Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Дэвид Боуз

ЛИБЕРТАРИАНСТВО
История, принципы, политика

Глава 1. Грядущая эра либертарианства

В 1995 году социологи из Института Гэллапа обнаружили: 39 процентов американцев считают, что “федеральное правительство стало настолько огромным и могущественным, что представляет собой непосредственную угрозу правам и свободам простых граждан”. Социологи не поверили своим глазам и сделали еще одну попытку, убрав из опроса слово “непосредственную”. С этим утверждением согласилось 52 процента американцев.

В том же году газета USA Today поместила на первой полосе материал об американцах, родившихся после бума рождаемости первых послевоенных десятилетий. Там говорилось, что “многие из 41-миллионного поколения X^[1]… склоняются к старой философии, которая вдруг стала казаться новой, — либертарианству”. С этой оценкой, также в репортаже на первой полосе, соглашается Wall Street Journal: “Значительная часть требований, которые сегодня выдвигают [избиратели], не являются традиционно республиканскими или даже консервативными. Они либертарианские… Создается впечатление, что, испытывая постоянно растущее презрение к правительству, американцы все в большей степени склоняются — зачастую сами того не осознавая — к философии либертарианства”.

В 1995 году Дэвид Броудер писал в газете Washington Post о множестве американцев, заявляющих, что они приветствовали бы появление третьей партии:

Помимо разочарования вашингтонскими политиками из обеих партий, отличительной чертой этих потенциальных новых избирателей является либертарианская основа их мировоззрения. Они скептически смотрят на демократов, поскольку отождествляют их с большим правительством. Они подозрительно относятся и к республиканцам по причине растущего влияния внутри республиканской партии религиозных правых.

Как возник этот внезапный интерес средств массовой информации к либертарианству?

По замечанию USA Today, либертарианство очень привлекает молодых, так как ставит под сомнение общепринятую точку зрения и отвергает устаревшие идеи этатистов. Когда автор этой книги будучи студентом в колледже, открыл для себя идеи либертарианства, ему казалось очевидным, что большинство либертарианцев должны быть молодыми. При этом я смутно догадывался, что либертарианские книги, которые я читал, написаны пожилыми людьми. Кто, как не молодые, могли разделять столь бескомпромиссное видение личной свободы? Отправившись на свое первое либертарианское мероприятие вне колледжа, я был несколько удивлен, что первому человеку, с которым я столкнулся, было около сорока, а в то время мне это казалось достаточно почтенным возрастом. Прибывшая следом молодая женщина под тридцать больше соответствовала моему представлению о тех, кого я ожидал встретить. Однако ее первым вопросом было: “Вы не видели моих родителей?” Вскоре я узнал, что ее родители, которым шел шестой десяток, были ведущими либертарианскими активистами в штате, и навсегда распрощался со своими ошибочными представлениями о том, какими должны быть люди, становящиеся либертарианцами. Я обнаружил, что родители этой молодой женщины и миллионы американцев, которые сегодня разделяют либертарианские убеждения, являют собой воплощение давней американской традиции личной свободы и оппозиции принуждающему государству.

Либертарианство — это убеждение в том, что каждый человек имеет право жить так, как хочет, если уважает права других. Либертарианцы защищают права каждого человека на жизнь, свободу и собственность — права, которыми люди обладают изначально, вне зависимости от существования государства.

С точки зрения либертарианца, все отношения между людьми должны быть добровольными; единственные действия, которые должны быть запрещены законом, — это все то, что подразумевает применение силы против тех, кто сам не применял силу: убийство, насилие, грабеж, похищение людей и мошенничество.

Большинство людей привычно верят в этот моральный кодекс и живут по нему. Либертарианцы считают, что этот кодекс должен применяться последовательно — то есть его нужно применять и по отношению к государству и правительству, а не только к отдельному человеку. Государство должно существовать для защиты прав, для защиты нас от тех, кто может использовать против нас силу. Когда государство применяет силу по отношению к людям, которые не нарушали права других, оно само становится нарушителем прав. Исходя из этого, либертарианцы осуждают такие действия государства, как цензура, призыв на воинскую службу, регулирование цен, конфискация собственности, а также вмешательство в нашу личную жизнь, включая ее экономический аспект.

Столь прямо выраженное, либертарианское мировоззрение может показаться оторванным от реальности, учением, подходящим скорее для мира ангелов, которого никогда не было и не будет. Не правда ли, в сегодняшнем крайне сложном и зачастую неуютном мире именно государство способно эффективно решать все проблемы? Парадоксально, но ответ является прямо противоположным. На самом деле, чем больше усложняется мир, тем лучше работает либертарианство по сравнению, например, с монархией, диктатурой или даже государством всеобщего благосостояния, подобного тому, что возникло в США после Второй мировой войны. Политическое пробуждение в сегодняшней Америке — первое и главное свидетельство того, что либертарианство вовсе не пережиток прошлого. Это философия, нет, больше — это практический план для будущего. В американской политике это передовой отряд, не отвлекающий маневр, а атакующий авангард.

Либертарианская мысль распространена сегодня настолько широко, а американское правительство стало настолько разбухшим и нелепым, что два самых остроумных писателя Америки либертарианцы. П. Дж. О’Рурк резюмировал свою политическую философию следующим образом: “Дать деньги и власть государству — все равно что дать виски и ключи от машины подросткам”. Дэйв Бэрри понимает правительство почти так же четко, как Томас Пейн: “Лучший способ понять суть проблемы — это посмотреть на то, что делает правительство: оно берет деньги у одних людей и, прикарманив изрядную долю, оставшееся отдает другим”.

Либертарианство — старая философия, но его система взглядов в отношении свободы в рамках закона и экономического прогресса делает его особенно подходящим для динамичного мира, в который мы сейчас вступаем, как его ни назови: информационной эпохой, третьей волной или третьей промышленной революцией.

Возрождение либертарианства

Может возникнуть вопрос: но ведь США в целом свободная и процветающая страна, зачем нужна какая-то новая философия государственного устройства? Разве нам плохо живется при нынешней системе? Действительно, общество, в условиях которого мы живем, принесло беспрецедентное процветание большему числу людей, чем когда-либо ранее. Но мы сталкиваемся с проблемами — высокие налоги, плохие школы, расовая напряженность, деградация окружающей среды и т. д., - с которыми наша нынешняя система не справляется. Как я попытаюсь показать, либертарианство предлагает способы решения этих проблем. Для начала я приведу три причины, по которым в канун нового тысячелетия либертарианство является правильным выбором для Америки.

Во-первых, мы даже близко не подошли к тому процветанию, которое могло бы иметь место. Если бы наша экономика росла теми же темпами, что в период с 1945 по 1973 год, наш валовой внутренний продукт был бы на 40 процентов больше, чем сейчас. Однако один этот факт не дает истинной картины экономического ущерба, который нам наносит избыточное государство. В мире глобальных рынков и ускоряющихся технологических изменений мы не обязаны расти темпами сорокалетней давности — мы можем расти быстрее. В большей степени полагаясь на рынок и индивидуальное предпринимательство, мы смогли бы обеспечить более высокий уровень благосостояния для всех, что особенно важно для тех, кто сегодня обездолен.

Во-вторых, как заявили упоминавшиеся выше 52 процента американцев растерянным социологам, наше правительство стало слишком могущественным и уже начинает представлять угрозу нашей свободе. Правительство собирает слишком много налогов, слишком активно занимается регулированием и вмешивается куда не следует. Политики, от Джесси Хелмса до Джесси Джексона, стремятся навязать 250 миллионам американцев свой собственный моральный кодекс. Такие события, как атака на Ветвь Давидову^[2], убийство Вики Уивер^[3] и Дональда Скотта^[4], избиение Родни Кинга^[5] и учащающиеся попытки правительства отобрать частную собственность без судебного разбирательства, заставляют опасаться вышедшего из-под контроля правительства и напоминают о необходимости восстановить жесткие ограничения власти.

В-третьих, в быстро меняющемся мире, где каждый человек будет иметь беспрецедентный доступ к информации, централизованная бюрократия и принудительные правила просто не смогут поспеть за реальной экономикой. Существование мировых рынков капитала означает, что инвесторы не останутся заложниками национальных правительств и их налоговых систем с чрезмерно высокими ставками налогообложения. Развитие телекоммуникаций приведет к тому, что все больше и больше работников также получат возможность укрыться от высоких налогов и других поползновений навязчивого правительства. В XXI столетии будут процветать страны, привлекающие продуктивных людей. В безграничное будущее можно попасть, только имея ограниченное правительство.

XX век был веком государственной власти, от Гитлера и Сталина до тоталитарных государств за железным занавесом, от диктатур по всей Африке до бюрократических “государств всеобщего благосостояния” Северной Америки и Западной Европы. Многие считают: раз мир все более усложняется, вполне естественно, что правительства становятся больше и могущественнее. Однако в действительности XX век во многих отношениях представляет собой отклонение от магистрального пути, по которому развивалась 2500-летняя история Западного мира. Начиная с древних греков, история Западного мира была по большей части историей возрастающей свободы при постепенном ограничении государственного принуждения и произвола.

Сегодня, в конце XX века, появились некоторые признаки того, что мы, возможно, возвращаемся на путь ограничения государства и расширения свободы. С крахом коммунизма исчезли последние аргументы в пользу централизованного планирования. Развивающиеся страны приватизируют государственную промышленность и делают рынки свободными. Внедрив капитализм, страны Тихоокеанского бассейна в течение жизни одного поколения перешли от нищеты к мировому экономическому лидерству.

В США бюрократическому левиафану угрожает возрождение либертарианских идей, на которых в свое время была основана эта страна. На наших глазах рухнули сокровенные чаяния социально-милитаристского государства. Американцы стали свидетелями полного провала идеи «большого правительства». В 1960-е они узнали, что правительства ведут войны, в которых нельзя победить, шпионят за своими внутренними оппонентами и лгут об этом. В 1970-е стало ясно, что государственное управление экономикой ведет к инфляции, безработице и стагнации. 1980-е годы открыли, что расходы на государство с его навязчивой опекой растут даже тогда, когда в борьбе за президентское кресло кандидаты наперебой обещают изменить ситуацию. Теперь, в 1990-е, американцы готовы применить эти уроки, чтобы сделать XXI век не веком государства, а веком свободного человека.

Эти изменения в качестве причины имеют два главных обстоятельства. Во-первых, растущее во всем мире осознание неэффективности государственного планирования и присущей ему несвободы. Во-вторых, появление политических движений, основанных на идеях^[6], особенно на идеях либертарианства. Как пишет Э. Дж. Дионне-младший в своей книге “Почему американцы ненавидят политику”: “Возрождение либертарианства — одна из наименее известных, но наиболее замечательных тенденций последних лет. В 1970—1980-е годы антивоенные, антиавторитаристские, антиправительственные и антиналоговые настроения объединились, чтобы оживить целое политическое направление, долгое время пребывавшее в бездействии”.

Почему возрождение либертарианства имеет место именно сейчас? Основная причина состоит в том, что в XX столетии все альтернативы либертарианству были опробованы на практике — фашизм, коммунизм, социализм, государство всеобщего благосостояния, — и ни одна из них не смогла обеспечить мира, процветания и свободы.

Первым с исторической сцены сошел фашизм, представленный Италией времен Муссолини и гитлеровской Германией. Его экономическая централизация и расовый коллективизм сейчас отвратительны любому цивилизованному человеку, так что мы склонны забывать, что до Второй мировой войны многие западные интеллектуалы восторгались “новыми формами экономической организации в Германии и Италии”, как писал журнал Nation в 1934 году. Осознание злодеяний национал-социализма в Германии способствовало не только появлению движения за гражданские права, но и таких предвестников либертарианского ренессанса, как книги “Бог из машины” Изабел Патерсон и “Дорога к рабству” Фридриха Хайека.

Другой грандиозной тоталитарной системой XX столетия был коммунизм, строительство которого осуществлялось в СССР и государствах советского блока. Общие принципы коммунизма разработал Карл Маркс. Коммунизм сохранял свою привлекательность для идеалистов гораздо дольше, чем фашизм. Многие американские интеллектуалы считали коммунизм благородной попыткой устранить неравенство и “отчуждение”, порождаемые капитализмом (хотя и не без определенных перегибов), по крайней мере до 1950-х годов, когда пошли разоблачения сталинских репрессий. Некоторые американские экономисты продолжали превозносить экономический рост и высокую эффективность советской экономики на протяжении всех 1980-х годов, вплоть до самого краха системы.

Крушение коммунизма в 1989–1991 годах не стало для либертарианцев сюрпризом. На протяжении многих лет они не уставали повторять, что коммунизм не только противоречит свободе и достоинству человека, но и разрушительно неэффективен, что эта неэффективность нарастает, тогда как капиталистический мир демонстрирует успехи. Крах коммунизма сильно сказался на идеологическом ландшафте мира: развитой социализм фактически перестал фигурировать в идеологических дебатах в качестве одной из целей общественного развития. Сейчас очевидно, что общество, тотально контролируемое государством, — это подлинная катастрофа, и все больше людей задается вопросом, почему общество хочет ввести немного социализма, если полный социализм ведет к таким плачевным результатам.

А что происходит в государствах всеобщего благосостояния Запада? Основные идеологические битвы ведутся в относительно узких рамках, но они всё еще важны. Разве государство не должно контролировать рынок? Разве государства всеобщею благосостояния не более гуманны, чем были бы государства либертарианские? Хотя Западная Европа и США никогда не пытались построить полный социализм, подобные соображения привели к тому, что на протяжении XX века контроль государства над экономическим аспектом жизни людей невообразимо усилился. Европейские правительства национализировали больше отраслей промышленности и создали больше государственных монополий, чем США. Авиаперевозки и телефонная связь, угольная промышленность, металлургия, автомобилестроение, радио и телевидение вошли в число отраслей, которые в США оставались в основном частными, а в Западной Европе принадлежали государству. Раньше, чем США, европейские страны учредили государственные программы социальных пособий “от колыбели до могилы”.

В США национализация коснулась немногих отраслей (в частности, на базе национализированных железнодорожных компаний были созданы государственные Conrail и Amtrak), однако масштабы регулирования и ограничений экономического выбора растут по всей стране. И хотя мы не создали такой же всеохватной системы “социального страхования”, как в Европе, наши трансфертные платежи простираются от программы “Женщины-Младенцы-Дети” (WIC)^[7] до программы “Рывок на старте”^[8], ссуд на оплату обучения в колледже, пособий по безработице, социального страхования и “Медикэр”^[9]. Неплохое начало для построения государства, опекающего “от колыбели до могилы”!

Тем не менее во всем мире государства всеобщего благосостояния сталкиваются с серьезными трудностями. Налоговые ставки, необходимые для поддержания крупномасштабных трансфертных программ, калечат западные экономики. Зависимость от государства девальвировала ценности семьи, трудолюбия и бережливости. От Германии до Швеции и Австралии государства всеобщего благосостояния больше не способны выполнять свои обещания.

Уже через 15 лет, начиная с 2012 года, государственная система социального страхования в США будет испытывать дефицит средств, а полностью деньги закончатся к 2029 году. Официальные прогнозы показывают, что программа “Медикэр” станет дефицитной уже в 2001 году, а к 2006 году дефицит составит 443 млрд долларов. Экономисты подсчитали, что американец, родившийся в 1975 году, будет вынужден тратить 82 процента доходов, заработанных им в течение всей жизни, на налоги, взимаемые для поддержания программ социальных субсидий. Вот почему молодые люди негодуют по поводу перспективы большую часть жизни работать на то, чтобы финансировать трансфертные программы, которые в конце концов с неизбежностью обанкротятся. Опрос 1994 года показал, что 63 процента американцев в возрасте от 18 до 34 лет не верят, что государственная система социального страхования просуществует до их выхода на пенсию; они охотнее верят в НЛО (46 процентов), чем в государственную систему социального страхования (28 процентов).

Демонтаж государства всеобщего благосостояния будет сложной экономической и политической проблемой, но все больше и больше людей — в США и в других странах — признают, что большое государство западного типа переживает замедленный вариант краха, покончившего с коммунистической системой.

В начале 1970-х годов экономический рост в США и Европе очень сильно замедлился. Объяснения этому давались самые разные; наиболее неоспоримое, по моему мнению, заключается в том, что десятилетием ранее неимоверно возросло бремя налогов и государственного регулирования. Количество страниц в Federal Register, где публикуются новые акты государственного регулирования, с 1957 по 1967 год увеличилось в два раза и еще в три раза с 1970 по 1975 год. Еще сильнее страдает Великобритания, где налоги выше, чем в США, и где в целом больше социализма. В XIX веке это была самая богатая держава мира, но к 70-м годам XX века ее экономическая стагнация и недовольство населения именовались не иначе как “британской болезнью”.

Эти проблемы привели к избранию Маргарет Тэтчер премьер-министром Великобритании в 1979 году и Рональда Рейгана президентом США в 1980-м. Тэтчер и Рейган отличались от предыдущих лидеров своих партий. Вместо того чтобы управлять государством всеобщего благосостояния немного эффективнее, чем лейбористская или демократическая партии, они пообещали отказаться от социализма в Британии и высоких налогов в США. Их программы ни в коем случае нельзя назвать последовательно либертарианскими, но избрание этих лидеров показало, что избиратели были недовольны экономическим бременем большого правительства.

К сожалению, и Рейган, и Тэтчер, несмотря на продолжительное пребывание у власти, сделали для замедления роста государства всеобщего благосостояния не так уж много. Да, конечно, Тэтчер приватизировала немало национализированных предприятий, включая British Airways, телефонную компанию, государственное жилищное строительство и автомобильную компанию Jaguar. Но она оставила в неприкосновенности систему субсидий, выплачивавшихся среднему классу, и доля государственных расходов в ВНП не была снижена. Можно утверждать, что в экономической сфере Рейган добился еще меньшего. Он сократил ставки подоходного налога, но затем поднял налоги на заработную плату в целях сохранения краеугольного камня государства всеобщего благосостояния — системы социального страхования. Доля национального дохода, приходящаяся на государственные трансфертные платежи, продолжала расти.

В 1980-е годы были основания ожидать, что страна столкнется с банкротством государства всеобщего благосостояния, до того как станет возможной реформа. Но наиболее разительным оказался успех не Тэтчер в Британии или Рейгана в Америке, а Новой Зеландии, где у корпоративистского и патерналистского государства всеобщего благосостояния кончились деньги. По иронии судьбы именно лейбористское правительство премьер-министра Дэвида Ланджа и министра финансов Роджера Дугласа ликвидировало таможенные пошлины, создававшие тепличные условия для бизнеса, снизило налоги, урезало социальные пособия для среднего класса и рассматривало такие идеи, как ваучерная система оплаты обучения, позволяющая родителям самостоятельно выбирать школу для ребенка. Во всемирном рейтинге экономической свободы Новая Зеландия взлетела с мрачных 4,9 балла из 10 в 1985 году до 9,1 к 1995 году, заняв третье место в мире. Чили и Аргентина, два других особенно расточительных государства всеобщего благосостояния, также достигли дна и осуществили масштабные реформы в 1990-х годах. Как и в Новой Зеландии, реформы в Аргентине пришли с неожиданной стороны — их начал президент Карлос Менем, принадлежавший к перонистской партии, которая в 1940-1970-е реализовывала популярные программы социального обеспечения, превратившие Аргентину из одной из богатейших в мире стран в бедную страну с государством-банкротом.

Разочарование в политике

Неспособность западных государств выполнить свои обещания и обеспечить процветание, безопасность и социальную справедливость вкупе с безуспешными попытками реформ привела во всех странах Запада к глубокому разочарованию в политиках. Историк Пол Джонсон писал в своей книге “Современность”:

Разочарование в социализме и других формах коллективизма… всего лишь один аспект куда более значительной потери доверия к государству как надежному и стремящемуся к всеобщему благу институту власти. В XX веке государство было тем институтом, который разросся больше других, одновременно став самым большим провалом века…И если во времена Версальского договора в 1919 г. большинство образованных людей верило, что разросшееся государство может увеличить общую сумму человеческого счастья, то к 1990 г. в это не верил никто, кроме незначительной, непрерывно сокращающейся и морально раздавленной группы фанатиков… Эксперимент ставился бессчетное число раз и практически во всех случаях провалился. Государство оказалось прожорливым транжирой, не имеющим себе равных растратчиком ресурсов. Кроме того, (в XX веке) государство стало самым ненасытным убийцей за всю историю человечества.

К 1990-м годам во всех крупных западных странах произошло беспрецедентное падение популярности политиков. Можно утверждать, что в США на всех президентских выборах с 1968 года избиратели голосовали за кандидата, с которым связывали наибольшие надежды на уменьшение роли государства. Однако самое большое и самое громоздкое правительство в человеческой истории оказалось невосприимчивым к желанию общества подсократить его размеры и могущество. Заметьте, я, естественно, не утверждаю, что правительство США является самым большим тираном на свете. Однако я думаю, можно без преувеличения сказать, что правительство США контролирует больше ресурсов, распределяет больше помощи и издает больше правил и нормативных актов, чем любое другое правительство в мире. К 1993 году разочарование общества со всей очевидностью было зафиксировано социологическими опросами. Институт Гэллапа проводит регулярные опросы общественного мнения о доверии федеральному правительству. С середины 1960-х годов этот показатель неуклонно снижается. Неудивительно, что самого низкого, как казалось, уровня он достиг в 1974 году, в конце провального президентства Ричарда Никсона. Затем он немного вырос, но за последний год неумелой администрации Джимми Картера (1980) упал еще ниже. Доверие федеральному правительству выросло на волне первоначального энтузиазма, связанного с обещанной Рональдом Рейганом революцией, но затем продолжило свое падение, пока не достигло самого низкого уровня за все время проведения опросов в январе 1993-го, когда пост президента занял Билл Клинтон. Никогда прежде доверие общества правительству не было таким низким в самом начале президентского срока. Стоит ли удивляться, что общество без энтузиазма встретило предложенную Клинтоном амбициозную программу правительственного активизма: повышение налогов, программа стимулирования экономики, создание национальной молодежной службы и, конечно, его грандиозный план фактической национализации медицинского обслуживания.

Результаты другого опроса подтвердили охлаждение общества к правительству. При ответе на вопрос: “Что вы предпочитаете, более компактное правительство, предоставляющее меньше услуг, или большое правительство, предоставляющее большое количество услуг?”, процент высказавшихся в пользу “более компактного правительства” увеличился с 49 процентов в 1984 году до 60 в 1993-м и до 68 процентов в 1995-м. (Заметьте, этот вопрос даже не напоминал, что больше услуг означает больше налогов.) Другой постоянно задаваемый в этих исследованиях вопрос звучал так: “Как часто вы считаете, что правительство в Вашингтоне поступает правильно?” В 1964 году 14 процентов ответили “всегда” и 62 процента — “чаще всего”. К 1994 году ответ “всегда” практически исчез, а доля ответов “чаще всего” упала до 14 процентов. Доля варианта “лишь иногда” возросла с 22 до 73 процентов, а 9 процентов респондентов предложили ответ “никогда”. Принимая все это во внимание, неудивительно, что к середине 1995 года число избирателей, выступающих за создание третьей партии, выросло до 62 процентов.

Майкл Ледин из Американского института предпринимательства утверждает: во время “холодной войны” избиратели на Западе считали, что они должны поддерживать свой правящий класс, дабы избежать гораздо более худшей участи. Но в 1990-х годах “внешняя угроза исчезла, и люди готовы востребовать обратно контроль над своей судьбой”.

Эти люди понимают, по крайней мере интуитивно, что век политики не сдержал своих обещаний. Они готовы к встрече с политической философией и политическим движением, которые смогут объяснить, почему политика потерпела неудачу и чем ее можно заменить.

Причины политических провалов

Проблемам, связанным с государственным принуждением, и либертарианской альтернативе этому принуждению посвящена значительная часть этой книги. Здесь мы ограничимся лишь кратким введением. США поражены болезнью, диагноз которой одинаков во всем мире: слишком много государства. Чем больше государство, тем масштабнее провал — для всех очевиден крах последовательно проведенной в жизнь политики государственного социализма. Как неустанно предупреждали либертарианцы на всем протяжении XX века, социализм и все остальные попытки заменить индивидуальные решения распоряжениями государства отнимали свободу и подавляли достоинство личности — то, ради чего в западной цивилизации велось столько битв. Кроме того, социализм сталкивался с рядом непреодолимых политических и экономических проблем:

• проблема тоталитаризма — непреодолимый соблазн злоупотребления властью, сконцентрированной в такой высокой степени;

• проблема стимулов — отсутствие стимулов усердно и эффективно работать;

• проблема расчета — неспособность социалистической системы, не имеющей системы цен и рынков, распределить ресурсы в соответствии с предпочтениями потребителей.

Десятилетиями либертарианские экономисты, такие, как Фридрих Хайек и Людвиг фон Мизес, не уставали повторять, что социализм просто не может работать, не может эффективно использовать ресурсы и знания великого общества для обслуживания потребителей. И десятилетиями социал-демократы на Западе отклоняли эти заявления, утверждая, что советский коммунизм не просто худо-бедно существует, а что его экономика растет быстрее, чем экономики стран Запада.

Социал-демократы были не правы. Хотя неповоротливая советская экономика и могла производить в больших количествах низкосортную сталь и бетон, занимаясь, по выражению родившегося в Венгрии философа Майкла Поланьи, “показным производством”, и даже запускала людей в космос, ей никогда не удавалось произвести ничего из того, что желали иметь потребители. К концу 1980-х годов советская экономика не составляла 2/3 от экономики США, как утверждало ЦРУ; не “использовала свою рабочую силу полностью”, как утверждал экономист из Гарвардского университета Джон Кеннет Гэлбрейт; не являлась “мощным двигателем экономического роста”, как писал нобелевский лауреат Пол Самуэльсон в своем учебнике, изучавшемся многими поколениями студентов. В действительности советская экономика, составляя примерно 10 процентов от экономики США (если вообще позволительно сравнивать столь несравнимые вещи), крайне неэффективно использовала высокий интеллектуальный потенциал страны. Советская экономика, это нежизнеспособное порождение индустриального века, в информационную эпоху производила впечатление пещерного прошлого — факт, очевидный для всех, кто посещал СССР, за исключением западных интеллектуалов.

Вмешательство государства в функционирование общества и рынков в США сопровождается теми же проблемами, хотя и протекающими в более мягкой форме. Власть развращает, поэтому возможность государства указывать людям, как им жить, или отнимать деньги у тех, кто их зарабатывает, и отдавать другим является постоянным соблазном. Налоги и государственное регулирование снижают стимулы людей производить богатство, а государственные социальные пособия плохо сказываются на стимулах работать, сберегать и помогать семье и друзьям в случае болезни, нетрудоспособности или ухода на пенсию. И хотя американские бюрократы не повторяют грубых ошибок, совершенных плановыми органами социалистических стран, ясно, что государственные предприятия менее эффективны, менее склонны к нововведениям и более расточительны, чем частные фирмы. Сравните хотя бы Почтовую службу США с компанией Federal Express. Или посмотрите, как решаются проблемы клиентов в American Express и Налоговом управлении. Или сравните частный многоквартирный дом с государственным жильем. Если люди не владеют данным имуществом, они не будут заботится о нем, как собственники; люди, которые не инвестировали в предприятие своих собственных денег и не получают прибыли от его успехов, никогда не будут вводить новшества, обслуживать клиентов и снижать издержки так, как это делают стремящиеся получить прибыль предприниматели.

В книге “Общество изобилия” Джон Гэлбрейт обнаруживает “частное богатство и государственную нищету” — т. е. общество, в котором ресурсы, находящиеся в частном владении, обычно содержатся в чистоте, эффективно используются, имеют надлежащий уход, повышающий их качество, в то время как места общественного пользования грязны, переполнены и небезопасны, — и делает странный вывод, что нам следует направлять больше ресурсов в государственный сектор. Данная книга предлагает другой выход.

Базовые политические альтернативы

На протяжении столетий люди спорили о фундаментальных проблемах политики и формах правления. Согласно Аристотелю, возможны четыре политические системы: тирания, аристократия, олигархия и демократия. В середине XX века многим казалось, что в число альтернатив можно включить коммунизм, фашизм и демократический капитализм. Сегодня интерес сохранился только к демократическому капитализму, поэтому многие интеллектуалы легко восприняли провозглашенный Френсисом Фукуямой тезис о “конце истории”, согласно которому великие битвы за идеологию закончились триумфом демократии на основе смешанной экономики. Однако как раз в то время, когда книга Фукуямы вышла в свет, в одной части мира вызревал исламский фундаментализм, а некоторые политические лидеры и интеллектуалы в Азии под флагом “азиатских ценностей” начинали обосновывать некую разновидность авторитарного капитализма.

В любом случае, до сих пор предполагаемый триумф демократии оставляет большое поле для соперничающих идеологий. Сомнительно даже определение “демократии” как западной альтернативы фашизму и социализму. Либертарианцы, как следует из названия, считают, что наиболее важной политической ценностью является свобода, а не демократия. Какая разница, могут спросить многие современные читатели? Разве свобода и демократия не одно и то же? Конечно, стандартная интерпретация американской истории вроде бы подсказывает положительный ответ на этот вопрос. Но задумайтесь: Индия — крупнейшая в мире демократия, однако ее приверженность свободе слова и плюрализму слаба, ее граждане опутаны паутиной протекционистских ограничений, стесняющих свободу на каждом шагу. В течение последних нескольких десятилетий Гонконг не был демократией — его граждане не имели права выбирать своих правителей путем голосования, — и тем не менее индивидуальному выбору и свободе здесь предоставлялось больше простора, чем где бы то ни было еще. Связь между свободой и демократией существует, но все-таки эти два понятия не тождественны. Как говорит мой друг Росс Леваттер, живя в обществе, где супруга выбирают большинством голосов всех граждан государства, мы жили б в условиях демократии, но у нас бы не было особой свободы.

Слово “свобода” имеет два разных значения, и это порождает путаницу; различия между ними хорошо рассмотрены французским либертарианцем XIX века Бенжаменом Констаном в эссе “Свобода древних в сравнении со свободой современников”. Констан отмечал, что для древнегреческих писателей идея свободы означала право участвовать в общественной жизни, в принятии решений для всего общества. Таким образом, Афины были свободным государством, поскольку все граждане, т. е. все свободные совершеннолетние афинские мужчины, могли прийти на собрание и участвовать в процессе принятия решений. Сократ был свободен постольку, поскольку мог участвовать в коллективном решении о собственной казни за свои еретические убеждения. В отличие от этого понимания современная идея свободы делает упор на право людей жить так, как они хотят, свободно говорить и исповедовать свою религию, владеть собственностью, заниматься торговлей, быть защищенными от произвольного ареста или задержания — выражаясь словами Констана, “приходить и уходить без разрешения и без необходимости отчитываться в своих мотивах и предприятиях”. Правительство, основанное на участии тех, кем оно управляет, — важная гарантия прав личности, но собственно свобода — это право выбирать любые занятия и по собственной воле следовать этому выбору.

Для либертарианцев главный политический вопрос — отношения отдельного человека с государством. Какие права имеют люди (если вообще имеют)? Какое государственное устройство (если государство вообще должно существовать) будет наилучшим образом защищать эти права? Какие полномочия должно иметь правительство? Какие требования друг к другу могут выдвигать отдельные люди, используя механизмы государства? По мнению Эдварда Крейна из Cato In-stitutey существуют всего два основных способа организации общества: принудительный, осуществляемый посредством диктатуры государства, и добровольный, посредством тысяч и тысяч частных взаимосвязей между отдельными людьми и создаваемыми ими частными объединениями. Все политические системы — монархия, олигархия, фашизм, коммунизм, консерватизм, либерализм, либертарианство — сводятся к простому вопросу: кто должен принимать решение о каком-то конкретном аспекте вашей жизни, вы сами или кто-то другой?

Кто тратит деньги, которые вы зарабатываете: вы или Конгресс?

Кто выбирает школу, в которую ходит ваш ребенок: вы или школьный совет?

Кто решает, какие лекарства вам принимать во время болезни: вы или Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов в Вашингтоне?

В гражданском обществе решения, касающиеся вашей жизни, принимаете вы сами. В политическом обществе эти решения принимают за вас. И поскольку люди, естественно, сопротивляются тому, что жизненно важные вопросы решаются без их участия, политическая система неизбежно основывается на принуждении. В этой книге мы будем изучать следствия, вытекающие из этого положения.

Ключевые идеи либертарианства

С учетом сказанного выше я бы хотел остановиться на ключевых идеях либертарианства. В книге они образуют основные, сквозные темы, повторяющиеся на всем ее протяжении. Эти идеи оформлялись в течение многих столетий. Их первые следы можно найти в Древнем мире — в Китае, Греции и Израиле. Постепенно в работах таких мыслителей XVII–XVIII веков, как Джон Локк, Давид Юм, Адам Смит, Томас Джефферсон и Томас Пейн, они начали обретать форму современной либертарианской философии.

Индивидуализм. Элементарной единицей социального анализа либертарианцы считают отдельного человека, индивида. Только индивиды делают выбор и отвечают за свои действия. Либертарианская мысль подчеркивает достоинство каждой личности, факт, который влечет за собой как права, так и обязанности индивида. Постепенное признание достоинства все большего круга людей — женщин, людей разных религий и рас — один из величайших триумфов либертарианцев в Западном мире.

Права личности. Поскольку люди являются носителями морали, они имеют право на защиту их жизни, свободы и собственности. Эти права не предоставляются государством или обществом; они присущи природе людей. Истинность тезиса, согласно которому люди обладают гарантией этих прав, ясна интуитивно; бремя объяснения должно лежать на тех, кто отбирает права.

Спонтанный порядок. И для простого выживания, и для полной самореализации, люди должны поддерживать в обществе высокую степень порядка. Можно подумать, что порядок должен устанавливаться централизованно и авторитарно, подобно тому, как мы устанавливаем порядок в коллекции марок или футбольной команде. Великое открытие либертарианского социального анализа заключается в том, что порядок в обществе возникает спонтанно, из действий тысяч или миллионов людей, которые, стремясь к достижению собственных целей, координируют свои действия в соответствии с действиями других людей. Каждый раз на протяжении человеческой истории люди выбирали большую свободу, но тем не менее они умудрились создать тонко организованное сложное общество. Все самые важные институты человеческого общества — язык, право, деньги и рынки — развились спонтанно, без централизованного руководства. Гражданское общество — единая сложная сеть объединений и связей между людьми — другой пример спонтанного порядка; объединения внутри гражданского общества создаются для определенной цели, но само гражданское общество не является организацией и не имеет отдельной цели.

Верховенство права. Либертарианство — это не вседозволенность и не гедонизм. Оно не имеет ничего общего с утверждением, согласно которому “люди могут делать все, что захотят, и никто им не указ”. Нет, либертарианство предлагает общество свободы в рамках закона, где люди вольны жить своей жизнью до тех пор, пока они уважают равные права других. Верховенство права означает, что люди подчиняются общеприменимым и спонтанно возникшим нормам права, а не произвольным приказам и что эти нормы должны защищать свободу людей в их собственных поисках их собственного счастья, а не нацеливать их на достижение заданного кем-то результата.

Ограниченное правительство. Для обеспечения прав люди учреждают правительства. Однако правительство — опасный институт. Либертарианцы испытывают сильную антипатию к концентрации власти, поскольку, как сказал лорд Актон, “власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно”. Таким образом, они хотят разделить и ограничить власть, а это означает главным образом ограничить правительство, как правило посредством писаной конституции, перечисляющей и ограничивающей полномочия, которые люди делегируют правительству. Ограниченное правительство — основное политическое следствие либертарианской идеологии, и либертарианцы обращают всеобщее внимание на исторический факт, что именно рассредоточение власти в Европе — по сравнению с другими частями мира — привело к свободе личности и способствовало экономическому росту.

Свободные рынки. Для выживания и процветания людям необходимо заниматься экономической деятельностью. Право собственности влечет за собой право обмениваться собственностью по взаимному согласию обеих сторон. Свободные рынки — это экономическая система, состоящая из свободных людей, наличие которых необходимо для создания богатства. Либертарианцы считают, что, если вмешательство государства в процесс свободного выбора будет сведено к минимуму, то люди будут одновременно и более свободными, и более богатыми.

Добродетель производства. Начиная с XVII века либертарианский импульс в значительной мере был ответом на действия монархов и аристократов, живших за счет производительного труда других людей. Либертарианцы отстаивали право людей самим распоряжаться плодами своего труда. Эти усилия сформировали в обществе чувство уважения к труду и производству и, что особенно важно, к растущему среднему классу, на представителей которого аристократы смотрели свысока. Либертарианцы развили домарксистский классовый анализ, деливший общество на два основных класса: тех, кто производит богатство, и тех, кто силой отнимает его у других. Томас Пейн, например, писал: “Граждане страны делятся на два класса: тех, кто платит налоги, и тех, кто получает налоги и живет за их счет”. Подобным же образом выразился в 1824 году и Джефферсон: “Наш государственный аппарат превышает необходимые размеры — слишком много паразитов живет за счет прилежно трудящихся людей”. Современные либертарианцы защищают право людей самостоятельно распоряжаться заработанным и выступают против класса политиков и бюрократов, отнимающих у людей заработанное ими, чтобы передать тем, кто ничего не производит.

Естественная гармония интересов. Либертарианцы полагают, что в справедливом обществе интересы мирных производительных людей гармоничны. Индивидуальные планы одного человека, направленные, к примеру, на получение работы, начало бизнеса, покупку дома и т. д., могут вступать в конфликт с планами других людей, поэтому многих из нас рынок заставляет менять свои планы. Но благодаря действию свободного рынка процветают все, и между фермерами и торговцами, производителями и импортерами нет никаких неустранимых конфликтов. Люди оказываются вовлеченными в конфликты между группами и соответственно организуют свои группы для борьбы с группами «чужих» за кусок политической власти только в том случае, если государство начинает распределять вознаграждение на основе политического давления.

Мир. Либертарианцы всегда боролись против извечного проклятья войны. Они понимали, что война несет с собой смерть и разрушение, подрывает семью и экономику и сосредоточивает власть в руках правящего класса (последнее объясняет, почему правители не всегда разделяют стремление большей части общества к миру). Конечно, очень часто свободным людям приходилось с оружием в руках защищать свои общества от внешних угроз; но на протяжении всей человеческой истории война, как правило, была общим врагом мирных производительных людей по обе стороны конфликта.

Рассмотрению этих вопросов и посвящена книга. У читателя могло сложиться впечатление, что либертарианство — не более чем стандартная современная система политических принципов: индивидуализм, частная собственность, капитализм, равенство перед законом. Действительно, после столетий интеллектуальной, политической, а иногда и насильственной борьбы по крайней мере на Западе эти ключевые принципы либертарианства стали фундаментом современной политической мысли и современной системы правления и постепенно принимаются на вооружение в других частях мира. Тем не менее необходимо добавить три пункта. Во-первых, содержание либертарианства не исчерпывается названными выше общими либеральными принципами. В отличие от большинства современных мыслителей и, конечно же, в отличие от любого современного правительства либертарианство применяет эти принципы со всей полнотой и последовательностью. Во-вторых, хотя в целом наше общество все еще основано на равных правах и капитализме, каждый день в Вашингтоне и Олбани, Сакраменто и Остине^[10] (не говоря уже о Лондоне, Бонне, Токио и других местах) появляются все новые и новые исключения из этих принципов. Каждая новая директива правительства отнимает часть нашей свободы, и каждый раз, прежде чем соглашаться на сужение нашей свободы, нам следует очень хорошо подумать. В-третьих, свободное общество эластично; некоторое время оно может процветать и под гнетом множества ограничений; однако его эластичность не бесконечна. Люди, заявляющие, что верят в либеральные принципы, но при этом поддерживающие всё новые и новые мероприятия по конфискации богатства, созданного производителями, введение все новых и новых ограничений свободного взаимодействия между людьми, всё новые и новые исключения из прав собственности и власти закона, передачу все большей власти от общества государству, неосознанно участвуют в разрушении основ цивилизации.

Левые или правые?

В современном американском политическом дискурсе на каждого наклеивается определенный ярлык: левый/правый, либеральный/консервативный. Возникает вопрос: к какой части политического спектра — левой или правой — относится либертарианство? Давайте посмотрим, что означают эти термины. В словаре American Heritage Dictionary мы читаем, что либералы выступают за “прогресс и реформы”, а консерваторы являются сторонниками “сохранения существующего порядка и насторожено относятся к предложениям об изменениях”. В словаре Random House Dictionary мы читаем, что левые защищают “либеральные реформы… обычно в поддержку большей личной свободы или улучшения социальных условий”, тогда как правые “защищают сохранение существующего социального, политического или экономического порядка, иногда авторитарными средствами”. Итак, если бы мне пришлось выбирать, я бы выбрал “левых”. Но если ориентироваться на эти стандарты, можно ли назвать консерваторами, скажем, Рональда Рейгана и Ньюта Гингрича? Разве они не поддерживали серьезные изменения в американском правительстве, которые, по их мнению, являлись “реформой” и были направлены на “улучшение социальных условий”? Данные определения мало что говорят о современной американской политике. В некоторых учебниках по политологии на основе дихотомии левые/правые политические идеологии ранжируются в виде континуума:

Но действительно ли либерализм — это умеренная форма коммунизма, а консерватизм — умеренная форма фашизма? Как фашизм, так и коммунизм являются тоталитарными идеологиями, и скорее имеют поэтому больше общего друг с другом, чем со своими соседями по спектру левые/правые.

Политический комментатор Чарльз Краутхаммер, пытаясь придать словам “либеральный” и “консервативный” такой смысл, чтобы их можно было применять в любой стране мира, предложил следующее определение: “правое” означает “меньше государства”, а “левое” — “больше государства”. Его схема выглядела бы так:

Однако в реальном мире люди не всегда последовательны в отношении размеров государства. Где на схеме Краутхаммера вы поместите консерваторов, которые хотят сократить налоги и ограничить порнографию в Интернете? Или либералов, выступающих за усиление государственного регулирования и одновременно за отмену законов, направленных против гомосексуалистов?

В целом, если посмотреть на тех, кто называет себя либералами или консерваторами, можно заметить некую закономерность. Либералы, как правило, выступают за усиление вмешательства государства в экономическую жизнь — налоги и регулирование — и уменьшение вмешательства государства в свободу слова и личных решений. Консерваторы, как правило, выступают за уменьшение вмешательства государства в экономическую жизнь и усиление вмешательства государства в вопросы свободы слова и личности. Некоторые политологи считают, что эта классификация лучше описывает политический спектр современной Америки; а того, кто не вписывается в эту классификацию, называют “запутавшимся”. Политологи Уильям Мэддокс и Стюарт Лили в книге Beyond Liberal and Conservative задают простой вопрос: “Поскольку этот подход имеет два измерения — экономические вопросы и личные свободы, — каждый из которых имеет два значения, не стоит ли исходить из четырех возможных комбинаций?” Они предложили схему, приведенную ниже.

Либертарианцы считают, что история цивилизации — это движение к свободе. И кроме того, позиции либертарианцев и “популистов” (возможно, более подходящее определение — “этатисты”) в действительности более последовательны и однородны, чем позиции либералов и консерваторов. Поэтому почему бы не повернуть схему так, чтобы показать, что последовательная приверженность свободе — это не просто одна из четырех альтернатив, а фактически кульминация политической мысли? В результате мы получаем следующую схему:

Теперь мы можем ответить на вопрос, сформулированный выше. В современном американском спектре, основанном на дихотомии левые/правые, либертарианцы не могут быть ни левыми, ни правыми. В отличие как от современных либералов, так и от современных консерваторов либертарианцы последовательны в своей вере в свободу личности и ограниченное правительство. Некоторые журналисты пишут, что либертарианцы являются консерваторами в экономических вопросах и либералами в социальных, но логичнее было бы сказать, что современные либералы являются либертарианцами по (некоторым) социальным вопросам, но этатистами по экономическим, тогда как современные консерваторы — либертарианцы по (некоторым) экономическим вопросам, но этатисты по вопросам социальным.

Примечание о ярлыках: почему “либертарианцы”?

Некоторые говорят, что им не нравятся ярлыки. В конце концов, каждый из нас слишком сложен, чтобы его можно было классифицировать как белого или черного, гомосексуалиста или натурала, богатого или бедного или по идеологическим параметрам как социалиста, фашиста, либерала, консерватора или либертарианца. Однако ярлыки в некотором смысле полезны; они помогают концептуализировать опыт, экономят слова, и если наши убеждения логичны и последовательны, возможно, для их описания существует определенный ярлык. В любом случае, если вы сами не придумаете определение для своей философии или движения, его придумает кто-нибудь другой. Именно так система человеческого творчества и прогресса в условиях свободного рынка получила название “капитализм” — термин, который подразумевает накопление денег, что имеет место в любой экономике. Это название придумал заклятый враг капитализма Карл Маркс. Поэтому для описания своей политической философии и движения, способствующего ее распространению, я использую термин “либертарианство”.

Почему для названия политической философии выбран такой неуклюжий термин, как либертарианство? Этот неологизм слишком громоздок. Возможно, выбор не самый удачный. Однако на то есть определенные исторические причины.

Элементы либертарианства можно обнаружить у древнекитайского философа Лао-Цзы, а также в концепции высшего закона древних греков и израильтян. Современную форму либертарианские идеи начали приобретать в Англии XVII века в произведениях левеллеров^[11] и Джона Локка. В середине того столетия противников королевской власти начали именовать вигами, или иногда просто оппозицией, или деревенскими (т. е. писавшими в поместьях в отличие от придворных) авторами.

В 1820-х годах представители среднего класса в испанских кортесах, или парламенте, стали называть себя либералами (от liberals — свободные). Они боролись с сервилистами (от serviles — рабы), которые представляли знать и абсолютную монархию. К сожалению, для обозначения тех, кто защищает власть государства над людьми, термин Serviles не закрепился. А вот слово “либерал” для обозначения защитников свободы и власти закона распространилось быстро. Партия вигов в Англии стала называться либеральной партией. Сегодня философия Джона Локка, Адама Смита, Томаса Джефферсона и Джона Стюарта Милля именуется либерализмом.

Но где-то в 1900 году смысл термина “либерал” изменился. Называть себя либералами стали люди, поддерживавшие большое правительство и желающие поставить под контроль и ограничить свободный рынок. Экономист Йозеф Шумпетер заметил: “В качестве высшего, хотя и непреднамеренного комплимента враги системы частного предпринимательства сочли разумным присвоить его имя”. Поэтому сегодня мы называем философию личных прав, свободных рынков и ограниченного правительства — философию Локка, Смита и Джефферсона — классическим либерализмом.

Однако для современной политической философии классический либерализм не совсем подходящее название. “Классический” звучит как старый, устаревший, окаменевший. (А кроме того, если в нашу эпоху исторического невежества вы назовете себя классическим либералом, большинство будет думать, что вы поклонник Тедди Кеннеди!) Некоторые сторонники ограниченного правительства стали пользоваться названием своих старых противников — “консерваторы”. Но правильно понимаемый консерватизм означает если не защиту абсолютной монархии и старого порядка, то по крайней мере нелюбовь к переменам и желание сохранить существующее положение вещей. Было бы странно именовать консерватизмом капитализм свободного рынка — самую прогрессивную, динамичную и постоянно меняющуюся систему из всех известных в мире. Эдвард Крейн предложил, чтобы современные преемники Локка и Смита называли себя “рыночными либералами”, сохранив слово “либерал” с его этимологической связью со свободой, но заново подтвердив либеральную приверженность рынкам. Этот термин был хорошо встречен рыночно-либеральными интеллектуалами, но, по-видимому, не был воспринят журналистами и общественностью.

Социалист — вот, без сомнения, наиболее подходящий термин для обозначения защитников гражданского общества и свободных рынков. Томас Пейн проводит различие между обществом и правительством, а либертарианский автор Альберт Джей Нок называет все, что люди делают добровольно — из любви, в благотворительных целях или ради прибыли, — “социальной властью”, которой всегда угрожает агрессия со стороны государственной власти. Поэтому можно сказать, что те, кто защищает социальную власть, являются социалистами, а те, кто поддерживает государственную власть, являются этатистами. Но увы, в США и слово “социалист”, и слово “либерал” закрепили за собой те, кто не отстаивает ни гражданское общество, ни свободу.

Во всем остальном мире, как правило, защитников свободы все еще называют либералами. В Южной Африке либералы, такие, как Хелен Сузман, отвергли систему расизма и экономических привилегий, известную как апартеид, в пользу прав человека, нерасовой политики и свободных рынков. В Иране либералы противостоят теократическому государству и стремятся к “демократическому капитализму” западного типа. В Китае и России либералы — это те, кто хочет заменить тоталитаризм во всех его аспектах классической либеральной системой свободных рынков и конституционным правительством. Даже в Западной Европе “либерал” все еще воспринимается как сторонник несколько размытой версии классического либерализма. Германские либералы, которых можно обнаружить, например, в Свободной демократической партии, противостоят социализму социал-демократов, корпоративизму христианских демократов и патернализму тех и других. За пределами США даже американские журналисты понимают традиционное значение слова “либерал”. В 1992 году газета Washington Post в репортаже из Москвы сообщала, что “либеральные экономисты критикуют правительство за недостаточно быстрое осуществление структурных реформ, что позволяет неэффективным государственным предприятиям продолжать штамповать никому не нужные товары”. Либеральные экономисты, такие, как Милтон Фридмен, выступают с аналогичной критикой в США, однако Washington Post называет их консервативными экономистами.

К 1940-м годам в США слово “либерал” было полностью отдано на откуп сторонникам большого правительства. Некоторые классические либералы одно время сопротивлялись, упрямо настаивая, что именно они были истинными либералами, а так называемые либералы в Вашингтоне фактически воссоздали старый порядок государственной власти, который в свое время был свергнут благодаря борьбе либералов. Однако остальные смирились с новым словоупотреблением. В 1950-х годах Леонард Рид, основатель Фонда экономического образования, начал называть себя либертарианцем. Это слово уже длительное время использовалось для обозначения сторонников концепции свободы воли (в противоположность детерминизму) и, подобно слову “либерал”, происходило от латинского liber (свободный). В 1960-1970-е годы оно постепенно было воспринято растущей группой либертарианцев в качестве самоназвания. В 1972 году была образована либертарианская партия. В то время некоторые из величайших либертарианцев XX века еще отвергали этот термин, как, например, Айн Рэнд, именовавшая себя “радикальным сторонником капитализма”, или Фридрих Хайек, продолжавший называть себя классическим либералом или старым вигом.

В этой книге я использую современную терминологию. Я называю идеи, которые защищаю, и движение, которое стремится их распространить, либертарианством. Либертарианство можно рассматривать как политическую философию, последовательно применяющую идеи классического либерализма, доводя либеральную аргументацию до выводов, более жестко ограничивающих роль государства и защищающих свободу личности в большей степени, чем любые другие классические либералы. В большинстве случаев я использую слово “либерал” в его традиционном смысле; сегодняшних либералов, именуемых так по недоразумению, я называю либералами государства всеобщего благосостояния или социал-демократами. И должен отметить, что либертарианские идеи и либертарианское движение гораздо шире любой политической партии, в том числе либертарианской. Упоминание либертарианства не следует воспринимать как указание на Либертарианскую партию, если об этом не говорится прямо.

Старые идеологии не выдержали проверки временем. Повсюду — от посткоммунистического мира до военных диктатур Африки и слабеющих обанкротившихся государств всеобщего благосостояния Европы и Северной и Южной Америки — мы наблюдаем последствия провала принуждения и этатизма. В то же время мы видим подвижки в направлении либертарианских решений: конституционное правительство в Восточной Европе и Южной Африке, приватизация в Британии и Латинской Америке, демократия и власть закона в Корее и на Тайване и повсеместные требования о снижении налогов. Мы даже видим, что люди во многих частях мира — в Квебеке, Хорватии, Боснии, на севере Италии, в Шотландии и в большей части Африки, не говоря уже о пятнадцати новых республиках бывшего СССР, — бросают вызов своим большим, назойливым и закосневшим национальным государствам и требуют автономии. Либертарианство предлагает альтернативу принуждающему государству, что должно повсеместно найти отклик у миролюбивых людей, занимающихся производительной деятельностью.

Нет, либертарианский мир не станет идеальным. Все равно будут существовать неравенство, бедность, преступность, коррупция, негуманное отношение человека к человеку. Но в отличие от теократических пророков, фантазеров-утопистов социалистического толка или мечтательных патерналистов Нового курса^[12] и Великого общества^[13] либертарианцы и не обещают райских кущ. Карл Поппер однажды сказал, что попытки создать рай на земле неизбежно приводят к созданию преисподней. Либертарианство стремится не к идеальному обществу, а к более совершенному и свободному обществу. Оно обещает мир, в котором все больше решений будет приниматься правильным образом правильными людьми — вами. Это не приведет к полному исчезновению преступности, бедности и неравенства, но в значительной степени снимет остроту этих проблем.

Глава 2. Корни либертарианства

В известном смысле можно утверждать, что история знает только две политические философии: свобода и власть. Либо люди свободны жить своей жизнью, так, как считают нужным, если они уважают равные права других, либо одни люди будут иметь возможность заставлять других поступать так, как в противном случае те бы не поступили. Нет ничего удивительного в том, что власть имущих всегда больше привлекала философия власти. У нее было много названий: цезаризм, восточный деспотизм, теократия, социализм, фашизм, коммунизм, монархия, уджамаа^[14], государство всеобщего благосостояния, — и аргументы в пользу каждой из этих систем были достаточно разнообразными, чтобы скрыть схожесть сути. Философия свободы также появлялась под разными названиями, но ее защитников связывала общая нить: уважение к отдельному человеку, уверенность в способности простых людей принимать мудрые решения относительно собственной жизни и неприятие тех, кто готов прибегнуть к насилию, чтобы получить желаемое.

Возможно, первым известным либертарианцем был живший примерно в VI веке до новой эры китайский философ Лао-Цзы, известный как автор сочинения “Дао Дэ Цзин. Книга о Пути и Силе”. Лао-Цзы учил: “Народ, не получив ни от кого приказа, сам меж собою уравняется”. Дао — классическая формулировка духовного спокойствия, связанного с восточной философией. Дао состоит из инь и ян, т. е. представляет собой единство противоположностей. Это понятие предвосхищает теорию спонтанного порядка, подразумевая, что гармония может быть достигнута в результате конкуренции. Оно также рекомендует правителю не вмешиваться в жизнь людей.

И все же мы говорим, что либертарианство возникло на Западе. Делает ли это его исключительно западной идеей? Я так не думаю. Принципы свободы и прав личности столь же универсальны, как законы природы, большинство которых было открыто на Западе.

Предыстория либертарианства

Существует две основные традиции западной мысли — греческая и иудейско-христианская, и обе они внесли свой вклад в развитие свободы. Согласно Ветхому Завету, народ Израиля жил без царя или какой-либо иной принудительной власти, руководство осуществлялось не насилием, а всеобщей приверженностью людей договору с Богом. Затем, как записано в Первой Книге Царств, евреи пришли к Самуилу и сказали: “Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов”. Но когда Самуил попросил Бога исполнить их просьбу, Бог ответил:

Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит к колесницам своим. И дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши и виноградники и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть. От мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда.

Хотя народ Израиля проигнорировал это страшное предупреждение и создал монархию, эта история служит постоянным напоминанием о том, что истоки государства ни в коем случае не имеют божественного происхождения. Предупреждение Бога относилось не только к Древнему Израилю, оно сохраняет свое значение и в наши дни. Томас Пейн привел его в работе “Здравый смысл”, чтобы напомнить американцам, что “характер немногих добрых царей”, правивших за 3000 лет со времен Самуила, “не способен освятить это звание и загладить греховность… происхождения” монархии. Великий историк свободы лорд Актон иногда ссылался на “принципиально важное возражение” Самуила, предполагая, что всем британским читателям XIX века понятно о чем идет речь.

Хотя евреи и получили царя, они, возможно, были первым народом, развившим идею о том, что царь подчиняется высшему закону. В других цивилизациях законом был сам царь, как правило ввиду приписываемой ему божественной природы. Однако евреи говорили египетскому фараону и своим собственным царям, что царь тем не менее всего лишь человек, а все люди подсудны Божьему закону.

Естественное право

Аналогичная концепция высшего закона развивалась в Древней Греции. В V веке до новой эры драматург Софокл^[15] рассказал историю об Антигоне, чей брат Полиник напал на город Фивы и был убит в бою. За эту измену тиран Креон приказал оставить его тело гнить за воротами, непогребенным и неоплаканным. Антигона бросила вызов Креону и похоронила брата. Представ перед Креоном, она заявила, что закон, установленный человеком, пусть даже он и царь, не может нарушать “закон богов, неписаный, но прочный”: “Ведь не вчера был создан тот закон. Когда явился он, никто не знает”.

Идея закона, которому подсудны даже правители, выдержала испытание временем и развивалась на протяжении всей европейской цивилизации. В Древнем Риме она получила развитие в философии стоиков, которые утверждали, что, даже если правителем считается народ, он все равно может делать только то, что считается справедливым согласно естественному праву. Тот факт, что эта идея стоиков была пронесена сквозь тысячелетия и сохранила свое влияние на умы европейцев, частично можно объяснить счастливой случайностью: один из представителей стоицизма, знаменитый римский оратор Цицерон, считался величайшим автором латинской прозы, поэтому на протяжении многих столетий образованные люди на Западе заучивали его тексты наизусть.

Спустя примерно семьдесят лет после смерти Цицерона в ответ на вопрос, нужно ли платить налоги, Иисус дал знаменитый ответ: “Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу”. Сказав так, Он разделил мир на два царства, ясно давая понять, что не вся жизнь подконтрольна государству. Эта радикальная идея укоренилась в западном христианстве, но не в восточной Церкви, полностью подконтрольной государству, что не оставляло места для общества, где могли развиться альтернативные источники власти.

Плюрализм

Независимость западной Церкви, которая стала известна как Римско-католическая, означала существование в Европе двух влиятельных институтов, соперничавших за власть. Ни государству, ни церкви сложившаяся ситуация особо не нравилась, но именно благодаря разделению власти между ними возникла возможность для развития свободы личности и гражданского общества. Папы и императоры часто свергали друг друга, что способствовало делегитимизации и тех и других. Этот конфликт между церковью и государством уникален в мировой истории, что помогает объяснить, почему принципы свободы впервые появились на Западе.

В IV веке новой эры императрица Юстина приказала епископу Милана св. Амвросию передать его кафедральный собор империи. Амвросий достойно возразил императрице:

По закону ни мы не можем передать его вам, ни Ваше Величество не может принять его. Ни один закон не позволяет вторгнуться в дом частного человека. Не полагаете ли вы, что можно отобрать дом Бога? Установлено, что для императора законно все, что все принадлежит ему. Но не обременяйте вашу совесть мыслью о том, что, как император, вы имеете какие-то права на святыни. Не возвышайте себя, но, раз уж правите, будьте покорны Богу. Написано: Божие Богу, кесарю кесарево.

Императрица была вынуждена пойти в храм Амвросия и просить прощения за свой поступок^[16].

Спустя столетия подобное повторилось в Англии. Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет^[17] защищал права церкви от посягательств Генриха II. Король открыто объявил о своем желании избавиться от “этого назойливого попа”, и четыре рыцаря отправились убить Бекета. Через четыре года Бекет был причислен к лику святых, а Генрих II в наказание за свое преступление должен был босым прийти в храм убитого по его приказу Бекета и поклясться впредь не посягать на права церкви.

Борьба между церковью и государством препятствовала возникновению абсолютной власти, что позволило развиться автономным институтам [гражданского общества], а отсутствие абсолютной власти у церкви способствовало бурному развитию диссидентских религиозных воззрений. Рынки и ассоциации, отношения, построенные на клятвах, гильдии, университеты и города с собственными уставами — все это помогло развитию плюрализма и гражданского общества.

Веротерпимость

Чаще всего либертарианство рассматривается как философия главным образом экономической свободы, но своими историческими корнями оно в большей степени связано с борьбой за религиозную терпимость. Ранние христиане начали развивать теории веротерпимости в ответ на преследования со стороны римского государства. Одним из первых был карфагенянин Тертуллиан, известный как “отец латинской теологии”, который примерно в 200 году новой эры писал:

Фундаментальное право человека, привилегия природы, чтобы каждый поклонялся согласно своим собственным убеждениям. Религия одного человека не может ни навредить, ни помочь другому человеку. Несомненно, что принуждение к религии не является частью религии, к которой нас должна вести добрая воля, а не сила.

Аргументы в пользу свободы уже здесь формулируются в виде фундаментальных или естественных прав.

Рост торговли, числа различных религиозных течений и гражданского общества означал, что внутри каждого общества существовало много источников влияния, и плюрализм требовал формального ограничения правительства. В течение одного замечательного десятилетия в трех отстоящих далеко друг от друга частях Европы были сделаны важные шаги к ограниченному представительному правительству. Наиболее известный, по крайней мере в США, шаг был сделан в Англии в 1215 году, когда на Руннимедском лугу восставшие бароны заставили короля Иоанна Безземельного подписать Великую хартию вольностей, которая гарантировала каждому свободному человеку защиту от незаконного посягательства на его личность или имущество и справедливость для каждого. Возможности короля по сбору податей ограничивались, для церкви устанавливалась свобода выборов на духовные должности, были подтверждены свободы городов.

