История Кубанского казачьего войска

Федор Щербина
История Кубанского казачьего войска

Введение

В науке принято подразделять прошлое человечества на два отдела — на историю и предысторию. Первая обнимает жизнь людей со времени появления о них письменных источников, вторая касается первобытного человека. Но исторически и первобытный или доисторический человек одинаково вращались в естественной обстановке, среди природы в разнообразных ее проявлениях. Исторические условия, вытекавшие из взаимоотношения людей, тесно переплетались поэтому с условиями естественно-историческими, составлявшими обстановку природы. Эта точка зрения была положена автором в основу утвержденной военным министром программы по «Истории Кубанского казачьего войска».

История казачества была бы не полна и не планомерна без истории края, без знакомства с естественною обстановкою и условиями, при которых пришлось жить и действовать казаку.

Настоящий первый том «Истории Кубанского казачьего войска» обнимает собою собственно историю края и заселения его казачеством.

Кубанский край, разделенный рекою Кубанью на две части — горную и степную, отличается разнообразием и богатством естественных условий. Благодаря этим условиям и выгодному положению края, здесь обитал человек с незапамятных времен и сюда всегда тяготели народы, проходившие мимо Кавказа.

Есть основание предполагать, что в самую отдаленную от нас эпоху — в палеолитический период каменного века — жил уже здесь дилювиальный человек. Существование первобытного человека на Кубани в следующий неолитический период каменного века подтверждается многочисленными данными доисторической археологии.

Аналогичные указания по этому предмету кроются и в основе кавказских мифов. Прометей, давший огонь людям, несомненно был представителем их в самые отдаленные от нас времена. В мифах об одноглазых великанах сохранились следы людоедства, характерные для людей каменного века. Сказания об амазонках обнимают ту часть предыстории, когда у людей существовали коммунальные брачные отношения, перешедшие потом путем эволюции в позднейшие формы семьи и брака. Наконец, в легендах о богатырях воплощена героическая эпоха первобытных людей, создавших сложные и близкие уже к историческим формы жизни. Некоторые богатыри, как Редедя, были заведомо историческими личностями.

К представлениям о богатырях народ приурочил многочисленные исторические памятники, встречающиеся в Кубанской области и Черноморской губернии. Это дольмены или богатырские хаты, представляющие собою гробницы людей неолитического периода, как об этом свидетельствуют археологические находки — костяки людей, способы погребения и предметы домашней обстановки.

Вероятными строителями дольменов были киммерийцы, обитавшие на Кубани и по берегам Азовского и Черного морей. Об этом народе, как и о древних скифах, остались в истории смутные воспоминания. Несомненно, однако, что обе народности принадлежали к одному и тому же корню арийцев.

Колыбелью арийцев принято считать Азию, но в Азии оказалась только одна отрасль арийцев — индоиранцы, небольшая по численности и незначительная по культурному развитию группа. Между тем в Европе установлено шесть арийских групп, многочисленных, высококультурных и связанных между собою сходством языка: греки стоят по языку ближе всех к итальянцам, итальянцы к грекам и кельтам, кельты к итальянцам и германцам, германцы к кельтам и литве, литва к германцам и славянам, но между славянами и греками как бы выпало одно лингвистическое звено, которым замыкался бы общий круг арийских наречий. Такой язык, близкий, с одной стороны, к славянскому, а с другой к греческому, оказался у древних индусов, потомки которых — индоиранцы — обитают в Азии. Очевидно, что именно предки индоиранцев вышли из Европы в Азию, так как трудно предположить, чтобы от маленькой индоиранской народности, жившей будто бы в глубине Азии в Бактриане, отделилось целых шесть мощных народов, прошедших Азию и занявших всю Европу.

Данные кубанской предыстории усиливают вывод о колыбели арийцев в Европе. До Р. Х. не было ни одного случая передвижения народов из Азии на север Кавказа. Прародитель греков Прометей находился на Кавказе у Эльбруса, а его сын Девкалион с женой Пиррой ушли отсюда к юго-западу в Грецию и восстановили здесь, после потопа, род человеческий. Таким образом, в легенде этой как бы кроются намеки на то, что когда-то одна часть арийцев осталась на Кавказе, а другая подвинулась отсюда на юг. С тех пор остались указания, что с севера, с Кавказа, ходили люди на юг, в Азию, а не наоборот. Древние писатели и пророк Иезекиль передают, как народ Гот, или скифы, делали набеги на обитателей Мaлой Азии, как скифы преследовали в том же направлении киммерийцев, как вообще Северный Кавказ и Кубанская область считались странами, имевшими своих коренных обитателей.

Такой страной, удобной для колонизации и торговых сношений с местными народами, признали Кавказ и древние греки. В IV веке до Р. Х. они основали ряд торговых колоний по Черноморскому побережью — на Кавказе и в Крыму. В ряду этих колоний скоро приобрело первенствующее значение Босфорское царство, расположенное по обеим сторонам Таманского пролива и существовавшее почти целое столетие. Средоточием торговых сношений и военных сил служил собственно Таманский полуостров, с греками во главе; а главную массу населения составляли скифо-меоты, обитавшие обособленными группами в нынешней Кубанской области.

Первой по времени исторически известной народностью, пришедшей на Кубань извне, были готы, также арийцы, жившие раньше в Швеции и на берегах Балтийского моря. Они были предшественниками и единоплеменниками варягов, основавших Русь, и жили на Северном Кавказе с IIІ по VI век. Готы принесли на Кубань христианство и одновременно с местными народностями были покорены гуннами.

Собственно готов нельзя считать новой расой, так как они были арийского происхождения. Чуждая арийцам народность явилась в первый раз на Кавказе в лице гуннов, принадлежавших к монгольской расе, а за ними уже следовали в смешанном порядке тюрки и монголы.

Гунны появились на Кубани в конце IV столетия, вышли из глубины Монголии в 372 году, разбили, в своем стремительном натиске, на Кавказе аланов, предков нынешних осетин, и прошли отсюда дальше в Западную Европу, слившись с аланами и скифами. Это было первое нашествие азиатских кочевников на коренное население Кавказа и Европы.

За гуннами, в VII веке, следовали хазары, вышедшие также из Восточной Азии и занявшие Северный Кавказ, Таманский полуостров и Крым. Особенно усилились они в VIII столетии; с IX столетия власть их ослабела и они были частью покорены, а частью вытеснены новыми кочевниками Восточной Азии — печенегами. В это время появилась на Кубани третья народность — торки. Все эти народности были тюркского происхождения. Сначала хазары, в союзе с торками, вытеснили печенегов с Северного Кавказа обратно за Волгу; но позже печенеги покорили хазар и в течение X столетия были господствующим племенем в южнорусских степях и Кубанской области, а в начале XI столетия их вытеснили сначала на Дунай и затем на Балканский полуостров торки.

Торки недолго оставались в Кубанской области и вообще в южной России; они были покорены половцами.

Последний натиск тюркских народностей из Азии через Кавказ на Европу представляло нашествие половцев, занявших юг России, половцы сосредоточили свои главные силы в устьях Дона и степях, примыкавших к нему со стороны Кавказа и Волги. Здесь в 1184 году они разбили русских в известной битве на р. Калке, а 40 лет спустя, в свою очередь, были побеждены и почти уничтожены монголами.

В то время, когда из Азии через Северный Кавказ шли в Европу полчища кочевников — сначала гунны, за гуннами авары и венгры, далее печенеги, торки и половцы, аборигены края продолжали оставаться на местах. Часть их ютилась в горах Северного Кавказа, а часть подавалась севернее к южнорусским степям. Так уцелели на Северном Кавказе, с одной стороны, потомки киммерийцев черкесы, а с другой — потомки скифов — славяне.

Последние, славяне, получившие уже название русских, прочно были связаны с кубанскими местами еще с конца X века. В 965 году русский князь Святослав, ходивший походом на Дон и в Крым, пробрался к берегам Кубани и, победивши здесь черкесские племена — яссов и коссогов, овладел Таманским полуостровом, или Тмутараканью. Русские господствовали здесь до 1127 года, когда половцы овладели Босфорским царством. Столетием позже русские вместе с половцами подпали под власть монголов.

Монгольским игом, точно туманной пеленой, покрываются страницы Кубанской истории. Что делалось в эту эпоху в Кубанской области и на Северном Кавказе — трудно сказать. Но впоследствии оказалось, что киммеро-черкесы остались на своих местах. Более того. Когда пала Золотая Орда и обессилели монголы, — черкесы объединились с татарами.

Но в это время на арене Кубанской истории появляется новая народность, явившаяся сюда с запада. Это были генуэзцы. Пора владычества кочевников проходила. На смену шла культура, принесенная западноевропейскими мореплавателями и торговцами. Генуэзцы заняли бывшее Босфорское царство и вошли в близкое соприкосновение с черкесами, насаждая между ними христианство и развивая торговые сношения.

В период расширения торговой и культурной деятельности генуэзских колоний в Крыму и на Кавказе началось влияние турок на кавказские народности. Покоривши татар, они повели деятельную пропаганду ислама между ними и черкесами. В течение 275 лет, начиная с 1479 года, когда крымский хан Менгли-Гирей принял протекторат Турции, и оканчивая 1774 годом, когда, по Кучук-Кайнарджийскому договору, кубанские степи перешли во владение России, турки номинально и фактически были властителями Северного Кавказа и Кубанской области.

Вот в эту-то эпоху, по крайней мере в течение двух столетий с половиной, между русскими войсками и воинственными народностями Северного Кавказа начинаются длительные кровавые столкновения. Россия шаг за шагом подвигалась к Кавказу. Передовыми бойцами в этой продолжительной борьбе были казаки.

Казачество к тому времени сформировалось уже во многих местах — на Днепре, на Дону, на Урале и по Тереку. Прототипом этих казачьих войск послужила запорожская казачья община. Запорожская Сечь состояла из товарищества равноправных воинов, объединенных совместной жизнью и защитой русской народности и религии. В основе ее лежало выборное начало и несложная внутренняя жизнь казачества под непосредственным контролем всех полноправных членов общины.

В 1775 году под влиянием стремления к централизации русского правительства, последним была разрушена Запорожская Сечь, как свободный союз вольного казачества. Одна часть обездоленных запорожцев перешла в Турцию, основавши в устьях Дуная турецкий Запорожский Кош, а другая разбрелась по разным местам южной России. Когда же в 1787 году возникла вой-на России с Турцией, тому же русскому правительству потребовались для военных целей лучшие разведчики и знатоки местных военных условий — запорожцы. Бывшим запорожским старшинам — Сидору Белому, Антону Головатому и Захарию Чепиге — Потемкин поручил собирать сичевиков в «волонтерные команды». Казаки дружно откликнулись на этот призыв. В течение 6 месяцев, с 20 августа 1787 года по 31 января 1788 года, собравшиеся запорожцы составляли уже настолько внушительные силу, что князь Потемкин, главный виновник разрушения Запорожской Сечи, немедленно, одним почерком пера, обратил «волонтерные команды» в «казачье войско», заменивши первое название вторым. И так же естественно, под давлением живой действительности, Потемкин сразу допустил появление у войска традиционных кошевого атамана, войскового управления, старшины и обычного у запорожцев военного строя из конницы, артиллерии, пехоты и гребной флотилии. Таким образом, по своей внешней организации войско напоминало Запорожскую Сечь; недоставало ему самого главного — собственных земельных владений.

Призванные на службу запорожцы принимали самое деятельное участие в войне с турками, заявив себя целым рядом выдающихся подвигов и неутомимой службой передового разведочного отряда. Войско получило название «Войска черноморских верных казаков», в отличие от «неверных» казаков, перешедших в Турцию. Черноморцам временно была отведена земля между Днестром и Бугом, и во время войны они начали уже устраиваться на указанных землях. Но урок, данный запорожцам разрушением Сечи в 1775 году, и щедрая раздача правительством земель представителям военно-административного мира, заставили казаков искать таких мест, где можно было бы закрепить за войском землю навсегда. В этих видах черноморцы задумали перейти с Буга на Кубань.

Раз наметивши эту цель, войско с замечательной последовательностью провело задуманный план. На собранной по этому поводу раде казаки постановили просить земли на Фанагории или в Тамани «с окрестностями оной». В этом духе написано было прошение на Высочайшее имя и выработана инструкция депутатам, избранным для посылки в Петербург. Во главе депутации стоял войсковой судья А. А. Головатый. Этот замечательный деятель сумел осуществить желания войска, как они выражены были на Войсковой Раде, в прошении и в инструкции. Формула о пожаловании войску земли в Тамани «с окрестностями оной» внесена была целиком в жалованную грамоту войску от 2 июля 1792 года. На Черноморское войско, подчиненное в отношении управления таврическому военному губернатору, возложена была охрана границ России по р. Кубани «от набегов народов закубанских».

Заселение края производилось в течение двух лет — в 1792 и 1793 годах. Войско и войсковое население были подразделены на четыре части и каждая часть передвинута была из-за Буга на Кубань особо. Но самое расселение войска на новых местах было соединено с большими затруднениями.

Вместо того, чтобы предоставить способы размещения переселенцев всему войску, в лице избранных им для этого представителей, войсковое начальство произвело расселение по личному своему усмотрению. Три лица — кошевой атаман Чепига, войсковой судья Головатый и войсковой писарь Котляревский — приняли на себя самозваную роль учредителей и законодателей порядков войска, роль, не предоставленную им ни Высочайше пожалованной грамотой, ни другим каким-либо законодательным актом, ни полномочиями от войска. Уничтоживши совершенно традиционные формы самоуправления Запорожской Сечи, высшие казачьи власти составили и преподнесли войску свой законодательный акт под именем «Порядка общей пользы». Этим актом войско лишено было выборного начала и общественного контроля над действиями властей. Оставлены были лишь внешние формы запорожского устройства и учреждений, и изъята была душа их — Войсковая Рада.

Тяжелую годину пережило Черноморское войско в это время. Вследствие неудачного выбора войсковыми правителями пунктов расселения, казакам пришлось по несколько раз переносить с места на место целые куренные селения. Требовалось все завести и создать заново. Экономическая жизнь и хозяйственные начинания выразились поэтому в самых скромных и примитивных формах. Войсковые средства и повинности, внутренний и семейный быт, судебные установления, религиозные нужды, умственные потребности — все это лишь зарождалось, оформлялось и росло или чахло в зависимости от окружающих условий и внешнего разрушения старинных казачьих порядков. Под влиянием «Порядка общей пользы» казачья старшина явно выделилась в особый класс, захвативши в исключительное пользование лучшие войсковые земли и угодья, всячески эксплуатировала служилых казаков и куренное население, не в меру преследуя сословные интересы в ущерб интересам всего казачества.

На почве экономического слабосилия казачьей массы и сурового угнетения ее правящей старшиной возник так называемый персидский бунт. Казаки, похоронившие в персидском походе половину своих товарищей, голодные, ничего не имущие и обобранные старшиной, выразили свои претензии в письменной жалобе войску. Но эти справедливые требования казаков войсковой атаман Котляревский и старшина искусственно раздули в бунт. Это был заключительный акт казачьих вольностей, похороны казачьего самоуправления и старинного народного уряда. Старшина окончательно свела счеты с рядовым казачеством, занявши место правящей администрации.

Одновременно с заселением Черномории велась колонизация и Старой Линии, примыкавшей к Черномории с востока. Сюда шли не вольные казаки, как это было у черноморцев, а вопреки исконным казачьим обычаям и порядкам служилые полки, отбывшие, сверх срока, очередную военную службу на Линии. Эта несправедливая мера взволновала всю Донщину.

Волнения донцов начались пятью годами раньше персидского бунта у черноморцев, но, выразившись в более резкой форме, по общему своему характеру они поразительно напоминают волнения черноморцев. Казаки отстаивали свои старинные права и привилегии, верили в высокую правду Петербурга, послали посланцев к царице и крепко стояли за свои казачьи порядки. Когда же ожидания казаков не оправдались, исконные казачьи порядки были поломаны и правда, с точки зрения казака, была поругана, — дело перешло в открытый бунт и вооруженные сопротивления. До кровопролития, однако, не дошло; казаки смирились; зачинщики были наказаны; но и правительство ограничилось переселением на Кубань трети казаков, оставив остальные две трети их на родине на Дону.

Волнениями двух войск — Донского и Черноморского — заканчивается собственно история края. Казаки, потерявшие свои вольности, осели на местах тех самых аборигенов, от которых, быть может, произошли. В предлагаемой Истории Кубанского края проведена общая связующая нить смены одних народностей другими, смены, восходящей к отдаленным временам первобытного человека и предыстории. Как последнее звено в этом непрерывном ряде народов, казаки заняли край при иных исторических и международных условиях сравнительно с условиями жизни предшествовавших им народностей. Казакам предстояло поэтому заново, применительно к изменившейся исторической обстановке, создать позднейшие формы жизни.

Богатый естественными дарами Кубанский край обилен и историческими памятниками пребывания в нем людей. На обширных его пространствах природа и люди оставили много неизведанных еще тайников старины. Но, с одной стороны, динамические законы природы, непрерывно то созидающие, то разрушающие естественную обстановку всего живущего, а с другой — дерзкая рука человека-хищника потревожили уже драгоценные богатства этих тайников. Одни из них совершенно разрушены, безвозвратно утеряны для людей, другие сильно повреждены, обесценены для науки. Казачество, изведавшее, в силу исторической необходимости, все муки борьбы, кровопролития, насилий и разрушения, умело, однако, созидать лучшие по времени формы социальной жизни и проявлять творческие способности в области мирной деятельности. И теперь, в лице своих передовых представителей, оно может бороться с хищничеством и вандализмом, разрушающими памятники старины. Время не ждет, и история родины говорит своим детям: пощадите мои памятники, сберегите мои сокровища!

Глава I
Борьба русских войск и казачества с горцами и татарами

Стремление славян и русских к Кавказу имело за собой глубокие исторические причины. Борьбе из-за Тмутаракани предшествовало пребывание славян в Предкавказье, а этому периоду более отдаленные времена единения славян с аборигенами Кавказа — арийцами. Правда, это предположения, покоящиеся на ограниченном историческом материале, но только допустивши их, можно понять особенность тех отношений к Кавказу славяно-руссов, которые возникли в темную доисторическую эпоху и прошли красной нитью в последующие времена вплоть до наших дней. Кавказ, или, точнее, Предкавказье, славяно-руссы всегда считали своим. С кавказскими народностями у них не только велись войны, но и поддерживались определенные связи. Чем отдаленнее было историческое время, тем прочнее были, по-видимому, эти связи. Русские князья женились на горских княжнах, а русская казачья вольница на Тереке и отчасти на Дону в первые времена своего существования буквально-таки добывала жен на Кавказе. И лишь тогда, когда появились в Предкавказье народы тюркского происхождения и когда тюрки, принявшие ислам, привили его и к кавказским горцам, — возникла глубокая рознь между славяно-руссами и кавказскими горцами. На религиозной вражде к русским черкесы объединились с турками и татарами.

Впрочем, много значила в этом отношении не только религиозная рознь, но и известная степень культурного состояния у различных народностей. И горцы, и татары одинаково считали военные грабежи обычным способом добывания материальных средств. Самую ценную добычу для них представлял ясырь, русские пленники и пленницы, которыми торговали черкесы, татары и турки. Таким образом, религиозная ненависть усугублялась чисто экономическими побуждениями. С точки зрения религиозного фанатизма, русский был для черкеса, татарина и турка «гяур», неверный, с точки зрения экономической — доходная статья и сам лично, и его скот, и имущество.

Если с своей стороны русские платили противникам тем же, то постоянная их заботливость сводилась к удержанию Предкавказья за собой и к недопущению политического могущества здесь тюркских народностей. Этот основной политический мотив неоднократно и ярко отражался потом на отдельных эпизодах продолжительной и упорной борьбы русских не столько с горцами, сколько с турками и татарами.

Когда в 1559 году турецкий султан Селим, начавши войну с Персией, решил провести свои войска через Азов до Астрахани, а отсюда Каспийским морем до Ширвани, то русский царь Иоанн Грозный, не желая иметь вблизи сильного соседа в лице турецкого султана, в случае удачи его военного плана, приказал воспрепятствовать проходу турецких войск от Азова до Астрахани. И донские казаки вместе с русскими войсками «силой отогнали турок» с занятого ими пути на Астрахань. Этим простым актом определились дальнейшие планы русского правительства на Кавказе.

3 ноября 1722 года император Петр Первый послал особую грамоту на Дон по этому предмету. «В видах предосторожности от прихода кубанцев и других орд», решено, согласно мнению военной коллегии, посылать в степи для разведывания команды «с добрыми командирами», которым поручалось иметь с турками и татарами «ласковое обхождение по мирным трактатам, яко с приятелями следя однако за ними». «Ежели, — говорится далее в грамоте, — случится для лучших всяких ведомостей посылать шпионов, то посылать как на Кубань, так и в Крым под образом купцов». В особой приписке к этой грамоте Донскому войску приказано быть в готовности к походу против закубанцев.

1 января 1723 года войсковой атаман Василий Фролов доносил Петру Великому, что он послал на ногайскую сторону к Кубани восемь человек «бозовых татар» — Салтыггана Астаева с товарищами. Посланные пробрались в таманскую резиденцию Копыл и узнали, что Кубанский Бахтыгирей Салтан с служителями своими находился за Кубанью при р. Битле и что там по за Кубанью кочевала и его татарская орда. Султан приказал татарам, чтобы они кормили лошадей и были готовы к походу, но куда — никто не знал. Слухи ходили, однако, между копыльским населением, что поход кубанской орды подготовлялся против русских, на случай, если бы переговоры русских и турецких комиссаров, происходившее в ту пору, не привели к взаимному соглашению.

В среде самих татар и горских племен не было также мира и согласия. Родовые распри, случайные столкновения, взаимное соперничество, притязания на господство сильных над слабыми, набеги и проч. — все это вело к розни и ссорам между народностями, обитавшими по обе стороны Кубани. 31 октября 1723 года Артемий Волынский донес военной коллегии о целом ряде таких фактов.

Кабардинский владелец Арсланбек Татархан Кайсым Беков писал Волынскому, что Мусосовы дети привели в Кабарду крымское войско, что войска этого «пришло, яко саранчи», и оно отнимает у них «хлебную сторону, и что поэтому ни скота, ни живности у них не стало и остались так, как сироты, и во всем голодны».

Сам Арсланбек находился во вражде с Али Мурзиным, сыном Каншава, так как последний разорял его, соединясь с крымским ханом, а Арсланбек разорял Каншава с калмыцким войском. Волынский распорядился, чтобы терский комендант через посланных особо нарочных узнал, насколько справедливы сообщения Арсланбека, о котором ходили слухи, что он хотел искоренить всех кабардинских князей, чтобы быть одному владельцем. За содействие Бахты-Гирей Салтану Арсланбек обещал по два ясыря со двора.

В особом доношении от того же 31 октября Волынский сообщил в военную коллегию полученное им от 29 октября известие, что на Кубани между татарами произошла ссора: был убит брат Бахты-Гирея Салтана, а этот последний в отместку убил четырех кипчацких мурз, о чем Бахты-Гирей и сообщил крымскому хану. Посланные ханом войска взяли Крым, весь кипчацкий улус, с тремя тысячами населения, и кроме того, охотой последовало в Крым тысяча кибиток этсанцов.

Показания в этом духе даны и Моисеем Сукочевым, бежавшим из плена с Кубани. Для наказания кипчатцев хан послал одного своего сына Нурадына Салтана, который, отправляя татар в Крым, приказал грабить их имущество: «лошади и прочее отнимают и хлеб, где сыщут в ямах, берут и лошадьми своими травят и жилища жгут и пустошат, а овцы велел крымским татарам отнимать и брать себе на пищу».

Разумеется, от взаимной розни татар и черкесов русским было не лучше. Враждуя между собою, они не упускали случая живиться русским добром и захватывать в плен русское население.

14 августа 1725 года дали показания два русских пленника, бежавшие с Кубани на Дон, казак Тимофей Кузнецов и некто Никита. За шесть лет плена Кузнецов был перепродан несколько раз и успел побывать у тавлинцев, кубанских татар, переменивши несколько хозяев. По словам Кузнецова, Бахты-Гирей, собравши из каждой кибитки по человеку, пошел потом с этим войском против черкесов. Идти же против русских войск Бахты-Гирей не имел намерения и вообще татары российских войск опасались.

Иногда распри татар принимали характер государственных возмущений и в дело вмешивались турки. Как видно из грамоты Екатерины ІI Донскому войску от 8 ноября 1725 года, в этом году произошли серьезные беспорядки в Крыму и на Северном Кавказе, поколебавшие власть Турции. Великий визирь извещал через русских посланников, что «Крымский Статский министр Жантемир Ширинбей, согласясь с Бахты-Гиреем Дели Салтаном, забунтовал и ушел оный Ширинбей из Крыма в Кубань, где оба они, противники, Ширинбей и Бахты-Гирей Дели Салтан, собрали себе войска и бунтуют противу Порты Оттоманской». Турецкое правительство, посылая против бунтовщиков крымского хана и Самсончи Агу с янычарами на Азов, предупреждало русских, чтобы они приняли предосторожности против бунтовщиков и чтобы русские власти не только не оказывали протекции бунтовщикам, но арестовали их и известили бы о том Порту.

С своей стороны русские стали следить за действиями бунтовщиков на Кубани и есаул Донского войска Сарин сообщил, что Бахты-Гирей с Ширинбеем и с его партизанами соединились, из-за Кубани вышли и стали на Кагальнике. Хотя истинные их намерения не были известны, но, по-видимому, союзники хотели «ударить на Крым». Русское правительство, не вмешиваясь в турецко-татарские распри, предписывало лишь, чтобы донские казаки опасались бунтующих.

Из допроса беглого калмыка Безека войсковым атаманом 22 марта 1726 года выяснилось, что татарской ордой Кубани в это время заправлял Сали-Гирей Салтан, а бунтовщики Бахты-Гирей и Крымский Джантемир Аджи бежали в горы во владение абазинских черкес. У последних не было войска и в помощь к ним пошло только человек триста заволжских калмыков, ставших лагерем на р. Челбасы близ Кубани. Калмыки эти ограничились, однако, тем, что разбили и ограбили турецких подданных, ехавших из Азова на Кубань с товарами, а сами потом ушли в свои улусы, к Волге.

Необеспеченность имущества и личности была характерной чертой того времени. Грабили в дороге и на местах жительства, увозили в плен людей и просто продавали их, как выгодную статью дохода. Самые набеги сводились большей частью к добыче «ясыря», и тот, кто имел больше ясыря, считался наиболее богатым человеком. Продажа поэтому людей в неволю составляла зло не только у татар, черкесов, турок и пр., но и у русских.

В Московском архиве главного штаба сохранилось за 1727 год очень интересное дело, из которого видно, как это зло пустило глубокие корни даже на Дону в среде казаков. В переписке воронежского губернатора генерала Лихарева и генерала фон Вейзбаха есть указания, что в разных местах сидели колодники, изобличавшиеся в целом ряде преступлений — в уступке неприятелю пороху, свинцу, в продаже в плен людей, в подготовке побега донских казаков с Дона к Некрасову и т. п. Одним из допросов беглого солдата Василия Серого устанавливается целый ряд возмутительных фактов этого рода. Серый был «опасно на едине спрашиван и подыман», т. е. подвергнут пытке, и сам добровольно поставил себя в это положение, а стало быть, едва ли измыслил следующий ряд фактов. Казак станицы Прибытной Андрей Росторгуй продал, по его словам, в 1726 году до Петрова дня туркам в Азов полпуда пороху да полсвиньи свинцу. Той же станицы казак Филимон Шляпин отослал из Черкасска в Азов туркам девку Нелиду Московку в сообществе с казаком Катусыным и двумя работниками, взявши за девку сто рублей. Казаки станицы Средней Козлов, Баран и сын Петрова подговаривали его, Серого, к побегу к Некрасову на Кубань. Казак Нижней Рыковской станицы Федор Слезкин продал ночью туркам русскую девку Анну за 80 рублей. Казак станицы Скородумовой Парфен Богатырка «продал туркам лавочного своего сидельца бурлака воронежца Ивана» и проч., проч.

Один беглый солдат Серый привел в своих показаниях шесть случаев продажи пороху и свинцу, семь случаев продажи женщин, два случая продажи мужчин и два случая бросания в воду лиц, которые могли дать важные показания, или всего, следовательно, 17 криминальных случаев. И все это рассказано с такими подробностями и точностью, что не вызывает сомнений.

Очень интересны показания Серого относительно побега донцов к Некрасову на Кубань. Кроме единичных случаев этого рода к побегу готовились целые городки и станицы. По словам Серого, верховые городки все хотели идти с Дону на Кубань к Некрасову. Причина бегства — тяжелая жизнь и стеснительные порядки, заведенные правительством на Дону, — введение переписей, паспортов и пр. Центр тяжести в этом отношении, как и у некрасовцов, крылся в стеснении религиозной свободы. По-видимому, казаки, собиравшиеся бежать к Некрасову на Кубань, были староверы и их особенно возмущали перепись и паспорт, как видимые признаки антихристовых ухищрений.

Около того же времени в течение целого ряда лет в судьбах народностей, населявших нынешнюю Кубанскую область, начинают принимать участие калмыки, кочевавшие за Волгой и в Астраханской губернии. То самостоятельно, то в роли союзников они производили набеги на татар и на черкесские племена, угоняя скот и уводя население в плен.

Как видно из «доношения» князя Михаила Голицына в военную коллегию, калмык Цай-Раши, опрошенный по распоряжению генерала фон Вейзбаха 9 декабря 1727 года, показал, что в улусы наместника Калмыцкого ханства Черендондука и матери его ханши Дармы Балы явился известный Бахты-Гирей Дели Султан и подготовил десять тысяч войска для похода на Кубань. Бахты-Гирей не имел намерения нападать на Черкасск, но его союзники калмыки держали совет о том, чтобы пойти с войском под Чирский городок на черкасских юртовых калмыков, так разорить их, чтобы ни одного калмыка при Черкасске не было. Вследствие этого Донские казаки выбрали на войсковом кругу старшину Ивана Володимирова, которому и поручили принять предосторожности против нападения калмыков.

Из другого, от 7 января 1728 года, доношения князя Голицына, на основании сообщения полковника и воеводы Беклемишева, видно, что Бахты-Гирей с калмыцкими войсками переправился через Кубань, пошел по реке Лабе и в урочище реки Салбы угнал у этеанского мурзы Беркута Султана Мамбетя и у татар Эмбулукского рода до десяти тысяч лошадей с несколькими татарами. Часть калмыков отправилась отсюда с добычей в свои улусы, а Бахты-Гирей с двумя тысячами калмыков остался на реке Куме. Отсюда он предупредил Черендондука и ханшу Дарму Балу, чтобы они ни сами не шли на Кубань, ни войск не посылали.

Из последующих донесений дворянина Семена Казанцева, капрала Тимофея Зеренинова, казака Максима Бобрикова и калмыка Сатова с товарищами выясняются некоторые подробности набега Бахты-Гирея на своих единоплеменников и последствия этого набега. Бахты-Гирей с калмыками угнали одних лошадей и не тронули населения. Когда калмыки направились в обратный путь, за ними погнались кубанские татары, которые почему-то прошли только до урочища «Желтый Камыш» в верховьях реки Егорлыка и отсюда повернули назад. Глава кубанских татар Салат-Гирей, услышавши о нападении на его подвластных калмыцкого войска, привел из Крыма до 20 тысяч татар, но калмыки с Бахты-Гиреем благоразумно уклонились от открытого столкновения, боясь драться в горах и опасаясь русских войск. В этих затруднительных обстоятельствах Бахты-Гирей будто бы просил Черендондука прислать ему еще войска.

С своей стороны, как сообщил князю Голицыну подполковник и саратовский воевода Беклемишев, кубанские татары, в частности, этеанцы и эмбулукцы, находясь между собой в несогласии, просили Бахты-Гирея взять их под свое покровительство и изъявили даже желание переселиться к калмыкам. Калмыкам пришлось по душе это предложение, так как этим путем они рассчитывали усилить свои войска, а Бахты-Гирею распределить татар по улусам между калмыками. Когда Беклемишев послал к наместнику Черендондуку и матери его ханше Дарме Бала капрала Тимофея Зеренинова для удержания калмыков от похода на Кубань, ханша на словах передала капралу, что так как все калмыцкие улусы выкочевали на нагорную сторону, то калмыцкие войска пошли для охраны их; кучшские же татары причиняют калмыкам много обид, бьют людей, угоняют табуны лошадей, берут население в плен и проч. В таком же духе были написаны и письма ханши и сына ее Черендондука к Беклемишеву.

Из показания новокрещенца калмыка Шорхота Менко, а по-русски Захара, видно, что он был в начале 1728 года в отряде в 40 калмыков с Бахты-Гиреем. Отряд в течение месяца стоял при реке Лабе, не производя никаких действий, но калмыки старались помирить Султана Бахты-Гирея с султаном Салат-Гиреем, чего и достигли. Султаны помирились и поделили между собой владения: Бахты-Гирею достались владения вниз по Кубани от аулов Этишку-Улу, а вверх по Кубани от тех же аулов Салат-Гирею. Калмыки потом двинулись к Волге, но до них дошел слух, что Бахты-Гирей с сорока человеками единомышленников оставил доставшиеся ему владения и бежал в горы, опасаясь Салат-Гирея.

Те же обстоятельства подтверждаются показаниями русского переводчика Андрея Иванова, который был послан русскими властями к калмыкам для выяснения положения у них дел и походов на Кубань. Иванов сообщил, что, проезжая от Царицына до Черного яра нагорной полосой, т. е. правым берегом Волги, он всюду видел войска калмыцкого владельца Дондук-Омбо. Калмыки были в плачевном положении. Большая часть их шла пешими, а лошади их едва брели без всадников, пища же у калмыков «была пшеница невеянная, которую они, в воде разводя и разболтавши, пили». Калмыки говорили, что хотя простояли на Кубани три месяца и терпели нужду, но походом своим на Кубань довольны, так как им удалось сделать Бахты-Гирея «действительным султаном» и сами они помирились с кубанцами, крымцами и турками.

Но вместе с тем приятели калмыки толмача Андрея Иванова передали ему, что хотя Бахты-Гирей и Салат-Гирей помирились и «через пересылку присягами утвердились», но Бахты-Гирей сообщил калмыкам, что Салат-Гирей собрал до десяти тысяч войска, с которым и намеревался напасть на калмыков. Так как лошади у калмыков от бескормицы отощали, то Бахты-Гирей советовал калмыкам поскорее возвратиться домой и дал им на дорогу по бычку на десять человек да невеяной пшеницы. Владельцы калмыков и Бахты-Гирей взаимно присягнули в верности, и калмыцкие войска отправились в свои улусы.

Другой свидетель, дворянин Яков Татаринов, которого власти так же, как и толмача Андрея Иванова, посылали на разведку к калмыкам, сообщил очень интересный факт участия казаков в распрях татар. По его словам, при противнике Бахты-Гирея султане Салат-Гирее было этсанцев, черкесов и «запорожцев всего тысяч десять и вора Игнатки Некрасова сын Мишка с донскими воровскими казаками в шестистах человеках». Таким образом, запорожцы и некрасовцы в 1728 году прошли от устьев Кубани к реке Лабе, и, надо полагать, это обстоятельство имело решающее значение: казаки усилили Салат-Гирея и поддержали его престиж. Тот же Татаринов указывает на действительные причины, под влиянием которых калмыки ходили на Кубань и принимали деятельное участие в распрях татар.

Когда, сообщил Татаринов, Дондук-Омбо, игравший вообще важную роль в походах калмыков на Кубань, узнал о бегстве Бахты-Гирея в горы, то был сильно опечален, так как Дондук-Омбо и Бахты-Гирей были близкие друзья и Дондук-Омбо решил совсем переселиться с подвластными ему калмыками на Кубань во владения Бахты-Гирея, в чем они и дали взаимную клятву. Мало того, сам наместник калмыцкого ханства Черендондук «договорился» с Бахты-Гиреем, «что ежели он, Бахты-Гирей, там на Кубани усилится, то всем калмыцким улусам зимовать и летовать между рек Волги и Кубани и ему, Бахты-Гирею, их, калмык, охранять, а им, калмыкам, с ними за одно тоже чинить».

Таковы были те совершенно понятные побуждения, под влиянием которых калмыки усердно поддерживали Бахты-Гирея. Очевидно, прикубанские степи и пастбища манили кочевников калмыков и в этом крылся секрет их первых походов на Кубань.

8 марта 1729 года князь Голицын донес в Государственную Военную Коллегию, на основании сообщений полковника Бахметева и подполковника Беклемишева, ведавших калмыцкие дела, что Бахты-Гирей побуждал Черендондука и других владельцев калмыков идти войной против России. Посланные Бахты-Гирея заявили калмыкам, что турецкий султан и крымский хан назначили Бахты-Гирея калгой на Кубани и в знак его достоинства прислали ему золотое знамя. Так как по указу султана и хана приказано ему, Бахты-Гирею, идти с весны войной против России, то Бахты-Гирей приглашал и калмыков идти с ним. Черендондук и другие владельцы отклонили, однако, это предложение, указавши своему союзнику, что они клялись помогать ему против его врагов на Кубани, а не против русских, под протекцией которых находятся калмыки, и что поэтому, поддерживая дружбу с Бахты-Гиреем, они тем не менее не пойдут против России. Теперь они пользуются русскими пастбищами в Приволжье, а тогда, когда они поднимут оружие на Россию, русские могут отнять у них эти пастбища и окончательно обездолить их.

Скоро, однако, и Бахты-Гирей Дели Султан сложил свою неспокойную голову. Как показал стрелецкий сын Степан Иванов Санников, бежавший из плена от некрасовских казаков, весной 1729 года Бахты-Гирей поехал с Кубани с небольшим количеством людей к темиргоевским черкесам для получения с них обычной дани в тысячу ясырей. В ожидании дани Бахты-Гирей стоял с своим маленьким отрядом вблизи черкесских жилищ. Вдруг ночью черкесы, собравшиеся в значительном количестве, бросились на становище Бахты-Гирея, убили его и брата его сераскира и разогнали остальных татар. Когда весть об этом дошла до Азова, то азовский паша послал нарочных для выяснения обстоятельств дела. Возвратившиеся нарочные сообщили, что темиргоевские черкесы действительно убили Бахты-Гирея с братом и что мертвые тела их увезены из Копыла в Крым.

В апреле 1733 года бежали из плена от татар казак станицы Манокской Степан Чекалин и юртовой калмык Беке. Оба они были посланы в составе партии 55 казаков и калмыков, под командой казака Лариона Седого, для взятия языка под улусы Дондук-Омбы и в вершинах р. Ей взяли калмыка лет тридцати; но проведавшие об этот калмыки нагнали отряд, отняли плененного калмыка, отбитых лошадей и взяли Чекалина с пятью калмыками в плен. По рассказам Чекалина и Беке, Дондук-Омбо зимовал по Кубани. В это время к нему приезжали посланные от наместника калмыцкого ханства Черендондука для примирения, но мировой не состоялось, и Дондук-Омбо с Черендондуком остались противниками. Таким образом, часть калмыков перешла на жительство в прикубанские степи, а один из крупных и влиятельных калмыцких владельцев Дондук-Омбо оказался во враждебных отношениях с наместником калмыкского ханства Черендондуком.

С этого времени Дондук-Омбо начал, по-видимому, играть видную роль в среде калмыков. Он завладел значительным пространством нынешней Кубанской области. В исторических документах упоминается, что улусы Дондук-Омбы кочевали по речкам Керпили и Челбасам, часть калмыков он направил на Копылу, а заставы были расставлены по р. Ее, т. е. по нынешней скверной границе Кубанской области. По другим сведениям, кочевки калмыков производились по всем вообще степным речкам нынешней Кубанской области.

В 1733 году произошли обстоятельства, вызвавшие столкновения между татарами, горцами и русскими войсками. Как видно из письма ландграфа Людвига Гессен-Гомбургского князю Барятинскому, крымские и кубанские татары, соединяясь с чеченцами, тавлинцами и другими горскими племенами, имели намерение пройти через Дербент в Персию. Этот план войны с персами через кавказские ворота со стороны Каспийского моря поддерживался и Турцией. Соединенные войска двинулись с запада на восток по р. Кубани и прошли до притока ее р. Белой. Здесь загородили им дорогу русские войска под командой генерал-майора Еропкина, в отряд которого прибыл и ландграф Людвиг Гессен-Гомбургский. 11 июня произошло столкновение. Неприятели, по выражению ландграфа, «в великой силе обрушились с оружием на русский отряд, но получили храбрый отпор и, оставивши на месте около полутора тысяч убитыми и ранеными, принуждены были ретироваться в горы».

Это, однако, не остановило татар и черкесов. 15 июня они напали на русскую команду у Прорвинского городка и снова получили отпор. Но ввиду малочисленности русских и необходимости отступления к крепости Св. Петра, ландграф считал возможным прорыв татар и черкесов через Дербент. Ландграф распорядился поэтому выслать 25 июня партию нерегулярных войск под командой черкесского полковника Бековича, который, соединясь с войском ханского сына Казбулата, следил за движениями союзников, а генерал-майору предложено было заградить путь «в ближнем расстоянии» от Дербента. В заключение ландграф Людвиг сообщил князю Барятинскому, что гребенские казаки вместе с брагунскими владельцами напали на татарские орды, «много их порубили и в полон взяли».

Калмыки, однако, не принимали никакого участия в этом предприятии татар. По показанию бежавшего в Черкасск калмыка Сандука, «противник», как именуется он всюду в документах, Дондук-Омбо кочевал в это время в вершине р. Челбас, брат его Бачкурга на Егорлыке, а Четер ниже их над Кубанью по Еланкечу, т. е. «на броду». Бачкурга противился всячески тому, чтобы его калмыки шли на казачьи городки для взятия языка и участвовали в походе против русских. «Лучше, — говорил Бачкурга, — ему рыбу таранину есть, нежели на Кубани баранину». Вообще же между калмыками ходили слухи, что все их владельцы — Дондук-Омбо, Бачкурга и Четер Тайша — с своими улусами сильно желали по-прежнему кочевать при Волге, но опасались репрессий со стороны русского правительства.

Около того же времени другой пленник, Иван Осипов, бежавший с Кубани, сообщая о задержке «Крымских и Кубанских войск» гребенскими казаками, передал со слов татар, что «противник калмыкский» Дондук-Омбо не кочевал уже по Кубани, а отправился на Волгу.

6 сентября 1733 года войсковой атаман Донского войска Андрей Лопатин доносил императрице Анне Иоанновне, что посланный им под видом купца казак Иван Кульбаков на разведку в Азов видел, как 29 августа пришли в Азов «два судна с пушками и прочей артиллерией» и с строевым лесом. Пришедший на судах грек передал Кульбакову, что привезено было восемьдесят пушек и 900 мастеров сербов и что к осени еще придут в Азов из Царьграда тридцать судов с людьми и запасами. По слухам, турки намерены были починить Азовскую и Петровскую крепости и заново возобновить Каланчинскую башню. Кульбаков узнал также, что бывший в Азове некрасовец Ивашка Мельник с шестью товарищами и с рабочими людьми строил по тракту от Азова на Ачуев значительные мосты через реки Бейсуг, Ею, Черную и Кагальник с таким расчетом, чтобы эти мосты могли выдержать «всякое войско и тягость».

28 сентября новый беглец калмык Тугус на допросе сообщил донским казакам, что Дондук-Омбо с калмыками были еще на Челбасах, а Четер Тайша у Копыла, и что будто бы калмыки непременно перекочуют на Волгу. В этих видах Дондук-Омбо послал от себя к хану Черендондуку посла Губана Шарана с товарищами с предложением совместного кочевания, но предварительно хан должен был прислать свою мать Дарму Балу или кого-нибудь из знатных старшин к Дондук-Омбо, как залог примирения между противниками. В то же время, ввиду долгого невозвращения послов, Дондук-Омбо в начале августа послал своего зайсанга Чуплея к Крымскому хану, у которого просил разрешения перекочевать, вследствие бескормицы на Кубанских степях, к Азову на Крымскую сторону.

Таким образом, и в этом случае возвратиться с Кубани на прежние кочевья по Волге побуждали калмыков чисто хозяйственные соображения: не было кормов. Упомянутый выше казак-разведчик Иван Кульбаков сообщил войсковому атаману 19 ноября, что Дондук-Омбо с своими улусами продолжал еще кочевать по Челбасам, прочие владельцы по Ее и Бейсугам, a Четер у моря ниже Азова.

Обстоятельства, по-видимому, не благоприятствовали перекочевке калмыков с Кубани на Волгу. В 1734 и 1735 годах калмыки были на Кубани. 13 августа 1735 года выбежал с Кубани на одной лошади в Черкасск татарин Оракчи, уроженец кубанский, которому, однако, татары говорили, что «он русской породы», почему он решился бежать к русским. По словам Оракчи, крымские татары не оставили мысли о походе в Персию через Северный Кавказ и крымский хан снова собрал с этой целью войска. В то же время Дондук-Омбо с калмыками и черкесы Большой Кабарды напали на жилища Рослан Бека и угнали много овец. Дондук-Омбо остался кочевать вблизи Кабарды, и не было слухов о том, что он намерен перекочевать на Волгу.

В августе того же года стоявший на Темерницком форпосте (вблизи нынешнего Ростова) ротмистр Яков Шамшин слышал от русских купецких людей, что крымский хан переправился уже с войсками из Крыма на кубанскую сторону и что он послал под Кабарду для взятия языков нескольких татар и некрасовских казаков, которых, однако, черкесы всех побили. Дондук-Омбо и калмыки действовали заодно с черкесами, да и черкесы были все в согласии между собой, а у тех черкесов, которые были «маловерны» и уклонялись от враждебных действий против крымских татар, они брали аманатов и силой заставляли их быть в союзе с ними. Наконец 3 октября пленник яицкий казак Иван Трондин показал, что, по слухам в Азове, крымский хан с войсками не пошел в Персию, а возвратился в Крым к зиме.

В 1737 году, во время походов графа Миниха, к Дону были направлены почти все донские казаки, так что оставались по станицам по два, по три и в редких случаях по пяти стариков, да и те, по словам наказного атамана Ивана Фролова, были «весьма страмные и престарелые». Отвлечение казаков дало возможность кубанским горцам и калмыкам делать набеги на Дон. Так 4 мая в четыре часа дня кубанцы напали на станичных рабочих людей, бывших на пашнях за Доном, и забрали их в плен. Калмыки из улусов Дондук-Омбы, кочевавшие вблизи Дона и казачьих поселений, также «начали подбегать под станицы и чинить нападения». В Есауловской станице были убиты ими два казака, а других они били плетьми и грабили.

Таким образом, отвлечение казаков в армии Миниха и Ласси дало возможность татарам и черкесам идти на Дон с военными целями и отчасти соблазняло и калмыков, грабивших казачьи станицы и городки малыми шайками.

Между тем на Дону стало известно, что даже Дондук-Омбо, услышавши о движении татар и черкесов к Дону и к его улусам, поспешно откочевал от Дона к Волге. 5 августа пойманный казаками татарин Ак Мамбет Аулу Оргила сообщил, что кубанские мурзы соединились под обшим начальством сераскира Салим-Гирея, сына известного Бахты-Гирея, что к татарам примкнули кубанские и горские темиргоевцы, часть азовских турок и некрасовские казаки и что образовавшийся таким образом отряд около шести тысяч человек двинулся к верховьям Кубани и отсюда направился под калмыцкие урусы Дондук-Омбо, но калмыков не настиг.

Тогда татары и черкесы поворотили к Дону и, пройдя между Цымлой и Кумшаком ночью, перебрались на другую сторону Дона. Здесь они сожгли и разорили Кумшацкий городок, причем деятельную роль играли при этом некрасовские казаки. Такие же показания дал и другой пленник темиргоевский черкес Девлетле.

Дела, однако, были более серьезного характера, чем показали пленники, взятые отдельно от главного отряда татар и черкесов. Из донесения войскового атамана Ивана Фролова императрице Анне Иоанновне видно, что татары и черкесы, переправившись через Дон, прошли вверх по этой реке 194 версты и всюду нападали на казачьи станицы. Казачье население очутилось в крайне тяжелом положении. «За крайним малолюдством, — говорится в донесении императрице, — на казачьих женок и взрослых девок надевали платье казачье и выставляли таковых с ружьями против неприятелей». Неприятели захватили очень много населения, попалили хлеба и сено, угнали целые табуны скота и вообще причинили массу бед населению, а затем быстро скрылись к себе на Кубань. По точному учету, произведенному впоследствии, оказалось, что нападению подверглось шесть станиц и совершенно разорен Кумшацкий городок, взято было в плен 968 душ населения, убито и ранено 41 человек, угнано более 4 тыс. лошадей, 10 тыс. коров, 500 телят и 21 900 овец, сожжено 300 домов, 350 базов и 12 400 копен хлеба.

Набег этот вызвал тревогу не только между донским и вообще южнорусским населением, но и в среде русского правительства. Правительствующий Сенат, не в пример военным властям, обезлюдившим Донскую область, «приказал в Воронежскую и в Белогородскую ryбернии и тех губерний в ближайшие к Москве Севскую, Орловскую, Шацкую провинцию, в Азов и к генералу князю Барятинскому, в генеральную войсковую канцелярию и к генералам-фельдмаршалам и кавалерам графу фон Миниху и фон Ласси послать указы с крепким подтверждением велеть от показанных кубанских нападений иметь крепкую предосторожность». В этих видах Сенат распорядился, чтобы, на основании имеющихся данных о расположении русских войск на юге, организовать защиту и написать калмыцкому хану Дондук-Омбо, чтобы он дал вспоможение калмыцкими войсками. С своей стороны генерал-фельдмаршал Ласси, назначая казаков для защиты их родины, распорядился задним числом (13 августа), чтобы назначенные им казаки, бывшие в его армии, спешно прибыли на Дон и, соединившись с местными военными силами, «постарались всеми мерами тех кубанцев догнать и разбить». Но пока все это так красноречиво изображалось на бумаге, кубанцев и след простыл.

Русское правительство порешило во что бы то ни стало наказать татар и черкесов за их набеги на донские станицы. В этих видах приказано было донским казачьим полкам в соединении с калмыцким войском Дондук-Омбо двинуться на Кубань и разгромить татар и горцев. 1 декабря войсковой атаман Иван Фролов с донскими полками и калмыцкий хан Дондук-Омбо с калмыками соединились на р. Ее и отсюда сделали переход до р. Челбасы. Впереди же отряда было пущено 200 казаков и 200 калмыков о двуконь для разведки. От р. Челбас и до Кубани на расстоянии ста верст татары заранее выжгли степи; но русские и калмыцкие войска перешли их и заняли Мултанский остров, образуемый рукавами Кубани, захватили здесь и под г. Темрюком до тысячи татарских кибиток.

Относительно поисков и нападения русско-калмыцких войск на татар Мултанского острова в разных официальных документах находятся неодинаковые сведения. Войсковой атаман Иван Фролов, упомянувши в своем донесении императрице Анне Иоанновне «о разбитии тысячи кибиток» под Темрюком, говорит далее о пушечной стрельбе и высадке янычар из Темрюка, окончившейся неудачно для защитников этой крепости. Вообще же, по словам Донского атамана, много людей из упомянутой тысячи побито и потонуло, около тысячи душ обоего пола взято в плен и захвачено две тысячи лошадей, пять тысяч рогатого скота, сто верблюдов и пятьсот баранов. Весь Мултанский остров русско-калмыцкие войска разорили. Особенно донские казаки желали отомстить некрасовцам, но «изменники некрасовские казаки жили по островам за водяными заливами и багнами в крепких местах», так что пробраться к ним оказалось невозможно. Был лишь разорен и выжжен их лучший городок Хань Тюбе, причем убито было два некрасовца и захвачено тысячу голов скота. Атаман убеждал калмыцкого хана Дондук-Омбу перейти Кубань и напасть на татар и черкес на левом берегу этой реки; но Дондук-Омбо не решился на это предприятие, так как Кубань не замерзла, бродов и переправ не было, по правому же берегу ее все степи были заранее татарами выжжены, а в горах, где засели противники, понаслышке, свирепствовала моровая язва. Сведения эти подтверждались показаниями пойманного за Кубанью татарина Чюмали, взятого в плен янычара Муртазы и убежавшего в русские войска некрасовца Якова Поляка, или Коржихина.

Интересны показания этого последнего, бросающие некоторый свет на своеобразную общину беглых казаков некрасовцев. Бежавший показал, что зовут его Яковом Васильевым Коржихиным, что он польский уроженец из города Рыхволя и 15 лет тому назад ушел с родины в Запорожскую Сечь, а лет десять отсюда к некрасовским казакам. Это, следовательно, был доброволец казак, ничего общего с донскими беглецами не имевший. Три года назад он женился на дочери некрасовца Степанова и прижил с ней одну дочь. До прихода русских войск Яков изыскивал средства, чтобы бежать на Дон, и бежал, воспользовавшись приходом их на Мултанский остров, оставивши жену и дочь. По словам беглеца, некрасовские казаки и татары были заранее предупреждены местным сераскиром о возможности нападения русских. Некрасовские казаки, побросавши свои жилища, перебрались на острова и за болота. Отсюда, в случае если бы Кубань покрылась льдом, они намерены были бежать далее в горы. Некрасовцев было до семисот человек, кроме женщин и детей, и они могли выставить до 500 воинов. Бедняки были склонны бежать в Россию и в тайне хранили свои помыслы; большинство же, и в том числе богачи и заправилы, были против побега, так как уверены были, что «российская государыня никак их в вине не простит и, по приходу их на Дон, повелит всех перевешать». Поэтому казаки зорко следили друг за другом и немедленно передавали татарским властям тех, кого заподозревали в намерении бежать к русским, а татары продавали их в горы черкесам. В том же году пятнадцать запорожцев, бывших у некрасовцев, хотели уйти на лодках в море, а оттуда на Дон, но некрасовцы предали их татарскому султану, а последний продал их в горы и в Крым. Таким способом некрасовцы держали в страхе и повиновении сторонников России.

Более подробные сведения о походе русских и калмыцких войск на Кубань содержатся в сообщении правительствующего Сената в Государственную военную коллегию от 27 декабря 1737 года. Соединенные войска, придя на Кубань, имели дело здесь с эдешкульской ордой татар, занимавшей Мултанский полуостров от Копыла до берегов Черного и Азовского морей. В числе других жилищ донцы и калмыки взяли столичный город татар Копыл, «который не малой величины и валом огражден», разорили его «в конец» и захватили много добычи. С 26 ноября по 3 декабря весь наличный мужской пол, носивший оружие, был побит и только немногие спаслись бегством или утонули при переправе через Кубань, «причем жен и детей до десяти тысяч душ в полон взято, а еще более того в реке Кубани оных потонуло». Одни калмыки Дондук-Омбы на свою долю взяли 20 000 лошадей, «скота же и баранов бесчисленное множество», так как, вероятно, весь скот с Кубани в те места был согнан. Точно так же казаки и калмыки «другими вещами такое изобильство и богатую добычу достали, что они такого с давних времен не помнят». Так дорого был куплен набег черкес и татар на донские станицы. Дондук-Омбо добычу отправил в свои жилища, а сам с войском и казаками остался у Кубани, выжидая, когда она замерзнет.

13 апреля следующего, 1738 года, бежавший некрасовец показал, что Кубанский сераскир собрал до десяти тысяч войска и сто пятьдесят человек некрасовцев, намереваясь идти на донские казачьи станицы. То же подтвердил другой некрасовский казак, бежавший из упомянутого Кубанского отряда сераскира Салат-Гирея, находившегося на р. Челбасах. Собственно, о некрасовцах и этот беглец сообщил, что многие желают возвратиться в Россию, но боятся, что или будут казнены, или же отнимут у них старую веру и заставят принять новую. К тому же и кубанцы знали о намерении некрасовцев перебраться в Россию и зорко следили за ними. Было даже предположение разобрать всех некрасовцев по рукам ввиду их неблагонадежности. Наконец, бежавший некрасовец передал русским властям, что в городах Темрюке, Тамани и в Ачуеве турки не прибавили войск, но, по слухам, намерены были с весны строить город на Черном ерике.

Со своей стороны и Россия шаг за шагом надвигалась на Крым и одновременно не упускала из виду Северного Кавказа, тем более что обе эти местности связаны были пребыванием одной и той же народности — татар, имевших одного хана и зависимых от него управителей. Русские не хотели ограничиться походом на Кубань 1737 года. 2 августа 1739 года калмыцкий хан Дондук-Омбо писал поисковому атаману Даниле Ефремову, что посланными им калмыками были взяты четыре закубанца и в числе их один уздень, которые сообщили о присылке крымским ханом посланцев на Кавказ с поручением взять отсюда часть войска. Стали переправляться в Крым и откочевывать к морю и другие татары, бросая даже засеянный хлеб. В этих видах Дондук-Омбо просил поскорее отправить казаков для соединения с калмыками, чтобы напасть на закубанцев прежде, чем они успеют снять хлеб. С своей стороны он известил о том же и кабардинцев, которые также должны были примкнуть к отряду и вместе идти против закубанцев.

В другом письме к тому же атаману Даниле Ефремову от 8 августа Дондук-Омбо писал, что войска его для похода в Темрюк, Тамань и Ачуев совершенно готовы, но у кабардинцев свирепствует моровая язва, почему опасно было бы их присоединить к отряду. Посланный Дондук-Омбо на словах прибавил, что калмыцкие войска находились уже на р. Керпили, в расстоянии дня езды от Ачуева, и чтобы русские войска поспешили соединиться с калмыками, иначе можно упустить удобный для нападения момент.

В то же время пойманный донцами татарин Малтабара, хорунжий Кубанского сераскира, на допросе 14 августа показал, что еще в прошлом месяце Крымский хан Менгли-Гирей присылал к Кубанскому сераскиру нарочного с требованием, чтобы кубанские мурзы и татары переходили в Крым. Здесь требовалась их помощь, так как русские войска шли на крымцев и стояли уже у Молочных вод. Сераскир успел собрать тысячу всадников, которые вошли в Крыму в тридцатитысячный ханский отряд, отправленный к Молочным водам, где русских, однако, не оказалось. Так как Кубанский сераскир и татары слышали, что на Кубань пошел Дондук-Омбо с калмыками, то намерены были, по прибытии из Крыма, своих жен и детей перевезти в Крым, а «Кубань оставить пуст», так как от калмыков и донских казаков стало им жить затруднительно; «в Тамани же, в Ачуеве и в Темрюке весьма малолюдно, не более как человек по двести». Татары, перебираясь сами с Кубани в Крым, некрасовским казакам назначили для местожительства в Крыму озеро Сарыкуль, т. е. Желтое озеро, хотя они и просили татар оставить их жить на берегу Черного моря в горной его части.

Между тем Дондук-Омбо послал калмыков с частью казаков за Кубань против так называемых кундуровских татар, живших вблизи черкесов, «базадак и натахани», т. е. бжедухов и натухайцев, в количестве двух тысяч кибиток. Татары, с приходом калмыков и русских, ушли в горы, а начальствовавший над ними Киргин-Гирей, сын Бахты-Гирея и родной брат сераскира Селим Гирея, бывшего в то время в Крыму, вышел против калмыков и русских, был разбит и сам пал в сражении.

Впереди калмыкам и русским предстояло осуществить довольно сложный план взятия Темрюка, Тамани и Ачуева, при одновременном нападении на эти крепости с моря и с суши. Предположено было, что Дондук-Омбо с калмыками и казаками перейдет на Мултанский остров и двинется оттуда к названным трем пунктам. В то же время от Азова пойдет часть казаков берегом, а часть флотилией, и все три отряда, долженствовавшие действовать совместно по одному плану, одновременно должны напасть на Ачуев, Темрюк и Тамань, чтобы соединенными силами с моря и суши овладеть этими турецкими крепостями.

Но при осуществлении план этот оказался трудно исполнимым по своей сложности и, главное, по отсутствию сколько-нибудь удобных проходов берегом вдоль моря. В конце августа флотилия под командой генерал-лейтенанта Дебриллия двинулась морем от Азова вдоль побережья, а вместе с ней следовал по берегу отряд казаков и калмыков в 1826 человек под командой наказного атамана Петра Еркаширы, подчиненного генералу Дебриллию; Еркашир с казаками и калмыками удачно переправились через pp. Кагальник и Ею, на Долгой косе, где ныне станица Должанская, посланный Еркаширой казак Никифор Камышеватский нашел «на яру в лещадях» ордер Дебриллия, которым он приказал отрядить двести человек казаков, долженствовавших следовать у самого берега при флотилии.

Тот же Никифор Камышеватский привез с урочища Кучук-татар, расположенного при Бейсугском заливе, другой ордер Дебриллия, полученный Еркаширой 5 сентября при устье р. Челбасы, а 7 сентября он имел личное свидание с генералом в названном урочище Кучук-татар.

Конный отряд, перейдя pp. Челбасы и Бейсуг, направлен был в урочище Актар-Бактар, надо полагать, в местность, где потом основан был черноморскими казаками Ахтарский поселок или Алтари. Вследствие полного незнакомства с местностью, Еркашир с конницей попал в «непроходимые заливы и соляные озера и великие грязи». Напрасно Еркашир посылал казаков и калмыков в камыши и болота — флотилии не могли найти. Только есаул Григорий Мартынов случайно нашел ордер генерала Дебриллия на берегу протока у большого городища; в ордере были указания, где найти Актар-Бактар. Конница нашла это урочище и при нем городище.

Отсюда Дебриллий приказал отряду перебраться в лодках через громадный залив к морскому берегу. Привязавши лошадей к лодкам, казаки 15 сентября начали, благодаря попутному ветру, переправу и потеряли лишь 27 лошадей. Подойти, однако, к Ачуеву не позволила местность и переполненные водой рукава Кубани-Протоки. Посланные казаки и калмыки не могли также сыскать языка, а неприятель между тем заметил опасность и принял предосторожности.

18 и 19 сентября неприятель имел уже дело с малыми отрядами нападающих. 20 сентября войска стали лагерем у Протоки и началась переправа пушек и мортир; но ночью налетел сильнейший морской шторм, которым разнесло паром, вымело на берег и разбило суда, а артиллерийские вещи и другие припасы залило водою. В войсках распространилась паника от этого потопа. Гренадеры взгромоздились на пушки, покрытые водой, и в помощь Дебриллий потребовал конницу. С полудня 21 сентября вода начала спадать. К городу Ачуеву удалось потом подвезти три пушки с мортирой и зарядами.

Тогда из Ачуева открылась пальба из пушек, а когда стемнело, то русские, заложивши малые шанцы, начали, в свою очередь, бомбардировать Ачуев. От бросания бомб загорались строения в Ачуеве и пожар длился целые сутки. Но в полночь снова начала повышаться вода, разнесшая мост. Полковник Бахметев, осаждавший Ачуев, вынужден был на лодках перебраться с войском и артиллерией 22 сентября в русский лагерь.

Тем и окончилась попытка взять Ачуев. Прибывшие сюда же посланцы от калмыков сообщили, что часть калмыков расположилась по Кагальнику и Ее, а часть у Ангалах, т. е. у нынешнего Ангелинского ерика. Починившись и оправившись, флотилия отправилась морем по прежнему пути назад, а донская конница двинулась на Дон снова вдоль берега также по прежнему пути.

Письмом от 8 октября 1746 года новый Кубанский сераскир Сеадет-Гирей уверял войскового атамана Данилу Ефремова, что произведенный перед тем набег на Дон, с явной целью добыть языка, был устроен не татарами, а кабардинцами, и без ведома его, Сеадета. Во втором письме от 30 октября тот же сераскир употребил в дело тон оскорбленной невинности, видя в действиях атамана Ефремова недоверие к измышленному им, Сеадетом, бое татар с кабардинцами и базадокцами, которых якобы преследовали татары после того, как на Дону было два человека убито, один умер от ран и один взят в плен. Сераскир честью заверял, что ввиду дружественных отношений между Россией и Портой он, Сеадет-Гирей, не может говорить неправды. В таком же духе писал и Крымский хан войсковому атаману Даниле Ефремову на Дон.

Впоследствии же выяснилось из постановления Военной коллегии от 26 декабря 1746 года, что набег на Дон произвели татары не без участия сераскира Сеадет-Гирея. Дело в том, что носились слухи о разрыве мира Турции с Россией и о подготовлениях турок к войне. Набег, надо полагать, произведен был с целью добытия языка, и плененный молодой казак, вероятно, был препровожден в Турцию для снятия показаний. Но в данном случае дело на этом и остановилось.

С появлением на Северном Кавказе в роли командующего войсками генерал-майора де Медема русское правительство, или, вернее, этот деятельный генерал попробовал склонить горцев к более мирным отношениям с русскими путем взаимных договоров. В этих видах генерал Медем послал к кубанским черкесам кабардинского владельца Джанхота Сидокова и узденя Шабаз-Гирея, а после присоединил к ним дворянина Терского войска ротмистра Батырева. Посланные побывали в числе прочих у предводителей важнейших черкесских племен — темиргоевцев и бесленеевцев, всюду склоняя принять русское подданство, дать присягу и аманатов. Переговоры эти длились и затягивались. Черкесы полуизъявляли желание войти в мирные отношения с русскими, но ссылались то на неудобства своего положения при зависимости от турок, то на необходимость посоветоваться с кабардинцами и другими горскими племенами. Кабардинцы в это время приняли уже русское подданство и являлись как бы посредниками между русскими и черкесами. Сам Джанхот Сидоков был знатным владельцем в Кабарде.

Однако за всеми этими переговорами и отговорками сквозило явное нежелание кубанских черкесов принимать русское подданство. В конце концов темиргоевцы и и бесленеевцы, как главенствующие племена, заявили, что они не согласны ни быть «в вечном подданстве» у России, ни дать аманатов, а склонны дать только присягу и подписку о том, чтобы «с русскими не воевать и воровских набегов на русские жилища не производить». Но именно этим двум обещаниям меньше всего можно было верить. Русские собственно и добивались подданства черкесов с целью прекращения военных действий и воровских набегов; а черкесы жили войной и военными грабежами, и едва ли нашелся бы хоть один владелец, который мог бы удержать подвластное ему племя от набегов и грабежей, в чем истые горцы видели молодечество, удаль и своего рода героизм.

Более прямые и откровенные предводители черкесов открыто высказывались против всяких союзов с русскими. «Известный же вор и злоумышленник», выражаясь языком русских официальных бумаг, Арсламбек (он же Сокур) Аджи и его сын Биарслан напрямик заявили ротмистру Батыреву, чтобы он больше на Кубань не ездил, угрожая в противном случае поймать его и отослать к Крымскому хану, так как они считали Батырева не посланником, а шпионом, который один прекрасно знал все кубанские и крымские дороги и, следовательно, мог попутно с мирными переговорами доставлять русским очень важные сведения для военных целей. Отец и сын не ошиблись. Когда на Кубани собралась партия черкесов в 500 человек, намеревавшаяся произвести набег на русские поселения, узнавший про это Батырев успел известить генерала Медема о готовящемся нападении.

Таким образом, хлопоты посланных генералом Медемом кабардинцев Джанхота Сидокова и Шабаз-Гирея с ротмистром Батыревым не привели к желанным результатам. Только ногайцы, как ближайшие соседи русских, дали присягу на подданство России. Сам Батырев пришел после неоднократных своих поездок за Кубань к тому заключению, что не было положительно никакой надежды на то, чтобы кубанские черкесы доброй волей согласились вступить в подданство России. Сообразно с этим, и генерал Медем в своем доношении императрице Екатерине II от 13 ноября 1769 года писал: «Сколько я не старался ласковостью склонить (горцев) в подданство Вашего Императорского Величества, но ни что не предъуспело, почему не остается иного способа, как поступить с ними, употреблением оружия Вашего Императорского Величества».

Свои дальнейшие намерения генерал Медем отложил до следующего года.

По плану генерала Медема, русские войска должны были весной соединиться с калмыцкими и вместе двинуться за Кубань. В это же время кабардинцы должны были послать депутата к Екатерине II с выражением верноподданнических чувств. Но война с турками и носившиеся слухи о помощи их горцам, по-видимому, поколебали кабардинцев. Под разными предлогами они начали оттягивать посылку депутата в Петербург, в действительности же поверили слухам, что султан турецкий отправил на Кавказ массу золота для горских племен, и поэтому кабардинцы были склонны отложиться от России. Вскоре они разбились на две партии — сторонников России и противников ее. Сторонники решили одни послать депутата от себя, известного Джанхота Сидокова, который был раньше избран всеми кабардинцами. Тогда в свою очередь и противная России партия выставила своего кандидата в депутаты Коргока Татарханова, чтобы скрыть таким образом следы своего сочувствия к Турции. Все это связывало генерала Медема и мешало ему осуществить план набега на закубанских черкесов.

К тому же и калмыки действовали несогласно с планом Медема. Наместник калмыцкого ханства Убаша хотел действовать самостоятельно и не желал соединяться с русскими войсками. Напрасно Медем старался убедить его в том, что, действуя независимо от нее, он может причинить вред тем из горцев, которые склонны или же пожелали принять подданство России. Убаша стоял на своем. В то время, когда калмыцкие войска были уже почти на Кубани, новое обстоятельство — набеги чеченцев на русские владения и на дорогу в Грузию — заставили на время отложить поход русского корпуса за Кубань.

Когда наконец генерал Медем наказал примерно чеченцев, явилась возможность двинуться за Кубань. 8 июля Медем сообщил императрице о покорении чеченцев и об обращении в подданство России их вместе с Али Султаном Казбулатовым и о движении на Кубань для соединения с калмыцкими войсками. Прежде, чем произошло это соединение, кубанский Казигирей султан и очень многие мурзы просили у калмыцкого хана содействия для перехода в подданство России, о чем хан дал знать генералу Мелему. Калмыки и бывший при них русский полковник Кишенсков еще до прибытия Медема послали полуторатысячную партию калмыков для розысков и выяснения, в каком состоянии находились города — Копыл, Темрюк и Тамань. Партия эта, следуя вдоль Кубани, на всем своем пути до Копыла не встретила ни одной души. Старого Копыла, когда-то сожженного русскими и калмыками, не оказалось также на прежнем месте. Новый Копыл выстроен им на острове Кубани. Несколько дней калмыки простояли в скрытом месте вблизи Копыла, но во все это время ни в Копыл, ни из него не последовало ни единой души. Тогда калмыки попытались взять крепость приступом. Не имея возможности подойти к крепости на судах, они бросились вплавь на лошадях с одними копьями и саблями, но Копыл оказался окруженным земляным валом с глубоким рвом и укрёплен рогатинами. Тогда калмыки бросились к воротам и пробовали попавшимися под руку камнями разбить их. Проломав небольшие дыры, они не могли проникнуть в город, так как неприятель поднял орудийную и оружейную пальбу. Потерявши одного убитого и шесть раненых, калмыки отступили от Копыла и бросились вплавь через Кубань к своей стоянке, а оттуда направились к главным своим силам.

Генерал Медем выступил из Моздока 3 августа с 2163 человек войска. 15 августа в пути он получил от полковника Кишенскова рапорт о том, что калмыки кинулись за Кубань. 7 августа шли всю ночь, 8-го переправились через Кубань и продолжали путь безостановочно днем и ночью, а 9-го на рассвете подошли к неприятельским жилищам. Разделивши силы на две части, калмыки произвели наступление, и хотя встретили сильный отпор со стороны неприятеля, но сломили его и заставили разбежаться в разные стороны. При этом было убито до 100 черкесов и 23 человека взято в плен, калмыки потеряли 12 убитыми и 20 человек было ранено. А главное, они захватили массу скота и одних баранов до 500 тысяч голов. Захват скота, наверное, и был той побудительной причиной, под влиянием которой калмыки не хотели соединяться с русскими.

11 августа калмыки снова переправились на правый берег Кубани, а 20 августа стал вблизи их лагерем и генерал Медем. В это время к генералу явился мурза Атажука Ахлов, принявший русское подданство, и просил защитить его от горцев, собравших трехтысячное войско для нападения на жилище мурзы и его подвластного населения. Медем распорядился 21 августа послать в помощь Ахлову казаков и тысячу калмыков. Но 28 августа калмыки самовольно ушли из охранительного отряда.

21 августа посланы были от калмыцкого хана и генерала Медема к бесленеевцам, темиргоевцам и другим черкесским племенам, находившимся под властью турок, манифесты о призыве их в русское подданство. Горцам поставлен был ультиматум: или принять русское подданство, или же подвергнуться оружию русских и калмыков. Горцы объявили посланным, что они приняли их за шпионов, и была даже попытка изрубить их; но потом они отпустили посланцев, предупредивши, чтобы они больше к ним не являлись и писем не возили, так как все горцы будут стоять до последней капли крови за веру и отечество. В этом случае закубанские черкесы оказались более несговорчивыми, чем при мирных переговорах. В это время к черкесам прибыл посланник турецкого двора Чухадар Сулейман Ага с крымскими мурзами и привез целую арбу золотой монеты для раздачи горцам. Это, разумеется, еще больше укрепило черкесов в намерении идти против русских. Турецкие посланцы обещали также черкесам прислать в помощь некрасовских казаков и пушки.

Тогда генерал Медем предложил наместнику калмыцкого ханства соединиться с ним и двинуться соединенными силами против горцев. Четыре дня генерал Медем уговаривал наместника привести в исполнение предложенный им план наступления на черкесов. Убаша остался глух к убеждениям и решил уйти в свои улусы. 31 августа калмыки сняли лагерь и отправились к Волге. A 1 сентября Медем получил через секунд-майора Таганова от кабардинского владельца Касая Атажукина известие о том, что закубанские черкесы собрали на присланные турецким правительством деньги до 30 тысяч войска. Медем послал гонца просить помощи у Убаши. Но и на этот раз наместник калмыцкого ханства не послал генералу войска, считая слухи о тридцатитысячном отряде вымыслом.

Медем вынужден был снять свой лагерь и двинуться к русским границам. Отряд Медема занял позиции у Бештовых гор или Пятигорья. Черкесы в свою очередь не решились преследовать русских, подозревая, что калмыки ушли не в свои улусы, а скрылись в засаде. Когда же выяснилось, что калмыки действительно ушли на Волгу, время для преследования было упущено. Горцы попытались было напасть на лагерь Медема у Пятигорья, но предупрежденный об этом генерал выслал против них два отряда, и, несмотря на малочисленность русских, обстоятельства так сложились, что горцы были разбиты. На зиму генерал Медем ушел на линию и сам возвратился 26 октября в Моздок.

Весну и большую часть лета следующего, 1771 года, русское войско, находившееся под командой генерала Медема, провело спокойно. Горцы не предпринимали враждебных действий; Медем не располагал надлежащими силами, чтобы двинуться за Кубань, не открывши границы для набегов. В начале июня месяца Медем получил от полковника Дондукова известие о том, что партия закубанских черкесов в 700 человек, под предводительством мурзы Сокура Рослан Бека, отправилась в донские места на грабежи. Кабардинский владелец Касай Атажукин и секунд-майор Тоганов уведомляли также Медема, что черкесы, начиная с Копыла и до верховьев Кубани, соединились и вместе с некрасовскими казаками переправились через Кубань и тремя отдельными частями пошли к Дондукову и по Калаусу. Медем с своей стороны поручил полковнику Дондукову встретить с русскими войсками и калмыками неприятеля в надлежащих местах. Поисками, однако, не были обнаружены следы горцев. Меняя несколько раз направление, войска двигались с расчетом встретить неприятеля. Кабардинцы также находились в неспокойном состоянии, и Медем опасался, что они соединятся с закубанскими горцами, почему располагал движение отрядов так, чтобы воспрепятствовать этому соединению.

И в то время, когда Медем, усиливая действующие отряды новыми подкреплениями, указывал места для передвижения их, 19 июля он получил от майора Криднера известие, что горцы разбиты за Кубанью русским отрядом под командой его, Криднера. Оказалось, что известный предводитель горцев Сокур Арсланбек пробрался на Дон, напал здесь на Романовскую станицу, ограбил ее и, забравши пленных, отправился за Кубань. Узнавши об этом от русского мальчика, взятого горцами в плен в Романовской станице и бежавшего по дороге из-за Кубани, с места, где расположился Сокур Аджи, полковник Дондуков, выделивши часть войска с майором Криднером, сам с остальными силами двинулся по следам успевших уже уйти за Кубань черкесов. Передовой отряд в сто человек при поручике Урахове и донском полковнике Карпе Кирееве нагнал неприятеля в 13 верстах от Кубани вблизи Лабы. Сокур Аджи успел уже соединиться с кочевавшим здесь населением. Отряд атаковал черкесов, вскоре к нему присоединился с главными силами и майор Криднер. Сражение произошло вблизи степной речки Джекинли и длилось с 5 до 12 час. ночи. Несмотря на упорное сопротивление, черкесы были разбиты. На месте было оставлено 532 трупа, в том числе несколько мурз, узденей и Биараслан, старший сын предводителя Сокури Аджи, разорено было до 1000 кибиток, пленено до 300 душ, и в том числе дочь Казбулата и жена с дочерью Бек Мурзы, влиятельных горских предводителей, отбито двое мужчин и четыре женщины, плененных в Романовской станице, и захвачено до 13 000 голов разного рода скота. Разбитые горцы поспешно отправились в горы, а русские войска двинулись назад на линию, опасаясь преследовать дальше неприятеля ввиду свирепствовавшей за Кубанью моровой язвы.

К обычным неурядицам и столкновениям народностей на Северном Кавказе присоединились новые обстоятельства, могшие осложнить ход дел. Как видно из реляции генерал-майора де Медема, Екатерина II разрешила четырем татарским ордам — Едисанской, Буджацкой, Джембулуцкой и Едичкульской — перекочевать из крымских владений на Северный Кавказ. Для татарских кочевок были назначены места от р. Чубура по р. Ее к ее верховьям и отсюда по трем Егорлыкам и Калаусу и «далее, если нужда настоять будет, по степям к Астрахани». Орды, как сказано в реляции, должны были находиться под протекцией России. В действительности же отдельные партии татар соединялись с горцами и делали набеги на Дон и русские владения, и в важных случаях, когда волнения охватывали под влиянием турецкой агитации горские племена Северного Кавказа, в общем движении принимали прямое или косвенное участие и татары. Кочевники эти, с которыми южнорусское казачество вело столь долгую и упорную борьбу, во всяком случае, вредили спокойствию русских границ и пограничного населения.

Волнения в среде кабардинцев и закубанских черкесов побудили осенью 1771 года генерал-майора Медема направить русские войска за Кубань с карательными и преду-предительными целями, и майор Криднер проник с небольшим отрядом за Кубань далеко в горы, преследуя одного из наиболее враждебных русским владельцев черкесов Келемета. Келемет с своим аулом убрался на время в недоступные части гор. На месте стоянки русские захватили только 450 штук скота. Но когда Криднер двинулся обратно к Кубани, черкесы начали преследовать и тревожить его отряд. Ночью черкесы пытались угнать лошадей, принадлежащих отряду, и захватить пикет, но неудачно. Стычки окончились поражением одного казака в отряде и 5 убитыми черкесами.

Движения русских войск за Кубанью, в пределах черкесского местожительства, заставило их подумать о своем положении. Некоторые из владельцев сами предложили принять русское подданство, чтобы избавиться от нашествия русских войск и соединенных с таким нашествием реквизиций и разорения. 15 октября к премьер-майору Фромгольту, действовавшему по поручению Медема с особым отрядом по р. Лабе, явились представители некоторых горских племен, приняли присягу на русское подданство и от четырех фамилий — Кипчаковой, Манготовой, Наврузовой и Казбулатовой — дали четырех аманатов.

В 1771 году, по мысли графа Румянцева, проектировалась еще одна мера, долженствовавшая способствовать более спокойному состоянию племен, населявших Северный Кавказ. Как видно из ордера графа Румянцева генерал-майору Бринку от 27 ноября 1771 года, на Кавказе предполагалось образовать удельное ханство для Шагин-Гирея в случае, если бы этот последний не был утвержден крымским ханом.

Проектированная Румянцевым мера находилась в связи с тем обстоятельством, что в это время в нынешнюю Кубанскую область передвинуты были ногайские татары, кочевавшие в Бессарабии, под общим именем Буджацких татар. Попавши под покровительство России, татары сами просили русское правительство переселить их на Кубань. Поэтому четыре орды: Едисанская, Едишкульская, Джамбулукская и Буджацкая в мае 1771 года перешли р. Дон и заняли степные части нынешней Кубанской области. Применительно к требованиям своего кочевого быта, татары расположились отдельными ордами вдоль степных речек Еи, Ясеней, Албашей, Челбас, Бейсугов, Керпилей, азовских рукавов Кубани и проч. Часть их осела в пределах нынешней Донской области по левому берегу р. Кагальника, или старинного Каяла.

Как видно из донесения знаменитого Суворова князю Потемкину, отдельные орды состояли приблизительно из следующего количества семей: в Едисанской орде, делившейся на два поколения — правое и левое, считалось около 20 000 казанов или семейств, в Едишкульской, состоявшей из четырех поколений — Минского, Бурлацкого, Казшацкого и Каракитайского, — 24 000 казанов, в Джамбулуцкой 11 000 казанов и в Буджацкой 700 казанов. Далеко раньше до этого переселения на правом берегу Кубани кочевали еще три ногайские орды — Наврузская до 8000 казанов, Бестинеевская до 6000 казанов и Касаевская до 4000 казанов. Таким образом, на Кубани в то время было около 73 700 семейств, или до 370 тысяч душ обоего пола, считая семью в 5 душ обоего пола.

При таком численном составе ногайские орды были сразу же поставлены в неблагоприятные политические и хозяйственные условия, благодаря, с одной стороны, близости к занятой ими местности других народностей, а с другой — условиям кочевого быта с примитивным скотоводческим хозяйством. С севера сидели донецкие казаки, занявшие Маничскую степь и все пространство до р. Кагальника, с востока кочевали калмыки и возникли русские поселения по линии, соединившей донское казачество с терскими казаками, с юга по левому берегу Кубани разбросаны были давнишние обитатели этой части Кавказа — черкесские племена, а с запада край отрезан был Азовским морем с его многочисленными лиманами, озерами и болотами. Ногайские орды очутились таким образом как бы в тисках. Раньше осевшие народности вели то же скотоводческое хозяйство, что и вновь прибывшие ногаи. Естественно, что старожилы не могли добровольно поступиться смежными степями и пастбищами в пользу пришельцев и что на этой почве неминуемо должны были происходить столкновения, недоразумения и кровавые распри.

Так и случилось. Дело началось с того, что кочевавшие раньше по правому берегу р. Кубани три ногайские орды, как только прибыли из Бессарабии их соплеменники, вынуждены были, вследствие стеснения в пастбищах, перейти на левую сторону Кубани. Но осевши здесь в соседстве с черкесскими племенами и сдружившись с ними, эти три орды татар сразу же стали во враждебные отношения к четырем пришедшим ордам и сделались потом непримиримыми их врагами. Калмыки также не могли поступиться своими владениями, как кочевники, а черкесы были союзниками трех старых татарских орд. Наконец донские казаки были исконными врагами татар и зорко следили за своими владениями, особенно за ценной для кочевников Манычской степью.

Собственно, серьезными противниками прибывших татар были одни донские казаки. Не говоря уж об исторически сложившейся неприязни казака к татарину, донцы и свое скотоводческое хозяйство вели в ту пору подобно татарам. Сена казаки почти не заготовляли, и главная масса скота находилась и летом и зимой на подножном корму. Поэтому неурожаи трав и суровые, многоснежные с гололедками зимы также были страшны для казака, как и для татарина. Скот погибал тысячами. Так, в суровую зиму 1780 года на Дону погибло до полумиллиона штук рогатого скота, лошадей и овец. Понятно, что казаки ревностно оберегали свои пастбищные места и степи и готовы были при малейшем подходящем случае свести свои старинные счеты с исконными врагами — татарами.

Осевшие прикубанские татары считались подданными крымских ханов сначала Сагиб-Гирея, а потом Шагин-Гирея; ханы же, в свою очередь, находились под покровительством России. Со стороны русского правительства представителем состоял пристав татарских орд, которым назначен был подполковник Лешкевич. Пристав имел пребывание с небольшой военной командой в Ейском укреплении, в конце косы, пролегающей к нынешнему городу Ейску. Отсюда он следил за татарами и по своим обязанностям должен был не только наблюдать за ними, но и защищать их интересы при столкновениях с соседями. Подполковник Лешкевич, видимо, так и выполнял свои обязанности, почему его недолюбливали донские казаки как человека, лишавшего их возможности «разделываться» при всяком случае с татарами и державшего их в неопределенном выжидательном положении разноречивыми сообщениями о намерениях татар.

Что касается внутренних распорядков в татарских ордах, то в основе взаимоотношений татар лежало родовое начало и семейный союз — «казан», так как вокруг казана, котла для пищи, объединялась татарская семья. Орды же управлялись беями, т. е. князьями — родоначальниками. Влиятельным беем, оставившим заметные следы о своей деятельности в татарской истории, был Джан Магомет-бей, энергичный и умный старик, без обычной татарской лукавости, на слово которого можно было положиться.

Первой бедой, обрушившейся на головы ногайских татар, были собственные их неурядицы. Дело в том, что в среде татарских представителей ханского рода шла борьба из-за престола. В год переселения татар из Бессарабии на Кубань крымским ханом был Сагиб-Гирей, сторонник России. Противник его Девлет-Гирей, приверженец Турции, пытался с помощью мятежа свергнуть Сагиб-Гирея с престола, но безуспешно. В 1773 году турецкий султан предоставил в распоряжение Девлет-Гирея целую армию, численность которой по одним сведениям доходила до 40 000, а по другим даже до 80 000 человек. Войска эти погружены были в Синопе на 120 галиотах, т. е. больших турецких судах, и во главе их стали Девлет-Гирей и турецкий паша Хаджи-Али-бек. Армия направилась к Суджук-кале, нынешнему Новороссийску, чтобы здесь высадиться. Но вблизи этого города, против урочища Карабурун, турки неожиданно столкнулись с русским флотом, находившимся под начальством вице-адмирала Синявина. Это было 21 августа 1773 года. Бой начался потоплением русскими выстрелами неприятельского судна, а закончила его ужасная буря, поднявшаяся на море. Турецкие суда были разнесены по морю, из 120 галиотов уцелело только 23 с войском от 9 до 12 тысяч. Вот эти остатки турецкой армии и высажены были Девлет-Гиреем в Суджуке. Отсюда и начал свои поиски за ханский престол Девлет-Гирей.

Потерянные на море части войска Девлет-Гирей решил пополнить черкесами и ногайскими татарами. С этой целью он повел деятельную агитацию между горцами за Кубанью и татарами в степях. Он пустил в ход подарки и всюду показывал султанский фирман, которым повелитель «правоверных» приказывал мусульманам стать под его знамена для борьбы с «гяурами», неверными. Не столько религиозный фанатизм, сколько подарки оказали воздействие на горцев. Кабардинцы, черкесские князья, едишкульские мурзы и пр. дали согласие на участие в войне против русских; в самом Крыму влиятельные ширинские мурзы, не благоволившие к хану, обещали помощь Девлет-Гирею. Оставалось склонить к тому же самого влиятельного между татарскими беями Джан-Магомета. Но прямой и правдивый старик, в душе ненавидевший русских, хорошо помнил тот ужасный погром, который был произведен русскими войсками у татар во время последней турецкой войны, когда великий визирь отказался пропустить через Дунай в Турцию единоверных татар, и немедленную помощь со стороны тех же русских, как только татары признали власть России. Поэтому, несмотря ни на какие подарки и происки Девлет-Гирея, Джан-Магомет-бей решительно отказался от участия в его рискованном предприятии. Горские князья, обратившееся к Джан-Магомет-бею за советом по этому поводу и узнавшие его мнение, дали слово отказаться от данного ими обещания Девлет-Гирею и не идти против России.

Узнавши об этом, Девлет-Гирей принял выжидательное положение, не переставая волновать татар и горцев. По его советам и проискам едишкульские татары ворвались внезапно в Донскую область, напали на Романовскую станицу, перебили часть жителей, разорили жилища и, захвативши скот и имущество, двинулись обратно в степи. Но казаки успели догнать татарскую партию, разбили ее наголову, убивши на месте до 40 татар и отбивши обратно скот и имущество.

Таким образом, искра была брошена в горючий материал, вражда между казаками и татарами приняла характер взаимной угрозы. Этого только и нужно было Девлет-Гирею. Первые союзники хана были найдены. В то же время изменились и политические обстоятельства в пользу Девлет-Гирея. В Турции, после умершего султана Мустафы, взошел на престол его слабый наследник Абдул-Гамид, благоволивший к Девлет-Гирею. Новый султан прислал ему сильное подкрепление войском, и Девлет-Гирей предпринял решительные действия против России и союзных ей татар. В начале марта 1774 года он послал значительный отряд под начальством своего брата калги Шаббас-Гирея для покорения Джамбулуцкой орды, а сам с 10 000 турок и татар двинулся туда же из Тамани другой дорогой. Но прежде, чем он успел соединиться с братом, последний был разбит русскими войсками и донскими казаками в верховьях реки Еи.

Эта неудача только раздражила Девлет-Гирея. Он решил во что бы то ни стало отомстить русским при первом удобном к тому случае. Такой случай скоро представился. Узнавши, что пристав татар полковник Стремоухов снарядил большой обоз с провиантом для войск, расположенных на Кубани, Девлет-Гирей вместе с горцами перерезал путь военному транспорту, сопровождаемому двумя полками донских казаков при одной пушке, и сделал засаду в скрытом месте у реки Калалы. Девлет-Гирей располагал в 20 раз большими силами, чем донцы, и заранее был убежден в победе и приобретении больших запасов хлеба, служившего особенно заманчивой приманкой для его войска.

Казаками командовали полковники Ларионов и знаменитый впоследствии Платов, которому было в ту пору всего 23 года. Когда донцы расположились на ночлег, к Платову подошел один из старых казаков и предложил ему прилечь ухом к земле. На вопрос казака, что слышит молодой полковник, последний ответил, что слышит шум, похожий на крик птиц. Опытный казак объяснил, что это действительно кричат птицы, но птицы кричат ночью тогда, когда бывают разложены огни и, судя по крику птиц на большом пространстве, огней должно быть много. Из этого казак заключил, что вблизи должно находиться много татар и что к утру надо ожидать их нападения на транспорты. Платов и Ларионов немедленно распорядились устроить вагенбург, т. е. род заграждения людей повозками и кулями с хлебом, и казаки засели в этом вагенбурге.

Догадки казака оправдались. Ранним утром татары, предводимые ханом, с ужасными криками «Алла! Алла!» стали окружать казаков. Завязался ожесточенный бой. Казаки усиленной перестрелкой не дозволяли татарам подойти к своему нехитрому укреплению, засевши за повозками. В самом начале боя Платов выбрал двух казаков на лучших лошадях и поручил им прорваться через татарский строй и перебраться на другую сторону р. Калалы, чтобы известить об опасности стоявшего здесь с полком полковника Бухвостова. Окруженные небольшой командой, казаки бросились на татар. Татары сразу же рассеяли нападавших, заставивши казаков искать спасения в вагенбурге. Но меткий огонь из пушки, ружей и пистолетов, произведенный отсюда, заставил в свою очередь отступить и татар. Семь раз с ужасными гиками татары бросались на казаков и семь раз были отбиты. У казаков была перестрелена треть лошадей, убито и ранено немало людей. Казаки пришли в отчаяние, полковник Ларионов поколебался и стал советоваться с Платовым, не лучше ли сдаться татарам. Но Платов решительно восстал против этого, рассчитывая на скорую помощь. И действительно, из посланных двух казаков один был убит в первой стычке с татарами, но другой успел проскользнуть и известил Бухвостова об отчаянном положении казаков и транспорта.

Скоро Платов заметил вдали поднимавшуюся пыль и обратил на нее внимание казаков. Казаки различили за пылью скачущих всадников. Это скакали донцы с полковником Уваровым. Стремительно бросились они на татар, а Платов то же сделал в свою очередь, посадивши на лошадей часть своих казаков. Татары были опрокинуты. Смешавшись, они натолкнулись на гусарский полк, с которым спешил на помощь Бухвостов. И татары в конце концов были разбиты. Около пятисот татар осталось на месте убитыми и масса раненых. Впоследствии выяснилось, что Девлет-Гирей располагал отрядом в 20 000 человек и что, кроме татар и черкесов, в отряд входили нескрасовские казаки и какие-то «арапы», по донесению Бухвостова. Со стороны русских было убито восемь, 15 без вести пропало и 54 человека ранено, лошадей убито 288 и ранено около трехсот.

Разбитый при Калалах Девлет-Гирей продолжил, однако, волновать татар и черкесов, вербуя в среде их сторонников с помощью подарков и разного рода обещаний. Обстоятельства благоприятствовали ему. В это время Пугачев громил Поволжье и казаки были отвлечены для борьбы с ним; с востока грозили донскому населению, лишенному военных сил, калмыки и киргизы; на русские войска, стоявшие по Кубани, стали нападать черкесы в разных местах. Произошел целый ряд сражений, закончившихся, однако, не в пользу горцев, татар и Девлет-Гирея. Так, 20 мая 1774 года донские казаки, посланные на разведку под командой полковника Уварова, встретили партию черкесов на р. Лабе и разбили ее, пленивши 8 человек.

В начале июня отряд из регулярных и казачьих полков Бухвостова, Уварова, Платова и Данилова в кровопролитном и упорном сражении разбил громадное скопище черкесов вблизи татарского города Копыла. В разгаре битвы полки Уварова и Бухвостова, преследуя неприятеля, ворвались в самый Копыл и овладели им. 21 июня русские войска, посланные в горы против натухайцев и едисанских татар, вновь разбили наголову неприятеля. 7 и 8 июля русские отряды вели жаркую перестрелку с темиргоевцами, а 9 июля многочисленная толпа горцев напала на русский отряд, находившийся под начальством бригадира Бринка, но была разбита. Наконец, 3 августа произошло еще одно сражение между русскими войсками и черкесско-татарскими, в то время, когда русский отряд под командой Бибикова переправлялся через Кубань на степную сторону от натухайских владений. Горцы устроили засаду, и отряд очутился в очень опасном положении, и только благодаря трем донским казачьим полкам, переправившимся вплавь через Кубань на лошадях под градом неприятельских пуль и оттеснившим татар, русские войска перешли Кубань. Это было последнее сражение с черкесами, так как 21 июля 1774 года был заключен Кючук-Кайнарджийский мир с Турцией и черкесы добровольно прекратили военные действия.

Во все это время Девлет-Гирей принимал деятельное участие в организации черкесских и татарских партий для борьбы с русскими. Лично он рассчитывал захватить с помощью чеченцев города Моздок и Кизляр, но чеченцы и здесь не имели успеха. Когда же был заключен мир и обнаружилось, что Девлет-Гирей все время преследовал свои личные цели, пытаясь объединить татар и сделаться независимым от Турции ханом, — турки по приказанию султана Абдул Гамида схватили Девлет-Гирея и отправили в Константинополь.

Кючук-Кайнарджийский мир ненадолго, однако, обеспечил спокойствие в кубанских степях. Уже в начале 1777 года стало известно, что турецкий султан Абдул Гамид дал тайное повеление горцам о нападении на русских и обещал, в случае успеха, дать черкесам в подкрепление турецкие войска. И черкесы заволновались. 6 июня, в 20 верстах от Темрюка, на одном из постов было замечено неприятельское судно, скрывшееся в камышах. Извещенный об этом донской полковник Кульбаков поскакал с казаками и гусарами на этот пост. Хотя здесь его и успокоили, что опасности нет, но, отпустивши гусар, он распорядился, чтобы казаки не расседлывали лошадей и чтобы караульные зорко следили за окрестностями. К вечеру усилился ветер, и местность покрылась густым туманом. И вот под покровом тумана черкесы ночью подкрались к посту и начали резать спящих казаков. Пока казаки разобрали, в чем дело, многие из них поплатились жизнью; но скоро они оправились, сели на лошадей и разбили в свою очередь черкес. Немного спустя черкесы также ночью напали на донской полк Бyколова, но были опять отражены. Наконец в декабре того же 1777 года очень значительный по численности отряд черкесов перешел Кубань и напал на татарский город Копыл, в котором были расположены русские войска, но и здесь, после кровопролитного сражения под стенами города, черкесы ушли за Кубань разбитыми.

В 1777 году русские войска занимали Северный Кавказ по двум линиям — от Черкасска на Ставрополь и далее и от Черкасска берегом Азовского моря до Тамани и отсюда до Копыла и несколько выше по Кубани пикетами. Собственно же прикубанские степи — нынешние Ейский, Кавказский и части Екатеринодарского и Темрюкского отделов — находились под кочевьями татарских орд.

В том же 1777 году возникла мысль об усилении кавказских войск. Генерал-майор Якобий представил 28 сентября князю Потемкину Таврическому проект сформирования двух казачьих полков — Хоперского и Волгского. Хоперские казаки жили в Новохоперской крепости, нынешнем г. Новохоперске Воронежской губернии, в находящихся вблизи нее станицах Красной, Пыховке и др. По роду службы хоперцы делились на комплектных и некомплектных. Первые, как и другие казаки, получали жалованье от казны, вторые содержались на собственный счет. Но те и другие употреблялись исключительно для внутренней службы — «для сыску воров и разбойников». Генерал Якобий предложил образовать из хоперцев определенный по штату казачий полк с обычным для казаков жалованьем, провиантом и фуражом. Так было положено начало хоперскому полку, который вошел частью в состав нынешнией Кубанской области. Как видно из справки по рапорту генерала Якобия, хоперский полк пришел на линию 26 ноября 1777 года, и так как неизвестно было, какое и в каком размере жалованье и содержание будут получать казаки, то до разрешения этого вопроса решено было им выдавать только месячный провиант.

Ордером графа Румянцева от 29 ноября 1777 года командующим кавказским корпусом был определен знаменитый полководец, в ту пору генерал-поручик Суворов. Войска, находившиеся под командой Бринка, поступили также в распоряжение Суворова. Таким образом, нынешняя прикубанская часть области на некоторое время стала ареной деятельности одного из выдающихся в истории военных деятелей.

Между тем черкесы продолжали враждебно относиться главным образом к русским войскам. Так, в ноябре месяце черкесы переправились на двух лодках через Кубань и напали на казачий пикет, но своевременно были отражены, оставивши на берегу в первую ночь двух горцев убитыми, а во вторую трех, причем убит был также и казак.

По донесению подполковника Лешкевича с Еи, горцы пробирались также на р. Челбасы. Здесь они напали на татар Едисанской орды и отбили много лошадей, направясь к вершине р. Бейсуга. Но капитан Пейч с русским отрядом и татарами отбил лошадей. Русский отряд возвратился потом в Ейский редут, донеся по начальству, что на «Челбасских развалинах» было истрачено «семь пушечных зарядов и сожжено десять сажен фитиля».

Около того же времени до начальства стали доходить слухи о скопищах черкесов выше деревни Заны, о присоединении к этому скопищу Батыр-Гирея султана с татарами и о прибытии в Суджук-кале до тысячи турок. Движение горцев началось с малых отрядов. Сначала переправилось через Кубань около 200 человек горцев в 70 верстах выше деревни Заны. Разделившись на две партии, одна схватила на посту казака, а другая отбила у татар до 40 волов и взяла семь татар Едисанской орды. Погоня из русских и татар отбила только одних волов, но не могла настичь черкесов.

29 ноября генералу Бринку сообщил сераскир, что черкесы начали переправляться через Кубань в трех местах выше и ниже Зан значительными скопищами. Генерал-майор Бринк нарочно допустил черкесов перейти Кубань, оставшись сам в наблюдательном положении. Горцы имели в виду, разбивши русских, забрать с собой татар за Кубань. Горцы, жившие в Занах, сразу же стали переправлять свои семьи и имущество за Кубань на черкесскую сторону. Местами двинулись и татары к Кубани частью по предварительному соглашению с черкесами, а частью принужденные к тому силой. С своей стороны, генерал Бринк, выбравши удобный момент, приказал полковнику Барабанщикову с донским полком двинуться против черкесов и постараться навести их на засаду. Барабанщиков искусно провел этот маневр, и горцы были разбиты.

Одновременно, т. е. 29 ноября, собравшиеся скопища горцев начали переправу и в другом месте — на Таманском острове. Около шестидесяти парусных лодок с черкесами направились лиманами к Таманскому берегу, избравши местом высадки и нападения редут, расположенный у косы; но командир редута капитан Зыков дал сильнейший отпор врагам, вынужденным ретироваться обратно в горы.

Таким образом, разбиты были обе партии черкесов. Предположенный ими план не осуществился. Татары возвратились на свои места, только некоторая их часть да жители Зан ушли с черкесами в горы. Уход черкесов из Зан Бринк считал очень важным, так как занцы всегда держали себя двусмысленно, а оставивши совсем Заны, бывшие единственным черкесским селением на правом берегу Кубани, они тем самым очистили Кубанское правобережье и дали возможность для более правильных наблюдений за всеми черкесами.

В начале 1778 года прибыл на Кубань Суворов. 17 января он донес об этом графу Румянцеву, а 28-го из лагеря при Копыле сообщил ему об осмотре местности по всему Таманскому полуострову. Суворовский рапорт по этому поводу дает сжатую и интересную характеристику местности и положения русских войск. Из русского лагеря при Копыле Суворов отправился через Темрюк в Тамань, отсюда к устью черноморского рукава Кубани, а затем левым берегом ее до Копыла. Первое, что бросилось в глаза Суворову, это изменения в географии края. Неподалеку от Темрюка, где по прежним картам значился залив, Суворов нашел свободный «проезд» верхом и на возах, покрывавшийся только во время весеннего половодья на полтора аршина водой. Ближе к Темрюку был пролив, соединявший лиман с морем, глубиной от трех до пяти четвертей, а по сторонам дороги прилегала болотистая, поросшая камышами местность. По дороге к Тамани Суворов нашел старинную гавань с укреплением и базаром. В 12 верстах от Тамани устье Кубани, «выходящее заливом», и отсюда в десяти верстах Кизилташ, где остались еще следы укрепления. От устья Кубани по Черному морю шла стрелка, огибавшая залив, a от нее к югу по черноморскому берегу находилась главная и важная турецкая пристань Суджук-кале, т. е. нынешний Новороссийск. Русло Кубани шло через лиманы речными протоками мимо некрасовских селений. Кроме двух удобных пристаней — Таманской и у старого укрепления между Темрюком и Таманью — Суворов считал многие места морского берега удобными для приставания мелких судов.

Существующие русские укрепления Суворов «нашел не бесполезными». Чтобы они имели большее значение, по мнению Суворова, необходимо были возвести новые укрепления с правой стороны Кубани от переправы к Копылу. Абазинцы и черкесы, говорит Суворов, исполнены непрестанной склонностью к грабежам и воровствам, но, при несомненной личной храбрости, не отличаются стойкостью, как это показал капитан Зыков, отбивший 31 ноября с слабо укрепленного редута одной пушкой значительное полчище горцев. Такие укреп-ления и на указанных местах будут поэтому иметь значение. Но еще лучше было устроить «хороший шанец» по ту сторону Кубани, связавши таковой с постами правобережной стороны. Такое расположенное «на собственном грунте» черкесов укрепление сдерживало бы их порывы к набегам. «Некрасовский пост, прозванный Екатериненской крепостью», содержался исправно и служил бы, по мнению Суворова, «дальным упором Суджуку».

«Наблюдавшееся здесь похвальное нераздробление войск, — говорит Суворов, — имело некоторые невыгоды». Разъезды сильно утомляли людей и истощали лошадей. В этих видах Суворов проектировал ряд дополнительных укреплений по Кубани с таким расчетом, чтобы отдельные части войск находились в наблюдательном положении по местам, а для лучшего наблюдения за неприятелем Суворов решил выжечь все плавни и камыши, по которым прятались и пробирались черкесские шайки, и расположить посты между более крупными укреплениями на переездах, чтобы большой нужды в разъездах не было.

Татары, или ногайцы, по характеристике Суворова, отличались «всегдашним непостоянством, коих нравы сходны с башкирскими, легкомысленны, лакомы, лживы, не верны и пьяны». Их близкое соседство с беспокойными абазинцами и черкесами требует наложения «какой-либо военной узды». Особенно неуживчивы черкесы. Они неоднократно пробовали делать нападения на пикеты, но большей частью безуспешно. А когда проезжал линию Суворов, они стреляли в него и его спутников из ружей на расстоянии восьмидесяти сажен, но стрелки они худые, о чем Суворов судил по стрельбе их с сошек.

Наконец, Суворов при объезде позиций имел случай встречаться с некрасовцами и говорить с ними через реку Кубань. По рассказам некрасовцев, они лишены жилищ и бродят бесприютно в горах. Всего населения у них около трех тысяч душ обоего пола и от шести до восьми сот строевых. Суворову они выражали готовность жить спокойно и желание возвратиться на русскую сторону.

Таковы результаты десятидневного осмотра Суворовым местности и позиций русских войск в нижней части р. Кубани. С свойственной этому полководцу быстротой и сообразительностью, Суворов создал очень простой и практический план, вытекавший из развития принятой уже системы. Оставивши базисом для армии Копыл, лежавший у деления Кубани на два рукава — азовский и черноморский, Суворов наметил главные укрепления и второстепенные посты так, чтобы русские войска по возможности задерживали прорывы горских шаек в степную полосу Прикубанья, не ослабляя людей и лошадей частыми и усиленными разъездами.

Но Суворов не мог сразу же приступить к сооружению укреплений. В январе стояли еще холода, и Кубань покрывалась настолько толстым льдом, что черкесы свободно переправлялись на другой берег и отходили от него версты на две вглубь степей. С наступлением теплой погоды, как только начнет таять земля, Суворов рассчитывал немедленно приступить к сооружению укреплений.

Пока же он представил графу Румянцеву второй план укреплений вверх по Кубани — против шапсугов, натухайцев, божедухов, против pp. Лабы, Урупа и далее вплоть до Моздокской линии. Это могло бы разъединить черкесов и татар, поставивши русских в господствующее положение. Для осуществления своего плана Суворов считал необходимым снабжение укреплений несколькими дюжинами пушек, которые он просил отпустить из Азова, и один пехотный полк с тремя егерскими ротами.

Вместе с этим соображениями Суворов доставил Румянцеву новые сведения о закубанских горцах. По показаниям ушедших из черкесского плена, силы горцев составляют около двадцати тысяч, из которых вооружено ружьями, саблями и луками — не более 15 000. Пороху и свинцу у черкесов мало. За горсть пороху дают овцу, а свинец так высоко ценится, что за пять пуль отдают хорошую бурку. Русских черкесы боятся, татар считают плохими единоверцами и единомышленниками. Пищи и кормов у них обилие. Ближайшими к Таманскому полуострову племенами управляют три султана, из которых Батыр-Гирей султан считался самым сильным, влиятельным и храбрым.

Всех вообще черкесских орд восемь: 1) Абаза, 2) Черкес, 3) Тукай, 5) Кабарда, 5) Базадук, 6) Шапсуг, 7) Темиргой и 8) Угай. Из них самая большая Абазинская. Кабарда и Угай, хотя и находятся в сношении с другими ордами, но живут смирно. В горах проходы тесные и леса большие, а по склонам гор, где живут черкесы, дороги ровные и реки «не топкия, поелику в них обитает камень».

Таким образом, и в данном случае Суворов уловил общие и наиболее существенные черты горских племен, и проектированный план Кубанской кордонной линии был принят и осуществлен в силу необходимости.

Осуществление суворовского плана пришлось не по сердцу горцам. Как только началось возведение укреплений, черкесы стали усиленно нападать на пикеты и тревожить русские войска. Хотя эти набеги всегда почти оканчивались отражением или даже поражением черкесов, но это не останавливало их намерений. Такова была стычка горцев с отрядом подполковника Фока, как сообщил об этом Суворов Румянцеву рапортом от 27 февраля. Одна партия горцев разбита была драгунами и казаками, а другая, попавшая в лесу на засаду русской пехоты, сильно пострадала от пехоты и спешившихся драгун.

В мае черкесы напали на крепость Троицкую и на Славянский фельдшанец, но в обоих случаях они были отражены русскими войсками. Заметивши, что горцы снова начали собираться, русские сделали засаду и разбили наголову партию их около ста человек, причем горцы оставили в руках русских 19 человек убитыми и трех раненых. В июне замечено было значительное скопище черкес в пяти верстах по Кубани против левого фельдшанца. Посланный туда со ста казаками и драгунами прапорщик Татаров скрылся в кустарнике и, давши переправиться в течение ночи до пятисот горцев, напал на них на другой день, подкрепленный ротой пехоты. Горцы не устояли и бросились вплавь в Кубань, понесши поражение и оставивши в руках русских пять человек, изрубленных гусарами, и убитых лошадей, 45 живых и несколько ружей и луков со стрелами.

Особенно жестокая расправа с горцами была произведена отрядом полковника графа Соллогуба. Составленный из трех рот гренадерского полка и одной мушкатерского, двух эскадронов гусар Славянского полка и 550 донских казаков, при трех пушках, отряд этот переправился на лодках при Благовещенской крепости и, сопровождаемый опытными проводниками — двумя братьями мурзами Джан Мамбетом и Килимбетом и кузнецом Белозерского пехотного полка Покотиловым, бежавшим из плена от черкесов, ночью 19 июля внезапно обложил натухайский аул Хапай. Атакованный с четырех сторон и подожженный Хапай весь выгорел вместе с населением. Бывшие вблизи аула на сенокосах черкесы убиты и изрублены, по приблизительному расчету, в количестве до 400 человек.

Между горцами поднялась тревога. Абазинцы и черкесы, скопившиеся до 5000 человек, пытались при возвращении отряда отнять пленных, взятых в Хапае в числе сорока душ обоего пола. Произошло жаркое сражение. Пленники были перебиты солдатами и казаками, а горцы с большим уроном отражены. По предположениям русских, в этом сражении погибло до трехсот черкесов. Русский же отряд во все время действий потерял 13 убитыми и 38 ранеными.

В сентябре того же года была оказана помощь Гаджи-Гирей Султану в его борьбе с Дулак-Султаном. Отряд под начальством полковника Гинцеля двинулся, согласно указаниям Гаджи-Гирея, к Лабе, 17 сентября перешел через Кубань вброд выше Павловской крепости и скрывался в течение ночи и следующего дня. В следующую ночь отряд двинулся к р. Лабе с таким расчетом, чтобы прибыть на рассвете к аулам, где жил противник Гаджи-Гирея Дулак-Султан; в действительности же войска подошли в 10 часов дня. Черкесы заметили русских и приготовились дать отпор. Такой исход дела заставил полковника Гинцеля обратиться за разъяснениями к Гаджи-Гирею. Последний сознался, что он ночью послал своих людей, чтобы они предупредили население о готовящейся опасности, не желая подвергать свои аулы разгрому.

Между тем количество черкесов росло. Сражение становилось неизбежным, но когда полковник Гинцель обратился к Гаджи-Гирею с просьбой, чтобы он принял со своими людьми в нем участие, Гаджи-Гирей решительно заявил, что он не может драться с братьями, и сам уехал от отряда и стал в пяти верстах от него на высоком кургане для наблюдения за предстоявшим сражением. Тогда русские, не желая дальнейшего усиления противников вновь прибывавшими всадниками, стремительно атаковали черкесов. Последние были опрокинуты и обратились в бегство через реку Лабу. Черкесы понесли при этом большой урон. Многие из них были убиты пушечными и ружейными выстрелами, а другие вместе с лошадьми потонули в Лабе. В этот момент Султан Гаджи-Гирей просил более не преследовать бегущих, надеясь, что после такого урока аулы снова подчинятся ему, а сам решил вступить в переговоры с аулами.

Но в то время показались новые толпы черкесов. Явилась конница от ногайских и темиргоевских орд и сам Дулак-Султан с двумя тысячами войска. Толпы противников приблизились к русскому отряду на орудийный выстрел, а часть их начала обходить отряд, чтобы отнять взятый скот. Полковник Гинцель попросил Гаджи-Гирея оставить переговоры с аулами, и, отделивши часть отряда с двумя пушками, направил его на встречу черкесов с поручением не стрелять, пока неприятель не подойдет на ружейный выстрел. Встреченные ружейными и картечными выстрелами, черкесы пришли в замешательство. В ту же пору бросились на неприятеля казаки и конница. Неприятель побежал вверх по Лабе. Разра-зившаяся буря с сильным дождем и градом не позволила закончить сражение, но черкесы не пытались уже нападать на русский отряд, начавший обратный путь. По некоторым предположениям, черкесы потеряли в одном только первом сражении около 300 убитыми. Взято было в плен несколько мурз, отбиты некоторые русские пленники и захвачена масса ружей, сабель, луков, колчанов со стрелами, бубнов и пр., а также около 500 голов рогатого скота и до 80 лошадей. Отряд при этом потерял только двух убитыми и трех тяжело раненными. Столь малый урон объяснялся, надо полагать, тем, что пушечные выстрелы не позволяли черкесам подступать близко к русскому отряду. После Гаджи-Гирей сообщил полковнику Гинцелю, что Дулак-Султан изъявил готовность подчиниться Гаджи-Гирею.

Поражения не останавливали черкесов в их намерениях. В свою очередь и черкесы делали нападения на русских, и одно из таких нападений окончилось полным поражением русских. 23 сентября ночью значительная партия черкесов переправилась удачно незамеченной через Кубань возле Архангельского фельдшанца. Лесистая местность и густой туман благоприятствовали этому набегу. Когда туман начал рассеиваться, то находившийся в фельдшанце капитан Миокович распорядился, чтобы в поле для пастьбы были выгнаны часть лошадей и волов. Лишь только скот отошел несколько от фельдшанца, как скрывавшиеся в ближайшем лесу черкесы бросились на скот и на фельдшанец. Навстречу им вышли за ворота фельдшанца, или, как сказано в документах, «перед паланку», гусары и пехота. Началась перестрелка. Так как черкесы стали угонять лошадей и волов, то капитан Миокович, оставивши несколько человек для защиты «паланки», сам с одной частью гусар и пехоты решил отбить скот, а другую часть с поручиком Сабовым отправил к броду, чтобы отрезать путь к отступлению неприятеля. Имея численное превосходство, черкесы убили капитана и перебили солдат, а на поручика Сабова у брода бросилась в то же время еще большая толпа, и его с солдатами постигла участь капитана. Перебивши и переранивши часть солдат, защищавших фельдшанец, черкесы свободно переправились потом через Кубань, угнавши скот и лошадей. Черкесы, конечно, торжествовали свою победу, и в истории прибавился факт, осложнивший дальнейшие отношения между горцами и русскими.

Второй успех черкесов состоял в нападении на Всесвятский фельдшанец. Дело происходило таким образом. 24 октября в 9-м часу утра к Всесвятскому фельдшанцу подкралась, под прикрытием тумана, двухтысячная толпа татар. Нападающие разбились на две части, из которых одна часть окружила шанец, пытаясь взять его, причем тяжело ранен был стрелой казак, а другая часть бросилась к колодцам, куда в то время было послано 24 человека вооруженных солдат с ефрейтором, для охраны поившихся лошадей и взятия воды. Татары убили одного из солдат, а остальных 24 человека взяли в плен; захвачено также было 20 лошадей и 30 штук рогатого скота. Заметивши неудачу нападавших на фельдшанец, которым причинен был значительный урон пушечными и ружейными выстрелами, из фельдшанца татары направились с Ильиными и отбитым cкотом к Кубани для обратной переправы на ту сторону ее. Подполковник Шеин, узнавший о нападении татар на Всесвятский фельдшанец, бросился в погоню за татарами, но прежде чем он успел подойти к Кубани, татары ушли. В нападающих солдаты и казаки узнали знакомых татар, из которых многие кочевали возле фельдшанца, как подвластные России.

27 ноября полковник Штерич узнал, что черкесы готовятся перейти Кубань и напасть на русские укрепления. Взявши в свое личное командование часть пехоты, конницы и одну пушку, Штерич отправился вверх берегом по Кубани между Марьинской крепостью и Архангельским фельдшанцем. В одном из закрытых лесных мест он наткнулся на значительную толпу начавших уже переправляться чрез Кубань черкесов. Русские немедленно открыли пальбу из пушки и ружей. Часть черкесов была перебита и потоплена, остальные отступили от Кубани и скрылись на том берегу ее. В русском отряде были ранены две лошади и сам командир отряда полковник Штерич в шею.

3 декабря генерал-майор фон Райзер сообщил Суворову, что к бригадиру Макарову обратился таманский каймакан с просьбой пропустить в Тамань для переговоров посланное от Батыр-Гирея лицо. Батыр-Гирей обращался к брату своему крымскому хану Шагин-Гирею с предложением подчиниться его власти, но не получил от него ответа. Вследствие этого Батыр-Гирей решил послать кого-либо к таманскому каймакану для переговоров по этому вопросу. Генерал Райзер дал это разрешение и приказал бригадиру Макарову всячески способствовать этим переговорам.

Того же 3 декабря генерал Райзер донес Суворову, что Гаджи-Гирей султан прислал ему два письма. В первом из них он выражает приверженность свою к ставленнику России крымскому хану Шагин-Гирею и в доказательство препроводил генералу беглого русского солдата и захваченную у русских лошадь. Вторым письмом он просил генерала отпустить Ильмурзу, захваченного в плен при сражении с Дулак-Султаном, и возвратить захваченный при этом рогатый скот. Сообщая о происках горцев против Шагин-Гирея и об уходе в горы с неприязненными целями Дулак-Султана, Шагин-Гирей просил прислать ему для защиты русские войска — две тысячи конницы и десять тысяч пехоты с пятнадцатью пушками, поручивши ему и командование. Для привлечения же противников на свою сторону Шагин-Гирей просил снабдить его также и деньгами. Иначе он окажется в невозможном положении. Гаджи-Гирей выразил желание поехать с этой целью или к крымскому хану, или к генералу Райзеру.

Узнавши об этом, Суворов приказал генералу Райзеру отправить дружественные письма султанам Гаджи-Гирею, Казы и Арслан-Гирею, с подарками первому 500 р., а двум последним по 300 р. и разными вещами, обнадеживши, что и впредь они не останутся без вознаграждения от русского правительства за их приверженность.

Все это время турки не переставали волновать черкесов и в начале 1778 года отправили демонстративно многочисленный флот к берегам Крыма, как бы желая тем показать татарам и горцам свою готовность к войне с Россией. Суворов, однако, не допустил даже набрать пресной воды на полуострове. Поэтому Порта, не признавшая татарским ханом ставленника России Шагин-Гирея, июньским трактатом 1779 года вынуждена была сделать и эту уступку.

И, несмотря на это, черкесы, подстрекаемые агентами Турции, продолжали тревожить ногайские орды и русские войска на Кубани. Особенно враждебно отнеслись они к построенным, по распоряжению Суворова, крепостям, редутам и укреплениям по правому берегу Кубани. Так как и после заключения последнего договора с Турцией большая часть Кубанского корпуса была передвинута внутрь России — в Донскую область и Бахмутскую провинцию, а сторожить Кубанскую линию и границы земли войска Донского по Кагальнику остались одни казаки, и притом в уменьшенном количестве — три полка по Кубани и два по Манычу и Кагальнику, то еще 30 мая 1779 года ногайский пристав подполковник Лешкевич доносил Донскому атаману, что черкесы намереваются произвести нападение на русские войска и ногайские аулы. На следующий день 31 мая он сообщил, что черкесы перешли Кубань и остановились лагерем в верховьях р. Керпилеи и что Ейское укрепление, где он пребывал, находится в опасном положении, так как лишено защиты.

Черкесы составили план двойного нападения на русские владения. Кабардинцы должны были тревожить моздокский корпус русских войск, отвлекая военные силы в пределах нынешней Терской области, а закубанские черкесы произвести нападение на ногайские орды. Предводитель черкесов Дулак-Султан в конце мая перешел Кубань, взял в плен татарскую заставу и послал сераскиру Касаевской орды Аслям-Гирею приглашение о совместном действии против русских. Хотя касаевские татары и отвергли это предложение под предлогом мести со стороны русских, но сам Аслям-Гирей обещался соединиться с черкесами в случае успеха у черкесов. 30 мая черкесы угнали табун казачьих лошадей, пасшихся близ Алексеевского фельдшанца, разбили казаков под командой есаула Михеева, убивши 18 казаков, и ворвались в самое укрепление, изрубивши двух казаков и несколько жителей. Одновременное нападение черкесов под предводительством Дулак-Султана на Ставрополь было отражено с большим уроном у черкесов 180 казаками Донского Кутейникова полка.

Отсюда Дулак-Султан направился на касаевские аулы в вершину р. Егорлыка, умертвил трех мурз, захватил много татар в плен и двинулся вверх по Ее на ногайские аулы Джамбулукской орды. Джамбулукские ногаи успели, однако, собрать до 2000 войска и нанесли столь сильное поражение черкесам при р. Ее, что Дулак-Султан принужден был бежать за Кубань. В то же время касаевские татары, прогнавши своего сераскира Аслям-Гирея, соединились с татарами Наврузовской орды и загородили дорогу на Кубань бежавшим черкесам с Дулак-Султаном. Здесь они напали на черкесов с двух сторон, разбили их наголову и отняли все награбленное ими имущество. Сам Дулак-Султан едва избежал плена и спасся бегством в горы.

Кабардинцы также были разбиты в трех кровопролитных сражениях при pp. Малке и Подкумке и за Малкой русскими войсками под командой генерала Фабрициана. «Одних горских князей, — говорится в донесении о последней битве 29 сентября за Малкой, — побито здесь до 50, а черни до нескольких сотен. Но русские не ограничились этим, а двинулись в Кабарду. Тогда кабардинцы стали просить пощады, присягнули России и дали знатных аманатов в обеспечение мира».

Прошло два месяца, и черкесы снова напали на ногайские аулы, кочевавшие по рекам Бейсугу, Ясени и Ее, захватили купеческие татарские фуры с товаром и забрали в плен много людей и скота. Черкесами снова предводительствовал Дулак-Султан; с ним был и изгнанный татарами Аслям-Гирей, прекрасно знавший беззащитные места и слабые пункты у татар. Тогда вооружились поголовно все татары и под начальством мурзы Мамбета Мурзабского встретились с черкесскими полчищами близ Ейского укрепления. Произошло упорное и кровопролитное сражение. Черкесы были разбиты ногайцами и прогнаны за Кубань. С обеих сторон пало много людей.

Но черкесы не успокоились. Как только настала весна следующего года, они собрались в значительном количестве, под предводительством Дулак-Султана, Аслям-Гирея, Кизил-бека и Дугузея, и двинулись против ногайцев. На этот раз черкесы разбились на отдельные отряды. Передовой отряд под начальством Дугузея напал на аулы Джамбулукской орды, разгромил татар, овладел большим транспортом с воинскими принадлежностями, принадлежавшими подрядчику донскому есаулу Шапошникову, и проник до самого Ейского укрепления. Однако здесь 28 марта напали на черкес, в свою очередь, татары и поразили их настолько решительно, что немногие успели спастись бегством за Кубань, а сам Дугузей был убит на месте битвы. Все, что было в руках черкесов, захватили татары и разделили между собой. Удачнее действовали Дулак-Султан и Кизиль-бек, ограбившие несколько аулов Капшатской орды и угнавшие до полутора тысяч татарских лошадей. Отряд Аслям-Гирея, двинувшийся к Ставрополю, был разбит донскими казаками, а сам Аслям-Гирей был взят в плен.

В январе 1779 года татары Касаевской орды обратились с просьбой к Крымскому хану Шагин-Гирею о принятии их под свое покровительство и защиту от черкесов и русских. Согласно предварительному разрешению хана, они просили назначить им сераскиром брата хана Арслан-Гирея. Вместе с писаным прошением по этому поводу касаевцы послали особого уполномоченного Али Мурзу, которому поручено было на словах дополнить просьбу в случае какого-либо недоразумения. Касаевцы кочевали по р. Ташле Ярлыком от 21 февраля 1779 года. Крымский хан выразил свое согласие на принятие касаевцев под свое покровительство и назначение им сераскиром Арслан-Гирея. Таким образом, касаевские татары, подчинившись Крымскому хану, тем самым поступили в ряды народностей, подвластных России.

В начале 1779 года на Кубани было спокойно. Генерал Райзер доносил графу Румянцеву от 16 февраля, что союзные татары «обитали в тишине», и даже «закубанские черкесы стали несколько спокойнее», страшась русского оружия. Еще в декабре месяце прошлого года полковник Штерич прислал Райзеру армянина Семена Аврамова, которому Султан Шагин-Гирей и мурзы Бей хазы, Шеретлук и Девлет, принадлежавшие к Атукайскому поколению, поручили заявить их желание жить в мире с русскими и повиноваться Крымскому хану, обещая подтвердить это присягой. Русские власти всячески старались содействовать черкесам в этом отношении.

В том же рапорте генерал Райзер сообщил графу Румянцеву, что сераскир Арслан-Гирей возвратился из Крыма, проехал под именем находившегося при нем Аги через Благовещенскую крепость, не давши о себе никакого известия, и стал в не указанном ему ханом месте на Кара Кубани вблизи русского поста. Отсюда Арслан-Гирей послал Крымскому хану ряд доносов на доброжелательных России татар, и в том числе на Джан-Мамбета мурзу. Последний сообщил Райзеру, что Арслан-Гирей послал двух человек — одного к Батыр-Гирею, а другого в Темиргой с предложением соединиться для совместных действий против России. Генерал Райзер считал необходимым удалить Арслан-Гирея к Азову в случае, если подтвердятся указания Джан-Мамбета мурзы. Пока Арслан-Гирей находился в Крыму, здешние народы, говорит Райзер, «в преизобильном удовольствии и тишине находилися». С появлением же сераскира начались волнения, и сам он привез с собой Агу из персиян, человека очень сомнительного и уличенного уже раз в намерении организовать вооруженное нападение на русских, за что сам Крымский хан Шагин-Гирей приказал посадить его, Агу, в крепкую тюрьму.

В заключение генерал Райзер донес о проделках Батыр-Гирея, жившего между абазинцами. Прежде выраженное желание Батыр-Гирея находиться в подчинении Крымского хана и в мире с русскими оказалось обманом. Как только «покрылась льдом» Кубань, черкесы начали производить мелкими шайками набеги. Напрасно полковник Гамбом просил Батыр-Гирея унять черкесов. Султан не принимал никаких мер. Мало того. Через бежавших из черкесского плена русского солдата и грузина обнаружено было, что Батыр-Гирей собирал черкесов, чтобы напасть на Новотроицкую крепость. Генерал Райзер принял с своей стороны предупредительные меры. 11 февраля, по сообщению полковника Штерича, в пределах Архангельского фельдшанца черкесы пробовали переходить Кубань, но не имели удачи, так как были своевременно отражены русскими войсками с значительным уроном.

С своей стороны Суворов нашел необходимым разослать закубанским народам письма с приглашением жить в миролюбии, о чем он донес графу Румянцеву 17 марта. «Всех закубанских племен черкесским и грузинским беям, — писал Суворов, — узденям и всем вообще надежным приятелям моим через сие объявляю: получаю я известие, что из ваших народов многие хищники, скопляясь большими шайками, переправляются воровством через Кубань и как неприятелей наших ногайских скот, имение и людей, так и российских лошадей воруют, и нападая на наши караулы, оказывают часто злодейство». Это побудило его, Суворова, обратиться с увещательными письмами. Необходимо подчиниться Крымскому хану и жить с ногайцами и русскими в дружбе. Если же черкесы не прекратят своих набегов, то Суворов грозил «переправить через реку Кубань войска и наказать огнем и мечем». Тогда, заключает свое письмо Суворов, «вы сами на себя пенять должны будете». Разумеется, на черкесов мало подействовали эти увещательные письма. Но замечательно, что величайший у русских и вообще во всем мире полководец меньше всего желал прибегнуть к оружию и проливать кровь. Во всей деятельности А. Суворова на Кубани ярко проглядывает эта симпатичная черта.

1779 год прошел, однако, без особых столк-новений между русскими и черкесами. Этому способствовало, впрочем, спокойное состояние дел в международной политике. Носились слухи, что между русскими и турками не предполагалось войны. Французский посол в Константинополе советовал туркам поддерживать мир. То же говорили цезарцы и прусаки. Турецкий султан явно ухаживал за русским посланником и посылал ему кушанья, что считалось у турок особым знаком внимания. Одновременно посылались из Турции и на Кавказ приказания жить в мире с русскими. Тем не менее это мирное течение жизни на Кубани не обошлось без маленьких шероховатостей. Рапортом от 2 апреля 1779 года полковник Штерич донес генералу Рейзеру, что черкесы взяли в плен возле укрепления Архангельского четырех гусар, которые поехали за дровами не в указанное место, где находилась охрана, а в лес, наполненный засевшими черкесами. При тогдашнем состоянии края русских войск все-таки было мало, чтобы можно было избежать подобных случаев. В самом деле, по расписанию на май 1779 года все войска были расположены по отдельным районам и укреплениям следующим образом:

1. Курский пехотный полк находился на Таманском полуострове. Хотя на этом полуострове и было два очень важных укрепления — Тамань и Темрюк, но в них, благодаря отдаленности и изолированности от черкесских границ, можно было ограничиться содержанием одних караулов. Большее значение имел Солнечный фельдшанец в устье Кубани, как место «перелазов», почему сюда требовалось и большее количество войска для ограждения границы от черкесов. На Таманский пост назначено было три пушки артиллерии и пятьдесят казаков Кубанского казачьего полка для содержания почт и нужнейших пикетов. Командующим здесь был бригадир Макаров.

2. Тамбовский пехотный полк был расположен между Духовым и Сарским фельд-шанцами, обслуживая находившиеся между ними Екатерининскую крепость, Спасский фельдшанец, Новотроицкую крепость и Славянский фельдшанец. Гренадерские роты этого полка и батальон Астраханского драгунского полка предназначались для разъездов на случай усиления действующих частей. Для почтовых нужд и пикетов находился здесь Донской казачий Кульбакова полк; к артиллерии Тамбовского полка и Астраханского драгунского батальона добавлены были две пушки, а общее начальствование над двумя полками и батальоном с артиллерией поручено было полковнику Гамбому. Во второй район входили, следовательно, места по линии от Темрюка к Копылу.

3. Благовещенская (при Копыле) крепость служила центром следующего, третье-го района охраны. Сюда входили Правый и Левый фельдшанцы, Каракубанский, Керпильский и Бейсугский редуты, Римский и Ангелинский фельдшанцы, т. е. главным образом укрепления внутренние. Здесь расположены были Низовский пехотный полк, Донской казачий Денисова полк, батальон Астраханского драгунского полка и батальон Белозерского мушкатерского полка, с двумя добавочными к имевшимся по частям пушками. Охрана Каракубанского, Керпильского и Бейсукского редутов, как внутренних укреплений, ограничивалась содержанием караулов; Римский и Ангелинский фельдшанц охранялись гарнизонами батальона Белозерского полка, который назначался вместе с тем для прикрытия артиллерийского парка; центр же тяжести составляли Благовещенская крепость, Правый и Новый фельдшанцы. Главным начальником был полковник фон Галль.

4. Особенно усиленно охранялась Марьинская крепость, лежавшая выше по Кубани. Здесь под командой полковника Юзбаши находились гренадерские роты Белозерского и Нижегородского полков, составлявшие главный резерв, затем гусарский Волынский полк, Донской казачий Грекова полк, и на усиление обозной при частях артиллерий назначено было шесть орудий главной полевой артиллерии.

5. Еще выше по Кубани, для охраны границы в пределах Архангельского, Нового и Гавриловского фельдшанцев, расположены были один батальон Белозерского мушкатерского полка, Иллирийский гусарский полк, две гренадерские роты Алексеевского полка и Донской казачий Яновского полк. Кроме обычного состава артиллерии, два орудия назначены были для защиты главного пикета, находившегося при броде через Кубань между Архангельским и Гавриловским фельдшанцами, и два орудия для резервов. Резервные роты с этими добавочными орудиями предназначались для «беспрестанного движения» между Александровской и Мариинской крепостями.

6. Алексеевский пехотный полк занимал Александровскую крепость, Михайловский и Западный фельдшанцы и предназначался для движений между Александровской и Павловской крепостями под командой полковника фон Ейгеля.

7. «Нижегородского пехотного полка батальон мушкатеров занимает Павловскую крепость и восточный фельдшанец, сюда же отнесены „три эскадрона гусарского Украинского полка с двумя полковыми единорогами и двумя орудиями главной полевой артиллерии“». Затем батальон Нижегородского полка с двумя единорогами, двумя орудиями и с тремя эскадронами Украинского гусарского полка предназначены были для закрытия Царицынской крепости, Всесвятского и Державного фельд-шанцев. Наконец, для содержания почт и пикетов как по Азовской дороге, так и через Павловскую крепость до Ставрополя назначен Донской казачий Барабанщикова полк.

Располагая таким образом войска, Суворов не назначил определенных пунктов для корпусной и полковых квартир. «Полковые квартиры», по распоряжению Суворова, должны быть в лагерях, а корпусная квартира там, где будет находиться Суворов по требованию обстоятельств. Все же начальники, особенно казачьи, должны находиться «в нужнейших местах» и зорко следить как за неприятелем, так и за сторожевыми частями русских войск. В этом заключалась гарантия «oт воровских шаек закубанских разбойников».

Таким образом, при Суворове русские укрепления на Кубани представляли довольно разбросанную, но тесно связанную сеть пунктов, устроенных главным образом на местах, наиболее удобных для переправ черкес через Кубань. Главное внимание было обращено на Таманский полуостров, защита средней и верхней частей Кубани была более слаба, и система укреплений здесь должна была развиться еще впоследствии. Вообще же назначение русских войск сводилось исключительно к пограничной службе. Суворов, как лучший авторитет и специалист в военном деле, заботился главным образом о том, чтобы путем правильно организованной пограничной службы предотвратить по возможности кровопролитные столкновения русских с черкесами. К черкесам этот знаменитый полководец относился предупредительно и дружелюбно, русские войска щадил, и все его распоряжения сводились к обеспечению мира между различными народностями, а не вражды и соединенных с ней военных действий. Не войну, а мирное течение жизни ставил на первый план этот замечательный человек.

В 1781 году началось движение в среде татар. Татары были недовольны ставленниками хана и жаловались на непосильное обложение налогами. Так как, с одной стороны, татары не оставляли при этом своего намерения завладеть Манычской степью, а с другой, волнения татар сопровождались сборищами и передвижениями массами, то русское правительство приняло предупредительные меры, показывавшие готовность войск к борьбе. Сам крымский хан Шагин-Гирей просил о примерном наказании его подданных. В сущности же за этими кажущимися возмущениями ногайцев крылись справедливые требования. Налоги были велики, правители бесцеремонно обирали массу, а стеснения экономического характера и близкое соседство горцев, не перестававших враждебно относиться к некоторым ногайским ордам, естественно толкали их к переходу на Манычские степи — подальше от черкес и в более благоприятные пастбищные условия.

Когда сами мятежные татары передали предводительство Джауму-Аджи, одному из влиятельнейших мурз, лишивши этой власти руководившего их действиями мурзу Амурат-Султана, то, естественно, возгорелась вражда между этими двумя соперниками. Амурат-Султан открыто грозил убить Джаума-Аджи. Оба имели своих сторонников. Джаум-Аджи, желая передвинуть татар ближе к Кубани, велел перекочевать им с р. Бейсуга на р. Керпили. Здесь он собрал совет и предложил на его разрешение вопрос о том, остаться ли татарам на месте и грудью отстаивать свой независимость от русских войск и хана, Шагин-Гирея, или же перей-ти Кубань и предаться черкесам. Такая постановка вопроса заставила часть татар уйти в другие места и под прикрытие русских войск. Когда затем Джаум-Аджи распорядился, чтобы оставшиеся с ним татары двинулись к вершине р. Керпили, в урочище Качалтас, отстоявшее всего в 20 верстах от Кубани, — татары разбились на две части, из которых одна не захотела исполнить это распоряжение. Произошла резня. Не подчинившиеся распоряжению Джаума-Аджи татары направились в прежнюю сторону к устьям р. Керпили; здесь они соединились с раньше ушедшими татарами и решили соединенными силами напасть на своих противников, занявших урочище Качалтас. 20 августа произошло новое сражение между противниками, не приведшее, однако, к какому-либо определенному решению или соглашению. Джаум-Аджи, потерявший в этом сражении старшего сына, оставивши на Керпилях заготовленный хлеб и сено, перешел с единомышленниками на левую сторону Кубани.

Чтобы прекратить распри между татарами и воспрепятствовать части их переходу к черкесам, по распоряжению князя Потемкина была произведена военная демонстрация: одна часть русских войск под начальством генерал-майора Пиля двинулась от Азова, перешла р. Ею и направилась к р. Керпили, а другая под командой генерал-майора Фабрициана вышла из Ставрополя навстречу. Так как войскам не приказано было пускать в ход оружие, то встревоженные татары скоро успокоились. Джаум-Аджи снова собрал совет за Кубанью. Поддерживая свое прежнее предложение, он советовал принять пока выжидательное положение. Часть татар настаивала на слиянии с горцами; елишкульский мурза Муса предложил двинуться к Суджук-кале, сесть здесь на турецкие суда и переехать на прежнее жилище в Бессарабию. В половине октября 1781 года, после одного из сражений татар с сторонниками России Безак-агою, Шура-мурзой и Топай-агою, около 10 000 семейств Еинсанской орды и половина орды Буджакской привели в исполнение план Мусы, отправились в Суджук-кале, откуда и перевезены были турками в Бессарабию. Остальные татары по-прежнему остались на левой стороне Кубани в устьях Лабы.

Около этого времени переменил политику и крымский хан Шагин-Гирей. Он устранил от власти каймакана Османа-Агу, чего, собственно, и добивались татары, назначил на это место Али-Агу, человека более добросовестного и доброжелательного, и простил всех бунтовавших против него татар. Татары на время успокоились, хотя в ту же пору постигла их новая беда — эпидемия среди людей, дороговизна хлеба и недостаток кормов для скота. Часть населения вымерла, масса скота пала.

В таких исключительных условиях часть татар снова пыталась пробраться на Манычскую степь. Тав-Султан с девятитысячным аулом просил позволения перейти на Маныч, под предлогом отделения от мятежников. В действительности же татар гнала сюда необычайно суровая зима, отсутствие кормов и гибель скота. Атаман Донского войска Иловайский всячески противился переходу татар на Манычские степи, в которых нуждались и казаки, терпевшие также от суровой зимы и недостатка кормов; но вынужден был разрешить татарам кочевать по речкам Кагальник и Егорлык, не приближаясь ближе 20 верст к р. Манычу. Когда же 12 джамбулукских татар напали на казака и изранили его, то Султан Шагин-Гирей в угоду донцам приказал согнать бедствовавших татар с Манычской степи. Но ногайцы не слушались ни атамана, ни хана, да и не могли слушаться, так как гибли от стужи и голода. Посланным против них казакам они говорили: «Вы видите, что мы сами по нынешней зиме пропадаем, да и скот наш гибнет… Что хотите, делайте с нами, хоть режьте нас, только не дайте нашему скоту понапрасну гибнуть от бескормицы».

В 1782 году возмущения татар против хана Шагин-Гирея приняли крутой оборот. Против него восстали родные его братья — Батыр-Гирей, назначенный ханом в сераскири кубанских орд, и Арслан-Гирей. Сторонник братьев, также родственник хана и приближенное к нему лицо, Мехмет-Гирей, напал на ханский дворец, из которого Шагин-Гирей успел бежать в Керчь, и завладел ханской столицей — Бахчисараем. Ханский престол занял Батыр-Гирей, назначивший брата своего Арслан-Гирея сераскиром. Потемкин поручил Суворову усмирить татар и возвратить престол русскому ставленнику — Шагин-Гирею. Суворов быстрыми движениями заставил татар покориться Шагин-Гирею, а его братьев и Мехмет-Гирея захватил в плен. Хан простил братьев, а Мехмет-Гирея приказал побить на площади камнями.

В 1783 году, — после того как бывшие за Кубанью татары со своими вожаками, едисанскими мурзами Джаум-Аджи, Катарсой и Арсланом, и едишкульским мурзой Мусою-Таламбетовым направились в количестве 4000 семейств в Сухум-Кале и отсюда переправились на турецких суднах в Бессарабию, — Потемкын убедил Шагин-Гирся отказаться от престола в пользу России. Приведение в подданство татар России поручено было Суворову. Первым распоряжением этого замечательного человека было приказание атаману Донского войска Иловайскому, все время упорно стремившемуся громить татар и побуждавшему к тому же и казаков, остановить поголовное ополчение казаков, собранное против татар. «Покорение ногайцев, — писал Суворов Иловайскому, — может быть, обойдется без всякого кровопролития». Собравши свои войска около Ейского укрепления, Суворов пригласил сюда же татарских мурз, обласкал их, называя «старинными приятелями», угостил сытным обедом и водкой; солдатам он также приказал обходиться с ногайцами возможно деликатнее и радушнее. Татары выказывали явное расположение к русским. В то же время, в видах предосторожности, Суворов распорядился занять отдельными частями своего корпуса важнейшие татарские пункты, особенно города Копыл и Курки. 28 июня, в день восшествия Екатерины II на престол, Суворов собрал татар для присяги русской царице, обставивши особой торжественностью этот акт. Суворов задал по этому случаю пир татарам на славу. На ровном месте татары были размещены небольшими группами и рассажены по старшинству, как это велось по их обычаям. Сто зарезанных быков, 800 овец и 500 ведер водки произвели свое действие. Татары пили за здоровье императрицы, кричали: «ура!» и «Алла!», скакали на лошадях, смешавшись с казаками и русскими. Два дня продолжался пир, на третий утром 30 июня ногайцы разъехались по степям, считая себя «друзьями» русских. Вместе с ними Суворов послал в степи офицеров, которые, под живым впечатлением торжества в Суворовском лагере, привели к присяге всех татар на местах. Чтобы закрепить окончательно за собой татар, русское правительство пустило в ход обычный прием, вербуя сторонников в высшем классе татар между мурзами и влиятельными ногаями. Многим из них даны были места в русской службе, одни произведены были в штаб-офицерские, а другие в обер-офицерские чины. Хану Шагин-Гирею была назначена пенсия по 200 000 р. в год. Край сразу был умиротворен. В декабре 1783 года была заключена конвенция с Турцией, в силу которой Турция отказалась от притязаний на Крым и Тамань, и границей между обеими державами была назначена р. Кубань.

Татары, однако, привыкшие к самостоятельности и всю жизнь свою кочевавшие и передвигавшиеся, не могли сразу стать в определенные русским правительством условия прикрепления к известной местности. Кочевать и передвигаться было еще куда; были еще за Кубанью, рядом с черкесскими владениями, свободные места, существовали и побуждения к объединению с черкесами на почве религиозного единства и одинаковых воззрений на набеги и «барантачество». Вслед за манифестом о покорении Крыма и Тамани, ногайский пристав подполковник Лешкевич доносил Суворову, что «едисаны, джамбклуки, касаевцы, каишатцы и каспулатовцы не перестают один другого грабить, скот отбивать и, где кому удача послужит, в свои аулы отгонять». Когда же, по мысли князя Потемкина, ногайские татары должны были переселиться еще дальше на восток, в уральские степи в соседство с киргизами, согласившиеся было на это татары в момент выселения подняли новый бунт.

Суворов, которому было поручено переселить на Урал ногайцев, действуя с обычным своим тактом и стремительностью, собрал ногайцев к Ейскому укреплению, разъяснил мурзам выгоды переселения ногайцев на вольный степи и разбил для удобства передвижения каждую орду на отряды или колонны, поручивши сопровождать каждую колонну русским войскам. Начальство над правым флангом передвигавшихся колонн поручено было Лешкевичу, а над левым полковнику Телегину. Сам Суворов следовал с казаками позади татар. Донцы с своей стороны выставили поголовное ополчение к границам передвижения татар в видах предосторожности.

Но когда весть о выселении татар при такой обстановке разнеслась по степям, то татары, естественно, были смущены. В массе раздался глухой ропот и опасение, что татар ведут в уральские степи на верную гибель. Татары с сожалением вспоминали о прежней своей независимости, а весть о том, что прежний хан Шагин-Гирей направился в Тамань и готов восстановить прежнее управление татарами, послужила поводом к открытому возмущению. Ночью 31 июля, отойдя около 100 верст от Ейского укрепления, татары бросили свои кибитки и скот, напали на войска подполковника Лешкевича и на орды, сочувствовавшие переселению. Вспыхнул ожесточенный бой, в котором было убито 1300 татар и 20 человек драгун и донских казаков, в том числе секунд-майор Прижневский и Масленицкий. Суворов поспешил с казаками на место сражения. Напрасно он уговаривал татар подчиниться переселению и успокоиться. Татары твердили, что они «рабы Императрицы», но имеют и своего хана, идущего к ним из Тамани. Тогда Суворов велел русским войскам принять выжидательное положение, чтобы выяснить намерения татар. 1 августа 10 000 джамбулуков отделились от остальных татар и повернули назад. На р. малой Ее они кинулись на роту Бутырского полка. Началась битва, в которой русскому отряду грозило окончательное истребление, но тут подоспели подкрепления из русских войск, и тогда, по выражению Суворова, «началась полная рубка татарам». Произошло действительно нечто ужасное, неподдающееся никакому описанию. Опрокинутые драгунами и казаками ногайцы бросились в болотистую речку, вязли в ней и поражаемы были пулями и картечью, столпившихся у реки татар рубили и кололи казаки и драгуны; арбы и имущество с яростно истребляли сами татары, чтобы не досталось оно русским; собственных женщин резали, а грудных детей вырывали у матерей и бросали в реку. Отчаяние было полное, и татары точно обезумели в этом ужасном бою. Убиты были предводитель татар Канакай-мурза, знатные татары и до 3000 человек черни. Со стороны русских было убито и ранено около 100 человек. Сражение, начавшееся на рассвете, окончилось в час пополудни. Русские войска преследовали побежденных на расстоянии 30 верст и отняли до 20 000 лошадей и рогатого скота, татары понесли невероятный урон людьми, скотом и имуществом.

Эта ужасная расправа русских войск с татарами в сильнейшей степени озлобила и остальных ногайцев. Во главе недовольных стал Тав-Султан, считавшийся до того приверженцем России. Он задумал возвести на ханский престол своего воспитанника Арслан-Гирея, брата Шагин-Гирея. Этим планом он привлек на свою сторону бывших его врагов — едисанских и едишкульских мурз и заручился обещаниями о помощи черкесов. Татары заранее условились при крике: «казанка!» броситься на русскую стражу, изрубить ее и направиться к Кубани и черкесам. Так они и сделали, напавши на казачью команду у р. Кугo-Еи. Извещенные об этом донцы под начальством походного атамана Себрякова бросились в погоню за татарами, настигли их вечером 10 сентября у р. Куго-Еи, и снова было разбито здесь и жестоко поражено сильное скопище татар под предводительством пяти джамбулукских мурз. Несмотря на это, мятеж, однако, разгорался. Русская пехотная стража, находившаяся при ордах, была изрублена татарами вблизи Ейска. Тав-Султан нападал на малые отряды и громил их. Увлеченный этими успехами, Тав-Султан напал на Ейское укрепление, намереваясь взять его, но был отбит с значительным уроном русской пехотой и казаками под командой Лешкевича. Тогда Тав-Султан направился за Кубань, усилил свой отряд черкесами и закубанскими татарами и в августе снова осадил Ейск. Несколько раз он пытался взять это укреп-ление приступом, но не имел успеха и вынужден был удалиться навсегда за Кубань, боясь встретиться с войсками Суворова.

Так как выяснилось, что при возмущении татар участвовал прежний хан Шагин-Гирей, то князь Потемкин приказал его арестовать. Но Шагин-Гирей успел уйти за Кубань из Тамани раньше, чем посланная команда прибыла в этот город. После, когда усмирены были татары, Шагин-Гирею Потемкин разрешил возвратиться в Россию, и последний татарский хан был послан в Воронеж. Несмотря на значительную пенсию от русского правительства и жизненные удобства, Шагин-Гирей под влиянием тоски по утраченном престоле просил разрешения отправиться в Турцию, рассчитывая, что турки не будут ему мстить за прошлое. Хан, однако, жестоко ошибся: лишь только он явился к своим единоверцам, как отдан был приказ сослать его на остров Родос, и здесь турки вероломно его задушили.

Между тем бегство Шагин-Гирея из Тамани к черкесам побудило Суворова ускорить поход против татар, укрывшихся за Кубанью по Лабе. Ночами с предосторожностями Суворов, распустивши слух о своем отъезде в Полтаву, пробрался к устью Лабы. Ночью 1 октября, с неменьшими предосторожностями, он переправил отряд через Кубань и на рассвете придвинулся к татарским аулам. Здесь вблизи урочища Керменчик, в 12 верстах от Кубани, произошло последнее сражение с татарами, самое ужасное по своим последствиям. Первыми бросились с пиками на татар донцы, за ними драгуны и гренадерский батальон. Через три часа битвы 2000 трупов усеяли окружающее войско пространство, аулы были сожжены, а к концу битвы на поле осталось более 5000 одних убитых. И казаки и солдаты одинаково не давали никому пощады — убивали, резали и кололи мужчин, женщин, стариков и детей. И здесь татары в отчаянии убивали своих жен и детей, чтобы избавить их от плена, а имущество уничтожали. Пожаром, кровью и трупами были обагрены последние потомки великой монгольской орды. Немного осталось татар на Кубани. Их место скоро заняли черноморские казаки. И только в треугольнике между изгибом Кубани и Лабы остались бессильные потомки когда-то страшных татар.

Как видно из рапорта генерала Якобия князю Потемкину от 22 февраля 1781 года, в это время хоперские казаки поселены уже были в Ставропольской и Александровской крепостях, но не получали жалованья с самого перевода их на линию. Якобий предполагал переселить по сто двадцать семей хоперцев в Московскую и Донскую крепости и дал льготу этим переселенцам; а для исходатайствования жалованья хоперцам послал к Потемкину полковника Устинова. Следовательно, хоперцы заселили первоначально не те места Кубанской области, т. е. Баталпашинский уезд, где живут их потомки в настоящее время, а ряд селений, примыкающих к городу Ставрополю и этот последний.

В следующем, 1782 году, на Линию, т. е. в восточную часть Северного Кавказа, вне пределов нынешней Кубанской области, прибыл генерал-поручик Потемкин. В своем рапорте от 8 ноября он сообщает князю Потемкину, что осмотр им крепостей Донской, Московской и Ставропольской привел его к мысли о необходимости поправления здешних укреплений. Кабарду новый командующий нашел в спокойном состоянии и решительно отказал кабардинцам, просившим его возвратить им тех «казаков», т. е. подвластных им кабардинцев, которые поселились близ русских крепостей, так как такое возвращение повлекло бы к «порабощению черни». В числе различных нужд по корпусу, Потемкин обращает внимание на присутствие в армии «нескольких людей, совершенно к службе неспособных». Указом Государственной военной коллегии было запрещено выдавать отставки, а между тем люди эти были положительно непригодны для несения службы. Генерал Потемкин просил князя Потемкина, не найдет ли он возможным поселить этих инвалидов на Линии.

Рапортом от 18 ноября 1782 года генерал Потемкин известил князя Потемкина, что он принял командование и над полками, принадлежавшими корпусу генерала А. В. Суворова.

Описывая в другом рапорте состояние полков, находящихся на службе по Линии, генерал-поручик Потемкин нашел, что «Хоперский полк крайне слаб и требует много попечения». Обусловливалось это, конечно, тем обстоятельством, что, во-первых, хоперцы только что переселились на Кубань, и во-вторых, не получали положенного для казачьих полков жалованья. Потемкин просил о скорейшем утверждении штатов полка.

В 1783 году, как известно, был заключен мир России с Турцией, о чем известил 1 декабря Шах-Али-паша генерал-поручика Потемкина. Шах-Али-паша назначен был на Кавказ султаном турецким и прибыл в Суджук-кале, так как, по его словам, «все, обретающиеся внутри Кубани, народы препоручены на полное мое распоряжение». Он обещал принять меры, чтобы спокойно жили кавказские инородцы и не чинили воровства и набегов на русскую сторону, и просил о возобновлении торговых сношений и о выдаче перебежчиков.

Рапортом от 27 ноября 1782 года из крепости Ставрополя полковник Аршеневский донес генерал-поручику Потемкину, что на пикете у Темного леса к хорунжему Морозову явился посланный от паши из Суджук-кале Юзбаша с письмом. Письмо было послано к генералу Потемкину, а Юзбаша под благовидным предлогом задержан до выяснения содержания письма. Письмо оказалось от упомянутого выше паши Шах-Али, в котором он извещал о своем пребывании на Кавказе в качестве главного от турецкого султана начальника над закубанскими народами и просил поддерживать торговые сношения с черкесами и выдать перебежчиков, обещая, с своей стороны, держать в покорности черкесов.

На словах же Юзбаша передавал, что все закубанские владельцы присягнули султану, и в числе их многие татары. Но так как границей между турецкими и русскими владениями служила Кубань, то Аршеневский указал на то обстоятельство, что татары — русские подданные, хотя они и бунтуют и перекочевывают за Кубань. Потемкин поручил Аршеневскому ответить Юзбаше, что письмо отправлено высшему начальству, не входить с пашой ни в какие разговоры о границах и стоять на том, что татары русские подданные. Если же султан, помимо подвластного России Крымского хана, имеет какие-либо права в этом отношении, то по этому предмету Суджукскому паше следует снестись с русским Высочайшим двором.

В феврале 1783 года генерал Потемкин, письмом к известному стороннику России Казы-Гирею, указывал, что закубанские черкесы три раза нападали на русские посты. В первом случае они убили одного казачьего старшину и трех казаков, взяли в плен четырех и угнали 20 лошадей. Во втором убили одного казака и четырех ранили, и в третьем угнали более ста пятидесяти лошадей. Не желая поднимать оружия против закубанцев, Потемкин просил Казы-Гирея, чтобы он воспретил черкесам набеги и возвратил пленных и угнанных лошадей. На это письмо Казы-Гирей ответил, что у подвластных ему черкесов нет ни пленных, ни лошадей. Все же горцы, которые сделали набеги, не подчинены ему и взять у них пленных и лошадей он бессилен.

Рапортом от 21 февраля 1783 года генерал Потемкин сообщил князю Потемкину Таврическому, что находившийся в Суджук-кале турецкий паша подстрекает к неповиновению татар, обещая выстроить турецкую крепость в устье Лабы. А рапортом от 17 марта тот же генерал Потемкин известил князя, что «черкесские и ногайские народы» вели себя спокойно и что более 40 кибиток татар Гидисанской орды, ушедших в горы к черкесам, раскаялись и явились обратно в пределы русских владений.

Летом 1784 года, по распоряжению генерал-поручика П. С. Потемкина, построено было три крепости — Владикавказ у входа гор, на устье Борсуклов и вблизи устьев Урупа крепость Прочноокоп. Последние две оказались в местах, вошедших потом в Кубанскую область.

5 февраля 1786 года около 300 человек черкесов напали на редут при Овечьем Броде на Кубани. После неудачной конной атаки горцы спешились и сделали еще три приступа пешими, стараясь взобраться на стены. Казаки дали, однако, дружный отпор и четырех человек из нападающих убили, многих ранили пиками. Из защищавших казаков ранен только один.

7 февраля были замечены вблизи Прочноокопской крепости по дороге на Сингилеевский пост четыре конных следа. Для преследования черкесов из Прочноокопа был послан отряд в 35 казаков. Отряд нашел еще около 70 конских следов на переезде через Кубань в устье Урупа, а затем, подъезжая к реке около Сингилеевского поста, казаки наехали на спешившихся и конных закубанцев в лощине. Черкесы бросились к реке и скрылись в лесу на другой ее стороне.

На следующий день тех же горцев настиг другой отряд казаков, посланный на разведки из Володимирского редута. Черкесов было около ста человек. Отряд из Володимирского редута поспешил соединиться с прочноокопским отрядом и даль знать в ближайшие укрепления о присутствии черкесов, и черкесы ушли. Но по дороге к Кубани наскочили на разъезд в 11 казаков, посланный из редута при Овечьем Броде. Казаки, благодаря «крайней худобе лошадей», не могли уйти от сильной партии черкесов, спешились и начали защищаться. Полдня они так отстреливались и, потерявши лошадей, все-таки не позволили черкесам взять их в плен, и горцы воспользовались только худыми и измученными казачьими лошадьми.

В особом рапорте генерала Потемкина князю Потемкину от 31 марта 1786 года командующий на Кавказе войсками, сообщая «о шалостях злодеев черкесов», указывал на слабый пункт охраны русскими войсками границ. Черкесы переправлялись через Кубань на русскую сторону у Темижбека на излучине Кубани, где она делает поворот на запад к Черному и Азовскому морям. Здесь, в промежутке между Линией и Черкасском, на расстоянии около трехсот верст, не было никаких команд, кроме небольшого количества казаков, перевозивших почту. Ввиду этого генерал-поручик Потемкин написал генерал-майору Розену, чтобы он передвинулся с порученными ему полками на р. Ею и к Карасуну и отсюда соединился бы непрерывной цепью с войсками корпуса генерала Потемкина. Это, по мнению последнего, поставило бы в лучшие условия защиту края и оборонительные действия. Помощь генерала Розена развязала бы руки командующему корпусом по отношению к абазинцам, кабардинцам, чеченцам, кумыкам и пр. Таким образом, лучшая защита от черкесских набегов прикубанских степей благоприятно повлияла бы и на дела Моздокской линии в пределах нынешней Терской области.

Очень трагическими последствиями окончилось столкновение казаков с черкесами 13 марта. На рассвете этого дня из Болдыревского редута дали знать полковнику донского полка Дьячкину о том, что многочисленная партия закубанцев перешла Кубань и направилась на русскую сторону. Полковник Дьячкин, отправивши нарочного к полковнику Муфелю, отрядил 80 человек казаков, под командой есаула Иштокина, для преследования неприятеля. В 20 верстах от крепости Донской, находясь у соляных озер, казаки заметили вдали «дым и нечто темнеющееся». Отсюда было отряжено 5 казаков с есаулом Емельяновым для разведок. Подъезжая к подозрительному месту, Емельянов, по собственному его показанию, оставил казаков и начал сам подкрадываться. На четырехверстном расстоянии в лощине он заметил около 500 спешившихся закубанцев; но в то же время и неприятели его заметили. Севши на лошадей, они бросились всей толпой за Емельяновым. Емельянов начал наводить их на казачий отряд, но последний, вместо того, чтобы ждать в засаде неприятеля, двинулся навстречу.

Есаул Емельянов, оставшись вдали в стороне, мог только наблюдать с вершины Кургана, как трагически завершилось это дело. На его глазах многочисленный отряд закубанцев перебил и переранил почти всех казаков. Емельянову осталось сделать одно — самому уйти, и он поспешил в свой полк. В ту пору, когда он прибыл в полк, пришло известие, что партия закубанцев переправилась обратно через Кубань у Темижбека. На другой день есаул Емельянов с шестью казаками был послан для осмотра места битвы. Здесь он нашел 43 казаков убитых и 7 раненых; все они были раздеты донага. Черкесских тел не оказалось, но все место было покрыто кровью. Судя по обилию крови и показаниям раненых казаков, черкесы купили свою победу дорогой ценой. Было и у них много убитых и раненых, но они увезли их с собой, захвативши остальных казаков в плен. Казаки «дрались с отчаянием», и черкесы только по собственным трупам могли овладеть всем отрядом.

Вот как передавал потом подробности боя казак Клим Голицын, участвовавший в резне и, будучи сильно израненным, кое-как добравшийся до безопасного редута. По словам Голицына, стычка казаков с горцами произошла иначе, чем описал ее находившийся вдали и очевидно сильно струсивший есаул Емельянов. Черкесы бросились за казаками разведчиками не всей толпой, как передавал Емельянов, а только частью ее, примерно около 100 человек. Когда есаул Иштокин «ударил на них всей командой», черкесы, выстреливши из ружей, направились к балке. Казаки погнались за ними. В это время скрывавшаяся в балке другая, более многочисленная часть горцев успела забежать в тыл казачьему отряду. Казаки были окружены. «И мы, — рассказывал Голицын, — хотя, видя большое число татар и всех в панцирях, оборонялись и многих из них на месте убили, а когда они смешались с нами, рубились, и я получил в голову саблей две раны и от истекшей крови сшиб меня обморок, и что после оного происходило, я не знаю. А очувствовавшись уже в ночи, услышал голос лежащих возле меня раненых же четырех человек, с какими и пролежал я до свету; а 15 числа, вставши по утру, усмотрел убитых человек до 30, да еще живых тяжело изрубленных четырех. А сколько увезено татарами, я знать не могу. С ранеными четырьмя казаками, с которыми я спал, вместе пошли к стороне Безопасного редута, и отошедши версты две, оные четыре казака за тяжелыми ранами от меня отстали, и я шел один вчерашний день и прошедшую ночь, расстоянием от того места верст 30 и сего числа (16 марта) прибыл в Безопасный редут».

Последующие потом известия, не согласные в некоторых частностях, подтверждали одно, что отряд с Иштокиным погиб в неравном бою и что, кроме оставшихся на месте убитых и израненных казаков, о последних, и в том числе о есауле Иштокине, не было никаких вестей. Предполагали лишь, что они уведены были черкесами. Вообще в эту пору черкесы, видимо, свободно хозяйствовали на русской стороне. Так, в одном месте разъезд из четырех казаков был настигнут черкесами, причем один казак был убит, двое в плен взяты, а третий бежал. Почти тогда же «близ Григорьевского редута шайка закубанцев ранила двух разъездных казаков». На другой день было произведено нападение на курьера, сержанта Ладогского полка Гоубта, и на двух донских казаков, ехавших из Черкасска с повозками полковника Кутейникова.

Более или менее значительными партиями черкесы пробирались далеко в глубь приейских степей. Полковник Лешкевич, стоявший лагерем в ейском укреплении, рапортом от 18 марта 1786 года донес генерал-поручику Потемкину, что партия черкесов в 55 человек из бжедухов, абазинцев, хатукаевцев ночью напала на пост, находящийся при устье малой Еи. Есаул Гурос с 50 казаками, бывшие на посту, «дали отпор». Предводитель черкесской партии, мурза, верхом на лошади вскочил с несколькими всадниками «в стан казаков», но, получивши две раны пиками и одну пулей, бросился вон из казачьего стана. Партия черкесов затем направилась вверх по Большой Ее.

По-видимому, она делала спешное отступление, так как в одном месте найдены были прирезанными три бывших в заводу лошади и утерянные три шапки и два башлыка. Прибывшие в то же время жители Лабы, ехавшие с товарами в Ейское укреп-ление, сообщили, что в вершине р. Сасыка, притока Еи, на них набросилась партия черкесов, ограбила их и угнала 18 лошадей. Торговцы заметили, между прочим, что на бурке, приспособленной на дрючках между двумя лошадями, черкесы везли своего предводителя, но был ли он убит или изранен, не могли заметить. За партией черкесов был послан в погоню отряд донских казаков с полковником Ефремовым, но черкесы успели уже перебраться за Кубань.

15 марта приехавший из-за Кубани Мустафа Адобаша открыто заявил, что, несмотря на требование турецкого паши Аджи-Али, жившего в Суджуке, и его каймакана Абдула-Аги, горцы намерены производить набеги на русские владения. Они решили направляться небольшими партиями и наметили для переправ урочище Кизилташ в устье Кубани и броды: Казачий юрт, Курки, Елгызагач при Копыле, Римский, Анчубульский, Ерджаганский, Казы-Тамальский, Усть-Кизляр, Киткень Ерсуканский, Токус-Тебельский, Алмалынский, Ченак-Берках, Адимейский, Шевкушский, Кунтемежский, Тюлькенский, Яблонский, Еленкешуский, Самецкий, Итамиш-Беокейский, Некийский, Сандыкейский, Устенский, Аджейпарский, Борсуковский, Джан-Гольдинский, Усть-Казбынский, Овечебродский, Усть-Еланчикинский, Аджирельский и Бабинский, всего 32 брода на пространстве 320 верст. Везде на этих бродах горцы умели перебираться через Кубань на русскую сторону. Алабаша в заключение добавил, что Аджи-Али паша ожидал в свое распоряжение от 6 до 7 тысяч войска, с помощью которого он должен удерживать черкесов от набегов, а раньше предполагалось даже будто бы послать сорокатысячную армию для тех же целей. Насколько откровенны были намерения турецкого правительства, трудно сказать; но все время турецкие агенты не переставали волновать закубанских горцев и натравлять их на русских.

В апреле в верховьях Кубани произошло крупное дело между русскими войсками и абазинцами. Подполковник Мейендорф был послан с особым отрядом, в составе Бутырского полка, семи эскадронов Астраханского драгунского полка и ста казаками Донского Грекова полка, с артиллерией, для удержания подвластных России абазинцев от переселения в горы. Пройдя Зеленчук, отряд 6 апреля прибыл к абазинским селениям и здесь к нему присоединился отряд премьер-майора Рика. Начались переговоры, во время которых и потом особенно ночью абазинцы с семьями, имуществом и скотом двинулись в горы. На другой день около 10 часов утра показалось довольно значительное количество горцев, разъезжавших по горам. Русские придвинулись ближе к неприятелю. Началось сражение. В то же время с другой стороны показалась новая около 2000 толпа горцев. Неприятель на обеих позициях не выдержал артиллерийского огня и отступил к вершинам гор. Но в этот момент появилась третья толпа горцев, пытавшихся отрезать русскому отряду путь к отступлению в равнину. И эта часть горцев не выдержала пушечного и ружейного огня и стремительных атак конницы и вынуждена была ретироваться. Сражение продолжалось 7 часов, черкесов было около 6000 и урон с их стороны оказался значительным. В сражении участвовали кабардинцы из Джантемировых кабаков, абазинцы, темиргоевцы, мансуровцы и беслинеевцы, а руководил ими Султан-Гирей, у русских тоже выбыло из строя несколько убитых и раненых. Истощение от бескормицы лошадей и недостаток провианта заставил подполковника Мейендорфа отступить на другой день обратно к постоянным своим позициям.

Все эти неудачи русских и усиленная деятельность закубанских горцев объяснялись в известной мере системой ведения дела командовавшего корпусом генерала Потемкина. Последний, как командир корпуса, жил или в Астрахани, или вообще вдали от армии и мест ее операций. Из прекрасного далека он руководил делом путем переписки и канцелярщины. Притом же и военными способностями генерал не мог похвалиться. Схватывая отдельные эпизоды и, так сказать, мелочи боевых деяний корпуса, и разнося за них начальников частей, сам Потемкин не только уступал таким генералам, как Суворов, но и положительно лишен был способности обобщения мелочей и выработки, на основании их, общего плана. Таким образом, существо дела как бы ускользало от его внимания, и черкесы, пользуясь этим, беспрерывно тревожили население и русские войска. Притом же Потемкин был командующим корпусом, предназначенным для действий главным образом вне Кубанской области, а войска Таманского полуострова служили лишь чем-то придаточным, временно присоединенным к корпусу. Потемкин их не видел и в тех местах не бывал, а одного имени и чинов его, даже ордеров и предписаний, было недостаточно для такого горячего и прихотливого дела, как военное.

В 1787 году для заведования войсками Кубанской части прибыл генерал Текеллий, известный в русской истории незавидной ролью разорителя Запорожской Сечи. 9 сентября он донес из Ростовской крепости князю Потемкину-Таврическому о снаряжении порученной ему последним экспедиции за Кубань и об условиях снабжения войск провиантом, фуражом и подводами.

Пока генерал Текеллий подготовлял войска к передвижению, к нему стали поступать сообщения о том, что в Закубанье между горскими племенами идет брожение. В среде горцев ходили слухи о разрыве между Россией и Турцией и ожидаемой войне. Частью по этой причине, а частью по обычной склонности к грабежам горцы местами готовились к набегам и не скрывали своих намерений о том. Были единичные случаи нарушения черкесами русских границ. Одним словом, черкесы, как и всегда, довольно беззаботно строили планы предприятий, направленных на грабежи, проявление удали, захват скота и пленников, не предчувствуя той грозы, которая вскоре потом разразилась над их головами.

8 октября 1787 года Текеллий сообщал князю Потемкину, что он предписал генералам Иловайскому и Розену, чтобы с 13 октября они направились с подчиненными им войсками к Кубани по направлению к Тенишбекскому урочищу. Одновременно с ними должны были двинуться и войска Кавказского корпуса четырьмя отрядами — с правого фланга должен был переправиться через Кубань между Прочноокопом и Преградным станом отряд генерал-майора Елагина, при Кубанском редуте отряд генерал-майора князя Ратиева, между ними сам Текеллий с своим отрядом, а с левой стороны выше Кубанского редута полковник Ребиндер с отрядом. Все эти отряды снабжены были месячным провиантом. Экспедиция предпринималась самая внушительная.

Главными виновниками набегов на русские владения Текеллий считал племена, жившие между Кубанью и Лабой, куда и направлена была экспедиция.

13 октября перешли Кубань три колонны войск, а четвертая, состоявшая из войск генералов Иловайского и Розена, направлена была особо. 14, 15 и 16 октября войска двигались от Кубани в горы. Неприятель оставил множество поселений, и ни одна душа не осмелилась показаться русскому отряду. 17 октября русские войска подошли к Черным горам, за которыми шли уже снеговые горы. В то время на высотах показались абазинцы. Текеллий, отделивши два отряда, послал один к верховью малого Зеленчука, а другой на речку Аксаут. Стесненные со всех сторон и почти лишенные имущества, абазинцы первыми послали депутатов, прося о помиловании и изъявляя готовность принять подданство России. В то же время узнавши, что мусульманский пророк Мансур собирает горцев, генерал Текеллий 19 октября перешел Большой Зеленчук и двинулся в погоню за пророком. Отряд полковника Ребиндера был послан в вершину Большого Зеленчука, а сам Текеллий пошел вверх по р. Кефару. Неприятель, теснимый со всех сторон, побросал имущество и арбы и бежал еще далее на восток к р. Урупу. В это время один из приверженцев Мансура Асламбек, увидевши, что русские войска в своих преследованиях подошли к самим снеговым горам, перешел в подданство России со всем подвластным ему населением. 20 и 21 октября Текеллий преследовал горцев по Урупу. Узнавши, что Мансур с горцами находятся в ущельях снеговых гор в вершине Урупа, Текеллий послал туда отряд под начальством генерала князя Ратиева и сам двинулся также в верховья Урупа, а отряд генерала Елагина загородил дорогу со стороны р. Лабы. 22 октября большая часть приверженцев Мансура также вынуждена была принять русское подданство, а сам Мансур и братья его с немногими приверженцами бежали пешие через вершины снеговых гор в Закавказье. Повсюду убегающий неприятель бросал не только имущество, но стариков, детей и немощных. 24 и 25 октября войска выводили пленных из гор и истребляли жилища беженеевцев и темиргоевцев. Часть горцев, живших между Тегенями и Лабой, успели бежать за Лабу, но и туда был послан отряд генерала Розена.