Примерно в то же самое время, около 1220 года, в германском городе Магдебург был разработан свод законов, основанный на свободе и самоуправлении. Магдебургское право признавалось столь широко, что его приняли сотни вновь образованных городов по всей Центральной Европе и судебные решения в некоторых городах Центральной и Восточной Европы ссылались на решения магдебургских судей. Наконец, в 1222 году вассальное и мелкопоместное дворянство Венгрии — в то время во многом являвшееся частью европейского дворянства — заставило короля Эндре II подписать Золотую буллу, которая освобождала среднее и мелкое дворянство и духовенство от налогообложения, даровала им свободу распоряжаться собственностью по своему усмотрению, защищала от произвольного ареста и конфискаций, учреждала ежегодную ассамблею для представления жалоб и даже давала им Jus Resistendi — право оказывать сопротивление королю, если он нарушал свободы и привилегии, установленные в Золотой булле^[18].

Принципы, лежащие в основе этих документов, далеки от последовательного либертарианства: гарантируемая ими свобода не распространялась на большие группы людей, а Великая хартия вольностей и Золотая булла открыто дискриминировали евреев. Тем не менее эти документы стали важными вехами на пути неуклонного продвижения к свободе, к ограниченному правительству и распространению концепции личности на всех людей. Они продемонстрировали, что люди по всей Европе думали об идеях свободы, и создали классы людей, настроенных свои свободы защищать.

Позже, в XIII веке, св. Фома Аквинский, возможно величайший католический теолог, и другие философы развили теологические доводы в пользу ограничения королевской власти. Аквинат писал: “Король, который злоупотребляет своими полномочиями, утрачивает право требовать повиновения. Это не мятеж, не призыв к его свержению, поскольку король сам является мятежником, которого народ имеет право усмирить. Однако лучше сократить его власть, дабы он не мог злоупотреблять ею”. Тем самым идея, что тирана можно свергнуть, получила теологическое обоснование. Английский епископ Иоанн Солсберийский, бывший свидетелем расправы над Бекетом в XII веке, и Роджер Бэкон, ученый XIII века, которого лорд Актон назвал самым выдающимся английским автором той эпохи, даже отстаивали право убивать тирана, чего в других частях мира невозможно представить.

Испанские схоласты XVI века, объединяемые в так называемую школу Саламанки, развили учение Аквината в области теологии, естественного права и экономической науки. Они предвосхитили многие темы, которые позже можно будет обнаружить в трудах Адама Смита и австрийской школы. С кафедры университета города Саламанки Франциско де Виториа осудил порабощение испанцами индейцев в Новом Свете с точки зрения индивидуализма и естественных прав: “Каждый индеец — человек и, таким образом, способен обрести спасение или вечные муки… А поскольку он человек, каждый индеец имеет свободу воли и, следовательно, является хозяином своих действий… Каждый человек имеет право на свою собственную жизнь, а также на физическую и духовную неприкосновенность”. Виториа и его коллеги развили доктрину естественного права в таких областях, как частная собственность, прибыль, проценты и налогообложение; их труды оказали влияние на Гуго Гроция, Самуэля Пуфендорфа, а через них — на Адама Смита и его шотландских коллег.

Предыстория либертарианства достигла кульминации в период Ренессанса и протестантской Реформации. Повторное открытие классического учения и гуманизма в эпоху Ренессанса обычно считается приходом современного мира на смену Средневековью. Со всей страстью романиста Айн Рэнд высказалась о Ренессансе как о рационалистической, индивидуалистической и светской разновидности либерализма:

Средние века были эпохой мистицизма, слепой веры и покорности догме о превосходстве веры над разумом. Ренессанс стал возрождением разума, освобождением человеческого ума, победой рациональности над мистицизмом — нерешительной, неокончательной, но пылкой победой, которая привела к рождению науки, индивидуализма, свободы.

Историк Ральф Райко, однако, утверждает, что роль Ренессанса как прародины либерализма переоценивается; средневековые хартии о правах и независимые юридические институты давали больше простора для свободы, чем прометеевский индивидуализм Ренессанса.

Более значительна в истории развития либеральных идей роль Реформации. Протестантских реформаторов Мартина Лютера и Жана Кальвина никак нельзя назвать либералами. Однако, разрушив монополию католической церкви, они непреднамеренно способствовали распространению протестантских сект, некоторые из которых, например квакеры^[19] и баптисты^[20], внесли важный вклад в развитие либеральной мысли. После религиозных войн люди стали сомневаться в том, что общество должно иметь только одну религию. Прежде считалось, что в отсутствие единой религиозной и моральной власти в обществе начнут бесконтрольно множиться моральные убеждения и оно в буквальном смысле распадется. Эта глубоко консервативная идея имеет долгую историю. Ее корни восходят по меньшей мере к Платону, утверждавшему, что в идеальном обществе необходимо регулировать даже музыку. В наше время эту идею поднял на щит социалист Роберт Хейлбронер, писавший, что социализм требует наличия сознательно принятой коллективной нравственной цели, “для которой каждый несогласный голос несет угрозу”. Она также проглядывает в словах жителей городка Кэтлетт, штат Виргиния, поделившихся с Washington Post своими опасениями, когда в их небольшом городке был построен буддистский храм: “Мы верим в единого истинного Бога и боимся этой ложной религии, она может плохо повлиять на наших детей”. К счастью, после Реформации большинство людей заметило, что наличие в обществе различных религиозных и нравственных взглядов не привело к его распаду. Напротив, разнообразие и конкуренция сделали общество сильнее.

Сопротивление абсолютизму

К концу XVI века церковь, ослабленная внутренним разложением и Реформацией, нуждалась в поддержке государства больше, чем государство нуждалось в церкви. Слабость церкви способствовала росту королевского абсолютизма, что особенно хорошо видно на примере правления Людовика XIV во Франции и королей из династии Стюартов в Англии. Монархи начали создавать собственную бюрократию, вводить новые налоги, основывать регулярные армии и требовать для себя все больше власти. По аналогии с идеями Коперника, доказавшего, что планеты вращаются вокруг солнца, Людовик XIV, будучи центром жизни во Франции, называл себя королем-солнцем. Его заявление: “Государство — это я” — вошло в историю. Он запретил протестантство и попытался стать главой католической церкви во Франции. За свое почти семидесятилетнее правление он не разу не созвал сессию Генеральных штатов — представительного собрания Франции. Его министр финансов проводил политику меркантилизма, в соответствии с которой государство контролировало, планировало и направляло экономику, предоставляя субсидии и монопольные привилегии, вводя запреты и национализируя предприятия, устанавливая ставки заработной платы, цены и стандарты качества.

В Англии короли династии Стюартов также стремились установить абсолютистское правление. Они пытались игнорировать общее право и повышать налоги без одобрения Парламента — представительного собрания Англии. Однако в Англии гражданское общество и влияние парламента оказались намного устойчивее, чем на континенте, и абсолютистские поползновения Стюартов сдерживались на протяжении сорока лет с момента вступления на престол Якова I. Кульминацией сопротивления абсолютизму стала казнь в 1649 году сына Якова Карла I.

В то время как во Франции и Испании укоренялся абсолютизм, Нидерланды стали путеводной звездой религиозной терпимости, свободы коммерции и ограниченного центрального правительства. Получив в начале XVII века независимость от Испании, Нидерланды создали конфедерацию городов и провинций, став ведущей торговой державой столетия и приютом для бежавших от притеснений. Английские и французские диссиденты часто издавали свои книги и памфлеты в голландских городах. Один из таких беженцев, философ Бенедикт Спиноза, родители-евреи которого бежали из Португалии от преследований со стороны католиков, описал в своем “Богословско-политическом трактате” счастливое взаимодействие религиозной терпимости и процветания в Амстердаме XVII века:

Примером может служить город Амстердам, пожинающий, к своему великому успеху и на удивление всех наций, плоды этой свободы; ведь в этой цветущей республике и великолепном городе все, к какой бы нации или секте они ни принадлежали, живут в величайшем согласии, и, чтобы доверить кому-нибудь свое имущество, стараются узнать только о том, богатый он человек или бедный и привык ли он поступать добросовестно или мошеннически. Впрочем, религия или секта нисколько их не волнуют, поскольку перед судьей они нисколько не помогают выиграть или проиграть тяжбу, и нет решительно никакой столь ненавистной секты, последователи которой (лишь бы они никому не вредили, воздавали каждому свое и жили честно) не находили бы покровительства в общественном авторитете и помощи начальства.

Голландский пример социальной гармонии и экономического прогресса вдохновлял протолибералов в Англии и других странах.

Английская революция

В Англии сопротивление королевскому абсолютизму вызвало сильное интеллектуальное брожение, и первые ростки отчетливо протолиберальных идей можно увидеть в Англии XVII века. И здесь либеральные идеи развивались в ходе отстаивания религиозной терпимости. В 1644 году Джон Мильтон опубликовал эссе “Ареопагитика” — яркое выступление в защиту свободы религии и против официального лицензирования прессы. О связи между свободой и добродетелью — вопрос, который беспокоит американских политиков по сей день, — Мильтон писал: “Свобода — лучшая школа добродетели”. Добродетель, говорил он, только тогда добродетельна, когда выбирается свободно. О свободе слова он высказался так: “Кто знает хотя бы один случай, когда бы истина была побеждена в свободной и открытой борьбе?”

В междуцарствие, после казни Карла I, когда престол был пуст и Англия находилась под властью Оливера Кромвеля, шли бурные интеллектуальные дебаты. Левеллеры провозгласили полный набор идей, которые стали известны как либерализм. Они поместили защиту религиозной свободы и древние права англичан в контекст идеи самопринадлежности человека и естественных прав. В знаменитом памфлете “Стрела, направленная против всех тиранов” один из лидеров левеллеров Ричард Овертон заявил, что каждый человек “владеет самим собой”, т. е. каждый имеет право собственности на самого себя и, таким образом, имеет право на жизнь, свободу и собственность. “Никто не имеет власти над моими правами и свободой, и я не имею этой власти над правами и свободой других”.

Несмотря на усилия левеллеров и других радикалов, в 1660 году династия Стюартов вернулась на трон в лице Карла II. Карл пообещал уважать свободу совести и права землевладельцев, но он и его брат Яков II снова попытались расширить королевскую власть. Во время Славной революции 1688 года парламент предложил корону голландскому штатгальтеру Вильгельму II и его жене Марии, дочери Якова II (оба внуки Карла I). Вильгельм и Мария согласились уважать “истинные, древние и бесспорные права” англичан, изложенные в Билле о правах 1689 года.

Эпоху Славной революции можно назвать временем рождения либерализма. Джон Локк по праву считается первым настоящим либералом и отцом современной политической философии. Не познакомившись с идеями Локка, невозможно понять мир, в котором мы живем. Великий труд Локка “Второй трактат о правлении”, опубликованный в 1690 году, был написан несколькими годами ранее в опровержение абсолютистских идей философа Роберта Филмера и в защиту прав личности и представительного правления. Локк задается вопросом, в чем суть правительства и зачем оно нужно. Он убежден, что люди наделены правами независимо от существования правительства — именно поэтому мы называем их естественными правами, коли они существуют от природы. Люди создают правительство для защиты своих прав. Они могли бы делать это сами, но правительство является эффективной системой защиты прав. Однако, если правительство выходит за рамки этой роли, люди имеют право на восстание. Представительное правительство — лучший способ удержать его на нужном для общества пути. В согласии с философской традицией, складывавшейся на Западе на протяжении столетий, он писал: “Правительство не вольно поступать, как ему вздумается… Закон природы выступает как вечное руководство для всех людей, для законодателей в такой же степени, как и для других”. Локк столь же ясно сформулировал идею прав на собственность:

Каждый человек обладает некоторой собственностью, заключающейся в его собственной личности, на которую никто, кроме него самого, не имеет никаких прав. Мы можем сказать, что труд его тела и работа его рук по самому строгому счету принадлежат ему. Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собственностью.

Люди имеют неотчуждаемое право на жизнь и свободу, они приобретают право на ранее никому не принадлежавшее, когда “сочетают [его] со своим трудом”, примером чего может служить фермерство. Роль правительства — защищать “жизнь, свободу и имущество” народа.

Эти идеи были восприняты с энтузиазмом. Европа все еще находилась под властью королевского абсолютизма, но Англия после правления Стюартов с подозрением относилась ко всем формам правительства. Эта мощная философская защита естественных прав, власти закона и права на революцию встретила там теплый прием. На судах, отправлявшихся из Англии, идеи Локка и левеллеров были доставлены в Новый Свет.

Либеральный XVIII век

Ограниченное правительство принесло Англии процветание. Подобно тому как столетием ранее либералов вдохновляла Голландия, теперь либеральные мыслители, вначале на континенте, а затем и во всем мире, начали ссылаться на английскую модель. Начало эпохи Просвещения можно датировать 1720 годом, когда, бежав от французской тирании, в Англию прибыл французский писатель Вольтер. Там он увидел религиозную терпимость, представительное правительство и процветающий средний класс. Вольтер обратил внимание, что в отличие от Франции, где аристократы свысока смотрели на тех, кто занимался торговлей, в Англии к торговле относились с большим уважением. Он также заметил, что, когда людям разрешают свободно торговать, личная выгода вытесняет предрассудки, о чем говорилось в его знаменитом описании фондовой биржи в “Философских письмах”:

Если вы придете на лондонскую биржу — место более респектабельное, чем многие королевские дворы, — вы увидите скопление представителей всех народов, собравшихся там ради пользы людей: здесь иудеи, магометане и христиане общаются друг с другом так, как если бы они принадлежали к одной религии, и называют “неверными” лишь тех, кто объявляет себя банкротом. Здесь пресвитерианин доверяет анабаптисту, а англиканец принимает обещание квакера. Уходя с этих свободных и мирных собраний, одни отправляются в синагогу, вторые выпить… иные идут в свою церковь, со своими шляпами на головах, чтобы дождаться там божественного вдохновения, — и все без исключения довольны.

XVIII век был великим столетием либеральной мысли. Идеи Локка были развиты многими авторами, в частности Джоном Тренчардом и Томасом Гордоном, опубликовавшими серию газетных эссе за подписью “Катон” в честь Катона Младшего, защищавшего Римскую республику от притязаний на власть со стороны Юлия Цезаря. Эти эссе, обвинявшие правительство в том, что оно продолжает нарушать права англичан, стали известны как “Письма Катона”. (Псевдонимы, восходящие к Римской республике, были популярны у авторов XVIII века; например, политические эссе отцов-основателей США Александра Гамильтона, Джеймса Мэдисона и Джона Джея “Федералист” публиковались под псевдонимом “Публий”.) Во Франции физиократы^[21] разработали современную экономическую науку. Их название происходит от греческих слов physis (природа) и kratos (правило); они отстаивали закон природы, имея в виду, что обществом и созданием богатства управляют естественные законы, аналогичные законам физики. Лучший способ повысить предложение реальных товаров — разрешить свободно заниматься коммерческой деятельностью, которой не препятствуют монополии, ограничения гильдий и высокие налоги. Отсутствие принудительных ограничений создало бы гармонию и достаток. Именно в это время появился знаменитый либертарианский лозунг “laissez faire”. Согласно легенде, Людовик XV спросил группу торговцев: “Чем я могу вам помочь?” На что те ответили: “Laissez-nous fаire, laissez-nous passer. Le топde va de lui-meme” (“Позвольте нам действовать, оставьте нас в покое. Мир движется сам по себе”).

Во главе физиократов стояли Франсуа Кенэ и Пьер Дюпон де Немур, бежавший от Французской революции в Америку, где его сын основал небольшое дело в Делавэре. “Просвещенный деспот” Людовик XVI назначил министром финансов великого экономиста, связанного с физиократами, А. Р. Ж. Тюрго. Король желал ослабить бремя государства для народа Франции — и, возможно, создать больше богатства, которое можно было бы обложить налогами, поскольку, как указывали физиократы, “бедные крестьяне — бедное королевство; бедное королевство — бедный король”. Тюрго издал шесть эдиктов по упразднению гильдий (превратившихся в окостеневшие монополии), отмене внутренних налогов и принудительного труда (барщины) и провозгласил веротерпимость в отношении протестантов. Яростное сопротивление со стороны тех, чьи интересы были затронуты реформами, привело к отставке Тюрго в 1776 году. С ним, как говорит Ральф Райко, “ушли последние надежды на французскую монархию”, что тридцать лет спустя привело к революции.

В исторической науке внимание уделяется главным образом французскому Просвещению, но, кроме него, важное значение имело шотландское Просвещение. Шотландцы долго боролись с английским владычеством; они сильно страдали от британского меркантилизма и за прошедший век достигли более высокого уровня грамотности и создали лучшие школы, чем в Англии. Они были готовы к восприятию и дальнейшему развитию либеральных идей (и к тому, чтобы в течение следующего столетия доминировать в интеллектуальной жизни Англии). Среди ученых шотландского Просвещения были Адам Фергюсон, автор “Опыта истории гражданского общества” и фразы “результат человеческой деятельности, но не замысла”, вдохновлявшей будущих теоретиков спонтанного порядка; Френсис Хатчесон, предвосхитивший учение утилитаристов своим замечанием о “максимальном благе для максимального числа [людей]”; а также Дюгальд Стюарт, чья “Философия человеческого разума” широко изучалась в первых американских университетах. Однако наибольшую известность приобрели Давид Юм и его друг Адам Смит.

Юм был философом, экономистом и историком в те времена, когда университетская аристократия еще не приняла разделения знания на отдельные дисциплины. Современным студентам Юм прежде всего известен своим философским скептицизмом, но он также стоит у истоков нашего современного понимания производительности и доброжелательности свободного рынка. Юм защищал собственность и договоры, свободное банковское дело и спонтанный порядок свободного общества. Выступая против доктрины торгового баланса меркантилистов, он указал на выгоды, которые каждый человек получает благодаря процветанию других, даже живущих в иных странах.

Наряду с Джоном Локком вторым отцом либерализма или того, что мы сейчас называем либертарианством, был Адам Смит. И поскольку мы живем в либеральном обществе, Локк и Смит могут считаться архитекторами современного мира. В сочинении “Теория нравственных чувств” Смит различает два вида поведения: личный интерес и благотворительность. Многие критики утверждают, что Адам Смит, или экономисты в целом, или либертарианцы считают, что все поведение людей мотивируется личным интересом.

В своей первой великой книге Смит дал четко понять, что это не так. Разумеется, иногда люди действуют из благожелательности, и общество должно поощрять такие настроения. Тем не менее, говорит Смит, если необходимо, общество может обойтись и без благотворительности, выходящей за рамки семьи. Люди все равно будут накормлены, экономика будет работать, а знание прогрессировать; однако общество не может существовать без справедливости, что означает защиту прав на жизнь, свободу и собственность. Поэтому главной заботой государства должна быть справедливость.

В более известном своем труде “Богатство народов” Смит заложил основы современной экономической науки. Он говорил, что описывает “простую систему естественной свободы”. На элементарном уровне капитализм можно определить как то, что происходит, когда людей оставляют в покое. Смит показал, каким образом, когда люди производят и продают, руководствуясь своей собственной выгодой, “невидимая рука” заставляет их приносить пользу другим. Чтобы получить работу или продать что-нибудь за деньги, каждый должен выяснить, что хотели бы получить другие. Благожелательность важна, но “не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов”. Таким образом, свободный рынок позволяет большему числу людей удовлетворить больше своих желаний и в конце концов наслаждаться более высоким уровнем жизни, чем при любой другой социальной системе.

Самым важным вкладом Смита в либертарианскую теорию стала разработка идеи о спонтанном порядке. Мы часто слышим о конфликте между свободой и порядком, и такая точка зрения представляется логичной. Однако Смит с большей полнотой, чем физиократы и другие более ранние мыслители, показал, что порядок в человеческих делах возникает спонтанно. Позвольте людям взаимодействовать друг с другом свободно, защитите их права на свободу и собственность, и порядок возникнет без централизованного руководства. Рыночная экономика — одна из форм спонтанного порядка; сотни и тысячи — а сегодня миллиарды — людей ежедневно выходят на рынок или в мир бизнеса, думая о том, как они смогут произвести больше товаров, или лучше выполнить работу, или заработать больше денег для себя и своей семьи. Никакая централизованная власть ими не руководит, не руководит ими и какой-либо биологический инстинкт наподобие того, который заставляет пчел производить мед, и тем не менее посредством производства и торговли они создают богатство для себя и других.

Рынок — не единственная форма спонтанного порядка. Возьмем, к примеру, язык. Английский язык никто не сочинил и не обучил ему первых англичан. Он возник и изменялся естественно, спонтанно, в ответ на нужды людей. Или право. Сегодня мы считаем, что законы — это то, что принимает Конгресс, но обычное право^[22] возникло задолго до того, как какой-либо монарх или законодатель захотел его записать. Когда у двух человек возникали разногласия, они просили третьего выступить в качестве судьи. Иногда для заслушивания дела собирался суд присяжных. Судьи и присяжные должны были не “создавать” закон, а стремиться “найти” его, узнать, какой была обычная практика или какие решения принимались в похожих случаях. Так, дело за делом, развивался юридический порядок. Деньги — еще один продукт спонтанного порядка; они возникли естественно, когда людям понадобилось что-то для облегчения торговли. Хайек писал, что “если бы [право] было придумано сознательно, оно бы заслуженно почиталось величайшим из всех изобретений человечества. Но оно, конечно, не было изобретено разумом какого-либо одного человека, точно так же, как язык или деньги или большая часть практик и обычаев, из которых состоит общественная жизнь”. Право, язык, деньги, рынки — наиболее важные институты человеческого общества — возникли спонтанно.

После того как Смит систематически разработал принцип спонтанного порядка, все основные принципы либерализма были сформулированы. К ним относятся: идея высшего закона, или естественного права, достоинство человека, естественные права на свободу и собственность и общественная теория спонтанного порядка. Из этих основ вытекают более специальные идеи: свобода личности, ограниченное и представительное правительство, свободные рынки. Чтобы их сформулировать и дать им определения, потребовалось много времени; за них пришлось побороться.

Рождение либерального века

Американской революции, как и Английской, также предшествовали бурные идеологические дебаты. В Америке XVIII века либеральные идеи доминировали в еще большей степени, чем в Англии XVII столетия. Можно даже утверждать, что в Америке, в сущности, не было нелиберальных идей; различали только консервативных либералов, убеждавших, что, подобно англичанам, американцы должны мирно просить о своих правах, и радикальных либералов, которые в конце концов отклонили даже конституционную монархию и потребовали независимости. Самым влиятельным из радикальных либералов был Томас Пейн. Его можно назвать странствующим проповедником свободы. Родившись в Англии, он уехал в Америку помогать совершить революцию, а когда эта задача была выполнена, он снова пересек Атлантику, чтобы помочь революции во Франции.

Общество и правительство

Величайшим вкладом Пейна в дело революции стал его памфлет “Здравый смысл”, который, как утверждали, разошелся в первые три месяца примерно стотысячным тиражом в стране с трехмиллионным населением. Его читали все; те, кто не умел читать, слушали, когда его читали в салунах, и участвовали в обсуждении его идей. “Здравый смысл” — это не просто призыв к независимости. Пейн предложил радикально либертарианскую теорию обоснования естественных прав и независимости. Прежде всего он проводит различие между обществом и правительством: “Общество создается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками… Общество в любом своем состоянии есть благо, правительство же и самое лучшее есть лишь необходимое зло, а в худшем случае — зло нестерпимое”. Затем разоблачает происхождение монархии: “Будь мы в состоянии сорвать темный покров древности… мы бы обнаружили, что первые цари ничем не лучше главаря разбойничьей шайки, чье дикое поведение и превосходство в коварстве принесли ему звание первого среди грабителей”.

В “Здравом смысле” и последующих произведениях Пейн развил идею о том, что гражданское общество существовало до правительства и люди могут мирно взаимодействовать, создавая спонтанный порядок. Его вера в спонтанный порядок усилилась, когда он увидел, что общество продолжает функционировать и после того, как колониальные правительства были изгнаны из американских городов и колоний. В своих трудах Пейн искусно сочетает нормативную теорию прав личности с позитивным анализом спонтанного порядка.

Однако “Здравый смысл” и “Богатство народов” в 1776 году не были единственными вехами в борьбе за свободу. Их даже нельзя назвать самыми важными событиями этого знаменательного года. В 1776 году американские колонии приняли Декларацию независимости, которую, вероятно, можно считать величайшим либертарианским произведением в истории. Яркие слова Томаса Джефферсона провозгласили на весь мир либеральные представления:

Мы исходим из той очевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относится право на жизнь, свободу и стремление к счастью; что для обеспечения этих прав люди создают правительства, черпающие свои законные полномочия в согласии управляемых, и что всякий раз, когда та или иная форма правления становится губительной для этих целей, право народа — изменить или упразднить ее и создать новую форму правления.

Влияние левеллеров и Джона Локка очевидно. Джефферсон кратко сформулировал три важные мысли: люди имеют естественные права; задача правительства — защищать эти права; если правительство выходит за рамки надлежащих полномочий, люди имеют право “сменить или упразднить его”. За красноречие в изложении либеральных взглядов и за ту роль, которую на протяжении всей своей жизни он играл в либеральной революции, изменившей мир, журналист Джордж Уилл назвал Джефферсона “человеком тысячелетия”. Я полностью согласен с таким определением. Однако следует отметить, что при написании Декларации независимости Джефферсон не был первопроходцем. Джон Адамс, возможно задетый вниманием, выпавшим на долю Джефферсона, спустя несколько лет заявил: “В [Декларации] не содержится ни одной новой идеи, только то, что стало общим местом в Конгрессе еще за два года до ее написания”. Джефферсон и сам говорил, что, хотя он “при ее написании не обращался ни к каким книгам и памфлетам”, он ставил своей целью “не сформулировать новые принципы или новые доводы”, а просто “выразить американский склад ума”. Идеи Декларации независимости были, по его словам, “настроениями того времени, выражавшимися в разговорах, письмах, памфлетах и начальных курсах публичного права”. Либеральные идеи одержали в Соединенных Штатах безоговорочную победу.

Ограничение правительства

Одержав победу в войне и обретя независимость, американцы приступили к практическому воплощению идей, развивавшихся английскими либералами на протяжении XVIII столетия. Выдающийся историк из Гарвардского университета Бернард Бейлин писал в своей статье 1973 года “Центральные темы Американской революции”:

Здесь были реализованы основные идеи радикального либертарианства XVIII века. Во-первых, убежденность в том, что власть есть зло, возможно, необходимость, но необходимость губительная; что власть беспредельно развращает; и что власть следует контролировать, ограничивать, сдерживать всеми способами, позволяющими обеспечивать минимальный уровень гражданского порядка. Писаные конституции, разделение властей, билли о правах, ограничение исполнительной, законодательной и судебной власти, ограничение права принуждать и начинать войну — все это выражает глубокое недоверие к власти, лежащее в сердце идеологии Американской революции и с тех пор являющееся нашим неизменным наследием.

Конституция Соединенных Штатов, основанная на идеях Декларации независимости, учредила правительство, достойное свободного народа. В ее основу был положен принцип, согласно которому люди обладают естественными правами до создания правительства и все полномочия правительства делегируются ему людьми для защиты их прав. Исходя из этого, творцы Конституции не стали устанавливать ни монархию, ни неограниченную демократию — правительство с широкими полномочиями, ограниченное только голосованием избирателей. Вместо этого они тщательно перечислили (в статье 1, раздел 8) полномочия федерального правительства. Конституция, величайшим теоретиком и творцом которой был друг и сосед Джефферсона Джеймс Мэдисон, стала поистине революционным прорывом, учредив правительство с делегированными, перечисленными и тем самым ограниченными полномочиями.

Первое предложение принять Билль о правах многие создатели Конституции сочли излишним, поскольку перечисленные полномочия были настолько ограничены, что правительство не имело возможности нарушать права людей. В конце концов было решено добавить Билль о правах, по словам Мэдисона, “для пущей осторожности”. После перечисления конкретных прав в первых восьми поправках первый Конгресс добавил еще две, которые резюмировали всю структуру создаваемого федерального правительства. Девятая поправка гласит: “Перечисление в Конституции определенных прав не должно толковаться как отрицание или умаление других прав, сохраняемых за народом». В Десятой поправке говорится следующее: “Полномочия, не делегированные Соединенным Штатам настоящей Конституцией и не запрещенные для отдельных штатов, сохраняются соответственно за штатами либо за народом”. Здесь опять нашли выражение фундаментальные догматы либерализма: люди имеют права до того, как они создадут правительство, и сохраняют все права, которые они явно не передали правительству; а национальное правительство не имеет никаких полномочий, помимо тех, которыми оно было явным образом наделено Конституцией.

Как в Соединенных Штатах, так и в Европе столетие после Американской революции было отмечено широким распространением либерализма. Писаные конституции и билли о правах защитили свободу и гарантировали верховенство права. Гильдии и монополии были в значительной степени ликвидированы, а все ремесла полностью открыты для конкуренции на основе заслуг. Значительно расширилась свобода печати и религии, права собственности стали более защищенными, а международная торговля — свободной.

Гражданские права

Индивидуализм, естественные права и свободные рынки логически привели к агитации за распространение гражданских и политических прав на тех, кто был лишен свободы и участия во власти, — прежде всего рабов, крепостных и женщин. Первое в мире общество против рабства было основано в Филадельфии в 1775 году, и в течение следующих ста лет рабство и крепостничество были упразднены во всем западном мире. Во время дебатов в британском парламенте по поводу идеи компенсации рабовладельцам за утрату их “собственности” либертарианец Бенджамин Пирсон возразил, что он-то “полагал, что именно рабы должны получить компенсацию”. Издание Тома Пейна Pennsylvania Magazine or, American Monthly Museum в 1775 году публиковало волнующие призывы в защиту прав женщин. Мэри Уоллстоункрафт, друг Пейна и других либералов, в 1792 году опубликовала в Англии сочинение “Защита прав женщин”. Первый феминистский съезд в США состоялся в 1848 году, когда женщины начали требовать для себя тех же естественных прав, которых белые мужчины добились в 1776 году и которые теперь требовали предоставить черным мужчинам. Согласно выражению английского историка Генри Самнера Мэна, мир двигался от общества статуса к обществу договора.

Либералы также бросили вызов постоянно грозящему призраку войны. В Англии Ричард Кобден и Джон Брайт не уставали повторять, что свободная торговля объединит людей разных народов в миролюбивое сообщество и уменьшит вероятность возникновения войны. Благодаря новым ограничениям, наложенным на правительство, и усилению недоверия общества к правителям политикам стало сложнее вмешиваться в дела других государств и вступать в войны. После смуты Французской революции и окончательного поражения Наполеона в 1815 году большинство народов Европы наслаждались столетием относительного мира и прогресса. Исключением были войны за национальное объединение и Крымская война.

Плоды либерализма

Освобождение творческих сил людей привело к поразительному научному и материальному прогрессу. Журнал Nation, который в то время был подлинно либеральным изданием, оглядываясь на уходящий 1900 год, писал: “Освобожденные от мелочного вмешательства правительства, люди посвятили себя своей естественной задаче — улучшению условий собственной жизни, что принесло удивительные результаты, которые можно наблюдать повсеместно”. Трудно переоценить технологические усовершенствования либерального XIX века: паровой двигатель, железная дорога, телеграф, телефон, электричество, двигатель внутреннего сгорания. Благодаря накоплению капитала и “чуду сложных процентов” в Европе и Америке огромные массы людей начали освобождаться от каторжно тяжелого труда, который с незапамятных времен был естественным спутником человечества. Произошло беспрецедентное снижение детской смертности, и начался рост средней продолжительности жизни. Человек, оглянувшийся назад в 1800 году, увидел бы мир, который для большинства людей мало изменился за тысячи лет; к 1900 году мир было уже не узнать.

На протяжении XIX века либеральная мысль продолжала развиваться. Иеремия Бентам разработал теорию утилитаризма, утверждающего, что правительство должно содействовать “наибольшему счастью наивозможно большего числа членов общества”. Хотя его философские предпосылки отличались от предпосылок теории естественных прав, он в целом пришел к тем же выводам об ограниченном правительстве и свободных рынках. Алексис де Токвилль прибыл в Америку, чтобы посмотреть, как работает свободное общество, и между 1834 и 1840 годами напечатал свои выдающиеся наблюдения под названием “Демократия в Америке”. Джон Стюарт Милль в 1859 году опубликовал очерк “О свободе” — мощное выступление в защиту свободы личности. В 1851 году Герберт Спенсер, выдающийся ученый, чьи работы сегодня незаслуженно игнорируются и зачастую искажаются, издал исследование “Социальная статика”, в котором выдвинул свой “закон равной свободы”. Это произведение представляет собой раннее и ясное изложение современного либертарианского кредо. Основной принцип Спенсера гласит, что “каждый человек может требовать полной свободы реализовывать свои способности, если это не мешает всем остальным людям обладать такой же свободой”. Спенсер подчеркивал, что “закон равной свободы явно применим ко всем людям — к женщинам наравне с мужчинами”. Он также развил критику войны с позиций классического либерализма, противопоставив промышленное общество, в котором люди мирно занимаются производством и торговлей, добровольно участвуя в различных объединениях, военному обществу, в котором превалирует война и государство управляет жизнью своих подданных в своих собственных целях.

Золотой век Германии подарил миру великих писателей-либералов Гёте и Шиллера и философов и ученых Иммануила Канта и Вильгельма фон Гумбольдта, внесших важный вклад в либеральную философию. Кант подчеркивал автономию личности и попытался обосновать права и свободы личности на основе требований самого разума. Он потребовал “юридической конституции, которая гарантировала бы каждому его свободу в рамках закона, чтобы каждый был свободен искать свое счастье любым путем, который он считает наилучшим, до тех пор пока не нарушает законных свобод и прав своих сограждан”. Гумбольдт в классическом труде “О пределах государственной деятельности”, оказавшем сильное влияние на очерк Милля “О свободе”, доказывал, что полное развитие человеческих сил требует не только свободы, но и “разнообразия ситуаций”, под которым он понимал широкое разнообразие обстоятельств и условий жизни — говоря современным языком, “различные образы жизни”, которые люди могли бы постоянно пробовать и выбирать. В начале столетия самым известным либералом на континенте был француз Бенжамен Констан. Один современник сказал о нем: “Он любил свободу так, как иные любят власть”. Подобно Гумбольдту, Констан представлял свободу как систему, в которой люди могут наилучшим образом раскрывать и развивать свою личность и интересы. В одном из своих эссе он противопоставил значение свободы в античных республиках — равное участие в общественной жизни — современной свободе — свободе человека говорить, писать, владеть собственностью, торговать и следовать своим частным интересам. Соратником Констана была писательница мадам де Сталь, возможно более всего известная выражением “Свобода стара; нов деспотизм”, относящимся к попыткам сторонников королевского абсолютизма отобрать давшиеся дорогой ценой свободы Средних веков, закрепленные в хартиях.

Другой французский либерал Фредерик Бастиа выступал в парламенте как страстный поборник свободной торговли; он написал множество остроумных и язвительных статей, критикующих государство и всю его деятельность. В своем последнем очерке “Что видно и чего не видно” Бастиа объяснил очень важную вещь: все, что делает государство — строит мосты, субсидирует искусство, платит пенсии, — вызывает простые и видимые следствия. Деньги циркулируют, рабочие места создаются, и людям кажется, что государство порождает экономический рост. Задача экономиста — осознать то, что невозможно увидеть: непостроенные дома, некупленную одежду, несозданные рабочие места, — потому что посредством налогов деньги забираются у тех, кто потратил бы их сам. В эссе “Закон” Бастиа подверг критике идею “узаконенного грабежа”, при котором люди используют государство для присвоения того, что произвели другие. А в “Прошении фабрикантов свечей против конкуренции Солнца”, выступив от имени производителей свечей, просящих парламент перекрыть солнечный свет, что заставило бы людей пользоваться свечами и днем, он высмеял французских предпринимателей, желавших оградить себя от конкуренции. Это была опережающая сатира на “антидемпинговое” законодательство.

В США во главе движения аболиционистов стояли, естественно, либертарианцы. Ведущие аболиционисты называли рабство “кражей людей”, поскольку оно отрицало собственность человека на свое тело и похищало саму личность человека. Их аргументы были аналогичны аргументам левеллеров и Джона Локка. Уильям Ллойд Гаррисон писал, что его цель не просто отмена рабства, а “освобождение всего человечества от господства человека над человеком, от рабства личности, от правительства грубой силы”. Другой аболиционист Лисандер Спунер на основе доводов против рабства, базирующихся на естественных правах, пришел к выводу, что никакой договор, включая Конституцию, который человек не подписывал лично, не может служить основанием для отказа ему в естественных правах. Подобно ему, Фредерик Дуглас также сформулировал свои аргументы за отмену рабства на основе идей классического либерализма — самопринадлежности и естественных прав.

Упадок либерализма

К концу XIX века классический либерализм начал уступать позиции новым формам коллективизма и государственной власти. Как это могло случиться, если либерализму удалось добиться таких успехов: избавить огромные массы людей от тяжелого ига этатизма и высвободить силы, приведшие к беспрецедентному повышению уровня жизни? Этот вопрос мучает либералов и либертарианцев на протяжении всего XX века.

Одна из проблем заключалась в том, что либералы обленились; они забыли предостережение Джефферсона, что “цена свободы — постоянная бдительность”, и посчитали, что очевидная социальная гармония и изобилие, принесенные либерализмом, отобьют всякое желание возродить старый порядок. Некоторые либеральные интеллектуалы высказывали мнение, что либерализм был завершенной системой, в развитие которой ничего интересного сделать уже нельзя. Появившийся социализм, особенно в его марксистском варианте, теорию которого еще только предстояло разработать, привлек молодых интеллектуалов.

Возможно также, что люди забыли, каких трудов стоило создание общества изобилия. Американцы и британцы, родившиеся во второй половине XIX века, вступали в мир быстро увеличивавшегося богатства, развивающихся технологий и растущего уровня жизни; им не было известно, что мир не всегда был таким. А те, кто понимал, что мир был иным, могли предположить, что стародавняя проблема бедности уже решена и больше нет необходимости сохранять социальные институты, обеспечившие ее решение.

По тем же причинам вопросы производства и распределения стали обсуждаться в отрыве друг от друга. В мире изобилия люди стали воспринимать производство как должное и принялись обсуждать “проблему распределения”. Великий философ Фридрих Хайек сказал мне в одном интервью:

Лично я убежден, что причиной, которая привела интеллектуалов, особенно в англоговорящем мире, к социализму, был человек, имевший репутацию великого героя классического либерализма, — Джон Стюарт Милль. В своем знаменитом учебнике “Основы политической экономии”, увидевшем свет в 1848 году и в течение нескольких десятилетий являвшемся основным руководством по этому предмету, переходя от теории производства к теории распределения, он заявляет следующее: “Как только вещи появляются, люди, порознь или коллективно, могут поступать с ними, как им заблагорассудится”. Будь это так, я бы признал, что очевидный моральный долг — следить, чтобы они были справедливо распределены. Однако это неверно, поскольку, если бы мы действительно делали с произведенными товарами все, что нам заблагорассудится, люди никогда бы не стали производить их снова.

Кроме того, впервые в истории люди поставили под вопрос терпимое отношение к бедности. До Промышленной революции бедны были все; не было предмета для изучения. Только когда большинство людей стали богатыми — по историческим стандартам, — люди начали задаваться вопросом, почему до сих пор существуют бедные. Так, Чарльз Диккенс сокрушался по поводу уже исчезавшего детского труда, благодаря которому многие дети смогли выжить, тогда как в прежние времена они были бы обречены на смерть, что, собственно, и происходило с большинством из них с незапамятных времен; а Карл Маркс предложил образ мира всеобщей свободы и изобилия. Между тем успехи науки и производства привели к появлению идеи о том, что инженеры и руководители корпораций могут управлять обществом точно так же, как они планируют деятельность крупной корпорации.

Утилитаристский акцент Бентама и Милля на “наибольшее счастье наивозможно большего числа членов общества” побудил некоторых ученых поставить под вопрос необходимость ограниченного правительства и защиты прав личности. Если главное — обеспечение процветания и счастья, зачем идти окольным путем защиты прав? Почему бы просто не нацелиться непосредственно на экономический рост и процветание для всех? Люди забыли концепцию спонтанного порядка, изъяли из рассмотрения проблему производства и принялись разрабатывать схемы управления экономикой в направлении, заданном политически.

Конечно, мы не должны сбрасывать со счетов старую как мир человеческую страсть к власти над людьми. Кто-то забыл об источниках экономического прогресса, кто-то оплакивал распад семьи и общества, к чему привели свобода и изобилие, а кто-то искренне верил, что марксизм мог сделать богатыми и свободными всех, без необходимости работать в беспросветном фабричном аду. Однако было немало таких, кто использовал эти идеи как средство для захвата власти. Поскольку божественное право монархов больше не убеждало людей расставаться со свободой и собственностью, искатели власти взяли на вооружение национализм, эгалитаризм, расовые предрассудки, классовую борьбу и неопределенные обещания, что государство разрешит все проблемы.

К концу столетия оставшиеся либералы потеряли надежду на будущее. Журнал Nation в редакционной статье писал, что “материальный комфорт ослепил нынешнее поколение, заставив забыть о том, откуда он появился”, и выражал беспокойство, что, “дабы от [этатизма] вновь отказались, должны произойти катастрофические международные войны”. Герберт Спенсер опубликовал работу “Грядущее рабство” и перед смертью в 1903 году скорбел о том, что мир возвращается к войне и варварству.

И действительно, как того опасались либералы, век европейского мира, начавшийся в 1815 году, оборвался в 1914 году с началом Первой мировой войны. В значительной мере война была следствием того, что на смену либерализму пришли этатизм и национализм, но сама война для либерализма сыграла роль контрольного выстрела. В США и Европе в ответ на войну правительства расширили сферу деятельности и полномочия. Непомерное налогообложение, воинская повинность, цензура, национализация и централизованное планирование — не говоря уже о 10 миллионах павших во Фландрии, в Вердене и на других полях сражений — ясно говорили, что вслед за эпохой либерализма, которая только недавно сменила старый порядок, пришла эпоха мегагосударства.

Подъем современного либертарианского движения

На протяжении Прогрессивной эры, Первой мировой войны, Нового курса и Второй мировой войны американские интеллектуалы пылко верили в большое правительство. Герберт Кроули, первый редактор журнала New Republic, писал в книге “Обетование американской жизни”, что оно будет исполнено “не посредством… экономической свободы, а с помощью определенной степени дисциплины; не благодаря широкому удовлетворению желаний отдельных людей, а путем высокой степени их подчинения и самоотречения”. Даже устрашающий коллективизм, поднимавший голову в Европе, не вызывал отвращения у многих прогрессистских журналистов и интеллектуалов в Америке. Энн О’Хеар Маккормик писала в газете New York Times в первые месяцы Нового курса Франклина Рузвельта:

Атмосфера [в Вашингтоне] странным образом напоминает Рим в первые недели после марша “чернорубашечников”, Москву в начале реализации пятилетнего плана…

Нечто гораздо более реальное, чем молчаливое согласие, наделяет президента полномочиями диктатора. Эти полномочия — бесплатный дар, что-то вроде единогласной доверенности… Америка сегодня буквально требует приказов… Нынешний обитатель Белого дома не только обладает полномочиями, превосходящими полномочия любого из его предшественников, — он возглавляет правительство, которое располагает большим контролем над частной деятельностью, чем любое другое, когда-либо существовавшее в Соединенных Штатах… [Администрация Рузвельта] желает создать федерацию промышленности, труда и правительства по модели корпоративного государства, существующего в Италии.

Хотя небольшое число либералов, среди которых особенно выделялся журналист Г. Л. Менкен, открыто протестовали, интеллектуалы и народ молчаливо согласились на переход к большому правительству. Кажущийся успех правительства в преодолении Великой депрессии и победа во Второй мировой войне породили веру, что правительство способно решить любые проблемы. Но уже спустя 25 лет после окончания войны общественные настроения начали поворачиваться против мегагосударства.

Экономисты австрийской школы

Между тем даже в самое трудное для либертарианства время продолжали появляться замечательные мыслители, которые развивали либеральные идеи. Одним из них был Людвиг фон Мизес, австрийский экономист, бежавший от нацистов вначале в Швейцарию в 1934 году, а затем в 1940 году в США. В своей поразительной книге “Социализм” Мизес показал, что социализм не может работать, поскольку без частной собственности и системы цен невозможно определить, что и как следует производить. Его ученик Фридрих Хайек говорил о влиянии, которое “Социализм” оказал на некоторых подающих наибольшие надежды молодых интеллектуалов того времени:

“Социализм”, впервые появившись в 1922 году, произвел сильное впечатление. Эта книга постепенно изменила существо взглядов многих молодых идеалистов, которые вернулись к своим университетским занятиям после Первой мировой войны. Я знаю это, потому что был одним из них…

Социализм обещал желаемое — более рациональный, более справедливый мир. А потом появилась эта книга. Она нас обескуражила. Эта книга объяснила нам, что мы не там искали лучшее будущее.

Еще одним молодым интеллектуалом, вера в социализм которого была разбита Мизесом, был Вильгельм Рёпке, ставший главным советником Людвига Эрхарда, министра экономики Германии после Второй мировой войны и главного архитектора “немецкого экономического чуда” 1950–1960-х годов. Другим потребовалось больше времени, чтобы во всем разобраться. Американский экономист и автор многих бестселлеров Роберт Хейлбронер писал, что в 1930-х годах, когда он изучал экономическую теорию, довод Мизеса о невозможности планирования “не казался достаточно убедительной причиной, чтобы отвергнуть социализм”. Пятьдесят лет спустя Хейлбронер признал в журнале New Yorker: “Оказалось, что Мизес был прав”. Лучше поздно, чем никогда.

Главное произведение Мизеса — всеобъемлющий трактат по экономической теории “Человеческая деятельность”. Эта книга представляет собой полное изложение экономической теории, которую Мизес считал наукой о всей целенаправленной деятельности человека. Мизес был бескомпромиссным сторонником свободного рынка; он убедительно показал, что всякое вмешательство правительства в функционирование рынка приводит к уменьшению богатства и снижению общего уровня жизни.

Ученик Мизеса Хайек стал не только блестящим экономистом — в 1974 году он получил Нобелевскую премию, — но, возможно, величайшим социальным мыслителем столетия. В книгах The Sensory Order, “Контрреволюция науки”, “Конституция свободы” и “Закон, законодательство и свобода” он исследует самые разнообразные темы, начиная с психологии и неправильного применения методов физики в социальных науках и заканчивая правом и политологией. В своем наиболее известном произведении “Дорога к рабству”, увидевшем свет в 1944 году, Хайек предупреждал страны, которые в то время были вовлечены в войну с тоталитаризмом, что плановая экономика ведет не к равенству, а к новой сословно-классовой системе, не к процветанию, а к бедности, не к свободе, а к рабству. Книга подверглась яростным нападкам со стороны социалистов и склонных к левизне интеллектуалов Англии и США, однако продавалась она очень хорошо (возможно, это одна из причин, почему авторы академических трудов ее так невзлюбили), вдохновив новое поколение молодых людей на изучение либертарианских идей. В своей последней книге “Пагубная самонадеянность”, опубликованной в 1988 году, Хайек, которому тогда было почти девяносто, вернулся к проблеме, стоявшей в центре его научных интересов: спонтанному порядку — “результату человеческой деятельности, но не замысла”. Пагубная самонадеянность интеллектуалов, говорит он, заключается в допущении, что умные люди могут спроектировать экономику или общество лучше, чем с виду хаотичные взаимодействия миллионов людей. Эти умники не в состоянии осознать глубины своего невежества и того, каким образом рынок использует все локализованное знание, которым обладает каждый из нас.

Последние классические либералы

Небольшая группа писателей и политических мыслителей не позволяла забыть либертарианские идеи. Г. Л. Менкен больше известен как журналист и литературный критик, но ему также принадлежат глубокие размышления о политике; он говорил, что его идеалом является “правительство, балансирующее на грани того, чтобы вообще не быть правительством”. Альберт Джей Нок (автор книги “Наш враг государство”), Гарет Гарретт, Джон Флинн, Феликс Морли и Фрэнк Ходоров были обеспокоены будущим ограниченного, конституционного правительства перед лицом Нового курса и политикой постоянной подготовки к войне, проводившейся США в XX веке. Генри Хэзлитт, журналист, писавший на экономические темы, служил связующим звеном между этими школами. Он работал в Nation и New York Times, вел колонку в Newsweek, написал восторженную рецензию на “Человеческую деятельность” Мизеса и популярно изложил принципы экономики свободного рынка в небольшой книге “Экономическая наука в одном уроке”^[23], написанной на основе логики Бастиа о том, “что видно и чего не видно”. Менкен сказал о нем: “Это один из немногих экономистов в истории человечества, умевших хорошо писать”.

В мрачном 1943 году, в разгар Второй мировой войны и Холокоста, когда самое могущественное правительство за всю историю США вступило в союз с одной тоталитарной силой, чтобы победить другую, три замечательные женщины опубликовали книги, которые, можно сказать, вызвали к жизни современное либертарианское движение. Роуз Уайлдер Лейн, дочь Лоры Инголлз Уайлдер, автора книги “Домик в прериях” и других историй о грубом американском индивидуализме, опубликовала страстный исторический очерк “Открытие свободы”. Изабел Патерсон, романистка и литературный критик, издала книгу “Бог из машины”, в которой защищала индивидуализм как источник прогресса в мире. А Айн Рэнд опубликовала роман “Источник”.

Айн Рэнд

“Источник” — обширный роман об архитектуре и цельности. Индивидуалистский лейтмотив этой книги не соответствовал духу времени, и критики подвергли ее свирепым нападкам. Однако роман нашел своих читателей, которым, собственно, и предназначался. Поначалу продажи шли медленно, затем начали быстро расти. Два полных года книга продержалась в списке бестселлеров газеты New York Times. В 1940-х годах ее открыли для себя сотни тысяч читателей, а в общем итоге миллионы, и тысячи из них книга подвигла на более глубокое знакомство с идеями Айн Рэнд. Она продолжила работать и в 1957 году написала еще более успешный роман “Атлант расправил плечи” и основала ассоциацию единомышленников, разделявших ее философию, которую она называла объективизмом. Хотя политическая философия Айн Рэнд и была либертарианской, не все либертарианцы были согласны с ее метафизическими, этическими и религиозными взглядами. Некоторым не нравились прямолинейность подачи и возникший вокруг нее культ.

Подобно Мизесу и Хайеку, Рэнд доказывала важность иммиграции не только для Америки, но и для американского либертарианства. Мизес бежал от нацистов, Рэнд бежала от коммунистов, пришедших к власти в ее родной России. Однажды после выступления ее спросили: “Почему нас должно заботить то, что о нас думает иностранка?”, и писательница ответила с присущей ей пылкостью: “Я сама решила быть американкой. А что сделали вы, кроме того, что дали себе труд родиться?”

Послевоенное возрождение

Вскоре после публикации романа “Атлант расправил плечи” появилась книга экономиста из Чикагского университета Милтона Фридмена “Капитализм и свобода”, в которой автор утверждал, что политическая свобода не может существовать без частной собственности и экономической свободы. Известность Фридмена как экономиста, в 1976 году получившего Нобелевскую премию, основывалась на его работах по денежной теории. Однако благодаря книге “Капитализм и свобода”, колонке в журнале Newsweek, которую он вел на протяжении многих лет, а также книге и серии телепередач 1980 года “Свобода выбора” он стал самым известным американским либертарианцем прошлого поколения.

Другой экономист, Мюррей Ротбард, пользуется меньшей известностью, но тем не менее сыграл важную роль в создании как теоретической структуры современной либертарианской мысли, так и политического движения, связанного с этими идеями. Его перу принадлежит большой экономический трактат “Человек, экономика и государство”, четырехтомная история Американской революции Conceived in Liberty, краткое руководство по теории естественных прав и следующим из нее выводам “Этика свободы”, популярный либертарианский манифест “К новой свободе”, а также огромное множество брошюр и статей в общественно-политических журналах и информационных бюллетенях. Либертарианцы сравнивали его как с Марксом, создателем комплексной политико-экономической теории, так и с Лениным, неутомимым организатором радикального движения.

В 1974 году либертарианство пережило взрыв интереса и уважения к себе в научной среде благодаря публикации произведения философа Роберта Нозика из Гарвардского универститета “Анархия, государство и утопия”. Прибегнув к остроумной и зубастой логике, Нозик изложил аргументы в пользу прав, из которых следовало:

…[существование] минимального государства, ограниченного узкими функциями защиты от насилия, воровства, мошенничества, принуждения к выполнению договоров и т. п., оправдано, однако любое более громоздкое государство будет нарушать право людей на то, чтобы их не принуждали делать определенные вещи, и его существование будет неоправданным; поэтому минимальное государство является вдохновляющей и правильной [целью].

Он хитроумно призвал к легализации “капиталистических актов между лицами, достигшими возраста согласия”. Книга Нозика — наряду с книгой Ротбарда “К новой свободе” и очерками Айн Рэнд по политической философии — определила содержание взглядов современных либертарианцев, которые в значительной степени заново сформулировали закон Спенсера о равной свободе: люди имеют право делать все, что хотят, если они уважают равные права других. Задача государства — защищать права людей от внешних агрессоров и от соседей, которые убивают, насилуют, грабят, нападают на нас или занимаются мошенничеством. Но если государство станет заниматься чем-то большим, оно само нарушит наши права и свободы.

Либертарианство сегодня

Либертарианство иногда обвиняют в том, что оно негибко и догматично, однако фактически оно задает принципы построения обществ, в которых свободные люди могут жить вместе в мире и гармонии, когда каждый сам ищет, говоря словами Джефферсона, “пути обустройства и улучшения своей жизни”. Общество, созданное на основе либертарианских принципов, является наиболее динамичным и инновативным из всех когда-либо существовавших на земле, о чем свидетельствует беспрецедентный прогресс в науке, технологии и стандартах жизни со времен либеральной революции конца XVIII века. В либертарианском обществе широко распространена благотворительность, причем люди занимаются ею по зову сердца, без какого-либо принуждения со стороны государства.

Либертарианство является также стимулирующей творчество и динамичной основой для интеллектуальной деятельности. Сегодня именно идеи этатистов представляются старыми и избитыми на фоне подлинного взрыва интереса к либертарианским исследованиям в таких областях, как экономическая теория, право, история, философия, психология, феминизм, экономическое развитие, гражданские права, образование, защита окружающей среды, социальная теория, биоэтика, гражданские свободы, внешняя политика, информационные технологии и т. д. Либертарианство создало систему исходных принципов для научных исследований и решения проблем, но наше понимание движущих сил свободного и несвободного обществ будет продолжать развиваться.

Сегодня интеллектуальное развитие либертарианских идей продолжается, и их влияние растет благодаря умножению числа либертарианских журналов и научно-исследовательских учреждений, возрождению традиционной американской враждебности к централизованному правительству и, что самое главное, по причине очевидной неспособности большого правительства выполнить свои обещания.

Глава 3. Какие права у нас есть?

Как левые, так и правые критики жалуются, что в Америке 1990-х не стихают разговоры о правах. Во всех политических дебатах очень скоро стороны начинают основывать свои аргументы на правах — правах собственности, правах на социальное обеспечение, правах женщин, правах некурящих, праве на жизнь, праве на аборты, правах гомосексуалистов, праве на оружие и т. д.

Недавно один журналист спросил меня, что я думаю о предложении самозваных коммунитарианцев “на время приостановить эмиссию новых прав”. Американские коммунитарианцы конца ХХ века считают, что “коммуна”, “сообщество” должны в некотором смысле быть превыше индивида, поэтому нет ничего удивительного в их предложении “перестать болтать” о правах. Как же глубоко они заблуждаются! Коммунитарианцы, видимо, представляют себе права в виде неких коробочек; когда их слишком много, они не помещаются в комнате. С точки зрения либертарианцев, у нас есть бесчисленное множество прав, заключенных в одном естественном праве. Человек имеет одно фундаментальное право: самому выбирать, как ему жить, если он не нарушает равных прав других людей.

Это одно-единственное право имеет бесконечное множество следствий. Как сказал Джеймс Уилсон, один из тех, кто подписал Конституцию, в ответ на предложение включить в Конституцию Билль о правах: “Перечислить все права человека! Я уверен, господа, что никто из присутствовавших на последнем конвенте не взялся бы за это”. В конце концов, человек имеет право носить или не носить шляпу; жениться или оставаться холостым; выращивать бобы или яблоки; открывать галантерейный магазин. В самом деле, если уж приводить конкретные примеры, человек имеет право продавать апельсины тому, кто желает их купить, даже при диаметре всего 23/8 дюйма (хотя действующим федеральным законодательством это запрещено).

Невозможно заранее перечислить все права, которые у нас есть; обычно мы берем на себя труд сформулировать их явно, только когда кто-то предлагает что-то ограничить. Отношение к правам как к осязаемым требованиям, количество которых должно быть ограничено, свидетельствует о неправильном понимании всей концепции прав.

Однако жалобы на “размножение прав” имеют некоторые основания. В современной Америке существует проблема размножения ложных “прав”. Когда права становятся просто юридическими требованиями, связанными с интересами и предпочтениями, появляется почва для политического и социального конфликта. В отличие от прав между интересами и предпочтениями разных людей могут возникать противоречия. В свободном обществе подлинные права человека не противоречат друг другу. Однако существует много конфликтов среди держателей так называемых прав на социальное обеспечение, требующих, чтобы кто-то другой обеспечил нас тем, что мы желаем иметь, будь то образование, медицинская помощь, пособия, субсидии фермерам или беспрепятственный вид через чужую землю. Это фундаментальная проблема демократии заинтересованных групп и интервенционистского государства. В либеральном обществе люди принимают на себя риски и обязательства, заключая договоры; интервенционистское государство посредством политического процесса налагает на людей обязательства, противоречащие естественным правам людей.

Итак, какие права у нас все-таки есть и как отличить подлинное право от ложного? Вернемся к одному из основных документов в истории прав человека — Декларации независимости. Во втором абзаце Томас Джефферсон сформулировал заявление о правах и их смысле, с которым вряд ли что может сравниться по изяществу и краткости. Как отмечалось в главе 2, при написании Декларации перед Джефферсоном была поставлена задача выразить общие настроения американских поселенцев, и ее выполнение было поручено именно ему не потому, что он мог предложить какие-то новые идеи, а из-за присущего ему “особенного дара выразительности”. Джефферсон так объяснил миру доводы американцев:

Мы исходим из той очевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относится право на жизнь, свободу и стремление к счастью; что для обеспечения этих прав люди создают правительства, черпающие свои законные полномочия в согласии управляемых, и что всякий раз, когда та или иная форма правления становится губительной для этих целей, право народа — изменить или упразднить ее и создать новую форму правления.

Давайте попытаемся сделать выводы из документа, основавшего Америку.

Основные права

Всякая теория прав должна с чего-то начинаться. Большинство либертарианских философов начали бы доказательство раньше, чем это сделал Джефферсон. Люди, в отличие от животных, приходят в мир без инстинктивного знания своих нужд и способов их удовлетворения. Как сказал Аристотель, человек — это разумное и мыслящее животное; люди используют способность мыслить, чтобы понять свои нужды, мир вокруг себя и как использовать мир для удовлетворения своих нужд. Так, для того чтобы использовать свой разум, сотрудничать с другими людьми и достигать целей, которые в одиночку достичь невозможно, люди нуждаются в общественной системе.

Каждый человек — уникальная личность. Люди существа общественные — нам нравится взаимодействовать с другими людьми, и мы получаем от этого выгоду, — но мыслим и действуем мы индивидуально. Каждый индивидуум владеет собой. Какие еще существуют варианты, помимо владения самим собой?

• Кто-то — монарх или господствующая раса — может владеть другими людьми. Платон и Аристотель утверждали, что существуют разные виды людей, одни более умны, чем другие, и поэтому наделены правом и ответственностью править, подобно тому как взрослые направляют детей. Некоторые формы социализма и коллективизма — явно или неявно — основаны на идее, что многие люди некомпетентны принимать решения, касающиеся их собственной жизни, поэтому за них решения должны принимать более одаренные собратья. Однако это означало бы, что никаких универсальных прав человека не существует, а есть только права, которыми одни обладают, а другие нет, что отрицало бы человеческую природу тех, кто обречен кому-то всегда принадлежать.

• Все владеют всеми, завершенная коммунистическая система. В такой системе, прежде чем предпринять действие, необходимо получить разрешение от всех остальных. Но ни один человек не может дать разрешение, не посоветовавшись со всеми остальными. Регресс в бесконечность сделал бы любое действие логически невозможным. На практике, поскольку полное взаимное владение невозможно, такая система свелась бы к предыдущей: кто-то один (или одна группа) владел бы всеми остальными. Именно это и произошло в коммунистических государствах: партия стала диктаторской правящей элитой.

Таким образом, как коммунистическое, так и аристократическое правление делит мир на фракции или классы. Единственный вариант, который является гуманным, логичным и соответствующим человеческой природе, — самопринадлежность. Понятно, что в этом обсуждении проблема самопринадлежности затронута весьма поверхностно; в любом случае мне нравится простое заявление Джефферсона: естественные права самоочевидны.

Тысячелетиями завоеватели и угнетатели твердили, что люди не созданы равными, что одним предназначено править, другим — быть подданными. К XVIII веку этот древний предрассудок был отброшен; Джефферсон развенчал его с присущей ему выразительностью: “Ни большинство людей не рождаются с седлами на спинах, ни немногие избранные не рождаются со шпорами, чтобы милостью Божьей ездить на них на законном основании”. Сейчас, когда мы вступаем в XXI век, идея равенства принята практически повсеместно. Конечно, люди не одинаково высоки, красивы, умны, добры, вежливы или успешны. Но у них есть равные права, поэтому они должны быть одинаково свободными. Как писал юрист-стоик Цицерон, “если богатство уравнивать нежелательно и невозможно, чтобы все имели одни и те же таланты, то законные права должны быть одинаковыми по крайней мере для всех граждан одного государства”.

В наше время этот вопрос запутан до невозможности. С целью обеспечить равенство результатов многие пропагандируют вмешательство государства (как мягкое, так и репрессивное). Сторонники материального равенства, по всей видимости, не чувствуют необходимости отстаивать его как принцип; странно, но они, кажется, считают его самоочевидным. Защищая равенство, они, как правило, путают три идеи:

• Право на равенство перед законом, которое имел в виду Джефферсон.

• Право на равенство результатов, означающее, что каждый имеет одинаковое количество — чего? Обычно поборники равноправия имеют в виду одинаковое количество денег, но почему единственный критерий — деньги? Почему не равенство красоты, волос или труда? В действительности равенство результатов требует политического решения об измерении и распределении, но в любом обществе это решение можно принять только в том случае, если некая группа навяжет свои взгляды остальным. В мире разнообразия подлинное равенство результатов логически невозможно, и попытка достичь его приведет к чудовищным результатам. Обеспечение равных результатов требует неравного отношения к людям.

• Право на равенство возможностей, означающее равные шансы на успех в жизни. Люди, которые понимают слово “равенство” в этом смысле, обычно имеют в виду равные права, однако попытка создать истинное равенство возможностей может быть столь же диктаторской, как попытка обеспечить равные результаты. Дети, растущие в разных семьях, никогда не будут в равной степени подготовлены к взрослому миру, однако любая альтернатива свободе семьи приведет к созданию государства-няньки еще худшего порядка. Логика полного равенства возможностей вполне может привести к решению, описанному в рассказе Курта Воннегута “Гаррисон Бержерон”, где красивых уродуют шрамами, грациозных заковывают в кандалы, а умных постоянно сбивают с мысли звуковыми помехами.

Вид равенства, соответствующий свободному обществу, — равные права. Как ясно утверждается в Декларации независимости, права не являются даром правительства. Они естественны и неизменны, присущи природе человека, и люди обладают ими в силу своей принадлежности роду человеческому, особенно в силу способности отвечать за свои действия. Даются ли права Богом или природой, в данном контексте не важно. Помните, первый абзац Декларации независимости говорит о “законах природы и ее Творца”? Важно то, что права неотчуждаемы, т. е. они не даруются каким-либо другим человеком. В частности, они не даруются правительством; люди создают правительства, чтобы защищать права, которыми они уже обладают.

Самопринадлежность

Поскольку каждый человек владеет собой, своим телом и своим разумом, он имеет право на жизнь. Незаконное отнятие жизни другого человека — убийство — самое серьезное из всех возможных нарушений его прав.

К сожалению, в наше время термину “право на жизнь” присвоено два сбивающих с толку значения. Было бы лучше, если б мы придерживались формулировки “право самопринадлежности”. Одни, главным образом политики правого крыла, используют принцип “право на жизнь” для защиты прав эмбрионов (еще нерожденных детей), выступая против абортов. Очевидно, это не тот смысл, который вкладывал в него Джефферсон. Другие, главным образом левые политики, утверждают: “право на жизнь” означает, что каждый имеет фундаментальное право на предметы жизненной необходимости — пищу, одежду, кров, медицинское обслуживание, возможно даже, на восьмичасовой рабочий день и двухнедельный отпуск.

Однако, если право на жизнь действительно означает вышеназванное, следовательно, один человек имеет право заставить других отдать ему всё это, нарушая их равные права. Философ Джудит Джарвис Томсон пишет: “Если я тяжело больна и спасти меня может лишь холодная рука Генри Фонды, приложенная к моему горячему лбу, все равно я не имею права на это”. А если она не имеет права на прикосновение Генри Фонды, то с какой стати она будет иметь право на комнату в его доме или часть его денег, на которые смогла бы купить еды? Это означало бы заставить его служить ей, так как продукт его труда забирался бы без его согласия. Нет, право на жизнь означает, что каждый человек имеет право предпринимать действия, поддерживающие его жизнь и процветание, а не на то, чтобы заставлять других удовлетворять его потребности.

Согласно наиболее распространенному подходу в теории нравственности — этическому универсализму, общезначимая этическая теория должна быть применима ко всем людям, в любое время и в любом месте. Естественные права на жизнь, свободу и собственность люди могут иметь в любых нормальных обстоятельствах. Однако не везде осуществимы так называемые права на жилье, образование, медицинскую помощь, кабельное телевидение или “оплачиваемый периодический отпуск”, щедро провозглашенные во Всеобщей декларации прав человека Организации Объединенных Наций. Некоторые страны слишком бедны, чтобы обеспечить всем досуг, жилье и даже пищу. И не забывайте, что нет никакой коллективной сущности, известной как “образование” или “медицинская помощь”; есть только конкретные, определенные товары: обучение в течение года в школе на Гудзон-стрит или операция, проводимая добрым доктором Джонсоном во вторник. Каждую конкретную единицу “жилья” или “образования” должен будет предоставить какой-то человек или группа людей, и предоставление ее одному человеку обязательно означает отказ в ней другим людям. Поэтому такие желанные вещи, как “всеобщие права человека”, логически принципиально нереализуемы.

Право на самопринадлежность непосредственно ведет к праву на свободу; мы даже можем сказать, что “право на жизнь” и “право на свободу” — это просто два способа выражения одного и того же. Если люди владеют собой и имеют как право, так и обязанность предпринимать действия, необходимые для своего выживания и процветания, то они должны располагать свободой мысли и действий. Свобода мысли — это очевидное следствие самопринадлежности, хотя в принципе свободу мысли трудно ограничить. Кто может регулировать содержимое чьего-либо ума? Свобода слова также логически подразумевается в праве самопринадлежности. Многие государства пытались запретить или ограничить свободу слова, однако речь по своей природе мимолетна, поэтому контролировать ее сложно. Свобода печати — в наше время сюда входят теле- и радиовещание, кабельное телевидение, электронная почта и другие новые формы коммуникаций — это аспект интеллектуальной свободы, на которую чаще всего покушаются деспотические правительства. А защищая свободу печати, мы обязательно говорим о правах собственности, поскольку идеи выражаются через собственность на типографии, учебные аудитории, автомобили с громкоговорителями, рекламные щиты, радиооборудование, частоты вещательного диапазона, компьютерные сети и т. д.

Права собственности

В действительности владение собственностью — это обязательное следствие самопринадлежности, поскольку все действия человека связаны с собственностью. Как еще можно искать счастье? Нам по крайней мере нужно место, где можно было бы стоять. Нам нужно право использовать землю и другую собственность для производства новых товаров и услуг. Мы увидим, что все права могут быть поняты как права собственности. Это положение часто вызывает споры и не всегда легко для понимания. Многие спрашивают, почему мы не можем добровольно совместно владеть нашими товарами и собственностью?

Собственность — это необходимость. “Собственность” не означает просто землю или какое-либо иное материальное благо. Собственность — это все, что люди могут использовать, контролировать или чем могут распоряжаться. Право собственности означает свободу пользования, владения и распоряжения объектом. Имеет ли эта необходимость порочный и эксплуатирующий характер? Вовсе нет.

Если бы наш мир не характеризовался редкостью благ, нам бы не нужны были права собственности. То есть, если бы мы располагали бесконечным количеством всего, что хотят иметь люди, не было бы необходимости в теории о том, как все это распределять. Однако редкость благ — основная характеристика нашего мира. Заметьте, что редкость не подразумевает бедность или недостаток предметов первой необходимости. Редкость просто означает, что желания человека в принципе неограниченны, поэтому нам всегда не хватает ресурсов для удовлетворения всех своих желаний сразу. Даже аскет, подавивший свое влечение к материальным благам и довольствующийся лишь самым необходимым, столкнется с наиболее фундаментальной редкостью: ограничениями своего тела, жизни и отпущенного ему времени. Время, посвящаемое молитве, он не сможет потратить на ручной труд, чтение священных текстов или совершение добрых дел. Ни увеличение богатства общества, ни безразличие к материальным благам не избавят нас от необходимости делать выбор, а следовательно, принимать решения о том, кто будет использовать производственные ресурсы.

Мы никогда не сможем упразднить права собственности, как обещают социалистические фантазеры. Существование вещей подразумевает, что кто-то обладает властью их использовать. В цивилизованном обществе люди не согласны с тем, чтобы власть принадлежала просто самому сильному или самому жестокому человеку; они хотят иметь теорию справедливого владения титулами собственности. Когда социалистические правительства “упраздняют” собственность, они обещают, что всем имуществом будет владеть общество в целом. Однако поскольку — жизненна теория или нет — лишь один человек может съесть конкретное яблоко, спать в конкретной кровати или стоять в конкретном месте, то кто-то должен решить, кто именно это будет. Этот кто-то — партийный чиновник, бюрократ или царь — и является реальным обладателем права собственности.

Либертарианцы считают: право самопринадлежности означает, что люди должны иметь право приобретать собственность и обмениваться ею, удовлетворяя свои потребности и желания. Чтобы накормить себя, дать кров нашим семьям или открыть дело, мы должны использовать собственность. А чтобы люди были готовы делать сбережения и инвестировать, они должны быть уверены, что их права собственности защищены законом и никто не придет и не конфискует созданное ими богатство, будь то засеянное поле, построенный дом, приобретенный автомобиль или сложная корпорация, представляющая собой сеть договоров между множеством людей.

Первоначальное обретение собственности. Прежде всего, как люди приобретают имущество? Возможно, если бы космический корабль с людьми прибыл на Марс, конфликтов по поводу земли не возникло. Просто выбирай место и начинай строить или сажать. Однажды некий карикатурист изобразил, как один пещерный человек говорит другому: “Давай разделим землю на небольшие участки и продадим их”. В такой ситуации абсурдность предложения очевидна. Почему? А кто будет покупать эти участки? И на что? Однако с ростом населения возникает необходимость решать, кому принадлежит какой участок земли, источник воды или частота вещательного диапазона. Один способ приобретения собственности описал Джон Локк: кто первый “соединяет свой труд с” участком земли, тот приобретает на него право. Посредством соединения своего труда с участком до этого никому не принадлежавшей земли он сделал ее своей. После этого он имеет право построить на ней дом, огородить забором, продать или распорядиться ею иным образом.

Право собственности на каждую вещь состоит из набора правомочий, которые могут быть разделены. С одним объектом может быть связано столько прав, сколько аспектов насчитывается у данного объекта. Например, вы можете купить или взять в аренду право бурить нефть на определенном участке земли, но не заниматься на нем фермерством или строительством. Вы можете владеть землей, но не владеть водой под ней. Вы можете преподнести свой дом в качестве благотворительного дара, но сохранить право жить в нем до конца жизни. Как писал в книге “Свобода против власти” Рой Чайлдз: “До появления технологии вещания посредством электромагнитных волн определенные виды объектов… не могли быть собственностью, поскольку не существовало технологических средств, с помощью которых их можно было идентифицировать”. Но как только была понята физическая природа вещания, мы смогли создать права собственности на частоты. Чайлдз продолжает: “По мере усложнения общества… и развития технологий появляющиеся виды собственности становятся все более и более сложными”.

Принцип гомстеда — первоначального приобретения права собственности теми, кто первый использовал и преобразовал собственность, — может работать по-разному для разных видов собственности. Например, в естественном состоянии, когда большая часть земли никому не принадлежит, для приобретения прав собственности достаточно просто разбить лагерь на участке земли и быть там. Закладка фундамента дома и начало его строительства, безусловно, создадут право собственности. Права на воду — в озерах, реках или подземных резервуарах — традиционно приобретались иначе, чем права на землю. Когда в 1920-х годах началось использование частотного диапазона для радиовещания, как правило, применялся принцип гомстеда: начните вещание на определенной частоте, и вы приобретете право продолжать ее использовать. (Задача правительства во всех этих случаях — просто защищать, как правило с помощью судов, права, которые люди приобретают сами.) Важно иметь определенный способ установления прав собственности и возможность передавать их от одного человека к другому на основе взаимного согласия.

Права собственности — это права человека. Что конкретно означает “владеть собственностью”? Можно привести определение Яна Нарвесона: “[Выражение] ‘х является собственностью А’ означает, что А имеет право определять направление использования х”. Обратите внимание, что право собственности — это не право самой собственности или право, принадлежащее предмету собственности, как часто говорят оппоненты прав собственности. Нет, право собственности — это право человека на собственность, право отдельного человека использовать собственность, которую он справедливым путем приобрел, и распоряжаться ею. Права собственности — это права человека. В самом деле, как упоминалось выше, все права человека могут рассматриваться как права собственности, вытекающие из одного фундаментального права на самопринадлежность, нашего права собственности на свое тело. Как писал Мюррей Ротбард в книге “Власть и рынок”:

…в глубинном смысле нет вовсе никаких прав, кроме прав собственности… Это утверждение истинно в нескольких отношениях. Во-первых, каждый человек от рождения хозяин самому себе, собственной личности. В истинно свободном обществе “человеческое” право каждого человека — это, в сущности, его право собственности на самого себя, из этого права собственности проистекает его право на продукты его труда.

Во-вторых, так называемые «права человека» могут быть сведены к праву собственности… например, “право человека” на свободу слова. Это право предполагает, что каждый может высказывать все, что захочет. Обычно при этом упускают вопрос: где? Где человек имеет право высказываться? Во всяком случае, не на частной территории какого-либо постороннего человека. Короче говоря, он обладает этим правом, только когда находится на собственной территории или на территории того, кто позволяет ему это — на основе договора о дарении или об аренде недвижимости. Таким образом, не существует отдельного “права на свободу слова”; есть только право собственности: право свободно распоряжаться своей собственностью или вступать в договорные отношения с другими собственниками [включая тех, чья собственность, возможно, состоит только из их собственного труда].

Если понимать свободу слова таким образом, то становится очевидной ошибка судьи Оливера Уэнделла Холмса, заявившего, что право на свободу слова не может быть абсолютным, поскольку в заполненном зрителями театре ни у кого нет права криком “Пожар!” поднимать ложную панику. Кто может кричать “Пожар!”? Либо владелец театра или один из его агентов, либо кто-то из зрителей. В первом случае получится, что владелец театра обманул своих клиентов: он продал им билеты на спектакль или фильм, а затем прервал представление, не говоря уже о том, что подверг опасности их жизни. Если это сделает кто-то из зрителей, то он тем самым нарушит условия своего договора: его билет дает ему право наслаждаться представлением, а не прерывать его. Довод о ложных криках “Пожар!” в заполненном зрителями театре не может служить причиной ограничения права свободы слова; этот пример показывает, как права собственности позволяют разрешать проблемы, и свидетельствует о необходимости их защищать и обеспечивать их соблюдение.

Аналогичный анализ применим к широко обсуждаемому праву неприкосновенности частной жизни. В деле 1965 года Грисвольд против штата Коннектикут [Griswold v. Connecticut] Верховный суд опротестовал закон штата, запрещающий использование противозачаточных средств. В “полутени, образованной отсветами” разных частей Конституции судья Уильям Дуглас выискал право на неприкосновенность частной жизни для супружеских пар. В течение тридцати лет консерваторы, такие, как судья Роберт Борк, высмеивали столь неопределенное, беспочвенное рассуждение. Несмотря на это, полутень постепенно распространялась: вначале на право не состоящих в браке пар пользоваться противозачаточными средствами, потом на право женщин на прерывание беременности, пока наконец в 1986 году неожиданно не выяснилось, что отсветов недостаточно, чтобы распространить эту полутень на гомосексуальные акты, осуществляемые по взаимному согласию в частной спальне. Теории неприкосновенности частной жизни, выведенной из права собственности, не нужны никакие полутени и отсветы — неизбежно оказывающиеся весьма расплывчатыми, — чтобы прийти к выводу, что человек имеет право покупать противозачаточные средства у тех, кто желает их продать, или вступать в сексуальные отношения с выразившими согласие партнерами в собственном доме. Принцип “мой дом — моя крепость” обеспечивает более прочную основу для неприкосновенности частной жизни, чем “полутень, образованная отсветами”.

От тех, кто отвергает либертарианский принцип прав собственности, требуется больше, чем просто критика. Они должны предложить альтернативную систему, которая бы столь же эффективно определяла, кто может использовать каждый конкретный ресурс и каким образом, гарантировала, чтобы о земле и другом имуществе адекватно заботились, предоставляла базу для экономического развития и избавляла от войны всех против всех, которая может начаться, когда контроль над ценными ресурсами четко не определен.

Генетическая теория справедливости Нозика

В вышедшей в 1974 году книге “Анархия, государство и утопия” гарвардский философ Роберт Нозик весьма доходчиво разъяснил альтернативные концепции прав собственности. Этот предмет часто называют “справедливостью распределения”, однако данный термин уводит обсуждение в сторону. Как указывает Нозик, этот термин подразумевает, что существует некий процесс распределения, который, возможно, был искажен и который нам, вероятно, хотелось бы исправить. Однако в свободном обществе централизованное распределение ресурсов отсутствует. Милтон Фридмен рассказывал о своем визите в Китай в 1980-х годах, где один из министров спросил его: “Кто в Соединенных Штатах отвечает за распределение материалов?” От такого вопроса Фридмен едва не лишился дара речи, и ему пришлось объяснять, что в рыночной экономике нет человека или комитета, “ответственного за распределение материалов”. В развитой экономике миллионы людей производят товары на основе сложной сети контрактов, а затем обмениваются ими. Как говорит Нозик: “Все, что человек получает, он получает от других людей в обмен на что-то другое или в виде подарка”.

Нозик утверждает, что в области прав собственности существует два подхода к вопросу справедливости. Первый — исторический: если люди приобрели свою собственность честно, они имеют на нее право, и будет неправильно применять силу для перераспределения собственности. Второй основан на образцах, или конечных результатах, или, как их называет Нозик, “текущих временных срезах”. То есть “справедливость распределения определяется тем, как распределены вещи (кто чем владеет), и оценивается в соответствии с некоторым структурным принципом справедливого распределения”. Защитники распределения в соответствии с образцом не спрашивают, было ли имущество приобретено честно, — они смотрят, соответствует ли сегодняшний образец распределения тому, что они считают правильным образцом. Люди могут предпочитать различные образцы: белые должны иметь больше собственности (или денег, или чего-либо еще), чем черные, христиане должны иметь больше, чем евреи, умные люди должны иметь больше, хорошие люди должны иметь больше, люди должны иметь то, что им нужно. Некоторые из этих положений вызывают отвращение. В пользу других могут высказываться ваши друзья или другие достойные люди. Но у всех них имеется нечто общее: они исходят из предположения, что справедливость распределения определяется тем, кто чем владеет, безотносительно к тому, как оно было получено. Однако в основе сегодняшней критики капитализма обычно лежит один из вариантов уравниловки: “каждый должен иметь одинаковую собственность” или “недопустимо, чтобы кто-то имел более чем в два раза больше, чем кто-то другой” или так далее в том же духе. Именно эту альтернативу либертарианству мы будем рассматривать.

Нозик формулирует свою генетическую теорию справедливости следующим образом: во-первых, люди имеют право завладевать собственностью, которая никому не принадлежит. Это принцип справедливости приобретения. Во-вторых, люди имеют право дарить свою собственность другим или добровольно обмениваться ею с другими. Это принцип справедливости передачи. Таким образом:

Если бы мир был совершенно справедливым, следующее индуктивное определение полностью бы покрыло предмет справедливости владения имуществом:

1. Человек, который получает имущество в соответствии с принципом справедливости приобретения, получает право на такое владение.

2. Человек, который получает имущество в соответствии с принципом справедливости передачи от кого-то другого, кто имеет право на это имущество, получает право на это имущество.

3. Никто не имеет права на владение имуществом, если оно не приобретено в соответствии с (последовательным) применением пунктов 1 и 2.

Полный принцип распределительной справедливости просто гласил бы, что распределение произведено справедливо, если все имеют право на владение имуществом, которое они получили в ходе распределения. Распределение справедливо, если возникает из другого справедливого распределения на основе законных методов. Как только люди получают собственность (включая неотторжимые от них умственный и физический труд их разума и тела), они могут законно обменивать ее на любую другую собственность, которая была законно приобретена их контрагентом по сделке. Они также могут подарить ее. Но чего люди делать не могут, так это отбирать собственность другого человека без его согласия.

Затем Нозик обсуждает вопрос равенства в знаменитом разделе своей книги “Как свобода разрушает образцы”. Предположим, что за отправную точку мы берем общество, где богатство распределено методом, который вы считаете наилучшим. Это может быть метод, согласно которому любой христианин имеет больше, чем любой еврей, или что всей собственностью (за исключением наших личных тел) владеют члены коммунистической партии или кто-либо иной. Предположим, что ваш любимый образец состоит в том, чтобы все люди располагали одинаковым количеством богатства и наше гипотетическое общество полностью ему соответствует. А теперь пусть произойдет всего одно событие.

Представьте, что рок-группа Pearl Jam отправляется в концертное турне. Билеты на их концерт стоят 10 долларов. За все турне их концерты посетит 1 миллион человек. В конце турне 1 миллион человек станет на 10 долларов беднее, чем они были до того, а участники Pearl Jam будут на 10 млн долларов богаче, чем все остальные члены общества. Возникает вопрос: богатство теперь распределено не поровну. Является ли это несправедливым? И если да, то почему? Мы согласились, что в самом начале распределение богатства было справедливым, поскольку оговорили, что оно соответствует вашему видению справедливого распределения. При этом каждый человек по определению получил право на деньги, которые у него на тот момент были, и тем самым получил право тратить их по своему выбору. Многие реализовали свои права, и теперь музыканты из Pearl Jam богаче, чем кто-либо другой. Неправильно ли это?

Все люди, посетившие их концерты, решили потратить свои деньги именно таким образом. Но ведь они могли купить альбомы Майкла Джексона, сухой завтрак или газету New York Review of Books. Они могли отдать деньги Армии спасения или фонду “Среда обитания человека”. Если они имели право на деньги, которые у них были вначале, они, разумеется, имеют право тратить их, и этом в случае образец распределения богатства изменится.

Каким бы ни был образец, когда одни люди решают потратить свои деньги, а другие решают предложить им соответствующие товары или услуги, чтобы иметь больше денег, которые можно потратить, образец будет постоянно меняться. Кто-то обратится к Pearl Jam и предложит рекламировать их концерты в обмен на часть сбора от билетов или будет производить и продавать их альбомы. Кто-то откроет типографию для изготовления билетов для их концертов. Как говорит Нозик, чтобы не допустить неравенства богатства, необходимо “запретить капиталистические акты между взрослыми, достигшими возраста согласия”. Далее он указывает, что “без постоянного вмешательства в жизнь людей” невозможно поддерживать ни один образец распределения. Либо вы должны постоянно препятствовать людям тратить деньги по их выбору, либо вам придется постоянно — или через регулярные промежутки времени — отбирать у людей деньги, которые решили им дать другие.

Теперь легко сказать, что мы не возражаем, чтобы рок-музыканты становились богатыми. И разумеется, тот же принцип применяется и к капиталистам, даже к миллиардерам. Если Генри Форд изобретет машину, которую люди хотят купить, Билл Гейтс — компьютерную операционную систему, Сэм Уолтон — дешевый и эффективный способ продажи товаров народного потребления и нам позволено тратить свои деньги по своему усмотрению, то они будут богатеть. Чтобы помешать этому, нам пришлось бы запретить лицам, достигшим возраста согласия, расходовать собственные денег по своему усмотрению.

Вам не терпится поговорить о детях? Справедливо ли, чтобы дети магнатов, в отличие от нас с вами, рождались в большем достатке, возможно ведущем к более качественному образованию? Данный вопрос свидетельствует о неправильном понимании природы сложного общества. В первобытной деревне, состоящей из небольшого числа людей, которые, вероятнее всего, являются разросшейся семьей, вполне уместно распределять добычу племени и другие блага на основе “справедливости”. Однако разнородное общество никогда не согласится на “честное” [fair] распределение благ. Мы можем согла-возможность оставлять у себя то, что они произвели. Это означает не то, что сын Генри Форда имел “право” унаследовать богатство, а то, что Генри Форд имел право получить богатство и затем передать его тому, кому пожелает, включая своих детей. Распределение, осуществляемое центральной властью, — подобно тому, как отец выдает вам деньги на карманные расходы или учитель выставляет оценки, — может считаться справедливым или несправедливым. Сложный процесс, в ходе которого миллионы людей производят товары и продают или дарят их другим, — это совсем другое дело, и нет смысла судить его на основе правил справедливости, которые применимы к небольшой централизованно управляемой группе.

Согласно генетической теории справедливости, люди имеют право обмениваться своим справедливо приобретенным имуществом. Некоторые идеологии придерживаются принципа “каждому по его —.” Принцип Маркса — “от каждого по способностям, каждому по потребностям”. Обратите внимание, что Маркс разделяет производство и распределение; эти два условия разделены некой властью, решающей, каковы ваши способности и мои потребности. Нозик предлагает либертарианскую рекомендацию, объединяющую производство и распределение в справедливую систему:

От каждого по тому, что он предпочитает делать, каждому по тому, что он делает для себя (возможно, с помощью других, полученной на основе договоров) и что другие желают сделать для него и решают дать из того, что им было дано ранее (согласно этой максиме) и что они еще не израсходовали или не передали.

Здесь недостает энергии хорошего лозунга. Поэтому, перефразируя Нозика, мы можем резюмировать только что сказанное следующим образом:

От каждого по тому, что он выбирает, каждому по тому, как его выбирают.

Аксиома неагрессии

Каковы пределы свободы? Вывод из либертарианского принципа, гласящего, что “каждый человек имеет право жить так, как он считает нужным, если он не нарушает равные права других ”, таков:

Ни у кого нет права совершать агрессию в отношении человека или чьей-либо собственности.

Это то, что либертарианцы называют аксиомой неагрессии, являющейся главным принципом либертарианства. Обратите внимание, что аксиома неагрессии не запрещает ответного применения силы, например для возврата украденного имущества, для наказания тех, кто нарушил права других, для возмещения ущерба или даже для предотвращения вреда, который может причинить другой человек. Она лишь утверждает, что неправильно применять силу в отношении человека или его имущества, или угрожать ее применением, если сам он не сделал ничего подобного. Поэтому справедливость запрещает убийство, изнасилование, нападение, грабеж, похищение людей и мошенничество. (Почему запрещено мошенничество? Разве оно является применением силы? Да, поскольку мошенничество — это разновидность воровства. Если я пообещал за 1 доллар продать вам пиво Heineken, а в действительности дал Bud Light, это значит, я украл у вас доллар.)

Как я отмечал в главе 1, большинство людей привычно верят в нравственный кодекс и живут по нему. Либертарианцы считают, что этот кодекс должен применяться единообразно, как к действиям людей, так и к действиям правительств. Права не кумулятивны; нельзя сказать, что права шести человек перевешивают права трех человек, поэтому шестеро могут забрать собственность трех. Точно так же не может и миллион человек “объединить” свои права, чтобы забрать собственность тысячи. Вот почему либертарианцы осуждают действия правительства, отнимающие нашу личность или нашу собственность или угрожающие нам штрафами или тюрьмой за то, как мы живем своей личной жизнью, или за то, что мы вступаем в добровольные отношения (включая коммерческие сделки) с другими людьми.

С либертарианской точки зрения, свобода — это состояние, когда право отдельного человека на самопринадлежность и его право собственности не нарушаются. Философы иногда называют либертарианскую идею о правах “негативной свободой”, в том смысле, что она налагает на других только негативные обязательства — обязанность не совершать агрессию против других. Однако для каждого индивидуума, как говорит Айн Рэнд, право — это моральный призыв к позитивному — “его свободе действовать в соответствии с его собственными суждениями, его собственными целями, по его добровольному, невынужденному выбору”.

Коммунитарианцы иногда говорят, что “с точки зрения морали язык прав не полон”. Это верно; права имеют отношение только к определенной сфере нравственности — действительно весьма узкой области, — не ко всей морали. Права устанавливают определенные минимальные стандарты того, как мы должны вести себя друг с другом: мы не должны убивать, насиловать, грабить или иным образом совершать агрессию против других. Говоря словами Айн Рэнд: “Предварительное условие цивилизованного общества — исключение физической силы из общественных отношений, из чего следует принцип, что, если люди желают иметь дело друг с другом, они могут делать это только посредством разума: путем обсуждения, убеждения и добровольной, невынужденной договоренности”. Однако защита прав и основание мирного общества есть только предварительное условие цивилизации. Ответы на большую часть важных вопросов о том, как нам следует обращаться с другими людьми, должны даваться на основе иных моральных максим. Это не означает, что идея прав недействительна или неполна в той сфере, где она применяется; это означает, что большая часть решений, принимаемых нами каждый день, включает в себя выбор, пределы которого в широком смысле ограничены обязательством уважать права всех остальных.

Следствия из естественных прав

Базовые принципы самопринадлежности, закона равной свободы и аксиомы неагрессии бесконечно богаты следствиями. Либертарианцы могут противопоставить столько же прав, сколькими способами государство задумает регулировать и экспроприировать жизнь людей.

Наиболее очевидное и возмутительное посягательство на право самопринадлежности — недобровольное рабство. С незапамятных времен люди предъявляли претензии на право держать других в рабстве. Рабство не всегда было расовым; обычно оно начиналось с пленения побежденных в войне противников. Победители превращали пленных в рабов. Величайшим либертарианским крестовым походом в истории была попытка отменить систему рабского труда, кульминацией которого стало аболиционистское движение XIX века и героическая Подземная железная дорога^[24]. Однако, несмотря на Тринадцатую поправку к Конституции, отменившую недобровольное рабство, мы по сей день сталкиваемся с его проявлениями. Что представляет собой воинская повинность — призыв на военную службу, — как не временное рабство (с трагическими и окончательными последствиями для тех, кто погибает во время службы в армии)? Сегодня нет другого вопроса, который бы так четко отделял либертарианцев от тех, кто ставит коллективное выше индивидуального. Либертарианец убежден, что если страна того стоит, то ее будут защищать добровольно, и одни люди не имеют права заставлять других отдавать один или два года жизни, а возможно, и саму жизнь, без собственного согласия. Основной либеральный принцип достоинства индивидуума нарушается, когда индивидуумы считаются национальными ресурсами. Некоторые консерваторы (сенатор Джон Маккейн и Уильям Бакли-младший) и некоторые сегодняшние так называемые либералы (сенатор Эдвард Кеннеди и президент Фонда Форда Франклин Томас) отстаивают систему принудительной национальной службы, в соответствии с которой все молодые люди должны будут один или два года отработать на государство. Такая система была бы гнусным нарушением права человека на самопринадлежность, и мы можем только надеяться, что Верховный суд признает ее неконституционной ввиду противоречия Тринадцатой поправке.

Свобода совести

Большинству людей будет нетрудно увидеть связь либертарианства с принципами свободы совести, свободы слова и свободы личности. Современные идеи либертарианства зародились в борьбе за веротерпимость. Что может быть более свойственным человеку, более личным, чем его мысли? Идеи естественных прав и сфера неприкосновенности частной жизни появились тогда, когда религиозные диссиденты разработали аргументы в защиту веротерпимости. Свобода слова и свобода печати тоже являются аспектами свободы совести. Никто не имеет права мешать другому человеку выражать свои мысли и убеждать других в правильности своего мнения. Сегодня этот довод должен распространяться на радио и телевидение, включая кабельное, Интернет и другие формы электронных коммуникаций. Люди, не желающие читать книги, написанные коммунистами (или либертарианцами!), смотреть жестокие фильмы, скачивать из Интернета порнографические фотографии, и не обязаны это делать; однако у них нет права мешать другим поступать в соответствии с их выбором.

Государство вмешивается в свободу слова множеством способов. Американское государство постоянно пытается запретить или регулировать якобы непристойные, вульгарные или порнографические фильмы и литературу, несмотря на четкую формулировку Первой поправки: “Конгресс не должен издавать ни одного закона… ограничивающего свободу слова или печати”. Как гласил заголовок статьи в журнале Wired: “Какое слово в выражении ‘ни одного закона’ вам непонятно?”

Либертарианцы видят в американском праве десятки нарушений свободы слова. Совсем недавно в законе 1996 года, регулирующем связь через Интернет, было запрещено распространение информации об абортах. Федеральное правительство часто использует свою почтовую монополию, чтобы не допустить доставку морально или политически оскорбительных материалов. Радио- и телевещатели должны получать федеральные лицензии и соответствовать различным федеральным правилам относительно содержания вещания. Бюро по контролю за продажей спиртных напитков, табачных изделий и огнестрельного оружия запрещает производителям вина и других алкогольных напитков помещать на этикетках сведения о результатах медицинских исследований, говорящих о том, что умеренное употребление алкоголя снижает риск сердечно-сосудистых заболеваний и увеличивает продолжительность жизни, хотя в последних руководствах по диете, издаваемых Министерством здравоохранения и социальных служб, об этой пользе сообщается. В 1990-х годах более десяти штатов приняли законы, запрещающие публично порочить качество скоропортящихся продуктов, т. е. фруктов и овощей, без наличия подтверждающих “научных исследований, фактов или данных”.

Арендодатели не могут указывать в рекламе, что жилье находится “в нескольких шагах от синагоги” — эффективный маркетинговый ход для привлечения ортодоксальных евреев, которым по субботам нельзя водить машину, — поскольку это якобы подразумевает намерение дискриминировать других людей. Колледжи пытаются запретить политически некорректную речь; университет Коннектикута запретил студентам “неуместный смех, необдуманные шутки и явное исключение (другого студента) из беседы”. (Чтобы быть здесь точным, отмечу, что частные колледжи, на мой взгляд, имеют право устанавливать правила взаимодействия своих преподавателей и студентов, включая кодекс речи, что, однако, не означает мудрости такого решения. Но государственные колледжи ограничены Первой поправкой.)

И разумеется, каждая новая технология провоцирует выдвижение новых цензурных требований со стороны тех, кто ее не понимает или, наоборот, слишком хорошо понимает, что новые формы коммуникаций могут расшатать существующий порядок. Закон о реформе телекоммуникаций 1996 года, замечательным образом дерегулировавший значительную часть этой отрасли, тем не менее включает в себя Закон о благопристойности коммуникаций, запрещающий взрослым смотреть программы, которые могут оказаться неподходящими для детей. Во Франции Закон 1996 года требует, чтобы минимум 40 процентов музыкального вещания радиостанций составляли произведения на французском языке. Он также требует, чтобы каждая вторая французская песня исполнялась артистом, у которого никогда не было хитов. “Мы навязываем людям музыку, которую они не хотят слушать”, — говорит программный директор одной радиостанции.

И что самое важное, люди, которые хотят потратить деньги на финансирование предвыборной кампании приглянувшихся им политиков, ограничены взносами в 1000 долларов, что равносильно тому, как если бы сказать газете New York Times: в редакционной статье допускается превознесение Билла Клинтона, но тираж этого выпуска не должен превышать 1000 экземпляров. Вот так политический истеблишмент, провозглашая свою приверженность свободе слова, препятствует словам, которые могут угрожать его власти.

В пользу свободы выражения существует и утилитаристский аргумент: в борьбе мнений рождается истина. Как сказал Джон Мильтон: “ Кто знает хотя бы один случай, когда бы истина была побеждена в свободной и открытой борьбе?” Однако для большинства либертарианцев основная причина для защиты свободы выражения — права личности.

Право самопринадлежности, конечно же, подразумевает право самому решать, какую пищу, напитки или лекарства вводить в наши собственные тела; с кем заниматься любовью (предполагая, что выбранный нами партнер согласен); и как лечиться (предполагая, что врач согласен предоставить свои услуги). Эти решения, безусловно, являются столь же сугубо личными, как и выбор религии. Мы можем совершать ошибки (по крайней мере в глазах других), но право владения своей жизнью означает, что вмешательство других должно ограничиваться советами и увещеваниями, но не принуждением. В свободном обществе такие советы должны исходить из частных источников, а не от государства, которое по самой своей природе является потенциально принуждающим институтом (а в нашем обществе — реально принуждающим). Задача правительства — защищать наши права, а не совать нос в нашу личную жизнь. Тем не менее правительства нескольких штатов совсем недавно, в 1980 году, запретили подавать в ресторанах спиртное, а примерно в двадцати штатах сегодня запрещены гомосексуальные связи. Федеральное правительство в настоящее время запрещает использовать некоторые спасающие жизнь и облегчающие боль наркотики, которые доступны в Европе. Оно угрожает тюрьмой, если мы решаем употреблять такие наркотики, как марихуана или кокаин. Даже когда оно не запрещает чего-либо, государство вмешивается в наш личный выбор. Оно запугивает нас губительными последствиями курения, изводит советами придерживаться правильной диеты — весь наш ежедневный рацион структурирован в виде четкой пирамидальной схемы — и диктует, как заниматься безопасным и счастливым сексом. Либертарианцы не возражают против советов, однако мы не думаем, что правительство должно насильно забирать наши деньги в виде налогов и тратить их на разработку советов о том, как нам жить.

Свобода договоров

Право заключать договоры чрезвычайно важно для либертарианства и самой цивилизации. Британский ученый Генри Самнер Мэн писал, что история цивилизации была движением от сословного общества к договорному, т. е. от общества, где каждый человек рождался на своем месте и был ограничен принадлежностью к определенному сословию, к обществу, в котором отношения между людьми определяются свободным согласием и соглашением.

Либертарианство не синоним распущенности и хаоса. В либертарианском обществе люди могут быть связаны множеством правил и ограничений. Однако лишь самое общее из них не выбирается добровольно: минимальная обязанность уважать естественные права всех остальных. Большую часть правил, связывающих нас в свободном обществе, мы принимаем посредством договора, т. е. по собственному выбору. Мы можем, например, принять обязательство, подписав соглашение об аренде. В этом случае владелец принимает обязательство пустить арендатора жить в дом, скажем, на один год и поддерживать его в оговоренном состоянии. Арендатор принимает обязательство ежемесячно платить арендную плату и не допускать в доме повреждений. В договоре могут оговариваться другие обязательства, которые берет на себя одна из сторон: уведомление за 30 дней о прекращении договора, гарантия наличия отопления и горячей воды (возможно, в современной Америке это считается само собой разумеющимся, но в Америке 50 лет назад это было не так, как, впрочем, и сегодня во многих частях мира), никаких шумных вечеринок и т. д. Как только договор подписан, обе стороны связаны его условиями. Можно сказать, что, подписав контракт, обе стороны получили новые права — не естественные, а специальные. Владелец теперь имеет право на ежемесячный платеж от арендатора, а арендатор имеет право жить в доме в течение согласованного срока. Это не всеобщее право на доход или жилье, а специфическое право, созданное добровольным соглашением.

В свободном обществе предметом договора может быть практически все: ипотека, брак, занятость, продажи, кооперативные соглашения, страхование, членство в клубе или ассоциации и т. д. Почему люди подписывают договоры? Главным образом, чтобы избавиться от части неопределенности, сопутствующей нашей жизни, и чтобы быть в состоянии выполнять проекты, которые требуют гарантий продолжения сотрудничества со стороны других. Можно по утрам звонить своему работодателю и спрашивать, есть ли у него работа для вас и сколько он готов платить, однако вы оба предпочитаете заключать долгосрочное соглашение (даже при том, что в США большинство контрактов о найме на работу позволяет любой стороне по желанию прекратить соглашение). Можно платить домовладельцу каждое утро за снимаемое на ночь жилье, но очевидно, что обе стороны предпочтут устранить возникающую при этом неопределенность. А для тех, кто не может заключить долгосрочное соглашение, существуют краткосрочные альтернативы, такие, как гостиница, где наиболее частым договором является договор о предоставлении помещения на одну ночь.

Какова природа договора? Является ли он просто обещанием? Нет, договор — это взаимный обмен правами на имущество. Чтобы контракт был действительным, обе стороны должны иметь законное право на имущество, предлагаемое к обмену. Если оно у них есть, они могут согласиться передать свое право другому лицу в обмен на право на определенное имущество, которое есть у него. Мы уже упоминали, что с каждым объектом связан набор прав собственности; владелец может передавать весь набор прав или только некоторые из них. Когда вы продаете яблоко или дом, вы обычно передаете всю совокупность прав в обмен на определенное вознаграждение, чаще всего в виде денег, от другой стороны. Но когда вы сдаете дом внаем, вы передаете только право проживать в этом доме в течение определенного периода при соблюдении определенных правил. Когда вы ссужаете деньги, вы передаете право на определенную сумму денег сейчас в обмен на право на определенную сумму в определенный момент в будущем. Поскольку всегда лучше иметь деньги сейчас, чем позже, заемщик обычно соглашается вернуть большую сумму, чем взятая взаймы. Таким образом, “проценты” — это стимул, который убеждает заимодавца дать деньги сейчас и получить их назад лишь спустя некоторое время. Невыполнение контракта — форма кражи.

Если Смит занимает у Джонса 1000 долларов, договорившись через год вернуть 1100 долларов, и не делает этого, он, по сути дела, становится вором. Он украл 1100 долларов, которые принадлежат Джонсу. Если Джонс продает Смиту автомобиль, гарантируя, что магнитола в нем работает, а она неисправна, то Джонс является вором: он взял деньги Смита и не дал того, что обязался дать по договору.

В отсутствие договоров экономика вряд ли могла бы обеспечить людям уровень жизни, хоть сколько-нибудь превышающий простое выживание. Контракты позволяют нам составлять долгосрочные планы и вести дела на обширной географической территории с людьми, которых мы не знаем.

Для ровного функционирования расширенного общества важно, чтобы люди выполняли принятые на себя обязательства и обеспечивалось принудительное выполнение договоров [в случаях одностороннего отказа, не предусмотренного договором]. Если люди вообще не заслуживают доверия, никто из нас не станет заключать договоры с незнакомыми людьми, и рыночная экономика не сможет развиваться и процветать. Если отдельные люди не выполняют взятые на себя обязательства по договору, то остальные не будут вести с ними дел и их возможности в рыночной системе сильно ограничатся. Однако, когда люди выполняют свои контракты, а особенно когда это относится к большинству людей, обширные и сложные сети договоров могут создать растянутые во времени и пространстве производственные цепочки, позволяя нам достигать удивительных технологических успехов и уровня жизни, о котором прежде нельзя было и мечтать.

Необходимо ли верить в естественные права, чтобы быть либертарианцем?

Большинство интеллектуалов, называющих себя либертарианцами, верят в концепцию естественных прав личности и в общем и целом соглашаются с изложенными выше положениями. Приведенные здесь в пользу прав аргументы отражают доводы Джона Локка, Давида Юма, Томаса Джефферсона, Уильяма Ллойда Гаррисона и Герберта Спенсера, либертарианцев XX столетия — Айн Рэнд, Мюррея Ротбарда, Роберта Нозика и Роя Чайлдза, а также современных философов — Яна Нарвесона, Дугласа Расмуссена, Дугласа Дэн-Уила, Тибора Махана и Дэвида Келлиа.

Однако некоторые либертарианцы, особенно экономисты, не принимают теорию естественных прав личности. Иеремия Бентам, в целом либертарианский британский философ начала XIX века, высмеивал естественные права как “ходульную чепуху”. Такие современные экономисты, как Людвиг фон Мизес, Милтон Фридмен и его сын Дэвид Фридмен, отвергают естественные права и основывают доводы в пользу либертарианских политических выводов на их благоприятных последствиях.

Такую позицию часто называют утилитаризмом. В классической формулировке утилитаризм принимает в качестве критерия этической и политической философии “наибольшее благо для наивозможно большего числа [членов общества]”. На первый взгляд это не вызывает возражений, однако некоторые вопросы все-таки возникают. Откуда мы можем знать, что именно миллионы людей считают для себя благом? А как быть, если в данном обществе подавляющее большинство желает чего-то достойного порицания — экспроприировать русских кулаков, калечить гениталии девочек-подростков или уничтожить всех евреев? Несомненно, утилитарист, столкнувшись с утверждением, что большинство считает такую политику величайшим благом, обратится к какому-нибудь другому принципу — возможно, к врожденному чувству, подсказывающему, что определенные фундаментальные права очевидны.

Утилитаризм Мизеса

Экономист Людвиг фон Мизес был убежденным утилитаристом и непоколебимым защитником невмешательства государства в экономику. Каким образом, не привлекая доктрину прав личности, он обосновывал свое неприятие всех разновидностей принуждающего вмешательства в рыночные процессы? Мизес говорил, что, как ученый-экономист, он может доказать, что интервенционистская политика приносит результаты, которые даже защитники такой политики будут считать нежелательными. Но, как спросил ученик Мизеса Мюррей Ротбард, откуда Мизес знает, чего хотят сторонники государственного вмешательства? Он может доказать, что регулирование цен ведет к дефициту, но, возможно, сторонники регулирования цен являются социалистами и полагают, что регулирование цен станет первым шагом к полному контролю государства над экономикой, или радикальными защитниками окружающей среды, осуждающими чрезмерное потребление и надеющимися уменьшить количество товаров, или эгалитаристами, считающими, что по крайней мере в условиях дефицита богатые не смогут покупать больше, чем бедные.

Мизес “предполагает, что люди предпочитают жизнь смерти, здоровье — болезни, питание — голоду, достаток — нищете”. В этом случае экономист может показать, что частная собственность и свободные рынки — наилучший способ достижения этой цели. Здесь Мизес прав, о чем речь еще пойдет в главе 8, однако он делает слишком сильное допущение. Люди вполне могут предпочесть немного меньше богатства в обмен на большее равенство, или сохранение семейной фермы, или просто в обмен на причинение вреда богатым из зависти. Как утилитаристы могут возразить против лишения людей собственности, если большинство решило, что оно не возражает против снижения экономического роста, к которому ведет такого рода политика? Поэтому большинство либертарианцев сходятся в том, что отстаивать свободу лучше, апеллируя к системе прав личности, чем к утилитаристскому или экономическому анализу.

Это не означает “Да восторжествует справедливость, пусть даже обрушатся небеса”^[25]. Конечно, последствия имеют значение, и не многие из нас оставались бы либертарианцами, если б считали, что строгое следование правам личности приведет к обществу конфликтов и нищеты. Поскольку права личности вытекают из природы человека, естественно, что общества, где уважаются права, характеризуются большей степенью гармонии и изобилия. Политика невмешательства государства в экономику, основанная на строгом уважении прав, ведет к большему процветанию для наивозможно большего числа людей. Однако отправной точкой наших общественных правил должна быть защита права каждого человека на жизнь, свободу и собственность.

Крайняя необходимость

В книге “Механизм свободы” после изложения веских аргументов относительно пользы либертарианской политики Дэвид Фридмен высказал несколько возражений против либертарианских принципов, воплощенных в законе равной свободы и аксиоме неагрессии. Многие из них включают непредвиденные случаи, или ситуации “спасательной шлюпки”. Классический пример: вы попали в кораблекрушение, и есть всего одна шлюпка, которая может принять только четырех человек, а в нее стараются залезть восемь. Как вы будете решать? Обращаясь к либертарианцам и другим защитникам естественных прав, Дэвид Фридмен спрашивает: как ваша теория прав ответит на этот вопрос? Он пишет: предположим, вы можете помешать безумцу застрелить десять невинных людей, только украв пистолет, или предотвратить падение астероида на Балтимор, только украв научное оборудование. Пойдете ли вы на это и как быть с правами собственности?

Такие вопросы представляют определенную ценность для исследования пределов теории прав. В некоторых случаях крайней необходимости размышления о правах неуместны. Однако при исследовании проблем этики не следует рассматривать подобные вопросы в первую очередь; они мало что могут сказать о необходимых людям этических системах, поскольку за всю свою жизнь большинству из нас ни разу не придется оказаться в подобных ситуациях. Первая задача этической системы — дать людям возможность жить мирной, производительной жизнью, сотрудничая друг с другом в условиях нормального хода событий. Мы живем не в спасательных шлюпках, а в мире ограниченных ресурсов, в котором все мы стараемся улучшить свою жизнь и жизнь тех, кого любим.

Пределы прав

Вполне представимы другие, менее экзотические сомнения относительно абсолютного характера естественных прав, т. е., выражаясь словами философов Дугласа Расмуссена и Дугласа Дэн-Уила, в том, что они “превосходят все другие моральные суждения, конституционно определяя, какие вопросы морали будут вопросами законности”. Должен ли голодный человек уважать права других и воздерживаться от кражи куска хлеба? Должны ли жертвы наводнения или голода умирать от недостатка пищи или из-за отсутствия крова, в то время как у других в изобилии есть и то и другое?

Наводнения и голод нельзя считать нормальными обстоятельствами. Когда они случаются, как пишут Расмуссен и Дэн-Уил в книге “Свобода и природа”, мы можем вынужденно признать, что условий для социальной и политической жизни больше нет, по крайней мере временно. Либертарианские правила позволяют существовать социальной и политической жизни и обеспечивают среду, в которой люди могут преследовать свои собственные интересы. В случае чрезвычайных обстоятельств — когда два человека дерутся за одну шлюпку, когда множество людей лишилось крыши над головой в результате катастрофы — социальная и политическая жизнь может оказаться невозможной. Моральный долг каждого человека — обеспечить по крайней мере минимальные условия собственного выживания. Расмуссен и Дэн-Уил пишут: “Когда социальная и политическая жизнь рушится, когда для людей в принципе невозможно жить рядом друг с другом и стремиться к своему благосостоянию, рассмотрение прав личности неуместно; они не применимы”.

В функционирующем обществе человек крайне редко не может найти работу или помощь и оказывается на грани голода не по своей вине. Почти всегда имеется работа с заработной платой, достаточной для поддержания жизни (хотя законы о минимальном уровне заработной платы, налоги и другие виды государственного вмешательства могут сократить количество рабочих мест). У тех, кто действительно не может найти работу, есть родственники и друзья, которые могут помочь. Для тех, у кого нет друзей, существуют приюты, миссионерские организации и другие формы благотворительности. Однако чисто теоретически давайте предположим, что человек не смог найти работу или помощь и ему угрожает неминуемый голод. Допустим, он живет в мире, где социальная и политическая жизнь все еще возможна; тем не менее мы можем сказать, что он находится в чрезвычайной ситуации и должен предпринять действия, необходимые для своего выживания, даже если это означает кражу буханки хлеба. Однако если его история не произведет впечатления на того, у кого он украл хлеб, то голодающего человека надлежит доставить в суд и предъявить ему обвинение в краже. Правопорядок все еще существует, хотя, выслушав все обстоятельства дела, судья или присяжные могут оправдать его — не отвергая общие правила справедливости и собственности.

Обратите внимание, данный анализ не предполагает, что голодающий человек или жертва наводнения имеет право на чью-либо помощь или собственность, — он лишь утверждает, что права не могут применяться там, где социальная и политическая жизнь невозможна. Однако отказались ли мы от прав полностью, открыв дверцу для перераспределения богатства среди всех, кто находится в экстремальной ситуации? Нет. Мы подчеркиваем, что эти исключения применимы только к чрезвычайным обстоятельствам. Ключевым моментом здесь является то, что человек находится в отчаянной ситуации не по своей вине. Недостаточно просто иметь меньше, чем другие, или даже иметь слишком мало для выживания. Расмуссен и Дэн-Уил пишут: “Бедность, невежество и болезни — это не метафизические критические ситуации. Богатство и знание не даются просто так, как манна небесная. Природа человеческой жизни и существования таковы, что каждый человек должен использовать свой собственный разум и интеллект для создания богатства и знания”.

Если человек уклоняется от получения необходимого образования или подготовки, отказывается работать на неинтересной или плохо оплачиваемой работе или разрушает свое собственное здоровье, он не вправе утверждать, что находится в чрезвычайной ситуации не по своей вине. Одна женщина в письме к Энн Лэндерс спросила, должна ли она чувствовать себя обязанной отдать почку сестре, которая, несмотря на постоянные предупреждения и предложения помощи со стороны семьи, злоупотребляла алкоголем и наркотиками и игнорировала советы врачей. Теория прав не может ответить на вопрос, какие моральные обязательства у нас есть по отношению к членам семьи, как бы они ни были виновны в ситуации, в которой оказались; однако она может объяснить нам, что с точки зрения морали такой человек не подобен жертве кораблекрушения или голода.

Мы допускаем чрезвычайные исключения из защиты прав, только когда соблюдается несколько условий: один или несколько человек подвергаются опасности неминуемой смерти от голода, болезни или вследствие отсутствия крыши над головой; они оказались в критической ситуации не по своей вине; нет времени и возможности для любого другого решения; несмотря на все усилия, они не смогли найти ни достаточно оплачиваемую работу, ни частный источник благотворительности; они признают возникающие обязательства по отношению к тому, чье имущество берут, т. е., снова встав на ноги, попытаются возместить любую собственность, которую они взяли.

Признание того, что права могут не применяться в условиях, когда социальная и политическая жизнь невозможна, не подрывает моральный статус и социальную благотворность соблюдения прав при нормальном течении жизни. У большинства из нас жизнь так и складывается. Наша мораль должна быть предназначена для выживания и преуспеяния в нормальных условиях.

И последнее, что следует сказать об утилитаристской разновидности либертарианства: либертарианцы, отказывающиеся стоить свои взгляды на признании естественных прав, тем не менее приходят практически к тем же выводам, что и либертарианцы, берущие права за основу. Некоторые даже говорят, что государство должно действовать, как будто у людей есть естественные права, т. е. правительство должно защищать личность и собственность каждого человека от агрессии со стороны других, а в остальном разрешать людям принимать их собственные решения. Ученый-юрист Ричард Эпштейн, изложив в книге “Простые правила для сложного мира”, по существу, утилитаристские аргументы в пользу самопринадлежности и частной собственности, завершает ее признанием, что “последствия для человеческого счастья и производительности” принципа самопринадлежности “настолько благотворны, что его следует считать нравственным законом, хотя наиболее мощным обоснованием этого правила являются эмпирические, а не дедуктивные доводы”.

Что не является правами

Раздающиеся со всех сторон жалобы на умножение прав свидетельствуют, что политические дебаты в современной Америке действительно ведутся вокруг требований о наличии прав. В определенной степени это свидетельствует о триумфе, одержанном в США (классическим) либерализмом, основанным на правах. Локк, Джефферсон, Мэдисон и аболиционисты заложили в основу права и привили общественному мнению фундаментальное правило: функция правительства — защищать права. Поэтому в спорах о государственной политике любое утверждение о наличии прав перевешивает все другие соображения.

К сожалению, с годами в академических кругах и общественном мнении понимание естественных прав исказилось. Очень многие американцы сейчас уверены, что любая желанная вещь — это право. Они не различают право и ценность. Одни требуют права на труд, другие — права быть защищенным от присутствия порнографии в городе. Одни требуют права не дышать сигаретным дымом в ресторанах, другие — права не быть уволенными за курение. Гомосексуалисты требуют права не подвергаться дискриминации; их оппоненты (в полном соответствии с насмешливым замечанием Менкена о том, что пуританство — “навязчивый страх, что кто-то где-то может быть счастлив”) требуют права быть уверенными в том, что никто не вступает в гомосексуальные связи. Тысячи лоббистов бродят по коридорам Конгресса, требуя для своих клиентов права на социальные пособия, жилье, образование, социальное страхование, субсидии фермерам, защиту от импорта и т. д.

По мере того как суды и законодатели признают все больше и больше таких “прав”, требования о наличии прав становятся все более наглыми. Одна женщина в Бостоне требует “своего конституционного права работать с [самыми тяжелыми] весами, какие я только могу поднять”, хотя самые тяжелые веса в этом спортивном клубе находятся в мужском тренажерном зале, куда женщинам вход воспрещен. В городе Аннаполис, штат Мэриленд, некий человек потребовал, чтобы городской совет предписал компаниям, развозящим пиццу и другую еду, доставлять заказы в его район, который эти компании считают слишком опасным, и совет уважил его просьбу. Он говорит: “Я хочу иметь те же права, которые есть у любого жителя Аннаполиса”. Однако ни один житель Аннаполиса не имеет права заставлять кого бы то ни было вести с ним бизнес, особенно если компания считает, что подвергнет опасности своих сотрудников. Глухой человек подал в суд на Христианскую молодежную ассоциацию (ИМКА) за то, что та отказывается выдать ему сертификат спасателя на воде, поскольку, согласно требованиям ИМКА, спасатель должен быть в состоянии слышать крики о помощи. В Калифорнии не состоящая в браке пара требует права на аренду жилья у женщины, которая говорит, что их отношения оскорбляют ее религиозные убеждения.

Как нам быть с такого рода требованиями прав? Существует два основных подхода. Первый: мы можем принимать решение на основе политической силы. Любой, кто сможет убедить большинство в Конгрессе или законодательном собрании штата или Верховный суд, будет иметь “право” на все, что он пожелает. В этом случае мы столкнемся с наплывом конфликтующих требований о наличии прав, а претензии к государственной казне будут бесконечными, и при этом мы не будем иметь никакой теории, чтобы справиться с ними; когда возникнут конфликты, суды и законодатели будут разбирать их на специальной основе. Победит тот, кто покажется более симпатичным или будет иметь больший политический вес.

Другой подход — вернуться к изначальным принципам и рассматривать каждое требование о наличии прав в свете права каждого человека на жизнь, свободу и собственность. Фундаментальные права не могут конфликтовать. Любое требование конфликтующих прав неизбежно означает неверное истолкование фундаментальных прав. Это одна из исходных посылок и достоинств теории прав: поскольку права универсальны, в данном обществе ими могут пользоваться все люди одновременно. Приверженность основополагающим принципам может потребовать от нас в каком-то случае отказать в правах ходатаю, вызывающему у нас симпатию, а в другом признать право человека на действия, которые большинство из нас сочтут неприемлемыми. В конце концов, что значит иметь право, если данное понятие не включает в себя права поступать неправильно?

Признать способность людей нести ответственность за свои действия — основной признак правоспособного субъекта — означает признать право каждого человека “не нести ответственность” за реализацию этих прав, при минимальном условии, что он не нарушает права других. Давид Юм признает, что справедливость часто требует от нас принимать решения, которые кажутся неудачными в данной ситуации: “Хотя единичные акты справедливости и могут противоречить как общественному, так и частному интересу, однако несомненно, что общий план, или общая схема, справедливости в высшей степени благоприятен или даже безусловно необходим как для поддержания общества, так и для благосостояния каждого отдельного индивида”. Так, говорит он, мы иногда должны “возвратить огромное состояние какому-нибудь скряге или мятежному фанатику”, но “каждый член общества чувствует выгоду ” от мира, порядка и процветания, которые обеспечивает в обществе система прав собственности.

Принимая либертарианскую точку зрения на права личности, мы получаем стандарт, используя который можно улаживать все конфликтующие требования о наличии прав. Теперь мы можем исходить из того, что человек имеет право приобретать имущество либо посредством присвоения никому не принадлежащей собственности или, как это происходит в большинстве случаев в современном обществе, посредством убеждения кого-либо, кто владеет собственностью, подарить или продать ее. Новый владелец собственности затем будет иметь право использовать ее по своему усмотрению. Если он хочет сдать квартиру черному или пожилой женщине с двумя внуками, право собственности будет нарушено, коли законы о зонировании^[26] запрещают это делать. Если домовладелица-христианка отказывается сдавать комнату не состоящим в браке парам, будет несправедливо использовать власть государства для принуждения ее к этому. (Разумеется, другие люди имеют право считать ее действия предвзятыми и выражать свое мнение на территории своей собственности или в газетах, которые согласятся опубликовать их критику.)

Люди имеют право заниматься любым видом бизнеса, для которого они могут найти работников и клиентов, — отсюда классический либеральный лозунг “открыть дорогу талантам” (“la carriere ouverte aux talents”), ликвидировав всякого рода гильдии и монополии, однако они не имеют права никого заставлять нанимать их или вести с ними дела. Фермеры имеют право выращивать урожай на своей собственности и продавать его, но у них нет “права на прожиточный минимум”. У людей есть право не читать информацию об акушерстве; они имеют право не продавать ее в своих собственных книжных магазинах или не разрешать передавать по каналам своих собственных информационных служб; однако у них нет права мешать другим людям заключать различные договоры на производство, продажу и покупку такой информации. Здесь мы снова видим, что право на свободу печати возвращается к свободе собственности и договоров.