Разгром горцев был полный и ужасный. Всеми отрядами, доносил Текеллий князю Потемкину, «сожжено деревень более трехсот арб, изысканных с остатком имения разбросанного войсками, нашли до четырех тысяч, а также весь хлеб, даже сокрытый в ямах не остался без истребления; а сено по полям до самой Лабы и где найдено приготовленным, даже по горам и повсеместно, где войска не обращались, преисполнено дыму и огня». Русские войска взяли в плен ногайских татар 717 семей, или 1858 душ мужского и 1622 души женского пола, абазинских семей Бибердова владения 200, семей, подвластных Батыр-Гирей Султану, — 30, подданных Кубанского мурзы Ислама Мурзина — 56 семей, разных других семей — 91, а всего, следовательно, 1094 семьи. Вместе с пленными было разыскано и отбито около ста человек русского населения. «Я считаю, — доносил Потемкину не без сознании своих заслуг Текеллий, — что не только закубанцам, но и прочим горским народам, до которых сведения о сей экспедиции достигнут, останутся навсегда в свежей памяти действия нашего в том краю оружия, и будут им примером от тех, на кого меч наш пал и которые до основания разорены».

Урок был дан действительно ужасный. Текеллий с грубой лестью доложил Потемкину: «Сия экспедиция Божьей помощью под предводительством Вашей Светлости столь счастлива и благоуспешна, что неприятель нигде не осмелился сделать сильного противления». Суровый к обыкновенным смертным и льстивый к начальству генерал забыл, что «предводительствовал», т. е. распоряжался истреблением неприятеля и его убогого имущества, не Потемкин, бывший от места военных действий за тысячу верст, а сам он, Текеллий, или, точнее, его сподвижники, направляемые перебежчиками из горцев. Отдельно от Текеллия действовали еще два отряда — отряд войскового атамана Донского войска генерала Иловайского и отряд барона Розена.

Отряд Иловайского в первый раз встретил горцев 22 октября за Лабой. Партия около двухсот человек была вытеснена донским полком Астахова из аула, а самый аул сожжен. 23 октября была замечена партия черкесов до 500 человек также на левом берегу Лабы. Это были махошевцы, жены и дети которых выселились пять дней тому назад в горы, а мужское население явилось за хлебом и для защиты жилищ. Четыре конных полка и один егерский батальон, переправленные за Лабу, вытеснили неприятеля из аула. Войска преследовали горцев на расстоянии 15 верст, сожгли аул, убили около 30 черкес, одного взяли в плен и захватили 45 быков с арбами, потерявши только одного тяжелораненого казака. Того же числа была разбита другая, около 200 или 300 человек, партия черкесов, потерявшая 4 человек убитыми. 24 и 25 октября казаки жгли аулы, уничтожали хлеб и сено. Горцев не было, и только случайно казаки на рассвете набрели на скопище горцев до 400 человек под начальством узденя Коргока. Неприятель и здесь был разбит, обращен в бегство, 25 человек осталось на месте, убит был и предводитель Коргоко. Тогда же разъезд в 30 казаков был замечен черкесами. Около 200 человек их бросилось на казаков, казаки, рассчитывая на помощь, дали дружный отпор, и в перестрелке, пока подоспела помощь, убили 13 черкесов, потерявши с своей стороны одного убитого, одного пропавшего без вести и четырех раненых. 27 и 28 октября, по сообщению генерала Иловайского, казаки занимались сожжением аулов, «отысканием скрытых в деревнях вещей», сжиганием хлеба и сена и «истреблением чрезвычайного количества пчельников, что и было производимо с пагубной неприятелю исправностью». 29 октября часть войск проникла в верховья Лабы до снеговых гор, не встретивши нигде черкесов.

Отделенные Иловайским части под командой генерал-майора Загряжского и премьера, майора Лебедева также сожгли много аулов и разбили в одном месте партию в 500 человек горцев, а в другом «толпу».

Отряд подполковника Бузина имел неоднократные стычки с горцами, оканчивавшиеся поражением неприятеля, «с довольным числом побитых» и с потерей четырех раненых казаков. Отряд сжег 36 селений или аулов.

Спускаясь с гор по бассейну Лабы, отдельные части отряда Иловайского продолжали жечь аулы, хлеб и сено. 30 октября в одном из ущелий было замечено большое скопище черкесов. Посланные туда войска разбили неприятеля, положивши на месте до 50 человек, и преследуя бегущих горцев, убили еще 30 горцев. Взято было также в плен 2 горца и захвачено 200 голов рогатого скота и 43 лошади. Русский отряд потерял убитыми 4 человека и ранеными 15 человек.

31 октября казаки на обратном пути по Лабе продолжали жечь селения, и в один день отрядом полковника Иловайского сожжено было 60 аулов. Почти все аулы горцы пытались защищать, но безуспешно. В общем, при этих стычках было убито отрядом полковника Иловайского до 29 черкесов, а казаков 7 человек и 4 ранено.

1 ноября происходили лишь небольшие стычки, при которых горцы несли «чувствительный урон», а у казаков оказалось 3 раненых. Войска перешли на правый берег Лабы, к месту, с которого начались операции.

Из рапорта генерала Розена от 6 ноября 1787 года не видно, в каких местах действовал отряд и против каких горцев. Говорится лишь глухо, что при первом же появлении русских войск «неприятель скрывался бегством, где только мог сыскать спасение, предоставляя в волю нашу все имущества и селения, которые без изъятия обращены огнем в пепел». На обратном пути вниз по Лабе отряд Розена был соединен с отрядом генерала Иловайского. Войска Розена жгли селения, хлеб и сено. «Полагаю, — говорит Розен, — более 100 (ayлов) обращено в пепел, со всем принадлежащим к их довольствию хлебом и сеном, но я бы более мог предуспеть к совершенному истреблению неприятеля, если бы следующее впереди Донское войско о том не предупреждало».

Наконец, независимо от всех перечисленных частей действовал еще особый отряд кабардинцев. В своем рапорте князю Потемкину Текеллий упоминает явившихся к нему кабардинцев, под предводительством бригадира Большого Горича. Он «дозволил» отправиться кабардинскому отряду за Лабу. В свою очередь бригадир Иван Большой Горич в рапорте Текеллию от 3 января 1788 года перечисляет следующие деяния отряда. Отряд, состоявший из сорока кабардинских князей, 2000 панцирной конницы и 3000 рядовых, перейдя Кубань, покорил 2000 дворов, подвластных Бобсхерским владельцам, именно: Устши Кячева, Хамурзе, Сулейману Лоовых и узденям Трамовым, отобрал у них русских пленных и взял в обеспечение покорности русскому правительству восемь аманатов. Половину покоренных кабардинцев переселили на правый берег Кубани, смежно с аулами Большой Кабарды, а другая половина должна была сама переселиться туда же с весны.

Следуя далее к р. Урупу, кабардинцы покорили 800 дворов башилбайцев, взяли у них шесть аманатов, отобрали своих пленных и привели к присяге на русское подданство. Еще далее кабардинцы покорили кипчаков, аульных татарских мурз с 2000 кибиток кочевых ногайцев, взяли двух аманатов и подписку на подданство России. Наконец, на р. Лабе кабардинцы покорили 1500 дворов бесленеевцев с подвластными им черкесами. Так как бесленеевцы считались в сродстве с кабардинцами, то за них поручились последние, причем бесленеевцы выдали пленников и дали письменное за печатями обязательство русскому двору.

В заключение кабардинский отряд, разведавши, что несколько турок с двумя татарскими султанами и тремястами абазинцев повезли в Суджук-кале две медных пушки, послали вдогонку отряд. Нагнавши за Лабой турок и абазинцев, отряд после короткого сражения отбил пушки и представил их вместе с 87 пленными по начальству.

Таким образом, кабардинцы, оставшиеся также всюду победителями, действовали совершенно иначе, чем русские войска. Они покоряли и водворяли, а не грабили и разоряли. Впрочем, надо прибавить, что кабардинский отряд был организован теми князьями и дворянами, подданные которых бежали из Кабарды за Кубань, и только в целях возвращения беглецов на родину и снаряжен был отряд Большого Горича.

Так закончилась беспримерная даже в истории Кавказа экспедиция. Генерал Текеллий выдержал от начала до конца свою роль и характер. Черкесы были не просто наказаны, а разорены и приведены в состояние нищенства. Грубая сила и непомерная жестокость были применены с неуклонной последовательностью. Незначительный промежуток времени отделял действия военного кумира Суворова от действий фронтового генерала Текеллия — и какая разница? В первом случае проявлялась несомненная гуманность, при строго военном плане, а во втором громадные военные преимущества обращены были исключительно на разрушение, на обращение имущества «в пепел», в жертву «огню и мечу».

Однако карательная экспедиция Текеллия далеко не имела тех устрашающих последствий, на которые рассчитывал самонадеянный генерал. «По свежей памяти» о ней горцы не оставили своих обычных приемов в отношениях к русским соседям, и как только открылась весна 1788 года, мелкие партии горцев и татар начали переходить Кубань и тревожить своими набегами русских. 13 марта партия черкесов, пробравшаяся из-за Кубани на р. Ею, захватила двух донских казаков, посланных в разъезд по черкасской дороге из редута Песчаных Копаней. В тот же день черкесы изрубили одного солдата Ладогского пехотного полка из числа трех, сопровождавших двух возчиков, перевозивших смолу по черкасскому тракту, а остальных двух солдат и двух возчиков взяли в плен. Посланные в погоню русские команды лишь установили тот факт, что черкесы вышли из-за Кубани и ушли обратно за Кубань у Темижбека. 17 марта другая партия черкесов угнала у казаков Донского полка Кутейникова 25 лошадей, находившихся у Скрытного реданта. Посланная вновь за черкесами погоня проследила лишь, что черкесы перешли за Кубань в устьях Малаго Зеленчука.

Согласно распоряжению князя Потемкина, с апреля 1788 года Текеллий вновь начал подготовлять войска к походу. Несмотря на категорическое указание Потемкина идти на Анапу, Текеллий решил, что называется, разом двух зайцев убить. По его плану главные части отряда должны были перейти Кубань у р. Лабы, приблизительно у тех мест, где в предшествующем году закончила действия первая карательная экспедиция. Отсюда войска, передвигаясь по левому берегу Кубани и громя по пути черкесские аулы, направились к Суджуку и Анапе, которую собственно и надлежало взять. Особому отряду, под командой генерал-поручика Талызина, Текеллий приказал передвинуться из Ейского укрепления к Копылу для соединения с главным корпусом, прежде чем предполагалось обложить Анапу. Для перевозки провианта и боевых запасов, по условиям здешней местности, требовались волы, и Текеллий распорядился о снаряжении 1048 воловых фур из Бахчутской округи.

Между тем, несмотря на заверение генерала Текеллия, что никто из горцев «не отважится пролезть» на русскую сторону, черкесы не оставляли в покое русские войска. Именно 13 июня, в день, которым помечено упомянутое самонадеянное донесение Текеллия князю Потемкину в 1787 году, черкесы в значительном количестве прошли на Ею и здесь ночью угнали целый табун вьючных лошадей у четвертого батальона Кубанского егерского корпуса и казачьего Донского Голова полка. Когда черкесы начали угонять лошадей, по тревоге на место действия поспешил подполковник Ребиндер с батальоном солдат и казачий полковник Голов с конницей, и хотя по официальному донесению, черкесы «бросались от страха почти без памяти, оставя его, Ребиндера, победителем», но лошади были угнаны. Мало того, дорогой к Кубани часть черкесов, около 250 человек, захватила в урочище Чумбур табун лошадей и рогатый скот у кочевавших здесь татар Баязет-бей мурзы. Последний, собравши татар, быстрым движением прогнал черкесов и отнял у них весь свой скот. С своей стороны полковник Голов успел перерезать путь черкесам у р. Еи, наказавши здесь хищников. В общем, по официальным сведениям, было убито черкесов егерями около ста человек, казаками 41 человек и татарами 30 человек; на месте первого сражения подобрано 73 трупа и часть черкесов потоплена была казаками в р. Ее. При переправе горцев через эту реку казачий сотник Горшечников заколол предводителя партии Али-бея мурзу, считавшегося у черкесов первым наездником и храбрейшим из черкес. По рапортам Ребиндера и Голова и по словам плененных черкесов, было от 5 до 6 тысяч человек, вышедших из окрестностей Анапы и Суджук-кале.

К выступлению в поход в Закубанский край предположено было двинуть 15 851 человек, считая в том числе и строевых офицеров, и 18 684 человек оставалось на местах при отрядах и по крепостям. Пятнадцатитысячная армия снабжена была 8-ю двенадцатифунтовыми пушками и 9 единорогами полевой артиллерии, 23 полковыми орудиями и 13 батальонными, а всего, следовательно, 53 пушками. К 27 августа все войска были придвинуты к Кубани, но дальнейшее движение тормозило отсутствие погонщиков и арб, непомерные разливы Кубани, Лабы и др. рек.

В сентябре войска были за Кубанью и начали свои действия. Однако шествие генерала Текеллия на этот раз было далеко не таким торжественным и победоносным, как в походе 1787 года. Густые леса и болотные места мешали движению армии, скрывая и защищая неприятеля. Неприятель также не бежал от русских войск и не оставался в бездействии. Русские войска встречали отпоры и противодействия. 25 сентября Текеллий с войсками передвинулся на р. Убин.

В числе других разведочных отрядов был послан отряд под командой полковника Мансурова для осмотра густого леса. Отряд подошел к этому лесу на рассвете 26 октября. В это же время начали показываться небольшими партиями горцы. Завязалась перестрелка. Количество горцев росло быстро, и неприятель начал окружать Мансуровский отряд. Вдруг появились турки, «наскакивая», по выражению Текеллия, на русские войска. На позиции вывезены были турецкие пушки. Завязался горячий бой, во время которого количество горцев все увеличивалось и увеличивалось. Бой длился с раннего утра и до 9 часов вечера. Черкесы и турки почти окружили русский отряд.

Мансурову послано было сильное подкрепление. Войска были присланы вовремя, и черкесы с турками отступили. Но и черкесы с турками выказали свою силу. Особенно ожесточенно дрались горцы. Черкесские панцирники переезжали реку и бросались на казаков у главного каре. После боя русские нашли в разных местах более двухсот пятидесяти неприятельских тел. Взято было также одно турецкое знамя. По показаниям пленных, в битве участвовало до 8000 черкесов и 2500 турок под командой Мустафы паши, недавно приехавшего из Турции на фрегате в Анапу. Те же пленные показали, что будто бы убитых у неприятеля было 1500 человек, и в том числе до 700 одних турок. То же подтвердил потом ушедший из плена грузин. Со стороны русских, по сообщению генерала Текеллия, было убито только 28 нижних чинов и ранено 205 нижних чинов и четыре офицера.

Двигаясь к Черному морю, 8 октября русские войска были на р. Кодако, а 10-го прибыли к Кубанскому лиману и остановились здесь лагерем.

14 октября Текеллий отправил для рекогносцировки морского берега и окрестностей крепости Анапы два отряда — один под командой генерал-майора Шевича и другой полковника Германа. Вблизи Анапы оба отряда были встречены многочисленными толпами черкес, подкрепленных войсками анапского гарнизона. Канонада открыта была неприятелем с крепости, откуда потом выведены три батареи. Сражение продолжалось с 9 часов утра до 3 часов пополудни. Русским посланы были сильные подкрепления, и к концу боя прибыл со своим отрядом генерал-поручик Талызин. Со стороны неприятеля в деле участвовало до 6 тысяч горцев и анапский турецкий гарнизон.

Дело окончилось ничем, но рекогносцировка показала, что Анапа имела сильную артиллерию и значительный гарнизон. На этот раз самонадеянный Текеллий попал впросак. Не покоривши за Кубанью черкесов и совершивши крайне трудный и дорого стоивший, по выражению этого генерала, «марш» с войсками до Черного моря, а главное, упустивши удобное время для военных действий, он повернул назад, ограничившись рекогносцировочным боем, в котором сам почему-то не участвовал, так и не взявши Анапы.

«Не предвидя пользы сию крепость взять штурмом, — рапортовал он князю Потемкину, — и имея в виду, что взятую крепость пришлось бы бросить, тем более что оная крепость вовсе не входит в связь Кавказской линии, за поздним временем и недостатком провианта, простояв в виду Анапы трое суток, истребляя все ногайские селения около Черного моря и лимана, предпринял (я, Текеллий) обратный путь». Гора мышь родила. Князь Потемкин, желая ослабить силы турок, совершенно верно наметил блокаду Анапы и Суджука, из которых первая, помимо значения первоклассной турецкой крепости, служила связующим центром для разрозненных черкесских племен. В этих целях были собраны все кавказские войска в западной части Кавказа, двинуты были войска, расположенные по Дону и в Екатеринославской провинции, потревожена Воронежская провинция, Бахмутская округа и пр., пр. И все это затем, чтобы генерал Текеллий упустил, в бесконечных подготовлениях, удобный момент для военных действий, совершил ненужный кружной путь к Анапе, испытал по пути вместо разгрома черкесов ряд затруднений и неудач и, подойдя к Анапе, отказался в решительный момент от взятия этой крепости, совсем не увидев даже Суджука! Как ни красноречиво объяснял Текеллий столь неожиданный исход экспедиции, двух фактов нельзя было утаить: явной неспособности генерала, создавшего нелепый план проведения без нужды армии по горам за Кубанью, и безрезультатных потерь людьми и материальными средствами.

В сущности, вся затеянная Текеллием военная шумиха объяснялась довольно просто. В первый свой поход на Лабу в 1787 году Текеллий считал себя грозным победителем, и ту же роль хотел он играть, двигаясь за Кубанью по направлению к Черному морю. Но в первом случае были кабардинцы и горцы-предатели, которые в качестве провод-ников вели всю экспедицию на веревочке, а во втором их не оказалось. В первом случае пришлось иметь дело с относительно ограниченным районом, а во втором потребовалось проходить по более обширным и малоизвестным пространствам. В первом случае противниками были хотя и горцы, но среди своей хозяйственной обстановки, при полном отсутствии крепостей, во втором горцы умели пользоваться густыми лесами, крутыми берегами рек, узкими проходами между болотами и пр., чтобы тормозить движение войск, а главное, за спиной у горцев была крепость Анапа, турки и артиллерия. — И вот грозный генерал, стяжавший себе военную славу на таких случайных и сомнительных подвигах, как разрушение Запорожской Сечи и разорение черкесов и татар по Лабе, на этот раз показал себя таким, каким он был в действительности, т. е. бездарностью. На этот раз Текеллию нечем было бахвалиться, и он не решился рапортовать о победах, одержанных «под предводительством» Потемкина, сидевшего в Крыму.

Так неожиданно обнаружил свою действительную цену генерал-поручик Текеллий. И князь Потемкин, и императрица Екатерина остались крайне недовольны его неумными действиями. Текеллий был удален и на его место назначен граф Салтыков.

С назначением графа Салтыкова на Кавказ имелось в виду образовать особую армию, в состав которой входил один четырехбатальонный пехотный полк, десять двухбатальонных, два егерских корпуса, три конных карабинерных полка, четыре драгунских полка, шесть казачьих донских полков, один — уральских казаков, местные казачьи войска и калмыцкое войско. По делам хозяйственным Салтыкову предоставлено было право непосредственных сношений с Военной коллегией, а по военным действиям главнокомандующий должен был сообразоваться с указаниями и руководством князя Потемкина. Как человека независимого и занимавшего видное положение при дворе, графа Салтыкова не соблазняло такое зависимое положение, и он не спешил к армии, несмотря на неоднократные напоминания об этом императрицы.

В конце мая 1789 года турки высадились на восточном берегу Черного моря и заняли пятитысячными отрядами крепости Анапу и Суджук. Опасаясь, чтобы турки не овладели Таманским полуостровом и не завязали отсюда связей с крымскими татарами, Потемкин-Таврический распорядился, чтобы Кубанский корпус был расположен на Таманском полуострове, а часть Кавказского корпуса была придвинута ближе к Кубани. Вследствие этого войска были распределены по Кубани следующим образом: в устье Лабы был поставлен отряд из 4-х батальонов, 8 эскадронов, 300 казаков при двух орудиях под командой генерал-майора Булгакова; при Темижбеке несколько меньшего состава отряд бригадира Депрерадовича; у Недреманного поста отряд генерал-майора Плагина; у Невинного мыса отряд бригадира Германа; наконец у Песчаного Брода расположился с 4 батальонами пехоты, 3 эскадронами кавалерии, 300 казаков и двумя орудиями сам Текеллий.

В июле на Кавказ прибыл новый главнокомандующий граф Салтыков, но он, не успевши ознакомиться с положением дел, был назначен командовать армией против шведов. Екатерина Вторая предоставила князю Потемкину назначить на Кавказ командующим войсками кого-либо из подчиненных ему генералов.

До назначения нового командующего старшим лицом в армии числился генерал-поручик Бибиков, заступивший таким образом фактически место командира в конце 1789 года. Узнавши, что турецкий султан Селим III отправил фирман лжепророку Мансуру о возбуждении горцев против России, Бибиков, под влиянием ложных сведений, сообщенных ему анапскими армянами, решил предпринять экспедицию в горы и с этой целью снарядил отряд в 7609 человек. В суровое зимнее время, 10 февраля 1790 года, он по льду перевел войска через Кубань и направил их во владения махошевцев. Горцы бросили свои жилища и скрылись в горы. Черкесы, жившие на Лабе, изъявили покорность. Отсюда отряд двинулся к темиргоевцам.

Но по мере того как войска углублялись в горы, горцы стали оказывать все большее и большее сопротивление. Под влиянием Мансура и турок они в свою очередь перешли в наступление, окружили отряд со всех сторон, появлялись с тыла, а впереди устраивали завалы и преграждения из срубленного леса. Отряд очутился в критическом положении. Сражаясь ежедневно с многочисленными партиями неприятелей, русские войска шли без дороги и проводников, по снегу и в стужу. Провиант и фураж были в недостатке; воду часто приходилось добывать нагреванием снега в солдатских котелках. Черкесы угоняли всюду скот и истребляли все, что могло служить продовольствием для людей и лошадей. Когда вышли сухари, пришлось резать обозных лошадей и довольствовать солдат одним лошадиным мясом. Только в некоторых аулах были найдены запасы проса, не истребленного черкесами. 15 марта отряд подошел к ущельям, которые выходили на равнину к Анапе, а 16 марта, вблизи р. Шебше турецкий двухбунчужный Мустафа-паша с 2000 человек преградил русскому отряду дорогу. После непродолжительного боя турки отступили, но затем четыре дня подряд войска выдерживали беспрерывные стычки с неприятелем, пока 21 марта отряд Бибикова не занял сел. Заны.

Здесь отряду был дан двухдневный отдых. 24 марта произведена была рекогносцировка Анапы, в которой считалось до 40 000 жителей и гарнизона. Русским удалось измерить глубину и ширину рва, окружавшего Анапу, но турки со своей стороны сделали вылазку из крепости. Завязался бой с гарнизоном, которым командовал Батал-паша. Турки не выдержали натиска русских, и одна часть их с Батал-пашой заперлась в Анапе, а другая, бывшая под командой Мустафы-паши, не успела попасть в крепость и отступила на Суджук-кале.

Под влиянием этой удачи Бибиков решил взять штурмом самую крепость, но приведению в исполнение плана помешала снежная буря. Она разразилась в ночь на 26 марта таким холодом, что в одну ночь пало 150 лошадей. Войска ослабели. «Все начальники, кроме меня, — рапортовал Бибиков, — такую получили простуду и ослабели, что ни к какому действию уже приступить не могли». 27 марта отряд генерала Бибикова оставил Анапу и отступил обратно. Начались новые бедствия: разливы горных речек мешали движению войска. Целых 15 дней, с 27 марта по 11 апреля, войска прошли всего 120 верст, т. е. по 8 верст в сутки. Провианта не было. Войска питались кониной, кореньями и травой.

По распоряжению князя Потемкина, до которого дошли слухи о бедствиях экспедиции Бибикова, командир Кубанского корпуса барон Розен послал отряд из 600 драгун для розыскания экспедиции. Наконец, 4 мая войска ее в ужасном состоянии появились у Григориополиса. Офицеры и солдаты, по словам генерала Розена, «были изнурены сверх человеческого терпения стужей и ненастьем, от которых ничего для укрепления себя не имели; босы, в рубах и без всякой нижней, а в беднейшей верхней одежде, которая вся сгнила и изодрана. Больные, едва имея дыхание, опухли, да и те, кои считаются здоровыми, немного от них рознятся и в самых слабейших силах; полки и артиллерия потеряли лошадей, а вообще весь корпус крайне расстроен».

Произошло, очевидно, колоссальное недоразумение, порожденное легковерием, недальновидностью и, быть может, тщеславным желанием отличиться такого полководца, каким оказался генерал Бибиков. «Сей недостойный офицер, — писал о нем князь Потемкин императрице Екатерине, — для снискания личной пользы, пренебрег все и подвергнул гибели людей, из которых каждый поистииие дороже его». А потери за все время в отряде 233 убитых, 618 умерших от болезней, 23 утонувших, — всего 874 человека, или 12 % отряда. Кроме того, пленено 121 человек и 111 человек бежало. Но особенно возмущало светлейшего князя Потемкина то обстоятельство, что неумный Бибиков своими неумелыми действиями «намерениям моим (Потемкина) положил препону. Сколь сим возгордятся турки!» — восклицал временщик. Великолепный князь Тавриды несколько изменил свое мнение о Бибикове после того, как из подробного донесения о действиях экспедиции узнал, что бесталанный Бибиков, повторивши, под влиянием ложных и непроверенных сообщений о критическом положении дел в Анапе, ошибку генерала Текеллия, в единичных случаях действовал далеко успешнее этого последнего. Императрица приказала, однако, отдать под суд Бибикова.

Возвратившиеся из экспедиции войска были размещены в Прочноокопе. В течение месяца люди были освобождены от всякой службы; их кормили улучшенной пищей, дали чистое белье и одежду. Благодаря такому отвлечению боевых сил правый фланг Кавказа оказался слабым по обороне. Для защиты его генерал Розен подразделил Кубанский корпус на три части. Одна часть войск была расположена на Карасу, притоке Ей, в верховьях, другая у Темижбека, а с третьей Розен остался у Ейского укрепления. При таком положении дел командующим всеми этими войсками назначен был генерал-поручик граф де Бальмен.

Назначение это совпало с особенно напряженной деятельностью турок, перешедших в наступление против русских. По обыкновению, турки направили свои усилия на то, чтобы вызвать поголовное возбуждение в среде черкесских племен против русских. С этой целью в июне 1790 года Батал-паша послал особого турецкого чиновника с письмами и подарками к влиятельным представителям кабардинского народа и закубанских горцев. Закубанцы и без подарков склонны были начать войну с русскими, и кабардинцы приняли подарки, и свое участие в войне против России обусловили необходимостью присылки к ним турецких войск и достаточного количества артиллерии.

Тогда Батал-паша принялся деятельно за организацию отряда против русских. Снесясь с аварским ханом, дженгутайскими владельцами и ахалцыхским пашой, он направился в Кабарду во главе 8 тысяч пехоты, 10 тысяч турецкой конницы и 15 тысяч закубанских горцев при 30 орудиях. Князь Потемкин заранее был оповещен об этом и поэтому поручил графу де Бальмену идти против турок, не дожидаясь их наступления. Граф находился в тяжелом болезненном состоянии, но еще при жизни распорядился о сформировании трех отрядов генерал-майоров Германа, Булгакова и бригадира Матцена. Командиру же Кубанского егерского корпуса барону Розену и войсковому атаману Иловайскому приказал вести свои отряды против горцев за Кубань.

В это время Батал-паша успел передвинуться со своим отрядом от Анапы к верховьям Кубани. 28 сентября он переправился на правый берег Кубани, чтобы двинуться в Кабарду и занять Георгиевскую крепость, долженствующую служить центром его операций. Но стоявший на р. Куме при Песчаном Броде генерал Герман с 3 тысячами отряда решил преградить туркам путь в Кабарду. Присоединивши к своим войскам незначительный отряд бригадира Беервица и пославши за помощью к генералу Булгакову, с наличными силами Герман подошел 29 сентября к лагерю турок, расположенному у горы Тохтамыш и реки того же имени. Хорошо понимая, что каждая минута промедления грозила для русских потерей бассейна р. Кумы и присоединением к туркам кабардинцев, Герман на совете с товарищами офицерами решил немедленно атаковать турок в лагере.

Разделивши весь отряд на пять колонн, Герман в 8 часов утра 30 сентября направил авангард в 700 человек при двух орудиях под командой майора князя Орбелиани с поручением занять одну из высот, главенствовавших над р. Тохтамыш. Горцы первыми бросились на цепь казаков и фланкеров, шедших впереди отряда. Атака эта была отбита, авангард занял намеченную высоту над р. Тохтамышем и удержал ее за собой.

В то же время средняя колонна бригадира Матцена и егеря бригадира Беервица заняли высоты, к которым одновременно с противоположной стороны подходили турки. Завязался бой из-за этих высот. После того как черкесы, бросившиеся в атаку на наши войска с флангов и тыла, были отбиты кавалерийской бригадой полковника Буткевича, генерал Герман повел атаку по всей линии. Против левого крыла турок направлена была правая колонна, состоявшая из егерей под командой Беервица, а на правое крыло турок должны были наступать мушкатеры под командой полковника Чемоданова. Турки оказали сильнейшее сопротивление егерям, но в это время понеслись на них драгуны полковника Муханова, расстроившие ряды турок. Неприятель дрогнул, и сбитые с позиции турки начали поспешно отступать по всей линии. Не успел еще полковник Чемоданов с егерями напасть на правый фланг, как неприятель показал тыл. Брошены были пушки, и турки толпами побежали к Кубани. Двигаясь по пятам турок, русские войска ворвались в лагерь, захватили все 30 орудий, снаряды, припасы и взяли в плен самого Батал-пашу. Турки понесли огромные потери убитыми и потонувшими при переправе через р. Кубань.

Так разгромлена была сорокатысячная армия Батал-паши малочисленным отрядом генерала Германа.

В то же время барон Розен со своим отрядом громил горцев и жег их аулы по рекам Псекупсу, Пчасу, Марге и Пшишу. Узнавши о поражении армии Батал-паши и о пленении его русскими, горцы, не ожидая более помощи от турок, просили принять их в подданство России. Розен приводил их к присяге и брал аманатов. Ногайские татары, кочевавшие по Лабе, перешли, с разрешения Розена, на правый берег Кубани в количестве 2000 семейств и осели временно в пределах Кавказской линии.

Перейдя с отрядом на Линию, барон Розен сильно заболел и вскоре умер. Так как незадолго перед тем умер и граф де Бальмен, то командующим войсками Кубанского и Кавказского корпусов был назначен генерал-аншеф Гудович. Генералу этому Потемкин-Таврический дал специальное поручение взять возможно скорее Анапу, «дабы истребить сие гнездо турок» и прекратить возбуждаемые ими волнения между кавказскими горцами.

В конце января 1791 года Гудович прибыл на Кавказскую линию. Начались подготовления к походу на Анапу. Но находившийся в Анапе шейх Мансур вместе с Мустафой-пашой вели деятельную агитацию между горцами, побуждая их к всеобщей войне с русскими. Сам султан турецкий, по циркулировавшим в массе слухам, разослал фирман, грозя в нем разлучить с женами и детьми тех, кто не примет участия в вой-не правоверных с гяурами. Горцы, и без того склонные к войне, шли охотно на этот призыв единоверцев. Поход на Анапу осложнялся этими неблагоприятными обстоятельствами, а между тем приготовления к нему шли медленно.

Только 4 мая 1791 года у Темишбека собраны были 11 батальонов пехоты, 1900 человек егерей и 24 эскадрона кавалерии с 20 орудиями. С этими силами генерал Гудович двинулся 9 мая к Анапе. В помощь к ней шел выделенный из Кубанского корпуса отряд под командой генерал-майора Загряжского, состоявший из 4 батальонов пехоты, 20 эскадронов драгун, 2 донских казачьих полков и 16 орудий полевой артиллерии, 24 мая оба отряда соединились у Талызинской переправы через Кубань, вблизи нынешнего Екатеринодара.

Подвигаясь вперед, генерал Гудович старался укрепить связи и сообщения с Кавказской линией. По дороге к Ейскому укреплению устроены были укрепленные этапные пункты; на обоих берегах переправы через Кубань возведены были также два укрепления и для защиты оставлено 422 человека пехоты с 4 орудиями под начальством полковника Брауна; тут же были оставлены больные, обоз и излишние тяжести; понтонный мост, разорванный большими деревьями, пущенными по воде черкесами, был снят, и переправа производилась на паромах. Основательно укреплены и снабжены необходимыми силами главные опорные пункты Кавказской линии — редут при Темишбеке и укрепление при Ейском городке.

Запасшись провиантом на 40 дней, Гудович 29 мая двинулся по левому берегу Кубани по направлению к Анапе. 8 июня к главным силам Гудовича примкнул посланный из Крыма через Тамань отряд генерал-майора Шица, состоявший из 10 эскадронов кавалерии, 800 егерей, 300 донских казаков, 14 орудий полевой артиллерии и 90 штурмовых лестниц. На следующий день соединенные войска подошли к Анапе. В четырех верстах от нее русские были атакованы несколькими тысячами черкес. Одними силами авангарда черкесы были отброшены и ретировались в горы, а русские войска расположились на виду у Анапы.

Анапа была сильно укреплена по всем правилам тогдашнего военного искусства французскими инженерами. Крепость состояла из семи бастионов; снаружи на протяжении 700 сажен тянулся глубокий и широкий ров, выложенный камнем, за рвом возвышался вал, а за валом следовал палисад; с моря Анапу ограждала естественная защита — крутые утесистые берега и морская отмель, мешавшая подходу к городу больших судов: масса мелких вооруженных судов расположена была со стороны моря у стен Анапы; в крепости было 83 пушки и 19 мортир, наконец, гарнизон Анапы состоял из 10 тысяч турок и 15 тысяч татар и черкесов. Все эти силы находились под начальством трехбунчужного Мустафы-паши, но душой гарнизона был шейх Мансур, деятельно подготовлявший гарнизон и жителей к упорному сопротивлению против русских.

12 июня начата была закладка трех батарей русскими войсками. Тщетно неприятель старался воспрепятствовать возведению этих сооружений. Вылазки гарнизона отражались русскими, и, несмотря на убийственный огонь из крепостных орудий, дело было доведено до конца — батареи сооружены окончательно. С 19 июня был открыт с них огонь по крепости, а ночью под 20 июня русскими бомбами и брандскугелями зажжен во многих частях город. Пожар продолжался до рассвета и сопровождался взрывами; сгорело много домов и помещение коменданта паши. Можно было полагать, что пожар этот навел панику на жителей Анапы и гарнизон, и поэтому Гудович предложил в письме на имя Мустафы-паши сдать без боя город, обещая свободный выход гарнизону и жителям и грозя в противном случае беспощадностью победителей. Паша склонен был к такому исходу дела, но шейх Мансур, пользовавшийся сильнейшим влиянием на войска и население, настоял на упорном сопротивлении. В ответ на мирное предложение Гудовича турки открыли из пушек огонь по русским войскам.

Не желая длить блокады при отсутствии осадной артиллерии и подвергать отряд с флангов и тыла беспрерывным нападениям горцев, Гудович решил взять Анапу штурмом. На такое решение имели влияние и полученные командующим вести о направлении турецкого флота с устьев Днестра в Анапу. Нужно было не допустить серьезной помощи флота с десантом осажденному городу.

21 июня начались подготовления к штурму. Гудович, генералы и начальствующие сновали по лагерю, подбодряя и одушевляя войска. Ночью лагерь был снят и войска разведены по определенным местам для атаки крепости. На месте оставлены были только 4000 человек под командой генерал-майора Загряжского для отражения горцев. Остальные 8000 человек подразделены были на пять колонн, из которых 1-я и 2-я колонны, начиная с левого фланга, были поручены генерал-майору Булгакову, 3-я и 4-я колонны генерал-майору Депрерадовичу и 5-я колонна генерал-майору Шицу. За каждой колонной оставлен был резерв и, кроме того, общий резерв под командой бригадира Поликарпова.

В полночь был открыт огонь с батарей, под прикрытием которого колонны начали приближаться к крепости. В час ночи пальба на батареях прекратилась; перестали стрелять и турки из Анапы. За полчаса до рассвета с русских батарей снова началась усиленная канонада города. Русские войска двинулись быстро на штурм. Турки заметили их у крепостного рва и при помощи светящихся ядер, брошенных в ров, открыли почти в упор картечный огонь. Это, однако, не остановило наступления войск, которые спустились в ров и стали приставлять осадные лестницы.

Четвертая колонна под командой полковника Самарина первой взошла на крепостной вал и утвердилась на нем, выдержавши отчаянную рукопашную борьбу с гарнизоном и жителями города. За четвертой последовала третья колонна, командир которой полковник Келлер и заступающий его место майор Веревкин были сильно ранены и выбыли из строя. Вторая колонна под командой полковника Муханова овладела бастионом. Первая колонна овладела валом и расположенным за ним кавальером только при помощи резерва. Но пятая колонна, долженствовавшая войти в крепость с берега, в тыл гарнизону, встретила самые серьезные затруднения. Замеченная раньше времени наступления турками, она была встречена столь убийственным огнем, что, не имея возможности дойти до контрэскарпа, начала отступление. Генерал Шиц вызвал резерв и сам лично стал впереди колонны и повел ее на приступ. В то же время подошли батальон пехоты и три эскадрона спешенных драгун, посланных в помощь Гудовичем из главного резерва. Наконец, Гудович направил полковника Поликарпова со всей кавалерией главного резерва. Частью спешенные, а частью на лошадях кавалеристы ворвались в крепость и приняли участие в общем рукопашном бое.

В течение пяти часов турки дружно и отчаянно защищались. Русские попеременно, несколько раз то овладевали передовыми частями укреплений, то отступали от них. Исход штурма становился сомнительным. Гарнизон, по-видимому, решил сопротивляться до последней крайности. Тогда Гудович двинул на штурм остальные части главного резерва — 600 человек мушкатер и три эскадрона спешенных драгун. Свежие силы решили бой. 22 июня в 8 часов утра Анапа была взята русскими войсками.

В то время, когда бралась штурмом Анапа, 8000 черкесов напали с тыла на отряд генерал-майора Загряжского. И здесь кипел серьезный бой, но в конце концов черкесы были отброшены и отступили в горы.

При взятии Анапы из гарнизона убыла громадная цифра убитых и раненых — до 8000 человек. Русскими взято 95 орудий, 130 знамен, значительные запасы боевых снарядов и провианта и пленено 5900 мужчин и 7588 женщин. Попали в плен начальник гарнизона Мустафа-паша, его помощник, сын Батал-паши, и шейх Мансур. Последний, скрывшись в погребе, не хотел сдаваться, и только после угрозы генерала Булгакова взорвать погреб он отдался в руки врагов гяуров. Его отправил Гудович в Петербург.

Русские потеряли под Анапой 930 человек убитых и 1995 раненых.

С падением Анапы турки сами сожгли и разрушили Суджук-кале, бежавши из этой крепости в горы к черкесам.

Победители были награждены чинами и орденами, а Анапу со всеми ее укреплениями Гудович приказал срыть до основания. Батареи были взорваны, ров и колодцы засыпаны и весь город сожжен. 10 июля русские войска отправились из Анапы на Линию, куда и прибыли 16 сентября. На этот раз сами горцы, встречавшиеся по пути отряду, изъявляли покорность и готовность принять подданство России. Грозный урок военной Немезиды не остался без последствий.

Этим военным деянием генерала Гудовича и его отряда и можно закончить историю борьбы русскими с турками, татарами и горцами. С следующего, 1792 года, при том же Гудовиче началась колонизация Кубанской области казачеством.

Глава II
История казачества

Раннее и деятельное участие казачества в борьбе русских с горцами, татарами и турками, естественно, требует ознакомления с оригинальными формами казачьего быта. Казаки — сторожа и завоеватели окраин. Такой была их роль и по отношению к Кубанской области.

Польша, как более сильное и сплоченное в ту пору государство, первой воспользовалась для охраны границ народившимся малорусским казачеством. По-видимому, она видела в казачестве лишь пограничные охранительные отряды воинов, и такой характер действительно носили первые казачьи дружины Дашковича, Лянскоронского и др. Но когда та же Польша превратилась из естественного союзника в давящую и деспотическую силу, казачество повело борьбу на два фронта — против татар с турками и против поляков, и в общем борьба с последними оказалась продолжительнее и ожесточеннее, чем с первыми. Много поводов было к тому.

Пока Польша, Литва и Малороссия представляли в известной мере обособленные области, каждая из них пользовалась определенной самостоятельностью. По крайней мере, религия, язык и землепользование были неприкосновенны. Но с течением времени Польша, как сильнейшая, начала постепенно и систематически порабощать две остальные народности — малорусскую и литовскую. Первоначально Украина так и была соединена с Польшей на правах людей «равных с равными и вольных с вольными».

Для управления тремя народностями, под протекцией польских королей, существовало три гетмана — польский, литовский и русский, из которых каждый должен был управлять населением на началах народных учреждений и порядков. Скоро, однако, эти автономно-унитарные отношения были упразднены и остались неприкосновенными лишь на одной бумаге. С объединением Литвы с Польшей под властью литовско-польских королей существенно были изменены и нарушены порядки народного управления. Вместе с населением к Польше были присоединены малорусские и литовские земли, почему и все трудовое население было отдано в «собственность» польско-литовских и малорусских ополяченных панов. Власть панов и бесправие населения впоследствии приняли просто невероятные формы.

Таким образом, малорусскому народу приходилось бороться за веру, землю и свободу одинаково как с татарами, так и с поляками. И вот при наличности этих условий малороссы все время своей кровавой истории вели беспрерывную борьбу со своими соседями — татарами и поляками, а передовыми бойцами и защитниками были казаки. В казачестве крылись не только необходимые для борьбы силы, но и живое воплощение народных стремлений к свободе, самоуправлению и национальной независимости. В готовые внешние формы казачества были воплощены идеалы вечевого строя и порядков — равноправие, выборное начало, народные собрания, народное самоуправление и суды, одним словом, в свое время казаки были не только храбрыми воинами, но и самоотверженными поборниками свободы и народоправства.

Польское правительство прекрасно понимало эту двойственную роль казаков и, эксплуатируя их, как военную силу, всячески подавляло стремления к народовластию и свободе. Делясь на три сословия — шляхту, хлопов и мещан, Польша отнесла главную часть малорусского населения к последним двум сословиям, поставивши казачество как бы вне сословий.

Настоящей выразительницей казацких идеалов явилась Запорожская Сечь; она же была праматерью и значительной части Кубанского войска. Запорожскому казачеству поэтому должно быть уделено и наибольшие внимание в интересах выяснения той исторической преемственности, которая перешла на берега Кубани вместе с черноморским войском, возникшим из призванных к службе казаков последней Запорожской Сечи.

Запорожская Сечь представляет одно из интереснейших явлений народной истории. Как известно, Запорожской Сечь названа потому, что главная масса казаков жила за порогами Днепра, а самое слово «сечь» Д. П. Эварницкий производит от выражения слова «сечь» или «рубить лес» и равносильно великорусскому «засека». Первые места поселения устраивались на «засеках», и в этом смысле и запорожская община названа Сечью. Само собой разумеется, что в данном случае важно не филологическое значение слова «сечь», а то понятие, которое с ним соединял народ. Народ же Сечью называл казачью общину из равноправных членов, избиравших сечевое начальство и ведущих свои дела путем самоуправления.

Князь Мышецкий в своей «Истории о казаках запорожских» насчитывает десять мест, где запорожцы «свои главные жилища, а по их званию, сечи имели». Войско переходило с места на место, и сечи, резиденции войска, опорные пункты перемешались. Факт, очевидно, указывающий на сложность причин, обусловивших возникновение и развитие оригинальной общины малорусского народа. В нем выражается, с одной стороны, жизненность народных идей, а с другой — целый ряд довольно сложных условий, начиная с естественных и оканчивая международными политическими, влиявших на склад, быт и судьбы запорожского казачества. Каковы бы ни были эти условия, то тормозившие, то способствовавшие развитию казачества, но раз малорусский народ давал все новые и новые силы для пополнения рядов вольницы и раз самим казакам, в силу необходимости, приходилось менять места сечей, народные стремления были несомненно глубоки, могучи и всеобщи. Народная вольница не мирилась с препятствиями, а народ не уставал давать ей своих представителей.

В числе десяти сечей Мышецкий указывает на сечи в Седневе, Каневе и Переволочне, в местах, находившихся вблизи Чернигова, Киева и Полтавы. По этому поводу Д. И. Эварницкий совершенно правильно замечает, что указание князя Мышецкого интересно исключительно в том отношении, что показывает места зарождения Запорожского казачества; но он, однако, находит невозможным считать указанные Мышецким три пункта как лежавшие выше днепровских порогов «запорожскими сечами». Пусть будет так. Но ведь дело не в названии, а во внутреннем содержании факта. Если седневская, каневская и переволоченская сечи были не «за порогами», то уж наверное они имели в основе своей организации и быта много общего с сечами запорожскими. А это, собственно, и важно для историка. За внешней формой скрывается внутреннее содержание ее, и наличность хотя бы и не «запорожских», т. е. за порогами находившихся сечей, факт огромной важности с точки зрения возникновения и развития Запорожского казачества. Из этого уже видно, что Запорожская Сечь не была, да и не могла быть неизменной, остановившейся в своем развитии, закостеневшей формой в различных местах своего нахождения. Первые по времени сечи несомненно были более примитивны и менее сложны, чем последующие.

Постепенно, путем эволюции и сложилась та Запорожская Сечь, о которой имеются прямые исторические материалы, оставшиеся от сечевых архивов, а также мемуары и описания современников. На ней, как имеющей ближайшее отношение к предмету нашей истории, мы и остановимся преимущественно.

О Запорожье и запорожцах привыкли обыкновенно судить по внешним чертам их быта. Все экстравагантное, бьющее в глаза в обыденной их жизни, дерзко-отважные военные подвиги при набегах и столкновениях с врагами, естественно, останавливали внимание любителей старины и истории. Какой-нибудь своеобразный кунтуш с откидными рукавами, красные и широкие, как море, шаровары, высокая мерлушковая шапка с заломленным кармазинного цвета верхом, сафьянные с серебряными подковами чоботы, неуклюжее старинное ружье или тяжеловесный кремневый пистоль, громадная, пузатая, как лягушка, люлька, которой по меньшей мере можно убить человека, старинная картина, изображающая сидящего в степи дюжего запорожца с толстым оселедцем за ухом, с бандурой на коленях, с оружием, привешенным к неизвестно как очутившемуся в степи дереву, с пляшкой на земле у ног и михайликом возле нее, из которого одинокий, как палец, воин тянет горилку — все это было любопытно, тешило, настраивало на веселый лад этих любителей старины, распространялось и шло в обыкновенную публику. С другой стороны, подвиги в духе Тараса Бульбы, отчаянные набеги степных рыцарей и жестокая расправа с противниками глубоко интересовали любителей сильных ощущений и поклонников военных подвигов и отваги. И вот о запорожцах сложились ходячие представления как о воинах, для которых всюду — и дома среди родной обстановки, и в степи в поисках за врагами, и в открытом бою с злыми татарами и мстительными ляхами было по колено море.

Но если рассматривать Запорожскую Сечь с той излюбленной точки зрения, как сборище отчаянных до самозабвения головорезов, любивших кровь и битвы, как родную стихию, неугомонных наездников, которые не только нападали на врага, но и жгли его жилища и обирали до ниточки, то несомненно, что запорожцы были истыми разбойниками по профессии и, живя на окраинах, не брезгали никакими средствами при своих разбоях. Однако сами запорожцы и население, видевшее в запорожце идеал лучшего человека того времени, иначе смотрели на Запорожскую Сечь. Народ и сами запорожцы называли себя «лыцарями», т. е. своего рода общественными деятелями, призванными кого-то и что-то защищать. Тот же народ и запорожцы кратко формулировали преследуемые ими цели словами «за веру и народ». Христианская вера поругалась татарами, народ находился в угнетении у ляхов. Необходимо было стать на защиту их. Выходит, следовательно, что военный характер Запорожской общины обусловлен необходимостью. Насилие за насилие. Таковы суровые требования исторической необходимости. Но за фактами упорной и отчаянной борьбы запорожцев за веру и народ скрывается нечто другое, правда, не громкое, ординарное, на что мало обращают обыкновенно внимания воинственные историки. Это обыденная жизнь, слагавшаяся из массы мелочей и заурядностей. Запорожцы жили не исключительно войной. Военные походы и столкновения, как бы часто ни повторялись, были во всяком случае лишь эпизодическими явлениями на том ее фоне, который представляла собой их мирная повседневная жизнь и занятия. Этого мало. Внимательное отношение к явлениям этого рода привело таких крупных историков, как Н. И. Костомаров, к мысли, что самое образование Запорожской Сечи совершилось под влиянием хозяйственных побуждений массы и на чисто экономической почве. Сначала, по мнению талантливого историка, украинцы уходили на низы по Днепру за рыбой и зверем, как рыболовы и охотники. Обилие рыбы, зверя и всякой дичи задерживали здесь на некоторое время предприимчивых промышленников, а самые условия промыслов, вдали от родимых жилищ, требовали совместной деятельности и связи общественной, тем более что приходилось не только вести дело сообща, на артельных началах, но и защищать себя от врагов, татар, также сообща. А с течением времени эта совместная артельно-общинная жизнь вылилась в более постоянную и устойчивую форму Сечи, то есть коммуны. И вот рыбопромышленники и звероловы, владея обширными землями и богатыми угодьями, будучи никем не стесняемы в своих верованиях и обычаях, живо чувствуя свои кровные связи с угнетаемым украинским народом, поставили на своем знамени: «за веру и народ», образовавши могущественную общину.

В чем, в самом деле, заключались отличительные особенности Запорожской Сечи, как организованного целого?

Три черты — равенство, свобода и самоуправление проникали весь строй Запорожской Сечи.

Запорожцы были «товарищи», Запорожье — «товариство», и это основный принцип равноправия. Доступ в Сечь был свободен, никому, при соблюдении известных условий, не возбранялся. Требовались лишь годность к службе, исповедование православия да подчинение сечевым порядкам. В товарищество поступали люди взрослые, часто «закаленные» и во всяком случае способные выносить все невзгоды казачьей жизни и лишения степной обстановки. Случалось, что, до поступления в товарищи, молодежь, преимущественно дети старшин и почетных лиц, проходила предварительно известную практическую школу в качестве «молодиков» при опытных запорожцах, но это не исключало у молодика права на товарища, раз это позволял ему возраст. Предположение некоторых писателей о том, что для поступления в Сечь обязательно требовалось безбрачие, знание малорусского языка, присяга русскому царю, православие и семилетний искус, лишено оснований и маловероятно. Женатый мог назвать себя холостым. Едва ли, впрочем, это требовалось. Известно, что в самом Запорожье по паланкам жили семейные казаки, а многие со стороны приезжали в Сечь с детьми — «молодиками» и «хлопцами» и, стало быть, имели семьи на стороне. Требовалось, очевидно, только недопущение женщин в Сечь, что обусловливалось наверное не столько «обетом безбрачия», сколько неудобствами, соединенными с семейной жизнью, для вольного казака-воина. Против обязательности знания малорусского языка говорит переполнение Сечи татарами, турками, волохами, калмыками, евреями, грузинами, братьями славянами и т. п.; в числе запорожцев были даже немцы, французы, итальянцы, испанцы и англичане.

Отличительную особенность запорожского самоуправления составляла широкая власть народного собрания, или Войсковой Рады. Рада была и высшей правящей инстанцией, и инициатором всяких начинаний, особенно военных. Раз зародившийся план или предположение быстро циркулировали и передавались в массе сечевиков. План обсуждался и разрабатывался, мысль зрела, желания росли — и в конце концов все это переносилось на Раду, в круг всего товариства. Часть подготовленных в этом направлении казаков становилась во главе движения и, смотря по интересу, которое возбуждало дело в серой, рядовой массе, приводила в исполнение возникшие намерения. Это был, так сказать, естественный ход разрешения всех вопросов внутренней и политической жизни Запорожья.

В состав Войсковой Рады входили только запорожские казаки, т. е. все те, кто с оружием в руках защищал Сечь, веру и народ малорусский и кто участвовал в военных предприятиях Сечи. Это было войско, и к нему относились как бездомовая сирома, жившая в самой Сечи, так и семейные казаки, сидевшие на хозяйствах по округам или паланкам. Ни наймиты, попадавшие в Сечь на заработки, ни крамари или торговцы, производившие торговлю в Коше и по Запорожью, ни женщины не имели прав на участие в радах, не стояли ни в каких отношениях к последним; женщины даже не имели права не только жить, но и временно посещать резиденцию войска — Запорожский Кош. Рада, таким образом, была учреждением исключительно военной корпорации.

Рады у войска были очередные, назначенные, по запорожским обычаям, в определенные дни года, и чрезвычайные, собиравшиеся по мере надобности и при исключительных обстоятельствах. Первые составлялись ежегодно на Новый год, т. е. 1 января, на храмовой праздник в день Покрова и на второй или на третий день Пасхи. Важнейшей считалась Рада на Новый год. Вторые, чрезвычайные, рады правильнее, пожалуй, назвать внезапными, потому что они возникали в большинстве случаев по мановению рядового казачества, в порывах возбужденного состояния, и носили бурный характер. Такими, по крайней мере, были все те рады, которые собирались не Войсковым Правительством, а по воле буйной и необузданной сиромы, своего рода запорожского пролетариата.

Очередные рады производились вообще при торжественной обстановке, а особой торжественностью отличалась Рада на Новый год. Важность новогодней Рады обусловливалась тем, что на этой Раде выбиралась казачья старшина и распределялись земли и угодья между казаками. На новогоднюю Раду поэтому собирались почти все запорожские казаки. За несколько дней до праздника они съезжались в Сечь из самых отдаленных и укромных уголков ее и распределялись по куреням, в которых они состояли товарищами. В самый день Нового года все наряжались в лучшие свои костюмы и шли в церковь. Здесь с особой торжественностью и церемониями запорожское духовенство служило сначала «утреню», а затем «обедню», по окончании которой казаки отправлялись по куреням и обедали, причем готовились лучшие блюда и ставились на стол напитки.

Как только оканчивался обед по куреням, на площади производился из самой большой пушки выстрел. Это был сигнал для сбора Рады, раскатистым громом извещавший всех о важности наступившего момента. Тогда войсковой довбыш или литаврщик выходил из своего куреня с литаврскими палками, шел в церковь, где хранились литавры, выносил их на площадь и бил сбор «мелкой дробью». На первый зов выходил войсковой есаул, который также шел в церковь, брал здесь большое войсковое знамя и выносил его на площадь. По окончании этой церемонии довбыш бил мелкой дробью по литаврам двукратно через известный промежуток, — и тогда на площадь на Раду шли все казаки в определенном порядке и с соблюдением известной субординации.

Сечь по своему внешнему виду представляла укрепленное место, обнесенное валом и рвом. Центральную часть укрепления занимала площадь, посредине которой стояла сечевая церковь, а по окружности Сечи расположены были «курени», длинные, сараеобразные строения, в которых жили запорожцы. В Сечи же помещались пушки, были также базар и лавки. Но собственно площадь не была занята строениями. Это было исключительно место сборов казачества, где прямо под открытым небом собирались казачьи рады.

Высшим исполнительным органом Запорожской Рады было Войсковое или Кошевое Правительство, в состав которого принято включать четыре лица: кошевого атамана, войскового судью, войскового писаря и войскового есаула.

Во главе казачьего правительства находился кошевой атаман. Он соединял в своей особе военную, административную, в известной мере духовно-административную и судебную власть, в военное же время пользовался правами диктатора. Такие широкие полномочия определялись особыми условиями того времени, когда политическая жизнь народов не сложилась еще в более расчлененные формы и когда военный произвол и право сильного нарушали основные требования гражданского развития.

Вторым после кошевого атамана в Запорожье лицом был войсковой судья. Как и кошевой, он был избранником Рады. Согласно самому названию, на войсковом судье лежали специально судебные обязанности, его ведению одинаково подлежали как гражданские, так и уголовные дела. В большинстве случаев судья решал дела и выносил приговоры, справляясь только с обычаем, но судившиеся имели право представить свои дела на окончательный приговор кошевого атамана, а в некоторых случаях даже Войсковой Рады. Но тот же судья, подобно атаману, нес административные и военные обязанности. Он считался главным помощником кошевого атамана и фактически был именно им. Когда атаман на продолжительное время оставлял Сечь, как это было при военных походах или поездках в Петербург, войсковой судья принимал название «наказного кошевого атамана», замещая таким образом кошевого, но сносясь при малейшей возможности с ним и считаясь с его указаниями. Судья же выполнял обязанности войскового казначея и считался начальником артиллерии Сечи. Вообще наравне с кошевым атаманом судья ведал земские дела, заправлял войсковым хозяйством и объезжал ради дозора паланки и владения Сечи. Как и кошевой атаман, судья жил в своем курене общей жизнью куренных товарищей и на свое содержание получал почти столько же средств и из тех же источников, что и кошевой атаман.

Третьей куренной персоной Запорожского Коша был войсковой писарь. Казалось бы, что, по обычным понятиям о писаре, он был исполнителем и зависимым от атамана и судьи лицом. Но в действительности войсковой писарь пользовался в области своей деятельности довольно широкой самостоятельностью и своего рода авторитетом, как «письменный» человек. Скорее он нес, так сказать, министерские обязанности и в качестве такового имел непосредственные отношения ко многим из тех дел, которые ведали кошевой и судья. Тем не менее деятельность войскового писаря была более специализирована, чем атамана и судьи. Он заведовал письменными делами Запорожской Сечи, вел счетоводство, записывал войсковые приходы и расходы, составлял и рассылал указы, ордера, приказы, листы и т. п. Его же знаниями и пером пользовалось войско при своих дипломатических сношениях и переписи с коронованными особами. Войсковой есаул избирался на Войсковой Раде вместе с атаманом, судьей и писарем. Этим актом он как бы связан был с тремя главными правителями войска и ставился в положение войсковой старшины. Но в действительности он был зависимым и подчиненным главным образом кошевому атаману лицом. По той роли, какую выполнял войсковой есаул, он представлял интересное совмещение самых разнообразных обязанностей. В одних случаях он был церемониймейстером, как при открытии Войсковой Рады, в других — судебным приставом, следя за исполнением судебных приговоров, в третьих — судебным следователем, производя следствия и дознания по разным криминальным делам, в четвертых — полицеймейстером, обязанным наблюдать за порядком и благочинием и охранять проезжающих в Сечи, в пятых — провиантмейстером, заготовлявшим продовольствие для войска и принимавшим и раздававшим хлебное и денежное жалованье казакам, в шестых — разведчиком при войске, в седьмых — пограничным чиновником и т. п. Следующий ряд сечевой старшины в порядке официального чиноначалия составляли куренные атаманы. Они стояли вне Войскового Правительства и их положение ограничивалось скромной долей старших в курене, но это были самые уважаемые лица в войске и их влияние на товариство было громадное. Каждый курень избирал своего атамана независимо от других, и так как в войске было 38 куреней, то такое число было и куренных атаманов. Следовательно, прямые обязанности куренного атамана касались исключительно порядкового куреня, выборным представителем которого он состоял.

За представителями Войскового Правительства и куренными атаманами следовала паланочная старшина. Организация паланочного управления представляла в миниатюре паланочный кош, в состав которого входили полковник, есаул и писарь; у последних двух были помощники — подъесаулий и подписарий.

Во главе управления стоял полковник, который выбирался из заслуженных и уважаемых лиц, как и вообще паланочная старшина. Ведению паланочного управления подлежали собственно порядок и спокойствие в паланке. В этих видах полковнику полагалась особая команда казаков, из числа которых он посылал сторожевые разъезды по границам, конвой для сопровождения проезжающих через паланку, партии для преследования преступников, и т. п.

Наконец, к последней низшей инстанции сечевого управления относились войсковые служители — довбыш, пушкарь, толмач, кантаржей, шафарь, канцеляристы, школьные атаманы, а также войсковые табунщик, скотарь и чабан. Довбыш заведовал войсковыми литаврами, в которые били на сбор и тревогу, и выполнял некоторые полицейские и фискальные обязанности — сопровождал преступников, приковывал их на площади к позорному столбу, взыскивал недоимки, взимал пошлины на перевозах и т. п. Войсковой пушкарь заведовал запорожской артиллерией и исполнял обязанности смотрителя тюрьмы. Войсковой толмач был переводчиком. Войсковой кантаржей состоял хранителем войсковых весов и мер и собирал пошлины с товаров, подлежавших взвешиванию и измерению. Войсковых шафарей или сборщиков на привозах было четыре и, кроме того, в помощь им давались подшафарии. Шафари жили на главных запорожских перевозах, собирали здесь торговые пошлины, вели приходо-расходные книги и имели в своем распоряжении казацкие команды для ограждения интересов войска. Роли остальных войсковых служителей — канцеляристов, школьных атаманов, табунщика, скотаря и чабана, т. е. пастуха овец, достаточно характеризуются самими их названиями. Школьных атаманов было два — для старшего и младшего возрастов. Атаманы хранили школьные суммы и заботились о продовольствии и удобствах школьников. Замечательно, что сами учащиеся выбирали и свергали своих школьных атаманов.

Собственно в паланках для наблюдения за порядками заселения слобод и зимовников выбирались громадские атаманы, но круг их деятельности был узок и ограничен.

Таким образом, управление запорожским войском держалось в сущности на Войсковой Раде, Войсковом Правительстве, куренных атаманах и паланочной старшине. Главным исполнительным органом были войсковые правители — кошевой атаман, войсковой судья, войсковой писарь с есаулом, а также паланочный полковник; высшую контролирующую и направляющую инстанцию представляла Войсковая Рада; а куренные атаманы были как бы связующим звеном между правительством и Радой и своим высоким нравственным авторитетом и патриархальной властью сдерживали и умеряли слишком бурные и вольные порывы «сиромы», или рядовых казаков. Обычаем были выработаны эти формы правления и на обычае держались их взаимные отношения.

Казачья община на Дону была образована первоначально по образцу Запорожской Сечи. Историк XVIII столетия Ригельман утверждает, что «донские казаки от украинских черкасских казаков действительно начало свое возымели на Дону». Название свое эти казаки, говорит Ригельман, получили по имени р. Дон, но основатели Донского казачества выстроенный ими город на Дону назвали Черкасском в память своего прежнего украинского города Черкасы. Подтверждение тому Ригельман видит в «Русской Летописи» Татищева, в которой упоминается что «в 16 столетии, в царствование царя и великого князя Ивана Васильевича, из-за Днепра с князем Вишневецким черкасы на Дон перешли, и там поселившись, город Черкаской построили». В «Ядре Российской истории» также констатируется тот факт, что князь Дмитрий Вишневецкий около того времени перешел на службу из Литвы к царю Ивану Васильевичу. А в примечании к «Родословной татарской истории» сообщено, что «донские казаки добровольно поддались России в 1549 году, почти с таким договором, как украинские казаки потом поддались Польше».

Таким образом, Донское казачество возникло в то время, когда существовала уже Запорожская Сечь. Тот факт, что в 1375 году донскими казаками была поднесена Дмитрию Донскому икона, Ригельман объясняет возможностью существования в ту пору «донских казаков», определенных великими князьями из «российских людей». Служилые люди под именем казаков действительно оставили своих потомков в Воронежской губернии по Дону и Воронежу. В пригородной г. Воронежа слободе Чижевке земельные общины известны и теперь еще в официальных документах под именем казачьих чинов — «конный казачий чин», «пеший казачий чин» и пр. Такие же деления остались и в др. селениях, и исторические акты свидетельствуют, что на Дон русские князья для охраны от татарских набегов посылали служилых людей, именуя их стрельцами, казаками и пр.

Очень характерным является то обстоятельство, что Черкасск основан по такому же плану, как и Запорожская Сечь. Подобно этой последней, устроенной на острове Хортице, и Черкасск казаки построили также на острове, известном под именем Лисьего острова или Страбоновской Алопекии, как предполагает Ригельман. Далее, как в Запорожской Сечи внутри ограды или окопа были расположены курени, так и у донцов «в самом нутре города находилось шесть станиц» — первая и вторая Черкасские, Средняя, Павловская, Прибылянская и Дурновская. Другие станицы устраивались потом вне города. Но, главное, в Черкасске, подобно тому, как и в Сечи, первоначально были совершенно тождественные обычаи и бытовые порядки — безбрачие и строго военный режим. «Первоначальное же жительство их (донцов), — говорит Ригельман, — было не отменно подобно низовым запорожским казакам, потому что избы казачьи и доныне называются также куренями и построением подобны оным, ибо находятся без дворов и курень возле куреня рядом». Донцы, сообщает далее Ригельман, «сперва жительством и нравом и поведением совсем запорожским казакам подобны были. Ибо с самого тут начала пребывания своего, как сказывают сами, так как сечевские, не имели жен и терпеть их не могли». То же самое было в Сечи.

Впоследствии, однако, донцы обзавелись женщинами. Делая набеги на турок, крымцев, татар, кумык, кубанцев, черкесов и пр., в числе пленных они уводили женщин, с которыми потом сходились, и затем дан был свободный доступ вместе с мужчинами и женщинам, добровольно переселявшимся на Дон. Суровый обычай не отменен был радикально и обратился в пережиток. Женщинами донцы не дорожили и продолжали смотреть на них, как на обузу. «Если кому жена была уже не мила и не угодна или не надобна, — рассказывал Ригельман, — долго проживавший среди донцов, оных (жен) менять, продавать и даром отдавать мог, водя по улицам и вдруг крича: „кому люба, кому надобна? Она мне гожа была, работяща и домовита. Бери, кому надобна!“ И если выищется кто оную взять, договаривались ценой или какой меною, по случаю ж и за попойку, отпустя ее из рук, отдавали. Когда ж взять жены никто не выискался, то и так на волю отпускали». За разные же проступки, к числу которых относились и «продерзость», женщинам мужья насыпали песку за пазуху, привязывали камень к шее и топили в воде и вообще казнили, не давая никому в том ответа и не неся никаких наказаний. Порядки более суровые и варварские, чем недопущение женщин в Сечи.

Еще бесчеловечнее поступали донцы с детьми. Вот что сообщил по этому поводу Ригельман: «Сказывают же, что когда стали посягать жен, то, по общему приговору, младенцев, родившихся у них, сперва в воду бросать установлено было для того, чтобы оные отцов и матерей для промысла их не обременяли. Но потом обществом же приговорили, дабы мужского пола младенцев вжив оставляли, а женского роду в воду метали». Так велось несколько времени. Когда же в войске много женатых набралось, «а паче из жалости отцов и матерей, общим кругом своим определили, чтобы детей и женского пола уже более не губили, но воспитывали б для общей надобности их».

Свидетельство в высшей степени интересное и важное. Оно указывает на то, что безбрачие первых казачьих общин вызывалось не столько рыцарскими соображениями и обетами, как склонны были многие думать, сколько довольно эгоистическими побуждениями не иметь в лице женщин и детей лишней обузы. Какие уж это были рыцари, когда они прекрасный пол по улицам на продажу водили, в глухой мешок зашивали, в воду метали, а детей топили, «как щенят». И замечательно, что так же поступали с детьми и другие казачьи общины на первых порах своего существования. Тот же Ригельман сообщает, что донцы, устроивши кош на Яике, или Урале, и переженившись на татарках и калмычках, «по тогдашнему их разбойническому обыкновению или по суеверию их, так точно как и донцы, прижитых детей убивали и в воду метали, что также несколько времени продолжалось». Этот жестокий обычай существовал первоначально и у терских казаков. «И были, по объявлению терских старожилов, — замечает Ригельман, — столь же бесчеловечны в погублении сперва родившихся детей своих, как донские и яицкие казаки». Так примитивный демократизм уживался с бесчеловечностью и жестокостью.

Тем не менее донцы в конце концов стали в надлежащие условия гражданского развития. Естественные ли потребности были тому причиною, или же внешние условия жизни, но донцы сумели оценить «домовитость» женщины и плоды семейного сожительства. В Черкасск, станицы и городки были допущены женщины на правах жены и матери. И донская женщина не только сумела устроить и скрасить семейный быт и обстановку казака, но при случае несла тяжести военного быта с таким же самоотвержением и геройством, как и мужчины. Во время так называемого «Азовского сидения» казачки, осажденные вместе с мужьями в Азове турками и татарами, выказали чудеса отваги и храбрости. В то время в Азове, отнятом в 1642 году у турок казаками, находилось 1400 вооруженных мужчин и 800 женщин, «кои, — как аттестует их генерал Ригельман, — достойны к причислению в гарнизон, потому что они в защищении города не малую славу заслужили». Между тем турки под начальством Пиали-паши имели флот, состоявший «из 45 галер и великого числа галионов, фелюков, чаек и других судов, а в состав сухопутной армии, предводимой силистрийским пашой Гусейном Дели, входили 50 000 крымских татар, 10 000 черкес, 20 000 янычар и 20 000 спагов, кроме еще великого числа молдавцев и волох». Но, несмотря на эти громадные силы, ничтожное количество казаков упорно выдерживало осаду. Казаки производили вылазки, отстреливались, делали подкопы и взрывали на воздух врагов. Только от взрыва одного наката было взорвано на воздух 2000 янычар. «И во время всех оных приступов, — говорит Ригельман, — жены не устрашались мужьям своим приносить не только пишу, порох и всякого снаряду, но сами на приступающих бросали зажженные смоляные кружки, горячую смолу, кипяток и прочие огненные орудия, и так, что сколько того приступа, столько и ядер не страшились». И многочисленная турецкая армия принуждена была отступить, не взявши Азова.

Еще важнее, конечно, было участие женщины в мирном созидании жизни. Семья и ее душа — женщина, представляла собой ту основную ячейку, при посредстве которой только и мыслимо было поступательное развитие культуры и гражданственности. С семьей были связаны определенные хозяйственные формы; в недрах семейных отношений зарождались и зрели гуманные отношения людей, исключавшие публичную продажу женщин, несправедливые, жестокие кары матерей и умерщвление собственных детей; семейным бытом вызваны были и известные формы казачьих поселений и расселения. Для семейных казаков потребовались станицы и укрепленные городки. Заселение края пошло от центра к окраинам. Сначала, как было уже упомянуто, в Черкасск было втиснуто шесть станиц; следующие пять станиц: Скоролумовская, Тетеревская и три Рыковских — верхняя, средняя и нижняя, устроены были вне города «за Протокой рекою». Когда же на Дон стали являться добровольцы «целыми шайками, ватагами, артелями и станицами», то расселение казакам пришлось направить вверх по Дону и Северному Донцу. Посланный Петром Великим адмирал Корнилий Прейц для промера Дона записал только по этой реке 39 станиц. В самом Черкасске адмирал нашел 80 пушек и от 7 до 8 тысяч вооруженных людей. Когда же был взят Петром Азов, на Дону считалось до 100 станиц. С тех пор заселение Донсксй области шло непрерывно и деятельно.

Таким образом, все Донское войско разместилось в занятом крае, кроме главного города Черкасска, в целом ряде станиц. Главное войсковое управление сосредоточено было в городе, а каждая станица представляла собой самоуправляющуюся общественную единицу с выборным атаманом и казачьим кругом или органом общинного самоуправления. Казачьи станицы сразу же завоевали себе более или менее самостоятельное и независимое положение.

На Дону поэтому в меньшей степени, чем в Запорожской Сечи, чувствовалось давление центрального управления, и это опять-таки зависело от культивирующего влияния на жизнь семьи и женщины, наложивших резкие особенности на домашний быт и условия мирного станичного сожительства. Семья и семейные интересы стали предметом заботы казачьих кругов и их выборных представителей-атаманов. И с этим очень рано приходилось считаться как местной правящей казачьей власти, так и русскому центральному правительству.

Атаманы, как представители станиц, играли решающую роль во всех казачьих движениях и важнейших делах. В зависимости от этого выработалась особая формула, с которой обращалось русское правительство к донским казакам. «На Дон, — говорится обыкновенно в правительственном обращении к казакам, — в верхние и нижние юрты (т. е. общины) нашим атаманам и казакам, войсковому наказному атаману и всему нашему Войску Донскому». Предпочтение как бы отдается станичным общинам или их атаманом и казакам, а затем уже титулуется наказной атаман. Так было и в действительности. Центр тяжести всегда покоился в станицах, или, точнее, на рядовом казачестве и их общинах.

Такие же начала, но, пожалуй, резче выраженные в действительности, легли в основу организации и расселения войск, образованных выходцами с Дона. На Волгу, Урал и Терек донцы шли с готовым укладом казачьей жизни и строительства и осуществляли на новых местах то, что было уже на Дону и что казалось любо и практически необходимо казаку. Так, мелкими казачьими общинами или станицами осели донцы, и на Урале, или Яике, основавши здесь нынешнее Уральское войско по типу Донского, с расселением по станицам и с семейным бытом. То же надо сказать об образовании Терского казачьего войска, первыми по времени основателями которого были донцы. И уральцы и терцы заняли новые окраины с явным предпочтением децентрализационного способа поселений образованию сильных и многолюдных центров, какими были Запорожский Кош и Черкасск.

Но особенно резко эта форма расселений мелкими общинами, державшимися в свою очередь на семейном укладе, выразилась при поселении донцов на Кубани. Нынешнюю Старую линию Кубанской области заселили донцы исключительно станицами, не имевшими какого-либо одного общего центра, что конечно обусловливалось главным образом насильственным способом переселения казачества. Но об этом еще будет речь в своем месте.

Глава III
Возобновление Запорожского казачества за Бугом

Судьба Запорожья, как известно, окончательно была решена в 1775 году. В этом году, по проискам екатерининских вельмож, по приказу Екатерины и по капризу Потемкина-Таврического, была разрушена Запорожская Сечь услужливым генералом из братьев славян Текеллием.

Текеллий принадлежал к типу тех военачальников, которые тем свирепее расправляются обыкновенно с побежденными, чем легче дается победа. Окруживши Сечь хитростью, Текеллий разрушил ее, несмотря на то что запорожцы сразу положили оружие и не оказали ни малейшего сопротивления. При этой даровой победе, по словам Скальковского, «в Сечи все укрепления были разрушены, артиллерия взята, пушкарня засыпана, курени были разобраны или отосланы в Никитино для устройства временных провиантских магазинов. Церковь Покровская была пощажена, но могильные часовни, памятники и кресты на церковной площади или сняты, или уничтожены. Два-три домика кошевых или старшин поселяне, бывшие слуги казачества, купили с публичного торга и перевезли в другие места. Два года спустя только валы, рвы, могилы и развалины давали знать, что там была некогда столь знаменитая Сечь».

Дело в том, что победителям недостаточно было описанного полуразрушения; повелено было, чтобы от Сечи не осталось даже следов. После генерала Текеллия отличались на этом поприще полковник Зверев, командир Молдавского полка, и особенно полковник Норов, которому передана была в ведение, в целях уничтожения, Сечь и все окрестные ее поселения. Норов так усердствовал при уничтожении следов Сечи, что народ прозвал его за это норой или ямою. Бывший еще при Елизавете сечевиком, Решетняк рассказывал в 1839 году историку Запорожской Сечи Скальковскому, что он собственными глазами видел, «как калмыки, донцы и солдаты обдирали церковь, топором обрубая царские врата и срывая золотые медали и украшения».

В сенатском указе от 29 июля 1775 года сказано, что Запорожский Кош «по самодержавной власти за учиненные им буйства, грабежи и, наконец, за неповиновение, уничтожен». Суть, конечно, была не в грабежах. Запорожье представляло собой обособленную автономную область, населенную вольницей и не признававшую в своих внутренних распорядках иной власти, кроме своего казачьего самоуправления. Абсолютизм, достигший при Екатерине II крайней степени своего развития, не мог ужиться с такой вольнолюбивой окраиной. И вот, в силу разлада внутренней политики с казачьими идеалами свободы и самоуправления, пало вольное казачество и уничтожена была Запорожская Сечь.

Но скоро после того обнаружились все невыгоды столь решительной меры. Текеллий и последующие погромщики разрушили совсем не то, что особенно тревожило центральную власть. Требовалось уничтожить не укрепления, строения, церкви, хутора и поселения — все это пригодилось бы потом правительству; надо было убить идею казачества, стремления к свободе и самоуправлению или, что одно и то же, тех людей, которые были заражены этими идеями. Но исторические упрямцы, стоявшие всегда так близко к цели, как был у нее Текеллий, не понимают этого. Те, кого Текеллий должен был уничтожить, поэтому преспокойно ушли у него «из-под самого носа». Вот что передает по этому поводу Скальковский.

В последней Запорожской Сечи в числе полковой старшины был некто Лях, по происхождению польский шляхтич. Ничем особенным ни в военных действиях, ни по службе войску он не выделялся, но имел свою партию. И Лях и его партия косо смотрели на кошевого Калнишевского, в котором они видели сторонника русского правительства. Партия предполагала даже свергнуть Калнишевского, а на его место избрать престарелого Филиппа Федоровича, одного из выдающихся когда-то кошевых атаманов. Но обстоятельства не благоприятствовали тому в обычное время, да и партия была слаба. Когда же Текеллий взял Сечь, буйные головы сгруппировались около Ляха.

И вот, в одну ночь в его укромных местах около 5000 казаков сели в припрятанные заранее запорожские лодки и, провозгласивши походным атаманам Ляха, «накивали, по образному выражению малороссов, пятами». Это была в полном смысле слова злейшая насмешка над генералом Текеллием и его войсками. Генералу было приказано, да и сам он принял все меры к тому, чтобы не выпустить из Сечи ни одного запорожца, заранее предложивши казакам очень тяжелые условия — перейти в поселяне. Он окружил Запорожский Кош с трех сторон суши тесным кольцом русских войск, всюду была расставлена стража, торчали часовые и сновали разъезды. Но недалекий победитель без победы не додумался до одного, что в Сечевом Коше была еще четвертая сторона — берега Днепра и впадавших в него притоков, поросшие камышом и окруженные многочисленными островками. Запорожцы, воспользовавшись ротозейством русского полководца, сели на лодки и уплыли из Сечи по Днепру в Турцию. Так ушла целая половина бывшего в Сечи войска и унесла с собой те вольные мысли, против которых велся погром, но которых, наверное, не понимал брат славянин Текеллий.

Но если бы Текеллий сумел удержать убежавших в Турцию запорожцев или даже совершенно истребил их вместе с гнездившимися в их головах вольными мыслями, то и тогда исторические обстоятельства не изменились бы, и то, с чем не хотела мириться русская власть, осталось бы в десятках тысяч голов малорусского народа. За Сечью стояла вся Украина, в массе которой были живы еще идеалы казачества. Последующие исторические обстоятельства подтвердили это многочисленными фактами стремления народа к осуществлению излюбленных казачьих форм свободной и независимой жизни. Скоро вновь возникло целое Черноморское войско из таких вольнолюбивых представителей народа, а осевшие в Турции запорожцы долго еще, в течение целых десятков лет, не давали покоя русскому правительству. Наиболее энергичные представители народа, недовольные закрепощением населения и гнетущими русскими порядками, то и дело бегали в Турцию к осевшим на Дунае кошем запорожцам, пополняли их ряды и усиливали казачью вольницу.

Таким образом, одновременно с уничтожением Запорожкской Сечи не уничтожены были причины, побуждения населения искать выхода из житейских невзгод в казачестве.

Мало того, запорожцы оказались нужны правительству. Разогнавши их, правительство разогнало вместе с тем довольно внушительные военные силы, которыми оно многократно пользовалось. Недаром не только Текеллий, но и сам Потемкин тщательно скрывали уход в Турцию части запорожцев. Ушла ведь одна часть запорожцев, а другая, большая, осталась на месте. Стало быть, можно было так поступить с Сечью, что и ее вольности обуздать и, по крайней мере, часть ее военных сил приспособить к военному делу. И этого не могли сразу сделать не только недалекий Текеллий, но и умный Потемкин.

Пришлось исправлять ошибки задним числом. Первая попытка в этом отношении окончилась полной неудачей. Когда Потемкин потребовал, чтобы Текеллий представил ему список наиболее покладистых запорожских старшин и не выказавших особенно протестующих поступков при разрушении Запорожского Коша, то, несмотря на то что им обещаны были от казны денежное жалованье и провиант, они наотрез отказались поступить на службу, узнавши, что Потемкин имел в виду образовать из них два шкиперных полка. Казаки не могли быть не казаками. Их нельзя было ни напугать гневом грозного временщика, ни сманить заманчивыми обещаниями. Напротив, эта попытка приручить к «московской службе» запорожцев был причиной усиленного бегства их в Турцию в Задунайскую Сечь. Выходило, по поговорке, сколько ни корми волка, а он все будет смотреть в лес.

Тогда, в силу необходимости, Потемкин переменил тактику по отношению к упорным представителям казачьих запорожских вольностей. Он попробовал приблизить к себе наиболее видных запорожских старшин, оставшихся на месте, т. е. не бежавших в Турцию и не сосланных правительством в крепости и монастыри. В числе их оказались есаулы: Сидор Белый, Логин Мощанский, Ломака, Легкоступ, полковники: Чепига, Колпак, Иван Высочин, Андреи Белый, полковые старшины: Антон Головатый, Тимковский и др. Всем им были предложены армейские чины и жалованье, без непременного условия поступить на службу. Частная собственность также сохранена была за ними, а некоторым, как Сидору Белому, пожалованы были даже земли. Эти завлекающие приемы дали более осязательные результаты. Некоторые из бывших запорожских старшин сами поступили на гражданскую службу. Были даже единичные случаи поступления в Полтавский и Херсонский пикинерные полки.

Но запорожские старшины нужны были Потемкину не для этих целей. Он задумал сгруппировать около них казачество. Поэтому он окружил себя такими представителями казачества, как Антон Головатый, Захарий Чепига, Сидор Белый, даже считавшийся в опале Афанасий Колпак и др., произвел их в армейские чины, назначил жалованье и держал их при себе как бы в виде почетного конвоя. Надо полагать, что при этом и бывшие запорожцы не упустили случая, чтобы повлиять на Грицька Нечосу в желательном для них направлении. По крайней мере, уже в 1785 году Потемкин в особой «прокламации», как выразился Скальковский, на имя Антона Головатого определенно высказал свои намерения собрать снова запорожцев. «Объявляю, — говорилось в этой прокламации от июля 1783 года, — чрез сие из пребывающих в Азовской губернии, Славянской и Елизаветской провинции жителей, кои в бывшем войске Запорожском служили, что полковому старшине и армии капитану Головатому Антону препоручено от меня приглашать из них охотников к служению в казачьем звании под моим предводительством. Число сих казаков простираться будет конных до 500 и пеших в лодках то же число, которым определяется довольное жалованье и пропитание». Такие же поручения с «листами» были даны полковникам Захарию Чепеге и Легкоступу. Грицько Нечоса, числившийся когда-то в сечевых товарищах, заговорил другим языком, и казаки его услышали и поняли. Возле Головатого, Чепиги и Легкоступа, при деятельном участии бывшего в Запорожье войсковым есаулом Сидора Белого, начали группироваться сечевики.

Потемкин, при всей своей взбалмошности и своенравии временщика, был человеком умным, умевшим разбираться в текущих событиях. Взявшись за колонизацию обширных степей юга, он, конечно, хорошо понимал все трудности этого праздного по тому времени дела. Обширный край был почти пуст, а оседавшее население не гарантировано от разного рода случайностей и главной из них — от грабительских набегов соседей.

С разных сторон на значительном пространстве колонизуемый Потемкиным Новороссийский край соприкасался с владениями Польши, крымского хана и турецкого султана, постоянных врагов и недоброжелателей русского населения. Для сколько-нибудь успешного ведения колонизации требовалась, следовательно, значительная армия, с помощью которой можно было бы держать в почтительном положении неспокойных и дурно настроенных соседей. А войск у Потемкина было мало, тем более что ему не давал покоя его «греческий прожект», по которому требовалось снести с лица земли Турцию и возродить Грецию. Как назло, уничтожение Запорожья окончилось полной неудачей. Потемкин, по-видимому, понял свою ошибку и со свойственной ему стремительностью принялся за восстановление разрушенного им же казачества. Но восстановлять оказалось труднее, чем разрушать. Часть запорожцев, может быть, самая деятельная и необходимая, ушла в Турцию, а часть, укрывшись в укромных местах своей родины и Малороссии, не с особой охотой шла на зов всесильного временщика.

Более успешно пошло формирование запорожцев лишь тогда, когда особенно жгуче обнаружилась в них нужда. Через 12 лет после разрушения Запорожской Сечи, в 1787 году вспыхнула война русских с турками. Потемкин, стоявший во главе русских войск, был, конечно, плохой полководец, но он понимал необходимость в тогдашней вой-не и при тогдашних условиях казака-запорожца. И вот этому баловню даже между екатерининскими вельможами суждено было сыграть важную, но, несомненно, двойственную, или, точнее, двусмысленную роль в судьбах одного из казачеств.

В русских войсках не оказалось той части армии, которая могла бы заменить запорожцев. Последние не только умело вели передовую разведочную службу, что исполняли в ту же войну и донцы; но, главное, знали до мельчайших тонкостей места, на которых разыгралась война, а еще более противника — турок. Знания эти были результатом многовекового опыта. Запорожцам хорошо известны были топография с самыми укромными и малодоступными местами, дороги, переправы, прикрытия, воды и броды, пункты для засады и ходы для укрывательства и т. п. Те же запорожцы превосходно знали приемы войны и набегов противника, время нападений, организацию и дробление вражеских отрядов, систему вооружения и уменье владеть разными видами оружия, военной хитрости и сноровку. Такие люди нужны были в армии, тем более что запорожцы отличались в свою очередь энергией, стремительностью, находчивостью, ловкостью, изобретательностью и другими качествами, как следствием долголетней и умелой военной практики. Короче, запорожцы являлись лучшими охранителями границ государства от набегов татар и представляли крупную военную силу со специальными назначениями и ролью.

Весьма возможно, что лично князь Потемкин руководился, помимо этих соображений, еще и заботами о своем положении или, пожалуй вернее, своим непомерным тщеславием. Самолюбию властного временщика льстила роль восстановителя казачества. В свое время Потемкин с удовольствием записался в казачью общину и не без тщеславия носил запорожскую кличку Грицька Нечосы. И вот, обстоятельства сложились так, что Грицьку Нечосе волей судеб предстояло сыграть роль батька его прежних сечевых товарищей. Надо полагать, что такие умные и политичные люди, как Антон Головатый, Сидор Белый и другие, во главе желающих восстановления запорожского казачества, сумели подойти к Потемкину и подействовать на него именно в указанном направлении. Роль батька-благодетеля могла только усугубить рвение Потемкина в восстановлении запорожского казачества. Таким образом, на общем фоне государственной необходимости выступила фигура баловня-вельможи в роли благодетеля казаков. Едва ли сам Потемкин вполне понимал эту роль, так как его поступки скорее свидетельствовали об его капризах, причудах и порывчатости, чем о тонком разумении политических условий того времени. Несомненно, однако, одно, что благодаря Потемкину умные вожаки рассеянных запорожцев сумели провести план организации, хотя и далекой от своего первообраза — Запорожской Сечи, но во всяком случае объединенной и сплоченной казачьей общины.

На самом деле, цели правительства, которые осуществлял князь Потемкин, и стремления казачества, выразителями которых были Антон Головатый, Сидор Белый, Захарий Чепига и их единомышленники, существенно разнились. Правительству нужны были в данный момент только воины, специальная часть армии, а казакам — организация войска на правах самоуправляющейся общины. Но главная цель — образование из разрозненных сечевиков казачества — была одна и та же и у Потемкина, и у бывших запорожцев.

В 1787 году, во время путешествия Екатерины II по Новороссии и предстоящей войны с Турцией, Антон Головатый, Сидор Белый и другие казачьи старшины, можно полагать, при несомненном участии самого Потемкина, поднесли в Кременчуге адрес Государыне, в котором выразили свое желание по-прежнему служить на военном поле казаками.

В первом своем обращении к казакам от 20 августа 1787 года Потемкин имел в виду образовать лишь «военные команды волонтеров» из казаков, «служивших в бывшей Сечи Запорожской». Потемкин обещал охотникам жалованье, провиант и фураж только на время службы, а особо отличившимся особые награды. Все это было лишь частичным применением общих существовавших в русской армии порядков. В следующем, помеченном 12-м октября 1787 года, документе, касающемся желания капитана Захария Чепиги собирать волонтеров, разрешается уже «набирать охотников из свободных людей». Организация поставлена шире — распространялась не только на бывших запорожцев, но и на свободных вообще людей. Наконец, 31 января 1788 года «высокоповелительный» генерал-фельдмаршал князь Потемкин, объявляя казакам о «благоволении» Екатерины за службу, сообщает, что Государыня изъявила согласие на пожалование казакам земли в Керченском куте или на Тамани, по его, фельдмаршальскому, усмотрению, и изъявляет со своей стороны желание помочь казакам, «стараясь о благе сего войска». Волонтерные команды как-то сами собой превратились в «сие войско».

Таким образом, на протяжении всего пяти слишком месяцев, от 20 августа 1787 года по 31 января 1788 года, «волонтерные команды» сами собой и силой гос-подствующих обстоятельств превратились в казачье войско. Войско не было еще организовано как следует, но ему обещана уже была определенная территория для устроения его гражданского и хозяйственного быта. Как относились ко всему этому и держали себя казаки, об этом будет еще речь далее в надлежащем месте; но на первое время уже в силу того обстоятельства, что казаки сразу же поступили в действующую армию, им требовалась прежде всего организация военная. С нее и начал Потемкин или, вернее, его подручные запорожцы.

Документ о пожаловании земли войску был препровожден кошевому атаману Белому знаменитым полководцем Суворовым, который 27 февраля 1788 года доставил вместе с документом «знамя войсковое белое, малые для куреней, которых, по умножению людей, прибавлять будет вперед, булаву атамана кошевого и другие перначи». Эти чисто внешние признаки старинного сечевого устройства были очень важны для вновь образованного войска, как наглядные знаки желательной для казаков организации. Раз жаловались регалии особо для всего войска и особо дли куреней, стало быть, фактически уже был установлен общий характер сечевой организации и ее отличительный признак — деление на курени. Казаки могли рассчитывать на лучшее будущее. 13 мая 1788 года Потемкин, с Высочайшего соизволения, препроводил войску из Елисаветграда войсковую печать. На этот раз Потемкин в документе употребил формулу, аналогичную старинной формуле обращения правительства к запорожцам: «Войска верных казаков кошевому атаману, господину подполковнику, старшинам и всему войску», — гласит этот важный по тому времени документ. Признаны войско, как определенная организованная единица, кошевой и старшины.

Таким образом, силой все тех же обстоятельств и указаний, почерпнутых из жизни, «волонтерские команды», превращенные в войско, сложились в чисто военных целях по образцу разрушенной Сечи. По крайней мере, формальные признаки, характерные в этом отношении для вновь образованного войска и несуществовавшей Сечи, были одни и те же. Из позднейшего документа, появившегося уже после смерти Потемкина, видно, какую роль играли в этом отношении казаки, или, вернее, умные их представители. В своей просьбе Екатерине Второй «о поселении казаков на Тамани с окрестностями оной» они констатировали, как наличный и неоспоримый факт, существование у них казачьего уряда, установленного князем Потемкиным по образцу порядков Запорожской Сечи. Конечно, Потемкин тогда не предвидел истинных последствий столь ничтожного из своих распоряжений, да этот тщеславный вельможа в сущности не замечал той комической роли, которую он выполнял, возобновляя, в видах правительства, формы Сечи, преданной им, также в видах правительства, разрушению.

Тем не менее все это были лишь одни формы, вызванные к жизни военными обстоятельствами, но им недоставало души — той широкой автономии, которой пользовалась Запорожская Сечь. Потемкин по самому своему положению и почти неограниченным полномочиям воплощал в своей особе принцип сильной централистической власти в ущерб областным автономным стремлениям.

Что положение вновь образованного казачества было не прочно и сложившиеся в нем порядки далеки от идеалов казака, подтверждением тому служило нежелание запорожцев, бежавших в Турцию, присоединиться к вновь образованному войску. Напрасно сам Потемкин посылал в их кошт, находившийся в Турции, воззвания, обещая прощение и защиту вернувшимся на родину запорожцам. Запорожцам нужны были не прощение и защита, а полноправная и самостоятельная община. Ни к чему не привели и особые поручения, возложенные на генерал-поручика Павла Потемкина о привлечении бежавших в Турцию запорожцев в русские войска. По распоряжению этого генерала, кошевой атаман вновь образовавшегося войска Чепига вошел в непосредственные сношения с турецкими запорожцами. Последние при встрече с Чепигой заявили, что сами они, без ведома войска и их кошевого атамана, не могут принять предложение князя Потемкина о возвращении на родину, отослали княжеское воззвание в свой кош, а Чепигу попросили, во избежание могущих быть неприятных столкновений, не встречаться более с ними. Чепига, однако, не терял надежды воздействовать на своих прежних по Запорожской Сечи товарищей; он нашел потом возможность войти в сношения с войсковым есаулом коша турецких запорожцев, но все эти старания и переговоры не привели к желательным результатам. Запорожцы с своим кошем и автономным самоуправлением, которым они, очевидно, более всего дорожили, остались в Турции. Агитация русского правительства и кошевого Чепиги повела лишь к тому, что нашлась незначительная часть перебежчиков, которые поодиночке и небольшими группами бросили свой кош в Турции и явились во вновь образованное войско.

При таких-то условиях и в таком виде вступило в действующую армию вновь образованное из запорожских казаков войско.

Собственно, в военном отношении казаки-охотники вполне оправдали расчеты правительства на их боевую пригодность в предстоящей войне России с Турцией. В продолжение всей войны казаки вели себя и действовали с неустанной энергией, храбростью, отвагой, уменьем и почти всегда с поразительными успехами.

Оправдались в известной мере и ожидания запорожцев. Они не только образовали войско, как чисто военную часть, но и осели потом на особой территории. Сначала их штаб-квартира или кош основан был в урочище Василькове, а кошевым атаманом был Сидор Белый. Во время его атаманства войско делилось на две части — пехота находилась под командой кошевого, а конницей командовал Захарий Чепига, также бывший сечевик, пользовавшийся популярностью между казаками. Указом 25 января 1788 года екатеринославского нижнего земского суда сообщено было во всеобщее сидение, что «господин полковник Сидор Белый наречен войсковым атаманом верных казаков и велено ему учредить свой кош на Збурьевской стороне. Поэтому приглашались казаки записываться „пешие у войскового атамана Сидора Белого на Збурьсвской стороне, а конные у полковника армии секунд-майора Захария Чепиги на Громоклее“.

Дальнейшее деление той и другой части на более мелкие отрасли, распределение по отдельным разрядам казачьей старшины — полковников, есаулов, хорунжих и пр., их военная дисциплина и взаимные отношения всецело покоились на порядках, сложившихся еще в старой Запорожской Сечи. Так велось военное дело, видимо, в продолжение всей войны. Впоследствии, когда в одном из сражений был смертельно ранен и потом умер кошевой Белый, его место заступил Захарий Чепига, оставивший за собой командование конницей. Главное же командование над пешими казаками, особенно при морских сражениях, перешло к Антону Головатому, игравшему выдающуюся роль в дальнейших судьбах вновь образованного войска. Сначала войско, в отличие от неверных запорожских казаков, принявших покровительство Турции, было названо просто „войском верных казаков“, а позже оно переименовано было в „Черноморское войско“ по месту своих военных действий и жительства.

Во время турецкой войны черноморские казаки не только несли передовую разведочную службу, но и участвовали во всех важнейших сражениях на суше и на море. Их действия начались занятием сторожевых позиций по р. Бугу. Месяц спустя, 21 мая, находившийся в Кинбурге Суворов потребовал прислать ему три казацкие лодки „с добрыми молодцами“; туда и отправлен был войсковой полковник Савва Белый с 120 казаками; а на следующий день знаменитый полководец приказал прислать еще 15 лодок в распоряжение принца Нассау-Зигена, командовавшего русским гребным флотом, и к принцу была послана флотилия с двумя полковниками и 684 казаками. Наконец, 28 мая сам принц Нассау потребовал, чтоб к нему в устье Буга явился со всей казачьей флотилией кошевой атаман Сидор Белый. Казаки вместе с русским флотом расположились у Кинбургских берегов и здесь между русскими и турецкими моряками произошло через десять дней 7 июня жаркое сражение. Турки не выдержали натиска русских и отступили, а как действовали при этом первом крупном боевом деле казаки, об этом свидетельствует рескрипт Потемкина казакам, в котором говорится о храбрых их деяниях „в сражении“ с турецким флотом.

Командующий этим флотом Гассан-паша не считал, однако, проигранным дело. Собравши у Очакова весь наличный турецкий флот, он двинул его 16 июня против русской эскадры. Завязался новый и еще более ожесточенный бой. Принц Нассау и на этот раз оказался искуснее турецкого паши. Благодаря его умелым распоряжениям часть турецких судов была повреждена, часть посажена на мель, а часть сожжена и взлетела от взрывов на воздух. Черноморские казаки на своих небольших лодках храбро бросались на трехпалубные турецкие корабли, севшие на мель, вступали в рукопашную с турецкими моряками и жестоко поражали неприятеля. Гассан-паша был разбит и отступил с уцелевшими судами к Очакову.

Таким образом, и в этот второй раз казаки оказались видными участниками в крупном морском деле. Потемкин вновь благодарил казачье войско за его храбрость и самоотверженное участие в сражении с турками. На этот раз самоотвержие черноморских казаков было куплено ценой смерти кошевого атамана Белого, который был смертельно ранен в бою и на другой день умер от ран; убит был также один полковой есаул и 14 казаков, в плен попало целых 255 человек.

В эту пору величественная роль полководца Потемкина сводилась к очень скромной задаче — передвижению русских войск обоими берегами р. Буга к Очакову. Сюда, в свой главный стан, Потемкин потребовал 21 июля половину казачьей флотилии. Кошевой Чепига отправил к главнокомандующему 18 лодок под командой войскового судьи Антона Головатого, оставивши другую часть казачьей флотилии в распоряжении принца Нассау. До самой осени казаки, да и вся русская армия, не предпринимали решительных действий против турок. Казачья конница деятельно несла передовую разведочную службу, а пешие казаки находились на своих лодках в указанных выше частях армии.

Но когда осенние бури вынудили Гассан-пашу удалить флот из-под Очакова в более спокойные и безопасные места, Потемкин приказал взять остров Березань, расположенный на виду у Очакова. Осуществить это предприятие поручено было войсковому судье Головатому. Это была очень трудная задача. Прежде чем удалиться со своим флотом к Константинополю, Гассан-паша сильно укрепил остров Березань. В том месте острова, к которому можно было пристать на лодках, он построил батареи, а в самой Березанской крепости оставил вооруженный гарнизон. Казакам приходилось взять почти неприступные твердыни, но они с геройством выполнили возложенное на них поручение.

Дело происходило таким образом. 7 ноября рано поутру казаки сели на свои лодки и отправились по морю к Березани. Зрителями предстоящей трагедии были, с одной стороны, вся русская армия, расположенная на берегу и на судах, а с другой — засевшие в крепостях Очакова и Березани турки. Нелепым до чудовищности казалась дерзкая попытка казаков подойти к Березани на своих незатейливых лодках и взойти на неприступный берег, когда из крепости и батареи направлены были на них пушки и ружья гарнизона. Казаки, однако, поплыли к острову. Лишь только они приблизились к нему на выстрел, как на них направлен был убийственный огонь неприятельской артиллерии. Дым и пламя окутали остров, заряды бороздили море впереди и сзади казачьих лодок, падали в лодки и на людей, а впереди предстояло еще худшее — взойти на сильно вооруженный и неприступный по крутизне и мелководью берег Березани. Но казаки, точно на смотру, стройно двигались на своих лодках к раз намеченному пункту под убийственным огнем неприятеля. Подойдя к острову на известное расстояние, они вдруг произвели залп из своих пушек и ружей, бросились из лодок в воду и вброд стремительно двинулись к неприступному берегу Березани. С такой же стремительностью они взобрались на самый берег, дружным натиском смяли передовые части осаждаемых, взяли батареи и погнались за убегавшими турками до самой крепости; но с крепости нападавшие были засыпаны картечью. Тогда казаки бросились назад к батареям и своим лодкам. Поворотивши взятые на батареях турецкие пушки против крепости и установивши свои пушки, снятые с лодок, в том же направлении, они начали громить Березанскую крепость. В то же время началась канонада Березани с русского флота. Несколько фрегатов приблизились к Березани, стали посылать пушечные заряды в крепость, а канонерские лодки под командой бригадира де Рибаса подошли к самому острову. Турки сдали Березань.

Так была взята Березань казаками, потерявшими в бою одного полкового старшину, четырех куренных атаманов и 24 рядовых казаков. Потеря в сущности незначительная; казаки взяли в плен 320 турок, захватили 23 пушки, 150 бочек пороха, 1000 ядер, 2300 четвертей хлеба, турецкие знамена, а, главное, завладели неприступным островом с сильнейшей крепостью. После этой победы казаков Потемкин потребовал к себе казачьих старшин, участвовавших в бою, и лично выразил им и войску благодарность за взятие Березани, а военная репутация казаков нашла достойную оценку в армии.

Березань пала 7 ноября, а 6 декабря штурмом был взят Очаков. И здесь казаки, участвуя в штурмовой колонне правого крыла нападавшей армии, мужественно дрались с врагом и способствовали взятию замка Гассана-паши. Этим и закончили казаки в 1788 году свое участие в турецкой войне. Год этот прошел не безрезультатно для вновь образованного войска. Если оно и потеряло своего первого кошевого атамана Белого, то вместе с тем выказало свои боевые качества и тем доказало полную пригодность для военных целей русской армии. Так взглянуло на него и правительство, давши ему особое наименование „Черноморского войска“.

После взятия Очакова русская армия была двинута на запад от Днепра. Имелось в виду занять Аккерман и Бендеры. В том же направлении приказано следовать и черноморским казакам, на которых лежала передовая разведочная служба. Уже 3 января 1789 года Чепига по распоряжению Потемкина собрал пехоту, которая с Кинбургской стороны должна была двинуться к Очакову и соединиться с казаками, занимавшими Березань. Расположенная по Громоклее черноморская конница передвинута была в мае к устью Мертвых вод, а в июне Чепига с конницей по распоряжению генерал-майора Голенищева-Кутузова прикрывал вместе с донцами и другими частями войск отряд генерала Богданова, следовавшего с пленными турками по Егорлыку к Балте.

18 июня черноморские казаки принимали участие в крупном деле под Бендерами под командой Кутузова, который очень ценил военные качества казаков. Черноморцы в это время расположились на Чичеклее, куда передвинут был и казачий обоз с Мертвых вод. В августе черноморцы по распоряжению генерал-майора де Рибаса производили разъезды и следили за неприятелем под Хаджибеем, или нынешней Одессой, а 14 октября они, в составе трех конных и трех пеших полков, под начальством кошевого Чепиги участвовали во взятии штурмом Хаджибейского замка. Надо полагать, что и в этом случае казаки выказали свою обычную храбрость и искусство, так как получили особую благодарность от князя Потемкина.

Но главная заслуга их состояла в разведочной и в известной мере в направляющей, так сказать, деятельности. Казаки были превосходно знакомы с местностью, вели армию по удобным дорогам и местам, способствовали своевременному доставлению в назначенные пункты провианта и боевых припасов и давали лучшие сведения о расположении неприятельских войск. Не раз они снимали пикеты турок, брали их в плен почти под стенами сильных крепостей, как, например, под Килией, захватывали целые стада рогатого скота и лошадей и своей неустанной тревогой держали в беспрерывном напряженном состоянии турецкую армию.

В этом году черноморцы участвовали во взятии Болграда, Аккермана и Бендер. Особенно видную роль они играли при штурме последней крепости. Бендеры представляли сильную крепость, хорошо оборудованную и с достаточным количеством гарнизона. Со стороны Днестра Бендеры превосходно защищал крутой берег этой реки, а с суши солидные стены и сильные бастионы. Потемкин приказал подойти к крепости с реки и с суши. Несмотря на численное превосходство русских войск, турки не захотели сдать крепость без боя. И вот когда началось наступление на Бендеры, 47 лодок с черноморской пехотой, под начальством войскового судьи Головатого, двинулись с такой же смелостью к стенам Бендер, как шли казаки на Березань. Под сильным артиллерийским огнем с крепости казачьи лодки подошли вплотную к стенам Бендер и, можно без преувеличения сказать, решили исход боя. Турки сдали русским Бендеры. Это происходило 30 октября, и когда была взята турецкая крепость, русские войска расположены были по зимним квартирам. Наступило временное затишье в военных действиях, и вместе со всей армией получили передышку и казачьи части. Таким образом, и в течение 1789 года черноморские казаки продолжали на деле доказывать свою крайнюю необходимость для русской армии.

1790 год начался для русской армии неблагоприятным обстоятельством. Умер союзник России австрийский император, совместно с войсками которого действовала против турок и армия нашего лучшего полководца Суворова. Австрия заключила с Турцией перемирие. Таким образом, сразу изменился план кампании. На обширном протяжении со стороны Австрии турецкие силы были освобождены и могли быть частями двинуты против линии наступления русских войск, тянувшейся от Черного моря до Галац. Положение русских войск, наоборот, ухудшилось. Поэтому русские войска ограничились удержанием занятых уже турецких пунктов и до поры до времени, в ожидании мира с Турцией, воздержались от наступательных действий. Вместе со всей армией и Черноморское казачье войско осталось в выжидательном положении.

Так в состоянии затишья от военных действий продолжалась кампания до октября месяца. В этот промежуток времени случилось крупное событие, имевшее решающее значение для Черноморского войска. Прежде всего князь Потемкин-Таврический назначен был великим гетманом казацких „Екатеринославских и Черноморских войск“. Важно, конечно, было не то, что Потемкин был назначен не просто гетманом, но великим гетманом, в сущности, малозначительных казачьих войск, а то, что назначение это возлагало на всесильного вельможу известного рода обязательства по отношению к казакам. В роли „великого гетмана“ нельзя было облеченному громадными полномочиями князю относиться безучастно к целому, хотя и крошечному, войску Черноморскому, висевшему, так сказать, в воздухе временных военных событий, без земли и даже определенного места для жительства. Казаки и их вожаки, разумеется, это прекрасно понимали и несомненно дали понять и почувствовать и „высоко повелительному великому гетману“. „Поставляя по званию моему непременным себе долгом пещись о доставлении всего возможного блага всемилостивейше вверенному мне войску верных казаков черноморских, — говорит Потемкин в своем обращении к войску от 1 марта 1790 года, — я, великий гетман, представил или, точнее, сообщил Екатерине о необходимости дать землю Черноморскому войску для поселения на самом месте театра военных действий между Днестром и Бугом“. А ордером от 19 апреля 1790 года Потемкин известил войско, что, кроме указанных мест для поселения, „определяются“ земли для Черноморского войска еще на Кинбургской стороне, за выключением помещичьих, и Еникальского округа с Таманью, „на которой, — говорит гетман, — отданные мне места с рыбными ловлями, самыми изобильными, любя войско, навсегда оному дарую“. Это распоряжение командующего армией сразу упрочивало будущее Черноморского войска. Казаки не заставили себя ждать, и свободная от службы часть их дружно взялась за дело немедленного заселения назначенных Потемкиным для войска земель. Тогда же был основан и Кош, или резиденция войска, в селении Слободзее.

С октября 1790 года русская армия, а с ней и черноморские казаки, вышла из бездействия. Решено было снова начать наступление против турок. К этому времени явился в армию и лучший авторитет в военном деле — Суворов, которого, однако, Потемкин старался всячески игнорировать. Предполагалось, по плану Потемкина, взять прежде всего сильную на Дунае крепость Измаил. Суворов же находил необходимым сначала овладеть ключом со стороны моря к Дунаю — его устьем, для чего требовалось взять важнейшие пункты, защищавшие эти места, — крепость Килию и замок Тульчу. Совет великого полководца был настолько ясен и практичен, что даже сам высокоповелительный генерал-фельдмаршал и главнокомандующий князь Потемкин подчинился ему. Согласно этому новому плану, казачья флотилия под командой войскового судьи Головатого прошла из Днепровских лиманов Черным морем в Дунай и соединилась здесь с гребной флотилией генерала де Рибаса. Последний приказал казакам занять устье реки Килии, и казаки, с Головатым во главе, 23 октября вошли в устье Килии и придвинулись к самым стенам крепости. При содействии черноморской флотилии русскими войсками взяты были крепость Килия и два замка — Тульча и Исакча, охранявшие вход в Сулинский рукав Дуная. В то же время конный полк черноморских казаков расположен был для охраны соединительной линии между русской гребной флотилией у Сулинского рукава и войсками, расположенными под командой графа Гудовича на острове у Старой Килии. Казакам всегда отводилось место на передовых позициях.

С открытием входа в Дунай сильнейшая по тому времени крепость Измаил стала доступной для русского флота. Предстояло взять эту крепость, и в истории взятия Измаила русскими войсками сохранились любопытные подробности, характеризующие роли действовавших лиц.

Во главе армии стоял Потемкин. В роли „высокоповелительного“, как титуловался он часто в официальных бумагах, главнокомандующего Потемкин с буквальной точностью как бы старался оправдать данный ему витиеватый титул, — с высоты своего положения он именно только „повелевал“. Во-первых, приказал генералу де Рибасу истребить турецкий флот, находившийся под Измаилом, а во-вторых, опять-таки, приказал Суворову взять крепость Измаил. Приказания были исполнены, но, разу-меется, только потому, что исполнителями явились такие лица, как Суворов, де Рибас, Головатый и др. Вот как в действительности происходило дело.

Русская флотилия, находившаяся под командой де Рибаса, была разделена на две части: с одной частью судов де Рибас расположился выше Измаила, а другая часть, состоявшая из казачьих лодок, под командой Головатого, заняла места ниже крепости. 19 ноября де Рибас занял лежавший вблизи Измаила остров Читал и заложил на нем, под прикрытием обеих частей русского флота, при усиленном обстреливании турок из Измаила, батареи. В течение ночи к утру 20 ноября были возведены и окончены батареи, из которых и началась бомбардировка Измаила, поддержанная обеими частями флота. В то же время русские моряки подошли со своими баркасами вплотную к турецким судам, расположенным у каменного бастиона, и бросились в атаку. Смятые турки оставили и свои суда и бастион, причем семь судов было сожжено, а 18-пушечный корабль взорван был на воздух. На другую часть турецкого флота напал с черноморцами Головатый, пройдя предварительно линию усиленного турецкого огня. Казаки нанесли здесь полное поражение туркам и потопили около 90 турецких судов.

Так был разбит турецкий флот. Оставалось взять Измаил. Имя Суворова ручалось за успех дела. Войска были уверены в победе. 9 декабря Суворов отдал один из знаменитых своих приказов по войскам: „сегодня молиться, завтра — учить войска, послезавтра — победа либо славная смерть“. 1 декаб-ря начался штурм Измаила, окончившийся падением этой крепости. Наступление на крепость велось с двух сторон. Со стороны Дуная атаку вел с черноморцами генерал де Рибас, а с суши сам Суворов. После упорного боя русские овладели Измаилом. Дорого, однако, досталась черноморцам эта победа. В одной из наступавших колонн были почти поголовно изрублены черноморцы турками и татарами под командой Каплан-Гирея, брата Крымского хана. Этим актом и закончена, собственно, была кампания 1790 года.

Взятие Измаила ознаменовано было целым дождем наград. Конечно, высокоповелительный главнокомандующий принял на свой счет выполнение изданных им приказаний и постарался геройские подвиги талантливых людей и скромные дела серой массы рядового воинства как свое дело обставить обилием наград в виде чинов и орденов. При этом удобном случае не забыты были и казаки Черноморского войска: кошевой Чепига, судья Головатый, войсковой есаул Сутыка и писарь Котляревский получили ордена, 500 казачьих офицеров были повышены в чинах, а всем нижним чинам были розданы особые знаки, с одной стороны, с вензелем Екатерины, а с другой — с надписью: „За отличную храбрость при взятии Измаила декабря 11-го 1790 года“. Казачьи старшины заражены уже были страстью к чиновным наградам.

В 1791 году черноморские казаки исполняли исключительно сторожевую, разведочную, пограничную, и вообще разъездную службу. Участия в значительных движениях армии казачье войско не принимало, да и вообще крупных военных дел в этом году не было. Поэтому как конная, так и пешая казачьи части то и дело дробились на мелкие отряды, команды и партии и направлялись с места на место, туда, где требовались быстрота, сметка, ловкость и другие качества казака-разведчика. Так, расположенная на зимовку у Старой Килии казачья флотилия направлена была по распоряжению Кутузова Дунаем к Галацу для соединения с эскадрой де Рибаса. Туда же, в войска генерал-аншефа князя Репнина, были двинуты казачья конница и обоз под начальством кошевого Чепиги. При взятии у неприятеля острова вблизи Браилова участвовало два казачьих полка. Перевозка войск через Дунай на этот остров производилась казачьей флотилией, и когда турки направили свои суда против казачьей флотилии, чтобы воспрепятствовать переправе, то казаки вступили в бой и заставили уйти турецкие суда. 31 марта две тысячи пеших черноморских казаков участвовали во взятии оного из придунайских турецких укреплений, потерявши 6 человек убитыми и 16 ранеными. В то же время Кутузов отправил девять вооруженных казачьих лодок в Галац, десять для сторожевой службы в килийский рукав Дуная, две лодки к острову Читалу, а остальные шесть лодок прибыли потом также в Галац. Точно так же конные казаки были распределены частями по различным местам и пунктам. Две тысячи человек находилось на Дунайском острове, 500 было расположено ниже Галаца на пикетах, разъездах, у перевоза и пр.; два казачьих полка наблюдали за неприятелем против Тульчи, остальные казаки были при обозе.

Таким образом, по самому ходу военных действий черноморцы были поставлены в условия мелких стычек и борьбы с неприятелем. При этом казакам приходилось сталкиваться не только с турками, но и со своими братьями казаками, бежавшими в Турцию. В одном случае черноморцы поехали в гости к турецким запорожцам за Дунай, но угощение, видимо, так понравилось им, что части казаков совсем осталась за Дунаем. В другом случае на сотника с казаками, причалившими к одному из островов на Дунае для ночлега, напали турецкие запорожцы, причем убили одного казака, трех ранили, девять взяли в плен, захвативши их на лодке с пушкой. Только часть казаков с сотником успела уйти и скрыться в камышах. В третьем случае, когда кошевой Чепига по приказанию Кутузова вступил 5 июня в сражение с передовыми частями турецкой армии, черноморец Павел Помело нечаянно столкнулся со своим родным братом, запорожцем из Турции. Последний, узнавши родного брата, предупредил его, что турки хотели вовлечь черноморцев в засаду, и указал место, где скрывался хан с татарами и некрасовскими казаками, и другое место, где поджидали также татары, чтобы напасть на русских с тыла. Благодаря этим предостережениям черноморцы не дались в обман. Впрочем, дело приняло потом такой оборот, что Чепига с казаками напал на самого хана, который едва успел спастись бегством за речку, подальше от русских и ближе к турецким войскам.

Стычкой этой, однако, не кончилось дело. После поражения казаками татар, с ханом во главе, начали отступать и турецкие войска. Тогда Кутузов приказал Чепиге с казаками атаковать и турок. И в этом случае казаки остались победителями. Турки были рассеяны, и казаки захватили у них три пушки, шесть пленников и тяжелый турецкий обоз. 6 июня казаки участвовали вместе с другими частями под командой Чепиги и полковника де Рибаса в разорении города Бабадага, магазинов и ближайших селений. Наконец последний раз черноморские казаки со своим кошевым атаманом участвовали в поражении русской армией князя Репнина турецких войск под Мачином.

Скоро потом был заключен мир с Турцией, а до сих пор казаки несли кордонную службу по линии от устья р. Прута до Галац и отсюда до нижнего Чуленца. В ноябре месяце пехота на лодках с Головатым стала на зимние квартиры в Фальче и Галаце, а конница с Чепигой разместилась по селениям своего же Черноморского войска на Очаковской степи по левую сторону Днестра. Но прежде, чем это произошло, 5 октября 1791 года неожиданно для всех умер великий гетман князь Потемкин-Таврический.

Так окончилось участие Черноморского войска в войне русской армии с турками. Общий перечень фактов, характеризующих это участие, подтверждает, что расчеты правительства на местное казачество, как на необходимую и выгодную часть специального войска для армии, вполне оправдались. Казаки, может быть, дали несравненно больше того, сколько ожидалось. Их передовая разведочная служба гарантировала, с одной стороны, спокойное и регулярное течение дел в армии, а с другой — держала в курсе предводителей армии относительно сил и расположения их противника. Если прибавить к этому, что непосредственное участие казаков в важнейших сражениях имело или решающее значение, или характер своевременно поданной помощи, то, конечно, черноморские казаки вправе были сказать: „Мы заслужили себе имя и землю; дайте нам места для поселений, чтобы мы могли сорганизоваться в гражданскую общину“. Так оно и произошло на самом деле.

Можно положительно сказать, что война подсказала русскому правительству нужду в казаках, а народ и старые сечевики продиктовали ему тот путь, которым шло формирование нового казачьего войска. Гордый и самовластный Потемкин не избежал в этом отношении роли школьника, которому диктовал свои требования народ и которые, разумеется, он коверкал и портил при своей бесконтрольности и княжеских замашках.

В самом деле, несмотря на могущество всесильного Потемкина, положение черноморцев за Бугом отличалось крайней неопределенностью. Не было ни надлежаще устроенного управления, ни заранее заведенных порядков, ни обеспечения населения землями. Черноморцы были во всем стеснены, и это стеснение прежде всего отражалось на формировании войска. 16 октября 1788 года войсковой атаман Чепига в прошении к князю Потемкину образно выразился: „Безгласный род войска верных казаков вопит о порабощении господами помещиками их жен и детей“. Порабощение это выразилось со стороны помещиков во всевозможных насилиях и издевательствах над казачьим населением. Так, 26 апреля 1789 года подпоручик Яновский донес войсковому судье Головатому, что, исполняя его поручения, пригласил было более 700 охотников, но дворянами заседатель новомосковского земского суда прапорщик Линев, спросивши Яновского, почему он вызывает охотников в войско, заявил ему, что наместник Коховской прислал поручика Туровского для представления его к наместнику. Сам Яновский настаивал на этом, но Линев вместо того собрал записавшихся на службу казаков, нанял музыкантов, велел им играть и, пустившись в пляску с Туровским, приказал плясать вместе с ними и казакам. Затем он отобрал у Яновского саблю, усадил его на подводу и отправил будто бы к наместнику. „Вот видите, — говорил он казакам, — что над Яновским сделано, то будет самое и вам, если пойдете в черноморцы“. В действительности, Яновский вместо наместника попал к екатеринославскому городничему Шостаку под присмотр, который и освободил его. Новомосковский исправник капитан Зеленский, по сообщению Яновского, арестовал и неизвестно куда за караулом отправил прапорщика Белого, старшину Грекова и казака Салотовку, а записавшихся в Черноморское войско казаков и всех, „кто только подбрился под чуприну“, велел сотским ловить. Исправник Зеленский также воротил из сотни более половины казаков, отправившихся уже было в поход, „держал их запертыми в тюрьме и в других людских пустых каморах и избах двое суток, а потом престарелых налочьем в одной рубашке, а прочих, раздевши голых, батожьем беспощадно наказывал“. Сообщая обо всех этих фактах графу Голенищеву-Кутузову, войсковой Кош указывал на то обстоятельство, что чинимые местными властями насилия не только разоряли население, но и мешали Кошу исполнить волю государыни о формировании войска.

Затем не было ни подлежащего управления, ни таких представителей его, которые могли бы защитить население от издевательств и насилий, о которых упомянуто выше. По традиции, без всякого обеспечения законом, в войске были войсковой атаман, судья и писарь, но в действия этих лиц вкрались уже такие приемы, которые были совершенно чужды истинно демократическому правлению запорожского казачества. Так, избранный войсковым писарем Подлесецкий был удален войском за плохое ведение дела, за издевательство над казаками, за подлог и взятки, так как Подлесецкий заменил список казаков, представленных к награде, списком лиц, совсем не бывших на службе.

Среди низших властей царили самые грубые нравы. 30 августа 1789 года атаман куреня Дядьковского Бойко привез ордер кошевого полковнику Давиду Белому и, не заставши его, передал полковому писарю, прапорщику Семену Бурносу, требуя от него прочтения ордера. Когда же Бурнос отказался читать без ведома полковника ордер, то Бойко „поднял самовольный бунт, вытащил Бурноса из палатки и бил его, сколько ему было угодно“.

Интереснее всего, что тот же полковник Давид Белый в рапорте от 30 апреля 1790 года охарактеризовал своего писаря Семена Бурноса как ужасного забияку и драчуна. По словам полковника, Бурнос напился пьян в Олеништах и начал отнимать у хорунжего молдаванина, которого он сопровождал. Когда же присутствующий при этом казачий есаул пытался не дать молдаванина, то Бурнос „три раза заихав есаула кулаком“. За есаула вступился хорунжий, но на хорунжем „он всю палку побив“. Его, полковника, писарь не слушался, не хотел писать бумаг и советовал нанять для того солдата. Белый жаловался, что он может только ругать писаря и не в силах его побить. Бурнос „выкликал даже его на поединок на шабли“, а при проезде в Белград он избил капитана ружьем, которое отнял у купцов.

Так вели себя представители администрации. Суда, в собственном смысле этого слова, не было. Судьями были те же управители, администраторы, не руководившиеся законами; в лучших случаях они придерживались обычая, а чаще всего действовали по произволу. В 1789 году 24 августа сходка атаманов со старшинами постановила наказать войскового хорунжего Степана Кошмана киями, посадивши его на хлеб и на воду в течение месяца за напрасное опорочение казака Алексея Белого и за кражу у того же Белого сорочки. В январе 1790 года полковник Савва Белый наказал телесно старшину своей команды Ивана Огиенко за воровство 5 рублей, отобрал у него ордер на старшинство и отослал в курень Каневский, заменивши его другим старшиной. Вообще в ту пору решения суда сводились к наказанию киями, но бывали более мягкие наказания, считавшиеся, однако, позорными, как например, исключение из войска. В декабре 1789 года войсковой Кош особым ордером постановил исключить из войска, или, как сказано в ордере, „выслать из войска на собственное пропитание“ полкового хорунжего прапорщика Андрея Белого за воровство, передержательство и „непозволительное шатание“. Ордер этот был разослан всем властям с предупреждением, чтобы Белого не только нигде не принимали в войско, но чтобы и все честные люди не имели с ним никаких сношений.

Тяжелые экономические условия и имущественная необеспеченность казачьего населения, естественно, могли порождать преступления. Из официальных документов видно, что в то время широко были распространены убийства, грабежи и воровство. В декабре 1789 года генерал Кречетников писал Головатому, что обнаружен был грабеж черноморских казаков. У трех погонщиков, доставлявших казенный провиант, грабители отбили 6 волов и отняли 7 рублей денег. Кречетников требовал розыскания виновных. В июле того же года полковник Малый доносил Головатому, что он с командой не обнаружил нигде воров и грабителей. В январе 1790 года по распоряжению Головатого за „грабительство“ был наказал жестоко киями казак куреня Ирклиевского Яким Товчепига. Полковник Поршня доносил по начальству, что за грабежи и воровство он наказывал виновных казаков жестоко киями.

Нередко казаки грабили по нужде. В феврале 1790 года казаки Яков Лелека с 8-ю товарищами залегли по дороге из Бендер на Балту в камышах, „чтобы заменить свое худое одеяние и обувь на лучшие“. Когда на третий день вечером по дороге показались еврей Лейба Евшимович и три ехавших с ним мужика, то грабители взяли у них три свиты, 6 шуб, обменяли 5 пар сапог на свои старые и взяли 14 гусей и 2 р. 5 коп. деньгами. Пойманные властями казаки по распоряжению Кречетникова были отправлены в войско, где и были наказаны за таковое их бездельничество в страх прочим определением в курени по-прежнему на службу. Свое начальство, по-видимому, сквозь пальцы смотрело на такие поступки.

Иногда грабежи совершались под влиянием слухов о том, что правительство позволяло грабить евреев и поляков. Так, 9 казаков куреня Нижестеблиевского, ограбившие польского шляхтича, показали, „что они это сделали не с умысла“, а слыхали в Очакове „публикацию“ о позволении грабить высланных евреев и поляков.

Грабежи были настолько распространены, что власти считали необходимым возложить ответственность за них на целые общества. В июле 1789 года все куренные атаманы войска дали подписку Кошу в том, что если обнаружена будет утайка грабителей и воров, то они добровольно подвергают себя штрафу и телесному наказанию. Из другого дела видно, что за грабежи, произведенные казаками, куренные атаманы обязаны были выдавать в пользу потерпевших стоимость награбленного имущества. Иногда куренные атаманы просто вступали в меновые сделки с потерпевшими. Так было с двумя потерпевшими евреями, которые в прошении Кошу заявили, что „гласяща труба Моисея пророка склонила их“ уступить атаманам 143 р., так как остальные 250 руб. куренные атаманы обязались уплатить. Надо полагать, что дело было решено не гласящей трубой Моисея, а просто давлением на евреев атаманов и казачества.

В оправдание казачества, кроме отмеченных выше причин, можно указать на то обстоятельство, что исторически сложившиеся отношения к соседям — татарам, туркам и полякам — тесно были связаны с военными грабежами и реквизициями. Казаки, как и их противники, находили в порядке вещей увод пленников и захват скота и имущества у побежденной стороны. На этой почве развилось, между прочим, и гайдамачество. Судья Головатый оставил в бумагах 2 интересных факта. В ордере полковнику Давиду Белому он упоминает, как казаки захватили одну лодку отпущенных русскими из Килии турок, убили и изранили несколько человек, а самую лодку с женами и их детьми и имуществом увезли с собой неведомо куда. Очевидно, казаки, в силу традиций, считали такой способ грабежа по меньшей мере полудозволенным. А 23-го марта Головатый донес Чепиге, что партия казаков из шести человек, отлучившись от работ, при постройке судов ограбила польское местечко Егорлык. В этом случае грабеж напоминает собой деяния гайдамаков.

Еще более оправдания находят более крупные случаи правонарушений на почве массовых движений населения. Такой именно характер носят так называемые казачьи бунты. Так, полковники Малый и Порохня в октябре 1789 года доносили кошевому Чепиге, что в их полках казаки взбунтовались и что самый бунт выразился в отобрании двух прапоров у наряженного отряда. При этом бунтовщики объявили, что без получения жалованья и провианта они служить не будут и что артиллеристы побросают пушки. Нужда, очевидно, была так велика, что полковники не предприняли никаких мер для усмирения бунта, а только просили кошевого о том, чтобы им безвинно не пострадать. В исторических материалах есть несколько аналогичных случаев этого рода. В одном случае казаки бунтовали при нагружении лесом судов, так как в такой тяжелой работе никогда не были и не хотели быть. В другом случае бунт вызван был плохой пищей, гнилой пшеницей и непосильными работами без всякого вознаграждения.

Такие вполне естественные бунты, так сказать, усугублялись чисто формальными обстоятельствами. По традиции, казаки выражали свое недовольство тем, что отбирали обыкновенно внешние знаки казачьего уряда — прапоры, оружие и пр. За этим конечно скрывалось часто недовольство начальством, которое к тому же не всегда отличалось надлежащей тактичностью. Полковник Давид Белый, например, по собственному усмотрению наказывал казаков телесно. С войсковым судьей Антоном Головатым произошел просто курьез на этой почве. По распоряжению Давида Белого полковому старшине Ивану Беликову поручено было доставить рыбу к столу судье Головатого. Когда Беликов взял десятую часть улова у казаков, то последние, по его выражению, взбунтовались и отняли обратно рыбу. Рьяный старшина просил полковника Белого отобрать рыбу у казаков; если же казаки и при этом не отдадут, то „я, — говорит Беликов в рапорте, — за бунт донесть имею команде“.

Под влиянием таких условий неудовлетворительно складывалась не только казачья жизнь, но и хозяйство. Казаки были настолько бедны, что не могли надлежащим образом нести военную службу. В декабре 1788 года полковник Мокий Гулик доносил Головатому, что в его команде не было провианта, дров и сена, так что люди голодали, варить пищу нечем было, и лошади страшно исхудали. Гулик опасался, что вся команда его разойдется. Такое положение усугублялось еще тем обстоятельством, что правительство не вовремя выдавало жалованье и фураж.

Самое хозяйство казаков было несложно и отличалось примитивным характером. Земледелием казаки занимались слабо; скотом также были не особенно богаты; пользование естественными богатствами, по-видимому, было хищническим. В архивных документах есть указания, что казачье население хищнически относилось к садам и лесным богатствам, 16 февраля 1790 года секунд-майор Мокин Гулик извещал полкового старшину Лубьянова о том, чтобы не рубили садов и строевых деревьев под угрозой телесного наказания. В марте того же года сам кошевой Чепига, ссылаясь на то, что он полный хозяин войсковой земли, предписывал всем полковникам, чтобы они следили за порубками леса и плодовых деревьев под опасением строгого наказания.

Наиболее обеспеченный заработок населенно давало рыболовство — излюбленный промысел казачества. Рыболовством занимались все свободно, где хотели; но так как оно было самой доходной статьей, то войско имело также свое особое рыболовство. В ордере Коша полковому хорунжему Григорию Дубчаку от 5 марта 1797 года преподаны были правила войскового рыболовства на так называемых дунайских гардах, смотрителем которых назначен был Дубчак. В октябре 1791 года Дубчак донесет Чепиге, что войсковое рыболовство дало 8097 руб. 55 коп. дохода.

Соляные промыслы войско имело на Кинбургской стороне, куда посылало свои команды и надсмотрщиков.

Под конец пребывания черноморцев за Бугом в войске начали устанавливаться те хозяйственные порядки, которые сложились потом окончательно на Черномории. Так, полковник Яков Мокрый просил 20 августа 1790 года судью Головатого указать ему место, где бы он мог устроить завод для рыбы и хутор для скота. Головатый дал разрешение.

Была даже попытка завести войсковую отару. В декабре 1790 года старшина Сербин доносил кошевому Чепиге, что на землях войска выкармливается много овец, принадлежащих татарам и разным другим владельцам, и что поэтому не разрешит ли кошевой собрать с них хотя по две овцы и завести войсковую отару.

Тем не менее, несмотря на беспорядки в жизни, незавидное экономическое состояние и необеспеченное гражданское положение, черноморские казаки сразу поставили на первый план удовлетворение своих религиозных потребностей. Еще в 1788 году Кош просил Суворова определить в Запорожское войско священником Ивана Ковалевского, а также снабдить церковью, церковными книгами и утварью. Но в ноябре того же года Ковалевский просил его уволить от должности вследствие слабого здоровья и болезненных припадков, разрешивши ему перейти на жительство в местечко Новоселицы. По-видимому, в войске был не один священник Ковалевский, так как были и другие церкви. В 1790 году Кош просил Амвросия, архиепископа Екатеринославского, возвести в сан протоиерея священника села Панчева Стефана Ушацкого и перевести его в село Чобурчи. В августе того же года Кош назначил дьячком казака куреня Деревянковского, Тита Багрея, в церковь слобод Слободзеи и Руфы.

Само собой понятно, что при таком вербовании духовенства не всегда могли быть удачны назначения Коша. В октябре 1790 года архиепископ Екатеринославский Амвросий писал Чепиге, что он прислал негодного священника в село Чобурчи, так как он не умеет отправлять службы и плохо читает, и что взамен его он назначит на днях другого. Вместе с тем владыка сообщал кошевому, что какой-то писарь взял с его ставленника голову сахара и назвал подложной его грамоту. Архиепископ просил кошевого побранить писаря за непризнание его грамоты и воспретить ему „лакомиться взятками“.

В ту пору при заселении края и передвижениях народонаселения выработался особый вид духовенства странствующего. В письме архиепископа Екатеринославского Амвросия кошевому Чепиге отмечен тот факт, что на юге России в большом количестве встречались праздношатающиеся представители как белого, так и черного духовенства. Владыка предостерегал кошевого от самозванцев и расстриженных или запрещенных священнослужителей, рекомендовал спрашивать у таких сомнительных лиц паспорта и письменные виды.

Так складывалась жизнь у черноморцев за Бугом после смерти их покровителя Потемкина. Смерть Потемкина черноморцы считали крупной и невозвратимой ничем потерей. Потеря эта была тем чувствительнее, что князь, по-видимому, принимал к сердцу интересы черноморцев все ближе и ближе, по мере того как теснее становились его связи с возобновленным им казачеством. Несколько утрированный титул „великого гетмана“ заставлял его, однако, чувствовать свою близость к казакам. Широкая натура временщика не могла помириться на полумерах и недоделках в естественно слагавшемся плане восстановления Запорожского войска под именем Черноморского. Правда, он влагал в дело и свои личные воззрения. Еще в 1783 году, когда Потемкин поручил Головатому, Чепиге и Легкоступу набрать лично для него 500 человек конницы и 500 человек пехоты, он решил изменить основы казачьей организации, введя в войско, по примеру донских, уральских и терских казаков, семейное начало. Но, во-первых, сами бывшие запорожцы стремились, как увидим далее, к насаждению в войске „семейственного бытия“, и весьма возможно, что эту мысль, вместе с проектом образования при князе 500 конницы и 500 пехоты из казаков, подсказали князю Антон Головатый или вообще близко стоявшие к нему запорожцы. А во-вторых, Потемкин отличался щедростью и широкими замашками, что конечно прекрасно знали бывшие сечевики и на что несомненно рассчитывали при систематическом осуществлении возобновления казачества в духе запорожской организации.

Волонтеры уже сумели превратиться в войско, провести в это войско куренное устройство, оставить за собой фактически право не только внутреннего самоуправления, но и самостоятельной организации военных частей войска, и хотя кошевые атаманы утверждались, но ведь это было уже тогда и у донских казаков. Оставалось совершить самое важное — укрепить за собой определенную казачью территорию. И в этом отношении Потемкин успел уже пообещать и отчасти осуществить план широкого обеспечения казаков землей, но именно в этот важный момент он и умер. Было отчего приходить в смущение и жаловаться на судьбу черноморцам. Недаром Антон Годоватый в своей известной песне патетически восклицал:

Встань, батьку, великий гетмане,

Милостивый наш великий пане,

Встань Грицьку, промов за нас слово,

Проси Царции — все буде готово!

Со смертью Потемкина черноморцы в самом деле очутились в критическом положении. Разгром Запорожской Сечи был еще у всех на памяти. Подавлением казачьей свободы, как пугалом, пользовались все — и военные чины, и гражданские власти, и нарождавшаяся каста помещиков. Особенно опасны были для запорожцев эти последние.

В действительности положение черноморцев было таково. Черноморцы уже осели и фактически завладели землями между Бугом и Днепром — „границей по бендерьску дорогу“, как поется в песне Головатого. Сделали они это на основании письменного распоряжения князя Потемкина от марта 1790 года. Хотя распоряжение это и носило форму жалованного, так сказать, указа и в конце его стояло обычное для монарха „дан в главной квартире в Яссах“, но в документе говорилось лишь, что Потемкин „всеподданнейше представил Ее Императорскому Величеству о поселении войска на привольных местах на берегу Черного моря, между Днестра и Буга“. На языке всесильного временщика это значило, что то, что решил он сделать, подтвердит и Екатерина II. Так велось все в Новороссии, а в документе дальше говорится уже об „отводе через землемеров достаточного количества земли“.

Но все это было так, пока жив был „граф Григорий Потемкин-Таврический, священные Римские империи князь и великий гетман императорских казацких войск Черноморских и Екатеринославских“, как значилось в заголовке упомянутого выше документа-указа. В сущности же, кроме громкой формы документа-указа, черноморцы не имели в руках ничего, чем обеспечивались бы их права на земли между Бугом и Днестром. Представление Потемкина Государыне об этом осталось неутвержденным.

Правда, казаки не теряли времени и в короткие сроки успели фактически завладеть всем указанным пространством земель. Пока на службе в войне с Турцией были все строевые казаки Черноморского войска, их отцы, дети, жены и вообще весь нестроевой состав сразу же и деятельно взялись за заселение земель. Им помогали присоединенные к войску выходцы из придунайских княжеств. Тогда же сразу была основана и резиденция кошевого с старшиной в Слободзее.

Еще деятельнее взялись за дело заселения земли черноморцы после окончания войны с турками. В течение двух лет черноморцы основали, кроме Слободзеи, еще 24 крупных поселения — шесть по р. Бугу, пять по Днестру, три по р. Телигулу, по одному при р. Березани и при Очаковском лимане и десять в разных урочищах. В казачьей географии звучали уже названия Солониха, Гнила, Терновка, Песчанка, Оники, Журавка, Сасечки, Головкивка, Чичаклей, Карагаш, Незавертай и т. п. Наряду с крупными поселениями устроена была целая масса хуторов, зимовников, заимок, помещений для рыболовных ватаг и т. п. „Завели себе, — говорили после казаки в прошении царице, — хозяйство порядочно, яко-то: домостроительство, водяные и ветряные мельницы, хлебопашество, скотоводство, леса, сады, винограды, пасеки, рыболовные заводы и все, что есть нужное к оному хозяйству“. Казаки закрепляли за собой землю крепко и по тому времени юридически основательно — жилыми строениями и хозяйственными обзаведениями. Так, в течение двух лет осело в Забужье 1759 семейств Черноморского войска с 5068 душами мужского и 4414 душами женского пола.

Но уже в эту пору черноморцы чувствовали все невыгоды занимаемого ими в Новороссии положения и шаткость права на забужские земли. Местное начальство всячески препятствовало по Екатеринославскому наместничеству переселению казаков на их новую территорию, дозволяя переходить только тем из них, которые участвовали в последней турецкой войне, а не бывшим запорожцам, продолжавшим пополнять ряды Черноморского войска. Затем местные власти своеобразно понимали семейный состав. Разрешая выселяться только женам и детям черноморских казаков, они удерживали на местах состоявших в их семьях отцов, матерей, братьев, племянников, вообще родственников и домочадцев. За спинами властей действовали, конечно, помещики. Эти последние и их приказчики просто уж задерживали казачье население на местах и отнимали у задержанных и выселявшихся скот и имущество. Картина насилий над казачьим населением была внушительная, и черноморцам невольно приходило в голову, что и с их забужскими землями впоследствии власти и помещики могут поступить так, как с запорожскими местностями. Своей земли у казаков не было, а окружающие условия и обстановка указывали на то, что многим и многим казакам не избегнуть в ближайшем будущем цепких рук новороссийских помещиков.

Тогда казаки сразу переменили фронт и образ действий. Они решили искать землю в Петербурге.

Исторические материалы свидетельствуют, что в выработке плана похода черноморцев в Петербург за землями принимало участие все войско. В силу обычая и не угасших еще порядков Запорожской Сечи, черноморцы собирались в важных случаях на общую Войсковую Раду. Так, в 1789 году, во время военных действий с турками, когда казачество фактически было разъединено на две части, были собраны и две казачьих рады по земельному вопросу и по вопросу о служебных преимуществах казаков — одна кошевым атаманом Чепигой из конных казаков, а другая войсковым судьей Антоном Головатым из казаков пеших. Когда сделаны были постановления на первой раде, то Чепига просил Головатого „приложить старание привесть и пехотную команду о земле в единомыслие“. И, разбитая даже на две части, Рада пришла к „единомыслию“ по земельному вопросу. В исторических материалах не осталось подробностей относительно той Войсковой Рады, на которой решено было послать депутацию за землей в Петербург, но из последующих документов ясно видно господствовавшее на Раде настроение по ее решениям.

Казаки, видимо, сразу же решили отказаться от земель за Бугом и идти на Тамань, т. е. в нынешнюю Черноморию или северо-западную часть Кубанской области. В известной песне Антона Головатого ясно выражена тревога за шаткость прав черноморцев на забужские земли. „Прежнюю“ землю, т. е. запорожскую, говорится в песне, „взяли да и сю (т. е. забугскую) отбирают, а нам латы Тамань обещают“. Если бы даже не было явных покушений на забужские земли казаков, то обстоятельства указывали на возможность подобного исхода. И казаки отказались от целой территории, расположенной между Днестром и Бугом. Основываясь на том, что покойный гетман Потемкин часть земель подарил уже им на Тамани, а остальные обещал выхлопотать, черноморцы предпочли эти последние, казалось, неизвестные земли, тем, на которых они уже сидели. Много причин способствовало принятию такого решения.

Прежде всего, часть этих земель, именно: округу Еникальскую с Таманью, на которой были места, отданные Потемкину „с рыбными ловлями, самыми обильными“, покойный гетман подарил черноморцам, „любя войско“. У Екатерины II еще свежа была память о самом крупном ее фаворите, в котором она видела незаурядного государственного деятеля, а звание казачьего гетмана, признанного за покойным той же Государыней, было еще не пустым звуком у казаков и современников. Черноморцы, следовательно, вправе были рассчитывать, что „Еникальская округа с Таманом“ и богатейшие рыбные ловли, как владения гетмана, во всяком случае будут оставлены за ними. А это, в свою очередь, давало точку опоры для того, чтобы просить войску „Тамань с окрестностями оной“. В сущности, в этой скромной добавке заключались тайные и самые заветные желания черноморцев. Двумя годами раньше, чем Потемкин подарил Еникальскую округу с Таманью, еще 31 января 1788 года, он известил черноморцев, что императрица „изволила снизойти на пожалование (им) земли для поселения в Керченском Куте или на Тамани“. Выходило, что одна и та же Тамань и подарена была казакам Потемкиным, и пожалована Высочайшей властью. Черноморцам оставалось добыть „окрестности оной“.

Затем, самую важную побудительную причину для черноморцев составляло то обстоятельство, что Тамань и окрестности оной представляли совершенно пустующую и никем не занятую местность, на которую собственно и претендентов не было. С одной стороны к этой местности прилегали владения воинственных черкесов, с другой — омывало ее море, с третьей проходил лишь правительственный тракт из России на Кавказ, и только с четвертой, северной стороны от России и на некотором расстоянии от границ таманских окрестностей, находились владения Донского казачества. Местность, следовательно, была обособленная, изолированная, и едва ли были охотники поселиться в соседстве с черкесами; о нашествии жадных помещиков не могло быть и речи, а донцы имели свои земли и даже заслоняли, так сказать, могущие быть покушения со стороны русских областей на Тамань с окрестностями оной. Естественно, что теснимые со всех сторон в Забужье черноморцы видели в Тамани самое укромное и спокойное для себя место.

Наконец, Черноморская обетованная земля ни в коем случае не уступала по своим естественным условиям не только забужской территории, но, пожалуй, и самой Запорожской Сечи. Многие из черноморцев посещали эти благословенные места еще и в прежние времена. Еще запорожцы ходили на Азовское побережье с промысловыми целями. На этот счет существует целый ряд исторических указаний. По словам Скальковского, запорожцы и донцы имели одновременно притязания на край, обоим войскам вовсе не принадлежавшие, — на берега и косы кубанской стороны Азовского моря, находившиеся во владении Крымского хана и составлявшие кочевье ногайских кубанских орд. Построивши дубы на устьях Берды, или Кальмеуса, т. е. там, где теперь находятся Мариуполь и Бердянск, запорожцы целыми ватагами без ведома кошевого начальства спускались по Азовскому морю к Ейскому лиману и здесь, избрав себе полковника, старшин и атаманов, строили шалаши и притоны, занимаясь рыболовством и звериной охотой все лето. Неоднократно поэтому и турецкое, и русское правительства делали распоряжения об удалении запорожцев с восточных берегов Азовского моря. Так, указом 10 октября 1793 года повелено было выслать запорожцев из Кубанского края. Грамотой на имя кошевого Василия Григорьева от 11 июля 1745 года приказано сжечь все построенные на Ейских косах запорожцами „шиши“ и воспрещено сюда отправляться. В 1744 году генерал Леонтьев писал кошевому атаману Якиму Игнатовичу, что на кубанских землях находятся запорожцы и что ачуевский ага Измаил жалуется на запорожцев и требует удовлетворения. Таким образом, часть Черномории служила запретным плодом для запорожцев и потому уже она служила приманкой для их наследников черноморцев.

Итак, следовательно, на общей Войсковой Раде черноморцы решили отказаться от забужской территории и идти отсюда на Кубань и прилегающие к ней земли.

Первым делом черноморцев, в этих видах, была посылка лиц для осмотра Тамани с окрестностями оной. С этой целью на Кубань был отправлен войсковой есаул Мокий Гулик с командой казаков; но прежде чем Гулик доставил в войско ведомость о положении Таманской и Кубанской земли, помеченную 8 июля 1792 года, в инструкции депутатам в Петербург от 29 февраля того же, 1792 года, уже подробно были перечислены пограничные пункты окрестностей Тамани, начиная от р. Кагальника через Ставрополь и до Овечьего брода и верхней части Кубани, которые значатся и в ведомости Гулика.

Более серьезную заботу войска составляла посылка такой депутации в Петербург, которая сумела бы уладить данные ей поручения и осуществить желания войска о получении Тамани с окрестностями оной. Для этого потребовались знания канцелярско-бюрократических путей, уменье найти ходы ко двору, известный такт при сношениях с петербургским чиновным миром, знакомства, находчивость и многое другое. Таким знающим и дипломатически тонким человеком в войске считался войсковой судья Антон Головатый, уже бывший в качестве депутата еще от Запорожской Сечи в Петербурге. Этот-то умный и дальновидный представитель войска и поставлен был во главе казачьей депутации из старшин.

В высшей степени интересными являются те документы, которыми была снабжена петербургская депутация. В них выражены были желания войска и, надо полагать, сгруппированы были положения, выработанные на Войсковой Раде. Оба документа — прошение на имя Екатерины II и инструкция Головатому с старшинами, помечены одним и тем же 29 февраля 1792 года. Депутация была отправлена в Петербург в начале года.

Прошение было написано от имени кошевого атамана Чепиги, войсковых старшин и всего войска, и в начале же было установлено, что запорожцы, собранные в виде конных и пеших казаков, служили во время войны с Турцией в количестве 12 822 человек. Покойный гетман Потемкин-Таврический создал казачий уряд, ввел войсковую старшину, кошевого, судью, писаря и есаула, полковников, сотников, полковых есаулов и хорунжих, пушкаря, довбыша и куренных атаманов, дал булаву, 17 перначей, знамя большое белое, 14 малых праперов, войсковую печать и часть артиллерии, а под поселение казаков обещал исходатайствовать земли. Таким образом, черноморцы в этой части прошения доводили до сведения Государыни о существовании целого войска, запорожскосечевая организация которого устанавливалась перечнем служебного в войске персонала и так называемых войсковых клейподов. Булава не могла у войска существовать без кошевого атамана, как остальные регалии без соответственных казачьих чинов.

Далее в прошении говорится, что Потемкин временно поселил войско между Днестром и Бугом, где черноморцы завели поселения и хозяйство и где осело уже 1759 семейств с 5068 душами мужского и 4414 душами жен. пола; но что помещики и их приказчики угнетают казачье население и препятствуют его выселению на казачьи земли. Если бы же этих стеснений не было, то войска собралось бы до 25 тысяч душ одного мужского пола.

Наконец, из двух первых посылок просители логически выводят третью — взять Черноморское войско под Высочайшее покровительство, для чего отвести под поселение его „Тамань с окрестностями оной“, „на вечно спокойное потомственное оной владение“, и взять под защиту старшин и казаков с их семействами, выселяющихся из разных мест в войско.

Сжатый и превосходно в прошении формулированный перечень нужд войска сопровождался подробной инструкцией, составленной в руководство депутатам. Депутатам вменено было в обязанность, явившись в Петербург, „где надлежит“ добиться представления депутации с прошением Государыне, а самую Государыню просить об удовлетворении войска по следующим пунктам:

1. Окрестности Тамани отвести в границах от Азовского моря по р. Кагальнику до урочища Хомутицкого, а отсюда через балку Терновую, впадающую в Маныч, до р. Егорлыка и по р. Егорлыку на редуты Летницкий, Вестославский, Калалы, Медвежекурганский, Преградный, Безопасный, Донской, Московский, по за русским лесом на гор. Ставрополь, а от него на редуты Недреманный и Овечий брод до р. Кубани и затем вниз по Кубани до Черного моря. Таким образом, окрестности незначительного по площади полуострова Тамани или Фанагории оказались удаленными от нее на сотни верст и заключали в себе пространство примерно до 6 мил. десятин. В эти границы должны были войти почти вся правобережная от Кубани часть нынешней Кубанской области, за исключением возвышенной полосы Эльбрусского контрфорса, огромный клин земли, принадлежащей теперь Донскому войску, значительная доля Ростовского уезда и обширные площади двух — Медвеженского и Ставропольского — уездов, нынешней Ставропольской губернии.

2. Свободного выхода из разных губерний в войско старшин и казаков с семьями.

3. Удовлетворения этих старшин и казаков „заграбленным“ у них помещиками и их приказчиками имуществом.

4. Выдачи бедным казакам и вдовам при переселении на Тамань казенного вспоможения.

5. Выдачи войску провианта и денег в течение 2-х лет со дня переселения.

6. Вольную, без пошлин и откупов, торговлю по границам и внутри войсковой территории.

7. Представления войску перевоза и пристани на Керченском берегу Крыма.

8. Оклад жалованья и провианта по примеру Запорожской Сечи.

9. Возмещения за хозяйственные обзаведения на землях за Бугом со стороны местных жителей.

10. Выдачу, по пути переселения, провианта войску, свободную переправу через реки и, в случае необходимости, вспоможение.

11. Испрошение патентов на армейские чины, полученные старшинами по распоряжению Потемкина.

Таким образом, и прошение черноморцев, и инструкция их депутатам били в одну и ту же точку — получения земли на Кубани в возможно большем количестве.

По формуле дать войску Тамань „с окрестностями оной“, черноморцы просили, по крайней мере, вдвое больше того, что получили потом, причем и на полученной территории площадь Тамань все-таки оказалась лишь небольшим придатком. А главное, ни в прошении, ни в инструкции черноморцы не делали никаких указаний на внутреннее управление и организацию войска.

Констатирован лишь заведенный при Потемкине уряд, в сущности, означавший, что Черноморское войско было лишь сколком с Запорожской Сечи.

На четвертом месяце пребывания своего в Петербурге Головатый с депутацией успели осуществить основную часть просьбы войска. Двумя грамотами от 30 июня и июля 1792 года были удовлетворены важнейшие требования казаков.

В вечное владение правительство пожаловало войску Тамань или, как сказано в грамоте, остров Фанагорию, со всей землей, лежащей на правой стороне реки Кубани, от устья ее к Усть-Лабинскому редуту, так, чтобы с одной стороны река Кубань, с другой же Азовское море до Ейского городка служили границей войсковой земли. Таким образом, размеры „окрестностей“ Тамани были урезаны по крайней мере наполовину сравнительно с планировкой черноморцев. От устья Лабы до Овечьего брода вверх по Кубани посланный для осмотра земель войсковой есаул Мокий Гулик насчитал 198 верст, и на всем этом протяжении, к востоку вверх по Кубани и к скверу от нее по направлению к реке Ее, земли не вошли в окрестности Тамани.

Так удовлетворен был пункт первый прошения войска.

По второму пункту губернатору Таврическому, в ведение которого поступало войско, поручено было отыскать и доставить старшинам и казакам Черноморского войска законно принадлежавшие им имущества, а также истребовать для причисления к войску тех старшин и казаков, служивших в Запорожье, которые по разрушении Сечи удерживались в разных местах помещиками.

Оставленные за Бугом старшинами и казаками дома и другие строения разрешено продать и оказать казакам в этом отношении „всякое способствование“.

В пособие переселяющимся неимущим казакам и особенно вдовам с детьми отпущено 30 600 руб.

При переходе войска продовольствовать его провиантом из находившихся по пути следования магазинов и оказывать „всевозможные вспоможения“ при переправах через реки.

Всему войску приказано было выдавать провиант по сентябрь 1793 года.

Войску положено было денежное жалованье, с росписью его по чинам, а казакам, откомандированным за пределы войска, кроме провианта и фураж.

Войску предоставлено было пользоваться не только свободной внутренней торговлею, но и вольной продажей вина на войсковых землях.

Наконец, военной коллегии приказано было выдавать казачьим старшинам патенты на чины.

Таким образом, были удовлетворены, в большинстве случаев полностью, почти все требования войска, изложенные в прошении и инструкции депутатам. Только провиант, по переселении войска на место, разрешено было выдавать в течение года, а не двух, как просили казаки. Затем обойден молчанием пункт 7-й инструкции о предоставлении войску перевоза и пристани на Керченском берегу, но это были мелочи сравнительно с тем, что получили черноморские казаки, в особенности по упрочении за войском целой территории. Одного, однако, они совсем не получили, о чем боялись просить, но что, быть может, рассчитывали взять путем недомолвок в предъявленных ими требованиях. Черноморцам не дали полного казачьего самоуправления, казачьей свободы.

„Желаем мы, — сказала им царица в своей грамоте, — чтобы земское управление сего войска, для лучшего порядка и благоустройства, соображаемо было с изданными от нас учреждениями о управлении губерний“. В этих видах Черноморское войско было подчинено таврическому губернатору, чрез которого шли в войско все правительственные узаконения, предложения о нарядах на службу, по распоряжениям высшего начальства, и всякие вообще „способствования“ войску. Особым пунктом грамоты Войсковому Правительству предоставлена и расправа и наказание впадающих в погрешности в войске, но важных преступников» повелевалось «отсылать, для суждения по законам, к губернатору Таврическому». Тому же губернатору Войсковое Правительство обязано было «через каждые две недели присылать сведения о благосостоянии войска и обо всех важных происшествиях». Проще говоря, целое Черноморское войско, в полном своем составе, с Войсковым Правительством и всеми военными частями, не только было отдано под надзор таврическому губернатору, но и подчинено ему в своих важнейших действиях. Любое распоряжение или широкую практическую меру можно было найти согласными или несогласными с учреждениями о управлении губерний и или затормозить действия войска, или совсем пресечь их.

Но были и свои выгодные стороны для войска в правительственной постановке вопроса о земском управлении.

Во-первых, за черноморцами не просто оставлен был их казачий уряд, т. е. организация частей по образцу Запорожской Сечи, а грамотой подтвержден. Так как с существованием войскового уряда тесно была связана, так сказать, его обрядовая сторона — употребление соответствующих казачьих регалий, то для Черноморского войска имеет важное значение следующий пункт грамоты: «Всемилостивейше жалуем Войску Черноморскому, — говорится в этом пункте, — знамя войсковое и литавры, подтверждая также употребление и тех знамен, булавы, перначей и войсковой печати, которые оному от покойного генерал-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, по воле б нашей, доставлены». «Употребление» войсковых регалий немыслимо было без соответственных лиц — кошевого атамана, войскового судьи, войскового писаря, войскового есаула, куренных атаманов и т. п. Невольно кажется, что рукой лица, составлявшего грамоту, водила умная голова Антона Головатого. Под формальной оболочкой пожалования регалий крылась скрытая мысль об оставлении за войском фактически сложившегося казачьего уряда в духе самоуправляющейся областной единицы.

Во-вторых, в виде Войскового Правительства казаки имели свой собственный орган управления. Что сталось с этим органом впоследствии и какие недостатки были присущи ему, — об этом будет еще речь впереди. В момент же переселения Черноморского войска на свои собственные земли наличность своего Войскового Правительства, несомненно, составляла важную выгоду для войска.

В-третьих, наконец, несмотря на полную зависимость войска от таврического губернатора, фактически войско находилось если не за тридевять земель от этой надзирающей власти, то, во всяком случае, вдали от нее. Канцелярские бумаги, да еще казачьи, не имели ни глаз, ни ушей губернатора, а отдаленность надзирающей власти была прикрыта туманом неизвестности. При этом действительная жизнь могла сложиться у казака так, как желал и понимал он свои интересы.

Все эти выгоды, надо полагать, прекрасно понимали если не все черноморцы, то лучшие представители войска. До известной степени казаки взяли все, что только мыслимо было взять при тогдашней правительственной системе и общих условиях политической жизни. Быть может, черноморцы действительно с чувством удовлетворенных желаний пели: «ой годи нам журитися, пора перестати». Жизнь на Кубани, в обособленной, изолированной территории, не могла не улыбаться казаку. И казаки спешили бросить полунасиженные места за Бугом и двинуться на Кубань.

Глава IV
Переселение черноморцев из-за Буга на Кубань

Переселение черноморских казаков в северо-западную часть нынешней Кубанской области совпало с таким состоянием этой местности, которое особенно соответствовало хозяйственному укладу и занятиям бывших запорожцев. Край в это время представлял собой не начатый запас естественных богатств, которыми можно было пользоваться при помощи самых скромных затрат труда и капитала. Воды и земли сулили казаку материальное довольство, а общие естественные условия и обстановка как нельзя более подходили к привычкам степняка. Небольшой участок Черного моря с юга, Керченский пролив со стороны Таманского полуострова, Азовское море на всем протяжении от Тамани до Ейского лимана, разбросанные по этому побережью в обилии сладкие лиманы, Кубань и целый ряд степных речек изобиловали разными породами красной и белой рыбы. На тех же водных пространствах, по болотам, обширным камышам, вокруг соляных озер кишела всевозможная птица — гуси, утки, лебеди, журавли, колпицы, каравайки, кулики и другие виды болотной дичи. В степях в несметном количестве водились благородная дрофа, изящный стрепет, многочисленные стаи серой куропатки, в тернах и кустарниках ютились тетерева-косачи и масса красавцев фазанов, всюду вообще по степи было много дикого зверя — коз, лисиц, зай-цев, свиней и даже «турпанов», настоящих представителей дикой лошади. Соляные озера на всем протяжении Азовского побережья давали самосадочную поваренную соль. Умеренный, с легкими зимами, климат позволял поселенцу обзаводиться, без особых забот и затрат, жилищами и содержать большую часть года на подножном корму разные виды домашнего скота. Пустующая земля покрыта была роскошными травами и тучными пастбищами. Глубокий степной чернозем, превосходные суглинистые и супесчаные почвы были не тронуты еще плугом и обещали обильные урожаи хлеба. Речки и балки в своих изгибах изобиловали удобными местами для хуторских заимок, а рослые и густые камыши, окаймлявшие степные речки, балки и низины, всюду давали тот материал, из которого казак привык и умел устраивать для себя и своего скота защиту от ветров и буранов. Обширные степи могли поместить массу скота и обеспечить всем самого завзятого номада. Одним словом, во вновь заселяемом крае были самые благоприятные условии для охотника, рыболова и скотовода, а таким всегда был запорожский казак. Его наследникам, черноморцам, оставалось лишь применить на деле приемы степняка и рыбопромышленника, выработанные и сложившиеся на Днепре и на обширной когда-то территории Запорожья.

К тому же на этот богатый край не было серьезных претендентов со стороны других народностей. Ногайцы, пользовавшиеся перед тем степными пастбищами Прикубанья до р. Еи, оставили уже эти места. Черкесы, выросшие в лесах и привыкшие к горной обстановке Кавказа, также не выказывали стремления завладеть степями. С других сторон Прикубанья жили уже русские. С востока населялась Ставропольская губерния, но здесь была также масса удобных и свободных земель для поселенца. К северу тянулись обширные владения донских казаков, но и Донщина была так слабо заселена, что донскому казаку не было надобности идти в чужие края с родины. Одним словом, Прикубанье, принимавшее на своих пространствах в течение целого ряда веков толпы разных народностей, свободно было от исторического постоя. Только остатки древних городищ, разрушенных крепостей и поселений, да разбросанных всюду в бесчисленном множестве степных курганов свидетельствовали о том, что в прежние времена край этот без людей не застаивался.

Но черноморцы имели уже представления о том, куда шли. Многие из них, еще во времена существования Запорожской Сечи, ходили на рыбные промыслы по Азовскому побережью и проникали на Кубань. А войско до своего выселения нарочито послало войскового есаула Мокия Гулика с командой для осмотра края. Из ведомости, представленной Гуликом 8 июля 1792 года, видно, что посланные казаки объехали край по тем границам, в пределах которых войско просило отвести «окрестности» Тамани, заезжая от некоторых пунктов и в стороны. Тем не менее доставленные сведения и при этом условии имеют интерес. Ведомость Гулика, в сущности, представляет собой первую попытку статистического описания края. Документ этот и составлен в форме таблицы, по пяти вертикальным графам которой сгруппированы различные сведения. В первой и самой широкой графе отмечены места стоянок, названия рек, лиманов, озер и расстояние между ними, и встречавшиеся остатки городов, крепостей, редутов и пр.; во второй — приблизительная величина площадей под степями, лиманами и т. п.; в третьей — качество вод; в четвертой — следы древесной растительности; и в пятой графе — хозяйственная пригодность степей и отметки о присутствии камышей.

Этими пятью отделами, пожалуй, и исчерпывались наиболее интересные для казака-переселенца сведения. На основании этих сведений можно уже было до некоторой степени ориентироваться во вновь заселенном крае. Вот что на самом деле представлял в ту пору край по описанию Гулика.

Поселений в будущей Черномории почти не было. Из Керчи казаки переправились на южную косу Тузлу, от которой направились направо по берегу Черного моря к устью Кубани. Здесь у соленого озера Гулик почему-то отмечает город Фанагорию и корабельную пристань, приблизительно в том месте, где, по предположению некоторых исследователей, находятся следы древней Синдики и ее гавани. За Цокуровым лиманом, в версте расстояния над лиманом Кубанским, на горе казаки нашли ханскую крепость, ниже которой с горы идет деготь, т. е. нефть. Отсюда в 20 верстах на восток, над Кубанским же лиманом, находилось пустое Некрасовское селение и редут Каракольник. Далее от Каракольника, на полпути у лимана, по направлению к урочищу Дубовый рынок, находящемуся вблизи нынешней ст. Старотитаровской, отмечено селение Дуникаевское. В окрестностях нынешнего Темрюка Гулик упоминает о расположенном вблизи песчаного ерика пустом городе Старом Темрюке, с земляной крепостью, а в пяти верстах от него на косе, о каменной пустой крепости, называемой Новый Темрюк, и о двух земляных батареях около него. На восток от Темрюка, в 30 верстах, находился редут Куркай, a еще далее в том же направлении, там, где Кубань делится на два рукава, между Черным протоком и казачьим ериком, большая земляная крепость Копыл, остатки генуэзской Копы, или Локопо. Отсюда Гулик с казаками направился вдоль по Кубани, и в 30 верстах от Копыла отмечено урочище Заны, место, где жили раньше черкесы, ушедшие за Кубань, и затем последовательно перечисляет редуты Марьинский в 60 верстах от Занов, Талызинскую переправу в 75 верстах выше от редута Марьинского, и еще выше, в 80 верстах от переправы, устья р. Лабы. Так бедна была Кубанская линия не только остатками поселений, но даже укреплениями, несмотря на то что тут уже давно были расположены русские войска для охраны границ России по Кубани.

С другой стороны края, с севера по берегу Азовского моря, в описании упоминается Ейское укрепление, лежавшее в 4 верстах от устья р. Ей, с земляной крепостью, затем большая земляная крепость, называвшаяся Ханской, с ханским домом, и находившаяся вблизи гавани на конце Ейской косы, в 7 верстах от нынешнего города Ейска; далее редут Бринской в устьях р. Бейсуга, на месте нынешней Бриньковской станицы, и наконец там, где теперь находится Ахтарская станица, редут Ахтар-Бахтар. Отсюда казаки повернули к востоку, внутрь края, и отмечают в 40 верстах от р. Сингали пустое Некрасовское селение Золник. Более подробно Гулик описывает город Ачуев, лежавший в устье Черной Протоки, т. е. азовского рукава Кубани. Земляная крепость Ачуева хотя и была несколько разорена, но окопана наполненными водой канавами и ограждена вырубленными палисадниками. Внутри города было два запасных погреба, а на батареях крепости 19 больших пушек. Переехав снова на Таманский полуостров, казаки упоминают, что на средине Северной, или Еникальской, косы, как называют они нынешнюю косу Чушку, было много пустых татарских селений и колодезей. Отсюда казаки проехали в г. Тамань, где они нашли еще каменную крепость, превращенную русскими войсками в земляную, в 150 турецких домах которой был расположен батальон егерей. В 12 верстах от Тамани Гулик с казаками выехал на южную косу Тузлу, с которой он начал объезд края.

Этим и ограничиваются указания Гулика о тех поселочных местах, которые встретили черноморцы в крае в год заселения его. Там, где процветало когда-то, в течение тысячи лет, Босфорское царство, после турецкого владычества и татарского хозяйничанья осталось лишь небольшое число полуразрушенных укреплений, а единственными обитателями на местах древней тысячелетней культуры оказался батальон русских егерей. Описывать казакам было нечего.

Тем с большей обстоятельностью сообщены были казаками сведения об естественных особенностях края, поименованы все встречавшиеся по пути реки, лиманы, озера, ерики и даже балки, определены или занимаемые ими площади, или расстояния от них и до противоположных границ края; охарактеризованы почвы; тщательно всюду отмечены следы древесной растительности и качества воды. Не упущены из виду такие данные, как замечания о местах выхода нефти.

Места для поселений признаны были вообще очень удобными. По всему Таманскому полуострову вверх по Кубани и от него до нынешнего Екатеринодара и выше сделана одна и та же заметка: «степ ко всему способной». Даже камыши и плавни имели свои выгоды, так как изобиловали птицей, зверем и рыбою.

Переселение черноморцев из-за Буга на новые места произведено было двумя путями — морем на судах и сухопутьем на лошадях и подводах. Передвижения в обоих случаях носили массовый характер, и в русской истории, строго говоря, не было еще случая подобных массовых переселений. В свое время массами переселялись на окраины новгородские ушкуйники, позже уходили отрядами служилые люди, собиралась в таборы и ватаги вольница, пополнявшая ряды казачества, передвигались в другие места целыми общинами раскольники, бросали толпами родину беглые крепостные крестьяне и т. п.; но все это были лишь незначительные группы населения, оторванные от целой части. Не то представляло собой Черноморское войско как по численности, доходившей до 17 тысяч душ одного мужского пола, так и в особенности по своей организации. Это была не случайно возникшая дружина или скопище вольницы, искавшие новых мест, а целое казачье войско. Хотя оно образовалось и с разрешения русского правительства, но было скомпановано самими казаками по образцу Запорожской Сечи, со всеми отличительными особенностями ее организации, и несло уже в таком виде в течение нескольких лет военную службу во время последней русско-турецкой войны. У Черноморского войска поэтому оказались своя гребная флотилия, своя артиллерия, свои полки, пешие команды, свое духовенство с походной церковью, свой архив, своя администрация и вообще много такого, что свойственно целым организованным частям государства, обособленным в самостоятельные единицы провинциям. Разумеется, переселить такую организованную массу людей было нелегко, и Войсковое Правительство черноморцев, естественно, должно было выработать целый план переселения.

В этих видах Войсковым Правительством решено было перевести войско на Кубань несколькими частями или партиями.

Первым на новую родину выступил казачий флот с артиллерией и морскими командами. Войско привело в порядок для этого все свои 51 лодку, на которых вместе с артиллерией и отправлено было под командой войскового полковника Саввы Белого 3847 пеших казаков. Казачью флотилию сопровождала, кроме того, яхта и бригадир Пустошкин, откомандированный для этой цели к казакам правительством. Черноморцы двинулись морским путем ранее, чем прибыла из Петербурга казачья депутация, выхлопотавшая жалованную грамоту на земли, и 25 августа 1792 года, через 10 дней после того, как прибыл с депутацией из Петербурга Головатый и войско праздновало получение земель на Кубани, морские силы черноморцев пристали к берегам Таманского полуострова, и казаки немедленно же начали устраиваться на новой родине. Суда были разгружены, пушки и артиллерийские припасы оставлены на время в крепости Фанагории, главные силы казаков расположены были в Тамани, а часть казаков и лодок отправлены были в лиманы около устья Кубани как сторожевой отряд для наблюдения за черкесами.

«Вслед (за флотилией), — говорит первый по времени историк черноморцев А. М. Туренко, наверное хорошо помнивший все обстоятельства переселений, так как в 1808 году он уже жил самостоятельным хозяином в курене Титаровском, — полковник Кордовский с двумя пешими полками и частью семейств прибыл сухим путем на сию землю и, став при старом Тюмрюке, учредил наблюдательный пост и устроил курени на зиму». Партия Кордовского, следовательно, перешла на Черноморию через Крым. В ордере Головатого от 4 сентября 1792 года приказано было Кордовскому двинуться на пожалованную в Фанагории землю и даны подробные инструкции о порядке передвижения партии и водворения ее в Черноморском крае.

На третью неделю после войскового праздника, 2 сентября, выступил на Кубань и кошевой Чепига с конницей, пехотой и войсковым обозом. Этой части черноморцев предстоял более длинный и более долгий путь, чем казачьей флотилии и партии Кордовского. Переселенцы должны пыли переправиться через Буг и Днепр, пройти нынешними Херсонской и Таврической губерниями и, обогнувши Азовское море по Екатеринославской губернии и землю войска Донского, переправиться через Дон и подойти к своим землям с севера. Кроме Буга, Днепра и Дона на всем этом пути встречались и другие значительные в то время степные реки. Помимо задержек на переправах, при наличности пехоты и обоза, требовалось делать короткие переходы и частые остановки. К тому же войско поздно двинулось с места. Сентябрьская и октябрьская погода не благоприятствовала сухопутному передвижению. Только на второй месяц, в конце октября, черноморцы пришли к р. Ее, границе своих земель. Наступившая непогода и утомление войска заставили кошевого атамана Чепигу остановить дальнейшее движение казаков.