Важные достоинства системы частной собственности — или отдельной собственности, как ее называют Хайек и некоторые другие авторы, — плюрализм и децентрализация принятия решений. В США существует 6 млн компаний; вместо установления единого набора правил для всех система плюрализма и прав собственности предполагает, что каждое предприятие может принимать свои собственные решения. Одни работодатели предлагают более высокую заработную плату и менее комфортные условия труда, другие — наоборот, а потенциальные работники могут выбирать. Некоторые работодатели, несомненно, будут разделять предрассудки в отношении черных, евреев или женщин (или даже мужчин, как это имело место в деле 1995 года против Jenny Craig Company) и понесут соответствующие издержки, а другие будут получать прибыль, нанимая лучших работников вне зависимости от расы, пола, религии, сексуальной ориентации или любых других не связанных с работой характеристик. В США 400 000 ресторанов; почему все они должны иметь одинаковые правила относительно курения, чего требуют все больше и больше органов власти, как федеральной, так и местной? Почему не предоставить ресторанам возможность экспериментировать с разными методами привлечения клиентов? Совет директоров Cato Institute запретил курение в нашем здании. Это сильно усложнило жизнь одному из моих коллег, который чуть ли не ежечасно бегает в гараж, чтобы затянуться отвратительным дымом табака. Он говорит: “Я бы хотел иметь интересную работу с близкими по духу коллегами, с большой зарплатой, в офисе, где разрешено курить. Но действительно интересная работа с близкими по духу коллегами, с достаточной зарплатой, в офисе, где нельзя курить, — лучше, чем другие доступные мне альтернативы”.

Газета Wall Street Journal сообщила недавно, что “работодателям все чаще придется решать проблемы, связанные с отправлением сотрудниками религиозных обрядов во время рабочего дня и с тем, что другие не желают слушать это”. Одни сотрудники требуют “права” следовать требованиям своей религии на рабочем месте — с изучением Библии на работе и молитвенными собраниями, ношением больших значков с цветными фотографиями эмбриона в знак протеста против абортов и т. п., — тогда как другие сотрудники требуют “права” не слышать о религии на рабочем месте. Либо через Конгресс, либо через суды государство может издать правила, определяющие, как работодатели и работники должны решать вопросы, связанные с религией и другими спорными идеями, на рабочем месте. Но если бы мы положились на систему прав собственности и плюрализма, мы бы позволили миллионам предприятий принимать свои собственные решения, каждый собственник сам бы оценивал свои религиозные убеждения, заботы его работников или любые другие факторы, представляющиеся ему важными. Потенциальные работодатели могли бы принимать решения самостоятельно или обсуждать с сотрудниками, в какой обстановке они предпочитают работать, учитывая всё: размер заработной платы, дополнительные льготы, близость к дому, рабочий график, привлекательность работы и т. д. Жизнь состоит из компромиссов; лучше позволить, чтобы поиск компромиссов осуществлялся на локализованной и децентрализованной основе, а не центральной властью.

Как государство усложняет права

Я утверждал, что конфликты по поводу прав можно разрешать на основе последовательного определения естественных прав, особенно частной собственности, от которых зависят все наши права. В нашем обществе многие из наиболее острых конфликтов по поводу прав случаются тогда, когда мы передаем решения от частного сектора правительству, где не существует частной собственности. Должны ли в школе читаться молитвы? Можно ли разрешить жителям многоквартирного дома владеть огнестрельным оружием? Должны ли театры ставить сексуально откровенные спектакли? Ни один из этих вопросов не имел бы политического характера, если бы школы, квартиры и театры были частными. Следовало бы позволить собственникам самим принимать решения, и тогда потенциальные клиенты смогли бы решить, хотят ли они иметь дело с такими заведениями.

Однако сделайте эти институты государственными, и вдруг окажется, что не существует ни одного собственника с бесспорным правом собственности. Некий политический орган принимает решение, после которого все общество может быть втянуто в дебаты. Некоторые родители не желают, чтобы государство заставляло их детей слушать молитву; но если в государственных школах запрещаются молитвы, другие родители могут посчитать, что им отказывается в праве воспитывать детей так, как это представляется им нужным. Если Конгресс указывает Национальному фонду искусств не финансировать якобы непристойное искусство, художники могут решить, что ограничивается их свобода; но давайте вспомним о свободе налогоплательщиков, голосовавших за конгрессменов, чтобы те тратили их налоговые доллары разумно. Должно ли государство иметь возможность предписывать врачу в финансируемой за счет государства женской консультации не рекомендовать аборты?

Профессор права из Дьюкского университета Уолтер Деллинжер, главный советник по правовым вопросам в администрации Клинтона, предупредил, что такие правила “особенно тревожны в свете растущей роли государства как источника субсидий, арендодателя, нанимателя и покровителя искусств”. Он прав. Такие правила ставят под контроль государства все больше и больше областей нашей жизни. Но поскольку государство является крупнейшим арендодателем и нанимателем, мы можем ожидать, что граждане и их представители не будут безразличны к тому, как расходуются их деньги.

Выделяя деньги, государство всегда ставит какие-то условия. Кроме того, оно должно разрабатывать правила для собственности, находящейся под его управлением, которые практически неизбежно затрагивают некоторых граждан-налогоплательщиков. Вот почему лучше всего было бы приватизировать как можно больше собственности и тем самым деполитизировать принятие решений о ее использовании.

Мы должны признать и защищать естественные права прежде всего потому, что этого требует справедливость, а во вторую очередь потому, что система прав личности и широко рассредоточенная собственность ведут к свободному, терпимому и цивилизованному обществу.

Глава 4. Достоинство человека

Не так давно субботним утром в небольшом городке во Франции я подошел к банкомату, вмонтированному в массивную каменную стену банка, закрытого на выходные. Я вставил в банкомат кусок пластика, нажал пару кнопок, подождал несколько секунд и получил около 200 долларов; все это происходило без всяких контактов с людьми, и никто здесь меня не знал. Затем я взял такси до аэропорта, где обратился к служащему фирмы, сдающей автомобили в аренду, показал ему другой кусок пластика, подписал форму и вышел с ключами от автомобиля стоимостью 20 000 долларов, который я пообещал вернуть через несколько дней в другом месте.

Эти сделки настолько обычны, что читатель может спросить, зачем я о них упоминаю. Но задумайтесь на мгновение о чудесах современного мира: человек, которого я никогда раньше не видел, который никогда больше меня не увидит снова, с которым я почти не общался, доверил мне машину. Банк установил автоматическую систему, которая выдает мне наличные за тысячи миль от моего дома. Всего одно поколение назад такие вещи были невозможны; два поколения назад они казались бы немыслимыми; сегодня это привычная инфраструктура нашей экономики. Как возникла такая международная сеть доверия? Экономические аспекты этой системы мы рассмотрим подробно ниже. В этой и нескольких следующих главах я хотел бы проанализировать, как мы переходим от отдельного человека к сложной сети объединений и связей, образующих современный мир.

Индивидуализм

Для либертарианцев базовым элементом социального анализа является индивид. Трудно представить в этом качестве что-то другое. Во всех случаях источником и основой творчества, деятельности и общества являются отдельные люди. Думать, любить, осуществлять проекты, действовать может только отдельный человек. Группы не могут ничего планировать. Лишь индивиды способны выбирать, т. е. сравнивать результаты от разных линий поведения и взвешивая последствия. Разумеется, люди часто объединяются в группы и работают совместно, но в конечном итоге выбор осуществляет разум индивида. Что самое важное, только индивиды могут нести ответственность за свои действия. Как писал Фома Аквинский в сочинении “О единстве интеллекта”, концепция группового разума или воли означала бы, что индивид “не является хозяином своих действий и любое его действие не было бы достойным похвалы или порицания”. Каждый человек несет ответственность за свои действия; именно это дает ему права и обязывает уважать права других.

А что можно сказать об обществе? Разве у общества нет прав? Разве общество не несет ответственности за множество проблем? Для людей существование общества жизненно необходимо, о чем мы будем говорить в следующих главах. Как объяснили Локк и Юм, люди объединяются в общество и создают систему прав именно для того, чтобы получить выгоды от взаимодействия с другими людьми. Однако на концептуальном уровне нам следует понимать, что общество состоит из отдельных людей. Оно не существует само по себе. Если общество состоит из десяти человек, то существует только десять человек, а не одиннадцать. Точно так же трудно определить границы общества. Где заканчивается одно “общество” и начинается другое? И наоборот, легко увидеть, где заканчивается один человек и начинается другой, — это важное преимущество для социального анализа и распределения прав и обязанностей.

Либертарианский автор Фрэнк Ходоров писал в книге “Расцвет и упадок общества”, что “общество — это люди”:

Общество — это собирательная концепция, и ничего более; это удобный термин для обозначения нескольких человек… Метафизическая идея Общества рассыпается в прах, когда мы принимаем во внимание, что Общество исчезает при рассеивании его составных частей, как в случае с “городом-призраком” или цивилизацией, о которой мы узнаём по оставленным ею памятникам материальной культуры. Когда исчезают индивиды, исчезает целое. Целое не имеет самостоятельного существования.

Мы не можем избежать ответственности за свои действия, обвиняя общество. Другие люди не могут налагать на нас обязательства, взывая к предполагаемым правам общества или объединения. В свободном обществе у нас есть естественные права и общая обязанность уважать права других людей. Остальные наши обязательства — это обязательства, которые мы решаем принять на себя по договору.

Это вовсе не является защитой некоего “атомистического индивидуализма”, который философы и профессора любят высмеивать. Мы действительно живем вместе и работаем в группах. Каким образом в нашем сложном современном обществе человек может быть атомистическим индивидом, не вполне ясно: означает ли это, что человек питается только тем, что вырастит, одевается только в то, что сошьет сам, живет в доме, построенном своими руками, ограничивается природными лекарствами, полученными из растений? Некоторым критикам капитализма и сторонникам “возврата к природе” подобный план мог бы понравиться, но среди либертарианцев не многие захотели бы перебраться на необитаемый остров и отказаться от благ того, что Адам Смит назвал Великим Обществом, — сложного и производительного общества, которое стало возможным благодаря социальному взаимодействию.

Взаимодействие с другими людьми приносит огромные выгоды каждому. Традиционные философы обычно выражали эту мысль словом “сотрудничество”, а современные тексты по социологии и менеджменту пишут о “синергизме”. Если бы каждый жил сам по себе, жизнь была бы тяжелой, жестокой и короткой.

Достоинство человека

В либертарианстве достоинство индивида способствует повышению социального благосостояния. Либертарианство является благом не только для индивидов, но и для обществ. Позитивная основа либертарианского социального анализа — методологический индивидуализм, или признание того, что действует только индивид. Этическая, или нормативная, основа либертарианства — уважение достоинства и ценности каждого (другого) человека. Эта мысль сформулирована в афоризме философа Иммануила Канта: всякого человека должно воспринимать не как средство, а как цель саму по себе.

Конечно, и до Джефферсона, и в его время идеи личной свободы и других прав человека распространялись далеко не на всех людей. Уже в то время проницательные наблюдатели обратили внимание на эту проблему и стали расширительно толковать звучные цитаты из “Второго трактата о правлении” Локка и Декларации независимости. Равенство и индивидуализм — фундамент, на котором вырос капитализм, — естественным образом заставили людей задуматься о правах женщин и рабов, особенно афроамериканских рабов в Соединенных Штатах. Феминизм и аболиционизм не случайно взошли на дрожжах Промышленной революции, а также Американской и Французской революций. В 1837 году, когда на фоне борьбы американцев с конкретными несправедливостями, от которых страдали колонии, росло понимание естественных прав, Анджелина Гримке, активистка феминистского и аболиционистского движения, заметила в письме Кэтрин Бичер: “Я убеждена, что дело борьбы с рабством в нашей стране является школой нравственности, в которой права человека рассматриваются более глубоко и понимаются и преподаются лучше, чем в любой другой”.

Феминизм

Либеральная писательница Мэри Уоллстоункрафт (жена Уильяма Годвина и мать Мэри Уоллстоункрафт-Шелли, автора романа “Франкенштейн”) ответила на “Размышления о революции во Франции” Эдмунда Бёрка статьей “Защита прав человека”, где утверждала, что “прирожденным правом человека… является такая степень свободы, гражданской и религиозной, которая соответствует свободе любого другого человека, с которым он объединен социальным соглашением”. Всего через два года она опубликовала статью “Защита прав женщин”, в которой задавала вопрос: “Задумайтесь… когда мужчины борются за свои свободы… не является ли непоследовательностью и несправедливостью порабощение женщин?”

Женщины, принимавшие участие в аболиционистском движении, подхватили феминистский лозунг, в обоих случаях опираясь в своих доводах на идею самопринадлежности — фундаментальное право собственности на свою личность. Анджелина Гримке недвусмысленно основывала свой труд в поддержку упразднения рабства и прав женщин на либертарианском фундаменте Локка: “Человеческие существа имеют права, поскольку они — нравственные существа: права всех людей проистекают из их нравственной природы; а поскольку все люди имеют одну и ту же нравственную природу, они имеют одни и те же права… Если права основываются на природе нравственных существ, то простое отличие по признаку пола не дает мужчинам большие права и обязанности, чем женщинам”. Ее сестра Сара Гримке, также участница кампании за права черных и женщин, в письме Бостонскому женскому обществу борьбы с рабством критиковала англо-американский юридический принцип, в соответствии с которым жена не отвечает за преступление, совершенное по указанию или даже в присутствии ее мужа: “Было бы трудно создать закон, более подходящий для устранения ответственности женщины как морального существа, или свободного агента”. В данном доводе нашла выражение фундаментальная индивидуалистическая точка зрения, что все индивиды должны и только индивиды могут нести ответственность за свои действия.

Либертарианец непременно должен быть феминистом в том смысле, что он обязан отстаивать равенство мужчин и женщин перед законом, хотя, к сожалению, многие современные феминистки далеко не либертарианцы. Либертарианство — это политическая философия, а не исчерпывающее руководство, как строить свою жизнь. Разделяющие либертарианские взгляды мужчины и женщины вполне могут придерживаться в браке традиционной модели — работающий муж/неработающая жена, но это является их добровольным соглашением. Либертарианство лишь говорит нам, что они политически равны и имеют полное право выбирать образ жизни, предпочтительный для себя. В вышедшей в 1986 году книге “Гендерная справедливость” Дэвид Керп, Марк Юдоф и Марлен Стронг Фрэнкс одобрили либертарианскую концепцию феминизма: “Суть данной проблемы не равенство в силу сходства и не равенство в силу различий, а совершенно другая идея равной свободы перед законом, вытекающая из идеи автономии индивида”.

Рабство и расизм

Аболиционистское движение также логически развилось из локковского либертарианства Американской революции. Действительно, могли ли американцы провозглашать, что “все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами”, и не замечать, что они сами держали в рабстве других людей? Конечно, не могли: первое в мире общество против рабства было основано в Филадельфии за год до того, как Джефферсон написал эти слова. Джефферсон сам был рабовладельцем, но, несмотря на это, включил пылкое осуждение рабства в свой проект Декларации независимости: “[Король Георг] развязал жестокую войну против самой человеческой природы, нарушая самые священные права на жизнь и свободу людей, находящихся далеко от него и не причинивших ему никакого зла”. Континентальный Конгресс удалил этот пассаж, однако американцы чувствовали себя неуютно из-за очевидного противоречия между своей приверженностью правам личности и институтом рабства.

Рабство и расизм не одно и то же, хотя в американской истории они тесно переплетены. В Древнем мире акт порабощения другого человека не подразумевал его моральную или интеллектуальную неполноценность; просто было принято, что победители могут порабощать побежденных. Греческие рабы часто были учителями в римских домах, их высокий интеллект признавался и использовался.

Как бы то ни было, расизм в той или иной форме — это стародавняя проблема, но он, безусловно, противоречит универсальной этике либертарианства и равным естественным правам всех людей. В эссе “Расизм” Айн Рэнд отмечала:

Расизм — самая низкая, грубая и примитивная форма коллективизма. Согласно этой идее, генетическому происхождению человека приписывается моральная, социальная или политическая значимость… на практике это означает, что о человеке должно судить не по его характеру и действиям, а по характеру и действиям всех предков.

В своих работах Рэнд подчеркивала важность действительного достижения индивидом чувства собственной полезности и счастья. Она утверждала: “Подобно всякой другой форме коллективизма, расизм — это стремление к незаслуженному. Это поиск автоматического знания для автоматической оценки качеств людей, не принимающей во внимание необходимость использования рационального и нравственного суждения, и, самое главное, поиск автоматического самоуважения (или псевдосамоуважения)”. Таким образом, некоторые люди хотят думать о себе хорошо, поскольку у них один и тот же цвет кожи с Леонардо да Винчи или Томасом Эдисоном, а не в силу своих личных достижений; а некоторые стремятся опорочить достижения более умных, производительных и совершенных людей, просто бросив расистский эпитет.

Индивидуализм сегодня

Как индивид чувствует себя в сегодняшней Америке? Консерваторы, либералы и коммунитарианцы время от времени сетуют на “чрезмерный индивидуализм”, как правило имея в виду, что американцы больше интересуются своей работой и семьей, чем планами государственных чиновников, экспертов и групп организованных интересов из Вашингтона. Однако действительной проблемой в Америке сегодня является не избыток свободы индивида, а мириады способов, которыми правительство нарушает права и унижает достоинство личности.

На протяжении большей части истории Запада расизм существовал со стороны белых по отношению к черным и в меньшей степени по отношению к людям других рас. Вспомним джимкроуизм^[27], Комиссию по суверенитету штата Миссисипи, всеобъемлющую расистскую систему апартеида^[28], обращение с коренными жителями Австралии, Новой Зеландии и Америки. Некоторые белые использовали принуждающие механизмы государства для отрицания гуманности и естественных прав людей с другим цветом кожи. Американцы азиатского происхождения также подвергались ограничениям свободы, хотя никогда не были рабами. В качестве примера можно привести Закон об исключении китайцев 1882 года, запрещающий американцам китайского происхождения давать показания в суде, но наибольшим позором стало заключение в тюрьму американцев японского происхождения (и кража их собственности) в годы Второй мировой войны. Европейские поселенцы в Северной Америке иногда торговали и жили в мире с индейцами, но гораздо чаще захватывали индейские земли и истребляли коренное население. Возьмем хотя бы печально известное изгнание индейцев из южных штатов и их переход по Тропе слёз в 30-х годах XIX века.

Миллионы американцев боролись за отмену рабства, а затем, в более поздние времена, против расовой дискриминации и других проявлений поддерживаемого государством расизма. Однако в конце концов движение за гражданские права оторвалось от корней и отвернулось от своей либертарианской цели равных прав перед законом, начав защищать новую форму организуемой государством дискриминации. Вместо гарантирования каждому американцу равных прав на владение собственностью, заключение договоров и участие в государственных институтах, законодательство сегодня требует расовой дискриминации как от правительств, так и от частных предприятий. В 1995 году Управление исследований Конгресса выяснило, что в 160 федеральных программах используют критерии, открыто основанные на признаках расы и пола. В начале 1990-х годов Калифорнийский университет в Беркли, руководствуясь своей политикой приема, набирал одну половину первокурсников на основе оценок и результатов тестов, а другую — на основе расовых квот. Другие крупные колледжи, несмотря на всю риторику, направленную на запутывание вопроса, делают то же самое.

Если мы предоставляем работу и принимаем в колледж на основе расовых признаков, можно ожидать возникновения массы конфликтов между разными группами по поводу того, сколько мест получит каждая из них. Примеры таких конфликтов наблюдаются во многих странах, где блага распределяются на основе расовых квот, от Южной Африки до Малайзии. У нас будет расти количество случаев, подобных жалобе члена Совета управляющих Почтовой службы США, выходца из Латинской Америки, на то, что Почтовая служба нанимает слишком много черных и недостаточно латиноамериканцев. Подобно тому как в первой половине XX века некоторые черные пытались “сойти” за белых, чтобы получить права и возможности, зарезервированные законом для белых, сегодня мы видим, как некоторые — и их число будет расти — пытаются заявить о принадлежности любой расовой группе, имеющей самые высокие квоты. В 1995 году в округе Монтгомери, штат Мэриленд, двум девочкам пяти лет, наполовину белым, наполовину азиаткам, было отказано в поступлении в школу с углубленным изучением французской культуры как кандидатам-азиатам, но при этом сказано, что они могут снова подать заявление как белые. В Сан-Франциско сотни родителей ежегодно меняют свою официальную этническую принадлежность, чтобы их дети могли попасть в соответствующие школы, а белые пожарные проводят глубокие генеалогические исследования в надежде найти давно забытого предка-испанца, что даст им возможность называть себя испанцами. Один подрядчик из Калифорнии выиграл контракт на 19 млн долларов от Бюро городского общественного транспорта Лос-Анджелеса, поскольку был на 1/64 индейцем. Так нам скоро понадобится посылать наблюдателей в Южную Африку, чтобы изучить, как в свое время работал их Закон о регистрации населения с его расовыми судами, решавшими, кто является белым, черным, “цветным” или азиатом. Вряд ли это назовешь радужной перспективой для страны, некогда основанной на правах личности. Насколько лучше было бы нам сегодня, если бы в 1960 году Бюро переписи приняло предложение Американского союза гражданских свобод об исключении графы “раса” из бланков переписи населения.

Конечно, в наши дни официальная дискриминация по признакам расы и пола не единственный метод, с помощью которого государство рассматривает нас как группы, а не как отдельных людей. Нас постоянно призывают смотреть на государственную политику в свете ее влияния на группы, а не на то, относится ли она к людям в соответствии с принципом равных прав. Американская ассоциация пенсионеров, Национальная организация женщин, Национальная рабочая группа геев и лесбиянок, Ветераны международных войн, Национальная организация фермеров, Американская федерация государственных служащих и другие группы организованных интересов побуждают нас считать себя членом группы, а не отдельной личностью.

Примером, указывающим на некоторые проблемы, с которыми индивидуализм сталкивается в современной Америке, может служить первая леди Хиллари Клинтон. Начиная с разумной, хотя и несколько гротескной пословицы “воспитание ребенка — дело всей деревни”, она заканчивает свою книгу “Дело всей деревни” призывом к 250 миллионам американцев воспитать каждого ребенка. Разумеется, невозможно всем нести ответственность за миллионы детей. Хиллари Клинтон призывает к “консенсусу ценностей и общему видению того, что мы можем сделать сегодня, по отдельности и коллективно, чтобы построить крепкие семьи и общины”. Однако такого рода коллективный консенсус невозможен. В любом свободном обществе миллионы людей будут иметь разные представления о том, как образовывать семьи, как воспитывать детей и как вступать в добровольные объединения с другими людьми. Эти различия не являются следствием недостаточного понимания друг друга; не имеет значения, сколько будет проведено гарвардских семинаров и общенациональных диалогов на деньги Национального фонда гуманитарных наук, — мы никогда не придем к национальному консенсусу относительно столь интимных нравственных вопросов. Хиллари Клинтон неявно признает это, когда настаивает, что иногда нужно, чтобы “сама деревня [читай: федеральное правительство] действовала вместо родителей” и взяла “на себя эти обязанности ради всех нас на основе полномочий, вверенных нами правительству”. В самом конце книги она обнаруживает свое антилибертарианство: решения о том, как мы воспитываем детей, должно принимать государство.

Пока государство не дошло до того, чтобы забирать детей у родителей, Хиллари Клинтон подумывает об этом, постоянно советуя, напоминая, дразня родителей: “Видеоролики со сценами правильного ухода за детьми — как вызвать у грудного младенца отрыжку, что делать, когда мыло попадает ему в глаза, как успокоить ребенка, у которого болит ухо, — можно постоянно крутить в кабинетах врачей, клиниках, больницах, автотранспортных конторах или любых других присутственных местах, где людям приходится ждать. Ролики со сценами ухода за грудными детьми можно заменить роликами, рассказывающими о правилах диетического питания, вреде курения и наркотиков, необходимости вторичной переработки бытовых отходов, технике безопасного секса, радостях хорошего физического самочувствия и всего, что необходимо знать ответственным взрослым гражданам сложного современного общества”. Один к одному телеэкран из романа Джорджа Оруэла “1984”.

Заявляя, что в соответствии с данными ему полномочиями и во имя “молодежи Соединенных Штатов” он вводит новые правила, касающиеся табакокурения, Билл Клинтон высказался о подрастающем поколении так: “Мы — их родители, и защитить их — наша обязанность”. А в 1996 году Хиллари Клинтон говорила журналу Newsweek: “Не существует такого понятия, как чужие дети”. Это глубоко антииндивидуалистические и антисемейные идеи. Вместо того чтобы признать родителей морально ответственными личностями, которые способны и должны отвечать за свои собственные решения и действия, Клинтоны предпочитают абсорбировать их в гигантскую массу коллективного родительства, управляемую федеральным правительством.

Растущее государство все больше относится к взрослым гражданам как к детям. Оно отнимает все больше и больше денег у тех, кто их зарабатывает, и маленькими порциями выдает обратно через мириады “трансфертных программ”, от “Рывка на старте” и студенческих ссуд до субсидий фермерам, корпоративного велфера, программы борьбы с безработицей и социального обеспечения. Оно не доверяет нам самим решать, какие лекарства принимать (даже посоветовавшись с врачом), в какую школу отдавать своих детей и какие сайты просматривать. Удушающие объятия государства особенно пагубны для тех, кто попадает в усиленно расхваливаемую сеть социальной защиты, когда люди погружаются в кошмарный мир субсидий и зависимости, снимающий с них обязанность как ответственных взрослых людей самим зарабатывать на жизнь, а с этим отнимающий и самоуважение. Не так давно человек, позвонивший в ток-шоу на государственной радиостанции, пожаловался: “Урезая бюджет, вы экономически — а в некоторых случаях и физически — уничтожаете миллионы тех, кому некуда обратиться, кроме как к федеральному правительству”. Что сделало правительство, чтобы заставить миллионы взрослых американцев бояться, что они не смогут выжить, если лишатся чека на социальное пособие? Либертарианцы иногда говорят: “Консерваторы желают быть вашим папочкой, указывающим вам, что делать и чего не делать. Либералы хотят быть вашей мамочкой, кормящей, кутающей вас и вытирающей вам нос. Либертарианцы предлагают, чтобы с вами обращались как со взрослым”.

Либертарианство — это разновидность индивидуализма, соответствующая свободному обществу: воспринимающая взрослых как взрослых, позволяющая им принимать собственные решения, пусть даже ошибочные, и доверяющая находить наилучшие решения для собственной жизни.

Глава 5. Плюрализм и веротерпимость

Одно из главных явлений современной жизни, с которым обязательно сталкивается любая политическая теория, — это моральный плюрализм. У разных людей разные представления о смысле жизни, существовании Бога, путях поиска счастья. Одной из реакций на эту реалию является перфекционизм, или доктрина морального усовершенствования, — политическая философия, ищущая институциональную структуру, которая совершенствовала бы природу человека. Такой ответ предложил Маркс, утверждая, что социализм впервые позволит людям полностью раскрыть свой человеческий потенциал. Теократические религии откликаются на это иначе, предлагая объединить всех людей общим пониманием их связи с Богом. Коммунитарианские философы также стремятся построить общество, в котором “реальная жизнь”, выражаясь словами философа Майкла Уолзера из Гарвардского университета, “протекает по определенному пути, отвечающему общему пониманию его членов”. Даже некоторые современные консерваторы, считающие, как выразился журналист Джордж Уилл, что “искусство управления государством — это искусство управления душой”, пытаются использовать власть правительства для исправления феномена морального плюрализма.

Либертарианцы и либералы-индивидуалисты предлагают другой ответ. Либеральная теория признает, что в современных обществах будут существовать неразрешимые разногласия относительно того, что является благом для людей и какова их изначальная природа. Некоторые либералы аристотелевского толка утверждают, что люди действительно имеют одну природу, но у каждого человека свои индивидуальные таланты, потребности, жизненные обстоятельства и амбиции, поэтому определение хорошей жизни одного человека может отличаться от определения другого, несмотря на их одинаковую природу. Независимость, возможность выбирать собственный путь в жизни сами по себе являются элементами человеческого счастья.

Таким образом, при любом подходе либертарианцы полагают, что задача государства не навязывать конкретные моральные принципы, а установить систему правил, гарантирующую каждому человеку свободу в поисках собственного счастья двигаться своим путем — как индивидуально, так и во взаимодействии с другими, — пока он не посягает на свободу других. Поскольку ни одно современное государство не может исходить из того, что его граждане разделяют единый и исчерпывающий моральный кодекс, обязательства, налагаемые на людей принудительно, должны быть минимальны. В либертарианской концепции фундаментальные правила политической системы должны строиться только в форме отрицания: не нарушай права других идти к своему счастью собственным путем. Если государство будет распределять ресурсы или налагать обязанности на основе определенной моральной концепции — в соответствии с потребностями или в силу моральных заслуг, — оно спровоцирует социально-политический конфликт. Это не означает, что не существует никаких моральных принципов или что все образы жизни “одинаково хороши”, это лишь значит, что консенсус в отношении того, что является наибольшим благом, едва ли достижим и, когда подобные вопросы переносятся в политическую сферу, конфликт неизбежен.

Веротепимость

Религиозная терпимость — одно из очевидных следствий индивидуализма, или идеи о том, что каждый человек — морально ответственная личность. Либертарианство развилось в процессе долгой борьбы за веротерпимость, от первых христиан в Римской империи, Нидерландов, анабаптистов^[29] в Центральной Европе, диссентеров^[30] в Англии до Роджера Уильямса и Энн Хатчинсон в американских колониях.

Принцип самопринадлежности, безусловно, включает в себя идею “собственности на свою совесть”, как выразился Джеймс Мэдисон. Левеллер Ричард Овертон писал в 1646 году, что “каждый человек по природе является Священником и Пророком в пределах и границах самого себя». Локк соглашался, что “свобода совести — это естественное право каждого человека”.

Однако, помимо моральных и теологических аргументов, существуют также веские практические доводы в пользу веротерпимости. Как пишет в своем эссе 1991 года “Философии веротерпимости” Джордж Смит, любая группа защитников веротерпимости предпочла бы видеть единообразие религиозных убеждений, “но они не желали налагать единообразие на практике в силу ошеломительных социальных издержек этого шага — массового принуждения, гражданских войн и общественного хаоса”. Они рекомендовали веротерпимость как лучший путь достижения мира в обществе. Еврейский философ Бенедикт Спиноза, разъясняя голландскую политику веротерпимости, писал: “Чтобы люди жили вместе в гармонии, очень важно даровать свободу мнений, какими бы различными или даже откровенно противоречивыми они ни были”. Спиноза указал на процветание, которого голландцы достигли, позволив людям всех сект мирно жить и вести дела в своих городах. Когда англичане, следуя примеру голландцев, стали проводить политику относительной веротерпимости, Вольтер обратил внимание на тот же результат и рекомендовал эту политику французам. В отличие от Маркса, который позже критиковал рынок за его безличную природу, Вольтер признавал достоинства такой обезличенности. Как пишет Джордж Смит: “Возможность вести дела с другими обезличенно, сотрудничать с ними исключительно ради взаимной выгоды означает, что личные характеристики, как, например, религиозные убеждения, в значительной степени утрачивают свое значение”.

Другие защитники веротерпимости подчеркивали пользу религиозного плюрализма для теории. В спорах, говорили они, рождается истина. Великим защитником этой точки зрения был Джон Мильтон, но ее одобряли также Спиноза и Локк. В борьбе с истеблишментом англиканской церкви британские либертарианцы XIX века использовали такие термины, как “свободная торговля в религии”.

Некоторые английские диссентеры приехали в Америку, чтобы обрести свободу исповедовать свою религию, но не предоставлять такую же свободу другим. Они не выступали против особых привилегий для одной религии; они просто хотели, чтобы это была их собственная религия. Среди новых американцев были не только поддерживавшие веротерпимость, но и призывавшие к отделению церкви от государства, что в то время являлось поистине радикальной идеей. Роджер Уильямс после изгнания из Колонии Массачусетского залива в 1636 году за еретические взгляды написал сочинение “Кровавый догмат преследования за убеждения”, призывая к отделению церкви от государства, чтобы защитить христианство от политического контроля. Наряду с идеями Джона Локка идеи Уильямса распространились по всем американским колониям; церкви, провозглашенные государственными, постепенно лишались этого статуса, и в Конституцию, принятую в 1787 году, не было включено никаких упоминаний о Боге или религии, за исключением запрета на проверку религиозности при приеме на государственную службу. В 1791 году была принята Первая поправка, гарантировавшая свободу исповедания религии и запрещавшая присвоение какой-либо религии статуса государственной.

Религиозные правые сегодня настаивают, что Америка является, или по крайней мере являлась, христианской страной с христианским правительством. Баптистский проповедник из Далласа, освящавший Национальный республиканский съезд в 1984 году, говорит, что “отделения церкви от государства не существует”, а основатель Христианской коалиции Пэт Робертсон пишет: “Конституция была создана для увековечения христианского порядка”. Однако Исаак Крамник и Лоренс Мур замечают в своей книге “Безбожная Конституция”, что предшественники Робертсона лучше понимали Конституцию. Некоторые американцы воспротивились ратификации Конституции на том основании, что она была “холодно безразлична к религии” и предоставляла “религии отвечать только за себя”. Тем не менее революционная Конституция была принята, и большинство из нас считают, что эксперимент по отделению церкви от государства оказался удачным. Как мог бы предсказать Роджер Уильямс, в США церкви, вынужденные заботиться о себе сами, гораздо сильнее, чем в европейских странах, где до сих пор существует государственная церковь (как, например, в Англии и Швеции) или где церкви существуют на налоги, собираемые государством с их сторонников (как, например, в Германии).

Отделение совести от государства

Почему отделение церкви от государства кажется таким мудрым шагом? Во-первых, неправильно, чтобы принуждающая государственная власть вмешивалась в дела совести человека. Если у нас есть права, если каждый из нас морально ответственная личность, мы должны располагать свободой мнений и свободой самим строить свои отношения с Богом. Это не означает, что в свободном плюралистическом обществе не будет религиозной пропаганды и прозелитизма — вне всяких сомнений, будут, — но это означает, что обращение к религии должно быть полностью добровольным и основываться исключительно на убеждении.

Во-вторых, когда религия выводится за пределы политики, социальные отношения гармонизируются. Европа настрадалась от религиозных войн, когда церкви вступали в альянсы с правителями и пытались навязать свои богословские теории всем жителям данного региона. Религиозные преследования, писал Роджер Уильямс, вызывали “волнения” в городах. Если государство собирается сделать одну веру всеобщей и обязательной, а люди относятся к своей вере серьезно, они будут отчаянно, буквально насмерть стоять, чтобы государственный статус достался истинной вере. Переведите религию в сферу убеждения, и в обществе возникнут ожесточенные споры, но исчезнет политический конфликт. Как показал опыт Голландии, Англии и позже Соединенных Штатов, в светской жизни люди могут взаимодействовать, не обязательно разделяя частные мнения друг друга.

В-третьих, конкуренция дает лучшие результаты, чем субсидирование, протекция и конформизм. “Свободная торговля в религии” — самый верный путь к максимальному приближению к истине. Предприятия, избалованные субсидиями и тарифами, будут слабыми и неконкурентоспособными, то же можно сказать и о церквях, синагогах, мечетях и храмах. Религии, огражденные от политического вмешательства, но в остальном предоставленные сами себе, скорее всего, окажутся сильнее и живучее, чем церковь, получающая поддержку от государства.

Последний пункт отражает важный элемент либертарианского мировоззрения — смиренность. Либертарианцев иногда критикуют за излишний “экстремизм” и “догматизм” во взглядах на роль правительства. На самом деле твердая приверженность либертарианцев полной защите прав личности и строгому ограничению правительства говорит о смиренности как основном для них качестве. Один из доводов против придания религии или любой другой морали статуса государственной состоит в признании нами вполне реальной вероятности того, что наши взгляды могут быть ложными. Либертарианцы поддерживают свободный рынок и дисперсное владение собственностью, потому что знают, что монополист не способен на великое открытие, способствующее развитию цивилизации. Во всех своих произведениях Хайек подчеркивал ключевое значение человеческого невежества. В “Конституции свободы” он писал: “Аргументы в пользу свободы личности базируются главным образом на признании неизбежного невежества всех нас относительно огромного множества факторов, от которых зависит достижение наших целей и благосостояния… Свобода важна, чтобы сохранить место для непредвиденного и непредсказуемого”. Американская либертарианка XIX века Лилиан Харман, критикуя контроль государства над браком и семьей, писала в 1895 году в журнале Liberty: “Если бы я могла заставить весь мир жить так, как я живу сейчас, то какая польза была бы мне от этого через десять лет, когда, надеюсь, я буду лучше понимать жизнь и моя жизнь, возможно, станет другой”. Невежество, смиренность, веротерпимость — это не боевые партийные лозунги, это важные доводы за ограничение роли принуждения в обществе.

Если эти мысли верны, они имеют значение, далеко выходящее за пределы религии. Не только религия оказывает влияние на наше духовное развитие, не только она является причиной культурных войн. Например, наши миропонимание и нравственные ценности главным образом формируются в рамках другого института — семьи. Несмотря на представление об Америке как о большой семье (Марио Куомо) или глобальной деревне (Хиллари Клинтон), каждый из нас о своих детях заботится больше, чем о чужих, стремясь привить своим отпрыскам собственные моральные ценности и мировоззрение. Вот почему вмешательство государства в дела семьи столь неприятно и сомнительно. Нам следует установить принцип отделения семьи от государства, аналогичный по прочности стене, отделяющей церковь от государства, и возводимый, кстати, по тем же причинам: в целях защиты совести индивида, предотвращения социальных конфликтов, уменьшения пагубных последствий субсидирования и регулирования семьи.

Другая сфера, где мы формально прививаем ценности нашим детям, — это образование. Мы ждем, что школы дадут нашим детям не только знание, но и моральную силу для принятия мудрых решений. Увы, в плюралистическом обществе разные люди разделяют разные моральные ценности. Начнем с того, что одни родители хотят, чтобы в школах учили почитать Бога, а другие нет. Совершенно обоснованно, исходя из верной интерпретации Первой поправки, в государственных школах была запрещена молитва; однако несправедливо заставлять верующих родителей платить налоги на содержание школ, а затем запрещать финансируемым из налогов школам преподавать детям то, что считают нужным их родители. В Статуте штата Виргиния о религиозной свободе Томас Джефферсон писал: “…это грех и тирания — вынуждать человека вносить денежные пожертвования для распространения взглядов и мнений, в которые он не верит”. Еще хуже, когда с родителей взимают налоги, чтобы учить их детей взглядам, с которыми родители не согласны.

Эта проблема выходит далеко за рамки религии. Должны ли школы вводить форму, требовать при поступлении принесения клятвы верности, допускать к преподаванию учителей-гомосексуалистов, вводить раздельное обучение мальчиков и девочек; должны ли школы культивировать поддержку войны в Персидском заливе; следует ли отмечать в школах христианское Рождество и/или иудейский праздник Ханука, проводить анализы на наркотики? Ответы на все эти вопросы подразумевают моральный выбор, а у разных родителей разные предпочтения. Монопольной системе, управляемой государством, приходится принимать одно решение для всего общества. Строгое отделение образования от государства будет предотвращать возникновение политических конфликтов по крайне спорным вопросам и заставит все школы ориентироваться прежде всего на потребности учеников, их родителей и уважать тем самым индивидуальные мнения каждой семьи. Родители смогут выбирать для своих детей частные школы, исходя из моральных ценностей и образовательной концепции конкретных школ, и в этом случае не возникнет никаких политических конфликтов относительно того, чему учить детей.

Подобно церкви, семье и школе, искусство также выражает, передает наши самые сокровенные ценности, но и бросает им вызов. Как сказал директор балтиморского театра Center Stage: “Искусство имеет власть. Оно имеет власть придавать силы, лечить, облагораживать… что-то менять в вас. Это страшная и прекрасная сила… Искусство жизненно важно для цивилизованного общества”. Поскольку искусство — к которому я отношу живопись, скульптуру, драматургию, литературу, музыку, кино и т. п. — оказывает столь сильное влияние на фундаментальные человеческие истины, мы не имеем права соединять его с принуждающей властью государства. Это исключает всякое регулирование или цензуру искусства. Кроме того, не должно быть никаких субсидий для искусства и людей искусства, финансируемых за счет налогов, поскольку при наличии государственных субсидий возникают разного рода спорные политические вопросы, например: может ли Национальный фонд поддержки искусства финансировать эротическую фотографию? Может ли государственная компания Public Broadcasting System транслировать телефильм Tales of the City, где есть персонажи-гомосексуалисты? Может ли Библиотека Конгресса демонстрировать выставку о жизни рабов до Гражданской войны? Дабы избежать политических споров о том, как тратить деньги налогоплательщиков, и удержать искусство и его власть над людьми в сфере убеждения, следует провести принцип отделения искусства от государства.

А проблема расизма? Разве мы не достаточно страдали от поддерживаемой государством расовой дискриминации? После отмены рабства, бывшего настолько злостным нарушением прав человека, что его нельзя счесть простой расовой дискриминацией, мы добавили к Конституции США три поправки, реализующие обещание Декларации независимости предоставить каждому (мужчине) в Америке равные права. Эти поправки отменяли рабство, обещали всем гражданам равную защиту по закону и гарантировали, что никому не будет отказано в праве на голос по признаку расы. Однако через несколько лет правительства штатов с согласия федеральных судов начали ограничивать право афроамериканцев голосовать, пользоваться объектами общественного пользования и участвовать в экономической жизни. Эра расизма длилась до 1960-х годов. Затем федеральное правительство, проигнорировав либертарианскую политику равных прав для всех, не моргнув глазом начало заменять старые формы расовой дискриминации новыми — квотами, резервированием и обязательными расовыми предпочтениями. Точно так же, как законы о расовой дискриминации приводили в ярость черных (и всех тех, кто верил в равные права), новый режим квот стал вызывать раздражение белых (и всех тех, кто верит в равные права). Была заложена основа для еще одного социального конфликта, расовая вражда стала особенно усиливаться, когда доходы афроамериканцев стали расти быстрее доходов белых. Конечно, стоило бы помнить уроки религиозных войн и держать государство подальше от этой деликатной сферы: отменить законы, по которым права или привилегии даруются по расовому признаку.

В то же время стоит критически взглянуть на мероприятия, имеющие более сильные негативные последствия для долго страдавших по вине государства. Например, налоги и нормы, препятствующие созданию новых предприятий и рабочих мест, особенно чувствительны для тех, кто еще не прочно стоит на ногах. Бенджамин Хукс, впоследствии возглавивший Национальную ассоциацию содействия развитию цветного населения, купил как-то в Мемфисе кафе, торгующее пончиками, у человека, который владел им двадцать пять лет. “За эти двадцать пять лет каких только законов не напринимали, — вспоминал он. — У вас должны быть отдельные туалеты для мужчин и женщин, стены, которые не одна крыса не прогрызет, и еще бог знает что. Эти нормативы обошлись нам в тридцать тысяч долларов и разорили нас. Мы были вынуждены закрыть кафе”. Он продолжает: “Понятно, что в загнивающем черном гетто единственные покупатели сами черные. Поэтому некоторые нормы ведут к их стопроцентной сегрегации”. Законы о профессиональном лицензировании действуют по тому же принципу, что и средневековые гильдии, не допускающие людей к хорошим рабочим местам. В таких городах, как Майами, Чикаго и Нью-Йорк, лицензия на занятие частным извозом стоит десятки тысяч долларов, поэтому людям, еще не располагающим капиталом, перекрывается доступ к этой простой форме предпринимательства.

Один из примеров политики правительства, дискриминационный характер которой почти не осознается, — это политически неприкосновенная система социального страхования. Подробнее о ее функционировании я расскажу в главе 10, а сейчас только замечу, что, как и все наши гигантские, управляемые правительством монополии, стригущие всех под одну гребенку, система социального страхования разрабатывалась для “типичной” семьи 1930-х годов. Она не рассчитана на тех, кто не вписывается в этот шаблон. Не состоящие в браке и не имеющие детей люди обязаны оплачивать страховку на случай потери кормильца, которую они не стали бы покупать у частной страховой компании. Замужние работающие женщины не могут получать и свои пособия, и пособия супруга, хотя платить за них они обязаны. Черные американцы, платя такие же налоги, получают гораздо меньше выплат, чем белые, поскольку их средняя ожидаемая продолжительность жизни ниже, чем у белых. Исследование Национального центра анализа экономической политики показало, что белый мужчина, начавший трудовую деятельность в 1986 году, может получить на 74 процента больше пенсионных выплат по старости и на 47 процентов больше по программе “Медикэр” (бесплатной медицинской помощи престарелым), чем черный мужчина. Белая работающая пара получит примерно на 35 процентов больше выплат из фондов системы социального страхования, чем черная. Неравенство велико при любом уровне дохода. Частная, конкурентная система пенсионных сбережений предложила бы разные планы для удовлетворения нужд разных людей вместо одного плана для всех. Если мы устраняем из законов расовые преференции, следует также отменить законы, оказывающие более сильное негативное влияние на малообеспеченные слои населения и меньшинства, чем на всех остальных.

Однако, как и во многих других сферах, здесь либертарианское решение не является панацеей. Социальный конфликт в образовании, воспитании детей и расовом вопросе не будет исчерпан даже после принятия поправки к Конституции, ограждающей эти сферы от вмешательства государства. В конце концов, Первая поправка не положила конец юридическим и политическим баталиям по поводу отношений государства и религии; однако она, несомненно, сдерживает накал страстей. Так и юридические дебаты относительно того, где проводить границу в других сферах, будут менее масштабными, чем сегодняшние распри, протекающие в условиях, когда щупальца большого правительства проникают во все уголки жизни американцев. Накал культурных раздоров можно снизить только путем последовательной деполитизации наших культурных разногласий.

Глава 6. Право и конституция

С вопросами полномочий государства тесно связан почтенный либертарианский принцип господства права. В простейшей форме этот принцип означает, что нами должны управлять общеприменимые правовые нормы, а не произвольные решения правителей — “правительство законов, а не людей”, как сформулировано в массачусетском Билле о правах 1780 года.

В книге “Конституция свободы” Фридрих Хайек детально рассматривает принцип верховенства права, выделяя в нем три аспекта: законы должны быть общими и абстрактными, не имеющими целью регулирование конкретных действий граждан; законы должны быть доступными для всеобщего ознакомления и четко сформулированными, чтобы граждане могли знать заранее, что их действия соответствуют закону; законы должны применяться одинаково ко всем лицам.

Эти принципы имеют важные следствия.

• Законы должны применяться к каждому, включая правителей.

• Никто не стоит выше закона.

• Во избежание возникновения деспотизма власть должна быть разделена.

• Законы должны приниматься одним органом, а применяться другим.

• Для обеспечения справедливости в применении норм права необходимо наличие независимой судебной власти.

• При правоприменении усмотрительная власть должна быть сведена к минимуму, потому что это именно то зло, на предотвращение которого направлен принцип господства права.

Прецедентное право

В современном языке многозначность слова “право” иногда порождает недоразумения. Мы склонны считать, что право — это нечто, издаваемое Конгрессом или законодательным органом штата. Однако в действительности право гораздо древнее любого законодательного органа. Как заметил Хайек, “только соблюдение общих правил делает возможным мирное сосуществование людей в обществе”. Эти правила и есть право, первоначально развившееся из процесса урегулирования споров. Законы не устанавливались законодателем или законодательным органом заранее; они накапливались один за другим, по мере последовательного разрешения споров. Каждое новое решение помогало очертить границы прав, которыми располагают люди, особенно касающихся использования собственности и истолкования и [принудительного] исполнения договоров.

Так право эволюционировало еще до начала писаной истории, однако его наиболее известными образцами являются римское право, особенно Кодекс Юстиниана^[31] (или Corpus Juris Civilis^[32]), который до сих пор лежит в основе континентального европейского права, и английское общее право, традиция которого продолжается в Соединенных Штатах и других бывших колониях Англии. Кодификация права, например в виде Единого коммерческого кодекса, обычно отражает попытку собрать воедино и письменно изложить огромное количество уже принятых судами и присяжными решений, а также условий контрактов в развивающихся областях экономики. Частная организация Американский институт права регулярно рекомендует законодателям пересматривать коммерческий кодекс. Согласно Хайеку, даже Хаммурапи, Солон и Ликург — великие законодатели, вошедшие в историю, “не ставили перед собой задачи создать новое право, они просто формулировали то, чем право было и что оно всегда собой представляло”.

Как подчеркивали английские юристы Коук и Блэкстоун, общее право — часть конституционного ограничения концентрации власти. Судья не издает эдиктов; он может править, только когда на его рассмотрение выносится какой-либо спор. Данное ограничение сдерживает власть судьи, и тот факт, что право создается многими людьми, вовлеченными в множество споров, ограничивает потенциальную возможность возникновения деспотичной власти в руках законодателя, будь то монарх или законодательный орган. Обычно люди обращаются в суд, только когда их юристы выявляют пробел — неурегулированную область — в законе. (Зачастую работа юриста заключается в том, чтобы сказать клиенту: “По закону все чисто. У вас нет никаких доказательств. Вы потратите свое и чужое время и деньги, если обратитесь в суд”.) Таким образом, в эволюции права принимает участие множество людей, сталкивающихся с новыми обстоятельствами и проблемами.

Законодательство, которое, к сожалению, большинством людей называется правом, — это другой процесс. Значительная часть законодательства состоит из правил, регламентирующих работу государственных органов, и в этой ипостаси аналогично внутренним правилам любой организации. Другая часть законодательства, как отмечалось выше, представляет собой кодификацию общего права. Однако все чаще законодательство содержит директивы, указывающие людям, как действовать, и имеющие целью добиться конкретных результатов. Тем самым законодательство уводит общество от общих правил, защищающих права и оставляющих людям свободу в достижении их целей, в направлении детализированных правил, указывающих, как люди должны использовать свою собственность и взаимодействовать с другими людьми.

Упадок договорного права

Когда законодательство вытеснило общее право из сферы регулирования наших отношений друг с другом, законодатели при помощи налогов стали отнимать все большую часть наших доходов и ограничивать права собственности, регулируя все что можно: от арендной платы за дешевое жилье до панорамных видов из окон. К сожалению, судьи не только поддерживают такие законодательные решения, игнорируя положения Конституции США, защищающие права собственности; они также аннулируют контракты, которые, по их мнению, отражают “неадекватное преимущественное право заключать сделки на выгодных условиях” или по каким-то иным причинам не соответствуют “интересам общества”. Если при рассмотрении конкретного дела законодатель или судья сочтет, что, согласно его чувству справедливости, следует передать имущество от законного владельца более симпатичному претенденту или освободить кого-то от контрактных обязательств, которые тот на себя принял, колоссальные достоинства системы собственности и договоров исчезнут.

В книге Sweet Land of Liberty? ученый-юрист Генри Марк Хольцер выделяет несколько этапов разрушения государством неприкосновенности контракта. До Гражданской войны, отмечает он, в Соединенных Штатах деньгами являлись золотые и серебряные монеты. Для финансирования Гражданской войны Конгресс разрешил выпуск инфляционных бумажных денег, объявив их “узаконенным платежным средством”; это означало, что бумажные деньги должны приниматься в платежах по долгам, даже если кредитор ожидал, что ему заплатят золотом или серебром. В 1871 году Верховный суд одобрил Закон об узаконенном платежном средстве, по сути дела переписав все кредитные соглашения и поставив людей перед фактом, что государство может в одностороннем порядке менять условия будущих ссуд. Затем, в 1938 году, несмотря на четкое положение Конституции, запрещающее штатам принимать “законы, нарушающие договорные обязательства”, Верховный суд одобрил закон штата Миннесота, дающий заемщикам больше времени для выплаты ипотечных кредитов, чем было оговорено в договорах, не оставляя кредиторам иного выбора, кроме как дожидаться денег, которые им были должны.

Примерно в то же время Верховный суд нанес очередной удар по свободе заключения договоров. Одна из главных забот любого кредитора — добиться того, чтобы деньги, которые ему будут возвращены, имели такую же ценность, что и деньги, которые он ссудил, а это непросто, когда инфляция уменьшает ценность денег за время действия кредитного договора. После принятия решения об узаконенном платежном средстве многие контракты стали включать “золотую оговорку”, выражающую сумму к возвращению в пересчете на золото, которое сохраняет свою ценность лучше, чем эмитируемые государством доллары. В июне 1933 года администрация Рузвельта убедила Конгресс отменить золотую оговорку во всех контрактах, фактически передав миллиарды долларов от кредиторов заемщикам, которые могли теперь вернуть долг инфляционными долларами. В каждом из этих случаев законодатели и судьи говорили, что, по их мнению, очевидная нужда одной группы договаривающихся сторон должна перевешивать обязательства, которые эти стороны добровольно на себя приняли. Такие решения постепенно притормозили экономический прогресс, который в решающей степени зависит от безопасности имущества людей и уверенности, что договорные обязательства будут выполнены.

Право групп особых интересов

В целом в США действует принцип верховенства права. Однако можно указать на законы — Хайек назвал бы их законодательством, а не истинными законами, — которые, как представляется, противоречат принципу господства права. Существуют разнообразные формы помощи и откровенные прямые субсидии конкретным компаниям, как, например, гарантия Конгрессом кредита в размере 1,5 млрд долларов для Chrysler Corporation в 1979 году. Менее заметны имеющиеся во многих биллях оговорки такого рода: “Это требование не может быть применено к любой корпорации, зарегистрированной в штате Иллинойс 14 августа 1967 года”, в соответствии с чем какая-то фирма освобождается от требования, налагаемого на ее конкурентов. В налоговом кодексе существуют значительные льготы для конкретных продуктов, таких, как этанол — заменитель бензина, получаемый из кукурузы, 65 процентов которого производится одной компанией, не скупящейся на политические пожертвования, — Archer-Daniels-Midland. Некоторые наиболее выгодные частоты вещательного диапазона предоставляются компаниям, которыми владеют меньшинства, определенные категории государственных контрактов зарезервированы за малыми предприятиями.

Пятая поправка указывает, что частная собственность не должна изыматься для общественных нужд без справедливого вознаграждения. Тем не менее нормативные акты постоянно снижают стоимость имущества, и при этом государство отказывается компенсировать собственникам их убытки. Защитники прав собственности говорят: “Если государство желает сохранить береговую линию, запрещая мне строить дом на моей земле или проложить велосипедную дорожку через мои частные владения, прекрасно — оплатите ценность собственности, которую вы у меня отнимаете”. Однако суды, как правило, разрешают государству оставлять такие захваты без компенсации, причем зачастую они осуществляются произвольно, уже после того, как собственник купил земельный участок для реализации конкретного плана. Даже если собственность забирается для общественных целей, собственник должен получать компенсацию; но часто преследуется исключительно частная, а не общественная цель, как, например, в случае, когда власти Детройта конфисковали дома и предприятия в польском районе Поултаун, чтобы компания General Motors могла построить там завод. Вдобавок ко всему, после того как люди были вынуждены покинуть район, где жили всю свою жизнь, General Motors отказалась от первоначальных планов.

Законы о лицензировании профессиональной деятельности часто противоречат духу принципа господства права. Требование соответствовать определенным нормативным актам штатов, чтобы получить право работать юристом, таксистом, косметологом (всего в этом списке около 800 профессий), возможно, и не противоречит принципу господства права, однако, несомненно, является нарушением экономической свободы. Если парикмахер, получивший лицензию в штате Теннесси, имеет право работать по специальности в штате Кентукки, только прожив там не менее года, это свидетельствует о неравенстве людей перед законом, а данное условие может рассматриваться как эквивалент протекционистского тарифа или привилегия, предоставленная парикмахерам, которые уже живут в Кентукки.

Пожалуй, наиболее опасные последствия порождает такая форма нарушения принципа верховенства права, как делегирование американскими законами законодательных и судебных полномочий неизбираемым и невидимым чиновникам. В 1948 году Уинстон Черчилль сетовал: “Мне сказали, что триста должностных лиц имеют полномочия в обход парламента создавать новые правила, предусматривающие тюремное заключение за преступления, ранее не известные закону”. Имей мы сегодня всего лишь триста чиновников, располагающих полномочиями создавать новые законы, мы были бы счастливы. До Нового курса Франклина Рузвельта принято было считать, что, по Конституции, исключительное право создавать законы принадлежит Конгрессу. В соответствии с принципом господства права Конституция предоставляла президенту полномочия исполнять законы, а судебной власти — толковать и проводить их в жизнь. Однако в 1930-е годы Конгресс начал принимать рамочные законы, оставляя детали на усмотрение различных регулирующих органов, входящих в состав правительства. Такие учреждения, как Министерство сельского хозяйства, Федеральная торговая комиссия, Управление по контролю за продуктами питания и лекарствами, Управление по охране окружающей среды, и бесчисленное множество других поставили на поток штамповку правил и нормативов, которые явно имеют силу закона, но при этом не принимались конституционным законодательным органом. Иногда Конгресс не знал, как выполнить данные избирателям широковещательные обещания, иногда не хотел голосовать в ситуациях, когда одни люди получали желаемое за счет других, иногда просто не желал вдаваться в детали. В результате мы имеем десятки тысяч бюрократов, штампующих законы — по 60 000 страниц в год, — за которые Конгресс не несет никакой ответственности.

Попрание принципа верховенства права усугубляется тем, что регулирующие органы затем толкуют собственные правила и обеспечивают их исполнение, решая, как они будут применяться в каждом конкретном случае. Они являются законодателями, прокурорами, судьями, присяжными и палачами в одном лице, что представляет собой откровенное нарушение принципа господства права. Особая проблема — федерализация и криминализация законодательства по охране окружающей среды за последние тридцать лет. В стремлении защитить окружающую среду федеральное правительство создало настолько плотную паутину нормативов, что выполнение всех требований закона становится практически невозможным. Прокуроры и суды лишили подозреваемых в экологических преступлениях таких традиционных юридических средств защиты, как вера в отсутствие злого умысла, надлежащее предупреждение и невозможность быть наказанным дважды за одно и то же преступление, при этом требуя от подозреваемых самим изобличать себя. Именно в тех случаях, когда преследуются цели, столь сильно поддерживаемые общественным мнением, как охрана окружающей среды, мы должны постоянно помнить о необходимости тщательно следовать правилам и соблюдать конституционные гарантии, чтобы значимость конкретной цели не привела к размыванию принципов, позволяющих нам добиваться всех наших целей.

Конституционные ограничения, налагаемые на правительство

Пожалуй, наша Конституция является наиболее значительным вкладом Америки в защиту прав личности и принципа верховенства права. Предназначение правительства четко определено в Декларации независимости: “Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства”. Придя к выводу, что правительство необходимо, американцы постарались создать конституцию, которая ограничивала бы полномочия правительства только этой целью.

Изначально власть защищать права принадлежит каждому человеку, Конституция делегирует ее правительству. Чтобы подчеркнуть, что Конституция не передает правительству власть вообще, в 8-м разделе статьи 1 были перечислены конкретные полномочия, предоставляемые федеральному правительству. Полномочия федерального правительства ограничены тем, что они делегированы и перечислены. Правительство, обладающее делегированными, перечисленными и ограниченными полномочиями, — вот великий американский вклад в развитие свободы в рамках закона.

Ученый-юрист Роджер Пайлон разъясняет значение Конституции в статье “Восстановление конституционного правительства”, опубликованной в 1995 году:

Конгресс может действовать в любой области и заниматься любым вопросом, только если имеет на это конституционные полномочия. В противном случае эта сфера должна являться полем деятельности штата, местной власти или частного сектора.

По мысли авторов Конституции, доктрина перечисленных полномочий… должна была стать стержневой идеей Конституции. В качестве таковой она выполняет две основные функции. Во-первых, она объясняет и оправдывает федеральную власть: власть, передаваемая от людей правительству, легитимна постольку, поскольку делегирована таким образом. Во-вторых, та же доктрина, которая оправдывает федеральную власть, выступает и ее ограничителем, поскольку у правительства есть только те полномочия, которыми наделили его люди. Авторы Конституции предполагали, что именно перечисление полномочий, а не перечисление прав в Билле о правах будет служить главным ограничением власти правительства: перечислить все наши права едва ли возможно, тогда как перечислить полномочия федеральной власти вполне по силам. Подразумевается, что, где нет власти, есть право, принадлежащее штатам или людям.

Сегодня, когда предлагается новый федеральный закон, многие люди, мыслящие по-либертариански, как правые, так и левые, смотрят в Билль о правах, чтобы понять, не нарушает ли этот закон какие-либо конституционные права. Однако прежде всего нам следует смотреть на перечисленные полномочия, чтобы определить, предоставлено ли федеральному правительству полномочие предпринимать предлагаемые действия. Только в случае положительного ответа на этот вопрос нам следует переходить к вопросу о том, не нарушит ли предлагаемое действие какое-либо защищенное право.