Казаки с обозом расположились на зимнюю стоянку в той самой Ханской крепости, с ханским домом на Ейской косе, которая отмечена была в ведомости Гулика. Это глухое в то время и удаленное от черкесской границы место было удобно в том отношении, что, помимо строений, казаки имели вблизи хорошие зимние пастбища для лошадей, достаточно камыша для топлива и превосходные рыбные места на Ейской косе и вблизи по р. Ее, на Долгой и Камышеватской косах. К тому же в Ейском укреплении был достаточный запас провианта и в окрестностях легко было доставать фураж для лошадей.

Ранней весной черноморцы двинулись с Ейской косы на Кубань, к Талызннской переправе. Здесь в Карасунском куге, на изгибе Кубани при впадении в нее Карасуна, старого ее протока, водворены были главные боевые части войска и основан впоследствии Екатеринодар.

Между тем оставшийся за Бугом Головатый деятельно подготовлял, в течение осени 1792 года и зимы, остальные части войска и семейное его население к передвижению на Кубань. Черноморцы должны были ликвидировать свои хозяйственные дела и имущество. Покупщиков казачьего добра, которое нельзя было тащить с собой на Кубань, было мало, а охотников взять это добро даром, насилием и грабежом, наоборот, очень много. Во многих местах помещики и местные власти открыто препятствовали выселению черноморцев и задерживали на местах отдельных лиц и целые семьи. Головатый сносился по этому поводу с Суворовым, екатеринославским, херсонским и таврическим губернаторами, а для ограждения населения от насилий на местах оставил есаула Черненко. Оставались еще за Бугом те, кто не успел окончить своих важнейших дел, и люди малоимущие.

Головатый разделил переселяющихся черноморцев на две части. Одну часть он поручил вести полковнику Тиховскому и велел первыми готовиться к переселению жителям Кинбургской и Березанской паланок. 18 марта 1793 года была отправлена с секунд-майором Шульгой и капитаном Григорьевским первая колонна семейных казаков. Остальное население предполагалось разбить на 20 колонн. Часть переселенцев была направлена через Буг на Соколы, а часть через Днепр на Береслав. Начальниками колонн были назначены полковник Белый, бунчуковые товарищи секунд-майор Бурнос, капитаны Танский, Лисица, поручики Маленский, Дрига, Никопольский, Брунько, Миргородский, Куций, Иваненко, Верис, Сташков, Малый, Толмачевский, Семенко, прапорщики Дозовой, Голубицкий, Щербина и полковой хорунжий Мазуренко. Колонны под командой этих лиц разновременно приходили на пожалованные земли и занимали указанные места.

15 июля выступил с остальным войском и тяжестями сам войсковой судья Головатый, но направился в Черноморию совершенно другим путем — от Днестра через Крым на Фанагорию. Месяц спустя, 15 августа, эта часть переселенцев была уже на Тамани.

Но партией Головатого не закончились массовые переселения черноморцев. Кроме семейных казаков в Черноморском войске была масса одиночек — «сиромы», и между ними немало бездомовых и безхозяйных. После окончания турецкой войны «сирома» разбрелась на заработки по разным местам юга и продолжала жить вдали от войска или вне его контроля в то время, когда производились массовые переселения войска на Кубань с Саввой Белым, Кордовским, Захаром Чепигой, Антоном Головатым, Тиховским и др. Таких одиночек были целые сотни.

Поэтому вице-адмирал де Рибас, всегда близко принимавший к сердцу интересы Черноморского войска, поручил бывшему за Бугом полковому есаулу Черненко собрать одиночек вместе. На призыв Черненка явилось до семисот черноморских казаков. Все это были люди неимущие, бедняки, которым не на что было переселиться на Кубань. Чтобы не поставить их в безвыходное положение, другой сторонник Черноморского войска, Суворов, распорядился, с согласия графа Румянцева-Задунайского, отправить отряд есаула Черненка на работы в Хаджибей, или нынешнюю Одессу. Здесь черноморцы на лодках и по льду, за известное вознаграждение, вбивали сваи в гавани и выполняли разные другие портовые работы, пока не были потом отправлены на Кубань. Это было последнее массовое переселение черноморских казаков. После являлись в войско то одиночки, то отдельные члены семей, застрявшие или задержанные на стороне от войска.

Несмотря на такое организованное переселение черноморцев в течение двух лет, на новое местожительство перешло далеко не все войсковое население. Одни из казаков, осевши прочно за Бугом и в южной России, сами не пошли на Кубань; другие были так бедны, что им не на что было передвинуться; а третьих, при сильнейшей поддержке местной администрации, не пустили помещики. Эти последние, закрепленные за помещиками казаки составляли большинство. Помещики и мелкие власти всячески задерживали тех, кто намеревался или пробовал перейти в Черноморское войско — силой возвращали с пути следования в войско, сажали под арест, били плетьми, киями и истязали всячески, отрезали чуприны, отнимали жен, детей, скот и имущество, а некоторых довели даже до могилы.

Доставалось при этом всем — и рядовым казакам, и старшине, и даже получившим армейские чины офицерам. Утеснители ни с кем не церемонились. При обилии свободных, пустующих земель колонизаторы Новороссийского края просто охотились за людьми, обращая их в «подданных», а потом и в крепостных. Тому же способствовала предпринятая по отношению к запорожцам правительственная мера. После разрушения Запорожской Сечи ее населению приказано было перейти в поселяне. Только по трем уездам Екатеринославского наместничества — Екатеринославскому, Александровскому и Царичанскому — в 1783 году значилось обращенных в поселяне 4065 муж. и 2452 жен. пола бывших запорожских казаков, затем 1157 муж. и 2487 жен. пола запорожского подданства, а всего, следовательно, 12 161 душ обоего пола. Цифры, по которым можно отчасти судить, как велико было то количество казачьего населения, которое по тем или другим причинам не попало в состав Черноморского войска. Несмотря поэтому на то, что в Черноморское войско записалось много лиц, не имевших никакой связи с Сечью, состав его оказался меньше состава казачества за Бугом.

Казалось бы, что после того как отдельные части войска передвинуты были из-за Буга на Кубань, Войсковому Правительству предстояло разрешить простую задачу расселения прибывших на новых землях. У самого населения и у властей был уже подобный опыт за Бугом. Но последующее показало, что расселение войска по территории было соединено с большими трудностями и неизбежными ошибками. Нужно было разместить население на обширном пространстве, отдельные части которого в хозяйственном отношении не были еще изведаны. Рядом, по границе вдоль Кубани, жили воинственные черкесы, против набегов которых заранее требовалось принять меры, приурочив к ним и расселение. В довершение ко всему, внутреннее управление войска не было ни сорганизовано, ни даже намечено. Приходилось вести все сразу — и расселяться по территории, и обезопасить войско по границе, и вводить порядки внутреннего управления краем. Затруднения и ошибки были неизбежны.

При таких условиях последняя треть 1792 года, зима, весна и часть лета 1793 года пошли на передвижения казачества из-за Буга на Кубань и на зимние стоянки. Пока население оседало во временных селениях, наступила осень 1793 года и зима. Разместить куренные селения на войсковой территории возможно было только с весны 1794 года. К тому времени следовало выработать формы местного управления и установить основания земельных порядков. Без этого нельзя было производить и расселения войска.

И вот, в январе 1794 года Войсковое Правительство опубликовало на имя «господ полковников, бунчукового товарищества, полковых старшин, куренных атаманов и всего войска» акт, озаглавленный «Порядок общей пользы» и заключавший в себе организационные начала по управлению войска, землепользованию и расселению. Этот оригинальный документ подписали кошевой атаман Захарий Чепига, войсковой судья Антон Головатый и войсковой писарь Тимофей Котляревский. Выходило, что свои местные законы составляли и устанавливали только члены Войскового Правительства — кошевой, судья и писарь, без всякого участия войска. Это была уже своего рода узурпация народных прав и узурпация двойная — не было ни Рады, ни казачьих совещаний, не существовало и правительственных распоряжений на этот счет. Задумал войсковой триумвират установить порядки местного управления — и дал, никого не спрашиваясь, «Порядок общей пользы». Прежде, чем рассматривать этот в высшей степени важный исторический документ, необходимо дать известную оценку и освещение тех лиц, которые приняли на себя столь ответственную роль.

Чепига, Головатый и Котляревский — крупные представители Запорожской Сечи и Черноморского войска. Каждый из них оставил в казачьей истории заметные следы. Но несомненно, что из трех их центральную фигуру представлял собой Головатый.

Головатый, войсковой судья и второе после кошевого атамана в Черноморском войске лицо, был в глазах казаков Антон Андреевич, а Захарий Чепига, кошевой атаман и первая по своему высокому положению в войске особа, просто «Харько». Такое впечатление получается при чтении и внимательном изучении документов, характеризующих положение обоих этих деятелей, с именами которых тесно связана история возникновения черноморского казачества и поселения его на Кубани. Головатый был пан «себе на уме», умевший пользоваться всяким подходящим случаем для войска и лично для себя; Чепига же — прямой человек, простота, добрая душа. Головатый вел сношения с массой лиц, занимавших видное государственное положение; к Чепиге те же лица обращались не всегда и как бы для приличия. Головатый был грамотный и образованный по своему времени человек; Чепига не мог подписать даже собственной фамилии. Важнейшие распоряжения высшей администрации шли через Головатого к Чепиге. И неудивительно, что при таком порядке дел войсковой судья был Антон Андреевич, а батько кошевой просто Харько. В этом, впрочем, не было ничего оскорбительного для последнего. Напротив, казаки, несомненно, больше любили Чепигу, чем Головатого, и в самом названии Харько, которым черноморцы запросто честили кошевого, звучали несомненные ноты задушевности, привязанности и нравственной, так сказать, близости. За этим душевным отношением как бы подразумевались заветные желания народа о том, чтобы всякий Харько мог быть кошевым атаманом и всякий кошевой атаман мог превратиться в рядового Хорька по воле товариства. К Головатому казаки не питали таких чувств. Деятельность старшины-доки в войске и особенно в Петербурге по поручению войска клала резкую грань между Головатым и казачеством, — и Головатый как бы по привилегии был Антон Андреевич.

Антон Андреевич действительно был незаурядный человек и прошел широкую и разностороннюю школу жизненной практики. Родился он в 17З2 голу, был по происхождению сын малороссийского казачьего старшины. Следовательно, получил первые впечатления детства и рос в привилегированноий казачьей среде и, несомненно, в достаточной материальной обстановке. По крайней мере, есть указания, что родители отдали его для образования в Киевскую академию, а это делали только люди состоятельные и чиновные. Из письма священника Сочивца видно, что родители Головатого жили в селении Новых-Санжарах Полтавской губернии, были записаны на поминовение в местную церковь, в которой старик Головатый «положил начала к сооружению нового иконостаса», и что в 1794 году, как писал Сочивец, был еще в живых какой-то дядя Головатого Алексей Федорович. По наведенным, однако, справкам П. П. Короленко, фамилии Головатых в Санжарах не оказалось, чем, по мнению Короленко, подтверждается устное свидетельство родственницы Головатого о перемене им своей фамилии в Запорожской Сечи. Сам Головатый впоследствии энергично отыскивал свои дворянские права и утвержден был в потомственном дворянстве 21 ноября 1791 года. В 1794 году он просил известного министра поэта Р. Г. Державина «приложить старание в доставлении грамоты», а генерала Н. П. Высоцкого, от которого, по-видимому, зависело разрешение дела, извещал о передаче Державину доверенности на получение дворянской грамоты. Все это, вместе взятое, указывает на то, что родители Головатого принадлежали к среднему классу господствовавшей в Малороссии казачьей старшины.

Неизвестно почему, но Головатый не окончил курса в академии и, по преданию, бежал из бурсы прямо в Запорожскую Сечь. Если побег мог быть вызван какими-либо случайными причинами, то место, куда бежал молодой бурсак, указывало на стремление в беглеце к господствующим идеалам того времени, воплощавшимся в казачестве и его боевой деятельности. В Сечь Головатый поступил в 1757 году и, видимо, не сидел здесь сложа руки. По словам историка Запорожской Сечи Скальковского, Головатый считался отличным казаком Кущовского куреня, «грамотным и письменным», и служил первоначально в команде молодиков при боку кошевого находящейся. Но уже в 1762 году, пять лет спустя, он был избран куренным атаманом, т. е. занял самое почетное и самое ответственное место в Сечи. Куренной атаман был «батьком» в курене, пользовался широкой патриархальной властью, «журил» и наказывал собственноручно провинившихся, давал порядок товариству и действовал вообще независимо от высших сичевых властей — кошевого, судьи, писаря и есаула. Понятно, что такую роль могли нести только люди почетные и преклонного возраста, и куренными атаманами были преимущественно «сидоусые диды». Если же Антон Головатый был сделан куренным батьком в 30-летнем возрасте, то это указывало на его незаурядные способности и выдающуюся в войске деятельность. Еще через два года, в 1764 году, 32 лет, он в качестве полкового старшины был поставлен во главе тысячного отряда и громил с запорожцами взбунтовавшихся против хана татар на р. Берде.

Антон Андреевич Головатый принадлежал к числу столь крупных деятелей в рядах казаков, что его личностью интересовались не одни казаки. В 1792 году генерал В. С. Попов, игравший очень важную роль у временщика графа Платона Зубова, писал Головатому: «Платов Александрович посылает вам портрет, с присутствия вашего и описание, которое при сем препровождаю». У потомков Головатого не оказалось, однако, ни портрета их знаменитого предка, ни описания к портрету. Отзывы современников о наружности Головатого дают тоже очень мало. Сын приятеля Головатого, известный малорусский писатель Квитка говорит, что Антон Андреевич был небольшого роста и смугл лицом, а другой приятель Головатого, некто Годлевский, в письме к нему рисует себя плешивым и «худо телесным» «против здорового великожирного тела и против красного рябоватого лица» батька судьи. Письмо Годлевского, в шутку желающего затеять драку с Головатым, и, быть может, под влиянием этого тона несколько утрировавшего наружные признаки приятеля, в сущности, представляет собой единственный документ, изображающий физические особенности Головатого. Судя по нему, Антон Андреевич был дюжий, пышущий здоровьем мужчина, тучный, с красным рябоватым лицом и с бритой огромной головой. Воображение невольно к этому прибавляет большую чуприну или оселедец и роскошные казачьи усы. Поставьте такого батька-судью во главе казачьего отряда, и он одним своим внешним видом и мощной фигурою сумеет повести за собой и воодушевить таких молодцов, какими были запорожцы. Иначе нельзя себе и представить А. А. Головатого в его военных походах и деяниях.

Головатый, участвовавший в двух турецких войнах и в целом ряде сражений, действовал всегда в пешем строю — то с пешими казаками, то на казачьей флотилии. Выходя в мелких стычках и крупных сражениях победителем, он исполнял свою начальническую роль, несомненно, по строго обдуманным планам и рядом с острой шашкой пускал всегда в дело и не менее острый ум. Уму, находчивости, энергии и такту он обязан был своими успехами. Замечательно, что, участвуя в самых жарких сражениях, неоднократно сжигая турецкие суда и не раз водя казаков на приступы при взятии крепостей, Головатый как бы застрахован был от смерти и возвращался после сражения с мощной своей фигурой, точно ничего смертоносного в боях не происходило. Особенно отличился Головатый при взятии неприступной турецкой крепости на острове Березани, о чем подробно сказано уже в своем месте. Остров Березань, с крутыми скалистыми берегами, имел сильную крепость с достаточным турецким гарнизоном и артиллерией. И вот это укрепление поручено было взять приступом казачьей гребной флотилии под командой Головатого. Головатый с казаками блестяще выполнил данное ему поручение, высоко поднял казачий военный престиж в русских войсках. Казаками восхищались русские солдаты, офицеры и генералы. Головатый был «у всех на устах». Когда, по преданию, Головатый вошел с докладом о взятии Березани к главнокомандующему русскими войсками, всесильному временщику князю Потемкину-Таврическому, то, низко кланяясь ему, запел громким басом: «кресту твоему покланяемся, владыко». Княжеским ответом на это было пожалование поклоняющемуся офицерского ордена Св. Георгия, редкой в войсках награды.

В этом действительном или анекдотическом случае еще полнее обрисовывается личность Головатого как исторического деятеля, чем во всех предыдущих. Несмотря на свои успехи на военном поприще, Головатый был не столько военным человеком, сколько замечательным деятелем в мирной гражданской жизни. И именно этот последний род деятельности дает А. А. Головатому видное место в казачьей истории вообще и в истории Черноморского войска в особенности.

Уже запорожцы вполне оценили Головатого с этой стороны. В 1768 году они отправили его писарем при старшине и казаках, ездивших по обыкновению в Петербург за жалованьем. Головатый в первую же свою поездку успел познакомиться и завязать связи с столичной знатью. В 1771 году молодого казака, за отличные способности и знание грамоты, сечевики выбрали писарем Самарской паланки. В последующие затем два года Головатый состоял то при войсковом судье в Сечи, то при кошевом в походе, как знающий и нужный человек. Наконец, в 1774 году запорожская старшина на тайной сходке, без участия рядовых казаков, выбрала его посланцем в Петербург. В это время на Сечь уже сильно нажимало русское правительство. За ее вольности и будущее боялись наиболее дальновидные из запорожских старшин, и на Головатого была возложена довольно важная миссия. Ему поручено было отстоять перед двором старинные права войска на принадлежащие казакам земли, возвратить часть захваченных уже русской администрацией земель и дать на владение ими и другими запорожскими землями грамоту, как это искони водилось при протекторате России и под польской короной.

С этим поручением Головатый выехал ранней весной 1774 года, в сопровождении одного казака, с челобитными Коша, копиями с универсала Богдана Хмельницкого 1655 года, с царской грамотой 1688 года и с выписками из договора между Россией и Польшей за 1686 год и с Варшавской конституцией 1717 года. Головатый сумел найти надлежащие ходы и повести дело как следует в интересах войска. Его приняли в Петербурге милостиво. Екатерина II обещала простить вины запорожскому войску и препроводила даже через Новороссийского генерал-губернатора князя Потемкина грамоту войску, помеченную 22 мая 1774 года. В этой грамоте войску предложено было выбрать двух или трех депутатов и прислать их с документами ко двору для рассмотрения претензий запорожцев. А Потемкину, вместе с грамотой, послан был указ, в котором приказано было пока «не занимать вновь» поселений. Это был удар всесильному временщику, решившему уже прибрать Сечь к своим рукам. Такой постановкой дела запорожцы как бы вызывали на борьбу Потемкина, по планам которого администрация забирала запорожские земли и возводила на них поселения. Нужно было ожидать, что Запорожской Сечи не устоять в этой борьбе. Тактичный Головатый не забыл, конечно, побывать у Потемкина и попросить его о содействии войску. Потемкин отвечал Головатому любезностями и такое же, наполненное любезностями письмо послал он с ним кошевому Калнишевскому.

Дни Запорожской Сечи, однако, были сочтены, чего никак не допускали запорожцы. В это время была окончена война с турками. Запорожцы не требовались более Потемкину, и он круто поворотил в своих отношениях к Кошу. 8 декабря 1774 года он послал низовому войску грозное письмо, в котором, хотя и упоминал о посылке депутатов в столицу, но обвинял запорожцев в отнятии у поселян земель и прозрачно намекал, что он просит «правосудного защищения» у Государыни. Войско еще 24 сентября 1774 года избрало на Войсковой Раде депутатами ко двору бывших войсковых есаулов, Сидора Белого и Логина Мощенского, и полкового старшину — писаря Антона Головатого. В октябре депутаты, несмотря ужасную слякоть и снежные метели, выехали в Петербург в сопровождении 21 казака, с письмами и гостинцами. В Москву депутаты явились только 7 декабря, куда ожидали прибытия двора с Государыней.

И на этот раз Головатому, благодаря его уму и выдающимся способностям, пришлось играть главную, но неблагодарную роль. Первые же встречи с придворными сильно встревожили Головатого, и вопреки установившемуся в Запорожском Коше обычаю он послал лично от себя, а не от депутации, предупредительное письмо кошевому. «Мы уже вступили, — писал он, — в дело, только не весьма весело кажется». Потемкин, Вяземский и Стрекалов «сердятся», Разумовский, Панин, Чернышев и др. с депутатами «ласково обходятся». Головатый иронизирует, что почти ежедневно депутаты получают «новую радость, а просителей на нас, вокруг нашей запорожской земли живущих, у Григория Александровича Потемкина в комнатах не продути, так густо — только отдымайсь да отдымайсь. И сам тут Потемкин чрезмерно пужает за все».

Но запорожцы слишком верили в свои права и не дозволяли на их землях вольничать русской администрации, покровительствуемой Потемкиным или даже выполнявшей его поручения. Между тем Потемкин решил округлить пределы Новороссийского генерал-губернаторства и прибрать к своим рукам запорожские земли. Чтобы лучше осуществить свой план и не встретить в правящей среде екатерининских вельмож противников уничтожения запорожского казачества, он вошел в соглашение с генерал-прокурором князем Вяземским, с князем Прозоровским и другими, из которых первый получил потом из запорожских земель 100 000 десятин и второй почти столько же. Когда запорожские депутаты явились к вельможам по земельному вопросу, выяснить который они были вызваны по Высочайшей грамоте, то вельможи только тормозили дело. Трудно сказать, понимал ли Головатый грозившую Сечи опасность, или же он, не желая слишком крутых и решительных мер, слепо выполнял приказания Запорожского Коша, упорно требовавшего не идти ни на какие уступки; но только пока депутаты сидели в Петербурге, оспаривая свои права, Потемкин послал генерала Текеллия, который по его приказанию разрушил Запорожскую Сечь. На этот раз не помог войску Головатый, и, быть может, благодаря тому, что он был в Петербурге тогда, когда Текеллий разорял Сечь, сам он не попал в ссылку вместе с другими запорожскими старшинами.

Время и обстоятельства, казалось, сохранили Головатого для другой деятельности — в роли уже возобновителя разрушенной казачьей общины на Днепре. С этого момента Головатый является деятелем, тесно соединившим свое имя с Черноморским казачьим войском. Долго и упорно он «вел свою линию» в этом направлении, пока не достиг намеченной цели, выказав порази-тельную изворотливость, много такта, громадную энергию. Этот упорный казак не знал, по-видимому, устали и упадка духа. Предание сохранило характерный для Головатого рассказ о том, как старик Сидор Белый и молодой еще тогда Головатый решили с отчаяния на возвратном пути из Петербурга, когда разрушена уже была Сечь, «постреляться». Отметив комическую сторону задуманного самоубийства, которое сторонние люди могли принять за глупость напившихся допьяна и побивших в таком виде друг друга запорожцев, Головатый сказал своему почтенному товарищу: «Ни, цур ему! Не треба, батьку, стриляться; будем лучше жить!» Но жить на языке Головатого значило служить казачеству и его интересам. И тут же будто бы Сидор Белый и Антон Головатый задумали возобновить Запорожское войско.

Так ли это было на самом деле, или нет, — несомненно, однако, что мысль о возобновлении казачества крепко сидела в головах Белого и Головатого. Обоим им Черноморское войско обязано было своим существованием и организацией, но не в одинаковой мере. Головатому, по его выдающимся способностям и по более продолжительному периоду деятельности, выпала более широкая роль, чем Белому.

Помыкавшись несколько на гражданской службе, Головатый скоро появился в свите князя Потемкина в числе других запорожцев. Можно полагать, что по своим петербургским связям и по хлопотам Запорожского войска он был давно намечен Потемкиным как незаурядный казак.

В 1787 году Потемкин сделал воззвание к запорожцам, приглашая их являться к Сидору Белому и Антону Головатому. В том же году Головатый добился через Потемкина возможности конвоировать императрицу Екатерину, посетившую Новороссию, и представил ей от себя и других запорожских старшин адрес с выражением в нем желания образовать казачье войско и служить в русской армии. И Черноморское войско было потом образовано.

Когда же внезапно умер князь Потемкин и черноморские казаки не успели осуществить свои заветные желания о закреп-лении земли за войском, тогда хлопоты по этому предмету были возложены войском на Головатого, и он снова отправился в Петербург. На этот раз обстоятельства благоприятствовали казачьему посланцу, имевшему большой успех в придворных кругах и у чиновной аристократии блестящего двора Екатерины. Теперь казак-оригинал был у всех желанным гостем и интересным уцелевшим экземпляром грозного когда-то Запорожья. Сам Головатый умело пользовался установившейся за ним репутацией. Под видом оригинала и чудака он занимал «дам казачьими рассказами, смешил малорусскими анекдотами и удивлял находчивостью и тактом, рекрутируя всюду сторонников и благоприятелей». С бандурой через плечо он появлялся в роскошных гостиных придворной знати и здесь пел то малорусские грустные думы, полные чудной мелодии и высокого народного драматизма, то веселые, исполненные удали и юмора казачьи песни, то песни собственного сочинения, изображавшие тяжелое, безвыходное положение черноморцев. Головатый умел трогать у нужных ему людей чувства, играть на самолюбии тщеславных вельмож и убедительно обставлять свои доводы людям умным и деловым. Можно наверняка сказать, что при случае дело не обходилось «без подарункив», «посулов» и обещаний, на которые всегда падок был петербургский чиновник и в которых войсковой судья был опытен до виртуозности. Сохранился рассказ о том, как Головатый увеличил порученную ему казачью казну. Пробравшись рано утром с депутатами на извозчиках к лесу у Царского села, где должно было происходить царское торжество, и расположившись здесь для отдыха на виду проезжавших в каретах вельмож, Головатый на вопрос этих последних о причине пребывания казаков в Царскосельском лесу пояснил, что запорожцы здесь отдыхали после того, как целую ночь шли сюда пешими. Объяснение это переходило из уст в уста между придворными и было передано Екатерине, и царица приказала назначить определенную денежную сумму на нужды депутации. Головатый, давая отчет об издержанных войсковых деньгах, писал потом в Кош, что он с товарищами не только не израсходовал всей выданной ему войском суммы, но еще и приумножил ее.

Рассказывают также, что многих из вельмож особенно интересовало представление казачьей депутации императрице. Все добивались возможности увидеть это интересное зрелище, так как заранее были уверены, что прием неотесанных казаков не обойдется без комических сцен и курьезов. Полагали, что казаки будут поражены великолепием придворной обстановки, необыкновенной торжественностью приема, растеряются, не найдутся, что сказать, и вообще потешат чем-нибудь присутствующих при этом екатерининских вельмож. И когда депутаты введены были в обширные царские покои, когда их стали представлять стоявшей величественно Екатерине, взоры вельмож впились в мощные и оригинальные фигуры казаков. Что-то они скажут? Как они будут себя держать? И вдруг, к удивлению всех, Головатый, выделившись несколько из группы депутатов, громко, с полным самообладанием и уменьем оратора, произносит на чистом великорусском языке короткую, но блестящую по тому времени речь. Все были поражены. Когда же Головатый, окончивши речь, в заключение прибавил малорусское: «тай годи!» и повалился в ноги Екатерине, рыдая, как ребенок, сцена потрясла всех и оставила глубокое впечатление у присутствующих. И еще шире упрочил Головатый за собой репутацию оригинала-казака.

Так добывал землю на Кубани черноморцам А. А. Головатый. Как известно, его хлопоты увенчались блестящими результатами. И вот этому защитнику казачьих интересов, сумевшему выиграть рискованное казачье дело в кляузной и меняющейся, как хамелеон, придворной чиновной среде, суждено было, переселивши войско на новые земли, разместить его по войсковой территории и установить порядки внутреннего самоуправления. Несомненно, что опубликованный по этому предмету документ «Порядок общей пользы» принадлежал главным образом уму и даже перу Головатого. Два других его товарища — кошевой Чепига и писарь Котляревский — также принимали, конечно, участие в выработке и оформлении порядков казачьего черноморского управления, но им принадлежали второстепенные роли. Душой дела был судья Головатый.

Казалось бы, поэтому здесь административный талант Головатого должен выступить с особой силой и выразительностью. До известной степени так и было, но не к «вящей пользе войска». С этой поры на деятельность войскового судьи Антона Андреевича Головатого набегает мрачная тень, заслонившая светлые идеалы казачьего самоуправления и свободы. Головатый с товарищами забыл или не хотел знать Войсковой Рады, как бы намеренно исключивши ее как орган высшего казачьего самоуправления; Головатый с товарищами ввел в «Порядок общей пользы» пункты о привилегиях старшин, «яко вождей-наставников и попечителей общих благ» войска, в землеиспользовании и закабалении «вольножелающих людей»; Головатый с товарищами сделал первый и крупный шаг в насаждении частной собственности на счет земель, отданных по грамоте «в вечно-спокойное владение» всему войску; Головатый с товарищами, наконец, составил и провел важный для войска акт о внутренних порядках не только без Войсковой Рады, но и без всякого участия в деле рядового казачества. Уже одних этих четырех грехов достаточно, чтобы сказать, что крупный в истории кубанского казачества деятель сделал и самые крупные ошибки при устроении черноморцев на Кубани.

Отчего это произошло? Как это случилось?

В силу естественного хода вещей, Головатый был сыном своего времени, не всегда умевшим отделять общественные интересы от сословных и личных. Исторические документы дают массу материалов, характеризующих эту своеобразную личность с отмеченной стороны. В семейном кругу, в собственном хозяйстве, в отношениях к приятелям и к одноранговым сослуживцам, в сношениях с ближайшей правящей администрацией и с высшими представителями правительства умный и деятельный войсковой судья неуклонно преследует насаждение в казачестве двух начал — сословных привилегий казачьей старшины и накопления собственного, личного богатства. Но ведь от скрещения интересов казачьей старшины с интересами рядового казачества пошатнулись и обезличились исконные казачьи идеалы, и Головатый, следовательно, слепо способствовал тому.

Головатый был человек многосемейный. Женатый на Ульяне Григорьевне, из семьи также казачьего старшины Порохни, он имел от нее шесть сыновей и одну дочь. Жена его умерла в мае 1794 года после родов. Двумя годами ранее умерла или, вернее, была отравлена его дочь Мария. Со смертью жены ведение домашнего хозяйства и воспитание малолетних детей было поручено А.А. его сестре по матери Агафии Бойко. Но и при жене, и после смерти ее в семье Головатого неизменно царили одни и те же порядки. Головатый был искренне религиозным сыном церкви и убежденным приверженцем сложившихся в его время у малорусской казачьей старшины порядков патриархального семейного быта, с неограниченным главенством в семье отца и умеряющим женским сотрудничеством матери. Религиозный судья построил несколько церквей на собственный счет, и в том числе над могилой любимой дочери Марии, а также делал щедрые вклады и пожертвования в церкви и монастыри. Как семьянин, он был типичным домовладыкой семьи, умевшим заставить уважать себя и находившим время вникать во все частности семейных отношений и хозяйственных дел.

С членами семьи он был ласков, но сдержан, остальную же родню, видимо, держал в почтительном отдалении. 1 июня 1794 года сестра Головатого, Пелагея Белая, писала ему из Новоселиц, чтобы он отпустил из Тамани в Новосельцы мужа ее, так как и дом Головатого, который, по-видимому, был на ее попечении, «пришел в опустошение», и сама она терпит во всем нужду. «Припадая к стопам вашим, — пишет она, — нижайше прошу оказать над ним и мной с детьми ваше милосердие, отпустить мужа моего в дом, ибо он, проживая там бесприбыльно, а я здесь без помощи, прийдем в крайнее несостояние к платежу должных вам денег, а как скоро отпущен будет муж мой, то неусыпное старание приложим о том». Богатый брат давал деньги взаймы убогой сестре. Головатый был вообще расчетливый и бережливый человек даже в собственной семье, хотя, конечно, к членам ее относился иначе, чем к родне.

Письма Ульяны Григорьевны к мужу отличаются неподдельной почтительностью; она обращается к нему на вы. «Желательность моя есть, — пишет она в одном своем письме, — хотя при последнем своем издыхании с вами повидаться и расстаться». Таким же почтительным тоном обращается в письме к зятю теща Головатого, Порохня. В письмах детей к отцу и матери также проглядывают искренние, неподдельные чувства любви и почтения. Сын Юрий пишет матери из Екатеринодара: «Посылаю вам, матушка, в гостинец платков два, которые я выбояриновал на свадьбе у приятеля». Дочь Мария, поздравляя отца с получением ордена Владимира 3-й степени, прибавляет: «Вседушно радуюсь и желаю вам сердечно получить все ордена кавалерские, причем покорно прошу прислать Степана Николаевича Перехрестика, который будет меня обучать играть на гусли». Если от первого сыновнего письма о выбояринованных платках веет патриархальными обычаями Малороссии, то во втором, дочернем письме о высылке учителя игры на гуслях явно сказалось влияние моды и обыкновений, внедрявшихся в панско-казачью среду.

Сам Головатый несомненно высоко ценил обычаи, тон, приемы обращения и вообще ту мишурно-искусственную обстановку, которой успела уже отгородить себя казачья ранговая старшина от народа, рядового казачества. Это ярко проглядывает в целом ряде таких поступков войскового судьи, как пристрастие к чинам и орденам, настойчивое искание дворянских прав, назойливая просьба о пожаловании, неизвестно за какие заслуги, его жене перстня царицей, даже самые хлопоты по воспитанию детей. В письме двум старшим сыновьям, обучавшимся в Петербурге, необходимость обучения наукам Головатый мотивирует детям не пользой знания и просвещения, а тем шаблонным соображением, «дабы он мог хвалиться». Явное тщеславие вельможного пана.

Таким образом, как семьянин А. А. Головатый является истинным сыном привилегированного класса, забравшего уже в свои руки казачью массу и умевшего ковать личное благосостояние на покладистых спинах подчиненного ему казачества. По крайней мере, имущественные дела войскового судьи носят такую именно окраску.

Головатый был человек стяжательный, и это худшая черта в его характере и деятельности. Наряду со скопидомством и скупой расчетливостью он не брезгал эксплуатацией младшего брата казака. Есть масса фактов, указывающих на то, что сам Головатый, его жена и служащие ревниво заботились о приращении имущества и точном учете всяких поступлений в хозяйстве натурой. Некто Федор Тесля писал в сентябре 1791 года, что он посылает через старшину Жвачку мешочек борошня, т. е. муки, коновку соленого укропу и двести волошских орехов. Тесля спрашивал Головатого, что делать с виноградом, начавшим спеть, и сообщал, что у него осталось еще 1400 орехов и мешок ячменя. И такими мелочами, показывающими, что сам Головатый придавал им значение, испещрены исторические документы.

Головатый широко пользовался услугами зависевших от него лиц. Одному он поручал продать земли, другому дом в Новосельцах, третьему произвести постройки, четвертому присматривать за хозяйством и т. п. Конечно, отношения такого рода не считались в ту пору предосудительными и выражались в форме взаимных услуг и услужливости со стороны младших перед старшими. Но за ними стоял факт наживы чиновного и самого влиятельного в войске лица.

Головатый оставил детям громадное по тому времени состояние, нажить которое безгрешными, в общепринятом смысле, способами нельзя было. Из наследственного дела войскового судьи видно, что многие акты благоприобретения считались даже современниками не безукоризненными. Войсковой писарь, а впоследствии атаман, Котляревский прямо обвинял Головатого в том, что он пользовался безвозмездным трудом служащих казаков для своего хозяйства и, на правах сильного, эксплуатировал массу и нарушал общеказачьи интересы. Еще более тяжелое обвинение падает на Головатого по делу о так называемом персидском бунте. Взбунтовавшиеся казаки обвиняли войскового судью и других казачьих старшин в присвоении принадлежащих казакам денег. Вообще Головатый несомненно считался у казаков человеком богатым, стяжательным и переступавшим границы дозволенных отношений с точки зрения казачьего общественного блага.

Неумеренное преследование личных выгод в ущерб общественным, естественно, толкало видного казачьего деятеля на путь проведения в жизнь сословного начала и ранговых преимуществ. Сносясь с представителями высшей правящей бюрократии, Головатый не забывал и себя лично, устраивая свои личные дела и упрочивая видное влиятельное положение в войске. Так, он сумел пристроить детей в лучших военных заведениях и поставить их даже там в привилегированное положение. 17 октября 1792 года Головатый, посылая к Высочайшему двору двух своих сыновей, Александра и Афанасия, командирует с ними бунчукового товарища Ивана Юзбашу, пишет ему инструкцию и снабжает 1500 рублями денег; а 13 декабря того же года сам Зубов пишет Головатому, что дети его будут отданы в один из кадетских корпусов и что, согласно желанию Головатого, он, Зубов, испросил у Государыни жалованный перстень для его супруги. 13 февраля 1794 года старший сын судьи Александр писал отцу, что благодаря попечениям государыни он и его брат поставлены были в кадетском корпусе в привилегированное положение — им отведены были «два покоя, кушанье и деньщик». 2 марта того же 1794 года всесильный Платон Зубов, извещая в подробном письме Головатого о важнейших распоряжениях по войску, прибавляет: «сына ж вашего меньшого пришлите сюда, чтобы отдать его для обучения с другими вашими детьми». В заключение фаворит Екатерины II благодарит войскового судью «за балыки таманского лова, за чубуки и трубки».

Головатый умел, что называется, угодить начальству и широко практиковал «поднесение» так называемых подарков, мешая «свое добро» с «войсковым достоянием». Зубовскому письму предшествовало письмо Головатого, который в мае 1794 года просил всесильного вельможу принять сына его Юрия «под отеческое покровительство» и «усчастливить» этого самого Юрия «принятием от него турецкого кинжала, под Мачином в добычу от турок полученного». Весьма возможно, что за кинжал, которым купил Головатый благорасположение к себе и сыну Юрию временщика Зубова, сложил в свое время голову какой-либо удалый запорожец. Но таковы уж были в ту пору приемы служебной политики, которыми умел превосходно пользоваться Головатый.

17 июня 1794 года таврический губернатор Жегулин, которому подчинено было Черноморское казачье войско, любезно извещал Головатого «об отменном удовольствии служить» с ним, Головатым. А 5 сентября того же 1794 года Жегулин запросто писал Головатому из Симферополя: «С сим нарочным посылаю вам, моему другу, оки; а завтра непременно отправлю землемера с планом Екатеринодара». Сухие письма вице-губернатора Карла Габлица с распоряжениями по войску скоро заменились приятельской перепиской. 14 июля 1794 года Габлиц благодарил Головатого за приязнь и извещал, что «письмо от 29 мая и славная черноморская икра» им получена и что в Тавриду на жительство переезжал П. С. Коллас. «Он будет сюда в августе, — писал вице-губернатор, — и с ним приедет и рыбочка ваша, которая без фазанов не позволит себя в лобочек поцеловать». Габлиц поэтому просил войскового судью «приказать наловить фазанов», так как «из тех, коих прошедшей зимой изволили ко мне прислать, довезена сюда только пара, и те подохли у меня».

Так Головатый умел завязывать связи с людьми, нужными ему. В этом отношении он не пренебрегал ничем. 1 июля 1794 года он писал почтительное письмо Роману Степановичу Соколову, камердинеру Екатерины II. Благодаря его и жену за приязнь к детям, судья политично сообщает камердинеру известие чисто политического характера — об успокоении горцев и об установлении с ними добрых отношений, с явным, по-видимому, расчетом на то, что камердинер доложит об этом кому следует. Балыки и икру для подарков Головатый приказывал приготовлять на общественный счет и делал распоряжения по этому поводу в чисто служебном порядке. Также посылались фазаны, ослики и пр.

Неудивительно поэтому, что, ратуя за войско, Головатый сумел на этой почве упрочить собственное положение. Головатого знали все сильные мира петербургского, включительно до Екатерины II. 7 апреля 1792 года Головатый не без самодовольства извещал Чепигу, что 2 марта он выехал из Слободзеи, 30 марта был в Петербурге и остановился у генерала Б. С. Попова, бывшего правой рукой у Зубова; на другой же день он представлен был П. А. Зубову и Н. И. Салтыкову, а 1 апреля «к ручке Ея Величества». Все было как бы настроено по заранее намеченному плану, и эти преимущества за собой так хорошо понимал войсковой судья, что давал их чувствовать непосредственному своему начальству — батьку кошевому, не церемонясь зачастую с ним. «Извольте, — пишет он ему 9 сентября 1791 года, — для совместного отъезду к Светлейшему ожидать прибытия моего к вам». Вообще, решающую роль играл войсковой судья, а кошевой атаман должен был, в конце концов, лишь руку прилагать. 21 октября 1791 года Головатый так прямо и пишет Чепиге: «Когда вы будете отсылать в Ясы казначея, то не оставьте приказать ему заехать сюда для наставления». Такие наставления он неоднократно давал под благовидными предлогами и самому кошевому.

По тем временам влиятельное положение обусловливалось известными связями, а в этом отношении Головатый не имел равного себе в войске. Чепига был простой и бесхитростный человек, Котляревский, Савва Белый, Юзбаша и др. — мелкие сошки, и один лишь Головатый умел поддерживать связи с людьми влиятельными на пользу себе. 11 июня 1793 года есаул Черненко писал Головатому, что какой-то молдаванин хотел присвоить себе дом кошевого атамана Чепиги и подал при этом князю Волконскому прошение о «как-то вами взятых 94 лев и золотого кольца, однако князь того прошения взять от него не похотел». Из других документов отчасти видно, почему князь Волконский так охранял честь и интересы Головатого. Он сам нуждался в одолжении богатого судьи и просил его уступить ему за 1500 рублей, сумму ничтожную, дом в Сдободзее, хутор и неводь. «Меня Федор Яковлевич уверял, — писал Волконский, — что вы, мой благодетель, по взаимному нашему дружеству не откажетесь сделать сию уступку, и я столько надеюсь, что буду ожидать вашего о том повеления».

Головатый умел поддерживать связи со своим начальством не одними служебными качествами и деловитостью, но и материальными одолжениями. Особенно широко практиковал он посылку подарков, которые ежегодно отсылались в виде икры, балыков, оружия, редких вещей, осликов, фазанов и пр. — и губернатору, и вице-губернатору, и архиерею, и генералу Попову, и графу Платону Зубову и мн. др. Так поступали тогда все; таковы были в то время жизнь и отношения. Головатый угождал сильным мира, а Головатому угождали приятели и чиновная мелюзга. Получались двоякого рода связи — с высшим, правящим классом и с местными представителями чиновничества, помещиков и старшины, но этим именно путем видный казачий деятель если и не насадил «панское сословие» у казаков, ибо насаждала его сама жизнь, то укрепил и оградил его интересы так крепко и умело, как никто.

Таким образом, А. А. Головатый родился и вырос в привилегированной казачьей среде, очень рано попал в панскую привилегированную среду запорожской старшины, успел в достаточной мере заразиться чиновничьими замашками петербургских вельмож и, занявши место самого влиятельного правителя в Черноморском войске, сам стал завзятым паном. Вот почему и рядовые казаки видели в нем Антона Андреевича, войскового судью, и не находили демократических черт простоты и истинно товарищеского отношения. Головатый слишком усердно поклонялся кресту, но не тому кресту равноправия и взаимно братских отношений, который был символом страданий Христа за счастье всего человечества, а просто знаку отличия, отделявшему чиновную старшину от рядовых казаков. И неудивительно, что Головатый устраивал как свою личную жизнь, так и общественные порядки сквозь косые очки пана и панской обособленности, игнорируя интересы рядовой казачьей массы. При выдающемся уме и талантливости, Головатый был сыном своего века и в погоне за панским блеском и материальными благами продал под конец своей жизни за чечевичную похлебку исконные казачьи идеалы. Пока он был борцом за угасавшее, тронутое уже собственным разложением, Запорожское казачество, пока все усилия напрягал он на восстановление казачества в виде Черноморского войска, — он обнаруживал лучшие стороны своей деятельности, и обнаруживал их умело, ярко, блестяще. То была положительная творческая волна в его исторической деятельности. Но когда прошел период борьбы за общественные, хотя и узко понимаемые казачьи интересы, в крупном историческом деятеле сказались черты классовой обособленности, такого же древнего, как и человеческие общества, врага всякого демократизма.

Под конец жизни А. А. Головатого счастье, по-видимому, отвернулось от него. В 1796 году Головатый во главе тысячного отряда казаков выступил по распоряжению высшего правительства в персидский поход. С самого начала и до возвращения по домам неудачи преследовали казаков. Казаки терпели во всем нужду и болезни. Сам Головатый, неоднократно заболевавший, умер, изнуренный лихорадками, 27 января 1797 года. Несколько раньше умер и кошевой атаман Чепига. Войско избрало Головатого кошевым атаманом, но нового кошевого не застала уже в живых эта приятная для него весть.

Со смертью А. А. Головатого как-то расползлось, разрушилось, стушевалось то, что больше всего он принимал к сердцу — члены семьи разъединились и вымерли, громадное имущество растаяло, угасла даже память о нем в тех храмах, которые усерд-но строил он как религиозный человек. Но не угасли и не угаснут никогда лишь одни исторические заслуги этого деятеля. В народе до сих пор еще живы две песни Головатого, имеющие исторический интерес, из которых в одной он нарисовал тяжелое, безвыходное положение Черноморского войска, не имевшего земли, а в другой благодарил царицу за землю и пел о том, как будут казаки в Тамани служить, рыбу ловить, горилку пить, как они поженятся и станут «хлиб робить». Это были идеалы задавленного нуждой неимущего люда и бездомной, оказавшейся ненужной на окраинах южной России «сиромы». Жива до сих пор и память о Головатом как о главном деятеле по сформированию Черноморского войска и по добыванию для него земель на Кубани. Потомство не должно быть строго к ошибкам этого крупного человека. За ними все-таки рисуется незаурядный представитель казачьей демократии, крепко и умело державший боевое знамя в те исторические моменты, когда он боролся за общественные казачьи интересы и нужды народа, если, вслед за этой борьбою, он не понял и не сумел отрешиться от классовых выгод и панской обстановки, то для этого у него просто не хватило духовных сил — он не смог подняться выше своего века.

Другой, менее крупной исторической, но более популярной между казаками, фигурой был Чепига.

Судя по историческим данным, Захарий Алексеевич Чепига, или Харько Чепига, как любили называть его казаки, был типичным малорусским паном, за суровой внешностью которого сквозили простота и радушие доброй души человека. История не оставила описания наружности или портрета этого предводителя казачества, но перед глазами тех, кто вдумывался в жизнь, деятельность и поступки Харька Чепиги, невольно рисуется сильная, приземистая фигура человека, внушительного по корпусу и выдержанного, степенного по приемам обращения, с круг-лым малорусским, гладко выбритым лицом, и крупными, но мягкими очертаниями носа, губ и рта, с серыми ласковыми глазами, с толстыми усами, висевшими вниз, еще с более толстой чуприной и с добродушной улыбкой, как бы всем говорившей: «добре, братики, добре». Когда этот приземистый пан-казак садился на лошадь, то точно срастался с ней и сжимал ее своими короткими, но сильными ногами, как в тисках. Это был казак-вояка от рождения, и когда он становился лицом к лицу против врага со своими братиками-казаками, тогда он сразу превращался весь в энергию, зорко следил за своими и чужими, громко отдавал приказания и в жаркой схватке подавал всем пример беззаветной храбрости и отваги. Тогда Харько был герой и рыцарь. Несомненно, что в Захарии Алексеевиче современная ему рядовая масса видела именно своего героя, безупречного в военном деле рыцаря, к которому она льнула под влиянием непосредственного чувства привязанности, которого она чтила не столько за его административные способности и деятельность, сколько за личные качества. За суровой внешностью батька-атамана казаки видели добрую душу, и простота главы войска сближала с ним рядовое казачество.

По рассказам, переданным старыми казаками Л. П. Короленке, Чепига был низкого роста, но плотного сложения, с широкими плечами, большим чубом и усами. С виду он был суров и важен, как держали себя вообще видные старшины и степенные казаки. Жил среди простой и незатейливой обстановки одиноко, в небольшой хате, выстроенной над р. Карасуном в дубовой роще, ничем особенным не выделяясь от обыкновенных казаков. Внешнего лоска и модных причуд спесивого панства он, по-видимому, не признавал. Даже к положительным сторонам культуры, соединенной с личными потребностями высшего круга людей, относился отрицательно. Когда, по рассказам, какой-то художник хотел написать портрет З. А. Чепиги, то суровый атаман отказался от этой чести, коротко заметивши: «тилько богив малюют». Он не был даже грамотен. В ордере Коша от 1 мая 1788 года прямо сказано: «Хотя вы и не умеете грамоте, однако только по повелению вашему должен подписать ваш чин, имя и прозвание, кому вы прикажете». Если к этому прибавить, что Чепига всю свой жизнь провел холостяком, «сиромой», то в кошевом атамане не трудно отгадать угасавший тип истого запорожца, дорожившего ратным полем да казацкой славой.

В делах Кубанского войскового архива сохранился черновик письма кошевого какому-то знакомому генералу, предложившему атаману свою дочь в невесты. Письмо, надо полагать, писано под диктовку Чепиги и отличается неподражаемым малорусским юмором. «Дочку мне вы рекомендуете в невесты, — говорится в письме. — Благодарствую вам. Пусть буде здорова и премноголетня. Жаль, шо из Польши пришов та и доси не ожинився, все тыш нема счастья; особливо в Польше хотелось полячку забрать, так никого було в старосты взяты. Не знаю, як дале уже буде; я и тут пидциляюсь сватать княгинь черкесских у горских князей». И затем Чепига как ни в чем не бывало говорит, что на обратном пути он был у матери генерала, «где ей и любезным шурином вашим угощен был отменно, и не только мы всей компанией, но и кони наши булы довольны». Если бестактный генерал решился старику-запорожцу, смотревшему уже в гроб, предложить родную дочь в невесты, то старый казак-вояка, отказавшийся раз и навсегда от брака и удобств мирной семейной жизни, чтобы посвятить себя рыцарским, по понятиям запорожцев, занятиям в борьбе с врагами, нашелся, как ответить.

Таков был Харько Чепига по немногим воспоминаниям о нем и по общим чертам из деятельности его, занесенной в официальные документы.

Исторические материалы скудны, чтобы на основании их можно было надлежащим образом охарактеризовать личность и деятельность первого в Черномории кошевого атамана. Нет, прежде всего, прямых и точных указаний относительно происхождения Чепиги. Неизвестно также, как и когда он появился в Запорожской Сечи.

На страницы казачьей истории Чепига попадает уже в роли запорожца. Так, имя Чепиги упоминается в приказе главнокомандующего армией в турецкую войну графа Панина 20 октября 1769 года. «Знатная партия» Запорожского войска была отправлена Паниным «в поиски над неприятелем» со стороны моря к р. Днестру. Казаки разбили турок и татар, взяли два знамени, булаву, литавры, 18 пленников, 20 000 лошадей, 4000 овец, 180 верблюдов и пр. В казачьей партии и сражении с неприятелем в числе отличившихся значился полковник Харько Чепига. Несколько раньше, в августе того же 1769 года, Чепига, вместе с полковниками Колпаком и Носом разгромил с отрядом из 500 казаков село Аджи-Гасан, турок, их жен и детей «выстреляли и вырезали», бросившихся в лодки потопили, а село сожгли. Такие, на языке того времени и военных людей, подвиги ставились запорожцам в личные заслуги отличившихся; надо полагать поэтому, что Харько Чепига был в коше на хорошем счету, раз он состоял в отряде в числе трех полковников и притом в компании полковника Афанасия Колпака, бывшего грозой татар.

Из последующей службы Чепиги в Черноморском войске видно, что Харько отличался личной храбростью и действовал на казаков ободряюще в бою, где он не терялся, не отступал, с неутомимостью «гнал, как зайца», врага и был, что называется, верным товарищем, готовым в схватке своей грудью защитить всякого. Но когда проходили порывы этого воодушевления, Харько становился скромным казаком и суровым с виду, но добродушным, как все силачи, человеком. Частью благодаря таким чертам характера, частью, вероятно, вследствие своей неграмотности, Захарий Чепига не играл никакой роли в той оживленной борьбе, которую Сечь вела из-за земель с русским правительством в последние годы своего существования. Застрельщиками, депутатами, вожаками были люди «письменные», а Харько никогда к ним не принадлежал. Когда он был впоследствии кошевым атаманом самостоятельного Черноморского войска, бригадиром, генералом — он все-таки не умел подписать своей фамилии, и на всех официальных бумагах за него подписывался обыкновенно писарь, которому он раз и навсегда давал на то общую доверенность. По тем же причинам, надо полагать, Харько не попал в число войсковых старшин, бывших в последней Запорожской Сечи большей частью людьми грамотными и по характеру непокладистыми, а остался только полковником, которому, как отличному вояке, Сечь всегда могла поручить отряд добрых казаков с полной уверенностью, что Харько в военном деле охулки на руку не положит.

Во время разрушения Текеллием Сечи Чепига остался в рядах нетронутых запорожцев. Русское правительство не включило его в число тех неспокойных вожаков, которые были разосланы и заточены по крепостям в России. Сам Захарий Алексеевич не пристал и к тем неуступчивым запорожцам, которые не захотели помириться ни с уничтожением Сечи, ни с русскими правителями, а бежали в Турцию, чтобы основать здесь Сечь и продолжать казачье дело. Когда поэтому, после разрушения Сечи, одумался князь Потемкин и переменил гнев на милость по отношению к запорожским казакам, то Чепига вместе с Антоном Головатым, Сидором Белым и другими сразу попал в почетную команду, окружавшую князя, и вместе с другими получил армейский чин и жалованье. Как человеку, любившему военное дело и службу на коне, Захарию Чепиге, надо полагать, было на руку занятое им при Потемкине положение. Тем не менее последующее показывает, что храбрый запорожский полковник деятельно, вместе с другими запорожцами, работал в деле восстановления казачества. Вместе с Головатым он участвовал в образовании тех команд волонтеров, которые превратились потом в Черноморское войско, имевшее своим кошевым атаманом Чепигу. И если, может быть, в первоначальной организации войска Чепига и не играл такой руководящей роли, как Головатый и Белый, то во время самой войны с турками он, несомненно, высоко поднял престиж казачьей конницы своими умелыми и удачными действиями, а такой престиж для возобновленного войска служил необходимым условием существования последнего.

Чепига был в армии с начала открытия военных действий с турками. Первый кошевой атаман черноморцев, Сидор Белый, 27 мая 1788 года предложил «явиться конным в конницу полководца господина майора Чепиги», а пешим в урочище Васильково, где находился казачий кош и кошевой Белый, Чепига, следовательно, в это время командовал уже казачьей конницей, и это командование осталось за ним потом на все время войны. Иной службы, как на коне, он никогда не нес. Согласно запорожским обычаям, Потемкин послал особо Чепиге пернач, как обычный у казаков знак командования. В сражении русского флота с турецким 17 июня умер смертельно раненный Белый, а 3 июля Потемкин объявил, что «по храбрости» на службе и по желанию войска верных казаков определяется кошевым атаманом Захарий Чепига. П. П. Короленко, не указывая источников, передает, что после смерти кошевого Белого между черноморцами образовалось две партии, из которых одна желала избрать кошевым Антона Головатого, а другая Захария Чепигу. Каждый кандидат имел шансы на выбор, а Головатый еще и преимущество, как войсковой судья, т. е. второе, после умершего кошевого, лицо в войске. Тем не менее казаки предпочли Головатому Чепигу, которого они выбрали кошевым вследствие его личной храбрости и военных способностей. Потемкин же только утвердил кошевым Чепигу. Со времени смерти Белого (17 июня) и утверждения Чепиги кошевым (3 июля) прошло всего две недели, казаки по роду службы были разобщены — Чепига с конницей находился в одних местах, а Головатый с пехотой в других. Потемкин в своем распоряжении говорит о желании войска, а не о выборе войском — все это придает несколько иной характер подробностям, переданным г. Короленко. Надо полагать, что, во-первых, общая Войсковая Рада не была собрана, по условиям распределения частями казаков по различным местам военных действий, но что деление на две партии было уже потому, что пешие казаки и конница были разъединены и находились под командой различных кандидатов в кошевые. Во-вторых, и при невозможности собрать общую Войсковую Раду те и другие казаки могли заявить свои желания таким лишь путем. А, в-третьих, помимо оценки военных качеств Чепиги казаками, на его стороне был, видимо, и Потемкин, который не только утвердил Чепигу кошевым атаманом, но и подарил ему дорогую саблю, как знак особого внимания к военным заслугам атамана. Не подлежит, наконец, никакому сомнению, что симпатии большинства казаков были на стороне Чепиги. Харько был популярнее Антона Андреевича благодаря своему личному обаянию на казаков, своей простоте и доступности для рядовых товарищей. К тому же Антон Андреевич Головатый не заявил себя в то время еще никаким военным подвигом и неприступную Березань взял с пешими казаками только спустя четыре месяца, 7 ноября.

Таким образом, З. А. Чепига, попавши в положение кошевого атамана Черноморского войска, несомненно, был популярным между казаками лицом. Со своим конкурентом Головатым он был в отличных товарищеских отношениях. Начальство также благоволило к нему. Все это было весьма важно для неокрепшего, только формировавшегося еще войска. Требовалось, чтобы и свои уважали кошевого и доверяли ему, и чтобы сам кошевой мог при случае постоять за войско. Надо отдать честь З. А. Чепиге: он сумел удержать это почетное ответственное положение во все время войны с турками.

Когда известный впоследствии генерал-майор Кутузов, не выказавший вообще в отношениях своих к казакам ни ума, ни такта, издал приказ, чтобы Чепига отправился с конными полками на соединение с бригадой походного атамана, донского полковника Исаева, то Чепига ответил Кутузову, что войско и сам он, как кошевой атаман, считают обидным подчинение их донскому полковнику. Тем не менее Чепига двинулся в назначенное ему место. Тогда Кутузов поднял целую историю, обвиняя Чепигу в неповиновении, о чем и донес Потемкину. Когда же выяснилось, что Чепига все-таки исполнил распоряжение Кутузова и указал ему лишь его ошибку, тогда Потемкин увидел, а Кутузов понял, что сам он попал впросак. Этот, в сущности ничтожный, служебного порядка случай только, понятно, поднял репутацию Харька в глазах казаков и кошевого атамана бригадира Чепиги в глазах военного люда. Чепига, в сущности, был не честолюбивый человек, и когда в отряде того же Кутузова у Тульчи в авангарде к Чепиге попал случайно полковник де Рибас и явился к нему, как к командующему, то Харько тактично отклонил это подчинение вежливого француза и предложил ему совместно действовать против неприятеля. Кошевой атаман дорожил главным образом честью и славой войска, и это ценили в своем батьке казаки, попадавшие обыкновенно с пеленок в военную обстановку.

В течение всей турецкой войны Чепига командовал конницей и распоряжался всем войском, направляя пехоту, куда требовалось. Он участвовал со своими казаками в целом ряде стычек, крупных и мелких сражений, и нес главным образом передовую разведочную службу, отличаясь храбростью, опытностью и распорядительностью. Сам Кутузов в деле под Бендерами отдал должное черноморским казакам с их кошевым Чепигой за стойкость, мужество и храбрость. Когда Суворов брал Измаил, то поручил Чепиге вести на крепость вторую центральную штурмовую колонну. Под конец военных действий Чепига с казаками разбил значительный турецкий отряд и расстроил планы противников, уничтоживши засаду хана с татарами. Сам хан едва избежал плена. Впрочем, Чепиге и казакам помог тут следующий интересный случай.

При первой же стычке с неприятелем казак Помело, из отряда Чепиги, столкнулся со своим братом, казаком Запорожской Сечи, осевшим в Турции. Турецкий запорожец предупредил брата, что турки и татары устроили засаду на казаков, и указал место засады татар. Чепига воспользовался этим указанием и не только не попал в засаду, но пошел в атаку на ханские силы, разбил ханские войска и гнал их до реки, за которой укрылся хан с уцелевшими татарами и некрасовцами.

Участвуя лично в переселении казаков из-за Буга на Кубань, Чепига собственным примером подавал утомленным казакам уроки выдержки. Болезни и лишения во время пути так подействовали на некоторых казаков, что они решили возвратиться обратно за Буг. Кошевой батько убедил отказаться от этой мысли колебавшихся казаков и, улучшая по возможности их положение, сумел довести на место переселения все войско. Перед тем как расселить войско куренями по территории, Чепига вызвал в Екатеринодар всех атаманов и объехал с ними те места, где предполагалось расположить курени. Насколько можно судить по некоторым отрывочным историческим материалам, Чепига в таких случаях любил применять старинные запорожские порядки, при которых исполнительные действия производились или при помощи избранных войском лиц, или при участии казачества и Войсковой Рады. Когда в 1789 году, в самый разгар военных действий, Чепига узнал, что «по известиям, пехотная Черноморского войска команда служить по донскому не желает и сотников у себя избирать не хочет», то убедившему себя на раде конных казаков принять порядки донцов с расчетом на прибавку войску земли по Днепр и по Азовское море, просил и Головатого «привесть и пехотную команду о земле в единомыслие», для чего и послал от конницы пять атаманов с казаками на раду пехоты. Соглашение состоялось, как желал Чепига, «за подписанием общих рук».

В 1794 году, по распоряжению нового временщика, графа Платона Зубова, Чепиге приказано было двинуться в Польшу с двумя пятисотенными полками Черноморского войска. Пока поляки шли обычными переходами в Польшу, Чепига успел побывать в Петербурге и представился Екатерине II. «Государыня, — по словам П. П. Короленко, — лаская старого и сурового воина, сама угощала его на обеде вином, виноградом и персиками». Такие люди, как Чепига, очень нужны были в ту пору, чтобы прижать вольнолюбивых поляков, хотя в свое время тот же Чепига вместе с запорожским кошем были сданы в брак. На месте действий командующий русской армией Суворов назначил Чепигу с казаками в корпус генерал-поручика Дерфельдена. В числе других сражений Чепига участвовал в штурме Праги, произведен был в чин генерала и получил орден Владимира 2-й степени. На этом и кончилась боевая карьера Чепиги. В 1795 году он возвратился с казаками обратно в Черноморию, а 15 ноября 1796 года умер от старости и болезней.

Как возобновитель казачества и устроитель Черноморского войска, отличавшийся к тому же несомненными военными дарованиями и симпатичными чертами характера, Чепига надолго оставил по себе самые хорошие воспоминания в войске. Но и солнце не без пятен. Популярный казачий атаман унес с собой в могилу лично для него не крупные грехи, но характерные для тогдашней казачьей старшины. Следуя тогдашним обыкновениям и господствующему течению в правящей казачьей среде, Чепига не чуждался ни подарков от зависящих от него лиц, ни общераспространенных приемов наживы на счет младшего брата казака. В исторических материалах сохранились прямые указания на этот счет. Батько кошевой не умел разобраться в слагавшихся экономических взаимоотношениях двух классов казачества — старшин, или панов и казаков, или рядовой массы. Собственное его положение, как атамана, чины, ордена и вообще то обаяние, которым он был окружен, затемнили перед его умственным взором действительное положение дел. Чепига скорее не понимал, что сам делал и что творилось вокруг него, чем был подлинным противником интересов массы.

Гораздо серьезнее были грехи Чепиги по отношению к казачьему самоуправлению. Исключив вместе с Головатым и Котляревским из органов казачьего самоуправления Войсковую Раду, создав без ведома и участия казачества основной акт казачьего самоуправления «Порядок общей пользы», Чепига тем самым нарушил основные начала казачьего самоуправления, подрубил, так сказать, тот самый сук, на котором сам сидел. Но тут Чепигу не грех уже попутал, а отсутствие развития и более широких воззрений на желательные формы казачьей жизни. Из казачьей истории нельзя вычеркнуть этой крупной ошибки кошевого Чепиги, но он, как и Головатый, был сыном своего века.

Третьим членом Войскового Правительства, подписавшим «Порядок общей пользы», был войсковой писарь Котляревский.

Пока живы были кошевой атаман Чепига и войсковой судья Головатый, войсковой писарь Котляревский как-то скрадывался за этими двумя крупными представителями Черноморского войска. Его точно не было, а если он и был, то как будто сам старался, чтобы его никто не заметил. Казалось, что он только пишет и пишет своим донельзя неразборчивым почерком или подписывает бумаги, а до жизни и людей ему нет никакого дела. Таким образом, получалось впечатление, что Котляревский замкнутый в себя, нелюдимый человек. На самом деле он не отличался ни простотой и доступностью кошевого батька Чепиги, ни импонирующим авторитетом судьи Головатого.

Котляревский начал свою служебную карьеру в Запорожской Сечи. Он поступил в нее в 1760 году и ничем, по-видимому, не выявлялся из общей массы рядовых запорожцев. Точно так же, когда была разрушена Сечь и Потемкин начал приближать к себе бывших запорожцев, Котляревский не попал в число старшин, составивших почетную команду при новороссийском генерал-губернаторе. По крайней мере, в исторических документах не сохранилось указаний на этот счет. Он не участвовал также в формировании казачьих команд и восстановлении Запорожского казачества в иной форме. В то время, когда занимались этим другие — Белый, Головатый и Чепига, Котляревский нес скромные обязанности по администрации. Так, в 1777 году он служил в Самарском земском правлении, в 1783 году находился в распоряжении генерал-губернатора Азовской губернии Черткова. И лишь когда началась война с турками, Котляревский стал в ряды возоб-новленного Запорожского казачества. В продолжение всей войны он оставался на месте военных действий и участвовал в важнейших сражениях русских войск с турецкими — при взятии Очакова, Гаджибея, Аккермана и Бендер, в сражении под Килией, при истреблении турецкого флота под Измаилом, в штурме и взятии этой крепости. Когда русские войска перешли через Дунай, то с ними был и Котляревский, участвовавший в 1791 году в нескольких сражениях с турками и поражении их. За взятие Измаила Котляревский был произведён в чин подполковника.

Последние два года Котляревский нес военную службу, будучи войсковым писарем. Когда в 1789 году было обнаружено небрежное и неумелое ведение дела войсковым писарем Подлесецким, то Черноморское войско «скинуло его с должности» и избрало на его место Котляревского. 2 июля 1790 года Потемкин утвердил войсковым писарем Котляревского. Писарем он был за Бугом, писарем перешел на Кубань и в роли писаря был одним из помощников Головатого и Чепиги при водворении Черноморского войска на местах. Наверное, его деятельность в этом отношении обнаружилась бы ярче и определеннее, если бы во главе правительства не стоял судья Головатый, влиявший на все важнейшие дела войска и затемнивший своим авторитетом не только поискового писаря, но и кошевого атамана. К тому же Головатый и Чепига были близки друг с другом, и недаром Котляревский впоследствии жаловался на них, выделив себя из их компании, несмотря на то что Войсковое Правительство состояло из трех лиц и этим третьим лицом был сам он.

На обязанности войскового писаря, как известно, лежала вся переписка войска с правительственными учреждениями и лицами, а также с местными низшими органами управления. Между тем часто в этой переписке фигурировал один Головатый. В важнейших случаях он также или инспирировал, или же сам составлял документы. Столь важный акт, как «Порядок общей пользы», несомненно, принадлежит перу Головатого или, во всяком случае, он составлен под его диктовку и по его указаниям. Слог, которым написан «Порядок общей пользы», напоминает деловые произведения Головатого и резко отличается от витиеватых писаний Котляревского.

Таким образом, деятельность Котляревского, как войскового писаря, в значительной мере подавлялась и затенялась энергичным и авторитетным влиянием Головатого на важнейшие, а часто и второстепенные дела войска. Вот почему, пока живы были Чепига и Головатый, Котляревский стоял как бы в стороне, особняком.

Фигура и личность Т. Т. Котляревского ясно и определенно выяснилась лишь тогда, когда он был назначен кошевым атаманом. Произошло это таким образом. Когда умерла Екатерина II, то на коронацию Павла войску предстояло послать своего представителя. В этот момент умер и кошевой Чепига, а войсковой судья Головатый, следующее по рангу за кошевым атаманом лицо, был в персидском походе. Поэтому в качестве старшего в войске на коронацию императора Павла представителем от черноморцев поехал Котляревский, третий член Войскового Правительства. Это обстоятельство решило дальнейшую судьбу войскового писаря. По-видимому, Котляревский понравился Павлу. Пока он был в Петербурге, умер избранный кошевым атаманом Головатый, и 27 июня 1797 года Павел назначил войсковым атаманом в Черноморское войско Котляревского. Это был первый случай в войске, когда высшее правительство не считалось ни с выбором кошевого войском, ни с желаниями последнего. С этого времени не кошевые, а войсковые, как окрестил их Павел в рескрипте от 21 марта 1797 года, атаманы всегда назначались Высочайшей властью и казачество навсегда потеряло право на выборы батька-кошевого.

После коронации Павла в Москве Котляревский возвратился в Черноморию войсковым атаманом. Его назначение атаманом, видимо, было встречено недружелюбно казачеством, хотя, может быть, только потому, что он был назначен, а не избран. В это время возвратились из персидского похода казаки, бывшие там с Головатым. Котляревский не сумел ни сам встретить, как это водилось в войске, измученных и исстрадавшихся в походе казаков, ни поручить другим это сделать. Казаки были неприятно поражены и возмущены. Когда же они заявили претензии на начальников, худо обращавшихся с ними в походе, и потребовали, чтобы им выданы были деньги, обещанные за выполненные ими для казны частные работы, и недоданное жалованье, а Котляревский отказался удовлетворить эти просьбы, ссылаясь на то, что это было дело прежнего начальства, то казаки заявили, что он не их кошевой атаман, так как войско не избирало его, и подняли ропот против начальства и существовавших казачьих порядков. И здесь Котляревский не нашелся, что сделать, чтобы успокоить войско. Мало того. Как только обострились отношения между Котляревским и казаками, он постыдно бежал из Екатеринодара в Усть-Лабу, а затем искусственно раздул обыкновенное недовольство обездоленных казаков в восстание и бунт. Это самый тяжелый грех Котляревского как войскового атамана.

С назначением его войсковым атаманом и приездом из Петербурга он вообще сильно изменился. Если раньше он был замк-нутым и нелюдимым человеком, то теперь стал прямо недоступным и надутым вельможным паном. Попавши, по собственной вине, в невыгодное положение по отношению к войску и казакам, Котляревский сделал новую ошибку — 6 августа он двинулся с жалобами на казаков в Петербург.

На этот раз Котляревский надолго остался в Петербурге. Несмотря на то что на черноморцев стали делать частые и жестокие нападения черкесы и что, следовательно, личное присутствие атамана настоятельно требовалось, Котляревский оставался в Петербурге и посылал лишь оттуда грозные, наполненные укорами письма в войско. Две причины, по-видимому, удерживали его в Петербурге. С одной стороны, он возбудил ряд важных, по его мнению, ходатайств перед Павлом І и ждал их разрешения, а с другой — находясь вблизи благоволившего к нему императора, честолюбивый атаман наверное рассчитывал на повышение, и действительно, он произведен был в чины сначала полковника, а потом генерал-майора. Может быть даже, второе обстоятельство имело большее значение, чем первое. 12 декабря 1798 года Котляревский воротился из Петербурга в Екатеринодар, не дождавшись ответа на свои представления императору Павлу. Но ставить в особую вину атаману его погоню за чинами едва ли можно. Тогда заражена была этой погоней вся казачья старшина, погребавшая казачье демократическое равенство под грудой дипломов на чины и ордена.

Немедленно по приезде в Екатеринодар Котляревский обратился с чем-то вроде циркуляра или послания к войсковым и полковым старшинам, к куренным атаманам и всему войску. Этот длинный и донельзя витиеватый документ наполнен был упреками старшине и казакам. Вообще с того момента, как Котляревский был назначен войсковым атаманом, он лично от себя стал писать и писать, точно в нем с удвоенной силой воскрес дух войскового писаря. Этими писаниями он как бы нарочно устранял личные, непосредственные отношения к войску и его представителям. Что было тут главной причиной, личные ли свойства войскового атамана, его замкнутый характер, гордость и недоступность, или нежелание выслушивать упреки в глаза, но Котляревский, видимо, любил и предпочитал этот способ управления войском всем остальным.

Справедливость требует, однако, сказать, что в этих писаниях было очень много горькой правды, и в этом отношении личность Котляревского становится более симпатичной и его взгляды получают исторический интерес. Если своих крупных предшественников — Чепигу и Головатого — Котляревскому было в чем упрекнуть, то тем более второстепенную казачью старшину, которая к грехам видных деятелей присовокупляла самые низменные побуждения. Когда до Котляревского дошли в Петербург вести о нападениях черкес на черноморцев, он писал «панам атаманам и всему куренному товариству», что причины слабого содержания границ заключаются в том, что при малом числе высылаемых на границу войск казаки «почти все наемные, нездоровые, малолетние». И действительно, в это время курени и старшина были грешны тем, что посылали вместо себя «границу держати» подставных и неопытных наемников. Войсковой старшине он прямо ставил на вид, что она обленилась, ничего для общества не делает и только расхищает войсковые земли. «Зная совершенно, — говорит он в своем последнем обращении к старшинам и войску, — колико за жизни покойных начальников войско претерпело угнетения и разорения разными образы, по умертвии оных, я переселения казаков с места на место приостановил, разделение земель и лесов уничтожил, рубить порядком лес каждому позволил, казаков употреблять в партикулярные работы запретил, винный откуп упразднил». Все это было верно, и со многими из неустройств можно было бороться путем улучшения выборного состава лиц, несших общественную службу в войске. Поэтому войсковой атаман имел твердую под своими ногами почву, когда обратился к войску со следующими словами: «Для заведения ж с нового года должного порядка, для всего войска полезного, все господа старшины и казаки соберитеся к своим куреням или в куренные селения и изберите из себя в куренные атаманы самых достойнейших людей из старших и знаменитых казаков, таковых, кои разумеют страх Божий, службу и хозяйственное распоряжение, с каковыми бы я возмог в войске устроить совершенный порядок». Этим путем войсковой атаман действительно мог устроить образцовый порядок. Значение выборного начала в этом отношении велико и могущественно. К сожалению, этой простой истины Котляревский или не хотел знать, или не понимал.

Справедливо указывая в представлениях императору Павлу на крупные ошибки своих предшественников, или, правильнее, товарищей по Войсковому Правительству, Котляревский даже намеком не обнаружил отрицательного отношения к коренной из них — к произвольному уничтожению Войсковым Правительством Войсковой Рады. Так как документ об этом — «Порядок обшей пользы» — он подписал с Чепигой и Головатым, то, следовательно, тут он является совершенно солидарным с ними. Все остальные грехи «Порядка общей пользы» — усиление привилегий казачьей старшины, введение частной собственности на некоторые виды угодий и эксплуатация рабочих сил казака — были естественным следствием уничтожения этого органа самоуправления. Казаки ничего подобного не допустили бы на Войсковой Раде, да сама старшина не решилась бы на Раде устанавливать подобные порядки. Следовательно, казалось бы, что свои заботы об улучшении положения Черноморского войска Котляревский должен был начать с восстановления Войсковой Рады, как лучшего контрольного и творчески хозяйственного органа. Это было тем проще и легче сделать, что по этому поводу не требовалось входить с представлением к высшему правительству или Государю. Нужно было обращение к войску о выборах лучших куренных атаманов превратить в обращение о созыве Войсковой Рады, выработать соответственную форму и фактически на деле установить созывы Рады.

Но у Котляревского или не хватало творческих способностей, необходимых на это, или, вернее всего, ему не по нраву приходились окормы самоуправления, представители которого могли бы критически относиться к его деятельности и контролировать ее. Скромный пан-писарь войсковой превратился в генерала, вкусил обаяния власти и обращался в своих посланиях к войску в таком высокомерном тоне, который не допускал и мысли о каком-либо контроле его действий. «Я вас всех воскрешаю, — обращался он к войску, — а вы меня умерщвляете. Видите, какая разница между вами и мною!» — восклицал он по поводу допущенного казаками персидского возмущения, в котором с особой силой выступили стремления казачества к возвращению старинных порядков самоуправления и вольностей.

Насколько вообще далек был Котляревский от мыслей о возврате к той запорожской старине, при которой он начал свою деятельность, об этом можно судить по первому пункту мероприятий, которые он просил императора Павла осуществить для блага войска. Прежние начальники, говорит он, название Войсковое Управление неизвестно почему переменили на Войсковое Правительство. Вследствие этого Котляревский просил Государя Всемилостивейше повелеть в особой грамоте: «именовать войско по-прежнему Кошем войска верных черноморских казаков, а начальникам оного именоваться, один по другому, кошевыми атаманами, яко таковое звание издревле сего рода казакам присвоенное и обольщающее их при напоминании древности достигать славных заслуг предков своих». Можно было бы принять эту, положенную Котляревским в основу своих ходатайств перед престолом, просьбу за насмешку над Черноморским войском, если бы «из-за нее не обнаружился ярко формалист-писарь и тщеславие бывшего запорожца повеличаться в древнем звании».

Быть может, в свое время и Котляревский мечтал, живя в Запорожье, о том, что он, по избранию товариства, будет именоваться Кошевым атаманом Коша низового войска Запорожского. Тогда это имело еще свой смысл. Но теперь, как метко выразился сам Котляревский, это только «было обольщающее его напоминание древности». У настоящего представителя казачьих идеалов должны были быть иные представления и желания. Очевидно, войску Черноморскому требовались не обольстительные названия, а право на созыв Войсковой Рады, как высшего разумного органа казачьего самоуправления, и на широкое проведение в казачьей жизни выборного начала, как на основной принцип казачьего демократизма. Котляревский этого или не понимал, или, вернее, не мог понять в положении генерала и атамана по назначению, при своих примитивных политических воззрениях. А главное, он, как Головатый и Чепига, слишком уж был заражен поклонением форме, чинам и ранговым отличиям. Все это не позволяло Котляревскому быть видным историческим деятелем, сознательно понимавшим истинные интересы демократического казачества и неуклонно действовавшим в этом направлении.

Одно верно понял и истолковал Котляревский. Он правильно оценил и определил те нежелательные последствия, к которым должно было привести нарушение «Порядком общей пользы» принципа войскового землевладения и распространение на некоторые виды земельных угодий «вечно спокойного владения», т. е. частной собственности. Бывшие начальники, т. е. Чепига и Головатый, говорит Котляревский в шестом пункте своих представлений императору Павлу, вместо того, чтобы оставить раз и навсегда все земли и угодья общественными, войсковым фондом, «напротив того, взяв они за себя выгоднейшими по частям лес и самую лучшую землю, последнюю роздали было по куреням и войсковым старшинам, предоставив право себе и каждому на собственное и потомственное владение. Таковым постановлением войско чувствительно утеснено, посеяно между ним разномыслие и несогласие и отнято средство к обзаведению себя хозяйством». Картина, характерная для людей времен Котляревского и не далекая от последующей действительности. Позже, конечно, утеснения стали еще чувствительнее, а посеянное отцами войска разномыслие и разногласие охватили казачество еще шире и «к отнятию средств обзаведения хозяйством» действительнее. Надо отдать справедливость Т. Т. Котляревскому: в своих воззрениях и действиях по этому кардинальному вопросу трудящейся массы он пошел дальше Антона Головатого, несмотря на явное по уму и способностям превосходство последнего. Но такова уж сила народных идеалов и идей. Она делает и слабых людей людьми мощными и выдающимися.

В последний свой приезд на Кубань Котляревский деятельно занялся вопросом об улажении неприязненных отношений между казаками и черкесами. Конечно, и в этом случае он пустил в ход свою страсть к писанию. 11 февраля 1799 года он написал анапскому коменданту Осману-паше, поставленному над черкесскими народами султаном правителю, чтобы он «неприятельские от черкес на войско Черноморское набеги и грабительства строжайше запретил и похищенных у казаков рогатый скот и лошадей повелел возвратить, а за убитых казаков родственникам доставить справедливое удовольствие». К довольно убедительным письменным доводам Котляревский прибавил угрозы разорвать дружественные отношения с черкесами по границе. На этот раз письма и переписка возымели свое действие. Осман-паша принял со своей стороны меры. Черкесы перестали на время производить хищнические набеги на казачьи курени и укрепления, и население несколько вздохнуло от тревог и военных столкновений.

В этом же 1799 году Т. Т. Котляревский обнаружил благородную черту в своей деятельности. Признавши себя больным и устаревшим, он решил предоставить место войскового атамана более молодому и деятельному представителю войска, о чем и просил императора Павла. Последний рескриптом 15 ноября 1799 года уволил старика-атамана от должности и предоставил ему выбрать преемника. Но и в заключительном акте своей деятельности Котляревский не возвысился до понимания идейных нужд войска, не указал на необходимость предоставить выбор атамана всему войску и не спросил даже мнения у последнего, но по личному своему желанию рекомендовал царю как лучшего своего преемника подполковника Бурсака. Правда, этот бывший запорожец оказался энергичным и деятельным наказным атаманом, но все-таки не избранником народа, всего войска.

Если А. А. Головатый, при блестящем своем уме и способностях, не только не поддержал лучшего демократического учреждения в казачестве — Войсковой Рады, но и нанес, под влиянием классовых интересов казачьей старшины, основному принципу казачьего самоуправления последний удар, то не так богато одаренному духовными силами Т. Т. Котляревскому естественно было не заметить этой крупной и несправедливой исторической ошибки и принять на себя ответственную роль, свойственную лишь Войсковой Раде. Но в Котляревском, во всяком случае, до самых последних шагов его деятельности тлели еще искры исконных казачьих идеалов по основному народному вопросу — землевладению, и то немногое, что он сделал по этому вопросу, остается светлой страницей в казачьей истории.

Таковы-то были те три главных в Черноморском войске лица — кошевой атаман З. А. Чепига, войсковой судья А. А. Головатый и войсковой писарь Т. Т. Котляревский, которые установили, без Войсковой Рады, основной акт по расселению черноморцев на войсковой территории, землеустройству и управлению. По смерти двух первых третий — Котляревский — отрекся от некоторых весьма важных пунктов этого акта, но в общем и по основному пункту — по выработке столь важного акта без Войсковой Рады и участия казачества — он остался солидарным с ними.

Каковы же отличительные черты названного акта — «Порядка общей пользы»?

Акт начинается установлением того факта, что составители его «избраны и утверждены» царицей и князем Потемкиным «для управления» Черноморским войском.

В качестве таковых они, «вспоминая первобытное сего войска под названием запорожцев состояние» и применяясь к закону об управлении в губерниях, «постановили отныне навсегда» ряд положений, определяющих порядки управления войском. Таким образом, первое, что напрашивается на внимание — это, так сказать, самозваный характер акта. Ни правительство, ни войско не поручали кошевому атаману, войсковому судье и войсковому писарю составить какой-то безапелляционный акт — «Порядок общей пользы». Сделал это казачий триумвират сам и право на это основал, по собственному разумению, на своем избрании и утверждении высшей властью в должностях. Но избрание предполагает собой избирательный орган — Войсковую Раду. Куда же она исчезла из воспоминаний казачьих властей? О ней в «Порядке общей пользы» ни слова. Мало того. Казалось бы, что само «воспоминание» о первобытном Запорожском войске должно было напомнить им о Войсковой Раде, составлявшей «душу живу» всего запорожского быта и всех запорожских порядков. Однако и это обстоятельство не удержало казачий триумвират от чисто дискредитационного поступка — установления новых порядков «отныне навсегда». Точно этой гиперболой Чепига, Головатый и Котляревский хотели застраховать составленный ими документ от всякой критики, зажать заранее всем рты.

Взявши, таким образом, на себя роль законодателей и утвердивши себя параграфом первым наказа, в этой роли «навсегда», войсковые правители установили следующие порядки управления войском.

Войсковую резиденцию, как центральный пункт управления, решено устроить в Карасунском Куте на Кубани и назвать ее «градом Екатеринодаром». Здесь войско должно возвести сорок куреней для прибежища бездомовых казаков, а остальное население расселить по жребию куренными селениями на войсковых землях. Ежегодно, 29 июня, в день Петра и Павла, в куренях избираются атаманы, принимающие присягу «на верность должности». Куренные атаманы находятся безотлучно при куренях, делают наряды по службе, примиряют тяжущихся и разбирают «голословно», т. е. на словах, в порядке состязательного процесса, «маловажные ссоры и драки», а важных преступников представляют Войсковому Правительству. Все «старшины, какого бы ранга они ни были, и казаки», составляющие вместе курень, «да повинуются атаману и товариществу», а товарищество и атаманы, с своей стороны, должны почитать старшин и заслуженных казаков.

В видах больших удобств управления решено все земли войска разбить на пять округов: 1) Екатеринодарский для местностей, тяготеющих к Екатеринодару, 2) Фанагорийский в Тамани для Фанагорийского острова, 3) Бейсугский в районе Бейсуга и Челбас до Ачуева, 4) Ейский по р. Ее и сопредельным местам и 5) Григорьевский со стороны Кавказского наместничества. Кроме Екатеринодара поэтому предположено было выстроить еще четыре города — Фанагорию, Бейсу, Ейский и Григорьевский. В каждом округе учреждалось окружное правление из полковника, писаря, есаула и хорунжего. Окружным правлениям присвоены печати с особыми изображениями: Екатеринодарскому — казак, водрузивший ратище в землю вместо присошек и стреляющий врага, Фанагорийскому — лодка, Бейсугскому — рыба, Ейскому — казак, стоящий с ружьем на карауле, и Григорьевскому — казак, сидящий на коне.

В наказе не упомянуто, каким способом должны были формироваться окружные правления, — выборным или по назначению, но должностные лица обязаны были присягать на службу и немедленно исполнять приказания кошевого атамана и Войскового Правительства. Смена состава правления происходила ежегодно 29 июня. В частности, на окружные правления были возложены обязанности «попечения о заведении жителями хлебопашества, мельниц, лесов, садов, виноградов, скотоводства, рыболовных заводов, купечества и прочих художеств, к оживлению человеческому способствующих». А также «ссоры и драки голословно разбирать, обиженных защищать, свирепых укрощать, злонравных исправлять, сирот и вдов заступать и во всем им помогать, ленивых понуждать к трудолюбию, для распространения семейственного жития холостых к женитьбе побуждать, не покоряющихся власти и не почитающих старейших, по мере преступления, штрафовать, а содеявших важное преступление к законному суждению послать в Войсковое Правление».

Окружные правления обязаны были посылать кошевому атаману и Войсковому Правительству еженедельные рапорты о состоянии округа, а в важных случаях экстренные донесения. Окружные правления должны были следить за исправностью вооружения и готовностью к военным действиям. «И чтобы на войсковой земле, за всяким делом, ездить, ходить, хлеба пахать, рыбу ловить, скот на пастьбу гонять без военного оружия никто не дерзал, а и кто в сем ослушным окажется, на том же месте штрафовать». Окружные правления следят за исправностью переправ, мостов и гатей, за пожарным делом, за ворами, разбойниками и передержателями, за эпидемиями и эпизоотиями, или скотскими падежами.

Этим и ограничиваются обязанности служебного персонала по отношению к войску. О Войсковом Правительстве не говорится ни слова. Дальнейшая часть наказа посвящена вопросам общего характера, преимущественно формам владения. «Старшинам и казакам, — гласит наказ, — позволяется в городах и селениях, по желанию их, иметь собственные свои дворы, а в степи хутора и мельницы; при тех дворах, хуторах и мельницах заводить леса, сады, винограды, хлебопашество и скотоводство, а на приморских косах и др. удобных местах рыболовные заводы». Если бы наказ ограничился одним этим пунктом, тогда можно было бы говорить о том, что в основу земельных порядков войска положен был обычай вольной заимки. Каждому дозволялось вести теть или другой вид хозяйства на войсковых землях и угодьях. Но уже в следующем пунк-те наказа из ряда казачества выделяется казачья старшина. «В отменное воздаяние, — говорится в этом пункте, — старшинам, яко вождям-наставникам и попечителям общих сего войска благ, при своих хуторах сродственников и вольножелающих людей поселять дозволяется и определять им земли по штатной росписи». Присельщики эти считались «не подданными» старшин, а вольноживущими, могущими во всякое время оставить хозяев, «за исключением долгов», до уплаты которых они обязаны жить у хозяев. Но старшинам и казакам должны быть выданы открытые листы на «вечноспокойное владение» дворами, хуторами, мельницами, лесами, садами, виноградами и рыболовными заводами, с тем, чтобы на их владения никто не посягал и в землепользовании не утеснял. Иначе говоря, открытыми листами Войсковое Правительство сразу же попыталось ввести частную собственность на земли, принадлежавшие всему войску. После, как это видно из представления Котляревского, на этих частных землях началось и закрепощение вольноживущих людей.

В заключительной части наказа установлены обязанности населения по отражению «закубанских зловредных сосед», воровских шаек. А на войскового есаула возложено наблюдение за всем этим и за правильным выполнением подлежащими властями повелений атамана кошевого и Войскового Правительства.

Таковы основные черты «Порядка общей пользы». Составители наказа как бы расчленили исторически сложившееся казачье самоуправление. Совсем вычеркнули и замолчали основы этого самоуправления в виде Войсковой Рады, или вообще участия народа в распорядках внутренней жизни, и оставили самоуправление для мелкой казачьей общины — куреня, взгромоздивши на него властную старшину.

А между тем сама жизнь выдвигала на первый план необходимость таких общественных форм, как Войсковая Рада, и значение таких жизненных начал, как избирательное право. Само правительство не сразу наложило руку на последнее. Белый и Чепига были избраны войском и утверждены в должностях Потемкиным. В грамоте от 19 апреля 1790 года Потемкин писал: «Утверждая в звании войскового атамана господина бригадира Чепигу и судьей господина полковника и кавалера Головатого, ожидаю представления и о прочих старшинах войсковых». Таким образом, всесильный временщик признавал практически необходимыми выборное начало для избрания не только высших правителей войска, но и второстепенных властей. Когда оставил должность войсковой есаул Сутыка, то новые выборы назначены были на 15 августа. Потемкин в таких случаях давал только открытый лист на утверждение в должности избранного. Третий войсковой атаман, Головатый, избран был хотя и не в порядке всеобщего избирательного права, но это уже было во времена императора Павла, который, однако, приказал избрать не одного, а четырех кандидатов на атамана и утвердил в этом звании Головатого.

Еще чаще к выборному началу обращались как Войсковое Правительство, так и отдельные его представители. Когда Войсковое Правительство обратилось к Чепиге, бывшему в польском походе, с просьбой прислать ему голоса по выбору войскового есаула, то Чепига ответил, что выбор он предоставляет всем старшинам и обществу на месте, с непременным условием выборного срока на 2 или 3 года. Ордером войскового атамана от 19 ноября 1793 года на имя полковника Белого предписано было, чтобы кордонные старшины не мешались во внутренние дела сельского управления, а чтобы для этого избраны были сельские атаманы и писаря. Когда Головатому потребовалось в персидском походе передать в надежные руки войсковых волов и перевозку провианта и казачьих вещей, то он распорядился, чтобы казаки выбрали для этого особых артельщиков.

Все это, казалось бы, должно было дать точку опоры авторам «Порядка общей пользы» для иной постановки управления войском, без особого риска учредители новых порядков могли если не удержать Войсковую Раду, то установить какой-нибудь посредствующий орган, в основе которого лежало бы выборное начало. Пренебрежение этим обстоятельством могло повести, как заранее об этом можно было сказать, к осложнениям и недоразумениям в массе. Это именно, как увидим ниже, и случилось впоследствии.

Некоторым оправданием для Чепиги, Головатого и Котляревского могли послужить чисто политические соображения. Главари войска могли думать, что удержание Войсковой Рады, чисто демократического органа, должно было побудить правительство уничтожить и остальные казачьи вольности. Быть может, правителям и приходили в голову эти соображения, но несомненно также, что и сами правители были заражены своего рода своевластьем. Им не хотелось выпускать из рук преимущество своего служебного положения, тем более что живой пример такого порядка дел был у них налицо. По-видимому, главари Черноморского войска приспособляли порядки управления к порядкам, существовавшим у донских казаков. Самое название Войсковое Правительство заимствовано у донцов или, может быть, из грамоты Екатерины Второй от 30 июня 1792 года, куда, несомненно, попало это выражение как заимствованное у донцов. Но даже в скромных рамках куренной общины казачье самоуправление было сужено, низведено чуть ли не до одного права выбора атамана. Земельные порядки, наряды на службу, судебная часть и пр. отняты у общины и переданы казачьей администрации. А, главное, над сложившимися формами казачьей жизни сделана надстройка для высшего сословия казаков — для старшины, а для окончательного закрепления этой надстройки сделана попытка обращения лучших угодий из войсковой собственности в собственность частную.

Вполне естественно, что, вместе с установлением новых порядков управления, с бесконтрольно дирижирующим панством во главе, сразу же обнаружились серьезные осложнения в столь важном деле, как расселение. Войсковое Правительство, взявши на свою ответственность установление форм управления и соединенных с ними порядков, не сумело сразу же разместить, как следовало бы, население по территории. Можно положительно утверждать, что Войсковая Рада иначе поставила бы дело и удовлетворительнее разрешила бы его. Само население, в лице своих представителей, на Раде решило бы чисто практический вопрос о наиболее целесообразном своем размещении в новом крае.

Судя по историческим данным и указаниям А. М. Туренко, черноморцы, после того как передвинуты были из-за Буга на Кубань частями, организованными по пути следования в духе строго военной дисциплины, первоначально и поселены были по-военному. Войсковые правители приурочили местожительство населения не к краю, а к 24 кордонам, расположенным большей частью у Кубани близ черкес. В двенадцати кордонах — Александровском, Елинском, Ольгинском, Славянском, Протоцком, Копыльском, Петровском, Андреевском, Фанагорийском, при Сладком лимане, у колодцев р. Сасык и в устъе Кугоеи, поселено было от 34 до 95 дворов в каждом, или всего 674 двора, 1718 д. муж. п. и 1345 жен. п. В семи затем кордонах — Константиновском, Александринском, Павловском, Марьянском, Григорьевском, Платоногорском и у Бурлацкого брода — помещено от 107 до 195 дворов на каждый, или всего 882 двора, 2417 м. п. и 1994 ж. п. Наконец, при пяти кордонах — Воронежском, Великомарьевском, Екатеринодарском, Елизаветинском и Новоекатериновском — поселено от 226 до 565 дворов на каждый, или всего 1380 дворов с 3725 д. м. п. и 3175 д. ж. п. А всего, следовательно, зачислено было по кордонам 2936 двора с 7860 д. м. п. и 6514 д. ж. п., или 14 374 душ обоего пола.

Неудобства такого приурочения жителей к кордонам сказались сразу. Казачье население, искони привыкшее к хуторским заимкам, естественно, направилось в разные стороны края и старалось, понятно, уйти в глубь степей подальше от Кубани и черкесов. Появились хутора и мелкие селения. Возникли разного рода Андреевки, Константиновки, Стояновки, Алексеевки, Захарьевки, Онуфриевки, Тимофеевки, Антоновки и другие, названия которых утратились потом бесследно. Черноморцы явно вышли из повиновения начальству и вели себя наперекор распоряжениям Войскового Правительства.

Тогда Войсковое Правительство, опираясь на созданный им «Порядок обшей пользы», попыталось разместить население по куреням, намеченным в разных местах жеребьевкой. Картина расселения заметно изменилась. Появилось как бы некоторое приспособление поселений к местным условиям. Границы поселочных районов были вдвинуты глубже в степи. Местами, для водворения куреней, избраны были большей частью берега и излучины степных речек и степные урочища. Из 40 куреней оставлено у Кубани было только 8 — Васюринский, Корсунский, Пластуновский, Линской, Пашковский, Величковский, Тимошевский и Рогивский. С противоположной, северной стороны Черномории по р. Ее, намечено было также 8 мест для куреней Щербиновского, Деревянковского, Конеловского, Шкуринского, Кисляковского, Екатериновского, Незамаевского и Калниболотского, у Кугоеи, притока той же реки для куреня Кущевского, и при Сасыке, другом притоке Ей, для куреней Минского, Переясловского и Уманского. Вблизи, в вершине р. Албаши намечены были места для Ираклиевского и Брюховецкого куреней, по р. Тихенькой для Крыловского и у р. Челбасы для Леушковского куреня.

Таким образом, целых 16 куреней поселены были в самой удаленной от Кубани и укромной части Черномории, вблизи Донской области.

Остальные 16 куреней также были более или менее удалены от Кубани и черкесов внутрь края. По р. Большому Бейсугу намечены были места для куреней Березанского и Батуринского, по Малому Бейсугу для Кореновского и Дядьковского и по р. Кирпилям для Платнировского и Сергиевского. И эти реки также более или менее удалены от Кубани. Наконец, десять куреней размещены были в треугольнике между Кубанью, Азовским морем и перечисленными выше куренями. В урочище Сачи попали курени Поповичевский и Мышастовский, к Сухому лиману Ивановский, Нижестеблиевский и Вышестеблиевский, на Сухую Ангелику курень Полтавский, на Курки — Джерелиевский, Каневский и Медведовский и при постах Новогригорьевском и Широчанском — Титаровский курень.

Такое, более целесообразное, с точки зрения хозяйственной колонизации края, размещение куренных селений было результатом предварительного объезда и знакомства с краем нескольких старшин во главе с кошевым батькой Чепигой. Но и на этот раз Войсковое Правительство потерпело неудачу. Очень многие курени оказались в топких и неудобных для ведения хозяйства местах. Потребовалось немедленное же перенесение целых куренных поселений в другие места. Началась та бесконечно долгая неурядица передвижений населения с места на место целыми поселениями, на которую справедливо потом жаловался Котляревский; но и когда умер Котляревский, многие из куреней все-таки находились не на своих нынешних местах; были курени, менявшие по нескольку раз места. Судя по современной карте, большинство куреней, как Деревянковский, Переясловский, Ирклиевский, Брюховецкий, Тимошевский, Джерелиевский, Каневский, Медведовский и пр., очутились потом за десятки и даже сотни верст от места своего первоначального поселения. Разумеется, население при этом разорялось и край плохо устраивался. Богатые черноморские земли и угодья на первое время пошли «не в руку казаку».

Одновременно с размещением населения в куренных селениях на всей территории, Войсковое Правительство позаботилось устроить и резиденцию войска — город Екатеринодар.

По рассказам одного из интеллигентных представителей современных адыхейцев, султана Девлет-Гирея, на том месте, где сейчас находится Круглик, был аул Кушьмезуко-уй, т. е. Кушьмезукова роща. Здесь жили бжедухи, главой которых был Кушьмезуко. Каждый раз, когда он переежал на левый берег Кубани и посещал здешние леса, то осенью он набирал обыкновенно полный башлык желудей и, приехавши домой, разбрасывал их вокруг аула. Таким образом, была выращена целая дубовая роща, превратившаяся со временем в лес, который русские назвали Кругликом, когда заняли вблизи место под Екатеринодар. С устройством этого последнего, черкесы вынуждены были выселиться из своего аула. Часть их перешла на левую сторону Кубани и расселилась между существовавшими здесь аулами. Потомки этих выходцев и теперь еще помнят, что когда-то их предки жили возле Круглика в ауле Кушьмезуко-уй. Другая часть горцев выселилась в Кабарду и образовала там аул Кушьмезуко, под каковым названием он и теперь существует.

То же место черноморцы назвали Карасунским Кутом и основали здесь город Екатеринодар. Для этой цели был прислан землемер, придавший тот правильный, с прямыми улицами и кварталами план городу, который остался неизмененным и в наше время. Для возведения построек и занятия усадебных мест Войсковое Правительство установило известные порядки и правила. На занятие мест под усадьбы подавались заявления по начальству и только по получении разрешения производились постройки. Тот же порядок практиковался по отношению к лавкам и торговым заведениям. В короткое время Екатеринодар застроился жилыми строениями, но это были большей частью землянки, и домов, или «хат на верси», как значится в первом, статистическом описании Екатеринодара, было очень мало.

В передней части города, к югу против излучины Кубани, была устроена крепость, напоминавшая своей фигурой Запорожскую Сечь. В центре огромного четырех-угольника оставлено было место для церкви, а по окраинам в четырех направлениях устроено было 40 куреней для бездомовой сиромы и служивших в строю казаков.

Одной этой частью только и напоминал Екатеринодар старую Запорожскую Сечь. В самом же городе старшина сумела захватить лучшие места, предоставив рядовому казачеству довольствоваться глухими закоулками и топкими окраинами.

Так перешли и осели на свои обетованные земли черноморцы.

Глава V
Хозяйственный быт и внутренняя жизнь Черноморцев

Обетованные земли на Кубани представляли для черноморца выгоды в двух отношениях: во-первых, они отличались естественными богатствами, разнообразием и обилием угодий, а во-вторых, были обширны и свободны от заселения. Первого рода условия обещали хороший от хозяйства доход или, по тогдашней терминологии, добрую добычу; вторые гарантировали широкое распространение излюбленных форм хозяйства.

Как известно, черноморцы, вместе с организацией и традициями Запорожья, несли на новые места и хозяйственные формы с прежней своей родины. Это были примитивные виды хозяйства — пастушеское скотоводство, с слабым развитием земледелия, рыболовство и охотничьи и звероловные промыслы. Судя по этим формам, отличительную особенность казачьего хозяйства составлял их натуральный характер. Все виды занятий сводились к добыванию предметов для непосредственных нужд хозяйства и семьи, как пища, одежда, корма для скота, строительный материал и пр. Накопление богатства выражалось в живом товаре и естественных продуктах — в скоте, пищевых запасах, одежде и предметах незатейливой домашней обстановки. Богатство народное было богатством местной природы.

«Видел я прекрасное положение мест, порядочное заселение куренных слобод, изобилие скотоводства, в полях трав и хороший на посевах всход хлебов», — говорит Головатый в письме 4 мая 1795 года таврическому губернатору Жегулину. Тон и характеристика, вполне соответствующие тогдашнему экономическому укладу. Позже, в июне, Головатый сообщал графу Платону Зубову об удовлетворительном урожае хлебов и трав и своевременных полевых работах осевших переселенцев. Природа щедрой рукой рассыпала свои богатства. В этом году был особенно сильный разлив Кубани, покрывшей своими водами прибрежные низменности и степи на огромных пространствах. Вместе с разливом вод всюду зашла рыба, и «коропа было так довольно, что, — по свидетельству Головатого, — казаки, содержащие стражу, во время разъездов пиками и киями били эту рыбу и употребляли в пищу, совместно с тетерей казацкой, да и не голодны».

1795 год был третьим годом заселения Черномории и, следовательно, годом хозяйственного опыта, на основании которого можно было уже отчасти судить об экономических особенностях края. В Кубанском архиве сохранились очень интересные материалы по этому предмету. Таврический областной инженер, Василий Колчигин, посланный в Черноморию для межевых работ и разбивки планов под окружные города, должен был представить в Правительствующий Сенат карту Черномории и экономические примечания к ней. Набросав план последних, он послал их на просмотр Головатому, которого просил, — «по знанию его в экономии», — сделать свои замечания и пополнить упущенное. Получилось, таким образом, нечто вроде программы и описания по ней края.

В пункте первом этого описания, по вопросу «О хлебопашестве, на основании испытания», говорится, что на зиму озимая пшеница и рожь, а весной яровая рожь, пшеница, ячмень, овес, гречиха, просо, горох, конопля и лен сеются на Фанагорийском острове, при Копыле, за Черной Протокой по Кубани, при речках Понуре, Керпилях, Бейсуге и Ее «с их отдельностями», и что все эти хлеба, если бывают весенние дожди, дают «чрезвычайный плод».

В рубрике о птицах отмечено до 53 названий птиц или видов их. В то время в обилии водились еще тетерева, фазаны, стрепеты, лебеди, дрофы и другие ценные породы дичи.

В третьей рубрике подробно описаны породы рыб, время лова и цены на рыбу и ее продукты. Порода красной рыбы — осетр, севрюга, стерлядь и белуга — в огромном количестве добывались в разных местах Черного и Азовского морей — на Фанагории, у Тамани, в лиманах, на косах, в Кубани и даже в таких степных речках, как Бейсуг, Челбасы и Ея. Белая же рыба — судак, тарань, лещ и короп — ловилась казаками в достаточном количестве всюду, где только была вода — и в морях, и в Кубани, и в степных речках, и в лиманах, и в озерах, и во всех тех местах, куда проникала вода во время разлива рек.

Из белуги и осетра приготовлялись превосходные балыки, которые сбывались в Константинополь, в Еникале и в Россию по 5 р. 50 коп. ассигнациями за пуд, т. е. по 4 коп. серебром за фунт на наши деньги. Икра продавалась тогда по 4 р. 50 коп. ассигнациями за пуд, или, следовательно, по 3 с лишком коп. за фунт. По таким же соответственно низким ценам продавали казаки и все другие виды рыбы. Тысяча тарани стоила 1 р. 50 коп. ассигнациями, или 43 коп. серебром. Пуд белуги стоил на наши деньги 20 коп., пуд севрюги 23 коп., а пуд осетра около 35 коп., т. е. менее копейки фунт. Тысяча коропов в аршин размером продавалась по 21 руб., а так как короп в аршин размером весил не менее 20 ф., то, следовательно, фунт этой жирной и вкусной рыбы стоил около 1/10 копейки.

Таким образом, рыба, по-видимому, составляла как главнейший пищевой предмет населения, так и видную статью в денежных доходах казака.

Наряду с рыбопромышленностью казаки занимались и охотой на зверя. Волк, лисица и заяц давали казаку меха; кабаны, олени и козы — мясо. Но в материалах есть сведения, что, «помимо этих обычных зверей охотничьего промысла, в то время водились, как сказано в описании, водяные звери: в море тюлени, а в Кубани виднихи и бобер». Можно сомневаться, чтобы в Азовском и Черном морях встречался тюлень. Вероятно, тюленем ошибочно назван дельфин или морская свинья. Но наличность бобра на Кубани не подлежит ни малейшему сомнению. В материалах не только упоминается название этого зверя, но проставлена и цена на шкуру его. Шкура бобра и виднихи, т. е. выдры, продавалась по 7 руб. ассигнациями, или по 7 р. серебром на наши деньги, «в рассуждении, как сказано в описании, бледной на них шерсти»; мех же волчий ценился около 6 руб. на наши деньги, а лисий 10 руб., но меха сшивались из нескольких шкур.

Казаки водили «российских, турецких и татарских заводов» лошадей, рогатый скот «российской, венгерской и волошской» породы и овец «русских, татарских и волошских».

В материалах подробно перечислены названия лесных пород и плодовых деревьев, но эти названия не дают никаких представлений как о лесах Черномории, так и о садоводстве. Судя по другим данным, степной край черноморцев скорее был беден лесными и древесными насаждениями, чем богат ими. Казаки, во всяком случае, терпели нужду в лесе.

Более серьезную статью промышленности составляла для казака соль. Добыча соли производилась казаками как для собственного потребления, так и для мены с горцами. Соль давали Ачуевские, Ахтарские и Керпильские озера, а также озера на Фанагории и в Ейской округе. Мена же ее черкесам производилась на трех меновых дворах: при Екатеринодаре, Ольгинском кордоне, на Гудовичевской переправе и при кордоне Андреевском на острове против Курок. Здесь казаки меняли «четверичек соли за два ржи, за четверик пшена или пшеницы. Мена же соли на груши, кислицы, орехи, каштаны, лук, чеснок, мед, ленчики для седел, бурки, циновки, сукно черное, белое и серое, черкески черные и серые, ратовища, пистолеты и ружья велась и по договорам». Замечательно, что черкесы, не имевшие пик или ратищ, поставляли, однако, казакам деревянные части этого оружия — ратовища. Черкесы привозили на мену также шкуры медвежьи, волчьи, лисьи, овечьи и диких кошек, стреляных диких свиней, пестрый кумач и бумажное полотно.

Приведенные из описания данные представляют общую характеристику экономических особенностей того времени и заключают в себе характерные признаки состояния тогдашней культуры. Низкие цены на продукты указывают на натуральные формы хозяйства, а виды занятий свидетельствуют о зачаточном состоянии промышленности. Это — общая точка зрения на преобладающие виды хозяйства. В частности, отдельные виды хозяйства носили свои особенности.

Казалось бы, что земледелие должно было составлять основное занятие населения. Земель удобных было много, потребность в хлебе велика, изолированное положение края ставило население в тяжелые условия получения продовольственных средств со стороны. Но хозяйственные формы были настолько примитивны, что земледелие не составляло еще преобладающего занятия. Земля была нужна казаку, но больше для других занятий, чем для земледелия. Поэтому и самые земельные порядки слагались под давлением этих преобладающих занятий.

Для казаков важна была прежде всего полная свобода в хозяйственных предприятиях и в соединенном с ними обычае вольной заимки. На заимочном праве казак устраивал свои хутора, коши и зимовники, заимочным способом он ставил рыбные заводы, косил траву или камыш, выпасывал скот и т. п. В этом отношении порядки, установленные Войсковым Правительством, не были тяжелы для земледельца. Пустующих земель было много, и казак мог производить запашки, где хотел. Обыкновенно распашки велись небольшими полосами или нивами; посевы производились большей частью с весны; размеры посевов были невелики. Последнее отчасти объяснялось тем, что заселение края только начиналось; но казак вообще не любил в то время земледелия. Исторические акты свидетельствуют, что казаки, как в первые годы заселения края, так и впоследствии, нуждались в получении продовольственных средств со стороны. В первый год своего пребывания в крае казачье население так нуждалось в продовольствии, что правительство вынуждено было продолжать отпуск провианта из казны. Распоряжением графа Платона Зубова приказано было, ввиду недостатка и дороговизны хлеба в Черномории, продолжить отпуск населению провианта по 1-е сентября 1794 года и взять для этого средства из доходов Таврической области. Помимо казны черноморцы добывали продовольственные средства и у своих соседей черкесов. На первых порах черкесы дарили даже казакам зерно для продовольствия и на посевы, но затем между ними и казаками установились постоянные торговые сношения в чисто натуральных формах, и казаки выменивали большей частью на соль черкесский хлеб. Одним словом, земледелие служило у черноморцев лишь подспорьем к другим отраслям хозяйства.

В более стеснительных условиях оказался черноморский казак при обзаведении теми формами хозяйственной жизни, которые были до известной степени связаны с земледелием. Устройство хуторов и мельниц уже обставлено было некоторыми требованиями. Места под них давались по заявлениям и на определенных условиях. Обыкновенно предприниматель делал письменное заявление в Войсковое Правительство об отводе места. Войсковое Правительство наводило справки о возможности такого отвода, т. е. не было ли занято кем-нибудь другим это место, принадлежал ли предприниматель к тому куреню, которому указаны были земли, не грозила ли река подтопом соседним землям, если устраивалась плотина для мельниц, и т. п. Раз получались удовлетворительные справки, Войсковое Правительство разрешало устроить хутор или мельницу и выдавало, на основании «Порядка общей пользы», патент на «вечно спокойное и потомственное владение». Все это было, конечно, очень разумно и целесообразно, но, к сожалению, почти недоступно для массы. Подавляющее большинство населения состояло из бедняков, которые не имели средств для устройства хутора или водяной мельницы, требовавших больших затрат. Выгодами заимочного права пользовались, таким образом, одни богачи и казачьи старшины. Особенно много хуторов и мельниц устроили последние. Материалы войскового архива переполнены актами выдачи разрешений старшинам на устройство хуторов и мельниц. Рядовым казакам власти нередко отказывали в разрешениях под предлогом принадлежности их не к надлежащему куреню, близости других хуторов и пр. Но для старшин не существовало этих препятствий, и они устраивали хутора и мельницы на самых лучших местах. Некоторым старшинам выдавались акты на устройство хуторов в двух различных местах. Одним словом, старшинам отдавались преимущества перед массой, «яко вождям наставникам и попечителям общественных благ».

Хотя Котляревский впоследствии и утверждал, что он уничтожил расхищение войсковых земель под хутора, но зерно было брошено в землю, и для развития его нашлись благоприятные условия. Дело было не в параграфе «Порядка общей пользы», допускавшем выделение земель под хутора на условиях частной собственности, а в том, что образовался уже целый класс, преследовавший определенные задачи в этом направлении. Последствия показали, что стремления этого класса сводились к обеспечению излюбленной у казаков формы хозяйства — скотоводства.

В то время скотоводческое хозяйство представляло самый выгодный промысел благодаря обилию пустующих земель и превосходным пастбищам. Скотоводство тогда отличалось крайне примитивным характером. Главная масса животных выкармливалась на подножном корму. Не было ни капитальных хозяйственных обзаведений для содержания скота, ни искусственного кормления заранее заготовленными зерном и кормами. Зерно и сено давалось только упряжным животным; табунные же лошади, рогатый скот и отары овец круглый год ходили по пастбищам. В этом отношении ведение скотоводства у черноморцев ничем не отличалось от обычных форм у номадов. Те же табуны и стада, те же перекочевки, тот же надзор за животными, что и у номадов. Все усилия скотоводов направлялись на получение возможно большего количества приплода при наименьших затратах на дело. Скоту и скотоводу должна была помогать природа. Требовалось возможное разнообразие угодий и обширные, никем не занятые, пространства. И вот эти-то условия и стремилась закрепить за собой казачья старшина.

Из документов видно, что под хутора чиновных казаков отводились пространства в 8, 10 и 12 верст в длину, при нескольких верстах в ширину. Впоследствии эти, и без того громадные площади обращались в десятки тысяч десятин запретной для массы земли. Черноморские паны всегда славились, как богатые и замечательные скотоводы. Они разводили тысячами голов лошадей и рогатый скот и десятками тысяч овец. А наряду с этим куренные селения стеснены были в угодьях, и масса бедняков совсем не имела скота.

На первых порах, при заселении Черномории, эти явления не выделялись еще так резко. И это понятно. Войско оседало на новых местах, и самые богатые хозяева и предприимчивые скотоводы не успели еще поставить скотоводческое хозяйство на должную высоту. Скота было еще мало. Но уже в то время, как об этом свидетельствует приведенный выше документ, казаки успели обзавестись разными породами скота, как-то российского, венгерского, волошского, турецкого, татарского и пр. Очевидно, имелось в виду вывести наилучшую породу. Впоследствии это удалось черноморским панам, а в описываемый нами период они лишь заботились о захвате возможно большего количества пустующих земель, заводя подвижные формы скотоводческого хозяйства.

Иным характером отличались отношения властей и населения к тем угодьям, которые имелись у войска в ограниченном количестве. К числу таких угодий принадлежали леса. Черномория была чисто степным краем; лесов в ней почти не было, и очевидно, и население, и начальство должно было дорожить этим видом угодий. Еще запорожцы охраняли особенно заботливо леса. За самовольные порубки они назначали даже смертную казнь. За Бугом Кош неоднократно делал распоряжения о сбережении лесов, грозя ослушникам тяжкими наказаниями. Так же заботливо к охране лесов отнеслось Войсковое Правительство и на Черномории, организовав охрану. 2 марта 1794 года войсковой атаман Чепига, после объезда края по Кубани, нашел войсковые леса крайне опустошенными. В видах сбережения их, правительство назначило валдмейстером поручика Веремеевского, настрого приказав ему, чтобы он не допускал никого рубить леса и забирать даже нарубленный лес, а также охранять как от пожара, так и от скотского опустошения. В помощь ему назначено было 4 человека исправных верховых лесничих. Веремеевский и лесничие были приведены к присяге, причем на валдмейстера возложена была обязанность делать подробные сообщения о размерах вырубки леса по распоряжению правительства, рапортуя о состоянии лесов правительству каждые 7 дней. С тех пор были заведены такие заведующие лесами чиновники, под именем лесмейстеров.

Но и на эти запретные угодья наложила свой тяжелую руку старшина. Часть лесов была захвачена ею в исключительное пользование. В марте 1794 года Войсковое Правительство извещало кошевого Чепигу, что оно послало ему открытый указ на отвод леса в Черкасском куте «на вечно спокойное и потомственное владение». Получил в такое же пользование лес Головатый и другие старшины.

Чаще, впрочем, лес отводился старшинам в количестве 300 дерев «по положению», как значилось в постановлении на этот предмет. Казакам же позволялось рубить или по 35 пней, или же совсем не отводился лес для вырубки. Преимущество в этом отношении старшин пред казаками определялось служебными признаками. Так, полковник Юзбаша для получения 300 пней леса представил 5 аттестатов о службе. Войсковое Правительство как бы ограждало себя этим от нареканий в потворстве панам. Но факт расхищения лесов старшиной оставался тем не менее налицо, и его прочно установил такой авторитет в этом отношении, как войсковой атаман Котляревский.

В исторических материалах нет указаний на искусственное разведение лесов. Лесонасаждения, даже в таком виде, как это сделал Кушьмезуко вблизи Екатеринодара, не практиковалось казаками. Казаки застали остатки садов и виноградников от прежних засельщиков края. Затем Войсковое Правительство, по примеру Запорожья, приказало «всякое родючее дерево» не рубить и строго охранять. Есть указания, что казаков снабжали садовыми саженцами черкесы. Головатый просил графа Платона Зубова исходатайствовать у императрицы для казаков разрешение получать виноградные лозы из Судака. Все это были, конечно, лишь одни начинания. Слишком мал был еще промежуток времени со дня заселения края для того, чтобы казаки смогли обзавестись такими капитальными предприятиями, как садоводство и виноградарство.

Из минеральных богатств казаки сразу обратили внимание на нефть. Место нахождения ее отмечено в нескольких пунктах еще Мокием Гуликом при предварительном осмотре им края. Казаки называли нефть дегтем и пользовались ей только как смазочным веществом. Разработка же источников нефти на первых порах совсем не производилась. Только морское ведомство посылало нижних чинов на добычу нефти. В архивных делах сохранились указания на то, как в одном случае казаки отняли у матроса Федора Фомина до 8 ведер собранной им, по поручению начальства, нефти и как потом представитель морского ведомства Мордвинов просил Войсковое Правительство оградить посылаемых для добычи нефти матросов от подобных насилий и разрешить добывать на Тамани нефть для нужд флота.

Более серьезную статью дохода в хозяйстве представлял другой минеральный продукт — соль. Соль в ту пору служила и предметом потребления для населения и скота, и меновой единицей. Благодаря такому двойственному назначению в урожаях и добыче соли одинаково были заинтересованы и население, и правительство. Для последнего соль составляла довольно крупную статью войскового дохода.

Развитие солепромышленности началось с заселения черноморцами края. Это было дело не новое для тех из них, которые ранее проникали на берега Азовского моря и ловили здесь рыбу, так как рыболовный промысел без соли не мог существовать. К тому же солепромышленность велась раньше татарами. Черноморцы застали еще на соляных озерах валы и канавы от редутов, в которых татары держали ясыр, т. е. пленников, для выволочки соли и имели склад последней.

Как видно из дел Кубанского войскового архива, соляные озера считались войсковым достоянием и никаких пожалований ими старшин и рядовых казаков не практиковалось.

Само войско распоряжалось соляными озерами, извлекая из них доходы. Солепромышленники платили натурой в доход войска за выволоченную соль. Обыкновенно дело велось таким образом. Войсковое Правительство делало постановление о посылке в окружные правления указа, чтобы правления оповестили население о «собрании» соли. Население отправлялось на озера за солью. Туда же каждое окружное правление посылало старшину, который и взимал в доход войска положенное количество соли с добычи на озерах. В первое время размер этого сбора определялся в 25 пудов «со всех, кто бы не собирал соль», т. е. с каждого солепромышленника, независимо от количества добытой им соли. После неравномерность этого обложения и слабые поступления соли в войско заставили Войсковое Правительство несколько изменить принятую систему сбора соляной пошлины натурой, перенеся обложение с лица на количество выволоченной соли. Так, постановлением Войскового Правительства 1796 года определено брать с солепромышленников 1/5 в долю с добычи соли. Доходы войска сразу повысились.

Но вместе с тем новый способ обложения солепромышленников вызвал неудовольствия в их среде. Старшины и казаки Фанагорийского округа заявили смотрителю соляных озер Васюринскому, что они не согласны давать с Бугазских озер 1/3 долю собранной соли, так как урожай соли плох и им придется давать поденщикам за выволочку соли по 60 коп. в день. Потому они просили Войсковое Правительство взимать пошлину по 25 пудов с каждого солепромышленника, как это велось раньше. Позже, во время персидского бунта, казаки жаловались Государю на высокую соляную пошлину.

Полученную в виде пошлины соль Войсковое Правительство отправляло обыкновенно на меновые дворы, где она особенно усиленно требовалась горцам. Здесь соль обменивалась главным образом на хлеба, и правители этим путем успели образовать довольно значительные запасы продовольственных средств. Так, например, в 1797 году только на двух меновых опорах и в течение короткого времени было получено от черкесов в обмен на соль 31 707 пудов разного рода хлеба, преимущественно пшеницы (21 879 пуд.) и пшена (7005 пуд.), 20 пудов меду и пуд воску, 63 бурки, 41 100 штук частокола, 25 циновок, 2 ружья и пр.

В материалах войскового архива сохранились цифровые данные о количестве поступившей в войско, в виде пошлины, соли в период с 1795 по 1799 год. Всего поступило 112 764 пуда, из которых на меновые дворы было пущено 93 141 пуд. Так как черкесы в обмен на соль давали столько же хлеба или даже двойное его количество, то Войсковое Правительство добыло этим путем свыше 100 000 пудов хлеба.

Само собой разумеется, что мену и продажу соли войско и население могли производить только в пределах Черномории. Вне пределов ее эти операции воспрещались, так как соль подлежала и правительственному обложению.

Еще более ценный вид промышленности составляло рыболовство. Казак искони был рыболовом. Еще запорожцы пробирались к берегам восточной части Азовского моря и на Кубань с целями рыбопромышленности. Когда Чепига остановился зимовать на Ейской косе с партией переселенцев, то он нашел здесь ватаги рыбопромышленников и забродчиков. Так как здесь же были казенные строения, то капитан Войнау просил Жегулина приказать Чепиге, чтобы он позаботился об охране этих строений, потому что «рыбопромышленники и забродчики вышли из послушания» и могли испортить или разрушить казенные строения.

Обстоятельство это служило уже для войска предостережением насчет того, что при занятиях рыболовством войско и казаки неминуемо столкнутся с теми лицами, которые ловили здесь рыбу до того. На самом деле, в первый же год существования Черномории агентами Войскового Правительства обнаружено было присутствие рыбопромышленников и вообще пришлых людей на косах и Азовском побережье. Здесь были устроены не только притоны для рыболовства, но и хорошо обставленные рыбные заводы, загоны и даже хутора для скота. Мало того, все лучшие рыболовные угодья у Ачуева и по всему Азовскому побережью оказались в аренде у казака Донского войска Селиверстова. Из-за этого возникла обширная переписка Войскового Правительства с атаманом войска Донского — Иловайским и с другими лицами и учреждениями.

Наказной атаман Донского войска Иловайский известил Чепигу и правительство, что он отдал в аренду на 3 года рыболовные места, принадлежавшие раньше Потемкину, и просил не нарушать этого контракта. Войсковое Правительство нашло, однако, что эти рыболовные места принадлежат, на основании Высочайших грамот, исключительно Черноморскому войску и никто, кроме его, не имеет права ими пользоваться. На этом основании Войсковое Правительство постановило: согнать с войсковых земель все рыболовные и скотоводческие заводы, принадлежащие пришлым жителям, а с казака Селиверстова взыскать аренду за вторую половину года со дня опубликования Высочайшей грамоты 1792 года. Требование это было предъявлено донскому атаману Иловайскому. Последний, с своей стороны, находил, что таким путем совершенно будет разорен Селиверстов, а контракты, как законные акты, будут нарушены. Поэтому он просил Войсковое Правительство приостановить решение относительно Селиверстова, пока он не получит из Государственной Военной Коллегии от графа Салтыкова распоряжения.

Дело заключалось в том, что Потемкин, прежде чем подарить азовские рыболовные промыслы Черноморскому войску, поручил Иловайскому сдавать их в аренду, а получаемые арендные деньги отправлять в Москву для приращения университетского капитала. В дело вмешался таврический губернатор Жегулин, на котором лежало попечение о Черноморском войске. Жегулин указал Иловайскому, что он ставит частные контракты выше грамоты императрицы и что в случае настояния Иловайского на своих требованиях он, Жегулин, вынужден будет «утрудить Высочайшую Особу». Иловайский сразу сдался. Извещая Жегулина и Черноморское Войсковое Правительство о том, что он распорядился, чтобы немедленно были снесены Селиверстовым и другими донскими казаками рыболовные заводы и иные хозяйственные заведения, он просил только, чтобы Войсковое Правительство разрешило рыбопромышленникам жить в заводах до весны, так как зимой ломать постройки и хозяйство было неудобно. В то же время Салтыков известил Иловайского, что, в силу Высочайше пожалованной грамоты на землю, черноморцы были полными и единственными хозяевами последней. Поэтому и Селиверстов должен был внести войску арендную плату за рыболовные угодья со дня пожалования их Высочайшей грамотой. Иловайский представил в свое время эту часть арендной платы, причитавшейся с Селиверстова, Черноморскому войску.

Иловайский вообще энергично отстаивал интересы Селиверстова и в аренду ему сдал не один Ачуевский завод, принадлежавший Потемкину, но даже рыбные ловли и соляные озера на всем протяжении Азовского побережья, а также реки Ею, Бейсуг и Челбас. С своей стороны, и Войсковое Правительство не стало нажимать арендатора Селиверстова и купило у него в 1792 году Чернопротоцкий рыбный завод за 8000 руб.

Войско предпочитало вести рыболовное дело на лучших рыболовных заводах самостоятельно, без отдачи в аренду, и учредило постоянную должность шапаря, т. е. чиновника, заведовавшего рыболовным заводом. Последний получал деньги за проданную рыбу, вел отчетность по заводу и представлял ее и деньги в Войсковое Правительство. Так, в 1794 году шапарь Дубчак донес правительству, что он получил с рыболовного завода 17 790 руб. дохода.

В единичных случаях, впрочем, сдавались с торгов или отдельные рыболовные места, или покупка рыбы с заводов по заранее установленной цене. В 1795 году по контракту с Войсковым Правительством, есаул Гусельщиков платил войску за пуд красной рыбы — 80 коп., сома — 40 коп., за тысячу судаков в 9 вершков длиной — 20 руб., за ведро жира рыбьего — 90 коп. В том же 1795 году рыболовные места на двух косах Таманского пролива отданы были Керченским рыболовам за плату 60 руб. с сетной лодки.

Наряду с войсковым рыболовством рыбным промыслом широко занималось и войсковое население. Рыба всюду добывалась в обилии и в лиманах, и в озерах, и в речках, и в море; ловили ее всевозможными снастями; устраивались постоянные заводы и временные пристанища. Так, только в 14 местах Азовского побережья, главным образом на косах, числилось 60 частных заводов с 2013 забродчиками или бурлаками. Заготовленная впрок рыба шла в продовольствие местному населению и сбывалась на сторону, далеко за пределы Черномории.

В связи с рыболовством в войске сложилось обыкновение посылать подарки рыбой к Высочайшему Двору. Посылки эти производились на войсковой счет и принимали иногда очень внушительные размеры. В 1799 году Войсковым Правительством был заключен контракт с есаулом Перекрестовым о доставке в Петербург 84 пудов балыка и 140 пудов икры по 3 руб. с пуда, считая в том числе нарочного офицера и его помощника, как сказано в контракте. Посылки эти, следовательно, не только дорого стоили, но и обслуживались чиновным персоналом.

С рыболовством всегда тесно связан был звероловный или охотничий промысел. Промысел этот давал населению пищевые продукты в виде мяса и кожи или меха для одежды и хозяйственных нужд. В архивных документах встречается мало указаний относительно этого промысла, но он имел, несомненно, широкое экономическое значение. Когда Чепига шел с первой партией переселенцев через Донскую область, то войсковой атаман Иловайский пригласил Чепигу к себе на обед для знакомства, а потом просил его не стеснять донских казаков, занимавшихся охотой на Черномории. И на самом деле, черноморцы, заселяя край, сразу же столкнулись в укромных охотничьих местах и на рыболовных косах с донскими казаками. У последних были облюбованы известные займища, устроены притоны, шалаши и землянки, которые Войсковое Правительство велело потом снести.

Третью, после соли и рыбопромышленности, статью войсковых доходов составляла винная монополия, предоставленная войску грамотой 1792 года. Казаки так недолго еще жили на Черномории и настолько слабо устроили хозяйство, что собственного винокурения здесь не было. Водку войско добывало со стороны. Но самая продажа водки представляла очень значительные выгоды для войска. Пользуясь «свободной внутренней торговлей и вольной продажей вина на войсковых землях», первые правители войска — Чепига и Головатый — отдали виноторговлю в откуп. Обыкновенно откупщику предоставлялось исключительное право продажи вина по заранее условленным ценам и с известным сбором в пользу войска. В контракте с откупщиком Яншиным за 1794 год назначены были следующие цены: за ведро «пенного горячего вина и наливного вина на фрукт» — 5 руб., за «водку передвоенную» и спирт — 7 руб. ведро, за «сладкую водку» — 1 р. 75 к. кварта; пошлина же в пользу войска была определена в 1 руб. с каждого проданного ведра.

Надо полагать, что виноторговля на таких условиях считалась в то время очень выгодным предприятием. Охотников на откупа было много, и видные откупщики имели за спиной сильных покровителей. Войскового откупщика Яншина рекомендовал Головатому таврический вице-губернатор Габлиц, очень прозрачно намекая на то, что сдавши в откуп виноторговлю Яншину, войско «сделает очень хорошо»; это избавит правителей от многих хлопот и переписок, которых у войска всегда было достаточно, почему и советовал Головатому «сойтись с господином Яншиным». Едва ли можно сомневаться, что таврический вице-губернатор, от которого в известной мере зависели интересы войска, хлопотал о Яншине не бескорыстно. Разумеется, Войсковое Правительство предпочло Яншина всем другим откупщикам.

Но откупа не пользовались популярностью среди казачьего населения, особенно у старшины. Люди богатые и старшины в то время любили заниматься виноторговлей как самым выгодным промыслом, и понятно, что откупщики были большой помехой им в этом отношении. Торговать вином тайно было рискованно, так как, при том же откупщике Яншине, за один беспошлинный провоз вина со стороны в Черноморию полагался довольно тяжелый штраф — первый раз 10 р., второй раз 25 р., третий — 50 р., а в четвертый и больше. Старшины неоднократно требовали уничтожения винного откупа. Котляревский поставил себе в заслугу отмену винных откупов в Черномории.

По-видимому, и все население стояло на стороне вольной продажи вина. И это отчасти понятно. Упоминание в грамоте о вольной продаже вина как о дарованной войску льготе указывало на несомненные выгоды последней. Очевидно, те барыши, которые клали в свои карманы откупщики, были настолько значительны, что их хватило бы на удовлетворение нужд старшины и казаков.

Таким образом, виноторговля послужила на первое время тем фондом, из которого, вместе с пошлинами на соль и доходами от рыбопромышленности, образовалась «войсковая казна». По примеру Запорожья, черноморцы обратили серьезное внимание на образование войскового капитала, своей казны. Собственные средства развязывали руки войсковым правителям во многих отношениях и обеспечивали им независимость от центрального правительства. Это хорошо понимали казаки. И поэтому первые представители Войскового Правительства так заботливо отнеслись к образованию войсковых капиталов.

За три года — 1794, 1795 и 1796 — в делах Войскового Архива сохранились интересные ведомости о приходе и расходе денежных сумм, поступивших в войсковые доходы. Остаток с отданными в кредит деньгами на 1794 год был равен 35 660 р.; с Чернопротоцкого рыболовного завода поступило дохода 4280 р. и 1907 р. возврата от старшин и из др. источников. В следующем, 1795 году, Чернопротоцкий завод дал войску 6293 р. дохода, винный откуп 19 559 р. и 27 р. штрафа с солепромышленника. Наконец, в 1796 году отмечены только две статьи дохода — за соль с меновых дворов 4141 р. и 5000 р. каких-то «хранившихся у подполковника Котляревского» денег. Надо полагать, что в ведомости попали не все войсковые доходы; доходы натурой, во всяком случае, не вносились в эти ведомости. В жалобе на Высочайшее имя, перехваченной войсковыми правителями во время персидского бунта, говорится, что казакам неизвестно, куда делись доходы по винному откупу за первые два года существования его. Но и приведенными данными в достаточной степени оттеняется значение поступлений в войско от солепромышленности, рыболовства и виноторговли. На этих статьях исключительно держались финансы войска в первые годы его существования.

Данные о войсковых расходах показывают, что, во-первых, войсковые правители относились с крайней осторожностью к тратам войсковых денег и что, во-вторых, они широкой рукой тратили те же войсковые средства в тех случаях, когда той требовала казачья политика. Так, в 1794 году израсходовано было всего 33 р. на газеты, календари и почтовые расходы. В 1795 году израсходована самая большая сумма — 7052 р. Но сюда вошли 5051 р. издержанных на разграничение войсковой земли, 600 р. — на депутатов, посланных в Екатеринослав по делам, и 800 р. выданы «отправленному в Петербург капитану Езуневскому с будущими при нем балыками и икрой на прогоны». В пояснение этих расходов надо прибавить, что представителям от войска, при отграничении войсковых земель, дана была инструкция — не жалеть средств на угощение землемеров и пограничных депутатов. По письму одного из землемеров Головатому можно безошибочно сказать, что в состав отмеченных выше 5000 р. вошла приличная сумма, в виде благодарности господам землемерам. Одним словом, финансовые ведомости войска свидетельствуют о том, что первые представители Войскового Правительства если и были скопидомами, в смысле сбережения войсковых средств, то вместе с тем были людьми, умевшими добывать эти средства и пускать их в такие обороты, которыми сторицей возмещались сделанные затраты.

Что касается казачьего населения, то оно не несло никаких денежных повинностей. Это, конечно, не освобождало его от тягостей натуральных налогов. Военную службу казаки несли на свой счет, и расходы по снаряжению на службу требовали значительных издержек. Казаки не избавлены были также от постойной, дорожной и некоторых других повинностей. В делах архива сохранились документальные данные о затратах населения по доставке 16-му Егерскому полку топлива. Так, например, годичная пропорция в топливе определена была в 120 548 пудов бурьяна на отапливание казарм, печение хлеба, варение пищи и отапливание лазарета с кордегардией; а это стоило свыше 6000 р. при оценке бурьяна по 5 коп. с пуда, что считалось низкой ценой. Но особенно тяжела была самая обстановка при отправлении этой натуральной повинности. Не осевшие еще совсем на землю казаки принуждены были наряжать целые отряды рабочих рук и десятки подвод на значительные расстояния, чтобы добыть такой громоздкий вид топлива, как бурьян. Неудивительно, что и население роптало на тяжелые требования, соединенные с этой повинностью, и войсковая администрация просила начальство избавить войско от поставки населением топлива регулярным войскам.

Натурой отбывались дорожная и почтовая повинности, но обе эти повинности тесно соприкасались уже с нуждами самого населения. Дорог при заселении края не было, и, чтобы хоть сколько-нибудь обеспечить удовлетворительный проезд через казачьи земли, кошевой Чепига распорядился, чтобы проведена была дорога от Донской области по направлению к Екатеринодару и учреждено 20 станций между Екатеринодаром и Таманью, с одной стороны, и Екатеринодаром и Ейским городком — с другой. Проведение дороги поручено было инженер-капитану Бутину и поручику Волкорезу. При деле осталось нечто вроде маршрутной карты, с нанесением на нее урочищ, по которым можно судить, что дорога очень кстати пришлась к хуторам кошевого на Керпилях, войскового протопопа, старшин Кухаренко, Калмыка и проч. При проведении дороги Войсковое Правительство распорядилось, чтобы ближайшие куренные селения и хутора выставляли подводы и рабочих людей, сколько потребуется, а также вспомоществование при переправах через реки. На почтовых станциях лошади содержались населением, но с проезжих взимались прогоны. Для заведывания почтовыми станциями был назначен поручик Толмачевский. Подводы и рабочие люди выставлялись селениями и хуторами вообще при перевозке тяжестей для общественных надобностей, как например, леса для войскового собора, материалов для мостов и пр.

Как ни тяжелы были дорожная и подводная повинности, но самые плохие дороги и сообщения были все же крайне необходимы для вновь колонизуемого края. Без них немыслимо было развитие ни экономической жизни, ни сколько-нибудь удовлетворительных сношений по управлению краем. Перевозка провианта, фуража, тяжестей при отрядах и пр. возможна была лишь по мало-мальски устроенной дороге. Но особенно важны были дороги и почтовые сообщения для торговли.

Несмотря на то что войску была дарована свободная внутренняя торговля, торговая деятельность в первое время у черноморцев была слаба. Торговля только налаживалась. Торговцы были пришлые и к составу казачества не принадлежали, потребности населения в предметах ввоза были ограничены, и преобладающие формы торговли отличались натуральным характером. Велась, собственно, не торговля, а мена. Особенно развиты меновые сношения были на границе войска с черкесами. С появлением черноморцев на пожалованные земли сами горцы первыми завязали торговые сношения с ними. Предлагая в обмен на соль — хлеб и разные произведения своего убогого хозяйства, они заставили правителей войска, в силу необходимости, обратить на это внимание. Учреждены были пункты для торгово-меновых сношений с горцами, а позже — меновые дворы. В 1799 году Войсковое Правительство обратилось с просьбой к Государю об открытии трех меновых дворов: одного в Екатеринодаре для торговли с бжедухами, одного на Гудовичевой переправе для торговых сношений с хатукайцами, а третьего в Курках для торговли с шапсугами. Просьба мотивировалась обоюдными выгодами казаков и черкесов. Последние говорили казакам: «Давайте нам в обмен соль, нам без соли жить нельзя, и мы по необходимости будем воровать у вас, чтобы покупать на добытые таким путем средства дорогую соль в Анапе». В первое время эти меновые сношения только зарождались, но впоследствии они превратились в обширное торговое дело, при посредстве которого велись мирные сношения русских с горцами.

Выгоды такой меновой торговли с горцами были настолько очевидны и велики, что ни Войсковое Правительство, ни отдельные представители власти не пытались обложить этот вид торговли пошлиною. Если и возникали в этом отношении предположения, то они касались торговых операций внутри войска. Так, в Екатеринодаре были учреждены войсковые весы, или «Тереза». В 1800 году аренда их была отдана с торгов сотнику Кияшко за 350 руб. в год. Один из второстепенных представителей войсковой администрации, полковник Савва Белый, просил в 1793 году начальство разрешить ему обложить небольшим сбором греков торговцев, чтобы получить «самую малую пошлину для покупки бумаги, сургуча и прочих необходимостей». В делах не осталось указаний, как удовлетворена была эта просьба. Но вообще в то время войсковая администрация не стесняла торговлю, и никаких обложений торговли сборами не практиковалось.

Что касается трудового населения, то оно более всего заинтересовано было в устройстве ярмарок. В архивных документах сохранилось по этому предмету довольно значительное количество ходатайств об открытии ярмарок в куренных селениях.

Но ярмарки, и в особенности меновые дворы, считались в ту пору очень опасными в санитарном отношении. При каждом меновом дворе устраивался и карантин. Войсковое начальство ревностно следило за тем, чтобы от черкесов через меновые дворы не заносилась зараза. Общественная медицина и врачебная помощь были слабо развиты в то время, и организация медицинской помощи сводилась исключительно к предупредительным мерам против занесения в край чумы, холеры и других эпидемических заболеваний. На всю Черноморию был один только врач. Когда в Черномории появилась чума, то войско должно было обратиться за медицинскими силами в другие места.

Первые сведения о появлении чумы были получены в марте 1796 года от шапаря Ачуевского завода, Дубчака. По тогдашним обыкновениям, он секретно донес начальству, что на рыболовных заводах полковника Бурноса и поручика Паливоды появилась чума и что появление этой болезни произвело потрясающее впечатление на забродчиков, которые разбежались с заводов.

Для расследования появления болезни войсковое начальство послало полковника Гулика и подлекаря Третьякова. На месте появления болезни Гулик и Третьяков нашли только один труп. Других умерших от чумы не удалось отыскать. Оказались также больные с бубонами рабочие. Гулик сжег хату и невода. В это время в Черномории явился по распоряжению Жегулина начальник карантинов Гохфельдт. Были учреждены карантины в Керчи и Темрюке. Тут же установлено было, что заболевания чумой начались на заводе войскового судьи Головатого. Еще на четвертой неделе Поста проходили через завод с Бугаза три забродчика, переночевавшие у казака Волошина. Один из них вскоре умер. На Вербной неделе скоропостижно умерла жена Волошина, затем еще четверо в ее семье. А на самом заводе Головатого умерло 6 человек.

Гохфельдт и врач Шмидт посещали эти места и принимали энергичные меры для прекращения чумы. Но 27 апреля снова умер от чумы солдат в Тамани. Далее чума перебрасывается в селение Вышестеблиевское и город Темрюк. Так, мало-помалу, распространилась болезнь по всей Черномории, причинив громадный урон населенно. Вообще борьба с чумой была непосильной. Врачебных сил было мало; население относилось к принимаемым мерам враждебно, скрывало больных и случаи смерти, продовольственных средств недоставало.

В общем, чума 1796 года на Черномории унесла значительное количество человеческих жертв, и борьба с ней стоила больших средств. Только у разных старшин и казаков было сожжено 75 домов с строениями и имуществом на 30 575 р., 10 рыболовных заводов на 17 531 р. Если прибавить к этому содержание карантинов, разъезды медицинского персонала и лиц, командированных для борьбы с чумой, расходы на медикаменты, громаднейшие убытки от стеснений, соединенных с предупредительными мерами, то в результате должны оказаться очень большие и в высшей степени обременительные затраты на борьбу с чумой и ее прекращение.

Понятно, что и без того бедное население неминуемо должно было еще больше обеднеть, пережив все ужасы этого страшного народного бедствия.

Конечно, тяжелое экономическое положение казачьего населения зависело не от одних бедствий чумной эпидемии. Собранное из разных мест, разрозненное и отчасти разноплеменное войско достаточно бедным перешло на новые земли. Короткий промежуток времени при заселении края, неудачи самого заселения, наметившаяся классовая рознь еще более неблагоприятно влияли на экономический быт черноморцев.

На первых страницах истории этого войска, с точки зрения чисто экономической, нельзя не отметить последнего рода явлений — классовой розни. Процессы внутренней реорганизации войска, в связи с национальным составом его и положением в общем государственном строе, имели решающее значение на дальнейшую судьбу войска. Как известно, преобладающим элементом в войске были малороссы. Хотя в войско вошли также великороссы, поляки, литва, молдаване, татары, греки, немцы, евреи и другие национальности, но представители их оставались в меньшинстве, как бы тонули в общей массе чисто малорусского населения. В зависимости от преобладания малорусских элементов, малорусским характером отличался и склад всего внутреннего быта населения. Черноморцы были православные, говорили все на едином малорусском языке, придерживались малорусских обычаев; праздники, увеселения, семейный уклад, свадебные обряды, бытовые отношения и обстановка — все это носило строго малорусские особенности. Представители других национальностей, в силу необходимости, должны были приспособляться к малорусскому укладу жизни.

Но, независимо от такого влияния на внутренний быт войска малорусской национальности, в войске складывались классовая рознь и стремление к образованию сословий. Все были казаки, но между панами или старшиной, и рядовыми казаками или народом, лежала уже глубокая пропасть. Собственно говоря, старшина родилась, выросла и воспиталась на чисто служебной почве. Уже в Запорожской Сечи служебные отличия старшины выделяли ее в особый класс. Когда же в Черноморском войске старшинам были пожалованы военные чины, когда и служебным положением, и внешними, наружными признаками русское правительство резко отграничило старшин от рядовых казаков, тогда это обособление перешло в образование особого сословия в войске, которое сами казаки стали называть уже не старшиной, а панством.

Благодаря пополнению старшины выдающимися рядовыми казаками хозяйственный и домашний быт казачьих панов мало чем отличался от быта рядового казачества. Паны были богаче казаков, носили мундиры и при случае умели выказывать свои преимущества правящего сословия; но ни образованием, ни образом жизни, ни особенностями хозяйственного быта они не отличались от казаков. Грубость и жестокие нравы так же свойственны были некоторым панам, как и некоторым казакам. Архивные документы свидетельствуют, что паны так же пьянствовали и дебоширили, как и казаки, расправлялись друг с другом киями, скандалили и вообще вели жизнь людей, не привыкших к культурным требованиям.

По архивным материалам легко проследить, как у черноморцев формировалось и усиливалось панское сословие. Выше уже указано было, что это совершалось на служебной почве. Крупные представители войска — Головатый, Чепига, Котляревский и другие — укрепляли свое положение связями с видными представителями высшей правительственной администрации, а более мелкие сошки вели себя так же по отношению к этим видным казачьим представителям. Связи завязывались обыкновенно на посылке подарков и редких вещей. Казачьи батьки бесцеремонно пользовались или даровыми услугами казаков, или войсковыми средствами, чтобы заручиться вниманием со стороны крупных правительственных чиновников. На войсковой счет в обилии посылались икра, балыки и рыба; сотнями пудов этого рода продукты отправлялись в Петербург, Симферополь, Варшаву и пр. В 1793 году некто Франц фон Брин просил кошевого Чепигу выслать генералу Розенбергу можарских кур, и куры были высланы. В том же году сам Розенберг благодарил Чепигу за присылку ему фазанов. Головатый посылал в Симферополь губернатору, вице-губернатору и другим лицам икру, балыки, рыбу, фазанов, осликов и пр., а самому Зубову, кроме рыбы и балыков, кинжалы, пистолеты и другие редкости по тому времени. Результатом посылки всех этих подарков всегда была не одна любезная благодарность, но и исполнение тех или других просьб. В ответ на подарки из войска Петербург сыпал чинами, орденами, жалованными перстнями и пр. Сами войсковые правители не стеснялись в этом отношении и щедрой рукой заносили в наградные списки всех, кого им было угодно. В 1790 году Головатый писал кошевому Чепиге, что казак куреня Рогивского, Трофим Малый, представил ему серебряный с позолотой ронзык, который Головатый предназначил в подарок великому гетману Потемкину. За этот ронзык Головатый дал Малому 60 р. деньгами и наградил его чином хорунжего, о чем и известил полковников и начальство Малого.

За подарками шли более серьезные одолжения. Добрые отношения между представителями Войскового Правительства и непосредственным их начальником, таврическим губернатором Жегулиным, держались на том, что первые дали второму взаймы 15 000 руб. из войсковых сумм. Надо полагать, что этим одолжением войсковые правители умели держать в руках свое начальство. В 1796 году Жегулин благодарил Чепигу за то, что в обеспечение его долга он принял его вексель, переданный Антоном Андреевичем Головатым. «Вашему превосходительству повторяю здесь, — писал Жегулин, — мое уверение, что, коль скоро Господь Бог благословит мне с вами свидеться, то тотчас и деньги по оному вручу самолично с признательнейшей моей благодарностью». После, однако, оказалось, что Жегулин не внес войску 15 000 р. Таврический губернатор Селецкий, заместивший Жегулина, который в то время был уже тайным советником и губернатором белорусским, известил в 1798 году войскового атамана Котляревского, что на требование его о взыскании с господина белорусского губернатора и кавалера Жегулина по векселю долга войска 15 000 р. Жегулин ответил, что наличных денег он не имеет, и обратился в вспомогательный банк о выдаче ссуды под пожалованное ему в Минской губ. имение.

Сразу же первые войсковые правители, как об этом уже говорилось раньше, пытались закрепить в войске народившееся сословие обращением части войсковой собственности в сословную. Так пожаловали сами себе Чепига — лесной участок, а Головатый — Берестовый остров. Так жаловались Войсковым Правительством старшинам хутора и места под мельницы. Но такой крутой поворот в казачьих демократических порядках в сторону исключительных выгод старшины нашел отпор не только между казаками, но и в среде самой старшины. Против обращения войсковых земель в частную собственность восстал войсковой атаман Котляревский, «уничтоживший, по его выражению, разделение земли и лесов». Несмотря, однако, на это уничтожение, заведенные первыми правителями порядки не угасли окончательно, а только видоизменились. Старшины захватывали впоследствии земельные угодья не в собственность, а в исключительное пользование.

Другим укрепляющим панское сословие приемом служил самый способ обеспечения старшин за некоторые виды службы. Благодаря натуральному характеру хозяйств и крайне примитивной форме экономической жизни некоторые виды службы по войску оплачивались натурой. Так, чиновники окружных правлений убедили Войсковое Правительство разрешить им взимать с солепромышленников известное количество соли «по доброй воле». Смотрители рыболовных и соляных промыслов получали соль и рыбу от промышленников в виде подарков. Это, несомненно, был чистейший вид древнерусского «кормления», которое надолго потом осталось в войске и основой которого служило служебное положение кормившихся.

Кормление, впрочем, было еще приличным видом обирания массы и имело за собой хоть какое-нибудь оправдание. Когда усилилась казачья старшина, то участились случаи открытых насилий и завладений имуществом населения. В архивных документах встречается характерный для таких случаев термин — «заграбил». Паны по этим документам грабили у казаков лес, сено, хлеб, скот и даже предметы домашнего обихода. Еще чаще этого рода насилия обнаруживались в более скрытых формах. Паны заставляли строевых казаков работать на них. Работали на панов казачьи команды, состоявшие на соляных промыслах, при кордонах и пр. Об этом свидетельствует Котляревский, который, по его словам, «казаков употреблять в партикулярные работы запретил».

Таким образом, зарождение и развитие панского сословия на Черномории находилось в тесной связи, с одной стороны, с служебным положением панов, а с другой — с выгодами экономическими. Паны старались отвоевать себе не только сословные преимущества, но и имущественный ценз.

Другим сословием, выделившимся в казачестве, было духовенство. Казачье духовенство обособилось в самостоятельный класс под влиянием иных, однако, причин, чем панство. В основу его выделения легли чисто духовные потребности массы. Казачеству так же необходимо было духовенство, как и религия, без которой оно не могло жить.

Запорожцы и их наследники, черноморцы, отличались особенной религиозностью и приверженностью к православной религии. И это понятно. В девизе Запорожья стояла борьба за веру. Черноморцы наследовали этот девиз, идя на Кубань оберегать русские границы от людей иной, не христианской, веры. Если при этом Черноморскому войску и не предстояла такая, как Запорожскому, борьба за православие и крест Христов с иноверными соседями, то духовные потребности казака всецело сводились к делам веры и церкви, как к одному из коренных условий народного быта, сложившегося исторически. Короче, религиозность черноморцев была закреплена казачьей историей.

Но прежде, чем черноморцы принесли свет Христов в новый край, здесь существовали уже в древние времена христианство, церкви, обители и христианское население.

Первыми вестниками христианства на Кавказе были апостолы Андрей Первозванный и Симон Зилот, или Кананит. О посещении этими проповедниками Кавказа, а Андреем и нынешней Кубанской области, есть прямые указания. По грузинской хронике Вахтанга V, Андрей и Симон были в Абхазии в 40 году по Р. Хр. Симон был убит народом соан, а Андрей проповедовал Евангелие у мингрельцев. Трудно сказать, какие места и в каком порядке посещены были этим апостолом; но есть указания, что Андрей был, между прочим, у зихов, у босфоритян, у скифов и доходил до нынешнего Киева. Позднейшая Зихия входила северной своей частью в Кубанскую область, босфоритяне занимали западную ее часть, а скифы также обитали в разных местах Кубанской области. Скифские епископы участвовали в III, IV, V вселенских соборах, и весьма вероятно, что к христианской религии были причастны и скифы Кубанской области. Позже, как об этом упомянуто уже в своем месте, существовали епископские кафедры в Зихии и Таматархе. Генуэзцы деятельно распространяли христианство и строили церкви во многих местах нынешней Кубанской области. Была также епископская кафедра в Акании, а под именем Акании известны были страны от устьев Кубани до устьев Терека. Одним словом, далеко раньше, чем русские стали заселять Северный Кавказ, между здешними народами уже были посеяны семена христианства, а в русской Тмутаракани христианство и христианские храмы были уже обычным явлением.

Лучшими свидетелями прошлого местной церковной истории служат многочисленные исторические памятники древнего христианства, разбросанные по Кубанской области. В ущельях pp. Зеленчука и Тиберды и близ Хумаринского укрепления сохранились до нашего времени древние христианские храмы и развалины от них. Близ ст. Белореченской случайно были открыты в 1869 году развалины древнего храма. Встречаются также часовни, христианские гробницы, описанные Е. Д. Фелициным и похожие на дольмены, каменные кресты, плиты с христианскими надписями, с фигурами людей и животных, пещеры с христианскими погребениями и т. п. На Таманском полуострове открыты следы древнего христианского монастыря и храм Бориса и Глеба.

Особенно много христианских памятников встречается на пространстве от р. Белой до верховьев Кубани. Пространство с этими памятниками представляет длинную полосу, тянущуюся с запада на восток на протяжении 200 верст при колеблющейся ширине от нескольких десятин до 80 верст. Оно находится в глубине гор, как бы защищенное малодоступными их твердынями. Такое близкое расположение христианских памятников к Главному Кавказскому хребту, по ту сторону которого находится Абхазия, а со стороны Кубанской области местами обитали абхазцы под именем абазинцев, наводит на мысль о связи христианских памятников Кубанской области с распространением христианства в Абхазии со времени I века по Р. Хр. и с влиянием, быть может, Грузии на некоторые народы. Предположение весьма вероятное, но ничего не дающее для выяснения вопроса о том, когда и как угасла христианская религия в описываемой местности. Известно лишь, что на смену христианства явился сюда ислам, распространенный в среде горских народностей турками.

Таким образом, между древним христианством, имевшим несомненно место в Кубанской области, и последующим его появлением, вместе с появлением здесь русского населения, не было ничего общего и какой-либо связи. Черноморские казаки, занявшее край, принесли с собой христианскую религию и обычаи и должны были заново строить храмы, обители и обзаводиться духовенством.

В то время, когда формировалось Черноморское войско за Бугом, стоя в рядах русской армии, сражавшейся с Турцией, казакам было не до религии и духовенства. Сторожевая служба поглощала всю энергию казака, и только в минуты битв, когда казак ложился костьми, являлась необходимость в напутствии духовника умиравшим воинам.

Войску была пожалована князем Потемкиным походная церковь, к которой Амвросий, архиепископ Екатеринославский, посвятил иеромонаха Антония. Судя по письмам Головатого к епископу Иову и графу Платону Зубову, Антоний все время турецкой войны находился при казаках, участвуя во всех важнейших сражениях и штурмах. Болезнь не позволила Антонию переселиться вместе с казаками в Черноморию, и Головатый просил одновременно епископа Иова и графа Зубова наградить достойным образом казачьего иеромонаха за его прежнюю службу.

Таким образом, в момент переселения черноморцев на Кубань войско было без духовенства. Нужда в духовных пастырях была тем настоятельнее, что войску предстояло расселиться на обширной территории и разделиться по местожительству на многие части. Когда черноморцы торжественно праздновали возвращение депутатов от царицы с жалованными грамотами на земли, Екатеринославский архиепископ Амвросий в витиеватой речи на тему о милостях Екатерины в заключение пожелал: «Да тишина, согласие, довольство навсегда посреди вас обитают»; но при переселении казаков на Кубань он не дал в залог этих пожеланий духовных руководителей.

Так как существовавшие за Бугом духовенство и церковь остались на месте, то главари войска — Чепига и Головатый — с первых же шагов самостоятельного существования войска на Кубани приложили все усилия к тому, чтобы организовать свое казачье духовенство и построить церкви. 8 октября 1793 года священник Солоневский писал Чепиге из Черкасска о посылке в войско священника, который, по выражению Солоневского, «не окажется вам отвратителен».

В ноябре того же 1793 года епископ Иов, в свою очередь, извещал Чепигу и Головатого, что он посылает в войско иеромонаха Исаию, и советовал им обратиться с просьбой о высылке священников в Синод, так как у самого епископа «есть недостаток в священстве».

Очень своеобразной оказалась эта попытка главарей войска обзавестись своим духовенством. Войсковое Правительство задумало вербовать духовенство из своей же казачьей среды. 20 сентября 1793 года письмом из Тамани Головатый советовал кошевому Чепиге воспользоваться пребыванием в Таврии, вблизи Черномории, преосвященного Иова и послать ему присланные на просмотр Головатому списки кандидатов из казаков в священники. При этом случае, писал войсковой судья, «за одним разом просите антиминсов в каждом селении, назнача храмам Божьим название». Как бы поддерживая этим Головатого, жители Константиновки, или Старого Копыла, — четыре старшины, ктитор, атаман, писарь и 17 казаков, собравши 280 рублей для построения церкви во имя архистратига Михаила, просили Войсковое Правительство о разрешении постройки церкви, о рукоположении к ней во священники местного жителя — войскового канцеляриста Михаила Саввича Костенка, 31 года, женатого первым браком на девице и «доброго состояния человека». Хотя просьба эта и была удовлетворена впоследствии, но епископ Иов не выказал готовности действовать в том направлении, какое наметил Головатый.

Тогда Войсковое Правительство перенесло свои требования в Святейший синод. В ярких красках оно изобразило беспомощность населения в его религиозных нуждах. На острове Фанагории, Высочайше пожалованном казакам императрицей Екатериной, писало оно Синоду в 1794 году, возник целый ряд селений до 1000 душ в каждом, но за отсутствием церквей и священников многие умирают без исповеди и причастия, а младенцы без крещения, и гробы их остаются незапечатанными; остающиеся же в живых младенцы ждут крещения по семи месяцев. Народ лишен храмов и богослужения, престарелые жители не могут «закончить жизнь свою» так, как они желали бы «по своей набожности». Войсковое Правительство обратилось к епископу Феодосийскому и Мариупольскому Иову с просьбой рукоположить на первый случай шестерых казаков во священники и седьмого во диаконы, а также разрешить постройку церквей и выдавать антиминсы; но епископ Иов письменно отозвался, что сделать этого без разрешения Святейшего синода он не может. Так как другие архиереи — в Воронеже и Полтаве — находились в расстоянии 1000 верст от Черноморского войска, а Феодосийский епископ вблизи его, то Войсковое Правительство просило Синод «повелеть епископу Феодосийскому» давать разрешения на постройку церквей и рукополагать к ним священников из достойных людей в казачестве. В ответ на эту просьбу Синод, по приказанию императрицы Екатерины II, указом 4 марта 1794 года постановил причислить Черноморию к Феодосийской епархии и дал общие указания об устройстве церквей и организации духовенства, сводившиеся к следующим условиям.

Возводить во священники позволялось лиц, не обязанных воинской службой и государственными податями, православных по вере и надлежаще подготовленных для служения в храмах.

Согласно просьбе казаков, разрешалось посвятить «первый раз без излишества», сколько потребуется в священники и одного в диаконы.

Там, где не имелось еще построенных церквей, ставить походные церкви, но при условии постройки для духовенства «выгодных домов непременно».

О количестве церквей и определяемых к ним священников епископ обязан был доносить Синоду.

Епископу поручено было «смотреть, чтобы не было излишества» в количестве церквей. Церковный приход определялся наименьшее во сто дворов по 4 души муж. пола в каждом.

Архиерею вменялось в обязанность наблюдать, чтобы в каждом приходе, согласно межевой инструкции 1766 года, февраля 13, пунк. 69, было отведено причту не менее 33 десятин земли, «в церковное владение надлежаще от Войскового Правительства утвержденных».

И уже 30 апреля того же 1794 года иеро-монах Коментарий из Феодосийской духовной консистории известил Войсковое Правительство, что присланные от войска бывшие казаки Яков Дьячевский, Андрей Коломиец и Петр Письменный посвящены преосвященным Иовом во стихари — первые два причетниками, а последний пономарем к походной войсковой Троицкой церкви.

Таким образом, Войсковое Правительство добилось того, чего желало. Головатый, зорко следивший за выгодами войска, пошел далее в проведении намеченных мер. Наряду с своим казачьим духовенством он решил обзавестись и своим казачьим ближайшим духовным начальством.

В местечке Новоселицы служил священник Роман Порохня, родственник Головатого. Вот этот родственник судьи и поставлен был во главе казачьего духовенства. 17 марта 1794 года Екатеринославская духовная консистория известила Войсковое Правительство, что Гавриил, митрополит Екатеринславский и Херсонеса Таврического, возвел по Высочайшему повелению в сан протоиерея священника м. Новоселицы Романа Порохню и отправил его в Черноморское войско в качестве войскового протоиерея.

Протоиерей Порохня был не только родственником Головатого, но и человеком, сильно привязанным к войску и энергично действовавшим в его интересах по вербовке казачества. В 1794 году какой-то приятель Головатого, который, «похорунжив» сына его Павла, учившегося в Харьковском пансионе, просил и «поасаулить» его — «Нехай, — пояснял приятель судьи, — и мое ледащо людиной буде!» Вместе с тем он известил Головатого, что еще в Слободзее отец Роман Порохня и поп Емельян выдали приказчику Очеретоватому и какому-то маляру паспорта от войска как казакам; но оба эти лица были подставные, пожелавшие вывести на свежую воду тех, кто вербовал в черноморские казаки жителей Очеретоватой. Паспорта были посланы в Петербург какому-то Лариону Спиридоновичу (вероятно, владельцу Очеретоватой). «Дело пошло не на шутку, — писал приятель Головатому. — Отцы святые под ответ попались и во всем сознались». Им грозит кара Синода. Приятель советовал потушить дело и предпринять меры «к ниспровержению зла». Что сделал Головатый, неизвестно, но Порохня остался в войске и занял самостоятельное и почетное положение войскового протоиерея.

В ноябре 1794 года Войсковое Правительство просило у архиерея разрешения поставить походные церкви в Копыле, на Бейсуге, Челбасах и Ее, выдать антиминсы и рукоположить во священники дьяков Ивана Андриевского и Кондрата Белого. Архиерей Иов разрешил поставить только две церкви — в Копыле и в устье Еи в курене Щербиновском. Постановку же церквей на Бейсуге и Челбасах отложить до того времени, когда дьяки Андреевский и Белый, оказавшиеся совершенно не подготовленными к священническому сану, подготовятся. Затем Иов просил Войсковое Правительство направлять ходатайства о новых священниках чрез войскового протоиерея, которому он даст свои инструкции.

Вообще в эту пору особенно резко обнаруживаются стремления войска обзавестись собственным духовенством и устроить церкви в важнейших пунктах казачьих поселений. Войсковое Правительство не препятствовало уходу из военных рядов тем из грамотных казаков, которые имели желание принять духовный сан. В среде казаков было также немало лиц, которых манила «духовная служба» своим почетным положением и спокойствием. Создались и упрочились известные отношения между властями и населением, выработались обычаи образования духовенства из своей среды, напоминавшие порядки времен первого христианства. В основу этих обычаев положено было выборное начало, а избирателями были миряне, составлявшие приход. Казаки выбирали обыкновенно по куреням священников, дьяконов и причетников, давали им одобрительные приговоры и посылали этих кандидатов к владыке для посвящения. Архивы Кубанский войсковой и церковный при Войсковом соборе переполнены приговорами этого рода, составленными по однообразной форме. Вот образец такого приговора.

В 1796 году жители куреней Ирклиевского и Брюховецкого просили у Гервасия, Епископа Феодосийского и Мариупольского, разрешения построить церковь и рукоположить к ней священником казака куреня Вышестаблиевского Гавриила Куса, исправлявшего обязанности дьячка при войсковой Троицкой церкви. «Свидетельствуем, — говорится в ходатайстве казаков, — что от роду Кусу 30 лет, состояния доброго, не пьяница, не бийца, не мшелоимец, в домостроительстве своем исправен и рачителен, не клеветник, не сварлив, в воровстве и обманстве не облечен, женат первым браком на девице». Таковы были качества, которые требовались от лица, желавшего принять сан священника и быть духовным учителем прихожан. Очевидно, священниками должны были быть лучшие люди из прихожан. Так оно в большинстве случаев и было действительно, судя по историческим данным.

Казачество вообще старалось использовать людей, не пригодных для военной службы, но достойных в других отношениях. Так, в журнале от 16 ноября 1797 года значится, что в духовное ведомство был причислен дьячком казак «в рассуждении приключившейся внутренней болезни и имения на обоих руках из природы по три пальца».

Но нет правила без исключений. Положение духовенства было не только заманчивым для людей религиозных и ценивших мирную жизнь, но и соблазнительным для разного рода проходимцев и искателей легкой наживы по части обирания ближних. В среде казачьего населения вращались духовные лица без места, монашествующие, странники и святоши. 8 мая 1904 года епископ Иов просил Войсковое Правительство выслать из войска «шатающихся без письменного вида священников и монашествующих». Позже, в 1799 году, в письме к епископу Феодосийскому Христофору митрополит Новороссийский Гавриил писал, что по Черномории и в других местах обирал население бродяга, странствовавший под именем архимандрита Дионисия. Бродяга этот имел от Одесской греческой церкви книгу для сбора подаяний. «Когда я прибыл в митрополию, — сообщал Гавриил, — то таких бродяг было несколько, а теперь, сколько мне известно, только один. Бродяги эксплуатировали доверчивое, религиозно настроенное население, совершали требы, как духовные лица, и часто творили безобразия», но этим и ограничивалась их роль.

Казачество чутко относилось к делам собственной казачьей церкви и давало одобрительные приговоры на поступление в духовное звание только своим жителям, которых оно близко знало. Но и в семье не без урода. Последствия показали, что слишком поспешное формирование казачьего духовенства не обошлось без допущения в духовную среду людей неподготовленных и недостойных. Были случаи, когда представители духовенства предъявляли непомерные требования к прихожанам, брали за требы большую мзду, отправляли свои обязанности «не в достойном сану виде», предавались пьянству, производили насилия и т. п. Яблоко недалеко падает от яблони, и те нравы, грубые и жестокие взаимоотношения, какие царили тогда в среде казаков, свойственны были, в более слабой, конечно, степени, и казачьему духовенству.

В самые порядки обращения казака в духовного отца внедрились также произвол и злоупотребления. Насколько безукоризненны были в этом отношении куренные общества, дававшие одобрительные приговоры только лицам, по мнению жителей, достойным духовного звания, настолько бесцеремонно и своекорыстно действовали все те, кто занимал известное место в бюрократической лестнице духовных учреждений. Представления и одобрительные приговоры шли через войскового протопопа в консисторию и восходили до владыки. На этом пути кандидату в духовный сан предстояло преодолеть целый ряд трудностей — нужно было надлежаще подготовиться и угодить всем, начиная с войскового протопопа и оканчивая владыкой.

Сами архиереи относились к этому различно. Первый епископ Иов был человек строгий и с разбором относился к ставленникам кандидатами лиц, не подготовившихся к служению в церкви, он просто не посвящал в сан, а заставлял подготовиться как следует. Чтобы получить нескольких священников и диакона, Войсковому Правительству пришлось обратиться к Святейшему синоду для воздействия на епископа Иова; но и при этом условии Иов не изменял своих отношений к делу. Более уступчивым был епископ Гервасий, заместивший Иова. Он посвящал обыкновенно в сан всех представленных ему кандидатов, но только отсылал потом ставленников для обучения к войсковому протопопу Порохне. Но и при Иове, и при Гервасии на исход дел ставленников, видимо, имели влияние подарки, или попросту взятки. Сами архиереи не брезгали подарками. Подарки эти посылались архиереям от Войскового Правительства через кандидатов-ставленников, и, надо полагать, дело не обходилось без участия в подарках последних. 2 ноября 1796 года кошевой Чепига писал епископу Гервасию: «Для стола Вашего Преосвященства икры свежей два бочонка, балыков пар десять и часть визиги посылаю». И тут же атаман просил владыку рукоположить во священников посланных кандидатов: диакона Григория Стрешенко, Алексея Волынского, Гавриила Куса, Ивана Суиму и Федора Соболя. Немедленно, в ноябрь же получен был ответ от Гервасия, что он получил подарки — ковер, балыки, визигу и пр. и посвятил во иереи всех пять кандидатов. Но в письме кошевого Чепиги не значился в числе подарков ковер, а епископ Гервасий упомянул о нем. Не была ли это добавка к подаркам кошевого со стороны ставленников?

Что подарки тяжело ложились на карман ставленников, относительно этого сохранились прямые указания в исторических материалах. Сами ставленники неоднократно жаловались на это. В то время возле архиереев, несомненно, царили те порядки обирания зависимых духовных лиц, какими искони славились такие учреждения, как духовные консистории.

Такими-то путями шло образование черноморского духовного сословия. Немногие теневые стороны в этом процессе формирования духовных руководителей казачества были, конечно, продуктом времени и обусловливались степенью казачьей культуры; но они не убили живого начала, легшего в основание своеобразного казачьего института. И само население, и Войсковое Правительство, и духовные власти заботились о том, чтобы пастыри и церковный клир состояли из лиц, избранных населением из своей среды, людей излюбленных по приходам и «доброго состояния» по своим нравственным качествам. Выборное начало служило тем связующим звеном, которое прикрепляло пастыря духовного, члена общества, к пасомым — приходу. Духовенство, избранное из казачьей среды, навсегда оставалось, вместе с тем, и в казачьем сословии, получало земли наравне с другими общинниками, а дети его числились в посемейных списках в казачьем звании и несли военную службу, раз не причислены были по тем или другим причинам к службе духовной.

Уже в первые годы существования войска образовался на таких началах довольно значительный контингент казачьего духовенства. Так, в списке протоиерея Порохни за декабрь 1797 года значатся чисто казачьи фамилии — по куреню Таманскому — священник Демешко, Полтавскому — священник Стрешенко, Сергиевскому — Говоруцкий, Величковскому — Суима, Коневскому — Соболь, Ирклиевскому — Кус, Березанскому — Косогон, Дядьковскому — Трофименко, Незамаевскому — Левченко и т. д. В это время в войске были уже и протоиерей, один диакон, 22 священника и один кандидат на священника. А по списку 2 января 1799 года значилось 16 отстроенных церквей, строилось 9 в девяти куренях и предполагалось к постройке 2, всего, следовательно, 27 приходов. Кроме священников и кандидатов в священники к этим церквам, состояло 43 дьячка и пономарей, уволенных и не уволенных еще из военной службы. 29 августа 1799 года протоиерей Порохня сообщил Войсковому Правительству, что епископ Феодосийский Христофор, посетивший Черноморию, лично приказал ему укомплектовать церковный клир уволенными в духовное звание и избранными по куренным обществам казаками. Порохня представил Войсковому Правительству список церковнослужителей, из которого видно, что, кроме г. Екатеринодара, состояли уже в войске и диакон, 38 дьячков и пономарей, из которых 9 предстояло еще уволить в духовное звание, а два сверх того — Яков Тирса и Яков Лебединский — оказались «неспособными и нерадивыми по должности». На пополнение недостающего количества церковнослужителей протоиерей Порохня, по указаниям куренных обществ, внес в списки еще 18 лиц. Этим как бы заканчивалось то спешное формирование казачьего духовенства, в котором принимали такое деятельное участие Войсковое Правительство, куренные общества и все вообще войско.

Если в устройстве церквей по куреням и в избрании к ним священников и причетников особенно сильно заинтересовано было рядовое казачье население, разбросанное по разным местам заселенного края, то излюбленным делом Войскового Правительства и чиновной старшины была постройка войскового собора в Екатеринодаре. Собор предполагалось построить по образцу существовавшего в Запорожском Коше храма, но в более грандиозных размерах. Черноморцы хотели разом и помянуть старину и удивить людей. За религиозными нуждами ярко выступало своего рода тще-славие. Главарям войска нужно было создать что-либо особенное, выдающееся. Начало этому, можно сказать, предприятию положено было Екатериной II. Письмом 2 марта 1794 года на имя кошевого Чепиги граф Платон Зубов известил, что «Государыня пожертвовала на построение храма в Екатеринодаре 3000 рублей и ризы». Казачье начальство использовало этот дар. С 1799 года оно начало подготовляться к постройке собора в Екатеринодаре.

Были сделаны распоряжения о заготовке леса, употреблено 6000 р. пожертвованных денег и заключен контракт с подрядчиками — Гусельщиковым и Николаевым. Подрядчик обязался выстроить деревянную церковь с колокольней своими рабочими и на своих харчах. «Церковь должна быть пятиглавой, с железной крышей, в длину, ширину крестообразно и в вышину 50 арш., а колокольня в вышину по пропорции с церковью». Постройку собора подрядчик обязался начать с декабря 1799 года и окончить в течение года. Плата за работы определена в 10 000 руб. — 1000 р. задатка, 4000 при закладке церкви и 5000 «по усмотрению работ».

Постройка храма, однако, задержалась. Только на 29 июля 1800 года назначена была закладка в Екатеринодаре церкви Воскресения Христова, причем требовалось еще отыскать мастеров для высечения камня и отливки оловянной тарелки под фундамент здания. Войсковое Правительство распорядилось вместе с тем пригласить из куреней стариков и казаков для участия в этом торжественном войсковом акте. Но уже в следующем, 1801 году, раскрыты были обстоятельства, бросившие неблаговидную тень на строителей и обнаружившие крупные недостатки в строительстве. Посланный в войско генерал Кираев донес генерал-прокурору Святейшего синода о злоупотреблении и ошибках при постройке Екатеринодарской церкви. Строилась, по словам Кираева, «преогромная деревянная церковь архитектурой подобная той, какова была в старой Запорожской Сечи». Постройка была задумана неразумно и нерасчетливо. Благодаря дороговизне леса, получаемого с Волги и обходившегося по 6 р. за бревно, на те средства, которые были затрачены на церковь, давно уже можно было бы построить превосходный каменный из жженого кирпича храм. На церковь Войсковым Правительством было отпущено 30 000 рублей, а издержано было уже более 60 000 рублей — церковь при этом не достроена. В результате приказано было местному архиерею расследовать дело.

Из рапорта подрядчика сотника Плетневича в войсковую канцелярию от 13 февраля 1807 года видно, что в этом году иконостас в Екатеринодарском соборе был окончен.

Более серьезную задачу в деле церковного строительства и религиозных установлений представляло устройство обители войском. Запорожцы имели свой монастырь — Самарскую Николаевскую пустынь, которую поддерживали щедрыми пожертвованиями и в которой наиболее религиозные представители казачества оканчивали свои дни, принимая монашество и схиму. Черноморцы пожелали иметь такую же свою собственную обитель, мотивируя необходимость ее тем, что многие престарелые и раненые казаки желали окончить жизнь свою в монашеском чине. Местом для нее было избрано красивейшее урочище у так называемого Лебяжьяго лимана, напоминавшего своей фигурой лебедя и изобиловавшего лебедями. Поэтому и самый монастырь был назван Екатеринолебяжинской пустынью. Черноморцы пожелали устроить свой монастырь по образцу Саровской пустыни. Из указа Синода от 7 августа 1794 года видно, что прежде чем Войсковое правительство обратилось в Синод с просьбой о разрешении устроить обитель, оно просило о том же и государыню Екатерину II, которая и дала разрешение на это указом на имя Святейшего синода. Синод, следовательно, только исполнил волю царицы. На основании этого указа было предписано Иову, епископу Феодосийскому и Мариупольскому, выяснить: 1) что и где представляло собой место для устройства обители на строителя, 30 монахов и 10 больничной братии и 2) какое лицо желало Войсковое Правительство представить в настоятели. В следующем году отношением Феодосийской консистории за подписью иеромонаха Коментария было сообщено Войсковому Правительству, что, согласно просьбе войска, возведен в сан архимандрита избранный войском иеромонах Феофан, бывший настоятелем Самарского Николаевского монастыря и назначенный настоятелем Черноморской монашеской пустыни. 26 мая 1796 года епископ Иов известил Чепигу, что он согласен наименовать казачий монастырь Екатерино-Лебяженской Свято-Николаевской пустынью и велел архимандриту Феофану приступить к постройке в ней третьей церкви во имя великомученицы Екатерины. В том же, 1796 году, епископ Гервасий послал в помощь архимандриту Феофану иеромонаха Иосафа и иеродиакона Галактиона. В ноябре того же года войсковой атаман Чепига просил епископа Гервасия назначить, вместо одряхлевшего и больного Феофана, другого настоятеля.

С своей стороны и войско старалось пополнить ряды монашествующих местными представителями. Так 5 февраля 1797 года шесть престарелых казаков из куреней Джерелиевского, Васюринского, Ивановского, Незамаевского и Каневского были освобождены Войсковым Правительством от военной службы и зачислены в состав монашествующей братии Екатерино-Лебяженской пустыни, где до того они несли обязанности послушников.

В своем прошении от 17 сентября 1798 года войсковой атаман Котляревский сообщает Синоду, что архимандрит Феофан построил церковь, трапезную, поварню, пекарню, келарню, амбар, погреб, ледник, келии и конюшни. Но богослужение отправлялось «с трудностью», так как кроме престарелого архимандрита были только один иеромонах и один иеродиакон. Из числа казаков 15 человек выдержали монашеский искус и могли быть посвящены в монашеский сан. Котляревский просил Синод разрешить архимандриту Феофану постричь престарелых казаков в монахи, а дряхлых, больных и близких к смерти не в очередь, чтобы исполнить перед смертью их желание. Вообще и обитель устраивалась для престарелых и больных казаков. В октябре 1799 года казак куреня Леушковского, Матвей Попов, просил зачислить его в Екатерино-Лебяжинскую пустынь «по случаю отморожения ног». Тогда же зачислен был в монастырь казак куреня Полтавского Ефим Гомелка, «больной чахоточной болезнью от разбития лошадьми груди». Подобных случаев было много. При таком формировании монашествующей братии монастырь терпел недостаток в земле. Несмотря на обещание войскового атамана Котляревского, к которому по этому поводу обращался архимандрит Феофан, монастырь нуждался в земельных угодьях, особенно в пастбищах.

Вместе с тем архимандрит жаловался на утеснение монастыря казачьими старшинами. Так, четыре старшины — Максим Леда, Харитон Магренко, Остап Сверкун и Иван Знак — открыли вблизи монастыря шинковые лавки.

Справедливость, однако, требует заметить, что неустройство монастыря обусловливалось не столько недостаточным обеспечением его материальными средствами со стороны войска, сколько беспорядочным ведением монастырского хозяйства. Генерал Кираев нашел, что на монастырь было истрачено архимандритом Феофаном более 20 000 рублей, но «по плану не выстроено и половины. Построенное разрушается и довольного пристанища для помещения престарелых и раненых на войне казаков нет». Денежных счетов архимандрит не имел и не терпел. Только с назначением от войска экономом монастыря капитана Ерко счетоводство было несколько упорядочено. Позже и престарелый Феофан был заменен другим более деятельным настоятелем, Товиею Курганским. Но это уже относится к последующему периоду в истории Екатерино-Лебяжинского монастыря.

Так удовлетворяло свои религиозно-духовные потребности казачество. Но черноморцы были детьми своего века. Между религией и суеверием у них не было резких границ. Нравы и обычаи всегда служат верным отражением воззрений массы, а воззрения того времени не выходили из рамок примитивного развития. Естественные явления мешались в их представлении с чудесным и сверхъестественным, на нравственных понятиях лежала печать примитивных отношений, обычно-правовая область отличалась признаками средневекового строя.

История не оставила детальных данных относительно всех этих явлений; но жизнь казачества выражалась в таких формах, по которым можно судить о народном интеллекте и этике. Одну из характернейших форм в этом отношении представляла у казаков семья.

Как известно, в числе основных задач выселявшегося на Кубань казачества стояло заведение «семейственного бытия». В Запорожской Сечи совсем не было семьи. В основу же народного быта в Черномории положено было семейное начало. Казаки переселялись на новые земли семейными — с женами, детьми и родней. Но было также и много сиромы, т. е. бездомовых одиночек. Это были отчасти носители запорожских традиций, а отчасти люди настолько бедные, что не имели средств на обзаведение семьей. Первые не дорожили семейным бытом, и эта черта отразилась в самой жизни, в особенности в отношениях к женщине. Женщина, по их понятиям, была зависимым, низшим существом. В исторических материалах сохранился в высшей степени характерный случай воззрений того времени на женщину, жену и брак.

22 декабря 1794 года архиепископ Феодосийский Иов писал Головатому, что в апреле этого года казаку Самойле Голованченко отдана была, по его просьбе, его законная жена Авдотья Юрьева, находившаяся три года замужем в Керчи за босфорским купцом — Пантелеем Востропловым и прижившая с ним мальчика и девочку. Впоследствии оказалось, что Голованченко продал свою жену второму мужу за 250 р. «и дал тому, второму мужу, Востроплову, уступчую, засвидетельствованную войска Черноморского полковым старшиной Иваном Станкевичем и босфорским городовым магистратом, такую, что он, Востроплов, сию Авдотью сыщет, то должна быть за ним вечно и на него он, Голованченко, нигде искать не будет».

Таким образом, можно сказать, что в первые времена существования Черномории были еще казаки, продававшие своих жен. На Дону, как известно, — правда, в более отдаленные времена, — продажа жен была обычным явлением. Интересно, что и высшая духовная власть, видимо, мирилась с этим фактом. «Я не желаю сего Голованченка поступок выводить наружу, — писал архиепископ Феодосий Головатому, — единственно для того, что не только он, Голованченко, подверг себя бы законному суждению, но и навел на целое войско порок, что черноморцы зачали жен своих продавать». Судя по этим словам, случай был все-таки исключительный. Тем не менее владыка просил Головатого наказать Голованченко «и подтвердить ему, чтобы он, так как уступил свою жену письмом, от нее отрекся, никакого дела не имел». В противном случае архиерей грозил неуступчивому казаку судом и следствием. Стало быть, и сама высшая духовная власть разделяла преобладавшие в массе воззрения на женщину. Женщину продавали и укрепляли за мужчиной, а у нее самой об этом даже не спрашивали.

По этому факту можно отчасти судить и о внутренних отношениях членов семьи. Очевидно, что если суровые правила «Домостроя» и не применялись вполне, то и не потеряли еще своего значения.

По крайней мере, воспитание юношества держалось всецело на страхе и послушании. Собственно образования в ту пору не существовало. Школ еще не было; они возникли позже; грамотность была распространена слабо; по подписям под историческими актами можно судить, что на сотню неграмотных приходился один или два грамотных; газеты, за исключением «Сенатских ведомостей», получаемых правительством, и литературные произведения не выписывались населением. Как воспитательный кодекс оставались, следовательно, нравы и обычаи, соединенные с семейным бытом. Но они именно и были пропитаны началами «Домостроя».

Лучшим показателем в этом отношении были случаи судебной практики, в которых ярче, чем где либо, отражалось состояние внутренней жизни и особенностей народного быта. Но и в казачьем народном суде произошел в это время серьезный перелом. На смену старинным народным формам суда шли новейшие течения в виде объединительных стремлений государственной власти.

Суд и судебные отправления у черноморских казаков сложились под влиянием двоякого рода условий — с одной стороны, обычая, традиций и судебной практики в Запорожской Сечи и у малорусского населения, а с другой — под влиянием установлений центрального правительства. В основе же первого рода условий лежали чисто демократические начала, как результата народных мировоззрений; второго рода условия вытекали из общих объединяющих начал государственной власти.

Судебные формы, унаследованные черноморцами от Запорожской Сечи, были продуктом народного быта. Сечь, как военная община, наложила свой отпечаток на формы суда в двух отношениях: со стороны судопроизводства и системы наказаний. Собственно же народная жизнь дала основное начало, к которому были приурочены судопроизводство и наказания. Началом этим был семейный институт. В то время в семье господствовал патриархат. Главой и вершителем семейных судеб был отец. В Запорожской Сечи патриархальная власть выразилась в особой форме, в зависимости от условий быта. Семьи, как известно, в Запорожье не было, но «батек-отцов» было много. Кошевой был батьком, куренные атаманы также считались батьками, начальники паланок, полковники тоже играли роль батьков, вообще старый заслуженный сечевик был батьком для начинающего служить «молодика». И вот эти батьки, в случаях правонарушений и провинностей запорожца, были судьями и исполнителями судебных приговоров. Это была первая судебная инстанция, ведавшая мелкие проступки — драки, воровство, ослушание и проч. В таких случаях суд и расправа скоро следовали один за другим. Раз преступление было совершено, куренной атаман брал кий и сам лично или же при помощи кухаря учил уму-разуму провинившегося. Но так обыкновенно наказывали за провинности и отцы своих детей.

Вторую, высшую инстанцию, представлял суд кошевого судьи или вообще кошевого начальства. В таких случаях судопроизводство усложнялось — были зачаточные формы следствия и судоговорения, а, главное, исполнение приговора поручалось другим лицам. Наказывал киями уже не судья, а есаул.

В высшей степени интересную форму наказаний представляло в Сечи участие всего казачества. В важных случаях преступник привязывался к столбу, возле преступника клали кий, и каждый из братьев запорожцев подходил к столбу, брал кий и отсчитывал на виновном столько ударов, сколько находил нужным. Часто несчастного забивали до смерти, но иногда дело оканчивалось пустяками. Очень многие в таких случаях совсем не брали в руки кия, а другие наказывали для виду. Одним словом, суд шел своим обычным путем, а осуществление решения суда принадлежало всему войску.

Оба эти момента — патриархальный, родительский суд и суд по приговору — замечались и в судебных актах вновь поселившихся черноморцев. Низшие представители власти и начальники округов исполняли также судейские обязанности, как это делали куренные атаманы в Сечи. В наказах и инструкциях Войскового Правительства этим представителям власти поручалось судить «голословно» в маловажных случаях. Это значило, что судья разбирал дело на словах, не занося его на бумагу, и тут же постановлял решение, а нередко и сам наказывал. В 1794 году старшина Владимир Григорьевский сообщал Головатому: «Бакабана позавчера Иван (Юзбаша, начальник Таманского округа) зело киями добре выбил и содержит под арестом, а как я следил, по маловажности ради». Случай, напоминающий всецело сечевую судебную практику. Налицо оказываются и судья — исполнитель приговора, и чисто запорожская расправа, и запорожские кии.

В более сложных формах судебной практики, наряду с «голословным» разбирательством, практиковалось и письменное судопроизводство. Подавались прошения, заносились на бумагу решения, делались предписания и т. п. Было даже нечто вроде адвокатуры. Так, определением суда, за подписями Головатого, Котляревского, Тиховского и Красули, был допущен казак куреня Васюринского Телевой «к хождению» по делу прапорщика Кошмана против поручика Матяшевского, оскорбившего Кошмана «ругательством и прочими пороки и бесчестие». «Хождение» выразилось в том, что Кошман поручил Телевому «просьбы подавать, судные речи за него говорить в удовольствие или неудовольствие и, где следует, подписывать».

На случаях письменного судопроизводства несомненно сказалось влияние и писаного закона. Письменное судопроизводство, как это уже выше отмечено, существовало и в Запорожье; но в грамоте Екатерины II вменена уже в обязанность войску эта форма судопроизводства. По этому акту Войсковому Правительству представлены были «расправа и наказание впадающих в погрешности», но вместе с тем Войсковое Правительство должно было сообразоваться с законами об управлении губерниями, и в важных случаях предписывалось отсылать преступников таврическому губернатору «для осуждения по законам». Очевидно, что во всех этих случаях без письменного делопроизводства суду уже нельзя было обойтись. В этих видах в войсковой канцелярии велись судебные журналы и регистры.

Но, вводя письменное судопроизводство в черноморские суды, в грамоте не было точно указано, какие же преступления нужно считать важными. Допускалось усмотрение. Судебные власти черноморцев могли различно толковать важные и неважные случаи правонарушений. Заранее можно было сказать, что войсковые правители будут руководиться при этом обычным правом и практикой прежних казачьих судов.

В высшей степени характерными оказываются те именно дела, в которых Войсковое Правительство, под влиянием обычая, превращало важные дела по закону в неважные по здравому смыслу. Казалось бы, что случаи таких правонарушений, которые карались смертной казнью, были делами важными. Между тем в судебных делах Черноморского войска встречается целый ряд случаев, когда казачьи власти не только рассматривали такие дела, с которыми было связано наказание смертной казнью, но и заменяли ее более легким наказанием.

В 1798 году казак куреня Каневского Федор Верещака бежал с военного поста. По военным законам того времени назначалась за проступки этого рода смертная казнь. Но Войсковое Правительство, принимая во внимание молодость и неиспорченность казака, постановило наказать его 20 ударами плетей публично в Екатеринодаре.

В другом случае четыре молодых парня, поставленные на Кубани для охраны границ войска от черкес, уснули, а в это время черкесы угнали у них лошадей. За это по закону грозила им смертная казнь. Но Войсковое Правительство, принимая опять-таки во внимание молодость неисправных охранителей и главным образом то обстоятельство, что это были даже не черноморские казаки, а нанятые казаками батраки, которых взамен себя хозяева послали для охраны границ, постановило заменить смертную казнь 25 ударами киев. При этом приказано было возить провинившихся с кордона на кордон и на каждом посту наказывать публично «в пример прочим».

Таково было влияние обычного права и здравых понятий суда на случаи несоответствия между маловажными преступлениями и наказанием за них смертной казнью. Войсковое Правительство проводило более гуманные меры возмездия с явным нарушением законов о смертной казни.

Трудно вообще было удержаться обычному праву пред напором закона писаного. Казакам предписано было руководиться этими законами, а они наполнены были суровыми наказаниями как за крупные, так и за мелкие правонарушения. Многочисленные судебные акты черноморцев испещрены преимущественно делами уголовного характера, и всюду фигурируют шпицрутены, плети, кнут, вырыванье ноздрей, клеймение, как заурядные виды судебного возмездия. Так, бежавший от помещика и выдававший себя за казака крестьянин Середа был наказан 50 ударами плетей за кражу двух кварт горячего вина, после чего Войсковое Правительство распорядилось отправить наказанного крестьянина через Белгородский земский суд к его помещику Шереметеву. Интересно, что к этому уголовному делу были примешаны и обстоятельства имущественного характера. Потерпевший полковой есаул Стояновский, вместо того, чтобы получить вознаграждение за украденные у него две кварты вина, должен был оплатить расходы по продовольствию вора во время пребывания его под стражей. Другой крестьянин «малороссийской породы» за шатательство и воровство разных вещей подлежал наказанию 200 плетей. Но войсковая канцелярия, приняв во внимание, что украденные вещи были полностью возвращены, постановила: вместо наказания причислить его казаком в курень Брюховецкий, на основании указа от 21 августа 1799 года.

Раньше за воровство казаки наказывались обыкновенно киями. В 1799 году малороссиянин Степан Халик за кражу на сумму 280 руб. 70 коп. приговорен был Войсковым Правительством к наказанию 100 ударами киев, взамен наказания кнутом, считавшегося, по-видимому, у казаков более тяжким и позорным. При этом атаман куреня Кисляковского, поручик Шанька и казак Нявецкий, приписавшее самовольно Халика в Кисляковский курень, присуждены были к уплате 52 р. для удовлетворения лиц, потерпевших от казака Халика.

Дела по преступлениям против религии передавались обыкновенно духовным властям; но в тех случаях, когда правонарушения производились лицами духовными в обычной области уголовного права, делами этого рода ведало Войсковое Правительство. В судебные решения внесено интересное в бытовом отношении дело о священнике Канюке. Священник этот, помимо личных безнравственных поступков, обвинялся в колдовстве совместно с казачкой Лаврушихой и некоторыми другими лицами. Колдовство же выразилось в том, что Канюка, для смягчения архиерейского гнета, посылал доставленные ему Лаврушихой продукты в ограду церкви и в царские врата с заклинаниями. Канюка был за это лишен сана, а Лаврушиха с сообщниками были наказаны телесно.

Вообще, судебные формы и судебное производство у черноморцев, в период заселения ими края, только слагались и вырабатывались, как и все в тогдашней жизни. Так как, с одной стороны, судебные дела велись самими черноморцами, а с другой — часть дел передавалась таврическому губернатору и властям военным, то черноморские казаки поставлены были на первых порах своей самостоятельной жизни как бы на распутье между излюбленными народными обычаями и требованиями центрального правительства. Только к концу этого периода центральное правительство издало ряд узаконений по упорядочению судебного и административного делопроизводства. С того времени и суды у черноморцев приняли более определенные формы.

Охватывая общим взглядом хозяйственный быт и внутреннюю жизнь черноморцев, можно установить тот общий вывод, что всем разнообразным сторонам этого быта и жизни присущи были одни и те же общие черты. На всем лежала печать зарождения, примитивности и несложных отношений.

Земледелие, заимочно-поселочные формы, скотоводство, эксплуатация лесных и минеральных богатств, рыбопромышленность, вообще хозяйственная жизнь и экономические взаимоотношения находились в зачаточном состоянии.

По примеру Запорожской Сечи, черноморцы сразу создали войсковые предприятия, но в этом отношении было положено только начало войсковым финансам или войсковому капиталу путем извлечения доходов от солепромышленности, рыболовства и винного откупа.

Денежных повинностей в войске не существовало еще, а были лишь натуральные — постойная, дорожная, почтовая и по обеспечению регулярных войск топливом; все они были в высшей степени тяжелы и отличались крайней примитивностью.

Главнейшие виды торговли выражались в простейших видах мены и натуральных отношений. На пограничных меновых дворах, на ярмарках и даже в куренях по лавкам торговля велась не столько на деньги, сколько путем натурального обмена одних предметов на другие.

Широких общественных потребностей и учреждений в войске не было еще. Только в области медицинских нужд явились первые попытки общественного дела, в виде назначения войскового врача и инструкций для борьбы с эпидемиями. Тем не менее борьба с чумой 1796 года началась без надлежащей подготовки и окончилась всеобщим бедствием, сопровождавшимся огромными материальными потерями, смертностью, бегством населения и т. п.

Такое же несложное явление, как и все остальные стороны казачьей жизни, представляло собой деление населения на сословия. Образование сословий лишь началось и сводилось главным образом к интересам материальным.

Но между тем, как казачья старшина или панство формировалось под преобладающим воздействием материального начала, духовное сословие создано было народной массой под влиянием религиозных потребностей. Для этого сословия мелкие казачьи общины сами выделяли из среды своей лучших, излюбленных людей.

Той же заботой о духовных нуждах обусловливалось устройство церквей и монастырской обители. Без первых не могло жить все население, а монастырь, кроме удовлетворения нужд духовных, должен был служить убежищем для престарелых и больных казаков.

Такие учреждения действовали в то время смягчающим образом на суровые нравы населения. «Семейственное житие» находилось в периоде формирования и выработки семейных устоев; на смену дикого разгула «сиромы» шло умягчающее влияние жены и матери, но положение женщины было крайне тяжелым, и дети росли, как трава в поле, без гуманизирующего влияния образования; все, одним словом, регулировалось в этой области господствовавшими обычаями, а обычай, этот «деспот людей», тогда был зачастую дик и жесток, носил явные следы первобытных отношений людей.

Наиболее ярким выразителем отрицательных сторон казачьей жизни служил суд. Область криминальных отношений у черноморцев изобиловала и воровством, и грабежами, и членовредительством, и убийствами, и всякими другими насилиями, отражавшими темные стороны народной жизни. Но самый суд и судебные формы отличались крайне примитивным характером, и если суровые судебные дела вершились под непосредственным воздействием суровых обычаев, то наряду с этим существовали и случаи смягчения этих обычаев.

Так зародилась казачья жизнь во всех ее разнообразных проявлениях на обетованных землях Черномории.

Глава VI
Соседи черноморцев, военная служба, походы и волнения казаков

Знакомство с внутренней жизнью черноморцев без военной обстановки было бы неполно. Черноморцы шли из-за Буга на Кубань «гряныцю держаты». В жалованной войску грамоте так категорически и указано: «Войску Черноморскому предлежит бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских». Казаки, следовательно, заранее были осведомлены о том положении, какое они должны были занять в новом крае. Для них поэтому в высшей степени было важно, кто окажется у них соседями и как эти соседи отнесутся к ним, как к пришельцам.

Пограничными соседями черноморцев оказались русские и черкесы. Русскими были так называемые некрасовские казаки, водворившиеся на Кавказе далеко раньше, чем возникла у бывших запорожцев даже мысль о переселении на Кубань.

Некрасовцами, или игнат-казаками, назывались на Кавказе беглые казаки-раскольники с Дона. С появлением раскола на Дону начались усиленные гонения на раскольников со стороны русского правительства. Особенно упорно преследовал раскольников Петр Великий. Казаки-раскольники силой исторических обстоятельств вынуждены были поэтому бежать с Дона на Кавказ. Борьба русского правительства с этими беглецами запечатлена была казнями двух видных представителей раскола — донского казака Костюка и атамана Манацкого. Это были предводители партий раскольников-казаков, бежавших с Дона на Кавказ. Третьим крупным предводителем раскольников был Игнат Некрасов, по имени которого были названы и самые беглецы.

Некрасовцы вышли с Дона при Петре Великом, много позже после того, как сложили свои головы Костюк и Манацкой, и образовали на Кавказе самую устойчивую группу вольного казачества, искавшего вне родины условий для осуществления религиозной свободы и учреждений в духе исконных казачьих идеалов.

После подавления Булавинского бунта, говорит историк Донского войска Ригельман, «Игнашка Некрасов прибежал в свою Есауловскую станицу и, взявши жену и детей, ушел со всеми товарищами на Кубань, и там с сообщниками и со всей их шайкой, в подданство Крымскому хану отдался». Сам по себе Булавинский бунт представлял яркое проявление народной силы и мощи, а Булавин был одним из крупных борцов за казачьи идеалы. Булавинское восстание вызвано было запрещением центрального правительства принимать в казачество беглых помещичьих людей. Казаки не могли помириться с этим запретом, и во главе народного движения стал Булавин, сложивший свою голову за казачью свободу и автономные права. Некрасов был правой рукой Булавина в этой борьбе с правительственными войсками. Булавин сразу же поставил его полковником и поручал потом командование тысячными отрядами. Когда разбитый всюду Булавин в отчаянии застрелился, его место занял Некрасов. Пробравшись в верховые станицы, Некрасов собрал новую толпу вольницы и пришел с ней на Волгу. Здесь он ограбил города Саратов и Царицын, а оказавшую ему упорное сопротивление Камышенку разорил дотла. Так как со смертью Булавина казаки мало-помалу стали приносить повинную, то Некрасов нашел невозможной дальнейшую борьбу с правительственными войсками. Желая избежать плена и казни, он пробрался в 1708 году со своими сообщниками на Кубань. Сюда же после к нему прибыли и два других булавинских предводителя: Гаврюшка Чернец и Ивашка Драной.

На Кубани некрасовцы заняли место в центре бывшего царства Босфорского. По указанию Крымского хана они осели тремя городками — Блудиловским, Голубинским и Чирянским, на Таманском полуострове между Копылом и Темрюком. Городки эти, названные так по именам тех станиц, из которых прибыла на Кубань главная масса беглецов, были укреплены земляными валами и увезенными с Дона шестью медными и одной чугунной пушками. Впоследствии община некрасовских казаков возросла численно и окрепла экономически. Надо полагать, что некрасовцы застали уже на Кубани часть казаков-раскольников, ушедших с Дона, и что с ними слились как астраханские казаки-раскольники, так и казаки-раскольники, поселившиеся в устьях р. Лабы. По крайней мере, позже те и другие выходцы исчезли с прежних мест поселения. Но главный приток в некрасовской общине давали новые беглецы с Дона, селившиеся слободами между тремя названными станицами. Некрасовцы, выражаясь язвительным языком Ригельмана, «приумножили себя казаками, такими же ворами, каковы были сами». В переводе на более деликатный язык это означает, что к некрасовцам льнула казачья вольница, не желавшая мириться с порядками на родине или бежавшая из-под кнута и ссылки. Всякие люди, конечно, сюда попадали; но основную окраску некрасовскому казачьему войску придавало религиозное отщепенство, возведенное в подвиг и дышавшее непримиримым фанатизмом.

Крымский хан и татары сумели использовать эти качества «игнат-казаков». В лице их они нашли стойких и озлобленных противников русских войск и тех казаков, которые были на стороне православия против раскола. Вражда беглецов, зародившаяся на Дону, перенесена была на Кубань, и здесь не только не угасла, но беспрерывно тлела, как искра, могущая во всякое время разгореться в огромный пожар. Некрасовцы превратились не только в подданных татар, но и в их союзников. Приверженность их к ханам была так велика, что последние употребляли часть некрасовцев против внутренних смут и для подавления волнений среди татар. При набегах же и войнах с русскими некрасовцы становились в ряды врагов России и несли месть и опустошения в места прежней своей родины.

Татары, давши некрасовцам убежище, предоставили им полную свободу в делах веры и внутренних распорядков. У казаков осталось свое управление, свои выборные власти. Завися от ханской администрации, в своей внутренней жизни казаки руководились вековыми обычаями и исторически сложившимися установлениями. Во главе казачьей общины стоял выборный войсковой атаман и «казачий круг», или сход, полноправных представителей общины. Эти высшие органы управления были одинаково присущи и всему некрасовскому войску и тем мелким единицам, на которые оно делилось. Пока жив был сам Некрасов, он был и войсковым атаманом в силу уже того высокого авторитета, которым он пользовался у казаков, татар и черкесов. После войсковыми атаманами избирались, несомненно, самые видные в войске по деятельности лица.

Вместе с самоуправлением некрасовцы пользовались самой широкой религиозной свободой, живя среди мусульман. Татары не посягали ни на их веру, ни даже на народные обычаи; некрасовцы совершенно свободно строили церкви, молельни и отправляли в них по своим обрядам богослужение. Мало того, они устраивали скиты и монастыри, и татары не только не препятствовали им, но и относились с должным уважением к этим религиозным учреждениям. Вера отцов, «старая вера» находилась у татар под защитой властей, как неприкосновенная народная святыня.

Далее татары предоставили в распоряжение некрасовских казаков достаточное количество земли и разного рода угодий. Надо полагать, что выбор места поселений и окружающих эти поселения угодий произведен самими казаками, а Крымский хан и его агенты только выразили согласие на то. Раскольники поселились, в самом деле, в местности, богатой рыбными ловлями и удобной для охоты за зверями и болотной птицей. В ту пору прикубанские камыши и плавни изобиловали дикими свиньями, козами, оленями, фазанами, гусями, утками и т. п. живностью, а казаки были искони рыболовами и звероловами. Так как татары были по преимуществу скотоводами, и самое скотоводство велось с помощью перекочевок, то весьма возможно, что выбор мест поселения казаками-раскольниками нимало не нарушал интересов кочующих татар, нуждавшихся более в степях, чем в водных и болотных угодьях. Некрасовцы же не вели широкого скотоводства, хотя и разводили превосходных лошадей. Главные отрасли хозяйственных занятий всегда составляли у них рыболовство и охота.

Наконец, и в воззрениях на собственность, на международные отношения и на способы ведения войны и военных действий казаки и татары совершенно сходились по существенным пунктам. Угон скота, добыча ясыря, разорение жилищ противника, жестокая расправа с ним производились точно так же некрасовскими казаками, как и татарами. Те и другие были не временными союзниками на военном поле, а объединенными представителями одной и той же системы отношений, чуждых гуманности и уважения к человеческой личности. Союзники шли за добычей, чтобы взять в плен возможно больше населения и угнать побольше скота. Население обращалось потом в рабов и предмет ценной торговли, а скот поступал в хозяйственный оборот.

Итак, следовательно, четыре связывавших некрасовцев с татарами звена лежали в основе взаимоотношений: широкое самоуправление, полная религиозная свобода, постановка в благоприятные условия хозяйства казаков и общность воззрений по главнейшим вопросам имущественного и международного права.

Вот те общие условия, под влиянием которых сложилась своеобразная казачья община некрасовцев на Кубани. История этой общины имеет прямое отношение к Кубанскому краю и некоторое отношение к истории Черноморского войска, занявшего те самые места, на которых раньше жили некрасовцы.

Находясь в постоянном союзе с горцами, турками и татарами, некрасовцы участвовали последовательно во всех войнах России с турками и зависящими от них татарами и горцами. В 1708 году они осели на Кубани, а в 1711 году, во время неудачного похода Петра Великого на Прут, они опустошали вместе с татарами русские селения в Саратовской и Пензенской провинциях. Петр Великий приказал наказать некрасовцев и их союзников за набег. Казанскому и Астраханскому губернатору Апраксину приказано было двинуть на Кубань отряд из русских регулярных войск, яицких казаков и калмыков. Около того времени, когда был заключен мир с турками и Пруте, отряд этот разорил целый ряд неприятельских поселений, расположенных по правому берегу Кубани, и в том числе некрасовские селения. Это была первая кара, постигшая некрасовцев на новом их местожительстве.

Два года спустя сам Некрасов, его сподвижники Сенька Кобыльский и Сенька Вороч с казаками, участвовали в опустошительном набеге Крымского хана Батыр-Гирея на Харьковскую губернию; а в 1715 году Некрасов организовал целый отряд шпионов, посланных на Донщину и в украинские города. Около 40 человек некрасовцев, под предводительством беглого монастырского крестьянина Сокина, проникли в верховья Хопра и в Шацкую провинцию Тамбовской губернии. Под видом нищих и монашествующей братии они высматривали расположение русских войск и подговаривали население к побегу на Кубань. Но скоро действия этих шпионов были обнаружены и многие из них поплатились головами за свою дерзкую попытку.

Еще два года спустя, в 1717 году, некрасовцы в составе отряда кубанских горцев под предводительством султана Бахты-Гирея громили селения по Волге, Медведице и Хопру. Сам Некрасов со своими казаками не щадил никого и жестоко вымещал свою злобу против гонителей раскола на мирном населении. Только соединенными силами войскового атамана Фролова и Воронежского губернатора Колычева были разбиты татарские войска, а вместе с ними потерпели поражение и свирепые некрасовцы.

В 1727 году в числе колодников были подговорщики к побегу донских казаков на Кубань к Некрасову. По показаниям беглого солдата Серого, к побегу к Некрасову на Кубань готовились целые городки и станицы. Верховые городки склонны были бежать все, под влиянием общего недовольства порядками — введением переписи, паспортов и пр. В 1733 году некрасовец Иван Мельников строил с шестью товарищами мосты по тракту от Азова на Ачуев. В 1736 году Крымский хан посылал в Кабарду татар и некрасовцев «для взятия языка». В 1737 году некрасовцы вместе с татарами и черкесами разорили и сожгли Кумшацкий городок на Дону. И т. д., и т. д.

В последующее время некрасовцы не упускали ни одного случая в набегах горцев и татар на русские владения. Выше, при описании борьбы русских войск и казаков с кавказскими народностями, отмечены уже эти случаи и участие некрасовцев в войнах Турции с Россией в 1737, 1769, 1774, 1787 и 1791 годах. Одним словом, некрасовские казаки были врагами русских вплоть до самого переселения черноморцев на Кубань и в качестве таковых встретили своих новых соседей.

Но долг платежом красен. В отместку некрасовцам донцы и русские войска, совместно с калмыками, в походах за Кубань неоднократно нападали на некрасовцев и опустошали их жилища. В 1736 году, по показанию некрасовца Наума Гусека, донские казаки с калмыками сожгли три некрасовских станицы, взяли в плен несколько некрасовцев с женами и детьми и еще больше потопили их в реке. В следующем, 1737 году, казаки и калмыки, громя татар и черкесов, сожгли некрасовский городок Хан-тюбе, убили нескольких некрасовцев и угнали скот их. Конечно, под влиянием этих возмездий взаимная вражда между некрасовцами и донцами росла. Некрасовцы еще с большей свирепостью относились вообще к русским.

Были, однако, моменты в истории некрасовцев, когда и русское правительство, и сами некрасовцы склонны были к мировой: русское правительство неоднократно приглашало некрасовцев вернуться на родину, и некрасовцы со своей стороны просили русское правительство о том же. Соглашению мешали различные условия, выставленные для переселения обеими сторонами, а иногда и условия прикрепления некрасовцев за Кубанью. Во время войны русских с турками императрица Анна Ивановна согласна была простить некрасовцев и предоставить им для жительства прежние места на Дону; но некрасовцы не могли воспользоваться этим, так как их удерживали закубанцы, стращавшие казаков московской виселицей. В 1762 году императрица Екатерина II разрешила переселиться в Россию бежавшим из нее раскольникам, и в том числе некрасовцам. Некрасовцы не пошли на этот вызов, так как русское правительство ничего не упомянуло о тех правах, какие предоставлялись возвратившимся на родину беглецам. В 1769 году генерал де Медем обратился к некрасовцам с письменным предложением переселиться на Терек, но некрасовцы даже не дали ответа на это письмо. В 1772 году сами некрасовцы просили позволения у русских властей возвратиться на Дон; но Государственный Совет, которому поручено было Екатериной II высказаться по этому поводу, не нашел возможным отдать некрасовцам прежние земли и предлагал им занять свободные земли по Волге. Некрасовцы не согласились на такое переселение. В 1775 году некрасовцы, при посредстве графа Румянцева, снова стали проситься на Дон, Государственный же Совет находил возможным переселять некрасовцев мелкими партиями, которые должны были селиться в разных местах России, по указаниям властей. Некрасовцы не приняли этих условий. В 1778 году некрасовцев пытался возвратить в Россию Суворов. По сведениям знаменитого полководца, некрасовцы в то время расположились куренями в двухстах шагах от морского берега в устьях Кубани на мысу, между горами в лесу. Они имели здесь в своем распоряжении сто лодок, четыре думбаса, вытянутые на сушу для предохранения от крейсирующей русской эскадры. На этих судах некрасовцы намеревались отправиться, при благоприятной погоде, в Анатолию. Суворов сам лично переговаривался с некоторыми некрасовцами через Кубань, а для приглашения их на родину послал двух донских казаков. Некрасовцы не приняли предложение Суворова и казаков задержали у себя. Так как некрасовцы, очевидно, не доверяли русским властям, то Суворов считал необходимым издать Высочайший манифест о прощении беглецов.

Некрасовцы не шли обратно в Россию, боясь главным образом бесправия. Два обстоятельства — лишение в России казачьего самоуправления и гонение на раскол — удерживали беглецов от возвращения на родину. Злоба же на русских росла и развивалась на почве обоюдных военных набегов и реквизиций.

Некрасовцы, занимавшие раньше Таманский полуостров, перешли на левый берег реки Кубани. В царствование Анны Ивановны они были так стеснены, что Крымский хан, под властью которого они находились, пытался переселить их в Крым к Балаклаве. Попытка не удалась, и некрасовцы снова осели на Кубани. С Таманского полуострова на левый берег р. Кубани некрасовцы передвинулись в 1777 году во время занятия Таманского края русскими войсками. В 1778 году сам Крымский хан с татарами выгнал их с Фанагории. В 1780 году некрасовцы вошли в соглашение с турками и приняли турецкое подданство. Около этого времени часть некрасовцев выселилась с Кавказа в Болгарию — в Добруджу на Дунай. До 100 семей их, однако, остались на левой стороне Кубани, живя в горах вместе с черкесами.

С этими оставшимися на Кавказе некрасовцами вошли в соприкосновение черноморцы, переселившись на Кубань. Черноморцев некрасовцы приняли враждебно и относились к ним предательски. Зимой 1792 года казак куреня Дядьковского Петр Малый, занимаясь рыболовством, переправился, по приглашению некрасовцев, на левую сторону Кубани. Некрасовцы, перевозившие через Кубань Малого в своей лодке, поступили с ним вероломно. Когда Малый, заметивши опасность, пытался бежать на правый берег Кубани, они схватили его, слегка ранили кинжалом, отняли ружье, сняли одежду и, связавши ременным поясом, увезли в горы и продали в рабство черкесскому мурзе Деменко за 4 коровы с телятами, одного вола, ружье и 6 штук баранов. Впоследствии Малый убежал из плена, а один из пленивших его некрасовцев Мазан, пойманный близ Кубани, сознался на допросе в убийстве и потоплении русских и в продаже людей черкесам в неволю. Сам Малый видел у черкесов в плену 7 человек солдат из русских легкоконных полков.

В 1795 году Головатый донес Суворову, что на казачий пикет под командой войскового полковника Чернышева, стоявший у Темрюкского гирла, ночью 9 апреля напали 20 человек, переехавшие с противоположной стороны Кубани на лодках. Чернышев, быстро соединивши два пикета в одну команду, вступил в перестрелку с нападавшими. Из черноморцев ранен был старшина Чернолес и слегка три казака. На другой день утром найдены были в камышах 4 умерших от ран человека, «которые по одеянию и другим признакам» оказались некрасовцами.

Иногда черноморцы, принимая некрасовцев по одежде за своих, сами попадали к ним в плен. В 1795 году казак куреня Медведовского Роман Руденченко, принявши в туманную погоду на берегу Бугазского лимана двух некрасовцев за своих казаков, был ограблен ими и уведен в горы. Здесь, в разных местах, Руденченко видел до 60 человек «разного звания русских людей», плененных черкесами и некрасовцами. Сам Руденченко был продан в Анапе турецкому чиновнику, откуда и бежал в Черноморию.

Этими единичными случаями столкновений и исчерпываются отношения черноморцев к своим русским соседям. В конце XVIII и начале XIX столетий некрасовцы частью перешли к своим единоверцам на Дунай и выселились в Анатолию, а частью, в единичных случаях, как бы растворились в черкесской массе, слившись с ней. Следовательно, русские соседи черноморцев — некрасовцы не имели сколько-нибудь заметного влияния на военный быт и служебное положение черноморских казаков и тем более на целое войско.

В январе 1797 года возле селения Васюринского черкесы украли пару волов. В том же году черкесы напали на табун лошадей Староредутского кордона и хотели угнать его, но казаки отразили нападение, убили 4-х черкесов и потеряли убитыми одного казака и 6 человек ранеными. На Ольгинском кордоне черкесы сражались с казаками под командой есаула Слепухи, потерявши двоих. Таких случаев, в течение первых восьми лет пребывания черноморцев на Кубани, набралось немало.

В 1795 году черкесы пленили 31 казака на рыбных заводах, двух в других местах, ранили тяжело жену старшины Крутофала, умершую потом, и убили казака, бывшего в разъезде. В 1796 году в 12 случаях было убито черкесами 6 человек, в том числе один старшина, умер от ран один казак и взято в плен 9 казаков, одна женщина и 5 татар работников. В 1797 году было 8 случаев убийств и пленения, причем 3 казака были убиты черкесами, 11 человек взято в плен. Наконец, в 1798 году, с января по октябрь, черкесами было пленено 5 человек, один казак убит и один умер от ран. Таким образом, в течение только первых 7 лет пребывания черноморцев на Кубани черкесами было убито 14 человек, смертельно ранено 5 человек и пленено 59 человек.

Но это были все случаи резких, обостренных отношений между черкесами и черноморцами. Чаще черкесы просто воровали скот и имущество у казаков. Черкесы, в особенности бедняки, были ворами по природе, и ловкое воровство считалось своего рода удалью. Только за 5 лет — с 1792 по 1796 год — русское правительство предъявило Порте требование уплатить за похищенное у черноморцев имущество 20 312 пиастров, что на наши деньги, по курсу около 62 коп. за пиастр, равнялось 12 594 руб. Сумма по тому времени значительная, но, разумеется, она лишь в слабой степени выражала те убытки и лишения, которые причиняли в действительности черкесы черноморцам.

На этой почве возникали неоднократно как дипломатические сношения русского правительства с Турцией, так и постоянные переговоры с представителем Турции — анапским пашой. Со стороны войска назначались даже особые лица, жившие в Анапе, для сношений с пашой и розысков украденного горцами имущества. Эти обязанности нес большей частью подпоручик Лозинский, а после, в качестве уполномоченного от войска, находился в Анапе есаул Гаджанов.

Таковы были на первых порах взаимные отношения черноморцев с соседями их черкесами на почве столкновений и зарождавшейся вражды. В течение первых 8 лет не было ни войн, ни тех кровавых драм, которыми впоследствии были испещрены страницы военной истории Черноморского казачества. В этот период черноморцы только приспособлялись еще к соседям и намечавшимся военным условиям. Расселение куреней, в зависимости от военных условий, организация пограничной службы, система защиты края и способ преследования неприятеля только слагались еще. Тут также все было примитивно и зачаточно, как и во всей остальной жизни переселившихся на Кубань казаков.

Как известно из прошения черноморцев Екатерине II, было собрано бывших запорожцев 12 622. Это был боевой состав войска, куда входили конница, пехота и гребная флотилия. Таким образом, черноморцы шли на Кубань с сформированными уже частями войск, которыми только следовало воспользоваться для охраны границ от черкесов и в случаях военных столкновений с ними. Составные части войска были, однако, раздроблены при переселении и пришли на Кубань в разное время и с разных сторон.

Служившие в гребной флотилии казаки явились первыми на Кубань и заняли Таманский полуостров. Тогда же началась и военная служба этой части войск. Командовавший флотилией полковник Савва Белый отрядил в ноябре 1792 года 12 лодок под командой полковника Чернышева «для стражи со стороны черкес и сбережения рыбных ловлей» на Кизилташский и Сокуров лиманы. Это была первая пограничная сторожевая служба черноморской флотилии.

Около того же времени другой полковник, Кордовский, занявший с жившими казаками Темрюк, расставил по Кубани казачьи пикеты также в видах охраны границ от горцев. Хотя горцы не обнаруживали в это время никаких враждебных намерений, но Кордовский, как Савва Белый и Чернышев, несли военную службу по раз заведенному порядку.

Когда же в крае появился сам кошевой атаман Чепига, то после беглого осмотра Кубанской линии он отправился к командующему кавказскими войсками Гудовичу за получением общих указаний по организации военно-охранной службы Черноморского войска. Результатом этого свидания было назначение определенных пунктов для устройства кордонов и Кордонной линии. На протяжении 212 верст от так называемого Воронежского реданта, обращенного в Воронежский кордон и находившегося ниже впадения Лабы в Кубань, было устроено по направлению к устьям Кубани 20 кордонов. Большинство кордонов было расположено в расстоянии 7, 8 и 9 верст один от другого, один — в двух верстах, четыре — в 10, 12, 18 и 19 верстах и 3 — в 20, 21 и 22 верстах. Таким образом, получалась почти правильная сеть заграждения казачьих границ от горцев. Два первых, самых верхних кордона были устроены на границе с землями темиргоевцев, следующие три — против земель чичинеевцев, два затем смежно с землями бжелухов, далее следовали у кордонов по границе с владениями шапсугов и, наконец, остальные 7 кордонов расположены были вблизи земель натухайцев.

Первоначально по этим кордонам было расчислено и все население в количестве 2936 хозяйств, 7860 душ мужского пола и 6514 душ женского пола. Но впоследствии, по мере того как пришлое население занимало край, пришлось совершенно изменить это распределение, разместивши население не по кордонам, а по куреням, селениям и хуторам, разбросанным по всему краю. В кордонах же остались раз и навсегда одни служилые казаки, несшие военно-сторожевую службу. Вначале кошевой атаман на каждый кордон назначил по 100 казаков с известным количеством старшины. Позже состав команд по кордонам менялся.

Интересно, что вначале Черноморское войско не придерживалось на кордонной службе строго военных системы и правил. Часто казаки, бывшие на очереди, совсем не являлись на Кордонную линию, а посылали вместо себя других, обыкновенно наймитов или батраков. Благодаря этому нередко получались нарушения дисциплины и военных порядков. Только с течением времени, вместе с развитием военно-кордонной системы охраны границ, был отменен и этот невоенный обычай посылки вольнонаемных рабочих взамен строевого состава войска.

Сама жизнь и слагавшиеся обстоятельства заставляли войсковое начальство менять и приспособлять кордонную систему охраны границ. По мере надобности назначалось обыкновенно большее или меньшее количество казаков в известные места. В 1793 году поручено было полковнику Кузьме Белому расставить по кордонам от Воронежского реданта и до Казачьего ерика на 10-верстном расстоянии один от другого по 10 казаков с одним старшиной в каждом кордоне. Стража эта должна была наблюдать за тем, чтобы не переходили Кубань с обеих сторон ни черкесы, ни казаки. Черкесов, не исполнявших этого требования, было приказано арестовывать и доставлять по начальству, а нарушителей границ из среды казачества — просто арестовывать в виде наказания. Немного позже, в 1793 году, другому полковнику, Захарию Малому, поручено было разместить отряд в 500 казаков, начиная с городища у Копыла, где должен был находиться сам полковник, до устья Кубани в 8 кордонах: 1) в вершине Кара Кубани, 2) при Казачьем ерике, 3) при Черной Протоке, 4) на Калаусе, 5) у Куркайского гирла, 6) у Некрасовского селения, 7) над лиманами Кизилташским и Сокуровым и 8) у Бугаза.

Такие распоряжения повторялись неоднократно за первые 8 лет существования на Кубани Черноморского войска. К 11-му мая 1795 года снова было учреждено 20 кордонов на границе с черкесами, но на этот раз назначено было только 1053 казаков и старшин для охраны границ. Казаки менялись по очередям. Кроме того, на 35 лодках гребной флотилии состояло 25 старшин и 375 казаков, в резерве на переправах — 228 казаков, при войсковых цейхгаузах — 75 казаков и в куренях для караула в Екатеринодаре — 240 человек. А весь штатный строевой состав войска, следовательно, равнялся 1971 чел.

Таким образом, кордонной службой и исчерпывались преимущественно военные обязанности казачества. По границе на кордонах служили и пешие, и конные казаки, и состоявшие в гребной флотилии; у казаков была артиллерия, но и она была размещена по кордонам и в Екатеринодаре, представлявшем главную крепость на Кубани; не было еше ни правильного деления на полки, ни обособленных артиллерийских команд; по традиции была выделена лишь одна гребная флотилия.

Трудно вообще судить о численном составе всех этих частей. Хотя они и были уже намечены, но находились частью в зачаточном состоянии, а частью в периоде упадка. Судя по статистическим данным, в 1792 году состав Черноморского войска слагался из 3-х частей. По ведомости от 25 июля 1792 года, отправленной в Государственную военную коллегию, конная команда, т. е. казачья кавалерия, исчислена в 2183 чел., причем на 2049 рядовых казаков приходилось 134 старшин, считая в том числе кошевого атамана, войскового писаря и священника. По такой же ведомости от 13 июля 1792 года, состав пеших полков и гребной флотилии равнялся 7239 чел., в число которых входило 242 старшины, 189 канониров и 6808 казаков, а также войсковой судья. Но в эту ведомость внесено только 90 старшин и 207 казаков гребной флотилии; между тем по ведомости 2 октября 1792 года состав этой части равнялся 3247 чел. Очевидно, в предыдущую ведомость внесена только незначительная часть казаков, служивших в гребной флотилии. Если сложить цифровые данные всех трех ведомостей, то в итоге получится 12 669 чел., т. е. почти та же цифра, какая значилась и в прошении войска Екатерине II.

Целая флотилия и три с лишком тысячи казаков принуждены были сторожить, можно сказать, один лишь пункт на той длинной линии, которая тянулась вдоль Кубани от морских берегов и до впадения в нее Лабы. Да и тут казаки-моряки очутились в несколько комическом положении: с моря им никто не грозил и сторожить здесь было некого, а плавать вверх по быстротекущей Кубани на гребных судах, преследуя неприятеля, было положительно невозможно. И морякам-черноморцам, с первых же шагов их военной деятельности на Кубани, пришлось заботиться об одном — об удобном месте для стоянки гребной флотилии, где бы она могла быть укрыта от непогоды, бурь и различных случайностей. Но именно в этой скромной области военно-морского дела и начался мартиролог черноморской гребной флотилии.

Серьезно пострадала черноморская гребная флотилия в первый раз не от неприятеля, а от бури. Налетевшим в конце декабря 1792 года ураганом одна часть лодок была разбита, другая в сильнейшей степени повреждена, а третья просила обновления. Мало того, от стужи и льда пострадали и казаки: трое утонуло, а 16 старшин и 46 казаков отморозили руки и ноги. Суда вообще были ветхие, износившиеся. Часть их потом была переделана из черноморских быстрокрылых чаек на неуклюжие кубанские байдаки-черепахи. Чтобы сохранить остатки черноморской гребной флотилии, войсковой судья Головатый устроил в 1795 году для нее гавань в Кизильташском лимане. Были сделаны из бревен заграждения от напиравшего из Кубани в гавань льда, устроены помещения для казаков и для хранения такелажа, пороха, боевых припасов и пр., и даже возведена батарея для защиты гавани и судов. Но в 1796 году снова разра-зилась над флотилией беда: в одну бурную ночь волны разбили все приспособления в гавани на воде, разрушивши даже строения и батареи на суше. Пострадала снова и флотилия. Через три года потом войсковой атаман Котляревский, пользуясь особым расположением императора Павла, выхлопотал крупную по тому времени сумму в 620 103 рубля для постройки новых 50-ти лодок, яхты и пяти баркасов. Благожелательный атаман, усердно заботившийся о сохранении былой славы черноморцев на море, очевидно, плохо понимал местные условия и требования боевой жизни и службы казака. Последствия показали, что прежнего казачьего крошки-флота, так страшившего турок, нельзя было возродить.

Но между тем как таяла и вымирала по частям черноморская гребная флотилия, в среде ее живых подвижников продолжала сохраняться боевая отвага старых казачьих моряков. Черноморцы и без своей гребной флотилии сумели проявить воинственный дух моряков вдали от Черномории, на Каспийском море, во время персидского похода.

Но прежде чем черноморцы, моряки и пехотинцы направлены были на персидские берега, русское правительство приказало послать особый отряд под командой войскового атамана Чепиги в Польшу. Сюда назначены были 2 пятисотенных конных полка. В июне 1794 года Чепига получил от Суворова предписание следовать из Черномории через Кременчуг и Ольвиополь на Балту Брацлавской губернии до Днестра. Здесь были временно расположены полки, передвинутые потом к Брест-Литовску. В августе Репнин направил черноморцев к Пинску, в сентябре черноморцы были соединены с украинским легкоконным полком и поступили в корпус генерал-поручика Дерфельдена.

После участия в целом ряде мелких сражений при местечках Берестовицах, Колотовщязне, Цопиках, Соколках, Броках, Поповке и Остроленке, черноморцы вместе с другими войскам взяли штурмом батареи Праги. Как и всюду при военных действиях, они несли передовую и разведочную службу. В этом отношении они почти не имели соперников. Производя разъезды и рекогносцировки, они нередко захватывали неприятеля целыми партиями и всегда встречали врага с особым мужеством и храбростью. После того как взяты были Прага и Варшава, где черноморцы и их начальники особенно отличились, оба полка, вместе с войсковым атаманом, отправлены были в конце 1795 года обратно на родину. Батько атаман возвращался в Черноморию генералом, а главнейшие его помощники были также награждены чинами и орденами.

В начале 1796 года черноморцы снова были двинуты против неприятеля — на этот раз против персов.

Война с персами была одним из тех легкомысленно задуманных предприятий, за которые обыкновенно народ напрасно платится громадными материальными средствами и обильными жертвами человеческих жизней в войсках. Факты и вся обстановка этой войны невольно наводят на мысль, что она была затеяна фаворитом Екатерины II, графом Платоном Зубовым, с той целью, чтобы дать ход и выдвинуть на видное место брата своего Валериана. Двадцатидвухлетнему юнцу Валериану Зубову, ничем до того о себе не заявившему, было вручено командование русской армией в борьбе с персами. А чтобы обеспечить успех этому новоиспеченному полководцу, в помощь к нему были подобраны умные и опытные в военном деле люди.

Архиепископ армянский Иосиф Аргутинский-Долгоруков указывал прямо на Суворова, как на полководца, могущего освободить Грузию от персов. Дело было серь-езное, и нужен был крупный военный деятель, если не Суворов, то во всяком случае граф Гудович, командовавший войсками на Кавказе. Между тем Гудович был поставлен в положение лица, обязанного подготовлять дело и пособлять Зубову. Гудович, изнемогший в этой роли, подал в отставку, но когда, с восшествием на престол Павла I, ему приказано было остаться на Кавказе, то он не вытерпел и жаловался графу Салтыкову, что Зубов «все награждения получил за мои (Гудовича) труды; не освобождал он никогда Грузии, а освободили оную два баталиона», раньше его туда посланные. Походы к Дербенту и взятие этой крепости подготовил Гудович; Зубов же только делал ошибки.

В число подставных помощников Зубова попал и Головатый с тысячью черноморских испытанных казаков.

Января 2-го 1796 года Грибовский, личный секретарь Зубова, писал Головатому, что граф Платон Александрович Зубов приглашает Головатого взять команду над персидским отрядом казаков. Это, поясняет Грибовский, предоставляется «собственно в волю вашу и отнюдь вам в вину не поставится, если вы останетесь дома». Января 9-го сам Зубов написал письмо кошевому Чепиге и ордер на его же имя. И в частном письме, и в официальном документе временщик просит нарядить в персидский поход «самых отборных молодцов с добрыми старшинами», которые будут служить с братом всесильного вельможи. «Надеюсь, — писал он, — что казаки, зная, что будут иметь себе такого товарища, пойдут в поход с охотой и этим сделают и мне большое удовольствие». Этих отборных молодцов следовало так подобрать, чтобы они могли нести морскую службу на лодках и при случае стать в ряды кавалерии.

Одновременно Зубов сделал соответствующие распоряжения командующему войсками на Кавказе Гудовичу и таврическому губернатору Жегулину. С своей стороны Жегулин в письме к Головатому 6 февраля 1796 года писал, что, вследствие сделанного ему графом Платоном Зубовым поручения о призыве казаков «для поиска на берегах персидских», предоставляет самому Головатому выбрать для отряда «самых исправных и надежных казаков и усердных старшин». А Гудович в письме к Чепиге распорядился, чтобы отряд из двух пеших полков по 500 человек в каждом выступил с расчетом быть 15 апреля в Астрахани. Для следования отряда был приложен маршрут от Усть-Лабинской крепости до Астрахани на протяжении 757 верст с обозначением 33 стоянок. Жалованье казакам за два месяца Гудович выслал сразу же, а провиант отряд должен был получить на месяц в Усть-Лабе и на месяц в Александрине. Порох и свинец предписано было выдать казакам в Астрахани, но провиант и багаж отряда они обязаны были провести на собственных фурах, так как Гудович «денег или иного какого способа» на это не имел.

Днем выступления отряда в поход назначено было 26 февраля. До Усть-Лабы казаки довольствовались войсковым провиантом. Войсковое Правительство выдало 2 тысячи рублей на покупку 20 пар с фурами волов, а Головатый распорядился распределить фуры по сотням — по четыре на каждую, поручивши каждую фуру особо избранному из 24 человек «артельщику». Так проследовал отряд до Усть-Лабы, откуда казаки вынуждены были нанимать уже на собственный счет подводы для перевозки багажа. Обстоятельство, послужившее впоследствии поводом к неудовольствию казаков. Получение провианта и продовольствия для казаков Головатый поручил полковнику Великому. Назначивши полковников, писарей и квартирмейстеров по полкам и есаулов, сотников и хорунжих по сотням, Головатый приказал старшине блюсти в пути строгую дисциплину, следить, чтобы, «по обряду воинскому», держались в чистоте ружья и пики и чтобы каждый казак имел ложку «в ложечниках у левого боку».

Выступивши из Екатеринодара 26 февраля, черноморцы прибыли в Астрахань 10 апреля и, переправившись через Волгу, расположились лагерем на левом ее берегу. В письме к Чепиге полковник Великий, извещая о том же кошевого атамана, прибавляет, что начальство и граждане были довольны приходом черноморцев, как «редкой новостью», а «персиане и индейцы, не без удивления, с торопливостью смотрят и расспрашивают, что за воины». Но тогда же обнаружилась и оборотная сторона в положении этих достойных удивления воинов. Черноморцы начали болеть. В начале мая Головатый отослал обратно в войско 17 человек, «впавших от понесенных трудов и холода в слабость», и просил Войсковое Правительство освободить их от нарядов.

В течение мая казаки партиями по 60 и более человек перевезены были на судах Каспийской флотилии в Баку. Туда же и Головатый, по его донесению, «с 8 по 28 июня вояж имел». Часть черноморских казаков оставлена была в Астрахани под командой полковника Чернышева, который в свою очередь переправлял их на судах частями и сам с остальными отправился 12 сентября.

Как из Астрахани, первые вести от казаков из Баку в войско были успокоительного характера. Баку и ключи от него жители отдали русским войскам без кровопролития. Бакинский хан пригласил контр-адмирала Федорова, генерала Рахманова, Головатого с черноморскими и регулярными офицерами на обед. Головатый подробно описывает это пиршество: как играла персидская музыка «об одной балалайке и рожку да двух котликах», как «персианин танцевал на голове, держа руками к глазам два кинжала, перекидывался ими с очень хорошими и удивления достойными оборотами», и с каким удовольствием и благодарностью хан слушал казацкую музыку «о двух скрипицах, одном басе и цинбалах». «Войны, — писал в другом рапорте Головатый, — нет». Многие ханы являются к русским за сто и более верст и «с покорностью отдают себя в подданство России». «Бунтующийся же в Персии и разоривший Грузию Ага Магомет-хан только славится пребыванием своим с армией внутри Персии за триста верст, а с ним войны никакой не было».

Но уже эти удовольствия и отсутствие войны были омрачены худыми последствиями персидского похода. Тот же Головатый сообщил Чепиге, что во время переезда казаков из Астрахани в Баку «от сильных морских штурм умерли казаки куреней Васюринского Велегицкий, Тимошевского Маляренко и Каневского Таран, а хорунжий Ефим Котляревский при проходе Волгой упал из судна и утонул». В самом Баку умерло от болезни три казака, а больных сразу умножилось до 60 человек.

Но это было только началом казачьих бед: к концу июля умерло еще 17 казаков и многие переболели. Умер также 19 августа начальник одного из отрядов капитан 2-го ранга Аклечеев, а 18 сентября скончался командир Каспийской флотилии и войск контр-адмирал Федоров. Старшим по чину после него остался Головатый, который и вступил во временное командование морскими и сухопутными войсками.

Около того же времени начались мелкие стычки с персианами. Бригадиру Головатому поручено было занять с десантом остров Сару. Капитан Головатый, сын войскового судьи, занял Зензелинский залив. Казаки приступили к поднятию со дна затопленных персианами судов и при этих работах имели неоднократные столкновения со своими противниками. Особенно отличились черноморцы при освобождении армян на Зензелинском берегу. Согнавши с этого берега артиллерийским огнем персиан, часть казаков забрала в лодку армян с имуществом. Когда персиане, желая овладеть лодкой, направили семь вооруженных киржимов против казаков и когда командовавший казаками лейтенант Епанчин на просьбу казаков поддержать их «только шляпой махнув» и сам убежал на бот «Орел» с места сражения, то черноморцы, выбравши начальником казака Сову, решили вступить в бой с персианами, заранее условившись бить неприятеля «без промаху». Лишь только персиане подплыли к казачьей лодке на ружейный выстрел, как черноморцы на выбор убили 8 человек, по-видимому, «первоначальников». Персиане, встретивши такой отпор, «попадали на дно киржимов» и находились в таком положении, слабо отстреливаясь из-за бортов, до тех пор, пока ветер не отнес их подальше от казаков, соединившихся с остальными судами флотилии.

Между тем в начале ноября утонул полковник Великий, плывший с командой на баркасе во время «большой штурмы» у Камышеватского полуострова на остров Сару. Около того же времени 14 ноября умер заступивший место контр-адмирала Федорова граф Апраксин, и команду снова принял войсковой судья Головатый. Болезни и смертность между казаками и войсками усилились. Военные же действия сводились к переездам с места на место, к охране занятых мест и к непомерным работам казаков на пристанях по разгрузке и нагрузке судов провиантом, при рубке леса и т. п.

Января 28-го 1797 года умер и войсковой судья Головатый. Весь отряд черноморцев, бывший под его командой, значительно поредел от болезней и смертности. Казаки точно попали в заколдованное место; военных действий не было; тратились силы напрасно на ненужные передвижения и часто на непосильные работы. Сам главнокомандующий граф Валериан Зубов только переписывался из прекрасного далека с ближайшими начальниками казаков и регулярных войск. Все предприятие казалось до крайности неопределенным и непонятным. Черноморцы делали побеги в надежде найти какое-то казачье войско и военное дело. И персидский поход так же бестолково был закончен, как и начат. В мае 1797 года черноморцы, под командой полковника Чернышева, были направлены обратно на родину. Начались новые мытарства и неурядицы. Потерявши на персидских берегах почти половину своих товарищей, изнуренные и переболевшие казаки шли домой в Черноморию с чувствами нравственной обиды и неудовлетворенных справедливых требований.

Таким образом, персидский поход показал, что черноморцы, как и за Бугом, оказались пригодными «на персидских берегах» и для морской, и для пешей, и для кавалерийской службы и что при такой разносторонности они выполнили массу чисто хозяйственных работ, а в нужных случаях выказали замечательную отвагу, храбрость и самоотверженность. Но все это было куплено дорогой ценой наполовину вымершего отряда и смертью самого видного деятеля в Черноморском войске судьи А. А. Головатого.

Злоключения черноморцев, однако, не окончились с приходом казаков на Кубань. Черноморцы не могли помириться с тяжелыми лишениями, перенесенными ими в персидском походе, и выразили это в открытой жалобе на имя всего войска.

На первых страницах истории Черноморского войска резко напрашивается на внимание этот эпизод из жизни казачества, известный под именем персидского бунта. Черноморские казаки, преимущественно рядовая масса, возвратившись из персидского похода, открыто протестовали против произвола правящей партии — чиновной старшины, и искали вознаграждения за материальные лишения, произошедшие по вине начальства. Этот совершенно естественный протест и был обращен правящей старшиной в бунт. Персидский бунт поэтому интересен не столько сам по себе, сколько по тем обстоятельствам, которыми он был вызван, сопровождался и обусловливался.

Причины персидского бунта крылись глубоко в общественном переустройстве черноморского казачества, в тех коренных изменениях, которыми были поколеблены вековые устои казачьего демократического строя. Первые признаки этого бунта проявились еще во время персидской войны, в рядах персидского отряда черноморцев.

24 августа 1796 года полковник Великий сообщил с острова Сары Головатому, что из ста человек казаков, рубивших лес под командой полкового квартирмейстера Симона Порохни на Талышенских берегах, скрылись неизвестно куда, в ночь с 19 на 20-е августа, 39 человек команды. Отыскан был лишь один казак куреня Леушковского Савва Орленко, который показал, что бежавшие казаки направились по р. Куре в Грузию. Неизвестное Орленке лицо уверило казаков, что в Грузии будто бы «собирается казачье войско во главе с кошевым Растрепой». Казаки и ушли в это войско.

Из другого сообщения того же полковника Великого от 24 августа видно, что побег совершили казаки из двух команд — Семена Чернолеса и Симона Порохни. Чернолес, по его словам, лично развел часовых в караульные места и, проверяя караул за два часа до рассвета, обнаружил побег казаков. На другую ночь сам Чернолес наблюдал за командой, но ночью был сильный ливень, заставивший всю команду переходить с места на место. И опять не досчитались нескольких казаков. Другой старшина, Порохня, «был одержим» столь сильной болезнью, что не в состоянии был даже дать показания, как бежали у него казаки.

Впоследствии, в рапорте 27 сентября 1796 года кошевому Чепиге, Головатый дал подробные сведения об этом происшествии. Происшествию на острове Саре предшествовал другой побег казаков. Когда черноморцы стояли в Баку, то привозившие в армию провиант чумаки сообщили им, что в Грузии находилось до восьмисот казаков под главенством кошевого Растрепы и что грузинский царь платил им за службу отличное жалованье. Тогда же шесть человек из разных куреней пробовали бежать в Грузию, но все были пойманы. К Головатому был доставлен только один беглец — казак Левко Малый, а остальные пять были задержаны властями за ограбление какого-то купца.

С переходом казаков из Баку на остров Сару деятельную агитацию о побеге в Грузию к кошевому Растрепе повел казак куреня Сергиевского Онисько Козырь. Под его именно влиянием бежало 39 человек в Грузию. Онисько Козырь уверил казаков, что о существовании казаков в Грузии он лично слышал от донского казака, приезжавшего курьером из армии к Талышенскому хану.

Не зная дороги в Грузию, казаки разделились на две партии, направившиеся разными путями. Об этом уведомил Головатого Талышенский хан Мустафа. Для поимки бежавших казаков Головатый отправил отряд под командой полковника Великого и полкового есаула Коротняка. Эти старшины поймали 10 беглецов, «отощавших без пищи и раскаивающихся в своем побеге». Остальные 28 человек скрылись неизвестно куда. Прошел слух, что они перебрались через горы в Муганскую степь. Но Головатый предполагал, что бежавшие казаки, по незнанию дороги и трудности прохода в Грузию, не попадут в нее, но и «стыда ради» не вернутся обратно в армию, а, вероятно, попытаются пробраться на Кубань. Что сталось с этими казаками, об этом сведений в исторических материалах не оказалось.

Таким образом, персидскому бунту на месте в Черномории предшествовали попытки казаков отыскать желательный строй казачьего уряда и отношений с кошевым Растрепой во главе. Начался же он самым обыкновенным образом и на законных, так сказать, основаниях. Недовольные казаки заявили претензию на свое начальство и подали прошение по этому предмету в «Черноморское войсковое общество», как означено в прошении. Видно, что сами казаки или, по крайней мере, те, кто руководил ими, желали стоять на почве неоспоримых фактов, облеченных в юридическую форму. В прошении «от атаманов и казаков» двух пеших полков, бывших в персидском походе, подробно изложены претензии рядового казачества к чиновной старшине.

Неудовольствия первых на вторых начались со времени отправления отряда в поход. До Усть-Лабы багаж целой тысячи пехоты доставлен был на войсковых волах. Отсюда же и до Астрахани наняты были вольные чумаки и за провоз ими казачьего багажа удержано было по 50 коп. из жалованья каждого казака, всего 500 рублей. Казаки покупали также на свой счет сено и деготь.

Из лагеря близ Болдинского монастыря у Астрахани казачья старшина посылала казаков на частные работы к графу Валериану Зубову, Ахматову и другим без платы за труд.

На персидском берегу вблизи Баку казаков заставили складывать в бунты казенный провиант, «с отдышкой по два часа в день». За выполнение этой работы им назначено было по 5 коп. с четверти. Но команда в 300 человек ничего не получила.

Остальные 200 человек поставлены были сначала на Китный Бугор для нагрузки и выгрузки провианта с купеческих судов до октября месяца.

Затем, по приезде в Персию, казаки выполняли такие же работы на Саре и в Сальянах. За все это должна была заплатить им казна. Но только сто человек получили часть вознаграждения по 4 р. 50 к. на казака и сто человек по 1 р. 50 коп.

Отряд казаков за рубку леса для дров, фашин и возведение батарей получил только 40 р., а 10 р. были удержаны.

Запас казачьего провианта в 64 четверти, хранившийся в Баку, продан казачьей старшиной по 1 р. за четверть на 660 рублей, которых казаки также не получили.

За возведение батарей казакам выдано было две бочки горячего вина, но казаки выпили только по три порции, а остальное вино осталось у командующего.

При отправлении казаков из Баку в Россию на судах до Кизляра на больных казаков было отпущено горячее вино, но вино получали только казаки, бывшие на одном судне с полковником (Чернышевым), а на остальных суднах вина «вовсе не видали».

380 казаков, следовавших сухим путем, получили только по 4 порции горячего вина; провиант же получали от казны весом, а казакам раздавали «несправедливой мерою», отчего казаки терпели «дороговизну и голод» и истратили собственных денег по 1 р. 20 коп. на человека.

Когда весь казачий отряд остановился на обратном пути в Екатеринограде, то в лагере завели ссору двое старшин, из которых один уличал другого в утайке порционной дачи, причем обвиняемый «стал бить по щекам» обвинителя, а полковник (вероятно, Чернышев) приказал последнего арестовать. В лагере же при Павловской крепости полковник и все собранные старшины начали упрашивать обвинителя потушить дело, «а тот, который бил по щекам, просил прощения, падая до ног с тем, чтобы не заносили жалобы». Потерпевший простил обидчика.

Во флоте казаки не получали порции и провизию натурой и деньгами наравне с матросами.

Все это казаки просили «общество» принять к рассмотрению и «повелеть наградить их законным удовольствием». В заключение своего прошения казаки прибавили, что такую же просьбу они подали и командующему войсками на Кавказе графу Гудовичу.

Прошению этому предшествовали следующие обстоятельства.

Полковник Кордовский сообщил уехавшему в Тамань Котляревскому в письме, что в 8 часов утра, 22 июля 1797 года, в г. Екатеринодар прибыли пешие полки под начальством Чернышева из похода в Персию. Кордовский с старшинами и атаманами встретил возвратившихся у крепостной башни, а протопоп с духовенством близ церкви; отслужена была литургия и благодарственный молебен. Когда после окончания богослужения полковник Чернышев вышел к казакам и, поблагодаривши войско за службу, сдал знамена, то Кордовский, заметивши, что казаки чего-то ожидают, приказал им: «расходиться по куреням». При этих словах казаки обоих полков окружили Кордовского и Чернышева со старшинами, закричали свирепым образом: «Не идем мы в курени, пока не удовольствуете нас за все обиды, претерпенные нами в персидском походе». На уговаривания Кордовского и старшин оставить обиды и искать удовлетворения после, казаки отвечали усиливавшимися криками и требовали скорейшего решения их претензий. На предложение Кордовского идти в курени они ответили, что не пойдут в «пустые и заросшие бурьянами» курени, а остались у церкви, расставивши ратища и мушкеты в линию и учредивши караулы. Так простояли они здесь весь день и ночь. А 23 июля в 10 часов дня в Войсковое Правительство пришли около 15 человек казаков и подали прошение, содержание которого изложено выше.

Кордовский вместе со старшинами отправились в лагерь к казакам и начали уговаривать их, чтобы они не бунтовали и не делали тем всему войску порока и бесславия. Тогда, по словам Кордовского, они все единогласно сказали: «Мы не бунтуемся и в курени не пойдем, а будем дожидаться приезда войскового писаря, пусть тот нам доставить удовольствие». Кордовский поэтому просил Котляревского поспешить приездом «для прекращения злостных и развратных и нарушающих общее спокойствие казаков намерений».

Таким образом, на первых порах дело стояло так, что, казалось бы, достаточно было сколько-нибудь справедливого отношения старшины к казакам, чтобы оно закончилось самым миролюбивым образом. Казаки не намерены были бунтовать, а искали законного удовлетворения их справедливых претензий. Однако сами по себе требования казаков были поставлены в такие условия, которые не допускали мирного исхода. Жаловался один класс на другой, и представителям этого другого класса рядовые казаки предъявили претензии на старшин к старшине же. В сущности, это был прямой ответ на ту часть «Порядка общей пользы», которой положено было столь резкое отграничение казаков от старшины. И вот самые обыкновенные в казачьей жизни осложнения превращены были старшиной в бунт. Бунт этот умышленно раздула и культивировала казачья старшина.

Те материалы, на основании которых приходится судить о персидском бунте, несколько односторонни и неполны. Подавляющее большинство документов писалось старшинами, которые в одних случаях искажали или утрировали факты, в других скрашивали или смягчали их. Тем не менее и в таких материалах, при сопоставлении их, легко найти настоящую подкладку события.

В рапорте Войсковому Правительству от 30 июля 1797 года полковник Чернышев дает в десяти пунктах объяснения на предъявленные казаками в прошении претензии, оправдывая всячески себя и старшину. Одни из этих объяснений сводятся к тому, что старшина был ни при чем в предъявленных ей претензиях. Так, удержано было за провоз казачьей клади от Усть-Лабы до Астрахани по 50 коп. с человека по распоряжению командующего на Кавказе графа Гудовича. Другие претензии опровергаются совершенно бездоказательными указаниями старшины. А третьи, по выражению полковника Чернышева, «совестью» того или другого ответственного старшины. Но за этим канцелярским опровержением жалобы казаков невольно обнаруживается ее справедливость.

Гудович действительно сообщил Войсковому Правительству о том, что пешие казаки должны сами доставить до Астрахани свои вещи, так как он не располагал для того казенными средствами. Но раз до Усть-Лабы казачьи вещи были доставлены на войсковой счет, то почему было бы не сделать того же и дальше? Казаки имели много поводов к тому, чтобы не верить старшинам и сомневаться в их добросовестности.

Когда Войсковое Правительство потребовало, в дополнение к поданному казаками прошению, более реальных доказательств их жалобы, то казаки в своем рапорте от 2 августа, по их выражению, «с покорностью представили» эти доказательства. Так, на Камышеватском полуострове казак Яцко Мовчан слышал в квартире Головатого разговоры о 30 000 рублях, принадлежащих казакам и подлежащих к раздаче им. Прапорщик Семен Авксентьев продал 40 ведер порционной горилки и деньги в свою пользу получил. Прапорщик Мусей Рева говорил, что на казаков приходилось по 75 рублей порционных, чего они, однако, не получили. Старшина Павленко, которого бил по щекам старшина Кравец, уличил последнего в явном мошенничестве, и пока Павленка не посадили под арест, он говорил казакам об утайке 16 000 рублей денег, следовавших казакам за их казенные работы. Старшина Собакарь утверждал, что за проданный казачий провиант получено было в Баку от персиан 1700 рублей, а за проданную на Житном Бугре порционную водку старшина Иван Холявка взял 700 рублей. Тот же Собакарь говорил об утайке 16 000 рублей, принадлежавших казакам за их работы. На реке Егорлык, когда был арестован старшина Герасим Татарин, казаки слышали, что за проданный казачий провиант старшины поделили между собой выручку, причем на каждого сотенного старшину пришлось по три червонца. В лагерях вблизи крепости Кавказской, когда были арестованы прапорщик Авксентьев и др. старшины, старшина Петро Криворучка укорял других старшин словами: «пейте казацкую кровь» и грозил обнаружить плутни, если он останется обиженным.

На этот раз ни полковник Чернышев, ни кто-либо другой из старшин, бывших в персидском походе, не дали своих разъяснений, или, быть может, в делах Кубанского архива не оказалось таких бумаг. Но 5 августа Котляревский сделал Войсковому Правительству предложение «взять под арест возмутителей», грозя в противном случае донести обо всем начальству. Побудительной причиной к тому было то обстоятельство, что возвратившиеся из персидского похода казаки, водрузив в землю свои пики, стояли три дня на одном месте. Котляревского тревожили слухи о том, что часть волновавшихся разошлась по войсковой земле, чтобы собрать всех казаков в Екатеринодар, и что оставшиеся в Екатеринодаре казаки «провиант едят в крайнюю куренным обществам обиду», толпой ходят по улицам, возводят на избранную старшину «некоторые пороки» и намереваются избрать атаманами таких, «которые их секте присягали». Котляревский неоднократно приказывал куренным атаманам «усмирить возмутителей», но атаманы не слушались его.

Того же 5 августа Войсковое Правительство, занеся в журнал это предложение Котляревского и упомянув, что жалоба казаков о неудовлетворении их порционными и заработанными деньгами «окончилась, по исследованию законным порядком, разными вымыслами и неправильными наставлениями», постановило «запретить толпе собираться» и обязать куренных атаманов «каждому усмирить своих» и одних послать на заработки, а других на службу. Если же возмутители ослушаются атаманов, то атаманы, собравши сходы, должны силой их понудить к тому, а зачинщиков взять под караул, а также и тех, которые «от той секты отправились по войсковой земле присоглашать казаков»; в противном случае обо всем будет донесено высшему начальству, и не только возмутители, но и куренные атаманы будут судимы по всей строгости законов. Волнующихся же казаков «заверить», что они, по окончании дела, будут вызваны в Войсковое Правительство указами и тогда узнают, по каким пунктам их жалобы они будут удовлетворены.

Наконец, письмом от 5 августа Котляревский поручил войсковому есаулу Мокию Гулику, производившему «объезд» по войсковой земле, «делать везде примечания» о настроении населения и одних стараться благоразумными мерами отвращать от возникших беспорядков, а других, «возмутителей», ловить и представлять под надежным караулом в Войсковое Правительство.

Что сделал войсковой есаул, неизвестно; но 7 августа случилось обстоятельство, придавшее острый характер делу. Этого числа рапортом генерал-майору фон-Спету Котляревский донес, что в Екатеринодаре произошел бунт, произведенный пришедшими из персидского похода и присоединившимися к ним городскими и приехавшими из куреней казаками, что бунтовщики «били до полусмерти» двух майоров, поручика и прапорщика, да «и меня, — добавляет Котляревский, — намеревались в смерть убить». Вследствие этого Котляревский, «спасая свою жизнь, удалился в Усть-Лабинскую крепость». Здесь он просил начальника крепости подполковника Белецкого дать ему помощь для усмирения бунтующих казаков. Так как находившийся в распоряжении последнего Суздальский мушкатерский полк был весь распределен по Кубанской линии от Изрядного источника до Казанского редута и Белецкий поэтому не мог отделить из этого полка нужных для усмирения бунта людей, то Котляревский обратился к генерал-майору фон-Спету с просьбой оказать ему помощь, тем более что полк фон-Спета должен был проходить через черноморские селения.

7 августа, в 10 часов утра, войсковой есаул Мокий Гулик в сопровождены 9 куренных атаманов посетил волнующихся казаков, расположенных лагерем за городом близ кладбища, и пытался урезонить их, советуя смириться и просить прошения у Котляревского. Чтобы подействовать на непокорных казаков, он прочел им распоряжение Котляревского об отводе тысячи квартир для регулярных войск, долженствующих усмирить казаков, и снаряжении по 60 подвод от селения. Казаки на это заметили Гулику, что они «с охотой будут дожидаться москаля», так как «они не возмутители, не бунтовщики», а лишь «своего заслуженного домогаются»; просить же «прощения отнюдь не согласны». Кордовский, сообщивший об этом Котляревскому, прибавил, что, по мнению Гулика, волнующиеся казаки не склонны ни к побегу за Кубань, ни к разграблению Екатеринодара, «поелику они беспечны» и утверждают, что «никакой вины за собой не чувствуют».

Так дело стояло с утра. Днем 7 августа, как сообщали Котляревскому Кордовский и Белый, количество волнующихся казаков возросло с 300 до 500. Вечером около 50 человек из них ходили по базару и брали от всех какие-то подписки. После отъезда Котляревского из Екатеринодара «ярмарковые казаки» начали расправляться с старшиною. Евтихию Чепеге проломили голову, а Еремееву нанесли рану в спину; избиты были также поручик Шелест, пушкарь Галеновский и прапорщик Авксентьев, которого едва не закололи пикой, «да и прочих старшин довольно побили».

Виновниками этого были не одни возвратившиеся из персидского похода казаки, но городские жители и приезжие из слобод казаки. В приписке сказано: возмутитель Дикун вербовал единомышленников по городу.

Таким образом, дело стало постепенно обостряться. Правда, Войсковое Правительство и старшина рисовали все в преувеличенном виде, придавали ничтожным обстоятельствам несоответствующее значение. Несомненно, однако, было одно: это вражда и глубокая рознь между старшиной и казаками, господствовавшая в самой жизни.

Тем не менее бунтовщики держали себя тактично и с достоинством. Сам Гулик, бывший два раза в лагере казаков и собиравшийся еще раз посетить их («я еще их ласкать сегодня поеду»), категорически заявлял, что казаки ни до бега заграницу, ни какого-либо разграбления города не учинят, что их легко забрать с тремя ротами солдат и что они не пойдут против регулярных войск и вполне уверены в законности своих поступков. Что касается избиения казаками старшин, то Гулик не только ни словом об этом не заикнулся, а наоборот, сообщал, что ему казаки жаловались на то, что их лишали причастия и что, по словам казаков, за ними гонялись старшины с обнаженными саблями и «с пушки хотели их бить».

Справедливость требует сказать, что М. С. Гулик был единственным представителем старшины, не растерявшимся и лично сносившимся с казаками. Сам Котляревский несомненно струсил, малодушно бежал из Екатеринодара и свалил на других лежавшие на нем обязанности по успокоению казаков, которые к нему, собственно, и обращались. Чины Войскового Правительства, Кордовский и Белый, от избранных «по силе Высочайшей грамоты» из штаб— и обер-офицеров и куренных атаманов в войсковые есаулы Мокия Гулика и в пушкари прапорщика Галеновского, избрали есаулом казака куреня Васюринского Федора Дикуна и пушкарем казака куреня Незамаевского Осипа Шмалька.

Поэтому старшины просили полковника Пузыревского уничтожить стремления казаков «к разорению на войсковой земле законного порядка», поступить с бунтовщиками по законам, а если этого он не сможет, то довести до сведения Государя о невинности старшины и о произведенной ей обиде казаками.

Рапортом 15 августа Котляревский сообщил новороссийскому губернатору Бердяеву, что в то время, когда для усмирения волнующихся казаков шел полк генерала фон Спета, прибыл полковник Пузыревский, Высочайше назначенный для инспекции кавказских кавалерийских полков, и что, не имея возможности успокоить казаков, Котляревский просил Пузыревского подействовать на них своим авторитетом, как лицо, уполномоченное государем. Пузыревский отнесся сочувственно к этому предложению и принялся за дело. Августа 9-го он отправился в лагерь казаков и «благоразумными своими советами их смирил». Казаки оставили лагерь и разошлись по куреням. Когда на другой день, 10 августа, Пузыревский объявил казакам о назначении войсковым атаманом Котляревского, то толпа единогласно и многократно кричала: «Не хотим, чтобы он, Котляревский, был нам атаманом». Но Пузыревский опять их смирил, и казаки присягнули в том, что они не будут бунтовать. По настоянию казаков, присягнул на верность службы и сам Котляревский. На другой день собрались самовольно казаки, которые наличных начальников заменили выборными лицами, «глупейшими людьми и первыми бунтовщиками», по словам старшин. Котляревский просил Пузыревского не допустить в войске «расстройства установившегося порядка». Пузыревский, по словам Котляревского, «хотя и был в опасности от тех казаков о своей жизни, однако ж вздумал премудрую хитрость: вошел в толпу, расспросил ее о нуждах, сочинил на имя Государя прошение по этому предмету от казаков и велел послать в Петербург бумагу с пятнадцатью избранными депутатами». Бумага была вручена Пузыревским «первому зачинщику» Федору Дикуну, который, в свой очередь, передал ее для прочтения вслух всем казакам капитану Мигрину. Мигрин прочитал и, согласно сделанным раньше внушениям Котляревского, «растолковал хитростно», в желательном для казаков духе. «От за сие спасибо», — громко благодарили «довольные» казаки «и избрали из себя самых первейших начальников бунта и единомышленников четырнадцать человек казаков». Ловушка была устроена. Пузыревский отправил в Петербург зачинищков, а сам «сделал Его Императорскому Величеству о их продерзких поступках другое представление», пославши в Петербург своего адъютанта, Котляревского и обманутых депутатов.

Трудно поверить даже, но войсковой атаман Черноморских казаков и облеченный доверием Государя Императора инспектор кавалерийских полков дозволили себе ни более ни менее как самую непозволительную провокацию — «премудрую хитрость», по выражению Котляревского. Казаки, всецело доверявшие монарху и исполнявшие советы Пузыревского, как лица, облеченного Высочайшим доверием, именем того же Государя были обмануты. Могли ли они после этого доверять начальству, назначаемому помимо их желаний, и не вправе ли они были требовать по одному этому своей выборной старшины, как это водилось в старину? Как бы там ни было, а обездоленные казаки поверили провокации, возвратились на места по куреням и в пограничные сторожевые пункты, свободные от службы разошлись по ломам, отрешенных ими же от должностей атаманов допустили снова на места, и «тем прежние тишина, покой и повиновение казаков своему начальству в войско возвратились». Котляревский отправился в Петербург, а Пузыревский возвратился в Ставропольскую крепость.

Так неожиданно разрешился персидский бунт.

Когда успокоились волновавшиеся казаки, Котляревский переменил свой взгляд на этот бунт. Прежде он видел в претензиях казаков на старшину колебание основ и разрушение установленных Высочайшей властью порядков, а в своем рапорте Бердяеву от 15 августа он всю вину свалил на умерших начальников генерал-майора Чепигу и бригадира Головатого. По его словам, начальники эти, «живши между собой не о добром согласии», не установили сразу надлежащих порядков; переселяли неразумно в течение четырех лет казаков с места на место; строили гавань для казачьей флотилии, не выдавая казакам ни жалованья, ни провианта; запродали продажу вина откупщику до 1800 года; несправедливо распределили войсковую землю и леса между старшиной и куренями; употребляли служащих казаков на работы в собственных хозяйствах и не выдавали жалованья и провианта казакам, служившим на пограничной с черкесами линии, а заставляли их продовольствоваться собственным хлебом. Все это, конечно, были очень важные злоупотребления и упущения, влиявшие неблагоприятно на экономическое положение населения и, следовательно, усилившие его недовольство. Но замечательно, что Котляревский ни словом не обмолвился о претензиях казаков, возвратившихся из персидского похода.

Произошло нечто ужасное. Из тысячи человек казаков, отправленных в персидский поход, возвратилось только пятьсот, а 500 человек, или 50 %, были жертвой главным образом необычайной смертности, злокачественных болезней и лишений. Казаки находились все время в невозможных условиях; их, несомненно, обирали и не стеснялись в назначении на самые трудные работы. И вот когда уцелевшие от персидского похода и испившие до дна чашу лишений черноморцы заявили свои претензии на все это, старшина, прикосновенная большей частью к несчастиям своих рядовых сотоварищей, возвела эти претензии в бунт, а войсковой атаман поддержал это, хотя лично был уверен, что главные виновники бунта были Чепига и Головатый, допустившие ряд нарушений исконных прав казачьей массы.

Но рапорт Котляревского ясно говорит сам за себя. Очевидно, Котляревскому потребовалось потревожить кости Чепиги и Головатого только для того, чтобы выгоднее оттенить свою собственную персону. Отметивши свои деяния «по облегчению» войска, по устранению «угнетения и разорения его» прежними начальниками, Котляревский с лицемерным смирением заключает: «Всему войску я пользу открыл, за что ж они намеревались не принять меня начальником, а стремились убить — я знать не могу». И это говорил войсковой атаман, ехавший после самой бесцеремонной провокации в Петербург добивать демократические стремления родного казачества.

После того как были арестованы в Петербурге вожаки волновавшихся казаков, назначен был суд над казаками. С этой целью была образована военно-судная комиссия при Вятском мушкатерском полку 27 января 1797 года из презуса, командира полка генерал-майора Михайлова, ассесоров — майоров того же полка Казаринова, Балла и Гвоздева, а от Черноморского войска — Григорьевского, Бурсака, капитана Кифы и аудитора поручика Похитонова, вскоре, впрочем, заявившего о невозможности исполнять обязанности по болезни. Но расследование дела началось далеко раньше, еще в Петербурге. 14 октября 1797 года Котляревский дал письменное возражение «против несправедливых ответов бунтовщиков на пункты Дикуна, Шмалька, Собакаря, Полового и пр.».

Дикун, Шмалько, Собакарь и Половой показали, что неповиновений против Войскового Правительства и атамана они не делали; что Дикун и др. действительно подали просьбу атаману, но удовлетворения не получили и разошлись по куреням, но потом 6 августа их выгнали за город в присутствии вооруженных команд; что никого из старшин они не били, к бунту не призывали и за городом никто из других казаков к ним не присоединялся. Но атаман Котляревский, выгнавший казаков из города и уехавший в Устьлабинскую крепость, написал с дороги полковнику Высочину и войсковому судье, чтобы они собрали с кордонов команду и велели ей перевязать казаков, а в случае бегства последних стрелять из пушек; письмо это действительно перехватили казаки и с своей просьбой послали инспектору. Убить Котляревского никто не хотел и намерения не имел. Когда приехал в Екатеринодар инспектор кавалерийских полков Пузыревский, то они ему заявили, что их выгнали из города, и подали ему просьбу. Котляревский при инспекторе предъявил казакам записку о выборе Высочина и других и сказал, что если эти лица им неугодны, то они могут избрать других, что они и сделали; стоящих на кордонах старшин и куренных атаманов они не переменяли. Против регулярных войск никаких угроз не делали, не кричали, что не желают Котляревского допустить в атаманы, а депутатами они выбраны по приказанию инспектора для подачи просьбы об обидах государю, и очень может быть, что всего этого не делали четыре лица, хотя они и стояли во главе движения.

Остальные девять депутатов — казаки, не бывшие в персидским походе, отозвались незнанием обстоятельств дела, так как не были в то время в городе.

Таковы были показания избранных премудрой хитростью депутатов. К ним казаки прибавили те претензии служивших в Персии, которые изложены были в прошении, т. е. относительно вычета платы за провоз вещей, удержания части жалованья, невыдачи заработанных у казны денег, провианта, винной порции и пр.

С своей стороны казаки, не участвовавшие в походе в Персию, сделали ряд следующих заявлений.

Около тысячи человек, служивших во время последней турецкой войны в сухопутных войсках и флотилии, не получили от Чепиги и Головатого ни жалованья, ни морской порции.

Несмотря на жалованную грамоту царицы о предоставлении земли всему войску для поселения, Чепига и Головатый отняли пустующие места у казаков и предоставили их штаб и обер-офицерам.

Рядовому казачеству воспрещено рубить лес, а старшины рубят его и строят мельницы и дома.

С рыбных ловель собирается до 40 000 р. в год пошлины по р. Протоке, а по остальным местам берут рыбой, что тяжело для казаков.

С добываемой соли взимают пятую долю, большой для казака налог.

Виноградные и хлебные вина отданы на откуп по рублю с ведра Яншину, но куда девались эти деньги — войску неизвестно.

Перед отъездом в Москву на коронацию Котляревский приказал согнать часть жителей с занятых ими удобных мест и поселить в городе Екатеринотаре, Тамани и Ейске.

Выданные казной в пособие вдовам и сиротам, при переселении из-за Буга на Кубань, 30 000 руб. не розданы.

Не отдано также казакам 16 000 р. за починку судов.

С особой силой и обстоятельностью претензии казаков были изложены впоследствии в 29 пунктах прошения казаков Заколоденка и Волги, поданного на Высочайшее имя июня 1799 года.

Интересна судьба этого прошения. Не надеясь на справедливость суда, в состав которого вошли трое старшин Черноморского войска, казак Каневского куреня Симеон Волга, «испросивши, — по выражению Котляревского, — обманным образом» у него 19 мая 1799 года билет на себя и работника с тремя подводами и верховой лошадью, до города Георгиевска «под видом продажи рыбы», подал это прошение через Ставропольскую почтовую контору, о чем сообщил Котляревскому сотник Черкащенко, бывший случайно в Ставрополе. Упоминая об этом случае в своем донесении генералу фон Кноррингу 2-му, Котляревский прошение называет писанным «от не благомыслящего общества». Очевидно, совершено естественному и законному поступку казака Волги войсковой атаман придал характер политического преступления.

Как видно из рапорта есаула Кухаренка Котляревскому, случай с казаком Волгой вызвал особое распоряжение войскового атамана по этому поводу. Секретным ордером от 4 июля окружным правлениям Котлярсвский учредил «из благомыслящих старшин и казаков денные и ночные пикеты и разъезды», которые обязаны были по всей границе на переправах и проселочных дорогах осматривать у проезжающих, нет ли у них «представлений и сомнительных бумаг от бунтовщиков к Высочайшему двору». Казаки и сам Кухаренко просили Котляревского освободить население «от этой службы для приготовления себя к походу».

В делах не осталось следов от полицейского распоряжения атамана, но прошение Волги, случай с ним и предпринятая войсковым атаманом мера ярко характеризуют положение сторон — обиженных рядовых казаков и виновной старшины. Между тем, как первым воспрещалось даже подавать жалобы, вторые позволяли себе предпринимать репрессивные меры, чтобы устранить подаваемые на Высочайшее имя жалобы, изобличавшие грехи старшин.

Основные пункты претензий казаков на правящую старшину, изложенные сжато в прошении Волги и Заколоденка, проведены хронологически, начиная с восстановления бывшего Запорожского войска и оканчивая поселением его в Черномории и персидским бунтом. «Много обиженными находимся», пишут казаки, «от господ командиров войска».

Конным казакам командиры не давали во время войны с турками в 1788 году «ни одному жалованья и фуражных денег»; то же было и во флотилии; «в пехотных же полках иному казаку за два года, а иному и за три жалованья не давалось».

При водворении на пожалованной земле казаки служили по пограничной линии «на собственных лошадях и провианте», жалованья получали около 4 рублей и менее, но никто не получал положенных 12 рублей.

Казакам, служившим во флотилии, было отпущено 120 волов для продовольствия, они же получили только 20, «а последними командиры между собой поделились».

По окончании войны с турками казаки на собственных фурах перевезли от Днепра в крепость Одессу семь тысяч четвертей войскового провианта; но они не только не получили провианта, но и платы за провоз, а «господа командиры» ухитрились потом казачий провиант казакам же продать.

В лагерях у Березани также накопилось 1800 четвертей казачьего провианта, но командиры его продали и деньги удержали у себя.

Затем, в самый момент переселения казаков из-за Буга в Черноморию, отпущено было войску 7000 четвертей провианта, который и перевезен был из Еникаля в Тамань на казачьих судах, но «главные начальники и старшины поделились между собой» тем провиантом, а «казаки претерпевали великий голод», вынуждены были покупать у командиров и старшины свою же муку по 10 руб. за четверть, и многие «в Россию и разные места разошлись от голодовки, а другие с голоду померли».

Казаки починили 25 военных лодок и сделали к ним новые баркасы, выстроили казармы и устроили гавань для казачьей флотилии; за все это начальники установили плату по 25 коп. на казака в день, но «рабочих денег» никто не получил.

Во время польского похода «ни один казак не получил» ни фуражных на лошадей денег сполна, ни назначенных «по Высочайшему указу» в награду.

При урожае соли на войсковых озерах казаки «с трудом» добывают ее, причем старшины берут в свою пользу пятую часть добычи, вольно променивают эту соль черкесам за хлеб и др. предметы и продукты, а казакам запретили производить такую же мену соли с черкесами.

Лес казакам совершенно воспрещено рубить, и «без взятки лесмейстеру» казак не может добыть ни одного бревна, а старшины сколько хотят, столько и рубят леса для постройки себе домов, мельниц и пр.

Лучшие угодья на войсковых землях для скотоводства, степи, речки и «добрые рыбные места» старшины забрали в свое пользование и не дозволяли казакам устраивать хутора для скотоводства.

В силу жалованной грамоты казакам предоставлена вольная продажа горячего вина и др. товаров, но старшины отдали на откуп продажу вина, брали по 1 р. с проданного ведра в течение двух лет и пяти месяцев, а собранные за это время за вино деньги у себя удержали.

За уворованный у казаков скот и лошадей черкесами выплачены были деньги, но старшины удержали эти деньги у себя, а потерпевшие казаки ничего не получили.

В 14 пункте прошения кратко отмечены претензии казаков, бывших в Персии.

Казаки затем категорически заявили, что сообщения войскового атамана Котляревского Государю о том, что около 1000 вооруженных казаков сделали нападение в Екатеринодаре на войсковую церковь и желали разорить ее, как это предъявил им умерший председатель военно-судной комиссии генерал Горемыкин, не верно. Если бы это была правда, говорится в прошении, «то не только мы смерти повинны, но даже жены, дети и род наш до девятого колена смерти предаемся».

Августа 6-го, в день Преображения Господня, Котляревский приказал старшинам и казакам «сделать нападение» на казаков, пришедших из персидского похода, которых было всего в двух куренях семьдесят.

Тогда же, во время ярмарки в Екатеринодаре, были свидетелями жители города, приехавшие из куреней казаки и купцы из разных российских городов, как штаб и обер-офицеры гонялись за казаками с обнаженными саблями.

Вывезены были также из крепости заряженные пушки, но из них не стреляли благодаря «многолюдствию ярмарки».

Казаки приняли с хлебом и солью инспектора Пузыревского и подали ему, по его же предложению, жалобы.

В тот же день Пузыревский привел Котляревского к присяге на службу войскового атамана, казаки также присягали Государю, но Котляревскому присягать не пожелали.

Инспектор Пузыревский нашел винов-ным Котляревского, намеревавшегося сделать нападение на казаков, и Котляревский просил у казаков прощения. Надо полагать, что и это была «премудрая хитрость», проделанная Пузыревским и Котляревским.

По приказанию инспектора Пузыревского казаки избрали из своей среды 14 представителей, которые, вместе с капитаном Мигриным, составили прошение Государю о причиненных казакам обидах.

Командиры разъезжали потом по селениям и принуждали казаков давать им подписки в том, что казаки всем довольны, причем некоторых казаков «били до полусмерти».

Казачье начальство предало военно-судной комиссии 140 казаков, но в числе обвиняемых оказались многие из казаков, не участвовавшие в персидском походе и не бывшие даже в Екатеринодаре во время волнений, а лишь присутствовавшие в куренях при сочинении на общественных сходах жалоб на обиды казакам.

Жалобщики категорически отвергали факт избиения казаками старшины. Поводом к этому послужило то обстоятельство, что когда кордонный командир приказал своим казакам бить и взять под караул казаков, возвратившихся из персидского похода, то один из казаков ударил старшину за такое распоряжение, за что и состоит под судом.

После смерти презуса военно-судной комиссии генерала Горемыкина асессоры комиссии до решения дела «наказывали до полусмерти» опрашиваемых казаков.

Атаман Котляревский «самопроизвольно без малейшей виновности кузнеца Андрея Юхима, своими руками оголоблей бил, а потом в кузнице, разжегши довольно железную шину, своеручно оного кузнеца пек, от чего оный до суток и помер». Об этом свидетельствовали в комиссии два казака, жена кузнеца также утверждала, что «кузнеца испек Котляревский».

Когда 12 декабря 1798 года прибыл в Екатеринодар Войсковой атаман Котляревский, то «старшины семь раз палили из пушки и встретили его с пиками, знаменами, церковными и войсковыми знаками, с духовенством, а священник велел войсковым дьячкам петь воскресный тропарь Котляревскому: „днесь спасения миру бысть“».

После этого Котляревский сменил всех прежних присяжных куренных атаманов, а о каждом новом атамане требовал от куренных обществ подписку в том, что избранный атаман «неподозрительный». Войсковой атаман, отбирая эти подписки, полагал, «яко бы войско им довольно». Казаков же тех селений, которые не меняли атаманов и не дали подписки, «разосланные от Котляревского старшины принуждают, бьют до полусмерти и в яму кидают, где морят голодом, дабы подписки дали».

Казаки неоднократно посылали презусу военно-судной комиссии генералу Глазову жалобы на то, что командиры принуждают и требуют от казаков подписки в том, что казаки якобы «всем довольны и ничего не ищут»! Глазов не только не оказывал защиты, но «еще гауптвахтным караулом, яко законопреступников, публично без пощадения плетьми наказывал, дабы казаки не представляли за свои обиды ничего, ибо он имел с войсковым атаманом Котляревским, тоже и с старшинами, сообщение».

Казаки Заколоденко и Волга просили Государя принять их прошение и по рассмотрении «всевысочайшее решение учинить».

Таким образом, рядом жалоб и заявлений казаков довольно определенно выясняется характер того движения, которое было вызвано возвратившимися из персидского похода казаками. Казаки были недовольны старшиной; она их обижала и теснила, и при этом они не имели возможности бороться с причиняемыми им «обидами», так как лишены были старинных прав на выбор старшины и на контроль ее действий.

Началась эта глухая борьба с самого возникновения войска и перенесена была в Черноморию и за пределы ее, куда ходили черноморские казаки — в Польшу и Персию. «Много обижены были казаки командирами». Счеты сводились одного класса с другим — «казачества с правящей старшиной». «Обиды массы были ясны и очевидны, и ее представители являлись страдательным элементом, в силу господствующего порядка вещей».

Котляревский, возражая «против несправедливых ответов бунтовщиков», всюду держится за этот порядок вещей. Он обвиняет казаков в том, что они, возвратившись из похода, «остались посреди крепости» и не послушались начальников, велевших им расходиться, что затем, когда они разошлись, то все-таки ходили по городу «толпами» и приглашали «всех к своему единомыслию»; что ночью они охраняли себя «караулами»; что просьба была написана «без основания», т. е. употреблено вместо названия в «Войсковое Правительство» выражение в «Войсковое Общество»; что когда Котляревский, увидевший в действиях вожаков — Дикуна и Шмалька, «грубости», или, иначе говоря, своих конкурентов, приказал, в силу своего положения, посадить их на гауптвахту под караул, то «единомышленники» толпой до 100 человек освободили из-под ареста Дикуна и Шмалька и торжественным образом возвратились до куреней; что Дикун не исполнил указаний правительства насчет приложения к жалобам копий с каких-то бумаг; что те же Дикун и Шмалько, узнавши о приводе к присяге «некоторых старшин и казаков», очевидно, одних сторонников старшины, не допустили к присяге, так как таким порядком паны «за панами делают поноровку»; что казаки затем отставили «присяжных» куренных атаманов и избрали своих «новых»; что когда войсковое начальство велело казакам идти из города по селениям на заработки, казаки не послушались его и ели по куреням хлеб не для них заготовленный; что 6 августа, когда, по распоряжению Котляревского, войсковой пушкарь с десятью канонирами хотели взять Дикуна и Шмалька в правительство, они «не повиновались власти» — «не пошли в правительство»; что те же казаки, соединившись с городскими и приехавшими из селений на ярмарку казаками в одну толпу, «подняли престрашный крик», и когда старшины пытались «уговорить их к повиновению начальству», то гонялись за ними «с пиками и, кто чем мог, били»; что в том крике явственно слышались угрозы убить даже его, Котляревского, войскового атамана.

Одним словом, все возражения войскового атамана были нанизаны на одну и ту же нитку — «потрясания казачьих основ», хотя эти потрясания не выходили из рамок обычных в Запорожье приемов избирательной борьбы и выражения недовольства старшиною.

В ответах на другие пункты Котляревский частью пытался оправдать свои действия, а частью занимался собственной особой. Так, по словам Котляревского, хотя казаки и обвиняют его в вооруженном преследовании их, но он вооружил две команды с кордонов «только для виду, не заряжая ружьев», для острастки, «как предупреждения бунтов и спасения жизни моей и жизни членов правительства».

Точно так же, говорит Котляревский, «спасая жизнь мою бегством», я приказал Кордовскому, чтобы он снарядил команду под начальством полковника Высочина, поручивши ему дать, в случае нужды, «им страх пушечным выстрелом».

Кто грозил смертью Котляревскому, он не мог показать, но в «страшном крике бунтовщиков» были слышны угрозы такого рода по его адресу.

Записку с именами избранных в войсковые члены старшин Котляревский действительно показывал казакам по их просьбе, но выбирать других не приказывал.

Казаки терпели притеснения и обиды при Чепиге и Головатом, «но уже их на свете нет».

Войсковым атаманом не желали признать Котляревского казаки по причине не каких-либо обид, а просто потому, что бунтовали. Когда инспектор Пузыревский заявил им, что Котляревский назначен атаманом по воле Государя, казаки все единогласно несколько раз кричали: «не хотим Котляревского атаманом».

Были также слышны, доносит атаман, речи: «Как Государь может без нашего выбора жаловать нам атамана?»

Когда, после присяги Котляревского на верность службы, предложено было присягнуть и казакам, они многократно кричали: «Государю присягаем, а панам присягать и повиноваться не будем».

Присягнувши же Государю по обычной формуле, казаки кричали: «Когда Государь Котляревского атаманом жаловал, то мы других панов, присяжных атаманов переменим другими».

И действительно, на другой день они заменили всех атаманов «другими бездомовными сиромахами и недостойными иного звания людьми», бунтовщика Дикуна избрали войсковым есаулом, Шмалька — пушкарем и Собакаря полковником в меновой соляной двор; а, главное, всех старшин хотели переменить и говорили: «Пущай-де уже Котляревский пануе, покуда мы его кой-как избудем, ибо он у нас не будет долго пановать».

Все это заставило Котляревского просить инспектора Пузыревского о принятии решительных мер, но Пузыревский, как известно, придумал «премудрую хитрость», т. е. сплавил, путем провокации, 14 вожаков в Петербург.

Особенно же возмутил Котляревского бунтовщик Дикун. Когда Пузыревский, по просьбе Котляревского, приказал Дикуну распорядиться, чтобы до возвращения Дикуна из Петербурга все оставалось по-старому и все старые начальники остались на местах; то Дикун, «при отъезде своем, — почти с ужасом говорит войсковой атаман, — при большом собрании всем мятежникам, распоряжаясь, начальнически троекратно приказ отдал». И казаки повиновались, присяжные атаманы снова вступили в свои обязанности, все успокоилось.

Возражения Котляревского против показаний остальных десяти депутатов, не бывших в персидском походе — Калины, Панасенка, Шугайла и других, сводились к тому, что они неправильно показали о своем отсутствии в Екатеринодаре во время волнений. Они главные бунтовщики потому уже, что их избрали депутатами в Петербург. Вместе со всеми другими они «совет и заговоры чинили», уговаривали всех «стоять непоколебимо» и под церковью кричали: «не хотим Котляревского атаманом».

Слабее оказались объяснения Войскового Правительства в военно-судную комиссию. Это была чисто канцелярская стряпня, направленная на затемнение дела и выгораживание сильно грешившей старшины. Правительство дало подробные сведения о выдаче жалованья казакам на месте в Черномории в 1794, 1795, 1796 и в 1797 годах. Но лишь только дело касалось жалобы казаков на утеснения их во все остальное время существования войска, Войсковое Правительство заявляло, что этого оно «знать не может», так как «Войсковое Правительство существа своего тогда не имело, а командовали войском Черноморским умершие атаманы кошевой Чепига и судья Головатый». Все неприятные для старшины обвинения казаков сваливались на этих двух исторических деятелей. В этом отношении мелкая казачья старшина вела себя крайне неблагородно и недостойно. Жадная в обирании казаков и необузданная в хищениях общественного достояния, она не щадила людей, если и грешивших общим недугом старшины — непомерным стяжанием, то все же много сделавших для войска и края. Батько кошевой Чепига и всесильный судья Головатый послужили для мелких душонок, выражаясь вульгарно, «козлом отпущения». Сам надутый и без меры честолюбивый войсковой атаман Котляревский давал в этом отношении старшине пример этого лягания умерших деятелей. «Было ли выдано во время турецкого похода от князя Потемкина-Таврического 120 волов, а равно и данный сему войску провиант до 700 четвертей, и точно ли оное поступило к бывшему в походе покойному войсковому судье Головатому, Правительство Войсковое, так как существа своего в те поры не имело, знать не может». Но у войска был свой архив и наверное в нем были следы о 120 волах. Еще вероятнее, что и старшина и казаки прекрасно знали, кто и сколько из этой громадной порции мяса живьем в свое хозяйство утащил.

Но как ни прятали старшины концы в воду, обелить себя они все-таки не могли. Во время переселения казаков в Черноморию в 1792 году остался провиант, выданный казной на отсутствовавших казаков. Чепига и Головатый приказали хранить этот провиант в войсковом магазине. Ясно, что провиант принадлежал войску, или точнее казакам, которые его не получили, находясь в отсутствии. «А с того провианта, — говорило в своем объяснении Войсковое Правительство, — не только майорам Кордовскому, Чернышеву, капитанам Кулику и Данильченку, поручикам Яновскому, Порохне, Паливоде и прапорщику Киянице, но и прочим старшинам и многим казакам» заимообразно, в ссуду выдавался хлеб. Часть этого хлеба была употреблена на общевойсковые — на кордонах и карантинах — нужды, «а некоторая часть оного и поныне на старшинах и казаках в долгах состоит». Майор Кордовский был членом Войскового Правительства и давал изложенные выше объяснения, а Чернышев обвинялся казаками в обидах, как главный начальник персидского отряда, и если бы они не причастны были к расхищению продовольствия, то наверное дали бы веские доказательства своей правоты.

Очень может быть, что в обвинения волновавшихся казаков попали не совсем точные факты в применении к тому или другому частному лицу, но общий характер казачьих претензий не мог быть иным. То, на что жаловались казаки, подтверждается целым рядом других исторических данных относительно внутренней жизни и отношений между двумя классами войска — чиновной старшиной и рядовыми казаками.

Сторонний свидетель происходивших событий генерал-лейтенант граф Марков, посланный по распоряжению императора Павла для инспекции укреплений войска, донес Государю в апреле 1798 года, что «происходившие в Екатеринодаре волнения по обстоятельствам дела не оказываются бунтом, а только следствием частного неудовольствия прибывших из персидского похода казаков на прежних своих начальников», и что «неудовольствия казаков могли бы без дальнейших беспорядков быть удовлетворены и казаки успокоены, если бы, по приходе их в Екатеринодар, начальники их, по давнишним обычаям, приласкали их и дали бы им хоть малое вознаграждение за их претензии подчиванием хлебом и вином». Так как атаман полковник Котляревский этого не сделал, то оттого, по мнению Маркова, «произошел весь беспорядок, названный тогда бунтом».

Как видно из документов, волнения, перешедшие в персидский бунт, охватили потом все казачье население. В журнале Войскового Правительства от 10 июня 1799 года постановлено вызвать куренных атаманов и поручить им отыскать казаков, требуемых военно-судной комиссией, причем беглецы поименованы почти по всем куренным селениям, находившимся в крае. Персидский бунт был в полном смысле слова массовым движением. На одной стороне были казачьи власти, старшина, так называемые благомыслящее казаки и вообще лица привилегированные и укреплявшие свое личное благосостояние, в зависимости от новых порядков, а на другой — масса обездоленного населения, у которой, кроме личных обид и лишений, сохранились еще представления о казачьем самоуправлении и демократических порядках. Защитники нового казачьего строя — Котляревский, Кордовский, Чернышев и другие, в достаточной степени охарактеризованы приведенными выше историческими материалами. Для характеристики более видных представителей народного движения очень мало данных, но такие крупные фигуры, как Дикун, невольно приковывают к себе внимание.

Казак куреня Васюринского, Федор Дикун, несомненно, был человеком выдающимся по характеру, выдержке и громадному авторитету в среде рядового казачества. Как и когда он приобрел этот авторитет, чем он выдвинулся в массе — в архивных делах нет указаний. Дикун появляется на казачьей исторической сцене сразу, неожиданно, как это вообще бывает с вожаками при массовых народных движениях. Во главе народного движения в Черномории Дикун, несомненно, стал в силу известных качеств, ценимых массой, толпой.

Прежде всего, Дикун был рядовым казаком. При сильно обострившихся отношениях между рядовыми казаками и чиновной старшиной такое положение было уже преимуществом для народного вожака. Вожак был своим человеком.

Затем Дикун не занимал никакой чиновной должности. Так как старшина в ту пору составляла уже сплоченный класс, отдельные представители которого усиленно поддерживали друг друга, то Дикун, очевидно, не принадлежал к числу тех услужливых и заискивающих у начальства служак, которыми пополнялась старшина. Это также говорило в пользу Дикуна как народного вожака.

Наконец, Дикун был молодой казак. В прошении в Войсковое Правительство штаб и обер-офицеры Черноморского войска говорят, что избранные в войсковые есаулы Дикун и в пушкари Шмалько были «из числа первых бунтовщиков, нигде, кроме персидского похода, не служивших и порядков войска не знавших». Эти отрицательные, в представлениях старшины, качества служили положительными признаками для народного вожака. Дикун не знал канцелярских хитросплетений и служебных, чиновных отношений старшины, но хорошо понимал выгоды избирательного казачьего права и начал казачьего самоуправления. Как человек молодой, Дикун был, конечно, восприимчивее и энергичнее людей пожилых, послуживших, и его молодость, несмотря на которую ему подчинялась масса и в числе ее старики, служила признаком его силы и обаяния.

По-видимому, Дикун был человеком в высшей степени тактичным и выдержанным. В документах нет ни одного указания на допущенные им правонарушения; иначе враждебная ему старшина не замедлила бы воспользоваться этим обстоятельством. Нет также указаний на то, чтобы он самолично приказывал или распоряжался толпой. Противники его, старшины, говорят лишь о том, что Дикун пользовался громадным влиянием среди казаков, что «он склонил на свою сторону почти всех казаков», что его выбрали войсковым есаулом и что его слушалась толпа. В делах не находится прямых свидетельств о какой-либо вине собственно Дикуна; неизвестно даже, в чем он лично обвинялся. Вся вина его заключалась в том, что он считался вожаком. Но вражда, которую обнаружили по отношению к нему старшины и в особенности Котляревский, свидетельствует о выдающихся способностях этого народного вожака. Для Котляревского он просто был опасным соперником, и если бы в Черномории существовали сечевые порядки, то несомненно, что батьком кошевым был бы не старик Котляревский, а молодой казак Дикун.

Еще меньше оказывается исторических сведений об остальных вожаках движения. Наряду с Дикуном видную роль играл Шмалько, о котором было известно лишь одно, что он также был молодым казаком и ничем не выделялся в обычное время среди своих товарищей. Относительно старшины Собакаря сохранилось указание, что он был разжалован в персидском походе за какую-то вольную торговлю. Действительно ли Собакарем был сделан противозаконный поступок, или же в этом выразилась месть старшины, трудно сказать. Несомненно одно, что Собакарь стоял на стороне рядовой массы.

Очень характерным является вообще то обстоятельство, что волнующиеся казаки находили единомышленников, правда очень немногих, даже в среде самой старшины и духовенства. Несомненно, что кроме Собакаря и Романовского были и другие старшины, причастные к народному движению. Из духовных лиц сторонником движения оказался старик священник селения Джерелиевского Дубицкий. Он обвинялся в том, что не только «не отвращал» казаков от участия в движении, но еще давал им совет и наставления, как вести дела с начальством, благословлял тех казаков, которые отправились к начальству в Екатеринодар, и сам поехал туда с целью выяснения положения дел.

А положение подсудимых было в высшей степени тяжелое. Сначала арестованные казаки сидели в Екатеринодаре. Здесь, по рассказам очевидцев, казаки томились в вырытых в земле ямах. Из одной такой ямы, находившейся на берегу Карасуна, казаки ушли через сделанный ими подкоп в реку. Потом арестованных перевели в Усть-Лабинскую тюрьму; но и тут положение их оказалось не лучшим. Арестованные казаки были помещены в открытых сараях или загонах, не защищавших их ни от солнца, ни от дождя. В июне 1799 года председатель военно-судной комиссии потребовал, чтобы Войсковое Правительство распорядилось сделать щиты для предохранения заключенных от солнца и дождя, а также зимние помещения. Казаки терпели нужду в одежде, в пище и в особенности в воде. Но когда председатель военно-судной комиссии потребовал от Войскового Правительства, чтобы оно прислало волов и бочки для доставления арестованным воды, а также наняло не из казаков, по распоряжению генерала Кнорринга, кашеваров, хлебопеков и прислугу, то войсковой атаман Котляревский, со своей стороны, предложил, чтобы работы и в особенности доставка воды производились самими арестованными казаками. Он просил комиссию избавить войско от расходов на бунтовщиков, видимо, всячески стараясь досадить им.

Комиссия, в свою очередь, относилась различно к арестованным, что зависело от перемены председателей. К первым двум председателям, генералам Михайлову и Горемыкину, казаки относились с большим доверием, чем к генерал-майору Глазову. Последний был небеспристрастным судьей и явным сторонником старшины. Комиссия потревожила массу народа — забирала под караул очень многих казаков, не имевших никакого отношения к делу, и выпускала потом. Куренные общества, со своей стороны, посылали не тех, кого требовали, как бы выгораживая лиц, прикосновенных к делу. В журнале Войскового Правительства 10 июня 1798 года значится, что в комиссию было представлено 36 казаков, совсем не значившихся в судебных списках, и наоборот, не доставлено 11 человек, значившихся в требовательных списках военно-судной комиссии. Журнальным постановлением 17 июня 1798 года Войсковое Правительство установило, что 76 бунтовщиков, по донесению куренных атаманов, не оказалось — одни скрылись, другие раньше образования суда ушли на заработки из войска. Во многих случаях и куренные общества и атаманы скрывали и выгораживали причастных к бунту лиц. В феврале 1799 года Войсковое Правительство предписало Екатеринодарскому окружному начальнику, чтобы он заставил Джерелиевское и Полтавское куренные общества и атаманов непременно доставить требуемых в военно-судную комиссию казаков, под угрозой вызвать в противном случае роту солдат, которую должны будут продовольствовать общества на свой счет. В общем, в Усть-Лабе содержалось от 147 до 168 арестованных казаков. Всех обвиняемых было 222, но 55 человек умерло до решения суда.

Депутаты же волнующихся казаков были арестованы в Петербурге. Относительно этого передает очень интересные подробности служивший при дворе императора Павла Саблуков. «По возвращении из персидского похода, — говорит он, — черноморские казаки действительно были в самом крайнем положении: они оставались вовсе без хлеба и без всяких средств к продолжению существования своего». Возник ропот. Казаки потребовали, «чтобы отправили их к государю и ему они принесут жалобы свои». Когда же казачьи депутаты явились в Гатчино, то встретил их адъютант Растопчин, сказавший, что государь поехал гулять, и велел дожидаться его. Казаки ждали до двух часов дня. Вышел снова Растопчин в сопровождении караула и объявил высочайшую волю казакам, что их приказано арестовать и отправить в Петропавловскую крепость. Саблукову при этом адъютант добавил, что «если бы кто из казаков вздумал сопротивляться, то велено приколоть таковых». Никто, разумеется, не сопротивлялся.

Четыре гола тянулся суд над волновавшимися черноморцами. Часть подсудимых, избранных депутатами к государю, — Дикун, Шмалько, Собакарь, Калина, Панасенко, Швидкий, Христофоров, Чуприна, Маковецкий, Половой, Малиновский, Любарский, Келебердян и Шугайло — были преданы суду при Санкт-Петербургском ордонансгаузе. Для суда над остальными 222 казаками была учреждена военно-судная комиссия при мушкатерском полку в крепости Усть-Лабинской. Тому же суду в Усть-Лабе подлежали пять старшин по особым делам. Длительность суда отразилась крайне неблагоприятно на подсудимых. Из 14 депутатов, сидевших в Петропавловской крепости в Петербурге, в течение первого же года умер один — Келебердян, из 222 казаков, попавших в Усть-Лабинскую тюрьму, умерло 55 человек, т. е. почти 25 %. Цифра смертности ужасающая. Очевидно, положение несчастных узников было выше всякой меры тяжелое.

Различные инстанции суда отнеслись различно к степени виновности подсудимых — низшие суровее высших. Суд при Санкт-Петербургском ордонансгаузе установил прежде всего тот в высшей степени важный факт, что казаки первую жалобу на притеснения и несправедливые отношения к ним старшин подали главнокомандующему на Кавказе графу Гудовичу и что граф Гудович предложил им направить жалобу в Войсковое Правительство. Вину же казаков суд нашел в том, что при подаче жалобы войсковому начальству они ослушались его и не разошлись по домам, совершивши потом ряд других правонарушений. На этом основании Дикун и Шмалько признаны были виновными в том, что, участвуя вместе с другими в беспорядках, «склонили в свою сторону почти всех живущих в войске казаков» и были избраны казаками первый войсковым есаулом, а второй пушкарем; Собакарь же, избранный также полковником на меновой двор, и Половой были главными пособниками двух первых. Почему Дикуна и Шмалько, «яко начинщиков смятения», а Собакаря и Полового, «ведавших о том и не донесших», приговорено повесить, остальных их сообщников «бить кнутом и, вырезав ноздри, сослать в вечную работу на галеры».

Приговор этот 2 декабря 1797 года был представлен Государю Павлу, который приказал оставить его без исполнения до окончания дела об остальных участниках в персидском бунте.

Еще суровее отнеслась к казакам военно-судная комиссия в Усть-Лабе. Из 167 казаков 87 поставлены были в вину: подача просьбы, неповиновение начальству, освобождение из-под ареста Дикуна и Шмалька, произнесение слов о неповиновении войсковому атаману Котляревскому, рассылка по селениям возмутительных писем, бунт против караула и упорство против суда, выразившееся в нежелании давать показания, являться в суд и подписывать бумаги; затем 15 человек найдены виновными, как соучастники с 87 обвиняемыми в неповиновении начальству, 16 казаков — в отказе усмирять бунтовщиков и присоединении к ним, 18 казаков — в проступках во время нахождения их под судом против караула и суда, еще 15 казаков — в рассылке возмутительных писем, и, наконец, 14 человек в подаче просьбы и в упрямстве против караула и суда. И несмотря на это разграничение проступков, суд приговорил всех 165 казаков «казнить смертию: повесить». Двух казаков, бывших в возрасте 14 лет, суд, в видах смягчения наказания, постановил «прогнать шпицрутенами сквозь тысячу человек одного 8, а другого 10 раз».

Независимо от этого, подполковника Чернышева, бывшего после смерти Головатого начальником персидского отряда, — за невыдачу казакам заработанных денег, за продажу при посредстве сотника Черкащенка и хорунжего Холявки водки в то время, когда выдавалась казакам казенная порция, и, наконец, за отлучку от команды без нужды, — суд приговорил лишить чинов и сослать на поселение в Сибирь, а Черкащенка и Холявку — по лишении чинов — на поселение в отдаленные губернии. Понесли, следовательно, наказания три старшины из числа тех, на которых жаловались казаки. Наряду с относительно легким наказанием их, суд постановил повесить подпоручика Кравца и сотника Романовского — первого за произнесение неприличных слов под знаменами и неохотное исполнение приказания командира, а второго за пьянство с бунтовавшими казаками, прием их на дому и угрозы прапорщику, которому поручено было его арестовать.

Таковы были приговоры первых двух инстанций суда. При условии присуждения самых жестоких кар, в основу постановлений суда вкрались явные противоречия. Одним из главных мотивов обвинения служила подача. жалобы казаками на старшин, а между тем подать жалобу в Войсковое Правительство распорядился сам главнокомандующий граф Гудович, и жалоба если не по всем пунктам, то по некоторым не только найдена справедливой, но трое старшин по этой жалобе преданы были суду и приговорены к наказаниям за проступки против жаловавшихся казаков. Выходит, что суд находил нужным повесить людей, между прочим, за исполнение распоряжения главнокомандующего и справедливые претензии на старшин.

Той же точки зрения, какую установили на общий характер преступлений казаков две первые инстанции суда, держался и генерал-аудитор, на заключение которого поступили приговоры судов. Он изменил лишь степени наказаний и исключил из наказаний смертную казнь. Взамен последней одних генерал-аудитор постановил бить кнутом нещадно, вырезать ноздри, наложить клейма и сослать на вечные каторжные работы в Сибирь, другим вместо кнута назначено сечение розгами с ссылкой на каторгу, третьим — шпицрутены, четвертым — плети и поселение и пятым — шпицрутены и поселение в Сибири. Чернышев, Черкашенко и Холявка — приговорены были к лишению чинов и к поселению в Тобольске, а подпоручик Кравец к поселению в Сибири.

Приговоры судов и свое заключение генерал-аудитор представил на Высочайшее усмотрение, и 28 августа 1800 года император Павел приказал: «Дикуна, Шмалька, Собакаря и Полового высечь кнутом, поставить знаки и послать в крепостную работу в Сибирь, а прочих оставить без наказания свободными». Таким образом, Высочайшей конфирмацией был разрублен, наконец, Гордиев узел Черноморского войска, завязанный Котляревским с старшиною. Судьбе, однако, угодно было распорядиться иначе. Дикун умер в Бериславе на пути из Петербурга на родину, где борец за казачьи права подлежал позорному наказанию, Шмалько попал снова в Екатеринодар, но умер здесь в тюрьме, и лишь Собакарь и Половой явились козлами отпущения за несомненные вины злоупотреблявшей старшины и напрасные чаяния казачества. Для Собакаря и Полового нарочито был прислан из Акмечети палач Крюков, и 4 ноября они наказаны были по 71 удару кнутом, с вырыванием ноздрей и клеймением, а 27 декабря Собакарь и 30 декабря Половой отправлены были в Омск в крепостные работы.

Так закончился персидский бунт. Это был последний акт из истории славного Запорожья, лебединая песня его сынов черноморцев о казачьей воле и демократических порядках.

Иная история начиналась. Около этого времени радикально изменился весь юг нынешней России: переменились международные отношения, переместились отдельные народности, Россия придвинула свои границы к Черному морю и Кубани, короче, историческая арена, на которой действовал рыцарь степей запорожец, канула в вечность. Его наследнику черноморцу пришлось почти заново все начинать: селиться в новом крае, обзаводиться заново хозяйством, устраивать новые порядки внутренней жизни, насаждать семейственное житие, менять формы военной службы и способы борьбы, сторожить соседей горцев, обещавших в ближайшем будущем непрерывные кровавые драмы, и совершить многое другое. Понятно, что при таких условиях народному движению, известному под именем персидского бунта, не суждено было вызвать к жизни формы казачьего демократического уклада. На смену широким потоком шли иные жизненные течения под влиянием централизирующей и все объединяющей государственности. В недрах самого казачества нашлись сильные союзники этой централистической политики правительства — казачьи старшины. Над казачьим самоуправлением и вольностями поставлен был крест. Умерли стихийные демократические течения казачества, умерло выборное начало, умерла Войсковая Рада. И потребовалось целое столетие для того, чтобы современное уже казачество могло собраться на Войсковую Раду при иных условиях и обстановке.

Таковы судьбы истории.

Глава VII
Заселение Старой Линии

Следующими за черноморцами засельщиками Кубанской области были донские казаки. Когда занята была Черноморским войском Кубанская линия в нижней ее части, естественно, явилась необходимость в заселении этой военной полосы и на остальном ее протяжении. Трактатом с Турцией 28 декабря 1783 года река Кубань была признана границей русских владений. По левую сторону ее обитали черкесские племена и часть оставшихся здесь ногайцев. Те и другие представляли собой крайне беспокойных и неуживчивых соседей, склонных к набегам и грабежам. Прилегающие к правой стороне Кубани пространства после ухода ногайцев были не заселены. Оставалось, следовательно, продолжать далее вверх по Кубани принятую для Черноморского войска систему военной колонизации.

Таким образом, господствовавшими здесь условиями заранее определялся характер этой колонизации. Требовались военные люди, которых можно было бы противопоставить беспокойным соседям. Такими засельщиками Кубанской линии правительство считало донских казаков.

В своем месте уже отмечены условия, при которых сложилось Донское казачество. Организованное первоначально по типу Запорожской Сечи, оно осело на Дону таким же военным станом, как и Сечь; но очень скоро потом приняло свои собственные оригинальные формы: расселилось по Дону и его притокам городками или станицами, а станичную жизнь построило на семейном начале. Обе эти особенности — станичные порядки и семейный уклад — имели решающее влияние на дальнейшую судьбу войска. Войско развилось и окрепло семьями в станичных общинах; выборные представители этих общин — атаманы — были представителями патриархального начала; их слушались, как старших в семье, как казачьих отцов-атаманов, приводивших в исполнение распоряжения казачьего круга или схода; с ними, как таковыми, считалось как центральное русское правительство, так и местное начальство; атаманами, наконец, поддерживались военные предприятия и усиливались или ослаблялись народные волнения. Последние, как общее выражение народных настроений, особенно характерны для истории Донского войска.

Казачьи волнения на Дону носили в разное время различный характер. Они, можно сказать, шли рука об руку с развитием войска и с изменениями в его организации.

Первые по времени казачьи вожаки — Ермак Тимофеевич и Стенька Разин — отличались широкой казачьей удалью, неразлучной с боевыми набегами и наживой на счет врага. Это была общая мерка международных отношений южнорусских кочевников и засельщиков того времени, обнимавшая как чисто военные столкновения, так и удалые набеги с грабежами. Ермак, однако, сумел вовремя заглушить в себе и в товарищах буйные порывы к набегам и грабежам и, завоевавши Сибирское царство, занял в истории почетное место завоевателя, усилившего и расширившего возобновлявшуюся, после свержения татарского ига, Русь. Разин остался до гробовой доски бесстрашной, широкой натурой повольника, «тешившегося кровавыми боями». Казалось, этот зверь-человек не признавал иной жизни, кроме кровавых похождений по Волге и Каспию. Таким Стенька Разин остался и в мирной обстановке казака, заменивши разбой борьбой с правительством. Давши, после первых своих разбойничьих подвигов, русскому правительству обещание прекратить набеги казачьей вольницы на Волгу и Каспийское море, — Разин сразу стал на сторону раскольников. Под флагом защитника казачьих прав и вольностей он запретил строить православные церкви, «выгнал, — по словам Ригельмана, — попов и велел венчать людей к браку около вербовых дерев». Жестоко потом расправившись с правительственными агентами, Разин поднял народную массу на защиту ее прав и раскола, бесчеловечно поражая противников до тех нор, пока сам не был пойман и четвертован.

Следующие затем вожаки казачьих волнений — Булавин и Пугачев — действовали исключительно под влиянием зашиты прав угнетенной массы. И Пугачев даже вышел из рамок чисто казачьих интересов. Булавин поднял бунт за право казачества принимать в свою среду помещичьих крестьян, а Пугачев, обещая в положении самозванца народу землю и волю, повел борьбу против помещиков и закрепощения крестьян.

Лились потоки крови, совершались невероятные жестокости, зверствовала масса, зверствовали войска, вообще борьба обеих сторон — народа и его противников, проявлялась в ужасных формах взаимного истребления; но всеми этими ужасами, даже в слабой степени, не окупались те скромные приобретения, которые удавалось удержать массе в области своих интересов и прав. Булавин боролся за раскол, а никогда еще раскольники не испытывали таких утеснений, как после Булавинского бунта, и Некрасову все-таки пришлось бежать со своими единомышленниками на Кубань. Пугачев истреблял помещиков и давал волю крепостным, а именно после подавления Пугачевского бунта наиболее усилилось поместное право и сильнее, чем когда-либо, стеснены были помещичьи крестьяне. Так всегда поступают победители с побежденными.

Забунтовали и те донцы, которых правительство предназначило к переселению на Кубань, но это был чисто колонизационный бунт.

В это время уже были отчасти сделаны подготовления к колонизации Кубанской линии. Начиная с 1788 и по 1891 год в некоторых местах Кубанского правобережья были устроены крепости, редуты и ретраншементы в направлении Кордонной линии. К началу 1792 года здесь числилась крепость Прочноокопская, укрепление Преградный стан, ретраншемент Темнолесский и 17 редутов: Барсукловский, Кубанский, Надзорный, Недреманный, Убежный, Державный, Григориполисский, Западный, Царицынский, Терновский, Темишбекский, Кавказский, Казанский, Тифлисский, Ладожский, Усть-Лабинский и Воронежский. Названия некоторых редутов были даны по именам тех полков, которые здесь были расположены; но никаких поселений на Кубани тогда еще не существовало. Самые укрепления отличались примитивным устройством. Редуты, напр., представляли собой временные летние помещения для мелких частей войск. На зиму редуты оставались пустыми, так как войска выходили на зимние квартиры в Ейское укрепление, Азов, Таганрог, в Бахмутский округ и в ближайшие к Черкаску донские станицы.

В конце 1791 года, до заключения 29 декабря того же года мира с Турцией в Яссах, главнокомандующему войсками на Кавказе и Кубани Гудовичу предложено было высказать свои соображения об укреплении Кавказской линии на всем протяжении от Каспийского до Черного моря. России необходим был твердый оплот против беспокойных горских племен. И Гудович 16 января 1792 года представил правительству подробные сведения о состоянии как всех укреплений по линии, так городов и селений, находившихся в окружности тех мест. Основываясь на этих сведениях, он со своей стороны находил необходимым, во-первых, соорудить более фундаментальные и сильные крепости, редуты и др. укрепления взамен существующих, и во-вторых, образовать новую Линию из 12 станиц между Белой Мечетью и Усть-Лабой. Ряд новых станичных поселений Гудович проектировал в таком порядке: первую станицу между Соленым бродом и Белой Мечетью, вторую при Константиногорской крепости; третью при Кумском фельдшанце, четвертую при Воровсколесском редуте, пятую при Невинномысском редуте, шестую при Темнолесском ретрашементе, седьмую при Недреманном редуте, восьмую при Прочноокопской крепости, девятую при Григориполисском укреплении, десятую при Кавказской крепости, одиннадцатую при Тифлисском редуте и двенадцатую при Усть-Лабинской крепости. Только две первые из двенадцати станиц проектировались в нынешней Терской области, остальные десять станиц находились в пределах Кубанской области. Первые четыре станицы Гудович находил возможным заселить казаками Волгского полка, следующие три казаками Хоперского полка и остальные пять станиц донскими казаками в количестве трех переведенных с Дона полков. Указом 28 февраля 1792 года приказано было привести в исполнение предположения Гудовича по устройству Линии от устья р. Терека и до Екатеринограда и по возведению крепостей и редутов между Екатериноградом и Воронежским редутом. Тогда же для этой цели назначен был из Оренбурга инженер Фере. Тем же указом одобрен был план расположения войск по Кавказу и переселение оставшихся после суворовского выселения ногайских татар на Молочные Воды, по р. Куме и к трухменцам. Но правительство не имело в виду тревожить Волгский и Хоперский полки, сидевшие уже оседло на Кавказе. Взамен этого Высочайше повелено было заселить новую Линию донскими казаками в количестве 3000 семейств, для чего оставить 6 донских полков, служивших на Линии. С весны казакам приказано было начать постройки во вновь заселяемых станицах, и для ускорения строительных работ назначены были расположенные по Линии регулярные войска. Переселяемых казаков решено было снабдить всем необходимым для житья в станицах и продолжать выдачу жалованья, провианта и фуража, пока они не обзаведутся хозяйством. На каждую семью назначено по 30 р. денежной субсидии и для постройки церквей по 500 рублей на станицу. Казакам предоставлялось посылать взамен себя охотников с Дона, а самое переселение начать осенью на подводах от донских станиц, обеспечив переселенцев всем необходимым в пути. Поселение новых станиц поручено было командиру Моздокского казачьего полка генерал-майору Савельеву под руководством Гудовича. В положении командующего пограничными войсками генерал Гудович должен был согласовать двоякого рода цели: выгода наилучшей защиты края от набегов черкесов и удобства новых поселенцев. Так как эти последние были военными людьми, то Гудович должен был ввести их в свой общий план военных предначертаний.

На обширном пространстве от Каспийского моря и до границы Черноморского войска Гудович располагал 4-мя драгунскими полками, 3-мя карабинерными, одним пехотным мушкатерским четырехбатальонного состава и 6-ю полками двухбатальонного состава, 2-мя егерскими полками и 5-ю казачьими полками, а всего, следовательно, 21 полком. В ведении же Гудовича находились Хоперское, Волгское, Терское, Семейное и Гребенское казачьи войска. Предстоящая задача состояла в том, чтобы расположенные по Кордонной линии войска смогли и черкесов удержать в пределах их владений, и возвести ряд предполагаемых укрепленных пунктов. Работы эти начались с постройки Кумской крепости на Песчаном Броде, вблизи нынешней Суворовской станицы. Июля 26-го сюда прибыл инженер капитан Брюзгин, назначивший место как для Кумской крепости, так и для Тамлыкского редута близ Воровского леса, а 19 июня начались и работы. Особенное значение Гудович придавал Усть-Лабинской и Кавказской крепостям, как главным оплотам против набегов горцев. Последняя, как расположенная в крайнем пункте излучины Кубани, должна была закрывать правый фланг Кубанской линии и преградить главную, наиболее проторенную дорогу, по которой направлялись горцы в набеги. Поэтому еще 26 июня генерал Булгаков, располагавший тремя мушкатерскими и одним драгунским полками, назначил отряд для заготовления леса на казармы. К этому числу заготовлено уже было 1200 бревен и 500 деревянных лопат. 9 июля прибыл сюда инженер-майор Грызлов и приступил к планировке Кавказской крепости на месте бывшей Павловской, которая была построена Суворовым в 1778 году, но в следующем же году была срыта, вследствие заключения мира с Турцией. Знаменитый полководец сразу же нашел наиболее важный пункт для преграждения набегов черкес, и графу Гудовичу оставалось только осуществить это указание проницательного полководца. Тогда же избраны были места для четырех редутов — первое у Сухого дуба на броде через Кубань, второе в четырех верстах выше Темишбека, третье на Копанях и четвертое на Егорлыке близ нынешнего Вестославского селения Ставропольской губернии. 6 августа инженер Грызлов представил графу Гудовичу окончательно разработанный план Кавказской крепости, и в том же месяце войска приступили к вырытию рва и насыпке вала. Когда прибыл из Оренбурга главный инженер генерал Фере, то 8 сентября он нашел работы по сооружению Кавказской крепости в полном ходу и, как он выразился в рапорте графу Гудовичу, «в неожиданном успехе», почему и просил главнокомандующего «великодушно наградить солдат заработанными деньгами». Инженеру Грызлову и поручику Радину Фере приказал строить редуты у Сухого дуба и выше Темишбека, обозначив на избранных местах главными линиями размеры редутов. Отсюда Фере отправился вниз по Кубани и избрал место для Усть-Лабинской крепости. Постройка крепости велась по всем правилам тогдашнего военно-инженерного искусства. Земля для валов просеивалась через грохоты, просеянная земля смачивалась водою, перекладывалась при насыпке на валу кореньями трав и утрамбовывалась ручными колотушками. Уклоны и покатости выравнивались по градусной доске и обрезывались под рейку. Работы вообще велись аккуратно и о ходе их представлялась графу Гудовичу подробная отчетность через каждые 6 дней.

Но другому плану правительства о переселении донских казаков на Кубань, плану быстрому и скороспелому, не суждено было так же быстро и беспрепятственно осуществиться. И это понятно. Тут пришлось иметь дело не с бревнами и просеянной землей, а с живыми людьми и целым укладом народной жизни. Нужно было переселить на Кубань донцов, которые не хотели этого. Между тем правительство, после разрушения Запорожской Сечи и подавления пугачевщины, привыкло к решительным мерам против казачества и не считалось с его интересами. На казаков смотрели, как на беспокойный государственный элемент, и не стеснялись с ними. При переселении донцов на Кубань, помимо явной несправедливости поселения на Кавказе казаков, отбывших здесь очередную службу, как тяжелую повинность, правительство не захотело считаться с обычными порядками казаков по наряду их на службу и на переселение; оно даже не известило, кажется, атамана Донского войска о проектируемом выселении донских казаков на Кубань. По сложившимся у Донского войска обычаям, как отправление казаками службы, так и в особенности выселения с родины производились по очередям и по жребию. Наряды правильной и регулярной службы велись поочередно известными частями войск, и в конечном результате получалось, что каждая часть войска участвовала в более или менее равномерном отбывании военной повинности. Когда же казаку приходилось жертвовать более серьезными и трудно поддающимися очередной системе интересами, как, например, при переселении на другие места, тогда казаки бросали жребий. В описываемом случае колонизации Кубанской области донскими казаками правительство бесцеремонно нарушало именно эти порядки, без всякой нужды в том. Оканчивая службу на Кубани, казаки с нетерпением ожидали того дня, когда распустят их по домам, а на смену им придут другие очередные полки. И вдруг получается распоряжение навсегда оставить на Кавказе этих чающих возвращения домой донцов. Вполне понятно, что казаки взволновались.

В эту именно пору три донских полка — Поздеева, Луковкина и Кошкина, — отбывшие свою трехлетнюю очередную службу на Линии, должны были смениться новыми тремя полками Давыдова, Реброва и Алексея Поздеева. Мелкими командами служившие полки занимали кордонные посты по Кубани и распределены были частями при отрядах регулярных войск. Полк Поздеева, или атаманский, в начале мая 1792 года стоял лагерем около Григориполисского укрепления, а части этого полка находились при редутах Ладожском, Казанском, Царицынском, на р. Егорлыке, Терновском и Расшеватском. Штаб полка Кошкина расположен был при Недреманном ретраншементе, а отдельные части Кошкина и Луковкина полков занимали посты при редутах Скрытном, Кубанском, Державном, Убежном и при Недреманном ретраншементе. Из шедших на смену полков прибыл только полк Давыдова, расположенный у Темишбека; полки же Реброва и Алексея Поздеева были задержаны на Дону в момент казачьих волнений. Вообще же, следовательно, донцы стояли не целыми полками в определенных местах, а были разбиты на части и разбросаны на огромных пространствах. Это, однако, не помешало их объединению на почве возникших волнений.

Общее недовольство казачества выразилось в наиболее острой форме прежде всего в атаманском полку Поздеева. Получивши от генерал-майора Савельева распоряжение о назначении полком известного количества рабочих для рубки леса и постройки домов, казаки отказались исполнить это распоряжение. Напрасно местные власти и казачьи офицеры уговаривали их подчиниться начальству. Казаки не послушались, и волнения, охватившие атаманский полк, быстро распространились и на другие полки. Казаки стали устраивать тайные сходки и остановились на мысли об уходе на Дон. Во главе недовольных стал казак Поздеева полка Екатерининской станицы Никита Иванович Белогорохов. Это был человек энергичный, решительный, готовый грудью стать за казачьи порядки и умевший влиять на массы. У администрации он был уже меченым человеком. В архивных документах были глухие указания на то, что Белогорохов, родившийся в Пятиизбянской станице, был выслан на временное поселение к Таганрогу или Азову вместе с другими семействами за какое-то «дурное поведение». Отсюда его переселили во вновь устраивавшуюся станицу Екатерининскую, в которой он, по словам архивного документа, «и поныне дурного поведения». В это время Белогорохову было около 40 лет. Это был мужчина высокого роста, «лицом и корпусом сух, собой рус, борода русая же, не великая, глаза серые», как описан он в одном из исторических документов.

Белогорохов высказал товарищам соображение, что, вероятно, их приказали поселить на Кубани не по царской воле, а по желанию войскового атамана, считая последнего виновником нарушения казачьих порядков. Поэтому он советовал казакам обратиться за разъяснениями к войсковому атаману, настаивать на отмене состоявшегося распоряжения о поселении на Кубани служивших здесь полков, а в крайнем случае взяться даже за оружие. Казаки, горевшие естественным желанием возвратиться поскорее домой, разделяли соображения своего вожака и сочувствовали его намерениям. В атаманском полку поэтому Белогорохов сразу же избран был предводителем, и полк беспрекословно подчинился его распоряжениям. Помощником его считался казак Фока Сухоруков. В полку Кошкина главой протестующих казаков избран был казак Трофим Штукарев. Позже, когда объединились казаки всех трех полков — Поздеева, Кошкина и Луковкина, — главенство единогласно признано было за одним Белогороховым. Объединенные донцы решили прежде всего узнать на месте, действительно ли прислана на Дон Высочайшая грамота о переселении их на Кубань. Трем избранникам — Фоке Сухорукову, Степану Моисееву и Даниле Елисееву — поручено было отправиться тайно в Черкасск. 22 мая явились они неожиданно к войсковому атаману Иловайскому. Но прежде, чем возвратились посланцы из Черкасска, казаки, около 19 или 20 мая, захвативши с собой 15 знамен и бунчуков, двинулись в количестве около 400 человек на Дон, оставивши на месте своих офицеров. Едва ли к этому было подготовлено начальство. До того казаки только явно не хотели выходить на работы для рубки леса.

Извещенный об уходе казаков на Дон Гудович послал 22 мая с курьером предписания войсковому атаману Иловайскому в Черкасск и князю Щербатову в Ростовскую крепость о недопущении беглецов на Дон. Мерой этой главнокомандующий имел в виду не допустить волнения в донских станицах. Но было уже поздно. Хотя в тот же день, т. е. 22 мая, посланцы казаков получили от Иловайского на руки приказы в полки Поздеева, Луковкина и Кошкина и личное распоряжение атамана немедленно возвратиться в свои полки, но казаки взбунтовавшихся полков были уже далеко за пределами Кубанской линии. Дела сразу приняли совершенно неожиданный оборот.

Как видно из приказов войскового атамана, последний был совершенно не подготовлен к текущим событиям. Видимо, он или совершенно не знал о задуманном правительством выселении на Дон казаков, или же был слабо посвящен в обстоятельства дела. В своем приказе он сначала констатирует факт прибытия к нему Сухорукова, Моисеева и Елисеева, которые письменно и устно донесли, что 150 казаков атаманского полка не исполнили распоряжения генерала Савельева и не вышли на рубку леса для домов вновь учрежденных станиц, опасаясь, что если они, не справясь с войском, станут на работы, то тогда, самим этим фактом, они оставлены будут «на вечное поселение», не в очередь и без установленных в войске жеребьевок. Извещенный еще 17 мая главнокомандующим Гудовичем о непослушании казаков, Иловайский тогда же послал приказы в полки о беспрекословном повиновении начальству и о выходе на работу. В своем приказе по этому поводу Иловайский успокаивал казаков заверением, что он лично будет ходатайствовать в Петербург перед Государем относительно оставления за казаками прежних привилегий и установившихся обычных порядков.

А порядки эти были таковы. Обыкновенно выселялись казаки на новые места добровольно. Государи посылали пригласительные грамоты на выселение в известные места; а казаки собирали круги, «вычитывали» на них царские грамоты и вызывали охотников на переселение. Таким образом, с согласия войска формировались целые отряды охотников, пополнявшие старые войска или образовывавшие новые. Так было при Петре Великом, когда казаки вышли с Дона на Терек, и при Анне Ивановне, когда донцы заняли Волгу.

И вот эти-то старинные порядки не были соблюдены при переселении донских казаков на Кубанскую линию. Об этом переселении не только казаки не были извещены грамотами на казачьих кругах, но и сам войсковой атаман был плохо осведомлен.

Дело в сущности было серьезнее, чем оно представляется на основании приказа, явно ослабившего резкие и густые краски события. По тогдашним законам поступок казаков карался смертью, а только что улегшиеся после пугачевщины волнения должны были служить зловещим признаком надвигающегося события. Власти едва ли склонны были гладить по головке казаков за такие проступки, как неповиновение начальству и своевольный уход с военных постов и линий. Нужны были серьезные побуждения, чтобы сам войсковой атаман решился ехать в Петербург и хлопотать там об отмене встревожившей казаков меры. И эти побуждения несомненно крылись «в нарушении казачьих привилегий». На протесте против этого пункта могло объединиться все донское казачество.

Между тем оставившие Кубанскую линию казаки 30 мая прибыли к реке Дону и расположились лагерем на противоположном от Черкасска берегу этой реки. В это время Дон необычайно разлился, и целое море воды отделяло взбунтовавшихся казаков от города. После короткого отдыха казаки по обычаю составили войсковой круг. В центре были помещены полковые знамена и бунчуки, а вокруг их, на известном расстоянии, выстроились казаки. Древний обычай и серьезность момента должны были внушающе действовать на казаков. При наступившей тишине предводитель толпы Белогорохов торжественно спросил казаков: «Знаете ли вы, отчего мы ушли с Линии и зачем пришли сюда?» — «Знаем!» — коротко и дружно загудел ответ толпы. Тогда Белогорохов предложил всем сесть, как делается это обыкновенно у народа в случаях серьезного шага в каком-либо крупном деле. Затем последовало распоряжение вожака «помолиться Богу». Казаки встали и помолились Богу. И когда закончены были все эти церемонии, Белогорохов властно приказал дать торжественную клятву друг перед другом стоять твердо и положить животы за предпринятое дело. Казаки клялись и в подтверждение своей клятвы целовали преклоненные перед ними знамена. В конце концов толпа решила переправиться в Черкасск и потребовать от войскового атамана, чтобы он показал грамоту о переселении казаков на Кубанские места, в существовании которой они сомневались.

Разлившийся на громадное пространство Дон воспрепятствовал, однако, казакам привести немедленно в исполнение свое намерение. У казаков не было лодок для переправы. Но так как при разливе реки часть казачьего скота осталась за Доном и казачье население приезжало на пастбища на небольших лодках, то казаки, захвативши несколько таких лодок, ночью незаметно подплыли на них к пристани, устроенной у Черкасска на правом берегу Дона, и забрали отсюда необходимое им количество судов.

На другой день, рано утром, вся казачья толпа переправилась на правый берег Дона и, распустивши знамена, торжественно вступила в Черкасск во главе с Белогороховым. Остановившись у дома войскового атамана, казаки «с превеликим криком» потребовали выхода к ним войскового атамана для объяснений. Атаман после некоторого колебания вышел к толпе и спросил бунтовщиков, чего они хотят. В ответ на это посыпался целый град упреков и угроз из бушевавшей толпы. Казаки обвиняли атамана в том, что он их «не защищал, а погублял», и по обыкновению вычитали ему и собственные его грехи, и грехи его отца, бывшего также атаманом. Иловайский объявил, что на переселение донских казаков на Кубань действительно есть Высочайшее повеление. Казаки закричали: «Покажи его нам!» Чтобы успокоить толпу, атаман приказал войсковому дьяку Мелентьеву, стоявшему на крыльце атаманского дома, сойти вниз и прочитать грамоту о переселении. Когда же Мелентьев начал читать грамоту, то казаки неожиданно заявили, что они ничего еще не ели и что, поевши, опять придут. На базаре, куда отправилась толпа, казаки вели себя чинно и платили за все деньги.

Появление в Черкасске толпы вооруженных казаков, ушедших с Кубани, взволновало городское население. Атаманский дом окружили любопытные горожане и казаки ближайших к городу станиц. Ввиду распространившихся слухов о возможности покушения на жизнь Иловайского, к атаманскому дому был приставлен караул из вооруженных казаков. Толпа бунтовщиков не нашла, однако, поддержки в массе городского населения. Некоторые горожане пытались уговорить казаков подчиниться начальству, но казаки не обратили внимания на увещания.

Поевши, казаки вновь собрались у дома войскового атамана. Здесь войсковой дьяк по требованию казаков прочел им копию с именного Высочайшего повеления о переселении, и когда, окончивши чтение, он произнес: «на подлинном написано так: Екатерина», из толпы раздалось грозное: «Вы нас обманываете!» В толпе поднялся невообразимый шум. Казаки бросились на дьяка, нанесли ему несколько ударов и отняли бумаги; дьяку, однако, удалось вырваться из рук толпы. Дело приняло такой оборот, что приставленный к дому атамана караул приготовился дать залп по толпе, но в это время Белогорохов поднял вверх свою шапку и толпа, по одному этому мановению своего вожака, сразу смолкла и успокоилась. Пользуясь этим затишьем, «почтенные люди и старики» попытались было уговорить казаков, но они не хотели ничего и никого слушать. Толпа с криками отправилась к генералам Мартынову и Луковкину и спрашивала их: «что вы с нами делаете»? Мартынов ответил, что он ничего не знает, а Луковкин пытался было успокоить казаков, но окончил также отговоркой о незнании.

После этого толпа снова отправилась к войсковому атаману, и когда последний стал уговаривать бунтовщиков и уверять, что ради защиты казачьих интересов он сам едет в Петербург, казаки кричали: «Без резону не езди, и мы тебя не пустим, а назад ехать не хотим, хотя сейчас нас всех велите побить». Результатом объяснений с Иловайским явилось требование казаков выдать им такие билеты, по которым в станицах их приняли бы не как беглецов, а как бы возвратившихся с очередной службы домой. Войсковой атаман пошел и на это, объявивши казакам, что он пошлет по станицам соответственные приказы, а им велел разойтись по домам. Казаки, видимо, несколько успокоились. Часть их снова переправилась на левый берег Дона к месту своей стоянки, а часть осталась у дома атамана, боясь, что он выедет, не давши им обещанных билетов.

По донесению князя Щербатова, находившегося с войсками в Ростовской крепости и зорко следившего за волнениями в Черкасске, взбунтовавшиеся казаки в дальнейшем вели себя следующим образом. Казаки, заручившись обещанием войскового атамана о зачете им службы на Линии и о признании их в приказах не бунтовщиками, изъявили желание выдать начальству захваченные ими на Кубанской линии полковые знамена. Июля 1-го они переправились на левую сторону Дона, а 2 июля в 6 часов вечера около 200 человек разместились в семи лодках и приплыли с распущенными знаменами к городу. Белогорохов с тремя товарищами явился к войсковому атаману, у которого собралась казачья старшина, атаманы, «старики» от всех городских станиц, и доложил атаману о «прибытии знамен». Последний приказал ему сдать знамена, что и было исполнено. После этого Белогорохов стал требовать грамот в станицы от войскового атамана и, будучи недоволен одними его приказами, потребовал, чтобы такие же документы были посланы в станицы и «за подписями судей от гражданского правительства». И войсковая администрация была вынуждена исполнить эти требования.

Тогда и от Белогорохова, в свою очередь, было потребовано возвратить бумаги, захваченные казаками у дьяка Мелентьева. Сопровождавшие Белогорохова казаки вынули из-за пазух эти бумаги и передали войсковому начальству.

Наконец, войсковой атаман спросил вожака бунтовавшихся казаков, поместили ли они в свою жалобу те обиды, какие были чинимы им на Линии, и получил утвердительный ответ. Присутствовавший при этом генерал Мартынов заметил, что, быть может, жалоба составлена неудовлетворительно; надо бы просмотреть ее и исправить. На это другой генерал, Луковкин, возразил, что «поправлять дело не наше, а пусть лучше останется попросту». Белогорохов вынул из-за пазухи жалобу и молча передал войсковому атаману. Последний взял жалобу, «не смотря ее», и обещал ходатайствовать у государыни, посоветовавши казакам быть спокойными и отправиться по домам. Белогорохов и его товарищи поклонились начальству и отправились к казакам. Казаки сняли караулы, разделились на две части, и одна их них отправилась в станицы левым берегом Дона, а другая правым.

Со своей стороны, войсковой атаман Иловайский послал Гудовичу письмо, в котором явно выгораживает из этой неприятной истории себя и всячески старается сгладить резкие черты в поведении взбунтовавшихся казаков. По его словам, продолжавшееся в течение целого дня 1 мая «волнование» казаков «привело всех сограждан в ужасный страх». «Казаки, — пишет Иловайский, — искали собственно моей головы», обвиняя одного его в том, что их выселяли без очереди и жребия на Кубань. Если бы атаман поступил со своей стороны строго, то дело не обошлось бы без кровопролития и невинных жертв.

Атаман прибегнул поэтому не к оружию, «а к единой ласковости и увещаниям» и усмирил, наконец, тем, что склонился на их требования к роспуску их по домам, обнадеживши, что будет ходатайствовать «о прощении их поступка и об избавлении их от поселения». Другими словами, войсковой атаман дал полное удовлетворение взволнованным казакам и выполнил все требования их, и в довершение всего лично отправился в Петербург отстаивать интересы казачества.

Такое нетактичное и несогласное с правилами военной дисциплины поведение атамана было, несомненно, самой разум-ной мерой успокоения взволнованных казаков. И войсковой атаман, и другие казачьи генералы хорошо понимали, на какой горючей подкладке разыгрались волнения казачества. Были нарушены исконные казачьи обычаи и права. Волнения, заставившие 400 казаков Поздеева, Луковкина и Кошкина полков уйти с Линии, могли охватить все донское казачество. Да и сами казачьи генералы Иловайский, Мартынов и Луковкин в душе считали справедливыми требования казаков, как это видно из их нерешительных и полусочувственных действий.

В сущности, плохо и поверхностно задуманной мерой заселения Кубанской линии отбывшими очередную казачью службу полками нарушались такие обычаи и порядки, на которых строилась и покоилась вся жизнь донского казака. И петербургская военная бюрократия, и командующий на Кавказе войсками генерал-аншеф Гудович не понимали, что творили, и наверное были незнакомы с бытовыми условиями казака или считали излишним входить в рассмотрение их. Привыкши произвольно распоряжаться на военном поле не отдельными лицами, а целыми полками и отрядами, и передвигать их с места на место, как пешки, они, не стесняясь, распорядились зачислить в переселенцы целых шесть донских полков, отбывших очередную службу на Линии. Это было так удобно и легко. Стоило только распределить отдельные полки по разным частям Линии и переправить к ним жен, детей, стариков, старух, скот, имущество и разного рода домашнюю рухлядь, — и переселение готово. Появится живой оплот по Кубани от беспокойных горцев. Но у живого оплота грубо были затронуты самые чувствительные струны общественной жизни.

Все донские казаки строили свою личную, семейную и хозяйственную жизнь по одним и тем же общим для всего войска порядкам: одни части казаков оставались на дому, а другие отправлялись по очередям на службу, например, на три года или на время похода, кампании. Дома в таких случаях семья жила и вела хозяйство с расчетом на возврат рабочей силы через определенный срок, а сам казак, состоя на службе, запасался скотом и имуществом у черкесов при набегах на них.

Таким образом, и дома, и вне его у казака все принаравливалось к определенной очередной службе. И вот эти-то расчеты казаков нарушены были начальством. Тут казаку обидны были, конечно, не столько материальные убытки и потери, сколько нарушение всего строя его бытовой и обычно-правовой жизни. Казаков лишали веками освященной самостоятельности во внутренних их порядках и взаимоотношениях. Вот почему рядового казака поддерживал и казак чиновный, и даже сам войсковой атаман, категорически указавший в своем приказе на нарушение казачьих «привилегий». Иловайский хорошо понимал, что заваренную Белогороховым и его товарищами кашу придется расхлебывать всему войску. Так и случилось.

Побеги с Кубани не прекратились с приходом партии Белогорохова в Черкасск. Казаки небольшими партиями продолжали уходить с Линии до половины июня. Так, капитан 2-го егерского батальона Асеев донес полковнику Тараканову, что казаки Кошкина и Луковкина полков оставили самовольно посты при редантах Скрытном, Кубанском, Державном, Убежном, и Недреманном и «бежали» на Дон, и что посты Кубанский и Скрытный поэтому пришлось занять карабинерами Каргопольского эскадрона. В остальные укрепления, как в Темнолесский ретраншемент, приходилось производить разъезды за неимением казаков. Взамен донцов были присланы в небольшом количестве уральцы.

Начальник гарнизона на Вестославском редуте секунд-майор Тетюнин 11 июня донес графу Гудовичу, что в погоню за шестью бежавшими донскими казаками он послал прапорщика Есипова с семью казаками; но безуспешно проскакав за беглецами 22 версты до редута Верхне-Егорлыцкого, Есипов принужден был возвратиться обратно, так как сопровождавшие его донцы нарочно сдерживали лошадей, чтобы дать время своим землякам скрыться от преследования.

Тот же Тетюнин задержал 3 июня с помощью эскадрона Нарвского карабинерного полка 20 казаков, намеревавшихся бежать из полка Поздеева.

В Прочном-Окопе побег 30 казаков Кошкина полка предотвращен был отобранием у них лошадей. Чтобы удержать от побега казаков Поздеева полка, расположенных у Григориполиса, прислан был пикет из 24 егерей, но около полуночи семь казаков убежало и их не удалось поймать за темнотой ночи.

Около того же времени бежало на Дон из Царицынского редута 20 казаков и из Ладогского редута 9 казаков. Для поимки бежавших были посланы целых два эскадрона Таганрогского полка с орудием и 15 хоперскими казаками. Отряд этот не нашел, однако, «следа» бежавших казаков, а направился к Григориполису, намереваясь здесь отобрать у казаков лошадей.

Из Терновского редута бежало 7 казаков, но их нагнала команда карабинеров майора Кауфмана, и «те казаки, не давшись в руки, сами поворотили к Григориполису в полк». Здесь у них было отобрано оружие и сами они взяты под караул.

Июня 16-го ротмистр Фишер, посланный с командой карабинеров для преследования бежавших казаков, заметил партию казаков у реки Егорлык и окружил ее карабинерами после переправы через эту реку. Сначала Фишер попробовал уговорить казаков, но это привело их в такое раздражение, что они начали стрелять в него. Тогда, по команде Фишера, карабинеры дружно бросились на казаков, смяли их и захватили всю партию в 37 человек; ночью, однако, два казака успели уйти и скрыться. Партия была арестована, и генерал-майор Булгаков, признавши их виновными в покушении к побегу, приказал «в страх другим, а им к воздержанию», наказать плетьми перед полком. Также в «страх другим, а им к воздержанию» тот же генерал Булгаков велел наказать плетьми перед полком 7 казаков, бежавших с редута Терновского.

Общее число бежавших из трех полков, расположенных на Линии, по спискам, доставленным графу Гудовичу, простиралось до 784 человек, в том числе полка Поздеева 330, полка Луковкина 241 и полка Кошкина 213 человек.

Уход с Линии казаков в сильнейшей степени ослабил военные резервы по Кубани. Помимо недостатка в людях, трудно было положиться на оставшихся на Линии донцов, явно разделявших взгляды Белогорохова и его партии. Охрана передовых постов по Кубани поэтому поручена была регулярной кавалерии, но последняя была неподготовлена к этому роду службы, составлявшему специальность казаков. Можно полагать, что черкесы не знали о побеге донских казаков и временном ослаблении Линии и потому только не воспользовались этим обстоятельством для своих набегов. Командующий войсками Гудович продолжал постройку крепостей и укреп-лений по всей Линии. Кубанская линия подготовлялась к заселению и ждала своих переселенцев.

Между тем волнения, вызванные казаками полков Поздеева, Луковкина и Кошкина, не угасли окончательно, отразившись в других местах в других формах.

После отъезда в Петербург войскового атамана Иловайского его место заступил генерал-майор Мартынов. Другой генерал, князь Щербатов, находившийся с регулярными войсками в крепости Ростовской, имел непосредственное отношение к казачьему возмущению в качестве командира кубанского корпуса, в состав которого входили волновавшиеся донские полки. Все время князь Щербатов внимательно следил за событиями, имевшими место в Донской области, и явно негодовал на казачью администрацию за ее медлительные и нерешительные по отношению к бунтовщикам действия.

Очень интересная переписка завязалась по этому поводу у Щербатова с Мартыновым. Первый взял на себя руководящую роль, несмотря на старшинство Мартынова, и бесцеремонно позволял себе обвинять исполнявшего обязанности войскового атамана в упущениях. Так, князя Щербатова возмущали прежде всего те слухи, которые циркулировали между казаками в виде легенд, волновавших свободолюбивое казачество. Сообщая Мартынову, что Черкасск, в котором находился этот последний, посещается мелкими партиями бунтовщиков, Щербатов иронически спрашивает Мартынова, известно ли ему о «неистовом возмутителе», который грозит взбунтовать всю Донщину, взять Таганрог и крепость Азовскую и Св. Дмитрия и натворить вообще всевозможных бед. В этом сообщении регулярного генерала к казачьему сквозит явное недоверие к представителю казачества, которого он, между прочим, просит ничего не скрывать от него.

Через 8 дней после того князь Щербатов послал Мартынову длинный и дерзкий рапорт, доходящий до обвинения в бездеятельности казачьего генерала. По розыскам Щербатова выяснилось, что бежавшие в Подпольное казаки из полка Поздеева, в количестве 16 человек, хотели ехать прямо в Аксай, но Мартынов потребовал, чтобы они явились к нему. Казаки не послушали наказного атамана, и когда за ними была послана команда, то они, зарядивши ружья и пистолеты, угрожали стрелять в команду. «Хотя вы и извещаете меня, — рапортует далее в виде выговора по начальству князь Щербатов, — что никаких нарушающих спокойствие слухов до вас не доходило, но мне донесли, что в станице Михалковской и в других застарелые невежды и гнусные отступники от церкви читают темной толпе какие-то книги и одну из них называют книгой Святого Кириллы. По толкованиям этих начетчиков, в половине восьмой тысячи, — не знаю по какому исчислению, — прибавляет князь Щербатов, — опустеет Дон на семь лет и тогда будет конец века». Легенду эту князь связывает с волнениями казачества. Таким образом, судя по этой переписке двух генералов, во взглядах их на текущие события и в образе действий, связанных с этими событиями, замечалась существенная разница. Князь Щербатов стоял на точке сыска и деятельно занимался им, а генерал Мартынов находился на страже казачьих интересов, нарушенных непопулярной правительственной мерой о выселении донцов на Кубань.

Вообще казачьи генералы старались всячески успокоить высшее начальство, действуя со своими казаками по-своему. Войсковой атаман Иловайский поскакал в Петербург, чтобы защитить «казачьи привилегии» и отвратить переселение донцов на Кубань. Мартынов заботится, чтобы в прошение бунтовщика Белогорохова с товарищами попала веская аргументация в пользу претензий взволновавшегося казачества, Луковкин политично отговаривается перед казаками незнанием того, что творит с ними высшее начальство. Испытание на этом пути поставлено было и бригадиру Платову.

Платов в это время уже пользовался широкой популярностью у донских казаков. При первых же вестях о волнениях казаков на Кубани граф Гудович немедленно вызвал к себе из Черкасска Платова и поручил ему объехать все донские полки, расположенные на Кавказской линии, и повлиять на казаков увещаниями о повиновении начальству и о поддержании воинских порядков в полках. Со своей стороны, председатель Военной коллегии граф Салтыков поручил Платову сообщить казакам, что те из них, которые не участвовали в волнениях и остались на Линии, могут рассчитывать на освобождение от переселения и возвращение на Дон. Платов исполнил возложенные на него поручения и донес, что все у донцов обстоит благополучно, казаки, по его словам, «признали себя весьма довольными» обещанием правительства «и уверили меня, что других мыслей никаких не имеют, как только выполнять все должное по службе и повиноваться начальству».