Многое — возможно, большая часть — из того, что федеральное правительство делает сегодня, не упомянуто среди его полномочий в 8-м разделе статьи 1. Иными словами, федеральное правительство приняло на себя много полномочий, которые не были делегированы ему народом и не перечислены в Конституции. В Конституции вряд ли можно найти санкционирование централизованного планирования, финансирования системы образования, государственной пенсионной программы, субсидирования искусства и сельского хозяйства, корпоративного велфера, производства энергии, государственного жилищного строительства и большую часть остальных инициатив федерального правительства.

На протяжении значительной части нашей истории ограничения полномочий федеральной власти воспринимались как данность. В 1794 году Джеймс Мэдисон, основной автор Конституции, выступил в Палате представителей против одного законопроекта, потому что не “мог указать пальцем на статью Федеральной Конституции, которая давала бы право Конгрессу тратить средства избирателей на благотворительность”. Еще в 1887 году президент Гровер Кливленд наложил вето на законопроект об обеспечении семенами фермеров, пострадавших от засухи, поскольку не смог “найти в Конституции никаких указаний на правомочность подобных ассигнований”. Ситуация изменилась к 1935 году, когда Франклин Рузвельт писал председателю Бюджетного комитета Палаты представителей: “Надеюсь, ваш комитет не допустит, чтобы сомнения в конституционности, какими бы разумными они ни были, блокировали внесенные законопроекты”. Тридцать три года спустя Рексфорд Тагвелл, один из главных советников Рузвельта, признал: “При том размахе, которого она достигла, [политика Нового курса] базировалась на извращенном толковании документа, предназначенного для недопущения этого”.

Сегодня, похоже, мы даже не задаемся вопросом, откуда Конгресс черпает конституционные полномочия для одобрения законов, которые он принимает. Трудно припомнить пример, когда бы член Конгресса брал слово, чтобы спросить: “Где в Конституции записано такое полномочие?” Если этот вопрос задаст внешний критик, его, скорее всего, отошлют к преамбуле Конституции:

Мы, народ Соединенных Штатов, с целью образовать более совершенный Союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим провозглашаем и устанавливаем настоящую Конституцию Соединенных Штатов Америки.

Могут сказать, что упоминание “всеобщего благоденствия” дает полномочия Конгрессу делать практически все, что ему вздумается. Однако это неправильное истолкование пункта о всеобщем благоденствии. Конечно, как утверждали Локк и Юм, мы создаем правительство с целью повышения нашего благополучия в самом широком смысле этого слова. Однако что действительно повысит наше благоденствие, так это возможность жить в гражданском обществе, где наши жизнь, свобода и собственность защищены и мы вольны идти к счастью своим путем. Но ничем не сдерживаемое правительство, присваивающее себе право решать, что будет благом для нас, от вытаскивания Chrysler из финансовой ямы^[33] до V-чипов^[34] и программы профессионального обучения, однозначно не способствует повышению нашего благоденствия. Более конкретная критика такого расширительного истолкования смысла благоденствия заключается в том, что, говоря о “всеобщем благоденствии”, творцы Конституции дали четко понять: правительство должно действовать в интересах всех, а не от имени конкретного человека или группы, а фактически все, что сегодня делает Конгресс, связано с отъемом денег у одних людей и передачей их другим.

Писаная конституция, и в этом ее ценность, точно определяет, в чем состоят полномочия правительства, и, по крайней мере путем умолчания, указывает на то, что в них не входит. Она вводит надлежащие процедуры работы правительства и, что еще важнее, создает систему, пресекающую любые попытки выйти за рамки конституционных полномочий. Однако подлинным ограничением власти правительства является постоянная бдительность народа. Конституция США оказалась блестящим проектом не только потому, что ее создатели были гениями, но и потому, что американский народ эпохи основания страны осознавал опасность тирании и был хорошо знаком с теорией прав Локка и британским конституционализмом. Как-то в 1990 году один мой друг рассказал мне, что друзья из освободившейся Болгарии попросили его помочь им написать конституцию, которая защищала бы свободу. “Я уверен, что ты напишешь великую конституцию, — ответил я, — даже лучше, чем Конституция США, но дело не просто в написании хорошего документа и передаче его народному собранию. Для написания Конституции США потребовалось 500 лет — от Великой хартии вольностей 1215 года до Конституционного конвента 1787 года”. Вопрос в том, оценит ли народ Болгарии по достоинству идею, что для свободы и процветания необходимо гарантировать права личности путем создания правительства делегированных, перечисленных и ограниченных полномочий. У нас, в Соединенных Штатах, вопрос заключается в том, ценят ли до сих пор американцы Конституцию и взгляды, лежащие в ее основе.

Можно ли усовершенствовать Конституцию США? Хайек предупреждает, чтобы мы осторожно относились к попыткам улучшить издавна существующие институты, и, кроме того, подступаясь к задаче усовершенствования Конституции, следует проявлять скромность, отдавая себе отчет, что ты пытаешься улучшить работу Вашингтона, Адамса, Мэдисона, Гамильтона, Мэйсона, Рэндольфа, Франклина и их коллег. Однако, имея за плечами двухсотлетний опыт, мы, вероятно, можем предложить некоторые незначительные усовершенствования. Общая структура делегированных, перечисленных и тем самым ограниченных полномочий, безусловно, соответствует либертарианским ценностям. Либертарианец всей душой одобряет разделение властей; он не будет особо критиковать структуру законодательного органа в виде двух отдельных палат, президента, обладающего правом вето, в разумной степени усложненную процедуру внесения поправок и т. д.

Кто-то предложил, чтобы сверх всех уже содержащихся в Конституции мер предосторожности против расширения правительства — структура перечисленных и ограниченных полномочий, Билль о правах, Девятая поправка, указывающая, что все остальные права сохраняются за народом, Десятая поправка, сохраняющая неперечисленные полномочия за штатами и народом, — была добавлена еще одна: поправка, которая звучала бы так: “И все это мы действительно имеем в виду”. Соответственно, если кто-то пересматривает Конституцию США, будь то для американцев или любого другого народа, он может добавить положение, поясняющее, что полномочия, предоставленные в статье 1, раздел 8, исчерпывают полномочия федерального правительства. А в случае, если этого будет недостаточно, он может расширить Билль о правах, чтобы гарантировать отделение от государства не только церкви, но и семьи, школы, искусства и даже экономики. Кроме того, он может поправить Конституцию, чтобы:

• включить требование сбалансированного бюджета, как рекомендовал Томас Джефферсон и что сделано почти во всех конституциях штатов;

• запретить Конгрессу делегировать законотворческие полномочия правительственным учреждениям;

• возродить колониальный принцип ротации должностей, ограничив количество сроков членства в Конгрессе (по аналогии с должностью президента, на которую, как известно, можно избираться лишь два срока подряд);

• предоставить президенту право постатейного вето, чтобы он мог налагать его на отдельные части законопроектов или пояснять, что, когда статья 1 говорит о “законопроекте”, имеется в виду отдельная часть законодательства, посвященная конкретному предмету, а не беспорядочное нагромождение предметов и тем.

Создатели Конституции и Билля о правах прописывали ограничения для правительства и гарантии конкретных прав, основываясь на своем знании о нарушениях свободы британским правительством. Последующий двухсотлетний опыт непрерывных попыток правительства вырваться за границы, в которые мы его помещаем, показывает, какие новые права необходимо перечислить и какие новые ограничения необходимо наложить на власть.

Однако сейчас даже выполнение Конституции в том виде, как она существует в данный момент, было бы большим шагом в либертарианском направлении, т. е. в направлении защиты свободы каждого американца и ограждения гражданского общества от вмешательства принуждающей власти государства.

Глава 7. Гражданское общество

С либертарианской точки зрения, задача правительства — защищать права людей. Не более. Но и это очень серьезное дело, и правительство, которое хорошо с ним справляется, заслуживает нашего уважения и поздравлений. Однако защита прав — лишь минимальное условие для поиска счастья. Как доказывали Локк и Юм, мы создаем правительство с целью защитить нашу жизнь, свободу и имущество, чтобы создать наилучшие условия для выживания и преуспеяния.

Без сотрудничества с другими людьми невозможно добиться процветания, и нашим уделом в противном случае было бы жалкое существование на грани выживания. Мы стремимся объединить свои усилия с усилиями других людей не только для достижения практических целей — производить больше продуктов питания, обмениваться товарами, разрабатывать новые технологии, — но и потому, что ощущаем глубокую потребность в единении, в любви, дружбе и общности. Объединения, образуемые нами с другими людьми, и составляют то, что мы называем гражданским обществом. Такие объединения весьма разнообразны: семьи, церкви, школы, клубы, братства, кондоминиумы, объединения по месту жительства и множество видов коммерческих обществ: партнерства, корпорации, профсоюзы и профессиональные ассоциации. Все эти объединения так или иначе удовлетворяют человеческие потребности. В широком смысле гражданское общество можно определить как совокупность всех естественных и добровольных объединений в обществе. Некоторые аналитики проводят различие между коммерческими и некоммерческими организациями, утверждая, что коммерческие фирмы являются частью рынка, а не гражданского общества; однако я следую традиции, согласно которой подлинное различие между объединениями состоит в том, что одни из них принудительные (государство), а другие — естественные, или добровольные (все остальные). Создается ли конкретное объединение для получения прибыли или для достижения какой-либо другой цели, ключевой признак — добровольность нашего участия в нем. Объединения в рамках гражданского общества создаются для достижения определенных целей, однако само гражданское общество не имеет никакой цели; оно является непреднамеренным, спонтанно возникающим результатом всех этих имеющих цель объединений.

Некоторым не нравится гражданское общество. Карлу Марксу, например. Рассуждая о политической свободе в одной из своих ранних статей “К еврейскому вопросу”, Маркс писал, что “так называемые права человека… суть не что иное, как права члена гражданского общества, т. е. эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общности”. Он утверждал, что “человек как член гражданского общества” является “индивидом, замкнувшимся в себя, в свой частный интерес и частный произвол и обособившимся от общественного целого”. Вспомните Томаса Пейна, различающего общество и государство, гражданское общество и политическое общество. У Маркса это различие присутствует, но в несколько искаженном виде: он хочет, чтобы гражданское общество было вытеснено обществом политическим. Когда люди станут действительно свободны, говорит он, они будут видеть себя гражданами единого политического общества, а не “расщепленными” на разные, частные роли торговца, рабочего, еврея, протестанта. Каждый человек станет “общественным существом”, объединенным со всеми другими гражданами, а государство будет считаться уже не гарантом прав, под защитой которого отдельные люди могли бы достигать своих эгоистичных целей, а организмом, в рамках которого каждый обретет свою “человеческую сущность, заключающуюся в истинном коллективизме человека”. Как будет достигнуто такое освобождение, объяснено не было, а реальный опыт марксистских режимов едва ли можно признать освобождающим, однако враждебность гражданскому обществу налицо.

Сегодня марксизм — бранное слово (и вполне заслуженно), однако мощное и длительное влияние Маркса на огромные массы людей указывает, что он что-то понял, когда писал о людях, чувствующих себя отчужденными и разобщенными. Все мы действительно хотим ощущать хоть какую-то связь с другими. В традиционном, докапиталистическом обществе не было большого выбора в этом отношении; в деревне люди, которых вы знали всю свою жизнь, жили рядом с вами. Нравилось это или нет, избежать чувства общности было невозможно. Когда либерализм и Промышленная революция принесли свободу, процветание и мобильность большому числу людей, многие стали покидать родные деревни и даже страны, чтобы обрести лучшую жизнь в другом месте. Решение уехать говорит о том, что люди надеялись сделать свою жизнь лучше, а устойчивость миграционных потоков указывает, что они действительно обретают на новом месте лучшую долю. Однако даже человек, довольный тем, что уехал из деревни и родной страны, может переживать утрату чувства общности, точно так же, как решение жить отдельно от родителей, чтобы почувствовать себя взрослым, может породить глубокое чувство утраты, даже если человеку нравится независимость и самостоятельность. Это та самая тоска, которую, как многим казалось, может объяснить марксизм.

По иронии судьбы марксизм обещал свободу и общность, но привел к тирании и разъединению. Тиранический характер режима в марксистских странах хорошо известен, однако то, что марксизм создал общество гораздо более атомизированное, чем любое общество капиталистического мира, возможно, понимают не все. Марксистские правители советской империи, во-первых, теоретически верили, что в условиях “истинной свободы” люди не будут нуждаться в организациях, обслуживающих их индивидуальные интересы, и, во-вторых, знали из практического опыта, что в независимых объединениях таится угроза государственной власти. Поэтому они не только ликвидировали частную экономическую деятельность, но и настойчиво подавляли церкви, независимые школы, политические организации, объединения по месту жительства и все остальное, вплоть до клубов садоводов. В конце концов была разработана теория, утверждающая, что такие не всеобщие организации способствуют разъединению. В результате, лишенные какой-либо формы общности, которая служила бы промежуточным звеном, связывающим семью со всемогущим государством, люди превратились в полном смысле слова атомарных индивидов. Как писал философ и антрополог Эрнст Гелльнер: “Эта система создала изолированных, аморальных, циничных индивидуалистов, не имеющих возможностей для самореализации, изощренных в лицемерии и приспособленчестве”. Естественные связи с соседями, прихожанами своего храма, деловыми партнерами были разрушены, что сделало людей подозрительными и недоверчивыми, не видящими причин сотрудничать с другими или даже просто относиться к ним с уважением.

Пожалуй, еще большая ирония состоит в том, что марксизм в конечном итоге привел к возрождению уважения к гражданскому обществу. Когда коррупция времен Брежнева сменилась либерализацией при Горбачеве, люди стали искать альтернативу социализму и нашли ее в идеях гражданского общества, плюрализма и свободы объединений. Инвестор-миллиардер Джордж Сорос, желающий увидеть страну, в которой он родился (Венгрию), и ее соседей свободными, начал делать крупные пожертвования, но не для того, чтобы вызвать политическую революцию, а чтобы воссоздать гражданское общество. Он пытался финансировать все, от шахматных клубов до независимых газет, чтобы люди снова начали работать вместе в негосударственных институтах. Возрождение гражданского общества было не единственной причиной реставрации свободы в Центральной и Восточной Европе, однако более сильное гражданское общество поможет защитить новую свободу, принеся с собой также все остальные выгоды, которые люди могут получить, только взаимодействуя друг с другом.

Озабоченность Маркса по поводу общности и разъединенности разделяют и те, кто далек от марксизма. Философы-коммунитарианцы, считающие, что любой индивид обязательно должен рассматриваться как часть какого-либо сообщества, обеспокоены, что на Западе, особенно в США, делается чрезмерный акцент на отстаивании прав индивида в ущерб обществу. Их точку зрения на отношения между людьми можно представить как ряд концентрических окружностей: индивид является частью семьи, микрорайона, города, штата, страны. Они говорят, что мы иногда забываем фокусироваться на всех этих кругах и нас следует как-то поощрять к этому.

Однако являются ли эти окружности концентрическими? Современное общество правильнее представлять в виде ряда пересекающихся окружностей с мириадами сложных связей между ними. У каждого из нас множество способов взаимодействия с другими людьми — именно это не устраивало Маркса, и именно это прославляют либертарианцы. Одна и та же женщина может быть женой, матерью, дочерью, сестрой, кузиной; наемной работницей одного предприятия, владелицей другого, акционером третьего; съемщицей жилья и домовладелицей; служащей кондоминиума; активисткой в Малой лиге^[35] и движении девочек-скаутов; прихожанкой пресвитерианской церкви; работником избирательного участка от демократической партии; членом профессиональной ассоциации; членом бридж-клуба, фан-клуба Джейн Остин, феминистской группы повышения сознательности, местной народной дружины и т. д. (Эта дама, вероятно, сильно устает, однако, по крайней мере в принципе, один человек может иметь бесконечное число связей и взаимодействий.) Большая часть этих объединений служит конкретной цели — заработать деньги, сократить преступность, помочь детям, — но при этом они связывают людей друг с другом. Ни одно из них не исчерпывает личность человека и не определяет его полностью. (Можно приблизиться к такому исчерпывающему определению, присоединившись к какой-нибудь религиозной общине, претендующей на всего человека, скажем к католическому ордену монахинь-созерцательниц; однако такого рода выбор доброволен и обратим, поскольку право человека делать выбор неотчуждаемо.)

Согласно либертарианской концепции, мы устанавливаем связи с разными людьми разными способами на основе свободного и добровольного согласия. Эрнст Гелльнер говорит, что современное гражданское общество выдвигает требование “модульного человека”. Вместо того чтобы быть полностью продуктом определенной культуры, всецело растворенным в ней, модульный человек “может вступать в объединения, преследующие конкретные, ограниченные цели, не связывая себя каким-либо кровавым ритуалом”. Он вправе устанавливать “эффективные, но в то же время гибкие, специфичные и полезные” связи с другими людьми.

Из многообразия взаимодействий отдельных людей друг с другом возникает сообщество: не тесное деревенское или мессианское сообщество, которое сулили марксизм, национал-социализм и обещающие исполнение всех желаний религии, а сообщество свободных людей в добровольно избранных объединениях. Не индивиды возникают из сообщества, а сообщество возникает из индивидов. Причем возникает не потому, что кто-то планирует его создание, и, конечно же, не потому, что его создает государство, а потому, что должно возникнуть. Для удовлетворения своих потребностей и желаний люди должны объединяться друг с другом. Общество — это объединение индивидов, регулируемое юридическими правилами, или, скорее, объединение объединений, а не одна большая община или одна семья, как совершенно ошибочно полагают Марио Куомо и Пэт Бьюкенен. Правила семьи или небольшой группы не являются и не могут быть правилами расширенного общества.

Разграничение индивида и сообщества может вводить в заблуждение. Некоторые критики говорят, что сообщество предполагает отказ человека от индивидуальности. Однако членство в группе не обязательно принижает индивидуальность; более того, освободив человека от ограничений, присущих отшельническому образу жизни, и расширив возможности по достижению своих целей, членство в группе может даже подчеркнуть его индивидуальность. Такой взгляд на сообщество требует, чтобы участие в нем было добровольным, а не принудительным.

Сотрудничество

Поскольку далеко не всего из желаемого люди в состоянии достичь самостоятельно, без чьей-либо помощи, они многообразно сотрудничают с другими. Защита прав и свободы действий государством создает среду, в которой каждый человек может преследовать свои цели, будучи уверенным в неприкосновенности своей личности и собственности. Таким образом возникает сложная сеть свободных объединений, в которых люди добровольно принимают и выполняют обязательства и контракты.

Свобода объединений помогает ослабить социальную напряженность. Она дает возможность членам общества устанавливать связи с другими и строить переплетающиеся сети личных взаимоотношений. Многие из этих отношений имеют надрелигиозный, надполитический и надэтнический характер. (Разумеется, существуют объединения, например религиозные и этнические, состоящие из людей, принадлежащих к определенной группе.) В результате непохожие друг на друга и незнакомые люди объединяются в товарищество. Возникшие по различным поводам связи снимают напряженность, которая в противном случае могла бы разъединять людей. Католик и протестант, в иных обстоятельствах предъявившие бы друг другу множество претензий теологического толка, встречаются как покупатель и продавец на рынке, как члены одного и того же родительского комитета или как участники софтбольной лиги, где они в свою очередь общаются с мусульманами, иудеями, индуистами, даосами и атеистами. Они могут расходиться в религиозных вопросах, более того, каждый из них может считать, что другой совершает смертельную ошибку, однако гражданское общество предлагает поле, в пределах которого они могут мирно сотрудничать. Статья в Washington Post о растущей популярности полуденных богослужений начинается так: “На улице эти люди — служащие и юристы, демократы и республиканцы, жители городов и пригородов. Но здесь они католики”. Другая статья могла бы начинаться и так: “Там эти люди — католики и баптисты, черные и белые, гомосексуалисты и натуралы, женатые и холостые. Здесь же они — сотрудники компании America Online”. Или “здесь они учителя детей из малообеспеченных семей”. В конкретных обстоятельствах люди, которым не было бы комфортно в узком сообществе членов определенной группы, могут присоединяться к ней для достижения некоей цели; это процесс, учащий если не любить друг друга, то по крайней мере существовать вместе.

Возникший сложный порядок не был создан каким-то человеком. Его никто не проектировал. Он является продуктом множества человеческих действий, но не замысла.

Личная ответственность и доверие

В предыдущей главе было подробно рассказано о замечательной сети доверия, которая позволяет мне получать наличные деньги и автомобили практически по всему миру. Будь критики либертарианства правы, разве “атомистическое” коммерческое общество не снижало бы степень доверия и сотрудничества, позволяющих банкоматам выдавать наличные незнакомцам? Окружающая действительность опровергает этот весьма распространенный довод.

Если мы собираемся искать счастья посредством заключения соглашений с другими людьми, важно, чтобы мы могли доверять друг другу. Кроме минимального обязательства не нарушать права других, в свободном обществе у нас есть только те обязательства, которые мы принимаем на себя добровольно. Однако, взяв на себя обязательства при заключении контракта или вступлении в объединение, мы как морально, так и юридически обязаны выполнять наши соглашения. Это диктуется следующими факторами: нашим личным ощущением правильного и неправильного; нашим желанием снискать одобрение других; нашим нравственным сознанием; и, при необходимости, разными методами принуждения, включая отказ людей иметь дело с теми, кто не выполняет взятые на себя обязательства.

По мере развития общества и возникновения у людей желания браться за более масштабные задачи взаимное доверие превращается в жизненно важный фактор. Раньше люди могли доверять только членам своей семьи и тем, кто жил с ними в одной деревне или племени. Расширение круга доверия — одно из великих достижений цивилизации. Договоры и объединения играют главную роль в формировании у нас доверия друг к другу.

Подобно герою, прославляемому в одной песне, мой отец “мог получать ссуду в банке под честное слово”. Доброе имя и доверие имеют огромное значение для рынков и цивилизации. Однако в расширенном обществе этого недостаточно. Хорошая репутация помогала моему отцу в пределах небольшого городка, где он жил, но у него возникли бы трудности с быстрым получением кредита даже в соседних городах, не говоря уж о противоположном конце страны или другом государстве. Я же могу мгновенно получить наличные и кредит практически в любой точке мира — не потому, что у меня репутация лучше, чем у моего отца, а потому, что свободный рынок создал кредитные институты, ведущие операции по всему миру. Поскольку я всегда оплачиваю свои счета, сложные финансовые сети American Express, Visa и MOST позволяют мне получать товары, услуги и наличные, где бы я ни находился. Эти системы работают так хорошо, что мы не обращаем на них внимания, однако они воистину замечательны. Конечно, размах их деятельности гораздо значительнее факта получения мною наличных или аренды автомобиля. Комбинация институтов, ручающихся за кредитоспособность человека, и правовых институтов, наказывающих, когда это необходимо, за нарушение договоров, создает условия для реализации грандиозных предприятий — от проектирования и строительства самолетов, прокладки тоннеля под Ла-Маншем до всемирных компьютерных сетей CompuServe и America Online.

Когда кредит получает столь широкое распространение и становится легкодоступным, некоторые начинают считать его правом. Они чувствуют себя неуютно, когда кому-то отказывают в получении кредита. Они требуют введения государственного регулирования в отношении бюро кредитной информации, сокрытия плохой кредитной информации, ограничения процентных ставок и т. д. Эти люди не понимают принципиальной важности доверия. Им как будто не ясно, что никто не захочет неоправданно рисковать с трудом заработанными деньгами. Если достоверная кредитная информация отсутствует, для покрытия возросшего риска кредиторы повысят процентные ставки. В отсутствие достаточно надежной информации предоставление кредитов вообще прекратится либо их можно будет получить только через личные или семейные связи. Понятно, что, предъявляя претензии к бюро кредитной информации, стремятся вовсе не к этому.

Сеть доверия и кредита опирается на институты свободного общества: права и обязанности индивида, защищенные права собственности, свободу договоров, свободные рынки и господство права. Сложный порядок покоится на простом, но надежном основании. Как в теории хаоса простое нелинейное уравнение может породить бесконечно запутанную математическую проблему, так и простые правила свободного общества порождают бесконечно сложные социальные, экономические и юридические отношения.

Многоликость гражданского общества

Трудно описать все формы гражданского общества, существующие в сложном мире. Более 100 лет назад Алексис де Токвиль писал в книге “Демократия в Америке”: “Американцы самых различных возрастов, положений и склонностей беспрестанно объединяются в разные союзы… для того, чтобы организовывать празднества, основывать школы, строить гостиницы, столовые и церковные здания, распространять книги, посылать миссионеров на другой край света; таким образом они возводят больницы, тюрьмы, школы”. Посмотрите любую ежедневную газету, и вас удивит разнообразие упоминаемых организаций: фирм, профессиональных ассоциаций, этнических и религиозных объединений, соседских ассоциаций, музыкальных и театральных групп, музеев, благотворительных организаций, школ и т. п. Начиная писать эту главу, я взял в руки Washington Post. Помимо упоминания объединений, фигурирующих в большинстве газетных материалов, я обнаружил три истории, которые свидетельствуют о поразительной многоликости гражданского общества.

На первой полосе рассказывалось о том, как в одном из пригородов три семьи, в которых работали оба супруга, организовали клуб ужинов: каждая семья раз в неделю готовит ужин, а две другие заезжают за ним по дороге домой. Таким образом в нашем суматошном мире, когда карьерой заняты оба супруга, эти пары получают больше домашней еды, чем каждая из них могла бы приготовить самостоятельно. Возможно, это не совсем община — ведь эти семьи не усаживаются за стол сообща, — однако участники клуба говорят, что чувствуют себя расширенной семьей: “Сидя на кухнях друг у друга, мы обсуждаем проблемы наших детей”. В другой заметке сообщалось о набожной баптистской семье, которая “пыталась уберечь своих [шестерых детей] от соблазнов и искушений мира, создав общину, состоящую главным образом из людей со схожими ценностями и убеждениями”. Мать обучает своих детей дома, обеспечивает их книгами, видеопрограммами и играми, оказывающими благотворное влияние, и вовлекает в общение с другими детьми из прихода и местной сети домашнего образования, а также поощряет увлечение старшего сына игрой на пианино. На первый взгляд может показаться, что эта семья отгораживается от общества, однако я уверен, что нам следует отнестись к этой истории как примеру разнообразия, возможного в гражданском обществе даже для тех, кто хотел бы вести образ жизни, отличный от представляющегося желательным большинству. И наконец, в третьем сообщении рассказывалось о детском саде на общественных началах, связывавшем пять семей на протяжении десяти лет. Дети вместе играли и росли, а матери, благодаря посменному присмотру за детьми, могли подарить друг другу “столь ценные минуты принадлежности самой себе”. Автор подводит итог: “[Моя дочь] не помнит времени, когда она еще не знала своих друзей по этому детскому саду, а я с трудом припоминаю, когда не знала своих. Такими могут быть дружеские узы. Если рядом нет родственников, их заменят друзья”.

Благотворительность и взаимопомощь

Важный аспект гражданского общества — благотворительные организации. Именно о них говорится в приведенной выше цитате из Токвиля. Люди испытывают естественное желание помогать тем, кому в жизни повезло меньше; для этого они организуют всевозможные формы помощи — от бесплатных столовых и приходских благотворительных базаров до таких огромных национальных и международных предприятий, как United Way, Армия спасения, Врачи без границ и Спасем детей. Ежегодно американцы тратят на благотворительность примерно 150 млрд долларов.

Критики либертарианства говорят: “Вы хотите отменить жизненно важные государственные программы, ничего не предложив взамен”. Однако отсутствие принудительных государственных программ — это очень даже чего. Это рост экономики, индивидуальной инициативы и активизация творчества миллионов людей, а также тысячи объединений, создаваемых для достижения общих целей. Что это за социальный анализ, который смотрит на столь сложное общество, как Соединенные Штаты Америки, и не видит ничего, кроме того, что делает правительство?

В свободном обществе благотворительность занимает важное место. Однако не она является ответом на вопрос, как свободное общество будет помогать бедным. Первый ответ таков: обеспечивая грандиозный рост и распространение богатства, свободная экономика уменьшает и даже полностью искореняет бедность. По историческим меркам, даже бедные люди в США и Европе необычайно богаты. В поражающем воображение Версальском дворце не было водопровода и канализации; чтобы перебить зловоние, вокруг дворца высаживали апельсиновые деревья. Гордон Бьюкемп из Мичиганского университета в 1995 году писал в журнале American Scholar об изобилии, порожденном свободными рынками и современной технологией:

[Фильм] о жизни императрицы Ву, китайского аналога Екатерины Великой… начинается со сцены скачущего во весь опор всадника, спешащего передать явно ценный пакет другому курьеру, который мчится к следующей станции, чтобы передать его дальше, — и так через весь Северный Китай до Пекина и в конце концов до императорского дворца. Оказалось, что в пакетах, с таким трудом доставлявшихся с дальних горных вершин, находился лед. Лед для охлаждения императорских напитков.

Вспоминаю, как, увидев это, я вдруг понял, что у меня есть возможность получить лед в любой момент, просто открыв дверцу холодильника. В этом отношении, как и во множестве других, материальный уровень моей жизни — молодого человека, не занимающего никакой важной должности и живущего на скромную стипендию, — был явно выше уровня жизни могущественного китайского императора…

Мне теплее зимой (центральное отопление) и прохладнее летом (кондиционер); я получаю больше качественной информации быстрее и более надежными способами, чем получал он; я могу попасть в любое место скорее и в несравнимо более комфортабельных условиях; в течение своей жизни я (скорее всего) испытываю меньше боли, чувствую себя лучше и получаю более качественное медицинское обслуживание; я вижу лучше и дальше (бифокальные очки); у меня более здоровые зубы (фтор), и мой стоматолог применяет новокаин; а что касается того, что у императора могла быть золотая птичка, услаждавшая его слух пением, — хорошо-хорошо, это был византийский император, — так у меня есть Роза Понселле, Эзио Пинза, Билли Холидей, Эдит Пиаф [для более молодых читателей добавим Rolling Stones, Grateful Dead, Аланис Морисет] или любой из буквально сотен других исполнителей, голоса которых лежат на моих полках, — эти голоса я могу услышать, нажав пару кнопок.

Не следует забывать, что свободные рынки положили конец всеобщей бедности и изнурительному труду, хотя, конечно, по современным стандартам миллионы американцев действительно живут в бедности, убивающей не столько физически, сколько психологически, вызывая чувство безнадежности. Поэтому второй ответ на вопрос таков: государство должно прекратить заманивать людей в капкан бедности, не давая оттуда вырваться. Налоги и государственное регулирование сокращают количество рабочих мест, особенно для низкоквалифицированных работников, а система социального обеспечения позволяет заводить детей незамужним женщинам, попадая в долгосрочную зависимость. Третий ответ — взаимопомощь: люди, объединяющиеся не для того, чтобы помочь менее удачливым, а для того, чтобы помогать самим себе в трудные времена. Проблемы экономического роста, социального обеспечения и благотворительности будут рассматриваться в следующих главах, а сейчас я хотел бы поговорить о взаимопомощи.

Взаимопомощь имеет давнюю историю — и не только на Западе. Ранние ремесленные гильдии, до того как превратиться в косные монополии, известные всем, кто интересуется Средневековьем, представляли собой объединения взаимопомощи людей одной и той же профессии. По африканскому обычаю сусу, люди кладут некоторую сумму в горшок и, когда фонд достигает определенного размера, в порядке очереди забирают его. Как пишет ганский экономист Джордж Айитти: “Если бы ‘примитивная’ система сусу была введена в Америке, она называлась бы кредитным союзом”. А американцы корейского происхождения назвали бы ее кех — так называется группа людей, собирающихся вместе на ежемесячный обед для общения, получения советов и внесения денег в общий котел: эти деньги каждый месяц выдаются одному из участников^[36].

В февральском номере журнала Past and Present за 1992 год историк Джудит М. Беннет написала об “элях”, существовавших в Англии в Средние века и в начале Нового времени, — благотворительных пирушках, где пили, танцевали и играли, платя при этом цены несколько выше рыночных для оказания помощи соседям; различались церковные эли — чтобы собрать деньги для прихода, свадебные эли — чтобы помочь вступающим в брак начать совместную жить, и эли помощи — чтобы выручить тех, кто попал в трудное положение. Беннет называет эли примером того, как простые люди “заботились не только о ‘более совершенном виде’ помощи, но и друг о друге”, “социальным институтом, посредством которого соседи и друзья помогали друг другу во времена кризисов и нужды”. Эли служат еще одним подтверждением социальной солидарности, существующей между работающими людьми. Обычно они требовали активных усилий со стороны нуждающегося человека, и помощь зависела от того, насколько данный человек считался достойным ее получить. В отличие от благотворительности, эли подразумевали отношения между равными: “Объединяя подаяние с пиршеством и общением, благотворительные эли сводили к минимуму потенциал социального расслоения между бедностью и благотворительностью”. Кроме того, “людей, которые с большой долей вероятности могли ожидать, что в течение жизни они будут как жертвовать средства, так и получать благотворительную помощь”, связывало чувство взаимности.

Более современный пример взаимопомощи — которую до недавнего времени историки, изучающие бедность, благотворительность и социальное обеспечение, практически не замечали — братские и дружеские общества. Дэвид Грин из лондонского Института экономики описывает, как британские работники физического труда образовывали “дружеские общества” — самоуправляемые общества взаимопомощи. Вступая в такое общество, нужно было сделать взнос и дать торжественное обещание помогать друг другу в тяжелые времена. Поскольку это были общества взаимопомощи, получаемые выплаты — пособия по болезни и в связи с потерей кормильца, медицинская помощь, похоронные расходы — были “вопросом не щедрости, а права, заслуженного регулярным внесением взносов в общий фонд каждым членом и оправданного обязательством сделать то же самое для других”. Некоторые общества оставались просто клубами соседей, а другие разрастались в национальные федерации с сотнями тысяч членов и масштабными инвестициями. По некоторым оценкам, к 1801 году в Великобритании насчитывалось 7200 обществ, объединявших 64 800 взрослых мужчин при общей численности населения 9 млн человек. К 1911 году добровольными страховыми ассоциациями (более 2/3 из них являлись дружескими обществами) было охвачено 9 млн человек. У них были свои названия: Манчестерский союз чудаков, Древний орден лесничих и Дружеское общество предусмотрительных рабочих.

Дружеские общества играли важную экономическую роль, обеспечивая взаимное страхование на случай болезни, старости и смерти. Однако они выполняли и другие функции: установление дружеских отношений, развлечение и расширение контактов человека. Что еще важнее, члены общества чувствовали, что связаны друг с другом общими идеалами. Главной целью была выработка правильного поведения. Они понимали, что развить хорошие привычки нелегко; полезно, чтобы добрые намерения кем-то поощрялись. Многие находят поддержку в церкви или синагоге; организация Анонимные алкоголики содействует развитию такого аспекта правильного поведения, как трезвость. Кроме того, благодаря дружеским обществам рабочие получали опыт управления организацией, — редкая возможность для британского общества, разделенного сословными перегородками.

Историк Дэвид Бейто впервые исследовал такие американские братские общества, как масоны, Elks, Odd Fellows и Knights of Pythias. Бейто пишет: “До появления государства всеобщего благосостояния только церкви соперничали с братскими обществами в предоставлении социальной защиты. В 1920 году примерно 18 млн американцев являлись членами братских обществ, то есть около 30 процентов всего взрослого населения. В 1910 году журнал Everybody’s Magazine писал: “Богатые люди страхуются в больших компаниях, чтобы создать имущество, бедные люди страхуются в братских орденах, чтобы получить хлеб и мясо. Это страхование от нужды, богадельни, милостыни и деградации”. Обратите внимание на отвращение к милостыне: люди вступали в братские общества, чтобы было куда обратиться, когда случится несчастье, и избавить себя от унижения, оказавшись в нужде, принимать милостыню.

Поначалу страховая защита братств была связана главным образом с выплатами в случае смерти. К началу XX века многие ордены уже предлагали страхование по болезни и от несчастных случаев. Интересный аспект братского страхования — решение им проблемы морального риска, риска того, что люди будут злоупотреблять системой страхования. Имея дело с государственным органом или далеко расположенной страховой компанией, человек может попытаться получить завышенные платежи за несерьезные или несуществующие проблемы, симулировать болезнь. Однако чувство общности с другими членами братского ордена и желание иметь хорошую репутацию среди товарищей уменьшают соблазн смошенничать. Бейто предполагает, что именно поэтому братские общества “еще долго продолжали доминировать на рынке страхования по болезни, проиграв конкуренцию в страховании жизни”, где симуляция более проблематична. К 1910 году страхование здоровья в братствах часто включало лечение у “врача ложи”, заключавшего договор на предоставление медицинской помощи всем членам по фиксированной цене.

Много братских обществ создали иммигранты: Национальное общество словаков, Хорватский братский союз, Польские соколы Америки. Еврейские иммигранты создали Кружок рабочих, Американо-еврейский альянс, Национальный совет еврейских женщин, Общество помощи иммигрантам-евреям и др. К 1918 году крупнейшие ассоциации этнических чехов насчитывали более 150 000 членов. В 1910 году в городе Спрингфилд, штат Иллинойс, где проживало около 3000 итальянцев, насчитывалось более десятка итальянских обществ.

В своем знаменитом исследовании 1944 года “Американская дилемма” шведский экономист Гуннар Мюрдаль утверждал, что по сравнению с белыми афроамериканцы всех классов более склонны вступать в братские ордены, такие, как Prince Hall Masons, True Reformers, Grand United Order of Galilean Fishermen, и их аналоги Elks, Odd Fellows, Knights of Pythias. По его оценкам, 275 тысяч черных жителей Чикаго создали 4000 объединений. По оценкам социолога Говарда Одума, в 1910 году на Юге “общее число членов негритянских обществ почти приближалось к общему числу прихожан различных церквей”. Братские общества, писал он, были “важной частью” “общественной жизни [черных], а зачастую ее центром”.

Подобно британским, американские братские общества делали акцент на этическом кодексе и взаимных обязательствах каждого члена перед другими. Историк Дон Дойл в книге The Social Order of а Frontier Community пишет, что в небольшом городке Джексонвилл, штат Иллинойс, функционировали “десятки… братских лож, реформистских обществ, литературных клубов и обществ страхования от пожаров”, понуждавших к “общей моральной дисциплине, влияющей на поведение вообще и порождающей умеренность в частности, а это имеет непосредственное отношение к важной для всех проблеме получения кредита”.

Чувство товарищества и солидарность не позволяли членам требовать помощи без уважительной причины, а кроме того, в этих обществах существовали правила и ритуалы, обеспечивавшие лояльность. Правила социалистически ориентированной Western Miners’ Federation отказывали в выплате пособий, когда “болезнь или несчастный случай были вызваны невоздержанностью, неблагоразумием или аморальным поведением”. Ложа Sojourna организации House of Ruth, в начале столетия являвшейся крупнейшей добровольной организацией чернокожих женщин, требовала, чтобы, подавая заявку на выплату пособия по болезни, ее члены представляли нотариально заверенное медицинское заключение от врача; ложа также имела комитет по заболеваниям, занимавшийся как оказанием помощи больным членам организации, так и проведением расследований.

Братские объединения оказывали людям помощь в условиях растущей мобильности общества. Некоторые британские общества с множеством отделений предоставляли своим членам места для ночлега, когда в поисках работы те отправлялись в другие города. Дойл обнаружил, что “в таких организациях, как Odd Fellows или масоны, для человека, переезжающего в поисках работы, трансфертная карточка была не просто билетом для приема в другую ложу. Она служила компактным сертификатом статуса и репутации, заработанных им в старой общине, и открывала ему доступ к новой сети деловых и социальных контактов”.

Критики часто утверждают, что либертарианские рецепты решения социальных проблем фантастичны. “Ликвидировать систему государственных социальных гарантий и просто надеяться, что церкви, благотворительные организации или группы взаимопомощи закроют образовавшуюся брешь?” Здесь есть два аспекта. Да, эти группы сделают свое дело; они занимались этим всегда. Но беда в том, что существование государственной системы социального обеспечения и высокие налоги, снабжающие ее средствами, подавляют подобные начинания. Разнообразие форм взаимопомощи бесконечно: от детских садов на общественных началах и клуба ужинов до местной народной дружины. Причина их внезапного упадка не в том, что женщин стали принимать на работу, и не в том, что телевидение отнимает наше свободное время, а в экспансии государства.

Государство и гражданское общество

Защита прав личности государством совершенно необходима для создания пространства, в котором люди могут преследовать свои многочисленные и разнообразные интересы, вступая в добровольные объединения с другими людьми. Однако, выходя за рамки этой роли, государство вторгается в сферу гражданского общества. Подобно тому как государственные заимствования вытесняют частные, активность государства вытесняет добровольную (включая коммерческую) деятельность в любой сфере.

Начиная с Прогрессивной эры^[37], государство все больше подрывает естественные сообщества и связующие институты Америки. Государственные школы вытеснили частные школы, организуемые по месту жительства, а большие и неуправляемые школьные округа заменили более мелкие. Государственная система социального страхования не только устранила необходимость делать сбережения на старость, но и ослабила семейные узы, поскольку родители теперь надеются не столько на детей, сколько на государство. Законы о зонировании сократили наличие доступного жилья, препятствуют большим семьям жить вместе и вытеснили розничные магазины из жилых районов, ослабив социальные связи по месту жительства. Лицензирование услуг по уходу за детьми ограничило предоставление этих услуг на дому. Так гражданское общество вытесняется государством.

Что происходит с локальными сообществами, когда государство расширяется? Государство всеобщего благосостояния берет на себя обязанности, которые прежде лежали на людях и локальных сообществах, однако при этом оно отнимает многое из того, что приносит людям чувство удовлетворения: если бедных кормит государство, то местные благотворительные организации просто не нужны. Когда школами управляет центральная бюрократия, родительские организации утрачивают свое значение. Если государственные органы управляют местными домами культуры, рассказывают детям о сексе и заботятся о пожилых людях, то пропадает нужда в семье и объединениях соседей.

От благотворительности и взаимопомощи к государству всеобщего благосостояния

Благотворительность и взаимопомощь особенно сильно пострадали от экспансии государства. Джудит Беннет замечает, что еще в XIII веке “церковные и королевские власти приказывали ликвидировать податные эли”. К XVII веку противодействие возросло в силу общей кампании против традиционной культуры, движения к более централизованному контролю за благотворительностью и развития системы поддержки бедных, финансируемой за счет налогов.

Читатели могут спросить: если братские общества были столь хороши, где они сейчас? Многие из них, конечно, сохранились, но стали малочисленнее, их вес в обществе понизился, и одна из причин этих перемен в том, что их функции присвоило государство. Дэвид Грин пишет: “Кульминацией экспансии государства стало его вторжение в сферу ответственности братских обществ и их трансформация путем введения обязательного (медицинского) страхования в масштабах всей страны”. Главная функция обществ была национализирована, и они постепенно атрофировались. Бейто утверждает, что в Америке страхованию в братствах препятствовали законы о лицензировании медицинских услуг, подрывавшие соглашения между врачами и ложами, законодательные запреты определенных форм страхования и рост государства всеобщего благосостояния. Когда штаты и федеральное правительство ввели страховые компенсации работникам, пенсии матерям, государственное социальное страхование, потребность в обществах взаимопомощи сократилась. Частично оказанное воздействие могло быть неумышленным, однако президент Теодор Рузвельт как-то высказался против иммигрантских братских обществ: “Народ Америки сам должен [обратите внимание на собирательное существительное. — Д. Б.] сделать это для иммигрантов”. Даже историк Майкл Кац, сторонник государства всеобщего благосостояния, признает, что федеральные инициативы в области социального страхования “могли ослабить сети помощи, существовавшие в рамках города, изменив переживание бедности и вызвав рост бездомности”.

Государство продолжает вытеснять благотворительные организации. Армия спасения содержит в Детройте двадцать приютов для бездомных, но в 1995 году в этом городе был принял закон о лицензировании и регулировании таких приютов. Закон требует, чтобы весь персонал был обучен, все меню одобрялись дипломированным диетологом, медицинские препараты хранились в запираемом помещении, приют устанавливал возраст пребывающих в нем людей и обеспечивал посещение школы детьми. Идеи хороши, но вот что говорит сотрудник Армии спасения, отвечающий за приюты: “Все эти требования стоят денег, а наш бюджет — 10 долларов в день на человека”. Что произойдет? Часть приютов будет, по-видимому, закрыто, и либо бездомным придется жить в заброшенных зданиях и картонных коробках, либо Детройту придется потратить еще больше денег на строительство приютов, управляемых городом. А у добровольцев из Армии спасения будет на одну возможность помочь меньше.

Техасские бюрократы требуют, чтобы успешная программа по борьбе с наркотиками Teen Challenge соответствовала нормативным требованиям штата относительно ведения учета, стандартов содержания и технического обслуживания приютов, и особенно в части использования услуг лицензированных консультантов вместо религиозно ориентированных занятий, которые зачастую ведут бывшие алкоголики и наркоманы. Программа Teen Challenge не получает государственных грантов, и исследование Министерства здравоохранения и социальных служб показало, что это лучшая и самая дешевая среди всех изученных программ по борьбе с наркоманией. Однако в 1995 году штат Техас распорядился прекратить реализацию программы в Южном Техасе или ежедневно платить штраф в размере 4000 долларов. Организация Teen Challenge подала на чиновников в суд, что как минимум отвлекло ее ограниченные ресурсы (время и деньги) на борьбу за разрешение продолжать работать.

Какую цену платит общество за то, что государство берет на себя выполнение все большего числа задач, которые раньше выполняли сами люди и локальные сообщества? Токвиль предупреждал нас о том, что могло случиться:

После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко понуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.

Как пишет Чарльз Мюррей: “Когда государство забирает какую-либо из ключевых функций локальных сообществ, оно обескровливает источник жизненной силы не только этой конкретной функции, но и многих других”. Культивируется отношение “пусть государство позаботится об этом”.

В книге “В поисках: о счастье и хорошем правительстве” Мюррей показывает, что надежды на государство на самом деле являются субститутом частных действий. С 1940-х по 1964 год доля доходов, направляемая американцами на благотворительные цели, выросла, причем вполне ожидаемо — в силу того, что доходы росли и люди, вероятно, чувствовали, что могут сделать для других больше. “Затем неожиданно, где-то в 1964–1965 годах, в разгар экономического бума, эта устойчивая тенденция обратилась вспять”. Хотя доходы продолжали расти (значительное замедление экономического роста началось лишь примерно в 1973 году), доля дохода, направляемая на благотворительность, снизилась. В 1981 году во время рецессии тенденция внезапно изменилась, и пожертвования в процентном отношении к доходам резко возросли. Что же случилось? Мюррей предполагает, что, когда в 1964–1965 годах президент Линдон Джонсон провозгласил программу Великого общества, заявив, что федеральное правительство будет проводить политику войны с бедностью, люди могли просто решить, что их личные пожертвования уже не столь актуальны. Затем в 1981 году в должность президента вступил Рональд Рейган, обещавший сократить государственные расходы; возможно, люди тогда подумали, что если государство не собирается помогать бедным, то этим должны заняться они.

Формирование характера

Экспансионистское правительство разрушает не только институты и стимулы для благотворительной деятельности — оно губительно для морали, необходимой как в гражданском обществе, так и для свободы в рамках закона. “Буржуазные добродетели” — труд, бережливость, трезвость, благоразумие, верность, уверенность в своих силах и забота о своей репутации — развивались и сохранялись, поскольку они необходимы для прогресса общества, где на пищу и кров нужно зарабатывать и люди сами отвечают за свое преуспеяние. Государство мало чем может помочь людям взрастить эти добродетели, однако в его силах расшатать их своими действиями. Как пишет Дэвид Фрум в книге Dead Right:

Зачем быть бережливым, когда ваша старость и медицинское обслуживание обеспечены вне зависимости от того, сколько вы распутничали в юности? Зачем быть благоразумным, когда государство страхует ваши банковские вклады, предоставляет вам новый дом вместо погубленного наводнением, закупает всю пшеницу, которую вы можете вырастить, и спасает вас, когда за рубежом вы оказываетесь в зоне боевых действий? Зачем быть усердным, когда половину ваших доходов у вас отнимают и отдают лентяям? Зачем быть трезвенником, когда налогоплательщики оплачивают клиники, готовые лечить вас от пристрастия к алкоголю, как только вы наконец устанете от него?

Подытоживая воздействие государства на характер человека, Фрум пишет, что государство “освобождает человека от ограничений, наложенных на него ограниченными ресурсами, религиозным страхом, общественным порицанием, риском заболеть или потерпеть личную катастрофу”. Считается, что цель либертарианства — освобождение человека, и это действительно так; но освобождение человека от искусственных, принудительных ограничений, накладываемых на его действия. Либертарианцы никогда не предлагали “освободить” людей от реальности мира, от обязательства платить за избранный путь и нести ответственность за последствия своих собственных действий. С моральной точки зрения люди должны быть свободны в выборе собственных решений, они должны добиваться успеха или терпеть неудачу в соответствии со своим выбором. С практической точки зрения, как указывает Фрум, когда мы защищаем людей от последствий их действий, то получаем общество, где преобладает не бережливость, трезвость, прилежание, уверенность в своих силах и благоразумие, а распутство, невоздержанность, зависимость и безразличие к последствиям.

Возвращаясь к образу, с которого начиналась глава 4, — возможность получать наличные и брать в аренду автомобили по всему миру, — можно сказать, что человеческая потребность в сотрудничестве помогла создать обширные и сложные сети доверия, кредита и обмена. Чтобы такие сети функционировали, требуется несколько условий: готовность со стороны большей части людей сотрудничать с другими и выполнять свои обещания, свобода отказываться вести дела с теми, кто не выполняет свои обязательства, правовая система, обеспечивающая принудительное выполнение договоров, и рыночная экономика, позволяющая производить и обменивать товары и услуги на основе защищенных прав собственности и согласия людей. Такая система позволяет людям создавать многоликое и сложное гражданское общество, способное удовлетворять невероятное разнообразие потребностей.

Глава 8. Рыночный процесс

Приходя в супермаркет, я сталкиваюсь с изобилием продуктов — от молока и хлеба до пиццы Wolfgang Puck's Spago и свежих киви из Новой Зеландии. На полках среднего супермаркета сегодня представлено около 30 000 наименований товаров — в два раза больше, чем всего 10 лет назад. Подобно большинству покупателей, я принимаю окружающее меня изобилие как должное. Стоя посреди этого гастрономического великолепия, я недовольно ворчу: “Не могу поверить, в этой убогой лавке нет диетической вишневой коки без кофеина в 12-унцевых банках!”

Как такое чудо вообще возможно? Как получается, что я, не способный отыскать ферму и с картой, могу пойти в магазин в любое время дня или ночи в полной уверенности, что найду нужные продукты в удобной упаковке и готовыми к покупке? Кто планирует это сложное предприятие?

Главный секрет, конечно же, как раз в том, что его никто не планирует, более того, никто и не смог бы его спланировать. Современный супермаркет — всего лишь рядовой, но совершенно поразительный пример бесконечно сложного спонтанного порядка, известного как свободный рынок.

Рынок возникает благодаря тому, что, во-первых, в сотрудничестве с другими люди могут добиться большего, чем по отдельности, и, во-вторых, мы способны это осознать. Если бы человек разумный был видом, для которого сотрудничество не было более продуктивным, чем работа в одиночестве, или если бы мы не могли разглядеть преимущества сотрудничества, мы бы не только оставались изолированными и атомистичными, но и, как объясняет Людвиг фон Мизес: “Любой человек был бы вынужден видеть во всех остальных людях своих врагов; его стремление удовлетворить собственные аппетиты ввергло бы его в состояние острого конфликта со всеми соседями”. Без возможности получить взаимную выгоду от сотрудничества и разделения труда ни чувство сострадания, ни дружба, ни сам рыночный порядок возникнуть не могли. Те, кто говорит, что люди “созданы для сотрудничества, а не для конкуренции”, не понимают, что рынок и есть сотрудничество.

Экономист Пол Хейне сравнивает планирование со спонтанным порядком, прибегая к такому образу. В районе залива Сан-Франциско существует три крупных аэропорта. Из них ежедневно взлетают тысячи самолетов, и каждый направляется по своему маршруту. Соблюдать график взлета и посадки такого большого количества самолетов, не допуская столкновений, невероятно сложно, так что систему управления воздушным движением без преувеличения можно назвать чудом сложной организации. Однако ежедневно в районе залива люди совершают тысячи поездок на автомобилях, причем у этих поездок гораздо более индивидуальные пункты отправления, назначения и “полетные листы”. Эта система — координация миллионов автомобильных поездок — слишком сложна, и никакая система управления движением с ней не справится; поэтому мы должны позволить ей работать спонтанно, в рамках небольшого числа конкретных правил: ехать по правой стороне, останавливаться у светофоров, уступать дорогу при левом повороте. Конечно, случаются аварии и пробки — хотя проблем было бы меньше, если б дороги строились и эксплуатировались в соответствии с рыночными принципами, — но главное в том, что планировать и постоянно координировать все автомобильные поездки просто-напросто невозможно. Таким образом, в противоположность первоначальному впечатлению планироваться должны именно менее сложные системы, а более сложные должны развиваться спонтанно.

Многие признают необходимость рынков и при этом продолжают считать, что в них есть что-то неуловимо аморальное. Они боятся порождаемого рынком неравенства или не могут согласиться с тем, что на рынке бал правит личный интерес. Рынки иногда называют “жестокими” или “беспощадными”. Однако, как будет показано в этой главе, рынки не просто необходимы для экономического прогресса, — они более консенсуальны и порождают большие добродетели и равенство, чем государственное принуждение.

Информация и координация

В основе рынков лежит согласие. В отличие от бланка налоговой декларации ни одно предприятие не выставляет счет за товар, который вы не заказывали. Ни одна коммерческая компания не может заставить вас что-либо купить. Они пытаются выяснить, что вам нужно, чтобы предложить вам это. Если человек пытается заработать деньги, продавая бакалейные товары, автомобили, компьютеры или механизмы, с помощью которых изготавливают автомобили и компьютеры, он должен знать, что нужно покупателям и сколько они готовы заплатить. Где коммерческие компании берут такую информацию? Не в некоем гроссбухе. В рыночной экономике эта информация не материализована в директивах плановых органов (хотя, по крайней мере теоретически, в социалистической экономике производители в самом деле действуют на основе приказов сверху).

Цены

Эта жизненно важная информация о желаниях других людей воплощена в ценах. Цены не просто говорят нам, сколько стоит в магазине какой-то товар. Система цен собирает воедино всю имеющуюся в экономике информацию о том, чего хочет каждый человек, какую ценность для него представляет определенный продукт и как его лучше всего произвести. Цены делают информацию пригодной к употреблению как для производителя, так и для потребителя. Любая цена заключает в себе информацию о запросах потребителей и издержках производства, начиная с количества и стоимости труда, необходимого для производства единицы продукции, и заканчивая сведениями о том, что на другом краю света стоит плохая погода, повысившая цены на сырье, необходимое для производства данного товара. Человеку не нужно знать все эти детали, в его распоряжении одно простое число: цена.

Когда затраты на производство товара выше, чем сумма, которую готов заплатить потребитель, рыночные цены сообщат об этом производителю. Собственно издержки — это не цена в долларах; это то, что могло было быть изготовлено из использованных ресурсов. Ваши издержки, связанные с чтением этой книги, — это все, на что вы могли бы потратить свое время вместо этого: сходить в кино, подольше поспать, почитать другую книгу, сделать уборку. Издержки на компакт-диск ценой 15 долларов — это все, что вы можете купить на 15 долларов. Любое использование времени или других ресурсов для производства какого-либо товара является издержками, которые экономисты называют альтернативными издержками. Этот ресурс уже нельзя использовать для производства чего-то другого.

Сообщаемая ценами информация позволяет людям работать вместе, чтобы производить больше. Цель экономики — производить не просто больше вещей, а именно тех, которые люди желают иметь. Цены сообщают нам, чего хотят другие люди. Когда цены на какие-то товары растут, мы сокращаем их потребление. Некоторые из нас подсчитывают, можно ли заработать деньги, наладив производство этих товаров. Когда цены (т. е. ставки заработной платы или жалованье) на определенные виды труда растут, мы начинаем подумывать, не стоит ли нам сменить профессию. Молодые люди идут учиться профессиям, которые начинают лучше оплачиваться, и перестают учиться профессиям, оплата труда в которых снижается.

Только в деревне легко узнать, чего хотят люди, что именно каждый из них может сделать и какую работу за какое вознаграждение каждый из них готов выполнять. В большом обществе это невозможно.

В семье мы любим друг друга и располагаем непосредственным знанием о способностях каждого члена семьи, его потребностях и предпочтениях, поэтому нам не нужны цены для определения того, что каждый человек даст и что получит. Хорошо, если и вне семьи мы относимся к людям благожелательно. Однако, сколько бы разного рода проповедники и учителя ни призывали нас любить друг друга, мы никогда не будем любить или знать нужды всех людей в обществе так, как любим своих близких. Система цен отражает предпочтения миллионов производителей, потребителей и владельцев ресурсов, которые могли никогда не встречаться и никак не координировали свои усилия. Не обязательно любить всех участников хозяйственной жизни, более того — можно даже ни разу не встретиться с ними, однако рыночные цены помогают работать сообща, чтобы производить больше нужных, желаемых всеми вещей.

В отличие от государства, которое в лучшем случае исполняет волю большинства (а чаще действует под давлением небольших групп) и навязывает ее всем, рынки используют цены, чтобы позволить покупателям и продавцам свободно решать, как им распорядиться своими деньгами. Никто не может позволить себе всё, у некоторых есть возможность позволить гораздо больше других, но каждый волен тратить свои деньги по собственному усмотрению. И если 51 проценту людей нравятся черные машины или Барри Манилоу, все остальные вольны покупать что-то другое; им нет нужды создавать политическое движение, чтобы вся страна перешла на голубые машины или Уилли Нельсона.

Конкуренция

Все разговоры о чуде координации не должны оставлять впечатления, что рыночный процесс свободен от конкуренции. Наши личные планы всегда противоречат планам других людей; мы планируем продавать наши услуги или товары покупателям, но другие тоже надеются продавать тем же покупателям. Именно благодаря конкуренции мы выясняем, как производить товары с наименьшими издержками, узнавая, кто может продать нам сырье и труд по самой низкой цене.

Главный экономический вопрос звучит так: как скомбинировать все имеющиеся в обществе ресурсы, включая человеческие усилия, таким образом, чтобы добиться наибольшего объема производства — не максимального количества стали, компьютеров или самых захватывающих фильмов, а такой комбинации продукции, которая обеспечит людям максимальное удовлетворение. Мы хотим производить каждого товара столько, сколько потребно людям, но не столько, что было бы лучше вместо этого произвести что-нибудь другое. Цены, которые мы готовы платить за товар или услугу, или цены, которые мы назначаем за свой труд или за произведенную нами продукцию, направляют предпринимателей к правильному решению.

На рынке каждое решение принимается в отношении прироста, или “на границе”: хочу ли я этот бифштекс, или еще один журнал, или дом с тремя спальнями? Наша готовность платить и цена, по которой мы уже не готовы покупать еще одну единицу продукта, говорят производителям, сколько ресурсов они могут потратить на производство этого продукта. Если они не в состоянии произвести еще одну единицу товара или услуги по цене меньшей, чем обеспечивающая равенство спроса и предложения, они знают, что не следует вкладывать дополнительные ресурсы в производство этого продукта. Когда покупатели демонстрируют рост интереса к компьютерам и снижение интереса к телевизорам, фирмы будут платить больше за сырье и труд по производству компьютеров. Когда стоимость покупки дополнительных объемов труда и материалов достигает предела того, что покупатели готовы платить за конечный продукт, фирмы прекращают вкладывать дополнительные ресурсы в данную сферу. Поскольку такие решения повторяются тысячи, миллионы, миллиарды раз, развивается сложная система координации, которая дает потребителям всё — от киви до микросхем Pentium.

Конкуренция всех фирм в деле привлечения новых клиентов как раз и создает такую координацию. Если некая фирма чувствует, что спрос покупателей на компьютеры растет и она будет первой, кто начнет производить больше компьютеров, она получит дополнительные доходы. И наоборот, ее конкурент, производящий телевизоры, может обнаружить, что его продажи сокращаются. Ежегодно десятки тысяч фирм добиваются успеха и тысячи закрываются. В этом проявляется свойственное рынку “созидательное разрушение”. Какой бы суровый приговор ни выносили потребители тем, кто теряет работу или инвестиции, рынок работает по принципу равенства. На свободном рынке ни у одной фирмы нет особых привилегий от государства, и каждый, чтобы оставаться в бизнесе, должен постоянно удовлетворять покупателей.

Рынок вовсе не культивирует личный интерес, в чем его обвиняют критики, но именно через личный интерес он побуждает людей служить окружающим. Рынки вознаграждают честность, потому что люди более склонны вести дела с тем, кто имеет репутацию честного человека. Рынки вознаграждают вежливость, потому что люди предпочитают иметь дело с вежливыми партнерами и поставщиками.