Тогда же и Мартынов доносил Гудовичу, что оставшиеся на Линии казаки наверняка не уйдут на Дон, а находящихся на Дону беглецов старожилы и «порядочного состояния люди» всячески склоняют к тому, чтобы они возвратились в полки на Линию.

А между тем, несмотря на заботливое охранение донских казаков их высшими представителями, Донщина в глубине своих бытовых тайников глухо волновалась, обнаруживая два противоположных течения: одни стояли за открытый протест вместе с Белогороховым и его единомышленниками, другие за подчинение требованиям правительства, сулившего прощение за казачью покорность. Само правительство всячески старалось склонить казаков к возврату на места по Кубанской линии. Граф Салтыков приказал заранее объявить бежавшим казакам, что если они сами возвратятся обратно в свои полки, то будут прощены за побег и освобождены от переселения на Кубань. Но беглецы не поддавались никаким увещаниям. Одни под разными предлогами остались дома, другие опирались на приказы Иловайского, в силу которых они считали себя отбывшими на Линии службу, а третьи ожидали результатов поездки войскового атамана в Петербург.

Мартынов предпринял целый ряд мер, чтобы убедить казаков возвратиться добровольно на Линию. С этой целью собирались сходы, посылались на них и по станицам особые лица от войска для увещания. С этой же целью есаулу Кондакову поручено было объехать ряд станиц. Кондаков побывал по Дону в станицах: Раздорской, Цымлянской, Быстрянской, Нижне-Каргалинской, Кумшацкой и по Донцу в Екатерининской, Быстрянской, Верхней и Нижней Кундрюченской и на хуторе, где жил Белогорохов. Казаки, по выражению Кондакова, «единогласно отказываются от возвращения». Были колеблющиеся. В некоторых случаях одни ссылались на других, давая тем понять, что за другими готовы были бы последовать и они. Но все безусловно боялись нарушить клятву, данную Белогорохову перед знаменами, которые они целовали. Сила клятвы была велика, а авторитет Белогорохова безграничен.

В частности, о Платове ходили слухи, что начальство отрешило его от командования прежними казаками и что поэтому он будто бы старается вызвать их на Линию и сделаться над ними атаманом. Остальные же казаки, не причастные к волнениям, боялись появления в станицах регулярных войск, и поэтому многие изъявляли готовность выслать силой беглецов на Линию, если прикажет Донское войско. Между беглецами и другими станичниками нередко возникали ссоры, беглецов упрекали в побеге, а беглецы, ссылаясь на атаманские приказы, не прочь были выйти из станиц, чтобы избавиться от утеснений.

Сам Белогорохов выехал 28 июня из дома для сбора денег на поездку в Петербург. Он действительно, собравши деньги, отправился вскорости в Петербург, чтобы подать там императрице прошение; но его схватили на дороге по распоряжению высшей петербургской администрации и посадили под арест. Оставшийся на месте руководителем Фока Сухоруков сгруппировал около себя около 150 человек и с ними переходил из станицы в станицу, всюду поддерживая энергично необходимость открытого протеста против выселения казаков на Линию. Когда же из Черкасска выслана была против него команда, то он оказал вооруженное сопротивление, был арестован и отправлен вместе с другими вожаками — Трофимом Штукаревым, Саввой Садчиковым, Иваном Подливалиным и Дмитрием Поповым — в Петербург.

Таким образом, главные виновники казачьих волнений находились в руках правительства под стражей и в следующем, 1793 году, были преданы суду особой комиссии, учрежденной при Государственной Военной Коллегии.

Белогорохов обвинен был в том, что он первый убедил казаков в незаконности выселения их без очереди, принял на себя главное начальство над бунтовщиками сначала в полку Поздеева, а потом над объединенной группой казачества трех полков, забрал знамена этих полков и отправился с взбунтовавшимися казаками к Черкасску, не подчиняясь никаким распоряжениям начальства. В самом Черкасске он «вынудил от войскового атамана приказы, а от гражданского правительства грамоты», обеспечившие за беглецами роспуск по домам и освобождение от службы. Затем по станицам он вел агитацию, собирал деньги и отправился на них в Петербург. В комиссии военного суда Белогорохов не только не раскаялся ни в чем, но, несмотря ни на какие увещания, не отвечал и на вопросы.

Фока Сухоруков изобличался в большинстве тех же проступков, что и Белогорохов, у которого он был главным помощником, а также в вооруженном сопротивлении властям.

Остальные подсудимые — Штукарев, Садчиков, Подливалин и Попов — обвинялись в том, что были старшими между бежавшими казаками, причем Штукарев был избран начальником в полку Поздеева, Садчиков состоял главным помощником у Сухорукова, предводителя толпы, а Попов способствовал посылке в Петербург Белогорохова. Но все они изъявили чистосердечное раскаяние.

В особую вину Белогорохову поставлено было то, что он не хотел подвергнуть себя никакому суду, кроме Ее Императорского Величества, не захотел отвечать на вопрос-ные пункты и остался непреклонным, несмотря на все увещания священника.

На этом основании комиссия военного суда признавала главных виновников мятежа подлежащими смертной казни, но ограничилась тем, что постановила, исключивши из войска Донского, наказать кнутом в крепости Святого Дмитрия в присутствии казаков, собранных от станиц. Белогорохова пятьюдесятью ударами, а Сухорукова тридцатью, вырезать им обе ноздри, наложить знаки и сослать в Нерчинск в каторжные работы. Остальных подсудимых, раскаявшихся и действовавших по легкомыслию, постановлено было наказать в той же крепости плетьми и назначить, по распоряжению Войскового Гражданского Правительства, на службу не в очередь.

Самое наказание осужденных было обставлено предосторожностями. Граф Салтыков в письме к Гудовичу от 26 июня 1793 года предложил, чтобы войска Кубанского егерского корпуса остались в Ростовской крепости до окончания экзекуции и чтобы, в случае отозвания их из крепости, остался хотя бы один батальон, «ввиду могущих быть беспорядков». Но опасения Салтыкова не оправдались. Экзекуция прошла при молчаливом отношении к ней казаков. Предводители и народные герои были низведены на степень преступников. Сила осталась силой, а народные права — пустым звуком.

Официальные архивные документы ничего, конечно, не говорят о том, как в глубине души относились казаки к суду и наказанию людей, отстаивавших их казачьи интересы. Но самый приговор достаточно характерен, чтобы можно было судить об этом отрицательном отношении к нему массы. Вина Белогорохова и его товарищей, искавших у правительства зашиты казачьих прав, была виной всего Донского войска.

Казалось бы, что с наказанием вожаков должны были бы совершенно прекратиться и самые волнения. Наиболее стойкие защитники казачьих привилегий были позорно посрамлены, масса казачества не протестовала. Сам Гудович считал общественное спокойствие на Дону настолько установившимся и непоколебимым, что находил возможным немедленно приступить к выселению донских казаков на Кубань. 12 августа была совершена позорная экзекуция над Белогороховым и его товарищами, и в августе же Гудович одновременно сообщил свои соображения о немедленном заселении донцами Прикубанья председателю Военной коллегии графу Салтыкову и войсковому атаману Иловайскому.

Иловайский нашел, однако, невозможным переселить казаков с желательной для Гудовича быстротой. Обсудивши этот вопрос коллегиально вместе с членами Войскового Правительства, он ответил главнокомандующему, что в данном случае надо считаться «с древним Донского войска обрядом».

В наряд на переселение попали из всего наличного числа казаков лишь те, которые назначались станичными сходами. Требовалось бы собрать все станичные сходы, чтобы получить их решения, и скомплектовать необходимое количество переселяющихся семей. Стояла уже осень, переселение должно было затянуться до зимы, а зимой переселять казаков с их женами, детьми, скарбом и скотом по обширным и пустынным степям Северного Кавказа било бы крайне тяжело и затруднительно. «А по сему, — доносил атаман войска Донского главнокомандующему, — исполнение Высочайшего Ея Императорского Величества повеления не иначе со стороны Донского войска, как к будущему за сим лету, последовать имеет».

Можно было ожидать и других осложнений при переселении. Ни для кого не было секретом, как донцы относились к выселению. Казаки могли всячески тормозить организацию выселения. Наконец, и само центральное правительство нашло на этот раз слишком спешным распоряжение Гудовича. Салтыков писал последнему, что он желал бы предварительно знать все подробности в организации переселения, и просил сообщить ему, в каком положении находилась постройка жилищ для переселенцев и размещение их. К тому же, по сообщению Салтыкова в другом письме, Государыня желала, чтобы жилища для переселенцев были приготовлены прежде их прибытия. Таким образом, переселение донских казаков на Кубань силой обстоятельств пришлось оставить до следующего, 1794 года.

Между тем начальству Донского войска предстояла трудная задача не только подготовить переселение, но убедить казаков выселиться. В этих видах Войсковое Правительство избрало особых старшин и в сентябре месяце отправило их по всем станицам с особыми «известительными грамотами». Старшины эти должны были подготовить население к такой непопулярной мере, как насильственное выселение казачьих семей на чужую, обещавшую одни военные тревоги и мрачное будущее, сторону.

Как и следовало ожидать, начатое Белогороховым дело не заглохло. Уже 24 сентября Иловайский доносил Гудовичу, что в трех станицах — в Бесергеневской, Мелиховской и Раздорской — казаки посланного к ним войскового старшину Алексея Макарова не приняли, известительных грамот не послушали и о переселении и слушать не хотели; в двух станицах — Маноцкой и Богаевской — оказано было подобное же упрямство, но потом станицы эти согласились принять известные грамоты. Иловайский, ввиду этих обстоятельств, остановил шедший на Линию третий Кубанский егерский батальон, а князю Щербатову сообщил, чтобы он оставил и четвертый батальон. Войска эти удержал на Дону Иловайский на всякий случай, чтобы были на глазах у «слабомыслящих людей», а сам Иловайский решил испробовать предварительно все мирные средства, чтобы убедить упорствующие станицы в необходимости дать переселенцев.

Иного мнения был на этот счет князь Щербатов, находивший совершенно излишней предосторожность казачьего атамана. Дело, по его мнению, было совсем не такого острого характера, чтобы предпринимать столь серьезные меры, как угроза казакам регулярными войсками. Можно было ограничиться одними увещаниями населения.

Но обстоятельства показали, что казачий атаман знал настроение казаков лучше, чем князь Щербатов. В то время, когда Гудович, разделяя мнение Щербатова, сделал распоряжение о дальнейшем следовании на Линию приостановленных батальонов, получилось из Петербурга от Салтыкова письмо, в котором он приказал князю Щербатову приостановить движение Кубанского егерского корпуса и расположить батальоны вблизи донских станиц. Мера эта, соединенная с приостановкой не двух батальонов, а целого корпуса, была вызвана обнаружением новых волнений в станицах. В некоторых станицах казаки выразили явное нежелание переселяться на Кубань, опираясь на Высочайшие грамоты и закон. Декабря 22-го казаки Пятиизбянской, Верхней и Нижней Чирской, Кобылянской и Есауловской станиц послали по этому вопросу войсковому атаману очень характерное прошение.

Хотя, говорится в прошении, Войсковое Правительство особыми грамотами и запретило просить об отмене переселения на Кубань и хотя самое переселение чинится по повелению государыни, но казаки пяти станиц находят переселение на Кубань невозможным. Царь Иван Васильевич пожаловал Доном казаков за службу, и казаки готовы «до скончания жизни» служить государыне, оставаясь на Дону. В этих видах они просят войскового атамана ходатайствовать пред государыней об отмене переселения донских казаков на Кубань. К прошению все пять станиц приложили печати.

Иловайский, потерпевший уже раз отказ на такое ходатайство в Петербурге, 22 декабря послал в ответ на прошение увещевательные приказы, в которых он укорял казаков в предосудительном образе действий. Казаки не остались в долгу и послали войсковому атаману коллективный от пяти станиц рапорт. Относительно «вашего сожаления и любви к нам, — отвечают казаки, — мы не находимся ни в каком заблуждении. Нам прискорбно было слышать в „увещевательном приказе“, что мы считаемся „важнее варваров, которые всегда тщатся вредить всю империю“, и приравнены к бунтовщикам — Стеньке Разину, Гришке Отрепьеву, Булавину, Емельке Пугачеву, Белогорохову и Фоке Сухорукову. Мы же, — подчеркивают свою позицию казаки, — не бунтовщики и желаем только одного — жить на Дону.

Вы говорите в своих увещевательных грамотах „о прекрасных и выгодных кубанских землях“, но не благоволено ль будет вашему высокопревосходительству с Войсковым Гражданским Правительством просить о Высочайшем повелении заселить те „угодные места“ крестьянами, которые господами донскими владельцами поселены слободами „по разным речкам на заслуженных войсковых землях“. С своей стороны мы, казаки, обязуемся охранять и защищать от неприятеля крестьян, как не военных, и регулярно посылать для этого от войска казачьи полки». И так же, как на прошении, все пять станиц приложили к рапорту печати.

Таким образом, в данном случае казаки выказали явное намерение стоять в своих требованиях на строго легальной почве. Не отказываясь от службы, они просили оставить за ними только то, что принадлежало им по закону и исторически сложившемуся укладу. Злой иронией звучит предложение Войсковому Правительству, состоявшему из помещиков, захвативших войсковые земли и поселивших на них крепостных крестьян, переселить вместо казаков этих крестьян, которых казаки обязывались охранять. Это именно предложение меньше всего могло послужить на пользу донцам. В сущности, оно являлось оскорблением начальства, усмотревшего в подаче прошения серьезный проступок против существующих порядков. Сам князь Щербатов нашел необходимым принять самые решительные меры против вольнодумствующих пяти станиц.

Вот как представлял себе положение дел на Дону этот генерал. Из донесения посланного им в волнующиеся станицы есаула Кутейникова выяснилось, что в станицах не было полного единодушия. Хотя все казаки обязались взаимно подпиской не исполнять требований начальства по выселению на Кубань, но многие из них так поступили страха ради перед товарищами. Сборищ в станицах не было. Только одна Есауловская станица, наиболее беспокойная, содержала небольшие караулы и разъезды. Волнующиеся казаки были убеждены, что переселение на Кубань производится не по Высочайшему повелению, а по указу Государственной Военной Коллегии. В этом их уверил один писарь Михайловской станицы, высланный за какие-то проступки из Войскового Правительства под военным караулом в станицу. К тому же назначенные для увещания волновавшихся казаков бригадир Иловайский и полковник Манков не имели смелости въехать в станицы бунтовщиков. И бунтовщики зазнались. Ходили слухи, будто бы есауловские и кобылянские казаки, соединившись с единомышленниками других станиц, намерены идти к Черкасску, чтобы атаманов, чиновников и старшин перерезать, а чернь забрать с собой.

Щербатов не придавал, однако, значения этим слухам. Главное зло заключалось, по его мнению, «в медленной нерешительности» по отношению к волновавшимся казакам. Когда поэтому Щербатов был приглашен войсковым атаманом Иловайским 7 января в Черкасск, то он, в свою очередь, потребовал созвать полное собрание высших чиновников. На этом собрании он предложил, чтобы в Есауловскую станицу немедленно поехал генерал Мартынов с несколькими штаб и обер-офицерами, объявил бы на полном сборе подлинное Высочайшее повеление о наряде казаков на переселение и употребил бы все средства к восстановлению спокойствия, не прибегая к демонстративным передвижениям регулярных войск. Но и сам Щербатов плохо верил в эту меру, потому что станицы Есауловская, Кобылянская, Верхняя и Нижняя Чирские и Пятиизбянская были самые многолюдные на Дону, состояли из лучших казаков, причем казаки эти держались раскола, были упорны, как и все раскольники, в своих требованиях и наверное имели во главе людей влиятельных и решительных. Щербатов считал поездку генерала Мартынова в волнующиеся станицы последним мирным средством успокоения населения. Если бы это средство осталось безрезультатным, то Щербатов решил употребить в дело военные диверсии. По его плану, необходимо было окружить тесным кольцом регулярных войск все пять станиц, чтобы произвести на население надлежащее, внушающее впечатление, тем более что и казаки спокойных станиц находились в выжидательном положении. Так как два егерских батальона не могли, по мнению Щербатова, внушить населению надлежащий страх, то он послал генерал-майору Беервицу извещение, чтобы он придвинул Каргопольский полк из Ломова и Ростовский из Саратова к донским границам и расположил один в Новохоперском уезде, а другой по р. Медведице в соседних селениях.

С течением времени выяснилось, что казаки пяти станиц, стоявшие сначала на чисто юридической почве, перешли на почву явного неповиновения и враждебных отношений как к начальству, так и к противникам их взглядов и образа действий. Так, в Есауловской станице казака Ивана Чаусова станичный сбор приказал посадить в колоду, а капитана Кирьякова взяли под караул, как представителей противной стороны. Когда нижнечирские и кобылянские казаки решили отправиться в поход вверх по Дону и вниз по станицам и когда атаман Загудаев начал отговаривать их от этого, то два казака бросились на него с ножами. В той же Есауловской станице били плетьми полкового есаула Клима Кондратова, а с есаула Григория Морозова взяли денег тридцать рублей и два ведра вина. В станице Пятиизбянской около семидесяти старшин и стариков собрались на дому у подполковника Василия Денисова для выяснения вопроса о том, кого следовало поместить в переселенческие списки. Когда эти старики шли на сбор, то на них напали мятежники и двух стариков «прибили в полусмерть», а подполковник и премьер-майор Денисов, станичный атаман, писарь и есаул неизвестно куда скрылись. Тогда же мятежники били плетьми двух стариков Верхнечирской станицы, полковых старшин посадили под караул, причем атаманом, писарем и есаулом избрали других.

Генерал Мартынов, посланный для увещания пяти волновавшихся станиц, доехал только до Нижне-Курмоярской станицы. Здесь ему сообщили, что в Есауловскую станицу собрались казаки всех пяти станиц, где и решили убить Мартынова и его спутников. Станичный атаман и степенные люди, сообщившие это Мартынову, убедительно просили его не выезжать из Нижне-Курмоярской станицы. Оставшись здесь, Мартынов решил отправить в мятежные станицы пятьдесят пять степенных людей, собранных в нижних станицах. Посланные должны были остаться как бы заложниками, пока представители мятежников будут знакомиться в Нижне-Курмоярской станице с подлинными Высочайшими рескриптами о переселении казаков. Но мятежники не согласились на это.

Когда посланные Мартыновым старики и степенные люди прибыли в Потемкинскую станицу, то мятежники туда же послали с письмом своего казака, который бросивши письмо на улице, сам ускакал. Послание начиналось словами: «Письмо почтенному господину, имя и прозвания не знаем, следующему с командой в нашу станицу». В письме этом казаки просили не ездить к ним, чтобы избежать столкновения. «Ни квартир, ни подвод вам с командой не будет», — заявляли казаки, а внизу значилась подпись: «Есауловской станицы станичный атаман, старики и всей станицы казаки». Когда же один из стариков майор Орехов от лица всех написал, что они едут с единственной целью дать возможность осмотреть подлинные именные Высочайшие рескрипты о переселении казаков, то получил ответ, что они не желают ни принимать у себя посланных к ним стариков, ни посылать своих для осмотра рескриптов. Тем не менее Мартынов настоял, чтобы избранные старики непременно отправились в Есауловскую станицу.

Старики поехали, но лишь только они подъехали к Есауловской станице, как к ним навстречу послано было пять человек казаков, которые, по поручению сбора всех пяти станиц, советовали им не только не въезжать в Есауловскую станицу, но убраться и из станицы Потемкинской, откуда они приехали, если хотят остаться живыми. По их словам, сбор постановил: «ни письменного, ни словесного — ничего не принимать»; на переселение казаки не пойдут, свои земли будут защищать кровью, и разве одних малых детей сошлют на Кубань после их смерти.

Ввиду всего этого Мартынов решил, что осталось одно средство — употребить в дело оружие. По мнению этого генерала, такая мера была тем необходимее, что нельзя было положиться и на казаков, внесенных в переселенческие списки по другим станицам, так как они легко могли пристать к мятежникам. Самому Мартынову в рапорте от 17 января 1794 года казаки пяти станиц категорически заявили, что на переселение они не пойдут.

Особенно же пострадали два казака, посланные Мартыновым с приказами в Верхне-Чирскую и Пятиизбянскую станицы.

17 января казаки Нижне-Курмоярской станицы Фрол Исаев и Кудин Варфоломеев дали следующие показания. Когда они подъехали к Нижне-Чирской станице, то их встретила застава от Кобылянской станицы из четырех казаков, которые арестовали их, отобрали дела и связанных повели в Кобылянскую станицу. Здесь станичный атаман приказал посадить их в колоду, и когда их сажали в колоду, то казаки били их кулаками. На другой день был станичный сбор, который, по докладу атамана, приказал предварительно высечь их плетьми, а потом отправить в Есауловскую станицу. Тут их «секли в четыре плети, а некоторые пиночьями и коблучьями, а атаман насекой, сколько кому угодно было, и прибили до полусмерти; а по окончании боя потащили нас за волосы и посадили паки в колоду, и тут мучили тирански, наступая нам на ноги, а другие валят на сторону колоду и ломают нам ноги». В Есауловской станице посланцы снова были посажены в колоду с жестоким боем. Затем вывели их на сбор и произвели допрос, после чего сбор еще раз постановил высечь их плетьми и отправить обратно домой. «И тут нас, — рассказывали несчастные, — так жестоко секли, что клали по три раза на голом льду». При этом Исаев и Варфоломеев слышали, что бунтовщики намерены были убить посланных к ним стариков и войскового атамана Иловайского, заменивши его другим лицом.

Все это привело казачью администрацию и князя Щербатова к мысли о необходимости скорого передвижения усиленного количества регулярных войск на Дон. На казаков нигде нельзя было положиться. В рапорте от 23 января 1794 года князь Щербатов сообщал Гудовичу, что двух егерских батальонов, которые он для виду передвигал частями с места на место, и ожидаемых двух карабинерных полков было мало даже для того, чтобы окружить пять наиболее упорствующих станиц. Почему он рассчитывает двинуться с этими силами на одну Есауловскую станицу. 28 января войсковой атаман Иловайский писал Щербатову, что на его сообщение Гудовичу о недостаточном количестве регулярных войск, назначенных на Донщину, главнокомандующий ему ответил, что князь Щербатов может просить князя Прозоровского передвинуть на Дон еще два полка, Шлиссельбургский пехотный и Павлоградский конный. Иловайский просил ускорить передвижение этих войск и не отдалять от Черкасска егерских батальонов, так как, по слухам, мятежники ожидают момента, когда регулярные войска будут удалены из Черкасска, чтобы напасть на город, увеличить здесь число своих единомышленников, произвести грабежи и убийство чиновников, забрать регалии и выбрать другого войскового атамана.

На другой день, 29 января, сообщая те же соображения графу Гудовичу, Иловайский добавил, что бунтовщики послали двух стариков для возмущения других станиц и что старики эти открылись казаку Сиволобову во всем. Так, они говорили, что пять бунтующих станиц имеют в своем распоряжении до трех тысяч казаков и что к пяти станицам пристанет еще 38 станиц, и если регулярных войск больше не будет, то казаки легко справятся с егерскими батальонами. Необходимость военных мер против донских казаков была санкционирована и Высочайшей властью. В именном указе Екатерины II, перечислявшем беспорядки, творившиеся на Дону, установлена была необходимость передвижения войск на Донщину под командой князя Щербатова и, в случае нужды, неотложность быстрых и решительных мер, но в заключение высказывалась надежда, что войсковой атаман Иловайский, Войсковое Правительство и князь Щербатов восстановят спокойствие на Дону внушением непослушным одного страха.

Несмотря на этот спокойный тон указа, высшие сферы Петербурга были встревожены положением дел в Донском войске. Февраля 4-го 1794 года председатель Государственной Военной Коллегии граф Салтыков писал Гудовичу, что так как волнения на Дону не прекращаются, то в случае нужды Гудовичу необходимо будет спешно передвинуть с Кавказской линии еще один пехотный полк, или сколько понадобится, под команду князя Щербатова. Вместе с тем, по мнению Салтыкова, нужно было следить за полками, находившимися в Кавказском корпусе, которые, по полученным им сведениям, сносятся с бунтовщиками.

Того же 4 января граф Салтыков в секретном ордере князю Щербатову извещал его о распоряжениях, посланных в передвигаемые к Дону части войск, и советовал действовать с крайней осторожностью. Весьма важно было, по его мнению, занять войсками станицы только тогда, когда в распоряжении Щербатова будет достаточно сил для подавления бунта. Месяц спустя Салтыков писал Гудовичу о скорейшем приведении в исполнение этого плана. А особенно важно охранить Царицын, как ближайшее соседнее место с казачьими станицами. Сюда необходимо послать конный полк и один или два батальона пехоты с знающим и расторопным начальником, с наказом, чтобы он секретно следил за происшествиями в Донской области и не допускал бы мятежников проникать в Царицын и окрестные места.

17 февраля князь Щербатов известил Гудовича, что посланный им отряд из двух батальонов пехоты и одного эскадрона конницы 12 февраля прибыл в Черкасск под командой полковника Кривцова. Из этого отряда казанский батальон оставлен генералом Иловайским в Черкасске для соблюдения порядка, а остальные части отправлены для соединения с егерскими батальонами. Два драгунских эскадрона, посланные также Гудовичем, еще не пришли. Павлоградский легкоконный полк должен был прибыть 18 февраля в станицу Казанскую, а Шлиссельбургский пехотный и карабинерные полки 16 февраля заняли определенное место вблизи волнующихся пяти станиц. Туда же двинул Щербатов и другие части войск, находившиеся в его распоряжении. 23 февраля должны были соединиться у станицы Есауловской оба фланга передвигающихся войск при четырех орудиях полевой артиллерии. От Салтыкова Щербатов получил извещение о направлении на Дон Брянского пехотного полка из Калуги. Отданный в распоряжение Иловайского Павлоградский легкоконный полк был послан временно в Глазуновскую станицу, в которой был избит станичный атаман и произведены беспорядки. Хотя отвлечением этого полка и были несколько ослаблены силы князя Щербатова, но он надеялся вскоре изменить к лучшему положение дел.

Вместе с этим общим планом оцепления регулярными войсками волнующихся станиц Щербатов в особом приложении к своему рапорту сообщил Гудовичу ряд следующих сведений о происшествиях.

31 января, по сообщению старшины Пимонова и сотника Небыкова, сборище в Есауловской станице, по сто человек от каждой из пяти станиц, было распущено и только одна Есауловская станица оставила свою сотню для караулов и разъездов. Казак Басакин собрал партию, которую намеревался пополнить единомышленниками из других станиц и произвести нападение на Черкасск.

2 февраля, узнавши о движении регулярных войск, мятежники собрали всех своих казаков, делали разъезды и намеревались встретить войско на рубеже, чтобы не пустить в станицу.

Под 6 февраля в полночь в Есауловскую станицу съехались атаманы со стариками и решили идти по станицам, от Потемкинской до Черкасска, причем всех чиновников и несогласных с народом казаков убивать, а остальных забирать с собой. Тогда же прибыли двести из Чирской и сто вооруженных казаков из Кобылянской станиц. Есаул Григорьев сообщил, что нельзя положиться на казаков станицы Нагавской. Когда до бунтующих станиц дошли слухи о приближении двух батальонов егерей и пятнадцати тысяч конницы, то мятежники, хотя и встревожились, но сделали сбор и приказали справлять дротики и кинжалы. Казаки полагали встретить регулярные войска на своем рубеже, если войск мало, или у Нагавской и Верхней Курмоярской станицы, в случае значительного количества войск. Для разведок были посланы из Есауловской станицы два казака. Если бы обнаружено было движение войск на станицы, то решено было идти против них; в противном случае направиться к Черкасску. Из полков Верхне-Чирской и Пятиизбянской станиц, находившихся в Таврической области, прибежали казаки, с которыми бунтовщики отправили в полки письма с станичными печатями через Тамань, чтобы весной казаки вышли из Таврии и соединились с бунтовщиками.

Февраля 7-го казаки Есауловской станицы приказали священнику служить молебен об успешном отражении правительственных войск, и когда священник не согласился служить, то отыскали старообрядческого попа, а священнику ослушнику пригрозили, что, в случае столкновения с войсками, заставят его идти впереди войска с крестом; чиновников же разместить в середине полков и убегающих колоть. Бывшие в станице пушки были вытащены и поставлены на сани, ядра приготовлены из железа; «а дабы успех был в их намерениях, велено раздать из станинных денег убогим старухам двадцать рублей». Есаул Рубцов привез в Есауловскую станицу и читал на сборе письмо, писанное якобы от Царицынского коменданта, что переселение казаков на Кубань чинится не по Высочайшему повелению и что императрица не знает этого.

8 февраля в Верхнечирской станице взято было сто два человека, из которых шестнадцать чиновников и 24 казака были раздеты донага, связаны и посажены в ледник.

11 февраля, боясь подобной участи, бежали из Есауловской станицы 30 человек «благонамеренных казаков».

Казаки отложили поход в нижние станицы и Черкасск до весны, чтобы зимой не обременять станичников фуражом.

Общую же и весьма интересную характеристику положения дел в бунтующих станицах дал 15 февраля сотник Есауловской станицы Чаусов. По его показанию, когда премьер-майор Иван Севастьянов передал грамоту о наряде на переселение казаков есауловскому станичному атаману поручику Козьме Севастьянову, то он, Севастьянов, принять ее согласился без созыва сбора. Но когда был собран сбор, то казак Антон Клягин с единомышленниками возмутили станицу и приказали отнести и отдать обратно премьер-майору Севастьянову грамоту, иначе грозили избиением. Станичный атаман и старики вынуждены были исполнить это требование. Неделю спустя, опасаясь, что в станице найдутся казаки, которых впишут в переселенческие списки помимо сбора, сход принудил станичного атамана Севастьянова сложить с себя должность, отобрал у него насеку, печать и сундук с делами и выбрал станичным атаманом отставного казака Загулаева.

В сентябре 1793 года из Потемкинской в Есауловскую станицу приехали на собственных лошадях «два человека в платье немецком и в белых суконных плащах и волосы зачесаны назад, по тому же обыкновению с бритыми бородами, с запущенными усами, говорят по-росийски не чисто». Пробыли здесь эти таинственные посетители дней шесть, стояли на квартире у казака Кулгового, и Чаусов видел их, когда они купили четыре листа писчей бумаги в лавке. Казаки называли их французами и лекарями. Атаман Загудаев говорил Чаусову, что он намерен пойти к французам, чтобы пустить кровь из отяжелевшей руки; но ходили ли к иностранцами атаман и старики — Чаусову неизвестно. Французы уехали потом в Кобылянскую станицу и куда делись, Чаусов не знает.

Как только уехали французы, казаки стали волноваться еще больше; начались приезды в Есауловскую станицу единомышленников из Кобылянской и Нижне-Чирской станиц; брожение все усиливалось. Очевидно, в таинственных посетителях если не сам сотник Чаусов, то те лица, которые снимали с него допрос, видели французских эмиссаров, сеявших семена великой французской революции по казачьим станицам. С выездом французов участил свои приезды из Кобылянской в Есауловскую станицу чиновник Самохин, волновавший казаков, а из Нижне-Чирской станицы наезжал сотник Рубцов, пользовавшийся особым уважением у казаков. Рубцов продавал хлеб 8 февраля 1794 года в Царицыне и оттуда привез хорунжему Чуденцову от знакомого его, сержанта Петра Лебедева, письмо. Сержант извещал, что указа о выселении казаков на Кубань нет, и советовал упорно сопротивляться. Копии с этого письма были отправлены из Нижне-Чирской в Кобылянскую и Есауловскую станицы.

Узнавши о движении регулярных войск на Саратов, казаки волнующихся станиц решили соединиться, вооружась поголовно, и предварительно спросить у регулярных командиров, куда войска следуют. Если выяснится, что они направляются действительно в Саратов, то отпустить им потребное количество фуража и провианта; если же окажется, что войска посланы против казаков, то вступить с ними в борьбу. В случае если казаки будут побеждены, заранее решено отступить к Высокому Яру, находившемуся в семи верстах ниже Есауловской станицы и представлявшему превосходное естественное укрепление. Пушек у казаков было шесть, но из них на лафетах только две полковые; пороху было очень мало. Февраля 8-го на сборе Есауловской станицы читано было привезенное из станицы Скурышенской письмо, чтобы казаки пяти волнующихся станиц, в случае выступления против регулярных войск, дали знать в Скурышенскую станицу, которая, как и смежные с ней медведицкие станицы Глазуновская и Кепенская, готова идти им на помощь. Пять бунтующих станиц находились под общей командой есауловского атамана казака Загудаева.

Между тем осуществление плана князя Щербатова о подавлении мятежа в пяти объединенных станицах близилось к концу. Сверху шли полки Шлиссельбургский, Ростовский и Каргопольский под командой полковников Буткевича и Ребиндера, снизу от Черкасска двигался сам князь Щербатов со своими егерскими батальонами, батальоном Воронежским, с эскадроном драгун, с генерал-майором Мартыновым, семьюдесятью штаб— и обер-офицеров и с тысячью казаков. В своем рапорте от 17 марта 1794 года графу Гудовичу Щербатов так характеризировал противников: по ежедневно поступавшим сведениям, казаки предавались пьянству по случаю Масленицы и в пьяном виде по несколько раз делились на части, избирали начальников, приготовляли оружие и строили планы о встрече с войсками. Очень может быть, что краски были сгущены под влиянием сообщений перебежчиков, и князь был менее осведомлен в том, что в действительности творилось в волнующихся станицах; но несомненно, что широкая Масленица и соединенный с ней разгул ослабляли казачью дисциплину. Казаки, по уверению Щербатова, не знали, что к ним придвигаются войска. А регулярные войска между тем всячески спешили, несмотря на дурную погоду. Января 20-го войска находились в 112 верстах от Есауловской станицы. Через день о движении регулярных войск узнали казаки этой станицы. Есауловцы забили тревогу и дали знать в другие станицы о приближении войск, передовые отряды которых находились в 68 верстах от Есауловской станицы.

В то время стали появляться в войсках перебежчики. Не проходило часа без того, чтобы не явился кто-либо в регулярные отряды и не приносил вестей о положении дел у волнующихся казаков. Казаки растерялись и находились в нерешительности. Наряду с людьми, готовыми взяться за оружие, было много колеблющихся. Ввиду надвигавшихся грозных сил, казаки, чтобы приободрить друг друга, прибегали к вину.

Когда 23 февраля князь Щербатов был у Потемкинской станицы, ему донесли, что в Есауловской станице 600 человек с оружием ждали товарищей из Кобылянской и Нижне-Чирской станиц и намерены были встретить войска на рубеже. В 3 часа дня войска вошли в Потемкинскую станицу. Вблизи ее виднелась партия около ста вооруженных казаков. Двое из них подъехали к станице и стали звать потемкинских казаков соединиться с ними, но, увидя солдат, поскакали обратно и ушли от посланной за ними погони. В 6 часов утра, 24 февраля, отрядивши генерала Мартынова с казаками и Воронежским батальоном с правой стороны Есауловской станицы, чтобы не пропустить беглецов за Дон, и заградивши одним батальоном пехоты и эскадроном драгун путь на хутора с левой стороны, князь Щербатов с остальными частями войск двинулся в станицу Есауловскую. При самом вступлении в станицу прискакали четыре человека и, прося себе прощения, объявили, что товарищи их ожидают на границе. Щербатов послал чиновника Есауловской станицы к бунтовщикам с приказом немедленно сложить оружие без сопротивления.

При вступлении регулярных войск в станицу бунтовщики, по словам Щербатова, встретили его на коленях с выражением раскаяния и с просьбами о помиловании их Царицей.

Дело, однако, этим не закончилось. Наиболее волновавшаяся Есауловская станица оказала наименьшее сопротивление. Кобылянская и Нижне-Чирская станицы продолжали упорствовать, несмотря на присутствие войск и артиллерии. Казаки Пятиизбянской и Верхне-Чирской станиц встретили с хлебом и солью полковников Буткевича и Ребиндера. Но когда в станицы вошли войска, то около тысячи вооруженных казаков столпились перед войсками в кучу и, не употребляя в дело оружия, препятствовали несколько часов вступить войскам в станицы. Когда же они узнали о прибытии снизу от Черкасска войск и о занятии ими Есауловской и других станиц, то возвратились в свои дома, побросали оружие и старались скрыться.

Таким образом, по сообщению Щербатова, все пять бунтующих станиц были заняты без кровопролития. Виновные взяты под стражу, и никто из бунтовщиков не скрылся. По всему краю было восстановлено спокойствие и войска расположены на зимние квартиры.

Так разрешился бунт пяти станиц, но в действительности он охватил не пять станиц, а большую половину Донского войска.

По данным Воинской экспедиции об отношениях разных станиц к выселению, оказывается, что указы — первый известительный и второй подтвердительный, приняли беспрекословно и списки о выселяемых казаках составили только 17 станиц: Залотовская, Губская, Траилинская, Нижне-Михайловская, Качалинская, Иловлинская, Казанская, Нижне-Кондрюченская, Усть-Быстрянская, Екатерининская, Усть-Белокалитвенская, Гундоровская, Митякинская, Луганская, Букановская, Остроуховская и Островская. Затем приняли указы, и списки переселенцев составили после колебаний 19 станиц: Маноцкая, Багаевская, Голубинская, Старо-Григорьевская, Ново-Григорьевская, Кремянская, Перекопская, Клецкая, Расиопинская, Усть-Медведовская, Усть-Хоперская, Еланская, Вышенская, Мигулинская, Верхне-Кондрюченская, Калитвенская, Каменская, Глазуновская и Скурышенская. Далее указы приняли и списки обещали дать, если это сделают другие станицы, 7 станиц: Потемкинская, Ведерниковская, Кагальницкая, Верхне-Михайловская, Камышенская, Кумшацкая и Нижне-Курмоярская. Две станицы — Романовская и Цымлянская — не приняли указов и списков о переселенцах не дали, но ходатайствовали об избавлении их от переселения. Указы приняли, но списков о переселенцах не дали 7 станиц: Кумылженская, Слашовская, Зотовская, Бузулуцкая, Ярыженская, Черновская и Березовская. Наконец, ни указов не приняли, ни списков о переселенцах не дали и открыто бунтовали 49 станиц: Бесергеневская, Мелеховская, Раздорская, Семи-Каракорская, Кочеговская, Ниже-Каргальская, Быстрянская, Верхне-Каргальская, Терновская, Филипповская, Гугнинская, Нагавская, Верхне-Курмоярская, Трех-Островянская, Сиротинская, Федосеевская, Арженовская, Акишевская, Тишанская, Бурацкая, Правоторовская, Луковская, Тепикинская, Безплеменовская, Левикинская, Урюпинская, Катовская, Добринская, Михайловская, Кепенская, Арчадинская, Етеревская, Раздольская, Арсовская, Заполянская, Малоделская, Березовская, Алексеевская, Яменская, Лукьяновская, Карповская, Мартыновская, Дурновская, Филоновекая, Есауловская, Кобылянская, Нижне-Чирская, Верхне-Чирская и Пятиизбянская.

Таким образом, по крайней мере, половина всех станиц явно противилась выселению казаков на Кубань, часть обусловливала свое нежелание дать переселенцев разными оговорками, часть станиц, хотя и подчинилась требованиям начальства, но с колебаниями, и только 17 станиц из 103, или 16 %, беспрекословно послали переселенцев на Кубань.

5 марта 1794 года Войсковое Гражданское Правительство войска Донского донесло графу Гудовичу, что повсюду в войске наступила тишина и спокойствие и что поэтому Войсковое Правительство приступило к подготовлению переселения казаков на Кавказскую линию.

Донская область была успокоена, но волнения казаков не ограничились донскими станицами, а отразились на казачьих полках, расположенных далеко за пределами Дона. В то время, когда казаки, назначенные уже к переселению, готовились к передвижению на Кубань, в далекой Таврии обнаружилось движение, замершее на Дону.

12 мая полковник Кумшацкий через нарочного донес войсковому атаману Иловайскому, что поручик Сабов, преследовавший бежавших из полка Денисова казаков, настиг их 1 мая при слободе Хвощовке Екатеринославского наместничества. С помощью местных жителей и своего отряда он выстрелами картечью из пушки и пулями из пистолетов разбил казаков и захватил 90 человек с двумя знаменами. Сколько казаков при этом было убито, неизвестно, но часть их бежала и из них три было изловлено. О поимке остальных, более 15 человек, сообщено было Чугуевским полком, занявшим позицию около донецких станиц. В дополнение к этим сведениям 14 мая Иловайский доносил Гудовичу, что секунд-майор Фомин настиг беглецов на ночлеге вблизи станицы Луганской, захватил из 25 человек 15 и отобрал у них три знамени. 12 мая к нему явились сами два беглеца, затем доставлены еще три казака, бежавших после стычки у слободы Хвощовки, и при этой слободе, как установлено было впоследствии, убито три казака. От генерала Розенберга получено было в то же время сообщение, что под 5 мая бежало из полка Грекова 28 казаков, расставленных по почтовым пунктам. По последующим сведениям, число бежавших доходило до 45 человек. О поимке этих бежавших было сообщено полковникам Кумшацкому и Кошкину, донским сыскным начальникам, а также генералу Платову и князю Щербатову.

25 мая Щербатов сообщил из станицы Нижнечирской Гудовичу, что для задержания 55 беглецов из полков Денисова и Грекова, расположенных в Таврии, учрежден между Доном и Донцом кордон. Около этого времени поймано было уже 12 человек, немного осталось еще отыскать, как сообщал Щербатов. Между тем из рапорта от 27 мая Иловайского Гудовичу видно, что кроме бежавших вначале из Таврии 160 казаков генерал Розенберг уведомил Иловайского о побеге еще более 60 человек. И действительно, 22 мая эта вторая партия была настигнута в пределах уже Донского войска командой старшины Гнилозубова, посланной Суворовым из полка Екатеринославского войска Петра Платова. Беглецы, в количестве 65 человек, сдались команде без сопротивления. Не розыскано было только 19 казаков, список которых войсковой атаман послал главнокомандующему Гудовичу, предполагая, что беглецы могут проникнуть в казачьи полки, расположенные по Кавказской линии. В числе этих неразысканных беглецов скрывались и главные зачинщики побега — казаки станицы Цымлянской Елисей Саранчин и Федор Ворков.

С поимкой беглецов из Таврии были закончены и меры по успокоению казачьего населения в Донской области. Волнения, вышедшие наружу из казачьей жизни, по-видимому, снова скрылись в глубине тайников казачьего быта.

Таковы были те волнения, которыми сопровождалось переселение донских казаков на Кубань.

По времени волнений и по их характеру их можно разбить на три периода — на период побега казаков с Кубани под предводительством Белогорохова, на волнения, охватившие главным образом пять крупных раскольничьих станиц, и на побеги из Таврии. Последний период, впрочем, малозначителен и недостаточно характерен, но зато в первых двух периодах казачий дух волнений вылился в довольно яркой и определенной форме.

На первых по времени волнениях ярче, чем на последних, отразились казачьи архаические порядки и стремления массы к восстановлению их. Казаки в уходе с Кубани видели не нарушение военной дисциплины и тем более не дезертирство, а свое естественное право, вытекавшее из казачьих обычаев. Как и в прежние времена, казаки выбрали себе начальников и предводителей, унесли с собой полковые знамена и бунчуки, решали дела только в войсковом кругу и требовали от войскового атамана официальных распоряжений, которыми их уход с Кубани признан был бы роспуском по домам. Крупная и энергичная фигура Белогорохова дышит проникновенным убеждением важности принятой на себя роли казачьего предводителя. Так держал он себя, когда сдавал знамена войсковому атаману, когда отстаивал казачьи интересы, когда, наконец, встретился лицом к лицу с грозными представителями военного суда. «Никакому суду я не подчиняюсь, кроме суда Государыни Императрицы», — заявляет Белогорохов и отказывается давать какие-либо показания.

Так, как Белогорохов, смотрели на свой протест и все казаки. Не желали идти снова на Кубанскую линию, потому что считали себя распущенными по домам войсковым атаманом после выполнения очередной службы. Точно так же в волнениях пяти станиц красной нитью проходили убеждения в правоте казачьих требований. Мы не идем против высшей государственной власти, заявляли станичники, и готовы на военной службе головы сложить за Государство и Царицу, но не отрывайте нас от родной земли, которая заслужена кровью нашей и наших предков и указана нам царем Иваном Васильевичем. Мы будем до последней крайности отстаивать свои законные права.

Наконец, казаки, ушедшие домой из Таврии, просто «потянули» за войском, шли, чтобы объединенные общими казачьими интересами отстоять их сообща, целым войском.

Вот та основная подкладка, на которой разыгрались казачьи волнения на Дону в 1792–1794 годах.

Разлад и несоответствие между исконными казачьими порядками и охватившей уже казачество общей военно-государственной системой сказался сразу. Требования казаков, и в особенности их активные поступки, были уже нарушением основного начала этой системы. Правительство, однако, колебалось. Из Петербурга посылались бумаги, в которых власти чуть не просили повлиять на казаков, чтобы они, хоть на время и для виду, вернулись на Кубанскую линию, за что им сулилось полное прощение. Сила народной идеи и требований казалась еще мощной и живучей, несмотря на разрушение Запорожской Сечи и подавление пугачевщины.

Преимущества бытового казачьего уклада на Дону также выразились рельефно. Запорожскую Сечь, концентрировавшую свои силы в одном месте, было легко взять и окружить многочисленными войсками; но справиться с пятью казачьими станицами представлялось князю Щербатову на месте и графу Салтыкову в Петербурге уже делом в высшей степени сложным и трудным.

Но было одно, чрезвычайно важное обстоятельство, помогшее довольно легко справиться с волновавшимися казаками. Это — расслоение казачества на две группы: на казачью старшину и на рядовое казачество. Только в первый момент казачья старшина, в лице войскового атамана и двух генералов, попавших в официальные документы, склонна была действовать заодно с рядовой массой. И в начале движения и впоследствии к этой массе примкнуло очень немного чиновных казаков, да и то только хорунжие, сотники и есаулы — все мелкая сошка. Но очень скоро сами казаки хорошо поняли, что разъединяло их с казачьей старшиной. Последняя отделилась уже от массы не только своим ранговым положением, но и материальными преимуществами. Старшина захватила часть земель и поселила на них крепостных крестьян, которых, как об этом уже упоминалось, казаки предлагали переселить вместо себя на Кубань.

Итак, следовательно, переселение донских казаков в нынешнюю Кубанскую область совершилось в ту пору, когда на Дону фактически сложились уже два класса казачества и когда интересы этих классов уже резко расходились. Обстоятельство очень важное для уяснения тех форм, в которые должна была вылиться казачья жизнь в новом крае — на Кубани.

Не успели еще окончательно улечься казачьи волнения, как военная администрация деятельно принялась за переселение донских казаков на Кубань. Апреля 3-го 1794 года граф Салтыков писал главнокомандующему на Кавказе Гудовичу, что, с восстановлением порядка на Дону, следует переселить три тысячи казачьих семей на Кавказскую линию. Ввиду отсутствия строений и трудности вообще переселения столь значительной массы людей, Салтыков считал возможным ограничиться пока переселением одной тысячи семей исключительно из тех пяти станиц, которые стали во главе казачьих волнений. Чтобы не отягощать излишними работами людей, граф советовал уменьшить работы по постройке крепостей и укреплений. В мае 1794 года Войсковое Гражданское Правительство войска Донского сообщило графу Гудовичу, что уже 12 апреля состоялось назначение тысячи семей на переселение по станицам Кобылянской, Нижне-Чирской, Верхне-Чирской, Пятиизбянской и Есауловской, оказавшим наибольшее упорство при волнениях. К этим же станицам присоединена была еще Глазуновская, для усмирения которой посылался особый отряд. Одним словом, к выселению на Кубань назначены были исключительно «бунтовщики», но и из них были выделены зачинщики, преданные суду.

Наряд казаков на переселение и самое отправление их на Кавказ частями поручено было генералу Мартынову, а размещение их на новых местах — главнокомандующему Гудовичу. Об этом же просил Гудовича и генерал Мартынов, выехавший в крамольные станицы и пославший надежных старшин в станицы верховые. Для сопровождения переселяющихся казаков генерал Мартынов, кроме регулярных войск, имел в своем распоряжении один Донской казачий полк. Начальство, по-видимому, опасалось, что казаки выкажут еще раз нежелание идти на Кубань и осложнят дело переселения новыми беспорядками. До 30 июня Мартынов отправил первые три партии переселенцев в Темнолесский ретраншемент, в Кавказскую и в Усть-Лабинскую крепости, под начальством войскового старшины Кумшацкого. Партии эти сопровождались казаками Мартынова, Воронежским батальоном и эскадроном драгун. В конце июля было отправлено еще 200 семей к Прочноокопу при сотнике Чимигукове, 28 июня 100 семей к Воровскому лесу при есауле Сучилине и 30 июня 150 семей к Григориполису при войсковом старшине Кирееве. К этому последнему пункту направлены были казаки станиц Хоперской, Умылженской, Слащевской, Федосеевской, Зотовской, Арженовской, Усть-Бузулуцкой, Акишеевской, Тишанской, Бурлацкой, Раваторовской и Теникинской. Надо полагать, что остальные пять пунктов заняты были казаками преимущественно пяти крамольных станиц. Образованные на Кубани селения названы были станицами — Темнолесской, Воровсколесской, Прочноокопской, Григориполисской и Усть-Лабинской — и составили один Кубанский полк.

Таким образом, этим способом заселения заранее определялся и характер организации казачьего управления. Основной формой этого управления осталась станица, как это искони велось на Дону. Казаки были переселены не всем войском, как черноморцы, а только частью его, соответствующей делению войска на полки, и все шесть станиц были объединены в один казачий полк.

Но все это были одни внешние формы казачьего уклада. В каком виде могло выразиться собственно казачье самоуправление? Тем обстоятельством, что переселены были на новое местожительство крамольные казаки и что самое переселение было произведено под эскортом военных частей армии, как бы в корне подрывались основы казачьего самоуправления. О выборном начале и выборных лицах не могло быть и речи. Но казаки, видимо, хорошо это понимали и ожидали худшего. Они боялись, что их отдадут под команду чуждого им военного начальства регулярной армии. Первой заботой переселенцев поэтому было оставить своих донских начальников. В этом смысле они и возбудили ходатайство перед правительством. Очевидно, для отрезанных на всегда от Дона донцов очень важно было удержать у себя если не самого Мартынова, то, по крайней мере, своих казачьих офицеров. В сущности, конечно, это был такой пустяк сравнительно с теми требованиями самостоятельности, какие были предъявлены донскими казаками правительству при последних волнениях, что на просьбу донцов охотно пошло и правительство.

Военная Коллегия по просьбе казаков поручила Гудовичу выбрать надежнейшего начальника из казачьего сословия и подчинить ему всех прочих, которых, в свою очередь, Гудович должен был разместить по отдельным станицам, сообразно с местными условиями. Если бы этих второстепенных чиновников оказалось недостаточно, то Гудович мог потребовать от донской администрации большего числа старшин. На Гудовича возлагалось, вместе с распределением казачьей старшины по станицам, выработать соображения о служебном положении старшин и определить сферу их деятельности и компетенции. Сделать это рекомендовалось, сообразно с особенностями казачьего управления, в тех станицах, который были уже поселены в нынешней Ставропольской губернии и Терской области. Сообщая о просьбе переселенцев оставить с ними казачьих офицеров, та же Военная Коллегия предложила Гражданскому Правительству войска Донского командировать в каждые две станицы по одному полковнику с достаточным числом полковых старшин и выбрать вообще людей добросовестных, благонамеренных, знающих и попечительных, дабы они ни малейших притеснений казакам не чинили и соблюдали как служебные, так и станичные порядки.

В число трех полковников Военная Коллегия заранее назначила войскового старшину Илью Кумшацкого, сопровождавшего переселенческие партии и особенно аттестованного генералом Мартыновым. В заключение Военная Коллегия подтверждала 4-й пункт указа 12 апреля, в силу которого Войсковое Правительство должно было приостановить дальнейший наряд на переселение еще двух тысяч казаков. Так как по представленным в Коллегию Мартыновым спискам переселенцев значилось всего 4700 душ обоего пола, то Коллегия полагала, что этого количества, быть может, будет достаточно и в увеличении его не окажется надобности.

Указом Военной Коллегии от 23 октября 1794 года на имя Гудовича на Кубань назначены были донские старшины, как просили о том переселенцы, а все вновь поселенные станицы были подчинены генералу Савельеву.

Каков был состав Кубанского казачьего полка в 1794 году, неизвестно, но из данных за 1802 год видно, что в Кубанском казачьем полку числились в то время один полковой командир, 4 есаула, 4 сотника, 5 хорунжих, полковой квартирмейстер, писарь и 500 пятидесятников и казаков. Отставных было старшин 6239 казаков, могущих защищать станицу, 184 престарелых и бессильных, 216 детей от 12 до 15 лет и 1048 от года до 12 лет.

Но и с поселением донцов на Старой линии не прекратились сразу недовольство казаков и нежелание селиться на Кубани. Большая часть казаков была уже водворена станицами на Линию, а на Дону продолжалась еще расправа с казаками. По приказу генерала Мартынова в 1795 году были наказаны в станице Тишанской казаки, сопротивлявшиеся наряду переселенцев на Кубань, и избраны взамен старых новые атаман, судьи и помощники. Были случаи побега казаков с Кубани. В мае 1794 года сделана была донским начальством публикация о ссылке на каторгу в Нерчинск казака Артемова и других бежавших из полков с Линии на Дон. С Кубани бегали не только казаки, но и казачьи жены. В октябре 1794 года сделано было распоряжение о розыске 4-х казачьих жен, бежавших из станиц — Усть-Лабинской, Темнолесской и Григориполисской. Впрочем, случаи побегов поселенных на Кубани донцов были редки. Волей-неволей донцам пришлось мириться с положением своим на Кубани.

Впоследствии, когда на Дону узнали о зажиточности линейцев, о богатстве природы и привольной жизни, донцы под предлогом родственных и других связей с переселенцами стали уходить с Дона целыми семьями и селиться на Кубани. Этих вольных переселенцев оказалось так много, что были приняты особые меры к прекращению дальнейших переселений донцов на Кубань.

Общие представления о положении и состоянии Кубанского казачьего полка можно составить по характеристике и указаниям самих казаков, сообщенным инспектору Кавказской линии генерал-лейтенанту Кноррингу 2-му по его требованию 11 мая 1799 года. Сведения эти характеризуют, следовательно, Кубанский полк после четырехлетнего пребывания его на Линии, но они заключают в себе отчасти и историю полка. Полк окончательно поселенным на Линии считался с 30 июня 1794 года. При переселении было отпущено из казны на каждую семью по 24 рубля деньгами и по 4 четверти ржаной муки — всего 23 000 рублей и 3900 четвертей хлеба, в том числе на сооружение церквей по 500 рублей на станицу.

С 1 марта 1796 года по распоряжению Гудовича было командировало на службу 500 казаков при 16 старшинах, без штатного содержания, но по окладу служивших на Линии Донских полков, причем жалованье казаки получали от комиссии казанского комиссариатского депо, находившегося в городе Екатеринограде, фураж — от ростовских провиантских комиссионеров, а провиант — из находящихся на Линии при крепостях магазинов. С 1 сентября 1798 года по распоряжению графа Маркова поступили из не служащих казаков 165 человека в канонерские ученики, которым выдавался от казны один только провиант.

Таким образом, на службе от полка состояло всего 681 человек. Затем остальные престарелые и малолетние 1945 душ «продовольствовались от земледелия». Но во все эти исчисления входил лишь один мужской пол, о количестве женского пола в документах не упоминается.

Сообщая эти сведения Кноррингу, полковое начальство указывало при этом, что переселенцы, как донские казаки, на прежних местах жительства пользовались всеми выгодами и привилегиями войска Донского, а именно: землями, лесами, вольной продажей вина, рыбными ловлями, беспошлинной солью и четырьмя четвертями на семью казенной ржаной муки. С переселением на Кубань казаки лишились всех этих выгод и привилегий. Земли и леса, находившиеся в их пользовании, принадлежали казне, а соль и вино получали через казенные ведомства. В этих видах, казачье начальство Кубанского полка просило генерала Кнорринга выхлопотать полку такие же права и привилегии, какими пользовалось Донское войско.

На первое место казаки поставили нужду в земле. Желая получить казенные земли в свое владение, они просили отмежевать им места, примыкавшие к Кубанской линии, начиная от левого берега реки Егорлыка до границ войск Донского и Черноморского и по Кубанскую линию. Все эти земли находились, по словам казачьего начальства, в районе казачьих станиц, а между тем казаки были стеснены ограниченным количеством мест, годных под хутора, и имели мало леса.

Затем казаки просили разрешения получать беспошлинно соль с Маныча и других «обракованных» озер, так как при существовавших способах приобретения соли из магазинов гор. Ставрополя казаки-одиночки терпели большую нужду и лишения.

Далее, казаки хлопотали о вольной продаже в станицах горячего вина, купленного на стороне, и о дозволении винокурения в полку для собственных нужд, а не для кормчества.

Так как полк не имел утвержденных штатов, то казаки ходатайствовали о пожаловании им штата знамен, а также о приравнении офицерской службы к службе Донского войска.

Наконец, казаки просили о возвращении в полк для конной службы 164 канонерских учеников, служивших без жалованья, или, в крайнем случае, назначить им определенные оклады содержания.

Этими скромными пожеланиями и ограничивались требования казаков Кубанского полка, или, точнее, их начальства.

Обревизовав Кубанский казачий полк, генерал Кнорринг донес 26 мая 1799 года императору Павлу, что он нашел полк в удовлетворительном состоянии. Несмотря на короткий период пребывания на Кубани, казаки успели уже обзавестись надлежащей обстановкой: станицы были устроены прочно и хозяйственно, военная охрана границы велась новоселами исправно и без особого для них отягощения. Кнорринг хвалил деятельную службу усердного и расторопного есаула Потапова, временно командовавшего полком вместо Чернозубова, отданного под военный суд за перегон из-за Кубани 5000 баранов, и просил назначить Потапова полковым командиром.

Пока осуществлялись эти пожелания казаков, сама жизнь заставила их наметить те поселочные и хозяйственные формы, которые впоследствии легли в основу колонизации всей Старой линии. Почти одновременно с станицами возникли хутора, которые устраивали казаки вдали от Кубани во избежание черкесских набегов. При слабых запашках линейцы обратили исключительное внимание на развитие скотоводства. Тому благоприятствовали обширные и богатые пастбища и степи и отсутствие таких угодий, как рыболовные места и соляные озера. В сущности, при зачаточном состоянии экономической жизни казаку, обремененному военной службой, трудно было заняться каким-нибудь другим промыслом, кроме скотоводства.

Внутренняя жизнь линейных казаков сложилась под влиянием тех начал, которые выработаны были исторически на Дону. Линейцы, как и донцы, крепки были семейным бытом. Семья в то время приняла уже те формы, при которых женщина являлась полноправной хозяйкой в доме. Все — и хозяйственные распорядки, и семейный уряд — всецело лежали на ней, когда муж был в отсутствии на военной службе, а служба эта отнимала почти все время у казака. Естественно, что женщина казака-линейца отвоевала себе почетное положение не только дома, в семье, но и на миру, в станице.

Общественной жизни у линейных казаков в первое время пребывания на Кубани почти не было. Молодцы-атаманы, избиравшиеся на Дону из лучших людей, назначались на Линии начальством и почти бесконтрольно распоряжались в станицах. Единоличной своей властью они часто делали то, что по праву принадлежало в одних случаях сходу, а в других — суду.

Сословное деление казаков — на старшин и рядовое казачество — слабо проявлялось в станичной жизни. Старшины, назначенные с Дона на Линию, занимались исключительно военной службой. Духовного сословия как бы не было совсем у казаков. Последнее объяснялось тем обстоятельством, что на Кубань переведены были исключительно раскольники, а раскол, как нежелательная правительству секта, преследовался. Духовные потребности массы поэтому удовлетворялись скрытно и тщательно охранялись от посторонних глаз.

В более широкое русло вошла жизнь линейного казачества в то время, когда на Линии были поселены новые пришлецы казаки, но это составляет уже последующий период местной казачьей истории.

Глава VIII
Население Черномории

С переходом черноморцев на Кубань сразу же обнаружилась малочисленность войска как для заселения местности, так и для охраны ее границ со стороны черкесов. Обширный край и значительное протяжение сторожевой линии требовали больше населения, чем сколько перешло его из-за Буга.

В 1801 году в Черномории было всего два города, 42 селения или куреня, 30 церквей, 2763 двора с 23 474 д. м. п. 9135 д. ж. пола. На каждый населенный пункт, следовательно, приходилось 65 дворов, считая в том числе два города, и 740 д. об. пола населения, а женский пол составлял только 28 %, или немногим более четверти всех жителей. На населении лежала еще печать того случайного состава его, какой сложился при спешном формировали бывших запорожцев в новое войско. Большинство войска состояло из одиночек-запорожцев, меньшинство из семейных казаков.

Войско поэтому продолжало пополняться всевозможными элементами и различными способами — небольшими организованными партиями, осевшими уже на Кавказе переселенцами, отставшими от войска одиночками и т. п. В феврале 1802 года малороссийская казенная палата уведомила Черноморское войсковое правление о желании переселиться в Екатеринодар 57 д. муж. и 56 д. жен. пола крестьян Конотопского уезда. В апреле того же года войсковая канцелярия постановила принять в войско 150 д. м. и 134 д. ж. п. жителей села Спасская и деревни Лебитиной Черниговской губ. В мае 1803 года черниговское губернское правление отправило 48 д. м. и 49 д. ж. пола крестьян, пожелавших переселиться к казакам на Черноморию. а в августе зачислено было в курень Джерелиевский несколько семей пришлого люда, и этим переселенцам даны были двухлетние льготы по отбыванию повинностей. В июле 1804 года сын еврея Авелейда, цезарский подданный, бежавший из Австрии, просил зачислить его, как принявшего православие, в черноморские казаки под именем Василия Лавровского, а за усердие наградить каким-либо чином. И Авелейда попал в казаки. В августе 1808 года одесский комендант г.-м. Кобле отправил в Черноморию для водворения в войско казака Федора Щербину, взятого администрацией с рыбных ловель князя Прозоровского, и таких, отставших от войска одиночек, переслано было на Кубань много. В декабре 1808 года 74 д. м. и 38 д. ж. п. черниговских выходцев, переселившихся в Черноморию еще в 1804 году, просили войсковую канцелярию не высылать их обратно на родину, а причислить с вновь переселившимися черниговскими казаками в войско.

Очень много зачислялось также в войско всевозможных разночинцев. В архивных документах за 1810 год встречается целый ряд случаев зачисления в войско вольноотпущенников из крепостных крестьян, лиц, уволенных из духовного звания, детей бывших черноморских старшин, переселившихся по преклонному возрасту из войска в Россию, свободных выходцев из Слободской Украины и т. п.

Но особенно обилен был приток в войско всякого рода беглецов. Беглецы являлись в Черноморию из разных мест — из Украины, Великороссии, Литвы, Польши, уходили от помещиков, бегали от суда и наказания, шли к казакам евреи, румыны, греки, турки, татары и др. народности. Одним словом, бежали сюда все, кто искал воли, свободного труда, самостоятельного хозяйства, и тем более те, кто имел хоть малейшие связи с черноморцами — родня, знакомые, однокашники по службе и пр.

Чаще других стремились зачислиться в казаки беглые помещичьи крестьяне, но они больше других причиняли хлопот войску. За беглецами всегда следовала погоня, грозные предписания, принудительные циркуляры и пр. На казачью администрацию производили давление таврические губернаторы, в ведении которых находилось войско. Высшая войсковая администрация в свою очередь налегала на низшую и на жителей. Для обнаружения беглецов наряжались особые команды, командировались опытные офицеры. В августе 1800 года по распоряжению атамана Бурсака в поиски за беглецами по Черномории послан был полковник Кузьма Белый, изловивший 107 душ беспаспортных обоего пола, и такие розыски производились в войске довольно часто.

Помещики бежавших крестьян со своей стороны принимали меры и не давали покоя властям. В 1803 году в собрании дворян Бахмутского уезда постановлено было просить начальство, чтобы Черноморскому войску строжайше было приказано не принимать беглецов. По свидетельству дворян, черноморцы приезжали на местные ярмарки партиями и подговаривали помещичьих крестьян к побегу на Кубань, выдавая им заранее заготовленные свидетельства на проход в Черноморию. У арестованного 10 июля черноморца Герасима Плохого найдено было три таких запасных свидетельства. Полковник Булыщев уверял, что, по полученным им сведениям, вся его «слобода Николаевка, по рассеянным от черноморцев внушениям, готова к побегу». Крестьяне ожидали только Луганской ярмарки 1 сентября, на которую черноморцы собирались толпами, чтобы уйти с ними на Кубань.

Войсковая канцелярия признавала притязания помещиков преувеличенными, так как войско принимало меры к поимке беглецов. В 1803 году Бурсак выслал 463 человека беглых, а о беглецах, препровождаемых на родину, войсковая администрация посылала в Министерство юстиции ежемесячные ведомости. Тем не менее 12 декабря 1803 года войсковая канцелярия постановила оповестить жителей, что за передержание беглых они будут подвергаться «самому строгому законному суждению», и «учредить розыскные команды для наблюдения за беглецами по границам войска».

Несмотря на эти меры, черноморцы с неохотою уступали тех беглецов, которые были уже в крае и сжились с казачьим населением. Генерал Розенберг 10 февраля 1804 года писал Бурсаку, что управляющий помещика генерала Депрерадовича Степановский, посланный для розыска 40 душ беглых крестьян, нашел четырех беглецов в курене Мышастовском; но Степановского почему-то взяли без вины под стражу в Екатеринодарской полиции, и полицейские служители били его плетьми. Екатеринодарское же начальство, у которого просил содействия Степановский, «вместо удовлетворения делало беглым понаровку и по делам медленность».

В другом случае беглецы, захваченные при помощи казачьего офицера, все-таки ускользнули из рук преследователей. В письме какого-то помещика упоминается, что в июне 1804 года его поверенный, в сопровождении казачьего офицера, забравши беглых крестьян, остановился на ночлег в степи, а не в селении, как советовал ему офицер. Ночью на поверенного напали какие-то люди, избили его и освободили бежавших крестьян. Очевидно, это были или приятели бежавших, или просто казаки, считавшие несправедливым поимку беглых в Черномории.

Такие случаи повторялись из года в год. Крестьяне уходили от помещиков в Черноморию, власти и помещичьи агенты ловили беглецов и снова водворяли их на землях помещиков. Но не все помещики и не всегда находили беглецов. Часть последних ежегодно сливалась с казачьим населением. В 1810 году крепостные крестьяне целыми партиями уходили от разных помещиков в Черноморию из земли Войска Донского, Харьковской губернии, Новороссии и пр.: были крестьяне графа Разумовского, помещицы Гриневой, помещика Любецкого, у которого из Бахмута бежало 40 душ, помещика Перича из Екатеринославской губернии и т. п. Атаман Войска Донского известный Платов просил Бурсака разыскать казака Строкача, подговорившего крестьян генерала Кутейникова бежать с Дона на Черноморию, и представить его для допроса в Мариупольское сыскное начальство. Ришелье, в ведении которого находилось Черноморское войско, требовал самых строгих мер для розыска беглых, в числе которых находились и военные дезертиры из регулярных полков. Бурсак и войсковая канцелярия принимали эти меры, но они не всегда давали надлежащие результаты. Черноморское население было на стороне беглецов.

Очень интересный в бытовом отношении случай занесен в исторические материалы за 1810 год. Екатеринославское губернское правление, по сообщению помещика корнета Полетка, просило войсковую администрацию задержать крестьянина Марка Стародуба с двумя взрослыми сыновьями, бежавшими от помещика в Черноморию. Стародуб был доверенным у помещика лицом. Уезжая из дому, Полетко оставлял дом и малолетних детей на попечение пожилого человека Стародуба, и вот в одну из таких отлучек помещика Стародуб, знавший, где были спрятаны помещиком 600 рублей, забрал эти деньги, подобрал свое имущество, какое было, и ушел с сыновьями от помещика. Другой помещик, корнет Бородин, встретил Стародуба с сыновьями в селении Гуляй-Поле Донской области, в 40 верстах от Черномории. Беглецы, по словам Бородина, были «в новом и добром одеянии, при больших ножах и пиках, подбрились на обряд черноморцев в чуприны». Когда Бородин спросил их: «Куда идете, Стародубы? Чи не обворовали вы помещика свого, а бо не убили ли его?» — то Стародубы отвечали ему: «Изжай, куда идешь!!» Тогда Бородин поехал в Азов, взял здесь четырех человек и погнался с ними за Стародубами, но не мог найти их, так как они скрылись в камышах.

У крестьян и казаков велись в этом отношении свои счеты с помещиками. Последние часто силою обращали в крепостных свободное население, и у казаков было много родни, попавшей в такое положение. Черноморский казак Разумовский передал в прошении графу Ришелье трогательный случай о том, как после тридцатилетней тяжелой разлуки он отыскал близ Киева в селе Березняках жену и двух дочерей. Жену помещик ему отдал, а дочерей, как вышедших замуж за его крепостных людей, он удержал в имении. Вскоре потом Разумовский отыскал близ Одессы еще двух своих сыновей и племянника. Зачисляя жену и сыновей в Черноморское войско, в котором он сам состоял, Разумовский просил Ришелье возвратить ему двух дочерей. Такими прошениями изобилуют дела Кубанского войскового архива.

Вообще в громадном большинстве случаев между беглецами из помещичьих крестьян и черноморскими казаками существовали те или другие родственные или земляческие связи, и этими связями объяснялись как значительный приток беглых крепостных крестьян в Черноморию, так и заботы казаков о них. В других случаях черноморцы были более разборчивы в приеме нужных им людей в казаки и умели делать в этом отношении выбор. Арест и высылка из Черномории большого количества бродяг объяснялись тем, что население относилось индифферентно к ним. Одних они принимали в свою среду, других считали неподходящими для войска.

В то время при формировании военных частей к беглецам относились довольно благосклонно и правительственные агенты. Так, 17 мая 1810 года комендант Фанагорийской крепости полковник Каламара писал Бурсаку, что с крепостных работ бежало 9 человек «невольников». По слухам, бежавшие приписались в казаки в Темрюке и отсюда отосланы были в Екатеринодар для зачисления в охотники в команду капитана Свиты Его Императорского Величества графа Рошшуара. Граф вообще охотно брал в отряд беглецов. Каламара просил войскового атамана разыскать беглецов и прислал список с описанием примет их, в котором упоминаются, между прочим, татарин Мустафа Шмуратов и еврей Шиман Лейзерович. Тогда же был окрещен мусульманин Магмет Хивеле, по его желанию, и принят в казаки. Но когда в мае 1807 года Ришелье просил Бурсака высказаться, как отнесется войско к его предложению о зачислении в казаки преступников, отбывших пятилетние сроки крепостных работ и исправившихся, — Бурсак деликатно отклонил это предложение, ссылаясь на то, что войско принимает в казаки только нужных и заведомо известных ему людей.

Но самую большую группу переселенцев в Черноморию составляли бывшие запорожцы, уходившие из Турции или прямо в Черноморию, или же в Буджакское и Бугское войска, из которых переходили потом в Черноморское войско.

Устьдунайское Буджакское войско служило как бы передаточной инстанцией для других казачьих войск. Оно находилось близ турецкой Запорожской Сечи, казаками которой преимущественно и пополнялось. Турецкие запорожцы жили в устьях Дуная на правом берегу этой реки, а буджакские казаки оседали на левой стороне той же реки. Самое свое название они получили по имени местности, в которой обитали раньше буджакские татарские орды. Буджакская орда кочевала в нынешней Бессарабии и Херсонской губернии, занимая теперешние уезды Аккерманский, Бендерский, часть Кагульского, Измаильского и Тираспольского уездов. Турецкие же запорожцы, переходившие в Россию, устраивались большей частью в Аккерманском уезде, вблизи русских войск, и отсюда уже переходили в другие места России: на Днепр, Буг, Дон и главным образом на Кубань.

Более старое и организованное войско представляли бугские казаки.

Начало Бугскому войску положено в 1760 году. В то время Россия вела войну с Турцией, и турки, желая в своих интересах поссорить христиан, образовали для борьбы с русскими целый казачий полк из христианских народностей — молдаван, волохов, беглых малорусских казаков и пр. Но расчеты турок не оправдались. Бугские казаки, бросившие родину и имущество, перешли в полном составе в ряды русских войск.

В течение всей румянцевской войны, с 1769 по 1774 год, бугские казаки усердно дрались с бывшими своими утеснителями, выказали чудеса храбрости и самоотвержения, неся службу все время на собственном иждивении. В награду за это бужане получили земли и льготу от всех повинностей. Это в свою очередь привлекло в Бугский полк новых выходцев из подвластных Турции христианских народностей.

Таким-то образом появилось в России Бугское войско, поселенное на левом берегу р. Буга и основавшее здесь целый ряд крупных сел. Когда в 1783 году из однодворцев, чугуевских казаков и раскольников было образовано Екатеринославское казачье войско, в него вошел и Бугский полк. В 1788 году, при новой войне России с Турцией, был сорганизован, по распоряжению Потемкина, Бугский полк в 1500 человек, несший казачью службу в течение всей вой-ны и участвовавший под начальством своего полковника Скаржинского в осаде и штурме Очакова. С упразднением Екатеринославского войска и переходом в 1801 году части его на Кубань бугские казаки снова, по собственному желанию, составили самостоятельную казачью часть.

Из дел Одесского архива о Бугском казачьем войске за 1807 год видно, что в 1804 году наказным атаманом войска был полковник князь Кантакузен и что он имел адъютанта. В войске была своя войсковая канцелярия, сносившаяся с херсонским военным губернатором Дюком де Ришелье, как с главным начальником, и в состав войска входило два бугских полка, а потом прибавлен был и третий. Население делилось на станицы, которые управлялись станичным атаманом. В основе вообще казачьих порядков лежало самоуправление. В августе 1806 года де Ришелье предписал войску, чтобы станичные общества выбирали сами атаманов и старшин и представляли ему на утверждение постановления об этом, вместе с формулярными списками избранных. Так, в 1807 году были избраны атаманы в станицах Щербаковской, Димовской, Новогригорьевской, Новопетровской, Арнаутовской и Константиновской.

В это время Бугское войско продолжало еще пополняться самыми разнообразными представителями русской, славянской и инородческой вольницы. Из просьб о зачислении в войско, подаваемых войсковому атаману и в войсковую канцелярию, видно, что в казаки шли и молдаванин, и турецкий запорожец, и беглый малоросс, и пономарь, и т. п. В 1806 году в казаки просились дворяне Крживецкий, Булецескулов и цезарский подданный венгерец Иван Чайковский. В 1807 году в состав войска пожелали войти 4 беглых крестьянина и один солдат. Крестьяне были зачислены в казаки, а добровольно явившийся солдат был представлен по начальству. По-видимому, бугская администрация не безразлично относилась к лицам, желавшим перейти в состав войска. Так, наказный атаман князь Кантакузен в рапорте адмиралу маркизу де Траверсе отказал в зачислении в войско коллежского регистратора Писнощенкова, которого сам маркиз просил «зачислить на офицерскую вакансию» и отказал за отсутствием вакансий и по распутному его (Писнощенкова) состоянию.

Как более устроенное и обжившееся, войско бугских казаков, раз принявши в свою среду турецких запорожцев, удерживало их потом у себя и только в незначительном количестве передавало их Черноморскому войску.

Главная же масса турецких запорожцев переходила прямо в Черноморское войско, как наиболее близкое им по составу, и шла на Кубань через Аккерман.

Сама военная администрация, особенно черноморская, всячески старалась привлечь в Черноморию турецких запорожцев. В июле 1804 года генерал Рибопьер, посылая из Херсона Бурсаку турецкого запорожца Белицкого, советовал казачьему атаману обласкать и уговорить его написать брату в Турцию письмо с приглашением турецких запорожцев перейти в Россию под условием прощения и льгот.

«И другие турецкие запорожцы, — писал Рибопьер Бурсаку, — желают возвратиться в свое отечество и ждут только обнадеждения в прощении и приеме». Бурсак, вследствие этого, обратил особое внимание на Белицкого. Секретно поручил он хорунжему Федоренко следить за Белицким и всячески подчеркивать преимущества положения казаков в Черномории сравнительно с положением в Турции. Нужно, писал он Федоренке, проявить к Белицкому «благорасположение и всяческое попечение», указать, что раньше он был в отдаленных местах, «не приносящих в жизни никакого удовольствия», а потом попал в отечество и в родную ему казачью среду. Все это Белицкий должен был в письме сообщить товарищам в Турцию, советуя им возвратиться «от гнусного азиатского порабощения».

В августе того же 1804 года Бурсак сообщил Ришелье, что он склонил Белицкого написать его брату Игнату Ковалю письмо о превосходстве жизненных условий в Черномории. Белицкий писал брату, что он живет в Ачуеве, занимается рыболовством и хорошо устроился после «коловратности его Всемилостивейшим прощением». Он уверял также, что Государь простит всех, кто возвратится из Турции. И не один запорожец явился в Черноморию по этому письму.

В апреле 1810 года, по распоряжению де Ришелье, в Черноморское войско были зачислены молдаваны, служившие в упраздненном Буджакском войске. Их было 55 человек, 13 умерло, и зачислено было в войско только 42. После в Черноморию приписалось еще 45 м. и 22 ж. пола молдаванского населения. Этой партии предоставлено было поселиться на Таманском полуострове, в селениях, какие они найдут подходящими для них.

Главнокомандующий молдавской армии князь Багратион в письме к Ришелье из Бухареста 20 января 1810 года сообщил, что он послал 55 запорожцев, ушедших из Турции и пожелавших вступить в Черноморское казачье войско. Запорожцы эти были препровождены в Одессу, а отсюда на Кубань. Позже, в апреле, было зачислено в войско еще 34 запорожских казаков. В том же году 21 сентября войсковая канцелярия рапортом донесла Ришелье, что из 55 человек запорожцев в Черноморию прибыло только 28, а 27 чел. или остались в военном госпитале в Одессе, как больные, или же умерли по дороге из Турции в Черноморию.

Как видно из архивных материалов, переселения с Дуная в Черноморию нелегко давались турецким запорожцам. В самой турецкой Запорожской Сечи за ними зорко следили турки и при малейшем обнаружении попыток к побегу жестоко расправлялись с заподозренными. По дороге на Кубань запорожцы умирали от болезней, гибли в морских волнах во время бурь и терпели крайнюю нужду во всем.

Так формировалось Черноморское казачье войско в первое десятилетие XIX века. В нем продолжали совершаться обычные процессы, при которых возникали и образовывались вообще казачьи общины. Основу таких общин составляла главным образом вольница — люди энергичные и решительные, какими были турецкие запорожцы и разного рода беглецы. За вольницей группами и в одиночку шли рядовые представители народной массы, искавшие свободных земель и лучшей жизни. Но всех этих переселенцев было недостаточно для заселения края. Войско нуждалось в большем количестве военных сил и мирного населения. Нужны были организованные массовые переселения.

Под влиянием такой нужды в массовом притоке населения, естественно, назрела мысль о новом заселении Черномории переселенцами-казаками из Малороссии. Необходимость в этом чувствовалась всеми — и самим населением, и войсковой администрацией, и высшими властями, начиная с херсонского губернатора и оканчивая министрами. Первую мысль о массовом переселении в Черноморию выходцев из других мест подал войсковой атаман Бурсак. Отклонив предложение херсонского губернатора Ришелье о поселении в Черномории отбывших наказание преступников, Бурсак просил генерала Ришелье исходатайствовать разрешение на переселение в Черноморию из внутренних губерний «казенных поселян», нуждавшихся в свободной земле, которой было много у черноморцев. Ришелье нашел практичным предложение казачьего атамана и немедленно начал хлопотать о переселении в Черноморию 25 тысяч душ одного мужского населения и о необходимости, ввиду этого, размежевания земель в Черномории. Соображения херсонского губернатора были поддержаны министром внутренних дел князем Куракиным, и в результате последовало соответственное Высочайшее повеление 17 марта 1808 года.

Куракин посмотрел на дело чисто с практической точки зрения. Зная, что Черноморское войско «тайно» принимало разного рода беглецов и что оно «по необходимости поступало на сию непозволительность», министр решил парализовать это зло переселением в Черноморию казаков из малороссийских губерний. Казаки эти «вели уже некогда род жизни», близкий для черноморца, и они-то и назначены были к переселению в Черноморию.

Переселение было вольное. Каждый шел в новый край по доброй воле, но местному начальству поручено было позаботиться о переселении преимущественно тех семей, в которых «было более девок и вдов, могущих еще вступать в брак». Организация переселения на месте поручена была малороссийскому генерал-губернатору. Он должен был оповестить волостные правления, а последние обязаны были представить списки желающих выселиться. Доброй воле переселенцев предоставлено было послать предварительно ходоков, или, как значатся они в исторических документах, комиссионеров, для осмотра мест поселения, или же идти прямо в новый край. Самый переход переселенцев должен был производиться партиями не более 30 семей в каждой, во главе с избранным партией старейшиной.

В июле 1808 года Ришелье писал Бурсаку, что из малороссийских губерний, по выбору казачьих обществ, в Черноморию посланы были «комиссионеры» для ознакомления с местами переселения и что этим комиссионерам необходимо оказать содействие и выдать пособие. В ответ на это Бурсак сообщил Ришелье, что комиссионеры из Полтавской губернии были уже, осмотрели земли и получили из войсковой канцелярии свидетельство о годности этих земель для переселения. Войско оказало комиссионерам широкое содействие и «выдало пособие, о чем впредь будет заботиться».

Тогда же, 17 августа 1808 года, Бурсак сообщил Ришелье, что при водворении 25 тысяч казаков из Малороссии им предоставлено будет право селиться и пользоваться войсковыми землями на общих со всеми казаками основаниях. Земли, места для мельниц, пашни, рыбные ловли, соляные озера и пр. угодья и «выгоды» будут общим их достоянием наравне с черноморским казачеством.

Переселения начались только в следующем, 1809 году. С ранней весны войсковое начальство и херсонский губернатор приняли ряд мер для обеспечения переселенцев продовольствием и строительными материалами. В рапорте 22 февраля 1809 года Бурсак сообщал Ришелье, что войско может оказать помощь переселенцам: 1) ссудой хлеба по две четверти муки на мужскую душу и по одной четверти зерна на семью для посева, 2) необходимым количеством леса для построек и 3) трехлетней льготой от службы для обзаведения хозяйством. Войсковые средства позволяют оказать пособие переселенцам в количестве не более 5 тысяч душ в год; при большем же притоке переселенцев для увеличения войсковых средств придется повысить налоги на водку и рыбу.

В ответ на это Ришелье писал Бурсаку, что ожидается не 5 тысяч переселенцев, а, как известил его малороссийский генерал-губернатор Лобанов-Ростовский, 10 795 д. муж. пола и 8682 жен. В этих видах Ришелье советовал Бурсаку разместить первоначально переселенцев по старым куреням, приготовивши заранее им лес и выдавши продовольственную и семенную ссуды. Ришелье вошел уже с ходатайством в Министерство внутренних дел о выдаче войску займа в 30 000 рублей с рассрочкой погашения на 5 лет по 10 000 р. в год. На эти деньги и должна быть оказана помощь переселенцам. Вместе с тем Ришелье просил ласково обращаться с переселенцами, направлять их в те курени, в которые они пожелают, не принуждать селиться против воли и не дробить партий, в составе которых они явятся в войско.

Для погашения ссуд из колонистского капитала Ришелье предложил атаману повысить налоги на водку и обложить ее пошлиной в Екатеринодаре, Щербиновке, Гривенной и Темрюке, которые не были на откупуе. «Вообще, — писал Ришелье, — прошу вас обо всем почаще уведомлять меня по мере прихода переселенцев и водворения их: имеют ли они земледельческие орудия; будет ли у них хлеб, какой и сколько; какие пособия нужны им и будут оказаны: какой успех будет в построении домов; словом, о всех подробностях, до переселенцев касающихся».

В половине апреля Бурсак устроил под своим председательством особое совещание, на котором постановлено было выдать есаулу Золотаревскому 5 тысяч рублей для покупки хлеба и леса. Леса поручено было купить на Дону: 250 брусьев длиной в три сажени, 1000 досок длиной в 5 саж. и толщиной в два вершка. Лес этот решено было доставить или водой на Ейскую косу, или сухим путем в курень Кущовский. Донской лес обходился здесь дешевле закубанского и удобнее было его доставлять. У черкесов же на Кубани приказано было выменять на соль возможно больше хлеба и леса.

У войска было налицо всего 10 000 четвертей хлебных запасов, почему, кроме закупки хлеба и мены его на соль у горцев, совещание распорядилось о пополнении куренными селениями продовольственных запасов в магазинах. Для приема переселенцев на границе Черномории командирован был асессор полковник Кухаренко, а по Екатеринодарской дороге подполковник Бурнос. В каждом селении назначен из офицеров смотритель по переселению. Для приращения же войсковых доходов отдана была в откуп продажа питей в Тамани, Темрюке, на Ейской и Долгой косах; в Щербиновке и Гривенной оставлены были откупные доходы, установленные обществами этих куреней, но половина этих доходов была отчислена на устройство 40 куреней в Екатеринодаре, в котором также обложена была вольная продажа питей по 55 к. с ведра при розничной продаже и по 5 коп. с ведра при продаже оптовой.

Переселенцы появились в Черномории в июне. Они шли париями. Так, 25 июня первая партия переселенцев разместилась в Уманском и Сергиевском куренях, а вторая партия до 1000 душ шла на Щербиновку. Часть переселенцев пожелала поселиться в куренях Кущевском, Кисляковском, Брюховецком, Переясловском и Васюринском. Новые партии переселенцев, прибывшие в начале июля, разместились в куренях Щербиновском, Минском, Каневском, Березанском, Леушковском, Переясловском, Деревянковском, Уманском, Кущевском и Батуринском.

Как доносил Бурсак Ришелье, до 8 ноября в Черноморию прибыло из Полтавской губернии 6963 д. муж. и 6280 д. жен. пола и из Черниговской губернии 3575 д. муж. и 3022 жен. пола, а всего, следовательно, 10 538 д. муж. и 9302 жен. пола. Одни из них сразу же построили хаты из заготовленного войском леса, другие купили готовые дома, а третьи, пришедшие осенью, остались зимовать в чужих помещениях. Большинство переселенцев не пожелало брать в ссуду хлеб и посевные семена, покупая их на наличные. Бедняки же взяли продовольственную и семенную ссуды. Болезней, за исключением обычных, малозначительных заболеваний, между переселенцами не было. Главная масса переселенцев осела в северных, центральных и отчасти южных прикубанских частях Черномории. За поздним временем они не успели передвинуться в юго-западные части края и на Таманский полуостров.

В общем, размещение вновь прибывших казаков в крае произведено было более или менее удовлетворительно, без серьезных затруднений и неурядиц, соединенных с передвижениями населения массами на новые места. Были лишь незначительные затруднения. В августе полковник Кухаренко жаловался атаману Бурсаку, что порученные ему переселенцы не остаются на раз избранных ими местах, а переходят из одних селений в другие и тем вносят беспорядок в общий ход дел. Бурсак посоветовал действовать на переселенцев убеждением, указывая им на то, что земли всюду по Черномории одинаковы и условия поселения сходственны.

Сами переселенцы представляли далеко не однообразную массу по степени экономической обеспеченности и по семейному составу. Были богачи и бедняки, сильные по рабочему составу семьи и семьи слабосильные. В начале июля Кухаренко писал Бурсаку, что некоторые переселенцы не имели ни хлеба, ни земледельческих орудий, ни средств для приобретения того и другого. Часть переселенцев, по бедности и слабосилию, не могла дойти сразу до Черномории. В сентябре 1809 года екатерино-славский гражданский губернатор Глазенап сообщил Бурсаку, что он оставил на зиму в селе Ясиноватом 4 семьи переселенцев из Новозыбковского уезда, так как у них оказались больные и скот отощал. Месяц спустя, в октябре тот же губернатор писал Бурсаку, что по его распоряжению бахмутский исправник оставил на зимовку в селении Скотоватом 83 д. муж. и 63 д. жен. пола переселенцев из Нежинского уезда до весны, так как скот у них до того отощал, что они не могли дальше двигаться.

Часть, наконец, переселенцев осталась на месте, изъявляя, однако, желание выселиться в Черноморию. Об этом неоднократно писал Ришелье Бурсаку. В июне 1811 года он прислал списки этих оставшихся на месте переселенцев. В Полтавской губернии по этим спискам числилось 1891 д. муж. и 1473 д. жен. пола и в Черниговской 304 д. м. и 196 д. жен. пола, а всего, следовательно, 3864 д. населения.

Некоторые из переселенцев, оставшихся на месте, так и не явились потом в Черноморию.

В ведомости за октябрь 1811 года приведены подробные цифровые данные о ходе переселения за три года — с 1809 по 1811 год включительно. По этим данным оказывается, что в 1809 году прибыло на Кубань из Полтавской и Черниговской губерний 20 партий в количестве 11 128 д. муж. и 9782 д. женского пола, — цифры несколько отличные от приведенных выше. В частности, Полтавская губерния дала 13 324 д. населения об. пола, а Черниговская 7586 д. В следующем, 1810 году, из тех же губерний в Черноморию перешло еще 24 партии в составь 7237 д. м. пола и 6144 д. женского. Партии были менее значительные по численному составу, чем в 1809 году, и Полтавская губерния дала 9770 д., а Черниговская лишь 3611 д. обоего пола. Наконец, в 1811 году в Черноморию явилось только 9 партий в количестве 1417 д. м. и 1199 д. ж. пола. Последние партии переселенцев были самыми слабыми. На этот раз Полтавская губерния дала 1267 д. переселенцев, а Черниговская лишь 359 д. обоего пола. По другим сведениям, в этом году пришло в Черноморию 3941 д. м. п. и 3402 ж. пола.

В 1811 году поступил также целый ряд прошений от дворян, военных, казенных крестьян, вольноотпущенников, выкупившихся на волю крепостных крестьян и др. о зачислении их в войско. Войсковая канцелярия производила по этому поводу свои «определения», и просители, после приведения их к присяге, поступали в состав войска.

Таким образом, в течение трех лет из Полтавской и Черниговской губерний перешло на Кубань 53 партии в 19 722 души мужского и 17 125 душ женского пола, или всего 36 847 душ, а если принять в расчет последние за 1911 год цифры, то за три года в Черноморию явилось 22 206 муж. и 19 328 жен. пола, или 41 534 д. обоего пола. Цифры эти точнее первых, так как такое же количество переселенцев значится и по 43 куреням.

В первые два года передвижение переселенческих партий начиналось летом и оканчивалось зимой, а за последний год оно началось весной и окончилось летом. Вообще приток переселенцев с каждым годом слабел. Сначала вышли более сильные экономически переселенцы, потом перешли слабосильные и бедняки.

Так как для размежевания земель у войска не было ни средств, ни людей и самое размежевание могло затянуться на многие годы, то решено было разместить переселенцев по старым куреням, где они могли в избытке найти земли. Как видно из общей сводной ведомости о переселенцах, они распределялись далеко неравномерно по куреням. В 7 куренях — Каневском, Минском, Уманском, Роговском, Кисляковском, Щербиновском и Переясловском — разместилось 16 203 д. обоего пола, от 2026 до 2724 души в каждом, в 10 куренях — Поповичевском, Брюховецком, Конеловском, Шкуринском, Тимошевском, Староджерелиевском, Кущевском, Екатериновском, Мышастовском и Деревянковском — 13 715 д. обоего пола от 1013 до 1785 д. обоего пола в каждом, в 11 куренях 8214 душ и в 15 куренях остальные 3402 д. обоего пола.

Таким образом, только в 17 куренях, составивших две первые группы, поселилось 29 218 душ обоего пола, т. е. 72 % всего прибывшего в край населения. Все эти курени находились вдали от Кубани и некоторые расположены были почти у самых северных границ Черномории. Переселенцы, которым была дана полная свобода в выборе мест для поселения, естественно, предпочли те из куреней, которые были наиболее застрахованы, благодаря своей отдаленности от Кубани, от набегов черкесов. В тех же куренях, которые были на виду у черкесов, поселилось ничтожное количество новоселов. Так, в курене Динском осело только 101 д., в Платнировском — 72 д., в Вышестеблиевском — 86 д. и в Старотитаровском — 51 д. Явление вполне естественное и совершенно понятное.

К тому же большинство тех куреней, в которых оказался наибольший приток переселенцев, принадлежало к числу наиболее крупных и богатых пунктов. Переселенцы могли устроиться здесь лучше, чем в мелких селениях, могли найти работу, легче добыть продовольствие и т. п. Новых поселений совсем не было образовано.

Таким образом, Черноморское войско пополнялось в разное время и самыми разнообразными искателями казачьих земель и вольностей. «В казаки на Черноморию» шли эти искатели одиночками, группами и организованными партиями. В течение многих лет это был непрерывный поток новоселов, то слабый, едва заметный, то мощный и разнообразный, в виде массовых передвижений целыми селениями и деревнями. К сожалению, в исторических материалах не сохранилось достаточно статистических данных, по которым можно было бы нарисовать полную картину этого постепенного разрастания войска и оседания на Кубани пришлых элементов. Численное соотношение между новоселами и первыми засельщиками края заметно менялось если не по годам, то по десятилетиям. Еще резче менялся половой и повозрастный состав населения. Было мало женщин и детей, а увеличивалось взрослое мужское население. Но обо всем этом можно судить лишь по немногим цифровым материалам.

Как известно, при заселении Черномории с 1792 года, в три приема, на Кубань перешло 7308 д. мужского и 5975 д. женского пола. На первое время засельщики, в количестве 2727 дворов, осели только в 24 пунктах, главным образом по окраине близ Кубани. Когда же для размещения этого населения брошен был жребий, какому куреню и где селиться, то получились крайне мелкие и слабо населенные куренные поселения. В среднем на курень пришлось по 68 дворов и 332 д. населения обоего пола. Обширный край оказался до чрезмерности слабо населенным.

По данным переписи за август месяц 1800 года, дополненными сведениями об изменениях в составе населения за последующее время, к 1 июня 1801 года в 40 куренных селениях значилось 23 474 д. мужского и 9135 д. женского пола. Это были наиболее точные цифры населения, взятые из ревизских сказок. За 8 лет существования войска население его увеличилось значительно. Общий состав войска с 13 283 д. повысился до 32 609 д., т. е. увеличился на 19 326 д., или на 145 %. Еще резче произошли за это время изменения в половом составе войска. Так, количество мужского пола с 7308 д. повысилось до 23 474 д., т. е. увеличилось на 16 166 д., или на 221 %, а с 5975 д. женского пола возросло только до 9135 д., или на 53 %. На Кубань, следовательно, в этот период существования войска перешло много мужчин и очень мало женщин, и отношения между обоими полами выразились очень резко. В 1792 году женский пол составлял 45 % всего населения, а в 1801 году только 28 %.

Так именно шла колонизация края. Как видно из приведенных выше указаний о ходе ее, в первые годы существования Черноморского войска в составе его шли большей частью сичевики и бездомовая сирома — турецкие запорожцы и беглецы-одиночки. Это были буйные военные головы, не имевшие ни жен, ни детей, ни хозяйства, чем объясняется и малое количество дворов, значащихся в статистических материалах. В 1792 году дворов показано 2727, а в 1801 году 2763, только на 36 больше. В средних цифрах дворов, причитающихся на селение, получилось поэтому явное несоответствие. В 1792 году на одно куренное селение приходилось 68 дворов, а в 1801 году только 65.

Так оно и было в действительности. За это время прибавилось еще два селения. Бездомовые же казаки по-прежнему продолжали жить бобылями. Часть сичевиков находилась в куренях в Екатеринодаре, еще больше их жило на рыболовных заводах, очень многие жили в батраках, по хуторам и селениям Черномории, и немало этих бесприютных казаков уходило даже за пределы Черномории на заработки. Отдельные дворы или хозяйства не могли образоваться при таких условиях, и «семейственное житие» слабо насаждалось в эти годы. Но население тем не менее значительно возросло в своей численности. Раньше на одно куренное селение приходилось только 332 д. обоего пола, а в 1801 году среднее количество населения на курень возросло до 815 д. обоего пола. В 1802 году войско состояло из 556 офицеров, 10 монахов, 92 белого духовенства и 22 925 рядовых казаков при 9144 д. жен. пола.

Резкие изменения в половом составе войска произошли после водворения в Черномории семейных выходцев из Полтавской и Черниговской губерний в 1809–1811 годах. На этот раз в казаки шли не одиночки и бездомовые люди, а целые семьи, селения и деревни в том составе, в котором они находились на месте старого жительства. Как показывают цифровые данные цитированной выше ведомости о переселенцах за три года, у вновь прибывших казаков на 54 % мужского населения приходилось 40 % женского, и это численное соотношение между полами не менялось как у полтавских выходцев, так и у черниговских.

Очевидно, на новые места шло оседлое население из давно заселенных местностей. Некоторое преобладание мужского населения над женским было обычным явлением в таких случаях. На новые места в России до сих пор идут семьи с преобладанием мужчин, как главных работников в семье. Но и при этом условии полтавские и черниговские переселенцы все-таки повысили относительную численность женского населения, а главное, дали население в таком составе, при котором казаку можно было обзаводиться хозяйством и устраивать семейный очаг.

Оседая в старых куренных поселениях, переселенцы сразу были поставлены в те неудовлетворительные условия, на какие жаловались первые засельщики края.

Неудачное распределение куренных селений по территории Черноморского войска при занятии края одинаково давало себя чувствовать и старожилам и новоселам. Казаки то и дело жаловались то на неудобства занятого места в хозяйственном отношении, то на близость к черкесам, не дававшим им покоя, то на плохие земли и тому подобное. Особенно серьезной побудительной причиной для перенесения куреней на новые места служила близость их к черкесам. Марта 23-го 1800 года войсковое правительство донесло генералу Михельсону, что все вообще куренные селения, расположенные по р. Кубани, начиная с Устьлабинской крепости и до Тамани, «имели желание переселиться во внутрь земли». Близость черкесов стесняла их постоянными тревогами и разоряла беспрерывной борьбой с неспокойными соседями.

В апреле 1800 года войсковая администрация послала подполковника Чепигу в селения Васюринское и Переяславское, чтобы он выяснил вместе с обществами этих селений, в какие места они желали переселиться. В 1701 году войсковая канцелярия воспретила жителям селения Калнибологского перенести селение на новое место. Калниболотцы указывали на то, что вблизи их селения земли были неурожайные, дававшие самые плохие сборы хлеба три года подряд, что вода в p. Ее и в колодцах была горькая, что вблизи негде было достать топлива, так как не было ни камышей, ни бурьяна, и что селение было удалено от почтового тракта. Войсковая канцелярия нашла невозможным удовлетворить эту просьбу калниболотцев, так как раньше сами они не заботились об этом. Но в делах проскальзывает намек на то, что калниболотцы избрали новое место под поселение близ хутора наследников Котляревского, которые были бы стеснены новым поселением. Нужды целого селения принесены были в жертву интересам наследников того самого атамана, который так резко протестовал против хуторских завладений.

Нужда в перенесении селений на новые места, однако, росла. Требовалось так или иначе решить вопрос, волновавший население и беспокоивший администрацию. Решено было удовлетворить желание жителей, и в 1803 году был сделан целый ряд распоряжений на этот счет. Так, курень Переясловский, поселенный в 1704 году в вершине р. Сасык, перенесен был на р. Бейсуг, к плотине Екатерино-Лебяженского монастыря. На Сасыке у переясловцев не было ни хорошей воды, ни достаточно сенокосов и земли не давали хороших урожаев хлеба.

Жители куреня Медведовского указывали на то, что курень их, поселенный в 1704 году на Курках по границе с Фонагорийской округой и рядом с черкесскими аулами, был разорен неоднократно горцами, беспрерывно беспокоившими население. Медведовцы поэтому просили разрешения перенести курень на р. Кирпили, где ныне находится станица Медведовская.

Курень Брюховецкий, находившийся в вершине р. Малого Бейсужка, вследствие недородов хлеба, недостатка в хорошей воде и сенокосах, перенесен был к устью р. Бейсужка к Великому кургану, близ куреня Переяславского.

Курень Деревянковский по тем же причинам перенесен был с р. Еи на р. Челбасы. О том же просили жители куреня Незамаевского, но при осмотре новой местности отказались от переселения.

Селение Титаровское перенесено было с Дубового Рынка на Ахтанизовский лиман. Некоторым куренным обществам было отказано в перенесении куреней на новые места. Такой отказ получили калниболотцы, просившие во второй раз разрешения на переселение с р. Еи на р. Кочети. Не перенесен был на новое место и курень Васюринский, атаман которого просил о переселении на р. Бейсужок, так как курень находился на низком и топком месте, не имел удобного водопоя и подвержен был частым набегам черкесов.

Порядок перенесения куреней на новые места был таков: общество куреня или, по его поручению, куренный атаман просили войсковую канцелярию о переселении на новое место, указывая на те или другие недостатки старого. Администрация посылала чиновника для осмотра местоположения куреня и опроса его жителей. Если жители изъявляли чиновнику желание о переселении и если старое место было неудобное, а новое не имело этих неудобств, то войсковая канцелярия давала разрешение на переселение куреня, и курень переселялся.

Чаще всего курени переносились на новые места, чтобы избавиться от близости черкесов. Ришелье 9 ноября 1807 года разрешил жителям куреней Пластуновского и Динского перейти на новые места, а также и тем вообще селениям, который были поселены при Кубани и терпели частые набеги от черкесов.

Однако оба селения продолжали оставаться на месте до 1810 года, когда они снова возбудили ходатайство о перенесении на новые места. Жители Пластуновки жаловались исключительно на черкесов, не дававших возможности жить спокойно. Жители селения Динского, жившие в количестве 20 дворов у самой Кубани, на виду постоянно тревоживших их черкесов, жаловались на топкое место, не позволявшее даже рыть колодцев. Впоследствии оба селения были перемещены внутрь Черномории.

Под влиянием настоятельной нужды в перемещении куренных селений на новые места Бурсак частью предназначил и частью перенес целый ряд куреней с р. Кубани на степные реки в глубь Черномории. Так, курени Динской, Пластуновский и Мышастовский предназначены были к переносу на р. Кочети, Поповичевский, Новотитаровский и Величковский на р. Конуру, Рогивский, Тимошевский и Джерелиевский на р. Кирпили, Нижестеблиевский на р. Ангелинку и т. п. Перенесенные курени размещались по речкам от вершин их к устьям, в местах, наиболее удобных и облюбованных казаками.

Многие селения перемещались на новые места с дальних расстояний. Курени Каневский, Джерелиевский и Медведовский с р. Курки перешли на р. Челбасы и Кирпили, курени Брюховецкий и Ирклиевский расположены были рядом в вершине незначительной реки Албаши, а перемещены были на Бейсужек и т. п. Судя по списку селений за 1807 год с обозначением расстояний их от Екатеринодара, курень Величковский отстоял в 7 верстах от Екатеринодара, а ныне станица Старо-Величковская находится в 50 верстах от него, Тимошевский был в 14 верстах от Екатеринодара, а после переселился на 60 верст севернее в степи, курень Динской был в 11 верстах и перешел на 28 верст севернее и т. д. К концу первого десятилетия XIX века далеко не закончились еще случаи таких передвижений куреней. Последующими массовыми переселениями из малороссийских губерний были внесены в край новые изменения в этом отношении.

С 1812 года по 1820 год было мало зачислений в Черноморском войске, по крайней мере, в архивных материалах встречаются лишь единичные указания на этот счет. В 1817 году подали прошение о зачислении в войско 27 человек, в числе которых значились дворянин Моренко, унтер-офицер Коржевский, канцелярий Хохуля и еще 9 дворян, 7 крестьян, 1 вахмистр, 2 канцеляриста, 2 мещанина и 3 малороссийских казака. В мае 1818 года в войско были приняты 2 крестьянина, отпущенные на волю помещиками. В январе 1818 года черкесский дворянин Иван Боран просил зачислить его в войско. В 1820 году просили и были приняты в казаки поселяне Екатеринославской губ., два казака из Миргорода, обер-офицерский сын, отставной рядовой, сын губернского секретаря, дворянин из Миргорода и дворянин из Херсона. В том же 1820 году четыре семьи армян, ушедшие из-за Кубани, поселены были временно в Черномории у войскового старшины Ханука. В 1822 году явился в Черноморию бежавший из Турции запорожец Жеребец, родившийся в Хотине и много лет служивший у разных пашей. Запорожец просил зачислить его в Черноморское войско и был принят в состав его в 1825 году. Все это были единичные случаи, не имевшие никакого влияния на состав войска.

Но в 1820 году вновь возник вопрос о заселении Черномории 25 тысячами мужского населения из Полтавской и Черниговской губерний. В это время Черноморское казачье войско было изъято из ведения херсонских губернаторов и подчинено командиру отдельного Кавказского корпуса, которым был генерал Ермолов. Этот умный и способный, но самонадеянный генерал принял живое участие во втором переселении казаков в Черноморию, внеся в дело, наряду с полезными предприятиями, немало путаницы.

Ермолов, как известно, довольно недружелюбно относился к черноморским казакам, не желая считаться с особенностями их быта. Не доверяя казачьей администрации, он во все время своего командования корпусом отдавал войско в опеку сторонним генералам. Той же системы посредничества между ним и войсковой администрацией держался он и при переселении малороссийских казаков в Черноморию.

Самая мысль о новом пополнении Черноморского войска, разработка вопроса о переселении, организации и мерах осуществления его принадлежали, однако, не Ермолову, а другому более крупному историческому деятелю — графу Киселеву. В то время Киселев в чине генерал-майора был начальником Главного штаба второй армии. Обозревая Черноморское войско, он, со свойственными ему объективизмом и проницательностью государственного деятеля, отметил следующие особенности в положении войска.

При обилии земли Черномория была слабо населена.

Казаки хорошо освоились с военной службой, но не могли, при беспрерывных отлучках от хозяйства, поднять благосостояние края и были бедны.

Рыбный промысел и скотоводство давали хорошие средства казаку, но заниматься ими как следует черноморцу за военной службой было некогда.

По той же причине было слабо развито земледелие и войско покупало хлеб.

Вообще же оскудение войска не позволяло ему надлежащим образом охранять границы Черномории, и правительство вынуждено было затрачивать на эту охрану значительные средства, привлекая к делу вместо казаков регулярные войска.

Чтобы устранить эти недостатки в казачьем строе, Киселев находил необходимым увеличить население Черномории и тем усилить его экономическую и боевую правоспособность. В этих видах он проектировал переселить в Черноморию еще 25 тыс. казаков из малороссийских губерний. Разделяя эти соображения Киселева, министр внутренних дел граф Кочубей нашел необходимым произвести новое переселение в Черноморию малороссийских казаков, на основании правил 17 марта 1808 года.

И на этот раз организация переселения на старых местах была поручена малороссийскому военному губернатору. Желающие переселиться в Черноморию должны были заявить о том начальству в течение года. Ближайший надзор за переселенцами был поручен гражданским губернаторам полтавскому и черниговскому. Как и в первый раз, к переселению допускались только малороссийские казаки. Срок для переселения назначен был трехлетний.

Но на этот раз переселение пошло далеко не так удовлетворительно, как в 1809–1811 годах. В деле оказалось много хозяев, и благодаря этому получалась путаница. Самое существенное неудобство заключалось в том, что местная казачья администрация, наиболее близкая к делу, компетентная и заинтересованная в нем сторона, лишена была надлежащей самостоятельности и действовала по указке, выполняя часто совершенно противоречивые и несогласные между собой распоряжения высших властей.

Далеко раньше, чем выяснены были условия предположенных переселений, в октябре 1820 года, Ермолов писал атаману Матвееву, чтобы он предложил войсковой канцелярии заранее позаботиться об отводе земель переселенцам и чтобы эти земли были удалены от военной границы. В декабре Ермолов выехал в Петербург, поручивши командование корпусом ген. — лейт. Вельяминову, а наблюдение за управлением в Черноморском войске г.-м. Власову. Из Петербурга он писал атаману, чтобы новые переселенцы были или поселены особыми селениями, или же присоединены к старым куреням. Новые селения непременно следовало устраивать вдали от Кубани и военной границы, а в старых селениях переселенцам надо отводить земли не особенно удаленные от куреней. Если окажутся близ куреней хутора чиновных казаков, имевших обыкновение захватывать лишние земли, то часть этих земель должна быть отведена переселенцам, «ибо польза частная не должна быть предпочитаема пользе общей». Предположения об устройстве переселенцев на новых местах войсковой атаман обязан был представить предварительно на рассмотрение Ермолова.

Все это носило характер заботливости командующего корпусом, было, казалось, разумно и планомерно. Войсковая канцелярия, в свою очередь, выказала рвение при осуществлении этих предначертаний командующего корпусом. Журнальным постановлением 6 мая 1821 года она решила поселить 9080 д. мужск. пола в старых селениях — Канеловском, Шкуринском, Кущевском, Екатериновском, Незамаевском, Калниболотском, Леушковском, Крыловском, Ирклиевском, Березанском, Батуринском, Дядьковском и Кореновском, и завести новые селения в шести местах при речках Ясенях, Албашах, Сасыке, Кугоее и Челбасах.

Оставалось только поблагодарить за исполнительность казачью администрацию, но генералу Ермолову, бывшему в то время в Вене, показалось почему-то из прекрасного далека ненужным устройство новых поселений, а необходимым размещение всех переселенцев непременно по старым куреням. В таком смысле и последовало от него распоряжение из Вены.

Тогда войсковая канцелярия распорядилась произвести иное расчисление переселенцев по старым малолюдным селениям. Асессору есаулу Вербицкому поручено было осмотреть все эти селения и хутора и выяснить, где будут стеснены переселенцы или старожители взаимным сожительством. По новому распределению войсковой канцелярии 25 тысяч переселенцев предположено было распределить по 30 крупным куреням, оставивши остальные 13 куреней с одним старым населением.

Но и этим предположениям, сделанным по заказу Ермолова, не суждено было осуществиться. Ермолов раздумал и решил снова поселить переселенцев не только по старым куреням, но и вновь образуемыми из них селениями. Вообще в этом отношении господствовала большая путаница. Из Вены Ермолов делал одни распоряжения, на месте другие, из Петербурга третьи, меняя каждый раз систему предположенных расселений малороссийских выходцев в Черномории. Ермолову вторили его посредники — генералы Власов и Вельяминов. Нередко войсковая канцелярия одновременно получала распоряжения из Петербурга от Ермолова, из Тифлиса от Вельяминова и с Кордонной линии от Власова. Нужно было всех слушаться и с каждым считаться в отдельности.

Когда Ермолов окончательно решил водворять переселенцев как по старым куреням, так и во вновь заводимых селениях, генерал Власов, желая отличиться перед командующим, сообщил ему, что кроме избранных войсковой администрацией мест для новых селений он нашел на pp. Понуре, Журавке и Великом Бейсуге еще «три весьма выгодные места». Вельяминов потребовал подробной описи этих мест, и войсковая канцелярия донесла, что первое место на р. Понуре находится там, где земля уже предназначена одному из вновь образуемых селений, второе на р. Журавке расположено в близком расстоянии от трех куреней Ново-Корсунского, Кореновского и Батуринского, совершенно лишено сенокосных угодий, а летом не имеет даже воды; наконец, третье на р. Бейсуге, помимо топографических неудобств, отстоит всего в 12 верстах от Новоджерелиевского селения, в которое зачислена масса переселенцев, и, следовательно, образование здесь нового селения могло бы стеснить и новоджерелиевский курень, и водворяемых в нем новоселов.

Взамен этих неудачно намеченных мест для поселений войсковая канцелярия предложила образовать новые селения в пяти местах — на pp. Ясени, Албаши, Сасыке, Кугоея и Челбасы. Замечательно, что эти же места раньше были одобрены и генералом Власовым.

Несмотря на все это, переселения шли своим чередом, так, как указывала жизнь, а не чертили на бумаге генералы Ермолов и Власов. Первая партия переселенцев прибыла в Кущевку 30 августа 1821 года. Затем переселенческие партии последовательно появлялись в Черномории в сентябре, октябре, ноябре и декабре, по 23 декабря включительно. Всего по ведомостям отмечено за это время прибывших в Черноморию переселенцев 5300 семейств, в количестве 16 239 д. м. п. и 14 119 ж. п. Переселенцы прибыли на 10 875 подводах с 22 393 головами гулевого скота. Совсем ничего не имевших семейств было 42.

В следующем, 1822 году, переселенцы начали прибывать в Черноморию с апреля; затем последовательно шли в мае, июне, июле, августе, сентябре, октябре и до 8-го ноября. Всего их прибыло 3150 семейств с 8847 д. м. п. и 8214 д. ж. п., на 4670 подводах с 6805 головами гулевого скота, а ничего не имевших семейств было уже 58.

В 1823 году в мае и августе прибыло только 37 семейств с 97 д. м. п. и 82 д. ж. п.; в 1824 году в мае и июне 74 семьи с 261 д. м. п. и 215 д. ж. п.; наконец, в 1825 году в июле и августе — 54 семьи с 183 д. м. п. и 135 д. ж. пола.

Таким образом, в течение 5 лет в Черноморию перешло из Малороссии 8623 семьи с 25 627 д. м. п. и 22 765 д. ж. п. Переселенцы пришли на 15 770 подводах и пригнали с собой, кроме упряжного, 29 577 голов гулевого скота. Семейств ничего не имевших было 102. В частности, из Полтавской губернии перешло 24 679 д. обоего пола, а из Черниговской — 23 713 д., всего, следовательно, 48 392 д. обоего пола.

Переселенцы были размещены в 37 старых куренях и в 18 пунктах, из которых большая часть предназначена была под новые селения. Из общего числа переселенцев в старых селениях было распределено 80 %, а в новых 20 %. Так как в первый год переселения, в 1821 году, в Черномории было 64 143 д. обоего пола населения, то вновь прибывшие переселенцы составили 43 % в общей массе населения. Цифра для того времени внушительная.

Несомненно, что столь значительный приток переселенцев мог впоследствии облегчить военные тяготы Черноморского войска и поднять экономическое благосостояние края. Возникли новые селения, усилились старые — должны были народиться и новые хозяйственные течения. Но это были очень трудные годы, главным образом для переселенцев. Переселение 1820 года прошло при крайне неблагоприятных условиях.

Плохо сорганизовано было переселение на месте в Полтавской и Черниговской губерниях, плохо велись передвижения переселенцев с родины на Кубань, при плохих неурожайных годах водворялись переселенцы на новых местах, и очень плохо приходилось им от неурядиц, вытекавших из многовластия в Черномории и менявшихся распоряжений высшего начальства. Естественно, что все это легло тяжелым гнетом на выходцев из Малороссии.

В самом начале переселений, когда в ноябре 1821 года Ермолов приехал из Петербурга в Черноморию и когда появились первые и, надо прибавить, самые сильные экономически переселенцы, положение их поразило Ермолова. Переселенцы, по его словам, «находились в ужаснейшей бедности». Войско не в состоянии было оказать им помощь, а между тем их переселено было вдвое больше против предположенного на этот год числа. «На прежних жилищах своих, — говорит Ермолов, — продавали они имущество за бесценок, отправлены были земской полицией в путь в самое позднее осеннее время, и весьма многие, лишившись в дороге скота, без средств идти далее, остались зимовать по разным губерниям».

Ермолов обратился с воззванием к старым жителям Черномории и открыл подписку в пользу бедствующих переселенцев. К концу декабря 1812 года собрано было 10 тыс. рублей ассигнациями, 64 четверти хлеба, 317 шт. рогатого скота, 16 лошадей и 1044 овцы.

Нужно заметить, что последние годы — 1819, 1820 и 1821 — были неурожайными. Сообщая об этом 29 июля 1821 года генералу Вельяминову, заступавшему временно вместо Ермолова, войсковая канцелярия прибавила, что в 1821 году в Черноморию налетела в несметном количестве саранча и истребила не только хлеб, но и травы, и что войско, вследствие уменьшения войсковых доходов, не в состоянии было продовольствовать голодавших переселенцев.

Тем не менее требовалось оказать помощь нуждавшимся, из которых многие умирали, а подавляющее большинство терпело крайнюю нужду в насущном куске хлеба. В феврале 1822 года войсковая канцелярия командировала есаула Звягинцева для закупки провианта для переселенцев. На эти нужды ему переслано было в Кавказскую губернию в два приема 60 тыс. руб., на которые он купил 1000 четвертей ржаной муки и 200 четвертей пшена.

Затем по распоряжению Вельяминова эта часть переселенческого дела возложена была на комитет по водворению переселенцев. Самый комитет образован был из непременного члена войсковой канцелярии, трех ассесоров, секретаря, четырех чиновников особых поручений и состоял под председательством войскового атамана. Этим путем Вельяминов хотел облегчить деятельность войсковой канцелярии, заваленной письменными работами; но, в сущности, от этого дело мало менялось — в комитете были те же лица, которые состояли и в войсковой канцелярии, и так же, как канцелярия, он был мало самостоятелен и во всех своих действиях, часто очень мелочных, зависел и от Ермолова, и от Вельяминова, и от Власова.

Положение переселенцев мало улучшалось. Объезжая Черноморию, ген. Власов констатировал уже голод между переселенцами. По его словам, переселенцы «болели, изменили цвет лица, выглядели отощавшими и нуждались, главным образом, в пище, потому что многим нечего было есть». Комитет по водворению переселенцев просил поэтому войсковую канцелярию доставить в Кущевку 500 четвертей хлеба и еще в какое-либо центральное место 300 четвертей. Такая помощь переселенцам была оказана и в других местах.

Так велось дело и в следующие годы. В 1824 году было зарегистрировано, по поручению ген. Власова, 102 беднейших переселенческих семейств, которые, в силу крайней нужды, продали последних быков или лошадь и прибыли в войско на чужих подводах или пешком. Кроме того, записано было 55 вдов с малолетними детьми и 345 сирот, скитавшихся по чужим людям. Так как к 6 мая 1824 года в распоряжении Власова было 114 шт. рогатого скота, 515 овец, 11 846 руб. пожертвований деньгами и 544 четверти хлеба, то генерал просил у Ермолова разрешения улучшить на эти средства положение бедных переселенцев.

В статистических материалах казачьего архива сохранились очень яркие указания на то тяжелое положение, которое пережили переселенцы в течение 4 лет. По ведомости на 1 января 1825 года значилось, что с 1821 по 1824 год включительно переселенцев должно было прибыть в Черноморию 55 659 д. обоего пола, что за это время родилось в пути, а в Черномории 13 376 д. и что за то же время умерло в пути 3355 д., а в Черномории 13 913, а всего 17 268 д. Следовательно, во все это время умирало больше, чем рождалось, а в Черномории в большем количестве, чем в пути. Судя по приведенным цифрам, в пути переселенцев умирало свыше одной тысячи в год, а в Черномории до четырех тысяч в год. Это объясняется тем, что изнуренные в пути переселенцы, во-первых, попали на новые места и в непривычную обстановку, а во-вторых, не нашли здесь достаточной поддержки, нуждаясь во всем.

В 1826 году были окончательно ликвидированы переселенческие дела. В январе этого года истек трехлетний льготный срок переселенцев, и они должны были нести военную службу на Кордонной линии и в строю. Но Власов распорядился, чтобы переселенцы, обзаведшиеся хозяйством, назначались на одну внутреннюю службу и ни в коем случае не на кордонную и в отряд для военных действий. Этим путем имелось в виду поддержать хозяйство новоселов. Сироты были избавлены от всяких повинностей, а малолетние из них отдавались на воспитание опекунам, на что ассигновано было 6000 руб. К этому времени переселенцами было построено и куплено 62 153 дома и, кроме того, 411 домов в местах, где поселение не было разрешено переселенцам. Всего, следовательно, обзавелось хозяйством 6674 семьи, а 2011 семейств не смогли построить или купить домов. Это были или одиночки, или осиротевшие семьи.

По мнению ген. Власова, в это время следовало уже упразднить комитет по водворению переселенцев и передать в войсковую канцелярию все его дела, сельские лазареты также закрыть, предоставив всем лечиться у окружных врачей, а оставшийся неизрасходованным хлеб передать в войсковые магазины; деньги же, в сумме 10 701 р. 31 к., зачислить в средства приказа общественного призрения. Власову, однако, не пришлось окончить переселенческие дела. Он был устранен от должности, а его заместитель ген. Сысоев закрыл 25 сентября 1826 года комитет по водворению переселенцев, согласно распоряжению Ермолова.

С закрытием переселенческого комитета начались внутренние процессы перераспределения населения и поселочных форм. И на этот раз, как при первом массовом переселении малороссийских казаков в Черноморию, переселенцы заметно повлияли на половой состав казачьего населения, хотя и не в такой степени, как в 1800–1811 годах. До переселения, по спискам за 1821 год, числилось 37 070 д. м. населения и 27 053 д. ж., т. е. первые составляли 58 %, а вторые — 42 %. С водворением переселенцев количество мужского пола повысилось до 62 717 д., а женского до 49 818 д., т. е. первые составляли 53 %, а вторые — 47 %. Другими словами, с водворением переселенцев относительное количество женского пола увеличилось на 5 %.

Обстоятельство, которому придавали особое значение как войсковая администрация, так и само население. Те и другие одинаково заботились об увеличении женского пола в войске путем привлечения женщин со стороны. По-прежнему продолжалось насаждение «семейственного бытия» между черноморцами, в среде которых было достаточно еще бурлаков, одиночек. Даже высшие петербургские чиновники заботились о том, чтобы на местах выселений предпочтение отдавалось тем семействам, в которых было «более девок и баб». Местное начальство также энергично оберегало женщин, попавших в войско.

Очень своеобразные распоряжения на этот счет сделал генерал Власов. В своем предписании войсковому атаману Матвееву от 20 февраля 1822 года он, опираясь на сообщение смотрителя селения Ирклиевского, сотенного есаула Хмары, о том, что «переселенцы не перестают выдавать дочерей своих, девок и вдов в замужество за границу в Кавказскую губернию», распорядился не пропускать никого без письменных видов в эту местность. Дело в том, что когда Хмара обратился к переселенцам с предложением не выдавать замуж женщин «заграницу», то переселенцы категорически заявили, что они это делают и будут делать, т. к. голодают без хлеба, а, отдавая дочерей в замужество в Кавказскую губернию, они получают оттуда взамен хлеб, поэтому ночью они сами будут вывозить дочерей в Кавказскую губернию.

Тогда-то именно Власов и распорядился «не пропускать за границу без письменных видов», а войсковая администрация наряжала команды и патрули, которым поручено было не пропускать ночью никого по границе Черномории из нынешней Ставропольской губернии.

В другом случае из-за «старожилой» девицы чуть не разыгралась целая драма. В 1824 году поручик Навагинского полка Потапов, бывший с солдатами на постое в ст. Пластуновской, сманил здесь девицу, с которой и начал жить. Так как рота Потапова должна была уйти из Черномории, то смотритель селения, войсковой старшина Похитонов, приказал взять у офицера «старожилую девицу» и водворить ее на местожительство ее. Но Потапов заявил, что этого он не допустит и скорее сам себя лишит жизни, а девицу отдаст только мертвую. Об этом было сообщено командиру Навагинского полка и войсковому атаману Матвееву, но энергичный поручик и «старожилая девица» отстояли свое право на совместное жительство.

Бежавших из войска женщин власти также тщательно возвращали назад. В июне 1826 года по распоряжению малороссийского военного губернатора, с разрешения министра внутренних дел, казачка Анна Косинцова с малолетним сыном, «возвратившись с пути переселения», была препровождена в Черноморию «за надлежащим караулом и наблюдением, дабы с пути или ночлега побега учинить не могла».

Впрочем, случаи этого рода были единичны и носили исключительный характер. Уменьшился также приток в войско одиночек и мелких партий. Временами производились зачисления в казаки иногородних, живших в Черномории. Случаи же зачисления пришлых лиц в войско были редки. В 1828 году сын Головатого рекомендовал принять в войско поручика Зряхова, «который упражняется в сочинении книг, а люди беглого ума нам нужны». Сам Зряхов, вместе с прошением, послал наказному атаману витиеватое письмо и приложил «слабое произведение своего пера — Амалия, или Хижина среди гор», книгу в четырех частях. Других случаев зачисления в войско, даже в этом роде, не встречается в материалах.

Но, как и при первом массовом переселении, в самом войске происходили перемещения поселений и хуторов. В августе 1826 года войсковая канцелярия распорядилась, чтобы жители поселка Фонталовского были переселены в курень Ахтанизовский «для удобства исчисления и гражданской службы», так как они имели только 11 землянок и небольшое количество скота, а значит, могли переселиться на новое место, не нанося ущерба хозяйству.

В марте 1829 года генерал Еммануель распорядился, чтобы для переселения куреней Ольгинского, Александровского и Чернопротоцкого были избраны другие места. Вследствие этого войсковая канцелярия постановила разместить жителей Ольгинского куреня по куреням Ивановскому, Полтавскому и Старонижестеблиевскому, жителей Новоалександровского куреня расселить по куреням Пашковскому и Старокорсунскому, а жителям Петровского или Черноериковского поселка предоставить поселиться вблизи на избранном ими месте в урочище Королишино Кишло.

Ольгинский курень был основан в 1823 году казаками — выходцами из разных куреней, осевшими вблизи Ольгинского поста. Все три предназначенные к снесению селения образовались самовольно и не принадлежали к числу крупных, фундаментально устроенных. Впрочем, жители поселка Ольгинского нашли для себя неудобным и невыгодным расселение их по поселкам по трем различным куреням. Они просили или дать им новое место под курень, или же переселить их в другой курень целым обществом, а не частями, так как они всем обществом обзавелись церковными предметами для молитвенного дома или храма, имели общий хлебозапасный магазин, две тройки для почты, две лошади для летучек и две пары куренных волов.

Более значительные изменения в селениях произведены были в феврале 1828 года вследствие распоряжения, в силу которого из двух смежных куреней было образовано по одному, а именно: из Динского и Пластуновского куреней образовать один Пластуновский, из Сергиевского и Платнировского — Платнировский, из Леушковского и Крыловского — Леушковский, из Дядьковского и Кореновского — Кореновский, из Березанского и Батуринского — Березанский; другие же названия куреней — Динской, Сергиевский, Крыловский, Дядьковский и Батуринский остались за существовавшими уже селениями. Тогда же были даны и названия вновь образованным селениям из переселенцев 1821–1825 годов, а именно: Петровское и Павловское, а пяти селениям по именам смежных куреней — Нововеличковское, Новолеушковское, Новоминское, Новодеревянковское и Новощербиновское.

Вопрос о новом заселении Черномории возник при новом командующем кавказским корпусом — графе Паскевиче. Рассматривая проект об улучшении Черноморского войска в военном отношении, составленный особым комитетом, Паскевич высказал следующие соображения по этому поводу. Из личного знакомства с краем он вынес крайне тяжелые впечатления. «Поля, — говорит в своем отношении военному министру гр. Паскевич, — лежат не обработаны, в домах остались одни жены и дети, казаки без лошадей, без порядочного оружия и почти без одежды и без хлеба, словом, бедность в высочайшей степени. Я видел, что Черноморие день ото дня истаивает; народонаселение, вместо умножения, уменьшается в пропорции ужасной». Одной из основных причин такого положения Черноморского казачьего войска Паскевич считал «несоразмерность отправляемой войском службы с народонаселением и способами Черномории». Наметивши ряд изменений в военной организации войска, Паскевич считал существенно необходимым «переселить в Черноморию еще достаточное число народа, не менее 25 тыс. душ мужского пола, а до того времени никуда не командировать полков из войска, кроме охранения границ и экспедиций за Кубанью».

Осуществление нового массового переселения малороссийских казаков в Черноморию встретило, однако, серьезные затруднения. В 1831 году был неурожай; 1833 год был «черным», голодным годом в Черномории, как и вообще в России. Около того же времени свирепствовала холера. Затем вспыхнуло восстание в Польше, куда была отвлечена часть Черноморского войска и сам граф Паскевич. И только в 1848 году было осуществлено третье и последнее массовое переселение в Черноморию.

В это время главнокомандующим на Кавказе был сначала граф, а потом князь М. С. Воронцов. Военный министр известил Воронцова, что проект Паскевича о переселении в Черноморию 25 тысяч малороссийских казаков получил движение. Государь Император 24 января 1848 года приказал:

Направить на Кавказ из Малороссии 2000 семейств охотников, пожелавших переселиться в Черноморское войско, и распределить их в Черномории по усмотрению главнокомандующего.

Поручить ведение переселения с места родины до пределов Ставропольской губернии министру государственных имуществ, а в пределах Кубанской обл. командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории.

Самое переселение рассчитать таким образом, чтобы переселенцы прибыли на места до жатвы ярового хлеба и успели сделать продовольственные запасы на зиму.

По примеру кавказских переселенцев черноморским предоставить: а) денежное путевое пособие для найма проводников, подвод и для продовольствия в пути; б) то количество хлеба, какое причиталось им на месте в запасных сельских магазинах; в) сложение всех личных недоимок по податям, сельским повинностям и хлебному сбору; г) трехгодичную льготу от всех повинностей и службы, кроме защиты своих станиц, д) и поземельное довольствие наравне с казаками. Самым беднейшим из них, кроме того, приказано было выдать на первый год необходимое для продовольствия количество хлеба из станичных запасных магазинов, с условием возврата ссуды впоследствии.

Все издержки на путевое передвижение переселенцев и на водворение их на местах отнести на счет войсковых сумм, но, чтобы не тормозить дела, взять предварительно эти средства из Министерства государственных имуществ и возвратить их потом в казну из войсковых источников, когда окончено будет переселение.

Для приема и водворения переселенцев на месте образованы были временные комитеты — главный в г. Екатеринодар, под председательством исполнявшего должность наказного атамана г.-м. Рашпиля, из трех членов и письмоводителя, и два окружные комитета — Таманский и Ейский из окружных судей и сыскных начальников, под председательством подполковников Могукорова и Кухаренко. Местопребывание Таманского комитета было назначено в станице Полтавской, а Ейского — в Уманской.

Прежде, чем явились на места переселенцы, они были распределены по 14 старым куреням и двум новым станицам. Семь куреней — Таманский, Вышестеблиевский, Старотитаровский, Ахтанизовский, Темрюкский, Марьинский и Елисаветинский — находились в Таманском округе и семь — Крылевский, Уманский, Павловский, Кущевский, Новолеушковский, Калниболотский и Екатериновский — в Ейском округе. В первую группу куреней назначено было 750 семейств с 2252 д. м. п., а во вторую — 850 с 2550 д. м. п. Новые поселения были основаны на двух косах Азовского моря — Долгой и Камышеватской, и эти станицы названы были по именам кос. Здесь до того времени находились уже поселки, из которых один, Должанский, был основан выходцами из куреней Щербиновского и Деревянковского. В Должанскую и Камышеватскую станицы назначено было 400 семейств с 1200 д. м. п.

Окружным комитетам в руководство даны были особые инструкции, по которым возложено было на них: 1) отвод плановых мест в станицах и наблюдение за постройками, 2) прием и поверка переселенцев и их имущества, а также отправление в назначенные места, 3) подробное и точное ознакомление с положением нуждающихся семейств, 4) составление списков этих семейств, 5) принятие мер по охране здоровья переселенцев и 6) наблюдение за тем, чтобы переселенцы в течение льготных трех лет непременно устроили дома и обзавелись хозяйством. На комитеты же возложена была вся переписка и денежная отчетность.

Сборным пунктом для приема переселенцев была станица Старощербиновская. Главный комитет по водворению переселенцев открыл свои действия в Екатеринодаре 17 июня, а первая партия переселенцев, в числе 35 семейств, прибыла из Харьковской губернии в станицу Старощербиновскую 14 июня 1848 года.

На беду переселенцев, в Черномории в это время началась холера. Уже 19 июня полковник Могукоров донес, что в станице Полтавской заболело холерой 18 числа 5 переселенцев и того же дня умерли, а 27 июня от холеры умерло еще в Тамани 10 переселенцев. Между тем комитеты, за отсутствием медицинского персонала, не могли оказать помощи заболевающим холерой переселенцам. Холера, начавшаяся в крае 1 июня, еще до прихода первой партии переселенцев быстро распространилась сначала в станицах Екатериновской, Кущевской и Кисляковской, а отсюда перешла во все остальные станицы Ейского отдела; затем перенесена была в станицы Екатеринодарского округа и по всей Черномории.

Для ограждения переселенцев от холеры командующий войсками на Северном Кавказе г.-л. Завадовский распорядился, чтобы переселенцы были направлены на места окольными, отдаленными от станиц, путями и делали остановки на возвышенных местах, довольствовались только доброкачественными водами, не заходили в селения и станицы, снабжены были достаточным медицинским персоналом и, при сильном развитии эпидемии, останавливаемы были на местах впредь до прекращения болезни. Некоторые из этих распоряжений, однако, не могли быть осуществлены. Не было медицинского персонала, нельзя было изолировать переселенцев от сообщений с жилыми местами. Обыкновенно комитеты, для сношения с населенными пунктами, назначали по 10 человек из партии, но так как все переселенцы нуждались в заработке и продовольственных средствах, то понятно, что и других нельзя было удержать от посещений селений. И холера делала свое дело.

Переселения велись в течение двух лет. В 1848 году в Черноморию прибыло из Харьковской губ. 189 семейств, в количестве 736 д. м. п. и 620 д. ж. п. Из Черниговской 830 семейств с 3648 д. м. п. и 3015 жен. п., из Полтавской 591 семейство с 2162 д. м. п. и 1828 ж. п., а всего, следовательно, в этом году прибыло 1610 семейств с 6546 д. м. п. и 5463 д. ж. п. Остальные переселенцы 270 семейств, в количестве 1221 д. м. п. 997 д. ж. п., явились в Черноморию в 1849 году. Фактически же, судя по статистической ведомости о народонаселении, в Черномории осело 1980 семейств и 5030 д. м. п. Разница в количестве семейств по первым и вторым данным зависела от того, что во втором случае вошли хозяйства старожителей по станицам Должанской и Камышеватской, а разница в 1516 д. мужского населения объясняется смертностью от холеры.

Нужно полагать, что сложение платежей и недоимок с переселенцев на старых местах способствовало выселению беднейших жителей, в чем была заинтересована местная администрация, имевшая возможность сразу отделаться от безнадежных недоимщиков. На самом деле, многие из переселенцев были до того бедны, что им не на что было подняться и двинуться в Черноморию, — не было ни скота, ни средств для покупки его. Для таких бедняков, по распоряжению местных губернских палат, куплено было 859 лошадей и 179 телег, а израсходованные на это 13 526 руб. были возвращены потом из войсковых средств. Все же переселение обошлось войску в 34 839 руб. 69 к., т. е. по 17 р. на семейство.

На новых местах переселенцы устраивали дома и заводили хозяйства очень медленно. По ведомости за сентябрь 1851 года из общего числа переселенцев купили дома 264 сем., построили сами 1301 сем., начали и строили 293 сем. и совсем не имели домов 122 семьи. За это время у переселенцев не было и прироста населения, а убыль равнялась 900 д. По отдельным станицам смертность была особенно высокая. Так, в станице Ахтанизовской она равнялась 204 д. на тысячу, в станице Елизаветинской 107 д. и в станице Калниболотской 126 д. Так негостеприимно принял новый край переселенцев.

Но общее движение населения в крае с каждым годом входило в нормальную колею благодаря массовым переселениям в Черноморию. С 1825 по 1850 год сохранились метрические данные, извлеченные из архива П. П. Короленко. По этим данным видно, что убыль населения в Черномории была в 1831 году, когда число умерших превысило число родившихся на 78 %, в 1848 году — на 35,5 % и в 1849 году на 5,6 %, но это были холерные годы, годы эпидемий. Затем в 1826, 1828, 1829 и 1830 годах была убыль населения в одном мужском поле, наряду с приростом населения женского пола. В остальные же 18 лет количество рождающихся превышало количество умерших. Четыре года дали превышение свыше 50 % в 1845 году — 59,9 %, в 1837 году — 54,8 %, в 1846 году — 53,5 % и в 1839 году — 50 %. Наибольшее превышение родившихся над умершими в мужском поле (от 49,5 до 64,4 %) было в 1844, 1845 и 1846 годах, а в женском поле (от 50,7 до 68,8 %) в 1835, 1836, 1837, 1838, 1839, 1843, 1845 и 1846 годах. Все это показывает, что благодаря только массовым переселениям в движении черноморского народонаселения начали более или менее правильно слагаться естественные условия прироста.

Последующее заселение края сводилось главным образом к внутреннему перераспределению населения. Случаи приема новых членов в войско были незначительны и имели место в отдельных станицах. Но в это время были произведены две колонизационные меры, направленные на подъем торговли и хозяйственных улучшений в крае. В 1849 году был основан портовый город Ейск. Виновник возникновения его, граф Воронцов, имел в виду дать войску место для морских торговых сношений. Засельщикам города были даны широкие права и преимущества. Селиться в новом городе мог всякий, кто имел желание, и наряду с полноправными гражданами в горожане допущены были всевозможные элементы, в том числе даже беглецы. Кто являлся в Ейск, тот и становился его гражданином.

Другой важной в экономическом отношении мерой, осуществленной Воронцовым, было привлечение в край немцев как представителей культуры. В 17 верстах от г. Ейска 20 марта 1852 года была основана колония Михельсталь выходцами из Германии. Немцы наделены были 30 дес. земли на семейство и освобождены от воинской и др. повинностей. К 1 января 1850 года в колонии было уже 118 д. м. п. 117 д. ж. пола, который имели 31 дом, 2 землянки, 208 лошадей, 310 шт. рогатого скота и 1700 овец.

В 1855 году наказной атаман Филипсон приказал временно переселить поселок Ольгинский в станицу Новомышастовскую на квартиры. Поселок этот образовался рядом с бывшим Ольгинским постом. С уничтожением поста поселок остался без защиты. Для охраны его приходилось высылать команды, держать секреты и караулы, что обременяло казаков. Поэтому Филипсон и распорядился о временном выселении поселка, с предоставлением его жителям права избрать потом местожительство, где они пожелают.

В сущности, поселок этот представлял своего рода случайное селение. Из списка его жителей видно, что в нем было всего 11 семейств, что в числе их было только три мужчины-хозяина, а остальные 8 дворов принадлежали один вдове штабс-капитана, два вдовам рядовых и 5 женам рядовых солдат. Эти вдовы и жены рядовых солдат с неохотою оставляли свое местожительство. Новомышастовский станичный атаман донес 29 ноября 1855 года Филипсону, что подводы для перевозки жителей Ольгинского поселка посылались несколько раз, но жители перевозили на них свои вещи, дрова и пр., а сами оставались в поселке, «так что люди эти, — прибавляет атаман, — почти насильно переселены в станицу». Причины такого пассивного сопротивления ольгинцев скоро выяснились: как иногородним жителям, им запрещено было вновь возводить дома и строения, а предоставлялось лишь право проживательства в войске в положении находившихся на заработках лиц; в Ольгинском же поселке они были полными хозяевами.

В 1858 году 40 семей саратовских немцев изъявили желание поселиться особой колонией возле Темрюка: но командующий войсками правого крыла Кавказской линии г.-л. Филипсон, находя невозможным отдавать немцам земли, принадлежавшие Черноморскому войску, позволил им поселиться в Темрюке, отчего немцы отказались. Казаки вообще не желали поступаться своими землями в пользу переселенцев, не пополнявших их ряды и не несших наравне с ними военной службы. Была даже попытка выдворить немцев, поселенных двумя колониями возле Ейска, ввиду того соображения, что немцы заняли жалованные казачьи земли и что сами казаки начали ощущать нужду в свободных землях, но наместник Кавказа князь Барятинский утвердил положение об управлении колониями Михельсталь и Александровской в 1858 году, «в виде опыта на два года», и колонии остались потом навсегда в войске.

Такой характер носила колонизация Черномории в тот период времени, в течение которого Черномория существовала как совершенно самостоятельная провинция. Чтобы закончить исторический обзор этого рода явлений, остается в заключение остановиться несколько на статистических данных о составе и движении населения после того, как оно пополнено было в последний раз в 1848 году выходцами из Малороссии.

За последние десять лет, с 1851 по 1861 год, население заметно увеличилось за счет своего естественного прироста. Приток населения в войско извне был слаб, но естественный прирост шел непрерывно из года в год, за исключением 1855 года, когда население уменьшилось на 144 души, что составляло 0,09 %. Но это был год Крымской войны, исключительный по своим тяжелым условиям. В 1851 году было 153 444 д. войскового населения, а в 1860 году 177 424 д. обоего пола. Следовательно, за 10 лет население увеличилось на 23 080 душ, или на 15,6 %, а средний годичный прирост населения был около 11,2 %. По отдельным годам этот процент колебался. Наименьший +0,7 % был в 1856 году, т. е. после года убыли населения, и наибольший — 12,5 %, в 1860 году. Впрочем, цифры эти обоснованы на метрических записях о родившихся и умерших. В записи об умерших могли не вой-ти и наверное не вошли данные об убыли населения во время военных действий на Кордонной линии за Кубанью и особенно вне войска. С введением поправки по этим данным процент прироста населения наверное оказался бы ниже.

В течение того же десятилетия заметно изменилось и количественное соотношение между полами. В 1851 году мужской пол в общей массе населения составлял 531,2 %, женский 461,2; в 1860 году мужского пола было 50,9 %, а женского 49,1 %, т. е. по численности оба пола почти сравнялись, и количественное соотношение между ними стало нормальным. Потребовалось со времени занятия Черномории казаками целых 68 лет для того, чтобы осуществлен был идеал черноморцев — «насаждение семейственного бытия».

Глава IХ
Управление и самоуправление

Император Павел 22 декабря 1799 года подписал следующий рескрипт на имя Бурсака:

«Господин подполковник Бурсак! получив увольнение от службы генерал-майора Котляревского, назначаю я вас на место его быть атаманом войска Черноморских казаков, в каковую должность повелеваю вам вступить».

Бурсак был вторым атаманом, назначенным Высочайшей властью, а не по выбору от войска. Предание гласит, что предшественник Бурсака одряхлевший Котляревский, уходя на покой, колебался, кого из трех намеченных им старшин оставить своим заместителем по войску, как желал того император Павел. Чтобы выйти из затруднения, Котляревский написал на бумажке фамилии трех кандидатов в атаманы и, зажмурив глаза, черкнул пером по написанному. Не зачеркнутым остался Бурсак, и старый атаман представил его на утверждение Государю. Но Федор Яковлевич Бурсак был не случайным в войске лицом. Это был запорожец, знавший лучшие времена сичевого казачества, переживший разрушение Запорожского коша и участвовавший в возникновении войска, названного Черноморским.

В каком году родился Бурсак, неизвестно, но фамилия его происходит от слова бурса, означающего название духовного заведения. Полагают, что Бурсак был сыном священника и попал из бурсы в Сечь. В последнюю он поступил в 1764 году, пробыл в ней до ее разрушения в 1775 году и стал в ряды черноморцев испытанным уже запорожцем. Военную службу начал Бурсак в Запорожье. С 1769 по 1774 год он участвовал в делах запорожцев под Очаковом, Гаджибеем и при усмирении запорожцами взбунтовавшихся татар. В составе Черноморского войска Бурсак провел всю войну России с Турцией, сражаясь в 1788 году при Аджиголе и Очакове, в 1789 году — при Каушанах, Аккермане и Бендерах, в 1790 году под Килией и при штурме Измаила и в 1791 году при Бабадаге и Мачине.

Таким образом, новый атаман прошел довольно серьезную военную школу. По-видимому, сам Котляревский смотрел на Бурсака, как на отличного боевого офицера, способного положить конец дерзким набегам горцев на Черноморию.

С назначением Бурсака атаманом начались серьезные дела с горцами. До Бурсака не было еще войны у черноморцев с черкесами. Бурсак первым стал ходить с отрядом в горы и громить черкесов в их аулах. В то время русское правительство, придерживаясь мирной политики с горцами, строго приказало казакам не переходить Кубани для преследования разбойничавших горцев. Благодаря этому горцы безнаказанно совершали набеги на Черноморию, а казачьи войска были связаны по рукам и ногам запрещением преследования их за Кубанью. К тому же Котляревский, не принимая лично никакого участия в военных действиях, как бы открывал горцам двери в Черноморию. Нужен был энергичный и опытный военный начальник. Им был Бурсак.

С первых же шагов атаманской деятельности Бурсак стал домогаться разрешения походов к черкесам с карательными целями. Когда правительством дано было войску это право, Бурсак предпринял ряд походов за Кубань в 1800, 1802, 1807, 1809, 1810 и 1811 годах. В разное время казаки под личным начальством Бурсака побывали в землях бжедухов, натухайцев, шапсугов и абадзехов. Каждый раз горцы терпели поражения, а их аулы подвергались уничтожению, хлеб и сено — огню, скот — угону, как военная добыча. Сам Бурсак произведен был за эти действия в генерал-майоры в 1807 году.

Такие наказания горцев, конечно, меньше всего способствовали миру и спокойствию между ними и казаками. Казаки мстили горцам за их набеги, а горцы еще более ожесточались. Бурсак своими походами за Кубань раз и навсегда наметил как характер войны казаков с горцами, так и те отношения, в которые обе стороны стали с тех пор друг к другу.

Как администратор Бурсак не заявил себя ничем, что свидетельствовало бы о его творческой деятельности в крае, где население продолжало еще устраиваться. В свое время он нес несколько гражданских должностей — был войсковым казначеем, депутатом от войска при коронации императора Павла, асессором в комиссии военного суда и находился в командировке в Петербурге по делам войска в 1796 году. Все это указывает, что до своего атаманства Бурсак был на счету у войска как исполнительный чиновник, и действительно, он отличался распорядительностью, что отражалось главным образом на удачном формировании отрядов и вообще на военно-служебной части.

Но — и только. Дела земельные, самоуправление куренных общин, судебные порядки и т. п. находились вне какого бы то ни было воздействия на них со стороны атамана. Бурсак был более склонен к порядкам личной патриархальной расправы, как это водилось в Запорожье. В архивных документах сохранились несколько распоряжений его о наказании киями или палками провинившихся на военной службе казаков, которым грозили, по тогдашним военным законам, суровые наказания до смертной казни включительно.

Самое крупное мероприятие, осуществленное в Черномории при Бурсаке, состояло в первом переселении малороссийских казаков на Кубань, но оно сложилось как-то стихийно и прошло далеко не гладко.

При Бурсаке в 1803 году было открыто первое в войске училище для казачьих детей. При нем же возникли войсковые заводы — конский и овчарный — и войсковой суконный завод, но все это было делом высшей администрации и кроме убытков ничего не дало войску.

Таким образом, Ф. Я. Бурсак был по преимуществу военным деятелем в крае. Лишь только он почувствовал, что лета не позволяли ему водить отряды за Кубань против горцев, как сложил с себя атаманские обязанности, прослуживши в казачьих войсках 56 лет, начиная с поступления в Сечь в 1764 году и оканчивая 1816 годом, когда он вышел в отставку.

Каким же образом слагалось в это время управление у черноморских казаков?

С 1794 года войсковое правительство, как известно, состояло из войскового атамана, судьи и писаря. Черномория была разделена на 5 округов с окружным управлением, подчиненным войсковому правительству, в каждом. «Однако все же власть сего правительства, — говорится в „Описании Черноморского войска с его поселения и до 1828 года“, — не только не была ограничена, но даже само оно осталось без всякого сравнения с присутственными местами в империи, поелику ни об открытии оного, ни об утверждении сделанного в оном распоряжения нет более, кроме Высочайшей грамоты». Так понимали свои права на управление и самоуправление сами черноморцы, входившие в состав высшего учреждения в войске — войсковой канцелярии.

Но войсковое правительство существовало при Бурсаке только год и два месяца. В 1800 году умерли 18 февраля генерал Котляревский, а 19-го войсковой протопоп Порохня, старые сподвижники, стоявшие во главе войскового управления. Бурсаку как бы развязаны были руки для новой самостоятельной деятельности. И, казалось, Бурсак склонен был поддерживать существующие порядки управления войском в запорожском духе. Но грамотою императора Павла 18 февраля 1801 года была установлена новая форма управления в войске. Войсковое правительство было заменено войсковой канцелярией, которая в свою очередь подразделялась на 6 экспедиций: 1) криминальную, 2) гражданскую и тяжебную, 3) по казенным делам, 4) межевую, 5) полицейскую и 6) по делам сыскных начальств. При крайней спутанности понятий о делах криминальных и тяжебных, полицейских и сыскных и т. п., общая задача, возложенная на войсковую канцелярию, носила неопределенный характер. Ведению канцелярии подлежали «благоустройство, правосудие и решение всех дел». Но ни границ между военными и гражданскими делами не было положено, ни даже военной экспедиции не было учреждено. Тем не менее дела военные должны были направляться в Военную коллегию, а дела гражданские в Правительствующий сенат.

Самый состав правящих лиц был изменен. Войсковая канцелярия состояла из председателя — войскового атамана, двух членов от войска и одного «особого члена» по назначению Государя, а для охранения правосудия определен был при войске прокурор. Являлись, следовательно, два сторонних для войска лица — особый член и прокурор, как представители центрального правительства. Мало того. Черноморское войско по-прежнему было подчинено таврическому губернатору и губернскому правлению. В общем, таким образом было нагромождено столько властей и инстанций, что самое живое дело могло быть похоронено в ворохах канцелярских бумаг, причем между властями и инстанциями неминуемо должны были возникать недоразумения.

Так и случилось. Первые же шаги нового управления ознаменованы были сильнейшей распрей между главным хозяином войска — атаманом Бурсаком, и особым членом канцелярии генералом Кираевым. На стороне атамана был и прокурор.

Благодаря неопределенности узаконений Кираев неправильно понял свое положение в войске и, будучи только особым членом войсковой канцелярии, взял на себя главную руководящую роль, как военный генерал и представитель от высшего правительства. Почтенный генерал, задавшись самыми благими намерениями, начал распоряжаться по своему усмотрению.

В войске было еще много казаков-одиночек, «бесприютной сиромы». По последней переписи Кираев насчитал более 10 000 одиночек. Цифра, несомненно, сильно преувеличенная, но одиночек было все-таки много, а пользы от них для куренных обществ было очень мало. Одиночки не несли никаких повинностей, так как не жили в куренях, а пропадали «в заброде», т. е. на рыболовных промыслах, и в отлучке. Генерал Кираев придумал две меры, которыми можно было помочь горю.

Во-первых, он пожелал дать добрый пример семейного счастья бесприютным одиночкам. В этих видах генерал Кираев приказал, «по случаю восшествия на престол Александра I, выбрать от одного куреня по одному доброго поведения здоровому из холостых казаку и по одной девке из самобеднейшего или сиротского состояния и женить». Куреней было 40, и брачных пар требовалось выбрать 40, а для обзаведения новоженов хозяйством Кираев распорядился выдать по 100 рублей на пару из 8000 рублей, которые, по словам генерала, «могли пропасть беззаконно», но которые он «востребовал из рук известного человека». Раскрыто было, очевидно, какое-то злоупотребление, и свое деяние генерал пожелал закрепить добрым мероприятием. К сожаленью, действительность посмеялась над доброжелательными намерениями генерала. Многие новожены, типичные представители запорожской голытьбы, начали и кончили тем, что, получивши 100 рублей на обзаведение хозяйством, пропили их до копейки. И это было еще полгоря. Не было хозяйства, но насаждено было «семейственное житие». Но другие сиромы пошли дальше. Они оказались плохими мужьями и побросали жен. Не осталось ни хозяйства, ни семьи, ни доброго примера для неженатых одиночек.

Так как благодаря отсутствию тех же одиночек на курени ложились тяжелым бременем натуральные повинности и важнейшая из них — поставка куренями провианта на Кордонную линию служащим казакам, то, чтобы облегчить тяжелое положение наличного куренного населения, генерал Кираев распорядился прекратить совсем поставку хлеба на Кордонную линию куреням, а покупать и поставлять служащим казакам провиант на счет войсковых средств. Мера, безусловно, разумная и справедливая, но, к сожалению, не зависевшая от власти Кираева.

В тех же видах ослабления тяжелых повинностей куренного населения Кираев нашел необходимым привлечь к несению этих повинностей часть казачьей старшины. По учету генерала, 600 казачьих старшин получали жалованье, но не служили на Линии, а сидели дома, и притом на лучших землях. На этих чиновников Кираев предложил возложить обязанность поставки по 15 лошадей на каждую почтовую станцию и содержания их на свой счет. Мера опять-таки справедливая, но не зависевшая от воли одного Кираева.

Наконец, Кираев потребовал, чтобы куренные атаманы, бывшие при своих войсковых частях, были распущены по домам в видах поддержки хозяйства и получали бы вместо 40 только 20 рублей жалованья, но занимались бы местными делами и нуждами в куренях.

Все это, конечно, свидетельствовало о том, что генерал Кираев принимал близко к сердцу интересы войска и рядового казачества. И пока генерал стоял на этой почве, за ним чувствовалась сила. Но с первых же шагов своей деятельности Кираев поставил себя по отношению к войсковой администрации не только во враждебное, но и в фальшивое положение требованиями, превышавшими его полномочия. Так, считая себя главным лицом в войске, он 11 мая сделал выговор членам войсковой канцелярии и атаману Бурсаку за то, что они не явились к нему из церкви для поздравления с праздником, как требовала того, по его мнению, вежливость в отношениях как подполковника Бурсака к генерал-лейтенанту Кираеву. Вместе с тем он указал на плохое состояние постов и строений в них, мешая личные свои счеты с делами общегосударственного значения. Несколькими днями раньше, 6 мая, Кираев настоял на том, чтобы войсковая канцелярия послала капитану Ляху бумагу, в которой говорилось, что «генерал-лейтенат Кираев заметил нерадение к службе войскового атамана Бурсака и приказал привести в порядок пограничную службу и укрепления».

Но главный промах рьяного генерала заключался в его отношениях к войсковому прокурору, который находил незаконными единоличные и самовластные распоряжения генерала. Как видно «из рапорта войсковой канцелярии от 24 апреля 1801 г. генерал-лейтенанту Ивану Павловичу Кираеву», последний приказал канцелярии известить циркулярно все учреждения и начальствующих в войске лиц, и «дабы каждому в войске известно было, что прибывшего на сих днях в канцелярию прокурора Овцына, по развратным правилам, не повиновавшегося его превосходительству, не уважавшего воинских и гражданских законов и дерзко поступавшего, за все сие (Кираев) арестовал и Всеподданейше донес Его Императорскому Величеству о том и о неблагомыслящем расположении войскового атамана подполковника Бурсака, без всякого основания приставшего к прокурору и обще с ним превратно толковавшего о должности его превосходительства».

Войсковая канцелярия со своей стороны поусердствовала и разослала это постановление всем экспедициям, земским начальствам, начальникам пограничных караулов, начальнику гребной флотилии, Екатеринодарскому городничему и куренным атаманам. Арест прокурора и опорочение войскового атамана вызвало громкий скандал в войске. Самонадеянный генерал не рассчитал удара и сам пал от него. Как только дошли вести об его управлении казаками до Петербурга, Кираев немедленно был отрешен от должности и для водворения порядка в войске был послан генерал от инфантерии Дашков.

В июле Дашков был уже в Черномории. «С удивлением, — писал он 10 июля войсковой канцелярии, — увидел я предложение генерала Кираева и рассылку войсковой „канцелярии указов“ о прокуроре и войсковом атамане. За этот проступок Кираев был отстранен, по Высочайшему повелению, от должности, как „за присвоение себе не принадлежащей власти“». Поэтому Дашков приказал тем учреждениям и лицам, которым были разосланы циркуляры войсковой канцелярии, немедленно возвратить в подлинник эти скандальные бумаги, так как «от сего нелепого обнародования» могло произойти ослушание и расстройство по военной части и неповиновение подчиненных.

Таким образом, были восстановлены честь и авторитет войскового атамана и войскового прокурора. Но сам по себе этот факт показал вместе с тем на крайнее несовершенство порядков, заведенных в Черноморском войске, на основании грамоты императора Павла 16 февраля 1801 года. Необходимо было позаботиться о лучшей постановке управления в войске.

Высочайшим указом 20 марта 1802 года войсковое правительство в Черноморском войске было организовано по образцу Войска Донского. В состав его вошли войсковой атаман, два непременных члена и шесть асессоров. По воинским делам войско было подчинено Крымской инспекции, а по гражданским таврическому губернатору. Присутствие особого генерала в войске по назначению Правительства было отменено. Войсковой прокурор был подчинен таврическому губернскому прокурору. Преобразование управления в Черноморском казачьем войске на таких основаниях поручено было генералу Дашкову.

Исполняя это поручение, он 12 мая 1802 года разослал приглашение черноморской старшине на съезд в Екатеринодаре, для избрания 2 непременных членов и 4 асессоров. Сюда должны были съехаться все офицеры, кроме служивших на Кордонной линии, которую нельзя было оставить без присмотра. Не прибывшие к назначенному числу лишались права голоса. Каждый явившийся в Екатеринодар офицер или старшина представлялся войсковому атаману, у которого и записывался в книгу. Самая же баллотировка непременных членов и асессоров назначена была на 22 мая. Актом этого числа, в присутствии ген. от инф. Дашкова и войскового прокурора Тарновского, были избраны большинством голосов в непременные члены подполковники Чепига и Кордовский, в асессоры капитаны Кухаренко, Животовский, Кифа и поручик Порывай. В выборах участвовало 159 офицеров.

Таким образом, к высшему учреждению в войске было применено выборное начало. Подобным же образом и раньше выбирались по два члена в каждую из шести экспедиций войсковой канцелярии. Но тогда и теперь выборное начало оставлено было только для старшин, сословной корпорации в войске, народ же, рядовые казаки не имели никакого отношения к выборам. И в этих рамках выборное начало допускалось с ограничениями. Когда один из непременных членов — Чепига — вышел в отставку, то 2 сентября 1806 года офицеры выбрали заместителя не по своему усмотрению, а одного из трех кандидатов, заранее намеченных атаманом Бурсаком, непременным членом Кордовским и прокурором Тимофеевым.

На основании штатов, выработанных генералом Дашковым, Черномория была разделена на четыре земских сыскных начальства. Существовавшее до того пятое — Григорьевское — было уничтожено, а 8 июля, по канцелярскому выражению, «эти начальства и чиновниками наполнены».

С преобразованием войсковой канцелярии в ней были уничтожены все экспедиции и оставлена одна полицейская, на которую возложены были дела: 1) «о сохранении в точной силе Высочайших указов, 2) о передаче войсковых строений Екатеринодарскому полицмейстеру, 3) о наблюдении за порядком, тишиной и благочинием, 4) о надсмотре за тем, чтобы не производилась торговля товарами, неоплаченными таможенными пошлинами, 5) сообщения о торговых ценах через каждые две недели, 6) надсмотр за мерами и весами, 7) надзор за беглыми и безпаспортными, 8) за дорогами, улицами и мостами, 9) за пожарной частью, 10) приохочивание к умножению хлебопашества, 11) забота о хлебозапасных магазинах и 12) разделение города на кварталы и учреждение сторожей и десятников».

Так были преобразованы важнейшие учреждения в войске, в ведении которых находилось управление, суд и хозяйственный быт населения.

Но с введением новых учреждений не изменились ни старые практически сложившиеся порядки, ни обычные приемы управления войском. Между правителями и управляемыми все глубже и глубже становилась та пропасть, которая образовалась от классового деления войска на привилегированную старшину, пользовавшуюся лучшими угодьями и выгодами служебного положения, и на рядовое казачество, бедное и бедствовавшее от тяжелой службы и зависимого положения. Казаков эксплуатировали на службе и дома: войсковые интересы приносились в жертву личным выгодам, администрация не брезгала ни поборами, ни насилием и закабалением на работы подчиненного ей населения.

В декабре 1805 года Ришелье писал Бурсаку, что до него дошли сведения об употреблении в Таманском округе на работы казаков с женами без всякого вознаграждения за труд, отчего казаки беднели, и что ему сообщено об отдаче винного откупа есаулу Чумаковскому за 12 000 р. с продажей водки по 6 рублей за ведро, тогда как поверенный екатеринодарской питейной конторы Ермолов предлагал 20 000 рублей откупа при продаже вина по 4 р. за ведро и 30 000 рублей при продажной цене в 5 р. за ведро. Ришелье донесли, что Ермолова устранили от откупа служившие в канцелярии чиновники, находившиеся в товариществе с Чумаковским, и сделали это будто бы по распоряжению Бурсака и его секретаря Мудрого. Ришелье просил Бурсака дать объяснения по всем этим обстоятельствам.

Такие объяснения были даны, но они отличались голословностью. Войсковая канцелярия просто «отписалась», что в Тамани никто не утеснял и не утесняет жителей работами, Чумаковскому же отдан откуп потому, что при 12 000 р. платы в войско он продает водку по 3 рубля 50 коп. за ведро. Между тем Ермолов долго списывался со своим хозяином, не захотел ничем гарантировать 12 000 р., предложенных за откуп Чумаковым, и при 20 и 30 тысячах платы в войско рассчитывал продавать вино по 4 и 6 р. за ведро, чего в войске никогда не водилось.

Ришелье мог еще получить сведения неправильно освещенные, но то, что происходило почти на глазах Бурсака, было бесспорно и удручающе тяжело. Как видно из донесения в 1806 году есаулов Плохого и Котляревского Бурсаку, командир полка Лях утаил 2301 р. фуражных, путевых и др. денег, принадлежавших казакам. В феврале 1809 года полковник Вербец донес Бурсаку, что, по сообщению хорунжего Белого и зауряд-хорунжего Величковского, сотник Калантаевский употреблял на свои работы кордонных казаков без всякого вознаграждения за труд. В 1810 году полковые артельщики просили атамана Бурсака взыскать с наследников полковника Гелдиша удержанные покойным у казаков деньги. Тогда же Бурсак распорядился, чтобы в другом полку войсковой старшина Бурнос 2-й возвратил казакам 1500 рублей принадлежавших им денег и за взятки не давал отпуска служащим на Линии казакам. На того же Бурноса последовало ряд жалоб от казаков за отягощение их работами, за не раздачу провианта на 350 рублей и т. п. В июне 1810 года Ришелье приказал Бурсаку отрешить Бурноса от должности полкового командира, отдать за злоупотребление под суд и назначить следствие.

Такими фактами можно было бы испещрить целые страницы истории. Они были обычным явлением, глубоко внедрившимся в жизнь казачества со времен персидского похода. Но старые язвы только растравлялись новыми нагноениями, а жалобы на поборы и закабаление работами не шли дальше бумаги, и такие случаи, как распоряжение Ришелье, были редки. Да и этот случай всемогущая канцелярия и войсковые воротилы сумели представить в таком виде, что впоследствии сам Ришелье приказал Бурсаку возвратить полк Бурносу под предлогом того, что он достаточно был наказан долгим отрешением от команды полком.

Еще глубже таились злоупотребления по внутреннему управлению куренным населением в сыскных начальствах. Тут для правонарушения было более обширное поле и злоупотребления могли возникать чаще и безнаказаннее. Натуральные повинности, снаряжение на службу, мелкие ссоры и драки, имущественные дела и претензии, земельные споры, случаи воровства и насилий и многое другое давало массу поводов для придирок к населению со стороны бесконтрольно действовавших сыскных начальников и сыскных начальств. Обирали правых и виновных мелкими взятками, но в широких размерах. Многое было в обычае, многое признавалось в порядке вещей. Подарок не считался взяткой, хотя бы он и был вынужден, работы на начальство приравнивались к помочам, несмотря на явную эксплуатацию работавших. Защитников у казаков не было, жаловаться было опасно и невыгодно.

И только в тесной области куренного самоуправления казак являлся если не господином сложившихся порядков, то во всяком случае полноправным членом общины, могущим постоять за свои права. Куренная община действовала на основании обычного права, и в основе этих обычаев лежало выборное начало. Главное лицо в общинном самоуправлении был выборный атаман, а сходы или куренные рады выборными и контрольными органами. В архивных делах сохранились приговоры куренных обществ, характеризующие отношение куреней к выборным куренным атаманам. В приговоре общества куреня Нижестеблиевского за 1815 год говорится, что избранный — «человек честного состояния и поведения доброго, не пьяница, не убийца, не клеветник, в штрафах и подозрениях ни в каких никогда не бывал». Обязывая атамана, чтоб он и впредь был хорошим человеком и «усердно правил свою должность», общество в заключение постановило: немедленно отрешить от должности и избрать другого, если избранный атаман «польстится на просьбы и подарки».

В 1816 году место войскового атамана Бурсака, ушедшего по старости на покой, занял подполковник Матвеев.

В жизни войскового атамана Матвеева было много случайного, но характерного для казака. По рассказам старожилов, Григорий Кондратьевич Матвеев был крепостным лакеем у графа Разумовского, бежавшим к черноморцам во время формирования войска. Старый черноморский офицер, хорошо знавший Матвеева, передал П. П. Короленко, что во время именин Матвеева, командовавшего уже тогда полком, один из черноморских офицеров, в виде сюрприза, ввел в собрание унтер-офицера, служившего в соседнем эскадроне, и обратился к Матвееву со словами: «Цилуй, батьку Грицьку, цего молодця, бо це твий брат!» Это действительно был брат Матвеева, отданный Разумовским в солдаты. Когда Матвеев был уже войсковым атаманом, его мать продолжала оставаться крепостной графини Разу-мовской, которая ни за что не захотела отпустить ее на волю, несмотря на крупный выкуп, предложенный ей Матвеевым.

И вот этого бывшего крепостного человека Бурсак рекомендовал в атаманы. По рассказам, Матвеев был утвержден им благодаря содействию гр. Ланжерона, которого он спас от смерти в одном из сражений во время турецкой войны. Черноморская старшина, объединенная уже в особую группу, отнеслась недружелюбно к новому атаману. Он был моложе многих по службе и не стоял в ряду главарей Черноморского панства.

А между тем Матвеев был не рядовым офицером. Участвуя в целом ряде сражений во время войны с турками до переселения черноморцев на Кубань, в походе в Персию, затем снова в турецкой войне 1807 года, он получил последовательно все офицерские чины до полковника включительно и несколько орденов за храбрость, в том числе орден Св. Георгия 4-й степени. Как боевой офицер, Матвеев, кроме личной храбрости, несомненно, отличался умением руководить казаками.

Но попавши в положение войскового атамана, Матвеев лично не принимал никакого участия в борьбе с горцами, и это поставлено было ему в вину. Сосредоточившись исключительно на канцелярских делах, Матвеев оказался плохим военным администратором. Горцы грабили и разоряли Черноморию, а Матвеев не предпринимал ничего решительного и лишь просил гр. Ланжерона о посылке в Черноморию регулярных войск. Дело окончилось тем, что когда Черноморское войско было изъято из ведения херсонского военного губернатора гр. Ланжерона и подчинено было командующему отдельным Кавказским корпусом генералу Ермолову, то Ермолов совсем лишил Матвеева военной власти и назначил начальником Черноморской Кордонной линии генерала Власова, подчинивши ему в военном отношении и Матвеева.

Причиной такого поведения Матвеева служили мягкий характер атамана и недружелюбное отношение к нему старшины. По натуре он был очень добрым человеком. Походы его в Персию, на Дунай и пр. не наложили на него клейма утеснителя казаков. Он был чуток к чужой беде, что ярко выразилось в его горячем отношении и заботах о переселенцах в Черноморию в 1820 году. Но у Матвеева не хватало ни характера, ни решимости, чтобы самому действовать более энергично и влиять на других в таком же духе.

Поэтому Ермолов сразу же отстранил его от военных операций и в ноябре 1820 года известил его из Тифлиса о назначении г.-м. Власова, которому поручил осмотреть снаряжение черноморских казаков, их оружие, расположение полков по границе и способы защиты ее, состояние войсковых заведений и хозяйства у казаков, отправление чиновниками своих обязанностей и особенно случаи нарушения субординации. Ермолов находил, что на линию войско выслало слабые полки и что из этих ослабленных полков много казаков отвлекалось несением других служебных обязанностей и вообще отлучками с линии. Это поощряло черкесов к набегам, делало их дерзкими и самона-деянными. Поэтому Ермолов распорядился, чтобы, кроме общих его указаний, г.-м. Власов подробно осмотрел все в войске и привел его в порядок.

Генералу Власову, однако, поручена была ревизия одной только военной части. «Пребывание его в Черноморском войске, — писал Ермолов, — не должно препятствовать вам, г. атаман, в отправлении должности вашей со всею по месту вам принадлежащей властью. Власов, имея поручение во всех частях осмотреть войско, не имеет права входить ни в какие внутренние и хозяйственные по оному распоряжения, также и вы, с своей стороны, не можете делать никаких перемен в обороне границы и в войсках, на кордонной страже состоящих».

Судя по этому распоряжению, Ермолов начал свою деятельность по войску осторожно и осмотрительно. Но энергичный и решительный генерал упустил из виду, что в Черноморском войске военная жизнь была так тесно связана и переплетена с гражданской, что, касаясь одной из них, нельзя было не затронуть и другой. Генерал Власов, распоряжаясь войсками и военной службой казаков, производил давление на гражданский и экономический быт казачества. Нельзя было, положим, усилить наряды казаков на кордонную службу или вызвать новые части войск для снаряжения военных экспедиций за Кубань в горы, — и не тронуть при этом экономической жизни, не ослабить, хотя бы временно, хозяйства казака. Естественно, что на этой почве должно было происходить столкновение гражданских распоряжений с военными, стеснения казаков и появление разного рода непредвиденных случайностей, а значит, и взаимное недовольство начальствующих.

В действительности так и было. Невыгоды двоевластия влекли к разного рода недоразумениям. Да и сам Ермолов фактически часто вводил генерала Власова в круг гражданских обязанностей. В 1822 году он препроводил через Власова «Правила по управлению Черноморским войском» войсковой канцелярии с тем, чтобы последняя дала свои заключения по поводу этих правил. Канцелярия возвратила их обратно Власову «с своими мнениями», но казаки прекрасно понимали, что Власов, без их ведома и желаний, мог дать со своей стороны совершенно нежелательные для войска замечания и ему, как близко стоящему к войску лицу, могло быть оказано доверие, хотя бы он и ошибался.

Целых 6 лет генерал Власов заведовал Черноморской Кордонной линией по р. Кубани и был посредствующим лицом между Ермоловым и войском. В июле 1826 года генерал-адъютант Стрекалов известил войскового атамана Матвеева, что по Высочайшему повелению г.-м. Власов отстранен от командования Черноморским войском за противозаконные поступки — разорение мирного черкесского племени князя Сагат-Гирея. На место устраненного Власова назначен был г.-м. Сысоев, так же, как и Власов, донской казак. В том же году 29 сентября по ходатайству Ермолова Черноморское войско подчинено было г.-л. Емануелю, командующему войсками на Северном Кавказе и Кавказской кордонной линией.

Таким образом, между генералом Ермоловым и войском оказались два посредствующих генерала — ближайший Сысоев и главный начальник всей кордонной Черноморской и Кавказской линии Емануель. Генерал Власов не только был отстранен от военной службы, но и предан суду.

В 7 часов пополудни 9 января 1827 года скончался от апоплексии Матвеев. Внезапная смерть Матвеева вызвала на первое место в войске Алексея Даниловича Безкровного, назначенного атаманом 30 сентября 1827 года. Это был замечательный представитель Черноморского казачества по уму, мужеству, беззаветной храбрости и геройским поступкам. Его бурная, полная военных треволнений и отваги жизнь прошла в самых разнообразных приключениях, начиная с мелочных, житейских и оканчивая возвышенными, геройскими.

На военную службу он поступил казаком в 1800 году, а через два года потом началась его военная деятельность, не обычная даже для того времени всеобщего милитаризма. В течение 28 лет, с 1802 по 1830 год, Безкровный участвовал в 100 сражениях, имел в разные времена дело с черкесами, турками, французами, поляками и др. народностями, сражался при Можайске и Бородине, отстаивал Москву, преследовал французов при отступлении из России великой армии, сражался при Юрсбурге, под Бауценом, при Хемнице, под Лейпцигом, при Эпинале, Сансе, Арсисе, Седане и др., участвовал в осаде Анапы в 1828 году, а сколько раз сражался с горцами и какое количество мелких стычек с ними выдержал — трудно даже перечесть. В разное время Безкровный получил несколько серьезных ран — в 1810 году на р. Ильдерек черкесская пуля раздробила ему плечо с повреждением кости, в 1812 году под Бородином контузили его картечью в левую ногу, в 1813 году в сражении под Лейпцигом пуля попала ему в грудь с повреждением ребер, в 1828 году при осаде Анапы картечь изуродовала ему кисть левой руки и т. п. Особенно же серьезные поранения Безкровному нанесли шапсуги в 1830 году, когда под ним была убита лошадь, а его самого серьезно ранили в грудь, раскроили шашкой голову, повредили череп и нанесли глубокую рану в правое плечо, и когда он вынесен был на руках, без чувств, из боя. Старик урядник Редька, поступивший из станицы Новодеревянковской на службу в 1825 году и лично знавший Безкровного, с восторгом отзывался о нем как о герое, который во время битвы всегда защищал рядовых казаков своею грудью. Безкровный имел столько ран и столько раз был на волосок от смерти, что Государь Александр I, утверждал старый урядник, велел казакам называть его не Безкровным, а Бессмертным.

И таким Безкровный был везде и при всевозможных условиях. Он не мог смотреть безучастно на чужую беду, и спасая при мирной обстановке жизнь других, также жертвовал собой, как и на войне. Таким показал он себя в Анапе в 1828 году.

Анапа была уже в руках русских. Наступил суровый, изобиловавший бурями октябрь. Дул сильнейший ветер, перешедший в свирепый шторм у Анапы. Море ревело, клокотало и бросало, как щепки, огромные суда. Буря сорвала с якорей стоявший у Анапы на брандвахте люгер и понесла его к берегу. Судно и люди были на краю гибели.

Чтобы лучше обеспечить судно от крушения и команду от явной смерти, моряки срубили на нем мачты и сняли с палубы все, от чего парусило судно. Но близ берега оно неминуемо должно было погибнуть от огромных волн, сильного прибоя и скал. Напрасно моряки употребляли все усилия, чтобы удержать от крушения судно. Шторм, как игрушкой, вертел судном, заливая его волнами.

На берегу толпились солдаты, моряки, офицеры. В толпе шел говор, строились предположения о том, как помочь морякам, но все беспомощно опускали руки и не знали, что делать, чтобы спасти гибнувших людей.

В это время к месту происшествия верхом на коне подъехал генерал Безкровный в сопровождении нескольких всадников. Лишь только казачий атаман увидел, какой опасности подверглись моряки, как немедленно же стегнул нагайкой по лошади и заставил ее броситься в волны. Вплавь на лошади, окатываемый волнами и пеной, Безкровный приблизился к люгеру. За атаманом поплыли верхами на лошадях войсковой старшина Могукоров, сотник Калери и урядник Чайтамиров. Борясь с волнами, они ухитрились снять с люгера командира судна, матросов и доставить их на берег.

Судно было оставлено в жертву буре, а моряки спасены всадниками.

Безкровный был не только храбрым боевым генералом, но и умелым, заботливым вождем. Его военные приказы отличались оригинальностью и удивительно практичными указаниями. Он учил, как сражаться с врагом группами и в одиночку, как вести себя в строю и стычках; он заботился о том, чтобы военные действия вели не столько к победе, сколько к защите родины и сбережению людей; он знал войну и ее обстановку как родную стихию и не переносил ни трусости, ни уклонений от службы. Суровый в обращении с нечистой на руку старшиной, взыскательный с людьми, провинившимися в этом отношении, он имел в положении атамана массу недоброжелателей и недругов, искавших только случая, чтобы отомстить ему. На этой почве объединилась казачья старшина и повела против него атаку. На беду, генерал был красивым, статным мужчиной и пользовался успехом среди женского пола. Это только усилило к нему вражду черноморских панов. И старшина по-своему отомстила выдающемуся генералу и несдержанному атаману. Она оклеветала его в том, за что он преследовал своих противников.

Одновременно с назначением Безкровного войсковым атаманом в войско назначены были два ревизора. Из Петербурга был прислан флигель-адъютант полковник Перовский, а на месте в Черномории командующий войсками на Северном Кавказе Емануель назначил г.-м. Сысоева. Оба ревизора действовали независимо один от другого, но не с одинаковым беспристрастием. Перовский относился к делу объективно и справедливо; Сысоев же с первых шагов своей ревизии выказал явное пристрастие.

Дело в том, что после предания суду генерала Власова, о действиях которого дали далеко нелестные показания казачьи власти, генерал Сысоев, по-видимому, задался целью прижать в свою очередь черноморскую администрацию, быть может, не безгрешную во многих отношениях. Ему поручена была ревизия дел Черноморской войсковой канцелярии и других учреждений, «вследствие дошедших до высшего правительства беспорядков». Ревизии подлежали: 1) доходы и расходы войска с 1811 по 1827 год, 2) расходы по выдаче жалованья, по нарядам казаков на службу и по довольствию их и 3) вообще действия канцелярии «по уголовной, тяжебной, хозяйственной, полицейской и опекунской частям, а также деятельность земских сыскных начальств и станичных смотрителей».

Круг действий для ревизии был так обширен и полномочия ревизора настолько значительны, что Сысоев мог нажать войсковую канцелярию по какому угодно делу. И Сысоев действительно сразу же повел так круто ревизию, что войсковая канцелярия в полном своем составе заявила самый энергичный протест. Казаки жаловались Емануелю, что Сысоев запечатал все дела, в том числе текущие по уголовной части, продовольствию и пр., приостановивши, таким образом, деятельность канцелярии, и что ревизор перевез к себе на квартиру все опечатанные дела и приставил к ним часового с ружьем. Такое недоверчивое отношение Сысоева к войсковой канцелярии члены ее считали личным оскорблением. Никто из них ни в чем не обвинялся, а между тем все они поставлены были в положение подсудимых. Этим были нарушены права членов канцелярии, как правительственного учреждения и как представителей, «избранных законно голосами благородного черноморского дворянства», и подрывался в населении авторитет войсковой администрации. Войсковая канцелярия просила Емануеля передать ревизию войска другому лицу.

Генерал Емануель не внял, однако, просьбе казачьих властей, в действиях генерала Сысоева не нашел ничего оскорбительного и распорядился, чтобы войсковая канцелярия исполняла все распоряжения г-ла Сысоева.

Тогда 26 ноября 1827 года войсковая канцелярия сообщила Емануелю о неправильных действиях ревизора Сысоева, который вмешался в действия полицмейстера и, явившись лично на рынок, произносил слова, позорящие властей, поставленных войском, и побуждал торговцев подавать ему на этих властей жалобы.

Протест войсковой канцелярии против действий генерала Сысоева дошел до Петербурга. Там, по-видимому, на дело посмотрели иначе, и по Высочайшему повелению г.-л. Емануель лично отправился в Черноморию для выяснения недоразумений.

Обе стороны дали объяснения командующему войсками, не скупясь на обвинения. Сысоев просил «взыскать с виновных за дерзость и непочтительность». Канцелярия отстаивала свое официальное положение.

Сам Емануель, по-видимому, запутался во взаимных препирательствах казачьих властей и ревизора-генерала, понявши, что Сысоев хватил через край, а казачьи власти если и злоупотребляли своим положением, то умеючи. В приказе 27 декабря 1827 года он известил войско, что генерал Сысоев по собственному желанию отбыл в Донское войско и что командующим Черноморской линией назначается полковник Безкровный, которому приказано принять дела от Сысоева.

Иначе следствие вел Перовский, бывший впоследствии министром внутренних дел. Ему поручена была, между прочим, ревизия казачьих полков и расследование некоторых злоупотреблений в этой области. Как видно из дел за 1828 год, он раскрыл злоупотребления в полках 1, 6, 7 и 8 пехотных и в 5-м конном и обнаружил невыдачу провианта 247 человекам. Особое внимание он обратил на положение казачьих полков и затребовал по этому вопросу и по вопросу о гражданском управлении в войске подробные статистические сведения. Перовскому же пришлось закончить и бумажную распрю между черноморской войсковой канцелярией и генералом Сысоевым. Расследовавши подробно дело, Перовский стал на сторону казаков. Он вообще остался доволен действиями казачьих властей и, уезжая из Черномории в Петербург, в особой бумаге от 12 апреля 1828 года выразил войсковой канцелярии «признательность за деятельность и исправность» по исполнению его требований.

Иначе Перовский отнесся к другому, более заурядному, но сенсационному в свое время делу о войсковом прокуроре Савловском, который обязан был подпиской о невыезде из Екатеринодара и подвергнут домашнему аресту. Чтобы не держать лишнего караула, Перовский распорядился о переводе арестованного в Екатеринодарскую крепость, а отсюда в марте 1828 года он был отправлен в город Ставрополь «за политическим караулом».

Из объемистого следственного дела о прокуроре Савловском видно, что вся вина его заключалась в том, что он был, как говорится, на ножах с генералом Сысоевым, защищая казачьи власти. Это он обязан был делать по своему положению в войске. В донесениях сенату прокурор обвинял Сысоева в том, что он предвзято относился к казачьей администрации и всячески старался очернить войсковую канцелярию, как бы в отместку за то, что черноморские чиновники своими показаниями скомпрометировали его земляка генерала Власова, преданного суду за разорение аулов мирных черкесов. Савловский указывал также на превышение Сысоевым его полномочий и на вторжение во внутренние распоряжения войска.

Наконец, Савловский без достаточных доказательств обвинял Сысоева в получении взятки в 20 000 рублей с торговцев.

Что касается генерала Сысоева, то он жаловался на оклеветание его Савловским и в свою очередь обвинял его во взятке в 600 р. с торговцев.

Сенат нашел совершенно недоказанным обвинение во взяточничестве как Сысоева, так и Савловского, но стал всецело на сторону генерала Сысоева.

Не доверяя показаниям старшин Дубоноса, Ляшенка, Голуба, Черного, Мазуренка, Сулича, Кравцова, Курганского и Федота Белого, как сторонников Савловского, Сенат лишил последнего права на службу и выборы.

Несколькими месяцами раньше назначения Безкровного войсковым атаманом было введено в войске положение 26 апреля 1827 года. По новому закону управление краем поручено было войсковой канцелярии, которой подчинены были 4 земские начальства и полиция г. Екатеринодара. Канцелярия состояла из председателя — войскового атамана, двух непременных членов, трех асессоров, двух секретарей, семи столоначальников, журналиста, казначея и экзекутора, с штатом канцелярских чинов; по предметам ведения она делилась на две экспедиции: воинскую и экономическую. В чрезвычайных случаях воинская экспедиция выделяла особое присутствие, которое, в видах быстроты ведения дела, сосредоточивало свои силы исключительно на нем. Воинской экспедиции подлежали: 1) строевой состав войска и его служебные обязанности, а также паспорта и наряды на службу, 2) жалованье от казны, типография и 3) дела полицейские. В ведении экономической экспедиции были: 1) финансы, повинности, продовольствие и войсковое хозяйство, 2) медицинское дело и переселения, 3) казначейские дела и 4) счетное делопроизводство — составление смет, отчетов и ревизионных актов.

Войсковая канцелярия подчинена была командиру отдельного Кавказского корпуса, но кавказское областное правление, бывшее по положению 1827 года посредствующим органом между войском и командиром корпуса, «не имело начальства над войсковой канцелярией» и лишь сносилось с ней в случае надобности.

При войсковом атамане состояла особая канцелярия, заведовавшая пограничными, секретными, карантинными и меновыми делами и находившаяся в непосредственном сношении с командиром корпуса.

Войсковой атаман назначался Государем, непременные члены и полицмейстер Екатеринодара — командиром отдельного Кавказского корпуса, а асессоры, начальники и заседатели сыскных начальств и полицейские пристава выбирались чиновниками через каждые три года. Таким же порядком выбирался и войсковой казначей, но непременно «из людей достаточного состояния, дабы, в случае ущерба войсковой или казенной суммы, можно было взыскать оный с его имения».

Для судебных дел учреждены были «особый военный суд» и «войска Черноморского гражданский суд».

Земские сыскные начальства приравнивались «к земской полиции» в России. Им и екатеринодарской городской полиции подлежали также и незначительные судебные дела. В полицейском отношении сыскные начальства располагали розыскными командами.

Совершенно преобразовано было управление и в куренях. «В отвращение беспорядков», происходивших от совместного пребывания в куренях трех властей — сельского смотрителя, сельского атамана и куренного атамана, параграфом 83 положения полагался один куренный атаман, на которого возлагались обязанности и остальных двух начальников. Куренный атаман ежегодно избирался 1 января баллотировкой из трех кандидатов, намеченных общим собранием чиновников и казаков. Утверждался в должности атаман войсковой канцелярией.

Ежегодно на общих собраниях или радах баллотировкой выбирались два помощника атамана под названием куренных судей. Помогая атаману в административных делах и заступая его место при отсутствии, куренные судьи ведали и мелкие судебные дела, а на куренном атамане, кроме того, лежали обязанности по заведованию куренной полицией и казначейскими делами.

Но перемены в управлении мало повлияли на экономическое положение казака. Казаки были бедны и во всем терпели нужду. В 1830 году сам граф Паскевич констатировал, что черноморские казаки отличались непомерной бедностью, что многие из них не имели ни хлеба, ни одежды и жили подаяниями и что непорядки в войске зависели от злоупотреблений и взяточничества в земских сыскных начальствах, на меновых дворах, почтовых станциях и проч.

И в самом деле, хищения, взятки, подарки и всевозможные виды обирания казаков вошли как бы в повседневный обиход. Все брали и все давали, и между вымогательством и так называемыми «подарунками», добровольными даяниями, во многих случаях нельзя было провести границу.

В 1829 году были возведены обвинения в этом роде на самого наказного атамана генерала Безкровного. В августе этого года войсковой прокурор Погуляй писал генералу Емануелю, что наказной атаман Безкровный получал двойное жалованье — как атаман 2338 р. и по чину генерала 2293 рубля, что казаки очень бедны и многие живут подаянием, а между тем их ставят на работы казачьей старшины и ничего за это не платят, что сам Безкровный пользуется даровыми работами от 50 до 60 казаков, устраивает с помощью их даром плотины, исправляет водяные мельницы, рубит лес и пр. Лично прокурор был свидетелем, как один казак со слезами на глазах просил наказного атамана дать ему за его работы хлеба для голодающей семьи, для прокормления которой он продал уже две лошади.

Прокурор подал как бы сигнал к нападению на наказного атамана. Со всех сторон посыпались доносы и сообщения высшему начальству. Особенно энергично выступил с обвинениями против Безкровного войсковой старшина Барабаш, имевший личные счеты с атаманом. В жалобе Паскевичу от 12 октября 1820 года он обвинял Безкровного в целом ряде преступлений и, между прочим, в таких как жадность Безкровного к богатству, выразившуюся в устройстве двух хуторов, четырех водяных мельниц, в разведении большого количества скота, выпрошенного в подарок или купленного за бесценок, в самовольной рубке леса, в неустановленной мене его у черкесов и пр.

По доносу Барабаша над Безкровным назначено было следствие. Во время ведения следствия от Барабаша и прокурора поступили новые доносы. Дело приняло огромные размеры. Безкровный со своей стороны предъявил отвод против следователя генерала Прянишникова, который вместе со своими чиновниками пристрастно относился к Безкровному, и просил назначить другого следователя. Вместо заболевшего Прянишникова следователем назначен был ген.-м. Берхман. В это время последовало 13 новых доносов, в которых Безкровный обвинялся в том, что в екатеринодарском госпитале показана большая смертность, чем какая была в действительности, что 6000 р. прогонов выдавались куренным атаманам, а они расходовали эти деньги по произволу и без контроля; что смотрители меновых дворов злоупотребляли и не давали никакой отчетности; что земские начальники за взятки в 60 руб. с бедных и в 200 и 300 руб. с богатых казаков освобождали их от очередной службы и т. п.

Большинство этих обвинений не столько падало на Безкровного, сколько свидетельствовало об упадке нравственных начал в делах общественного служения. Это был лишь точный фотографический снимок с неприглядной действительности, в которой виновны были прежде всего услужливые доносчики.

Общими усилиями этих доносчиков генерал Безкровный был облит целыми потоками грязи. В 1830 году по распоряжению графа Паскевича он был отрешен от должности. Тогда противники генерала стали действовать еще решительнее. Судя по делу, и отдельные следователи, и целая следственная комиссия действовали с пристрастием и явным недоброжелательством к Безкровному. Последняя собрала обширный материал и возвела по 78 пунктам обвинения против Безкровного. В немногих случаях она оправдала злосчастного атамана, но и подавляющее большинство пунктов, по которым была признана вина Безкровного, носило крайне мелочный, придирчивый и условный характер. В своем заключении комиссия, не без натяжек обвиняя Безкровного в покупке коров у жителей по принуждению, в получении подарков, в пользовании даровым трудом, в получении двойного жалованья и т. п., нашла необходимым предать генерала Безкровного суду.

Но это был в сущности суд комиссии над войском и собой. Безкровному в вину ставили то, в чем в несколько раз виновнее его были сами доносчики и свидетели. В сущности, это была травля крупного представителя казачьей администрации. Вина его была несомненна, но вина по тому времени ничтожная, обычная, так сказать. Многое из того, что делал Безкровный, считалось в порядке вещей, как, например, получение подарков, имевшее характер местного обычая, несоблюдение которого считалось оскорблением.

Следствием над Безкровным были лишний раз извлечены на свет Божий те ужасные условия, в которых находились черноморские казаки. Генерал Прянишников, осмотревший в конце октября шесть казачьих полков в закубанских укреплениях, донес графу Паскевичу, что казаки не имели не только установленной формы, но и сколько-нибудь сносной одежды; оружие же у них найдено в отличном состоянии. Тогда же Прянишников донес начальнику штаба при главнокомандующем, что он нашел в невозможном положении фурщиков, находившихся в отряде Безкровного. Им положительно нечего было есть. Лишь по просьбе и по приказанию Прянишникова им давали иногда сухари. Фурщики были почти голы и покрыты ужасными рубищами. Во время обеда они ходили между солдатами и просили у них подаяния. Безкровному совершенно справедливо поставлена была в вину его попытка удалить фурщиков из отряда на время приезда графа Паскевича. Это некрасивое, но мелочное и понятное деяние, как и некоторые другие в таком же роде, не могли служить достаточным основанием для позорного удаления от дел человека способного и неоднократно жертвовавшего своей жизнью. Безкровный оставил пост наказного атамана с чувством кровной обиды и незаслуженного наказания.

Народная молва гласила, что в падении генерала Безкровного не последнюю роль играл его заместитель генерал Заводовский. Он был почти ровесником Безкровного, поступил на службу 12-ти лет в 1800 году, т. е. двумя годами раньше Безкровного, но одновременно с ним был произведен в генерал-майоры в 1828 году.

Николай Степанович Заводовский в своей военной деятельности не выказал той личной отваги и мужества, какими характеризовался почти каждый шаг Безкровного, но это был несомненно талантливый генерал. За время боевой службы с 1800 по 1852 год, он только два раза был слегка ранен ружейными пулями в левую руку, но прошел все выдающиеся ступени казачьего чинопроизводства до генерала от кавалерии включительно, был наказным атаманом Черноморского казачьего войска и, продолжая состоять в этом звании, назначен был сперва начальником Черноморской кордонной линии, а затем и командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории. Трудно было бы достичь такого положения казаку-самоучке, без всякого образования и родственных связей, если бы Заводовский не отличался умом и незаурядными военными способностями.

Но Заводовский был не только талантливым военным генералом, но тонким политиком и умелым администратором. Он сумел быть нужным помощником у всех главноначальствующих лиц на Кавказе, привлек к себе, по рассказам, недоброжелательно относившегося к нему графа Чернышева, пользовался огромным авторитетом у князя Воронцова и личным расположением Государя Николая I. Для всего этого требовалась видная деятельность и политический такт. Заводовский обнаружил то и другое.

Как администратор Заводовский оставил заметные следы в роли управляющего гражданской частью в Ставропольской губернии на посту, считавшемся в свое время самым скользким, на котором Заводовский, по словам И. Д. Попки, удержался долее всех своих предшественников. Особенно же много сделал Заводовский как наказной атаман Черноморского войска, не упустивши ни одного случая, чтобы улучшить положение черноморских казаков и отстоять их интересы. При Заводовском и при его участии выработано было положение 1842 года о Черноморском казачьем войске, один из наиболее полных актов казачьего законодательства.

Но, по рассказам, которые до сих пор обращаются среди казачества, этот талантливый военный генерал, тонкий политик и способный администратор отличался большими странностями и чудачеством. Так, при производстве в чины и представлении к наградам, Заводовский руководился не аттестациями начальников, делавших ему представления, а прибегал к странному приему. Обыкновенно он брал списки, зажмуривал глаза и, приговаривая «везе не везе», «везе не везе», черкал пером по фамилиям. Те, которые оказывались не зачеркнутыми, представлялись к наградам. Благодаря этому курьезному приему лучшие кандидаты часто исключались из наградных списков. Тогда представлявшие наградные списки начальники стали помещать лучших кандидатов в конце списка, так как последние в списке фамилии чаще всего оставались не тронутыми благодаря чудачеству генерала.

В небольшой биографии Заводовского Г. Н. Прозрителев передает рассказ о Заводовском, как о взяточнике и человеке, отличавшемся самодурством и грубостью. Об этом было много ходячих рассказов. По рассказам, подрядчикам он говорил, просматривая поданные ими заявления, что не может по неразборчивости почерка прочитать эти заявления до тех пор, пока подрядчик не вкладывал внутрь заявления известное количество ассигнаций. Тогда генерал быстро осваивался с почерком заявления. Быть может, в этом есть своя доля правды, но это не исключает ни ума, ни военного таланта в самоучке генерале.

Еще при жизни Заводовского написана была на него целая сатира в стихах в форме исповеди пана Твардовского. В сатире генерал назван «палачом Кавказа», изображен атеистом, продавшим душу черту, и человеком, не признававшим ничего святого — ни совести, ни чести, ни родителей, ни семьи. Молва приписывала составление сатиры или историку генералу И. Д. Попке, или же кропотливому труженику в той же области И. В. Бентковскому. Но сатира так плохо написана, отличается таким шаржем, так убога юмором, на который, видимо, рассчитывал ее автор, местами так грешит против малороссийского языка, на котором она написана, и так близко граничит с малограмотностью, что не может быть и речи о составлении ее И. Д. Попкой.

К Заводовскому вообще относились крайне недружелюбно. Его все не любили. Более того, Заводовского не просто не любили, а завидовали ему, ненавидели, злословили и в то же время боялись. Рассказывали, что он человек крайне невежественный, безграмотный, которому даже резолюции на бумагах писали адъютанты его. «Приходится теперь, — говорит Прозрителев, — крайне удивляться такой несправедливости». В архивных делах остались собственноручные резолюции и заметки Заводовского, «написанные грамотно, умно, с полным знанием дела». К этому надо прибавить, что в этих резолюциях и заметках всегда сквозили правильный взгляд на дело и понимание сложных общественных явлений.

Если верить генералу Попке, а не верить ему нет никаких оснований, то Заводовский своею смертью доказал, что он был человек большого нравственного закала, принесший в последние минуты своей жизни личные интересы в жертву государственному делу. В ноябре 1853 года он отправился больным в поход за Кубань. Ни просьбы семьи, ни требования врача не поколебали его решения. При общем расстройстве организма, он захватил в походе желчную лихорадку и умер на своем посту в походной карете при обратном движении войска.

Другие факты свидетельствуют о том, что Заводовский любил Черноморию и с разумной заботливостью относился к нуждам ее населения. Когда он назначен был в 1830 году наказным атаманом, то начал атаманскую деятельность с знакомства с положением края и с ревизии управления им на местах. По куреням он послал подполковника Табанца и войсковых старшин Журавля и Порохню, поручивши им обревизовать куренные управления и выяснить по определенной программе положение казачьего населения в куренях. Ревизоры должны были сообщить Заводовскому о деятельности сыскных начальников и куренных атаманов, проверить движение куренных сумм, выяснить, кто и как контролирует их, учесть источники доходов, установить, ведутся ли очередные списки, как снаряжаются казаки на службу, размер и характер повинностей и вообще произвести самую широкую ревизию по всем статьям хозяйственной жизни населения. Одновременно с этим ревизорам поручено было выяснить применение на деле положения 1827 года и степень соответствия его требований с деятельностью сыскных начальников, куренных атаманов и пр.

В это время уже обнаружена была недостаточность нового закона применительно к осложнившимся условиям казачьей жизни. Требовались более глубокие изменения в управлении войском.

Вопрос о преобразовании Черноморского войска был возбужден еще в 1829 году, при наказном атамане Безкровном. С этой целью была образована в городе Ставрополе комиссия, в которую от войска Безкровный назначил подполковника Зинченка. Комиссия, однако, не заявила себя чем-либо заслуживающим внимания. Спустя три года, в 1832 году, по Высочайшему повелению образован был комитет о преобразовании Черноморского казачьего войска под председательством генерала Заводовского. По распоряжению главнокомандующего Грузией и на Кавказе барона Розена, в состав комитета вошли надворные советники Арнаутов и Подпалый, а со стороны войска Заводовский назначил подполковника Зинченка, войскового старшину Журавля и секретарем комитета сотника Николаенка. Новый комитет проявил больше деятельности, чем первая комиссия, занимаясь подготовкой материалов для составлены нового положения о Черноморском войске. Было выяснено состояние войска и намечены применительно к нему пункты нового положения. В 1839 году на содержание комитета уже было издержано 22 тыс. рублей. Сумма для того времени довольно значительная, но работы комитета проходили через ряд инстанций, из которых каждая внесла поправки и замечания. Особенно сильной критике и переделке эти работы подвергнуты были командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории г.-л. Вельяминовым. Вместо обычного заключения Вельяминов составил объемистую записку, наполнивши ее огромным количеством самых разнообразных соображений.

Записка эта очень характерна в том отношении, что дает яркий образчик того смелого и бесцеремонного перекраивания казачьих порядков, которыми желали облагодетельствовать черноморцев разного рода начальники. По своим основным положениям записка Вельяминова не выдерживает ни малейшей критики, но она наполнена огромным количеством соображений и указаний, часто противоречивых и несостоятельных и тем не менее хорошо освещающих состояние управления и дел в Черномории. Существенный недостаток записки заключался в том, что самонадеянный генерал не захотел знать ни особенностей казачьего быта, ни тех Высочайше пожалованных казакам грамот, которыми закреплялись эти особенности в жизни. Вопреки этим грамотам Вельяминов прежде всего лишил черноморских казаков прав на принадлежавшие им по закону земли, создавши целую систему сложной разверстки земель, не соответствующей требованиям действительности. Наделяя казаков за службу их собственными же землями, Вельяминов назначил полный пай земли только казакам, состоявшим на действительной службе, казакам же внутренно-служащим и малолеткам с 10 лет считал достаточным дать треть пая, а отставных казаков, затративших всю жизнь на военную службу, он совсем лишал земли, поручая сыновьям кормить их. Исключение было сделало лишь для казаков, вышедших в отставку из-за ран, полученных в боях, и вследствие тяжкой болезни. Первым полагалось земли полпая, а вторым треть его. Девушкам с 10 лет до замужества и вдовам также полагалось 1/2 пая, а если у вдовы были дети или зятья, состоявшие на действительной службе, то она лишалась пая и содержать ее должны были эти сыновья и зятья. Одним словом, выходило так, что служащий на Линии казак, фактически совершенно лишенный возможности заниматься хозяйством, наделялся полным паем земли и законом обязывался кормить отставных казаков и матерей с тещами.

Черноморских дворян Вельяминов проектировал наделить участками в пожизненное пользование. Мера, несомненно, очень разумная и практичная. Но нормы наделения землей и в этом случае оказались крайне произвольными и гадательными. Так, полковые командиры непременно должны были засевать 100 десятин земли и, кроме того, из 120 десятин причитавшейся им степной земли пускать две трети под сенокосы и треть под выгон. Штаб-офицерам вменялось в обязанность запахивать 70 дес. земли, есаулам 50, капитанам 40 и хорунжим 30 дес. Соответственно с такими нормами пахотной земли определены были и нормы степных угодий — 90, 70, 60 и 50 дес., из которых две трети полагалось для сенокосов и треть для выгона.

Распределивши, таким образом, часть земли на паи и участки, все остальные казачьи земли Вельяминов находил нужным изъять у казаков и передать казенной палате.

Казалось бы, что, при отвлечении рабочих рук на кордонную и внутреннюю по войску службу, казакам было крайне затруднительно обрабатывать полный пай земли, а офицерам совсем невозможно. Но сообразительный генерал разрешил второго рода затруднение очень просто. Земли офицеров запахивать и засевать должны были даром казаки; они же должны были снять, свезти и обмолотить хлеб с офицерских земель, а сено скосить, сложить в стога и затем перевезти в офицерские дворы.

Все остальные стороны казачьей жизни Вельяминов опутал самой сложной сетью регламентации. Во многих случаях правила этой регламентации переходили в курьезы. Так, между прочим, казакам воспрещалось «возделыванье сахарных плантаций, виноградников, шелковичных насаждений и аптекарских трав». Женщинам дозволялось наниматься на работы во всяком возрасте, а мужчинам только с 15 до 25 лет, так как до 15 лет малолеток должен подготовляться к службе, «чтобы сделаться ловким кавалеристом», а с 25 лет казак обязан нести действительную службу. Выходило, что казакам нельзя было нанять даже пастухов мальчиков. Дача векселей казакам строго воспрещалась, займы денег офицерами у казаков приравнивались к уголовным преступлениям и т. п.

В военном отношении все Черноморское войско Вельяминов предполагал переделать в полки по образцу линейных казаков, хотя у черноморцев существовали также полки. Но у черноморцев, при едином войске, все высшее управление сосредоточивалось в войсковой канцелярии, с одной стороны, и в четырех земских сыскных начальствах с полицеймейстером г. Екатеринодара — с другой. А по проекту Вельяминова, следовало завести, кроме целого ряда учреждений — войскового управления, казенной палаты, войскового суда, совестного суда, окружного суда, окружной опеки, окружных управлений, управлений городских и пр., еще 21 полковое управление. Деление казаков на конные и пешие полки Вельяминов ни в коем случае не допускал. Пешие казаки должны находиться в составе конных и получаться как бы естественным путем. Потеряет казак на службе лошадь — вот он и станет пешим; нельзя пустить в разъезд по топким местам конного казака, тогда пусть он превратится в пешего, неудобно посылать в секрет казака с лошадью — и опять надо спешить казака и т. д. Ружей со штыками генерал совсем не признавал, а за пики стоял, хотя впоследствии они совсем были отменены.

Одним словом, в проекте Вельяминова можно было найти все, что только значилось в существующих узаконениях по управлению Россией плюс собственные изобретения. Главное же условие хорошего управления у казаков, по мнению Вельяминова, должно было состоять в радикальном искоренении выборного начала. Даже в куренных управлениях отменялись выборы и во главе управления должны стоять два лица по назначению — станичный начальник и станичный атаман.

Была, однако, одна сторона в записке г.-л. Вельяминова, имеющая историческое значение. Это критика того, что действительно было несовершенно у казаков. В роли ближайшего начальника казачества генерал констатировал злоупотребления администрации, как главное зло в управлении; отметил поразительную бедность казаков и тяжелые условия их службы, растлевающее влияние сыскных начальств на экономическое положение казака и бесцеремонную эксплуатацию начальниками служилых казаков; установил бездоходность некоторых войсковых предприятий, чрезмерный гнет натуральных повинностей, сильное развитие скотокрадства, чем, по свидетельству Вельяминова, занимались не только казаки, но и офицеры, находившиеся в воровских связях с горцами и т. п. Но при наличности всего этого Вельяминов предлагал такую ломку исторически сложившейся жизни казака и такую сложную сеть мелочной и ненужной регламентации, от которых казаку, несомненно, во много раз было бы хуже.

К счастью для черноморских казаков, во главе войска, на страже его интересов в это время были два таких умных деятеля, как генералы Заводовский и Рашпиль. Благодаря им в проектируемое для Черноморского войска узаконение попало очень мало вельяминовских несообразностей.

Генерал Григорий Антонович Рашпиль считался правой рукой Заводовского по Черноморскому войску. В течение десяти лет, с 1842 по 1852 год, он числился начальником войскового штаба, исполнявшим должность наказного атамана. В действительности он и был наказным атаманом, а Заводовский лишь числился им, оставляя за собой руководящую роль.

Как и Заводовский, Рашпиль не получил никакого образования, но развил свои богатые способности путем самообразования. В этом отношении он пошел дальше Заводов-ского. Рашпиль был передовым человеком своего времени, с широкими гуманными взглядами на отношения людей, с жаждой света и знания и честного, безукоризненного поведения в своей служебной деятельности. Рашпиля никто не смел упрекнуть ни в самодурстве, ни во взяточничестве, ни даже в малейшей податливости из-за личных интересов и карьеры.

Рашпиль родился 26 сентября 1801 года, на службу поступил в 1814 году, тринадцатилетним мальчиком, в 1821 году произведен в первый офицерский чин и через 20 лет в 1841 году в чин генерал-майора. Боевую службу он начал в 1827 году в Персии, где участвовал в целом ряде сражений и при взятии крепостей Абас-Абада и Эривани. В 1831 году он действовал против польских мятежников, а в 1841 году и с 1844 по 1852 год командовал самостоятельно отрядами при ежегодных походах в горы против черкесов.

Но Рашпиль был не столько военным деятелем, сколько превосходным администратором. «На первом плане своей общественной деятельности, — говорит современник Рашпиля историк Попка, — он поставил три задачи: образование служебное, благоустройство земельное, просвещение умственное». В этих трех областях он оставил неизгладимые следы своей деятельности.

Будучи самоучкой, жадно стремившимся к знанию, он требовал от офицеров известной подготовки. В этих видах он учредил в Екатеринодаре конную учебную часть и лично обучал урядников, подготовляя их в офицеры. В походах в горы он всегда брал с собою гвардейский эскадрон, как наглядный образец хорошо подготовленной и дисциплинированной части. Следя за исправным отбыванием службы, он не давал потачки уклонявшимся от нее под благовидными предлогами. Заглянул как-то Рашпиль в мужской Лебяженский монастырь и, увидевши там рослых, видных, хорошо упитанных и грамотных послушников, немедленно пополнил ими гвардейский эскадрон. С начальниками кордонов и частей, обиравшими, по сложившейся среди Черноморского панства привычке, казаков, он вел упорную борьбу. Когда до сведения его дошло, что кордонные начальники не пропускают льготных казаков за Кубань на охоты за дикими кабанами и за пропуск требуют «билетов с завязкой», т. е. мешков с ячменем или пшеном, то атаман лично поскакал на кордоны, дал нагоняй кордонным начальникам и приказал из своей канцелярии выдавать охотничьи билеты, чтобы способствовать тем образованию опытных пластунов из охотников. А «давал нагоняй» Рашпиль способом, который практиковался когда-то в Запорожье куренными атаманами. Войсковой старшина И. Н. Курганский, служивший молодым офицером во времена атаманства Рашпиля, передавал, что в кабинете у Рашпиля на стене всегда висела казачья нагайка. Она предназначена была для взяточников и воров, и все это знали. Рашпиль принимал обыкновенно посетителей и начальников частей с докладами в приемной и тут же делал те или другие распоряжения. Но если атаман любезно подходил к кому-либо из служащих, пожимал руку и приглашал к себе в кабинет, тогда остальные чиновники выразительно переглядывались. Это означало, что батько атаман уводил к себе в кабинет провинившегося, чтобы «дать ему нагоняй». В кабинете атаман приказывал виновному стать к нему спиной и, перечисляя случаи взяточничества, отсчитывал на виновной спине удары нагайкой. Рашпиль был вообще человек гуманный и деликатный, но для воров и взяточников он делал исключение.

Замечательно, что ни провинившиеся, ни та среда, в которой они вращались, не питали никакой вражды против Рашпиля за его отеческую расправу. За взятки строго преследовал и Заводовский, но он предавал взяточников суду, за которым следовали лишение чинов, ссылка в Сибирь и т. п. Рашпиль иначе смотрел на преступления, которые были повальными. Предать всех суду нельзя было, и жестоко могли пострадать от суровой кары по военным законам, быть может, наименее виновные. Между тем страх атаманской плети и насмешки товарищей удерживали не одну преступную руку от взяточничества.

Более упорное противодействие казачья старшина оказывала мерам урегулирования казачьего землепользования. Попка характеризует то время, как период бесправия рядового казачества и полного произвола богачей-хуторян, панов. Чтобы поставить в лучшие земельные условия трудящееся казачье население, Рашпиль считал крайне необходимым размежевание земель. Но «войсковые патриции» убедили Заводовского во вреде этой меры, грозившей процветанию скотоводства, и только после 1844 года, когда Заводовский назначен был командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории, Рашпиль стал действовать самостоятельно и приступил к межеванию земель.

Одновременно с назначением Рашпиля исполняющим обязанности атамана Черноморского войска было утверждено положение 1842 года, и «совпадение светлой личности Рашпиля с преобразованием войска по этому положению» находил особенно благоприятным для войска И. Д. Попка. Рашпиль не только способствовал предварительной выработке нового положения, но и первый применил его. Но особенно заботливо он относился к народному образованию.

Рашпиль застал народное образование в крайне неудовлетворительном состоянии. Войсковая гимназия была закрыта, школ почти не существовало. Помещая по недостатку местных учебных заведений казачьих детей в кадетские корпуса, Рашпиль вновь открыл закрытую высшей администрацией гимназию, ездил по станицам и убеждал родителей заводить школы, давал деньги на одежду и учебники детям, учившимся грамоте, и всячески поощрял учителей, особенно «старых дьячков, бривших бороды и носивших усы по-казацки». Для насаждения женского образования, сторонником которого был генерал, он учредил Мариинскую женскую пустынь и впоследствии при ней училище для обучения девочек грамоте, письму, рукоделиям и домоводству.

Наконец, атаман Рашпиль, считавший горцев неисправимыми мародерами, которым чужды были мирные отношения, сумел тем не менее осуществить ряд гуманных и практически разумных мер для культурного сближения с горцами. Атаман и судьи встречались с горцами на меновых дворах и пунктах. Мирные бжедухи добровольно шли на суд к Рашпилю и охотно подчинялись его справедливым решениям. Чтобы лучше ознакомиться с особенностями черкесского быта, Рашпиль собирал сведения о черкесских обычаях и составил свой сборник адатов, которым руководился при разборе споров между черкесами.

Одним словом, просвещенная деятельность Г. А. Рашпиля ставила его в ряды самых выдающихся атаманов Черноморского войска. К крайнему сожалению, этого крупного казачьего деятеля постигло несчастье. Лишенный, благодаря противодействию высшей администрации, возможности проявлять свою благородную и благотворную деятельность, Г. А. Рашпиль, по словам Попки, «неожиданно для друзей и недругов и наперекор своей трезвой природе, стал искать утешения в мутном фиале, отравившем не одно дарование, подорвавшим не одну силу на Руси с тех пор, как сказано: „Руси есть веселие пити“». Генерал Попка совершенно правильно предполагал, что этот недуг, постигший лучшего из наказных атаманов Черноморского войска, был следствием утраты атаманом веры в возможность осуществления в жизни казачества тех идеалов, которым служил этот благородный деятель.

Положение 1842 года о Черноморском казачьем войске, опираясь на которое Рашпиль стремился обновить Черноморию, представляет наиболее полный и юридически обоснованный акт по казачьему законодательству, в котором остались следы старинных условий казачьего быта и скомбинированы новейшие изменения в этом духе.

Положение 1842 года подразделено на четыре части. «Первая часть определяет общий состав Черноморского казачьего войска, его обязанности и преимущества; вторая заключает военное и гражданское управление в совокупности; третья содержит военное управление в особенности и четвертая — гражданское управление в особенности».

В основу положения легли права казачества на землю. «Войско, — гласит 2-й параграф положения, — владеет принадлежащими ему землями по грамотам, в разные времена пожалованным». В состав войска входили исключительно казаки, но положением допущены были дворовые люди, принадлежавшие войсковым чиновникам, и инородцы. Таким образом, в положении 1842 года законом в первый раз был нарушен основной принцип частного быта — внедрение в свободное казачье население населения военного.

При такой численности Черноморцы охраняли границы войска и поставляли полки, батальоны и артиллерию на службу вне войска. Для службы на Кордонной линии посылалась треть наличного служащего состава по очередям через два года на третий, а две трети оставались дома; в случаях же чрезвычайных, когда военные силы требовались на Линию или командировались за пределы края, две трети полков были на службе и одна по домам. В военном и гражданском отношениях Черноморское войско было подчинено военному министру по Департаменту военных поселений, а на месте, на Кавказе, находилось в ведении командира отдельного Кавказского корпуса, как главнокомандующего, и его посредника, командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории, как местного корпусного начальника.

Ближайшим начальником войска был наказной атаман, пользовавшийся по военной части правами начальника дивизии, а по гражданской — правами губернатора. Наказной атаман назначался и увольнялся по Высочайшему повелению Правительствующим сенатом. Помощником атамана был начальник штаба, назначаемый и увольняемый также по Высочайшему повелению Сенатом.

Штаб носил название войскового дежурства и состоял из начальника штаба, дежурного штаб-офицера, старшего адъютанта и обер-офицера. Ведению войскового дежурства подлежали «все предметы военного управления в войске» — по первому отделению инспекторские и по второму — военно-судные.

Кроме войскового дежурства к военному управлению принадлежали еще три органа: комиссия военного суда, окружные начальства и станичные начальства.

Комиссия военного суда состояла из презуса, назначаемая наказным атаманом из штата офицеров, четырех асессоров, по назначению атамана, и аудитора от центрального правительства. Непосредственное наблюдение за безостановочным делопроизводством лежало на начальнике штаба. А сама комиссия вела как следственную, так и судебную части.

Черномория была подразделена на три округа, и в каждом округе было окружное дежурство, состоявшее из начальника округа, носившего название окружная штаб-офицера, из окружного адъютанта, его помощника и аудитора. Первые три назначались наказным атаманом, последний — Правительством.

Наконец, в каждом округе числилось определенное количество станиц или куреней: в Таманском — 21, в Екатеринодарском — 20 и в Ейском — 19. Таким образом, в войске было 60 станиц, но станичных правлений полагалось только 59, так как Тамань и станица Ахтанизовская имели одно станичное правление. Станичные правления составлялись из станичного атамана и двух судей и ведали военную и гражданскую части. Атаман и судьи избирались обществом станицы, и станичное правление представляло местную исполнительную власть, действовавшую на пространстве юрта своей станицы.

Войсковое гражданское управление составляли войсковое правление, войсковая врачебная управа, войсковая почтовая контора, войсковой прокурор, торговый словесный суд и полиция г. Екатеринодара. Все эти органы совершенно не касались военной части.

Войсковое правление состояло из председателя — наказного атамана, старшего члена и четырех асессоров. В правлении присутствовал также начальник штаба. Старший член и асессоры назначались по представлениям наказного атамана, и войсковое правление ведало дела исполнительные, войсковое хозяйство, поземельные дела, дела гражданского судопроизводства и контрольные или ревизию войсковых отчетов. Сообразно с этим, правление подразделялось на пять экспедиций, причем гражданская экспедиция ведала те же дела, что и палата гражданского суда в губерниях.

Остальные учреждения — врачебная управа, прокурор, почтовая контора и полиция г. Екатеринодара — не играли видной роли в общем управлении войском, а словесный суд учрежден был исключительно для казаков торгового сословия.

Центр тяжести гражданского управления находился в окружных учреждениях — в окружном суде, сыскном начальстве, словесном мировом суде и окружном стряпчем, точнее, в двух первых учреждениях. В каждом окружном суде были судья и два заседателя — один от чиновников и один от казаков. Судью назначал наказной атаман, а заседатели избирались чиновниками и казаками. Заседатели от казаков участвовали только в делах, касавшихся казаков и станиц, а самые суды были тем же, чем уездные суды губернского правления.

Наконец, последнюю, самую низшую гражданскую инстанцию представляли станичные правления, состоявшие из станичного атамана и станичных судей и ведавшие местные дела в пределах станичного юрта. В этом отношении, кроме станичного атамана и судей, существенное значение имели станичное общество и станичный суд. Первое было высшей инстанцией, ведавшей все станичные дела. Оно выбирало станичного атамана, станичных судей и заседателя в окружный суд, обсуждало и решало все хозяйственно-общественные дела и утверждало или отменяло приговоры станичного суда. Ему предоставлена была власть телес-ного наказания, «не причинявшего ни увечья, ни повреждения». Собственно же станичный суд ведал как мелкие уголовные дела — драки, буйства, оскорбления словом, неповиновение станичным властям и т. п., — так и дела имущественные по искам, не превышавшим 50 руб. Кроме станичного суда оставлен был, согласно казачьим обычаям, суд посредников, или третейский.

Такой характер носило управление по положению 1842 года. Законом этим несомненно были упорядочены разные отрасли управления. Существенно важным было строгое разграничение между военной и гражданской частями, при условии совершенного изолирования гражданской власти от дел чисто военных. Сузилась область зависимости для военнослужащего казака, усилилась ответственность военных властей, улучшился контроль за их действиями и военными порядками и меньше, в силу всего этого, стало злоупотреблений. Слабее это отразилось на судебных делах и гражданском управлении. Но все это было достигнуто благодаря лишь тому обстоятельству, что положение 1842 года выработано было местными деятелями.

Сверстник Рашпиля и его заместитель, как начальник штаба и исполняющий обязанности наказного атамана, Яков Герасимович Кухаренко нашел совершенно сложившиеся порядки и налаженные войсковые дела. Казачье управление было образовано по положению 1842 года. Кухаренко был последним наказным атаманом из черноморских казаков, с 1852 по 1855 год. Он занял это место при неблагоприятных для него условиях. Со сцены только что сошли такие крупные казачьи деятели, как Заводовский и Рашпиль, два года Черномория переживала тревоги восточной войны, в правительственной атмосфере носились признаки переустройства казачьих войск, борьба с горцами принимала характер последнего и самого ожесточенного акта кавказской войны. Все это как бы затеняло деятельность нового атамана.

Кухаренко родился в 1799 году, а на службу поступил в 1814 году. В течение 9 лет он числился сотенным есаулом, т. е. урядником, и в офицеры произведен в 1823 году, в генерал-майоры — в 1853 году. Боевая служба Кухаренки прошла исключительно в борьбе с горцами. В большинстве случаев ему приходилось действовать как зависимому от других офицеру, реже — в роли командира отряда. Только с 1852 по 1856 год Кухаренко, как самостоятельный начальник отряда, совершил несколько походов против черкесов, и эти выступления были умелыми и очень удачными. Он же отчасти руководил и защитою Таманского полуострова и Азовского побережья во время восточной войны.

В разное время Я. Г. Кухаренко нес обязанности по администрации и гражданской службе. С 1833 по 1836 год он был асессором войсковой канцелярии по выбору от дворянства и временно нес обязанности прокурора; с 1838 по 1840 год состоял непременным членом войсковой канцелярии по экономической экспедиции; а в 1842 году назначен был окружным штаб-офицером Ейского военного округа. В 1851 году, вскоре после вступления в департамент военных поселений членом общего присутствия по делам казачьих войск, Кухаренко назначен был исправляющим должность наказного атамана Азовского казачьего войска, а год спустя переведен был на такую же должность в родное Черноморское войско.

Таким образом, до назначения наказным атаманом Черноморского войска Кухаренко прошел, в течение 38 лет, все важнейшие ступени казачьей военной и гражданской службы. Это дало ему возможность стать сразу же в положение близко знакомого с делом лица в роли атамана на родине. Таким и был генерал Кухаренко, но его деятельность не выходила из узких рамок ординарных распоряжений и обычного соблюдения благоустройства и порядка. Более крупную роль пришлось ему выполнить позже, когда возник вопрос о заселении Закубанья черноморцами, но об этом будет речь уже в 3-м томе «Истории Кубанского казачьего войска». Тогда же будут переданы и подробности трагической кончины этого генерала.

В июле 1855 года казачий атаман Кухаренко был заменен генералом Григорием Ивановичем Филипсоном, числившимся по генеральному штабу. Последнее обстоятельство, несомненно, служило причиной замены казака-генерала генералом регулярных войск. В то время восточная война была в разгаре. На обязанности наказного атамана Черноморского войска лежала ответственная задача по защите от неприятеля Черноморского и Азовского побережий. Нужен был опытный специалист военного дела, чтобы успешно бороться с европейскими войсками. Таким был представитель Генерального штаба Г. И. Филипсон.

Немецкая фамилия Филипсона значилась в дворянских книгах Казанской губернии, где он родился в 1805 году. На военную службу он поступил подпрапорщиком в Олонецкий пехотный полк в 1823 году. Военная деятельность Филипсона началась в 1831 году участием в целом ряде мелких стычек и в трех генеральных сражениях с поляками под Прагой, Остроленкой и у Варшавы. Но большая часть боевой службы Филипсона проведена в борьбе с кавказскими горцами и преимущественно на восточном побережье Черного моря. Здесь он участвовал в экспедиции генерал-лейтенанта Вельяминова в 1837 году, а затем с 1838 по 1842 год в таких же экспедициях г.-л. Раевского и генерал-аншефа Анрепа. В журналах военных действий по Черноморскому побережью за это время осталось немало указаний на исправную и разностороннюю деятельность Филипсона, как образцового офицера генерального штаба. В 1856, 1857 и в 1858 годах Филипсон действовал против горцев как самостоятельный начальник Черноморского побережья и Черноморской кордонной линии.

Филипсон считался одним из образованнейших офицеров своего времени. В Академию Генерального штаба он поступил в 1833 году и блестяще, с чином капитана и большой серебряной медалью, окончил курс академии в 1835 году. В 1845 году он был начальником штаба войск Северного Кавказа, но в 1850 году болезнь заставила его выйти в отставку. В 1855 году он снова поступил в ряды армии и сначала был назначен в распоряжение генерал-аншефа Хомутова, а затем вскоре в том же году и наказным атаманом Черноморского казачьего войска. Впоследствии генерал Филипсон был попечителем Петербургского учебного округа во время студенческих волнений в 1860 году.

Как наказной атаман Черноморского войска, Филипсон не выходил из роли охранителя сложившихся в войске порядков казачьего управления и оставил в войске о себе добрую память просвещенного и заботливого начальника.

В 1857 году начальником штаба Черноморского войска и главным помощником Филипсона назначен был г.-м. Лев Иванович Кусаков.

Кусаков родился в 1803 году, на военную службу поступил унтер-офицером во 2-й карабинерский полк в 1818 году, а в следующем, 1819 году, произведен был в чин прапорщика. Но молодому офицеру долго потом пришлось тянуть лямку в офицерских чинах, и только через 35 лет, в 1854 году, он получил чин генерал-майора.

Боевая деятельность Кусакова не отличалась ни разнообразием, ни особенно блестящими эпизодами. В 1831 году он участвовал рядовым офицером в борьбе русских войск с польскими повстанцами. Затем вся остальная служба Кусакова протекла на Кавказе в сражениях русских войск с кавказскими горцами. Кусаков нес эту службу исправно и всегда пользовался репутацией исполнительного офицера.

С такой репутацией он назначен был сначала начальником штаба Черноморского войска, а затем на короткое время и наказным атаманом того же войска. Поручения высшего начальства этот атаман исполнял в точности и своевременно. С казаками жил в ладах и согласии. Отличаясь непомерной тучностью, он не участвовал в походах и относился к служащим добродушно и доброжелательно. Единственную меру, намеченную им в виде выделения части войсковых земель в частную собственность, он сам же и отменил, убедившись в невозможности осуществления ее.

Черноморские казаки узнали действительную цену Л. И. Кусакова лишь впоследствии, когда он не стоял уже в рядах казачества, но когда он стал на сторону казаков в вопросе о переселении их за Кубань. Это уже относится к последующим событиям, обзор которых войдет в 3-й том «Истории Кубанского казачьего войска», когда не существовало самостоятельной Черномории.

Таким образом, генерал Кусаков короткое время, в 1860 году и в начале 1861 года, был последним наказным атаманом Черноморского казачьего войска.

Во времена управления войском генералами Филипсоном и Кусаковым в среде высшей кавказской военной администрации возникли предположения о преобразовании Кавказского и Черноморского казачьих войск. В это время шли подготовительные работы и вырабатывался проект преобразования этих войск в Кубанское и Терское. К Черноморскому войску присоединена была довольно значительная территория Кавказского войска в пределах так называемых Старой и Новой Линий. С этого времени, собственно, начался период существования Кубанского казачьего войска.

Глава X
Охрана границы и военная служба

Черноморцы были поселены на Кубани как военная боевая сила; им поручены были «бдение и стража пограничная от набегов народов закубанских». Поэтому охрана границ и военная служба сразу же охватили всю жизнь черноморца на Кубани.

Казак занимал край не как хозяин и производитель, а как воин и защитник окраин России. Главный город войска Екатеринодар был заложен не в центре края или у моря, а на черкесской границе, на самой черте ее. Большинство куренных селений первоначально было вытянуто вдоль Кубани близ границы. Укрепления — кордоны или посты, батарейки и пикеты, окаймляли край по границе с одной южной ее стороны. Все приурочено было к границе.

Что же такое представляла собой эта граница?

Одну лишь горную реку. Точно огромной блестящей змеей извивалась Кубань на всем протяжении заселяемого казаками края. Это и была пограничная черта.

К границе были приноровлены главнейшие моменты в жизни казака. Большую часть военной службы черноморец был на границе, жил на кордоне и отсюда поочередно ходил и ездил то на пикеты, то в разъезды, то в ночные залоги. Днем и ночью он привязан был этой службой к пограничной линии, точно к какой-то невидимой нити, которая тянулась от берегов Черного моря далеко на восток сначала по Кубани, а отсюда по Тереку до моря Каспийского. Благодаря этой таинственной нити постоянно чувствовалась живая связь между разрозненными группами казаков по кордонам и пикетам. Когда дозорный, стоявший на вышке Бугазского пикета у самого берега Черного моря, затягивал громогласное: «Слу-ушай!», а дозорный на соседней вышке подхватывал это «слушай» и передавал дозорному следующей вышки, то этот предостерегающий окрик бодрствующего на границе казака, точно перекатной волной, доходил в два-три часа от моря до Екатеринодара и дальше его и затем отдаленным эхом возвращался обратно к морю. Это был своего рода казачий телефон, которым можно было хорошо пользоваться в тихую погоду.

Размещенные по кордонам казаки несли собственно гарнизонную службу. Укрепленный пост или кордон был маленькой крепостью, а находившиеся в нем казаки гарнизоном. Но это был особый казачий гарнизон, форма подвижная, меняющаяся по роду деятельности. В кордоне находилось лишь ядро казачьей боевой дружины, из которого днем и ночью выделялись отдельные части — караулы на пикетах, «разъезды» для подвижного осмотра местности и «залоги» в секретных пунктах дозора. Казаки назначались в эти подвижные части гарнизона по очереди, а иногда и «по способностям», кто к чему имел больше склонности и навыка. Таким образом, при несении кордонной службы менялось гарнизонное ядро, менялись и его части.

И вот когда раздавался выстрел на залоге в камышах, когда в темную ночь ярко вспыхивала на пикете «фигура», т. е. зажженная смоляная бочка или просто пук горючего материала, когда во весь опор мчался нарочный с криком: «черкесы!» — тогда гарнизон, его части и все, кто находился вблизи, приходили в усиленное движение. С пикетов, разъездов и залог во все стороны, где можно было рассчитывать на присутствие военной силы или кому грозила опасность черкесского набега, мчались нарочные; мелкие части спешили соединиться и усилиться; одиночки и бессильные прятались где-нибудь. Поднималась «тревога». Горнисты и барабанщики, где они были, играли в рожки и били в барабаны «на тревогу». На дальние расстояния весть о тревоге подавали выстрелами из пушки. И туда, где была тревога, из разных кордонов и мест мчались вооруженные казачьи команды. Плохо приходилось неприятелю, когда объединенные силы казаков заставали его на месте преступления.

Так велась казаками защита границ. Чтобы держать ее на должной высоте, требовалось постоянное напряжение сил. Особенно трудно было это черноморцам на первых порах, когда заселялся ими край и они не успели еще освоиться с особенностями его.

Хотя черноморцам по наследству достался готовый уже план укреплений, но к нему нужно было приспособиться. Граница, отделявшая земли казаков от земель черкесов, укреплена была почти исключительно кордонами или постами. Крепости были только в Екатеринодаре да в Фанагории, но последняя даже не входила в общую систему охранных пограничных укреплений. Между кордонами на небольших расстояниях устроены были пикеты или, как называли их казаки, «бикеты», еще более мелкие пункты для наблюдения за неприятелем. В немногих местах поставлены были батарейки, что-то среднее между постом и пикетом. Все эти укрепленные пункты связывались уже живыми людьми, главным образом разъездами.

Кордон имел вид крепости. Он был обнесен рвом и плетнем, имел помещения для войска, лошадей и боевых запасов, располагал пушками и достаточным по тому времени количеством людей.

Батарейка назначалась исключительно для пушечной пальбы. Она была опорным пунктом при военных операциях на случай наступлений на неприятеля или отступлений от него.

Пикет представлял собой простой шалаш с вышкой для наблюдения, обнесенный двойным, засыпанным землей, плетнем, за которым укрывались казаки.

Разъезд составлялся из небольшой партии конных казаков под командой офицера, урядника или просто опытного казака. Были разъезды дневные и ночные. Те и другие обязаны были по глухим тропам и укромным местам выслеживать неприятеля и, открыв его, немедленно давать знать о том в кордоны, селения и разным частям войска.

Наконец, «залогами» назывались небольшие команды из пеших казаков. Они «залегали» обыкновенно ночью в камышах, в кустарниках, в лесу по главным ходовым местам, по которым черкесы пробирались из-за Кубани, и назывались также «секретами».

Чтобы обслуживать границу при таких скромных условиях военной техники, требовалось известное количество боевых сил. Нужны были офицеры, артиллеристы и, главное, расторопные казаки. Силами этими снабжали Кордонную линию куренные селения. Каждый курень был приписан к известному кордону и с ним одним только и ведался. Так расписаны были по кордонам все черноморские поселения с принадлежавшими им хуторами. Это, что называется, была поставка казака на кордоны натурой, казака готового, вооруженного и снабженного даже продовольствием. Все это давалось самим населением и куренными обществами.

Но в первые годы существования войска сил у него было мало и самое войско не устроено. Тяжелая и без того кордонная служба еще более отягощалась этими двумя обстоятельствами.

В августе 1797 года один из казачьих полковников доносил войсковому есаулу Гулику, что казаки, бывшие под его командой на девяти кордонных дистанциях, так ослабели и отощали от напряженной службы, что многие даже заболели. Сторожить границу приходилось неусыпно днем и ночью. Полковник просил войскового есаула дать небольшую передышку, «хоть малое послабление» его казакам. Это были обычные жалобы казаков в то переходное время.

Тяжелое положение казаков в отдельных случаях усугублялось неправильным распределением куренных селений по кордонам. Некоторые курени были приписаны не к ближайшим к ним кордонам, а к отдаленным. Самые курени переходили с места на место и часто за десятки и сотню верст от старого «кишлища» и ближайшего кордона. Так как казаки содержались по кордонам на собственный счет, то доставлять хлеб и др. предметы домашнего обихода таким удаленным от кордонов куреням было тяжело и убыточно. В апреле 1810 года жители куреня Деревянковского просили отчислить их от Староредутского кордона, как очень далеко отстоявшего от их куреня, и приписать к какому-либо другому, ближайшему кордону. За четыре года службы на Староредутском кордоне, писали деревянковцы, «они пришли в крайнее отягощение», так как приходилось приво-зить провиант на кордон издалека и терпеть большие стеснения от невозможности сообщения с куренем.

Кроме того, на казачье население сразу были наложены некоторые непосильные повинности. Казаков было мало, не хватало для надлежащей охраны границы, а их требовали иногда еще на службу за пределы войска. Так, в мае 1800 года генерал-инженер фон-дер-Вельде просил Бурсака выслать 25 казаков с старшиной для конвоя 50 невольников, которым поручено было заготовить для топлива камыш в Темрюкском лимане, а также 26 казаков к урочищу Белая гора и в Тамань для надзора за другими 50 невольниками, ломавшими камень. Невольники эти содержались в Керченской крепости и посылались на казенные работы.

Наконец, тяжесть кордонной службы обусловливалась и собственным неустройством военных частей у казаков. До 1800 года в Черномории не было других войск, кроме своих казачьих. Нужно было усилить кордонные команды, посылались по куреням распоряжения — и из куреней являлись необходимые силы. Требовалось собрать целый полк, писался приказ от наказного атамана — и полк собирался. В марте 1800 года Бурсак приказал сформировать пятисотенный полк для усиления охраны границы, и полк был немедленно составлен. Одним словом, каждый раз, когда обнаруживалась нужда в войске, приказами начальства формировались команды, партии и целые полки. А при таком порядке дел были недоборы, заминки, одни казаки скрывались, другие попадали в формируемую часть сверх очереди. Вообще же и в войске, и на Кордонной линии ощущался явный недостаток в военных силах. Казаков было мало, а службой они были обременены чрезмерно.

Чтобы облегчить казаков по кордонной службе и лучше обеспечить войсками границу, в апреле 1800 года по Высочайшему повелению были направлены в Черноморию два егерских полка генерала Драшковича и полковника Лейхнера. Оба полка были расположены частями на всем протяжении Черноморской пограничной линии, начиная от Тамани и до Усть-лабы, преимущественно по казачьим куреням. На черноморцев, которых должны были защищать эти полки, возложены были, однако, тяжкие по тому времени натуральные повинности: подводная, постойная и по снабжению егерей топливом. Черноморцы не успели еще устроить как следует для себя жилищ, а с них потребовали помещений для двух полков; черноморцам некогда и нечем было перевозить свое имущество, а они должны были нести подводную повинность и для егерских полков. Но особенно тяжелой повинностью оказалось заготовление топлива для егерей. Так, для отопления только одной Фонагорийской крепости, где находилась часть егерей, посылались из разных мест Черномории казаки с подводами за 200 и 300 верст с места жительства, и, выражаясь словами рапорта Государю, «по 40 пар волов почти беспрерывно упражнялись в перевозке топлива».

Казаки находили несправедливыми эти повинности и жаловались на их тяжесть. Так же относилась к расквартированию егерей в Черномории и войсковая администрация. Когда в 1803 году войсковой администрации предложено было построить казармы для егерских полков и тем снять с казаков тяжелую постойную повинность, то она категорически отказалась исполнить это предложение. Войсковая канцелярия указала на то, что войско не обязано было производить такие затраты, да и средств для этого не имело, и что в действительности не было никакой надобности в присутствии егерских полков в Черномории.

На самом деле, егеря, как пехотинцы, были совершенно бесполезны при быстрых и неожиданных набегах черкесских всадников. Они не в состоянии были их преследовать. К тому же они совсем не несли той военной тяготы, которая ложилась на казаков. Между тем как казаки сторожили черкесов на самой Линии, несли напряженную службу на кордонах и пикетах, выставляя дневные и ночные разъезды и посылая казаков на ночь в «залоги» по секретным местам, егеря находились в казачьих селениях и населенных пунктах, как Екатеринодар или Фонагорийская крепость. Если прибавить к этому претензии егерских командиров и офицеров, неоднократно пытавшихся подчинить казаков и заправлять кордонными командами, то неудивительно, что сами казаки и их начальство видели в егерях не защитников края, а обузу. Казачье начальство поэтому неоднократно просило перевести из Черномории егерей в другие места, как ничего не сделавших для защиты края, обещая со своей стороны справляться с черкесами при помощи одних собственных казачьих сил.

Сначала казачьи просьбы были гласом вопиющего в пустыне. Но в 1803 году на помощь черноморцам пришел граф Ланжерон. В своем рапорте Государю от 8 августа 1803 года он говорит, что прежде был сильно предубежден против черноморских казаков, но, присмотревшись ближе к этому войску, он нашел нелепыми слухи о его неблагоустройстве. Ланжерон называет Черноморию «благоустроенной колонией», которая создала ряд «хороших и обширных селений», завела хозяйство, соорудила 29 храмов и 1 монастырь, развила промыслы, увеличила до 84 000 рублей войсковые доходы и, что особенно важно, успела «приучить к себе дикие народы Кавказа». Располагая 20 полками, войско выставляло ежегодно 7 из них для охраны границ в кордоны. На этом основании Ланжерон просил Государя уважить ходатайство казаков и перевести из пределов Черномории оба егерских полка. Один полк Ланжерон просил перевести в Крым, а другой поместить в Фанагорийской крепости, расширивши новыми пристройками казармы и принявши на счет казны отопление их.

Ходатайство графа Ланжерона уважено было лишь по одному пункту. Указом Военной коллегии 21 сентября 1803 года приказано было, в облегчение Черноморского войска, принять на казенный счет отопление егерских казарм и жилищ. Войска же оставлены были в казачьих поселениях.

Между тем, при крайней неопределенности порядков по формированию частей для кордонов и в полки, страдало прежде всего само население, не знавшее заранее, когда и сколько из его рядов потребуется сил. Ставилось в затруднение и военное начальство, так как в одних случаях получались недоборы, в других на службу попадали не те лица, которые должны были отбывать ее, в третьих — оказывались лица непригодные для службы и т. п. Требовался, одним словом, постоянный штат казачьих кадров. Центральное правительство ввело его. Высочайшим повелением 16 апреля 1801 года было утверждено мнение Военной коллегии о сформировании в Черноморском войске постоянных 10 конных и 10 пеших казачьих полков. В следующем, 1802 году, были сформированы и самые полки. Высочайшим указом 13 ноября этого года повелено было:

Образовать в Черноморском войске 10 конных и 10 пеших пятисотенных полков, из состава которых брать офицеров и нижних чинов на службу во флотилию и при орудиях.

В состав каждого полка ввести 1 полковника, 5 полковых есаулов, 5 сотников, 5 хорунжих, 1 квартирмейстера, 1 писаря и 483 казака.

Казачьи чины приравнять: полковничий и войскового старшины к майору, полкового есаула к ротмистру, сотника к поручику, хорунжего к корнету, а квартирмейстера, как в регулярных войсках.

Всех старшин, служивших в войске, приказано возвести в соответствующие чины и «впредь ни в какие офицерские чины по войску не производить», а производство представлять на усмотрение Государя Императора.

В казачьих конных полках, находящихся на службе далее 100 верст от места их выступления, определено выдавать жалованье и содержание офицерам как в гусарских полках, писарю — 30 р. в год и провиант, казакам 12 р. в год, провиант и фураж на две лошади — на одну натурой и на одну деньгами. Жалованье и содержание пехотных полков приравнено к полкам регулярной армии.

В случае общей войны такое же содержание должно производиться казачьим войскам, раз они будут двинуты на войну, посажены на суда, отряжены по особому назначению и пр.

К концу года полки окончательно были сформированы, и 15 мая было назначено днем ежегодной смены по очередям полков, посылаемых для кордонной службы.

Полковым устройством до известной степени было урегулировано правильное отбывание казачьим населением очередной службы на Линии и в кордонах. Но сама по себе кордонная служба, кроме внутренних по каждому кордону распорядков, требовала известного надзора и общего руководства по всей пограничной линии.

Первоначально на всю Кордонную линию назначался один главный начальник. Таким начальником состоял в первое время заселения края известный старшина Мокий Гулик. Позже фактически им был наказной атаман Бурсак, человек энергичный, деятельный и неутомимый. С 1806 года вся Кордонная линия была разделена на части или группы и в каждую часть назначался особый начальник, в ведении которого находились кордоны его части. Таких частей было четыре и распределение по ним кордонов было произведено в следующем порядке.

В часть 1-ю входили кордоны Редутский, Изрядный, Воронежский, Подмогильный, Константиновский, Александрин, Павловский, Великомарьинский, Екатеринодарский и Александровский. К этой же части были причислены два кордона, расположенные внутри Черномории — Кочатинский и Кирпильский.

К части 2-й отнесено было только четыре кордона: Елизаветинский, Лагерный, Елинский и Марьинский.

К части 3-й причислено столько же: Новоекатерининский, Ольгинский, Славянский и Протоцкий.

Наконец, часть 4-ю составили семь кордонов, находившихся на Таманском полуострове: Копыльский, Петровский, Староредутский, Андреевский, Смоленский, Новогригорьевский, Бугазский.

Такое распределение кордонов на части произведено было сообразно с особенностями местностей. В первой части кордоны были расположены близко один возле другого, местность была большей частью открытая и с высоким берегом Кубани. Следить за движениями черкесов за Кубанью и предупреждать нападения их на край здесь было легче, чем в других местах. Притом же в Екатеринодаре жил сам наказной атаман. Вторая и третья части находились в иных условиях. Здесь и по левую и по правую сторону Кубани было много плавней и мест, удобных для скрытого прохода черкесов большими партиями. Части составлены из четырех кордонов каждая, так чтобы начальник части мог во всякое время скорее объединять действия всех кордонов и быстрее передвигать, в случае нужды, казачьи команды в места появления черкесских партий. В таких же условиях находился и Таманский полуостров.

Сообразно с этим, по кордонам распределялись и боевые силы, о чем можно судить по двум ведомостям о числе конных и пеших казаков за два года.

Таким образом, по этим цифрам видно, что, независимо от количества кордонов, каждая часть их обслуживалась приблизительно одинаковыми по количеству силами. При большем количестве кордонов в первой части приходилось на кордон в среднем меньше, чем во второй и в третьей частях. Так, в 1807 году в первой части на кордон приходилось 135 казаков, в третьей — 215, а во второй — 313 человек. Очевидно, распределение казаков по кордонам и частям сообразовалось с условиями охранной службы и борьбы с черкесами. В кордонах второй и третьей частей было наибольшее количество казаков, потому что им приходилось охранять большие пространства и требовался более усиленный дозор.

Вообще кордонная служба сопровождалась частыми переменами во всем — и в общем составе охранных сил, и в размещении их по кордонам, и даже в назначении укреплений. В 1806 году по ведомостям значилось на Кордонной линии 2170 конных казаков и 641 пеших, в 1807 году 2730 первых и 1597 вторых, при 108 офицерах, а в 1808 году 2586 конных казаков и 1022 пеших, при 99 офицерах. Чем спокойнее было в горах, тем меньше требовалось охранной стражи, и наоборот.

В 1806 году во второй части приходилось 166 казаков на кордон, а в третьей — 175, т. е. на 9 человек больше; в 1807 году, наоборот, во второй части на кордон приходилось 313 казаков, а в третьей — 215, т. е. не больше, а меньше почти на целую сотню. Иначе говоря, в 1806 году обе части находились, по-видимому, в условиях одинаковой охраны и равной борьбы с горцами, а в 1807 году центр тяжести в этом отношении переместился во вторую часть.

Когда же проносилась военная гроза и выяснялись те или другие выгоды и невыгоды борьбы с горцами в местах самих укреп-лений, тогда вносились изменения и в эту область военного дела. Так, в 1808 году, по соображениям Бурсака, Ришелье разрешил ему перенести Александровский кордон в батарею, расположенную возле селения Величковского, а на месте кордона устроить новую батарею. Кордоны Кочатинский и Кирпильский, находившиеся внутри края, как-то сами собой упразднились по мере того, как для них требовалось все меньше и меньше охранных сил.

Те же военные условия и требования жизни имели решающее влияние и на изменения в разных военных частях. С первых же шагов борьбы казака с горцем выяснилось, что для дозора за черкесами требовались в одном месте зоркий глаз и боевая выдержка казака-наездника, а в другом хитрость и терпение пешего казака, впоследствии пластуна. Лучшим оружием в обоих случаях было хорошее ружье, а способом борьбы — меткий выстрел. Точно так же первые боевые стычки казаков с черкесами в массе показали, что пушка и артиллерийский бой всегда имели решающее значение на благоприятный исход сражения для казаков. Таким образом, казачья кавалерия, пехота и артиллерия сразу же стали основными формами казачьего войска. Особенно важное значение имела артиллерия, сливавшаяся первоначально с остальными двумя частями.

Наряду с этим сразу же выяснилась полная непригодность казачьей флотилии. Казачьи суда стояли без дела, и лучшее, что они дали войску, были почтовые и другие сношения при помощи их. На судах казачьей флотилии переправлялись через Таманский пролив и через Бугазское гирло. Но — и только. Первый же опыт плавания казачьего байдака по Кубани окончился тем, что черкесы, засевшие в скрытом месте кубанских плавней, перебили, переранили и забрали в плен казачью команду и захватили до 200 пудов пороха и свинца, бывшего на байдаке. Значение казачьей флотилии в деле охраны границы было ничтожно, сводилось почти к нулю. Иначе не могло и быть. Казачья флотилия, когда-то грозная и непобедимая на море в борьбе с турками, оказалась непригодной на Кубани, где сосредоточена была вся казачья служба по охране границы.

Казачья флотилия, стоя на воде без дела, неоднократно подвергалась авариям. В январе 1800 года начальник флотилии войсковой старшина Помело сообщил черноморскому войсковому правительству, что бурей 23 декабря 1799 года были повреждены часть флотилии, строений и гавани. Ветром поломаны были здания, попорчены приспособления в гавани и затоплена часть судов, в том числе и стоявшее в гавани флагманское судно. Суда эти оставлены были в таком положении до весны, когда можно было поднять их из воды. Тот же Помело писал 25 октября 1800 года, что 20 судов, затопленных в гавани декабрьской бурей, оказались малопригодными для плавания, а остальные суда, уцелевшие от бури, также ветхи и износились уже настолько, что их приходится переделать заново.

В таком виде флотилия просуществовала и в 1801 году. Но в следующем, 1802 году, адмиралу Мордвинову по Высочайшему повелению приказано было передать Черноморскому войску выстроенные на р. Хопре 10 новых лодок, вооруживши их в Таганроге. Лодки эти, под названием канонерских, обслуживали берега Черного моря от Анапы до Одессы, имели по две трехфунтовых пушки по бокам и одно 18-фунтовое медное орудие на носу, рассчитаны были на 50 человек команды и месячный провиант для них, но в дальний путь могли ходить только при больших судах.

Между тем обветшалые суда казачьей флотилии продолжали быть в деле. В октябре 1804 года командир гребной флотилии войсковой полковник Васюринцев донес Бурсаку, что при перевозке через Босфорский залив Троицкого мушкатерского полка лодки оказались так стары и обветшали, что «чинить на них разъезды при Бугазе никак дальше нельзя». В мае 1806 года новый командир флотилии войсковой полковник Животовский признал совершенно непригодными для плавания ветхие лодки казачьей гребной флотилии и предлагал перевезти из Керчи в Тамань Херсонский гренадерский полк, следовавший на Кавказ, на рыбачьих лодках. Так он и поступил потом, прибавивши к лучшим войсковым лодкам 4 рыбачьих баркаса из Темрюка, на которых и был перевезен полк. В июне того же года, на предложение Бурсака починить 10 яликов, Животовский ответил, что сделать этого нельзя, а нужно построить новые ялики, на что и представил смету.

Тем не менее в феврале 1807 года адмирал маркиз де Траверсе предписал Бурсаку ускорить исправление баркасов Черноморской гребной флотилии, ввиду объявленной Турции войны. Лодки были исправлены. Но 7 января 1808 года полковник Борзик, командовавший казачьей гребной флотилией, донес Бурсаку, что во время следования флотилии на зимовку в Темрюк она захвачена была в Керчи сильнейшим штормом, свирепствовавшим с 30 сентября по 3 октября. Во время этого шторма многие суда были сильно повреждены, некоторые мелкие лодки разбиты, у некоторых утеряны такелаж, якоря и пр.

Наконец, в марте 1809 года Ришелье приказал Бурсаку сдать казачьи гребные лодки в адмиралтейство, как никуда не годные, и построить новые из собственного леса и на собственные войсковые средства. Так была похоронена когда-то грозная казачья флотилия, громившая турецкий флот и бравшая неприступные крепости.

По лодкам была и команда. Лучшие силы казаков были отвлечены на Дунай на мелкие суда в действующую русскую армию. Морской практики не было, и новые кадры моряков не подготовлялись в войске. Дослуживали во флотилии дряхлые старики. В мае 1807 года войсковой полковник Варавва просил назначить ему во флотилию трех офицеров, разумеющих морское дело, так как наличные три старика офицера были больны и до того дряхлы, что физически не могли нести военно-морской службы.

Недоставало людей и в черноморском полку, отправленном на Дунай для морской службы. В сентябре 1808 года командир полка Матвеев известил Бурсака, что, ввиду недостатка людей в казачьей флотилии, он просил фельдмаршала князя Прозоровского пополнить казачью команду буджакскими запорожцами. А сам Бурсак 30 ноября 1808 года донес Ришелье, что войско не могло дать 71 человека на пополнение Дунайской команды, находившейся под начальством войскового старшины Матвеева, так как сверхкомплектных казаков совсем нет в наличности и во всех казачьих полках не оказывается полного состава служащих.

Вообще военная служба во флотилии в пределах войска не пользовалась популярностью, считалась тяжелой и бесцельной. По свидетельству Бурсака, на Дунае казаки-моряки находились в лучших условиях, чем на месте в войске в гребной флотилии, так как получали от казны жалованье, провиант и порционные, а в войске казакам полагалось лишь одно жалованье.

К тому же и служебные порядки во флотилии отличались крупными недостатками. Офицеры находились в бездействии и ссорились друг с другом. Когда вместо Вараввы командиром гребной флотилии назначен был полковой есаул Борзик, то с ним завели ссору два других есаула, служивших во флотилии — Лубяный и Лашков. Они не захотели подчиняться Борзику. Особенно ревниво относился к этому обстоятельству есаул Лубяный. Он, по отзыву Борзика, часто пьянствовал с казаками и играл с ними в карты, в пьяном виде ругал его, Борзика, и убеждал офицеров и казаков не подчиняться ему как командиру.

Короче, отживала свой век Черноморская гребная флотилия, отживали его и служившие без живого дела моряки.

Так-то слагались боевые части Черноморского казачьего войска, вырабатывались способы и приемы борьбы для ведения вой-ны с горцами и для обеспечения мирного существования Черномории. У казаков было все свое — свое войско, свой военный строй, свои приемы службы, и что всего важнее, всю военную службу казак нес на собственный счет, особенно в первые годы существования войска.

Казалось бы, что при такой самобытности казаки должны были быть если не полными хозяевами в своем военном деле, то во всяком случае настолько самостоятельными, чтобы иметь право защищать край и себя, как требовали того военные обстоятельства. Бьют казака, надо же ему вовремя защищаться; но именно этого черноморский казак не мог делать по двум причинам.

Во-первых, охраняя границу, казаки лишены были права переходить ее, настигать и карать неприятеля на его стороне. Высочайшим повелением 22 декабря 1798 года император Павел строго-настрого приказал ни в каком случае не переходить Кубани при преследовании горцев, нападавших на границу. Такие приказы повторялись и впоследствии при Александре I. Это ставило в фальшивое положение казаков и их начальство. В апреле 1800 года Бурсак жаловался на полную невозможность вести войну с неприятелем, трогать которого было нельзя за пределами Кордонной линии. Черкесы собирались огромными скопищами, открыто грабили край, убивали и уводили в плен казачье население, угоняли его скот, жгли и захватывали его имущество; но казакам позволялось ловить неприятеля только на месте преступления, по эту казачью сторону Кубани.

Во-вторых, главное военное начальство находилось вне войска. Вели военное дело на свой счет и за свой риск казаки и их атаманы, а распоряжались всем таврические военные губернаторы и инспекторы Крымской инспекции, жившие за сотни верст от Черномории. Самые неотложные дела решались путем бумажной переписки. Получалось нечто неестественное. Войско было в одном месте, а главные его военачальники в другом. Особенно тяжело приходилось казакам при внезапных набегах черкесов на Черноморию.

Когда под влиянием суровой необходимости было снято запрещение переходить Кубань в погоне за неприятелем и снаряжать экспедиции против него, у казака все-таки были связаны руки канцелярской волокитой по сношению с военачальниками. Генералы, жившие большею частью в Одессе или Херсоне и считавшие себя большими знатоками военного дела, ухитрялись вести войну с черкесами из прекрасного далека, заранее определяя на бумаге все частности военного дела. В сентябре 1814 года генерал Розенберг, живший в Херсоне, приказал привести в исполнение целый план экспедиций против черкесов знающему военное дело и талантливому казачьему атаману Бурсаку в виде следующих выработанных им предначертаний.

Розенберг приказал Бурсаку собрать 10 конных и пеших полков для экспедиции в горы, близ Александровского или Ольгинского кордона.

Известить приязненные России племена о намерении наказать шапсугов.

Переправу через Кубань отряда произвести не в одном, а в нескольких местах.

По воле Государя, шапсугов наказать примерно, но щадить стариков, женщин и детей.

При наказании шапсугов не трогать других черкесских племен.

Один батальон егерей отделить от отряда в резерв. Беречь людей.

Не трогать тех шапсугов, которые держали нейтралитет при набегах их единоплеменников.

Не касаться вещей «хищников» в аулах, чтобы не захватить заразы.

Действовать одновременно с войсками Кавказской линии, совместно с генералом Глазенапом.

В этом распоряжении наряду с совершенно правильными указаниями было много невыполнимого. Все экспедиции велись обыкновенно в строжайшем секрете, который не открывался даже войску. Генерал приказал известить об этом приязненные черкесские племена, у которых с другими племенами не было никаких секретов. Переправу требовал генерал произвести у Ольгинского кордона в разных местах, а именно здесь переправа производилась в одном только месте и настолько удобном, что впоследствии здесь устроен был так называемый Тэт-де-Понт и направлена самая удобная дорога в горы. Генерал посылал казаков громить черкесов и уничтожать их имущество и в то же время воспрещал дотрагиваться до этого имущества и т. д., и т. д. Можно представить себе положение Бурсака, который прекрасно понимал, как следует действовать в походах против горцев.

Стремление держать в опеке казака и его начальство со стороны военных сфер было явное и всеобщее. Особенно генералы никак не могли понять, что казачья старшина и казаки, как военная сила, способны были действовать самостоятельно. Казачьи войска казались им чем-то особым.

И действительно, на Черноморском войске продолжала еще лежать печать примитивных запорожских порядков, был еще силен дух товариства и той простоты нравов, какая господствовала в Запорожье. Между старшиною и казаками замечалась рознь скорее экономическая, чем бытовая. У тех и других были одинаковые нравы и обычаи, казаки имели еще если не выборный, то во всяком случае назначенный своим же казачьим начальством класс старшин — офицеров. Указом 13 января 1802 года было приказано раз и навсегда не производить впредь никого и ни в какие чины, так как это была прерогатива Верховной Власти.

Но сами казаки продолжали еще считать себя равноправными со старшиною если не по чинам, то по казачьему «звычаю», вместе жили, вместе пили, ели и вместе кутили. В исторических материалах находится масса указаний на этот счет.

Как на характерный пример в этом отношении можно указать на отеческие меры атамана Бурсака по служебным упущениям казаков и старшины. Бурсак держался запорожских взглядов и приемов в этой области, он не придавал суду ослушников и своевольников по нарушению военных порядков, дисциплины и приличий, не подводил их ни под каторгу, ни под расстрел, а карал по-старинному, как батька-атаман. Когда в 1807 году замечено было несколько казаков, бежавших с поля сражения, то Бурсак распорядился, чтобы они отданы были в команду на байдаки в сверхсрочную службу взамен наказания шпицрутенами. В том же 1807 году он приказал наказать по сто ударов палками двух казаков, самовольно отлучившихся за Кубань на охоту за кабанами, и 14 пикетных казаков за то, что они знали об этом и не сообщили начальству. В 1814 году Бурсак сделал строгий выговор полковнику Белошапке за слабость у него охранной службы, последствием чего было пленение двух казаков, а казака, бывшего в разъезде и по небрежности не заметившего черкесов, приказал наказать 50 ударами палок.

Карая так казаков, Бурсак не исключал из числа их и старшины. В июне 1801 года он приказал хорунжему Орлу, служившему в Новогригорьевском кордоне, употребить на кордонную службу, наравне с рядовыми казаками без всякого послабления, есаула Помазана и сотника Стороженко в наказание за пьянство и безобразия. Помазан, отлучившись с поста с тремя казаками, шатался с ними по шинкам в Екатеринодаре и «во всю скачь бегал по городу на лошадях», а к нему, наказному атаману, был доставлен настолько пьяным, что «отвечать не возмог». Стороженко скандалил в городе и явился к атаману также пьяным. Через некоторое время Орел рапортовал Бурсаку, что, согласно его распоряжению, он поступил с есаулом Помазаном и сотником Стороженком, как с рядовыми казаками, и через каждые три дня читал им военный артикул в назидание, как надо служить Государю.

Но в числе старинных обыкновений в Черноморском войске остались и порядки, явно вредившие служебному положению казаков. Как известно, на первых порах заселения края состоятельные казаки взамен себя посылали на кордонную службу нанятых ими батраков, не принадлежавших к составу казачьего войска. Батраки по-батрачьи и относились к службе и часто допускали совершенно невинные или маловажные, с их точки зрения, упущения, за которые, однако, по военным артикулам того времени полагалась смертная казнь. С введением полкового устройства батраков уже нельзя было посылать на службу против неприятеля.

Но богатые казаки не оставили выгодного для них приема подставлять под черкесские шашки и пули вместо себя наемных лиц. Наемных батраков стали заменять наемными товарищами казаками. Это вошло в обыкновение и стало своего рода правилом. В феврале 1809 года есаул Борзик донес Бурсаку, что из его команды четыре казака неизвестно куда скрылись, так как они прослужили положенный срок и на смену им никто не явился. То же хотели сделать и остальные казаки, отбывшие очередную службу на кордоне. Чтобы удержать их на службе в кордоне, Борзик обещал им оштрафовать не явившегося вовремя на службу есаула Барабаша в таком размере, чтобы штрафными деньгами можно было оплатить их сверхсрочную службу «по ценам наемных казаков». Существовал, следовательно, не только наем казаков на службу, но и были определенные цены по этим сделкам. В июне 1814 года Бурсак сделал выговор полковнику Белошапке за то, что, по слухам, Белошапка принимал в полк не настоящих казаков, а «наемных малолетков». В январе 1813 года есаул Тарановский донес Бурсаку, что в его отряде оказались «малолетние наемщики» не более 13 или 15 лет, такие, которые непригодны не только для военной службы, но и для домашних услуг. Тарановский сообщил об этом своему полковому командиру Кобиняку, но не получил от него никакого ответа. Опасаясь за худые последствия от такого состава отряда, Тарановский просил войскового атамана заменить малолетних казаков «их хозяевами или наемщиками совершенных лет и к службе способных».

Более печальную страницу в истории военной службы черноморского казака представляли злоупотребления как по наряду на службу казаков, так и по содержанию их на кордонах. В апреле 1815 года отставной солдат, зачисленный в казаки куреня Щербиновского, просил Бурсака, в уважение к старости и слабости, отпустить со службы одного из сыновей для прокормления семьи, так как Щербиновский, станичный атаман, последовательно отдал на службу его старшего сына, второго за ним и третьего младшего 16-ти лет, а старик остался с малолетними детьми женского пола и «не мог пропитать семьи». В июле того же года казак куреня Каневского Фатей просил атамана отпустить на год из полка его сына, который, как больной, нанял за себя одностаничника Тупала, давши ему лошадь в 130 руб., седло в 25 руб. и деньгами 60 руб. Сына его тем не менее зачислили в другой полк, и он вынужден был войти в долги, чтобы купить лошадь и седло и, уходя на службу, оставить больного старика отца при старости, а жену без средств с ребенком. В 1816 году казак Афанасий Кочевский жаловался войсковому атаману, что полицмейстер Екатеринодара Долинский назначил его в поход за Кубань, несмотря на то что он был в отставке и признан комиссиею негодным к службе. В походе старик серьезно заболел, и когда его привезли на подводе из-за Кубани домой, то Долинский назначил его в караул при полиции, где он пробыл две недели под ружьем, а затем стал посылать его в «ночные залоги» против черкесов. Кочевский просил защиты у атамана.

Такими случаями испещрены страницы архивных материалов, и если в жалобах, быть может, было некоторое преувеличение, то за общей массой их во всяком случае стоял факт беспорядочности и злоупотреблений при назначении казаков на службу.

Одних казаков власти назначали на службу, а других просто эксплуатировали. В августе 1802 года командир 2-го пешего полка есаул Герко донес Бурсаку, что начальник Таманского округа Белый и секретарь Барыш-Тыщенко заставляли казаков его полка работать на них без всякой платы за работу. Герко приказал есаулу Знаку отобрать у них казаков, но Белый и Барыш-Тыщенко не отдали их ему.

Еще в худшее положение казаки попадали в тех случаях, когда черноморские полки были вне родины, где-нибудь вдали от нее — в Польше или Бессарабии. В таких случаях командир полка становился бесконтрольным властелином казаков. Есаулы Асауленко и Калантаевский просили 21 января 1813 года атамана Бурсака назначить следствие над командиром их полка Плохим, которого они обвиняли в злоупотреблениях по расходам фуражных сумм во время нахождения полка в Польше. Прошло два года, и только в январе 1815 года войсковая канцелярия сообщила войсковому атаману, что она нашла документы и книги полковника Плохого «не достаточными и неправильными». Так, полку следовало за все время похода 12 000 руб. на фураж, а действительный расход показан был в 26 129 руб., и откуда получилось превышение на 14 129 руб., неизвестно. В расходной книге не было показано, сколько и кому денег отпущено, а проставлены лишь общие итоги расходов. Две сотни в полку совсем не получали жалованья до ревизии книги канцелярией и т. п.

Еще через четыре месяца, в апреле 1814 года, войсковая канцелярия донесла Бурсаку, что в документах полковника Плохого не оказалось сведений о деньгах, полученных им с казны за убитых лошадей; 55 номеров или листов, где значились эти суммы, из книги вырезаны, а оставшиеся в книге цифры по этой статье «свежо помараны чернилами так сильно, что по ним ничего нельзя разобрать».

По этому поводу служившие в полку есаулы Асауленко и Калантаевский показали, что казаки часто не получали ни провианта, ни фуража, совсем не получали платы за убитых лошадей и порционных денег. Если что отпускалось казакам, то непременно в недостаточном количестве. Сам Плохой был покупщиком для полка и действовал по произволу. Есаулы 13 апреля 1813 года докладывали полковнику, что казаки требовали с сотенных командиров «достаточного продовольствия». Плохой, несмотря на полную справедливость этой претензии, приказал отыскать жалобщиков и бить их до полусмерти в страх другим, чтобы впредь никто не отваживался жаловаться. Через несколько дней Асауленко и Калантаевский вновь повторили жалобу казаков, но Плохой кричал на них: «не ваше дело», и велел им уйти с глаз. Через месяц есаулы доложили командиру, что казаки, не получая ни денег, ни провианта, вынуждены питаться на собственные средства, и вновь были прогнаны командиром. Офицеры не видели ни одного документа, по которым производились ассигновки, и не знали, что, сколько, кому и за что следовало получать. Оправдательные документы на деньги сочинял сам Плохой.

Чем окончилось это скандальное дело, в архивных материалах не нашлось сведений. Известно лишь, что 15 января 1815 года войсковая канцелярия, под угрозой штрафа в 10 рублей, требовала, чтобы Асауленко и Калантаевский «расписались», сколько и кому следовало из казны денег, а Асауленко и Калантаевский не могли этого сделать, так как ничего этого не знали.

Несмотря на тяжелую службу черноморских казаков на Кубани, не успевших ни осесть как следует в новом крае, ни укрепиться по границе, несмотря на явный недостаток боевых сил при частых массовых нападениях черкесов на Черноморию, центральное правительство неоднократно брало из Черноморского войска целые полки для борьбы с внешним врагом вне Черномории. Таковы были «походы» черноморских казаков — персидский с Головатым во главе и польский под командой Кошевого Чепиги. В 1806 году атаману Бурсаку приказано было высшим начальством откомандировать один конный казачий полк в Крым, в Карасу-Базар, и один пеший казачий полк в гребную флотилию маркиза де Траверсе. Полковнику Паливоде было разрешено выбрать для гребной флотилии лучших казаков из своего полка и всех других черноморских. В полк зачислено также было 48 пушкарей или канониров. В августе следующего, 1807 года, Ришелье писал Бурсаку, что командир 3-го пешего полка Паливода 12 мая был убит в сражении на Дунае, один есаул умер от ран и один от болезни. Вследствие этого Бурсаку предписано было отправить на пополнение полка на Дунай одного старшину для командования полком, трех сотников, трех хорунжих и одного сотенного есаула или урядника. К убыли боевых сил Черноморского войска на Кубани прибавлялась убыль их на Дунае, и это происходило в то время, когда войско особенно нуждалось в защитниках родного края.

В 1815 году вновь потребовались казачьи полки, и на этот раз в Польшу. Высочайшим указом 3 марта этого года установлена была необходимость в пяти полках Черноморского войска, но при этом атаману Бурсаку предоставлено было право выяснить, может ли войско, без ущерба кордонной службы, отделить в русскую армию пять полков; в противном же случае оно должно было выслать столько, сколько окажется возможным. Во Всеподданнейшем рапорте Бурсак сообщил, что в апреле месяце в Польшу, в Радзивилов, будет отправлено войском 4 полка; отвлечение же казаков в большем количестве могло бы нанести явный ущерб кордонной службе и охране границ от черкесов. Общее командование полками было поручено полковнику Дубоносу.

Чтобы окончить общую характеристику служебного положения черноморских казаков, остается упомянуть еще о внутренней службе их. Кроме кордонной службы, службы во флотилии и вне войска известная часть служилого состава войска находилась в Екатеринодаре при различных учреждениях, затем на карантинных и меновых дворах, в конвойных командах, в летучей почте, в 4 сыскных начальствах, на соляных озерах, на рыболовных заводах и пр. Все это были небольшие команды, но они выделялись из боевого состава войска, ослабляли его. Отвлечение казаков как этого рода службой, так и командировки полков за пределы войска тяжелым гнетом ложились на население. Население неохотно несло службу, как непосильное бремя, и часть казаков или не вовремя являлась в полки, игнорируя службу, или просто убегала от нее. В мае 1810 года командир 7-го пешего полка донес Бурсаку, что он собрал 250 человек своего полка. Остальные 250 человек или самовольно записались в команду некоего авантюриста графа Рошшуара, или же совсем не были разысканы. Тоже и тогда же случилось и с 8-м пешим полком. И строго обвинять в этом казаков в то время нельзя было. Само начальство сознавало это и смотрело сквозь пальцы на недочеты. Многие казаки не были налицо потому, что, вследствие крайней нужды, должны были уходить на дальние заработки.

Таким образом, по мере того как заселялся край, формировалась в нем экономическая жизнь и укреплялся новый казачий быт на началах «семейственного бытия», развивались и военные формы. Подвижные полки были обращены в постоянные, кордонная служба приняла характер планомерной охраны границ, получились строго определенные виды боевых сил — казак-всадник, пехотинец-пластун и артиллерист-пушкарь. На всем этом лежала еще печать прежних примитивных нравов и обыкновение, но над ними царили уже чисто военная дисциплина и начала военной субординации. Вольный казак понемногу превращался в шлифованного воина.

Трудно давалась эта шлифовка черноморцу. Во-первых, казаку не на что было шлифоваться, благодаря бедности и невозможности заниматься хозяйством и добывать средства к жизни; во-вторых, у черноморца были свои военные традиции и обыкновения, от которых трудно было ему отвыкать; в-третьих, он не понимал и не мог помириться с обез-личением людей как механической силы; в-четвертых, наконец, предъявленные казакам требования не согласовались с действительностью. Со времени учреждения полков и до появления на Кавказе Ермолова, т. е. с 1801 по 1820 год, шла переработка казака и его военного уклада при таких условиях. Много циркуляров и распоряжений было издано при полном непонимании, незнании и нежелании знать эти условия, чем только усугублялось тяжелое положение черноморского казака в новом крае. В 1804 году генерал Розенберг поставил на вид войсковому атаману Бурсаку, как оплошность, отсутствие караула у одного из мостов, и распорядился, чтобы на всех местах, удобных для переправы, были учреждены пикеты. Между тем Черноморское войско было в это время так малочисленно, что физически не могло нести службы на большом числе сторожевых пунктов. Казаков едва хватало на главные пункты охраны границы.

В 1810 году на пограничной службе по р. Кубани находились 5-й, 6-й и 7-й конные полки и 1-й, 6-й и 8-й пешие с канонирами, под командой полковников Кобиняка, Бурсака 2-го и Вараввы и полковых есаулов Курочки, Порохни и Барабаша. Полки были в полном пятисотенном составе, с положенным числом артиллеристов, и общее количество их равнялось 3129 чел. Но в то же время на пикеты со стороны Кавказской губернии потребовались 1, 2, 3, 4 и 9-й конные и 2, 3, 4, 7, 9 и 10-й пешие полки в количестве 4487 человек.

Таким образом, сторожевой службой были поглощены все наличные силы, за исключением трех отсутствовавших полков, и в 11 полках не было полного состава, а только по 408 человек. Недоставало также офицеров, и наличные силы по черкесской границе были очень слабы. Между тем в том же году Ришелье предложил Бурсаку составить отряд в 20 полков для экспедиции за Кубань с графом Рошшуаром. Выходило, что нужно было снять со всей Линии войска, чтобы доставить удовольствие авантюристу Рошшуару побывать за Кубанью.

В это время неспокойно вели себя по отношению к казакам не только черкесы, но и соседнее русское население. В октябре 1814 года хорунжий Малюк донес полковнику Кондруцкому, что 12 октября ночью 44 однодворца из села Архангельского Ставропольского уезда перешли границу, несмотря на предупреждение пикета. Когда хорунжий с 8 казаками прибыл к их обозу и пытался унять напившихся однодворцев, то «они начали гоняться с дрючьями за казаками». Чтобы смирить буянов, Малюк велел казакам угнать у них часть скота. Казаки захватили 20 волов. Тогда однодворцы напали на казаков, двух поймали и, поколотивши изрядно, заковали в цепи, а хорунжий едва избежал плена, ускакавши на лошади без узды, за которую вцепились буяны, но которую догадливый хорунжий в тот же момент снял с головы своего коня. Взявши потом другую команду казаков, Малюк арестовал 5 однодворцев и освободил казаков от цепей.

В 1815 году корпусный командир генерал Рудзевич выразил неудовольствие Бурсаку, объясняя набеги черкесов на Черноморское побережье слабостью кордонной охраны. Бурсак на это ответил, что охрана границ казаками всюду ведется исправно, но что при значительном протяжении Кордонной линии есть много мест для скрытых переходов черкесов. Именно в той части побережья, где были произведены набеги черкесов, охрана границы велась не казаками, а солдатами. Последние были на Таманском полуострове, и две роты солдат находились в курене Старотитаровском. Туда же генерал-майор Бухольц, начальник регулярных войск, требовал доставить пушку. Бурсак воспользовался этою помощью регулярных войск для усиления Линии казаками в других местах. В то же время он распорядился, чтобы были освобождены от повинностей семьи казаков, находившихся на службе вне войска.

Казаки были так обременены кордонной службой, что, в силу необходимости, приходилось допускать для них служебные послабления. В 1817 году приказано было освободить от службы казака Дегтяря для прокормления его престарелой матери. В том же году хорунжий Бугайло, находившийся в болезни, объяснил, что он был назначен в конный полк, отправленный в Радзивилов, и взамен этого поставил двух офицеров, уплативши им 153 р. за лошадь, 170 р. за оружие и 200 р. деньгами хорунжему Волкодаву, 155 р. за лошадь, 153 р. за три пистоля и 500 рублей деньгами есаулу Михайловскому. Оказывается, что даже больные откупались от службы.

В то время формировка полков производилась еще по старому порядку. Только 19 ноября 1818 года Военной коллегией были установлены общие основания наряда казаков на службу. По каждому куреню выставлялось количество казаков, соответственно числу лиц годных к службе. Куренные атаманы командировали казаков на службу, и из последних составлялись команды, а из команд сотни, и из сотен полк, причем сотников и полковников назначал войсковой атаман, руководившийся правилами, установленными на этот счет в Донском войске. Тогда же циркуляром Военной коллегии 28 августа объявлено было, чтобы казаки, пробывшие 25 и 30 лет на службе, увольнялись в отставку. Но и отставку получали казаки с условием явки на службу в случае нужды. Нужда была так назойлива, что на Кордонную линию выходили нередко «престарелые казаки». Начинали службу обыкновенно с 18 лет. Совершенно освобождались от службы только лица, раненные на войне и неспособные физически к несению службы.

С казаками и их имуществом начальство не церемонилось. В 1817 году войсковая канцелярия распорядилась, чтобы хозяева рыболовных заводов не выдавали на руки казакам заработанных ими денег, а отсылали бы последние полковым командирам для обмундировки этих казаков. За проступки наказывали телесно казаков и высшие и низшие начальники. Есаул Колантаевский донес 11 мая 1818 года, что, согласно распоряжению войскового атамана, он наказал сотенного есаула Козьму Белого палками перед фронтом. В прошении от 2 июля 1818 года сотенный есаул Комисаренко жаловался войсковому атаману, что командир полка полковник Бурсак 3-й за троекратную просьбу просителя об отпуске его на дом на несколько дней для хозяйственных надобностей приказал содержать его под караулом три дня и поручил есаулу Ляшенку наказать его жестоко розгами. Крамаренко просил атамана о расследовании дела и переводе в другой полк.

Для улучшения служивого состава в артиллерии еще в октябре 1811 года Ришелье распорядился, чтобы были посланы 2 офицера, 2 урядника и 5 казаков в Севастополь для обучения артиллерийскому делу, а также 12 мастеров по два для изучения ремесел — токарного, колесного, кузнечного, слесарного, столярного и приготовления лафетов. В 1816 году 11 февраля были Высочайше утверждены формы черноморского артиллерийского мундира. Высочайшим указом 1 марта 1817 года повелено было сформировать в Черноморском казачьем войске одну конноартиллерийскую роту по образцу войска Донского. При сформировании роты была уничтожена полурота. Штат роты определен из 1 штаб-офицера, 7 обер-офицеров, 27 урядников, 72 бомбардиров, 170 канониров, 1 костоправа, 2 цирюльников, 2 лазаретных служителей, 1 ротного писаря, 13 мастеровых с седельниками, 1 коновала и 24 фурлейтов, а всего 320 человек на 6 шестифунтовых медных орудий и 6 единорогов.

Вооружение казаков и мундир были утверждены 11 февраля 1816 года. У войска существовала также сотня казачьей лейб-гвардии, в которой урядники назывались унтер-офицерами.

Несмотря на эти нововведения, казаки предпочитали порядки старинной казачьей службы. Им все казалось несправедливым производство в чины по назначению, а не по выбору, и часто рядовые казаки, помимо начальства, сами посылали высшей военной администрации прошения о производстве. Власти, в свою очередь, смотрели на такие домогательства как на преступления по службе. В 1814 году на имя войскового атамана Бурсака поступил целый ряд прошений от казаков о производстве в сотенные есаулы, т. е. в урядники, за отличия по службе в походах и канцеляриях. И все это сошло благополучно просителям благодаря, быть может, тому обстоятельству, что в этом же году награждены были все казаки 1-го пешего полка серебряными медалями за участие в войне 12-го года с французами. Но 10 октября 1819 года войсковой канцелярией приказано было, согласно распоряжению графа Ланжерона, «наказать в страх другим», тюремным заключением казака за то, что он просил наградить его чином.

Назначенные в офицеры лица держали себя «не соответственно своему званию» и нередко переходили границы благоразумия и законов в своих отношениях к другим офицерам и к рядовым казакам. В июне 1815 года г.-м. Бухольц сообщил Бурсаку, что после троекратного вызова есаула Татаренка последний явился к нему «в самом развратном и пьяном виде» и отвечал ему «самыми грубыми словами», утверждая, что «не его долг отражать хищников». Генерал просил Бурсака наложить на Татаренка «приличное взыскание» за его недостойное поведение. Дело было в том, что Бухольц был начальником регулярных войск и Татаренко, как казачий офицер, не подчинялся ему. В январе 1817 года полковник Порохня донес войсковому атаману Матвееву, что служащий в Славянском кордоне есаул Малышенко в пьяном виде привязал на Новый год хорунжего Белобабу к пушке за ноги так крепко, что искалеченному Белобабе требуется отпуск для лечения, почему полковник и просил у атамана разрешения отпустить Белобабу на 10 дней в Екатеринодар или в Полтавское селение, где находилась больница. В том же 1817 году войсковой старшина Муковец был назначен на шестимесячную не в очередь службу за побои казака, от которых умер последний. Грубая расправа с подчиненными в то время была явлением обычным, и отношение к ней со стороны высших властей, как в последнем случае, было явным нарушением основ справедливости.

В апреле 1819 года граф Ланжерон на запрос военного министерства, нельзя ли послать один полк Черноморского войска на границу Царства Польского взамен Оренбургского полка, ответил, что одна часть войска на постоянной службе в беспрерывной борьбе с горцами, а другая должна быть всегда готова к встрече с черкесами. Но такой полк можно было бы составить из бездомовных и бессемейных казаков. Мнение это было одобрено Государем, и начальник главного штаба предписал сорганизовать полк. Ланжерон распорядился, чтобы войсковой атаман Матвеев выбрал в состав полка из 2037 числившихся по войску бездомовых и бессемейных казаков, «способных к службе и хорошего поведения», и снабдил их на войсковой счет всем необходимым для служилого казака, особенно хорошими лошадьми.

При образовании полка оказалось, что многие казаки не имели ни сапог, ни приличной одежды, кроме выданных войском нарядных мундиров, и что у казаков не было денег на содержание лошадей во время передвижения. Войсковая канцелярия по предложению войскового атамана постановила выдать командиру полка полковнику Стринскому 5000 рублей на эти нужды, под строгую отчетность. После Стринский просил прибавить еще 500 руб., ввиду того обстоятельства, что полку придется двигаться к Царству Польскому в осеннее время, и это требование было также удовлетворено. При сформировании полка граф Ланжерон распорядился, чтобы в полк было назначено по 30 человек из каждого бывшего уже в войске полка. Для следования полка в Польшу гр. Ланжероном составлены были правила. Полк назван был № 11-м и назначен в г. Млаву. За невозможностью добыть на месте серого сукна на шинели, белых ремней для перевесов и форменных карабинов приказано было приобрести все это по пути.

Казаки обмундировывались вообще хозяйственным способом. Все покупалось, шилось, выдавалось казакам начальством, и расходы затем взыскивались с них. В 1818 году командиру 10-го пехотного полка войсковому старшине Вербицкому отпущено было сукна и других вещей на обмундировку казаков на 5689 руб. 72 коп.; но он собрал с казаков только 3245 руб. 63 коп., оставалось в недоимке 2444 руб. 9 коп. Вербицкий ссылался на то, что деньги эти с казаков были получены сотенными командирами, которые не передали их ему: но войсковая канцелярия постановила взыскать недоимку с его имущества, которое и было оценёно для продажи. В том же 1818 году израсходовано было на обмундирование 1-го Черноморского казачьего полка 3700 руб., причем синее сукно оценено по 5 руб. аршин, алое 13 руб. и т. п. В 1919 году возвращено было натурою 1699 руб. 96 коп. и деньгами 1536 руб., всего 3255 руб., а остальные 168 руб. 50 коп. числились в долгу за войсковым старшиной Снежковым, получившим деньги за мундиры с казаков. Снежков в 1827 году умер, и жена его отказалась платить. Тогда же умер и командир полка Головинский, жена которого также отказалась платить за мужа. Манифестом 19 августа 1831 года личные долги казаков в сумме 295 руб. 78 коп. были сложены, а на погашение долга Снежкова была продана в 1836 году с аукциона мельница его наследников, но 100 рублей из вырученной суммы неизвестно куда делись и о них велось расследование.

До 1820 года Черноморское войско в военном отношении было подчинено херсонским губернаторам и инспекторам Крымской инспекции. Последним херсонским губернатором, в ведении которого находилось Черноморское войско, был граф Ланжерон.

Высочайшим приказом 11 апреля 1820 года Черноморское казачье войско присоединено было по управлению к остальным кавказским войскам, во главе которых находился командующий отдельным Кавказским корпусом. Этим командующим был генерал Ермолов, отнесшийся к черноморцам с первых же шагов своей деятельности очень сурово и не совсем справедливо.

Период Ермоловщины по охране границ и по военной службе в Черномории имеет свою особую, поучительную историю. Строгий, честный и справедливый генерал Ермолов действовал во многих случаях слишком самонадеянно и прямолинейно, благодаря чему получались ошибки и ненужные стеснения казачества. Существенная ошибка главнокомандующего состояла в том, что он отдал войско в опеку стороннему генералу. Подчинивши ему военную часть и оставивши хозяином войска наказного атамана, Ермолов ввел, таким образом, двоевластие и неизбежные с ним осложнения. Опекуном войска был назначен донской генерал Власов, человек также стремительный и решительный, но крайне честолюбивый и не всегда разбиравшийся в условиях и не пренебрегавший никакими средствами, а батькой-атаманом войска был полковник Матвеев, добродушный и слабохарактерный канцелярист. И вот, при условии такого двоевластия, и сложились последующие страницы истории Черноморского войска по охране границ и военной службе.

Генерал Власов начал свою деятельность на Черномории с осмотра укреплений и военных частей на местах. Результатом этого осмотра явились следующие распоряжения:

1. Генерал требовал прежде всего строго соблюдать чинопочитание, «ибо военная дисциплина есть душа военной службы».

2. В отношении обмундировки следовало довести казаков «до лучшего вида».

3. Необходимо держать в чистоте и исправности оружие и иметь полный комплект патронов.

4. Ночные разъезды непременно надлежало производить четыре раза в ночь, причем каждый разъезд для контроля обязан оставлять деревянный ярлык в крайнем пункте разъезда.

5. Секреты или залоги следовало располагать в местах перехода черкесами Кубани и др. рек, посылая залогу поздно ночью и возвращая ее рано утром.

6. На возвышенных местах надлежит поставить «маяки», т. е. высокие шесты с пучками сена, зажигая последнее при появлении неприятеля, чтобы известить об этом другие воинские части.

7. Командующий полком обязан раз в неделю объехать и осмотреть укрепления и части войск, в ведении его находящихся, и доносить ежедневно о военных происшествиях.

8. Назначение дневных разъездов предоставляется усмотрению командиров полков.

9. Дневные пикеты надо на ночь снимать.

10. Следует заменить вышки по пикетам более высокими.

11. Камыши необходимо выжигать.

12. Ни один офицер не имеет права отлучаться с места служения без разрешения Власова.

13. Пекари и кухари должны иметь оружие.

14. Ни один казак не должен уходить без оружия с кордона.

15. За непочитание низшими начальниками высших Власов грозил строгими наказаниями.

16. Строго воспрещалось командирам отпускать на дом со службы подчиненных им казаков.

Все эти распоряжения в сущности были лишь повторением той азбуки по охране границ, которая существовала на Черноморской кордонной линии со времени ее занятия казаками, и Власов своей инструкцией не дал ничего нового.

Мало того. Он не понял, как увидим далее, особенностей своеобразной дисциплины казака-малоросса, не знал экономических условий и быта черноморца и пр. Черноморец-пластун ходил оборванным, но таким и следовало ему быть, чтобы не отличаться от черкесов. Казак был в худом мундире или совсем без мундира, но иначе не могло быть, так как у него, всецело занятого службой, не было средств не только для подновления мундира, но и для полдержания голодающей семьи.

Между тем в действительности на Черноморской линии были крупные непорядки и злоупотребления, подрывавшие правильную охрану границ, как например, своевольство офицеров и особенно отпуск по домам за подарки служивших на кордоне казаков; но эти крупные непорядки генерал Власов смешивал с такими мелочными, как отсутствие оружия у пекарей и кухарей.

Тем не менее специальным назначением генерала Власова и его энергичной деятельностью были обнаружены довольно существенные нарушения порядков по охране границы и несению казаками военной службы.

Прежде всего получил выговор сам батько атаман. Ему сделано было 24 марта замечание, что он взамен предания суду приказал наказать палками 4 казаков, отлучившихся ночью с караула, благодаря чему черкесы проникли за Линию и угнали 14 штук рогатого скота.

Получая замечания от Власова, Матвеев в свою очередь ставил их на вид виновникам непорядков. Так, полковнику Вербицкому он писал, что при осмотре его полка генералом Власовым у казаков оказались ружья заржавленными, сабли не отточенными, железки у дротиков истонченными, недоставало 25 985 патронов, на кордонах не было ни упряжи для лошадей, ни даже самих лошадей, у 124 казаков не было пистолетов, 92 пеших и 80 конных казаков были неспособны к службе, а 30 казаков отпущены по домам.

Оказывается, однако, что казаки отпускались с Линии по домам не только за взятки, но и в интересах полка. Тот же полковник Вербицкий просил 24 мая 1820 года разрешения отпустить по домам 12 казаков, изъявивших желание внести 2475 руб., от 180 до 230 руб. с человека, на приобретение пропавших волов и на др. нужды полка.

О замеченных упущениях, непорядках и злоупотреблениях Власов сообщил Ермолову, и последний, на основании этого донесения, в приказе на имя войскового атамана Матвеева от 15 января 1821 года разразился громами против войска. Черноморское войско оказалось никуда не годным, «казаки», по выражению Ермолова, «не нюхали пороху», оружия у них или не было, или же было заржавлено, генерал Власов не нашел ни одного офицера порядочно одетого, а, главное, у казаков совсем отсутствовала дисциплина. «Чинопочитание, — писал Ермолов, — первое, о котором чиновники Черноморского войска не только понятия не имеют, но и в таковом о сем предмете невежестве, которому верить трудно».

Обвинения эти, однако, плохо вязались с наличными обстоятельствами. Незадолго перед тем, в 1820 году инспектор кавалерии цесаревич Константин нашел Черноморский 11-й, бывший в Польше, полк в порядке — «лошади были сбережены хорошо, люди не изнурены и не было заморозившихся», несмотря на суровую зиму при следовании полка. При Ермолове и Власове, 19 февраля 1821 года за храбрость были вознаграждены золотыми саблями сотники Козенко и Загинайко, а золотыми медалями сотник Шагин Гирей Гусаров, дворяне Баштан Шеретлуков и Урусбий Могукоров. И, конечно, в действительности по войску было немало и таких случаев храбрости и самоотвержения, за которые, быть может, совсем не были вознаграждены отличившиеся храбрецы, в силу частой повторяемости этих явлений. А, главное, сам Власов обнаружил среди черноморцев таких отличных и оригинальных представителей войска, как пластуны. Да, наконец, у того же Власова не оказалось бы и столь блестящих побед над горцами, какой была Калаусская битва, если бы черноморцы были плохими воинами.

Но громы Ермолова все же имели свои последствия: несомненное улучшение условий охраны границы. Войсковой атаман Матвеев, сообщая 25 января 1821 года полковым командирам о неудовольствии, вызванном у главнокомандующего Ермолова докладом Власова о плохом состоянии полков, потребовал исправить замеченные недостатки.

В действительности ничего радикального не понадобилось произвести в войске, чтобы осуществить пожелания Ермолова и Власова. То, на что указывали эти генералы, неоднократно повторялось до них в требованиях войскового начальства. Новинкой было лишь требование Ермолова заменить товарищеские отношения между офицерами и казаками отношениями служебно-механическими, во имя дисциплины. Грозный генерал не понимал характера казачьих взаимоотношений, вытекавших из их исторически сложившегося быта. Казаки в деле всегда были прекрасно дисциплинированы, но казачья дисциплина держалась не на приказах и понуждении, а на сознании превосходства известных лиц, одобряемых всеми товарищами. Это было историческое наследие черноморцев, следы которого еще не стерлись при Ермолове.

Таким образом, громы Ермолова свелись к простому «подтягиванию» казаков и их начальства. И в этом отношении были применены раньше практиковавшиеся меры и наказания. Так, в январе 1821 года, основываясь на том, что посланный Власовым есаул Краснов нашел в одном месте ночью казаков, бывших в секрете, спящими, а в другом беспечно сидевшими у огня в шалаше, Матвеев приказал наказать их плетьми перед фронтом, а командиров полков арестовать на 4 дня.

В феврале по распоряжению генерала Власова хорунжий Красовский был посажен на неделю под арест за неисполнение словесных приказаний командира. В мае того же года по распоряжению Власова был отрешен от должности и предан суду есаул Белый за упущение по службе: захват черкесами в плен одного казака и двух убитых казаков. В ноябре все того же года три казака, ловившие рыбу, неосмотрительно переехали на левую сторону Кубани, где и были захвачены черкесами. В тот же день они возвратились из плена благодаря знакомому черкесу, но их немедленно наказали плетьми в присутствии других казаков, а командиру Косовичу был сделан строгий выговор за непорядок.

Обнаруженные Власовым беспорядки показали прежде всего недостаток в дельных и исправных офицерах. Для командования полками не оказалось подходящих штаб-офицеров, и войсковой атаман в своем объяснении по этому поводу сообщил Власову, что командиры 2-го и 3-го полков находились в Млаве на границе, командир 1-го полка Миленький находился под следствием за употребление на собственные работы всего полка, за взятки и задержание жалованья. За то же попал под следствие и командир 4-го пешего полка Ворзиков. За неимением подходящих штаб-офицеров командирами некоторых полков поэтому назначены были есаулы.

Тогда же было обращено внимание и на состояние кордонных укреплений. Инженер Парокья, осматривавший в 1821 году кордоны, нашел их в крайне неудовлетворительном состоянии. Одни посты были не на месте, другие в болоте, третьи удалены на значительные расстояния от Кубани, четвертые не рассчитаны на защиту станиц, пятые оставались в нездоровом месте и т. п. Строения и защитные части в кордонах находились также в очень плохом состоянии: в одних постройки валились, в других валы были плохи, в третьих места под пушками покаты и пр. Плохо защищены были и ближайшие к Кубани селения Платнировское, Динское, Васюринское, Корсунское, Пашковское, Новотитаровское, Новоивановское, Нижестеблиевское, Ивановское, Полтавское, Староджерелиевское, Темрюк, Титаровское и Стеблиевское. Находясь на границе, они были не огорожены. Поэтому как эти курени, так и Величковский, Поповичевский, Новоивановский и город Екатеринодар требовалось, по мнению инженера Парокья, обнести плетнями и окопать рвами в две сажени шириной и в сажень глубиной.

Между тем и казаки инженерной команды, на которых лежали обязанности по оборудованию укреплений, находились в столь тяжелом положении, что вследствие отягощения и обнищания, при отсутствии смены, убегали со службы. Войсковой атаман просил генерала Вельяминова разделить инженерную команду на три смены и посылать отдельные смены поочередно на частные работы, на которых они могли бы достать деньги для обмундировки.

В инженерную команду выбирались обыкновенно отборные офицеры и казаки для выполнения работ в укреплениях и на переправах. Между тем начальник этой команды инженер Парокья жаловался на непригодность офицеров Кривошеи, Лукьяненка, Рыженка, Целенка, Сытникова, Волкореза, Задню-Улицу и Гелюха. Благодаря небрежности Кривошеи у него утонули 4 казака, за что он был посажен на месяц под арест по распоряжению Ермолова; к тому же этот офицер за взятки пускал казаков на собственные работы. Лукьяненко, тихий и слабый по характеру, был малограмотен и так беден, что Парокья временно командировал его в Екатеринодар для прокормления семьи. Парокья отпустил его на дом для поправления хозяйства, но он так долго не являлся на службу, «ссылаясь на болезнь ноги», что пришлось вытребовать его в команду при посредстве администрации. Целенко был «столь смирен и мало чувствовал себя», что казаки не могли питать к нему должного уважения, да и «весьма малограмотен». Волкореза, как дряхлого, пришлось уволить в отставку. Задня-Улица, по аттестации Парокья, «без всякого понятия о должности своей, с трудом свое имя только подписывает и столь беспечный», что из 100 человек его команды 68 человек заболело «от объедения сомятиной». Гелюх вел себя хорошо, но был беден и болен. Отзывы в таком роде об инженерной команде давал Парокья и впоследствии.

Но особенно тяжело было положение главной массы казаков служилого состава. Их было мало и не хватало в самых нужных случаях. Были случаи уклонения от службы. В 1822 году был наказан плетьми казак, прятавшийся от службы, и это был не единичный случай. Чтобы увеличить численный состав войска на кордонах, генерал Власов хотел заменить в некоторых случаях, как например, в караулах при острогах, служилых казаков отставными; но войсковая канцелярия считала невозможной эту меру. К тому же и сам Власов в 1822 году нашел необходимым подразделить, после надлежащего освидетельствования, отставных казаков на годных и негодных к службе и последних совершенно освободить от нее, так как многие за старостью, увечьями, ранами и пр. положительно ни к чему не были способны. Требовательность Власова переходила всякие пределы. Так например, он приказал не только вырубить весь лес между кордонами, но и скосить траву по обеим сторонам дороги, чтобы лишить черкесов возможности прятаться.

Такие требования не всегда были исполнимы и порождали недоразумения между Власовым и войсковой администрацией. В 1823 году Власов жаловался Ермолову, что войсковой атаман и его канцелярия не собрали в назначенное время всех отставных казаков на 4-х пунктах — в Екатеринодаре, Темрюке, на Бейсуге и на Ее, объясняя это нерадением по службе. В действительности же оказалось, что Власов приехал на пункты не в назначенное время, когда казаки уже разбрелись; что его требование представить для 8 тысяч казаков формулярные списки с отметками было неисполнимо в краткий срок, так как такие списки не велись; что отставные казаки были разбросаны по всей Черномории на дальние расстояния от пунктов сбора, а иные находились вне войска; что те же отставные казаки должны были выставить до 2000 подвод под переселенцев и выполняли многие другие натуральные повинности, требовавшие неотложности; что, наконец, вообще сбор только в 4 пунктах старых, больных и бедных людей был крайне обременителен для войска. Несколько позже в том же году Власову удалось, однако, осмотреть отставных казаков из 44 куреней. В результате оказалось 426 человек годных в полки, 3660 годных на внутреннюю службу по войску, 3493 могущих нести куренную службу и 230 человек никуда не годных.

Более действенную меру, практически полезную для казачества, предложила Власову сама казачья администрация. В январе 1823 года войсковой атаман Матвеев просил Власова изменить порядки комплектования полков. С 1802 года в полки входили казаки из разных, иногда из 20 и более куреней, разбросанных и зачастую отстоявших за сто и более верст один от другого. Это непомерно осложняло дело комплектования полков и сильно отягощало казаков. Матвеев предложил формировать полки по ближайшим станицам, так чтобы в каждый полк входили казаки не более 6 соседних между собою станиц. Этот удобный порядок комплектования полков был принят, но в полках оказались недочеты, и на вопрос Власова о причинах их войсковая канцелярия объяснила, что недостача произошла от смертности, малого числа малолетков и отвлечения в Польшу целого полка, набранного из других полков сверх положенного числа их.

В это время для полного служилого состава Черноморского войска не было еще достаточного числа малолетков у населения. По спискам за 1820 год всех казаков строевых и нестроевых было в войске: 1 генерал, 46 штаб-офицеров, 472 обер-офицера, 387 урядников и 37 077 казаков. В 1823 году исполнявший обязанности войскового атамана подполковник Дубонос представил Власову ведомость на 1-е августа, по которой значились в 11 конных и 10 пеших полках казаков одного строевого состава: 15 штаб офицеров, 230 обер-офицеров, 300 урядников и 11 759 казаков, причем в кавалерии было 6538 человек, а в пехоте 5575 человек. Таким образом, тяжелую пограничную и вне войска службу несли 33 % штаб-офицеров, 44 % обер-офицеров и до 32 % рядовых казаков. Одна треть рабочих рук всегда была вне хозяйства. Главные работы по хозяйству выполнялись женщинами и подростками.

В ноябре 1824 года, когда Ермолов утвердил предположения Власова о сформировании особого отряда из тысячи пехоты и пятисот конных казаков на случай отражения шапсугов и абадзехов при рубке казаками леса за Кубанью, в первый раз появляются на сцене черноморские пластуны как самостоятельная организованная часть войска. В первый раз в бумагах генерал Власов употребил слово «пластун» 7 января 1824 года, а с 12 января он начал вызывать охотников из льготных казаков для пополнения кадра «лучших стрелков или пластунов». К 14 января в канцелярию Власова уже явились 64 казака из трех селений и к войсковому атаману 70 казаков из 10 селений. Так из охотников и составились первые пластунские команды. Это были не только лучшие стрелки, но и наиболее храбрые и умелые разведчики.

Положение дел на Черноморской линии улучшилось, но подтягивание казачьего начальства Ермоловым продолжалось. В мае 1827 года Ермолов приказал войсковому атаману Матвееву внести собственные деньги в возмещение израсходованных из войсковых капиталов на провиант, потребленный казаками вместо своих харчей. Ермолов полагал, что только благодаря нераспорядительности Матвеева и полковых командиров казаки были вызваны из домов «не с полным положенным запасом провианта» и некоторое время их пришлось кормить на войсковой счет. Поэтому Ермолов и приказал Матвееву внести собственные деньги на погашение войсковых расходов, а самому ведаться потом с полковыми командирами. И действительно, 16 июля 1824 года Матвеев внес в войско 2500 р. ассигнациями за сто четвертей потребленной казаками муки, купленной на войсковые средства.

Что же касается генерала Власова, который был главным виновником разорения казаков, то сам он в своих донесениях начальству приукрашивал все те стороны местной жизни, которые выставляли его деятельность в выгодном свете. Служебные силы казаков почти все были исчерпаны постоянными походами против черкесов, отчего население крайне обнищало, а Власов, в угоду начальству, находил настолько удовлетворительным состояние края, что с 1825 года, с его согласия, за пределы войска был командирован целый полк черноморцев в станицу Кавказскую для подкрепления Кавказской кордонной линии. Чтобы оттенить свою деятельность на Черноморской кордонной линии, приказом 18 июня 1825 года на имя войскового атамана он выразил благодарность полковым командирам за хорошее состояние кордонных укреплений и построек.

И все эти действия Власов закончил позорным истреблением аулов мирных натухайцев, за что был удален с Черноморской линии. Тогда картина деяний рьяного генерала несколько изменилась. Прежде всего обнаружилась настолько громадная убыль в строевом составе войска, что на это обстоятельство обратил внимание сам Государь. Другой донской генерал, Сысоев, назначенный на место Власова и сильно поддерживавший его, дал 20 октября 1826 года Емануелю по этому вопросу очень неутешительные сведения. Оказалось, что с 1821 по 20 июля 1826 года, т. е. за время командования Власова, умерло в госпиталях 773 человека и на домах 849 человек. Столь ужасная смертность в служилом составе, равнявшаяся по количеству целым трем полкам, зависела, по объяснению Сысоева, от беспрерывного утомительного передвижения Власовым казаков, от скудного продовольствия и от зимовки отрядов на открытом воздухе, установленной этим генералом. Казаки были плохо одеты, и отсутствие одежды у них было хроническим злом.

В то же время их семьи и хозяйство находились в крайне тяжелых условиях. Неурожай и саранча лишили казаков хлеба, и они голодали, «пухли от голода», по выражению объяснительной записки, продавали за бесценок имущество, просили подаяния. Между тем казаки, будучи в строю, обязаны были продовольствоваться на собственные средства. Представления же о выдаче казакам продовольственных ссуд или залеживались у Власова по месяцам, или же отклонялись.

Казаки не только «пухли», голодали, болели и умирали, но и несли на Линии непосильную службу. Самонадеянность Власова обнаружилась в полной наготе. С Линии нельзя было отвлечь ни одного казака без ущерба защиты ее. Тот же Сысоев 9 октября 1826 года донес генералу Емануелю, что за отвлечением двух казачьих полков в Польшу, двух полков в Тифлис и одного полка в станицу Кавказскую наличные силы войска недостаточны ни для образования резервов, ни для защиты границы от горцев.

В это время закончено было переселение в Черноморию малороссийских казаков, и наличные силы войска решено было пополнить переселенцами. Матвеев донес Сысоеву, что при переписи переселенцев было зарегистрировано 7082 человека годных к военной службе и что в полной готовности к походу с месячным провиантом было 638 конных и 3274 пеших казаков. Сысоев ограничился только 800 переселенцев, взятых на пополнение полков в количестве 350 человек из Екатеринодарского округа, 150 из Бейсугского и 300 из Ейского округа.

С пополнением полков к февралю 1827 года по войску снова числилось в 11 конных и 10 пеших полках 17 штаб-офицеров, 288 обер-офицеров, 510 сотенных есаулов или урядников и 10 984 казака с 6450 строевыми лошадьми и 810 подъемными. Но в марте того же года генерал Емануель приказал отправить 6-й пехотный полк для военных действий против персов.

Наступил тяжелый 1828 год. Война с Турцией и в Закавказье, усиление военных действий против черкесов заставили напрячь силы Черноморского войска до последней степени. Кроме бывших уже вне войска в Польше и на Дунае казачьих полков сначала отправлен был по Высочайшему повелению один пеший полк черноморцев на Дунай в Измаил «для пополнения прислуги на Дунайской флотилии», а затем туда же приказано отправить два конных полка. Войсковой атаман Безкровный поручил подполковникам Зинченку и Кондруцкому набрать людей из шести полков, расположенных по Кордонной линии по 100 человек из каждого полка — «видных собою, хорошего поведения, на лучших лошадях и в совершенной исправности». В сентябре опять последовало приказание сформировать два конных полка — 5-й и 6-й — и отправить их на Крымскую сторону.

В то же время по распоряжению Емануеля в Устьлабу было командировано 400 пластунов, 3-й конный полк с одним орудием для подкрепления Кавказской кордонной линии. Ввиду столь значительного отвлечения сил из Черномории, чувствовалась настоятельная нужда в усилении Черноморской кордонной линии. С этой целью распоряжением войскового начальства 20 мая 1828 года приказано было собрать 1500 «престарелых казаков» для борьбы с горцами. Собственную Линию посланы были охранять казаки-ветераны, одряхлевшие и больные.

На беду, казаки, посланные в Устьлабу, оказались в невозможном материальном положении. Так, из лагеря при Устьлабе есаул Щербина просил 15 июля подполковника Кондруцкого о замене казаков другими, так как казаки, лишенные одежды, крайне нуждались, бродя по грудь в воде. Тогда же в июле подполковник Навагинского полка Широков просил подполковника Кондруцкого заменить в его отряде черноморских казаков другими, так как его казаки совсем не имели ни одежды, ни обуви. Но на смену ему командировано было 28 июля только 200 казаков.

Со стороны казаков была послана войсковому атаману жалоба, что их изнуряли работами, били и угнетали начальники регулярных войск, а офицер граф Юр чуть не засек казака до смерти, приказавши дать ему 400 ударов палками за то, что он не пожелал ударить по лицу своего оскорбителя-солдата. Подполковник Кондруцкий в свою очередь рапортовал Емануелю, что, за отвлечением из войска 1100 человек, он заранее послал в отряд Широкова самых лучших казаков и что куренные атаманы известили его о невозможности делать дальнейшие наряды казаков по войску, так как все мужское население уже послано было в строевые части.

В сентябре Кондруцкий получил из лагеря на Псенафе от есаула Сербина просьбу о замене казаков «свежими», так как с 25 июня казаки его «не имеют сапог, ходят босы и совершенно без порток»; лошади также пришли в негодность и многие пали. Сам Кондруцкий просил войсковое начальство прислать ему хотя бы 1000 отставных казаков, ввиду крайне враждебного настроения горцев, и для смены 400 казаков, находившихся в отряде Широкова. Распоряжение об этом из войсковой канцелярии последовало 28 сентября.

В довершение всего войско много теряло от установившегося порядка военных распоряжений. Командующий войсками на Кавказской кордонной линии и в Черномории генерал Емануель находился в Ставрополе и отсюда посылал свои распоряжения войсковому атаману Безкровному, бывшему в отряде при Анапе, причем терялось время и получались недоразумения.

В октябре 1828 года войсковой старшина Гавриш просил войсковое начальство освидетельствовать служивших у него в полку дряхлых, слабых здоровьем и увечных стариков для освобождения от военной службы, которую они положительно не в состоянии были нести. К счастью черноморцев, была прекращена война с турками, и в начале ноября 1828 года были распущены по домам престарелые казаки и малолетки.

После неудачного распределения полномочий между командующим Черноморской кордонной линией и войсковым атаманом Черноморского казачьего войска, с 1828 года военная и гражданская власть снова была сосредоточена в руках казачьего атамана. В это время наказным атаманом войска был талантливый и энергичный генерал Безкровный. Занятый преимущественно борьбой с черкесами, Безкровный вел эту борьбу весьма удачно. Это был боевой генерал, за которым казаки смело шли в огонь и воду. Под его командой казаки всегда были хорошо сорганизованы и дисциплинированы. Объявляя в приказе 18 сентября 1829 года о походе против горцев, Безкровный заранее преподает отряду правила, которым казаки должны были следовать в бою с черкесами. В пункте 7 правил он рекомендует при сражении не бросаться врассыпную на неприятеля, а действовать тесно сплоченными группами в 20 или 15 человек и непременно с офицером или урядником во главе: в пункте 9 предписывалось не умерщвлять беззащитных, а брать в плен и подобным же образом поступать и со сложившими оружие.

Военные дела шли у Безкровного весьма успешно, несмотря на то что высшее начальство по-прежнему продолжало посылать полки Черноморского войска за пределы Черномории. Так, 2-й конный полк был оставлен на границе в Польше сверх срока, который истекал в феврале, но 19 марта был командирован другой полк на смену его. Конные полки 5-й и 6-й остались в действующей Дунайской армии. Полку 5-му приказано было следовать в г. Яссы. А из 6-го полка две сотни, 2-я и 5-я, назначены были для конвоирования пленных турок в г. Житомир: затем 1, 3 и 4-я сотни, расположенные около г. Балты, направлены были в Скуляны Бессарабской губернии. Здесь они заняли Кордонную линию по р. Пруту. Впоследствии 5 — й и 6-й конные полки, а также 1-й пеший полк были награждены знаменами с надписью: «За отличие в турецкую войну в 1829 году». В начале 1829 года выданы были прогоны офицерам Черноморского войска, командированным в Одессу для формирования двух полков Усть-Дунайского войска.

В 1830 году по распоряжению графа Паскевича Кавказская линия была разделена на 4 части: правый фланг, центр, левый фланг и управление Владикавказского коменданта. Правый фланг простирался от Анапы до границы Черномории по Кубани с востока. Командование Кордонной линией в этой части поручено было г.-м. Берхману 1-му. Центр Линии шел от границы Черномории по pp. Кубани и Малке до поста Ардонского, а по Тереку до г. Моздока, и находился в ведении г.-м. Фролова. Левый фланг простирался от г. Моздока до Каспийского моря под начальством генерала Вельяминова. Наконец, в управление Владикавказского коменданта входило пространство от Ардона и поста Назрановского до поста Коби. Начальником здесь был г.-м. Алхазов. А общее командование всеми четырьмя частями Кавказской линии поручено было генералу Емануелю.

В частности, на правом фланге по распоряжению Паскевича было возведено несколько укреплений среди владений враждебных России горцев: Мостовое-Алексеевское на Кубани, Иваново-Шебское на р. Шебш и Афипское на р. Афипс. Возведение укреплений было делом особого отряда под командой генерала Безкровного. В августе 1830 года Емануель объявил Безкровному благодарность за приведение в порядок укрепленного лагеря при Шебше, заготовку сена и постройку помещений. В сентябре Паскевич известил Безкровного, что он назначил генерал-лейтенанта Панкратьева командиром войск, расположенных в урочище «Длинный лес», при впадении Шебши в Афипс, а также у крепости Анапы. Безкровному вменено в обязанность исполнять все распоряжения Панкратьева и доносить о ходе военных дел ему и начальнику Кавказской линии и Черномории генералу от кавалерии Емануелю. Тогда же один черноморский полк был отправлен в отряд на р. Белую.

В 1830 году граф Паскевич возбудил ходатайство об улучшении положения казачьих офицеров в Черноморском войске, но, к сожалению, ограничился крайне примитивной мерой, обременительной в то же время для рядовых казаков. По ходатайству Паскевича, черноморским офицерам разрешено было удержать деньщиков и на дому, по выходе с очереди на льготу. Особенно необходимой эту меру Паскевич находил для офицеров-одиночек, не имевших ни домов, ни семейств.

С 1831 года Черноморское войско перешло в ведение генерала Заводовского, назначенного на место Безкровного. Заводовский начал усиленно хлопотать об улучшении положения Черноморского войска, просил графа Паскевича отпускать из казны фураж черноморским казакам, возвратить войску расходы по содержанию казаков на Линии за 12 лет и увеличить содержание офицеров. Заводовский был самовластным деятелем и поэтому не мог помириться с присутствием наряду с ним в войске особого начальника Черноморской кордонной линии. Он жаловался Емануелю, что начальник Линии г.-м. Берхман делал распоряжения, касающиеся внутренних распорядков в войске; а Берхман указывал на распоряжения Заводовского, шедшие вразрез с его планами охраны Черноморской кордонной линии. Генералы вмешивались в распоряжения друг друга, осложняя дело.

В 1831 году снова был отправлен в Польшу для усмирения мятежников 2-й конный полк. Но после того как войско было два раза усилено переселениями малороссийских казаков, наличный его состав позволял отпускать на стороны отдельные части.

При Заводовском обратило внимание на тяжелое экономическое положение казаков и высшее начальство. В 1833 году с пора-зительной яркостью было выяснено тяжелое экономическое положение черноморцев и те причины, которые имели решающее значение в этом отношении. При осмотре черноморских полков в 1832 году генерал-майор Гессе был поражен той непосильной ношей, какая навалена была на черноморцев. С самого поселения войска на Кубани, говорит он, казаки должны были сторожить Линию по году в трехлетний срок, сменяясь по очередям и оставаясь остальные два года дома, чтобы поддержать хозяйство и добыть средства для несения службы на собственный счет. На деле же оказалось, что с течением времени казак при самых благоприятных условиях был год дома и два года на службе. Особенно сильно задавлены были службой черноморцы в 1821 году, когда генерал Власов, не знавший удержу в своем стремлении отличиться, почти все войско держал под ружьем. Между тем казаки от казны получали лишь ничтожное жалованье по 12 рублей ассигнациями в год, да и то за время, пока они были на Линии; все же остальное — снаряжение на службу и содержание на ней — казаки несли на собственный счет. Естественно, что при таких условиях черноморцы впали в крайнюю бедность.

Наказной атаман Черноморского казачьего войска Заводовский, спрошенный генералом Вельяминовым о причинах обед-нения черноморских казаков, ответил, что до тех пор, пока правильно соблюдались очереди по смене на службу, казаки имели хороших лошадей и приличное одеяние. У казаков было время для того, чтобы вести хозяйство и добывать средства. Поэтому для устранения причин обеднения казаков генерал Заводовский предложил следующие меры:

1. Согласно издавна заведенному порядку, казаки должны сторожить Пограничную линию по году в трехлетний период, так чтобы из 21 полка, из которых состоит войско, 7 полков было на очереди, а остальные 14 на дому.

2. В зимнее время, когда, с появлением льда на Кубани, горцы усиливают набеги, из льготных казаков, не обремененных зимой хозяйственными работами, могут быть составляемы, по усмотрению наказного атамана, особые отряды для подкрепления очередных полков, служащих на границе.

3. В вознаграждение за зимнее отвлечение льготных казаков от хозяйства черноморцам должны выдаваться из казны ремонтные деньги, как это ведется у всех остальных казачьих войск.

4. Командированный в Анапу Черноморский полк и части артиллерийских рот должны быть возвращены в Черноморию, так как иначе нельзя будет вести правильную смену очередей.

Этот простой и практичный план не понравился генералу Вельяминову, и он нашел объяснения Заводовским причин обеднения казаков неправильными. Указывая на пример линейных казаков, несших пограничную службу и находившихся в лучшем экономическом положении сравнительно с черноморцами, Вельяминов видел главную причину бедности черноморцев в «бесчисленных злоупотреблениях, кои позволяют себе черноморские чиновники». Из числа многих злоупотреблений Вельяминов указал на два главнейших. Первое зло заключалось в том, что на пограничную службу высылались беднейшие люди, а богатые откупались у местных властей. Бедные казаки являлись на худых лошадях, плохо служили, терпели нужду во всем и в конец разорялись, увеличивая кадры бедняков.

Вторым злом войска Вельяминов считал неблаговидные поступки полковых командиров, которые из беднейших казаков, являвшихся на Кордонную линию, отпускали по домам наименее бедных, получая с них за это или деньги, или лошадей, или рогатый скот, или натурой работами на полковничьих хуторах. На Пограничной линии оставались самые бедные казаки, которых командиры, чувствуя за собой вину, не решались подвергать взысканиям за упущения по службе.

Чтобы уничтожить причины обеднения черноморских казаков и поднять благосостояние войска, Вельяминов считал нужным заменить наказного атамана, членов войсковой канцелярии, всех полковых командиров и часть офицеров офицерами регулярных войск. Тогда, утверждал Вельяминов, злоупотребления уменьшатся и казаки станут богаче.

Графа Паскевича, по инициативе которого все это делалось, не удовлетворили разъяснения Вельяминова и он приказал сделать более серьезные исследования вопроса об обеднении казаков. Тогда оказалось, что начиная с 1821 года, при Ермолове, находившиеся на Кордонной линии казаки каждую зиму буквально-таки голодали, так как за истощением средств у войска не на что было приобретать провиант, а Ермолов требовал, чтобы казаки продовольствовались на собственные средства. Между тем в Черномории часто бывали неурожаи и саранча выедала хлеба и травы. С того времени и началось настолько сильное обеднение черноморских казаков, что в Петербурге по Высочайшему повелению образован был особый комитет для изыскания способов по улучшению состояния Черноморского войска.

Нужно иметь в виду, что истекшее пятилетие с 1821 по 1826 год было периодом господства на Кубани генерала Власова, разорившего не только мирных черкесов, но и черноморцев. Лично граф Паскевич обед-нение черноморских казаков объяснил целым рядом причин. Главнейшую из них он видел в том, что у войска не хватало населения для несения военной службы.

Поэтому граф Паскевич в интересах войска находил настоятельно необходимым две меры: 1) переселение в Черноморию 25 тысяч душ мужского пола, с прекращением командировок черноморских полков за границы войска до тех пор, пока не осядут прочно в войске переселенцы; и 2) выдачу в течение 10 лет денежного пособия войску в размере 50 р. на конного и 35 рублей на пешего казака. К такому же заключению пришел и образованный в Петербурге комитет о причинах обеднения черноморских казаков. Только последней мерой Черноморское войско могло быть поставлено наравне с другими казачьими войсками. Все эти соображения были одобрены Государем.

В подробной мотивировке о необходимости этих мероприятий выяснено было, что в положении черноморских и линейных казаков была большая разница. Линейные казаки жили на самой Линии и несли военную службу, находясь у себя дома, в станицах, а черноморцы для несения той же службы вынуждены были оставлять хозяйства, уходя на долгое время за 100, 200 и даже 300 верст из своих поселений. Линейные казаки, неся службу близ своих хозяйств, получали вместе с тем ремонтные и фуражные деньги; черноморцы, уходя из дому на далекие расстояния, не получали ни ремонтных, ни фуражных денег и даже лошадей должны были содержать на собственный счет. Благодаря последнему обстоятельству, казаки льготных полков летом отрывались от хозяйства для заготовления на зиму сена лошадям.

При недостаточной численности черноморские казаки отвлекались в то же время на внешнюю, за пределами войска, службу — черноморские полки были и в Польше, и в Анапе, и на Кавказской линии для подкрепления линейных казаков, и за Кубанью в укреплениях, и на Черноморском побережье.

Между тем служебные обязанности черноморского казака были очень сложны и разнообразны. С 19 лет черноморец поступал в строевую службу и нес ее в продолжение 25 лет. После 25 лет черноморца подвергали освидетельствованию, и если он оказывался годным к полковой службе, то его оставляли еще в полку, и тогда он снова попадал в военную службу при формировании экспедиций и отрядов в походы за Кубань. В противном случае, при негодности к полковой службе, казак назначался на внутреннюю по войску службу в присутственных войсковых местах, на меновых дворах, при войсковых магазинах, при госпиталях и лазаретах, в конных разъездных командах при земских начальствах и куренных управлениях, в ямщиках на почтовых станциях, в летучках для возки бумаг, в пожарных командах, на кордонной «цепи от кавказской области», при 40 чугунных крепостных орудиях в пограничных селениях и при 80 орудиях старого калибра по кордонным укреплениям. На все это требовалось до 4000 внутреннослужащих казаков.

Затем остальные внутреннослужащие казаки в качестве инвалидной команды назначались на внутреннюю по куреням службу — в сторожа к куренным управлениям, к церквям, к хлебозапасным магазинам, к войсковым соляным озерам, в пожарные куренные команды и на многие другие наряды, на что также требовалось не менее 4000 человек. Но так как при трехлетней смене не хватало отставных казаков для несения внутренней по войску и куреням службы, то в пополнение этого недостатка назначались малолетки до 19 лет и, следовательно, часть казаков несла уже службу прежде, чем поступала в полки.

Наконец, на отставных и льготных казаках лежал целый ряд натуральных повинностей и расходы по содержанию общественных учреждений. Требовались деньги на возведение и ремонт общественных зданий, на пожарные снаряды, на повозки и упряжь для почтовых станций, на жалованье служащим и наем писарей, на канцелярские по куренным управлениям расходы и т. п. Особенно тяжело ложились на население расходы по почтовой повинности, которую с 1826 года Ермолов приказал снять с войска для увеличения войсковых доходов и переложить на курени. За неимением доходов куренные управления освобождали часть внутреннослужащих казаков от службы за деньги, которые шли в общественный доход на указанные выше нужды. Наибольшим же гнетом на население ложились натуральные повинности — исправление дорог, мостов и гатей, препровождение арестантов и воинских частей, перевозка провианта и других тяжестей. За все это население не получало никакого вознаграждения ни от казны, ни от войска; а между тем выполнение этого рода повинностей носило крайне принудительный, обязательный характер, и казаки часто отрывались от хозяйства и работ в самую горячую пору.

Таким образом, говорится в заключительной части записки комитета, все без изъятия казаки, как состоящие в полках и артиллерийских ротах, так и отставные и престарелые, находятся одни на военной, а другие на внутренней службе, дома же хозяйством заниматься некому. Этим и обусловливались бедность в войске, недостача у казаков хороших лошадей и одежды, голодание даже служащих на Линии казаков, нужда в продовольствии и пр., и пр. Правы были, следовательно, генералы Гессе и Заводовский, указывавшие на обременительность службы в Черноморском войске, к которому предъявлялись требования, несоразмерные с количеством населения. Злоупотребления властей, неблагоприятные климатические условия, засухи, неурожаи, саранча, падежи скота, повальные болезни и т. п. — все это только усиливало обеднение населения, поставленного в невозможность нести возложенную на него службу.

Сам Вельяминов, так недружелюбно отнесшийся к черноморской администрации, обратил внимание на то, что фурщиками у черноморцев были люди престарелые, увечные и малолетние, и запросил Заводовского, чем это объяснялось. Заводовский указал на то, что фактически у черноморцев служба была бессрочная; в чистую отставку увольнялись только больные, увечные и совершенно одряхлевшие старики; полки пополнялись также подростками 17, 18 и 19 лет. Гражданская служба лежала на стариках и подростках, из которых комплектовались и фурщики. Других фурщиков войску негде было взять.

И казачьи власти и сами казаки прибегали ко всевозможным приемам, чтобы хоть несколько ослабить тяжелое положение населенья. Последним даже некогда было жениться и справлять свадьбы. Так, в 1832 году лишь по особому ходатайству был отпущен с Кордонной линии казак на 6 дней домой для того, чтобы обвенчаться и сыграть свадьбу. В трудных случаях казаки помогали друг другу, как могли. При командировании в 1831 году казаков за Дунай у многих казаков не было ни лошадей, ни сбруи. Одностаничники снабдили их тем и другим, а войсковая канцелярия обещала этим благодетелям или дать льготу по отбыванию войсковой повинности, или же вознаградить их деньгами по стоимости лошадей и сбруи. Впоследствии, однако, канцелярия не исполнила своего обещания, ссылаясь на то, что не было специального постановления на этот счет, и казаки должны были сами ведаться друг с другом, и только по настоянию наказного атамана они получили денежное вознаграждение за своих лошадей и сбрую.

В 1832 году Заводовский приказал сформировать особую пластунскую команду из 1 офицера, 3 урядников и 18 казаков под начальством сотника Бардака для преследования черкесских шаек. В команду должны были войти от 8, 9 и 10 конных и 2, 5 и 8 пеших полков по три человека, «знающих совершенно пластунское искусство, опытных и храбрых в деле с неприятелем». Но этот первоначальный расчет пришлось затем значительно изменить. Сотник Бардак образовал более многочисленную пластунскую команду, разделивши ее на две части: хорунжий Мищенко, урядник и 8 пластунов оставлены были на Елизаветинском посту, а 90 казаков с 2-мя орудиями были отправлены на Марьинский пост. В это время черноморские пластуны пользовались уже широкой известностью и, неся многотрудную и ответственную службу, выказывали чудеса храбрости, находчивости и военного искусства. Приказом 19 марта 1833 года Заводовский распорядился о роспуске пластунов по тем полкам, в которых они служили, а начальнику пластунской команды сотнику Бардаку дал 20-дневный отпуск.

В это время продолжались еще репрессии со стороны высшего казачьего начальства, и за оплошности казаки часто платились довольно чувствительно. Так, 24 мая 1833 года генерал Вельяминов предписал генералу Малиновскому вызвать в Екатеринодар куренного атамана станицы Марьинской и наказать его при собрании казаков 200 ударами розог за допущение жителей оставаться на ночь в поле поодиночке.

В июле 1833 года наказной атаман Черноморского войска вступил во временное командование Черноморской линией. И с этого же времени начинается некоторое облегчение в служебных тягостях казаков. Так, в 1833 году последовало распоряжение командующего особым Кавказским корпусом, чтобы казаки, бежавшие из плена от горцев, были совершенно освобождаемы от службы при неспособности к ней, а годные к службе получали 2 года льготы. В феврале 1836 года Заводовскому поручено было окончательно принять управление Черноморской кордонной линией от г.-м. Штейнбе, и облегчение служебной тяготы черноморцев продолжалось. В этом году офицеры и казаки, участвовавшие в экспедиции за Кубань в 1834 и 1835 годах, награждены были по Высочайшему повелению первые третным жалованьем, а вторые — двумя парами сапог на человека, взамен которых было выдано по 4 рубля 90 коп. За участие в польском походе 240 казакам 2-го и 5-го конных полков было выдано в награду 200 червонцев за отличие при взятии Мациержицы, а 15 казакам 7-го конного полка Высочайше пожаловано 73 руб. 50 коп. за взятие Варшавы. В 1837 году по Высочайшему повелению признано было считать военную службу на Кавказской линии и за Кубанью «внешнею», чем обеспечивались служащим повышенные оклады, приравненные к окладам при войнах с внешними врагами.

Между тем проектированные в 1833 году облегчения Черноморскому войску, несмотря на Высочайшее одобрение, не были осуществлены, и казаки по-прежнему несли непосильную службу. В 1838 году приказано было составить команду из черноморцев — из 1 офицера, 2 урядников и 16 казаков — для управления грузовыми лодками при экспедициях по Черноморскому побережью. Тогда же по распоряжению корпусного командира назначено было по 100 черноморских казаков в укрепления побережья — на р. Шапсухо, на Цемес, в форт Вельяминовский и в укрепления Новотроицкое и Михайловское. Казаки назначены были временно, на 6 месяцев, но потом их стали удерживать на более продолжительное время. Когда командир казачьего полка заявил, что у казаков нет одежды, которой им приказано было запастись только на 6 месяцев, то начальник Береговой линии приказал, чтобы одежда была доставлена казакам из дому. Заводовский нашел невозможной такую меру, как вмешательство стороннего генерала во внутренние распорядки и дела казачьего войска, прося корпусного командира Граббе освободить черноморских казаков, оборванных и обедневших от службы в Черноморских укреплениях, тем более что это нарушает очередные смены в Черномории и обессиливает войско.

Таким образом, до 1838 года высшее начальство продолжало как посылать черноморские полки за пределы войска, так и нарушать правильную смену полков. Заводовский просил поэтому Граббе облегчить хоть немного служебные тягости казаков. Если нельзя было установить правильную смену полков на Пограничной линии, то следовало бы, по проекту Заводовского, дать возможность казакам посещать хотя бы временно дома и хозяйства, полковым командирам дать по 1000 руб. столовых, а казакам отпустить ремонтные деньги в размере 75 рублей в год на конного и 35 руб. 50 коп. на пешего казака. Казакам же, производящим во время походов за Кубань рубку леса и др. работы, выдавать по три казенных рубахи, так как благодаря этим работам они остаются часто оборванными и без одежды.

И снова казачья служба была несколько облегчена. В сентябре 1838 года корпусный командир Граббе распорядился усилить крепостные гарнизоны на Черноморском побережье и за Кубанью регулярными войсками из действующего отряда и отпустить из укрепления черноморских казаков в видах облегчения их службы. В 1839 году Государь Император приказал выдавать денежное пособие из войсковых сумм черноморским казакам, служившим на побережье, предоставив определить размер пособия местному начальству. Заводовский, вследствие этого, распорядился о выдаче пособия по 25 руб. ассигнациями каждому казаку, несшему службу на Черноморском побережье. В том же 1839 году казаки 4, 5, 6 и 7-го пеших полков получили в первый раз пособие из войсковых капиталов в размере 44 425 р.

В то же время казачьи генералы Заводов-ский и его правая рука Рашпиль старались упорядочить внутреннее состояние войска и его боевую организацию. Приказом 18 мая 1841 года Заводовский учредил в г. Екатеринодаре учебную команду, назначивши начальником ее сотника гвардии Решетька. Лица, нарушившие интересы рядового казачества, также преследовались и карались. В 1841 году разжалован был урядник Запорожченко в рядовые за употребление на собственные работы подчиненных ему казаков. При этом суд постановил уплатить из имущества Запорожченко вознаграждение казакам за работу, а также войску за войсковые деревья и угли, проданные Запорожченком в свою пользу. Тогда же разжалован был в рядовые и лишен орденов капитан Витторф за нетрезвое поведение, убийство одного казака и поранение другого, будучи признан судом, как действовавший «неумышленно и непроизвольно».

А служебное положение казаков от этих мелких и частичных мероприятий мало улучшалось. Черноморцы по-прежнему отвлекались за пределы войска и находились часто при этих условиях в ужасном положении. В рапорте лекаря Кедрина от 25 января 1841 года сообщено было, что весь абинский гарнизон, особенно же пеший Черноморский 9-й полк, сильно страдал от цинги. Госпиталь был завален сотней цинготных больных, а 150 болело цингой вне госпиталя. Причиной цинги были изнурение от непосильных работ, худые жилища, недостаток продовольствия и нездоровый местный климат.

Двумя днями позже Заводовский писал П. Хр. Зассу, что с 17 по 25 января почти на всем протяжении Черноморской кордонной линии горцы произвели целый ряд вторжений. Опасность была велика, а войска недостаточно для защиты края. Пришлось двинуть к Кубани все, что было, и всех, кто только мог носить оружие. В Екатеринодаре были вооружены все канцелярские служители, певчие, музыканты, мастеровые и частная прислуга.

В январе 1842 года Заводовский донес командующему войсками на Северном Кавказе, что несмотря на то, что все полки и служащие казаки были стянуты к Кубанской границе, он все же считает недостаточно обеспеченной границу от вторжения горцев. Ввиду слухов о сборищах их в 1500 и до 6000 человек, можно опасаться, что при стремительном натиске таких сборищ черкесы прорвутся через границу в Черноморию. Войско обессилено отвлечением его сил на сторону.

В июле 1842 года в Петергофе Высочайше утвержден был проект об учреждении в крепости Анапе горского полуэскадрона. В состав его входили по собственному желанию натухайцы, шапсуги и абадзехи. Учреждение эскадрона мотивировалось «целью доставить горцам средства доказать свою готовность и преданность нашему правительству полезною службою» и ознакомиться с военным делом. В эскадрон были зачислены и жители черноморского аула Адды, против чего возражал генерал Рашпиль, так как это были войсковые обыватели.

Последующие годы не принесли черноморцам новых облегчений в служебном отношении, но и не были столь тяжелыми, как предшествующие. Судьбами войска распоряжались два своих же казачьих генерала — Заводовский и Рашпиль. Оба генерала, люди талантливые и преданные войску, энергично отстаивали интересы войска и умели это делать. Заботы их о казаках выразились в ограничении произвола низшей казачьей администрации и полковых командиров, особенно по снаряжению казаков на сверхочередную службу. Рашпиль, как ближе стоявший к войску, следил за общим течением казачьей жизни и заботливо входил во все подробности казачьей службы и быта.

В декабре того же года приказано было принимать на службу беглых нижних чинов, если побег их к горцам не сопровождался убийством или уходом с часов. Нужда в людях была велика, а беглецы всегда были храбрыми и способными людьми. В 1846 году Заводовский объявил по войску, что на основании свода военных постановлений казаков нельзя и не следует наказывать плетьми. Суровый генерал считал позорным такое наказание для казака.

Не проходили бесследно злоупотребления властью и служебным положением. В 1851 году казаки жаловались Рашпилю на жестокое обращение полкового командира Заводовского, сотника Подоляка и хорунжего Кузьки. Рашпиль командировал для расследования дела генерала Зинченку. Жалоба подтвердилась, и Заводовский был переведен в другой полк, а остальные получили строгие внушения и умерили свои необузданные замашки.

В 1853 году в Черноморском войске были отменены пики на Кордонной линии, как громоздкое и неудобное в борьбе с горцами оружие. В горах же, в делах за Кубанью и по Линии приказано было особенно старательно оттачивать сабельные клинки. В том же году, 29 августа было Высочайше утверждено положение об образцовом дивизионе, сформированном из отборных казаков войск Донского, Черноморского, Кавказского, Астраханского, Оренбургского и Сибирского. Черноморцы дали в дивизион своих лучших представителей. Но 1853 год был годом большой утраты для войска. В особом приказе 10 ноября 1853 года главнокомандующий на Кавказе князь Воронцов известил о смерти доблестного генерала от кавалерии Николая Степановича Заводовского, командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории.

В 1854 году по распоряжению главнокомандующего было уничтожено Абинское укрепление, как ненужное более для военных целей. Горцы всячески старались воспрепятствовать этому, но понесли лишь потери, в особенности при движении русского отряда к Кубани. Казалось, что Кавказская война понемногу затихала и локализировалась на меньших пространствах. Но именно 1854 и 1855 годы были самой тяжелой порой в жизни Черноморского казачества. В это время война велась не с одними горцами. Турция и ее союзники англичане, французы и итальянцы осаждали берега Крыма, Черноморского побережья и Азовского моря. Укрепления по восточному берегу Черного моря были оставлены русскими войсками; часть военных сил, гордость войска пластуны были отвлечены к Севастополю; для защиты Азовского побережья оставлены были незначительные силы. Главное внимание было обращено на пограничные с горцами места, военные силы казаков были напряжены до последней степени, и все усилия направлены на то, чтобы отразить и сдержать дикие порывы горцев. В этом и заключалась двухлетняя служба Черноморского казачества.

С прекращением Крымской кампании казачья служба и охрана границ вошли как бы в свою обычную колею. Сколько-нибудь крупных перемен в служебном положении казаков за это время не произошло. В 1860 году было сделано распоряжение об отмене назначения казаков на внутреннюю службу в два срока — 1 апреля и 1 октября, и о замене их одним в половине мая, когда происходили наряды и на кордонную службу. Но в 1860 году произошло самое крупное событие в жизни Кубанского казачества. Из бывшего Черноморского войска и части бывшего Кавказского войска было образовано одно Кубанское казачье войско, завершившее покорение Западного Кавказа и положившее новые начала в основу казачьей жизни. Но это составляет уже целую казачью историю, несмотря на короткий десятилетний период ее.

Глава XI
Борьба черноморцев с горцами с 1800 по 1820 г.

XIX век на Кубани начался организованной борьбой между казаками и черкесами. Черкесы стали собираться в скопища и нападать на укрепления казаков и населенные места. Казаки вместе с русскими войсками целыми отрядами ходили на черкесов и громили их владения и жилища. Началась русско-черкесская война, длившаяся 65 лет подряд, с 1800 по 1864 год включительно, когда был покорен Западный Кавказ.

В 1800 году между казаками и горцами, как между соседями, существовали еще дружественные отношения, но в единичных случаях обнаруживались уже взаимное недоверие и неприязнь. Еще в мае, перед тем как последовало Высочайшее повеление «учинить оным горским народам репресалий в наказание их дерзости», подполковник Еремеев донес войсковому атаману Бурсаку, что близ Екатериновского кордона он встретил небольшой отряд черкесов под предводительством Закубанского князя Арслан-Гирея. Последний жаловался Еремееву, что казаки похитили у черкесов 40 лошадей, и требовал возвращения их, грозя в противном случае нападением на казачьи жилища. Испортившиеся уже отношения между казаками и черкесами были все-таки таковы, что черкесы свободно разъезжали в Черномории и, не прибегая к оружию, разыскивали здесь свой скот. Войсковой атаман, со своей стороны, послал трем казачьим офицерам, оберегавшим с казаками пограничные места Черномории, ордер, чтобы никто не смел воспрещать черкесам водопой в Кубани. В казачьих документах явно сквозили доброжелательные намерения по отношению к черкесам, как соседям. Казалось, были лишь обычные в жизни правонарушения с обеих сторон. Воровали лошадей и скот черкесы у казаков и казаки у черкесов, были грабежи, случались поранения и даже убийства. Но все это, согласно обычному праву первобытных народов, не выходило еще из рамок имущественных правонарушений. Украденное черкесы возвращали, а за убитых платили деньгами.

В исторических материалах казачества сохранилась интересная переписка по этой части между войсковым атаманом и турецким уполномоченным в Анапе. В то время Анапой правил Осман-паша. Его письма к Бурсаку, изобиловавшие витиеватыми любезностями в восточном духе, проникнуты были доброжелательством. Представитель казаков Бурсак и представитель Турции Осман-паша не только любезно переписывались друг с другом, но и оказывали взаимные услуги. Паша заранее предупреждал войскового атамана о готовившихся набегах черкесов на Черноморию. В одном письме из Анапы он известил атамана, что абазинцы намеревались произвести нападение на Черноморию через Бугаз, Курки, Журавлевку и по всей Кубани. Осман-паша старался всячески повлиять на черкесов, чтобы они воздержались от набегов, грабежей и воровства, но безуспешно. В своих письмах к Бурсаку он неоднократно обещал обязать круговой порукой черкесов возвратить казакам награб-ленное у них имущество, но черкесы плохо слушались его. В одном письме он писал, что 23 аула абазинцев под клятвой обязались возвратить казакам в течение двух лет все наворованное у них, но тут же прибавил, что трудно положиться на абазинцев, ибо они очень коварны.

Осман-паша имел основание утверждать это. Черкесы, воруя у казаков, не оставляли в покое и турецкую Анапу, а иногда черкесы и казаки вместе воровали у турок. Так, 7 июня 1800 года Осман-паша писал Бурсаку, что казаки и натухайцы увели 150 анапских лошадей, и просил возвратить украденное. В другой раз, когда вещи были украдены у самого паши, он просил атамана о розыске этих вещей. В письме 16 июля Бурсак уведомил пашу, что его вещи уворованы не татарином, как предполагал агент паши Кьягья-бей, а беглым малоросом Гаврилой Брагинченком вместе с двумя русскими беглецами, жившими в Анапе. Войсковой атаман приказал поймать главного вора Брагинченку. У последнего отобраны были украденные вещи и в числе их зеленое знамя, потеря которого компрометировала пашу. Вещи эти вместе с письмом отправлены были в Анапу Осману. При этом казачий атаман сообщил своему превосходительному приятелю, на основании добытых на допросе сознавшегося Брагинченка данных, что в 1798 году Брагинченко сманил к горцам за Кубань несколько казаков и тогда же, в другой раз, 8 служивших в русских войсках солдат. Те и другие были препровождены русским перебежчиком к черкесу Мурадину, который и продал их в горы. Бурсак просил отыскать и возвратить ему этих блудных сынов, так жестоко наказавших самих себя. Анапский приятель оказался в большом долгу у екатеринодарского приятеля. Но услуга за услугу. В свою очередь и Бурсак 6 сентября 1800 года просил Османа-пашу посодействовать возвращению из плена от черкесов его родственницы Варвары Жолобихи, предлагая взамен ее узденя Арзамата.

Тот же характер обязательности и взаимных одолжений лежал и в основе действий второстепенных агентов России и Турции. Уполномоченным по переговорам о взаимных претензиях казаков и черкесов со стороны Черноморского войска был назначен полковой есаул Гаджанов, а со стороны Османа-паши Кьягья-бей. О последнем паша был очень высокого мнения. В письме от 2 июля 1800 года, переданном Бурсаку от паши самим Кьягья-беем, Осман уверял атамана, что Кьягья-бей сумеет ввести черкесов в границы мирного сожительства с казаками и что больше набегов со стороны черкесов не будет.

В действительности и Кьягья-бей с Гаджановым мало принесли пользы делу соглашения казаков с черкесами. Они ездили по аулам горцев, участвовали в съездах князей, собиравшихся в Анапе, для выяснения вопроса о размере вознаграждения казакам, побывали не только у натухайцев, но и у шапсугов. Но при переговорах князья медлили и нарочито затягивали переговоры, чтобы выиграть время, а черкесы или возвращали только часть награбленного, или же совершенно отказывались возвращать. Гаджанов был заменен поручиком Лозинским, а Кьягья-бей Годжи-Мугамет-Мурадин-беем, но дело мирных соглашений не двигалось вперед, и 16 сентября Лозинский был отозван обратно из Анапы.

Таким образом, постепенно запутывались отношения между черкесами и казаками. Мелочами за прежние годы набралось уже достаточно случаев неуважительного, а порой и зверского отношения горцев к казакам и их имуществу. Как видно из переписки Бурсака с Османом-пашой от 25 июня 1800 года, черкесы в течение трех лет, с 1797 по 1800 год, возвратили казакам 77 лошадей, 47 штук рогатого скота и 10 человек пленных, но они должны были еще возвратить 362 лошади, 200 голов рогатого скота, 25 душ пленных и заплатить за 25 человек убитых и 10 раненых. Все это вместе — и лошади, и рогатый скот, и люди — оценено было круглой суммой в 25 тысяч рублей. Бурсак требовал уплаты войску этой суммы. Осман-паша признавал долг и готов был погасить его, но сделать этого был не в состоянии.

Иначе не могло и быть. Черкесам были не по душе мирные переговоры, и не к тому они стремились. Их основные понятия о человеческих отношениях, весь уклад их быта, предшествующая их жизнь и окружающие условия — все это требовало от неукротимого горца военных деяний и молодечества, и черкесы ждали только случая, чтобы проявить то и другое. Мирные переговоры велись поэтому сами по себе, а военные предприятия горцев зрели и выполнялись сами по себе — те и другие часто совершались одновременно и как бы одни другим сопутствовали. Рапортом 29 февраля 1800 года полковник Мазан донес войсковому атаману, что 400 человек закубанцев пытались было произвести нападение на Медведовский курень, но безуспешно. Через 18 дней после этого обнаружились более зловещие признаки. Этого числа войсковой атаман Бурсак донес Государю Императору, что черкесы собирались большими скопищами в горах и, переправившись по льду через Кубань, напали на кордоны Славянский, в числе 1000 человек, на Копыл до 5000 человек и на Медведовский курень в количестве 500 человек конницы. Уходя после набега обратно в горы, черкесы увели с собою в плен 9 душ мужского пола и 4 души женского, убили двух казаков и угнали некоторое количество разного рода скота. По слухам, горцы намерены были в том же году снова произвести нападение на казачью флотилию, на курени Медведовский, Тимошевский и Вышестеблиевский и на кордоны Ольгинский и Копыльский.