Социализм

Как указал Людвиг фон Мизес в 1920-х годах, отсутствие рыночных цен делает социализм неосуществимым. Социалисты часто подходили к проблеме производства с инженерной точки зрения: чтобы выяснить, что будет наиболее эффективным, нужно просто произвести определенные расчеты. Инженер действительно может дать ответ на конкретный вопрос о производственном процессе: как наиболее эффективно использовать жесть, чтобы изготовить 10-унциевые банки для консервированного супа, т. е. какую форму должна иметь банка, чтобы вмещать 10 унций и иметь наименьшую площадь поверхности. Однако на экономический вопрос — об эффективном использовании соответствующих ресурсов — инженер ответить не сможет. Какой материал использовать при изготовлении банки: алюминий или платину? Все понимают, что платиновая консервная банка будет выглядеть нелепо, но мы знаем это потому, что об этом нам говорит система цен. Инженер скажет вам, что серебряная или платиновая проволока лучше проводит электричество, чем медь. Почему же мы тогда используем медь? Потому что с учетом издержек она обеспечивает наилучшие результаты. Это экономическая, а не инженерная проблема.

Откуда социалистический плановик узнает, какие товары необходимо производить? Проведя социологическое исследование, он может выяснить, что людям нужны хлеб, мясо, обувь, холодильники, телевизоры. Но сколько нужно хлеба и сколько обуви? И какие ресурсы следует использовать для производства каких товаров? Можно ответить, что производить следует “в достаточном количестве”. Однако сверх нормы физиологического выживания какое количество хлеба является достаточным? В какой момент люди предпочтут новую пару обуви большему количеству пищи? Располагая ограниченным количеством стали, какую ее часть следует использовать на производство автомобилей, а какую на производство печей? И самое важное: какая комбинация ресурсов наиболее экономична для производства каждого товара? Эту проблему невозможно решить при помощи теоретической модели; без информации, сообщаемой ценами, плановики “планируют” вслепую.

На практике советским директорам заводов приходилось нелегально создавать рынки, обмениваясь друг с другом ресурсами. Им не разрешалось использовать денежные цены, поэтому возникли необыкновенно сложные системы косвенного товарообмена, или бартера. Советские экономисты выявили минимум 80 различных средств обмена, от водки и шарикоподшипников до моторного масла и покрышек к колесным тракторам. В Америке в качестве ближайшего аналога такого несуразного рынка, вероятно, можно назвать систему переговоров Рейд ара О’Рейли из кинофильма M*A*S*H. Рейдар тоже действовал в экономике с централизованным планированием — армии США, — и у его подразделения не было денег на покупку необходимых ресурсов, поэтому он садился на телефон, звонил в другие подразделения M*A*S*H и организовывал ловкий обмен хирургических перчаток на солдатские пайки, пайков на пенициллин, пенициллина на бурбон; каждое подразделение меняло то, что ему было выделено в избытке, на то, чего ему недоставало. Представьте, что так работает вся экономика.

Собственность и обмен

Одна из главных причин невозможности экономического расчета при социализме заключается в отсутствии частной собственности: нет собственников, которые через цены могли бы указать, что они готовы принять в обмен на принадлежащее им. В главе 3 мы рассмотрели право иметь частную собственность. Здесь будет рассмотрена экономическая значимость института частной собственности. Собственность лежит в основе процветания, обеспечиваемого свободным рынком. Когда у людей есть гарантированное право собственности — на землю ли, здания, оборудование, на что угодно, — они могут использовать эту собственность для достижения своих целей.

Любое имущество должно находиться в чьей-то собственности. Предпочтительность дисперсного частного владения собственностью по сравнению с государственной собственностью объясняется несколькими причинами. Частные собственники лучше заботятся о своем имуществе, поскольку они выигрывают при повышении и страдают при снижении его ценности. Ухудшение состояния вашего дома не позволит продать его по той цене, которая была бы возможна, если бы он был в хорошем состоянии; это серьезный стимул содержать дом в порядке. Собственники обычно лучше заботятся об имуществе, чем арендаторы, т. е. они поддерживают капитальную стоимость, а не расходуют его ценность. Вот почему во многих соглашениях об аренде есть пункт о внесении залога арендатором, чтобы и у него был стимул поддерживать ценность имущества. Сдаваемые внаем квартиры, принадлежащие частным владельцам, содержатся в гораздо лучшем состоянии, чем государственные. Причина в том, что у “государственного” имущества нет хозяина; ни один человек не потеряет свои инвестиции, если снизится ценность государственной собственности.

Частное владение позволяет людям получать прибыль от улучшения своей собственности — путем возведения построек или с помощью других способов сделать его более ценным. Разумеется, можно получать прибыль и от самосовершенствования, получив образование и обзаведясь хорошими привычками, пока есть возможность получать прибыль от этого. К примеру, нет особого смысла повышать свою квалификацию, если государственное регулирование не позволяет заниматься избранным видом деятельности или высокие налоги будут отнимать большую часть прироста доходов.

Экономическая ценность активов отражает доход, который они принесут в будущем. Поэтому у частных владельцев, имеющих право на получение дохода от своего имущества, есть стимул поддерживать его в хорошем состоянии. Когда земли мало и она находится в частном владении, собственники будут стараться получить пользу от нее в данный момент, но так, чтобы земля сохраняла ценность (т. е. продолжала приносить пользу) и в будущем. Вот почему лесозаготовительные компании не вырубают все деревья на своей земле, а на место вырубленных высаживают новые. Вполне возможно, что ими движет забота об окружающей среде, но, скорее всего, более мощным стимулом является будущий доход от имущества. В социалистических странах Восточной Европы, где всю собственность контролировало правительство, не было реального собственника, который беспокоился бы о будущей ценности имущества, и, как следствие, проблема загрязнения и разрушения окружающей среды стояла гораздо острее, чем на Западе. Вацлав Клаус, премьер-министр Чешской Республики, сказал в 1995 году: “Наибольший вред окружающей среде наносится в странах, где нет частной собственности, рынков и цен”.

Частная собственность обладает не только чисто экономическими достоинствами — например, она создает условия для рассредоточения власти. Когда собственностью владеет один субъект — государство, индивиды плохо защищены от его воли. Институт частной собственности предоставляет каждому место, которое он может назвать своим собственным и где защищен от вторжений других людей и государства. Этот аспект частной собственности выражен в максиме “мой дом — моя крепость”. Частная собственность жизненно необходима для неприкосновенности личной жизни и свободы печати. Попробуйте представить себе “свободу печати” в стране, где государство является собственником всех средств массовой информации и всей бумаги.

Разделение труда

Благодаря тому, что люди имеют разные способности и предпочтения, а природные ресурсы распределены по земной поверхности неравномерно, мы можем производить больше, если будем выполнять разные задачи. В рамках разделения труда мы стараемся производить то, что у нас получается лучше всего, чтобы иметь больше вещей для обмена с другими людьми. В книге “Богатство народов” Адам Смит описывает булавочную мастерскую, где производство булавок разделено на «приблизительно восемнадцать отдельных операций», каждую из которых выполняет отдельный рабочий. Специализация позволяла производить по 4800 булавок на одного рабочего в день, тогда как в отсутствие разделения труда, как полагал Смит, один рабочий заведомо не способен был сделать и 20. Необходимо отметить, что специализация выгодна даже тогда, когда человек все делает лучше других. Экономисты называют это принципом сравнительных преимуществ. Если Пятница в течение дня может поймать в два раза больше рыбы, чем Робинзон Крузо, но может собрать в три раза больше фруктов, для них обоих будет лучше, если Робинзон будет специализироваться на ловле рыбы, а Пятница — на сборе фруктов. Специализация на одном виде деятельности позволит каждому из них отточить свои навыки благодаря повторению и экспериментированию.

Люди занимаются обменом, поскольку считают, что это повысит их благосостояние. Как писал Адам Смит (эта цитата уже приводилась выше, но важна и здесь):

Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности их, а к их эгоизму и всегда говорим им не о наших нуждах, но лишь об их выгодах.

Это не означает, что люди всегда эгоистичны и не думают об окружающих. Как отмечалось ранее, то, что мясник должен убедить вас купить мясо у него, заставляет его уделять внимание вашим желаниям и нуждам. Б магазинах западных стран продавцы были гораздо обходительнее, чем в советских магазинах.

Вовсе не случайно социальные институты работают более эффективно, когда люди исходят из своих собственных интересов. Действуя таким образом на свободном рынке, они повышают благосостояние всего общества. Поскольку люди обменивают вещи, ценность которых для них ниже, на вещи, ценность которых для них выше, каждая сделка повышает ценность обоих товаров. Я обменяю мою книгу на ваш компакт-диск, только если ценность компакт-диска для меня выше, чем ценность книги, и если для вас ценность книги выше, чем ценность компакт-диска. В результате этого обмена наше благосостояние увеличится. Аналогично, если я обмениваю мой труд на заработную плату от Microsoft, я делаю это потому, что деньги для меня ценнее, чем время, а акционеры Microsoft ценят мой труд выше, чем деньги, которые они отдают. В результате миллионов таких сделок товары и услуги перемещаются к тем, для кого они представляют наибольшую ценность, и в результате растет благосостояние всего общества.

Капитализм поощряет людей служить другим, чтобы достичь своих целей. При любой системе талантливые и амбициозные люди скорее приобретут большее богатство, чем остальные. В этатистских системах, таких, как старые докапиталистические режимы и “современные” социалистические страны, успеха добиваются, получая доступ к рычагам власти и принуждая людей выполнять приказы. На свободном рынке вы должны убедить других делать то, что желательно вам. Как этого добиться? Предложить им то, что желают они. Поэтому у наиболее талантливых и амбициозных людей есть стимул выяснять, чего хотят другие, и пытаться предоставить это.

Частная собственность в условиях действия принципа господства права не допускает проявления такой формы эгоизма, при которой то, что нужно вам, отбирается у тех, кто этим владеет. Частная собственность поощряет людей, желающих разбогатеть, производить товары и услуги, которые желают иметь другие люди. Это удалось Генри Форду, предложившему дешевые и эффективные автомобили; Биллу Косби, создавшему популярное телешоу; Сэму Уолтону, построившему сеть магазинов, продающих дешевые товары; Биллу Гейтсу, разработавшему компьютерную операционную систему, и миллионам никому не известных людей, таких, как Филип Заффере, выручивший 200 млн долларов от продажи компании по производству фарша Stove Тор и рыбных палочек Mrs. Paul's, которую он когда-то основал. Возможно, Леону Хелмсли и не назовешь дамой, приятной во всех отношениях, но, чтобы разбогатеть на гостиничном бизнесе, она должна предоставлять комфортабельные комнаты и обходительных и миловидных горничных.

Прибыли, убытки и предприниматели

Общеизвестно, какую роль в рыночной системе играют потребители и производители (фермеры, рабочие, ремесленники или владельцы фабрик), однако роль предпринимателя или посредника понимают не все. Исторически сложилось, что к посредникам относятся с большой враждебностью. (Как отмечает Томас Соуэл в книге “Раса и культура”, иногда это принимало форму расовых или этнических предрассудков: против евреев в Европе и США, индийцев и ливанцев в Африке, китайцев в Азии, корейцев в современных городских гетто. Безусловно, экономическое невежество не единственная причина такого отношения, однако лучшее знакомство с экономической наукой помогло бы его смягчить.) Логика, скорее всего, такова: фермер выращивает пшеницу, мельник делает из нее муку, пекарь печет хлеб, а какую ценность добавляют оптовые торговцы, перемещающие пшеницу между ними? Или какая польза от спекулянта с Уолл-стрит, извлекающего выгоду из игры на разнице цен между рынками?

В сложной экономике роль предпринимателя трудно переоценить. Именно он в действительности осуществляет координацию, т. е. рыночный процесс, направляя ресурсы туда, где они более всего нужны. В определенном смысле все мы являемся предпринимателями. Все пытаются спрогнозировать будущее и разумно распорядиться своими ресурсами. Даже Робинзон Крузо должен был решать, не лучше ли ему, с учетом прогноза погодных условий, сократить время на поиски пищи и, ограничившись более скудным рационом, заняться сегодня строительством жилья. Каждый из нас старается понять, где наши умения будут пользоваться наибольшим спросом, сколько потенциальные покупатели будут готовы платить за наши продукты, повысится или понизится цена на нужные нам продукты на следующей неделе, куда инвестировать наши пенсионные сбережения. Конечно, это не имеет ничего общего с многократно подвергнутым осмеянию “экономическим человеком”, делающим расчеты только на основе денежных доходов. Мы соглашаемся на менее денежную работу, потому что она нам интересна или находится неподалеку от дома; мы открываем фотоателье, потому что нам нравится фотографировать, даже если могли бы больше зарабатывать, продавая промышленное оборудование; некоторые из нас готовы платить больше за продукты, продаваемые друзьями или компаниями, заботящимися об экологии. Большую часть экономических решений мы принимаем с учетом множества факторов, включая цены, удобство, удовольствие, личные пристрастия и т. д. Экономический анализ предполагает лишь, что, принимая решения, мы исходим из собственных интересов, независимо от того, как мы их определяем.

Однако экономисты используют термин “предприниматель” для обозначения особого участника рыночного процесса, не являющегося ни производителем, ни потребителем, функция которого — увидеть и реализовать возможность прибыльного перемещения ресурсов оттуда, где они ценятся меньше, туда, где они ценятся больше. Он отмечает, что на Западном побережье киви продают по 30 центов за штуку, а на Восточном — по 50, при стоимости транспортировки 10 центов за штуку; таким образом, можно заработать по 10 центов с киви, покупая эти фрукты на Западе и доставляя их на Восток. Он обнаруживает, что одна компания желает купить офисное здание по цене не выше 10 млн долларов, а другая готова продать подходящее здание за 8 млн долларов. Купив и перепродав его (или просто сведя покупателя и продавца за комиссионные), он получит приличную прибыль. Он узнаёт, что радиоприемники можно очень дешево производить в Малайзии и продавать в США по более низкой цене, чем нынешняя, размещает в Малайзии заказ на производство радиоприемников и привозит их в Америку. Он же или кто-то другой может заметить, что американские фирмы способны предложить страховые услуги в Малайзии дешевле, чем малазийские фирмы, поэтому существует возможность совершить еще одну прибыльную сделку.

В каждом случае роль предпринимателя — разглядеть ситуацию, в которой ресурсы могут быть использованы более эффективно, чем используются сейчас. В награду за то, что он это увидел, он получит часть ценности, которую добавляет для обеих сторон. Чтобы рассеять скептицизм некоторых людей в отношении посредников, давайте посмотрим, что произойдет, если запретить предпринимательскую деятельность. Жители Восточного побережья останутся без киви, за которые они с радостью готовы платить, американцы будут переплачивать за радиоприемники, одна компания не получит необходимое ей офисное здание, а другой не достанутся деньги, которые ей нужны больше, чем здание. Однако это всего лишь внешние проявления. На самом деле наша сложная современная экономика просто встанет. Существование посредников оправдано, поскольку их услуги ценны для имеющих с ними дело людей. Фермеры могли бы сами поставлять свои товары на рынок, но большинство из них полагает, что эффективнее сосредоточить свои усилия на сельском хозяйстве и продавать продукцию посредникам. Покупатели могли бы ездить на фермы и покупать продукты непосредственно там, однако очевидно, что гораздо удобнее сходить в ближайший супермаркет.

Роль предпринимателей в распределении капитальных благ — ресурсов, которые используются для производства потребительских товаров, — еще более важна. Когда экономика становится богаче и сложнее, структура производства удлиняется. Между сырьем и потребительскими товарами появляются дополнительные этапы. Первыми капитальными благами, по-видимому, были рыболовные сети. Ко времени Адама Смита структура производства стала длиннее — возникла стадия производства оборудования, которое помогало фабричным рабочим изготавливать булавки. Чтобы понять, что происходит сегодня, попытайтесь представить себе этапы, которые необходимо пройти, прежде чем компьютер попадет к покупателю: магазин, в который кто-то должен инвестировать; транспортная система; фирма, производящая компьютеры; разработчики программного обеспечения, которые должны получить образование; микросхемы, которые необходимо спроектировать и произвести; металл, стекло и пластик, которые нужно произвести и обработать, и т. д. и т. п. Именно потому, что структура производства удлиняется, требуя инвестиций в производственные процессы задолго до того, как покупатели решат, стоит ли приобрести произведенный продукт, наличие людей, постоянно ищущих возможности более эффективного использования ресурсов, становится еще важнее.

Люди занимаются экономической деятельностью, чтобы получить то, что они хотят: в конечном итоге — больше товаров и услуг, а в краткосрочном плане — заработную плату или конкретную покупку. Рабочие получают плату за свой труд, фермеры продают произведенную продукцию. Вознаграждение предпринимателя — его прибыль. Слово “прибыль” может означать многое. Для бухгалтера прибыль — это просто деньги, оставшиеся на конец отчетного периода. Зачастую эти деньги в действительности являются жалованьем, которое получает за свой труд владелец бизнеса, или процент, заработанный на деньги, ссуженные заемщикам. Чистая предпринимательская прибыль возникает благодаря тому, что предприниматель заметил и использовал разрыв между менее и более ценимым использованием ресурса. Получение прибыли свидетельствует о правильности сделанного им прогноза покупательских предпочтений. Следовательно, когда предприниматели делают неверные прогнозы, они несут предпринимательские убытки.

Некоторых раздражают высокие прибыли. Таким людям хотелось бы ограничить их размер или обложить высокими налогами, особенно пресловутую “непредвиденную, или случайную, прибыль”. (Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил, что общество должно помочь бизнесменам, которые несут “непредвиденные, или случайные, убытки”.) На самом деле мы должны быть благодарны тем, кто получает прибыль. Как сказал об этом экономист Мюррей Ротбард: “Получение прибыли указывает на то, что соответствующий предприниматель нашел и устранил диспропорцию (т. е. менее эффективное использование ресурсов)”. Или, как объясняет Израэл Кирцнер из Нью-Йоркского университета: “Предпринимательский поиск прибылей означает поиск неправильного [с точки зрения желаний потребителей] распределения ресурсов”. Чем выше прибыль, тем больше обнаруженный предпринимателем разрыв между тем, как ресурсы использовались и как они могли быть использованы, и соответственно тем больше польза, которую он приносит обществу. Когда раздаются претензии по поводу слишком высоких прибылей фармацевтических компаний, подразумевается, что получать большую прибыль на таких жизненно важных товарах аморально. В действительности высокие прибыли указывают на необходимость увеличения инвестиций в производство лекарств и лечение болезней. Фармацевтические компании, получившие наибольшие прибыли, заполнили наибольший разрыв между тем, что было нужно покупателям, и тем, что до этого времени производил рынок. Ограничение прибылей фармацевтических компаний отбило бы у инвесторов охоту вкладывать капитал туда, где он больше всего необходим.

Критиковать следует не того, кто получает прибыль, а того, кто работает в убыток. Однако никакого налога на непредвиденные убытки не требуется. Убытки и являются тем наказанием, которое рынок накладывает на предпринимателя, делающего неправильные прогнозы, а достаточно крупные убытки заставят его отказаться от предпринимательства и искать работу у того, кто лучше умеет распорядиться ресурсами.

Благодаря этому лишь кажущемуся таким простым, но на самом деле необычайно сложному процессу, обеспечивающему бесконечный приток потребительских товаров в магазины, цены свободного рынка помогают нам координировать свои усилия и повышать уровень жизни.

Энтузиасты рыночного процесса иногда говорят о “магии рынка”. Однако магии здесь нет — просто спонтанный порядок свободно взаимодействующих миролюбивых, производительных людей, каждый из которых ищет собственную выгоду, но в итоге приходит к сотрудничеству с другими, поскольку это необходимо для получения искомой выгоды. Потребовались годы и столетия, чтобы рыночный процесс привел нас от общества изнурительного труда, едва обеспечивавшего простое выживание, со средней продолжительностью жизни 25 лет, к сегодняшнему поистине поразительному уровню изобилия, здоровья и технологии.

Экономический рост

Как происходит экономический рост? Как мы перешли от мира, в котором люди располагали только своими руками, землей и непосредственно используемыми природными ресурсами, к современной сложной экономической структуре, поддерживающей беспрецедентный уровень жизни? В небольшой, но захватывающей книге “Что каждый должен знать об экономической науке и процветании”^[38] экономисты Джеймс Гвартни и Ричард Строуп предлагают краткое руководство по источникам процветания. Во-первых, чтобы больше потреблять, необходимо больше производить. Редкость — это фундаментальная характеристика условий человеческого существования, означающая, что наши желания всегда превосходят ресурсы, доступные для их удовлетворения. Чтобы удовлетворить как можно больше своих желаний, мы должны понимать, как использовать ресурсы наиболее эффективно.

Следует заметить, что нашей целью не является ускорение “экономического роста”, а тем более увеличение валового национального продукта, национального дохода или любого другого статистического показателя. У статистических показателей много недостатков (я, правда, все равно иногда использую их в этой книге), что порой приводит к неверным выводам, как это случилось, например, с печально известными оценками экономики социалистических стран: статистика значительно преувеличивала мощь советской экономики и на потеху всему миру показывала, что ВВП на душу населения в Восточной Германии был всего в два раза меньше, чем в Западной. Цель экономической деятельности — увеличить предложение потребительских товаров, что влечет за собой увеличение предложения капитальных благ, с помощью которых производятся потребительские товары. Понимаемый таким образом экономический рост вряд ли поддается измерению, но следует помнить, что нас интересуют реальные товары, а не статистика.

Действительный экономический рост достигается прежде всего при помощи сбережений и инвестиций. Потребляя меньше сегодня, мы сможем производить и потреблять больше завтра. Сбережение преследует две основные цели. Прежде всего — создание запасов “на черный день”. Английский вариант этого выражения — “на дождливый день” — заставляет вспомнить первобытную экономику, даже экономику Робинзона Крузо. Робинзон сегодня откладывает какое-то количество пойманной рыбы и собранных ягод на случай, если завтра заболеет или испортится погода. Вторая цель еще важнее. Мы сберегаем и инвестируем, чтобы иметь возможность больше производить в будущем. Если Робинзон создаст запас пищи на несколько дней, он сможет потратить один день на изготовление сети, которая позволит ему ловить гораздо больше рыбы. В сложной экономике сбережения позволяют открыть бизнес, изобрести или купить оборудование, чтобы повысить производительность. Чем выше уровень сбережений (как отдельных людей, так и общества в целом), тем больше можно инвестировать в будущее производство и тем выше будет наш будущий уровень жизни и уровень жизни наших детей.

Сложной экономике требуется эффективный рынок капитала, привлекающий сбережения и направляющий их в инвестиции, которые будут создавать новое богатство. Рынок капитала включает в себя фондовый рынок, рынки недвижимости, предприятия и финансовые институты: банки, страховые компании, взаимные и инвестиционные фонды. Как пишут Гвартни и Строуп: “Рынок капиталов координирует действия владельцев сбережений, которые предоставляют свои средства, с действиями инвесторов, занятых поисками средств для финансирования различных видов деятельности. У частных инвесторов есть сильный стимул тщательно оценивать потенциальные проекты и искать среди них наиболее прибыльные”. Инвесторы получают вознаграждение за принятие правильных решений — направление капитала в проекты, которые удовлетворяют нужды потребителей, — и наказываются убытками за направление дефицитного капитала в ошибочные проекты. Нередко приходится слышать уничижительные замечания о “бумажных предпринимателях” с оттенком презрения крутых парней к тем, кто не “занимается реальным производством” стали и автомобилей. Однако в постоянно усложняющейся экономике нет задачи более важной, чем направление капитала в правильные проекты, и совершенно нормально, что рынок щедро вознаграждает за принятие правильных инвестиционных решений.

Другой источник экономического роста — повышение качества человеческого капитала, т. е. квалификации работников. Люди, которые совершенствуют свои навыки, — учась читать и писать, обучаясь плотницкому ремеслу или компьютерному программированию, поступая в медицинский колледж, — как правило, будут вознаграждены более высокими доходами.

Технологический прогресс также вносит вклад в экономический рост. Начиная с Промышленной революции, произошедшей примерно 250 лет назад, технологические изменения преображают наш мир. Паровой двигатель, двигатель внутреннего сгорания, электричество и атомная энергия стали главными источниками энергии, заменив силу человека и животных. Появление железных дорог, автомобилей и самолетов произвело переворот в транспортной отрасли. Экономящие труд устройства, такие, как стиральные машины, газовые плиты, микроволновые печи, компьютеры, и разного рода производственное оборудование позволяют нам производить больше за единицу времени. С появлением грампластинок, магнитофонных кассет, компакт-дисков, кино и телевидения до неузнаваемости изменилась сфера развлечений. В XVIII столетии Моцарта могли слушать только австрийский император и его двор; сегодня Моцарта, Манчини или Мадонну может послушать любой всего за несколько долларов. Возможно, Голливуд и производит массу хлама (хотя следует помнить, что люди выражают желание его смотреть), однако шекспировского “Ричарда Львиное Сердце” на экране кинотеатров в исполнении Лоренса Оливье и Яна Маккеллена видело намного больше людей, чем за все предшествовавшее время на театральных подмостках.

Совершенствование экономической организации как источник роста очень часто недооценивается. Система прав собственности, принцип господства права и минимальное правительство предоставляют людям широкий простор для экспериментирования с новыми формами сотрудничества. Появление корпораций позволило решать более масштабные экономические задачи, с которыми не справлялись отдельные люди или товарищества. Такие организации, как кондоминиумы, взаимные фонды, страховые компании, банки, кооперативы, представляют собой попытки решить конкретные экономические проблемы при помощи новых форм объединений. Некоторые из них неэффективны; например, многие из корпоративных конгломератов 1960-х годов оказались неуправляемыми, и акционеры потеряли деньги. Быстрая обратная связь рыночных процессов гарантирует, что успешные формы организации будут копироваться, а неудачные вытесняться.

Все названные выше источники роста — сбережения, инвестиции, повышение качества человеческого капитала, совершенствование технологии и экономической организации — отражают выбор индивидов на свободном рынке, движимый их личным интересом. В США и Западной Европе рынок мог бы быть намного более свободным, чем сейчас, однако даже относительная свобода привела к колоссальному росту производства. Как указывают Гвартни и Строуп: “Рабочие в Северной Америке, Европе и Японии производят в среднем приблизительно в пять раз больше продукции на душу населения, чем их предшественники 50 лет назад”. Так что неудивительно, что “и доход на душу населения, рассчитанный с поправкой на инфляцию, — то, что экономисты называют реальным доходом, — сегодня тоже примерно в пять раз выше”.

Государство как источник экономического хаоса

Какова роль государства в экономике? Начнем с того, что эта роль очень важна: государство защищает права собственности и свободу обмена, с тем чтобы рыночные цены могли обеспечить координацию планов разных людей. Когда государство выходит за рамки этой роли, пытаясь заниматься поставкой конкретных товаров и услуг или поощрять достижение конкретных результатов, оно не только не помогает процессу координации, а, напротив, оказывает раскоординирующее влияние. Цены передают информацию. Если государство каким-то образом вмешивается в ценообразование или напрямую регулирует цены, то последние будут сообщать неточную информацию. Чем сильнее вмешательство, тем менее точна информация, тем хуже экономическая координация и удовлетворение потребностей.

Сохранение рабочих мест

Когда обнаруживается лучший способ удовлетворения каких-либо человеческих потребностей (или когда спрос на определенный продукт падает), некоторые ресурсы, которые ранее использовались для удовлетворения этих нужд, перестают быть необходимыми. Это может быть что угодно: оборудование, заводы, труд. Люди могут потерять свои инвестиции или рабочие места, если конкурент найдет более дешевый способ удовлетворения нужд потребителей. Конечно, безработным и тем, кто теряет в таком случае инвестиции, можно посочувствовать, однако не следует упускать из виду пользу, приносимую конкуренцией и созидательным разрушением. Очень часто, оказавшись в подобной ситуации, люди требуют вмешательства государства, которое должно поддержать спрос на их продукт, запретить конкуренту входить на рынок или как-то иначе сохранить их рабочие места.

Однако в долгосрочном плане попытки сохранить ненужные рабочие места или инвестиции не имеют смысла. Попробуйте представить себе подобное в отрасли, производящей экипажи, после появления автомобилей. Ресурсы — земля, труд и капитал — удерживаются в отрасли, которая больше не способна удовлетворять потребителей, хотя на эти ресурсы есть другие претенденты. Вот более свежий пример — он хорошо известен тем, кто пошел в школу в 1960-х годах, хотя, скорее всего, совершенно незнаком более молодым людям: в 1970-е годы всего за несколько лет калькуляторы полностью вытеснили логарифмические линейки. Следовало ли нам сохранять производство логарифмических линеек? Для чего? Кто стал бы их покупать, когда появились дешевые калькуляторы? Если бы мы поступали так каждый раз, когда какая-нибудь фирма или отрасль становилась убыточной и ненужной, наш уровень жизни вскоре сравнялся бы с уровнем жизни в СССР.

Часто можно услышать, что задача экономики, или по крайней мере экономической политики, — создавать рабочие места. Это заблуждение. Задача экономики — производить то, что нужно людям. Если бы мы действительно хотели создать огромное количество рабочих мест, как утверждает экономист Ричард Маккензи, этого можно было бы добиться путем проведения простой экономической политики, суть которой выражается тремя словами: запретить сельскохозяйственные машины. Это привело бы к созданию 60 млн рабочих мест, правда ценой отвлечения работников оттуда, где они наиболее производительны: их труд применялся бы в производстве продуктов питания, которые можно было производить намного эффективнее меньшим числом работников с использованием машин. Всем бы стало хуже.

Норман Макрей, бывший долгое время заместителем редактора журнала Economist, обращает внимание на то, что в Англии с начала Промышленной революции примерно 2/3 всех рабочих мест, которые существовали в начале каждого столетия, к концу этого столетия исчезали, но при этом занятыми оказывалось в 3 раза большее количество людей. Он замечает, что “в конце 1880-х годов как в США, так и в Великобритании около 60 процентов рабочей силы было занято в сельском хозяйстве, работах, связанных с гужевым транспортом, и исполняло роль домашней прислуги. Сегодня в этих сферах занято всего лишь 3 процента рабочей силы”. В XX веке большинство рабочих перешло из этих отраслей в промышленность, а затем в сферу услуг. Весьма вероятно, что в XXI веке многие, а возможно, большинство рабочих, перейдут из сферы материального производства в информационные отрасли. В ходе этого процесса многие лишатся рабочих мест и инвестиций, однако в конечном итоге каждому будет обеспечен более высокий уровень жизни. При счастливом стечении обстоятельств, если государство не будет искажать ценовые сигналы, препятствовать координации и удерживать ресурсы в неэффективных отраслях, через 50 лет объем производства на душу населения вырастет в 5 раз по сравнению с сегодняшним днем.

Другими словами, лучший способ “сохранить” рабочие места — отпустить экономику на волю. Рабочие места будут меняться, но вновь созданных рабочих мест всегда будет больше, чем потерянных старых. Это верно даже в случае технологического прогресса; люди заменяются машинами в одной сфере, однако более высокий уровень инвестиций в экономику означает повышение ставок заработной платы на других рабочих местах.

Регулирование цен

Пожалуй, наиболее прямой способ, с помощью которого государство искажает ценовые сигналы, — это регулирование цен, в том числе цены труда — ставок заработной платы. Иногда государство пытается установить минимальные цены, но чаще всего ограничивает максимальные. Регулирование цен обычно вводится в ответ на их рост. Цены растут по нескольким причинам. На свободном рынке рост цены обычно указывает либо на увеличение спроса на данный продукт, либо на снижение предложения. В любом случае это вызывает перемещение ресурсов на этот рынок, чтобы получить выгоду от роста цены, и замедляет темп роста цен или даже приводит к их снижению. (Здесь уместно заметить, что в долгосрочном плане единственная цена, которая постоянно растет в реальном выражении, — это цена человеческого труда. Оглянувшись на 100 лет назад, мы увидим, что цены товаров — от пшеницы до нефти и компьютеров — снизились, тогда как уровень реальной заработной платы за 50 лет увеличился в 5 раз. С экономической точки зрения, т. е. по сравнению со всеми другими факторами, более редким становится только одно — люди.)

Весьма распространенным примером регулирования цен является регулирование арендной платы. Любой экономист понимает, что это ведет к дефициту сдаваемого жилья. Если регулирование вводится для того, чтобы удержать арендную плату на уровне ниже рыночного, люди будут предъявлять спрос на большее количество сдаваемого жилья, чем в ином случае. Устанавливаемая государством цена не обеспечивает равенства спроса и предложения: больше людей будет переезжать в город или искать более просторные квартиры, чем те, за которые они были бы готовы платить по рыночной цене; люди будут продолжать жить в больших квартирах после того, как дети разъедутся, или будут снимать квартиру, хотя могли бы позволить себе купить дом. Однако ввиду того, что арендная плата удерживается ниже рыночного уровня, инвесторы предпочтут вкладывать туда, где они смогут получить полную рыночную отдачу, и предложение жилья не будет расти в ответ на рост спроса.

Более того, если регулирование арендной платы будет сохраняться длительное время, предложение может даже сократиться, поскольку, во-первых, владельцы предпочтут сами жить в своих квартирах, а не сдавать их, и, во-вторых, состояние жилого фонда будет ухудшаться, а ремонтировать его будет не на что. Если домовладельцы не могут сдавать квартиры тому, кто предлагает максимальную цену, они будут искать другие способы для выбора потенциальных съемщиков: брать тайные взятки, что в Нью-Йорке известно как key money (“деньги за ключи”), обращать внимание на расу, сексуальные предпочтения и прочие неценовые факторы. В чрезвычайных обстоятельствах, когда доходы от арендной платы не позволяют покрыть даже налог на имущество, владельцы многоквартирных домов просто бросают их и пытаются скрыться, как это происходит, например, в некоторых районах Южного Бронкса.

Но даже при существующем уровне государственного вмешательства проблемы, созданные регулированием арендной платы, ведут к усилению регулирования. Домовладельцы пытаются преобразовать нерентабельные многоквартирные дома в кондоминиумы, поэтому городские советы принимают законы, ограничивающие образование кондоминиумов. На рынке арендаторы и арендодатели имеют все основания стараться удовлетворить друг друга, а в случае регулирования арендной платы арендаторы становятся для арендодателя бременем, между ними постоянно возникают конфликты, и государство создает комиссии, регулирующие все аспекты их взаимоотношений. Лучшим способом найти квартиру становится взяточничество и инсайдерская информация. Городской совет Вашингтона как-то принял постановление, отменявшее регулирование арендной платы, как только процент пустующих квартир достигнет определенного уровня — это означало бы достаточное предложение жилья, — но дело в том, что, пока существует регулирование арендной платы, предложение жилья не может вырасти. Неудивительно, что шведский экономист Ассар Линдбек писал: “Из известных на сегодняшний день методов разрушения городов регулирование арендной платы во многих случаях занимает второе место по эффективности после бомбардировок”.

Государственное регулирование не всегда направлено на снижение цен. Иногда государство пытается ограничить минимальные цены, прежде всего минимальные ставки заработной платы. Пожалуй, невозможно найти лучшего примера, для объяснения природы — порой противоречащей интуитивному пониманию — спонтанного порядка, рыночного процесса и координирующей функции цен. 80 процентов американцев последовательно поддерживают повышение минимальной заработной платы; а почему бы и нет? Идея звучит привлекательно: если трудно заработать на жизнь, скажем, при ставке 4 доллара в час, почему бы не установить минимальную заработную плату на уровне 5 долларов в час? Однако подобно тому, как потолок цен создает дефицит, минимальный уровень цен создает излишки. Рабочих, чья производительность для нанимателя ниже законодательно установленного минимума, вообще перестанут принимать на работу. Ценовой сигнал вновь искажен, и координации достичь невозможно. Выше мы отметили, что, если ему дают работать, рыночный процесс создает рабочие места для всех, кто хочет их найти. Как писали в учебнике “Экономикс: теория и политика” Уильям Баумоль и Алан Блайндер (впоследствии член администрации Клинтона): “Главным следствием закона о минимальной заработной плате является не повышение доходов наименее квалифицированных работников, а сужение их возможностей найти работу”. Работодатели будут нанимать одного квалифицированного работника вместо двух неквалифицированных, механизировать труд или просто откажутся от определенных работ. Старики говорят, что раньше в кинотеатрах были швейцары; возможно, они сохранились бы и до сих пор, если б театры могли предлагать людям, ищущим любую работу, жалованье ниже законодательно установленного минимума. И наоборот, сегодня уровень безработицы среди подростков в несколько раз выше, чем был в 1950-е годы. Чтобы заработная плата увеличилась, нужно не запрещать работу за сумму меньше определенного уровня, а увеличивать накопление капитала, чтобы каждый работник мог производить больше, а также повышать квалификацию работников, чтобы каждый их них мог трудиться эффективнее на том же оборудовании.

Поддержание цен на сельскохозяйственную продукцию — еще один пример минимальных цен. В любой растущей неинфляционной экономике следует ожидать постепенного снижения цен; увеличение объема продукции означает, что реальная цена всех товаров, выраженная в труде, снижается. Самым ярким примером этого должна быть продукция сельского хозяйства, поскольку сельхозпродукты — “первые” продукты в любой экономике. В самом деле, на протяжении последних 200 лет предложение зерна и других основных сельскохозяйственных продуктов росло, а цены снижались (в пересчете на рабочее время, необходимое для покупки одной единицы). Из-за обильного предложения продуктов питания для работы на фермах требуется меньше людей. Падающие цены посылают этот сигнал фермерам. Вот почему в 1870 году на фермах жило 53 процента американцев, а сегодня всего 2,5 процента. Это хорошая новость; она означает, что все те, кто может производить что-то другое, делают себя и всех остальных богаче.

Однако в 1920-е годы федеральное правительство решило поддерживать цены на продукцию сельского хозяйства на высоком уровне, чтобы фермеры были счастливы. То есть оно решило блокировать ценовые сигналы, сообщающие фермерам о том, что им следует заняться чем-то более прибыльным. Правительство установило минимальные цены на продукцию сельского хозяйства и пообещало покупать достаточное количество каждого вида продукции, чтобы цены находились на этом уровне. Со своей стороны фермеры прекращают обрабатывать часть своих земель. Вот откуда идет популярное изречение, что программа помощи фермерам "платит фермерам за то, чтобы они не занимались сельским хозяйством”. Разумеется, фермеры отнюдь не дураки. В "земельный резерв” они поместили свои худшие земли, а работать стали на самых лучших. Затем, поскольку правительство все равно платит цену выше рыночной за все, что они произведут на используемой земле, фермеры, чтобы увеличить производство, стали применять более эффективные технологии, удобрения и семена. В результате правительству приходится покупать больше сельскохозяйственной продукции, чем оно намеревалось, тратя миллиарды долларов на излишнюю продукцию. (Пожалуй, единственным утешением для американских потребителей и налогоплательщиков может служить то, что Европейское Сообщество реализовало похожую, но еще более неэффективную программу, стимулирующую производство "винных озер” и "масляных гор”, как называют их местные противники этой политики.) Часть избыточного продовольствия отправлялась в бедные страны, такие, как Индия, — прекрасный жест, если не считать, что это привело к снижению цен на этих рынках и лишило местных фермеров стимула заниматься производством, тем самым способствуя консервации бедности в этих странах и создавая потребность в дополнительных излишках, которые продолжают производить и продавать правительству США американские фермеры.

С годами фермерские программы меняются, однако цель, как правило, остается прежней — удержать цены на высоком уровне, искажая тем самым ценовые сигналы, которые в противном случае заставили бы фермеров выбрать себе более продуктивные виды деятельности.

Регулирование заработной платы и цен — наиболее грубое вмешательство в процесс рыночной координации. Чтобы было понятнее, представьте, что вы с другом перебрасываетесь баскетбольным мячом, а между вами встает Майкл Джордан и, размахивая руками, изо всех сил пытается помешать.

Налогообложение

Описанные выше грубые формы государственного вмешательства представляются откровенно несправедливыми и нарушают равноправие. А теперь давайте рассмотрим повсеместно используемую форму принуждения, с помощью которой государство просто отнимает деньги у тех, кто их зарабатывает: налогообложение. Налоги уменьшают доход, который каждый человек получает от экономической деятельности. Поскольку одна из важных функций дохода — включая прибыли и убытки — направлять ресурсы туда, где они будут использоваться максимально эффективно, искусственное снижение дохода искажает экономический расчет. Возможно, защитники налогообложения скажут, что последствия налога, взимаемого одинаково со всех видов экономической деятельности, будут нейтральными. Однако многообразие и неисчислимость налогов, взимаемых современным государством, — налог с продаж, налог на имущество, на предметы роскоши, “на пороки” (табак, алкоголь, азартные игры и т. д.), на инкорпорирование, на доход корпораций, на социальное обеспечение, подоходный налог с дифференцированными ставками — показывает, что государство не очень-то стремится создать нейтральную систему налогообложения. Да и вряд ли из этой затеи что-то выйдет. На разных субъектов экономической деятельности налоги всегда действуют по-разному. Они заставляют уходить с рынка предельного поставщика или предельного покупателя. Сочетание налогообложения и государственных расходов (а они неразрывно связаны друг с другом) может иметь только один эффект — отвлечение ресурсов оттуда, где их хотели бы использовать потребители, туда, где их желают использовать политики.

Сокращая прибыль, которую предприниматель мог бы получить от того, что заметит и исправит нерациональное использование ресурсов, налоги подавляют жизненно важную для экономики функцию предпринимательства. Обложение налогом уменьшает рыночное предложение объекта обложения; если вы облагаете налогами доходы предпринимателей, будьте готовы к тому, что предпринимателей станет меньше и меньше внимания будет направлено на поиск наилучших способов удовлетворения нужд потребителей.

Налоги мешают эффективному обмену, вбивая клин между покупателями и продавцами, в том числе между работодателями и работниками. Если я готов заплатить за костюм не более 200 долларов, а вы готовы продать его по любой цене выше 190 долларов, мы можем совершить обмен, который будет выгоден нам обоим. Однако добавьте 10 процентов налога с продаж, и мы не сможем найти цену, устраивающую обе стороны. Если я готов работать всего за 30 000 долларов, а вы оцениваете мои услуги на уровне 35 000 долларов, мы придем к соглашению где-то посредине между этими цифрами. Однако добавьте налог на социальное страхование в размере 15,3 процента и 28-процентный федеральный подоходный налог, а также подоходный налог штата и еще, возможно, городской подоходный налог, и мы не договоримся о цене. Если бы налоги были ниже, в частном секторе больше денег направлялось бы на удовлетворение спроса потребителей, выше был бы спрос на работников и соответственно безработица была бы меньше.

Высокие ставки налогов снижают стимул работать. Зачем работать сверхурочно, если государство заберет половину того, что вы заработаете? Зачем инвестировать в рискованный проект, если государство заберет половину любой прибыли, а возможные убытки будете нести исключительно вы? Налоги снижают объем производительного труда, направляемого на удовлетворение потребностей людей.

Высокие налоги заставляют инвесторов вкладывать деньги в проекты, защищенные от налогов, а не в проекты, реальная прибыль с которых была бы выше, если б не налоговые изъятия. Налоги побуждают людей тратить деньги на излишне дорогие, но исключаемые из налогооблагаемой базы покупки: более роскошные офисы, чем действительно требуется для дела, путешествия, замаскированные под командировки, служебный автотранспорт и т. д. Для некоторых такие расходы оправданы; мы можем судить об этом, когда они тратят собственные деньги. Однако налоговое законодательство способно стимулировать избыточное инвестирование в то, на что люди не стали бы тратиться. В конечном итоге выполнение требований налогового законодательства отвлекает ресурсы от производства других товаров. Предприятия и граждане ежегодно тратят 5,5 млрд человеко-часов на бумажную работу, связанную с налогами, что эквивалентно фонду рабочего времени 2 750 000 рабочих, которые могли бы производить товары и услуги, нужные покупателям.

Государственное регулирование

О влиянии государственного регулирования на рыночный процесс легко можно написать целую книгу. Здесь мы ограничимся рассмотрением нескольких основных моментов. Для начала следует заметить, что некоторые нормы и предписания, известные как “регулирование”, являются неотъемлемой частью рыночного процесса, обеспечивая соблюдение прав собственности и режим законопослушания. К примеру, запрещение загрязнять воздух, воду и землю, принадлежащие другим людям, — это признание их прав собственности (в главе 10 нормы, установление которых эффективно и уместно, будут рассмотрены подробнее). Важнейшим фактором рыночного процесса являются нормы обычного права, требующие, чтобы люди выполняли условия договоров, например установление наказания за мошенничество.

К сожалению, сегодня большая часть норм, издаваемых законодательными и административными органами, не относится к этим категориям. Нормы, вызывающие нашу озабоченность, открыто направлены на достижение экономического результата, отличного от того, к которому привел бы рыночный процесс. Иногда мы можем указать на конкретные проблемы, порождаемые такими нормами: регулирование арендной платы снижает предложение жилья; регламентирование работы авиакомпаний повышает стоимость перелета; длительный процесс одобрения медикаментов замедляет поступление на рынок обезболивающих и других жизненно необходимых лекарств. Однако зачастую бывает не просто оценить влияние предписаний, т. е. указать, что бы произошло, если 6 было позволено действовать рыночному координационному процессу. Государственное регулирование может незаметно помешать участникам рынка обнаружить и исправить как раз наименее очевидное отсутствие координации. Если мы убеждены, что рыночный процесс работает на удовлетворение потребительского спроса — т. е. распределяет ресурсы так, чтобы при данном объеме ресурсов обеспечить наибольший результат, — то неизбежно придем к выводу, что предписания, препятствующие добровольным обменам, всегда несут с собой определенные издержки.

Роберт Самуэльсон писал в 1994 году в журнале Newsweek:

Полное собрание постановлений федеральных регулирующих органов в настоящее время составляет 202 тома, насчитывающих 131 803 страницы. Это в 14 раз больше, чем в 1950 году, и почти в 4 раза больше, чем в 1965 году. 16 томов относятся к охране окружающей среды, 19 — к сельскому хозяйству, 2 — к трудовому законодательству.

Если вы занимаетесь бизнесом, вам имеет смысл знать, что содержится во всех этих инструкциях, — а также на 60 000 или около того страниц новых предписаний (некоторые из которых заменяют или изменяют старые нормы), ежегодно публикуемых в Federal Register. В федеральных регулирующих органах работает около 130 000 человек. По оценке экономиста Томаса Хопкинса, приведенной в Journal of Regulation and Social Costs, государственное регулирование обходится нашей экономике примерно в 600 млрд долларов потерянного производства в год. Эти ресурсы могли пойти на удовлетворение нужд потребителей. Согласно Клиффорду Уинстону из Brookings Institution, “общество получает выгоду от дерегулирования в размере минимум 36–46 млрд долларов в год (в долларах 1990 года)”. Это означает, что недавнее дерегулирование транспорта, связи, энергетики и финансовых услуг практически не привело к уменьшению бремени государственного регулирования.

Уинстон также пишет, что “экономисты не взялись бы предсказать или хотя бы рассмотреть, какие изменения в работе компаний и в технологии вызовет дерегулирование и реакцию потребителей на эти изменения”. Таким образом, раскоординирование, произведенное вмешательством в рыночный процесс, настолько велико и запутано, что очень трудно оценить и предсказать, насколько улучшится координация в результате дерегулирования. Вот только один пример: экономисты признали, что регулирование цен и маршрутов грузовых автотранспортных перевозок Комиссией по межштатной торговле порождало серьезные диспропорции. По прогнозам экономистов, дерегулирование должно было сэкономить частным и корпоративным потребителям от 5 до 8 млрд долларов в год, сделав автотранспортные перевозки более эффективными. Они оказались правы; по оценкам исследования, проведенного в 1990 году по заказу Министерства транспорта США, ежегодная экономия от дерегулирования 1980 года составляет около 10 млрд долларов. Однако экономисты не предсказали гораздо более важный результат: более дешевые и надежные грузоперевозки позволили фирмам сократить запасы, поскольку теперь они были уверены, что смогут доставить свои продукты покупателям, когда в этом возникнет потребность. Экономия на запасах, которая в середине 1980-х годов составляла от 56 до 90 млрд долларов в год, затмила прямую экономию на транспортных издержках.

Нередко действительным мотивом регулирования является личная заинтересованность в худшем смысле слова — как попытка с помощью государственного принуждения получить то, чего нельзя получить за счет действий потребителей. Так называемая погоня за трансфертом принимает самые разнообразные формы, многие из которых обсуждаются в главе 9. Можно добиться, чтобы отрасль-конкурент облагалась более высокими налогами, чем ваша. Крупная компания может поддержать предписания, в соответствии с которыми с крупных и мелких компаний будут взиматься одинаковые суммы денег, что пропорционально сильнее ударит по мелким компаниям. Можно добиться введения таможенной пошлины, ограждающей ваш продукт от иностранной конкуренции. Можно добиться принятия норм, которые сделают покупку вашего продукта более дешевой, чем покупку продукта конкурента. Можно провести закон о лицензировании, который ограничит число игроков в вашей отрасли, и т. д. ит.п. Все эти предписания искажают рыночный процесс и уводят ресурсы оттуда, где они нашли бы наиболее эффективное применение.

Однако в наши дни многие меры государственного регулирования часто предлагают люди, считающие, что действуют в интересах общества, более того, они даже могут быть истовыми приверженцами рыночного процесса, но полагать при этом, что иногда регулирование все-таки необходимо. Меры государственного регулирования принимаются, чтобы добиться множества благородных целей: обеспечить безопасность потребительских продуктов; исключить дискриминацию по признаку расы, пола, религии, национальности, семейного положения, сексуальной ориентации, внешности или аппалачского происхождения; уменьшить неудобства, с которыми сталкиваются инвалиды; обеспечить эффективность фармацевтических средств; гарантировать доступ к медицинскому страхованию и т. д. Эти намерения трудно оспорить. Все мы хотим жить в обществе, где продукты безопасны и качественны, где не существует дискриминации, где все имеют медицинскую страховку и могут найти работу.

Однако попытка достичь этих целей посредством государственного регулирования обречена на провал. В этом случае результаты рыночного процесса, координирующего нужды и предпочтения миллионов людей, заменяются суждениями небольшой группы политиков, которым, как и всем людям, свойственно ошибаться. Косные, обращенные в прошлое правила не способны справиться с меняющимися обстоятельствами так же хорошо, как добровольные договоры и обмен. Ни одно правило само по себе не способно разрушить рыночный процесс. Но действие каждой такой нормы подобно термиту, потихоньку подтачивающему пока еще крепкое на вид здание. И если государственное регулирование и впрямь стоит нашей экономике около 600 млрд долларов ежегодно, значит, оно буквально убивает людей. Исследование, проведенное в 1994 году Центром анализа риска Гарвардского университета, показало, что система командно-административного регулирования, вмешивающаяся в оперативное управление предприятиями, может стоить стране 60 000 жизней в год, поскольку ресурсы тратятся на незначительные риски, оставляя людям меньше денег для защиты себя от рисков более значительных, хотя и не столь явных. Как писал Эрон Вильдавски из Калифорнийского университета в Беркли, больше богатства — больше здоровья и больше богатства — больше безопасности. Становясь богаче, люди покупают больше здоровья и безопасности, причем имеется в виду не столько медицинское обеспечение, сколько более качественное питание, улучшение санитарных условий, уменьшение продолжительности рабочего дня, более безопасное обустройство рабочих мест и кухонь. Издержки каждого предписания, направленного на повышение уровня здоровья и безопасности, должны сопоставляться с ущербом, причиняемым здоровью людей тем, что они становятся беднее или не получают того богатства, которое могли получить, если бы данное предписание отсутствовало. Кроме того, утверждает Вильдавский, конкурентные институты и процессы в долгосрочном плане дают лучшие результаты, чем централизованные системы, поэтому конкурентный рыночный процесс с большей вероятностью приведет к повышению уровня здоровья и безопасности, чем громоздкие регулирующие органы и бюрократические системы.

Международная торговля

Международная торговля — одна из важнейших сфер приложения принципа сравнительных преимуществ. Для экономиста в международной торговле нет ничего необычного; люди заключают сделки, когда обе стороны считают, что получат выгоду, независимо от того, живут ли они через улицу, в разных штатах или в разных странах.

После того как в 1776 году Адам Смит продемонстрировал преимущества свободной торговли, этот вопрос не вызывает особых интеллектуальных разногласий. Однако споры по международной торговле больше, чем в любом другом экономическом вопросе, провоцируют группы с особыми интересами, пытающиеся получить от государства преимущества, которых не сумели добиться на рынке.

Когда два человека заключают сделку, каждый из них ожидает получить выгоду; и теория, и наблюдения говорят нам, что чаще всего обе стороны действительно выигрывают и уровень богатства в обществе повышается. Разделение труда позволяет людям специализироваться на том, что они делают лучше всего, и обмениваться с теми, кто специализируется на чем-то другом. Как писал Смит: “Всякий благоразумный отец семейства придерживается правила не производить дома того, что изготовить обойдется ему дороже, нежели купить, а что благоразумно для частной семьи, не может быть бессмысленным для большого государства”.

Как правило, лучше всего продавать там, где цена самая высокая, и покупать там, где цена самая низкая. Однако почему-то проведение границ между государствами порождает в головах путаницу относительно выгод, получаемых в результате торговли. Возможно, это связано с тем, что статистика “торгового баланса” подсчитывается для каждой страны отдельно. Но ведь точно так же можно рассчитать торговый баланс Нью-Йорка с Нью-Джерси или Массачусетса с Калифорнией. Если на то пошло, можно составить свой собственный торговый баланс между вами и всеми, с кем вы торгуете. Я бы, например, имел огромный дефицит торгового баланса с местным супермаркетом и моим стоматологом, поскольку я у них много чего покупаю, а они у меня не покупают ничего. Активным было бы только сальдо торгового баланса с моим работодателем и издателем этой книги, поскольку я у них практически ничего не покупаю. Какой смысл в подобных расчетах? От всех этих сделок я ожидаю получить выгоду, и единственный баланс, который меня беспокоит, — это чтобы мои доходы превышали мои расходы. Лучший способ добиться этого — сосредоточиться на том, что я делаю лучше всего, и позволить другим делать то, что лучше всего получается у них.

Само понятие “торговый баланс” понимается неправильно. Торговля неизбежно придет в равновесие. Подобно тому как отдельный человек не может долго потреблять больше, чем производит (если он не вор или не получает на регулярной основе подарков, милостыни или государственных трансфертных платежей), так и население страны в целом не может потреблять больше, чем производит, или импортировать больше, чем экспортирует. Как ни приятны мечты об этом, но производители других стран не отдадут нам свои продукты бесплатно или в обмен на доллары, которые нельзя будет обменять на наши товары и услуги. Национальный '‘торговый баланс” — это просто совокупность всех сделок, совершенных всем населением страны; если каждая из этих сделок имеет экономический смысл, их совокупность не создает проблем.

Фредерик Бастиа писал, что любая страна может улучшить свой торговый баланс следующим образом: погрузить на корабль экспортные товары, зарегистрировать отправление корабля, а затем потопить его в международных водах. Товары экспортированы, ничто не импортировано, и торговый баланс будет благоприятным. Конечно, такая политика неразумна.

На самом деле проблема заключается в фундаментальной экономической ошибке считать экспорт благом, а импорт злом. Это заблуждение проявляется во всех торговых переговорах. Газеты постоянно сообщают, что США “отказались” от некоторых ограничений на импорт в обмен на аналогичные “уступки” со стороны других стран. Однако можно ли говорить, что мы от чего-то отказываемся, когда правительство США позволяет своим гражданам покупать товары у иностранных поставщиков? Смысл экономической деятельности — потребление. Мы производим для того, чтобы иметь возможность потреблять. Мы продаем, чтобы купить. И мы экспортируем, чтобы оплатить наш импорт. Цель каждого участника международной торговли — максимально дешево приобрести потребительские товары. Выгода от торговли — импорт, издержки — экспорт.

Во время своей президентской кампании в 1996 году Пэт Бьюкенен, будучи в Балтиморе, сказал: “Балтиморский порт является одним из крупнейших и самых оживленных в стране. Нужно, чтобы отсюда отправлялось как можно больше американских товаров”. Это фундаментальная ошибка. Мы не хотим посылать за границу больше товаров, чем необходимо, чтобы приобрести товары за границей. Если бы Саудовская Аравия бесплатно давала нам нефть, а Япония телевизоры, благосостояние американцев от этого только увеличилось бы. В этом случае люди и капитал, участвующие в производстве телевизоров — или в производстве товаров, которые обмениваются на телевизоры, — могли бы использоваться для производства других товаров. К несчастью для нас, мы не получаем эти товары из других стран бесплатно. Но если мы можем получить их дешевле, чем обойдется их производство у нас, наше благосостояние увеличится.

Иногда международную торговлю представляют как конкуренцию между странами. Однако по аналогии с внутренней торговлей ее следует рассматривать как форму сотрудничества. Торговля способствует процветанию людей и в продающей, и в покупающей стране. И нам следует помнить, что товары производятся отдельными людьми и предприятиями, а не государствами. Не “Япония” производит телевизоры, и не “Соединенные Штаты” производят самые популярные в мире развлечения. Отдельные люди, организованные в товарищества и корпорации в каждой стране, — вот кто занимается производством и обменом. В любом случае современная экономика настолько глобально интегрирована, что не совсем понятно даже, что такое “японская” или “голландская” компания. Если компания Ford Motor владеет контрольным пакетом компании Mazda, которая производит автомобили в Малайзии и продает их в Европе, какой “стране” начисляются очки на международном табло? Непосредственные выгоды получают инвесторы в Соединенных Штатах и Японии, рабочие в Малайзии и потребители в Европе; а в более широком смысле выгоды от международной торговли получают инвесторы, рабочие и потребители во всех этих регионах.

Выгода от международной торговли для потребителей ясна: они имеют возможность покупать товары, произведенные в других странах, если видят, что они лучше или дешевле. Но есть и другие выгоды. Во-первых, международная торговля делает возможным разделение труда в более широком масштабе, позволяя людям в каждой стране сосредоточиться на тех товарах, в производстве которых они имеют сравнительное преимущество. Как писал Мизес: “Жители Швейцарии предпочитают производить часы вместо того, чтобы выращивать пшеницу. Производство часов для них является наиболее дешевым способом приобретения зерна. С другой стороны, выращивание пшеницы является самым дешевым способом приобретения часов для канадских фермеров".

Огромное преимущество системы цен в том, что она дает нам критерий, по которому можно определить, какие товары каждому из нас следует производить. Производством чего мы должны заняться: кофе, кукурузы, радиоприемников, кинофильмов, токарных станков? Ответ: производить нужно то, что принесет наибольшую прибыль. Экономисту Майклу Боскину из Стэнфордского университета в бытность его председателем Совета экономических советников президента Джорджа Буша пришлось выслушать немало критики в свой адрес после того, как он высказал абсолютно верную мысль: доллар, заработанный на картофельных чипсах, стоит столько же, сколько и доллар, заработанный на компьютерных чипах, и совершенно не важно, что вы производите — чипсы или чипы. Такая технологически передовая страна, как США, будет производить множество высокотехнологичных продуктов, хотя часто здесь мы только проектируем товары — получая на этом наибольшую прибыль, — а сами микросхемы, телевизоры и т. п. производятся там, где ставки заработной платы ниже. По всей видимости, мы также имеем большое сравнительное преимущество в индустрии развлечений: кинофильмов, телевизионных программ, музыки, компьютерных игр и т. д. Кроме того, помимо высоких технологий, мы располагаем большим количеством плодородной земли и многочисленным отрядом умелых и трудолюбивых фермеров, поэтому многие виды сельскохозяйственной продукции мы тоже производим дешевле, чем кто-либо другой. Вопреки представлениям меркантилистов множество стран добились процветания благодаря экспорту главным образом относительно необработанных материалов, таких, как лес, мясо, зерно, шерсть и полезные ископаемые. Достаточно вспомнить Канаду, Соединенные Штаты, Австралию и Новую Зеландию. Другие добились процветания в качестве торговцев и производителей, несмотря на очевидную нехватку природных ресурсов. В качестве примера можно назвать Голландию, Швейцарию, Великобританию, Японию и Гонконг. Все дело в свободных рынках, а не в конкретных ресурсах или продуктах.

Запомните, не обязательно, чтобы все страны имели абсолютное преимущество в производстве чего-либо; всегда существуют товары, в производстве которых каждая страна имеет сравнительное преимущество. Даже если Лиз Клейборн лучшая машинистка в своей компании, она все равно будет разрабатывать модели одежды, а машинописью займется кто-то другой. Даже если американцы могут производить все мыслимые продукты дешевле, чем мексиканцы, все равно обе страны будут получать выгоду от торговли, поскольку мексиканские фирмы будут производить товары, которые они производят относительно более эффективно.

Международная торговля позволяет получать экономию на масштабе производства, которой нельзя было бы достичь на более мелких рынках отдельных стран. Это не столь важно для американских компаний, которые уже работают на самом крупном в мире рынке, но очень важно для компаний таких небольших стран, как Швейцария, Гонконг, Тайвань. Однако даже американские компании, особенно если они производят что-то для узкого рынка, могут сократить свои удельные издержки, продавая свои товары по всему миру.