Таким образом, черкесы приняли по отношению к черноморскому войску такое положение, которое не позволяло казакам довольствоваться дальше полумерами и бесплодными переговорами. Войсковой атаман Бурсак, человек энергичный и воинственный, вошел с представлением о разрешении ему двинуться с войсками в горы и усмирить своих неспокойных соседей. И 17 апреля 1800 года на его имя последовал Высочайший рескрипт, которым указана была как организация экспедиции, так и дальнейшее назначение регулярных войск, долженствовавших участвовать в походе в горы. Известному победителю Пугачева генералу от кавалерии Михельсону приказано было откомандировать 14-й и 15-й егерские полки Драшкевича и Лейхнера с пушками в Черноморию сначала для участия в экспедиции против горцев, а затем для расположения их по Кубанской границе от Тамани до Усть-Лабинской крепости.

Михельсон, которому в военном отношении подчинено было Черноморское войско, потребовал 2 мая от Бурсака сведений о намерениях горцев и о наиболее удобных переправах через Кубань войск для направления их в горы. Бурсак немедленно ответил, что горцы собираются многочисленными партиями и на глазах оберегающих границу Черномории казаков разыскивают места, на которых удобно было бы переправиться через Кубань и сделать нападение на казачьи поселения. Было уже несколько мелких набегов, окончившихся угоном скота, двумя убитыми, пленением одного человека. К местам, удобным для перехода русских войск за Кубань, Бурсак отнес: 1) брод в 8 верстах выше Курок, 2) у Гудовичевой переправы, 3) близ селения Тимошевки, 4) у кордона Александринского и 5) в 4-х верстах от кордона Воронежского.

Пока шла переписка, горцы не дремали. Из донесения Бурсака от 11 мая Михельсону видно, что партия черкесов в 500 человек, под предводительством известного Явбук-бея, сначала сторонника русских, а потом отъявленного их врага, показалась против Павловского кордона, но была встречена казаками и скрылась обратно в горы. В это время уже почти была сорганизована экспедиция русских войск за Кубань. Войска должны были двинуться тремя отрядами. Шеф егерского полка генерал-майор Драшкевич, которому поручено было командование всей экспедицией, извещал Бурсака, что 16 мая он выступил со своим отрядом в поход против черкесов через Темрюкские броды, а артиллерию переправил через Черную Протоку и Черный ерик. Бурсак 28 мая писал Драшкевичу, что для похода за Кубань против горцев им собрано уже 1500 казаков, а 2 июня с отрядом в 2005 человек он переправился у Екатериновского поста через Кубань и начал преследовать показавшиеся партии горцев. Третьим отрядом, состоявшим из двух полков — казачьего и егерского Лейхнера, командовал черноморский подполковник Еремеев.

Начались военные действия. Бурсак сообщил 5 июня Драшкевичу, что казаки на первых порах встретили за Кубанью лишь мелкие партии черкесов, у которых и захватили двух пленников. Но потом казакам пришлось вступить в более серьезную борьбу, вытесняя черкесов из аулов, принадлежащих Арслан-Гирею и Давлет-Гирею при речке Аушед. Здесь казаки захватили более 11/2 тысячи голов скота.

На другой день отряд до 500 черкесов старался заманить казаков в лес, и когда казаки показались в лесу, то спрятавшиеся в нем черкесы открыли усиленную перестрелку и ранили одного казака. Сами они не выдержали, однако, дружного натиска казаков и бежали в горы. Отряд Бурсака, преследуя их, прошел еще 30 верст по направлению к горам, но не встретил более неприятеля. Отряду под командой подполковника Еремеева удалось захватить у черкесов 2542 головы разного рода скота. Был захвачен скот войсками у черкесов и в других местах. Император Павел, объявивши войскам, участвовавшим в погроме закубанцев, Высочайшее благоволение, приказал разделить всю добычу между казаками и регулярными войсками. На долю черноморцев досталось 660 голов рогатого скота и 2684 штуки овец.

Месяц спустя, 4 июля партия Явбук-бея в 500 человек напала врасплох на казаков, рубивших лес в Головатом куте, и пленила пять человек. Капитан Кобиняк с 200 казаков погнался по следам горцев и догнал их у селения Султана Магмет-Паки. Произошла жаркая стычка. Благодаря действию трехфунтового орудия и своей храбрости, казаки сломили черкесов и заставили их бежать. Черкесы много потеряли убитыми и ранеными пушечной картечью, а казаки отняли пять пленников у черкесов, поплатившись только двумя ранеными. Заодно с черкесами Явбук-бея, под которым сам Кобиняк убил лошадь и который едва спасся от плена, казаки наказали и аул султана Магмет-Паки. Хотя жители этого аула и разбежались, но казаки «пошарпали» аул и захватили 500 голов рогатого скота, до 2000 овец, три лошади и много всякого имущества. Но отряду пришлось воспользоваться немногим. В это время был большой разлив Кубани, и казаки, переправляясь обратно через Кубань вплавь на лошадях, мало что смогли захватить с собой.

Этим, собственно, и закончился 1800 год в военном отношении. Русско-черкесская война началась на почве военной поживы. Казаки и черкесы одинаково пользовались военной добычей, отнимая друг у друга скот и имущество. Старый принцип вой-ны, как военного промысла, был жив еще и одобрялся свыше. А в этой именно добыче и крылся секрет отваги и молодечества для черкеса и грешной поживы для казака.

В начале 1801 года черкесы произвели нападения на два пункта — на селение Стеблиевское и на Бугаз. По сообщению Стеблиевского писаря, черкесами взяты в плен почти все жители Стеблиевского куреня. Вследствие этого, адмирал маркиз де Траверсе 28 марта 1801 года приказал Бурсаку, чтобы он усилил вообще Кордонную линию по Кубани. Надо полагать, что нападениями на Стеблиевку и на Бугаз черкесы не ограничились в этом году. Высочайшим повелением императора Александра I приказано было послать анапскому паше требование о возврате черкесами пленных Черноморского войска и о наказании виновных горцев под угрозой строгой реквизиции в случае неисполнения требования. Мера эта мотивировалась усилением грабежей со стороны горцев.

Первые два месяца 1802 года прошли для казаков благополучно. Черкесы не тревожили границы. Но в начале марта сами казаки по неосторожности попали в ловушку. Из Бугазской пристани водой по Кубани направлено было в Екатеринодар на байдаке 200 пудов пороху и 200 пудов свинца. На судне были артиллерийский офицер хорунжий Вентерь, начальник байдака прапорщик Жвачка, четыре канонира и 21 человек команды. Таким образом, только маленький отряд сопровождал очень соблазнительную для горцев добычу. Горцы заранее, в числе до 300 человек, засели в камышах Каракубани по обеим берегам реки. Когда появился здесь байдак, залпами из ружей с одного берега они заставили казаков близко подойти к противоположному берегу. Отсюда черкесы бросились к судну вплавь и завладели им. Хорунжий Вентерь, прапорщик Жвачка, 2 канонира и 9 казаков были убиты, остальные изранены. Вместе с порохом и свинцом черкесы взяли в плен канонира и 10 казаков, а двух казаков и канонира, особенно тяжелораненых, оставили на берегу Каракубани. Двое — казак и канонир — кое-как доползли до Кубани и дали знать казакам о несчастье, постигшем команду и судно.

Потеря судна, пороха, свинца и целого отряда казаков встревожила начальство. Первоприсутствующий в войсковой канцелярии генерал Дашков, донося о гибели байдака инспектору Крымской инспекции генералу Михельсону, указал как на главную причину потери казаков и судна на безнаказанность черкесов, происходившую от того, что казакам строжайше приказано было не только не преследовать черкесов за Кубанью, но даже приближаться к берегам Кубани, тем более что у черкесов свирепствовала в то время чума. Дашков просил Михельсона исходатайствовать разрешение на новую экспедицию за Кубань, по примеру экспедиции 1800 года.

Рескриптом 10 апреля 1802 года император Александр вторично поручил генералу Дашкову потребовать у анапского паши возврата взятых в плен казаков и строгого наказания виновных черкесов под угрозою «репресаля». Турецкий генерал ответил, что он не может ничего сделать. Черкесы не повинуются ему и тайно производят набеги. У самого паши, по сообщению убежавшего из плена черноморца, они украли жеребца и лафет от пушки.

Тогда решено было наказать черкесов на местах их жительства. Черкесы, со своей стороны, держали себя вызывающе и при встрече с казаками заявляли, что они ничьей власти над собой не признают и будут бить русских и турок, если представится к тому случай.

Карательный отряд был составлен из 336 казачьих офицеров, 2245 пеших и 3858 конных казаков, и 29 мая атаман Бурсак переправился через Кубань у Ольгинского кордона, присоединивши здесь 14-й егерский полк. Ночью того же числа сам Бурсак с частью войск пробрался по топким местам к аулам князя Буджука. Здесь 30 мая, при солнечном восходе, произошло упорное сражение между казаками и черкесами. Черкесы, прикрывая отступавшие за реку Пшиц семейства с имуществом, не позволяли казакам подойти к аулам, но часть казаков зашла лесом в тыл черкесам и, отрезавши их от реки, бросилась в рукопашную и разгромила черкесов. У черкесов оказалось до 200 убитых и до 300 раненых. Потери казаков, благодаря пушкам и умелой атаке, были незначительны: убито 4 казака и ранены двое старшин и 13 казаков.

Казаки овладели всеми четырьмя аулами, взяли в плен 532 души и самого князя Буджука с семейством. В добычу отряду досталось 1158 голов рогатого скота, 1396 овец и 2432 штуки коз. В ауле было найдено до 30 пудов пороха, до 40 пудов свинца и часть такелажа с байдака. На другой день, 31 мая, Бурсак с казаками был уже на правой стороне Кубани. Государь приказал произвести Бурсака в полковники и не отпускать пленных черкесов до тех пор, пока не будут возвращены все русские пленники. Часть черкесов не была, однако, обменена, осталась у казаков и в 1808 году была причислена к Черноморскому войску.

Горцы снова притихли. Генерал Михельсон 30 июня сообщил Бурсаку, что чума в Анапе прекратилась и можно было возобновить с горцами торговые отношения на меновых дворах. Но горцы иначе понимали свои отношения к русским.

В первых числах января 1803 года черкесы переправлялись по льду через Кубань мелкими партиями, грабили казачьи хутора, жгли, угоняли скот и уводили в плен население.

Февраля 4-го капитан Ерько известил Бурсака, что, по сообщению ногайского мурзы Магомет-Кирея, в урочище Черного ерика собралось до 1000 чел. горцев, а в урочище Куркулях даже до 8000 чел. Черкесы намеревались напасть на Титаровку, Темрюк и ближайшие к ним кордоны.

Хотя Бурсак и принял меры против нападения горцев, но 16 февраля до 4000 черкесов напали на Петровский пост. Встреченные пушечными выстрелами, они принуждены были отступить от кордона, причем потеряли 23 чел. убитыми и много ранеными. При отступлении они успели сжечь почтовый двор, увели лошадей, угнали скот и взяли в плен казачку с семьей, ограбивши ее хутор.

Ночью с 18 на 19 февраля черкесы в значительном количестве переправились через Кубань у Александровского кордона. Здесь встретили неприятеля ночные казачьи разъезды. Черкесы немедленно бросились на кордон и окружили его со всех сторон. В кордоне было всего 40 человек команды с хорунжим Коротняком. Казаки мужественно встретили врагов, успели убить до 45 черкесов, и в том числе черкесского князя, но и сами скоро были задавлены массой неприятеля. Кордон был взят, начальник его Коротняк убит вместе с двумя казаками, три казака ранены. Черкесы захватили в плен 8 казаков, жену и сестру Коротняка и оставили кордон, который продолжали защищать остальные казаки, укрывавшиеся за кордонными строениями.

В ту же ночь огромная партия черкесов направилась на Копыл. Пехота их осталась на левом берегу Кубани, а до 3000 конницы пытались взять кордон. Несколько раз черкесы бросались на приступ кордона, но каждый раз были отражаемы пушечной пальбой и ружейными выстрелами казаков и егерей, защищавших кордон. Когда же на помощь защитникам кордона прискакала казачья команда с Протоцкого поста, то черкесы, после трехчасового боя, отступили. Масса убитых и целые потоки крови, оставленной на месте битвы, свидетельствовали о том, что попытка горцев взять приступом Копыльский кордон дорого им обошлась.

Тогда черкесы бросились на Протоцкий пост, из которого большая часть казаков ушла на помощь в Копыл, но казаки эти под командой черноморского капитана Ерька успели прискакать вовремя к своему кордону, и черкесы и здесь были отражены.

Февраля 24-го через Кубань переправились еще 2000 черкесов и напали на рыбные заводы по Курчанскому лиману, но всюду встретили вооруженные команды казаков и были отражены, потерявши двух черкесов убитыми и одного раненым. В феврале на пикете Марьинского кордона черкесы убили 1 офицера, 2 казаков, 4 казаков ранили и 1 взяли в плен; в апреле на пикете Новоекатерининского кордона убили 2 казаков и 1 взяли в плен; в мае на пикете Марьинского кордона 1 убили и 1 взяли в плен.

В течение 1803 года черкесы неоднократно давали казачьему начальству обещания прекратить набеги на Линию. Так, 25 апреля черкесский князь Калабат-оглу с 25 узденями дали присягу, что они будут удерживать от набегов как своих единоплеменников, так и других горцев в пределах между Бугазом и Копылом. Шапсугское общество 8 июня обязалось также удерживать хищников от набегов и возвращать обратно казакам награбленное у них добро. Наконец, натухайцы дали клятву о прекращении враждебных отношений к казачьему населению, но просили вместе с тем оказать им помощь для совершенного уничтожения шапсугов, производивших грабежи и убийства не только у русских, но и у натухайцев.

Но ни клятвы, ни другие обещания горцев не ограждали казаков от военных столк-новений с ними. По сообщению Бурсака генералу Розенбергу, в течение 1803 года черкесы партиями от 100 до 2000 человек нападали на кордоны Александрин, Марьинский, Протоцкий и Копыльский и убили двух офицеров и 70 казаков.

1804 год начался мирными отношениями казаков к горцам и окончился ожесточенной борьбой. В апреле Бурсак приказал возвратить черкесскому владельцу Акметуку неправильно нарубленный в его владениях лес. Но уже в конце этого месяца были произведены незначительные нападения на кордоны Елинский и Елизаветинский, причем было убито и пленено несколько казаков. В этих видах наказной атаман находил необходимым усиление Кордонной линии до 4000 человек. Султану Али-Шеретлуку-оглы 11 мая назначено было 450 руб. жалованья за его разведочную службу. В мае же носились слухи, что 1000 конных и 1000 пеших черкесов собрались на месте прошлогоднего поражения Бурсаком горцев, чтобы двинуться в Черноморию. А 28 июля закубанцы напали на Петровский кордон, взяли здесь в плен 9 казаков и захватили с пастбища 28 казачьих лошадей.

Тем не менее, несмотря на все это, Бурсак всячески старался не раздражать и не вызывать на борьбу горцев. Когда инспектор Кавказской инспекции генерал Глазенап предложил Бурсаку выступить против горцев, он отказался от этого и в объяснении по этому поводу инспектору Крымской инспекции генералу Розенбергу указал, что не следовало раздражать черкесов, которые и без того считают несправедливыми отношения к ним русских. Розенберг, однако, советовал Бурсаку принять меры предосторожности. Сам Бурсак зорко следил за тем, что происходило за Кубанью.

В сентябре начались серьезные столк-новения казаков с горцами: 11 сентября Бурсак получил от генерала Розенберга приказ приготовиться к походу за Кубань, 16 сентября черкесы произвели нападение на Черноморию. В 8 часов утра против Ольгинского кордона собралось на черкесской стороне Кубани четыре партии горцев до 2000 человек, с явным намерением напасть на ближайший пикет. Сотник Похитонов распорядился распределить команду кордона на русском берегу Кубани так, чтобы воспрепятствовать переправе неприятеля. Тем не менее до 500 человек черкесской конницы переправились через Кубань вплавь на лошадях. Завязалась битва. Казаки дали дружный артиллерийский отпор, стреляя из пушек и ружей. Горцы не выдержали пушечного огня и, потерявши до 20 человек убитыми и много ранеными, ушли в горы.

Через 9 дней произошло новое столкновение с горцами. Извещенный о движении черкесов на казачьи границы, Бурсак распорядился о принятии предупредительных мер на укрепленных пунктах и 25 сентября сам поехал осматривать кордоны с командой в 100 человек. В 8 часов пополуночи двухтысячная черкесская конница направлялась к подгородним хуторам. При переправе через Кубань команда из 180 казаков подняла тревогу, не позволяя черкесам перейти Кубань. Бурсак со своей сотней бросился на помощь к команде. В это время успели уже переправиться до 1000 человек черкесов и продолжали переправляться остальные. Из Екатеринодара прискакало еще 150 казаков. С этими силами Бурсак напал на черкесов и три раза заставлял их ретироваться за Кубань. На другой стороне Кубани около 500 человек черкесов, обстреливая казаков, помогали своим товарищам совершать обратную переправу. Когда же из Екатеринодара были привезены две пушки и из них была открыта стрельба, то в резервном пятисотенном черкесском отряде было убито 40 человек и еще больше в главном отряде. С русской стороны было убито 4 казака и ранены один сотник и 4 казака.

Натухайцы, однако, не унимались, стараясь успокоить русских ложными обещаниями. В ноябре 1804 года Бурсак в письме к натухайским владельцам обвинял их в нарушении присяги, так как натухайцы, давшие присягу, совершили тем не менее два набега на Черноморию, взяли в плен несколько казаков и захватили несколько лошадей. Как бы в подтверждение справедливости претензий Бурсака, 17 октября черкесы напали на конный казачий разъезд и взяли в плен 8 человек.

Особенно чувствительную кару горцы понесли от карательной экспедиции Бурсака. Отряд под командой Бурсака из 8 конных, 5 пеших черноморских полков, батальона 12-го егерского полка и 6 орудий 30 ноября и 1 декабря переправился через Кубань. Предположено было наказать шапсугов, и войска тремя колоннами были направлены по pp. Шебш и Афипсу в горы. Разбившись затем на четыре части, 4 декабря на рассвете русские войска с четырех сторон начали громить шапсугские владения. Произошел в разных местах целый ряд стычек и сражений. Шапсуги всюду терпели поражения. Потерявши до 150 чел. убитыми, они соединились в отряд в 1000 чел. и пытались опрокинуть русские колонны, но не могли устоять против действия пушечного огня. Бой продолжался до 5 часов вечера. Шапсуги были окончательно разбиты и рассеяны по горам и трущобам, потерявши более 250 чел. убитыми и массу ранеными. Войска разорили все попадавшиеся им по пути аулы, стянули к отряду до 1300 голов рогатого скота и до 6000 овец и расположились на ночь при р. Шебше. Целый день 5 декабря русский отряд простоял на месте. Только отдельные части его были посланы для рекогносцировки тех мест в шапсугских владениях, в которых не был еще отряд. Разлив горных речек приостановил дальнейшие действия экспедиции, и отряд двинулся обратно в Черноморию.

Так как наказана была одна часть винов-ных шапсугов, а другая, жившая по р. Обун, осталась не наказанной, то 12 декабря, когда от сильных морозов стали реки, Бурсак снова двинулся против шапсугов. Отряд переправился через реку Обун ночью этого числа и укрывался весь день до следующей ночи в лесах и камышах. В следующую ночь шел сильный снег и свирепствовала настолько жестокая буря, что проводники несколько раз теряли дорогу. В 8 часов утра 14 декабря отряд приблизился к жилищам шапсугов. Последние, будучи настороже, бросились в лес, но казачья конница погнала их, и завязалось сражение. Черкесы были разбиты и потеряли более 500 чел. убитыми и 4-х пленными. Русский отряд захватил до 50 голов рогатого скота и 2000 овец, сжег строения, хлеб и сено. При уходе отряда шапсуги стянули до 1000 чел. и вступили в бой, но опять были разбиты, оставивши только на месте сражения до 100 чел. убитыми.

Вообще в обе экспедиции было убито до 650 чел. и столько же ранено, сожжено было более 2000 дворов и убито до 20 лошадей.

Через три дня, 15 октября, отряд Бурсака перешел на правый берег Кубани. В обе экспедиции в русских войсках выбыло из строя убитыми 5 офицеров и 57 казаков, ранеными 1 офицер, 40 казаков и 2 черкеса-милиционера.

Опустошения, произведенные отрядом Бурсака, и масса убитых и раненых подей-ствовали так подавляюще не только на шапсугов, но и на остальных горцев, что 1805 год прошел почти спокойно. Только одиночки и мелкие воровские шайки черкесов тревожили казачьи границы и владения.

1806 год прошел также без всяких осложнений во внешней пограничной жизни. Черкесы держали себя спокойно и даже прибегали к помощи русских властей в вопросах внутренней жизни. В мае этого года анапский паша писал Бурсаку, что Савоглу-Аслан-Гирей похитил дочь у родного брата, девицу, уже помолвленную в замужество, и укрыл ее в Черномории у казаков. Херсонский генерал-губернатор Дюк де Ришелье распорядился, чтобы была разыскана похищенная девушка и были выяснены причины ее похищения.

1807 год был особенно обилен военными тревогами. В это время велась война с турками, и черкесам была она наруку. Казалось, они хотели наверстать время, потерянное за два года бездействия. Архивные дела за этот год переполнены донесениями о нападениях черкесов на пикеты, посты, хутора, поселения и жителей. Нападения производились небольшими партиями в 5 или 6 чел. и сопровождались грабежами, угоном скота, сожжением сена, поранениями и убийствами.

Особенно много набегов было произведено горцами в марте месяце. В начале этого месяца 8 черкесов напали на казаков близ Копыла и, смертельно ранивши одного из них, угнали казачьих лошадей. Тогда же около 500 черкесов разгромили хутора близ Андреевского кордона, причем отрубили казаку Шаньке и его жене головы, а двух детей взяли в плен. Пользуясь ослаблением военных сил в этой части Кордонной линии, горцы 20 марта ограбили Курчанские хутора, многих жителей убили, а некоторых увели в плен; 22 марта, ночью, на лодках через Кизилташский лиман черкесы пробрались в Стеблиевский курень и взяли в плен до 20 душ жителей; 24 марта около 700 горцев напали на Староредутский кордон, но были отражены с потерями 10 убитых. Наконец, 28 марта около 2000 пеших горцев пытались взять Новогригорьевский кордон, но успели захватить в плен только двух казаков. В то же время 2000 конных черкесов громили курень Титаровский, сожгли 9 казачьих хат, разграбили хлебозапасный магазин, угнали почти весь скот и лошадей, но зарубили только одного старика.

Обеспокоенный таким усиленным натиском черкесов на казачье население, войсковой атаман Бурсак просил адмирала маркиза де Траверсе, которому он был подчинен по месту военных действий, разрешить казакам экспедицию за Кубань для наказания горцев. Траверсе 30 марта известил Бурсака, что против горцев будет послан особый отряд под командой генерала Гангеблова и что в состав этого отряда должны войти и казачьи войска. Бурсак, однако, нашел неудобным такое совместное выступление за Кубань казачьих войск с регулярными, так как этим как бы обнаруживалось для горцев бессилие Черноморского войска, чего в действительности не было. Несомненно, однако, что казачий атаман, на опыте изведавший все тонкости борьбы с горцами, боялся быть связанным, находясь под командой неизвестного генерала. Соображения Бурсака были уважены, и оба отряда — регулярный и казачий — выступили за Кубань самостоятельно и с различных мест.

Предположения Бурсака сразу же оправдались фактически. Едва горцы узнали, что казачий атаман собирается с казаками в поход за Кубань, как многие из них явились к Бурсаку просить пощады. Князья и дворяне ближайших к Кубани аулов приехали по приказанию Бурсака в Екатеринодар и дали здесь присягу в покорности русскому правительству, а заложниками оставили князей Алкаса и Ахмета. Черкесские владельцы боялись за целость своих аулов и имущества.

Между тем пока шли подготовления к экспедиции за Кубань, горцы не переставали тревожить казаков. Возле куреня Елизаветинского 30 горцев напали на казачий разъезд, ранили одного казака и двух казаков с лошадьми взяли в плен. В других местах на глазах казаков черкесы демонстративно передвигались партиями с места на место. На Марьинский кордон напало до 300 чел. черкесов, но были отражены артиллерийским огнем. Тогда они бросились на курень Поповичевский, но, получивши и здесь сильный отпор от сотни казаков, направились к Кубани и переправились через нее вплавь, потерявши 4 чел. убитыми и 10 ранеными.

Генерал Гангеблов с отрядом из 10 рот 12-го егерского полка и двух гарнизонных батальонов, с 6 орудиями легкой артиллерии переправился 2 мая за Кубань. Шесть конных и четыре пеших черноморских полков с 8-ю орудиями двинулись под командой Бурсака 4 мая от Староредутского поста для соединения с отрядом Гангеблова. На другой день оба отряда соединились против Курок и дальше действовали вместе. И в этом случае оправдались опасения казачьего атамана. Находясь под командой генерала Гангеблова, как старшего по чину, Бурсак вынужден был то убеждать нерешительного генерала в неотложности сражения, то исправлять его тактические ошибки и упущения. Так, 7 мая генерал Гангеблов направил войска к Анапе, а на другой день приказал им двигаться обратно к Екатеринодару. В первом же серьезном столкновении с горцами на р. Псебепсе Гангеблов послал казачий полк Кухаренка против черкесов в местности очень тесной и неудобной для кавалерии. Бурсак, заметивши это, немедленно направил в тыл черкесам другой отряд казаков и сам поскакал на место боя. Только благодаря этому маневру казаки не понесли значительных потерь и горцы были разбиты и бежали, потерявши 30 человек убитыми и 40 ранеными. Ранены также были полковник Кухаренко саблей в лицо, сотник Воропай в голову и бок, 8 казаков ранены и 5 казаков убиты.

Весь следующий день 9 мая русские войска жгли и разоряли аулы по pp. Кудако, Агильтх, Гайтух, Гичинсин и Земес. Отряд ночевал на р. Корванди. Когда на другой день с противоположной стороны речки показались огромные толпы неприятелей и джигиты стали вызывать охотников на бой, то Гангеблов, ввиду многочисленности горцев, не решился вступить в сражение с ними и намерен был направиться прямо к Ольгинской переправе, чтобы перейти там в Черноморию. Но Бурсак хорошо знал, что это не избавляло отряд от опасности и что черкесы станут преследовать русские войска на обратном пути, поражая их в тыл. Он убедил поэтому струсившего генерала дать сражение черкесам. Завязался ожесточенный бой. Горцы были разбиты и потеряли до 70 человек убитыми и до 80 ранеными. В русских войсках были убиты сотенный есаул, 9 казаков и 23 казака ранены. Бурсак считал необходимым дальнейшее наступление на горцев, но Гангеблов не согласился на это. Оба отряда двинулись к Кубани и 10 мая переправились на правый берег ее у Ольгинского поста.

Таким образом, экспедиция оставалась как бы незаконченной. Горцы не захотели подчиниться силе русского оружия и не прекратили набегов на мирное население и укрепленные пункты казаков. В начале июля лазутчик армянин Толмачев донес казачьему начальству, что сборище горцев, подстрекаемое турецкими агентами, намеревается произвести нападение на Черноморию. Скоро потом значительная партия горцев, переправившись через Кубань, захватила из казачьего разъезда под Давидовкой 4 казаков, 14 лошадей и ранила казака, успевшего, однако, вместе с другими казаками избежать плена. Полковник Рахмановский при осмотре местности нашел 12 июня возле реки Давидовки двух убитых казаков.

Набеги черкесов мелкими партиями продолжались и в июле. Возле пикета у самого Темрюка 8 июля был взят в плен есаул Дейнега с сыном. В столкновении с черкесами при Воронежском кордоне 15 июля казаками было убито 10 и ранено 15 человек из партии черкесов в 40 человек. Того же 15 июля есаул Кобиняк донес Бурсаку, что он с казаками отбил у черкесов захваченный ими на р. Кочети скот и разбил черкесскую партию. Бедствия казачьего населения были так тяжелы, что Херсонский военный губернатор де Ришелье в письме от 3 июля предложил атаману Бурсаку употребить на помощь семьям, пострадавшим от черкесов, 11 тысяч рублей пожертвований, собранных казачьим населением.

Несмотря на то что в конце июля 11 натухайских аулов просили казачье начальство открыть у Бугаза «сатовку», т. е. мену, торг, и обещали жить в мире с казаками, в других местах Закубанья черкесы продолжали тревожить русское население набегами. Так, 2 августа горцами были убиты два казака, ночевавшие в степи, и ранена девушка Блакитная, отнятая у горцев казачьим разъездом. У Андреевского поста черкесы угнали с водопоя целый табун казачьих лошадей. На второй пикет Константиновского кордона 26 августа напали 6 горцев, но все были убиты казаками.

В начале сентября, при нападениях черкесов на курени Пластуновский и Корсунский, произошло два жарких сражения. От Пластуновки 500 горцев с турецким знаменем были отброшены казаками за Кубань, и бежавшие горцы оставили на месте 30 человек убитыми и 5 лошадей. Другая партия черкесов, также до 500 человек, напала на Корсунский курень. Но сюда быстро явились на помощь казачьи команды из кордонов Константиновского, Подмогильного и Воронежского, с пушками. В лесу, под прикрытие которого скрылись горцы, произошло упорное сражение, которого черкесы не выдержали и бежали к Кубани. При переправе через реку масса горцев утонула и еще больше было убито и изранено. На месте сражения казаки подобрали много ружей, сабель и др. оружие. С нашей стороны было ранено 9 казаков и 3 казачки, взято в плен мальчик и девочка и угнано 49 штук скота.

Через несколько дней, 23 сентября, черкесы, в количестве до 4000 человек, пытались снова напасть на Пластуновский и Корсунский курени, но были вовремя замечены и отражены казачьей артиллерией, с большими потерями со стороны черкесов и малыми со стороны казаков, прикрытых пушками.

Наконец, 26 сентября было отражено еще одно скопище черкесов до 2500 человек, застигнутое казаками в момент переправы через Кубань. Под убийственным артиллерийским огнем горцы бросились обратно за Кубань, не исполнивши своего намерения и потерявши 10 человек убитыми.

1807 год окончился новой экспедицией за Кубань, но на этот раз инициатива предприятия исходила от самих черкесов. Еще 11 июля черкесские князья Ахметук, Бейзрук, Ханук и Алкас просили Бурсака оказать им помощь в борьбе с анапским пашой, которому они отказали в содействии отряду, собранному им против русских. Херсонский военный губернатор де Ришелье 31 июля разрешил Бурсаку командировать в случае надобности три казачьих полка с тремя орудиями в помощь черкесским князьям. Решение это было Высочайше одобрено. Но в действительности помощь мирным черкесам была оказана в октябре месяце, когда они сорганизовали отряд для похода в землю абадзехов.

Во главе казачьего отряда, назначенного в помощь черкесам, был поставлен подполковник Еремеев. С 1150 казаками он переправился 12 октября через Кубань. Со своей стороны, князья Бейзрук и Ахметук собрали к 15 октября до 10 000 черкесов. Перед выступлением соединенных сил в поход с р. Белой неожиданно явились ногайцы с изъявлением покорности русскому правительству. Чтобы доказать свою приверженность России, ногайский владелец Батерша предложил еще 1000 ногайцев в помощь соединенным силам казаков и горцев. Решено было идти на р. Белую, и 19 октября отряд из 12 000 человек, под общей командой подполковника Еремеева, двинулся в абадзехские владения. Черкесской конницей командовал Аслан-Гирей, а пехотой Бейзрук и Ахметук. Первой же стычкой с абадзехами была покончена экспедиция.

Абадзехи очистили аулы, но на границах своих владений собрали значительные силы. В первой же стычке, на опушке у леса, где они скрывались, абадзехи стремительно бросились на черкесскую пехоту, предводимую Бейзруком, и начали теснить ее и расстраивать. Черкесам плохо приходилось от храбрых абадзехов. Но в это время Еремеев послал в помощь бейзруковцам полковника Порывая с сотней казачьей конницы и одним орудием. Пушечные выстрелы остановили натиск абадзехов. На место боя подоспел сам Еремеев. Под действием артиллерии абадзехи показали тыл. Черкесская конница немилосердно рубила их шашками, сам Бейзрук в увлечении вмешался в толпу преследователей, но опытные в рукопашном бою абадзехи стянули свои силы в укромном месте, и когда появился здесь Бейзрук с всадниками, то абадзехи встретили их градом пуль, и в числе первых жертв пал Бейзрук, пораженный пулей в лоб. Легли под убийственным огнем абадзехов и многие из его сподвижников, но главная потеря заключалась в Бейзруке, который был душой черкесского войска. Черкесы пали духом, и бейзруковцы начали первыми расходиться по домам. Несколько дней Еремеев с казаками простоял в ауле Ахметука и, видя нежелание черкесов вести далее борьбу с абадзехами, 21 октября переправился около Редутского поста с казачьими силами обратно в Черноморию.

Черкесские князья и дворяне приезжали потом в Екатеринодар благодарить атамана Бурсака за оказанную черкесам помощь. Представители черкесской аристократии проявили в этом случае несом-ненную искренность. Русские отчасти помогли им свести хоть некоторые счеты с заклятыми врагами — демократами-абадзехами. По сведениям черкесов, абадзехи потеряли 10 знатных дворян, до 150 убитых и до 200 раненых рядовых воинов. Все это сделали пушки, перед которыми и самые храбрые из черкесов — абадзехи, невольно отступали и укрывались в свои неприступные леса.

В декабре 1807 года, после перемирия русских с турками, черкесы прекратили на время военные действия. Следующий, 1808 год, прошел относительно спокойно, хотя черкесы и не переставали тревожить казаков мелкими набегами и воровскими проделками. В 1809 году черкесы снова с настойчивостью начали нападать на казачьи владения. Еще в начале года черкесский владелец Мурадин-бей сообщил, что от 10 до 15 тысяч горцев готовились к набегам.

В мае Заводовский донес Бурсаку, что, по сообщению Ахметука, между горскими племенами возникли несогласия и что возможны нападения горцев на казачьи поселения. Такое нападение было произведено черкесами на Титаровский курень и Новогригорьевский кордон.

До 6000 человек горцев переправились 11 мая через Кубань и укрылись в камышах. Из разъезда в 30 человек, под командой сотника Целенко, было послано 9 казаков для разведок. Казаки услышали шум в плавнях. Старший из них, Черный, отправился туда и увидел, что шумели черкесы, которых было очень много. Черный со своей командой поскакал в ближайший кордон и, распорядившись, чтобы туда же были вызваны и другие разъезды, сам направился к Новогригорьевскому кордону. Но неприятель успел подойти к кордону, и Черный, пославши нарочного в курень Титаровский с предупреждением о появлении многочисленного неприятеля, сам с командой поскакал в Широкобалковский кордон. Партия черкесов около 1500 человек, заметивши казаков, послала погоню за ними. В это время к Черному присоединился другой разъезд в 12 человек под командой Кумпана. Отстреливаясь, казаки продолжали скакать к Широкобалковскому кордону, а Черный направился в Вышестеблиевский курень, где и задержан был капитаном Горой. Только вечером, когда черкесы зажгли плавни, Черный возвратился в Широкобалковский кордон к своей команде.

Между тем Новогригорьевский кордон в это время осаждали до 2000 черкесов. Начальник кордона сотник Похитонов удачно отразил неприятеля. Выстрелами из пушек и ружей было убито до 100 человек, и черкесы стали отступать. Но в это время сотник Касьян, начальник бранд-вахты, бывший случайно в кордоне, уговорил Похитонова и штабс-капитана Фетисова выйти с пушкой из кордона и преследовать черкесов. Сначала черкесы под дружным напором казаков и выстрелами из пушки стали быстро отступать; но, увидевши, что новые толпы горцев шли навстречу им и что казаки ведут наступление с очень ограниченными силами, черкесы повернули назад и быстро окружили крошечный отряд казаков. Прячась за буграми и малейшими возвышениями ползком по рвам и ямам, горцы придвинулись близко к казакам. Отсюда они стали буквально-таки расстреливать казаков и перебили почти всю артиллерийскую прислугу. Осталось только два канонира, но выстрелом из ружья черкесы зажгли сумку с зарядами у одного из них: от взрыва зарядов канонир был убит наповал, а обожженный его товарищ пал без чувств. Стрелять было некому, и черкесы овладели пушкой, которую и направили против гарнизона.

Началось беспорядочное отступление к кордону казаков. Хотя казаки дротиками и солдаты штыками и убили до 200 человек горцев, но были сломлены, и кордон взят. Черкесы сожгли кордон, и из всего гарнизона спаслось только три человека, укрывшихся в камышах. Сотник Похитонов был убит, а с ним 13 казаков и три солдата; сотник Касьян, штабс-капитан Фетисов, 42 казака большей частью изранены, а 35 солдат взяты в плен. Черкесы с торжеством направились за Кубань.

В это время часть горцев ограбила Титаровский курень. Мая 20-го черкесы многочисленной партией пробовали переправиться через Кубань у Александринского кордона, но были отражены и вернулись обратно в аулы. Мелкими шайками они не переставали беспокоить край во всякое время.

На очередь снова сам собой стал вопрос о возмездии. По распоряжению командира черноморского флота маркиза де Траверсе был образован отряд численностью свыше 5 тысяч человек, в который вошли со стороны казаков 122 офицера, 110 урядников и 4500 казаков, а со стороны регулярных войск одна рота и один батальон солдат, при 6 орудиях. Начальник отряда, войсковой атаман Бурсак, в свою очередь разделил отряд на две колонны — одну под собственной командой из двух конных и двух пеших казачьих полков и роты Дмитриевского гарнизонного батальона, при трех орудиях, и другую — из трех конных, двух пеших казачьих полков и батальона 22-го егерского полка также при трех орудиях, под командой командира егерского полка подполковника Черкасова.

В это время русские войска взяли Анапу. Бурсак со своим отрядом двинулся 18 июня, ночью прошел до р. Псекупса, а оттуда 19-го перешел на речки Шедук и Матте. По пути казаки сожгли несколько аулов Бат-Мурзы, который то принимал присягу на подданство России, то изменял ей. Черкесское население скрылось в горы и леса, но партии вооруженных горцев старались заградить путь русскому отряду. Всюду происходили стычки, пылали аулы, лилась кровь. За все время пребывания экспедиции в этих местах было сожжено 18 аулов, много хуторов, пасек и пр., истреблены запасы хлеба и сена, и черкесы потеряли до 300 человек убитыми и до 520 человек тяжелоранеными. В русском отряде убито было 12 человек и ранено 56 человек. Край был разорен, и экспедиция двинулась обратно в Черноморию.

После всех этих происшествий маркиз де Траверсе обратился с прокламацией «К народам Закубанским». Маркиз приглашал черкесов добровольно покориться русской власти. «В противном случае, — грозил он, — раздадутся громы для поражения вас». Плохо составленная прокламация на русском и турецком языках в обилии распространена была между горцами, но не произвела никакого действия. Горцы ответили на нее молчанием.

Затем в Екатеринодар приехал генерал де Ришелье, осматривавший Черноморию. Ришелье вызвал в Екатеринодар знатнейших черкесских владельцев и старшин, уговаривал их быть мирными, угощал и щедро осыпал их подарками. Черкесы принимали угощения и подарки и уехали с намерением ничего не исполнить из обещанного. В виде же благодарности щедрому генералу они подговорили до 300 отборных джигитов взять в плен генерала на обратном пути из Екатеринодара в Тамань. Черкесская партия засела в камышах возле Петровского поста, близ дороги, по которой должен был ехать генерал. К счастью его, начальник Петровского поста есаул Иваненко узнал о намерениях черкесов и в свою очередь, подкравшись к ним незаметными путями с пушками и казаками, нагрянул внезапно на партию и заставил черкесов бежать за Кубань. Ришелье был спасен, о чем было донесено Государю. Иваненко получил орден, а все казаки по рублю награды.

Последним крупным делом горцев в 1809 году была атака казачьего отряда с обозом под командой полкового есаула Кривошеи. По дороге на Анапу казаки, будучи окружены значительными толпами горцев, спешились и, укрываясь за обозом, не подпускали к себе неприятеля выстрелами из пушки и ружей. Так держались они, пока не подоспел к ним на помощь майор Витязь с егерями, но и при таком усилении отряда казаки не могли двинуться вперед. Два часа длился бой, у казаков вышли уже все пушечные заряды, положение было критическим; но в это время показалась резервная команда, посланная на помощь из Анапы. Черкесы отступили перед соединенными силами, а казаки потеряли 13 человек убитыми, 27 ранеными и 8 без вести пропавшими; сам Кривошея ранен был стрелой в ногу. Черкесы захватили, кроме того, шесть пар артельных волов и одну фуру с казачьим имуществом. Впоследствии из 8 пропавших казаков четверо было найдено убитыми на месте сражения и один израненный пробрался к Бугазу.

1810 год начался мелкими стычками казаков с горцами и перешел в крупные дела, памятные в казачьей истории. Ночью 10 января 20 горцев перешли Кубань по льду с воровскими целями, но казаки вовремя заметили неприятеля и 5 горцев убили, а остальные бежали. С 11 на 12 января через Кубань у Ольгинского кордона перебралось около 100 горцев. Поднялась тревога. Полковник Тиховский с казаками завязал бой с черкесами на льду. В это время ему дали знать, что появилась другая партия черкесов до 500 человек, что против нее выступил казачий отряд с сотником Виташевским и хорунжим Сиротой и что на левом берегу Кубани находилось еще до 2000 человек неприятеля. Тиховский послал в помощь Виташевскому казаков с хорунжим Кривоногим, затем и сам направился туда же. Оставивши до 400 человек, сражавшихся под командой Тиховского, черкесы всей массой свыше 2000 человек двинулись к Круглику и куреню Ивановскому. Там уже подготовились к приему неприятеля. Майор Бахман, собравши егерей и казаков, приказал бить в барабаны и играть в рожки тревогу, как только показались горцы. Озадаченные черкесы повернули назад. На обратном пути они напали на хутор казака Головка, взяли в плен его с шурином, казака Гусара с женою и тремя детьми, убили казака Зинченко, угнали 50 штук рогатого скота и снова подошли к месту боя черкесов с Тиховским. Последний бросился на выручку пленных, но черкесы тут же изрубили шашками жену Головка, оказавшую сопротивление, увели в плен остальных 6 душ и угнали скот. Сражение длилось 5 часов. У горцев было убито 8 человек и масса изранено.

На другой день, 13 января, есаул Порохня донес Бурсаку, что черкес Хамыш сообщил ему о готовящемся нападении черкесов на Елизаветинский и Павловский кордоны. Известие это, однако, сразу не подтвердилось. Но через 5 дней черкесы повторили набег к Ольгинскому кордону. На этот раз на берегах Кубани разыгралась потрясающая душу драма, главным героем которой был полковник Тиховский, заплативший с 146 сподвижниками жизнью за спасение родины.

В 9 часов утра 18 января возле Ольгинского кордона разъездом казаков была обнаружена переправа черкесов по льду через Кубань. Партия была многочисленная и имела два красных и два белых знамени. Начальник разъезда хорунжий Жировой немедленно дал знать об этом полковнику Тиховскому в Ольгинский кордон. В это время переправилось уже через Кубань до 3000 чел., а черкесская пехота продолжала еще переправляться. Часть черкесской конницы бросилась на грабеж к куреням Стеблиевскому и Ивановскому, а часть заняла дорогу на Олавянский кордон и отрезала все сообщения с кордоном Ольгинским. Общее количество неприятеля было до 4000 чел.

Тиховский с 200 казаков и с трехфунтовой пушкой вышел из кордона, спешил казаков, отослал лошадей обратно в кордон, а сам с отрядом пошел к Кубани и завязал бой с многочисленным неприятелем. Неравенство сил ясно сознавали казаки — на каждого казака приходилось от 10 до 15 противников. Но еще яснее сознавали казаки и Тиховский необходимость этой неравной борьбы. Только этот неравный бой мог отвлечь от нападения на край если не все силы неприятеля, то значительную его часть. В это время селения могли приготовиться к отпору, а войска из других кордонов прийти на помощь к сражающимся. И казаки смело вступали в борьбу. Пушка давала им несомненное преимущество. Первыми картечными выстрелами из нее были поражены целые ряды неприятеля. Черкесы пришли в замешательство, но, по принятому обыкновению, старались подобрать трупы убитых.

В это время к месту сражения подоспела черкесская пехота. Начавшие отступать горцы снова плотными массами надвинулись на казаков. Но пушка и казачьи ружья не позволили им вступить в рукопашную борьбу. Казаки не уступали своей позиции и не упускали ни одного момента, чтобы держать в почтительном отдалении многочисленного неприятеля. Черкесы заметались в бессильной злобе, не имея возможности вредить казакам одним ружейным огнем. Так сражение продолжалось целых четыре часа. Это был выдающейся пример борьбы немногих самоотверженных храбрецов с огромной толпой отчаянных горцев. Казалось, малочисленный казачий отряд так и останется до конца господином положения. Но в это время в тылу казачьего отряда показалась огромная толпа черкесской конницы. Это скакали черкесы, ограбившие Стеблиевское и Ивановское селения и спешившие на выстрелы к своим единоплеменникам. На беду казаков, именно в это время у них не хватило ни пушечных, ни ружейных зарядов. Когда перестала действовать пушка, черкесы своей массой задавили малочисленный казачий отряд. Конец этой печальной драмы был короток: весь израненный Тиховский бросился с казаками в ратища, чтобы пробиться через густые ряды неприятеля в кордон, но сам он и большинство его сподвижников полегли под ударами врагов. Убиты были, кроме Тиховского, хорунжий Кривошея, зауряд хорунжий Жировой, 4 урядника и 140 казаков. Есаул Гаджанов, 1 урядник и 16 казаков, из которых большинство было раненых, успели уйти с места боя благодаря наступившей темноте, но многие из них тут же умерли от ран, а 40 человек, также большей частью израненных, были взяты в плен. Пушка была захвачена черкесами. Черкесы праздновали победу, но эта победа дорого стоила им — на месте боя они оставили 500 трупов. И в то время, когда в казачьих селениях раздавался плач в одиночных семьях, сплошные вопли слышались по аулам, отдавшим в жертву кровавой борьбы лучшую часть мужского населения.

Впоследствии казачество несколько раз пыталось увековечить историческим памятником геройский подвиг Тиховского и его сподвижников. В 1848 году такое ходатайство возбудил полковник Барыш-Тыщенко, но высшая военная администрация воспретила открыть подписку на памятник между казаками. Несколько лет спустя наказной атаман генерал Филипсон разрешил подписку, но главнокомандующий войсками не признал возможным чествование казачьих героев памятником «на том основании, что все они были или убиты, или изранены». Разрешено было только поставить на месте битвы каменный столб с надписями. И только в 1869 году, благодаря ходатайству войскового старшины Вареника, поставлен был скромный памятник, свидетельствующий о замечательном геройском подвиге казаков.

Расчеты павшего Тиховского до известной степени оправдались. В курене Ивановском майор Бахман с 80 егерями и казаками успели подготовиться к отпору неприятеля и отразили его после некоторой борьбы. Тем не менее в двух селениях черкесы захватили в плен 33 казака, 5 казачек и 22 рядовых егерского полка, сожгли несколько строений и угнали до 100 лошадей, до 2000 голов рогатого скота и до 1500 овец.

В 11 часов утра 26 января вновь появилась огромная толпа черкесов до 5000 человек. На этот раз черкесы намерены были ограбить селение Мышастовку. Но в селении было 200 казаков и 250 солдат. С этими силами полковник Бурнос, а потом, после ранения его, капитан Трубицын отстояли селение. Сражение длилось четыре часа, и за час до его окончания, в два часа дня, прибыл с казаками сам наказной атаман Бурсак. Черкесы были отражены и оставили на месте боя 8 человек убитыми и до 50 раненых.

Атаман Бурсак горел нетерпением отомстить черкесам за их набеги, но посылке экспедиции за Кубань помешала чума и отсутствие на то полномочий. Положение казаков и их начальства было невозможное. Защищаться они имели право, но только до берегов Кубани. Преследовать врага и переносить борьбу на левый берег Кубани позволялось лишь с разрешения высшего начальства, находившегося в Херсоне, а для этого требовалась переписка, на что уходило немало времени, в течение которого черкесы не только успевали уйти в горы и замести свои следы, но и продать в рабство пленных. На этот раз Ришелье, едва сам не попавший в плен, охотно дал полномочие наказному атаману на снаряжение экспедиции за Кубань. Полковнику Рудзевичу также было предписано помогать казакам, по требованию Бурсака.

Отряд Черноморского войска 17 февраля направлен был в земли черченеевцев и абадзехов на р. Суп. Черкесы были застигнуты врасплох и не успели даже вооружиться. На этот раз и казаки выказали чрезвычайную жестокость. Они жгли все и убивали всех без различия пола и возраста мужчин, женщин и детей. Сам Бурсак должен был вмешаться в дело и успел спасти в нескольких аулах от смерти 14 мужчин и 24 женщины. Казаки произвели полное опустошение, сожгли аулы, хлеб, сено и имущество. Часть имущества — медную посуду, ткани, разные поделки, оружие они захватили с собою и угнали до 100 лошадей, до 3000 голов рогатого скота и столько же овец. Казалось, на этот раз сами стихии стали на защиту без меры пострадавших горцев. Разлились реки, помешавшие преследовать черкесов, и Бурсак с войсками двинулся обратно в Черноморию.

Во второй раз Бурсак с войсками выступил за Кубань 10 марта. Отряд состоял из 12 казачьих полков, одного гарнизонного батальона и двух рот егерей, при 6 орудиях, и переправился через Кубань, близ Елизаветинского кордона. Заболевший внезапно Бурсак приказал разделить весь отряд на две колонны и одну из них поручил полковнику Кобиняку, а другую войсковому старшине Дубоносу. На протяжении пятидесяти верст от Кубани казаки шли вместе, но затем колонна Дубоноса направилась по р. Зерки, а колонна Кобиняка по р. Иль. Они шли, впрочем, в далеком расстоянии одна от другой и постоянно сообщались. Утром 11 марта казаки напали на аулы, и через несколько часов все было разрушено и уничтожено. Казаки не давали пощады черкесам. Одних убитых преимущественно пушечным огнем черкесы считали до 500 человек. Войска забрали много оружия и домашних вещей, взяли в плен 45 черкесов и угнали 40 штук лошадей и 80 голов рогатого скота. С этой добычей карательный отряд 12 марта был уже дома, по правую сторону Кубани.

В марте Бурсак донес Ришелье о сношениях с шапсугами и черченеевцами, которые, после произведенных у них русскими войсками опустошений, сами стали просить об установлении мирных отношений с казаками. По этому поводу черкесские князья и дворяне были в Екатеринодаре 28 марта у Бурсака и завязали переговоры. Решено было хранить мир с обеих сторон, и черкесы должны были присягнуть на Коране. Ришелье утвердил эти условия, но вместе с тем он писал Бурсаку, что единственной мерой умиротворения горцев он считал выселение их с гор на равнины в пределы русских владений, где они жили бы на виду и всегда находились бы под контролем русских властей и населения.

Несмотря на присягу, горцы недолго соблюдали мир. Они сразу же поддались пропаганде турецких агентов и готовились произвести набег на Черноморию, разрушивши предварительно аулы у преданных России князей Ахметука и Алкаса. Сами горцы враждовали между собой и не доверяли друг другу, а друзья и благодетели турки преспокойно увозили своих единоверцев в рабство в Турцию. Ришелье 16 июля сообщил Бурсаку, что корвет «Крим» захватил на Черном море турецкое судно, переполненное абазинцами, абазинками и русскими пленными. Последних он распорядился отправить, куда они укажут, а абазинцев и абазинок приказал направить в Тамань для обмена на русских пленных. Но 20 августа Ришелье спешно уведомил Бурсака, что абазинцы и абазинки «вопиют» при одной мысли о возвращении их за Кубань к горцам, просят оставить их в русском подданстве и поселить на Таманском полуострове в ауле Бек-Мурзы. Ришелье приказал удовлетворить их желание.

В конце лета начали учащаться мелкие проделки горских джигитов, и в то время как Бурсак во главе новой экспедиции направлялся за Кубань для наказания вероломных соседей, изменивших даже присяге на Коране, черкесы значительными скопищами стали нападать на казачьи владения. Так, 12 сентября, в день выступления экспедиции за Кубань, партия черкесов до 200 человек переправилась через Кубань в районе Александровского и Елизаветинского кордонов. Партия эта пробралась потом на хутора, взяла в плен 5 мужчин и женщину с мальчиками, убила казака с женою и тремя детьми, захватила 20 лошадей и до 250 голов рогатого скота. На переправе через Кубань черкесов настигли казаки, но успели отнять у них только 11 штук скота. По донесению Бурсака от 17 сентября, до 2000 черкесов прошли у Елизаветинского поста, но захватили только 9 пленных, 99 голов рогатого скота и 22 лошади.

Между тем сам Бурсак с отрядом из 12 конных и пеших черноморских полков, двух полков регулярного войска и трах батальонов 22-го егерского полка, при 10 орудиях, также 12 сентября выступил за Кубань. Целую ночь шли войска. К утру они наткнулись на абазинские аулы и начали их разорять, как противников приверженного России князя Алкаса. На другой день войска перешли на р. Чубу и продолжали разрушение абазинских аулов. Аулы были разрушены, хлеб и сено сожжены. Сами абазинцы скрылись в горы и леса, и 20 октября Бурсак с отрядом был уже в Черномории на правом берегу Кубани.

В промежутках между экспедициями мелкие набеги горцев на Черноморию не прекращались. Бурсак 14 октября донес Ришелье, что казаки отразили партию горцев, захватившую 400 штук рогатого скота у темрюкских рыболовных заводов. Ночью того же 14 октября 30 человек черкесов пробрались в Екатеринодар и захватили в плен 8 человек жителей, из которых двух они зарубили, а один бежал.

В последний раз в 1810 году русские войска ходили за Кубань в декабре месяце. Коменданту Анапы полковнику Рудзевичу поручено было Ришелье взять с находившимися в его распоряжении войсками Суджук-кале, а Бурсак должен был отвлечь внимание горцев со стороны Черноморской кордонной линии. Последний в этих целях двинул 16 декабря значительный отряд от Копыла на Суджук-кале, т. е. нынешний Новороссийск. По дороге он остановился лагерем на р. Адагуме и простоял здесь до 26 декабря.

Между тем часть казаков начала военные действия раньше, чем двинулся от Копыла к Суджуку отряд Рудзевича. В рапорте Бурсаку командующий 1-ю колонной войск подполковник Еремеев сообщил, что 14 декабря 1810 года колонна его имела дело с шапсугами, причем отбито у черкесов до 400 голов рогатого скота и более 3000 овец. В новом сражении с шапсугами 20 декабря, кроме убитых, были взяты в плен два шапсуга; 21 декабря был сожжен казаками аул и вытеснены из него черкесы; 22 декабря отряд, преследуя черкесов, сжег по пути «немалое количество жилищ и имущества»; 23 декабря также было предано огню «множество жилищ, имений, хлеба и сена»; наконец, 24 декабря колонна напала на большие неприятельские аулы. Поход был закончен значительными поражениями шапсугов, потерявших много убитыми и ранеными.

С меньшим успехом действовала другая часть казачьего отряда. Между казаками и черкесами произошло сражение при неблагоприятных для русских условиях. Под прикрытием гористой и лесистой местности черкесы нанесли чувствительный удар передовой колонне подполковника Малого, у которого убиты были офицер и 4 нижних чина, ранены 4 офицера и 50 рядовых и захвачены в плен 5 человек.

Но на другой день в лагерь к Бурсаку явились знатные натухайцы и принесли повинную, принявши присягу на верность России и обязавшись поставить фураж для лошадей русского отряда.

В это время близ Анапы потерпело крушение судно с хлебом для Суджук-кале. Ришелье отозвал оба отряда — казачий Бурсака и регулярный Рудзевича. Рудзевич с своим отрядом успел, однако, взять Суджук-кале. В январе следующего года Ришелье выразил в особом приказе благодарность ему за удачную экспедицию в землю черкесов и взятие Суджук-кале.

Январь 1811 года начался новой экспедицией русских войск за Кубань. Два отряда — один казачий под командой Бурсака и другой смешанный из егерей и казаков под начальством полковника Рудзевича — были направлены в земли шапсугов и натухайцев. Вначале оба отряда находились в различных местах. Бурсак с казаками, стоявшими близ Кубани, 12 января двинулся в горы; того же числа Рудзевич с егерями и казаками известил Бурсака, что он перешел уже р. Адагум и находился в землях шапсугов. На другой день отряд Бурсака имел дело с горцами, и казаки успели захватить до 100 голов рогатого скота, поступившего на продовольствие войск, а 14 января оба отряда соединились и расположились лагерем у реки Шипс.

На этот раз дело не дошло до серьезного столкновения между русскими войсками и черкесами. Черкесы сразу приняли покорный вид. Только казаки из отряда Бурсака имели несколько стычек с горцами. Особенно отличился при этом полк войскового полковника Лысенко, разбивший несколько раз шапсугов и сжегший несколько аулов. Шапсуги решили идти на мировую. Несколько раз они посылали старшин к Рудзевичу с мирными предложениями. Рудзевич требовал возврата русских пленных и орудия, взятого у Ольгинского поста, а также выдачи аманатов. Черкесы отделывались отговорками. Только из аулов по р. Антхыр шапсуги дали в обеспечение мира четырех аманатов. Последующие же переговоры не привели ни к какому результату.

Простояв три дня у р. Шипс, оба отряда двинулись обратно в Черноморию. Пока они шли по землям аулов, выдавших аманатов, горцы не трогали их, но лишь только войска, переправившись через р. Антхыр, появились на землях враждебных шапсугов, как последние начали нападать на русские войска. Дело дошло до сражений. Казаки и егеря сожгли и разорили несколько аулов. С обеих сторон были убитые и раненые.

В то же время черкесы не прекращали мелких набегов и воровства. Граф Ланжерон писал 11 января 1811 года, что, по сообщению начальника пограничного караула Кондруцкого и полкового есаула Белого, черкесы напали на Копанскую почтовую станцию, взяли здесь в плен двух человек и двух ранили. Извещенный об этом Кондруцкий с отрядом казаков перерезал путь горцам к Кубани, и в стычке с ними казаки убили и ранили до 85 человек, потерявши со своей стороны 5 казаков убитыми и 7 ранеными. Другая стычка с черкесами произошла между Ольгинским и Славянским кордонами, причем было убито черкесов 30 и пленено 7, а потери казаков ограничились 7 ранеными. В апреле Ришелье предписал Бурсаку удалить со службы начальника 2-й части Кордонной линии войскового старшину Бурноса 2-го и произвести следствие о его действиях. Благодаря беспечности этого офицера и не соблюдению установленных для охраны границы правил во 2-й части, с 13 августа 1810 года по 18 февраля 1811 года, черкесы увели в плен 29 душ населения, убили одного казака и угнали 45 лошадей и 369 голов рогатого скота.

Лето прошло спокойно, без военных тревог по Линии и серьезных столкновений с черкесами. Но в сентябре Ришелье предписал Бурсаку собрать к 10 октября в Екатеринодаре 2 конных и 6 пеших казачьих полков, приготовить к походу всю наличную в войске артиллерию и заготовить на два месяца сухарей для четырех тысяч человек. Обо всем этом следовало тщательно позаботиться, чтобы быть готовыми к походу во всякую минуту. По-видимому, сам Ришелье предполагал принять участие в экспедиции за Кубань, но дело ограничилось одними лишь приготовлениями к походу.

В ноябре стало известным, что за Кубанью собралось до 10 000 шапсугов, натухайцев и абадзехов. Во главе их стоял бывший анапский паша, который приглашал всех горцев, мирных и враждебных России, принять участие в войне с русскими. Сторонники России князья Алкас, Ханук, Ахметук и Мишеост отказались присоединить свои силы к черкесскому ополчению и сообщили о готовящемся набеге черкесов на Черноморию Бурсаку, прося его прислать войска для отражения враждебных им горцев. Бурсак отправил в помощь им отряд в 1000 человек казаков, при трех пушках, под командой полковника Дубоноса. К этому отряду черкесские князья присоединили 8000 горцев. Образовалось два ополчения горцев, между которыми завязались мирные переговоры, длившиеся безрезультатно до 7 декабря, после чего оба ополчения разошлись по домам.

В 1812 году, в тяжелую годину нашествия французов на Россию, когда значительная часть военных сил была отвлечена от Черноморского войска для борьбы с армией Наполеона, черкесы не переставали тревожить Черноморию. К счастью казаков, наши соседи или не понимали, или не могли учесть выгод того положения, которое давала им русско-французская война, и военные действия на Кубани не приняли напряженного характера, а велись в обычных рамках незначительных, хотя и назойливых набегов черкесов на казачьи хутора и селения.

Первый набег был произведен черкесами 1 февраля. Около 100 черкесских всадников напали сначала на казачий пикет, а потом на селение Ивановское, захвативши по пути в плен двух казаков Полтавской станицы, девочку и несколько штук рогатого скота. Охранявшие Ивановку солдаты подняли тревогу и усиленным ружейным огнем заставили бежать неприятеля. По значительным следам крови на снегу видно было, что черкесы отступили с потерями; с русской же стороны не было ни убитых, ни раненых.

Мая 31-го казаки, рубившие лес около Новоекатериновского кордона, остались в лесу на ночлег. Была туманная и темная ночь. Пользуясь этим, черкесы, в количестве 300 человек, незаметно переправились через Кубань, напали на рубивших лес и успели захватить в плен часть людей и скота; другая часть людей и скота была отбита у черкесов казаками, поспешившими на тревогу из кордона.

Наконец, с 7 на 8 июля черкесы произвели второе нападение на селение Ивановское. И на этот раз неприятеля было около 100 человек. В схватке черкесов с жителями один казак был зарублен и один ранен. Черкесы захватили уже несколько голов скота. Но в это время в Ивановку прискакали казаки под командой есаула Камянченка. Завязалась борьба, в которой убито было 18 человек черкесов. Остальные черкесы бежали, но у Кубани встретила их новая команда казаков. Ружейными выстрелами при переправе черкесов через Кубань было убито у них еще 20 человек и 15 лошадей и два черкеса взяты казаками в плен. Таким образом, черкесы потеряли в двух стычках 40 человек из 100 человек отряда и вынуждены были спасаться бегством. К потери казаков в селении прибавился еще только один раненый казак.

При полном спокойствии на границе и в казачьих селениях прошел 1813 год. Только 24 мая этого года четыре черкеса захватили в Красном лесу казака и истязали его, причем один из черкесов оказался прекрасно говорящим по-русски.

Прекращение черкесских набегов в 1813 году объяснялось двумя причинами. Во-первых, в этом году турки, получившие обратно от русских крепость Анапу, обязались не допускать черкесов до враждебных действий с русскими, и назначенный комендантом в Анапу Гусейн-паша тщательно выполнял это обязательство. А во-вторых, в конце года у черкесов появилась моровая язва, удерживавшая их по необходимости на местах.

Спокойно прошел и 1814 год. За это время в архивных документах отмечено только два случая столкновений казаков с горцами. В апреле был убит в лесу казак села Корсунского Швед и взята в плен бывшая с ним дочь. В конце декабря, в нижнем течении Кубани, около Темрюка, было произведено нападение на казачьи хутора тремя партиями горцев. Одна партия была отбита казаками без урону, а две другие прокрались в самый Темрюк и угнали несколько голов скота, из которого казаки отняли только одну пару волов.

В этом году и отношение властей к собственным войскам и к черкесам за нарушение границ было строже. Распоряжением 8 апреля Ришелье приказал оштрафовать в пользу войсковых сумм полкового есаула Гавриша, хорунжего Носенка и сельского смотрителя Дубину — первых двух по 100 рублей каждого, а третьего 50 р. за оплошность, благодаря которой черкесы угнали 7 волов. А 22 июля тот же Ришелье предписал Бурсаку черкеса, пойманного в Черномории на грабежах, прогнать сквозь строй шпицрутенами через батальон 6 раз. Обнаружено было, что главными ворами и нарушителями спокойствия на Линии были шапсуги. Ввиду этого, указом Александра I решено было сделать «сильную репресаль» в землях шапсугов, как наиболее враждебных России горцев. Но прежде, чем привести в исполнение эту меру, приказано было опросить другие горские народы, как они отнесутся к карательной экспедиции русских против шапсугов. Более миролюбиво настроенные к России черкесы довольно недвусмысленно ответили: пусть русские войска потреплют шапсугов, а остальное докончим мы, горцы. Это, собственно, значило, что черкесы хотели ограбить обессиленных шапсугов.

Со следующего, 1815 года, начался переворот в отношениях горцев к казакам. Горцы перестали скрывать таившуюся вражду к русским. В это время миролюбивый Гуссейн-паша был заменен в Анапе Сеид-Ахмед-пашой, открытым врагом России и сторонником горцев, жаждавших борьбы с русскими. Свое нерасположение новый анапский комендант выказал прежде всего к натухайцам за их мирные отношения к русским. Чтобы наказать миролюбивых натухайцев, он решил поселить на их землях 12 000 ногайцев, но натухайцы решили с оружием в руках отстаивать свои земли. Тогда паша предложил шапсугам отнять у натухайцев все их земли. Однако и эта мера осталась пустой угрозой. Сеид переменил тактику. Он начал возбуждать всех горцев к войне с русскими. Об этом было сообщено нашему посланнику при Константинопольском дворе тайному советнику Италийскому. Последний узнал, что анапский паша имел секретное от Порты поручение возмущать горские народы против России.

Таким образом, обнаружение враждебных действий горцев против русских началось под влиянием Турции. Горцы начали с целого ряда мелких набегов, грабежей и воровских проделок. Уже в январе, по сообщению полковника Белошапки, горцы внезапно напали на селение Ивановское и взяли в плен 6 душ. Случай этот Белошапка приписал нерадению смотрителя Ивановского селения, но он был не единственным в массе других. В апреле черкесы взяли 24 вола и двух мальчиков; в июле трое горцев схватили и увели казака, отставшего от разъезда, и т. д., и т. д. В первом случае виновные в недосмотре казаки были наказаны по распоряжению Бурсака палками (киями). Но набеги не прекращались. Убегали с обеих сторон из Черномории молодые солдаты, тяготившиеся службой, а от черкесов их крепостные. Так, в этом году у князя Чупаго убежало к казакам в Черноморию 11 крепостных крестьян. Князь предложил отдать взамен их трех молодых дезертиров-солдат с ружьями и амуницией. На этом условии и был произведен взаимный обмен беглецов.

В 1816 году высшие военные власти решили ослабить неприязненные действия горцев против казаков путем мирных торговых сношений. С этой целью в Черноморию был прислан чиновник из коллегии иностранных дел де Скасси, хорошо знакомый с бытом и потребностями горского населения. Скасси советовал увеличить количество меновых дворов и обратить преимущественное внимание на мену соли на лес, а также разрешить черкесам селиться у самой Кубани на левой ее стороне для сближения с казаками. Горцы охотно расширили торговые сношения, привозя на меновые дворы лес и сырье и получая взамен соль и мануфактурные товары. Но войсковая администрация воспротивилась поселению черкесских аулов близ Кубани, опасаясь усиления разбоев, грабежей и воровства.

Тогда сами черкесские владельцы стали просить о перенесении аулов к Кубани, обещая предупреждать вторжения черкесов в Черноморию. Просьбу эту передал де Скасси Ланжерону, а последний довел до сведения Государя. Результатом было постановление комитета министров 10 апреля 1817 года, которым разрешалось горцам селиться у Кубани. Последствия, однако, не оправдали надежд де Скасси. Мирные по названию черкесы всегда были сторонниками немирных единоплеменников и поддерживали их при набегах. Роль самого де Скасси свелась к тому, что он, раздавши массу подарков горцам и истративши на это значительные суммы казенных денег, взамен не получил ничего реального, кроме обещаний горцев жить в мире с Черноморским войском, которые они забывали, как только переходили через Кубань.

Единственное, что де Скасси сделал для казаков — это выкуп и обмен пленных, но это черноморцы умело устраивали и без де Скасси. В то время, когда последний всячески старался умиротворить горцев, склоняя их к мирным сношениям и торговле, сторонники Турции в горах продолжали возбуждать черкесов против России. Турция тоже намеревалась начать войну с русскими. В марте граф Ланжерон предупредил Бурсака, чтобы он внимательно следил за движениями горцев, так как турки подготовлялись к военным действиям против России со стороны Грузии и Мингрелии и побуждали и черкесов к совместным с ними действиям.

Мирный 1816 год не обошелся без приключений. В сентябре произошла кровавая стычка между 60 казаками под командой Ниякого и партией черкесов в 200 человек. Горцы убили Ниякого, двух казаков и шестерых ранили. Но в это время на поле сражения прискакали казаки под командой полкового есаула Гавриша. Черкесы были разбиты и понесли большой урон. В этом же году Ланжерон утвердил распоряжение войскового атамана Матвеева о месячном аресте начальника Новогригорьевского кордона есаула Мороза за плохую бдительность и недосмотр. В вину Морозу было поставлено то обстоятельство, что в его районе черкесы перебрались через Кубань и угнали 11 лошадей. Кроме ареста с Мороза приказано было взыскать деньги и за стоимость 11 лошадей. Деньги эти по резолюции Ланжерона должны были поступить в суммы войскового госпиталя и ни в коем случае не хозяину лошадей есаулу Шолудько, так как последний пустил их на пастьбу вопреки правилам об осторожности.

После 1817 года, в течение которого черкесы держали себя сравнительно миролюбиво, горцы энергично повели нападения на Линию в следующем, 1818 году. Января 4-го горцы ограбили Копанскую почтовую станцию. В феврале черкесы стали действовать большими партиями. Так, 6 февраля шапсуги, в количестве 700 человек, подошли к Кубани и пробовали переправиться на правый ее берег, но казаки вовремя заметили неприятелей и отразили их. Это были шапсуги-демократы, изгнавшие князей и отправившиеся в поход против русских по постановлению народного собрания.

Полковник Кондруцкий 14 февраля донес атаману Матвееву, что, по сообщению черкесского владельца Амчерея, сильная партия горцев переправилась у Тимошевского кута через Кубань и двинулась к Великомарьинскому кордону. Кондруцкий с казаками направился вслед за партией. Черкесы не ушли еще далеко от Кубани, и близ переправы завязался ожесточенный бой. Пользуясь численным превосходством, они начали сильно теснить казаков и бросились в шашки на них, но казаки отразили неприятеля дротиками. Казаки дрались храбро, но на каждого казака приходилось по 20 черкесов, так как казаков было 200 человек, а черкесов до четырех тысяч. В общей свалке черкесы захватили в плен 8 казаков, 2 ранили и 4 умерло от ран, но и черкесы потеряли до 60 человек ранеными и убитыми.

Случаи эти встревожили мирно настроенных черкесов. Князья и старейшины черкесов, живших между Анапой и р. Иль, 25 марта писали наказному атаману Матвееву, что они, натухайцы, не участвовали в нападении черкесов на Черноморию. Это было дело шапсугов, живших по правую сторону р. Иль. Писавшие же письмо предлагали принять новую присягу и приглашали русских совершенно истребить горцев, нападавших на Черноморию.

В последующие три месяца на Кордонной линии и в местах ближайших от нее в Черномории было спокойно. Но ночью под 13 июля, когда утренний разъезд из 12 казаков следовал в кордон, 40 человек черкесов, скрывавшихся в лесу, внезапно напали на казаков, убили двух лошадей, а казаков захватили в плен. Поспевшая из кордона команда рассеяла горцев. Через 8 дней, 21 июля, повторилось то же. Когда утром разъезды казаков возвратились в свои кордоны, 35 черкесов внезапно напали на казачий пикет, убили одного казака и захватили у него ружье и лошадь, но в это время успела прискакать из Ольгинского кордона команда из 70 казаков, и черкесы бросились бежать, причем один из них был убит и один ранен. На представления атамана анапскому паше Сеид-Ахмету об удержании горцев от набегов последний 9 декабря ответил, что черкесы не повинуются ему, особенно разбойники-абазинцы, и что он советует не оставлять в живых этих воров, а ловить их всех, привязывать камень к шее и бросать в Кубань, оставляя лишь одного, чтобы знать, откуда и кто были его товарищи.

В декабре черкесы произвели три нападения на черноморцев. Партия в 100 человек переправилась 18 декабря через Кубань, напала на резерв из 8 казаков, из которых два было взято в плен, а остальные 6 не дались черкесам в руки. Тогда же пленные казаки обменены были на пленного черкеса. Другая партия черкесов в 400 человек безуспешно пыталась перебраться в Черноморию и была отражена казаками. Наконец, 24 декабря утром сильная партия горцев, переправившись через Кубань, двинулась двумя частями, по 1000 человек в каждой, на два кордона — Елинский и Марьинский. Черкесы шли с двумя значками, одним бунчуком и барабаном, под общим начальством шапсугского владельца Шеретлук-оглы. Нападение их на кордоны не удалось. Тогда они, соединившись вместе, бросились на отряд войскового старшины Стринского. Три раза черкесы стремительной атакой пытались сломить отряд, и все три раза не могли вынести артиллерийского огня казаков и отступали. Действуя пушками и ружейным огнем, казаки совершенно рассеяли черкесское скопище, причем сам предводитель черкесов Шеретлук-оглы был убит. Три часа продолжалось сражение и стоило казакам 12 убитых и 12 взятых в плен. Черкесы потеряли 31 убитыми и 83 ранеными, из которых большая часть потом умерла.

Совершенно спокойно прошел 1819 год, но это был год усиленной агитации сторонников Турции о необходимости войны с русскими. Об этом неоднократно доносили лазутчики казачьим властям. Особенно усердствовал анапский паша, понуждая горцев к набегам в Черноморию и действуя на них то угрозами, то подарками, то лаской, то религиозными мотивами и другими способами. В сентябре граф Ланжерон сообщил атаману Матвееву, что по сведениям, доставленным ему армянином Минасом Косокоро, имевшим большие связи с горцами, черкесы, побуждаемые анапским пашой и турецкими чиновниками, намерены напасть одновременно на Екатеринодар и на Черноморию. Ланжерон требовал принять меры для отражения неприятеля. По всему видно было, что черкесы готовились к чему-то большому и серьезному. Военная гроза разразилась, однако, в следующем, 1820 году, но с этого года начались и новые военные порядки в Черномории и на Черноморской кордонной линии.

Так велась борьба черкесов с казаками в течение 20 лет. Здесь нельзя, конечно, провести границу, которой резко отделялись бы первые два десятилетия XIX века от последующих. Военные действия казачества и русских войск с горцами велись непрерывно и в последующее время. Но сами по себе первые два десятилетия дают совершенно достаточно материала для общей характеристики русско-черкесской войны. За это время успели вполне определиться противники казаков, их военные приемы, способы борьбы и особенности их военного строя.

Что представляли собой черкесы в военном отношении? Не дисциплинированных, плохо вооруженных, но храбрых и отчаянных воинов.

Черкесы любили военное дело, с увлечением производили набеги и высоко ценили храбрость и самоотвержение, но не имели ни определенного плана военных действий, ни правильной военной организации. Им чуждо было понятие об армии, как организованной силе народа или государства; у них не существовало ни постоянных военачальников, ни ранговых делений и должностей, ни военных частей по численному составу и по роду оружия. Правда, черкесы имели конницу и пехоту, но пехотинцами были бедняки, которым негде было взять лошадей. Идеалом черкеса служил конный воин, а идеальной формой борьбы — скрытный и стремительный набег. Военный строй черкесов был, следовательно, очень примитивен.

Примитивно было и вооружение у черкесов. У них не было ни пушек, ни артиллерии. Они не имели также ни собственного пороха, ни свинца, и во всяком случае сильно нуждались в том и другом. Мало было и мелкого огнестрельного оружия. Хорошие ружья и пистолеты встречались только у князей, дворян и джигитов. Масса воинов не имела ни того, ни другого. Многие вместо ружья употребляли лук. В архивных документах упоминается о ранах, причиненных стрелами, и о стрелах, находимых казаками после сражения. После одного из сражений Бурсак послал в подарок Ришелье «богатый лук со стрелами в колчане», отнятый у черкесов. Самое любимое у черкесов оружие — кинжал и шашка — было не у всех. Бедняки не имели его, и когда черкесы собирались в большие толпы, часть воинов вооружена была только топорами и короткими пиками. Наконец, у черкесов не было и укреплений или если и были местами, то в зачаточной лишь форме.

При таком военном строе и вооружении горцы не могли рассчитывать на успех в открытом бою и крупных предприятиях. Пока горцы действовали мелкими партиями, за ними чувствовалась сила; но раз дело ставилось в условия организованной войны, недостатки военной организации и отсутствие дисциплины обнаруживались ярко и неизменно. Большие толпы черкесов непригодны были для больших военных дел. За немногими исключениями, они не могли овладеть не только кордоном, но даже пикетом, при наличности у казаков пушки. При одной пушке горсть казаков держала в почтительном отдалении тысячную толпу, и часто два-три удачных выстрела картечью вызывали беспорядочное бегство многочисленных черкесских отрядов.

Но черкесы, однако, время от времени собирались в тысячные скопища для борьбы с казаками. Это был военный прием, унаследованный от прошлого, своего рода исторический пережиток. Перейдя огромной толпой через Кубань, черкесское скопище делилось потом на части и каждая часть действовала особо, дробясь в свою очередь еще на более мелкие деления. При обратном движении мелкие части соединялись в более крупные, а крупные в одну толпу, которая могла дать отпор противникам при отступлении. Это был татарский прием набегов, но татары применяли его в слабо заселенных степях и мало защищенных укреплениями местностях. Между тем Черномория, хотя представляла степную местность, но она была опоясана рядом крупных и мелких укреплений, имела организованный дозор в виде казачьих разъездов и ряд селений, до известной степени приспособленных к отражению неприятелей. Результатом несоответствия между татарскими приемами набегов у горцев и организованной защитой местности русскими были частые поражения черкесских скопищ.

Но черкесы не могли не воевать, потому что, по своим обычным воззрениям, они смотрели на военные грабежи и воровство, как на благородный промысел джигита, как на добычу, которою горцы пополняли недочеты в своем убогом хозяйстве и обстановке. Получался какой-то заколдованный круг. Горцы шли за добычей, подрывая экономическую жизнь казака, а казак мстил за это, разоряя горца. Столкновения начинались с мелких набегов и хищений горцев. За мелкими свалками следовали крупные дела. Стычки переходили в войну, собирались многочисленные скопища, посылались русскими грозные экспедиции в горы. И чем чаще и строже карали русские черкесов, тем ожесточеннее черкесы производили набеги. Война то тлела чуть заметно, то разгоралась в крупное зарево. Пылали черкесские аулы, хлеб и сено, угонялся скот и приносились в жертву военному Молоху человеческие жизни. И несмотря на это, черкес не складывал оружия, не переставал производить грабежи и набеги, не стремился заменить прелести войны довольством мирных отношений.

Глава XII
Старая линия и Екатеринославское войско

XIX век застал Старую Линию с 6 станицами Кубанского казачьего полка, основанными здесь в 1794 году. Сравнительно с Черноморией, также слабо заселенной, но представлявшей собой определенную территорию казачьего войска. Старая Линия была пустующим краем. Станиц было мало, и они были так разбросаны и удалены одна от другой, что, казалось, тонули в обширных пространствах, тянувшихся по Кубани на север и восток от нее. Это были только слабые намеки на Старую Линию, богатый и цветущий в настоящее время край.

Но в некотором отдалении от Кубани появились уже крупные поселения. Тут осели крестьяне, обращенные в тридцатых годах в казаков Кавказского линейного войска.

Первым по времени поселением было Новомарьинское, возникшее в 1794 году, одновременно с казачьими станицами Кубанского полка. В следующем, 1795 году, появилось селение Старомарьинское. Через год, в 1797 году, были основаны три селения: Рождественское, Каменнобродское и Новотроицкое. В 1798 году основано было целых пять селений: Расшеватское, Дмитриевское, Ильинское, Архангельское и слобода Малороссийская или Бирючья.

Таким образом, к началу XIX столетия в пределах нынешней Старой Линии существовало уже 11 крестьянских селений, в которых числилось в 1801 году 9724 ревизских и 1226 вновь народившихся душ, или 10 950 мужского пола и 10 387 душ женского, а всего, следовательно, населения 21 337 душ. Цифры, значительно превышавшие наличность казачьего населения Черномории. Крестьянская колонизация края велась более успешно, чем казачья.

Заселение края крестьянами шло от нынешнего Ставрополя на северо-запад, по направлению к землям Черноморского войска. Того требовали военные условия. Ставрополь был уже тогда значительным военным центром. В нем и близ него был поселен Хоперский полк. На юг и юго-восток от Кубани расположены были станицы Кубанского полка. А к западу от земли Донского войска и до р. Кубани тянулась граница Черномории. Следовательно, крестьянские селения со всех сторон ограждены были в известной мере от набегов черкесов рядом военных поселений. Крестьяне селились под защитой казаков.

Священник Успенский записал в 1901 году со слов трех столетних стариков станицы Дмитриевской — Беседина, Назарова и Лахина — интересные показания об основании в 1801 году Дмитриевки. Старики родились около того времени, когда заселялось вновь основанное селение, и были живыми памятниками прошедшего.

Основателями станицы Дмитриевской были, по их словам, великороссы, вышедшие из сел Завершья и Богословки Бирюченского уезда Воронежской губернии. Бросили они родину вследствие малоземелья. Наслышавшись рассказов о вольных землях на Кубани, они продали строения и имущество и, по собственному почину и воле, двинулись несколькими партиями на Кавказ. Дорогой к ним пристало до 10 семей помещичьих крестьян, бежавших от панщины. Беглецы бросили дома, весь домашний скарб и, в чем были, присоединились к переселенцам. Переодевшись и изменивши имена и фамилии, они пробрались на Кавказ вместе с вольными крестьянами.

По приходе на Старую Линию новоселы набрели на поселок Ильинский, возникший также в 1801 году и только что начавший обстраиваться. Здесь остановились они на отдых с разведочными целями о новом крае. Тревожные условия жизни в прикубанских станицах благодаря соседству черкесов заставили одну часть переселенцев сразу же остаться в селе Ильинском. Другая часть воронежских выходцев решила отыскать свое собственное место для поселения и остановилась в урочище, расположенном у Жирного кургана на р. Бейсуг. Здесь поселенцы осели временным станом. На беду новоселов, Жирный курган был сторожевым пикетом, и притом очень важным. С высокого кургана прекрасно была видна окружающая местность во все стороны — вблизи в 6 верстах Ильинский поселок, вдали на Кубани станица Кавказская и укрепление Темишбекское, а на запад, на восток и север обширные степи. Военным властям почему-то не понравилось присутствие у пикета переселенцев. Начальник пикета велел переселенцам очистить занятое ими место и поселиться несколько далее по р. Калалы. Сначала переселенцы приняли это за придирку и приступили к возведению построек. Но в стан к ним приехал казачий офицер, потребовал к себе всех мужчин, начиная со стариков и оканчивая молодежью, выстроил их по военному во фронт и сначала разнес за неповиновение, а потом велел выпороть через одного. Мужики опешили, а казачий пан сел на коня, пригрозил им еще раз плетью и скрылся из глаз. Но розга сделала свое дело. Переселенцы разобрали свой временный стан, запрягли лошадей в телеги и двинулись к тому месту, где расположена теперь Дмитриевская станица.

Так под свист розг и удары нагайки нашли основатели Дмитриевской станицы подходящее для себя в новом крае место. Здесь они с энергией взялись за устройство селения. Одни подготовляли места для построек и рыли ямы, другие возили с Кубани лес, третьи плотничали и возводили здания, а бабы и ребята обмазывали хаты, подносили материалы и помогали всем. Селение окопали они потом глубокой канавой на случай нападения черкесов. С теми же военными целями мирные поселяне расположили поселок близ камышей, в которых впоследствии они не раз скрывались от горцев.

В то время природа была еще не тронута человеком; неприкосновенны еще были камыши, степи, земли и воды. При отсутствии людей всюду в этих местах водились в обилии дикие звери. Были здесь волки, лисицы, козы, джайраны, кабаны, даже дитя лошади (турпаны) и масса птицы. Растительность была также обильная и разнообразная, земля тучная и пастбищ сколько угодно. Недоставало только людей, у которых можно было бы заработать что-нибудь нуждающимся переселенцам. Чтобы добыть средства заработком, приходилось уходить на сторону далеко на Дон или в Черноморию. И попавшие на Старую Линию ни с чем или налегке переселенцы вынуждены были батрачить и добывать заработками деньги и скот. Так мало-помалу переселенцы обзавелись хозяйством и стали водить преимущественно скот. В то время тут не было уже кочевников ногайцев, занимавших все степные пространства. Хлеб сеяли крестьяне в небольшом количестве, главным образом для собственного продовольствия. Но благодаря девственной почве зажиточные хозяева уже тогда добывали столько хлеба, что избытки его возили на продажу в Ростов. Одним словом, если не все, то значительная часть переселенцев очень скоро стала на ноги в новом крае. Уже в 1803 году у них был молитвенный дом, свой самостоятельный причт и 90 дворов обустроившихся переселенцев.

Подобным же образом и при подобных условиях осели на Старой Линии и другие крестьянские селения в 1794–1801 годах. В 1802 году на р. Бейсуг, в пределах Старой Линии, было поселено 350 ревизских душ малороссов Бирюченского уезда Воронежской губернии и 41 душа из Гадячского уезда Полтавской губернии. Это, надо полагать, были поселенцы тех крестьянских селений, которые были включены потом в пределы Старой Линии и население которых было перечислено в казаки.

Крестьяне селились вообще на собственный страх и средства. Правительство не мешалось в это дело и материальной помощи им никто не оказывал. Переселенцы пользовались лишь общими для всех новоселов льготами временного освобождения от податей и повинностей.

И чем более являлось на Кавказ мирных переселенцев, желавших вести здесь хозяйство, тем настоятельнее была нужда в усилении военных сил для охраны их. А между тем Кубанская кордонная линия была слаба в верхних частях Кубани и по количеству казачьих станиц, и по качеству пограничных укреплений. В 1801 году Кавказская кордонная линия шла от Кизляра на Моздок и отсюда вверх по р. Малке до Беломечетского поста, далее позади Пятигорья на Кубань к урочищу, называемому также Белая мечеть, а потом по Кубани до Усть-Лабы и Черномории.

В ту пору от Малки до Кубани по этой линии не было еще ни одного селения, а по Кубани на протяжении 360 верст до земель Черноморского войска, по границе было расположено только шесть станиц, с расстояниями между ними в среднем до 60 верст. Таким образом, от Малки до Кубани было совершенно открытое пространство для черкесских набегов, а по Кубани до Черномории значительные промежутки между станицами давали также полный доступ черкесам к вторжению в русские пределы.

Эти недостатки Кордонной линии еще более осложнялись плохим состоянием пограничных укреплений. Как видно из рапорта г.-м. Глазенапа от 8 января 1802 года г.-л. Кноррингу, Кавказская линия, по защите разными видами войск, делилась на две части. От Кизляра до Георгиевска, в 12 крепостях и укреплениях, были расположены кавалерийские и пехотные полки регулярной армии, а в остальных 12 пунктах, от Георгиевска до Усть-Лабы, Кордонную линию охраняли одни казаки. Все укрепления состояли или из плохих земляных мазанок, или из столь же невзрачных и ветхих деревянных строений. Да и строений было недостаточно. Конюшни, например, для лошадей находились только в трех из 24 пунктах, но и они были плетневые, полуразрушенные. Глазенап просил сделать распоряжение о ремонте старых строений и указать, где и сколько новых укреплений, а также сколько и каких строений предположено построить.

Воевать с горцами и защищать от них границы при таких условиях было делом в высшей степени трудным и рискованным. Горцы всегда могли натворить немало бед в плохо охраняемых местах, что и было в действительности. Нужно было или прибавить регулярных войск, или усилить казачьи кадры. Собственно, немногие станицы Кубанского полка продолжали еще заселяться. Донские казаки, поднявшие восстание из-за переселения их на Кубань, охотно, без всякого принуждения, шли на прикубанские земли, как только осели их предшественники по Кубанской границе. Были вольные и тайные переселения. Край был богат свободными землями и угодьями для посевов и скотоводства. Для людей, державшихся старой веры, не существовало никаких стеснений на новых местах, и казаки-староверы охотно шли к своим единоверцам на Кубань. Неспокойные головы, любившие военную жизнь и приключения и жаждавшие борьбы с горцами, также покидали Дон и уходили на Кубань. Шла родня к родне и одностаничники к одностаничникам. Но все это совершалось в малых размерах, слабыми колонизационными течениями. Для обеспечения Кавказской пограничной линии требовался более широкий приток поселенцев.

Особенно заинтересованы были в такой постановке колонизации лица, руководившие военными действиями на Кавказе. По самому скромному расчету, для заселения границы по Кубани на Старой Линии граф Гудович потребовал переселения с Дона на Кубань 3000 казачьих семей. Между тем поселена была только одна тысяча семей. Нужны были еще переселенцы. И навстречу этой нужде пошли казаки бывшего Екатеринославского войска. Донцов правительство силой гнало на Кубанскую линию, екатеринославцы пошли туда по своей охоте.

Бывшее Екатеринославское казачье войско имеет свою историю. Оно возникло одновременно с Черноморским войском и под влиянием тех же причин, как это последнее. Казаки потребовались для войны с турками. В то время, когда Черноморское войско формировалось исключительно из бывших запорожских казаков, Екатеринославское войско составилось из всевозможной вольницы. В него вошли вольные искатели приключений — малороссийские казаки, беглые крестьяне, однодворцы, старообрядцы, мещане и вообще разные выходцы на юг России. Добровольцы эти в 1788 году, в начале войны с турками, соединены были с Бугским казачьим войском и все вместе получили название сначала Бугского, а потом Екатеринославского казачьего войска. Екатерино-славское войско выставляло десять полков, тысячного состава каждый, и насчитывало до 50 562 д. обоего пола населения.

Благодаря разнообразному составу и массе не казачьих элементов в рядах Екатеринославского войска почти не оказалось своей старшины. Не из кого было выбирать офицеров. Так как Екатеринославское войско оказалось смежным с Донским, то оно подчинено было этому последнему и называлось Екатеринославским или Новодонским войском. Донские старшины, по назначению правительства, управляли екатеринославцами и, как с пасынками, не стеснялись с чуждым им казачеством. Появились поборы, утеснения, назначения на службу не в очередь и т. п. В течение 8 лет этого зависимого положения екатеринославцам показалось настолько тяжелым донское иго, что они начали ходатайствовать о возвращении их «в первобытное состояние». Казаками пожелали остаться только бывшие бугские запорожцы. Тогда Екатеринославское войско снова было подразделено на две части: на Бугское войско и на пришлые элементы, составившие Екатеринославское войско. Первые, бугские запорожцы, были оставлены, согласно их желанию, в казачьем звании, а вторые, собственно екатеринославцы, переведены на казенный оклад на правах однодворцев. За прежнюю военную службу им дана была только двухлетняя льгота от подушного оклада.

Но и среди обращенных в податное состояние екатеринославцев произошел раскол. Часть их, преимущественно те, которые входили в полк знаменитого Платова, участвовавший в делах под Измаилом, Килией, Аккерманом и пр., нашли, что им дали мало земли, и не захотели быть однодворцами. Начались новые хлопоты о возвращении в казачество. В это время заселялись Черномория и Старая Линия. Слухи об обилии земель и приволье в этих местах дошли и до екатеринославцев, и они твердо порешили переселиться на Кавказ в казаки. Во главе движения стал казак Козьма Рудов. По доверенности от общества, сначала он обратился в Сенат с прошением об обращении екатеринославцев в казаки, но Сенат не решился удовлетворить эту просьбу без Высочайшего соизволения. Тогда в августе 1800 года Рудов подал прошение на Высочайшее имя. Опираясь на то, что екатеринославцы несли во время турецкой войны «службу на собственном иждивении» и что при обращении их в однодворцев им дали мало земли, он просил переселить екатеринославцев, в количестве 3300 душ муж. пола, «на Кавказскую линию казаками». Екатеринославцы, говорилось в прошении, привыкли к военной службе и не пожелали записаться ни в купечество, ни в мещанство. Сенату поручено было удовлетворить просьбу екатеринославцев по выяснении обстоятельств дела.

С этой целью Сенат предварительно собрал сведения о просителях через Слободского украинского губернатора и об условиях поселения казаков на Кавказе через губернатора астраханского. Первый ответил условно, что переселить их можно столько, сколько окажется в излишке, за наделением всех однодворцев 15-десятинным наделом. Второй, астраханский губернатор Повалишин, донес о запросе Сената астраханскому военному губернатору и инспектору Кавказской дивизии г.-л. Кноррингу. Генерал Кнорринг воспользовался удобным случаем. Давши краткий очерк об условиях заселения Кавказа от Кизляра до Усть-Лабы казаками Кизлярского, Терского и Гребенского войск и Моздокского, Волгского, Хоперского и Кубанского полков, располагавших 248 старшинами и 4246 казаками служилого состава, он признал, что от переселения на Кавказ казаков бывшего Екатеринославского войска «важные произойдут пользы для границы». Самым расположением новых станиц по Кубани, между Кавказской и Усть-Лабинской крепостями, можно было уже загородить черкесам проход в русские владения на протяжении 90 верст. Затем новоселы могли образовать целый казачий полк пятисотенного состава, и часть полка могла быть назначена в другие места для защиты границы. Мнение генерала Кнорринга имело решающее значение для екатеринославских казаков.

После того как Сенат собрал все справки о переселенцах и доклад его по этому предмету представлен был Государю, 16 октября 1801 года Александр I утвердил мнение Сената, и вопрос о переселении бывших казаков Екатеринославского войска на Старую Линию был решен в положительном смысле.

Желающих переселиться на Кавказскую кордонную линию из пяти сел Изюмского уезда — Сухаревки, Терской, Ямполовки, Краснянской и Дериловой — записалось 770 душ муж. пола, и из шести сел уезда Старобельского, Новоайдарского, Спеваковки, Бахмутовки, Райгородской, Староайдарской и Трехизбенской — 2530 д., а всего 3300 д. м. пола. Но когда Старобельский нижний земский суд «сочинил» свои списки переселенцев, то в них попали однодворцы из других селений и даже из другого, Змиевского, уезда. Таких добавочных селений оказалось 7 по Змиевскому уезду и 4 по уезду Изюмскому, с 479 душами м. п. в обоих. Права на переселение Слободскоукраинским губернским правлением были признаны лишь за 3300 д. м. п., из числа их приказано было выбрать надежных доверенных лиц для осмотра мест поселения на Старой Линии.

Доверенными были есаул Гречишкин и сотник Фарафонов «со многими стариками». Ими осмотрены были как весь подлежавший заселению район, так и места, предназначенные под станицы. Станицы должны были находиться на известном расстоянии друг от друга и непременно близ существовавших уже укреплений. Екатеринославцам указаны были 4 редута: Ладожский, Тифлиский, Казанский и Темишбекский, при которых предполагалось расположить станицы. Доверенные, со своей стороны, нашли места эти подходящими для этой цели. Оставалось только переселить население бывшего Екатеринославского войска, находившееся еще на старом местожительстве. Осмотр мест новоселами производился в апреле и мае месяцах, а в сентябре и октябре 1802 года, как донес об этом в Тифлис генерал Кнорринг, на Кавказскую линию прибыли бывшие екатеринославские казаки и основали при 4 редутах 4 станицы, без всякой помощи казны, на собственные средства.

Но выбор мест под станицы не обошелся без затруднений. Г.-м. Шеншин в рапорте 13 августа из Усть-Лабы сообщил Кноррингу, что место под станицу Тифлисскую, разрешенное им для заселения, согласно желанию переселенцев, внизу у берега Кубани, он считал неудобным и полагал бы расположить станицу выше и ближе к редуту, под защиту его. То же писал Кноррингу о расположении станицы Темишбекской полковник Дияков. Место, первоначально избранное для этой станицы, он нашел низким, сырым и нездоровым. В низинах и впадинах, при дожде и грязи, могли образоваться топи и лужи, грозившие людям «тяжкими болезнями». К тому же местоположение это неудобно было и с точки зрения охраны его от горцев, как удаленное от укреплений и требовавшее особого охранного отряда. Сообразно с такими указаниями Шеншина и Диякова и было изменено расположение станиц Тифлисской и Темишбекской.

Екатеринославские казаки переселились в количестве 3277 д. м. п. и были распределены по станицам следующим образом: в станице Ладожской осело 232 семьи, в Тифлисской — 181, в Казанской — 223 и в Темишбекской — 226 семей. Годных к службе оказалось 1106 человек, престарелых 586 и малолетних 1505. Четыре сотни полка были распределены каждая в особой станице, а пятая сотня в станицах Казанской и Темишбекской. При организации из них Кавказского полка в состав администрации его вошли 4 лица из старшин бывшего Екатеринославского войска, 4 из Хоперского полка и 1 из Волгского. Военная коллегия предписала генералу Шеншину выбрать из трех кандидатов одного войскового старшину и других недостающих в полку чинов. Старинные казачьи порядки, хотя и в измененном уже виде, были применены к новому казачьему полку. Инспектор Кавказской кавалерии г.-л. Шепелев рапортом 12 августа донес командующему войсками в Грузии князю Цицианову, что, согласно указу Государственной военной коллегии от 11 июня 1803 года об образовании Кавказского, по образцу Кубанского, полка, он поручил г.-м. Шеншину произвести в его присутствии выборы офицеров. Казачий обычай выбора офицеров был осуществлен под надзором генерала.

В октябре генерал Шепелев сообщил кн. Цицианову, что с 14 октября 1803 года Кавказский полк «принял свое существование», т. е. были произведены выборы офицеров, а исправлявший должность полкового командира есаул Гречишкин снабжен «общими правилами» по Кордонной линии.

Того же 14 октября особым предписанием по Кавказскому полку генерал Шепелев установил временные порядки во вновь возникшей военной части.

До утверждения полковым старшиной выбранного на эту должность, соединенную с командованием полком, есаула Гречишкина, на него были возложены обязанности полкового командира.

При пятисотенном составе полка в каждую сотню были назначены один сотник, два квартирмейстера и два хорунжих.

Каждый казак обязан был иметь одну верховую и одну вьючную лошадь, ружье, пику, пистолет и шашку или саблю. Из пятисотенного состава полка не имели вьючных лошадей 450 казаков, а 50 казаков, кроме того, и оружия. Всем им вменено было в обязанность обзавестись лошадьми и оружием.

Порохом и свинцом казаки снабжались из арсенала в гор. Георгиевске, куда и посланы были приемщики для получения зарядов.

Штаб-квартира назначена была в ст. Тифлисской.

Нормы для мелких передвижных частей полка были установлены для резерва в станице и на разъезды 40 казаков и для конвоирования 20 казаков.

Таким образом, прежде чем бывшие екатеринославские казаки успели прочно осесть и оборудовать как следует жилища и хозяйственную обстановку, они уже были вооружены для борьбы со своими соседями — черкесами.

Наконец, 14 октября 1803 года генерал Шепелев донес в Государственную военную коллегию о сформировании полка и о результатах выбора офицеров. Считая есаула Гречишкина достойным быть войсковым старшиною по тому глубокому уважению, каким он пользовался в среде казаков, Шепелев тем не менее находил невозможным назначить его полковым командиром, так как он не умел ни читать, ни писать. Точно так же квартирмейстер Макеев был вполне достойный офицер, но ему нельзя было поручить квартирмейстерских обязанностей по незнанию грамоты. Поэтому Шепелев назначил Макеева сотником, а квартирмейстером по одобрению всего полка был избран рядовой казак Антон Леденев. Шепелев вообще жаловался на отсутствие грамотных людей в среде казачьей старшины.

Очень характерные указания в этом отношении дает официальный документ — «Список Кавказского полка старшинам, пятидесятникам и казакам, удостоенным по выбору общества к производству в чиновники». В список внесены избранные уже в офицеры лица, бывшие в действительности один есаулом, один сотником, два квартирмейстерами, три хорунжими, два пятидесятниками и семь казаками. При баллотировке из 5 кандидатов, избранных есаулами, оказалось только двое грамотных, избранных в сотники — четыре грамотных и один неграмотный, и избранных в хорунжие — три грамотных и два неграмотных, а всего, следовательно, из 15 лиц, избранных в офицеры, оказалось 9 грамотных и 6 неграмотных. Замечательно, что из 10 нижних чинов, избранных в офицеры, только трое было неграмотных и семь грамотных, а из пяти лиц, уже бывших офицерами, только два грамотных и три неграмотных. Другими словами, рядовое казачество в лице своих избранников дало только 30 % неграмотных, а офицеры 60 %, вдвое более, чем нижние чины. Сам будущий командир полка был тоже неграмотный.

Указом 25 января 1804 года Военная коллегия утвердила штат Кавказского казачьего полка в 500 нижних чинов при 1 полковом командире, 5 есаулах, 5 сотниках, 5 хорунжих, 1 квартирмейстере и 1 писаре. Избранный в полковые командиры Гречишкин, как неграмотный, был назначен есаулом, а полковым командиром был утвержден, согласно представлению генерала Шепелева, войсковой старшина Волгского полка Усков. В таком виде Кавказский полк представлял точную копию Кубанского казачьего полка, существовавшего с 1794 года. Денежное жалованье, провиант и фураж кавказцы получали в том же размере, как и кубанцы.

Между тем однодворцы Змиевского и Изюмского уездов, в количестве 479 душ, исключенные из списков переселенцев, образовавших Кавказский полк, не успокоились и продолжали, в свою очередь, хлопотать о переселении на Кавказскую линию в казаки. Получивши на это разрешение, они, по примеру своих предшественников, послали также доверенных лиц на Кубань для выбора места под станицу. Харьковский губернатор 30 июля 1803 года сообщил кн. Цицианову, что по распоряжению министра внутренних дел однодворцы Змиевского и Изюмского уездов, изъявившие желание переселиться на Кавказ в числе 479 д. м. п., послали выборных для осмотра мест. Выборные эти выбрали особое место для расположения станицы близ реки Кубани и Лихачева Кута. Здесь в 1804 году была основана пятая станица, вошедшая в состав Кавказского полка, — Воронежская. Для перехода на Кубань записалось 311 однодворцев Змиевского уезда из селений Шебилинки, Лозовенки, Верхнего и Нижнего Бишкина, Охогей, Верхней Береки и Алексеевской и 108 душ Изюмского уезда из селений Веревкиной, Протопоповки, Волобуевки и Чепелинки. В действительности же на место переселения в мае 1804 года пришло только 378 д. м. пола, которые вместе с ранее пришедшими на Кубань 3277 душами составили 3655 д. муж. п. Воронежцы составили пятую сотню Кавказского полка.

Но это увеличение Кавказского полка навело Военную коллегию на мысль об образовании не одного, а двух пятисотенных полков из казаков бывшего Екатеринославского войска. Мнение коллегии по этому вопросу было сообщено 13 октября 1804 года кн. Цицианову. Последний в свою очередь предложил высказаться по этому вопросу инспектору кавалерии по Кавказской инспекции г.-л. Глазенапу, как близко стоявшему к переселенцам лицу. Глазенап, при наличности даже 3655 д. м. п. в Кавказском полку, не нашел все-таки возможным учредить два казачьих полка по чисто экономическим соображениям. Переселенцы в это время еще не устроились и не обзавелись как следует хозяйством, терпя крайнюю нужду во всем на новых и к тому же неспокойных местах. Практичнее было бы, по мнению Глазенапа, причислить к Кавказскому полку станицу Усть-Лабинскую, как входившую в него территориально, а взамен ее включить в Кубанский полк станицу Темишбекскую, связанную также территориально с этим полком. Тогда образовалось бы два обособленных полка и по каждому полку можно было бы увеличить строевой пятисотенный состав еще на 150 казаков.

В сущности, и с пополнением Кавказского полка станицей Воронежской полк нуждался еще в переселенцах. Мужское население не увеличивалось. Прирост был слаб, убыль значительна, пополнения новыми силами со стороны также были редки. Только в 1807 году генерал Булгаков 27 апреля сообщил графу Гудовичу, что отставной есаул Черноморского войска Перекрест, происходивший, как показывает его прозвище, вероятно, из татар или горцев, и 20 абазинцев горского владельца Атажука Клычева просили зачислить их в Кубанский полк. На запрос Булгаковым казаков, согласны ли принять просителей в свою среду, казаки решительно отказались от приема есаула Перекреста, как уволенного со службы в Черноморском войске за свой «неспокойный характер». Что же касается «абазинских черкесов», то присоединение их к полку кубанцы считали полезным и желательным. Но это был редкий, исключительный случай.

Между тем размещение станиц Кубанского и Кавказского полков вперемежку представляло большие неудобства как в административном, так и в хозяйственно-земельном отношениях. Но предположению генерала Глазенапа о перечислении по полкам двух станиц не суждено было скоро осуществиться, и неудобства эти продолжали существовать 16 лет. Только в 1819 году перечислены были станица Усть-Лабинская в Кавказский полк, а станица Темишбекская в Кубанский. Благодаря этому оба полка были обособлены один от другого территориально и могли иначе, с большими удобствами, распределить свои строевые части по местожительству. Кавказский полк тянулся полосой от Усть-Лабы до Казанской станицы, а Кубанский с станицы Кавказской до Воровсколесской. В последнем в 1819 году числилось два штаб-офицера, 21 обер-офицер и 800 казаков. В течение 16 лет полк, конечно, должен был увеличиться.

С водворением 11 станиц Кавказского и Кубанского полков заметно изменились условия защиты Пограничной линии войсками. Каждая станица уже сама по себе представляла внушительную военную силу, а станицы с укреплениями тем более. Некоторые старые укрепления очутились вне Кордонной линии и утратили свое прежнее значение. В 1809 году генерал Булгаков донес командующему войсками на Кавказе генералу Тормасову, что построенная на высокой, крутой и малодоступной горе крепость Темнолесская, после того как впереди ее была установлена новая Кордонная линия, была не нужна и ни для каких военных целей не пригодна. От поселений она находилась вдали. Самое близкое к ней селение Темнолесское лежало в 10 верстах. Держать в такой крепости войска, провиант и всякие запасы было неудобно. Оставалось одно — совершенно упразднить эту крепость.

Таким образом, в короткое время казачьи станицы как опорные в военном отношении пункты по Кордонной линии приобрели настолько важное значение, что даже прежние укрепления оказались излишними. Но основная сила станиц, или, вернее, их населения, крылась в экономических условиях, в хозяйственном быте казаков и связанных с ним земельных порядках. Хотя казаку сразу при заселении края пришлось, что называется, «стать на военную ногу», но было где и чем жить; его окружал земельный простор — условие, при котором он мог практиковать исконные порядки вольного пользования землей. Последнее обстоятельство представляло своего рода идеал для земледельца тех времен, и недаром даже крестьяне уходили в казаки.

На Старой Линии сложились первоначально порядки полкового, а не войскового землевладения и землепользования, как это велось в обособленных казачьих войсках — Донском, Уральском, Черноморском и др. И это понятно. Старолинейцы составляли не казачье войско, а только полки. Полками поселились кубанцы и кавказцы, полками они и пользовались землей, каждый особо. Каждый полк имел свою территорию, и в видах больших удобств в земельном отношении было произведено даже перечисление станиц Усть-Лабинской и Темишбекской из одного полка в другой. При этом условии терялась чересполосность владения и каждый полк располагал своими землями в одной смежности.

В архивных материалах не сохранилось подробных сведений о том, как, когда и в каких количествах нарезывались земли для Кубанского и Кавказского полков, но есть указание на это. Ставропольем уездный землемер Пичугов доносил в 1802 году генералу Кноррингу, что, по просьбе казаков, ввиду наступления полевых работ, он отложил на время «отмежевание земель» для Кубанского полка и, вероятно, для вновь прибывших казаков Кавказского полка. Работы начаты были с Усть-Лабинской станицы, но еще в 1826 году не были закончены. Дебу в своей «Истории Кавказской линии», обнимавшей период с 1816 по 1826 год, говорит, что «казаки Кавказского полка, во избежание разных неудобностей и для лучшего хозяйственного распоряжения, пользуются по повелению начальства, с самого их водворения, отведенным для них немалым пространством земли, занимающей от 20 до 40 верст от реки Кубани». Земли могли нарезаться, понятно, только на север от Кубани, а станицы находились на южной окраине своих юртов. Каждый полк владел, таким образом, длинной и широкой полосой земель, тянувшихся вдоль Кубани. По сведениям Дебу, основанным, как он выразился, «на объявлении казаков и неверном», так как «общее размежевание» было только еще начато, — в Кубанском полку приблизительно считалось удобной и неудобной земли 163 258 дес., а в Кавказском 244 739 дес. Так как это количество земли распределено было особо по каждой станице, то, очевидно, земли были приблизительно исчислены по фактическому землепользованию казаков и составляли лишь часть пустующих смежных пространства.

В свою очередь, каждая станица в полку имела свой юрт или общинно-земельную территорию. При вольном пользовании землей границы юрта устанавливались казаками фактически по живым урочищам, как это водилось в старину. Юрт прилегал к станице, и те пределы земель, до которых казаки сеяли хлеб или водили скот, были границами юрта. На дальность этих расстояний от станицы влияли троякого рода обстоятельства: 1) опасности, соединенные с набегами и грабежами черкесов, 2) естественные удобства местности и 3) близость или отдаленность соседних станиц. Юрт несомненно округлялся в зависимости от этих трех условий. Но земельный простор при слабой населенности края был настолько велик, что недостатка в земле тогда не ощущалось еще. Только по границе с однодворческими селениями возникали споры из-за принадлежности земли тем или другим владельцам. Такой спор возник в 1801 году между казаками станицы Темнолесской и однодворцами Надеждинского и Николаевского селений. Казаки жаловались 1 апреля 1801 года в Ставропольский нижний земский суд, что однодворцы названных селений перешли границу и запахали казачьи земли. Ставропольский уездный суд постановлением 19 марта 1802 года предписал нижнему земскому суду воспретить однодворцам запахивать казачьи земли. Но в этом именно и сказалось влияние понятия о полковом казачьем землевладении.

В одном отношении казаки пошли далее и к пользованию рыболовными водами применили порядки войскового владения. Когда состоялось перечисление станиц Усть-Лабинской и Темишбекской в соответствующие полки, командиры полков Кубанского подполковник Потапов и Кавказского майор Дыдымов постановили, с согласия казачества, чтобы рыболовные места по Кубани от Изрядного Источника и до станицы Казанской были общими для обоих полков и чтобы при занятиях рыболовством на Кубани казаки одних станиц не делали никаких препятствий казакам других. На этом протяжении Кубани водились в изобилии ценные породы рыбы — осетр, севрюга, шамая, рыбец, карп и пр. Чтобы не лишить выгод рыболовства по Кубани всего населения, и был установлен порядок общего пользования рыболовными водами для казаков обоих полков, как донесли по начальству полковые командиры.

Запашки казаки производили длинными нивами и первоначально пользовались землями на правах первой заимки. Кто где хотел и сколько хотел, тем и пользовался. Но с первых же шагов водворения казаков на Кордонной линии военное начальство заботилось о том, чтобы как пашни, так и сенокосы у казаков были по возможности смежные, в одном определенном месте или в клину. Того требовали чисто военные условия казачьей жизни. При скученности работавшего в поле населения легче было давать отпор черкесам, вторгавшимся на казачьи земли. Да и самые работы производились в подавляющем большинстве случаев под прикрытием военной силы, а приставлять охрану ко всякому казаку или к каждой небольшой группе их в отдельности было невозможно.

Разные виды скота выпасывались на подножном корму в общественных стадах. Это вытекало уже из условий общежития и выгод по совместной охране животных. При алчных стремлениях горцев к поживе казачьим скотом этот порядок землепользования имел свои невыгоды. Раз черкесы удачно нападали на общественные стада, они угоняли весь скот за Кубань и обездоливали, таким образом, поголовно всю станицу. Чтобы лучше охранить скот от хищений воинственных соседей, казаки увеличивали количество пастухов, выгоняли в поле и пригоняли домой стада утром и вечером только в определенные часы, а часто, сверх того, ставили и скот под военную охрану. Оберегать скот приходилось не столько от зверей, сколько от полудиких соседей — закубанцев.

Свободных поступающих пространств было много, и это способствовало, конечно, развитию хуторских форм хозяйства. Казаки были склонны к тому. Но хуторское хозяйство подвергалось еще большему риску, чем станичное. Здесь уж пронырливые черкесы могли живиться казачьим добром часто совершенно свободно и безнаказанно. Тем не менее обстоятельство это не останавливало казаков в устройстве хуторов. Так, г.-м. Шеншин сделал инспектору Кавказской кавалерии г.-л. Шепелеву, а последний главнокомандующему князю Цицианову представление о том, что новодонские, или екатеринославские, казаки станицы Ладожской просили в 1803 году завести хутора на р. Бейсуге и на Бузиновой балке. Цицианов разрешил устройство хуторов, но при непременном условии, чтобы места под хутора предварительно были осмотрены и признаны по местоположению безопасными. По словам А. Ламанова, казакам Кубанского полка «предписано было завести хутора и устроить мукомольные мельницы». К хуторам высылались постоянное прикрытие и казачьи разъезды, а хутор Лосев, существующий в настоящее время с самостоятельным управлением, был устроен одним из первых. По свидетельству Дебу, казаки Кавказского полка имели свои хутора и мельницы по болотистым запольным речкам. Вообще же хуторское хозяйство было слабее развито у старолинейцев, чем у черноморцев. На это, помимо военных условий, несомненно, влияли и национальные особенности населения — большая склонность к хуторскому хозяйству малороссов сравнительно с великороссами, а на Старой Линии преобладающей элемент составляли эти последние.

В числе других угодий старолинейцы имели в своем распоряжении достаточное количество леса. В Кавказском полку, по словам Дебу, в лесе не было недостатка, а в Кубанском леса было «достаточно, даже изобильно», если бы лес «был предоставлен в пользу полка». Лес хищнически истреб-лялся казаками. В августе 1802 года подполковник Дияков донес генералу Кноррингу, что, по сообщению постовых начальников, лесу строевого на правой стороне Кубани было «весьма мало». Его истребили переселенцы ближайших крестьянских селений, частью увезшие уже лес в селения, а частью оставившие громадные запасы нарезанных бревен на месте. Они продолжали также выезжать большими партиями для рубки и вывозки строевых материалов. Ввиду такого нехозяйственного пользования лесами, подполковник Дияков воспретил вывозку леса за исключением одного валежника.

В таких-то условиях вело свое хозяйство казачье население Кубанского и Кавказского полков. Здесь, как в Черномории, не было ни морских, ни лиманных рыболовных угодий, ни соляных озер и промыслов, ни даже винной монополии. Казак должен был довольствоваться почти исключительно тем, что давала ему и его скоту земля.

И несмотря на это, старолинейные казаки в хозяйственном отношении стояли в более выгодных условиях, чем черноморцы. Причины этого крылись в самой системе заселения Кубанской линии. Черноморцы, занявши куренями всю свою обширную территорию, посылали казаков на Кордонную линию, отрывая рабочие руки от хозяйства и семьи. Дома надолго оставались совершенно беспомощные члены семьи. Старолинейцы жили в станицах на самой Кордонной линии, покидая хозяйство и семьи только в дни тревоги, походов и очередных нарядов по службе. Конечно, и это было довольно серьезное неудобство, но не в такой мере, как у черноморцев. Важно было, чтобы за хозяйством наблюдал хозяйский глаз.

Из общественных бедствий наибольшим злом для казачества Старой Линии были эпизоотии скота. Скот часто болел и падал. Особенно опустошительно действовала чума. В 1808 году чума на рогатом скоте появилась в Усть-Лабинской станице. Потребовалось изолировать станицу и запретить въезд в нее на быках. Чума была локализована и не распространялась дальше. Еще большее зло представляла чума на людях. Ее переносили на правый берег Кубани черкесы и русские войска, совершавшие экспедиции за Кубань. Особенно сильная чума свирепствовала на Старой Линии в 1812 году. Началась она в селениях нынешнего Георгиевского уезда и отсюда перешла на Старую Линию. Обычные приемы борьбы с чумой — карантины, сжигание вещей, окуривание их и т. п. — не столько задерживали чуму, сколько ложились тяжелым гнетом на население. В 1813 году нарядами в карантины из одного только Кавказского полка было занято 235 казаков, при 12 пятидесятниках и 5 офицерах. Эпидемии и эпизоотии были, конечно, временными бедствиями, но тяжело ложились на экономический быт казака.

Тем не менее казаки Кубанского и Кавказского полков, устроившись на страже по границе Старой Линии, сумели более или менее удачно разрешить сложную задачу ведения казачьего хозяйства наряду с казачьими обязанностями по охране границ от черкесов. Бывали дни тяжелой годины, терпели казаки от общественных бедствий, но это не останавливало поступательного роста экономической жизни. Современники рисуют старолинейного казака более обеспеченным материально, чем черноморца. По словам Дебу, у населения Кубанского полка хлебопашество составляло главную статью дохода. Кубанцы снабжали хлебом Черноморию, а ободьями почти все окружные селения и Черноморское войско. О казаках Кавказского полка тот же Дебу отзывается, что «трудолюбие и радение к домоводству» выгодно выделяло их из всех прочих казаков, что скотоводство у них было «в изобилии», а хлебопашество находилось «в цветущем состоянии», и что, пользуясь наравне с казаками Кубанского полка выгодами от этого промысла, они имели под рукой еще и отличные рыболовные места по Кубани. У кубанских казаков были прекрасные сады по р. Егорлыку и мельницы, а также водился в изобилии скот, хотя для этого и недоставало запольных речек. Быть может, генерал Дебу придал слишком яркую окраску положительным сторонам экономического быта казака-старолинейца, но он был очевидцем того положения, в котором находились Кубанский и Кавказский полки в двадцатых и тридцатых годах, и сам служил на Кордонной линии. По собранным самим же Дебу статистическим сведениям, в 1816 году в Кубанском полку числилось на 904 двора и 7756 д. обоего пола, 6206 лошадей, 24 034 голов рогатого скота и 35 994 овец, а в Кавказском полку на 984 двора и 7418 душ обоего пола — 3131 лошадь, 10 209 голов рогатого скота и 9727 овец. Другими словами, на каждый двор в Кубанском полку приходилось около 7 лошадей, 27 голов рогатого скота и 40 овец, а в полку Кавказском только по три лошади, по 10 голов рогатого скота и по 10 овец. Следовательно, у казаков Кубанского полка, как раньше занявших край, было в два слишком раза больше скота, чем у казаков Кавказского полка. Но и эти последние не могли также пожаловаться на особую бедность, тем более что у них, как у населения с преобладанием малорусского элемента, и семья была меньше, чем у кубанцев, да и жили они обеспеченнее черноморцев.

Было одно преимущество у старолинейцев сравнительно с черноморцами и крестьянами, заселившими Старую Линию. Они несли натуральные повинности не в таких значительных размерах, как черноморцы и крестьяне. А натуральные повинности были тяжелы в то время, особенно проводная и постойная. Об этом можно отчасти судить по данным о некоторых повинностях в двух крестьянских селениях Старой Линии, обращенных впоследствии в казачьи станицы. За трехлетие, в 1808, 1809 и 1810 годах, на подводы по почтовой дороге, по обыкновенному тракту и в отдаленные места, затем на мосты, на ночных караульных и на содержание писарей и старост по селению Рождественскому израсходовано было 16 313 руб., или 5438 руб. в среднем за год, и по Новотроицкому селению 15 886 руб., или 5295 руб. за год в среднем. Таким образом, это падало приблизительно от 15 р. до 50 р. ассигнациями на ревизскую душу и ложилось тяжелым бременем на хозяйство. А между тем в учет вошли далеко не все натуральные повинности. О постойной повинности и помину нет. О поставке топлива войскам, о подводах под команды и т. п. также не упоминается. Все эти повинности несли и казаки Кубанского и Кавказского полков, но в меньшей мере, чем черноморцы и крестьяне.

Старолинейцы представляли собой настоящий боевой материал чисто кавказской пробы. Они жили постоянно войной и тревогами. В рядах их не было в строгом смысле ни сословий, ни каких-либо учреждений, за исключением штаб-квартиры и станичных правлений. Все население представляло как бы однородную боевую массу. Кубанцы в свое время, при переселении на Кавказскую линию, просили у начальства для себя старшин с Дона, а кавказцы взяли часть старшин из Хоперского и Волгского полков, а часть выбрали из серой толпы — из своих рядовых казаков. У последних не нашлось даже грамотного полкового командира. Не было также у них ни школ, ни своего выборного духовенства, а у казаков-староверов духовенство и духовные потребности были спрятаны где-то далеко в тайниках народной жизни. Чтению учились казаки у начетчиков и в станичных правлениях. В то время, по выражению А. Ламанова, грамотных в станице было всего несколько человек и они были всем известны.

Как носители казачьих идеалов и традиций, бывшие донцы и екатеринославцы должны были иметь на первых порах заселения Старой Линии станичное самоуправление на выборном начале. В станице Кавказской население «управлялось выборным начальником и двумя судьями». Был и станичный круг, решавший общественные дела и постановлявший приговоры по разнообразным вопросам местной жизни. Суд решал тяжебные дела преимущественно на основании обычного права и писаного закона. Но выборные станичные атаманы скоро были заменены назначенными станичными начальниками. То же произошло и в остальных станицах Кубанского полка. Таким образом, очень рано в самом корне был подрезан принцип станичного управления на Старой Линии. Судя по тому, что высшая военная администрация предоставила казакам бывшего Екатеринославского войска право выбора в полк даже офицеров, казалось бы, что и в станицах Кавказского полка должно было существовать станичное самоуправление на выборном начале. По обычаю казаков, станичный атаман и судьи были избираемы; несомненно, существовали также станичные сходы, круги или рады, вершившие станичные дела. И г.-м. Шеншин рапортом 14 октября 1802 года сообщил генералу Кноррингу, что во вновь устраивающихся станицах «не оказалось начальников, почему, он впредь до распоряжения начальства и приказал переселенцам выбрать надежных и честного поведения казаков и вручить им управление станицами». Следовательно, и тут, хотя по приказанию, но применено было выборное начало. Однако, как только сформирован был полк и появились сотники, эти же сотники большей частью были назначены и начальниками станиц. С тех пор назначенные станичные начальники начали верховодить всеми станичными делами. Ни на какие другие учреждения, и в том числе на судебные, нет указаний в исторических материалах. Даже случаи чрезвычайной преступности сводились как бы к домашнему улаживанию недоразумений. В 1808 году казак станицы Кавказской Сустов был пойман у однодворца селения Дмитриевского и представлен по начальству как дезертир; но Сустов объяснил, что он не думал быть в бегах, а просто отправился в Черноморию в монастырь на богомолье и несколько замешкался там. На том и покончилось дело.

Фактически и управление и суд как-то сами собой постепенно перешли в руки военных властей. Сотник, стоящий во главе казачьей сотни и охраны станицы, в силу естественного хода вещей стал высшим и главным начальником в ней, а над сотником стоял полковой командир. Последний был богом и царем на Кордонной линии и в станицах. Только начальник Кордонной линии или командующий войсками могли дать то или другое приказание полковнику, а полковник все-таки не обходился без сотника. Когда поэтому появлялись черкесы или был обнаружен случай грабежа, или по неосторожности попадался кто-либо в плен к горцам, или нарушались установленные полковыми правилами порядки охраны станицы, или не вовремя и без охраны выезжали и въезжали в станицу станичники, и т. п., сотник являлся главным действующим лицом и распоряжался всеми и всем властно и бесконтрольно. Таковы уж были требования военной дисциплины и условия военной жизни и обстановки. Необходимы были быстрота, распорядительность и неуклонное поддержание известных порядков. Всё, под влиянием исключительных военных обстоятельств и непрерывной борьбы с черкесами, бледнело и как-то стушевывалось перед одним общим для всех призраком нашествия воинственных горцев. Так мало-помалу и сосредоточивалась фактически власть в руках тех, кто держал шашку, как начальник местной боевой силы, призванной охранять границы, а с ними и казачий очаг.

В материалах кавказских архивов не сохранилось подробных сведений о тех семейных драмах и материальных лишениях, которые выпали на долю старолинейных казаков в начале первой четверти XIX столетия. Как на ближайших соседей, сидевших у самой Кубани, на казаков Кубанского и Кавказского полков, казалось бы, должны были обрушиваться первые удары горцев, производивших набеги на русские владения. Но некоторые боевые эпизоды дают несколько иную окраску происшествиям, имевшим место в пределах Старой Линии и примыкавшим к ней местностям. Черкесы большей частью перебирались через Кордонную линию и казачьи земли, чтобы грабить мирное население за спинами казаков.

До 1809 года, когда было произведено первое массовое нападение горцев на Каменнобродку, они пробирались мелкими партиями в русские владения и старались по возможности не иметь дела с казаками, как военным населением. Особенно усиленно черкесы тревожили границу и русские поселения в 1804 году. В июле этого года они пробрались на р. Калаус и пытались увлечь с собою в горы часть мирных ногайцев и абазинцев за Кубань. Но казаки и драгуны под командой полковника Давидова настигли черкесскую партию близ Барсуклов, разбили ее и возвратили часть ногайцев назад.

Чтобы наказать ушедших еще раньше с кабардинцами ногайцев и увлекших их черкесов, генерал Лихачев с значительным отрядом направился за Кубань. Отряд переправился через Кубань у нынешней Красногорской станицы. Но здесь преградила ему дорогу сильная, в несколько тысяч всадников, партия горцев. Казаки Кубанского, Хоперского и Волгского полков первыми вступили в бой с горцами. Горцы изрубили и изранили много казаков, в том числе сотника Хоперского полка Гречкина и 10 хоперцев. Но когда к месту боя явилась артиллерия, от пушечных выстрелов и усиленной атаки казаков и пехоты горцы смешались и ушли в горы, а русский отряд возвратился обратно на Линию.

С целью возвращения из гор ногайцев на прежние места в начале декабря был сформирован из казаков тех же трех полков и регулярных войск с артиллерией новый отряд. Войска перешли Кубань у Невинного мыса и двинулись вверх по Зеленчукам, чтобы отрезать от гор этим обходным маневром ногайцев, находившихся в нижних частях Зеленчука. На р. Урупе русский отряд 6 декабря был встречен сильной партией бесленеевцев, абазинцев и башилбаев. После быстрой и решительной аттаки в пики и шашки, хоперцы, кубанцы и волжцы оттеснили горцев в сторону нашей пехоты и артиллерии. Сильный огонь из пушек и штыковая атака опрокинули горцев и заставили их отступить. Русские войска шли по пятам горцев и несколько раз вступали в бой. Горцы засели за каменным завалом в ущелье р. Малого Зеленчука, но через два дня завал был взят и горцы, с большими потерями, ушли в свои аулы. Русский отряд также возвратился на Линию, не вернувши, однако, ногайцев.

Прошло несколько лет в мелких стычках с горцами.

В 1807 и 1808 годах черкесы разгромили Сенгилеевку и станицу Воровсколесскую. Отдельные партии их появлялись даже у Ставрополя и Моздока. И всюду — на хуторах, по дорогам в степях — они оставляли следы своих разрушительных набегов — убивали людей, жгли сено и имущество, брали в плен население и угоняли скот.

В октябре 1809 года около 5000 бесленеевцев, темиргоевцев, наурузовцев, абадзехов, махошевцев, малой абазы, бжедухов, шапсугов, убыхов, баракаевцев и хатукаевцев ночью 2 ноября переправились через Кубань ниже Прочноокопской крепости и станицы и напали на селение Каменнобродское. Селение было захвачено ими врасплох и разгромлено. Черкесы сожгли в нем 35 домов с надворными постройками, перерезали в церкви массу населения, взяли в плен до 200 душ обоего пола и угнали до 5000 голов разного рода скота. Желая обмануть русские войска, обратно горцы двинулись другим путем не на Прочноокоп, а ниже Григориполиской крепости на Терновый редут. Здесь они предполагали переправиться через Кубань на свою сторону.

Но русские войска были настороже. Как только обнаружен был набег горцев, защитниками границы немедленно были заняты те места, через которые должны были возвращаться черкесы. У Тернового редута горцев ожидал уже отряд из четырех эскадронов Владимирского драгунского полка, одной роты Суздальского мушкатерского полка и 100 казаков, при двух орудиях, под общей командой майора Данилевского. Генерал Булгаков с тремя ротами егерей, тремя эскадронами драгун, 300 казаков и шестью орудиями двинулся в том же направлении, прошел в течение ночи и части дня почти стоверстное расстояние и поспел ко времени обратного движения горцев. К самому бою подоспели также и некоторые мелкие казачьи команды с ближайших кордонов. Прежде чем показались черкесы, двигавшиеся из Каменнобродки к Кубани, все эти военные части соединились и приготовились к бою по заранее намеченному плану.

Противники сблизились, и завязалось сражение. Под убийственным действием артиллерийского и ружейного огня горцы не могли устоять, но лишь только они дрогнули, на них налетела конница, а за ней двинулась пехота в штыки. Этим дружным натиском, под прикрытием артиллерии, была сломлена пятитысячная толпа горцев. Черкесы показали тыл и бросились бежать вдоль Кубани. На протяжении 14 верст преследовали их русские войска. Во многих местах горцы, ища спасения, бросались верхом на лошадях с крутого берега Кубани и увечили себя и лошадей. Но большинство их погибло от пушечной картечи и русской кавалерии. Черкесы в этом сражении потеряли до 500 убитыми и утонувшими и очень много ранеными. Одних только знатных черкесских князей и дворян было убито до 55 человек. Русские войска отбили почти весь скот, захваченный черкесами в Каменнобродском селении, и большинство пленного населения. Только несколько лошадей и пленных черкесы успели переправить через Кубань в первый момент боя — и этим ограничились трофеи пагубного для них набега. В рядах русских войск урон был невелик — 11 убитых и 18 раненых. Сильно был контужен в грудь майор Данилевский. Но это были результаты лишь первой стычки, когда горцы вступили в бой с русскими, будучи уверены в своем численном превосходстве. Когда же черкесы были смяты русскими и бежали в паническом страхе, они не сражались уже и потому почти не нанесли никакого вреда преследовавшим их войскам.

В другой раз Кавказский полк участвовала в 1809 году в деле с горцами на Большом Зеленчуке, где и отбил у черкесов 200 лошадей.

Чтобы наказать горцев за их набег на Каменнобродское селение, генерал Булгаков 21 января 1810 года двинулся с сильным отрядом за Кубань. Отряд прошел по землям абадзехов, егерухаевцев и выдержал целый ряд сражений, окончившихся поражением горцев при речках Боксюк, Сараль, Белой и Курджипсе. Казаки, особенно хоперцы, всюду действовали в авангарде и первые наносили чувствительный урон горцам в рукопашных стычках. В походе участвовали кубанцы и кавказцы.

В следующие 1811, 1812 и особенно 1813 годы горцы продолжали прорываться мелкими партиями на Старую Линию и в Ставропольскую губернию, нападали на хутора, караулы и разъезды, на работавших в поле жителей, воровали и угоняли скот и всюду сеяли тревогу. Это заставило командующих войсками подумать об усилении боевых сил по границе. В этих целях были усилены полки Кубанский, Кавказский и Хоперский отставными и не служившими в строю казаками с таким расчетом, чтобы на каждые 12 верст Кордонной линии приходилось по 20 конных и 4 пеших казака. В 1813 году казачьи полки были доведены до восьмисотенного состава. Мера эта была вызвана особенно тревожным настроением черкесских племен. В горах появился турецкий агент Сеид-Ахмет-Эфенди и мутил горцев, побуждая их к войне с русскими. Сеид сумел проникнуть даже в пределы русских владений и фанатизировать ногайцев, обитавших в верховьях Калауса и Янкулей.

На помощь к Сеид-Ахмету двинулась сильная партия горцев. В 3-х верстах выше Невинномысского укрепления она переправилась в 4 часа утра 6 сентября через Кубань и двинулась к р. Калаусу в кочевья ногайцев. Здесь на р. Янкуль они собрали до 2000 ногайских семейств и двинулись с ними, их скотом и имуществом за Кубань. Это было грандиозное шествие соединенных сил горцев и ногайцев, против которого были двинуты все наличные русские силы, расположенные по Линии.

Отряд под начальством самого командующего Кавказской линией г.-м. Портнягина бросился в погоню за горцами и ногайцами. Казаки 8 сентября нагнали черкесский арьергард, прикрывавший переселявшихся ногайцев. Завязалось сражение главным образом между казаками и частью черкесов, прекратившееся к ночи. На другой день произошел серьезный бой, длившийся 6 часов и закончившийся поражением черкесов. Горцы удержали за собою переселявшихся ногайцев, но потеряли весь ногайский скот. До миллиона голов разного рода скота, толпившегося на пространстве между pp. Янкуль и Кубанью, досталось в добычу русским. Скот частями забирали войска и захватывали местные жители. Рев животных, грохот орудий, учащенная трескотня ружей, крики и стоны оглашали огромное пространство, на протяжении которого отступали разбитые черкесы и наседали на них русские войска. При переправе через Кубань у Невинного мыса снова возгорелась ожесточенная борьба между русскими войсками и черкесами, подкрепляемыми ногайцами. Сражение велось еще упорнее, чем раньше. Обе стороны напрягали все усилия. Под разрушительным действием орудий и благодаря отчаянной храбрости казаков горцы несли чувствительные потери, но и на этот раз они не позволили отнять у них ногайцев. Защищаемые горцами ногайцы с семьями, но без скота и с жалкими остатками имущества укрылись по глухим ущельям в верховьях pp. Урупа, Большого и Малого Зеленчуков. Там обитали абазинцы.

Отстоявши ногайцев, горцы почувствовали свою силу. В горах быстро распространилась соблазнительная мысль о втором усиленном набеге черкесских джигитов на русские владения. Горцы стали готовиться к новому походу. Встревоженные русские войска и население начали принимать меры осторожности и усиливать слабо охраняемые пункты. Чтобы предупредить новое нашествие черкесских полчищ на Старую Линию, генерал Портнягин решил начать наступление. Сильный отряд под его командой 24 октября перешел Кубань и двинулся к Лабе. Темиргоевцы и абадзехи встретили русский отряд на Лабе и Белой и два раза были разбиты, понеся значительные потери убитыми и ранеными. После этого отряд направился обратно на Линию, осторожно передвигаясь, чтобы вовремя открыть засады горцев. Но горцы предупредили русских, окруживши их огромным полчищем в 12 тысяч человек. На этот раз горцы повели атаку против русских. Целый день длилось упорное и кровопролитное сражение. Горцы употребляли невероятные усилия, чтобы, пользуясь подавляющим количеством сил, разбить русский отряд, но разрушительное действие артиллерии, солдатских штыков и казачьих шашек не позволяло им овладеть сражением. Всадники и лошади десятками падали от пушечной картечи и ружейных выстрелов, а те из джигитов, которые имели мужество подлететь на лихих скакунах к казакам и солдатам, натыкались на шашки и штыки. Сконцентрированный в одно крепкое целое, отряд по выбору расстреливал, рубил или колол разрозненные части огромной толпы. Горцы понесли невероятные потери. До 1800 убитых и раненых черкесов поплатились жизнью за неудавшуюся попытку овладеть русским отрядом. Потеря за день сражения была так велика и чувствительна, что на другой день сами горцы отступили и ушли с дороги. Отряд беспрепятственно вернулся на Линию. Ногайцы остались в горах у своих воинственных покровителей, но покровители потеряли энергию и веру в победоносное действие многочисленных полчищ против убийственной артиллерии и организованной выдержки русских войск. И на этот раз казаки Кубанского, Кавказского и Хоперского полков принимали деятельное участие в сражениях с горцами, занимая самые опасные и ответственные места на передовых позициях.

В 1813 году пятисотенные казачьи полки были обращены в восьмисотенные и изменена общая организация военных частей. Все войска Кавказской линии были разделены на две бригады. Первой бригадой был занят правый фланг Кавказской линии от Усть-Лабы до Константиногорской крепости и сюда вошли, вместе с 4 донскими конными полками и двумя полками солдатской пехоты, Кубанский, Кавказский и Хоперский казачьи полки.

Черкесы долго не могли забыть проигранного ими крупного сражения, за которое они заплатили 1800 убитыми и ранеными. На некоторое время у них совсем пропала охота действовать большими партиями против русских войск. На смену явились мелкие набеги. Но казаки зорко следили и за мелкими партиями и не давали им пощады. Так, 23 июля 1815 года партия из 9 черкесов под предводительством отчаянного коновода князя Хопача, причинившего немало бед русскому населению, перебралась в русские владения близ Малоянкульского поста. Казаки вовремя заметили горцев и решили не пропустить их обратно через Кубань. Команда из 15 хоперцев под начальством зауряд-есаула Старжинского бросилась в погоню за горцами по направлению к воровсколесским балкам и, догнавши их, с налета вступила в бой. Хопач и 7 горцев были убиты, но два горца успели скрыться в лесу. Казаки потеряли 2 человек убитыми и 3 ранеными.

В конце 1822 года горцы снова подверг-лись военным реквизициям карательного русского отряда. Как видно из донесения от 31 декабря этого года подполковника Тихоцкого командующему войсками генералу Сталю, карательный отряд, состоявший из 733 человек пехоты и 553 человек казачьей конницы, при двух двадцатифунтовых единорогах, послан был для разорения аула Дударукова. Аул был обложен русскими войсками и сожжен 24 декабря, причем отрядом было взято в плен 66 душ населения. На обратном пути партия горцев 509 человек пыталась атаковать русский отряд и отнять пленных, но безуспешно.

В других случаях менялось положение сторон. Горцы налетали, как вихрь, на мирное население, грабили, убивали, разрушали и уходили снова в горы ненаказанными. Так было 14 мая 1823 года в селении Круглолесском, расположенном за пределами Старой Линии, между станицами Темнолесской и Воровсколесской. Во время этого набега черкесы буквально-таки разгромили это селение. Огромная партия их, в которой участвовали и ногайцы, находившиеся в русском подданстве, напали врасплох на мирных жителей. После непродолжительного сражения, в котором горцы задавили своей численностью защитников селения, они взяли в плен 146 д. муж. и 199 д. жен. пола, убивши 41 мужчину и 9 женщин и ранивши 24 д. муж. и 17 душ женского пола. Таким образом, 436 душ населения пала и попала в руки горцев. Черкесы при этом ограбили имущества по приблизительной оценке на 46 665 рублей и угнали 868 голов рогатого скота и 522 штуки лошадей.

Но это был не первый случай в селении Круглолесском. Основанное еще в 1797 году, оно неоднократно подвергалось набегам горцев. Как видно из прошения жителей о правительственной помощи, поданного круглолесцами после черкесского погрома 1823 года, в сентябре 1821 года черкесы одного человека убили, двух ранили и шесть увели в плен, а в марте 1822 года горцами было убито 6, ранен 1 и в плен взято 13 душ.

Командующий войсками генерал Вельяминов решил наказать прежде всего считавшихся подвластными России ногайцев, участвовавших в набеге черкесов на селение Круглолесское. По собранным сведениям, часть ногайцев неоднократно принимала участие в набегах черкесов на русские владения, а при разгроме селения Круглолесского их было до 500 человек. Составивши отряд из 49 офицеров, 177 урядников и унтер-офицеров, 1558 солдат и 823 казаков, при 25 орудиях, Вельяминов двинулся в ногайские аулы. Ночью, под строжайшим секретом, отряд был переправлен через Кубань у Баталпашинска. С такой же осторожностью войска направились к ногайским аулам и успели захватить врасплох три из них. Почти все жители аулов были взяты в плен, и в том числе несколько князей и 1467 душ обоего пола остального ногайского населения. Захвачено было также 5500 голов рогатого скота и 2000 штук овец, одежда, 182 ружья, 245 шашек и др. оружие. На обратном пути отряда горцы пытались отбить у русских пленных и скот, но безуспешно. Потерявши несколько человек убитыми и ранеными, они не решались подвергаться губительному действию русских пушек и ружей. Из взятых в плен ногайцев 316 мужчин были приставлены к работам на Минеральных водах, а остальное население было распределено по казачьим семьям.

В июне 1824 года с такими же карательными целями был направлен русский отряд против черкесских аулов, расположенных по pp. Зеленчукам. Как видно из донесения полковника Коцарева, командовавшего карательным отрядом, генерал-майору Сталю, командиру 22-й пехотной дивизии, отряд из казаков и солдат 18 и 19 июня передвигался по направлению к Зеленчукам, а 20 июня перед рассветом было внезапно произведено нападение на черкесские аулы Клычева и Дударуковых. Аулы были окружены русскими войсками со всех сторон. Выстрелы и крики нападавших на аулы казаков и солдат разбудили население. Полураздетые и забывшие впопыхах оружие черкесы выскакивали из саклей и бежали из аулов в окружающие их кустарники и лес. Женщины и дети, объятые паническим ужасом, не знали, что делать и у кого искать защиты. Рев встревоженных животных и лай собак усиливали общую сумятицу. Казаки и солдаты, окружившие тесным кольцом аулы, посылали отдельные части для овладения саклями и населением. Настоящего сражения, в котором противники боролись бы грудь с грудью, не было. Побежденные бежали, победители препятствовали бегству, и хотя войскам строго приказано было щадить жизнь населения, но небольшие стычки и сопротивление наиболее воинственных горцев не обходились без смертей и увечий. Русские, пользуясь выгодами своего положения, могли свободно расстреливать бежавших черкесов. На месте осталось до 200 трупов. Много населения, особенно малолетних и детей, утонуло в Зеленчуке при попытках перебраться на другую сторону реки. В плен было взято 370 душ обоего пола. Отряд захватил также огромное количество скота — 600 лошадей, 1200 голов рогатого скота и около 7000 овец. Разгром аулов был полный и не менее жестокий, чем разорение черкесами Круглолесского селения.

Этими немногими боевыми эпизодами в достаточной мере характеризуются те условия, в которых протекла первая четверть XIX столетия у Кубанского и Кавказского полков, заселивших Старую Линию. На линейных казаках лежала двойная служба и обязанности. Нужно было и охранять родные станицы, и защищать мирных жителей соседней губернии. Но если казаков затрудняли карательные походы в горы против черкесов, то еще большей тяжестью ложились на экономическое благосостояние казака набеги горцев.

В марте 1822 года общество станицы Воровсколесской обратилось к командующему войсками на Кавказской линии с очень характерным прошением. С самого своего поселения, жаловались казаки, станица была неоднократно разоряема. В 1804 году черкесы угнали скот и лошадей, разоривши жителей; в 1807 году они разграбили станицу, сожгли дома и имущество, взяли много пленных. Поэтому командир Кубанского полка подполковник Потапов просил начальство или расселить обессиленную станицу, или же увеличить наличный состав жителей. Но Потапов умер, а станица продолжала приходить все в больший и больший упадок. Один военный постой совсем обессиливал жителей. В 72 домах были размещены две роты солдат, так что на каждую хату приходилось не менее 5 постояльцев. Тяжела была и подводная повинность, так как ближайшие от ст. Воровсколесской населенные пункты отстояли не ближе 45 и 76 верст от нее. Землю пахать и сено косить было затруднительно или, правильнее, невозможно за отсутствием времени и средств. Выехать на полевые работы нельзя было по условиям военной жизни раньше 12 часов, а к заходу солнца требовалось уже быть дома. Жители просили переселить их целой станицей в какую-либо другую станицу. Это был жгучий вопрос не для одной Воровсколесской станицы, а для всей Старой Линии. Нужно было увеличить казачье население, усилить его боевой состав, обеспечить более нормальное течение мирной жизни. В этих видах решено было передвинуть к Кубанской границе несколько станиц, входивших в составь Хоперского полка. Мера эта была осуществлена в 1825 году, и с этого времени для Старой Линии начинается новый период ее существования.

Глава XIII
Хоперцы

Хоперцы — собирательное имя разного казачества за разные времена и в разных местах. Хоперцы никогда не составляли казачьего войска, с войсковой организацией и управлением. Но они создали «Хоперский полк», боевую казачью дружину, и нигде, ни в одном казачьем войске не было осуществлено так прочно полковое устройство, как у хоперцев. Хоперский полк замечателен своей исторической устойчивостью.

В Кубанском войске Хоперский полк старейший. В указе Сената 2 июня 1724 года сказано, что новохоперские казаки вместе «с донскими казаками были в походе под Азовом». Это происходило в 1696 году, и с этого года считается старшинство полка, а по нем и Кубанского казачьего войска.

По этому поводу г.-м. Кравцов, сам хоперец и превосходный знаток старинной хоперской жизни, высказал ту мысль, что основание хоперскому казачеству положили запорожцы. Так как хоперцы вышли на р. Хопер раньше, чем были разрушены две Запорожские Сечи — одна в 1709-м, а другая, последняя, в 1775 году, то на этом основании хоперцев надо считать старшей ветвью запорожцев, а черноморцев младшей. Но это едва ли так. Черноморцы в полном составе были раньше и запорожцами — одно войско стало другим с изменением наименования. Во время же зарождения хоперского войска запорожцы были в меньшинстве в рядах выходцев из Слободской Украины, а хоперские выходцы, в свою очередь, составляли только незначительную часть донского казачества. Но несомненно, что запорожские порядки, обычаи и дух должны были лечь в основу организации Хоперского войска.

История возникновения Хоперского полка тесно связана с известным бунтом Булавина на Дону. К Булавину, поднявшему казачье восстание из-за прав казаков принимать в свою среду вольных людей, и в том числе беглых помещичьих крестьян, сразу присоединились главным образом казаки «верховых городков», северной части Донщины. Случилось это, быть может, потому, что здесь казаки жили ближе к крепостной России, имели в своей среде больше, чем «на низах», беглых помещичьих крестьян и острее чувствовали тяжелые цепи крепостничества. К числу самых усердных сторонников Булавина принадлежали хоперские казаки, жившие в городках по верхнему течению р. Хопра — в Пристанском, Беляевском и Григорьевском.

Петр Великий, с которым те же хоперские казаки два раза ходили под Азов, сильно разгневался на своих бывших сподвижников. «Ходить, — грозно приказывал он в своем указе, — по тем городкам и деревням, которые пристали к воровству, и оные жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков — на колеса и колья, дабы тем оторвать охоту к приставанью к воровству людей, ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть». С теми, кто приносил повинную, суровый царь велел «поступать ласково». Когда подавлен был Булавинский бунт, Петр переменил гнев на милость, смерть на изгнание, а жилища велел уничтожить. Указом 14 мая 1711 года он приказал «городки верховые с Хопра… за воровство, за принятие Булавина к себе и за то, что ходили против государевых войск и жителей… свести в низовые станицы, чтобы впредь на то смотря, так воровать и бунтовщиков и шпионов принимать было не повадно». В июле 1712 года Пристанский, Беляевский и Григорьевский хоперские городки, после выселения из них жителей, были раззорены, а принадлежавшие им земли присоединены к Воронежской провинции. Это был урок хоперцам.

Чтобы еще сильнее запечатлеть в вольнолюбивых казачьих головах этот наглядный урок, или, как сказано в указе 1816 года, «чтобы впредь бунтов не заводили и бунтовщиков от себя не держали и не принимали», на месте разоренного Пристанского городка была построена крепость для гарнизона от 1000 до 1500 человек. По имени реки Хопра и по новизне постройки крепость была названа Новохоперском. Пока строилась крепость, в Воронеж к губернатору стали наезжать казаки из бузулуцких, медведицких и хоперских городков с просьбами о поселении их в Новохоперске. Обещаясь больше не бунтовать, казаки домогались, чтобы им отданы были в пользование прежние их земли и угодья, а взамен этого они обязывались нести станичную конную службу. Для Воронежской окраины это были подходящие предложения. Воронежский губернатор был одного мнения с казаками и сам просил у азовского генерал-губернатора, графа Апраксина, в ведении которого была Воронежская губерния, разрешения на вызов в крепость охотников черкасов, т. е. малороссийских казаков, так как черкасы «для разъездов и к осадному времени зело были удобны». Для несения гарнизонной службы в крепости была только одна рота солдат. А такого количества их, по тогдашнему неспокойному времени и по неостывшим еще стремлениям татар и закубанцев к набегам, было очень мало.

Граф Апраксин признал все это основательным и велел сделать публикацию о вызове к Новохоперску вольных черкас, посадских людей и вообще казаков и начать их прием с 1717 года. Это было наруку изгнанным на низы хоперцам. В Новохоперск явилось 94 семейства хоперцев. К ним примкнуло 125 семейств казаков из Харьковского, Острогожского, Сумского и др. малороссийских слободских полков и других мест. И вот эти 219 казаков-охотников и положили заново начало хоперскому полку под именем «новохоперских казаков».

Вслед за казаками на правительственный клич пошли вольные черкасы, посадские люди, торговцы, ремесленники и пр. Новохоперцы не замедлили воспользоваться этим обстоятельством. Присоединив к себе вольных черкас, они предоставили крепость купцам и ремесленникам, а сами основали в округе четыре слободы: Градскую, Алферовку, Пыховку и Красную. Малороссияне-черкасы осели в Алферовке и Пыховке, а казаки-великороссы в Градской и Красной. С тех пор, приблизительно с двадцатых годов ХVIII столетия, слободы эти существовали под этими именами и существуют до наших дней в нынешнем Новохоперском уезде Воронежской губернии. Указом Воронежской губернской канцелярии от 20 мая 1720 года земли, принадлежавшие раньше трем разоренным городкам, отданы были хоперским казакам взамен денежного жалованья и провианта. В форме межевых записей и чертежей казаки постарались закрепить за собой как земли, так и звериные и рыбные угодья разоренных городков Пристанского, Беляевского и Григорьевского.

Так укреплялись сами и укрепляли за собою земли хоперцы. Чтобы не быть в долгу у правительства, они несли на собственный счет «конную службу», т. е. ездили в разъезды, становились в крепостные караулы и на форпосты, скакали курьерами, возили почту, конвоировали государевых лошадей и подводы с фруктами и пр., держали по две лошади на казака, покупали на свои деньги оружие, даже свинец и порох. Но все это не помогло устроиться хоперцам, как им хотелось, на своих же землях. У них не было ни штата, ни жалованья, ни обычных казачьих привилегий. При первом же подходящем случае у них отнят был целый Григорьевский юрт и передан настоящим донским казакам станицы Михайловской. Стесненные в земельном довольствии, хоперцы просили назначить им денежное жалованье, которое и было определено Сенатом с 1731 года. В 1736 году жалованье это было увеличено, а с 1738 года хоперские казаки стали получать и провиант. В 1731 году учрежден штат хоперской казачьей команды из 2 ротмистров, 2 хорунжих, 2 писарей и 216 казаков, а еще раньше, в 1721 году, по представлению коменданта крепости Военная коллегия утвердила начальником хоперцев казака Неклюдова, который был единогласно избран в старшины всеми атаманами и казаками как человек, пользовавшийся широкой популярностью в казачьей среде.

Таким образом, в основе организации первоначальной общины хоперцев лежали два начала — народное, выборное, и правительственное, регламентирующее. На военном строе лежала уже правительственная печать, в обычной же повседневной жизни несомненно царили еще казачьи обычаи и порядки. Не подлежит никакому сомнению, что в этот период времени станичное управление и порядки у хоперцев ничем существенно не отличались от таких же порядков и управления у донских казаков и черкасов. Одна часть хоперцев и раньше была донцами и продолжала быть ими, а другая являлась представительницей Слободского и Запорожского казачества. Семейное начало связывало те и другие элементы. Круг, или «рада», в станице или в слободе являлся главным органом казачьего самоуправления, а атаман с есаулом или судьей — его исполнительными агентами. То обстоятельство, что хоперские казаки несли военноконную службу на свой счет, только укрепляло за казаками эти обычные формы их жизни и взаимоотношений.

Описывая казачьи городки, есаул Толстов, историк хоперского полка, говорит: «Для выбора должностных лиц все казаки городка составляли общественный станичный круг или сход, который выбирал из среды своей на годичный срок, из числа людей благоразумных и храбрых, станичного атамана и в помощники к нему есаула. Эти выборные начальники ведали все военные и гражданские порядки, представляя собою исполнительную власть решений круга. Для решения общественных дел круг собирался на площади около станичной избы. Место это называлось майданом, и здесь же творились суд и расправа. Главными пороками между казаками считались измена, трусость, убийство и воровство. За такие преступления виновные обыкновенно приговаривались к смерти; „в куль да в воду“ решал круг.

Историк хоперцев судил об этом по аналогии с порядками у донских казаков. Подобные же порядки существовали и у запорожцев, и у слободских черкас. Несомненно, что хоперское казачество в области своих внутренних взаимоотношений довольствовалось в то время казачьим само-управлением мелких общественных единиц, какими были городок, станица, курень и т. п. Тот же историк хоперцев, без указания на источники, утверждает, что управление в 4-х хоперских слободах установлено было по казацкому обычаю: во главе каждой слободы стоял слободской атаман и два есаула— помощники: все трое избирались слободскими жителями на 2–3 года; по окончании этих сроков атаман и есаулы обращались в разряд рядовых казаков.

Все это было возможно и во всяком случае было близко к действительности. Но хоперцы, в эту первую пору существования общины, были далеки еще от полкового устройства. Самый штатный состав их был рассчитан только на 219 человек, менее половины обычного 5-сотенного состава полка. В 1754 году был, однако, изменен и этот штат. По распоряжению Военной коллегии один ротмистр и 100 хоперцев-казаков перечислены были в Азовский полк. Налицо осталось 2 ротмистра, 2 хорунжих, два писаря и лишь 116 казаков. Эта слабая команда не могла выполнять всех лежавших на ней обязанностей, и для пополнения ее к службе были привлечены казачьи дети и родственники в возрасте от 20 до 45 лет, жившие в казачьих слободах. По правительственной переписи 1763 года хоперцев мужского пола оказалось 1205 человек, а по переписи 1771 года на 247 человек штатной команды в 4-х слободах проживало 1215 душ мужского пола детей и родственников. Переписи эти встревожили хоперцев, которые, опасаясь, как бы часть их не была зачислена в подушный оклад, решили просить начальство об образовании из них целого пятисотенного полка, с соответственным обеспечением их содержанием и служебными правами.

Собравшиеся с этой целью для совещания хоперцы всех четырех слобод выбрали своим доверенным казака слободы Пыховки Петра Подцвирова с 4 товарищами и отправили их с ходатайством об образовании Хоперского полка сначала в г. Воронеж к губернатору, а потом, с разрешения последнего, в Петербург. Осенью 1772 года Подцвиров с товарищами подали в Петербурге в Военную коллегию прошение на Высочайшее имя. В прошении этом указаны, каким урезкам подверглись казачьи права новохоперцев. Из пожалованных, „вместо половинного денежного и хлебного жалованья“, земельных угодий целый Григорьевский юрт был отдан донским казакам Михайловской станицы. Казакам же отмежевано было только по 15 десятин на душу, как разночинцам, а остальные их земли, признанные „дикопорожними“, сдавались в аренду купцам и промышленникам, и казаки по малоземелью вынуждены были снимать в аренду свои прежние земли. При таких условиях, под влиянием служебной тяготы, хоперские казаки окончательно обеднели, некоторые „едва дневное пропитание имели, а другие дошли до того, что от найма у разных людей довольствовались“. Часто не только один или два, но даже три, четыре или пять дворов с большими затруднениями могли выставить одну строевую лошадь. К тому же их всячески теснил комендант крепости Подлецкий и посылал на свои работы бесплатно. Казаки просили учредить из них пятисотенный полк и возвратить им по-прежнему во владение „все причисленные к дикопорожним земли, за исключением уже отмежеванных из них купцам и другим лицам, со всеми угодьями, рыбными ловлями, лонными и заморными озерами“, а также „указать“ им службу только „конную казацкую“ и не наряжать на крепостные работы и в крепостные караулы, как не относящиеся к обязанностям казаков занятия.

Личность казака Петра Подцвирова и порученное ему казаками дело представляют интересную страничку из истории народных движений. Подцвиров действовал по уполномочию общества казаков, был у начальства в Воронеже и Петербурге по делу об образовании Хоперского полка, ходатайствовал об этом на законном основании и на строго формальной почве, — и тем не менее едва не попал в обычное для народных представителей положение смутьяна и бунтовщика.

Противником Подцвирова оказался комендант Новохоперской крепости полковник Подлецкий, не безгрешный в незаконном назначении казаков на чуждую им службу и в пользовании их трудом даром. Когда, благодаря прошению Подцвирова на Высочайшее имя были обнаружены эти обстоятельства, полковник Подлецкий забил тревогу. В своем объяснении в Военную коллегию он аттестовал Подцвирова как убежавшего „со службы без данного ему от главной команды паспорта“, увлекшего с собой других казаков, которые „прокрались мимо потаенно глухими дорогами“ в Воронеж и Петербург, и просил у Военной коллегии „милостивой защиты от напрасного бесславия от казака Подцвирова с товарищами“. Более серьезного обвинения Подлецкий не мог выдвинуть. Но на помощь к нему пришли и, вероятно, не без его ведома, старшины хоперских казаков — ротмистр Капустин, хорунжие Куревлев и Григоренков и писарь Пономарев. Признавши основательным по существу ходатайство Подцвирова об образовании Хоперского полка, они подали в комендантскую канцелярию жалобу „об обиде их казаком Подцвировым“ подачей без их согласия прошения, самовольной отлучкой и „возбуждением команды к той просьбе“, которая и без него, Подцвирова, предложена была старшинами казакам. За этой курьезной придиркой явно скрывался злой умысел — привлечь к делу Подцвирова.

Тогда и полковник Подлецкий повел атаку против Подцвирова с этой стороны. Казачья старшина писала „доношение“ 13 марта, а рапорт по этому поводу в Военную коллегию Подлецкий послал 31 марта, после ряда происшествий, случившихся в этот 18-дневный промежуток времени. Заявляя о поступившей к нему жалобе на Подцвирова от старшины, Подлецкий выставил новые обвинения против него. Так как Подцвиров собрал с 1462 человек по 25 коп. с души на расходы по хлопотам и устраивал „потаенные без ведома команды сборы и сходбища“, то „дабы чего худого последовать не могло“, Подлецкий нашел нужным послать ротмистру Капустину приказ об аресте Подцвирова и его товарища атамана Рыбасова „впредь до резолюции Государственной военной коллегии“. Для приведения в исполнение приказа Капустин в свою очередь послал хорунжего Григоренкова. Последний нашел Подцвирова дома, но Григоренкову Подцвиров сказал, что он не пойдет под арест, да и народ не отдаст его. И действительно, у ворот двора Подцвирова „множественно“ собралась „вся громада“: служащие и отставные казаки, казачьи дети и родственники под предводительством атамана села Пыховки Тарасенкова. Атаман велел громаде войти во двор Подцвирова, а сам потребовал у хорунжего приказ об аресте. При этом вся громада единогласно заявила, что Подцвирова они не отдадут, если бы даже полковник прислал для того роту солдат. Так хорунжий Григоренков и не мог взять Подцвирова под арест. Товарища Подцвирова, атамана слободы Красной Рыбасова, хорунжий не нашел ни в слободе Красной, ни на мельнице, и где он находился, ему об этом никто не сказал. Подлецкий и Капустин ограничились тем, что посадили „под крепкий караул“ атамана Тарасенкова, не позволившего Григоренкову арестовать Подцвирова. Все это Подлецкий сообщил в Военную коллегию, явно выставляя в невыгодном свете Подцвирова и хоперцев.

По этому поводу Военной коллегией было назначено следствие, и воронежский губернатор, по выяснении обстоятельств дела, сообщил в Военную коллегию, что просьбу об образовании хоперского полка Подцвиров подал с общего согласия и по уполномочию положительно всех хоперских казаков, за исключением старшин, и что указанные Подцвировым неправильности по нарядам хоперцев на работы подтвердились, и эти порядки им уже отменены. В свою очередь и казаки слобод Пыховки и Красной, узнавши о происках полковника Подлецкого и казачьей старшины, подали по начальству заявление, что Подцвиров имел полномочие на ходатайство об образовании Хоперского полка от всех хоперских казаков и что они, казаки, просят начальство изъять их от подчинения ротмистру Капустину и хорунжим Куревлеву и Григоренкову.

Так и не удалось коменданту Новохоперской крепости Подлецкому и казачьей старшине ни превратить делового народного представителя в бунтовщика, ни вызвать бунт в рядах хоперского казачества. А от бунта было недалеко. Скоро потом полковник Подлецкий был отстранен от должности коменданта, а в списках хоперских казаков, переселившихся на Кавказ, не значились также ротмистр Капустин и хорунжие Куревлев и Григоренков.

Согласно прошению Подцвирова, 6 октября 1774 года Военная коллегия представила императрице Екатерине доклад по вопросу об образовании Хоперского казачьего полка. Императрица утвердила только два пункта в докладе: о сформировании Хоперского пятисотенного полка, с надлежащим числом старшин, и о возвращении казакам, взамен денежного и хлебного жалованья, прежних земель и угодий.

Для приведения в исполнение указа Екатерины был послан капитан Фаминцын. Указом 27 марта 1775 года повелевалось отмежевать Хоперскому полку по 15 десятин на каждую душу мужского пола и возвратить все прежние земли взамен денежного и хлебного жалованья. Тому же капитану Фаминцыну Военная коллегия поручила также присоединить к хоперцам живших в селе Бобрах Битюцкой волости крещеных азиатов. Это были персияне, калмыки и другие азиатские народности, попавшие разновременно в Хиву в качестве военнопленных и проданные киргизам, от которых они бежали в Саратовскую и Воронежскую губернии. На запрос правительства об избрании рода жизни и занятий, они пожелали поступить в казаки и были зачислены в Хоперский полк. Потомки калмык и персиян, по свидетельству Кравцова и Толстова, и теперь живут в Суворовской и Баталпашинской станицах под фамилиями Есауловых, Михайловых, Ильиных, Асановых, Абдуловых, Шамайских и других. Июля 21-го 1775 года казакам нарезано было 188 359 десятин земли, а переписью определено следующее количество мужского населения: 116 служивших казаков, 419 годных к строевой службе, 94 отставных и 884 стариков и малолетних, а всего, следовательно, 1513 душ мужского пола. Сюда вошло 208 персиян, 80 калмыков, 6 других инородцев и 775 душ казаков-черкасов, выключенных, по их желанию, из подушного оклада.

В таком составе Хоперский полк поступил в ведение президента Военной коллегии генерал-аншефа Потемкина, назначенного новороссийским, астраханским и азовским губернатором и начальником легкой кавалерии и казачьих войск. Ордером 24 сентября 1775 года граф Потемкин утвердил полковым командиром полковника войска Донского Устинова. Первому командиру Хоперского полка знаменитый временщик приказал принять полк от коменданта Новохоперской крепости Аршиневского, переписать и осмотреть всех казаков и выбрать по штату лучших и способных к службе молодых людей. Строевой состав полка был сформирован из 15 старшин и 500 лучших казаков. По преданиям стариков, выбор полковой старшины был произведен Устиновым из всех наличных казаков по указаниям их и офицеров. В число старшин были прежде всего избраны казачьи ходатаи — казаки Петр Подцвиров и Павел Ткачев. Первого Потемкин назначил есаулом с чином армейского поручика, а второго сотником с чином подпоручика.

Так сформировался окончательно Хоперский полк, живая история о котором сохранилась как в устных преданиях стариков, так в песнях народного эпоса. В состав полка вошли в наибольшем количестве малороссы или черкасы, в меньшем великороссы, и еще в меньшем инородцы, большей частью персияне и калмыки. По казачьим обыкновениям, сами хоперцы прихватывали при случае в свои ряды всех, кто казался подходящим для них. Участвуя в войне со шведами при Петре Великом, хоперцы взяли в плен шведского офицера, оставшегося потом у казаков под фамилией Шведова. Одно семейство этих оказачившихся шведов и поныне живет в станице Григориполисской. Воюя с тем же Петром Великим против турок на Пруте, старые хоперцы составили песню об этом событии. Их потомки и теперь еще поют о том, как „царь Петр Алексеевич много сил копил для войны с недругами“ и „поход объявил под землю турецкую“, и как он потом „дарил жаловал бояр селами, подселками, а еще подарил их городом Бендерами“. После этого „он вскричал, возгласил своим громким голосом“: „кто у вас за старшего? кто царь?“ и все ответили: „православный у нас царь Петр Алексеевич!“» Народ умеет запечатлевать крупные исторические события со всеми их характерными особенностями в своей устной поэзии — в песнях.

Те же хоперцы в другой песне поэтическими красками описали переход свой с Хопра на Кавказ. «Ни свет белая заря занималася, ни красное то солнце из-за гор выкатилось». То заиграло золотистыми лучами знамя Петра Великого, на котором «золотым словом было напечатано» о походе из всех полков одному полку Хоперскому, «как идти ему под леса дремучие, и под те высокие горы снежные, под те снежные горы Кавказские».

Это историческое событие совершилось летом 1777 года, когда Хоперский полк был переселен на Кавказ. Тогда не было уже Петра Первого, а царствовала Екатерина Вторая, но на знамени Петра было «так приказом назначено». Недаром, в самом деле, ходил Петр Великий под Азов, и на Терек, и в Персию, и на Кавказ. Туда он проложил путь казачьей колонизации. Так думали старые хоперцы.

В действительности переход хоперцев на Кавказ совпадает с очень характерным по своей неопределенности периодом русской колонизации на крайнем юге. В последнюю четверть XVIII столетия как бы окончательно догорало и гасло то историческое зарево, которое 5 веков тому назад образовалось от набегов и грабежей монголов и татар, наводнявших в XIII столетия юг нынешней России. Постепенно угасли Золотая Орда, Кипчаки, Казань… Уже сочтены были суровой исторической судьбой дни Крымского царства. На Кавказе, там именно, где осели хоперцы, и вблизи тех мест, рядом с абазинцами, кочевали еще жалкие остатки когда-то грозных татарских орд. То были татарские поколения с громкими именами родоначальников Тохтамыша, Науруза, Мансура, Карамурзы и Кипчака. Так как по Кючук-Кайнарджинскому трактату с Турцией русские границы от Моздока до Азова были отмечены крайне неопределенно и в пределах этих мест кочевали татары, то здесь и надлежало провести резкую черту разграничения владений между независимыми, по тому же трактату, татарами и русскими поселенцами. Задача трудная. Русский поселенец жил оседло, а ногаец кочевал. Это значило, что татары сами переходили с места на место, перегоняли свой скот и нередко передвигали даже границы, так как скот не признавал ни Кючук-Кайнарджинского, ни других трактов в поисках кормов, а за скотом покорно шли татары. И вот разрешение этой задачи по урегулированию пограничных отношений с татарами предстояло между прочим и хоперцам.

Граница была крайне неопределенная. С севера у донских казаков была своя граница, с юга у терского казачества шла также на протяжении 200 слишком верст по Тереку, от Каспийского моря до устья р. Малки, определенная граница в виде живой изгороди станиц, населенных кизлярскими, гребинскими, терскими и моздокскими казаками. А дальше от Малки и до Азова на Дону граница как бы продолжала еще кочевать вместе с татарами и татарским скотом. Но в этом было еще полбеды. Настоящая беда заключалась в том, что через эту передвижную, кочующую границу легко проскальзывали черкесы, от которых плохо жилось и русским поселенцам, и татарам. Благодаря неопределенности границы и отсутствию на ней достаточного количества войск и укреплений партии черкесских наездников свободно и безнаказанно могли производить нападения на русские владения, грабить, убивать, уводить пленников и угонять скот в горы. Жить хоперцам предстояло на этих местах, а для защиты своих жилищ они должны были ходить «в леса дремучие и под те снежные горы Кавказские».

Прежде чем переселить казаков на Кавказ, Потемкин приказал астраханскому губернатору генерал-майору Якоби осмотреть старую границу и сделать описание предполагаемой новой. Добытые Якоби вместе с подполковником Германом материалы по этому предмету легли в основу доклада Потемкина императрице о заселении хоперскими и волжскими казаками новой Азовско-Моздокской линии. Екатерина Вторая утвердила доклад 24 апреля 1777 года. Потемкин 16 мая приказал астраханскому губернатору Якоби принять меры по водворению Хоперского и Волгского полков на местах, а 19 мая предписал командиру Хоперского полка Устинову следовать с полком, в количестве 520 казаков и старшин, на Кавказ. Переселенцам обещано необходимое количество земли в надел и пособие от казны по 20 руб. на двор. Полк на новом месте поступал в распоряжение генерала Якоби, которому поручено было заселить Азовско-Моздокскую линию, устроить переселенцев, выдать им денежное пособие и отвести земли.

Самая Азовско-Моздокская линия была намечена по карте от Моздока через реки Целугу, Куму, по вершинам Карамыка, Тумузлова, Байбалы, Калауса, подле чернолесья по Егорлыкам, при соединении их вершин и вниз по Большому Егорлыку до Маяыча, а отсюда по Манычу до Черкасска к Дону. На этом протяжении предположено было устроить 9 крепостей: 1) Екатерининскую на р. Малке, обращенную потом в Екатериноградскую станицу, 2) Павловскую в вершине р. Куры, 3) Марьинскую на р. Золке, 4) Георгиевскую на р. Подкумке, переименованную впоследствии в город Георгиевск, 5) Андреевскую на р. Карамык или Сабле, перенесенную в следующем году на р. Тумузловку, 6) Александровскую на притоке р. Калауса, переименованную потом в Северную, 7) Ставропольскую, обращенную в город Ставрополь, 8) Московскую севернее Ставрополя в степях и 9) Донецкую еще севернее в направлении к Черкаску. Первые 5 крепостей находились в районе расположения Волгского полка, а последние четыре полка — Хоперского.

Местом сбора переселенцев Якоби назначил урочище Маджары на р. Куме. Для устройства укреплений и домов в станицах он заранее распорядился отправить 700 казаков Волгского полка и 500 Хоперского.

С Хопра на Кавказ хоперцы перешли несколькими партиями. Первая партия их прибыла в 1778 году и заняла станицы при Северной и Ставропольской крепостях. Жилища к этому времени были уже приготовлены казаками. В 1779 году пришла вторая партия переселенцев для образования Московской и Донской станиц, но так как строения в этих станицах не были еще подготовлены, то переселенцы кое-как перезимовали у казаков станиц Северной и Ставропольской. Летом 1780 года явились на Кавказ остальные казаки, старики, женщины и малолетние, и только с февраля 1781 года можно считать Хоперский полк окончательно устроившимся и осевшим по станицам в количестве 140 семей в каждой. Поселились лишь одни казаки и в небольшом числе ремесленники и торговцы. Служащих было 16 старшин, 500 казаков и 160 канонеров — по 40 канонеров в каждой станице. Штаб-квартира полка была в Ставрополе.

Таким образом, хоперцы первоначально, по приходе на Кавказ, были поселены в Ставропольской губернии и основали здесь при крепостях 4 станицы: Северную, Ставропольскую, Московскую и Донскую. Сюда переселилось до 3000 душ обоего пола. Преобладающую национальность составляли малороссы, меньше было великороссов и еще меньше инородцев — персиян и калмыков. Несмотря на это хоперцы уже тогда представляли одну, прочно сплоченную массу. Инородцы были крещены и слились с русскими элементами. Все казаки были равноправными в сословном отношении. В Хоперском полку, по свидетельству Толстова, не было особого класса, господствующего сословия. Офицеры и чиновники вышли из общеказачьей семьи, и близость связей на этой почве не разрывались между офицером и рядовым казаком ни на службе, ни дома, ни на льготе. Офицер был лишь лучший из казаков и в повседневной жизни ничем — ни обстановкой, ни привычками, ни отношением к труду — от них не отличался.

Самые условия станичной жизни более или менее равняли всех. Станица была укрепленным лагерем одинаково для всех — и для старшины, и для рядовых казаков. Казачьи станицы в те времена обносились внешней оградой. Это был земляной вал с изгородью из терновника и колючки, большей частью в два плетня, между которыми набивалась земля. Снаружи за этим валом и плетнями выкапывалась широкая и глубокая канава. Станицам придавалась форма четыреугольников с 4 пушками по углам и с 4 воротами для входа и выхода из станицы. У ворот всегда находилась стража в устроенных для того при них караулках. Все это было однообразно, серо и примитивно, но при наличности пушек представляло для горцев труднодоступные укрепления.

Дворы в станице располагались по однообразному шаблону. Вся станица разбивалась на четырехугольники, между которыми шли улицы и проулки. Четырехугольники дробились на дворы одинакового размера, а дворы распределялись по жребию между казаками. В центре станицы оставлялось место для площади, на которой сооружалась церковь. Тут же, вблизи церкви, возводились и общественные здания, станичное правление с двором и надворными постройками и станичная конюшня для лошадей постоянного резерва от 30 до 40 казаков, которые каждую минуту должны быть готовы для встречи горцев и отражения их. Всё, одним словом, приспособлено было к нуждам военного дела. Станица была подобием незатейливого укрепления, а ее жители защитниками станицы и края.

«Хоперские казаки как на Хопре, так и по переселении на Кавказ, — по свидетельству С. Кравцова, — не имели форменного обмундирования и вооружения, а носили одежду нарядную, подобную одежде донских казаков, т. е. короткий кафтан, застегнутый на крючки, широкие шаровары поверх сапог и высокую черную шапку с длинным красным верхом, выпущенным набок. Летом хоперцы выходили на службу в простых холщовых рубахах домашнего изделия, которые запускались в широкие, холщовые же шаровары и на поясе завязывались очкуром; шапка оставалась та же. Вооружены были хоперские казаки саблями в железных ножнах, ружьями и пиками. Офицерское снаряжение, вооружение и одежда были такие же, как у казаков, только офицеры не имели пики и носили на сабле офицерский темляк».

По штату, утвержденному в 1731 году, в хоперской команде числилось 2 ротмистра, 2 хорунжих, 2 писаря и 216 казаков. На Кавказ хоперцы перешли с полковым командиром и 15-ю старшинами в составе 500 казаков по штату, утвержденному в 1775 году. По переходе полка на место, в 1779 году, был несколько изменен штат полка, сообразно с местными условиями. Кроме командира, в полку числилось 5 есаулов, 5 сотников, 5 хорунжих, 1 писарь, 1 квартирмейстер, 20 пятидесятников и 500 казаков. Этот состав удержан был до 1813 года, когда казачьи полки Старой Линии были переформированы в восьмисотенные. Таким образом, по крайней мере в течение 38 лет, у хоперцев оставался один и тот же строевой состав полка, одна и та же организация военных сил. Полк делился на 5 сотен, в каждой сотне был свой сотник, а во главе всех командир полка. Казаки и казачье население так сжились с этим строем, что в известной мере подчинили ему и свои обычные формы самоуправления и гражданского быта.

Полковой командир, от которого исходили все приказания и распоряжения, фактически ведал буквально все полковые дела, как военные, так и гражданские. Наряды по службе в строю, меры охраны и защиты границы, повседневные порядки в строевых частях, распоряжение в момент военных действий и т. п. составляли область его военной компетенции; хозяйственный же быт казаков, время запашек под хлеба, посева их и уборки, порядки пастьбы разных видов скота, заготовка сена для постов, содержание в исправности ограждений вокруг станицы, общественных зданий, мостов и дорог, общественной запашки, обеспечение зерном продовольственных магазинов и пр. и пр. относились к области гражданской деятельности командира полка, даже вопросами домашнего быта, как исполнение казачьим населением христианских обязанностей во время Великого поста, брачные случаи и дела, воспитание детей, уважение к старшим и т. п. ведали также полковые командиры.

Но командир жил только в одной станице и не мог справиться со всей массой деловых отношений казака и лежавших на нем обязанностей по военной и общественной службе. В зависимости от военной организации полка, власть командира передавалась его помощникам, офицерам и начальникам станиц. Особенно важную роль играли эти последние. По свидетельству г. Толстова, «станицами управляли станичные начальники из своих же полковых офицеров, которые избирались и назначались на должности военного властью, а не обществом казаков». Начальник станицы был царь и бог в обыденной жизни. Он ведал все общественные дела или, правильнее, следил за выполнением установленных военных порядков, начиная с защиты станицы от горцев и оканчивая запором ворот в станицу, распоряжался общественными зданиями, имуществом, нарядами по внутренней службе, по выполнению работ, по охране работающих в поле или пасущих скот и т. п., входил во все мелочи общественной и даже частной жизни, следил за общественной безопасностью и благочинием в станице, приводил в исполнение распоряжения высшего начальства и т. п. Короче, в станице делалось все, как предписывали военные правила и хотел начальник станицы. Роль станичных сходов сводилась к разрешению самых маловажных дел и начинаний преимущественно в области обычно правовой. Казачьего станичного или общинного самоуправления не существовало. Надо всем царила сила военных условий и обстоятельств, всему придавали характер военной дисциплины и строго установленных военных порядков постоянные опасения и заботы о защите края и его населения. Те, кто стоял во главе военных защитников, распоряжались, в силу своего положения, и жизнью казачьего населения. И такие порядки существовали во все время борьбы линейного казачества с горцами.

Таким образом, большую часть деятельности казака и самую военную его обязанность составляла военная служба и выполнение связанных с нею военных порядков. Воинскую повинность отбывало все мирное население, за исключением калек и физически неспособных к службе. На действительную службу или в строй поступали по достижении 20 лет. Это были уже казаки, которые зачислялись в строй, или сразу шли на службу, или же оставались дома в ожидании своей очереди, в зависимости от комплектования полка.

«Самый порядок определения на службу молодых казаков, — говорит А. Толстов со слов И. С. Кравцова, — обставлялся некоторыми торжественными обрядами. Поступившие на службу молодые казаки являлись в станичное правление одетыми по обыкновению в домашнего изделия длинные свитки — зипуны, в высоких черных шапках, неся в руках сабли. Там старые казаки снимали с них свитки и на дровосеке обрубали топором до положенной длины своих коротких кафтанов, приговаривая: „отак добре буде“, а затем надевали на „хлопцив“ укороченные свитки, подпоясывали саблю и вели в церковь принимать присягу на верность службы. „Гей, хлопче! не забудь свою мазницу!“» — в шутку говорили старые казаки молодым, когда те, смущаясь непривычной обстановкой, забывали взять шапки, с виду похожие на «мазницу», т. е. ведерко с дегтем для смазывания осей в повозках. Со дня принятия присяги, в течение 25 лет до 45-летнего возраста, казак нес службу как военно-полевую, так и станичную. Через 5 лет нестроевой или внутренней службы на 50 году от роду он получал отставку.

В течение 25 лет строевой службы казак всегда должен быть готовым к военному делу, т. е. иметь лошадь, обмундирование и оружие, и все это снаряжать на собственный счет. Хоперцы все были конными казаками, но с переходом на Кавказ, с 1779 по 1800 год, они выставляли 128 пеших канониров к орудиям при крепостях и редутах. В 1800 году были упразднены казачьи канониры, а с 1803 года был установлен постоянный штат казачьих артиллеристов в 25 человек с офицером. Тогда же выделено было 42 казака в состав конноартиллерийской роты или позже конноартиллерийской казачьей батареи. Офицеры пополнялись из рядов собственного полка. Намечались обыкновенно самые выдающиеся и непременно грамотные кандидаты, которые, по представлению командира полка, и утверждались в своих званиях Военной коллегией. До 1800 года все офицеры именовались в полку старшинами, с указанием на обязанности есаул, сотник, хорунжий, а с 1800 года Военная коллегия сделала распоряжение о приравнивании казачьих старшин к армейским чинам: хорунжего к корнету или прапорщику, сотника к поручику и есаула к капитану. На полевой службе все числившиеся в штате офицеры и казаки получали от казны жалованье, провиант для себя и фураж для лошадей, а также порох и свинец.

Таков был военный строй у хоперских казаков с водворения их на Кавказе и до перехода на Кубанскую линию в 1825 году, когда они, так сказать, слились с казаками Кубанского и Кавказского полков, занявши вместе с ними Старую Линию.

Состав населения в Хоперском полку долго не пополнялся притоком переселенцев извне. Только в 1816 году в Хоперский полк зачислено было 109 военнопленных поляков и абазинцев. С водворением на Кавказе хоперцы обходились собственными силами и в первые годы своего пребывания на новом месте перенесли немало лишений и бед. При переселении хоперцам обещано было пособие по 20 рублей на двор, но они не получили его. Разрешено было только пользоваться лучшими землями и лесами в неограниченном количестве. Провиант хоперцы получали также только в дороге с Хопра на Кавказ. Передвижение было совершено вообще с большими затруднениями, и пока хоперцы дошли до Кавказа, они лишились половины лошадей. В начале 80-х годов хоперцам было определено жалованье, провиант и фураж для лошадей за службу. В походах они пользовались всем этим наравне с армейскими чинами. Но порционных не полагалось, и только при столкновениях с горцами они получали часть скота натурой, если удавалось отбить его у соседей. Никакими привилегиями хоперцы не пользовались. Временно с 1781 года, с разрешения генерала Фабрициана, у них существовала винная монополия, но в 1785 году ее отменил командующий войсками на Кавказе П. С. Потемкин. Таким образом, единственными источниками материального обеспечения казаков служили земля да собственное казачье хозяйство.

Но именно с землей у хоперцев и не ладилось дело. Около того времени, как осели они в нынешней Ставропольской губернии, сюда переселялись также и крестьяне. Рядом с казачьими станицами и близ них основаны были крестьянские селения — Сергиевское, Пелагиада, Надежда и Михайловка, населенные преимущественно однодворцами. С этими соседями и происходили у казаков недоразумения из-за земли. Так, в 1786 году в станице Ставропольской земля не была еще отмежевана и казаки производили распашки на расстоянии 8 верст от станицы. Но тут же пахали и крестьяне. Полковой командир Устинов просил 3 марта того же года воспретить ставропольским однодворцам пахать земли, занятые хоперскими казаками. На этой подкладке возник земельный спор казаков с гражданской администрацией. Администрация, защищая интересы однодворцев, донесла высшему начальству, что казаки перепахали засеянные уже однодворцами нивы. Наряжено было следствие. Казаки шли на мировую и предложили однодворцам убрать хлеб и разделить зерно пополам — одну часть казакам и одну однодворцам, но последние на это не согласились. Дело перешло к генералу Потемкину, который принял сторону казаков. Основываясь на том, что однодворцы запахали уже бывшую раньше у казаков под распашкой землю, что земля эта находилась всего в 1/4 версты от казачьей станицы и в 15 верстах от однодворческого селения, лежавшего в устье р. Мамайки, Потемкин приказал намежевать однодворческую землю по указанным границам, а посеянный казаками хлеб велел однодворцам убрать исполу у казаков.

Тем не менее казаки не были еще обес-печены землей и им грозила беда еще с другой стороны. В том же 1786 году правительство начало щедрой рукой раздавать земли помещикам в собственность. Только за год было роздано 83 350 дес. 16 владельцам — одному 18 000 дес., трем по 12 000 дес., двум по 6000 дес. и остальным в меньших размерах до 600 дес. наименьше. Земли раздавались помещикам здесь и раньше, и Устинов, опасаясь, что казаки останутся без достаточного количества земли, еще в 1782 году просил Потемкина-Таврического об отводе Хоперскому полку необходимого количества земель. Великий гетман казачьих войск в следующем же году приказал своему родственнику генералу Потемкину удовлетворить нужду хоперских казаков в земле.

Дело, однако, не двигалось вперед. И только в 1786 году правление Кавказского наместничества предложило отмежевать хоперцам земли в размере 300 дес. командиру полка, по 60 дес. на каждого офицера и по 30 дес. на каждую душу муж. пола рядового казачества. Но и это распоряжение заглохло. Гражданская администрация неохотно шла на размежевание земель и всячески тормозила дело, раз оно касалось интересов казака. Так, 26 июня 1800 года подполковник Голеховский жаловался г.-л. Кноррингу, что губернский землемер Пичугин потребовал от хоперцев представления сведений о служащих и отставных казаках для отмежевания земель станице Ставропольской по 60 дес. на офицера и по 15 дес. на рядового казака. Так как во всех других войсках казаки пользовались несоизмеримо большим количеством земли, чем хоперцы, да и при переселении Хоперского полка на Кавказ казакам обещаны были земли в неограниченном размере, то Голеховский просил обеспечить землей хоперских казаков по крайней мере по норме, назначенной светлейшим князем Потемкиным, т. е. по 30 дес. на казака.

И опять дело намежевания хоперским казакам земли заглохло на многие годы. Только в 1820 году, на основании Высочайшего указа от 6 марта 1819 года, отмежеваны земли хоперцам по каждой станице особо и в пяти местах отдельными участками 1934 дес. леса.

Земельные неурядицы и тяжелая военная служба долго держали казаков в невыгодных экономических условиях. Казаки жили исключительно тем, что давало им земледелие и скотоводство. Работали все, кто только мог, и наряду с казаками офицеры и их семьи. У всех царили порядки старинной патриархальной семьи. Во главе семьи стоял отец, «большак», который и распоряжался всем хозяйством и семьей властно и бесконтрольно. Так было у казаков и офицеров. Отеческий режим был суров и не допускал ни лени, ни послаблений. Дома и на поле работали матери и дети, рядом с казачками жены и дочери офицеров. Черной работой никто не гнушался. Нужно было есть, пить, одеваться и снаряжаться на службу. Положение офицеров в этом отношении было не лучше, чем казаков. Расходы у офицера, особенно на форменную одежду, были больше, чем у казака, а доходы от хозяйства одни и те же у обоих. Офицеры по необходимости обращались к помощи казаков. В этом отношении у хоперцев практиковался обычай помочей. Офицер просил на сходе казаков помочь ему убрать хлеб, и казаки, кто только мог, шли к офицеру на работу. В вознаграждение за это офицер обильно кормил участвовавшее в помочи население и угощал непременно водкой. Обе стороны оставались довольны.

Так просто и незатейливо жили хоперские казаки в первое время переселения на Кавказ. Естественно, что многие не могли как следует вести хозяйство, да и не с чем было. А между тем и бедняк, наряду с богачом, должен был нести военную службу, требовавшую денежных расходов. И вот при этих условиях у хоперцев сложился и другой оригинальный обычай. Для исправного несения службы два бедных казака отправляли эту повинность в складчину. На общий счет справляли они лошадь и вооружение, и затем каждый нес службу поочередно: один был дома на хозяйстве, а другой в строю, на службе; приходила очередь другого, и тогда он заменял служившего товарища, который отправлялся домой на хозяйство. Казачье начальство знало этот обычай и, сообразно с ним, наряжало казаков на службу.

С течением времени экономическое положение хоперского казачества значительно улучшилось. По статистическим данным генерала Дебу за 1816 год, в Хоперском полку на 1265 дворов и 7946 д. об. пола считалось 4502 лошади, 16 036 голов рогатого скота и 35 347 овец, т. е. на двор в среднем приходилось по 31/2 лошади, до 13 голов рогатого скота и до 28 овец. Это было на 39 году выселения, и в это же время у казаков Кубанского полка, на 22 году после переселения, приходилось по 7 лошадей, 27 голов рогатого скота и 40 овец на двор. Следовательно, казаки Кубанского полка, переселившиеся на Кубань 17 годами позже хоперцев, были обеспечены вдвое большим количеством скота, чем хоперцы. Но у последних с течением времени увеличилось количество скота, и, надо полагать, случаев отбывания воинской службы в складчину в это время уже не было или во всяком случае было редким исключением.

С поселением хоперцев на Кавказе на них сразу была возложена тяжелая и трудновыполнимая служба — охрана границы, снабженной малым числом укреплений и войск. На протяжении 300 верст было устроено только 9 укреплений. Следовательно, при промежутках между ними в среднем до 33 верст получался целый ряд проходов, через которые горцы свободно могли проникать в русские владения. Когда же в 1785 году по распоряжению Екатерины Второй был открыт от Царицына до Кизляра и от Кизляра через Моздок и Ставрополь до Черкасска почтовый тракт, то по всему этому пути возведен был ряд редутов для защиты почтовых станций и селений.

С 1783 года русской границей стала р. Кубань. Тогда впереди Азовско-Моздокской линии начал возводиться ряд новых укреплений по правому берегу Кубани.

В 1784 году были заложены две крепости — Прочный Окоп против устья р. Урупа и Преградный стан несколько выше станицы Барсуковской, основанной впоследствии. Между ними и от них по направлению к старым укреплениям возведены были редуты и укрепленные посты — Темишбек, Григориполис, Убеженский, Невинномысский и пр.

Сообразно с этой системой укреплений, отправляли службу хоперцы. Они несли военную службу или на месте в станицах, или в укреплениях — на постах, редутах и в крепостях, или же принимали участие в походах против горцев. Но во всех случаях прежде всего и главнее всего была сторожевая служба, заключавшаяся в умении вовремя открыть, выследить неприятеля, дать знать об этом в ближайшие укрепления и, смотря по силам собственным и неприятельским, или задержать горцев, или же разбить их и в последнем случае преследовать. В этой обстановке и выработался тип того зоркого, неудержимо храброго и неутомимого наездника, каким был хоперский казак. Хоперцы, можно сказать, пришли на Кавказ неучами в военном деле, а затем живая кавказская школа превратила их в образцовую кавалерию. Горцы встретили в них опасных противников, сумевших очень скоро усвоить все приемы кавказского наездничества и черкесской удали.

С 1777 года, когда хоперцы, занимая станицами Азовско-Моздокскую линию, в первый раз участвовали в походе отряда генерала Фабрициана против кабардинцев, и до 1825 года, когда они вновь были переселены из станиц Северной, Ставропольской, Московской и Донской на р. Кубань, они участвовали в целом ряде сражений с горцами и др. народностями, каковы были персы, турки, дагестанцы и т. п. За это время они успели побывать и за Кубанью на Зеленчуках, Урупе, Белой, Курджипсе и пр., и под Анапой, которую приходилось отнимать у турок, и под Дербентом, и под Эриванью, и у Ахалцыха и т. д.

Чаще всего в этот период существования Хоперского полка его казакам приходилось иметь дело или с горцами Терской области — чеченцами, лезгинами, кабардинцами и пр., или же с закубанскими черкесами, беглыми кабардинцами, абадзехами, бесленеевцами, темиргоевцами, махошевцами и. др., а также с абазинцами, карачаевцами и ногайцами. Последние — черкесы, абазинцы, карачаевцы и ногайцы — были соседями хоперцев и ближайшими врагами. На них и против них тратилось наибольше казачьих сил и энергии. Они, собственно, и были теми коварными и неутомимыми нарушителями границы русских владений, против которых направлена была постоянная сторожевая служба хоперского казака. В предыдущей главе и в последующих описан длинный ряд тех сражений, в которых вместе с другими казаками и войсками участвовали хоперцы. Но наряду со сравнительно крупными военными делами в истории старолинейного казачества не сохранилось, за утерей материалов, сведений о целой массе мелких случаев стычек и борьбы хоперцев с горцами. Этими кровавыми эпизодами и геройскими подвигами была переполнена жизнь казака. Дома у очага, когда горец прокрадывался к семье и имуществу казака, в сторожке, у ворот ограды, когда черкесы пытались проникнуть в станицу, на редутах и постах, в разъездах и в секретах, в поле на работе и при тревогах, в одиночку и партиями хоперцы, как и другие казаки Старолинейного и Черноморского войска, прошли суровую школу кавказского казака-колонизатора. И эта мелочная борьба, полная невидимого самоотвержения и геройства, ложилась наиболее тяжелым гнетом на казачий быт и обстановку хоперца и, как червь, подтачивала его благосостояние и мирную семейную жизнь.

Глава XIV
Борьба черноморцев с горцами с 1820 по 1831 г.

Высочайшим указом 11 апреля 1820 года Черноморское войско, подчиненное до того времени таврическому губернатору и инспектору Крымской инспекции, передано было в ведение командующему войсками Отдельного Кавказского корпуса, которым был в то время генерал Ермолов. Новое начальство завело новые порядки, получивши в наследство старую распрю казаков с черкесами, которая с особой силой возгорелась в 1820 году.

Еще в конце 1819 года носились упорные слухи о том, что черкесы собирались напасть во многих местах на Черноморию, что будто бы бывший анапский комендант Алипаша и черкесский князь Ханук, жившие в Константинополе с агитационными целями, оставили столицу и двинулись на судах с войсками в Крым и на Кавказ. Решено было овладеть Крымом и побудить черкесов к вой-не с русскими на Кавказе.

Черкесы верили этим слухам и горели желанием сразиться с казаками. Ввиду этого, атаман Войска донского Денисов еще в январе месяце двинул по распоряжению высшего военного начальства два полка донских казаков в Черноморию для подкрепления черноморцев на границе. Тогда же союзные черкесы несколько раз предупреждали войсковую администрацию, что единоплеменники их в горах готовились напасть на Черноморию.

И действительно, 23 января черкесы многочисленной толпой переправились через Кубань в урочище Савин кут близ Воронежского кордона. Извещенный об этом есаул Косович потребовал помощи из других кордонов, а сам со 100 казаками и орудием двинулся на рассвете к Васюринскому кордону и завязал здесь бой, встретившись с черкесами. Черкесы подавляли маленький казачий отряд своей многочисленностью, и казаки вынуждены были отступить в Васюринский кордон. В этот момент на место битвы прибыл с командой казаков войсковой старшина Гавриш. Соединенными силами казаки снова двинулись на черкесов, не устоявших против артиллерийского огня и отступивших за Кубань. У черкесов было убито 10 человек и смертельно ранено два князя, а русских 4 убито и 7 ранено.

Ночью 24 января значительная толпа горцев пыталась пробраться в Черноморию близ Новогригорьевского кордона, но была отражена, причем взяты в плен черкес Бей-Мурза и казак-перебежчик Потепа.

Ночью 31 января черкесы переправились через Кубань в район Елизаветинского кордона и отделившаяся от них толпа в 500 человек направилась на хутора, но прискакавшие из разных мест казачьи команды дружными усилиями разбили и принудили их бежать за Кубань.

Утром 1 февраля черкесы были отражены в районе Александровского кордона.

На рассвете 2 февраля до 4000 черкесов, переправившись через Кубань около Павловского кордона, двинулись к куреню Пашковскому. Казаки вовремя заметили неприятеля и приняли меры, чтобы не пустить врага внутрь края. Перерезавши путь главным силам черкесского ополчения, они удачными артиллерийскими выстрелами отбросили их обратно к Кубани. Черкесы перешли Кубань и скрылись на своей стороне, потерявши 15 человек убитыми и ранеными. У казаков ранено было только двое. Сражение не приняло более кровопролитного характера потому, что черкесы могли свободно перейти Кубань по льду.

Перед рассветом 3 февраля до 10 000 горцев, переправившись близ Ольгинского кордона в трех местах, обложили этот кордон. Часть горцев тогда же двинулась к Полтавскому куреню. Начальник Ольгинского кордона есаул Животовский в свою очередь успел послать гонцов к полковнику Стороженке, находившемуся со своей частью в 10 верстах, в курене Ивановском, полковнику Педенко в курень Стеблиевский и в курень Полтавский, отстоявший в 18 верстах от Ольгинского кордона. В Полтавском кордоне также стояла часть полка Педенка. Животовский с казачьим гарнизоном не только не допустил черкесов взять Ольгинский кордон, но благодаря удачной пушечной стрельбе заставил неприятеля отступить от кордона в ближайший лес. Здесь засели черкесы с намерением не допустить соединения разрозненных казачьих сил. Но полковник Стороженко, соединившись с казаками Животовского, двинулся к Полтавскому куреню.

Здесь казаки под командой есаула Сиромахи и вооруженные жители сражались уже с 11 часов утра с двумя тысячами черкесов. Борьба велась по окраинам куреня. Казаки забаррикадировали улицы и разъединили таким образом на отдельные части черкесов, поражая их из дворов. Особенно удачно казаки отражали неприятеля пушечным огнем, и черкесы напрасно пытались несколько раз взять пушку. Сражение длилось 11/2 часа. Казаки не допустили черкесов взять курень, и черкесам удалось проникнуть только в некоторые дворы на окраинах куреня. В результате сражения у черкесов оказалось 30 убитых и до 50 раненых. Казаки отняли также у черкесов два значка. В свою очередь черкесы убили одного казака, ранили хорунжего Синьговского, умершего потом от ран, и 5 казаков. На окраинных дворах им удалось взять в плен 5 мужского и 10 душ женского населения и 3 казаков, а также захватили 80 голов рогатого скота, 70 овец, 2 лошади и немного имущества.

На обратном пути черкесы налетели на казаков Стороженки и Животовского. Казаки отбили весь скот у черкесов и гнали их до самой Кубани. Здесь преследуемые черкесы соединились с резервом, засевшим в лесу. Соединенные силы горцев разделились на три части и начали переправляться через Кубань, сражаясь с наступавшими казаками, у которых ранен был один казак из команды Животовского. Благодаря подавляющему численному превосходству горцы сумели благополучно, без особых потерь, перебраться на левый берег Кубани и разошлись по своим аулам.

Ночью 15 февраля были отражены черкесы, пытавшиеся перейти Кубань ниже г. Екатеринодара.

Наконец, 17 февраля, в два часа дня, около 3000 черкесов перешли по льду через Кубань близ Петровского кордона и разделились здесь на две части. Одна часть их осталась на месте в виде резерва, долженствовавшего препятствовать объединению казачьих команд, а другая двинулась к Черноериковским хуторам. Войсковой старшина Головинский с казаками своего полка и начальник Петровского кордона есаул Кумпан два раза вступали в бой с черкесами, но оба раза не могли остановить движения черкесов и вынуждены были отступить, вследствие своей малочисленности. Черкесы нагрянули на совершенно беззащитные хутора и начали грабить их. Они убили двух казаков и одного ранили, взяли в плен 6 душ мужского и 1 женского пола, угнали 873 штуки рогатого скота и 474 лошади. Впоследствии Головинский жаловался наказному атаману, что его не послушали офицеры-хуторяне, когда он предложил им, в видах возможности черкесского набега, выселиться с хуторов в курени; вышли лишь рядовые казаки. Офицеры пострадали наиболее. Два хутора были сожжены. Бывших же на Линии офицеров, у которых секреты ушли раньше времени, приказано было по Высочайшему повелению придать военному суду.

Таким образом, в течение февраля черкесы произвели пять нападений на Черноморию благодаря тому обстоятельству, что все это время стоял лед на Кубани, давший свободный доступ черкесам на правый ее берег. Март и апрель прошли спокойно. Но 27 мая перед рассветом около 100 человек пеших черкесов переправились на плотиках через Кубань, залегли в скрытых местах, с расчетом нападения на конные казачьи разъезды. Казачьи секреты в свою очередь проследили черкесов, высмотрели те места, где они залегли, и дали знать об этом на кордон. Посланные из кордона казаки ружейным огнем заставили черкесов оставить занятые ими места, несколько человек ранили и произвели такой переполох, что многие из горцев, оставивши плотики, одежду и даже оружие, принуждены были бежать на ту сторону Кубани.

В июне и августе черкесы произвели ряд мелких набегов на Черноморию. Так, 19 и 20 июня черкесы прорвались через Кубань в двух местах — в одном двое и в другом 25 человек. Первые были прогнаны за Кубань, а вторые, подкарауливши казачий световой разъезд, одного казака ранили и одного взяли в плен. Июня 21-го на казачий разъезд из шести казаков напала партия горцев в 35 человек и захватила в плен одного казака, упавшего с перепуганной лошади. Ночью 25 июня 4 черкеса перебрались через Кубань близ Екатеринодара, но казаки, стоя на часах у Екатеринодара, заметили их и одного убили, а остальные бежали за Кубань. Того же числа на партию из 25 казаков напала партия из 30 черкесов. У казаков было орудие, при первых же выстрелах из которого черкесы бежали. После этого в августе произведено было черкесами еще несколько мелких набегов, окончившихся незначительными грабежами. Ночью 10 сентября партия около 400 черкесов переправилась через Кубань, укрылась в Панском куте близ Великолагерного кордона. Казаки, однако, заметили вовремя неприятеля и ночью же напали на него. Сражение продолжалось до 8 часов утра. Казаки заняли выгодную позицию, действовали орудием и усиленным ружейным огнем, благодаря чему не понесли большой потери, а у черкесов выбыло из строя 20 убитых и 40 человек раненых. Казаки захватили также немного оружия, брошенного в замешательстве черкесами.

Этим рядом столкновений казаков с черкесами и закончился 1820 год. Но в этом году черноморцам пришлось иметь дело не только с горцами-черкесами, а и со степняками-калмыками. Так, 12 ноября 1820 года сотник Камянский, начальник казачьего караула на границе с Кавказской губернией, донес войсковому атаману, что у двух казаков, находившихся в разъезде, калмыки угнали две лошади. А 27 ноября, по сообщению того же Камянского, скопище калмыков захватило есаула Ганжу, осматривавшего пикеты, ограбило его и, бесчеловечно избивши, бросило связанным в балке; затем, подкравшись к Тихенькому пикету, калмыки угнали здесь у казаков 6 лошадей и, завязавши перестрелку с казаками, скрылись в степях. Этим и окончились столкновения казаков с калмыками. Казачьи власти, кажется, благоразумно умолчали о проделках калмыков, ввиду надвинувшейся грозы в лице Ермолова.

Подчиненные в военном отношении генералу Ермолову черноморцы с половины года почувствовали на себе железную руку этого генерала. Для начальствования над казаками на Линии он послал донского генерала Власова, подчинивши ему всю Черноморию в военном отношении. Новые власти стали строго преследовать за вольные и невольные промахи стороживших границу казаков и офицеров. Пленных, взятых в бою, Ермолов приказал совсем не выкупать, «чтобы черкесы не льстились на выкуп». Три казака были преданы военному суду за небрежность по службе, так как казаки эти, бывшие 28 мая в ночной залоге, не заметили, как 20 пеших черкесов перебрались ночью через Кубань и в самом Екатеринодаре напали на окраине на двор казака, взяли у него две души в плен и захватили лошадь и часть имущества. В августе отлучившиеся казаки были преданы военному суду, а офицеры были оштрафованы на сумму награбленного черкесами у казачьего населения имущества. В то же время и генерал Власов, прибывший на Линию, старался подтянуть казаков и офицеров, издавши нечто вроде правил по охране границы, с которыми казаки давным-давно были знакомы.

Слухи о том, что турецкие агенты волновали горцев, побуждая их к войне с русскими, носились в течение 1820 и 1821 годов. Об этом извещал русский посол в Константинополе и сообщали русские лазутчики из-за Кубани. Анапский паша открыто возмущал горцев против русских. Между горцами циркулировали самые невероятные рассказы. В 1821 году была распространена среди горцев нелепая прокламация на турецком языке о том, как будто бы великий визирь и Шейх-уль-ислам, на помощь которых в борьбе с русскими черкесы рассчитывали, продали русскому посланнику Константинополь, как будто бы предполагалось ввести русские войска в столицу Оттоманской империи, как будто бы взяты были бумаги об этой продаже Константинополя на корабле, шедшем из Константинополя в Россию, и другие маловероятные измышления. В заключение, ввиду наличности всех этих провокационных слухов, черкесы приглашались к дружной войне с враждебными исламу русскими.

Черкесы слепо верили всему этому и охотно подготовлялись к войне с русскими. Июня 8-го закубанский владелец Дударук, живший вблизи подгородней батареи у Екатеринодара, сообщил командиру 4-го пешего полка есаулу Долинскому, что черкесский наездник Казбич, славившийся своим удальством среди горцев, составил партию в 100 человек отчаянных джигитов и засел с нею в вербах против Александровского кордона. Одевши черкеса, умевшего говорить по-русски, в женское платье, он послал его к берегу Кубани под видом бежавшей из черкесского плена женщины, рассчитывая перебить и захватить в плен казаков, которые должны были переехать Кубань за пленницей. Но, должно быть, мнимая пленница плохо говорила по-русски, и казаки не переехали через Кубань на ее зов. Казбич ушел из лесу, намереваясь произвести набег на казачье население в будущую ночь.

В начале октября армянин Аксен Оганов, прибывший из-за Кубани, сообщил, что на р. Богундыр собралось около трех тысяч натухайцев, шапсугов, абадзехов и черченеевцев. Под предводительством Калабатоко Хадч они собирались произвести нападение на Черноморию, но почему-то отложили это намерение. Нашествие их во всяком случае надо было ожидать очень скоро.

С вечера 2 октября стало известным, что к Кубани, в районе Петровского кордона, подошла огромная толпа горцев. Весть об этом была сообщена в кордон начальнику 4-й кордонной части Журавлю в то время, когда там находился сам генерал Власов, объезжавший Линию с летучим отрядом. Генерал решил лично руководить отражением неприятеля. Сами черкесы избрали тот путь, который оказался потом очень выгодным казакам при нападении на неприятеля. Последующие обстоятельства способствовали осуществлению следующего плана.

Немедленно были посланы вправо и влево по Кордонной линии гонцы с приказанием усилить кордонную цепь новыми подкреплениями. Для наблюдения за движениями черкесского ополчения посланы были мелкие патрули, обязанные доносить о малейших изменениях в направлении, принятом черкесами, и обо всем, что происходило у них в отряде. Вслед за этим все наличные силы, находившиеся в Петровском кордоне, в составе 611 человек конницы и 65 пеших казаков, при двух орудиях, были двинуты в девятом часу вечера под начальством самого Власова к р. Давыдовке, чтобы заградить путь черкесам при обратном движении. Наконец, снята была казачья цепь из патрулей, расположенных в месте вероятной переправы горцев через Кубань. Горцы действительно, после переправы на правый берег Кубани, прошли в двух верстах от Петровского поста и в версте от казачьего отряда. Отряд немедленно зашел в тыл неприятелю и занял удобную позицию на р. Давыдовке.

Между тем выяснилось, что черкесы направлялись к Черноериковским хуторам. Тогда Власов приказал Журавлю отрядить вслед за неприятелем небольшую партию казаков под командой есаула Залесского, а вскоре после того туда же была направлена и другая, более многочисленная партия казаков. Обеим партиям поручено было на известном расстоянии соединиться вместе и дать заметить себя неприятелю. Если же неприятель бросился бы на казаков, то партии должны были отступать в таком направлении, чтобы неприятель попал на главный отряд. Казаки выполнили мастерски этот маневр. Открывши по черкесам дружный ружейный огонь, они тем привлекли к себе всю массу черкесов, предположивших, что здесь были все наличные силы казаков из ближайших мест. Черкесы двинулись в бой, казаки начали отступать по направлению к отряду Власова. По звукам ружейных выстрелов и усилению перестрелки Власов сообразил, что черкесы были уже недалеко от него и что завязавшие с ним перестрелку две партии казаков нуждаются в помощи.

В этих видах генерал послал к ним еще сто казаков с орудием, прискакавших из Славянского кордона на место битвы.

Вдруг в это время по условному приказанию Власова на всех укреплениях Кордонной линии открылась пушечная пальба, а на кордонах и многочисленных пикетах вспыхнули яркие «маяки» или «фигуры», приготовленные из смоляных бочек и осмоленной соломы. Точно по волшебному мановению, мрачная ночь превратилась в торжественную феерическую картину. Справа и слева по Кубани, насколько мог окинуть взгляд, ярким заревом пылали десятки «фигур», посылавших высоко в небо целые снопы ослепительного света во всех тех местах, где казаки сторожили черкесские проходы. Несущиеся по Кордонной линии пушечные выстрелы говорили черкесам на своем грозном языке, что присутствие их на казачьих землях открыто, а ходы на родину закрыты. Только там, где они перешли Кубань, точно ворота, зияла темная полоса. Горцы оторопели, смешались и поняли, что им предстояло идти не на Черноериковские хутора и мирные селения казаков, а быстрее уходить через эти темные ворота домой за Кубань. И черкесское ополчение, пока еще сильное и могучее своей численностью, двинулось в этом направлении. Но лишь только толпа сгрудилась и стала приближаться к Петровскому кордону, как поставленная предупредительным генералом пушка открыла ужасную пальбу картечью. Горцы всей массой бросились в правую сторону, и не успели они еще уйти от пушечной картечи, как наткнулись на главный отряд казаков, предводимый генералом Власовым. Усиленный огонь из двух пушек и сотен ружей отбросил еще правее в сторону черкесское ополчение. Отряд Власова начал теснить сбоку бегущих черкесов. Горцы отходили все правее и правее. А в другом месте ревела уже пушка, привезенная с Славянского кордона, и на черкесов наседали казаки под командой есаула Залесского и Славянская сотня. Сбитые с толку и с позиции, черкесы всей толпой хлынули прямо в камыши. Но то был ужасный Калаусский лиман, с топкой невылазной грязью, не обильный водой, но положительно непроходимый для конницы по его трясинам.

Началась ужасная свалка. Все казачьи части очутились в тылу горцев, пушки громили их, казаки сзади наскакивали на них, рубили шашками, кололи пиками и гнали вперед на верную смерть, а горцы в страхе лезли все дальше и дальше в лиман. И в то время, когда Кордонная линия пылала своими мощными факелами, черкесы гибли в Калаусском лимане, захлебываясь водой и уходя с лошадьми в засасывающую грязь. Ловким наездникам и отчаянным джигитам не могли помочь здесь ни чудные кони, ни остро отточенные шашки, ни беззаветная храбрость и отвага. Грязь, черная и вонючая, хоронила их навеки в своих трясинах.

Так печально для черкесов окончилось долго готовившееся нападение их на Черноморию. Более трети трехтысячного черкесского ополчения осталось на месте битвы и в объятиях грязного Калауса. Казаки взяли в плен одного князя, 42 черкесов и нашли у лимана убитыми 20 человек, потерявши со своей стороны одного казака убитого, 4 потонувших и 14 раненых. В схватке с черкесами русские отняли два значка и взяли 518 лошадей и массу ружей, сабель, пистолетов и др. оружие. Но главную массу людей и военной добычи поглотил Калаусский лиман. По показаниям самих черкесов, в трясинах Калаусского лимана утонуло более 1000 человек. Спустя 18 дней после битвы, 21 октября генерал-майор Власов писал наказному атаману Матвееву, что осматривая лично Калаусский лиман, он нашел, по крайней мере на протяжении 20 верст, оставшиеся всюду трупы черкесов. Тела гнили и распространяли сильнейший смрад, а доступные с суши трупы были полусъедены и обглоданы дикими зверями. Ужас наводило на живых людей это необычайное кладбище лучших сынов Черкессии. Вместе с людьми разлагались и гнили здесь утонувшие лошади. Власов предписал Матвееву очистить лиман от трупов людей и лошадей во избежание заразы. Атаман в свою очередь распорядился, чтобы войсковой старшина Журавель назначил отставных и престарелых казаков, с подводами, лодками и лопатами, на лиман для очистки его от гниющих трупов, а 31 октября распоряжение это было разослано по ближайшим куреням. И долго потом казаки вылавливали трупы горцев и лошадей и предавали их земле. Это была удручающая работа.

Калаусское побоище пронеслось грозной вестью в горах. Все черкесские племена взволнованы были этим исходом последнего набега на Черноморию горцев. Тот самый натухайский владелец Калаботоко Хадч, который намеревался сделать набег на Черноморию, собирал теперь натухайцев и приглашал шапсугов идти совместно с новыми силами туда, где так бесславно погибли герои Черкессии, и отомстить за них казакам. Но урок был так внушителен, горе обездоленных семей так велико, плач и вопли жен, матерей и сестер погибших джигитов так удручающи, что черкесов невольно все это обескураживало. Казалось, что нужно было идти или на верную смерть, или на явную неудачу, под грозные пушки и несокрушимые укрепления.

Опасения эти были тем серьезнее, что первая же попытка в этом роде, произведенная черкесами 5 октября, на третий день после Калаусского побоища, окончилась полной неудачей. В этот день наблюдательными командами казаков была обнаружена толпа горцев между pp. Кубанью и Давыдовкой. Горцы рискнули двинуться на место Калаусского побоища, с целью забрать домой в аулы погибших товарищей. Посланный с командой на разведки есаул Кеда определил скопище черкесов в тысячу человек и просил дать ему подкрепление. В помощь Кеде послан был есаул Залесский с конными казаками и оружием. Составился казачий отряд в 250 человек с пушкой. Но черкесов все-таки было значительно больше, чем казаков. Последним послана была в подкрепление еще одна сотня с пушкой. Тогда Кеда и Залесский, располагая двумя пушками, двинулись на неприятеля и благодаря артиллерийскому огню разбили партию черкесов на две части, из которых одна бежала за Кубань, а другая скрылась в камышах. При отступлении казачьего отряда к кордону засевшие в камышах черкесы бросились в шашки на казаков и «сделали им, по выражению официального донесения, жестокий удар». При этом два казака было убито и шесть ранено. Но это была ничтожная потеря сравнительно с тем, что оставили на месте боя черкесы. Сколько было увезено черкесами после битвы убитых и раненых, неизвестно, но на месте сражения осталось 50 убитых и 4 человека взято в плен. Явный признак отчаянного положения черкесов, которые, несмотря на обычай, вынуждены были оставить в чужих руках убитых сотоварищей.

Так как черкесы долго еще продолжали волноваться слухами о Калаусском побоище, в народе кипела злоба и местами устраивались сборища, то, на случай нового массового нападения горцев на Черноморию, Власов распорядился об усилении кадров Кордонной линии. Численность защитников границы в 4-й части кордонной линии, наиболее подвергавшейся набегам горцев, была доведена до 2000 человек. На Линию были потребованы Власовым лучшие офицеры — полковник армии Безкровный и войсковые полковники Гавриш, Вербицкий и Белый. Носились слухи, что Казбич с партиями черкесов до 500 человек неоднократно пробовал прорваться в Черноморию, но каждый раз, натолкнувшись на бдительность казаков по Линии, возвращался обратно в горы. Были лишь случаи мелких грабежей, произведенных черкесами, которыми и закончился 1821 год.

Власов решил не щадить черкесов и за мелкие набеги. С этою целью он организовал легкий отряд и 3 февраля 1822 года двинулся с ним в горы. При появлении казаков за Кубанью черкесы разбежались, оставивши аулы. Отряд Власова прошел по pp. Пшециз, Кун и Богундыр, в землях главным образом шапсугов, захватил до 700 голов рогатого скота, до 400 овец и возвратился обратно, теснимый горцами при отступлении.

В этом году комендант Анапы, двуличный Сеид-Ахмет-паша, изъявил готовность посетить Екатеринодар и лично переговорить с Власовым и Матвеевым об отношениях горцев к казакам. В начале января Сеид торжественно двинулся по разным аулам, побывал во многих местах и 20 января прислал узнать на Екатеринодарский меновой двор, будет ли он принят в Екатеринодаре. Ему ответили, что его, как представителя союзной державы, примут с подобающими почестями, но без черкесов в свите, за исключением немногих почетных князей. Через день паша, в сопровождении свиты в 100 человек, просил Власова и Матвеева увидеться с ним для переговоров. Власов назначил меновой двор на прежних условиях об отсутствии в свите черкесов. Тогда Сеид-Ахмет-паша отправился в ближайший черкесский аул Дударука, откуда и прислал посланного с извещением, что он не будет переезжать на русскую сторону и будет вести переговоры через своего поверенного, что он взял уже присягу с натухайцев и шапсугов, чтобы они не делали набегов на Черноморию. Так как Власов выехал в это время из Екатеринодара, а Матвеев не решился вести без него переговоры, то этим все и ограничилось. Паша снова отправился в горы к черкесам и с дороги прислал двух чиновников и муллу с извещением, что для ведения переговоров он пришлет уполномоченного на Бугазскую карантинную заставу. Но и здесь переговоры не привели ни к чему.

Между тем среди черкесов продолжали циркулировать всевозможные слухи. В мае преданный России закубанец Бей-Султан-Петисов сообщил, что турецкий султан прислал анапскому паше доверенное лицо на двух кораблях с денежными суммами и подарками для черкесов, в целях привлечения их на сторону Турции в войне с русскими. Анапский паша назначил уже место собрания черкесских представителей. В августе, по слухам, в Анапу прибыло целых пять турецких кораблей с 1000 янычар, но князья Дударук и брат его Алкав утверждали, что янычар было только 150 человек. По другим слухам, анапский паша выдал черкесам девять пушек, но потом, когда появилась весть о назначении нового паши, отобрал от них эти пушки. По тем же слухам в мае привезено было в Анапу на турецком судне 30 пушек, снаряды и жалованье горским князьям, причем пушки и снаряды уже розданы различным племенам. Но Сеид-паша напрасно ждал объявления Турцией войны с Россией и, не дождавшись того, приказал черкесам, под угрозой смертной казни, не возить на Бугазский меновой двор продуктов для мены.

С начала 1823 года черкесы снова начали тревожить Черноморию. В январе были направлены две небольшие команды казаков, по 14 человек в каждой, для осмотра острова Каракубань. На них внезапно напали до 400 человек горцев и двух пленили, а остальные, отстреливаясь, ушли. В марте начальник Елизаветинского кордона есаул Борзик послал в лес собственную подводу за дровами под прикрытием пяти пластунов.

Партия до 300 черкесов, заметившая подводу с пластунами, сделала засаду и после отчаянного сопротивления пластунов забрала их в плен благодаря оплошности есаула Борзика. Атаман распорядился возложить выкуп плененных черкесами казаков и снабжение последних оружием на счет Борзика, а самого его посадить на месяц под арест на гауптвахту. Ермолов утвердил это распоряжение, но сложил с Борзика выкуп за пленных, так как они были уже обменены на пленных черкесов. В марте же генерал Власов был с отрядом за Кубанью и разорял черкесские аулы, причем 4 марта было взято в плен 141 д. черкесского населения, из которых к 23 мая умерло 16 душ. Наконец, 12 марта многочисленная толпа горцев, предводимая Казбичем, переправилась через Кубань в Тимошевском куте и намеревалась взять селение, строившееся близ Елизаветинского кордона. Подполковник Ляшенко, стоявший при селении с казаками, встретил неприятеля у самого селения выстрелами из пушки и ружейным огнем; но у Ляшенки было только 200 казаков, которым непосильно было вести борьбу с полуторатысячным скопищем черкесов. В это время с Александровского поста прискакали 200 казаков с двумя пушками под командой полковника Табанца. Соединенные казачьи отряды дружно повели артиллерийский бой; пушки удерживали горцев в почтительном отдалении от казаков. В это время генерал Власов, бывший вблизи, направил казаков наперерез горцам. Казбич, получивший об этом известие в тот момент, когда готовился атаковать отряд Ляшенко и Табанца, быстро перестроил ряды горцев и направил их к Кубани. Увлеченные казаки бросились в погоню за черкесами и некоторые из них врезались так далеко в черкесскую толпу, что Казбич успел захватить в плен урядника и двух казаков. Но сами черкесы попали при этом в ужасное положение. Подоспевшими к переправе пушками было убито очень много горцев, в том числе сын Казбича, телом которого овладели казаки. Сам Казбич был ранен и едва успел уйти из плена. В рядах казаков был убит 1 и ранено 18 человек.

Власов распорядился о вызове всех льготных казаков на Кордонную линию численностью до 2500 человек, а сам с отрядом в половине ноября двинулся в горы. Карательный отряд прошел по pp. Цах, Суп и Илик, 22 ноября истребил несколько абадзехских аулов, захватил много скота и отнял у горцев одну медную пушку. Во второй раз Власов с казаками громил в декабре аулы шапсугов, сжигая всюду вместе с аулами сено и хлебные запасы. Из сообщения Власова Матвееву 21 декабря видно, что, при истреблении аулов по речкам Азыпсу, Хаблю и др. и при отступлении отряда в Черноморию, ранено было 4 офицера, 2 урядника и 23 казака.

В 1824 году, с 28 января, Власов с отрядом ходил на абадзехов. Хотя черкесы держали себя сдержаннее и тише, но Власов продолжал их карать за прошлое или за малейшее неприязненное движение в текущий момент. Казакам от этого было, впрочем, не лучше. Усиленный состав кадров по границе поглощал большую часть рабочих казачьих рук. Казакам нелегко жилось на кордонах. Они гибли от черкесских шашек не менее, чем от болезней и нужды. В январе командир 4-го пехотного полка полковник Долинский писал Матвееву, что в отряде полкового есаула Орлова убыло от болезней и нападения черкесов 59 человек и что остальные казаки не имели провианта, терпели голод, сильное изнурение и болезни. Поэтому он просил их распустить по домам, как прослуживших на Кордонной линии более положенного срока. То же происходило и в других местах. Генерал Власов свои триумфальные шествия по черкесским аулам в горах окупал ценой напряженной службы Черноморского войска и усиленной охраны казаками границ. В исторических актах за 1824 год нет указаний на набеги черкесов на Черноморию. Отмечен всего лишь один случай столкновения казаков с черкесами при рубке казаками леса под военной охраной. Сам Власов ограничился лишь весенними своими походами. В феврале он громил аулы Джамбора, Аслан-мурзы и Цап-Дедека. На рассвете 5-го числа он осторожно подошел к аулам, поджег их и начал истреблять население. Охвативший черкесов панический страх был так велик, что они не пробовали даже сопротивляться, а всячески старались уйти из аулов. Благодаря этому в отряде не было потерь, казаки взяли 143 души в плен, захватили 700 голов рогатого скота, до 100 лошадей, около 1000 овец и немало имущества. И только при обратном движении отряда пришедшие в себя горцы стали яростно нападать на казаков. Около 200 панцирников проскочили в самый отряд; часть их была перестреляна пластунами почти в упор, а часть попала живыми в руки казаков, до того отважно и неосторожно черкесы нападали на отряд. Дорогой по приказанию Власова разорены были два аула, принадлежавшие хамышеевцам, и отряд перешел в Черноморию. Больше в этом году ни русские на черкесов, ни черкесы на русских не нападали.

В 1825 году черкесы пробовали отплатить русским за их карательные походы. В 9 часов утра 23 января до 2000 черкесской конницы под начальством Казбича перешли по льду через Кубань близ Александровского кордона и направились по дороге к Елизаветинскому селению. Из кордона двинулся к переправе отряд казаков с двумя орудиями под начальством войскового старшины Кривошеи. Завязалась жаркая перестрелка. Черкесы употребляли невероятные усилия, чтобы сломить небольшой казачий отряд, прикрываемый пушками. Скоро на место битвы прискакали из Елизаветинского селения отряд подполковника Дубоноса с двумя орудиями и из Великолагерского кордона войсковой старшина Табанец с конными казаками и двумя орудиями. Сюда же явился и сам Власов. Приняв общее начальство над казаками, Власов перешел в наступление. Черкесы были разбиты, преследуемы на расстоянии 10 верст от Кубани и понесли значительные потери убитыми и ранеными.

Вслед за этим отражением горцев Власов перенес военные действия за Кубань. Отряд под его личной командой был двинут на р. Иль. На 15-й версте от Кубани черкесскими секретами было открыто движение нашего отряда. Весть об этом с быстротой молнии охватила весь Ильский район. От аула к аулу неслись ружейные выстрелы, предупреждавшие об опасности соседей. К удивлению казаков, где-то в горах прогремели раскаты пушечных выстрелов. Черкесы приготовились к встрече врагов. Когда Власов, выделивши из отряда партию в 459 человек, послал ее под начальством войскового полковника Перекреста сжечь сено, то черкесы напали на казаков в таком громадном количестве, что казаки, спасаясь от неприятеля, вынуждены были в карьер мчаться обратно к отряду. Тем не менее, пока команда Перекреста не успела соединиться с главными силами отряда Власова, черкесы успели настичь отставших на слабых и усталых лошадях казаков и 28 из них убить, а 20 ранить. Предприятие Власова не удалось, и он вынужден был направиться обратно в Черноморию.

Но в феврале Власов снова двинулся в горы. В сражении 15 февраля с абадзехами и шапсугами в отряде у него было ранено два офицера и 68 нижних чинов. Черкесы же благодаря артиллерийскому огню понесли более чувствительные потери. К 24 февраля был сформирован заново отряд, выступивший под командой Власова в земли шапсугов и натухайцев. Отряд, составленный из 1, 2, 4, 8 и 9-го конных полков и 2, 3, 4, 5 и 10-го пеших, с присоединением к ним стоявших на Кордонной линии 5-го и 7-го конных полков и 6, 7 и 8-го пеших, был разделен на три части: две действующие колонны были под командой войсковых полковников Стороженко и Табанца, а третьей резервной, при которой находился и Власов, командовал есаул Ольховой. Целую ночь, в тишине и с большими предосторожностями, отряд в полном составе двигался вперед, пока не достиг р. Псебебс, у которой и остановился для отдыха. Отсюда колонна Табанца была направлена на шапсугские аулы, а колонна Стороженко на аулы натухайцев; резерв остался на месте. На рассвете 25 февраля казаки первой колонны атаковали два шапсугских аула. Захваченные врасплох жители бросились бежать в лес, но казаки успели захватить в плен 35 человек, освободили из плена одного русского и убили на месте 27 сопротивлявшихся черкесов, ранивших двух казаков. Аул, запасы сена и хлеба были сожжены, более ценное имущество и оружие взято отрядом, а скот и баранта угнаны казаками. С этой добычей колонна Табанца двинулась прямо в Черноморию, легко, почти без всяких потерь, справившись с черкесами. Колонна Стороженко употребила целые сутки, пока добралась по трудной дороге к двум натухайским аулам. Натухайцы встретили казаков выстрелами. Тогда Стороженко приказал атаковать оба аула. Черкесы оказали при этом самое слабое сопротивление. Аулы были разорены, а имущество и скот забраны отрядом. Казаки взяли в плен 44 натухайца и нескольких убили. Затем и колонна Стороженко направилась в Черноморию, куда и прибыла без всяких препятствий. Туда же передвинулся и резерв с генералом Власовым. Это был последний поход Власова на Кубань.

Разоренные аулы оказались принадлежащими натухайскому князю Сагат-Гирею-Калабат-оглы, находившемуся в мирных отношениях с русскими. Князь запротестовал против враждебных действий генерала Власова. Его поддержал попечитель горских народов де Скасси. Назначено было следствие. В конце концов генерал Власов признан был виновным в нарушении мирных отношений с натухайцами, удален от командования Черноморской кордонной линией и должен был возместить убытки, понесенные натухайцами в двух аулах, разоренных казаками.

Финал, достойный тщеславного генерала, который в погоне за военной славой, с одной стороны, забывал интересы населения, которое он призван был защищать, а с другой, с ненужной суровостью так же жестоко карал черкесов за мелкие проделки, как и за крупные нападения, а иногда и просто без всякого повода. Первых, казаков, он экономически обессиливал, вторых разорял и доводил до крайнего озлобления. Правда, Власов, захвативши черкесский скот, распределял его потом между казаками, служившими на Кордонной линии, и их семьями, лишившимися своих кормильцев. Но это делали и другие начальники казаков, а самая помощь все-таки была случайной и малозначительной сравнительно с теми потерями, которые несло население от поголовного привлечения на Линию и от напряженной военной службы, благодаря которой в огромном количестве гибли казаки и лошади. Несомненно, что этим генералом руководили, кроме слепой служебной ревности, военное тщеславие и жажда к наградам. Император Николай, судья строгий и беспристрастный, по поводу действий генерала Власова писал 29 июля 1829 года в рескрипте на имя Ермолова: «Ясно видно, что не только лишь одно презрительное желание приобрести для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием». Справедливость требует прибавить, что Власов действовал таким образом из угождения Ермолову, который был рьяным приверженцем опустошительной войны с горцами и щедро награждал исполнителей его карательных планов.

Раздраженные и доведенные до отчаяния карательными экспедициями Власова черкесы продолжали волноваться и искать защиты у Турции. В августе армяне-лазутчики, прожившие 7 дней в Анапе, привезли сведения о кознях, готовившихся для Черноморского войска в Анапе. Анапский комендант Абдул-паша вызвал в крепость до 400 представителей от различных черкесских племен для выяснения их отношений к русским. Черкесы эти расположились лагерем около Анапы и ежедневно собирались на совещания. Они просили анапского пашу довести до сведения султана турецкого, что в течение 25 лет по Кубани и Тереку у черкесских племен было убито русскими 25 225 душ черкесов, захвачено 50 000 лошадей, 60 000 рогатого скота и 100 000 овец. Представители черкесов предложили паше послать к Падишаху 11 депутатов, которые выяснили бы чрезмерность убытков, причиненных русскими горцам, и ходатайствовали бы перед султаном о покрытии хотя бы части этих убытков. Депутаты были избраны и немедленно отправлены в Турцию.

Скоро потом анапский паша снабдил натухайцев порохом и свинцом, что видели армяне-лазутчики. Почти одновременно он отправил к абазинцам порох, ядра для пушек и 4 канониров из Анапы. Сами абазинцы наняли также двух турок, умевших обращаться с орудием и опытных в стрельбе из них. Из Турции прибыли 8 судов с товарами и провиантом для 1000 человек войска, которому предстояло высадиться в Анапе.

Между тем посланные горцами депутаты не были приняты султаном. Султан отослал их в Трапезунд к Хаджи-Гасану-паше, назначенному комендантом в Анапу. Гасан разобрал жалобу депутатов и нашел, что они не правы, так как сами начали войну с русскими. В особом обращении к закубанским народам он советовал черкесам «жить смирно и воровства в России не делать», обещая, что при этом условии и Россия не станет разорять черкесов.

Мысль о мирных взаимоотношениях не чужда была и некоторым черкесам. В конце 1825 года представители известной у натухайцев фамилии Супако ездили к абазинцам и убеждали их прекратить войну с русскими, рисуя преимущества мирных торговых отношений с русскими и невыгоды военных действий.

В разного рода переговорах и заботах о мирных отношениях прошел и 1826 год. Приготовления к набегам черкесов на Черноморию были приостановлены сторонниками мира. Находившиеся с 23 января по 11 февраля этого года в Черкессии русские комиссары Таупи и Люлье сообщили следующие факты.

Черкесский князь Калабат-оглу-Смаил-Гирей, узнавши о сборище шапсугов, намеревавшихся идти на Черноморию, явился 18 января на это сообрание с младшим сыном Индар-оглу, родственниками и друзьями. Изобразивши в ярких красках опасность и риск готовившегося предприятия, Калабат частью доводами, а частью угрозами заставил шапсугов отказаться от набега на казачьи поселения.

Другой князь, Абат Убых, не успевший сделать того же в аналогичном случае, отправился в Анапу и просил анапского пашу понудить шапсугов отказаться от набега на Черноморию. И паша послал с таким поручением к шапсугам чиновника.

Третий князь, Навруз-оглу-Девлет-Мурза, получивши известие, что часть натухайцев подговорена шапсугами к совместному с ними нападению на казачьи поселения, собрал значительное количество друзей и отправился с ними к сборищу шапсугов и натухайцев. Здесь, в собрании горцев, силой своего красноречия он так подействовал на воинственных черкесов, что одни из них немедленно оставили военный стан и отправились по домам, а другие остались и дали торжественную клятву не нарушать мира с русскими. Сам Навруз тоже присягнул в том, что он всегда будет отклонять горцев от набегов и извещать русских о враждебных намерениях шапсугов, хотя бы это и стоило ему жизни.

С другой стороны, в том же направлении действовал новый комендант Анапы Гаджи-Гасан-паша. Турецкие муллы и чиновники ездили по его приказанию по аулам черкесов и передавали его распоряжения о строжайшем соблюдении мира с русскими. Чиновникам приказано также было приводить население к присяге и брать аманатов и подати хлебом и баранами на содержание анапского гарнизона. Но шапсуги и натухайцы не пустили чиновников на свои земли, и когда последние хотели силой привести к присяге черкесов, то они схватили их, двух убили, а остальных отослали в Анапу. Гаджи-Гасан-паша, с присущей ему тактичностью, повел переговоры со строптивыми горцами. По его приглашению 26 августа огромная толпа черкесов явилась в Анапу для окончательных переговоров. Здесь, в числе условий, черкесам предложено было, кроме присяги, строго соблюдать мусульманскую веру и судиться по военным законам, отказавшись от обычных форм третейского суда. На это шапсугские и натухайские старшины ответили, что черкесы охотно будут слушаться советов и приказаний паши, но останутся свободным и независимым народом и будут свободно, по совести, а не по принуждению исповедовать ислам. О присяге же и соблюдении турецких законов они посоветуются на местах. После взаимных споров и пререканий шапсуги и натухайцы отказались от присяги турецкому султану и категорически заявили, что они будут защищать свою свободу с оружием в руках до последней капли крови и скорее покорятся России, чем станут подданными Турции на предложенных им условиях.

Так неудачно закончившееся совещание горцев с турецкими властями взволновало и другие черкесские племена. Всюду горцы стали отказываться от повиновения туркам, а простой народ роптал на дворян, присягнувших Турции из-за своих личных выгод, а не в интересах отечества.

Мирному течению жизни в 1826 году у казаков на Черномории и у черкесов за Кубанью способствовало то обстоятельство, что не знавший удержу в военных действиях начальник Черноморской кордонной линии генерал-майор Власов был заменен более миролюбивым генералом Сысоевым. Последний письменно спрашивал Гассан-пашу, какое действие на горцев оказало его распоряжение о необходимости сохранения ими мира с русскими, и получил ответ, что одни шапсуги не слушались его и готовились к набегу на Черноморию.

Мирно, без столкновений казаков с черкесами прошел и 1827 год. Казаки при осторожном начальнике Кордонной линии, каким был генерал Сысоев, отдохнули немного от военных тревог; горцы поглощены были внутренними делами и циркулировавшими между ними слухами. Из Пшады 27 сентября комиссар Тауш сообщал Сысоеву, что еще в начале 1825 года между черкесами обращалось сказание о том, что будто бы по Корану настало уже время появления пророка, именуемого Исмаил Гарис. Пророк этот должен отвоевать у русских все отнятые ими у Оттоманской империи провинции. Черкесы верили этим слухам и хотя не ладили с турками, но и к русским относились враждебно. Тот же Тауш, извещая 20 октября Сысоева о ходе присяги черкесов Турции, сообщал, что ночью 16 октября черкесы разбили в Суджук-кале соляной магазин, принадлежавший анатолиевскому турку, и забрали из него соль. Гаджи-Гасан-паша сделал ошибку, запретивши продавать соль черкесам, не присягнувшим Турции. Так как не присягнувших было подавляющее большинство, то они и показали свою силу.

В 1827 году Высочайшим указом 30 сентября на место умершего войскового атамана Матвеева был назначен полковник Безкровный. В декабре по собственному желанию оставил место начальник Черноморской кордонной линии генерал Сысоев и Кордонная линия подчинена была Безкровному. Произошло слияние в одном лице двух очень важных для войска обязанностей, слияние в высшей степени желательное для казаков.

Настал страдный для черноморцев 1828 год. Апреля 3-го была объявлена война Россией Турции. В Черномории были поставлены на военную ногу все наличные силы — льготные и даже «престарелые и дряхлые» казаки. Два конных и два пеших полка с артиллерийской ротой поступили в отряд, находившийся при Фанагорийской крепости; два конных и два пеших полка с частью артиллерии, под командой Безкровного, направлены были к Анапе, где и пробыли с 3 мая по 12 июня, день взятия Анапы русскими войсками. Остальные полки в усиленном составе были расположены по Кордонной линии. Сначала один пеший, а затем два конных полка отправлены были в Дунайскую армию. В мае приказано было собрать 1500 престарелых казаков для борьбы с горцами. На Кавказскую линию, в Усть-Лабу были откомандированы 400 пластунов, 3-й конный полк при одном орудии. В сентябре приказано было сформировать 5-й и 6-й конные полки и отправить их на крымскую сторону. Словом, все силы Черноморского войска были напряжены до крайней степени. Дома остались лишь женщины и дети: на войну угнали даже стариков и малолетков.

Апреля 3-го Главный штаб послал извещение командующему войсками на Кавказской линии генералу Емануелю, что война с Турцией будет начата 25 апреля. Часть войск, находившихся в распоряжении Емануеля, назначалась для взятия Анапы. С горцами же, предупреждал штаб, Государь «желал бы иметь обращение самое дружелюбное». В то же время из-за Кубани были получены слухи, что в Анапу уже перевезено из Турции 12 000 войска и что анапский паша решил разделить эти войска на три части и вместе с черкесами тревожить русское население. Передавали также, что в Крым направлено 40 000 турецких солдат. Армянин Авадим, собиравший долги с черкесов, видел, как в Анапу прибыло три турецких корабля: на двух было до 1000 человек войска, а на одном провиант. Четвертое судно было занесено в Суджук-кале. Ожидали еще 9 кораблей. Приверженные к России черкесы 26 апреля известили казаков, что они будут действовать против Турции. Приказом 28 апреля Безкровный распорядился направить к Кордонной линии два полка для подкрепления наличных сил войска ввиду намерения анапского паши перенести военные действия в Черноморию, а 30 апреля получено было приказание Емануеля об укреплении Каракубанского острова для обеспечения от опасности Славянского менового двора. Того же числа из-за Кубани было получено известие, что султан отдал под команду Пшекую 1000 ч. войска, а Пшекуй советовал коменданту Анапы заранее сделать подкопы в крепости и заложить мины на случай бегства. Сам Пшекуй рассказывал о том, что за ним ухаживал султан, просил помощи от русских, чтобы удержать в повиновении своих подданных. В противном случае он грозил перебраться в горы к враждебным России племенам. Впоследствии Пшекуй ушел в горы и действовал с турками против русских. В мае он явился с 200 арб и абазинцами в аул сторонника России Магмета и силой заставил его выселиться в горы.

Точно так же хамышейские владельцы Алкас и Магмет просили дать им один полк солдат для охраны при переселении ближе к Кубани четырех подвластных им аулов. Подданные их вошли в соглашение с абадзехами, к которым они решились выселиться, не желая подчиняться власти Алкаса и Магмета. Безкровный был расположен оказать им эту помощь и 24 апреля дал им ответ в этом духе. Но Емануель нашел невозможным осуществить обещание Безкровного, чтобы не озлобить других горцев.

Между тем Безкровный 30 апреля перебрался уже с казаками через Кубань у Черного моря и выступил по направлению к Анапе. С горы Джеметэ он заметил три партии горцев около ста человек, бросившихся стремительно к селению Джеметэй, которое скоро было охвачено огнем. В 7 часов вечера русские войска заняли это селение, в котором часть домов сгорела и где совсем не было жителей; тогда же вечером был занят и полуразрушенный Джеметейский редут. На другой день черкесы сделали слабую попытку нападения на редут, окончившуюся полной неудачей. Полагая, что горцы непременно будут вести военные действия против русских войск с турками, Безкровный предложил направить войска прежде всего против черкесов и заранее отбить у них охоту к войне.

С мая черкесы начали производить нападения на Черноморию мелкими партиями. Три партии перешли Кубань в разных местах — одна у Берестового Кута, другая у Подмогильного поста и третья у поста Павловского. Со всеми тремя партиями казаки имели дело: были убитые, раненые и взятые в плен с обеих сторон. Начавши воевать с русскими, горцы одновременно стали теснить и сторонников их за Кубанью. Так, 18 мая владельцу четырех аулов Ахметуку черкесы предложили переселиться к ним в горы под угрозой смерти и разорения аулов. Ахметук бежал в Черноморию, оставивши в аулах своих подданных.

С мая было начато обложение Анапы. Четыре фрегата, пять корветов и четыре мелких судна 7 мая блокировали Анапу. С этих судов и с береговых батарей открыт был в течение трех часов сильный огонь. Одновременно возле Суджук-кале русскими крейсерами были задержаны 4 турецких судна, из которых одно успело уже высадить на берег 186 человек турок и было затоплено, а остальные три с 858 вооруженными солдатами, предназначенными для анапского гарнизона, взяты в плен. На этих же судах были захвачены депеши, извещавшие анапского пашу о посылке ему еще 10 000 войска. С 15 по 18 мая русские заняли самую высшую точку на господствовавших над Анапою высотах и возвели здесь сильную батарею, заперши таким образом Анапу с суши и отрезавши ее от сношений с черкесами и от водных источников. И в то время, когда русские войска громили Анапу, турки делали лишь слабые вылазки из нее против казаков и солдат.

По сведениям Екатеринодарской карантинной конторы, войсковой старшина Черный 28 мая сообщил Безкровному, что Пшекуй собрал черченеевцев, темиргоевцев, абадзехов и шапсугов в урочище Хохой и намеревался напасть на русские войска, расположенные у Анапы, и на Черноморию, чтобы отвлечь этим часть русских военных сил от крепости. 28 мая произошел жаркий бой у Анапы. Турки сделали вылазку, и, по сведениям лазутчиков, в вылазке участвовали темиргоевцы, черченеевцы, абадзехи, шапсуги и натухайцы под предводительством Пшекуя и натухайца Даше Накука, бывшего вместе с Пшекуем в Константинополе и пожалованного чином полковника. Какия потери у горцев были после этого дела, неизвестно, но в одни шапсугские владения было отвезено 60 тел. В это время, 12 июня 1828 года, была взята приступом турецкая крепость Анапа.

Но уже приказом 24 июня Емануель поручил Безкровному производить движения с отрядом на землях черкесов прианапского района и препятствовать уборке хлебов в тех аулах, которые не дадут аманатов в обеспечение мирных отношений к русским. Ввиду невозможности воспрепятствовать уборке хлеба, разбросанного в разных местах и на большом пространстве, Безкровный просил Емануеля разрешения жечь хлеб и вообще карать тех, которые не пожелают дать аманатов. Емануель медлил и только 21 июля разрешил Безкровному решительные действия против горцев и разрешил даже усилить отряд пехотою при Анапе, если шапсуги и натухайцы откажутся принять присягу в покорности России. Но было уже поздно.

Как и следовало ожидать, натухайцы обманули Безкровного. Выпросивши отсрочку для дачи ответа об аманатах, они убрали в то время хлеб и увезли зерно, отказавшись присягнуть России под предлогом мести со стороны шапсугов и абадзехов. Безкровный просил поэтому Емануеля разрешить карательную экспедицию против натухайцев. Анапа была взята русскими войсками уже два месяца тому назад, и экспедиция против натухайцев была разрешена Безкровному во второй раз. Казаки быстро справились с натухайцами: натухайский народ изъявил желание принять присягу на подданство России, а дворяне ушли в горы к неприязненным России черкесам. Но присяга не была еще совершена, и Безкровный просил Емануеля разрешить продажу соли на меновых дворах только тем из черкесов, которые примут присягу на подданство России и не более 1 пуда на человека, для предотвращения торговли солью с немирными горцами.

Пока тянулись переговоры с натухайцами, другия черкесские племена также пробовали вступить в мирные соглашения с Россией. В июле темиргоевский почетный дворянин Пшемаф Ахметуков вместе с другими дворянами и народом изъявили желание присягнуть на подданство России и выдать аманатов. Надо заметить, что в начале войны с Турцией темиргоевцы первыми изъявили покорность России, обещая действовать против враждебных племен, но впоследствии, увлекаемые воюющими горцами, перешли на их сторону, за что 20 мая и наказаны были разгромлением их аулов по р. Белой.

В августе собрание до 1000 человек представителей из шапсугов, абадзехов и др. племен просило открыть меновые дворы для свободной торговли между горцами и казаками, чтобы удержать этим черкесскую чернь в спокойном состоянии. Но Емануель разрешил это сделать только для тех горцев, которые выдали аманатов.

Отряд Безкровного двинулся в земли натухайцев 1 августа в составе 1267 казаков и 350 солдат. Во время движения отряда было истреблено 4 аула в урочище Унепохорай, а 16 сентября два аула в урочище Уташ и на балке Хан-Чокрак. В сентябре отряд состоял из 1316 казаков и 350 мирных черкесов. Отрядом этим взято в плен 23 черкеса и захвачено много рогатого скота и овец.

Только 7 ноября натухайцы, жившие по pp. Сукко, Мезкаго, Китламич, Копесаг, Гостагай, Шумай, Чокан, Шуго и Псебебс, заключили окончательный договор с Безкровным. Натухайцы жаловались, что русские войска сожгли их жилища, хлеб и сено, пленили население и взяли скот, и просили возвратить им людей и скот. Безкровный принял эти условия, и натухайцы в количестве 56 аулов присягнули, выдавши ему 6 аманатов и обязавшись удерживать от набегов на Черноморию и других горцев или во всяком случае предупреждать русских о готовящихся на них нападениях. Если Анапа навсегда останется за Россией, натухайцы должны заключить новый договор. Вслед за принятием присяги Безкровному были доставлены русские пленные и беглецы, какие были у натухайцев. Позже Безкровный донес Емануелю, что присягу приняли лишь до 5000 дворов натухайского народа, а дворяне отказались дать присягу. Безкровный испрашивал разрешения отдать натухайцам их скот. Он ходатайствовал также 9 ноября о денежных наградах дворянину Супако, старейшинам Ганту и Кочажоко и генеральше Бухольц, родом черкешенке, склонивших натухайцев принять присягу на подданство России. Обещая удовлетворить ходатайство Безкровного, Емануель ответил ему, что в договоре с натухайцами допущены такие преимущества, какие не даны ни одному черкесскому племени. При дальнейшем ведении переговоров Безкровный должен был вменить натухайцам в обязанность возвратить русским не только пленных и беглецов, но и весь скот и имущество, награбленные у русских.

В июне с Кордонной линии Безкровному было сообщено, что когда через Кубань попробовала перебраться на большом каюке с враждебными намерениями партия горцев, то часть их убили казаки, а рулевого и двух горцев застрелил хорунжий Белый, командовавший отрядом. Застреленные горцы, падая в каюк, опрокинули его и все утонули, за исключением одного, убежавшего на противоположную сторону Кубани. В декабре черкесы зарубили казака, ехавшего за сеном в Красный лес, а волов угнали. Даже неблагоприятный исход для турок войны не повлиял на горцев, живших мелкими грабежами и кражами.

В 1829 году война с турками продолжалась, и горцы не думали слагать оружия. В январе Екатеринодарский полицмейстер донес Безкровному, что в ночь на 13 января одна шайка черкесов переправилась ниже Екатеринодара по льду через Кубань, а другая из 50 человек быстро бросилась в город, где в карауле были одни престарелые казаки. В четверть часа черкесы успели захватить старика, кобылицу и несколько домашних вещей, выдержать перестрелку с городским караулом и быстро скрыться за Кубань. По следам крови, найденным утром на месте происшествия, можно было думать, что у черкесов были раненые. Тогда же по льду Кубань в районе черкесы сделали два нападения — одно на село Старотитаровское, а другое на Курчанские хутора. В первом случае партия до 300 человек перешла по льду через Кубань в районе Широчанского поста. Своевременно встреченная казачьими командами, она, потерявши 5 человек убитыми и 14 ранеными, ретировалась за Кубань. У казаков ранена была только лошадь.

На другой день, в 10 часов ночи, другая партия в количестве 800 человек перешла Кубань около Смоляного поста. Вступившие с ней в борьбу казаки под командой есаула Кравченко были окружены горцами. Спешившись с лошадей, казаки упорно защищались, пока к ним не подоспела помощь. Черкесы, по слухам, потеряли 18 убитыми и 40 ранеными. У казаков было убито 5 человек и ранено 4, а пятый раненый взят в плен.

В обоих случаях партиями предводительствовали натухайские дворяне из родов Супако и Каламбат.

В полночь под 21 февраля черкесы, перебравшись по льду через Кубань в районе Марьинского поста, напали на первую залогу из 4 пластунов, из которых одного убили, одного ранили и 2 взяли в плен. В 50 шагах от первой была вторая залога из 4 человек, в 100 шагах новая залога из 5 казаков и в 240 шагах пикет, на котором находился хорунжий Высочин с 35 казаками. Но никто не подал помощи первой залоге. Черкесы действовали без шума и выстрелов.

По донесению командира 10-го конного полка есаула Коваленко 12 июня в 12 часов ночи около 200 конных и пеших черкесов переправились через Кубань к Великолагерному меновому двору. Бывшие в залоге три пластуна во время заметили это и дали знать в Великолагерный кордон есаулу Коваленко, который, разделивши 150 казаков на три части, поставил их в разных местах — 50 казаков у здания менового двора, 60 человек у Кубани, а с остальными и с орудиями есаул занял центр укрепления. Горцы также разделились на части — одна часть бросилась на меновой двор, а другая обстреливала казаков издали. Черкесы делали натиск на меновой двор с явной целью разграбить его; они начали разбирать частокол, чтобы пробраться во двор. Произошла рукопашная схватка с казаками, стоявшими у Кубани, и нападавшим черкесам казаки дали настолько сильный отпор, что под ударами их сразу же пало 6 черкесов. Когда бывшие в резерве черкесы направили выстрелы в казачью команду, больной есаул Коваленко распорядился, чтобы урядник Гречаный выдвинул к строениям два орудия и направил выстрелы на черкесский резерв. Опытный канонир так удачно навел на неприятеля пушки, что черкесы после первого же выстрела с криком бросились к Кубани. Началась беспорядочная переправа черкесов на другую сторону реки. Казаки выстрелами из ружей убивали плывших по Кубани горцев. Поражение произошло полное. Было убито до 30 горцев, оставлено на месте 8 тел и до 40 человек ранено. Замечательно, что у казаков не оказалось ни убитых, ни раненых.

Для наказания черкесов за набеги на казачье население и Великолагерный меновой двор Безкровный, с разрешения Емануеля, снарядил экспедицию на р. Иль. В отряд вошло 3 штаб-офицера, 24 обер-офицера, 20 урядников, 930 конных и 560 пеших казаков с двумя взводами артиллерии. В 8 часов вечера 21 июля отряд переправился через Кубань, а в 21/2 часа ночи достиг урочища Берко, находившегося в центре натухайских жилищ, окруженных пашнями и сенокосами, принадлежавшими не только местным жителям, но и отдаленным отсюда черкесам, жившим в горах. Отсюда были посланы отряды для разыскания черкесов и скота в полях. Утром черкесы, ехавшие из хуторов и аулов на поля, открыли команды казаков и атаковали их, завязав перестрелку. Команды успели, однако, отбить 1900 овец и нашли 4 пасеки пчел в 1000 колод, который и сожгли. Между тем собралось до 500 горцев. Казаки жгли хлеба и сено. Горцы бросились на главный отряд, но были отражены, оставивши на месте 5 тел и 8 лошадей. На выстрелы поспешили черкесы из других мест. Толпа возросла до 1000 человек. Завязалось жаркое двухчасовое сражение. Несколько атак черкесов были отбиты казаками. На этот раз горцы оставили на месте боя 9 тел и 14 лошадей.

При обратном отступлении отряда число горцев росло, и они продолжали нападать на отряд с флангов, занявши и места у переправы через Кубань. Здесь произошло новое сражение, длившееся с 4 часов пополуночи до 31/2 часов дня. Сначала артиллерийским огнем горцы оттеснены были от Кубани у переправы, но они продолжали нападать со всех сторон на отряд. После напрасных усилий одолеть русских они оставили на месте 13 тел и 17 лошадей.

По собранным лазутчиками сведениям, черкесы, кроме оставленных на местах сражений 27 тел и 39 лошадей, увезли с собою не менее 35 убитых и 70 раненых. Отряд сжег 17 хуторов, до 300 стогов хлеба, 500 стогов сена и 4 пасеки. Но в плен казаки взяли только двух черкесов и одного мальчика при овцах.

В отряде убит 1 казак и ранены 1 офицер, 3 урядника и 9 казаков. Лошадей убито 13 и ранено 26. При движении отряда погибло 295 овец и 1605 переправлено через Кубань.

Вторая экспедиция генерала Безкровного, начатая 18 сентября, состояла из 5 штаб-офицеров, 29 обер-офицеров, 38 урядников, 928 конных и 772 пеших казаков, при 5 орудиях. О движении отряда известили бывших в сборе абадзехов и шапсугов хамышейцы. Черкесы разошлись по аулам, удалили жен, детей и стариков со скотом в горы, а сами остались при аулах. Отряд Безкровного был направлен к абадзехам и прошел по pp. Суп, Илик и Униобат. Здесь сходились границы абадзехских и шапсугских владений. Здесь же было и сборище обеих племен. Утром на другой день был сильнейший туман, и только с 8 часов утра, когда туман рассеялся, отряд узнал, что он открыт черкесами. Сжегши до 200 стогов хлеба, 350 стогов сена и взявши 259 овец и 1 черкеса, отряд оставил в покое аулы и направился обратно к Кубани. Не было ни сражений с горцами, ни отдельных значительных стычек. Отряд вернулся домой без потерь, и за все время был убит только один черкес.

Год завершился нападением черкесов на казачьи курени, окончившимся полной неудачей горцев. Партия абадзехов, шапсугов и натухайцев, переправившись 12 декабря по льду через Кубань в районе Новогригорьевского поста, двинулась на Старотитаровский курень. Извещенный об этом войсковой старшина Ольховой 2-й, с отрядом казаков и взводом артиллерии, бросился по следам горцев к Старотитаровке. Здесь уже завязалось дело. Старотитаровцы встретили черкесов пушечным и ружейным огнем. Черкесы не могли проникнуть в курень. В то же время отряд Ольхового начал теснить неприятеля с тыла. Черкесы в свою очередь разделились на две части — одна с шашками в руках пыталась разбить отряд Ольхового, а другая старалась ворваться в курень. Дружный отпор казаков и усиленный огонь из пушек и ружей заставил, однако, горцев отступить. Тогда казаки Ольхового, соединившись с старотитаровцами, начали наступать на черкесов, преследуя их до переправы через Кубань. Горцы, не успевши даже ворваться в Старотитаровский курень, оставили на месте боя 8 тел, а до 30 убитых и 70 раненых захватили с собой. С русской стороны был легко ранен только один казак. Пушки не дозволяли черкесам приблизиться к казакам на ружейный выстрел, чем объясняется отсутствие потерь у казаков.

1830 год начался набегами горцев на Черноморию. Казбич, собравши до 5000 горцев, перешел с ними 3 января Кубань и направился на станицу Елизаветинскую с намерением разграбить станицу. Но в последней оказались наготове 278 человек конницы и 200 человек пехоты со взводом артиллерии. Пушечными выстрелами был удержан натиск черкесов на станицу. Получивши неожиданный отпор, Казбич повернул черкесов к Кубани, так как узнал, что в тылу у него уже был сам Безкровный с отрядом казаков. По плану Безкровного, был послан в обход с тыла отряд казаков с Могукоровым во главе. Хотя отряд этот и не успел занять надлежащего места вовремя, но при движении черкесов к Кубани он, как и защитники Елизаветинской станицы, попал в выгодное положение преследующих отступавшего неприятеля. Между тем генерал Безкровный с главными силами очутился лицом к лицу с огромным скопищем черкесов. Несмотря на малочисленность отряда, Безкровный храбро вступил в бой с горцами. Сражение длилось с 6 часов утра до 2 часов пополудни. К Казбичу, водившему черкесов к Елизаветинской станице, присоединилось до 2000 человек подкрепления, направлявшегося по первоначальному плану Казбича на Екатеринодар. Благодаря, однако, усиленному действию казачьей артиллерии казакам удалось сломить черкесов и обратить их в бегство. Напрасно Казбич пытался остановить бегущих горцев. Его не слушали. Безкровный успел придвинуть артиллерию к самой Кубани и выстрелами картечью поражал ряды уходивших с места боя черкесов. Казаки с Безкровным пере-шли Кубань и гнали беглецов на протяжении 18 верст от Кубани. Под защитой пушек русский отряд потерял только 8 раненых. Потери горцев были более значительны. В трех стычках горцы не успели захватить 27 тел. Другие убитые и раненые были увезены черкесами в горы, и, судя по обилию крови, оставшейся в разных местах, убитых и раненых было много.

Ввиду враждебного настроения горцев, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал Емануель предложил Безкровному собрать 28 января два отряда — один у Екатеринодара, а другой у Елизаветинского куреня. Оба отряда предназначались для действий против шапсугов и др. горцев. В один отряд, под начальством Безкровного, вошло 1436 человек пехоты, 1003 человека конницы, при 42 офицерах, 116 урядниках и унтер-офицерах, 11 музыкантах и трех взводах артиллерии; в другой, под командой полковника Флиге, — 1023 человека пехоты и 979 человек конницы, при 35 офицерах, 98 урядниках и унтер-офицерах и 10 музыкантах.

Пока шли распоряжения и формировались отряды, черкесы произвели целый ряд нападений на Черноморию. До 9000 человек шапсугов, натухайцев и абадзехов разделились на следующие части: около 3000 конницы и 1000 пехоты, под начальством шапсугского дворянина Абата Бесленея, и 1000 человек под начальством другого шапсугского дворянина Хозмеко, напали в январе на Марьинский курень. До 500 человек, под командой абадзехского дворянина Эдигея, появились у Ольгинского поста. Затем 3000 человек, предводимых Казбичем и братом его Батгиреем, действовали у Елизаветинского куреня. Наконец, с 1000 человек двинулся в Великолагерный кут абадзехский дворянин Неджуль. Погода благоприятствовала черкесам. Все время шел сильный снег, не позволявший следить за неприятелем. Черкесы, дробясь на части, имели в виду разъединить русские силы и разгромить тот из пунктов, каким окажется легче овладеть. Так, пользуясь сильным снегом, мешавшим что-либо видеть и различать в нескольких шагах, они незаметно пробрались к двум пикетам Ольгинского поста и, разломавши огорожу, взяли в плен 11 казаков.

Но этим и ограничился их успех. Во всех других местах, где они появлялись, нападавшим черкесам был дан казаками сильнейший отпор. Особенно удачно действовал со своим отрядом войсковой старшина Могукоров, всюду поспевавший на помощь осажденным командам казаков. В общем, набег 23 января окончился для горцев полной неудачей. По сведениям лазутчиков, черкесы понесли потери до 100 человек убитыми и 180 ранеными. С нашей стороны изрублен шашками казак, 11 казаков взято в плен и 8 ранено.

Между тем отряды были сформированы, и 29 января в 10 часов вечера Безкровный двинулся со своим отрядом в горы против шапсугов, а другой отряд поступил в непосредственное распоряжение Емануеля и был направлен командующим войсками в земли абадзехов. Еще ночью отряд Безкровного занял леса, принадлежавшие шапсугам, и расположился на возвышенности. Здесь войска стояли до утра, когда обнаружилось, что черкесы также приготовились к борьбе. Вся опушка леса была занята вооруженными горцами, а дальше за ними в ущелье по р. Дехач находились аулы. Отряд придвинулся к черкесам. Началась ружейная пальба. Когда же было сделано несколько выстрелов гранатами и картечью из пушек, горцы бросили опушку леса и заняли самый лес. Бой завязался в лесу, но лес был так густ, что в нем нельзя было ни действовать пушками, ни развернуть как следует кавалерию и пехоту. Условия эти очень благоприятствовали черкесам. С невероятной храбростью и ожесточением они набросились на отряд, перемешались со стрелками, бывшими на флангах, и ворвались в самый отряд; главные же усилия направили на центральную колонну отряда, обстреливая ее учащенным убийственным огнем. Горцами предводительствовал шапсугский дворянин Маамкирей Цоко-Моко, необыкновенно энергичный и находчивый горец. Всюду, где он появлялся, горцы шли за ним в шашки густыми рядами.

Отражая эти нападения, отряд продолжал двигаться вперед и начал занимать черкесские сакли, разбросанные по лесу. Казаки немедленно зажгли сакли, сено и запасы хлеба в передовых аулах и, выдерживая натиски черкесов, проникли в главный аул. Но этот способ наступления был невыгоден для русского отряда. Отряд растянулся на большом протяжении, лесная чаща мешала правильным движениям войск, дым горевшего сена, хлеба и построек застилал местность и не позволял видеть расположение неприятельских сил. И горцы постарались воспользоваться этими выгодами. Они нападали всюду на разрозненные части отряда. Бой кипел на всех пунктах и достиг крайней степени напряжения.

В это время Маамкирей с отборными всадниками, под прикрытием леса и кустарника, приблизился к одному из взводов артиллерии. Черкесы стремительно оттеснили команду, защищавшую артиллерию, бросились к пушкам, ранили двух артиллеристов, убили двух лошадей, ранили остальных лошадей и схватились за орудие. Но сюда же прискакал Безкровный с казаками, отбросил горцев в сторону и отнял у них пушки. Черкесы дали тыл, а казаки погнались за ними. В порыве преследования Безкровный с казаками отдалился от отряда, а к бегущим горцам подоспела значительная помощь. В подавляющем количестве они окружили небольшую группу казаков вместе с Безкровным. Казаки начали отступление, отбиваясь от наступающего неприятеля пиками. Сам Безкровный сражался в передних рядах. Горцы застрелили под ним лошадь. Пеший генерал был окружен со всех сторон черкесами, намеревавшимися взять в плен казачьего атамана. Но храбрый атаман решил защищаться до последней степени. На предводителя казаков Безкровного наскочил предводитель горцев Цоко-Моко, но раздался выстрел, произведенный Безкровным, и Цоко-Моко свалился с лошади мертвым. Тогда к Безкровному разом бросились два горца. Безкровный обоих их заколол пикой. На него надвинулась целая толпа черкесов. Пика моментально изрублена была саблями. Атаман вынул шашку из ножен и ранил ею несколько горцев. Но и горцы перестали щадить казачьего генерала. Его ранили серьезно в грудь, раскроили ему шашкой голову, повредили череп и нанесли глубокую рану в правое плечо. Раненый атаман все еще владел шашкой и отражал ей удары горцев. В это время на выручку атамана прискакало несколько казаков и два офицера — Могукоров и Золотаревский. Могукоров, сам родом черкес, и казак, разжалованный из офицеров, Сотниченко, врезались в толпу горцев и, поражая их шашками, схватили на руки обессилевшего от борьбы и лишившегося сознания от потери крови атамана и, защищаемые другими казаками, укрылись в отряд.

Между тем черкесы напрягали все свои силы, чтобы не выпустить казачьего отряда из леса. Тут им выгодно было драться, тем более что наступала ночь, когда шансы их могли более увеличиться. Но и израненный генерал понимал положение своего отряда. С трудом он продолжал отдавать распоряжения и велел отряду начать отступление. В 4 часа вечера отряд начал отступать под сильным напором горцев со всех сторон, и когда, наконец, русские войска вышли из леса, артиллерия заставила горцев скрыться в том же лесу.

Так закончился 10-часовой бой, продолжавшийся с 7 часов утра до 5 часов вечера. Благодаря артиллерии и превосходству оружия у казаков и регулярной пехоты, с одной стороны, и отчаянным нападениям горцев, не щадивших своей жизни, с другой, они понесли чувствительные потери. Из 4000 горцев, участвовавших в сражении, 45 тел горцы не успели подобрать, более сотни убитых и двухсот раненых черкесы унесли с собою. Было также убито и ранено до 300 лошадей, сожжен аул и 35 хуторов, до 650 стогов сена и хлеба и взято 18 голов рогатого скота. В русском отряде было убито три казака и три лошади, ранены генерал Безкровный, 2 офицера, 2 унтер-офицера и 29 казаков и солдат.

Прошло три с лишком месяца. Безкровный несколько оправился от ран и продолжал руководить защитой Кордонной линии. Ночью на 25 мая он нарядил 170 казаков, 150 егерей для занятия скрытого места по р. Шебши. Отсюда черкесы имели обыкновение обстреливать русских из пушки, бывшей у них. Черкесы, однако, открыли эту засаду и не позволили овладеть пушкой, но в свою очередь они также решили напасть на русский отряд. С наступлением дня они толпами начали показываться в виду русских войск. По приблизительному счислению, их собралось до 6000 конницы и 1000 пехоты. С 31/2 часов дня горцы завязали сражение. Отряд Безкровного состоял из 903 казаков и 376 егерей, при 18 офицерах и 48 урядниках и унтер-офицерах, т. е. в 5 раз меньше, чем горцев; но казакам давала громадные преимущества артиллерия. Несколько раз и с разных сторон горцы с ожесточением бросались на отряд и каждый раз, после жаркой стычки, отступали перед убийственным действием пушек и ружей. Сражение окончилось потерей у черкесов до 150 человек убитыми и до 200 человек ранеными, а у русских 27 убитыми, 4 без вести пропавшими и 11 ранеными.

Замечательный случай храбрости, стойкости и самоотвержения дали в июне месяце так называемые «пластуны». В это время уже выработался интересный тип этих воинов-стрелков и разведчиков. Для выслеживания и наблюдения за горцами, доносил Безкровный Емануелю, он организовал партию в 40 пеших казаков, «отличных стрелков, храбрейших в делах с неприятелем и расторопнейших, называемых пластунами». Пять пластунов — Яким Шкара, Антон Шеремет, Степан Ермоленко, Грицько Семак и Федор Шринский — направились по поручению Безкровного 22 июня на рассвете по большой дороге за Кубанью к укреплению Афипскому, но их заметили горцы, партия которых в 60 человек бросилась на 5 храбрецов. Пластуны быстро сошли с дороги и залегли в большом бурьяне. Черкесы, не раз испытавшие меткость пластунских выстрелов, окружили их со всех сторон и криками требовали сдаться. «Гайда! гайда!» — кричали они издали, что в переводе на русский язык означало: выходите! сдавайтесь! Пластуны молчали и ждали удобного момента. Лишь только некоторые горцы подъехали к ним на выстрел, как раздались выстрелы из бурьяна — и два горца пали мертвыми. Товарищи бросились подбирать убитых, но из них пластуны убили еще двух. На выручку убитых явилось еще несколько горцев, пластуны убили трех человек по выбору. Потерявши 7 человек убитыми, черкесы благоразумно вышли из линии действия пластунского огня. В это время уже скакал на выстрелы сам Безкровный с казаками. Черкесы бросились убегать, но Безкровный успел взять в плен шапсугского дворянина Ногая Шеретлука, служившего раньше лазутчиком у русских, и двух черкесов. Безкровный просил Емануеля наградить пятерых храбрецов, из которых двое уже были георгиевскими кавалерами.

По распоряжению Емануеля генералу Безкровному поручено было в июле занять удобное место на р. Шебш для возведения укрепления. С этой целью был составлен отряд из 694 казаков и 391 егерей при соответственном числе офицеров, урядников, унтер-офицеров и артиллерии. Горцы со своей стороны собрались в количестве до 2500 конницы и до 1500 пехоты, под предводительством Казбича с братом, и всячески старались воспрепятствовать осуществлению намерения русских. Близ будущего укрепления произошло главное сражение, длившееся с 10 часов дня до 41/2 ч. вечера, пока отряд Безкровного не овладел высотами у реки Шебш, известными у горцев под именем Сатрук. Здесь, на Сатруке, и утвердились русские, потерявшие 4 человека убитыми и 17 человек ранеными. Потери же горцев оказались более значительными. На месте боя они оставили 9 тел, но общее число убитых у них было не менее 75 человек и раненых до 200 человек.

С этого времени черкесы не переставали тревожить русский отряд, пока не возведено было окончательно укрепление на р. Шебш. В короткое время, помимо массы мелких случаев тревоги, вызываемой горцами, произошел ряд следующих сражений отряда Безкровного с горцами.

При восходе солнца 4 июля на отряд напало до 700 черкесов. Сражение длилось с 6 часов утра до 11 часов ночи. Горцы не вступали в рукопашную, но все время тревожили русских. Эти мелкие столкновения, однако, не остались без жертв с обеих сторон. Черкесы не смогли подобрать 4 тел и увезли с собой до 25 убитых и до 70 раненых, а у казаков было контужено 3 и ранено 12.

Через три дня, 7 июля также при восходе солнца на виду у русского отряда показалось до 2000 горцев. И на этот раз черкесы всячески старались тревожить русский отряд, не вступая в правильный бой. Сражение длилось с 7 часов утра до 11 часов ночи. На этот раз в русском отряде был тяжело ранен один казак и контужено 3, а горцы оставили 3 тела на месте и увезли в аулы 23 убитых и около 40 раненых.

В это же время получено было известие, что в Цемесскую бухту прибыли 4 турецких судна с товарами для обмена на пленных мальчиков и девочек. На тех же судах привезены были для черкесов порох, свинец и сталь. Решивши производить дальнейшие нападения на шебшинский отряд, черкесы просили турецкого агу Беккер-бея дать им помощь и получили от него три орудия.

И, действительно, утром 24 июля до 4000 черкесской конницы и до 2000 пехоты с пушками показались у русского лагеря на р. Шебш. Сражение началось с 7 часов утра и продолжалось до 6 часов вечера. В отряде Безкровного было в это время 814 казаков и 617 солдат с надлежащим количеством высших чинов. Дело, однако, ограничилось взаимной перестрелкой. Черкесы на этот раз действовали одной пушкой и двумя фальконетами. Несмотря на это и на свое подавляющее численное превосходство, они разошлись по аулам, не нанеся никакого вреда русским.

Урочище Сатрук на р. Шебш, где возводилось русское укрепление, находилось почти на общей границе трех племен — абадзехов, шапсугов и натухайцев. Близ этого урочища расположены были удобные места для хлебопашества и сенокошения. Таким образом, все три племени были заинтересованы в том, чтобы помешать казакам укрепиться на Сатруке, и усиленно тревожили отряд русских, поставленный действительно в крайне невыгодное положение. Казаки не могли при непрерывных тревогах в одно и то же время и строить укрепление и заготовлять фураж, без чего немыслимо было существование конницы. Безкровный поэтому просил Емануеля усилить шебшинский отряд одним пехотным регулярным полком и двумя черноморскими полками, находившимися на р. Белой.

Днем 26 июля горцы снова обстреливали лагерь на р. Шебш двумя горными орудиями, но безуспешно. На следующий день, 27 июля, до 8000 горцев внезапно атаковали шебшинский отряд. Готовые всегда к бою казаки и солдаты дали надлежащий отпор. Сражение длилось всего около 11/2 часа, и за это время горцы оставили на месте боя 23 тела с одной стороны русского лагеря и 11 тел с другой, а в аулы увезли до 75 убитых и до 130 раненых. Убыль в русском отряде выразилась в 7 убитых и 9 раненых.

Несмотря на все попытки горцев не дать русским укрепиться на р. Шебш, укрепление в урочище Сатрук по этой реке все-таки было возведено, и в нем оставлен был постоянный гарнизон. Тогда же, в 1830 году, на р. Афипсе было устроено Георгие-Афипское укрепление и близ Кубани Алексеевское. Это сильно беспокоило горцев, и они решили противопоставить русским более значительные силы. В этих видах шапсуги, натухайцы и абадзехи пригласили принять участие в борьбе с русскими еще убыхов, у которых считалась самая лучшая в горах пехота.

Наступательные действия черкесы повели прежде всего против черкесов же, живших в мире с русскими. Безкровный в августе донес Емануелю, что до 4000 шапсугов двинулись с гор в долину Кубани. Шапсуги решили предварительно убить дворянина Аббата Бесленея с семьей и братом его Убыхом. Оба брата принадлежали к знатному горскому роду и не раз водили горцев против русских, пользуясь громадной популярностью между черкесами. Но один из них, Аббат Бесленей, провел по всем черкесским владениям под видом горца штабс-капитана Новицкого, давшего подробное описание Черкессии. За это шапсуги и хотели истребить род Бесленеев, но оба брата успели вовремя уйти в Черноморию.

В ноябре есаул Бельчанский донес генералу Заводовскому, занявшему место наказного атамана в Черноморском войске, что 12 ноября до 300 шапсугов и абадзехов напали на аул хамышеевцев, в котором было лишь 70 человек, владевших оружием. Эти 70 хамишеевцев дали мужественный отпор. Произошла ужасная резня между горцами. Хамышеевцы, в порыве отчаянной храбрости, сторицею отплатили врагу. Потерявши 6 убитыми, 3 ранеными, 3 взрослыми пленными и 6 пленными подростками и детьми, мужественные хамышеевцы убили 50 человек шапсугов и абадзехов и ранили 17 человек, из которых 6 потом умерло. Мало того. Хамышеевцы отняли у шапсугов и абадзехов до 100 лошадей с седлами, а противникам позволили отбить только две лошади.

Позже, 23 ноября, в Екатеринодарскую карантинную контору явился хамышеевский дворянин Пшемаф и сообщил, что 800 черкесов во главе с Казбичем намерены ночью напасть на хамышеевцев, живших близ Екатеринодара. Пшемаф просил оказать ему помощь.

Генерал Берхман, в ведении которого находилась в это время Черноморская кордонная линия, дал в защиту хамышеевцам батальон пехоты с двумя орудиями. Батальон этот был дан хамышеевцам под условием доставления ими провианта отряду в пути следования, и пребывание его в ауле расстроило планы противников.

Этими главными эпизодами и ограничились враждебные действия горцев против русских в 1830 году. В декабре посетил Черноморию командующий отдельным корпусом войск на Кавказе граф Паскевич. К его приезду все наличные силы Черноморского войска были сосредоточены в Екатеринодаре. Образовался многочисленный отряд, с которым Паскевич 12 декабря и двинулся за Кубань в земли шапсугов. Ввиду массы войск, черкесы бросили аулы и сами попрятались. Грозный отряд графа Паскевича, разоривши несколько пустых аулов, возвратился обратно из-за Кубани.

Глава XV
Борьба черноморцев с горцами с 1831 по 1842 г.

Удобным временем для переправы черкесов через Кубань считался период с сентября по ноябрь. В это время в Кубани было наибольшее мелководье и вода была не особенно холодна. Еще удобнее считалась переправа по льду, когда замерзала Кубань. А наилучшими пунктами переправы были места по Кубани у Александровского, Елисаветинского, Марьинского, Ольгинского, Копыльского, Калаусского, Андреевского и Новогригорьевского кордонов. Особенно заманчивы места для переправы были у Елисаветинского и Марьинского кордонов, как ближайшие к двум казачьим станицам. У Копыльского и Калаусского постов была масса камышей, и близко к ним находился Каракубанский остров, в камышах которого могли скрываться по нескольку дней огромные партии горцев.

1831 год был особенно благоприятен для переправы горцев через Кубань по необычайному мелководью Кубани в жаркие времена года. Набеги в этом году были часты. Этому же способствовала и политическая атмосфера у черкесов. Всюду в горах носились слухи, что черкесы могли рассчитывать на помощь Турции в борьбе с русскими. По сведениям чиновника Тауша, имевшего сношения с горцами, на р. Адагуме собирались шапсуги и натухайцы для выяснения вопроса об отношениях горцев к русским. До этого времени многие горцы не верили в возможность карательных мер России против них и возлагали чрезмерные надежды на Турцию, как защитницу их интересов. Когда же известный натухайский князь Сефер-бей Зан под присягой перед народом заявил, что Турция, где он провел долгие годы в хлопотах о черкесах, отказала в покровительстве им, когда то же подтвердил другой авторитетный горец Юсуф-Эффенди, то собравшиеся на совещание горцы разделились на две части: одна часть желала подчиниться России, а другая настаивала на полной независимости горцев. Последних было большинство, и они одержали верх.

Результатом такого решения вопроса об отношении черкесов к России было нападение черкесов 16 февраля на Ивано-Шебское укрепление в урочище Сатрук. Черкесы двинулись большими массами на укрепление и были отражены с чувствительными потерями. Замечательно, что в этом деле участвовал один черкесский народ «тфокотль» и не принимали участия дворяне — «уорк». Нападение снова повторилось 28 марта. В 8 часов утра, когда были выведены из укрепления лошади на водопой, до 100 человек шапсугов, засевших еще ночью в укромном месте, подпустили к себе на близкое расстояние казаков и строковую цепь и, сделавши залп, бросились на них в шашки. Казаки и стрелки в свою очередь встретили неприятеля ружейным огнем, а из укрепления была открыта пальба из орудий. Горцы смешались и бросились назад, понеся чувствительную потерю. С русской стороны был убит один казак. В начале апреля горцы пробовали поджечь Ивано-Шебское укрепление и с этою целью бросили за стены его несколько «стрел с зажигательным составом», но пожара, однако, не произвели. Войсковой старшина Гелюх донес атаману Заводовскому, что 2 апреля с 3 часов ночи до 6 часов утра 600 черкесов несколько раз бросались на Ивано-Шебское укрепление и каждый раз были отражены с большим уроном. Об этом можно было судить по значительному количеству убитых и раненых черкесов, которых живые товарищи их поднимали с земли и увозили в аулы. Еще больший урон понесли черкесы 4 апреля, когда они во второй раз пробовали приступом взять укрепление. После отражения горцы приехали с выкупом за тела какого-то знаменитого муллы и почетного узденя, но этих тел у русских не оказалось.

В апреле же, как донес 8 числа Заводов-ский Емануелю, черкесы напали на аул Энем приверженных к России хамышеевцев и захватили у них 275 голов рогатого скота. Ночью 15 мая партия около 70 черкесов пробралась через Каракубанский остров к Петровскому посту и, когда возвращался в кордон казачий разъезд, напала на него с тыла, взяла в плен одного казака и захватила две лошади. Скорая погоня за горцами ни к чему не привела. Горцы ушли, и найден был лишь утерянный черкесами сабельный клинок. Другая партия черкесов в 30 человек прорвалась в июне через Кубань к Новоекатериновскому посту и также внезапно из засады напала на казачий разъезд, одного казака убила и трех захватила в плен. В июле около 100 горцев переправились через Кубань у Славянского поста, но вовремя были замечены и отражены казаками этого поста.

В августе черкесы произвели целый ряд нападений. В одном месте черкесы ранили казака; в другом партия до 100 человек сожгла казенное сено; 10 августа черкесы безуспешно пытались перебраться через Кубань. В этом же месте, спустя два дня, 12 августа черкесы перешли Кубань в количестве от 400 до 500 чел., по одним сведениям, и от 1000 до 1500 чел. — по другим. Черкесы переправились через Кубань днем, пользуясь туманом.

С вышки Марьинского поста часовой дал знать о нашествии горцев лишь тогда, когда горцы, переправившись через Кубань, разделились на две партии. Одна партия успела захватить казачий табун лошадей и взять в плен 8 мальчиков и 3 женщины. Но в это время две команды казаков — одна из Марьинского поста во главе с есаулом Кривцовым, а другая дежурная команда с сотником Посполитаки, соединившись вместе, бросились наперерез горцам. Тревога в Марьинском курене и на Марьинской батарейке, выстрелы, барабанный бой и скакавшие казаки привели в замешательство горцев. Бросивши табун лошадей, захваченный ими в Марьинской станице, они спешили уйти к Кубани. В тот момент к Кравцову присоединилась еще одна команда из куреня Елизаветинского с есаулом Черным во главе. Казаки схватились с черкесами у самой переправы через Кубань, отняли 3 раненых женщин и взяли в плен 4 черкесов, потопивши в Кубани и убивши до 50 человек.

Около 1000 черкесов пытались 13 августа взять приступом Ивано-Шебское укрепление, но потерпели поражение. На другой день около 3000 горцев атаковали разведочный отряд майора Лоского, но были рассеяны пушечными выстрелами. В то же время Казбич, собравший большую партию шапсугов, решил не пропускать русских отрядов, проходивших к Алексеевскому укреп-лению и обратно. Утром 22 августа один из приверженных России князей условным выстрелом из ружья дал знать русским о приближении горцев. В 10 часов утра действительно показалась огромная толпа конных горцев и направилась к Ивано-Шебскому укреплению, но картечью и гранатами были рассеяна и, уходя, зажгла лишь траву.

В сентябре горцы продолжали учащенные набеги. При нападении на Марьинский курень 10 сентября черкесы захватили в плен двух мальчиков. Того же числа другая партия горцев взяла в плен возле Елисаветинского куреня 6 человек с дрогами и лошадьми, седьмой рядовой бежал. В 10 часов утра 22 сентября партия черкесов, переправившись через Кубань между Марьинским постом и Марьинской батарейкой, захватила в плен женщину, мальчика и пару волов. Этим дело и ограничилось. Горцы были отражены подоспевшими на место действия казаками.

К 26 сентября Казбич снова приготовился к набегу на Черноморию. В ночь на 27 сентября, с партией в несколько тысяч человек, он наметил для переправы через Кубань место Тимошевского кута. Казаки предприняли со своей стороны меры, расположивши в разных пунктах готовые к бою команды. Когда в 10 часов утра черкесы начали переправу через Кубань, то казаки нарочито пропустили на правую сторону Кубани около 2000 горцев. В то же время из станицы Елизаветинской были даны тревожные условные выстрелы о помощи и отсутствии военных сил. Черкесы смело двинулись на Елизаветинскую станицу, а две команды казаков заняли места у переправы, чтобы отрезать им отступление. В свою очередь войска, заранее помещенные в Елизаветинской станице и состоявшие из роты Крымского полка и 1-го конного казачьего полка, при 4 орудиях, двинулись из станицы навстречу горцам. Лишь только казаки увидели черкесов, как открыли усиленную стрельбу из пушек. Горцы оторопели и двинулись обратно к Кубани. Но отряды, стоявшие у переправы, встретили таким дружным и сильным огнем из пушек и ружей отступавших черкесов, что они окончательно растерялись. Началась беспорядочная паническая переправа горцев обратно через Кубань. Казаки поражали бегущих черкесов из ружей и пушек, и потери горцев были очень значительны; но, по своему обыкновению, они поднимали убитых и раненых. На месте боя осталось только 9 тел, и только один черкес был пленен казаками. Из строя казаков выбыли один убитый и 5 раненых.

В октябре черкесы напали на Петровскую станицу, убили казака и захватили лошадь, но были отражены и бежали за Кубань.

В ноябре мирные горцы, приверженные России, просили разрешения сделать набег на шапсугов и, получивши его, собрали партию в 300 панцирников. Шапсуги узнали об этом и выставили со своей стороны 400 человек. При столкновении победителями, однако, оказались мирные черкесы, убившие 15 шапсугов и взявшие в плен 4 горцев и 80 лошадей.

Наконец, 1 декабря Казбич в последний раз в 1831 году послал несколько партий черкесов, чтобы они разновременно и в разных местах переправились через Кубань и тем отвлекли русские войска, а сам с 700 чел. пехоты и 500 всадников перешел Кубань у Марьинской станицы. Часть черкесов бросилась на станицу, а часть направилась в степь и стала жечь казачье сено. В это время генерал Заводовский, отрезавши неприятеля от места переправы, завязал с ними сражение при помощи нескольких казачьих команд, действовавших с разных сторон. По мере того как на место действия прибывали новые казачьи команды, черкесы теряли выгодные позиции и расстраивали свои ряды. В конце концов они вынуждены были смешаться с казаками. Но казаки так дружно и стойко действовали, что горцы не выдержали их натиска и в расстройстве стали искать спасения в бегстве. Бежал с ними и Казбич. На месте битвы черкесы оставили убитыми 15 тел и 40 лошадей. Всего же они, по сведениям лазутчиков, потеряли до 80 человек убитыми и до 200 человек ранеными. Казаков было убито 2, ранено 6 и в плен взято 3. Генерал Берхман, донося об этом командующему войсками генерал-лейтенанту Вельяминову, отозвался, что особенно благоразумными распоряжениями и мужеством отличился генерал-майор Заводовский.

Меньше энергии горцы проявили в 1832 году. В феврале этого года приказано было уничтожить Ивано-Шебское укрепление, не имевшее значения, как опорный пункт за Кубанью, но вызвавшее целый ряд нападений горцев, державших все время в напряженном состоянии русский гарнизон. Горцы успокоились, и столкновений с ними стало меньше.

В том же месяце черкесы, огромным скопищем до 5000 человек, перешли по льду р. Джигу и направились на Титаровскую станицу. Командир 5-го пешего полка войсковой старшина Стояновский, заранее узнавший намерения черкесов о нападении на Титаровскую станицу, разделил военные силы на два отряда, оставивши один из них с фронта против наступившего неприятеля, а другой скрывши у него в тылу, в камышах возле Джиги. Черкесы, перейдя Кубань и Джигу и не встретивши нигде сопротивления, двинулись к Титаровке. Не подозревая ничего, они вдруг были остановлены невдалеке от Титаровки сильным залпом из пушек и ружей. Это открыл огонь отряд командира 4-го пешего полка есаула Бойко. Черкесы смешались, опешили и быстро направились назад. Казаки, действуя им в тыл артиллерийским огнем, старались сбить черкесов с прежнего пути. Когда же отступавшие горцы приблизились к Джиге, на них посыпались пушечные и ружейные выстрелы из отряда есаула Сокола, бывшего в засаде. Таким образом, очутившись между двух огней, черкесы вынуждены были изменить место переправы и попали в ту часть Джиги, где благодаря быстрому течению был тонкий и некрепкий лед. Началась переправа под убийственным пушечным огнем. Лед не выдержал тяжести всадников и треснул. Часть черкесов попала в образовавшуюся полынью, и 7 всадников тут же утонуло вместе с лошадьми, причем два тела и три лошади были подхвачены казаками, а остальные унесены водой Джиги. С большими затруднениями горцы переправились через Кубань, потерявши кроме утонувших до 40 человек убитыми и ранеными.

В феврале же горцы, перейдя по льду Кубань, пытались взять и ограбить Марьинский курень, но были отражены с уроном до 50 человек убитыми и ранеными. По дороге к Марьинскому куреню они захватили в плен казака и мальчика и в перестрелке ранили 3 казаков.

Утром 3 марта шапсуги и абадзехи напали под предводительством Казбича на мирные аулы хамышеевцев, с целью истребления их за приверженность к России. Но хамышеевцы, подкрепленные казаками, отразили неприятеля. В этом столкновении участвовало до 4 тысяч шапсугов и др. противников хамышеевцев и черченеевцев, имевших в своих рядах до 3 тысяч воинов. Сражение произошло в 2 верстах от аула Гатьхабль, причем нападающие потеряли до 90 человек убитыми и до 30 ранеными, а со стороны мирных черкесов, находившихся в очень благоприятных условиях для защиты, вся потеря выразилась в 3 убитых и 4 раненых.

Вообще благодаря льду черкесы несколько раз пытались переходить Кубань с целью грабежей. Тогда же, в марте, они в количестве до 1000 человек сражались в течение трех часов с казаками в районе Староредутского поста, потерявши в этом деле 15 человек одними убитыми, причем в русском отряде они убили только одного казака и одного ранили.

Ночью 24 ноября около 700 конных черкесов и до 300 пеших под предводительством Казбича начали переправляться через Кубань у Великолагерного кута. Часовые заметили неприятеля в то время, когда он был уже у Кубани. Черкесы успели переправиться через реку прежде, чем появились казаки, и начали жечь казачье сено. Командующий Черноморской кордонной линией генерал-майор Берхман распорядился, чтобы часть войска незаметно заняла место у переправы в тылу черкесов. Черкесы, однако, заметили это движение, и когда показались отряды, скакавшие от Елизаветинского поста и Елизаветинской станицы, то, не выдержавши натиска казаков, они стремительно бросились к переправе. Благодаря быстроте отступления горцы успели переправиться через Кубань прежде, чем подоспели сюда пушки и главные силы казаков. Поэтому и потери с обеих сторон были незначительны: у казаков 1 умерший от ран и 1 раненый, а у черкесов 5 убитых и 4 раненых.

На рассвете 11 декабря до 3 тысяч черкесской конницы и пехоты показались в 3 верстах от Андреевского поста. Начальник поста холостыми выстрелами из орудия дал знать соседним укреплениям о приближении неприятеля и, кроме того, послал с этой вестью туда же конных гонцов. Первым двинулся против горцев начальник резерва есаул Борзик с 45 конными и 25 пешими казаками при одном полевом орудии. Когда черкесы приблизились к нему на выстрел, он встретил их пушечной картечью; но и черкесы стали стрелять из орудия, бывшего у них, окруживши со всех сторон казаков. Казаки, однако, не допускали горцев близко к себе и вели упорную борьбу со значительными силами черкесского скопища в течение 4 часов.

В то время, когда происходила это борьба у Кубани, до 500 черкесской конницы бросились на Курчанские хутора. Черкесы сожгли уже крайний пустой дом на хуторах, когда 50 конных и 40 пеших казаков под командой войскового старшины Долинского соединились с 15 хуторскими казаками и общими силами повели борьбу с горцами. Казаки действовали так умело и дружно, что успели отразить черкесов, оставивших на месте битвы 4 убитых и 6 лошадей. Отделившаяся здесь партия черкесов в 15 человек направилась прямым путем к Кубани, но почти вся была истреблена казачьим резервом, скрывавшимся в камышах.

Между тем к горцам, сражавшимся с Долинским, подоспели новые подкрепления, и они снова бросились на команду Долинского. Завязалась жаркая схватка, в которой казаки не подавались ни на шаг назад. Благодаря численному превосходству черкесы окружили со всех сторон малочисленный отряд Долинского и подошли к нему почти вплотную. Восемь горцев разом рванулись к Долинскому с обнаженными шашками. Долинский храбро защищался. Двух горцев он зарубил шашкой, а третьего сильно изранил, но четвертый в свою очередь нанес храброму офицеру обоюдоострой саблей опасную рану в плечо. Черкеса этого тут же зарубили урядники Олещенко и Степан Нордега. Вместо Долинского команду принял войсковой старшина Стояновский, продолжавший с казаками сражаться против многочисленной толпы неприятелей, пока к месту сражения не подоспела команда из Смоляного поста. Благодаря этой помощи черкесы были разбиты, и казаки гнали их до Кубани. В этом деле 4 казака было убито, один офицер и 7 казаков ранены и 6 казаков взяты в плен. Потери черкесов были более значительны, судя по числу оставленных на месте битвы тел.

В декабре горский владелец Шумаф Ахметуков передал русским властям двух горцев — Шеретлука Цикуниба и Ногая Савцакова, как виновных в набегах на русские границы и поселения. Генерал Вельяминов приказал отдать этих джигитов в солдаты.

В декабре же Казбич с 700 конницы и 300 пехоты перешел Кубань между Елизаветинской и Марьинской станицами, с намерением ограбить эти поселения. Однако полной неудачей окончились как набег горцев, так и намерения русских военачальников вовлечь в засаду черкесов. Генерал-майор Малиновский расположил так отдельные части войска, что при обратном движении горцы должны были попасть в ловушку. О намерениях этих горцы догадались благодаря неосторожности конного казака, ведшего другую лошадь в поводу. Черкесы погнались за этим казаком, а Малиновский, не желая отдавать его черкесам, приказал защищать его. Неприятель, заметивши значительное количество войска вблизи, быстро двинулся обратно за Кубань. Произошло раньше предположенного времени сражение, в котором не могли участвовать все части русских войск. Черкесы, ранивши двух казаков и потерявши 4 человека убитыми и 5 ранеными, быстро скрылись на левой стороне Кубани.

Но наиболее характерная кровавая драма разыгралась в конце декабря 1832 года.

В январе 1833 года командующий Черноморской кордонной линией генерал-лейтенант Малиновский донес командующему войсками Вельяминову, что лазутчики в конце 1832 года несколько раз предупреждали его о готовившемся нападении черкесов на Черноморию. Один из самых испытанных лазутчиков 20 декабря сообщил, что черкесы перейдут Кубань утром 27 декабря выше или ниже Ольгинского кордона и двинутся на Полтавскую или Ивановскую станицы. Малиновский заранее разместил части войск в разных местах, но при передвижении их один из отрядов был принят войсками в станице Полтавской за неприятельский и встречен орудийными выстрелами. Пока разъяснилась эта ошибка, горцы заметили, что их ожидали русские войска. Предположивши, что русские сделали засаду, черкесы всей массой повернули обратно за Кубань, сжигая по пути сено.

Уже у самой переправы через Кубань черкесы натолкнулись на казачий пикет, в котором находилось 14 казаков под командой урядника 5-го конного полка Сура. Казаки решили не сдаваться неприятелю, засевши в пикете за двойным засыпанным землей плетнем. Когда около 300 пеших черкесов бросились на пикет, казаки встретили толпу ружейными залпами. Горцы отступили назад и в свою очередь начали обстреливать пикет. Но казаки, пользуясь выгодами своего положения под защитой плетня, стреляли по выбору, а черкесы наугад. Тем не менее шальными пулями черкесы убили двух казаков и трех ранили. Но Сур с товарищами не сдались и продолжали отстреливаться. Тогда черкесы, не ограничиваясь перестрелкой, решили приступом взять пикет. С гиком и криками они бросились на это незатейливое укрепление и начали подрубать шашками плетень. Но казаки, стреляя в упор в черкесов и поражая их пиками сквозь плетень, наносили настолько чувствительный урон нападающим, что они невольно отскакивали от плетня, подбирая своих убитых и раненых. Так черкесы произвели несколько приступов, но Сур и казаки не сдавались, выдержавши осаду в продолжение двух часов, пока не выручили их другие казаки. Сур произведен был в чин хорунжего, а все его товарищи в урядники, трое раненых получили по георгиевскому кресту.

Другая толпа черкесов двинулась к Тиховскому пикету, но была отброшена от него ядрами и ружейным огнем.

Между тем подполковник Кравцов с 200 конных и пеших казаков, при двух орудиях, занял место переправы черкесов. Когда последние показались у этого места, то были встречены картечным и ружейным огнем. Черкесы бросились вдоль Кубани и начали переправляться через нее всюду, где была к тому возможность.

Остальных горцев преследовал атаман Заводовский. По собранным потом сведениям, полагали, что в этом набеге со стороны черкесов участвовало не менее четырех тысяч конницы и пехоты. Потери казаков были незначительны. Убито было двое и ранено четверо, кроме убитых и раненых в суровской команде. Судя по нескольким стычкам черкесов, попавших под выстрелы орудий, горцы понесли более значительные, чем казаки, потери.

Тогда же партия около 300 черкесов, зная об отсутствии войск в Екатеринодаре, пыталась произвести нападение на город. И в этом случае русские пушки имели решающее значение. После нескольких выстрелов из пушек черкесы оставили свое намерение не осуществленным и бросились обратно через Кубань по льду в свои аулы.

Так закончился 1832 год на Черномории и Кордонной линии.

В 1833 году наиболее тревожным месяцем для казаков был январь. Так, 19 января толпа в 500 горцев, перешедших Кубань в районе Смоляного поста, пыталась ограбить Черноериковские хутора. Казаки, однако, вовремя встретили неприятеля и завязали упорное сражение. Черкесы вынуждены были отступить и, уходя за Кубань, оставили по дороге в руках казаков 17 убитых товарищей, очень много убитых и раненых увезли с собою. У казаков же, защищенных пушками, черкесы убили только одного урядника и ранили трех человек.

Еще более кровопролитное сражение, с переменным счастьем для казаков и черкесов, произошло пять дней спустя, 24 января. Скопище горцев до 3000 человек прошло через Каракубанский остров мимо Петровского поста между Калаусским и Кривым бродом. Здесь горцы разделились на три части: одна часть направилась на Емануиловский пост, другая на Петровскую станицу и третья на Петровский пост. Есаул Рашпиль, бывший на Петровском посту, приказал выпустить три холостых заряда из пушки, чтобы дать знать о нашествии неприятеля другим укреплениям и частям войска, а сам с 30 конными, 20 пешими казаками и с одним трехфунтовым орудием двинулся против черкесов. Черкесы, заметивши малочисленность отряда, набросились на казаков. Пока казаки имели дело с одной только частью черкесской толпы, они удачно отражали нападение черкесов, но когда к черкесам присоединились остальные две части и три тысячи горцев обрушились на отряд из 50 казаков, своей многочисленностью они задавили маленький отряд Рашпиля и погнали неосторожного есаула с казаками к кордону. Круто пришлось казакам. Черкесы отняли у них пушку, 6 человек убили, 4 ранили и 25 взяли в плен. С остальными 15 казаками Рашпиль кое-как пробился в кордон, который был окружен горцами со всех сторон. Но в это время на помощь к петровскому кордонному гарнизону прискакал командир 1-го конного полка войсковой старшина Завгородний с двумястами казаков и взводом артиллерии. Пустивши в дело пушки, Завгородний сразу переменил ход сражения. Пушечная картечь и ядра произвели переполох в густых рядах черкесов. С противоположной стороны прискакал есаул Давыдов с командой казаков и пушкой. Казаки соединились и вместе с казаками Петровского кордона перешли в наступление. Черкесы из позиции нападающих попали в положение защищающихся.

Между тем артиллерийский огонь производил разрушающее действие в рядах черкесов. Черкесы дрогнули и показали тыл. Этого только и ожидали казаки. Всей массой, под прикрытием пушек, они бросились преследовать неприятеля. Поражаемые пушечной картечью черкесы в беспорядке бежали за Кубань. Казаки отняли у них свое орудие и 13 пленных казаков из отряда Рашпиля. Остальных 22 казаков горцы увели в плен, потерявши сами не менее 50 человек убитыми и ранеными.

В феврале близ Анапы произошло упорное сражение русских войск с черкесами, вызванное недальновидностью генерала Вышеславцева. Комендант Анапы генерал Вышеславцев 28 февраля послал 245 солдат и 116 казаков, с двумя орудиями, под командой капитана Кукушкина в Витязеву балку, отстоящую от Анапы в 8 верстах, за хреном для больных. Около 800 горцев бросились внезапно на отряд, но не могли подступить к нему вследствие усиленной пушечной и ружейной пальбы со стороны русских. Завязалось сражение, не позволявшее отряду двинуться обратно в Анапу. Когда же на помощь отряду из Анапы было прислано еще 192 человека пехоты, 32 казака и два орудия, — черкесы вынуждены были отступить. Горцы потеряли в этом деле 10 человек убитыми, а генерал Вышеславцев получил выговор «за хрен», который, как официально гласила реляция, легко можно было достать на Таманском полуострове, не тратя зарядов и не рискуя людьми.

В начале апреля горцы угнали из Курчанских хуторов 142 головы рогатого скота, а 13 апреля четыре черкеса, пробравшись ночью на поля Марьинского куреня, напали на казака с мальчиком, ночевавшим в поле. Казак был изранен горцами, но черкесы не могли его взять в плен, так как он искусно «отбивался»; мальчика же по фамилии Лата они забрали с собой.

Ночью 5 мая 20 черкесов пробрались незамеченными в Елизаветинский курень. Здесь, выломавши частокол из ограды казака Ровняго и выбивши дверь в хате, они взяли в плен этого казака с женой и захватили домашних вещей на 40 рублей. Когда черкесы возвращались домой, то случайно наткнулись на казачью «залогу». Казаки отбили у них две лошади, но пленных черкесы успели увести в горы.

В мае же месяце Казбич с 1000 черкесов пытался угнать табун лошадей, пасшихся у Анапы; но предупрежденный об этом комендант Анапы выслал к табуну сильный отряд с 4 пушками. Не ожидавшие этого Казбич и горцы были отражены и бежали в горы. В июне было небольшое столкновение пластунов под командой есаула Паливоды с черкесами близ Марьинского поста.

Далеко спокойнее в Черномории на Кордонной линии прошел следующий, 1834 год. Черкесы ограничивались только мелкими набегами и проделками. В полдень 20 января горцы, конные и пешие, в значительном количестве внезапно ворвались на Редутский меновой двор и хотели овладеть им, но казаки храбро стали отражать их. В схватке было убито 6 черкесов, которых бежавшие горцы забрали с собой, а из казаков был убит один и ранен один. Впоследствии было выяснено, что до 200 горцев явилось в аул мирного владельца Карбеча Ахметукова. Здесь они разделились на две части, и одна из них напала на меновой двор, причем участниками нападения были и мирные черкесы.

18 марта два черкеса явились на Джигитинскую батарейку и просили послать кого-нибудь на ту сторону Кубани для переговоров с черкесами, желавшими перебежать к русским. На это предложение изъявил желание поехать с черкесами сам урядник, командовавший казаками в укреплении. Севши с одним казаком в лодку, он отправился на ту сторону Кубани. Здесь, стоя в лодке, урядник разговаривал с черкесами. Вдруг один из них быстро выхватил пистолет и выстрелил из него в урядника. Урядник свалился в воду, а казак, оттолкнувшись каюком от берега, быстро уплыл на другую сторону. Посланные в погоню казаки не успели настигнуть черкесов, которые вытащили раненого урядника из воды и увезли с собой. Урядник этот, несмотря на рану, через 9 дней, 27 марта ухитрился убежать от черкесов в Джеметейское укрепление.

Наконец, в сентябре было еще два мелких случая столкновения казаков с черкесами. Партия горцев, переправившись ночью 11 сентября через Кубань близ Марьинского поста, залегла в камышах. Выследив пластунов, посланных с вечера в дозор, черкесы внезапно напали на них из засады и забрали в плен. Затем 10 сентября казачий отряд под командой полковника Табанца производил за Кубанью разведки. Посланные впереди отряда казаки заметили 5 черкесов, составлявших, вероятно, черкесский аванпост. Не имея возможности скрытно подойти к горцам, казаки быстро бросились к ним, успели настигнуть их, одного убили, двух взяли в плен, а двое убежали от казаков.

Спокойно прошел 1835 год, по крайней мере, в пределах Черномории и Черноморской кордонной линии, если не считать, конечно, воровства, производившегося черкесами. Ни сражений, ни кровавых столкновений не было. В этом году были вновь построены на землях черкесов два укрепления — Николаевское и Абинское. Русским войскам пришлось иметь дело с горцами возле этих укреплений, особенно у Абинского укрепления, где отрядом командовал генерал Малиновский, начальник Черноморской кордонной линии.

Как видно из рапорта этого генерала командующему войсками Вельяминову, лазутчики уведомили Малиновского, что шапсуги собрались на р. Иль и 26 июня намерены были ворваться в Черноморию для грабежа. Малиновский собрал к 25 июня к Алексеевской мостовой переправе отряд из 200 человек пехоты, 120 человек конницы и 2 орудий. В этот же отряд вошли мирные черкесы. В 9 часов утра отряд прибыл в Афипское укрепление, в котором Аббат и Убых Бесленеевы сообщили, что шапсуги гоняли скот для водопоя на левую сторону р. Афипса. Отряд направился вверх по р. Афипсу. В пути к нему присоединилось 70 человек пехоты из Афипского гарнизона с одним конным орудием. Произошло несколько стычек. Русские отбили около 200 голов рогатого скота и 400 овец, но потеряли Убыха Бесленея, умершего от ран, полученных в сражении. Половина скота была отдана солдатам, а половина мирным черкесам, бывшим в отряде. Ночью черкесы пытались овладеть Афипским укреплением, но безуспешно.

В 1836 году враждебные действия горцев против казаков начались летом. Перед рассветом 2 июня партия до 400 черкесов пыталась взять приступом Алексеевское-Мостовое укрепление. С шашками в руках нападающие взобрались на стены укрепления, но были сброшены оттуда и после недолгой борьбы потерпел поражение, потерявши до 20 убитыми и ранеными.

В рапорте есаула Борзика от 3 июня 1836 года наказному атаману Заводовскому сообщены подробности тех приемов, которые практиковали пластуны и горцы для выслеживания друг друга. Три пластуна, находившиеся при Джигинской батарейке, осматривая берега Кубани, заметили до 30 черкесов, скрывавшихся в камышах при впадении Джиги в Кубань. Известивши об этом начальников окрестных укреплений, пластуны остались на ночь для наблюдений за горцами. Всю ночь черкесы были заняты какой-то работой. Днем есаул Борзик с казаками нашел здесь, близ Вороного ерика, 8 плотов для переправы. Плоты были взяты казаками, а сам Борзик с командой остался на ночь в ожидании черкесов. Ночь прошла безрезультатно: черкесы не показывались. На день Борзик скрыл команду в камышах. В 11 часов дня к тому же месту черкесы пригнали на водопой овец под присмотром шести человек. Казаки убили трех черкесов, одного взяли в плен, а два убежали. Овцы были угнаны в плавню. Ломая камыш узкой полосой, казаки в течение двух часов подогнали по этой дороге овец к Джиге. Здесь они начали перегонять овец через воду вплавь. Быстротой течения, однако, уносилась четвертая часть овец. Тогда Борзик приказал перево-зить животных на каюках. Так переправлено было через Джигу 508 овец, и когда дело подошло к концу, показались черкесы, но они не могли уже отнять у русских захваченного стада.

Перед рассветом 7 июня партия около 200 черкесов пыталась захватить скот в станице Марьинской, но казаки отбросили черкесов от станицы и заставили их переправиться на левую сторону Кубани. Во время переправы казаки, обстреливая переправлявшихся горцев, сами подвергались обстреливанию другой партии черкесов, расположившейся на противоположном берегу Кубани и стрелявшей в казаков из ружей и фальконета. Взаимной перестрелкой и окончилось дело.

В 10 часов утра, 9 августа, толпа черкесов, перебравшись через Кубань в Тимошевском куте, разделилась на три части, из которых одна окружила 1-й и 2-й пикеты, другая двинулась на станицу Елизаветинскую, а третья заняла проезжую дорогу. Казаки, бывшие на пикетах, удачно отразили горцев; взять Елизаветинскую не допустили казаки этой станицы; но на проезжей дороге черкесы захватили двух мальчиков, раненого казака и пару волов. Показавшиеся в это время казаки погнали черкесов к переправе, успели отнять у горцев раненого казака, а двух мальчиков черкесы увезли в горы.

Накануне, 20 августа пластуны заметили против Тимошевского кута на противоположной стороне Кубани группу горцев, приготовлявших плоты для переправы. Поэтому есаул Майборода с партией казаков занял 20 августа Тимошевский кут в ожидании горцев. И действительно, в это время переправилась партия до 500 черкесской конницы, но в другом месте, в Елинском куте, и направилась, ведя лошадей в поводу, глубоким ериком ко 2-му пикету. Отсюда черкесы двумя частями двинулись на Марьинский курень и по большой дороге. Первая часть была встречена казаками куреня и потерпела полную неудачу, а вторая успела захватить в плен есаула Ювженка, ехавшего на одноконной подводе. Между тем по тревоге к горцам бросились казачьи команды, завязали с ними сражение, заставили их отступить к Кубани и отняли есаула Ювженка, получившего пять ран в борьбе с горцами. У горцев выбыло из строя 5 раненых и убитых.

Чтобы заставить горцев прекратить набеги на казачьи границы, командующий Черноморской линией генерал-майор Заводовский составил отряд из 330 конных, 750 пеших казаков и 130 черкесских всадников Гривенского аула, при двух взводах Черноморской артиллерийской роты. Отряд этот переправился 12 сентября с вечера через Кубань и за ночь передвинулся на 45 верст в горы, а на рассвете следующего дня он взял и сжег шапсугский аул Хабль. Черкесы, заметившие казаков, встретили в ауле отряд учащенными ружейными выстрелами, но были быстро вытеснены из аула. Казаки успели при этом взять в плен 6 душ обоего пола, захватили оружие, 146 голов рогатого скота и несколько лошадей. При обратном движении отряда шапсуги с ожесточением бросались на него, пытаясь отнять свой скот. На протяжении 26 верст они семь раз дружно атаковали отряд, но всякий раз получали не менее дружный отпор от казаков, теряя товарищей убитыми и ранеными. Поражение горцев было так внушительно и их стремительные атаки настолько отважны, что на месте боя, вопреки своему обычаю, они оставляли во множестве тела убитых.

В начале октября в районе Марьинского поста ворвалась в пределы Черномории толпа до 500 конных черкесов, а черкесская пехота осталась на другой стороне Кубани в виде резерва. Одна часть горцев двинулась на Марьинский курень, а другая заняла проезжие дороги. Последняя захватила до 300 овец и часть скота, принадлежавшего жителям станицы. По данным сигналам о тревоге начали появляться отовсюду казачьи команды. Соединившись вместе, они так стремительно бросились на черкесов, что сразу же смяли их и заставили бежать к Кубани. Черкесы уже не отступали, а спасались в беспорядочном бегстве от казаков, бросались с обрыва в Кубань и уходили кто куда мог.

Вечером 14 октября из-за Кубани от лазутчиков получено было известие, что Казбич с толпой горцев предполагал прорваться в Черноморию у Марьинского поста. Были предприняты предупредительные меры, и в определенных местах заранее были расположены казачьи команды. В 8 часов утра 15 октября до 700 шапсугов появились в Марьинском куте. Черкесы, не зная о принятых казаками предосторожностях, осторожно двигались по направлению к Марьинской станице. Войсковой старшина Павленко, засевший с казаками в камышах, подпустил черкесов на выстрел и сразу осыпал их картечью из пушек и ружейными пулями. Черкесы сначала дрогнули и попятились назад, но потом, разделившись на две партии, с ожесточением набросились на казаков с двух сторон. В это время к месту боя прискакали казачьи команды из Марьинского и Елинского постов. Черкесы были окружены, смяты и в беспорядке бросились к Кубани.

В декабре генерал-адъютант барон Розен, командир Кавказского корпуса, писал Заводовскому, что его удивляет, как легко небольшие команды казаков справляются с многочисленными толпами горцев, и просил предупредить начальников частей, чтобы они не увеличивали числа врагов и собирали бы более точные сведения о количестве горцев. В действительности численное несоответствие между казаками и черкесами всегда соизмерялось количеством артиллерийских снарядов. Пушки и пальба из них, особенно картечью, давали громадные преимущества казакам перед горцами. «Стара мунтук», как называли черкесы пушку, была страшилищем для самой многочисленной толпы горцев.

Небольшая колонна, отправленная из Георгие-Афипского укрепления для рубки дров 16 декабря, была атакована 200 конницы и пехоты под начальством Казбича. Черкесов было больше, чем русских, и во главе их стоял неустрашимый вожак. Стремительный натиск в рукопашную сразу бы сделал победителями черкесов. Но несколько удачных выстрелов из орудий рассеяли сплоченную толпу черкесов, и русская колонна благополучно возвратилась в укрепление, а у горцев выбыло из строя 3 убитых и 4 раненых.

В январе 1837 года Кубань стала, и горцам были открыты двери в Черноморию. Были приняты поэтому предупредительные меры против вторжения горцев, но это не останавливало их.

На рассвете 29 января, как доносил войсковой старшина Барыш-Тыщенко атаману Заводовскому, около 400 горцев подошли к Кубани и разделились на две части. Одна, большая часть, скрылась в кустарниках против мирных аулов, поселенных на правой стороне Кубани, и была вытеснена оттуда артиллерией; другая часть направилась к пикетам Ольгинского поста и сожгла два пикета — 3-й и 4-й. Но когда к месту действия начали прибывать казачьи команды, черкесы всей толпой ушли обратно в горы. Близ Великолагерного поста 15 февраля перешла по льду Кубани партия из 100 конных и 350 пеших черкесов. Едва она успела зажечь 5 стогов сена, как на нее налетели с разных сторон казачьи команды, и черкесы поспешно ретировались за Кубань. С 14 на 15 февраля, в районе Славянского поста, переправились через Кубань свыше 1000 черкесов. Извещенный заранее об этом лазутчиками командир 3-го конного полка войсковой старшина Барыш-Тыщенко с командой казаков и пушкой расположился еще с ночи в одном пункте, а другие казачьи команды были размещены в разных других местах. Горцы у Кубани разбились на 5 партий, и каждая партия намеревалась действовать особо. Но когда отряд Барыш-Тыщенка и другие казачьи команды подняли тревогу, то после небольших стычек и перестрелки черкесы ушли обратно за Кубань разрозненными партиями. Предприятие горцев не удалось, и у казаков не было даже потери в людях.

По сообщению Барыш-Тыщенка Заводовскому, 3 марта партия из 150 черкесов, переправившись через Кубань против 6-го пикета Славянского поста, сожгла 6 стогов сена, 3-й пикет и вышку на 4-м пикете; но после получасовой перестрелки с казаками черкесы ушли за Кубань, не причинивши казачьим командам никакого урона. В марте же 350 черкесами было произведено внезапное ночное нападение на укрепление Афипское, но черкесы были отражены артиллерийским огнем. Наконец, в конце марта для наказания горцев за их набеги был послан за Кубань карательный отряд. Горцы не допустили застать себя врасплох. Но возле аула Антхыр отряду удалось захватить трех пленников, 350 овец и 40 голов рогатого скота. На обратном пути к Кубани до 250 горцев пытались отнять скот у отряда, но безуспешно.

В апреле был снаряжен за Кубань более значительный отряд, составленный из 1105 пехотинцев и 510 конницы при трех взводах артиллерии. Отряд этот направлен был в абадзехские аулы по pp. Суп и Илик. В течение одной ночи войска успели дойти до аулов и, быстро разоривши их, двинулись обратно к Кубани. В одном ауле казаки захватили немного скота, убили 9 черкесов и ранили 37. Но настоящее сражение казаков с горцами произошло при обратном движении отряда в Черноморию. На место действия быстро появился стремительный и неутомимый Казбич с группой абадзехов, которая, пополняясь новыми силами, скоро превратилась в тысячную толпу. Завязалось жаркое сражение между казаками и абадзехами. На протяжении 25 верст, которые предстояло пройти казачьему отряду, абадзехи не давали ему ни минуты покоя, нападая на казаков почти на каждом шагу и пользуясь для атак всяким леском или оврагом. Поражаемые картечью черкесы местами не успевали подбирать своих убитых. По собранным сведениям, у нападающих было убито 3 почетных дворян, один гость и 35 абадзехов, а ранено только 5 человек. Абадзехи падали от пуль почти у дул пушек и ружей. Из русского отряда выбыло 14 убитых и 7 раненых. Судя по большому количеству убитых сравнительно с ранеными, и абадзехи, очевидно, стреляли в своих противников на очень близком расстоянии.

В районе Елинского кордона 5 мая появилась толпа из 200 горцев. Случайно она натолкнулась на команду в 60 солдат Навагинского полка. Черкесы успели захватить в плен одного солдата и одного ранили. Но когда на помощь навагинцам прискакали казачьи команды, черкесы были разбиты и оттеснены за Кубань.

Около полудня 1 июня 50 черкесских всадников внезапно захватили 40 казачьих лошадей, выпущенных на водопой из Елизаветинского поста, и погнали их за Кубань. У самой переправы черкесы, однако, были настигнуты казаками, которые отняли 38 лошадей, но не могли причинить горцам вреда. У переправы было расположено 100 человек черкесской пехоты, прикрывавшей отступление конницы за Кубань. Толпа горцев в 400 человек была отражена 5 июня от Георгие-Афипского укрепления. Каждый раз, когда следовали колонны из Георгие-Афипского укрепления в Мостовое или обратно, непременно появлялись и горцы, которые тревожили русские войска упорными атаками. Таких случаев отмечено в исторических актах несколько за 1837 год. В июне 150 горцев напали на 13 казаков, заготовлявших сено, и взяли в плен 2 казаков, а остальные 11 отстреливались до тех пор, пока не подоспели к ним другие казаки, выручившие их из беды, прогнавши черкесов.

Благодаря мелководью Кубани партия из 104 черкесов 8 октября пробралась в Черноморию в районе Петровского поста и занялась воровством и мелкими грабежами. Скоро, однако, заметили ее казаки и прогнали по направлению к Кубани. Черкесы скрылись в камышах и, возвращаясь обратно к себе за Кубань, нечаянно попали на засаду казаков. От залпа из казачьих ружей черкесы побежали в разные стороны, но, заметивши малочисленность казачьего секрета, они окружили казаков со всех сторон и бросились на них. Казаки дали новый залп и, отстреливаясь, продержались так 4 часа, пока не подоспела к ним на помощь другая команда. Тогда черкесы вновь скрылись в камышах — и на этот раз уже безвозвратно. Казаки нашли на месте боя трех убитых черкесов и одну лошадь, и, кроме того, на глазах у казаков черкесы подняли еще двух убитых и увезли с собой. У казаков слегка ранен был лишь урядник. На месте сражения черкесы оставили также и часть тех вещей, которыми они особенно дорожили и из-за которых производили набеги, а именно: 1 ружье, 2 пистолета, 2 шашки, 2 кинжала, 3 черкески, 1 полушубок, 2 шапки, 1 пару сапог, 1 седло, 1 уздечку и 4 плети. Для горца все это были предметы первой необходимости.

Боевые эпизоды казаков за 1837 год можно закончить следующим характерным случаем. Казак Никита Сержант вез по поручению начальства казенный пакет в станицу Пашковскую. Это был рядовой казак, ничем особенным не выдававшийся, но он чувствовал, что на него возложена важная обязанность — доставление начальству казенной за печатью бумаги. Едва он отъехал две версты от своей станицы, как на него напало 17 черкесов, гнавших лошадей к Кубани. Сержант не струсил и дал выстрел из ружья, извещая тем о тревоге. Горцы также начали стрелять и ранили лошадь под сержантом, но это послужило только на пользу казаку. Черкесы сгоряча разрядили свои ружья и не стали вновь заряжать их, а бросились к Сержанту с холодным оружием. Казак сразу сообразил, как ему действовать. Он стал у лошади и взял в руки ружье, которым и начал «отмахиваться» от азиатов. С ловкостью фехтовальщика он не допустил черкесов нанести ему ни одной шашечной раны. Долго ли продолжалась бы это неравная борьба одного с пятью противниками, сказать трудно, но в критический момент к Сержанту прискакали три казака-одностаничника. Горцы постыдно бежали, оставивши в добычу казакам 12 лошадей. И Сержант добросовестно отвез казенный пакет в Пашковку и доставил его «по команде», будучи вполне удовлетворен тем, что исполнил как следует возложенное на него поручение. О награде же за свой геройский поступок не подумал ни он, ни начальство. Это был обычный случай в жизни казака.

Враждебные действия черкесов начались в 1838 году с набега против мирных горцев. Отряд из 300 шапсугов под предводительством Казбича напал на аул мирных жанеевцев.

Свирепый Казбич и его подвижники смотрели на жанеевцев, как на ренегатов, и наверное жестоко расправились бы с изменниками. Казбич успел разгромить двор князя Шеретлука и разграбить все его имущество. В слепой ярости он изрубил несколько штук его рогатого скота. Но в это время к жанеевцам прискакали казаки. Общими силами с жанеевцами они разбили отряд Казбича и заставили его бежать за Кубань.

В рапорте войскового старшины Кухаренко от 1 февраля 1838 года подробно описаны обычные приемы набегов горцев и защиты края казаками. Услышавши ночью пушечные выстрелы на Марьинском кордоне, Кухаренко немедленно послал из Великолагерного кордона 10 казаков с хорунжим Порохней для подкрепления команды Елинского кордона, состоявшей только из 40 человек при одном орудии, а сам с 80 казаками и орудием направился вслед за посланными казаками. Едва Кухаренко отошел одну версту от поста, как увидел 500 человек черкесской конницы, несшейся в карьер на дорогу из Великолагерного кута, с явным намерением догнать 10 казаков, предводимых Порохней. Заметивши команду Кухаренка, горцы разделились на две части; большая часть из 400 человек двинулась против Кухаренка с казаками, меньшая около сотни горцев бросилась в погоню за казаками и Порохнею. Кухаренко остановил отряд, спешил казаков и, установивши орудие, открыл огонь из него и ружей против горцев. Горцы, при наличности пушки у русских, не решились идти в атаку и издали начали обстреливать казаков. Между тем хорунжий Порохня, бывший уже почти у Елинского поста, услышавши выстрелы в отряде Кухаренка и не видя, что он сражается с массой горцев, повернул казаков назад и поскакал к Кухаренке. Но скоро он почти столкнулся с преследовавшими его горцами, в десять раз превышавшими силы казаков. Казаки в этом затруднительном случае быстро поскакали к стогам сена, спешились с лошадей и, ставши спинами к стогу, а лицом к неприятелю, начали отстреливаться от черкесов. В таком положении они продержались 4 часа, пока не прискакал на помощь к ним со своим отрядом Кухаренко, успевший уже рассеять пушечными выстрелами наступавших на него черкесов. В это время к Кухаренке присоединились 50 казаков, прискакавших из Елизаветинского кордона с одним орудием. При виде пушек и казаков горцы, обложившие команду Порохни, пустились бежать по направлению к Кубани.

Чтобы наказать горцев за их набег, Заводовский немедленно составил отряд из 470 человек конницы и 500 пехоты при трех взводах артиллерии. Перейдя Кубань по льду, отряд в течение ночи прошел 40 верст по дороге на Абин и, перейдя р. Кунипс, повернул к аулам Абин и Тчех. За час до рассвета аулы, находившиеся вблизи один от другого, были окружены с трех сторон. Внезапно разбуженные горцы бросились защищать свое имущество и семьи, но быстро были вытеснены из аула и рассеяны, оставивши на месте 4 убитых. Отряд взял в плен 2 черкесов и угнал 930 штук овец, 180 голов рогатого скота и 20 лошадей. Войска захватили также много черкесского оружия и медной посуды. «Люди, — говорится в рапорте Заводовского, — шли бодры и веселы, ибо при разорении аулов потери с нашей стороны не было». Только при обратном движении отряда к Кубани преследовавшие его горцы ранили одного рядового.

Судя по рапорту начальника Георгие-Афипского укрепления от 22 апреля генералу Заводовскому, черкесы, предводимые Казбичем, не давали покоя укреплению и часто нападали то на кашеваров, то на фуражиров, то на дроворубов и на охранявшие их команды, и такие нападения производились чуть ли не ежедневно, а иногда даже по несколько раз в день.

Позже, в мае, командир 10-го конного полка войсковой старшина Курганский сообщил Заводовскому, что конные и пешие черкесы, переправившись ночью через Кубань, партией в 70 человек конницы, на месте переправы оставили в засаде пехоту. При движении черкесов по почтовой дороге к Мышастовской станице на них случайно наехали с двух сторон два разъезда по 12 казаков в каждом. Казаки завязали борьбу и храбро нападали на врага; но когда они приблизились к месту, где скрывалась черкесская пехота, около 50 человек последней, выскочивши из засады, сделали залп из ружей по казакам. В это же время к месту происшествия прискакали начальник Екатериновского поста сотник Пустовар с 60 казаками и сам Курганский с отрядом в 80 человек. Черкесы отступили и начали быстро переправляться на левую сторону Кубани, оставивши на месте столкновения трех убитых и 5 лошадей. У казаков ранено было три человека, из которых двоих, благодаря сильным поранениям, горцы взяли в плен, а третий, несмотря на серьезную рану, продолжал все время сражаться в рядах товарищей.

Горцы особенно настойчиво тревожили вновь возникавшие поселения и укрепления. В 5 часов дня 21 июня более 1000 черкесов напали на станицу Витязевскую, атаковав ее со всех сторон. Есаул Бабыч, заготовлявший сено для Мышастовского куреня, узнавши об этом, скрытными путями подошел к черкесам и открыл по ним огонь из орудий. Горцы несколько раз бросались на отряд Бабыча, рассчитывая на свое подавляющее численное превосходство, но каждый раз были отбрасываемы пушечными выстрелами. Так Бабыч преследовал их до сумерек.

Отбить добычи у горцев ему, однако, не удалось, и горцы увели с собой 9 душ муж. пола и 3 женского «поселян Витязевского села», убили 3 человек и ранили 4. В свою очередь они оставили в руках казаков 5 тел.

Ночью 31 июля черкесы перебрались через Кубань у Елизаветинского поста и в 10 часов утра захватили стадо скота Елизаветинского куреня и 4 мальчиков. Казаки отняли 2 мальчиков, а двух других и скот черкесы успели переправить за Кубань, потерявши во время столкновения с казаками до 20 человек убитыми и ранеными.

Эти и другие мелкие набеги черкесов заставили атамана Заводовского перенести военные действия за Кубань. По его распоряжению войсковой старшина Кухаренко с отрядом в 300 человек пехоты и 235 конницы при одном взводе артиллерии прибыл 1 октября в Афипское укрепление. Взявши здесь еще 200 человек пехоты и взвод артиллерии, ночью Кухаренко с отрядом направился к р. Шебш. По дороге казаки заметили черкесский кош с овцами. Овцы были захвачены и для охраны их оставлено 150 казаков с есаулом Венецким. Не найдя сборища черкесов в местности, указанной лазутчиками, Кухаренко направил отряд обратно, забрал овец и пошел к Кубани. Но дорогой отряд встретился сначала с 100 горцами, а потом с самим Казбичем, который с 500 конницы случайно ночевал на р. Афипс, возвращаясь от натухайцев после несостоявшегося соглашения с ними насчет готовившегося набега на Черноморию. Горцы завязали отчаянную борьбу с казаками, в надежде отнять у русских отару овец. Натиски горцев были так сильны, что отряду приходилось по целому часу стоять на одном месте, отстреливаясь из пушек от черкесов. Отряд возвратился домой, потерявши в бою 3 убитых казаков и ранеными есаула Зекрача, 5 урядников и 8 казаков. Горцы, по словам лазутчиков, понесли более значительные потери, причем тяжелую рану пулей получил сын Казбича Али-бей.

Наконец, 8 октября 1838 года отряд из 515 конницы и 1610 пехоты направлен был во второй раз за Кубань для наказания горцев. Сильнейший дождь несколько задержал движение отряда. Тем не менее к утру следующего дня экспедиция была уже у заранее намеченного места на р. Убин, находившегося в 18 верстах от Георгие-Афипского укрепления, но Убин, благодаря проливным дождям, был так переполнен водою, что через него нельзя были переправиться к черкесским аулам. По необходимости отряд пришлось двинуть назад в Афипское укрепление. При обратном движении отряда было сожжено до 4000 стогов сена и 300 стогов хлеба. На полпути к укреплению отряд был атакован горцами. Атака была отбита, но вблизи показалась новая партия в 200 наездников под предводительством Казбича. Произошла новая схватка. И на этот раз горцы были отражены пушечной картечью, причем сам Казбич был тяжело ранен пулей в правую руку с раздроблением кости в локте.

В ноябре 1838 года несколько пластунов «заняли залогу» на Подкове возле Екатеринодара, и когда утром возвращались домой, то напали на следы горцев. По этим следам они пошли вниз по Кубани, но, в свою очередь, были открыты часовым горцев, сидевшим на дереве. Последний с криком упал с дерева. Полураздетые горцы, собиравшиеся переправиться через Кубань, бросились подбирать одежду и оружие. Пластуны открыли пальбу и убили одного черкеса. Завязалась перестрелка; на выстрел поспешила команда из 30 казаков, и горцы, которых было также не менее 70 чел., ретировались.

В 1838 году одним из казачьих офицеров был допущен возмутительный случай обмана горцев, способствовавший усилению их вражды к русским. Подполковник Табанец уговорил шапсуга Мамета Такуахо привести двух русских пленников в обмен на девушку черкешенку. Когда Такуахо подъехал с пленниками к Кубани, скрытые здесь 42 казака выскочили из засады, убили, согласно приказанию Табанца, Такуахо и сопровождавших его двух черкесов и завладели пленниками. По жалобам черкесов возникло дело. На следствии Табанец оправдывал свое распоряжение тем, что Такуахо был отъявленный вор и грабитель, водивший шайки черкесов на грабежи и лично захвативший двух пленников, почему он и велел убить его. Табанец в свое время сообщал начальству об этом плане расправы с Такуахо, но по этому поводу не было сделано властями никаких распоряжений. Начальство постановило предать дело забвению.

Следующий, 1839 год, прошел без передвижений горцев в пределах Черноморской кордонной линии. Были лишь мелкие сражения и стычки, часто удававшиеся черкесам благодаря их умению пробираться в русские владения незамеченными. Особенно искусно черкесы сумели овладеть пластунами в апреле месяце. Между Андреевским и Смоляным пикетами, где протекала река Курки, была помещена ночная залога из трех, считавшихся лучшими стрелками и разведчиками, пластунов Шмалька, Руденка и Коленка. Черкесы подошли так тихо к залоге и бросились на нее так внезапно, что пластуны не успели выстрелить из ружей и были взяты в плен после короткой рукопашной борьбы. В 200 саж. находилась другая залога, пластуны которой слышали треск в камыше, происходивши от рукопашной схватки пластунов с черкесами; но Шмалько, Руденко и Коленко пользовались такой прочной репутацией отличных разведчиков, что товарищи их не могли допустить мысли о том, чтобы такие молодцы могли попасть в руки горцев. Случай этот считался настолько редким и выдающимся, что само казачье начальство было смущено им.

Команда из 55 солдат при одном орудии была послана 17 июня из укрепления Николаевского забрать накошенное сено. Горцы, заранее засевшие в этом месте, так стремительно бросились на солдат, что артиллеристы не успели даже произвести выстрела из орудия. С шашками в руках черкесы в огромном количестве окружили солдат. Началась рукопашная борьба. Черкесы все усилия направляли на то, чтобы захватить орудие, но начальник команды поручик Осадчий с солдатами энергично отстаивал его. Горцы захватили пару дышловых лошадей, 6 израненных рядовых с амуницией и ружьями и, кроме того, 3 солдат убили и 8 ранили. С остальными солдатами Осадчий так и не допустил горцев к орудию. Начальник Абинского укрепления, донося об этом высшему начальству, просил наградить орденом Георгия поручика Осадчего, одного унтер-офицера и трех рядовых. Все эти храбрецы, не давшие неприятелю орудия, оказались поляками.

В июне ополчение из 1000 шапсугов готовилось к нападению на Абинское, или Николаевское, укрепление, но замеченное вовремя, было отражено пушечными выстрелами.

Наконец, в октябре 8 горцев бросились близ Екатерининского поста на залогу из трех пластунов, с намерением взять их в плен. Но пластуны встретили выстрелами неприятелей, одного убили и двух тяжело ранили. После этого, заметивши приближение других залог к месту столкновения, черкесы бежали в камыши, а оттуда за Кубань.

В декабре было еще одно столкновение с горцами под командой Казбича, окончившееся тяжелым поранением черкесского предводителя.

В 1840 году черкесы действовали более успешно и взяли одно укрепление за Кубанью.

Командующий Черноморской береговой линией контр-адмирал Серебряков рапортом 31 января сообщил командующему войсками на Кавказе генералу Граббе о готовности части натухайцев принять русское подданство. Главным лицом, хлопотавшим об этом, был Безум Соупух Тохов. Другой Тохов, Хастемир, проведший 11/2 года в Турции, заявил натухайцам, что Турция отказалась поддержать натухайцев в борьбе с русскими. Сефер-бей, бывший натухайским представителем, принял Тохова с депутатами сухо и не доставил возможности видеть султана. Вообще весь род Тоховых решил перейти в подданство России и сильно настроен был против узденей, стоявших за сопротивление России.

Как видно из донесения есаула Посполитаки от 28 февраля о происшествиях на Кубани, переправившиеся 27 февраля через Кубань 20 человек горцев пытались взять батарею, находившуюся близ Новоекатериновского поста, но были отражены казаками.

Тогда же в 11 часов дня 200 горцев переправились близ Ольгинского поста, разделились на две части, и меньшая часть их окружила пикет № 2-й, а большая направилась в Красный Лес. Заметившие это пластуны открыли пальбу из ружей. Команды из Ольгинского поста, прогнавшие уже 20 черкесов, бросились к осажденному горцами пикету. Черкесы, не дожидаясь прибытия казачьих команд, сняли осаду с пикета и ушли за Кубань. Сам Посполитаки также поспешил с казаками на место тревоги и успел догнать часть горцев. Последние, теснимые казаками, попали не на место прежней переправы, а на крутой берег Кубани. Бросаясь на лошадях с кручи, беглецы ломали тонкий лед и некоторые из них при этом утонули в Кубани.

В районе Славянского поста также показалась было партия из 20 горцев, но, заметивши казачьи разъезды и команды, она ретировалась за Кубань.

В этих стычках горцы лишились 13 наездников и 17 лошадей.

В это время постигло их крупное несчастье: 29 февраля умер неутомимый предводитель черкесских наездников Казбич от раны, полученной им при сражении с русскими 1 декабря 1839 года.

В марте Заводовский донес Граббе, что укрепления Абинское, Афипское, Николаевское, Ольгинский пост и др., находящиеся на левой стороне Кубани, и почти все посты на правом берегу Кубани находились в столь плохом состоянии, что их легко было взять черкесам; а между тем, за отвлечением черноморских казаков на военную службу, у Заводовского не было в распоряжении рабочих рук для приведения укреплений в сколько-нибудь сносное состояние.

И действительно, от лазутчиков 27 апреля получено было известие о готовящемся нападении горцев на Абинское укрепление. Слухи ходили, что собралось до 8000 черкесов для нападения на Абин. В помощь Абинскому гарнизону послан был поэтому отряд под командой полковника Полтинина. В рапорте последнего генералу Заводовскому подробно описаны затруднения, встреченные отрядом по пути к Абину через аушецкие и тлахофитские болота. На протяжении 6 верст отряд шел по грудь в воде; орудия перетаскивались солдатами на руках, так как лошади спотыкались и падали; вьюки несли на себе люди; заряды для пушек точно так же. Была холодная ветряная погода, многие заболели, а часть лошадей погибла в болотах. Переправа через р. Кунипс была совершена с большими трудностями. В конце концов отряд вошел в Абинское укрепление, построенное в 1834 году; оно осталось в руках русских почти без всякой борьбы, и только при движении отряда к Абину горцы несколько раз завязывали перестрелку с казаками. Полтинин прибыл в Абин вовремя. У гарнизона оставалось продовольствия только на 4 дня, и гарнизон ежеминутно ожидал штурма. Усиленный целым отрядом Полтинина гарнизон представлял столь внушительную силу, что горцы не решились штурмовать Абинское укрепление.

Но другое укрепление, Николаевское, было взято горцами еще раньше 30 марта. Выкупленный из плена 10 июня прапорщик Станислав Неминский, попавший в плен к черкесам при взятии ими Николаевского укрепления, подробно рассказал, как было взято это укрепление. Большая часть гарнизона заболела какой-то эпидемической болезнью. Солдат, могших нести службу, было мало. Несмотря на предупреждение лазутчиков, что горцы собирались взять укрепление Николаевское, комендант его штабс-капитан Евсеев, не доверяя этим слухам, уменьшил ночные караулы: при пушках было оставлено только по два солдата и канонир с зажженным фитилем. Горцы в громадном количестве осадили укрепление и после упорной защиты взяли его. Всех больных они перерезали, а оставшихся в живых здоровых защитников взяли в плен, в том числе и прапорщика Неминского, одетого по-солдатски. Из общего числа находившихся в гарнизоне было убито 2 офицера и 204 нижних чина. Другой свидетель происшествия, старик черкес Кара-Оглу-Цыгмыс, которому как участвовавшему во взятии укрепления досталось при дележе 1 орудие, лично передал такие же подробности вице-адмиралу Серебрякову.

По сообщению войскового старшины Барыш-Тыщенка, 8 июля горцы захватили 45 лошадей у 2-й сотни Донского полка, близ р. Свинной. Донцы отправились на рыбную ловлю, беспечно оставивши лошадей при одном уряднике. При появлении черкесов последний бежал в селение и горцы беспрепятственно забрали лошадей. Но по дороге налетели на них черноморские казаки и отняли 16 лошадей. При стычке с казаками рассвирепевшие горцы изрубили шашками двух уставших от усиленной гонки лошадей, а 27 штук угнали за Кубань. Барыш-Тыщенко, в районе которого случилось это происшествие, получил строгий выговор за недостаточную бдительность донских казаков.

В 1841 году горцы обрушились на Черноморию целым рядом набегов. Особенно богат ими был январь. В 7 часов вечера 16 января партия до 4000 конных и пеших черкесов решила разорить Ольгинский и Славянский посты. Перед рассветом 17 января черкесы переправились через Кубань и разделились на две части. Одна часть двинулась на Ольгинский пост, а другая пыталась взять батарейку в районе Новоекатериновского поста. В батарейке было всего 25 казаков под командой урядника Дижечки. Подпустивши толпу на самое близкое расстояние, казаки встретили ее картечными выстрелами из пушки и учащенной ружейной пальбой. Горцы смешались и отступили. Три раза они бросались на батарейку и три раза отступали под выстрелами казаков. Понеся значительную потерю людьми, горцы совсем оставили батарейку.

То же случилось и с Ольгинским постом, который горцы хотели взять. Вместе с черкесами сюда прибыли отряды войсковых старшин Заводовского и Косолапа. Горцы бросились на казаков, но действием артиллерии были не допущены до казачьих команд. Когда же в свою очередь казаки пошли в атаку на горцев, то последние не устояли и бежали к Кубани. По-видимому, от артиллерийского огня выбыло много горцев из строя, при незначительных потерях казаков.

Того же 17 января соединенные партии шапсугов, абадзехов, убыхов и натухайцев переправились через Кубань в другой части Черноморской кордонной линии, в районе Великолагерного поста, и напали на Елинский пост и Марьинское селение. Но всюду на ближайших укреплениях была поднята тревога, и казачьи команды немедленно поскакали к Марьинской станице и Елинскому посту. Горцы, заметивши это, удалились, после небольшой перестрелки, за Кубань.

Через два дня, 19 января, повторился набег горцев, также окончившийся полной неудачей. До 2000 горцев, переправившись выше Павловского поста, намерены были ограбить Пашковский курень или Армянский поселок, близ него расположенный, но, встретивши мужественный отпор со стороны казаков, ушли обратно за Кубань без всякой добычи.

Еще через два дня, 21 января, горцы несколько раз нападали на обоз, шедший под прикрытием войск в Афипское укрепление, но были отбиты.

А 22 января в Черноморию двинулось скопище черкесов в 5000 человек. Переправившись через Кубань близ Изрядного поста, черкесы напали на Васюринскую станицу. Встреченные пушечными и ружейными выстрелами с южной и юго-восточной стороны станицы, горцы прекратили приступ с этой стороны, а под прикрытием обрыва пробрались с другой стороны, успели ворваться в станицу и зажгли несколько хат. Другая часть скопища проникла в станицу с востока. Здесь стояло орудие 3-й батареи. Артиллеристы выстрелами из орудия старались не пропустить черкесов. Однако последние своей массой задавили ничтожное количество казаков и солдат. Бросившись с шашками на приступ, они перерубили всю прислугу при орудии, убили командира прапорщика Коноплянского, испортили артиллерийский ящик и передок, забрали заряды и 10 артиллерийских лошадей. В станице было всего 400 человек защитников. Они не в силах были сопротивляться пятитысячной разъяренной толпе. Но в это время снизу и сверху Кубани показались команды, спешившие на помощь Васюринской станице. Черкесы, заметивши это, поспешно отступили, сжегши 35 казачьих хат и оставивши на поле битвы 25 тел, которых они не имели возможности захватить с собой.

Между тем полковник Зинченко с командами из Константиновского, Воронежского, Подмогильного, Изрядного и Редутского кордонов и с двумя орудиями бросился в погоню за черкесами и настиг их у переправы. Завязался артиллерийский бой. Пока черкесы переправлялись через Кубань, выстрелами из орудий было убито много горцев, как об этом можно было судить по большому количеству подобранных на виду у казаков тел.

Немного спустя сюда же прибыл с отрядом и 3 орудиями генерал Засс. Принявши начальство над всеми войсками, он переправился с ними через Кубань, но не догнал горцев; аул же прапорщика Шумафа Деукозиона, участвовавшего в набеге с горцами, нашел совершенно пустым и велел сжечь.

Еще в большом количестве горцы напали на Черноморию 24 января. На этот раз общее количество их было не менее 6000 человек. Часть этого ополчения пыталась взять и ограбить Ивановскую станицу, но командир Тенгинского полка с солдатами и 2 орудиями после упорной борьбы отра-зил неприятеля. Тем не менее горцы взяли в плен 3 солдат и 11 пастухов с 244 штуками рогатого скота и 340 овцами.

Другая часть тех же черкесов действовала у Екатериновского и Ольгинского кордонов и в направлении к Мышастовской станице, но всюду потерпела неудачу от быстро собиравшихся к месту действия казачьих команд.

Когда черкесы уходили уже за Кубань, казаки отбили 50 голов рогатого скота, захваченного в Ивановской станице, а 50 голов черкесы изрубили шашками, чтобы они не достались русским.

Тогда же, по сообщению начальника Новогригорьевского поста есаула Луценка, 150 горцев обложили еще с ночи Речинский пикет и на рассвете бросились в атаку с криками и выстрелами; но находившиеся в пикете 20 казаков выстрелами из ружей и фальконета несколько раз отбивали приступы горцев и не дали взять пикета. Есаул Луценко с командой поспешил к ним на помощь. К нему присоединился есаул Майгур с другой командой и 20 казаками 9-го конного полка. Казаки в это время увидели, что, кроме черкесов, обложивших Речинский пикет, через Кубань переправлялось еще до 500 человек неприятеля, а по ту сторону Кубани виднелась еще бо

Федор Щербина История Кубанского казачьего войска

Введение

Глава I Борьба русских войск и казачества с горцами и татарами

Глава II История казачества

Глава III Возобновление Запорожского казачества за Бугом

Глава IV Переселение черноморцев из-за Буга на Кубань

Глава V Хозяйственный быт и внутренняя жизнь Черноморцев

Глава VI Соседи черноморцев, военная служба, походы и волнения казаков

Глава VII Заселение Старой Линии

Глава VIII Население Черномории

Глава IХ Управление и самоуправление

Глава X Охрана границы и военная служба

Глава XI Борьба черноморцев с горцами с 1800 по 1820 г.

Глава XII Старая линия и Екатеринославское войско

Глава XIII Хоперцы

Глава XIV Борьба черноморцев с горцами с 1820 по 1831 г.

Глава XV Борьба черноморцев с горцами с 1831 по 1842 г.