Свободная международная торговля необходима для конкурентного пришпоривания местных компаний. Американские автомобили стали лучше, чем они были 20 лет назад, благодаря конкуренции со стороны японских и других зарубежных компаний. Как утверждает Бринк Линдси, специалист по торговому праву, иностранная конкуренция вынудила сталелитейные комбинаты заняться повышением эффективности, а “американские производители полупроводников, столкнувшись с ожесточенной конкуренцией японцев в области микросхем с большим объемом памяти, усовершенствовали производство и сконцентрировали ресурсы в сегменте рынка, где они занимают лидирующие позиции, — производстве логических микросхем, требующих передовых проектных разработок”.

Ограничивая международную торговлю под нажимом внутренних заинтересованных групп, государство препятствует рыночному процессу координации и распространения информации. Государство “защищает” некоторые отрасли и рабочие места, но наносит ущерб экономике в целом. Протекционизм не дает капиталу и рабочей силе перемещаться в отрасли, где они будут лучше удовлетворять потребительский спрос. Подобно трудосберегающим технологиям, импорт сокращает занятость в одной области экономики, позволяя рабочим переместиться на более производительные рабочие места.

В XIX веке экономист Генри Джордж указывал в своей книге “Покровительство отечественной промышленности или свобода торговли”, что во время войны страны стараются заблокировать внешнюю торговлю противника, что очень напоминает протекционизм: “Покровительственные тарифы в такой же мере суть проявление военной силы, как и блокирующие эскадры, и цель у них одна и та же — предотвратить торговлю. Разница между ними состоит в том, что блокирующие эскадры являются средством не допускать до торговли своих врагов, а покровительственные тарифы — средством не допускать до торговли свой собственный народ. Таким образом, покровительственная теория учит нас поступать с собой во время мира так, как поступают с нами враги во время войны”.

И наконец, великое достоинство международной торговли заключается в том, что она снижает вероятность войны. Либералы XIX века говорили: “Когда товары не могут пересечь границы, это делают армии”. Торговля заинтересовывает людей по обеим сторонам границы в мире и расширении международных контактов и понимания. Это не означает, что между странами, проводящими политику свободной торговли, война невозможна, однако коммерческие связи способствуют поддержанию мирных отношений.

Государство и производство

Итак, государство всевозможными способами вмешивается в сотрудничество и координацию, которые представляют собой рыночный процесс. Допустить вмешательство государства в работу рынка все равно что сунуть разводной ключ в сложный механизм. Это не приведет ни к чему, кроме снижения эффективности. К счастью, рыночный процесс больше напоминает компьютерную сеть, чем механическое устройство; инородное вторжение не приводит к его полной остановке: рыночный процесс прокладывает пути в обход области, разрушенной вмешательством государства. Эффективность снижается, но работа не прекращается. Большая экономика легко выдерживает отдельные вмешательства государства в рынок. Великий британский историк Томас Бабингтон Маколей писал: “Часто оказывается, что чрезмерные расходы, высокие налоги, абсурдные торговые ограничения, коррумпированные суды (и т. д.) не успевают разрушать капитал с такой же скоростью, с какой он создается усилиями частных граждан”.

Нам очень повезло, что рыночный процесс настолько жизнеспособен, что может продолжать развиваться и координировать производство, несмотря на все бремя налогов и государственного регулирования. Однако издержки все же имеются. Возьмем для примера хотя бы замедление роста выработки на одного работника в США (а соответственно и замедление экономического роста), случившееся в начале 1970-х годов главным образом по причине резкого повышения налогов и усиления государственного регулирования в 1960-1970-е годы: сегодня средний американец мог бы быть на 40 процентов богаче, если бы производительность продолжала повышаться теми же темпами, что и в течение предшествующих 25 лет. 40-процентное увеличение богатства и доходов, возможно, не произведет особого впечатления на преуспевающих людей (хотя я, безусловно, хотел бы видеть новые технологии и продукты, которые были бы частью этого увеличения), однако такой рост несомненно сделал бы жизнь малообеспеченных американцев заметно лучше.

Каждый новый налог, каждое новое предписание делают собственность чуть менее защищенной, чуть больше концентрируют власть, чуть снижают стимул создавать богатство и способность нашего общества адаптироваться к переменам. Как однажды выразился Адам Смит по другому поводу, “в стране полно всяких развалин”^[39], однако жизнеспособность гражданского общества не беспредельна.

Что видно и чего не видно

Все предложения по вмешательству государства в экономику подразумевают ловкость рук. Подобно фокуснику, политик, предлагающий налог, субсидию или программу, стремится, чтобы избиратели смотрели только на его правую руку и не замечали, что делает левая.

В середине XIX века Фредерик Бастиа написал блестящее эссе^[40], вдохновившее Генри Хэзлита написать бестселлер “Экономическая наука в одном уроке”. Как пишет Хэзлит: “Всю экономическую науку можно свести к единственному уроку…: искусство экономической науки — умение предвидеть не только краткосрочные, но и долгосрочные результаты применения любого закона или осуществления любого политики; оно состоит в определении последствий этой политики не для какой-то одной группы, а для всех” (курсив в оригинале. — Д. В.).

Бастиа и Хэзлит начали свои книги с рассказа о разбитом стекле. В небольшом городке подросток разбивает витрину магазина. Вначале все называют его вандалом. Но затем кто-то говорит, что, в конце концов, кто-то должен будет поставить новое стекло. Деньги, которые владелец магазина заплатит стекольщику, позволят последнему купить новый костюм. Затем портной сможет купить новый стол. По мере циркулирования денег все население городка сможет получить выгоду от вандализма мальчика. Видно деньги, циркулирующие из-за замены витрины; не видно того, на что пошли бы эти деньги, не разбей мальчик витрину. Владелец магазина мог либо добавить их к инвестиционному капиталу, чтобы позже наслаждаться более высоким уровнем жизни, либо потратить на потребление. Возможно, он купил бы новый костюм или новый стол. Город не стал богаче; сообщество было вынуждено потратить деньги на замену уже существовавшей витрины вместо создания нового богатства.

Абсурдность данного заблуждения, выраженного в такой простой форме, очевидна. Кто станет утверждать, что разбитая витрина могла принести пользу обществу? Однако, как отмечали Бастиа и Хэзлит, газеты ежедневно сообщают нам о примерах подобного заблуждения. Наиболее яркий из них — материалы, обязательно появляющиеся спустя два дня после стихийного бедствия. Да, ураган Эндрю был ужасен, рассуждают люди буквально через день, но подумайте, сколько будет создано рабочих мест в строительстве, чтобы заново построить разрушенные дома и заводы. Заголовок одной статьи во флоридской газете гласил: “Ураган Эндрю. Хорошие новости для экономики Южной Флориды”. Washington Post сообщала, что Япония думает о строительстве новой столицы на новом месте, чтобы перенести ее из Токио. В пользу этой идеи, наверное, можно найти веские аргументы, но не такой: “Сторонники проекта утверждают, что новая столица встряхнет вялую экономику Японии. Этот масштабный строительный проект создаст много рабочих мест и окажет влияние на всю экономику страны”. Безусловно окажет, однако в обоих случаях мы должны посмотреть на то, что не видно. Ураган разрушает реальное богатство общества — дома, заводы, церкви, оборудование. Капитал и труд, которые идут на их восстановление, не используются для создания дополнительного богатства. Что касается строительства новой столицы, то оно создаст столько же рабочих мест, сколько строительство пирамид; но если для строительства новой столицы нет достаточных причин, то капитал и труд будут отвлечены из сфер, где нашли бы более продуктивное применение.

К этому же классу заблуждений относится утверждение, что послевоенный рост в Западной Германии и Японии объясняется не тем, что в этих странах были более низкие налоги и более свободные рынки, чем у некоторых из стран-победительниц, а тем, что их промышленность была разрушена и они построили более современные заводы. Насколько мне известно, те, кто делает подобные заявления, никогда не предлагали бомбить, скажем, английские или французские заводы для стимулирования экономического роста во Франции и Великобритании.

Заблуждение в отношении разбитого окна имеет гораздо более широкое приложение:

• Каждый раз, собираясь строить стадион для команды высшей лиги, владельцы которой, как правило, являются миллиардерами, местные политики предлагают обложить жителей города дополнительным налогом; в правой руке они держат обещание, что повышение деловой активности с лихвой окупит потраченные деньги. Однако они не хотят, чтобы вы смотрели на содержимое левой руки — рабочие места и богатство, созданные за счет денег, которые люди потратят, если они не будут отняты посредством налога на строительство стадиона.

• Когда федеральное правительство предоставило корпорации Chrysler гарантии по кредиту в размере 1,5 млрд долларов, газеты писали, что эта мера была успешной, поскольку автомобильной компании удалось удержаться на рынке. Однако они не сообщили — и не могли сообщить о том, что не было видно: о домах, которые не были построены, о предприятиях, которые не были расширены, о кредитах, которые не смогли получить другие люди из-за того, что государство направило дефицитные сбережения в Chrysler.

• С начала Промышленной революции людей не перестает беспокоить, что автоматизация уничтожает рабочие места. В 1945 году первая леди Америки Элеонора Рузвельт писала: “Сегодня мы достигли момента, когда трудосберегающие технологии являются благом только в том случае, если они не лишают человека работы”. Однако в этом случае вряд ли можно было бы сэкономить труд. Гуннар Мюрдаль, который вообще-то получил Нобелевскую премию по экономике, писал в 1970 году в книге “Проблема мировой бедности”, что в слаборазвитых странах не следует внедрять трудосберегающие технологии, поскольку это “сократит спрос на рабочую силу”. Безусловно, автоматизация сокращает спрос на определенный вид труда, но она высвобождает труд, который может использоваться где-то еще. Чем меньше ресурсов используется для производства товаров, тем больше товаров производится: больше одежды, больше домов, больше прививок, спасающих детские жизни, больше продуктов питания для людей, страдающих от недоедания, больше водоочистительных станций для борьбы с холерой и дизентерией.

Любой план по созданию рабочих мест, предусматривающий увеличение государственных расходов, означает, что для финансирования проекта с людей будут взимать дополнительные налоги. Таким образом, деньги, потраченные государством, не будут потрачены заработавшими их людьми на проекты, которые выбрали бы они сами. Телекомпании могут посылать репортеров снимать людей, получивших рабочие места или услуги в результате реализации государственной программы; однако они не смогут найти людей, которые не получили работу из-за того, что для оплаты этой видимой государственной программы у каждого члена общества было отнято немного денег.

Капитализм и свобода

В своей новаторской статье “Использование знания в обществе” Фридрих Хайек писал:

Мы часто не замечаем работу [механизма цен]. Я убежден, что, если бы он был создан по сознательно выработанному человеком проекту и если бы люди, ведомые изменениями цен, поняли, что значение их решений выходит далеко за пределы их непосредственных целей, такой механизм был бы провозглашен одним из величайших триумфов человеческого разума.

Однако, как я подчеркиваю на протяжении всей этой книги, великие спонтанные институты общества — право, язык и рынки — никем не проектировались. Мы все непреднамеренно заставляем их работать, и мы действительно не замечаем их. Это прекрасно. В конце концов они действительно спонтанно эволюционируют. Нам просто нужно позволить рыночному процессу продолжать творить свою магию и не дать государству грубым вмешательством оборвать ее.

Глава 9. Природа большого правительства

В свободном обществе правительство играет важную роль. Оно должно защищать наши права, создавая общество, в котором люди могут жить и работать, не опасаясь убийства, грабежа, краж или вторжения извне. По меркам большинства известных истории правительств это крайне скромная роль. Именно поэтому Американская революция имела столь революционные последствия. Декларация независимости провозгласила: “Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства”. Не для того, “чтобы сделать людей нравственными”. Не для того, “чтобы содействовать экономическому росту”. Не для того, “чтобы обеспечить всем достойный уровень жизни”. Всего лишь простая революционная идея, что роль правительства ограничена обеспечением наших прав.

Однако только представьте себе, насколько выросло бы наше благосостояние, если б правительство хорошо справлялось с этой простой ограниченной задачей. К сожалению, большинство правительств не соответствует идеалу Томаса Джефферсона в двух отношениях. Во-первых, они плохо выполняют свои обязанности по быстрой и неотвратимой поимке и наказанию тех, кто нарушает наши права. Во-вторых, они стараются усилить себя, сосредоточивая в своих руках все больше власти, вторгаясь во все большее число сфер нашей жизни, требуя все больше наших денег и лишая нас наших свобод.

Революционность Американской революции выражалась в том, что она стремилась с самого начала, с чистого листа создать национальное правительство, функции которого ограничивались бы почти исключительно защитой прав личности. Идея ограничения правительства на протяжении Средневековья вызревала в Англии и других европейских странах. Города писали свои собственные конституционные хартии, а представительные собрания с помощью таких документов, как английская Великая хартия вольностей и венгерская Золотая булла, пытались поставить под контроль королей. Многие американские колонисты — и некоторые из их британских сторонников, такие, как Эдмунд Бёрк, — видели в революции востребование обратно своих прав как англичан. Однако возвышенные слова Декларации и строгие положения Конституции пошли дальше, чем любые предыдущие попытки декларировать естественные права на жизнь, свободу и собственность, и делегировали новому правительству только полномочия, необходимые для защиты этих прав.

Здесь мы должны обозначить различие между понятиями “правительство” и “государство”. Эти два термина иногда используются как синонимы, особенно в американском варианте английского языка, однако в действительности они означают два очень важных, но легко смешиваемых типа институтов. Правительство — это согласительная организация, с помощью которой мы улаживаем споры, защищаем наши права и удовлетворяем определенные совместные потребности. Ассоциация кондоминиумов, например, имеет правительство, которое улаживает споры между владельцами жилья, регламентирует эксплуатацию мест общего пользования в здании, защищает жильцов от незваных гостей и обеспечивает удовлетворение других совместных потребностей. Понятно, почему люди стремятся иметь правительство в этом смысле. В каждом таком случае жильцы соглашаются с условиями правительства (его конституцией, хартией или уставом) и дают свое согласие на то, чтобы оно ими управляло. А государство — это принуждающая организация, претендующая на монопольное право или пользующаяся предоставленным ей таковым правом на применение физической силы в пределах определенной географической территории и осуществляющая власть над своими подданными. Смелость и гениальность основателей Америки состояла именно в том, что они попытались создать правительство, которое не было бы государством.

Исторически происхождение государства связано с завоеванием и экономической эксплуатацией. Социолог Франц Оппенгеймер указал, что существует два основных способа получить средства удовлетворения наших человеческих потребностей: “Это труд и грабеж, собственный труд человека и насильственное присвоение труда других”. Он называл труд и свободный обмен “экономическими средствами” приобретения богатства, а присвоение труда других — “политическими средствами”.

С помощью этих исходных понятий, писал Оппенгеймер, мы можем выявить причины появления государства. Бандитизм, грабеж и мошенничество — самые обычные способы, посредством которых люди пытаются насильно присвоить то, что произвели другие. Однако насколько эффективнее организовать и упорядочить грабеж! Согласно Оппенгеймеру, “государство — это организация политических средств”. Государства возникали, когда одна группа покоряла другую и начинала править ею. Ограбив побежденных, победители не двигались дальше, а селились в этом месте и переключались с грабежа на налоги. Такое упорядочение имело определенные преимущества для завоеванного общества, чем и объясняется живучесть этого симбиоза: вместо того чтобы засевать поля и строить дома, а затем подвергаться непредсказуемым грабежам мародеров, мирные и производительные люди могли предпочесть принудительно отдавать, скажем, четверть урожая правителям и знать наверняка, что грабеж на этом закончится и их защитят от набегов.

Такое понимание фундаментального различия между обществом и государством, между людьми и правителями, имеет глубокие корни в западной цивилизации, восходящие к предупреждению Самуила, обращенному к народу Израиля, что царь “возьмет и сыновей ваших, и дочерей ваших, и поля ваши”, и к христианской идее, что государство зачато в грехе. Левеллеры, великие борцы за свободу в Англии времен Карла I и Кромвеля, понимали, что причины появления английского государства лежали в завоевании Англии норманами, навязавшими свободным англичанам норманское иго. Столетие спустя, пытаясь подорвать легитимность британской монархии, Томас Пейн указывал: “Французский ублюдок, высадившийся во главе вооруженных бандитов и воцарившийся в Англии вопреки согласию ее жителей, является, скажем прямо, премерзким и подлым пращуром”^[41].

В статье 1925 года “Еще раз о том же самом” журналист Г. Л. Менкен согласился с подобным взглядом:

Простому человеку… кристально ясно, что государство — это нечто лежащее вне его и вне большей части окружающих его людей, что оно является самостоятельной, независимой и враждебной силой, контролируемой им лишь отчасти, которая способна причинить ему большой вред… [Государство] понимается не как комитет граждан, избранных выполнять общее дело всего населения, но как самостоятельная и автономная корпорация, занимающаяся в основном эксплуатацией населения ради выгоды ее членов… Когда грабят гражданина — достойного человека лишают плодов его труда и сбережений; когда грабят государство, самое худшее, что может произойти, — у некоторых мерзавцев и тунеядцев будет меньше возможностей играть с чужими деньгами.

Демократическое государство

В США на это обычно отвечают, что, возможно, в древности или даже в странах, из которых бежали наши предки, все именно так и было, но в демократической стране “государство — это мы”. Отцы-основатели Америки надеялись, что в условиях демократической — или, как они говорили, республиканской — формы государства права людей не будут нарушаться и ничто не будет делаться вопреки их интересам. Грустная реальность состоит в том, что мы все не можем быть государством. Большинство из нас слишком занято работой, созданием богатства, заботой о своих семьях, чтобы следить за тем, что делают правители. Какой нормальный, занимающийся производительным трудом человек может прочитать хоть один из 1000-страничных ежегодно принимаемых Конгрессом бюджетных законопроектов, чтобы узнать, что же в нем действительно написано? Ни один американец из ста не знает, сколько он на самом деле платит налогов, потому что политики всячески пытаются замаскировать способы их взимания.

Да, у нас есть полномочия каждые четыре года или около того увольнять одних пройдох и ставить на их место новых. Однако многое понижает ценность этой власти:

• Предлагаемые в избирательном бюллетене варианты мало чем отличаются друг от друга. Выбор между Клинтоном и Бушем или Клинтоном и Доулом, прямо скажем, не вдохновляет. Даже считающийся революционным Конгресс 1994 года лишь чуть-чуть замедлил темпы расширения федерального правительства.

• Мы должны заключать пакетную сделку. Детское шоу Улица Сезам недавно доходчиво продемонстрировало, что это означает. Располагая тремя долларами, которые они могут потратить на цветные карандаши или сок, Маппеты и их друзья постигают премудрости избирательного процесса.

Росита: Вы считаете людей, которым нужны цветные карандаши. Затем вы считаете людей, которым нужен сок. Если большее число людей хочет сока, то все получат сок. Если больше людей хочет цветные карандаши, то все получат цветные карандаши.

Тепли: Бред какой-то, но может и сработать!

Однако почему бы не разрешить каждому ребенку покупать то, что хочет именно он? Зачем для принятия такого решения нужна демократия? Какие-то общественные блага могут существовать, однако сок и цветные карандаши к ним не относятся. В реальном мире один кандидат предлагает более высокие налоги, легализацию абортов и прекращение войны во Вьетнаме; другой обещает сбалансированный бюджет, молитву в школе и эскалацию войны. А что, если вы хотите сбалансированный бюджет и уход из Вьетнама? На рынке у вас масса альтернатив; в политической жизни вы вынуждены выбирать из искусственно ограниченного числа вариантов.

• Поведение людей характеризуется “рациональным незнанием”, как называют этот феномен экономисты. Мы тратим свое время только на изучение того, что можем каким-то образом изменить, а на политику в действительности мы никак повлиять не можем. Вот почему более половины американцев не в состоянии назвать имени ни одного сенатора. (Я уверен, что читатели этой книги могут, но 54 процента американцев, опрошенных Washington Post, не смогли.) А почему большинство из нас не имеют ни малейшего представления, какая часть нашего федерального бюджета идет на программу “Медикэр”, иностранную помощь и любую другую программу? Как сказал бизнесмен из Алабамы: “Политика меня не интересует. Я за ней не слежу… Мне нужно зарабатывать на жизнь”. Элен Гудмен, впечатлительный либеральный обозреватель, ратующая за хорошее правительство, жалуется, что ее друг потратил несколько месяцев на изучение новых машин, а она сама дотошно изучала содержание сахара, клетчатки и жира в различных зерновых хлопьях и цены на них. “Стал бы мой друг, собиравшийся покупать машину, тратить часы, проведенные за сравнением систем впрыска топлива, на сравнение национальных планов пособий по болезни? — спрашивает Гудмен. — Возможно, нет. Стала бы я посвящать время, потраченное мной на изучение зерновых хлопьев, на изучение влияния парникового эффекта на зерновые культуры? Возможно, нет”. Конечно, нет — зачем им это? Гудмен и ее друг в награду за свои усилия получат нужные им автомобили и хлопья, но какой толк в изучении национальных планов пособий по болезни? Предположим, после долгого изучения медицинских, экономических и бюрократических вопросов ее друг остановил свой выбор на каком-то конкретном плане пособий по болезни. Теперь ему необходимо изучить программы кандидатов в президенты, которые, как выяснится в итоге, содержат лишь смутные указания на то, какой план пособий по болезни они собираются вводить. В конце концов, после тщательных изысканий, наш хорошо информированный избиратель выбирает кандидата. К сожалению, нашему избирателю не нравится позиция этого кандидата по всем остальным вопросам — проблема пакетной сделки, — однако он решает голосовать на основе отношения к здравоохранению. Его шансы повлиять на результат президентских выборов — 1 к 100 миллионам, после чего, если его кандидат победит, он столкнется с Конгрессом, имеющим совсем другое мнение по этим вопросам, и в любом случае окажется, что его кандидат вообще лицемерил. Инстинктивно понимая все это, большинство избирателей не тратят много времени на изучение государственной политики. Однако дайте тому же самому человеку три плана медицинского страхования, из которых он сам может выбирать, и есть шанс, что он потратит-таки какое-то время на их изучение.

• Наконец, как отмечалось выше, высока вероятность, что кандидаты в любом случае обманывают себя или избирателей. Можно утверждать, что с 1968 года на всех президентских выборах американский народ пытался голосовать за уменьшение правительства, однако за этот период федеральный бюджет увеличился со 178 млрд долларов до 1,6 трлн долларов. В ходе президентских выборов 1988 года Джордж Буш сделал одно обещание, на которое все избиратели обратили внимание: “Читайте по моим губам: никаких новых налогов”. А потом он их поднял. Если государство — это мы, почему оно проводит политику, против которой мы протестуем: от организации перевозки школьников и войны во Вьетнаме до огромного дефицита бюджета, более высоких, чем одобрил бы любой американец, ставок налогов и войны в Боснии?

Нет, фундаментальное различие между правителями и теми, кем правят, существует даже при демократии. Марк Твен как-то заметил: “Наверное, с цифрами и фактами в руках можно показать, что единственный специфически американский преступный класс — это Конгресс”. Разумеется, наши конгрессмены не хуже своих коллег в других странах.

Одно из наиболее очаровательных и честных определений, данных когда-либо политике, содержалось в письме лорда Болинброка, лидера английских тори в XVIII веке:

Боюсь, мы пришли в зал заседаний с теми же намерениями, что и все остальные партии; что главный мотив наших действий — взять правительство страны в свои руки; что главные наши убеждения — сохранение этой власти, больше рабочих мест для нас и более широкие возможности для вознаграждения тех, кто помогал нам победить, и наказания тех, кто был к нам в оппозиции.

Либертарианцы признают, что власть портит тех, кто ее получает. Сколько политиков, какими бы добрыми ни были их намерения, могут избежать злоупотребления значительной властью современного экспансионистского правительства! Только взгляните на постоянные усилия сенатора Роберта Бёрда перевести весь фонд заработной платы федеральных служащих в Западную Виргинию^[42] или на факт совпадения многолетних щедрых пожертвований в избирательный фонд сенатора Боба Доула от Archer Daniels-Midland Corporation и его борьбы за крупные федеральные субсидии для ADM. Или обратите внимание, как перекликается с письмом Болинброка записка президентского советника, составленная после получения инструкций от Хиллари Клинтон об увольнении служащих из Транспортного отдела Белого дома: “Нам нужно убрать этих людей. Нужно привести сюда наших людей. Нам нужны места”.

Особенно поразительной иллюстрацией того, что можно назвать законом Болинброка, является история губернатора штат Мэриленд Пэриса Гленденинга. Будучи избранным в 1994 году, Гленденинг казался чистым, честным, умеренным, технократически настроенным бывшим профессором. Конечно, от него можно было ожидать создания в Мэриленде большого правительства, но по крайней мере представлялось, что это будет чистое правительство. И что он сделал, когда вступил в должность? Вот как Washington Post описывала его первый бюджет: “В качестве первого крупного шага в роли губернатора Мэриленда Пэрис Гленденинг представил свой бюджет, который бессовестно направлял большую часть расходов в три области, которые голосовали за него лучше всего: округа Монтгомери и Принц Джордж и город Балтимор”. Привет от лорда Болинброка. Через несколько дней выяснилось, что Гленденинг и его главный помощник получают десятки тысяч долларов в виде досрочных пенсионных выплат от округа Принц Джордж, которым Гленденинг руководил до своего избрания губернатором, благодаря творческому истолкованию законодательства о социальном страховании, предоставляющего право получения досрочных пенсионных пособий государственным служащим, “вынужденно оставивших” занимаемую должность. Гленденинг решил, что его уход был “вынужденным”, поскольку избираться главой округа можно два срока подряд. Кроме того, он “потребовал” отставки своих главных помощников за месяц до оставления своей должности в округе, что также сделало их жертвами “вынужденного ухода”, после чего, уже занимая губернаторскую резиденцию, назначил своими главными помощниками.

Подобно кролику из рекламы батареек Energizer, денежный поезд Гленденинга двигался все дальше и дальше. В мае 1995 года губернатор попросил законодательное собрание штата выделить 1,5 млн долларов налогоплательщиков на спасение переживавшей трудности высокотехнологичной фирмы из округа Принц Джордж, возглавлявшуюся одним из его политических приверженцев. Затем, в августе, Фрэнк Стегман, министр по труду, лицензированию и регулированию в правительстве штата, принял на работу в свое ведомство жену Теодора Кнаппа, главы кадрового департамента штата, коллеги Стегмана по правительству округа Принц Джордж. Не будучи человеком неблагодарным, Кнапп отплатил ответной услугой, порекомендовав увеличить на 10 000 долларов скудное жалованье Стегмана, составлявшее 100 542 доллара. Если так поступают политики, производящие впечатление честных людей, то представьте, на что способны остальные.

Почему государство становится слишком большим

Томас Джефферсон писал: “Если пустить дело на самотек, то свобода будет сокращаться, а государство расширяться”. Двести лет спустя Джеймс Бьюкенен получил Нобелевскую премию по экономике за многолетние научные исследования, подтверждающие мысли Джефферсона. Совместно с Гордоном Таллоком Бьюкенен разработал основы теории общественного выбора. В ее основе лежит фундаментальное положение: подобно всем остальным людям, чиновники и политики действуют, исходя из личных интересов. Однако множество ученых верили и верят в обратное, и именно поэтому в учебниках пишут, что люди, работающие в частном секторе экономики, эгоистичны, а государство действует в общественных интересах. Заметили небольшую подмену в последнем предложении? Я сказал “люди, работающие в частном секторе экономики”, а затем “государство действует”. Переключение с индивидуального на коллективное создает путаницу. Поскольку на самом деле государство не действует. Действуют определенные люди, олицетворяющие государство. Почему парень, после окончания колледжа устроившийся работать в Microsoft, должен вести себя эгоистично, а его бывший сосед по общежитию, работающий в Министерстве жилищного строительства и городского развития, вдруг должен проникнуться альтруизмом и действовать в интересах общества?

И оказывается, что простое экономическое допущение, что политики и чиновники действуют так же, как все остальные, а именно в своих собственных интересах, имеет огромную объясняющую силу. Модель общественного выбора гораздо лучше объясняет распределение голосов избирателей, лоббистские усилия, дефицитное бюджетное финансирование, коррупцию, экспансию правительства и сопротивление лоббистов и членов Конгресса ограничению сроков пребывания в должности, чем упрощенная модель из книг по гражданскому праву, исходящая из того, что государственные чиновники действуют в общественных интересах. Кроме того, модель общественного выбора объясняет, почему эгоистичное поведение имеет положительные результаты в условиях конкурентного рынка, но приносит такой вред в политическом процессе.

Разумеется, политики и чиновники действуют в своих собственных интересах. Одна из ключевых концепций теории общественного выбора — сконцентрированные выгоды и рассеянные издержки. Это означает, что выгоды всякой государственной программы достаются немногим, тогда как издержки распределены среди множества людей. Возьмем в качестве примера субсидии для производства этанола, получаемые компанией ADM. Если по этой программе ADM получает 200 млн долларов в год, значит, каждому американцу это обходится примерно в 1 доллар. Вы об этом знали? Скорее всего, нет. Теперь знаете. И что вы сделаете, будете писать вашему конгрессмену и жаловаться? Скорее всего, нет. Полетите в Вашингтон, пригласите вашего сенатора на обед, пожертвуете в его политический фонд 1000 долларов и попросите не голосовать за этаноловую субсидию? Разумеется, нет. Однако будьте уверены, председатель правления ADM Дуэйн Андреас делает все это и многое сверх того. Подумайте, сколько бы вы потратили, чтобы получить от федерального правительства субсидию в размере 200 млн долларов? Уверен, что, если бы понадобилось, не пожалели бы и 199 млн долларов. Итак, кого же будут слушать члены Конгресса? Средних американцев, которые не знают, что каждый из них платит доллар Дуэйну Андреасу? Или Андреаса, который составляет список и дважды проверяет его, чтобы увидеть, кто голосует за его субсидию?

Конечно, если 6 дело было только в этаноле, проблема не стоила бы выеденного яйца. Но ведь по такому принципу устроено большинство федеральных программ. Возьмите хотя бы программу помощи фермерам: несколько миллиардов долларов для субсидируемых фермеров, составляющих около 1 процента населения США; несколько долларов в год с каждого налогоплательщика. Эта программа устроена еще более хитро. Многие связанные с ней издержки спрятаны в растущие цены на продовольствие, поэтому потребители финансируют ее, не подозревая об этом.

Каждый год в Вашингтоне тратятся миллиарды долларов, чтобы получить кусочек от триллионов долларов налогоплательщиков, ежегодно расходуемых Конгрессом. Посмотрите на эту рекламу из Washington Post:

Инфраструктура… новое модное словечко вашингтонского жаргона, означает:

A. Рассыпающееся материальное богатство Америки? Для ремонта автострад, мостов, канализации и т. д. требуется 3 трлн долларов.

B. Миллиарды федеральных долларов на восстановление? Налог на бензин 5 центов с галлона — это только начало.

C. Ваш путеводитель по выделению государственного финансирования на инфраструктуру — куда деньги идут и как получить вашу долю — в кратком, выходящем два раза в неделю информационном бюллетене?

ОТВЕТ: Все вышеперечисленное. Подпишитесь сегодня. Бесчисленное множество таких бюллетеней информируют заинтересованных лиц, какие деньги государство раздает и как получить к ним доступ.

В 1987 году рекламное объявление в газете Herald, выходящей в городе Дюранго, штат Колорадо, расхваливая проект по строительству плотины Animas-la Plata и орошению, продемонстрировало публике обычно скрытые расчеты тех, кто пытается получить доступ к федеральным долларам: “Почему нам следует поддерживать проект Animas-La Plata: потому что не нам платить по векселям! Мы получим воду. Мы получим водохранилище. А счет получат другие”.

Экономисты называют этот процесс погоней за рентой или погоней за трансфертом. Это еще одна иллюстрация предложенного Оппенгеймером разделения экономических и политических средств. Одни люди и предприятия создают богатство. Они производят пищу или создают вещи, которые люди хотят покупать, или предоставляют полезные услуги. Другие находят, что легче поехать в Вашингтон, столицу штата или в здание мэрии и получить субсидию, таможенную пошлину, квоту или ограничение для своих конкурентов. Это примеры политических средств приобретения богатства, и, к сожалению, они растут быстрее, чем экономические.

Конечно, в современном мире, когда государство раздает триллионы долларов, как Санта Клаус, становится все труднее отделить производителей от искателей трансфертов, хищников от жертв. Государство пытается сбить нас с толку, как сдающий в трехкарточном монте, пытаясь как можно незаметнее забрать наши деньги, а затем частично отдать нам обратно с пышными церемониями. В результате все мы жалуемся на налоги, но потом требуем программу бесплатной медицинской помощи “Медикэр”, дотируемый общественный транспорт, фермерские программы, бесплатные национальные парки и т. д. и т. п. Еще в XIX веке Фредерик Бастиа провидчески заметил: “Государство — это громадная фикция, посредством которой все стараются жить за счет всех”. В целом мы все проигрываем, однако трудно определить, кто в конкретных обстоятельствах только проигрывает, а кто только выигрывает.

В книге “Демосклероз” журналист Джонатан Раух описывает процесс погони за трансфертом:

В Америке только несколько классов людей могут забрать ваши деньги, если вы не в состоянии от них отбиться. Первый — это класс преступников. Те, кто забирается в вашу машину или грабит ваш дом (или пробивает отверстия в его крыше), — это участники паразитической экономики в классическом смысле: они присваивают ваше богатство, если вы не даете им должного отпора. Такие люди стоят обществу дорого, и в эту цену входит не только то, что они забирают, но и высокая стоимость защиты от них. Они заставляют нас покупать замки, сигнализации, железные ворота, страховку, нанимать охранников, полицейских и т. д…

Однако не только уголовники играют в распределительные игры. Легальная, некриминальная погоня за трансфертами, бесспорно, возможна — при одном условии. Здесь необходима помощь закона. Нужно убедить политиков или суды вмешаться от вашего имени.

Поэтому, продолжает он, все группы общества ищут подходы к государству, чтобы оно либо помогло им, либо наказало их конкурентов: коммерческие компании стремятся получить таможенные пошлины или добиться небольших изменений в государственном регулировании, которые наносят больше вреда их конкурентам, чем им самим, профсоюзы просят ввести законы о минимальной заработной плате (что делает найм высокооплачиваемых квалифицированных работников более экономичным, чем найм менее производительного низкоквалифицированного персонала), почтовые работники убеждают Конгресс запретить частную конкуренцию. А поскольку выгоден каждый такой нормативный акт всего нескольким людям, в то время как расходы распределяются среди множества потребителей или налогоплательщиков, немногие получают прибыль за счет многих и вознаграждают помогающих им политиков.

Еще одна причина роста государства — это то, что Милтон и Роуз Фридмены назвали “тиранией статус-кво”. Когда предлагается новая государственная программа, она подвергается горячим обсуждениям. (По крайней мере если мы говорим о таких крупных программах, как фермерские субсидии или “Медикэр”. Множество более мелких программ просачиваются в бюджет после краткого обсуждения или вообще без оного, но некоторые из них через несколько лет становятся достаточно большими.) Однако, как только программа принята, споры о ней практически прекращаются. В дальнейшем Конгресс просто ежегодно рассматривает, насколько увеличить бюджет. Споров, должна ли программа существовать, больше не ведется. На решение этой проблемы направлены такие реформы, как бюджетирование с нулевой базой^[43] и законы “заходящего солнца”^[44], но особых результатов они не принесли. Когда в 1979 году федеральное правительство решило упразднить Управление гражданского воздухоплавания, оно обнаружило, что процедура упразднения правительственного учреждения нигде не прописана — такого просто никогда не случалось. Даже инициированный самим президентом Клинтоном Доклад о национальной эффективности — хваленый проект по “пере-изобретению правительства” — констатировал, что “федеральное правительство не способно отказаться от старого и отжившего. Оно знает, как добавить, но не знает, как вычесть”. Вы можете долго копаться в бюджете Клинтона и не найти ни одного предложения закрыть какую-либо программу.

Важный элемент тирании статус-кво — то, что вашингтонцы называют железным треугольником, защищающим каждый орган или программу. Железный треугольник состоит из комитета или подкомитета Конгресса, осуществляющего надзор за исполнением программы, чиновников, занимающихся ее непосредственным выполнением, и заинтересованных групп, получающих от нее выгоду. Эти группы соединены вращающейся дверью: работник аппарата Конгресса разрабатывает регулирующее мероприятие, затем переходит на работу в исполнительную власть и там занимается его осуществлением потом уходит в частный сектор и зашибает большие деньги на лоббировании среди своих бывших коллег от имени заинтересованной в регулировании группы. Бывают случаи, когда корпоративный лоббист ради создания нового регулирующего органа делает взнос в избирательный фонд конгрессменов, после чего получает пост в руководстве этого органа, поскольку кто еще так же хорошо понимает данную проблему?

Если чиновники и политики, подобно всем прочим людям, в своей деятельности преследуют личные интересы, как они будут действовать в правительстве? Нет, безусловно, иногда они и впрямь будут стараться служить интересам общества. Большинство людей верят в стремление делать добрые дела. Вот только стимулы в правительстве не добрые. Чтобы заработать деньги в частном секторе экономики, вы должны предлагать людям то, что они хотели бы иметь. Если вы это делаете, вы привлечете клиентов; если не делаете, то вылетите из бизнеса, лишитесь работы или потеряете инвестиции. Именно это и заставляет коммерческие компании быть активными, искать способы угодить клиентам. Но у чиновников нет клиентов. Они не зарабатывают больше денег оттого, что удовлетворят больше клиентов. Чиновники концентрируют деньги и власть посредством укрупнения ведомств. Что “максимизируют” чиновники? Чиновников! Таким образом, их стимул — искать способы принять в штат как можно больше людей, расширить их власть и потратить больше долларов налогоплательщиков. Найдите новую проблему, над которой могло бы работать ваше ведомство, и Конгресс, возможно, выделит вам дополнительный миллиард, введет должность очередного заместителя и создаст в вашем ведомстве еще одно управление. Даже если вы не сумеете обнаружить новой проблемы, не беда — просто объявите, что проблема, вверенная вашим заботам, становится гораздо серьезнее, и есть надежда, что вы получите больше денег и власти. Но если вы решите проблему, например дети станут набирать при тестировании большее число баллов или все получатели пособий устроятся на работу, то Конгресс или законодательный орган вашего штата, пожалуй, сочтет, что вы не нуждаетесь в дополнительном финансировании. (Более того, они могут даже принять решение об упразднении вашего ведомства, хотя это, скорее всего, пустая угроза.) Какая восхитительная система стимулирования! Сколько проблем будет решено, если система стимулирования наказывает за решение проблемы?

Выход на первый взгляд лежит на поверхности — изменить систему стимулирования. Однако это проще сказать, чем сделать. У государства нет клиентов, которые могут выбирать — пользоваться его продукцией или попробовать продукцию конкурента, поэтому трудно решить, когда государство выполняет работу хорошо. Если от года к году количество отправляемых писем растет, значит ли это, что Почтовая служба США хорошо обслуживает своих клиентов? Не обязательно, поскольку ее клиенты — пленники. Желая послать письмо, они вынуждены делать это через Почтовую службу (если они не готовы платить минимум в 10 раз больше за срочную доставку). До тех пор пока какое-либо учреждение получает деньги за счет принуждения, получая законодательно установленные платежи, затруднительно, если вообще возможно, оценить его успехи на ниве обслуживания клиентов. Между тем заинтересованные группы в рамках этой системы — политики, чиновники, профсоюзы — борются за добычу и сопротивляются любым попыткам оценить их продуктивность и эффективность.

Чтобы удостовериться в эгоистичной природе людей, составляющих государство, достаточно просто заглянуть в любую ежедневную газету. Сравните, насколько пенсионная система федеральных государственных служащих лучше, чем система социального обеспечения. Посмотрите на двухмиллионные пенсии, которые будут накоплены уходящими на покой членами Конгресса. Заметьте, что, когда Конгресс и президент временно приостанавливают деятельность федерального правительства, они продолжают получать свое жалованье, тогда как рядовые сотрудники должны ждать.

Политолог Джеймс Пейн изучил материалы четырнадцати разных бюджетных слушаний, заседаний комитетов, где члены Конгресса решали, какие программы финансировать и в каких размерах. Он обнаружил, что из 1060 выступавших 1014 высказались за предлагаемые расходы и только 7 были против (остальные не имели твердой позиции “за” или “против”). Другими словами, только в половине слушаний хотя бы один выступающий высказался против программы. Сотрудники аппарата Конгресса подтверждают, что то же самое верно и в отношении офиса любого конгрессмена: соотношение числа людей, приходящих попросить конгрессменов потратить деньги, к числу тех, кто возражал против какой-то конкретной программы, было “несколько тысяч к одному”.

Как бы отрицательно ни относился к конкретной программе государственных расходов новый член законодательного органа, постоянные, изо дня в день, из года в год, просьбы выделить деньги делают свое дело. Он все чаще будет говорить: “Нам следует сокращать расходы, однако данная программа необходима”. Исследования действительно показывают, что чем дольше человек является членом Конгресса, тем значительнее государственные расходы, за которые он голосует. Вот почему Пейн говорит, что Вашингтон пропитан Культурой государственных расходов, где требуются почти сверхчеловеческие усилия, чтобы помнить о благе общества и голосовать против программ, которые будут выгодны конкретному человеку, посетившему ваш офис или дававшему показания перед вашим комитетом.

Примерно сто лет назад группа блестящих итальянских ученых взялась за изучение природы государства и его финансов. Один из них, Амилькаре Пувиани, попытался ответить на такой вопрос: если бы государство захотело выжать из населения максимальное количество денег, как бы оно действовало? Он выделил 11 стратегий, которые правительство могло бы взять на вооружение. Они заслуживают того, чтобы их рассмотреть.

1. Использование косвенных, а не прямых налогов, чтобы налог скрывался в цене товаров.

2. Инфляция, посредством которой государство сокращает ценность денег всех других экономических субъектов.

3. Заимствования, чтобы отсрочить необходимое налогообложение.

4. Налоги на дарение и предметы роскоши, когда налог сопровождает получение или покупку чего-то особенного, что снижает неприятность налога.

5. “Временные” налоги, которые впоследствии не отменяются, хотя критическая ситуация проходит.

6. Налоги, паразитирующие на социальном конфликте: обложение большими налогами непопулярных групп (состоятельных людей, курильщиков или тех, кто получает случайные прибыли).

7. Жупел угрозы социальной катастрофы или прекращения предоставления услуги, в настоящий момент составляющей государственную монополию.

8. Увеличение общего налогового бремени относительно небольшими приращениями (налог с продаж или налог, взимаемый путем вычетов из дохода в момент его получения) вместо единовременной суммы, выплачиваемой раз в год.

9. Налоги, точный размер которых нельзя предсказать заранее, т. е. удерживание налогоплательщика в неведении о том, сколько он платит.

10. Чрезвычайно сложная структура бюджета, чтобы общество не могло разобраться в бюджетном процессе.

11. Использование агрегированных категорий государственных расходов, таких, как “образование” или “оборона”, чтобы непосвященным было трудно оценить отдельные статьи бюджета.

Вам этот список ничего не напоминает? Американское государство использует все перечисленные стратегии; то же самое происходит и в большинстве других стран. Циничный наблюдатель мог бы сказать, что государство действительно пытается выкачать из налогоплательщиков максимальное количество денег, вместо того чтобы, к примеру, собирать ровно столько, сколько требуется для выполнения надлежащих функций. Все это способствует разрастанию врожденного инстинкта государства: оно берет на себя больше задач, захватывает больше власти, вытягивает больше денег из граждан. Видимо, Джефферсон был прав: “Если пустить дело на самотек, то свобода будет сокращаться, а государство расширяться”.

Большое правительство и придворные интеллектуалы

Конечно, власть государства всегда основывалась не только на законах и способности силой обеспечить их исполнение. Гораздо эффективнее убедить людей добровольно признать правителей, чем принуждать силой. Правители всегда использовали жрецов, магов и интеллектуалов, чтобы добиваться согласия подданных. В древности жрецы убеждали народ, что царь сам является божеством; еще во времена Второй мировой войны японцы верили, что их император — прямой потомок Солнца.

Правители часто давали деньги и привилегии интеллектуалам, содействовавшим их владычеству. Иногда такие придворные интеллектуалы действительно жили при дворе, пользуясь роскошью, недоступной простым людям. Другие назначались на высокие должности, устраивались в государственных университетах или финансировались Национальным фондом гуманитарных наук.

В эпоху Просвещения правящие классы поняли, что ссылки на божественное происхождение власти уже недостаточно для поддержания лояльности народа. С тех пор они пытаются заключить союз со светскими интеллектуалами от художников и сценаристов до историков, социологов, градостроителей, экономистов и технократов. Порой интеллектуалов приходилось уговаривать; иногда они сами стремились прославлять государство, как профессора Берлинского университета в XIX веке, провозгласившие себя “интеллектуальными телохранителями династии Гогенцоллернов” (правителей Пруссии).

В современной Америке на протяжении жизни по крайней мере двух поколений большинство интеллектуалов твердят простому народу о необходимости расширить сферу деятельности государства: чтобы справиться со сложностью современной жизни, чтобы помочь бедным, чтобы стабилизировать деловой цикл, чтобы ускорить экономический рост, чтобы искоренить расовую дискриминацию, чтобы защитить окружающую среду, чтобы создать систему общественного транспорта, а также для множества других целей. По случайному совпадению такое постоянное умножение функций государства означает рост числа рабочих мест для интеллектуалов. В стране с минимальным правительством, которое, по словам Джефферсона, “оградит людей от нанесения вреда друг другу [и] предоставит им свободу для самостоятельного выбора пути обустройства и улучшения своей жизни”, вряд ли нашлась бы работа для людей, склонных планировать и разрабатывать модели; в свободном обществе, скорее всего, не было бы особого спроса на социологов и специалистов по городскому планированию. Таким образом, многие интеллектуалы просто действуют в интересах своего класса, когда штампуют книги, результаты исследований, кинофильмы и газетные статьи о необходимости расширить правительство.

И пусть вас не обманывает демонстративно “непочтительная” поза некоторых современных интеллектуалов, направленная против истеблишмента и даже против государства, — многие из них финансируются самим государством. Присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что “истеблишмент”, против которого они выступают, — это капиталистическая система производительного предпринимательства, а не вашингтонский левиафан. Храбро критикуя правительство, они обычно ругают государство за то, что оно делает слишком мало, или выставляют на посмешище государственных деятелей, занимающих выборные должности, как только те делают слабые попытки принять во внимание требования общественности относительно уменьшения правительства. Провокационные документальные фильмы на каналах Frontline и Р.О.V., у принадлежащих Государственной (прошу прощения, “Общественной”) вещательной системе (SBS), постоянно обвиняют американское государство в бездействии. Какой правящий класс отказался бы финансировать инакомыслящих интеллектуалов, которые неустанно требуют, чтобы правящий класс расширил сферу своих полномочий?

Конечно, не все придворные интеллектуалы коррумпированы. Многие из них действительно верят, что постоянный рост государства согласуется с общественными интересами. Но почему? Почему европейские и американские интеллектуалы изменяют отважному и мечтательному либертарианству Мильтона, Локка, Смита, Милля с невнятным и реакционным этатизмом, прежде всего, разумеется, Маркса, но и Т. Г. Грина, Джона Мейнарда Кейнса, Джона Ролза и Кэтрин Маккиннон? Один ответ мы уже рассмотрели: государство склоняет их на свою сторону и превращает в слуг с доступом к некоторым льготам, даруемым властью. Однако это не всё. Многие выдающиеся ученые пытались разгадать феномен привлекательности этатизма и планирования для интеллектуалов.

Позвольте и мне внести свою лепту. Во-первых, идея планирования весьма популярна среди интеллектуалов, поскольку они любят все анализировать и упорядочивать. Они с энтузиазмом разрабатывают системы и модели, посредством которых их разработчики могут сопоставить реальность с идеальной системой. И если отдельный человек или фирма получают выгоду от планирования своих действий, разве то же не будет верно и для всего общества? По мнению интеллектуалов, планирование — это применение интеллекта и рационального подхода к социальной системе. Что может быть более привлекательным для интеллектуала, главным активом которого как раз и являются интеллект и рациональность?

Интеллектуалы разрабатывают для государств всевозможные системы планирования, особенно активно они занимались этим в XX веке с его бурным ростом знаний и спроса на интеллектуалов. Марксизм представлял собой великий глобальный проект для всего общества, однако именно это многих отпугивало. Его ближайшим родственником был фашизм — система, в рамках которой производственные ресурсы остаются в частных руках, но их использование координируется согласно единому плану. В книге “Фашизм: доктрина и институты” Бенито Муссолини, правивший в Италии с 1922 по 1943 год, прямо противопоставляет фашизм индивидуалистическому либерализму:

Он противостоит классическому либерализму, который возник как реакция на абсолютизм и исчерпал свою историческую функцию, когда государство стало выражением сознания и воли народа. Либерализм отверг государство во имя отдельного человека; фашизм вновь утверждает права государства как выражение действительной сущности индивида.

В 1930-е годы некоторые американские интеллектуалы восхищались фашизмом, сокрушаясь о невозможности воплотить столь рациональную систему в такой индивидуалистской стране, как США. Nation, к тому времени уже социалистский журнал, находил, что “Новый курс в США, новые формы экономической организации в Германии и Италии, а также плановая экономика Советского Союза” — это признаки тенденции, ведущей к тому, что “народы и группы, капитал и труд будут требовать большей безопасности, чем та, которую может дать система свободной конкуренции”. После того как фашизм, ассоциирующийся с именами Гитлера и Муссолини, оказался дискредитирован, этатистские интеллектуалы придумали новые названия для централизованного планирования в системе формально частной собственности: французское “индикативное планирование” 1960-х годов, “национальное экономическое планирование”, предлагавшееся экономистом Василием Леонтьевым и профсоюзным лидером Леонардом Вудкоком в 1970-х годах, “экономическая демократия” Тома Хейдена и Дерека Ширера, политика реиндустриализации Феликса Рогатина и Роберта Райха и политика “конкуренции”, также расхваливавшаяся Райхом. По мере того как каждый из этих вариантов оказывался дискредитирован, интеллектуалы меняли названия и переходили к другому плану, отличавшемуся от предыдущих лишь внешними деталями. Но каждый план непременно предусматривал создание в государственном аппарате рабочих мест для интеллектуалов, которые должны были рационально определять, что нужно обществу, и соответствующим образом направлять экономическую деятельность каждого члена общества.

Несмотря на растущее разочарование в большом правительстве, легенда о Граале планирования в кругах интеллектуалов еще жива. Чем, как не централизованным планом для 1/7 части американской экономики, была реформа здравоохранения, предложенная Клинтоном? И это не единственный пример того, как президент Клинтон был очарован идеей планирования. В одном оставшемся незамеченным комментарии в ходе кампании 1992 года он высказал поразительный взгляд на способность и обязанность государства планировать экономику:

Следует сказать прямо сейчас, что мы должны провести инвентаризацию производственных возможностей всех… промышленных предприятий США: всех авиационных заводов, всех малых предприятий-субподрядчиков, всех работающих в оборонной промышленности.

Мы должны знать, какими производственными фондами располагаем, какова квалификация рабочих, чтобы сравнить с тем, чего мы должны достичь через 20 лет, и принять решение, как попасть из пункта А в пункт Б. От того, что у нас есть, к тому, что нам нужно сделать.

После выборов советник президента Айра Мэгазайнер конкретизировал это общее видение: конверсия оборонной промышленности потребует составления двадцатилетнего плана, разработанного правительственными комитетами, “детализированного организационного плана… чтобы спланировать, как конкретно такого рода предложение может быть реализовано”. Как вы помните, пятилетние планы в Советском Союзе не оправдали ожиданий; может, для этой задачи будет достаточно двадцатилетнего плана.

Вторая причина привлекательности государственной власти для интеллектуалов связана с представлением, что для строительства утопии на земле не существует никаких естественных преград; Томас Соуэл называет это представлением о безграничных возможностях человека. После двух веков непрерывного и быстрого развития знания, увеличения продолжительности и уровня жизни, не имеющих аналогов в истории человечества, распространенность подобных взглядов в конце XX века вполне объяснима. Это отношение выражено в популярной фразе: “Если мы можем отправить человека на

Луну, почему мы не можем излечивать рак, покончить с расизмом, платить учителям больше, чем кинозвездам, остановить загрязнение окружающей среды?” В конце концов, за последние 200 лет изобретательность человека перенесла нас из жизни “отвратительной, жестокой и короткой” в общество, победившее множество страшных болезней, открывшее простор для путешествий и аккумулировавшее невероятный запас знаний. Однако, чтобы добиться всего этого, одного желания было недостаточно; требовалось приложить усилия, физические и интеллектуальные, а кроме того, все это возникло в условиях социальной системы, в значительной степени основанной на принципе господства права, частной собственности и свободе личности.

В качестве примера вульгарной версии представления о безграничных возможностях человека можно привести надпись на бамперной наклейке, попавшуюся мне на глаза в окрестностях Вашингтона: “Требуйте лекарства от СПИДа”. Ну разумеется, как жестоко со стороны корпораций, общества, государства и кого там еще до сих пор не подарить нам лекарство от СПИДа. Давайте требовать его. Если мы можем отправить человека на Луну, мы сможем найти лекарство от СПИДа. Более утонченные сторонники представления о безграничных возможностях человека посмеются над столь наивной убежденностью; в конце концов, они же интеллектуалы. Однако и они не могут понять, что существуют границы человеческого знания, которые не позволяют нам решить все проблемы сразу. Их широковещательным планам чужды какие-либо компромиссы.

Ну и наконец, многие отказывают либертарианским представлениям о свободном обществе в рациональности, так как не верят в достаточность сил саморегулирования. Карл Маркс, блестящий, хоть и глубоко заблуждавшийся ученый, сетовал на “анархию капиталистического производства”. Однако, похоже, все так и есть. В великом обществе миллионы людей занимаются своими повседневными делами без всякого единого плана. Каждый день одни фирмы открываются, другие закрываются, одних людей принимают на работу, других увольняют. В одно и то же время несколько разных компаний разрабатывают схожие или даже совершенно одинаковые продукты, чтобы предложить их потребителям: Интернет-браузеры, рестораны быстрого питания или лекарства, снимающие боль в сердце. Может, было бы разумнее, чтобы центральная власть выбирала одну компанию для выполнения каждого проекта и следила за тем, чтобы все компании вкладывали ресурсы в действительно важные проекты, а не в производство клонов кукол Барби или новых оттенков для “шевроле”? Нет, не разумнее, и именно это так трудно понять интеллектуалам. Рыночный процесс координирует экономическую деятельность гораздо лучше всякого плана. И это еще слишком мягко сказано. Ни один план не мог бы дать нам того уровня жизни, которым мы наслаждаемся сегодня. Только кажущийся хаотичным рыночный процесс может координировать желания и возможности тысяч, миллионов, миллиардов людей, обеспечивая постоянно повышающийся уровень жизни для всего общества.

Неспособность понять это ведет к тому, что Фридрих Хайек назвал пагубной самонадеянностью, — идее, что умные люди могут спланировать экономическую систему, которая будет лучше, чем непланируемый неупорядоченный рынок. Это представление удивительно живуче.

Государство и война

Апофеоз государственной власти — война. В войне сила государства не скрыта и не завуалирована; она вся на виду. Война творит ад на земле, кошмар разрушения в масштабах, немыслимых при иных обстоятельствах. Не имеет значения, сколько ненависти иногда одни люди могут испытывать к другим, — трудно постичь, почему страны так часто идут войной друг на друга. Но расчеты правящего класса могут отличаться от расчетов простых людей. Война часто распространяет власть государства на завоеванные народы. Однако она в состоянии усилить государственную власть и без захвата новых территорий. (Конечно, проигрыш в войне может свалить правящий класс, так что развязывание войны — это азартная игра, но стоящий на кону приз достаточно хорош, чтобы привлечь игроков.)

Классические либералы давно поняли связь между войной и государственной властью. Томас Пейн писал: наблюдение за деятельностью британского правительства заставляет сделать вывод, что “не налоги повышаются, чтобы вести войну, а войны развязываются, чтобы продолжать собирать налоги”. То есть английское и другие европейские правительства создавали видимость конфликта для того, чтобы “налогами обчистить карманы своих подданных”. Либерал начала XX века Рэндольф Боурн выразился просто: “Война — это здоровье государства”, единственный способ пробудить стадный инстинкт в свободных людях и лучший способ расширить полномочия правительства.

История США служит тому прекрасной иллюстрацией. Во время войн, в первую очередь в период Гражданской войны, затем Первой мировой и Второй мировой, происходил серьезный рост федеральных расходов, налогообложения и регулирования. Война угрожает самому существованию общества, поэтому даже американцы, либертарианцы от природы, в такое время проявляют большую склонность мириться с требованиями государства — и суды соглашаются санкционировать неконституционное расширение федеральной власти. После того как чрезвычайная ситуация заканчивается, правительство уже не отдает захваченные полномочия, а суды соглашаются, что прецедент был создан, и государство с комфортом обустраивается в новых, более обширных владениях. Во время крупных американских войн федеральный бюджет возрастал в 10 или 20 раз, после окончания войны уменьшался, но никогда не доходил до первоначального уровня. Возьмите, к примеру, Первую мировую войну: в 1916 году федеральные расходы составляли 713 млн долларов, а в 1919 году выросли до почти 19 млрд долларов. И в дальнейшем никогда не падали ниже 2,9 млрд долларов.

Дело, однако, не только в деньгах. Во время войны расширение власти государства принимает такие формы, как призыв в армию, подоходное налогообложение, непосредственное удержание налогов из начисляемых доходов, регулирование цен и ставок заработной платы, регулирование арендной платы за жилье, цензура, подавление инакомыслия и “сухой закон”, законодательно оформленный в 1917 году. Первая мировая война стала одной из величайших катастроф в истории: в Европе она прервала период относительного мира, длившийся 99 лет, остановила беспрецедентный экономический прогресс и привела к подъему коммунизма в России и нацизма в Германии, а также стала прологом к еще более масштабной катастрофе — Второй мировой войне. Для США последствия были гораздо менее драматичными, но все равно заслуживают внимания: всего за два года участия США в войне президент Вудро Вильсон и Конгресс создали Совет национальной безопасности, Администрацию США по продовольствию, Администрацию США по топливу, Совет военной промышленности, Чрезвычайную военно-морскую корпорацию, Корпорацию США по зерну, Корпорацию США по жилью и Корпорацию по военному финансированию. Кроме того, Вильсон национализировал железные дороги. Это был грандиозный скачок к мегагосударству, под гнетом которого мы сейчас страдаем, и без войны он был бы невозможен.

Этатистов всегда восхищала война и открывающиеся возможности, даже если они иногда на нее и не решались. Правители и придворные интеллектуалы понимают, что у свободных людей свои заботы — семья, работа, отдых — и непросто побудить их добровольно участвовать в крестовых походах и интригах правителей. Придворные интеллектуалы постоянно призывают к “объединению усилий нации” для решения той или иной задачи, но большинство людей не обращают на них внимания, продолжая работать на благо своих семей и пытаясь усовершенствовать мышеловку. Однако во время войны — вот тут-то уже можно организовать общество и заставить всех плясать под одну дудку. Еще в 1910 году Уильям Джеймс выдвинул идею “морального эквивалента войны” в эссе, предлагавшем, чтобы молодые американцы призывались в “армию на срочную службу вопреки природе”, что “выбьет из них ребячество и вернет в общество с более здоровыми наклонностями и более трезвыми мыслями”.

Для коллективистов война и ее “моральный эквивалент” до сих пор сохраняют свою привлекательность. В 1977 году президент Картер воскресил фразу Джеймса, чтобы описать политику в области энергетики с ее акцентом на государственном регулировании и снижении уровня жизни. В мирное время это должно было стать эквивалентом жертв и деспотизма войны. В 1988 году Совет демократического лидерства предложил фактически принудительную программу национальной службы, предусматривавшую “жертвенность” и “самоотречение” и направленную на возрождение “американской традиции гражданского долга”. Нигде в материалах совета по этому вопросу ни разу не упоминалось об американской традиции прав человека. Данное предложение описывалось как способ “расширить политическую базу поддержки новых государственных инициатив, которые иначе были бы невозможны в нынешнюю эру бюджетных ограничений”. Другими словами, государство получало возможность распределять выгоды от квазимобилизации дешевой рабочей силы. Название последней главы этого материала — вы будете смеяться — “Моральный эквивалент войны”.

Позже, в 1993 году, председатель совета Билл Клинтон стал президентом и предложил свой план национальной службы, и провалиться мне на месте, если он не выглядел как “моральный эквивалент войны”. Клинтон хотел, чтобы “осознание того, что ты американец, вновь вызывало чувство волнения” и “объединило мужчин и женщин всех возрастов и рас и повысило дух нации” в “борьбе с проблемами нашего времени”. В конце концов, по-видимому, на службу будут призываться все молодые люди. А пока президент представляет себе “армию из 100 000 молодых людей… служащих здесь, дома… служащих нашей стране”.

В 1982 году лидера британской лейбористской партии Майкла Фута, известного левого интеллектуала, попросили привести пример социализма, осуществленного на практике, который, на его взгляд, мог бы “послужить реальной моделью будущего Британии”, на что он ответил: “Лучшим примером демократического социализма, действовавшего в этой стране, свидетелем которого я являлся, был период Второй мировой войны. Тогда мы управляли Великобританией очень эффективно, у всех была работа… Трудовая повинность была лишь небольшой составной. Это было демократическое общество с общей целью”.

Американский социалист Майкл Харрингтон писал: “Первая мировая война показала, что, несмотря на заявления идеологов свободного предпринимательства, государство способно эффективно организовать экономику”. Он превозносил Вторую мировую войну за то, что она “дала основание провести поистине массовую мобилизацию людских и материальных ресурсов, которые в противном случае были бы использованы непроизводительно”, и сетовал, что “достижения [Совет военного производства] страна решила забыть как можно быстрее”. “Во время Второй мировой войны, — продолжает он, — страна пережила беспрецедентный рост социальной справедливости по сравнению с любым [другим] периодом американской истории. Регулирование ставок заработной платы и цен использовалось для устранения различий между социальными классами… Кроме того, имелся мощный моральный стимул, подстегивавший рабочих: патриотизм”.

Таких коллективистов, как Фут и Харрингтон, влечет, конечно, не смерть, сопутствующая войне, а то влияние, которое война оказывает на страну: централизация, рост полномочий правительства и усиление позиций придворных интеллектуалов и плановиков с научными степенями (причем последнее не является случайным совпадением). В наше время общество менее склонно мириться с лишениями и опасностями настоящей войны, и это побуждает государство и его союзников-интеллектуалов искусственно фабриковать чрезвычайные ситуации и “моральные эквиваленты войны”, чтобы собрать граждан под свои знамена и убедить их уступить часть своей свободы и имущества в пользу планов государства. Отсюда и война с бедностью, война с наркотиками, а также всевозможные кризисы и чрезвычайные ситуации, разыгрываемые плановиками на суперкомпьютерах. Все эти “моральные эквиваленты войны” имеют одно важное преимущество: настоящие войны всегда заканчиваются, а войны с бедностью и наркотиками могут продолжаться до бесконечности. Таким образом, в войне или ее моральном эквиваленте альянс государства и обслуживающих его интеллектуалов достигает своего апогея.

Теория общественного выбора выносит приговор войне: плоха для народа, но хороша для правящего класса. Неудивительно, что все хотят, чтобы она кончилась, но никто не может ее остановить.

Глава 10. Современные проблемы

Одно дело согласиться, что да, теоретически свобода — это хорошо. И совершенно другое, наблюдая деградацию института семьи, загрязнение окружающей среды и преступления против личности, заявлять, что государство не должно заниматься решением конкретных проблем. Вот почему многие потенциальные либертарианцы бегут с корабля.

Однако им следовало бы оставаться на борту. Государство не способно решить эти проблемы. Более того, очень часто оно само порождает их. Либертарианство дает лучшую основу для решения проблем, чем принуждающее правительство.

Это, конечно, не полный перечень проблем государственной политики и либертарианских ответов; подробное обсуждение более широкого круга проблем можно найти в источниках, указанных в конце книги. Но даже эти книги не охватывают все возможные политические вопросы. Либертарианский подход к государственной политике следует рассматривать не как катехизис — собрание вопросов и ответов, а как набор методов, с помощью которых можно решать самые разнообразные проблемы. Многие предложения, сформулированные в данной главе, представляют собой попытки “превратить омлет обратно в яйца” — применить либертарианские принципы к проблемам реального мира, которые во многих случаях созданы избыточным правительством. Тем не менее мы хотим не просто сформулировать цели либертарианства, но и наметить путь к свободному обществу.

Три фактора заставляют людей скептически относиться к либертарианским идеям и поддерживать использование государства для достижения социальных и экономических целей:

• Непонимание, как многого достигло либеральное общество. Легко указывать на проблемы — бедность, загрязнение окружающей среды, расизм и т. д., но следует учитывать и реальные выгоды, экономические и не только, полученные нами благодаря свободным рынкам и принципу господства права.

• “Моментальный снимок” реальности. Слишком часто мы выхватываем какой-то миг из жизни общества и требуем решить замеченную проблему. Однако необходимо понимать процессы протекания экономического и социального обмена. Мы беспокоимся, что компания AT&T собирается уволить 40 000 рабочих, не замечая, что за предшествующие 12 месяцев американские компании — постепенно, одно за другим, день за днем, компания за компанией — создали 2 млн рабочих мест.

• Патернализм. Очень распространена точка зрения, что другие люди не способны принимать хорошие решения. Мы редко требуем, чтобы государство принимало решения, касающиеся нашей жизни, однако многих из нас беспокоит, что другие люди не могут выбирать хорошие школы для своих детей и подходящие лекарства или принимать рациональные экономические решения.

Учитывая эти заблуждения и руководствуясь принципом ответственности людей за свои решения, правом собственности, принципом господства права и принципом конкурентного принятия решений, мы можем приступить к анализу текущих политических проблем и методов их решения.

Возобновление экономического роста

Крупнейшая проблема для большинства американцев в 1990-х годах — поддержание и ускорение экономического роста. Говоря о процветании в современной Америке, необходимо отметить два важных факта. Во-первых, мы располагаем большим богатством — включая более хорошее здоровье и более комфортабельную жизнь, — чем любой другой народ в человеческой истории. (В других странах, устроенных на принципах капитализма и демократии, люди также наслаждаются беспрецедентно высоким уровнем жизни, однако если сравнивать в единицах жилой площади и потребительских товаров, то окажется, что средний житель Германии и Японии потребляет на 30 процентов меньше, чем средний американец.) Во-вторых, вмешательство государства, приводя к раскоординации рыночного процесса, делает нас менее богатыми, чем бы мы могли быть, и эта потеря особенно остро ощущается теми, кто располагает наименьшими доходами и богатством.

Хорошие новости

В 1990-е годы постоянно раздаются жалобы на медленный рост заработной платы, упадок среднего класса и высказываются опасения, что уже люди, родившиеся в период послевоенного демографического бума, живут не так хорошо, как их родители, а представители поколения X будут жить хуже, чем беби-бумеры. Несмотря на то что определенные основания для беспокойства существуют и ниже мы будем о них говорить, не следует забывать, что со времени Промышленной революции капитализм обеспечивает широким массам людей уровень жизни, о котором более ранние поколения не могли не только мечтать, но и просто представить себе подобное.

Критики капитализма признают, что примерно до 1970 года уровень жизни действительно рос; но на протяжении последних двух десятилетий, говорят они, заработная плата не растет, а уровень жизни за это время начал снижаться. Майкл Кокс из Федерального резервного банка Далласа и Ричард Олм из газеты Dallas Morning News критически проанализировали эти утверждения и пришли к несколько иным выводам. Верно, что с середины 1970-х годов средняя почасовая заработная плата немного упала, но общие выплаты продолжали медленно расти. В течение последних 20 лет работники получают все большую часть своего жалованья в форме медицинского страхования, пенсионных отчислений и других дополнительных пособий, которые не учитываются при расчете почасовой заработной платы.

Приходится ли нам больше. трудиться, чтобы заработать эту небольшую прибавку? Нет. В 1950 году средний американец работал 1903 часа в год, в 1973-м — 1743 и в 1990-м — 1562 часа. Кроме того, наша трудовая жизни короче, поскольку мы начинаем ее позже и выходим на пенсию раньше, чем прежде, и после выхода на пенсию живем дольше, так как продолжительность жизни растет.

Теперь о потребительских товарах. В конце концов именно они — истинная цель экономического процесса. Мы работаем не для того, чтобы заработать доллары, а для того, чтобы приобрести больше товаров и услуг. Согласно Коксу и Алму, с 1970 по 1990 год наш уровень жизни характеризовался следующими изменениями: средний размер нового дома увеличился с 1500 до 2080 квадратных футов; доля семей, имеющих цветной теле визор, выросла с 33,9 процента до 96,1 процента; количество абонентов кабельного телевидения выросло с 4 млн до 55 млн, а число семей, имеющих видеомагнитофон, — с 0 до 67 млн. В 1970 году микроволновых печей не было практически ни у кого; в 1990 году они были у 79 процентов американских семей.

А затронул ли этот прогресс бедных? По определению, малообеспеченные имеют меньше состоятельных. Вот почему люди стараются стать более преуспевающими. Однако по мере того, как новоизобретенные товары становятся дешевле, они распространяются в обществе. В 1971 году 44,5 процента всех семей имели сушилку для белья; в 1994 году она была у 50,2 процента малообеспеченных семей. В 1971 году холодильник имели 83,3 процента семей; в 1994 году он был у 97,9 процента малообеспеченных семей. В 1971 году микроволновых печей и видеомагнитофонов не было ни у кого; к 1994 году и то и другое было у 60 процентов малообеспеченных. Также к 1994 году 92 процента малообеспеченных семей имели цветной телевизор по сравнению с 43 процентами всех семей в 1971 году. В 1970 году в 6,9 процента американских жилищ не было полноценной водопроводно-канализационной системы; к 1990 году — только в 1,1 процента.

Сегодня американцы обладают более хорошим здоровьем и живут более богатой, безопасной и комфортабельной жизнью, чем любой другой народ в человеческой истории. Некоторые называют столь впечатляющий экономический рост “чудом”, но именно это и происходит, когда людям разрешают производить и торговать в мире прав собственности и господства права. Этот рост кажется столь удивительным только потому, что на протяжении большей части истории в большинстве стран государственная власть подавляла и разрушала простую систему естественной свободы, сформулированную еще Адамом Смитом.

Плохие новости

Однако в 1990-е годы американцев стало посещать чувство тревоги. Они видят, что уровень жизни растет не так быстро, как можно было ожидать, и сегодняшние дети уже не будут жить так же хорошо, как их родители. Возможно, мы забыли, что рост уровня жизни обеспечивается не автоматически; его нужно произвести посредством усердной работы и накопления капитала.

У нас действительно возникли проблемы, и еще большие проблемы нас ждут впереди. Несмотря на появление все новых потребительских товаров, темпы экономического роста в США резко упали. С 1973 по 1990 год ВНП на душу населения в США увеличивался всего на 1,5 процента в год, тогда как рост ВНП Японии составлял 3,1 процента в год. Реальная выработка на одного рабочего с 1947 по 1973 год увеличилась вдвое, а затем практически перестала расти. Так, с 1973 года совокупное вознаграждение на одного рабочего увеличилось всего на 20 процентов.

Чем вызвано замедление экономического роста? Экономисты и эксперты отвечают на этот вопрос по-разному, поскольку вопрос действительно сложный. Однако главная причина заключается в том, что правительство постоянно увеличивало налоговое бремя, все жестче регулировало и постоянно вмешивалось в производительный процесс рыночного обмена. На рынке все обмены ведут к более эффективному использованию ресурсов с точки зрения удовлетворения желаний потребителей. Любое действие, препятствующее добровольному обмену, снижает эффективность использования ресурсов. Когда посредством налогов ресурсы забираются у тех, кто их зарабатывает, чтобы быть потраченными государственными чиновниками, они не работают так же эффективно на удовлетворение желаний потребителей, как ресурсы, направляемые частными владельцами. Когда государственное регулирование запрещает людям производить обмен, который они считают ценным, экономика неизбежно становится менее эффективной.

Создают богатство — т. е. обеспечивают товарами и услугами всех членов общества — люди, занимающиеся производством и обменом на рынке. Государство может получить ресурсы, только забирая их у тех, кто их производит. В последние десятилетия государство забирает из частного сектора все больше и больше богатства. Оценить государственный грабеж продуктивного производительного сектора экономики можно разными способами. Можно посмотреть на ставку подоходного налога или на совокупные государственные расходы. Можно подсчитать государственные расходы как долю ВВП, однако, поскольку ВВП включает приобретение товаров и услуг государством как в числителе, так и в знаменателе, здесь имеет место двойной счет. Дин Стэнсел из Cato Institute предложил другой подход: он попытался измерить государственные расходы на всех уровнях (федеральном, штатном и местном) как долю от богатства, произведенного американским народом. Любые государственные расходы изымают деньги из продуктивного частного сектора экономики и осуществляются согласно политическим предписаниям, причем способ сбора средств — путем налогов или займов — не имеет значения. Расчеты Стэнсела приведены в Таблице 1, которую можно назвать Индексом государственного грабежа. Неудивительно, что, когда государственный грабеж превысил 50 процентов, произошло резкое замедление роста экономики. Представьте себе, насколько сильнее и продуктивнее была бы наша экономика, если 6 государство перестало забирать больше половины богатства, производимого работающими членами общества.

Таблица 1

Доля частного национального продукта, присвоенного правительством

Источник: Stansel D. Total Government Spending as a Share of the Private Economy. Unpublished paper. Cato Institute, 1995.

Таблица 2

Реальные общие государственные расходы на семью (доллары 1990 года)

Источник: Moore S. Government: America's #1 Growth Industry. Lewisville, Texas: Institute for Policy Innovation, 1995. Fig. 2–5.

Посмотрим на государственные расходы. В настоящее время в США государственные расходы разного уровня составляют около 2,6 трлн долларов в год — 2 600 000 000 000 долларов, т. е. достаточно, чтобы купить все сельскохозяйственные земли США плюс весь акционерный капитал ста крупнейших корпораций страны. Или 24 000 долларов на семью в год. В Таблице 2 показано, как это цифра росла (все данные приведены с поправкой на инфляцию). Трудно поверить, что какая-либо американская семья получает услуги, соответствующие потраченным деньгам. Однако не следует предполагать, что все эти деньги идут на “расточительство, мошенничество и злоупотребления”, как говорил президент Рональд Рейган. Федеральные расходы финансируют как то, что имеет реальную ценность: национальную оборону, межштатные автострады, здравоохранение, метеопрогнозы и пенсионное обеспечение, так и некоторые поистине разрушительные программы: субсидии коммерческим компаниям, запрет наркотиков и дорогостоящее регулирование. Не следует думать, что, если резко сократить государственные расходы, у вас появятся тысячи долларов, которые можно будет потратить на машины, одежду и отдых. Например, если бы государство не занималось социальным страхованием — самая крупная федеральная программа, — каждый американец должен был бы решать, сколько сберегать на собственную пенсию. Если бы местные правительства не занимались школьным образованием, родителям пришлось бы тратить часть дополнительных доходов (больше не изымаемых путем налогообложения) на образование. Либертарианцы не утверждают, что все государственные расходы бессмысленны, они лишь говорят, что в условиях свободного рынка люди получают более качественные и дешевые товары, чем в условиях бюрократического контроля над производством и распределением.

Государственное регулирование также способствует замедлению темпов экономического роста, о чем говорилось в главе 8. Если к Индексу государственного грабежа добавить 600 млрд долларов — сумму, в которую экономист Томас Хопкинс из Университета Рочестера оценивает потери от государственного регулирования экономики, то окажется, что государство уменьшает реальное богатство общества более чем на 55 процентов. Восстановить прежние темпы экономического роста (а соответственно дать толчок росту зарплат, поднять уровень жизни и вернуть каждому американцу уверенность, что будущее будет лучше, чем настоящее) можно только одним способом: сократить размер государства и вернуть богатство Америки людям, которые его создают. Некоторые конкретные способы сокращения размера государства будут обсуждаться в этой главе, однако общее направление понятно:

1. Приватизировать услуги, предоставляемые государством.

2. Сократить государственные расходы, государственные заимствования и налогообложение.

3. Дерегулировать рыночный процесс.

4. Вернуть людям право принимать важные для их жизни решения.

Это путь как к свободе личности, так и к экономическому росту. Как далеко следует продвигаться по этому пути? Это зависит от того, насколько мы уверены в гражданском обществе и рыночном процессе. Либертарианцы утверждают, что мы можем и должны пройти длинный путь к минимальному государству; помимо защиты наших прав с помощью полиции, судов и национальной обороны, трудно представить, какие товары и услуги могут более эффективно производиться государственной бюрократией, чем на конкурентном рынке.

Одна и та же политика — снижение налогов — и демонстрирует уважение к достоинству работающих людей и добродетели производства, и максимизирует экономический рост. Правительства и придворная интеллигенция часто пытаются ввести налогоплательщиков в заблуждение, перемещая налоговое бремя с одного налога на другой или с одной группы налогоплательщиков на другую и пытаясь утаить последствия налогообложения, о чем мы говорили в главе 9. Пропорциональный налог, прогрессивный налог, налог с продаж, налог на предметы роскоши — несмотря на все их различия^[45], суть либертарианской налоговой политики выражается буквально в нескольких словах — снизить налоги, для всех.

Насколько их можно сократить? Цель либертарианства — общество, свободное от принуждения. Если вы полагаете, что налогообложение не является принудительным, попробуйте представить, сколько налогов соберет федеральное правительство, объявив, что не будут преследовать по закону решивших не платить налоги — ни проверками, ни штрафами, ни заключением в тюрьму. Милые люди, защищающие налогообложение, не выдвигают столь приятной программы именно потому, что уверены: американский народ не отдаст по доброй воле государству половину заработанных денег. Поскольку налогообложение представляет собой принуждение, конечная цель либертарианства — ликвидировать его. Как же тогда финансировать необходимые функции государства — полицию, суды и национальную оборону? Предлагались разные способы, но ни один из них не удовлетворяет полностью. Самое лучшее, что мы можем здесь предложить, — существенное сокращение государственных расходов и налогообложения до уровня поддержания необходимых функций государства. Добившись этого, нам, возможно, удастся найти способ устранить и оставшееся принудительное налогообложение. Быть может, в процветающем либертарианском обществе люди охотно будут жертвовать, скажем, 5 процентов своих доходов государству, которое защищает их права, а в остальном оставляет их в покое. Пожалуй, великое множество организаций гражданского общества — коммерческие компании, церкви, объединения по месту жительства — сумеют обеспечить необходимый объем государственных доходов. Если нет, то — поскольку либертарианство имеет целью максимизировать свободу людей и минимизировать принуждение — государство, облагающее наши доходы по ставке 5 процентов, чтобы защитить нас от агрессии сограждан или внешних сил, будет гораздо ближе к либертарианским представлениям, чем современное экспансионистское государство.

Сокращение государственного бюджета

Либертарианцы стремятся сократить расходы на всех уровнях государства. В этой главе я буду рассматривать методы приватизации или ликвидации государственных программ, обеспечивающие сокращение государственного бюджета. Вот несколько предложений по немедленному уменьшению государственных расходов:

• Покончить с корпоративным велфером. Ежегодно федеральное правительство тратит около 75 млрд долларов на программы по поддержке коммерческих компаний, а правительства штатов и местные правительства добавляют дополнительные миллиарды. Компании, хорошо удовлетворяющие запросы потребителей, могут делать это без субсидий; компании, нуждающиеся в субсидиях, должны исчезнуть.

• Покончить с фермерским велфером. Те же принципы приложимы к федеральным программам по поддержке фермеров, стоимость которых составляет около 15 млрд долларов в год. Фермеры должны конкурировать на свободном рынке, как и все остальные предприниматели.

• Свести оборонные расходы к минимально необходимому уровню. В наши дни, когда “холодная война” позади, единственной оставшейся сверхдержаве для защиты от внешних угроз хватило бы и половины нынешних затрат на оборону, что давало бы экономию около 120 млрд долларов в год.

• Упразднить ненужные и деструктивные федеральные органы. Почти 200 лет Америка жила без Министерства образования, причем, по общему мнению, после создания в 1979 году этого федерального министерства образование в США в действительности ухудшилось. Министерство энергетики не производит никакой энергии. Министерство торговли препятствует торговле. Администрация по контролю за наркотиками не может остановить употребление наркотиков, но создает много криминала, связанного с запретом. Министерство транспорта субсидирует местные транспортные проекты, которые должны финансироваться либо частными, либо местными инвесторами.

• Приватизировать систему социального страхования; подробнее об этом мы поговорим ниже. Это не только будет способствовать накоплению крупных сбережений налогоплательщиками, но, что важнее, предотвратит неизбежный крах системы, с которой американцы связывают свою жизнь после выхода на пенсию.

• Приватизировать другие государственные программы и активы у от Amtrack до Управления долины реки Теннесси, федеральных земель и Почтовой службы США. Основной аргумент: частные собственники используют ресурсы с большей заботой и эффективностью, чем государство, отсюда и реальная выгода — более высокая экономическая эффективность. Для налогоплательщиков сбережения — это как сахарная глазурь на пирожном.

Конгрессу и законодательным органам штатов предстоит очень долго сокращать свои бюджеты, прежде чем их сфера деятельности будет ограничена выполнением истинных обязанностей государства: защищать наши права посредством полиции, судов и национальной обороны. До тех пор, если любое правительство жалуется на ограниченность ресурсов или хочет повысить налоги, это означает, что оно не желает критически пересмотреть ненужные расходы. Любой Конгресс, действительно стоящий на страже интересов налогоплательщиков, без труда обнаружит грандиозные бюджетные резервы и, уменьшив размер государства, вызовет столь же грандиозный экономический бум. Однако реальная подоплека ликвидации таких программ вовсе не связана с бюджетной эффективностью. Ее смысл в расширении свободы и ответственности индивида, в освобождении и укреплении гражданского общества.

Обеспеченная старость

Государственная система социального страхования^[46] — самая крупная федеральная программа, более масштабная, чем национальная оборона. В 1995 году расходы по этой программе составили 334 млрд долларов, а в 2000 году достигнут 433 млрд долларов. Общие федеральные расходы на разного рода пособия составляют 750 млрд долларов, или почти половину всего бюджета (много больше половины, если не считать выплату процентов по государственному долгу). Во всех развитых странах основное занятие государства — перераспределение денег от одних людей к другим посредством разного рода социальных программ. Все эти страны сталкиваются с резким ростом дефицита государственного бюджета и постепенно приходят к пониманию, что такие программы неустойчивы. Правительства щедро раздают обещания, которые они, вероятно, не смогут выполнить, так что существует реальная угроза быстрого роста налогов, экономического краха, войны поколений или какой-либо комбинации этих пугающих перспектив. Когда в 1935 году была создана государственная система социального страхования, это казалось прекрасной идеей — пособия пожилым людям, очень низкие налоги и никаких крупных государственных расходов в ближайшие два десятилетия. Люди поверили, что, платя налоги в течение многих лет, они зарабатывают свое социальное страхование. На самом деле налоги никогда не покрывали пенсионных выплат, однако несколько десятилетий это не имело значения, поскольку платили все, а система социального страхования охватывала лишь небольшую часть пенсионеров. Каждый раз, когда приближались выборы, Конгресс повышал социальные пособия; избиратели радовались, а потенциальные проблемы были далеко в будущем.

Британский экономист Джон Мейнард Кейнс на все жалобы по поводу долгосрочных последствий своей политики отвечал: “В долгосрочной перспективе все мы мертвы”. Однако, если говорить о социальном страховании, то это время уже наступило, Кейнс мертв, а нам приходится платить по векселям. В настоящий момент многочисленное поколение беби-бумеров находится на пике заработков, поэтому система социального страхования, выражаясь бухгалтерскими терминами, имеет “профицит”. Превышение поступлений над пенсионными выплатами полностью “инвестируется” в государственные ценные бумаги, представляющие собой просто обещание выплатить долг из будущих налогов. Уже в 1999 году объединенные трастовые фонды социального страхования (включая “Медикэр” и страхование по нетрудоспособности) начнут предъявлять их государству для погашения, чтобы выплачивать пособия, а это означает, что государство должно будет расширить заимствования, повысить налоги или урезать другие расходы. К 2001 году трастовые фонды программы “Медикэр” будут полностью исчерпаны. Основной трастовый фонд социального страхования начнет испытывать дефицит к 2012 году, уже через 15 лет, и будет исчерпан к 2029 году. По расчетам бывшего главного актуария системы социального страхования Хиворта Робертсона, расходы на социальное страхование составляют сейчас 15 процентов налогооблагаемой заработной платы, но к середине следующего столетия будут находиться где-то между 26 и 44 процентами налогооблагаемой заработной платы. Трудно представить, что американские рабочие станут поддерживать налоги, которые будет необходимо платить на социальное страхование.

В книге “Возвращение бережливости” Филип Лонгман свел эту информацию в таблицу (см. табл. 3). Она показывает, чего вы можете ждать от системы социального страхования и “Медикэр” в зависимости от года рождения.

Проблема в том, что, как и в случае любой другой государственной программы, разработчикам системы социального страхования не было необходимости думать о будущем, перед ними не ставилась задача сделать эту программу финансово устойчивой. В 1935 году, когда федеральное правительство установило возраст выхода на пенсию на уровне 65 лет, для ребенка, родившегося в этом году, средняя ожидаемая продолжительность жизни составляла 61 год. Сегодня средняя ожидаемая продолжительность жизни составляет 76 лет и продолжает увеличиваться. К тому же сейчас люди выходят на пенсию раньше, так что срок получения пенсии увеличивается с обеих сторон. В 1950 году на одного получателя приходилось 16 плательщиков в фонды социального страхования. Сегодня это соотношение равно примерно 3,3 к 1, а к 2030 году оно, скорее всего, сократится до 2 к 1.

Таблица 3

Что дядя Сэм действительно обещал вам (последние официальные прогнозы, доступные на январь 1996 года)

Источники: Board of Trustees of the Federal Hospital Insurance Trust Fund. Annual Report. Washington, D.C.: U.S. Government Printing Office, April 1995; Bipartisan Commission on Entitlement and Tax Reform. Final Report to the President. Washington, D.C.: U.S. Government Printing Office, 1995; Board of Trustees of the Federal Old-Age and Survivors Insurance and Disability Insurance Trust Funds. Annual Report. Washington, D.C.: U.S. Government Printing Office, April 1995. Цит. no: Longman Ph. The Return of Thrift. N. Y.: Free Press, 1996. P. 12.

Такую систему невозможно поддерживать. Мы будем вынуждены осуществить серьезные изменения — безусловно в системе социального страхования и, возможно, в нашей жизни. Как утверждает Лонгман, реакцией среднего класса на крах государства всеобщего благосостояния, вероятнее всего, станет возврат к каким-нибудь старомодным добродетелям: бережливости, потому что нам придется больше сберегать; семье, потому что, когда вскроется пустота обещаний государства, мы будем вынуждены больше полагаться на своих родителей и детей; и трудуу потому что по мере роста средней продолжительности жизни, не исключено, будет увеличиваться и продолжительность трудовой жизни, так что на пенсию мы будем выходить позже.

Однако существует одно важное политическое решение, которое может предотвратить крах системы социального страхования, экономический хаос и конфликт поколений. Это решение — приватизация. Система социального страхования финансово неустойчива, поскольку ей управляют политики. Эта система, построенная по принципу выплаты пенсий из текущих налоговых поступлений, облагает налогом сегодняшних работников и практически мгновенно передает деньги сегодняшним пенсионерам. Подобно письмам-по-цепочке, схеме Понзи и прочим пирамидам, она может быть выгодна тем, кто присоединяется к ней первым, но последним участникам она предлагает исключительно убытки. Здоровая пенсионная система должна строиться на с и инвестициях. Работники откладывают деньги на пенсию, и эти средства инвестируются в создание нового богатства — посредством акций, облигаций, взаимных фондов или других реальных инвестиций, — а не передаются напрямую другим людям. Такие сбережения способствуют реальному экономическому росту, и, участвуя в этом, отдельный работник увеличивает свое благосостояние.

Эту реформу можно представить как эффектное расширение программы индивидуальных пенсионных счетов, разрешив людям помещать на освобожденные от налогов пенсионные счета не только 2000 долларов, а всю сумму налоговых взносов в государственные фонды социального страхования или больше. Сегодняшним молодым работникам такая программа обеспечит гораздо более высокие пособия, чем обещает государственная система социального страхования, а вероятность выполнения обещаний частными структурами гораздо выше, поскольку они основаны на инвестициях и экономическом росте.

По расчетам финансового аналитика Уильяма Шипмена, работнику, родившемуся в 1970 году и в течение всей трудовой жизни получающему максимальный доход, облагаемый налогом на социальное страхование, система социального страхования обещает начислить пенсию в размере 1908 долларов в месяц (в долларах 1995 года). Инвестировав налоги, выплаченные в государственную систему социального страхования, на фондовом рынке, к моменту выхода на пенсию человек мог бы рассчитывать на получение ежемесячного дохода в размере 11 729 долларов. У низкооплачиваемого работника, годовой доход которого не превышает 12 600 долларов, государственная пенсия составит 769 долларов в месяц. Частный пенсионный план, основанный на инвестициях в акции, принес бы ему 2419 долларов в месяц, либо он мог получать меньшую сумму, к примеру ограничившись процентами на свои сбережения, и оставить своим детям значительное состояние. Цены акций то поднимаются, то опускаются; иногда рынок рушится; однако за время трудовой жизни человека в растущей экономике инвестиции в акции практически всегда растут.

Похожие программы реализованы в Сингапуре, Чили и Новой Зеландии и показали отличные результаты. Более 90 процентов чилийских трудящихся предпочли выйти из государственной пенсионной системы и открыть частные пенсионные счета, причем со времени введения в Чили индивидуальных пенсионных планов, основанных на реальных сбережениях, размещаемых в конкурирующих компаниях, темпы роста чилийской экономики достигли 7 процентов в год.

Мы допустили большую ошибку, превратив такую важную сферу нашей жизни, как пенсионное обеспечение, в принудительную и бюрократическую политическую систему. В мире будущего работники не смогут надеяться на то, что государство обеспечит им пенсию и другие пособия. Пора позволить людям полагаться на себя самих, свои семьи и свои собственные инвестиции в динамичный рост свободного рынка.

Здравоохранение

С момента избрания в 1992 году президентом США Билла Клинтона здравоохранение находится в центре американских политических дебатов. Газеты постоянно обсуждают проблемы нынешней системы здравоохранения: расходы на здравоохранение растут в два раза быстрее, чем экономика; их доля в ВНП выросла с 6 процентов в 1965 году до 14 процентов в 1993 году; около 35 млн американцев не имеют медицинской страховки. Но как ни странно, несмотря на все свидетельства о провале принудительных и бюрократических систем, возникающие проблемы предлагается “решать” обычными методами — усилением регулирования, увеличением государственных расходов или открытой национализацией медицины.

Однако, если взглянуть на реальные причины проблем здравоохранения, можно найти лучшее решение. Во-первых, следует отметить, что в США создана великолепная общедоступная система здравоохранения. Так или иначе, но подавляющее большинство малоимущих и людей, не имеющих медицинской страховки, получают медицинскую помощь. Во-вторых, нужно признать, что поразительные технологические достижения в медицине, такие, как компьютерная томография, трансплантация органов и другие инновации, стоят дорого; качественная медицинская помощь часто стоит дороже. В-третьих, следует понять, что увеличение продолжительности жизни — это очень хорошо, но стареющему населению, скорее всего, придется увеличить расходы на медицинское обслуживание. В-четвертых, можно предположить, что по мере роста богатства люди увеличивают расходы на медицинское обслуживание. С каждым годом американцы расходуют на такие предметы первой необходимости, как питание и одежда, все меньшую долю ВНП. Куда идет остальное? На более полное удовлетворение других потребностей: путешествия, развлечения и получение более качественного медицинского обслуживания.

Но в нашей системе здравоохранения существует острая проблема, способствующая раздуванию расходов. Фундаментальная проблема здравоохранения США сегодня связана с тем, что не потребитель принимает решения. Конкурентные рынки производят более качественные товары с меньшими издержками, поскольку каждый участник рынка старается удовлетворить свои потребности по максимально низкой цене. Однако в американской системе здравоохранения пациенты не платят прямо за полученные медицинские услуги. Из каждого доллара, потраченного на здравоохранение, 76 центов платит не пациент, а кто-то другой — государство, страховые компании или работодатели. Поэтому большинство пациентов не получают выгоды от более разумного расходования средств и не оплачивают последствия неразумных трат.

Почему потребители сами не платят за получение медицинских услуг? Ответ на этот вопрос являет собой великолепный пример порочного круга государственного вмешательства, когда одно ограничение, создавая проблемы, заставляет вводить другое ограничение, затем следующее и т. д. Во время Второй мировой войны федеральное правительство, чтобы скрыть масштабную инфляцию, вызванную денежной эмиссией, ввело государственное регулирование цен и заработной платы. Регулирование заработной платы лишило работодателей главного инструмента удержания хороших работников и привлечения новых. Компании стали предлагать работникам медицинское страхование в качестве льготы, на которую не распространялось регулирование заработной платы. После войны эта льгота получила столь широкое распространение, что Конгресс принял решение исключить медицинское страхование из налогооблагаемого дохода работника, а это привело к тому, что его стали предлагать и те компании, которые раньше этого не делали, поскольку и для работника, и для работодателя было выгоднее вычитать расходы на медицинскую страховку из налогооблагаемой базы.

Поскольку за медицинское страхование платил работодатель и страховка покрывала большую часть медицинских расходов, пациенты стали безразличны к стоимости медицинских услуг. Какая разница, берет с вас врач 20 долларов или 40, если в любом случае платите не вы? В 1965 году пациенты оплачивали всего 17 процентов больничных расходов (сейчас около 5), поэтому стоимость этих услуг росла особенно быстрыми темпами. Политики также внесли свой вклад в рост расходов на здравоохранение, требуя, чтобы медицинское страхование покрывало больше процедур — от лечения алкогольной и наркотической зависимости до искусственного оплодотворения, акупунктуры и экспериментального лечения СПИДа, — вместо того чтобы позволить разным страховым компаниям и работодателям предлагать разные планы. В конце концов рост издержек заставил работодателей, которые и оплачивали счета, ввести контроль за расходами. Все мы ежедневно контролируем свои расходы, каждый раз когда принимаем решение относительно того, что купить и сколько потратить. Любое решение взвешивается. Действительно ли мне нужна новая рубашка? Нужна ли мне большая кружка пива, если она на четверть дороже? Нужны ли мне в машине гидравлические тормоза и люк? На эти вопросы каждый из нас отвечает по-своему. Однако третья сторона, например эксперты работодателя по медицинскому страхованию, не могут знать наши предпочтения столь же хорошо, как мы сами. Поэтому, сокращая расходы, они не полностью учитывают индивидуальные потребности. Соответственно работники выступают против программ сокращения издержек и положительно относятся к идее государственного регулирования.

В результате политики запрещают определенные виды урезания расходов; например, они принимают законы, требующие, чтобы после рождения ребенка роженицы проводили в роддоме две ночи. На первый взгляд идея хорошая, однако стали бы все женщины настаивать на этом, если б сами оплачивали счет? Между тем, поскольку потребители медицинских услуг не участвуют в выборе плана медицинского страхования, они не могут включить в страховку необходимые именно им услуги и получают то же, что и все остальные работники компании. Если бы потребители медицинских услуг покупали страховку самостоятельно, некоторые пожелали бы иметь пособия по беременности, по лечению нервных болезней, на акупунктуру, оплаченное консультирование по вопросам семьи и брака и т. д. Другие предпочли бы менее дорогие полисы. (Набирающие популярность гибкие планы, или планы-“кафетерии”, предоставляют работникам определенный выбор, но, как правило, не позволяют получить деньги вместо льгот; к тому же планы медицинского страхования типа «кафетерий» все равно подпадают под регулирование более чем тысячи законов штатов, устанавливающих обязательность определенных видов страхования.) Поскольку потребители медицинских услуг не платят за страховку, они стремятся иметь самый полный, наилучший план страхования, поэтому многие из них требуют, чтобы государство сделало такие планы обязательными. Разумеется, каждое новое требование удорожает медицинское страхование, заставляя работодателей либо вообще отказаться от медицинского страхования персонала, либо внедрить “контролируемое медицинское обслуживание” [managed care] или другие меры сокращения издержек.

Неудовлетворенность потребителя контролируемым медицинским обслуживанием и аналогичными полисами может привести к выступлениям за укрепление государственного медицинского страхования, однако не стоит обманываться: повсюду в мире государственные системы медицинского страхования представляют собой бюрократическое нормирование, гораздо более удаленное от потребителя, чем корпоративное контролируемое медицинское обслуживание. В Великобритании пациентам, возраст которых превышает 55 лет, обычно отказывают в гемодиализе, а Государственная служба здравоохранения предложила отказывать в дорогостоящем лечении курильщикам. В Канаде среднее время ожидания приема у специалиста после обращения к терапевту составляет около пяти недель, а затем пациентам приходится ждать хирургической операции, рекомендованной специалистом. Общее время ожидания от направления, выписанного терапевтом, до начала лечения варьируется от 11,5 недели в провинции Онтарио до 21 недели на острове Принца Эдуарда. Канадская система экономит средства путем урезания расходов на сложное оборудование: в штате Вашингтон (население 4,6 млн человек) больше установок ядерно-магнитного резонанса, чем во всей Канаде (население 26 млн человек), по сравнению с Канадой в США на душу населения приходится в 7 раз больше установок для рентгенотерапии при лечении онкологических заболеваний. В Швеции, чтобы сделать рентген сердца, больным приходится ждать более 11 месяцев. Во Франции в 1996 году введены меры по мониторингу расходов на каждого пациента: если они выходят за рамки определенного государством бюджета, врач подвергается наказанию.

Как вырваться из этого порочного круга? Необходимо вернуть контроль за медицинским обслуживанием в руки пациентов. Каждый потребитель сам должен решать, какой объем медицинских услуг — или медицинского страхования — он хочет купить. Один из путей в этом направлении — медицинские сберегательные счета, описанные в книге Джона Гудмена и Джеральда Масгрейва “Власть пациентов: как вывести из кризиса американское здравоохранение”. В соответствии с планом Patient Power людям будет разрешено ежегодно помещать определенную сумму денег на необлагаемый налогом медицинский сберегательный счет, которую они смогут использовать для оплаты медицинских расходов. Логичным направлением расходования средств с медицинских сберегательных счетов было бы использование части денег на покупку полиса страхования от чрезвычайных ситуаций с большой франшизой^[47], скажем 3000 долларов. Тогда деньги, оставленные на таком счете, пойдут на оплату обычных медицинских услуг, а для серьезного несчастного случая или болезни будет иметься страхование от чрезвычайных ситуаций.

Этот план позволит вернуться к истинной цели страхования — смягчить последствия маловероятных бед. Использование “страхования здоровья” для оплаты обследований и легких недомоганий подобно использованию автострахования для оплаты бензина и техобслуживания. Поддержание вашего здоровья должно покрываться обычными, заложенными в ваш бюджет расходами. Полисы же медицинского страхования, как и полисы автострахования, должны покупаться для защиты в случае возникновения финансовых проблем, с которыми вы без этого не сможете справиться.

В настоящее время в городе со средней стоимостью жизни медицинское страхование работника и его семьи обходится работодателю в 5200 долларов в год. Франшиза по такому полису низка, как правило 100 или 250 долларов, т. е. страховой случай наступает, когда годовые расходы работника на медицинское обслуживание превышают эту сумму. Для сравнения страховой взнос по полису страхования от чрезвычайных ситуаций с франшизой 3000 долларов составляет всего 2200 долларов в год. Таким образом, в соответствии с планом Patient Power работодатель мог бы предоставить работнику полис по страхованию от чрезвычайных ситуаций и положить сэкономленные 3000 долларов на медицинский сберегательный счет работника. Расходы для работодателя те же. Если расходы на медицинское обслуживание конкретного работника меньше 3000 долларов в год, как у 94 процентов американских семей, он остается в плюсе, поскольку сможет оставить деньги на медицинском сберегательном счете или перевести на свой пенсионный счет. Индивидуальный контроль за деньгами, идущими на медицинское обслуживание, будет побуждать людей вести здоровый образ жизни, поскольку доллары на сберегательном счете будут долларами в кармане потребителя.

Действительная выгода, однако, в том, что план Patient Power вернет потребителю право выбора и восстановит контроль потребителя над издержками в сфере медицинского обслуживания. У потребителей появится стимул интересоваться, сколько стоит процедура, насколько она необходима, не стоит ли она дешевле у другого врача, — все, что мы спрашиваем, покупая любой другой товар или услугу, — поскольку сбережения будут принадлежать им. Опробирование этого плана в Rand Corporation в 1976 году показало, что потребители, получавшие бесплатное медицинское обслуживание, тратили на 45 процентов больше, чем оплачивающие 95 процентов своих медицинских расходов, за исключением чрезвычайных ситуаций. При этом состояние здоровья обеих групп было одинаковым.

Параллельно с возвращением финансирования здравоохранения на рынок либертарианцы также дерегулировали бы систему здравоохранения. Еще одна причина дороговизны медицинских услуг — лицензирование врачебной практики, которое ограничивает число врачей (помните, что меньшее предложение означает более высокие цены) и требует, чтобы с пациентами работали дипломированные врачи, а не медработники со средним образованием, даже в тех случаях, когда последние могли бы обеспечить адекватное лечение за меньшую стоимость. Различные исследования показывают, что квалифицированные медработники — акушерки, медсестры и хиропрактики, — не являющиеся дипломированными врачами, способны оказывать многие медицинские услуги, традиционно предоставляемые врачами, столь же качественно и по более низкой цене. Однако законы о лицензировании и федеральные нормативные акты ограничивают сферу их деятельности и не позволяют прибегать к их услугам.

Короче говоря, мы должны решить, хотим мы иметь рыночную медицину или медицину, управляемую государством. Экономический анализ и наш жизненный опыт взаимодействия с рынками и государством свидетельствуют о том, что рынки обеспечивают нас более качественными товарами и более дешевыми услугами, отличаясь большей гибкостью и новаторством, чем бюрократия.

Снижение расовой напряженности

Возможно, вы согласны, что рынки в целом работают лучше, чем бюрократия, и что уменьшение правительства привело бы к ускорению экономического роста. А болезненные социальные вопросы? Как насчет таких взаимосвязанных проблем, как расовая напряженность, бедность, преступность и низшие слои общества? Миллионы американцев боятся вечером выходить из дома; миллионы американцев (часто это те же самые люди) чувствуют себя отторгнутыми от общества; расовая напряженность и даже прямая вражда усиливаются в то время, когда они, казалось бы, должны постепенно сходить на нет. Начнем с самой острой социальной проблемы — расовой.

В Америке эволюцию отношения к черным со стороны белых можно разделить на три эпохи: рабство, длившееся почти 250 лет; затем, после короткого периода равноправия, система дискриминации негров с конца XIX века почти до 1960 года; и современный период, когда политика государства характеризуется равным избирательным правом, социальными пособиями (велфером)^[48] и позитивными действиями^[49].

Что общего у этих трех эпох? Эксплуатация? Не совсем. Дискриминация? Не в обычном смысле. Общее у них в отрицании человеческой природы и индивидуальности афроамериканцев. С 1619 по 1865 год система, созданная белыми, отказывала черным в основных правах личности. Рабство как система — это попытка заставить некоторых людей выполнять волю других, как если бы они являлись животными или машинами. Либертарианские аболиционисты называли рабство “похищением личности”, видя в этом попытку украсть человеческое “я”.

Затем для защиты белых от конкуренции и с целью ограничить возможности черных на свободном рынка труда, были приняты законы, положившие начало расовой сегрегации (т. н. законы Джима Кроу^[50]). Политика дискриминации черных американцев наносила ущерб их личности, отнимая шанс достичь всего, что позволяли каждому из них его природные таланты.

Когда в конце 1950-х — начале 1960-х годов система расовой дискриминации была отменена, казалось, в Америке к черным наконец начнут относиться с равным уважением. На это надеялся Мартин Лютер Кинг, мечтая о “стране, где о [людях] будут судить не по цвету их кожи, а по их характеру” и называя Декларацию независимости и Конституцию “обещанием, что всем людям — да, черным наравне с белыми — будут гарантированы неотъемлемые права на жизнь, свободу и поиск счастья”. Но вместо реализации простых гарантий Конституции федеральное правительство из лучших побуждений запустило войну с бедностью^[51] и систему позитивных действий. Существование социальных пособий для черных и расовых преференций подразумевает, что черные американцы без посторонней помощи не могут ничего добиться в американском обществе. Внедрившая эту практику белая элита исходила из того, что черные не способны поступить в колледж или найти работу благодаря своим личным качествам и нуждаются в отеческой помощи федерального правительства. Видя в чернокожих американцах не индивидуумов, а членов группы, государство вновь отрицает индивидуальность личности афроамериканцев. Ученые Гленн Лоури и Шелби Стил из Центра нового лидерства черных отмечают, что с каждым трансфертным платежом или расовой преференцией, полученными черным американцем, “еще одна частичка судьбы уплывает из его рук”.

Сегодня, несмотря на законы о гражданских правах, позитивные действия и очевидные свидетельства экономического прогресса черных, расовые отношения в Америке кажутся более острыми, чем когда-либо. В колледжах белые студенты оставляют расистские надписи на дверях комнат, где живут черные и азиаты, расистские и антисемитские тексты черных исполнителей находят отклик у широкой аудитории, церкви черных на Юге и магазины, принадлежащие белым, в Лос-Анджелесе поджигаются, злоба накапливается — вопреки опросам, показывающим, что черные и белые искренне хотят ладить друг с другом. Как черные, так и белые американцы говорят, что, общаясь друг с другом, чувствуют себя послами своей расы, тщательно взвешивая слова для соблюдения дипломатического баланса.

Кажется, что государство всеобщего благосостояния и позитивные действия привели к непредусмотренным последствиям. Сочетание политики государства всеобщего благосостояния и войны с наркотиками^[52] породило такое ужасающее насилие в городах, что жители гетто воспринимают это как заговор по их уничтожению, а белые представители среднего класса отождествляют черных с преступностью. Принуждающая, освященная государством система позитивных действий (наряду с такими следствиями, как расовые квоты и преференции при заключении государственных контрактов) отражает худшие аспекты социального либерализма [welfare liberalism]: чувство вины белых в сочетании с молчаливым убеждением, что черные не способны добиваться успеха в конкурентном обществе без помощи и преференций на основе групповой принадлежности, а не способностей. Расовые преференции мало что дали бедным и необразованным черным, но вызвали возмущение со стороны белых мужчин, которые боятся, что их лишают возможностей поступить в колледж и на работу, которых они заслуживают.

Другая проблема — продолжающийся рост государства. Поскольку государство все сильнее контролирует общество, вопрос о том, кто контролирует государство, приобретает особую остроту. Если американское государство забирает половину нашего дохода, управляет нашими школами, регулирует деятельность наших предприятий, устанавливает квоты для приема на работу и в колледжи, субсидирует искусство и литературу и вмешивается в нашу личную жизнь, то необходимость добиться того, чтобы “мы” контролировали государство, приобретает первостепенную важность. Политическая борьба является одной из причин культурных войн в Америке и реальных войн в Ирландии, Южной Африке, бывшей Югославии и других многонациональных государствах с централизованным правительством. Чтобы снизить социальную напряженность, необходимо вывести многие аспекты нашей жизни за рамки политики, позволяя людям мирно работать вместе или порознь в условиях рынка.

Либертарианское решение состоит в том, чтобы вновь попытаться построить общество, основанное на добродетелях выбора, ответственности и уважения к себе и другим. Когда представители белой элиты пытаются повысить самоуважение меньшинств и бедноты, уверяя их в том, что они не виноваты в своем положении (как, например, президент Университета Рутгере, который, отстаивая расовые преференции при приеме в колледж, в 1994 году заявил, что черные — это “обездоленное население, генетически не способное набрать высокие баллы”), они препятствуют появлению у людей чувства собственного достоинства, источниками которого могут служить только личные достижения. Государство как минимум должно оставить всем людям, вне зависимости от цвета кожи, как можно больше возможностей для выбора и ответственности — в школе, дома, в микрорайоне и т. д., - и тогда общество предоставит всем людям честь быть ответственными за последствия своих действий.

Либертарианство — это политическая философия, а не исчерпывающий нравственный кодекс. Оно предписывает определенные минимальные правила совместного проживания в мирном производительном обществе — собственность, договоры и свобода — и оставляет остальные нравственные наставления гражданскому обществу. Однако по данному вопросу представляется необходимым пояснить свою нравственную позицию, выходящую за рамки простого описания либертарианской политики. Хотя мы сильно продвинулись к обществу расового равноправия, американцам всех рас необходимо подтвердить свою приверженность отказу от расовых предрассудков. Мы должны отвергнуть мерзость расистской пропаганды, от кого бы она ни исходила — Дэвида Дьюка или Эла Шарптона. Особенно жестко следует осудить насилие на расовой почве, от убийства молодого жителя штата Кентукки с флагом конфедератов на пикапе и афроамериканца, рискнувшего появиться в бруклинском районе Бенсонхёрст^[53], до убийства в Детройте двумя белыми, потерявшими работу на автозаводе, американца китайского происхождения, который был принят ими за японца.

На белых в этом отношении лежит особая ответственность. Их приверженность обществу, не обращающему внимания на цвет кожи, нередко вызывает сомнения. Консерваторы, в том числе Стром Термонд и Джесси Хелмс, не возражали, когда школьные автобусы провозили черных детей мимо белых школ в более отдаленные школы для черных или когда право голоса и хорошие рабочие места были зарезервированы за белыми, поэтому их нынешние выступления против перевозки школьников^[54] и расовых преференций звучат фальшиво.

Расовое сознание в Америке постепенно идет на убыль. Между родителями и детьми нередко существуют отчетливые расхождения во взглядах на расовые вопросы. Колледжи сообщают, что все большее число абитуриентов отказываются указывать свою расу в анкетах; это, видимо, отражает как страх некоторых студентов перед “дискриминацией наоборот”, так и неприятие расового сознания других. Число межрасовых браков растет, что является одним из наиболее ясных показателей избавления от предрассудков, однако этот факт беспокоит тех, чье политическое влияние зависит от расового сознания. Когда чиновнику из Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения Уэйду Хендерсону задали вопрос о включении категории “мультирасовый” в бланки переписи населения, он ответил: “Если людей будут классифицировать или они сами будут классифицировать себя вне рамок установленных категорий, как мы сможем обеспечить четкое выполнение законов?” По-видимому, сохранение сложной системы расовых льгот некоторым людям представляется более важным, чем преодоление расизма.

Противникам расизма следует доверять либертарианцам больше, чем другим политическим группам, поскольку отстаиваемый либертарианцами принцип нейтральности государства выходит за рамки расовой проблемы. Либертарианцы отвергают любые создаваемые государством привилегии и льготы и требуют, чтобы государство, гарантируя права личности, проявляло полную нейтральность. Они с большей вероятностью сохранят верность своему слову, чем этатисты, уверяющие, что будут использовать государственную власть исключительно во благо.

Белые американцы отказывают черным американцам в индивидуальности и относятся к ним как к особому классу вот уже 380 лет. Пришло время попытаться признать личное достоинство, права личности и личную ответственность всех американцев.

Освобождение бедных

Положение бедных, особенно в городских гетто, — одна из самых серьезных проблем современной Америки. Обвинение, что свободные рынки забывают о бедных, в ряду самых распространенных критических замечаний в адрес либертарианства. Действительно, как уже отмечалось, сегодня материальный уровень жизни малообеспеченных американцев гораздо выше, чем уровень жизни большинства людей за всю историю человечества. 40 процентов американцев, живущих за чертой бедности, владеют своими домами, 92 процента имеют цветные телевизоры, а продолжительность их жизни превышает 70 лет. Однако “лучше, чем в прошлом” не достаточно.

В Америке многие малообеспеченные люди действительно прозябают в жалкой нищете, будучи лишенными не столько материальных благ, сколько надежды. Они сжимаются от страха при виде местных уголовников; у них нет работы и перспектив улучшить свое положение; они не верят, что их дети будут жить лучше, и дети растут, впитывая эту горькую убежденность. Таких людей часто называют низшими слоями общества. Районы их компактного проживания характеризуются высокой долей матерей-одиночек (более 80 процентов), почти полным отсутствием отцов, чрезвычайной зависимостью от социальных пособий и высочайшим уровнем преступности. Хотя малообеспеченные люди были всегда, создается впечатление, что за последние несколько десятилетий положение низших слоев общества заметно ухудшилось. Известный социолог Уильям Джулиус Уилсон описывал, как “в 1940-1950-е годы теплыми летними ночами в Гарлеме и других гетто черные не стеснялись спать в парках, на пожарных лестницах и крышах домов, а белые часто посещали расположенные там бары и ночные клубы”. Один такой исторический штрих лучше всякой статистики показывает, как ужасающе изменились наши города на протяжении жизни одного поколения.

Выражая озабоченность судьбой малообеспеченных сограждан, многие считают, что государство должно тратить больше на программы помощи. Однако со времени провозглашения Великого общества в 1965 году мы потратили на программы борьбы с бедностью более 5 трлн долларов. В настоящий момент мы расходуем на эти цели более 300 млрд долларов ежегодно. А проблемы все усугубляются. Уровень бедности, стремительно падавший с конца Второй мировой войны до 1960-х годов, перестал снижаться после провозглашения Великого общества и с тех пор практически не изменился.

Сегодня проблема состоит в том, что городская беднота попала в ловушку. С одной стороны, государственное регулирование, например законы о минимальной заработной плате и лицензировании профессиональной деятельности, затрудняет для неквалифицированных работников поиски работы. С другой стороны, социальные пособия позволяют жить, не работая. В этих условиях попасть в зависимость от государства очень легко.

Однако практически никто в Америке не переходит черту бедности, если делает три вещи: заканчивает среднюю школу, не беременеет вне брака и находит работу, любую работу. Возможно, на первой работе заработная плата не будет превышать черты бедности, но те, кто имеет опыт работы, недолго задерживаются на рабочих местах с минимальной заработной платой. Политики стоят перед проблемой: как побудить американцев, особенно молодежь из малообеспеченных семей, принять решения, которые выведут их из бедности? Нужно признать, что три простых шага по избежанию бедности не так уж заманчивы, если вы посещаете школу в районе, где мало кто работает. Социальные пособия могут казаться вполне рациональным выбором. В самом деле, проведенное в 1996 году исследование показало, что размер социальных пособий (включая “Медикэйд”^[55] и жилищную поддержку) превышает минимальную заработную плату во всех 50 штатах, а в 29 штатах превышает стартовый оклад секретаря.

Суровая правда в том, что, пока государство всеобщего благосостояния позволяет молодым женщинам — или девочкам-подросткам — растить детей без мужа и жить, не работая, доля внебрачных детей останется крайне высокой (по последним данным, до 68 процентов среди черных и 23 процентов среди белых) и в городских гетто будут царить преступность, бедность и отчаяние. Половинчатые реформы — воркфер^[56], лёрнфер^[57], двухгодичные ограничения — не срабатывают. Единственный способ разорвать порочный круг внебрачного материнства, безотцовщины, бедности, преступности и социальных пособий — признать, что социальные пособия порождают больше проблем, чем решают.

Что будет с потенциальными получателями социальных пособий, если их отменят? Многие из них пойдут работать.

Чтобы помочь этому процессу, необходимо устранить препятствия на пути создания рабочих мест для неквалифицированной рабочей силы. Отменить закон о минимальной заработной плате, чтобы люди могли получать свою первую работу, имеющую крайне важное значение в трудовой биографии, поскольку она позволяет набраться опыта, который впоследствии позволит перейти на более высокооплачиваемую работу. Отменить законы о лицензировании профессиональной деятельности, мешающие людям становиться парикмахерами, таксистами и т. д. Ослабить бремя налогов и бюрократизма, чтобы больше людей могли позволить себе начать бизнес. Снизить преступность — о чем я более подробно буду говорить ниже, — чтобы люди открывали больше предприятий в городских гетто. В своей классической книге “Экономика городов”, вышедшей в 1969 году, Джейн Джейкобз писала: “У бедности нет причин. Причины есть только у процветания”. Она была права; мы хотим ввести больше людей в мир труда, чтобы они могли добиться процветания для самих себя.

Безусловно, подростковая беременность не исчезнет полностью, кто-то физически не сможет работать и будет нуждаться в помощи. Многие из таких людей смогут положиться на свои семьи — базовый институт гражданского общества. Семья оказывает им двоякую помощь: прежде всего, конечно, просто предоставляя кров и материальное содержание, однако особую важность имеет передача жизненных ценностей и обучение надлежащему поведению. Зная, что социальных пособий не предвидится, матери будут активнее внушать дочерям важность учебы в школе и избежания беременности. Ни один социальный работник не способен обеспечить такого сочетания любви и строгости, как член семьи.

В тех случаях, когда работа и семья потерпят неудачу, в дело вступят другие институты гражданского общества, прежде всего благотворительные организации. Взаимопомощь, играющую важную роль в предотвращении бедности, мы обсуждали в главе 7; здесь мы сосредоточимся на благотворительности. В ходе недавнего обсуждения планов правительства урезать государственные программы социальных пособий многие ведущие благотворительные организации предупредили, что не смогут принять на себя все обязательства государства, поскольку у них недостаточно денег. Конечно, недостаточно. Однако все дело в том, что государственные программы провалились. Мы не призываем воспроизводить их. Если государство прекратит стимулировать безответственность, потребность в благотворительности сократится. И частные благотворительные организации, имея меньше средств, смогут делать гораздо больше, чем государственные чиновники. Дом надежды сестры Конни Дрискол в Чикаго помогает бездомным женщинам, расходуя всего 7 долларов на человека в день по сравнению с 22 долларами в день в государственных приютах для бездомных. Тем не менее Дом надежды добивается феноменальных результатов: менее 6 процентов попадающих сюда женщин вновь оказываются на улице. С 1906 года в Вашингтоне существует Евангельская миссия. Она управляет приютом для бездомных, банком продуктов питания и центром лечения от наркомании. Основной принцип миссии — никто не должен ничего получать просто так. Люди должны либо заплатить 3 доллара, либо отработать один час за ночь пребывания. Директор миссии преподобный Джон Вудз говорит: “Сострадание проявляется в том, чтобы вытащить людей из канавы, а не в том, чтобы наклониться над ними со словами сочувствия. Этим людям нужна ответственность”. Почти 2/3 наркоманов, прошедших здесь курс лечения, перестают употреблять наркотики. Расположенный поблизости государственный лечебный центр имеет коэффициент успеха всего 10 процентов, в то время как расходы там в 20 раз выше.

По всей Америке существуют тысячи маленьких местных благотворительных организаций, помогающих бедным. Американцы ежегодно жертвуют на благотворительность более 125 млрд долларов и 20 млрд часов. Если бы налоги были ниже и люди понимали, что государство передает ответственность за благотворительность гражданскому обществу, их пожертвования были бы гораздо масштабнее.

Если вы не уверены, что частная благотворительность может заменить государственные социальные пособия, проведите мысленный эксперимент. Предположим, вы выиграли в лотерею 100 000 долларов с условием потратить их на помощь бедным. Кому вы отдадите эти деньги: Министерству здравоохранения и социального обеспечения США, бюро по социальным вопросам вашего штата или частной благотвори тельной организации? Большинство людей без колебаний выберут последнее.

Преступность

Ужасающий уровень насильственных преступлений против личности в Америке делает наши города непригодными для жизни, поэтому средний класс перебирается в пригороды, что еще больше усиливает социальное напряжение. Хотя нам говорят, что за последние несколько лет преступность сократилась, нужно рассматривать эту проблему в перспективе. В 1951 году в Нью-Йорке было совершено 244 убийства; в 1990-х годах при том же числе жителей мы имеем уже более 2000 убийств в год. В 1965 году в Милуоки было совершено 27 убийств и 214 грабежей; в 1990 году — 165 убийств и 4472 грабежа. В ближайшие годы ситуация может значительно ухудшиться. К 2000 году будет на 500 000 больше подростков-мальчиков, чем в 1995 году. Криминологи предупреждают: они будут больше, чем предыдущие поколения, предрасположены к преступлениям, причем более жестоким, главным образом в силу того, что никогда еще так много мальчиков не воспитывалось без отца и живет в районах, где распространена безотцовщина. Профессор Принстонского университета Джон Дилулио-младший беседовал с заключенными в тюрьме строгого режима и выяснил, что они боятся сегодняшних молодых хищников.

Первое требование цивилизованного общества — защитить граждан от насилия. Наше государство очень плохо справляется с этой задачей, поэтому необходимо изменить методы борьбы с преступностью. Во-первых, не следует забывать, что, по Конституции, борьба с преступностью — задача правительств штатов и местных органов власти. Никаких конституционных оснований для общего федерального уголовного кодекса не существует; недавние федеральные “законы о преступности” продиктованы исключительно политической конъюнктурой и в лучшем случае никак не влияют на уровень преступности. Во-вторых, следует помнить, что примерно 80 процентов уголовных преступлений — убийств, изнасилований, нападений и краж — совершается 20 процентами преступников. Правоохранительные органы штатов должны сосредоточить свои ресурсы на опасных рецидивистах и убрать их с улиц.

В долгосрочном плане главное, что могли бы сделать штаты для сокращения преступности, — изменить систему социальных пособий, которые повышают уровень незаконнорожденности. Мальчики, воспитываемые без отцов, особенно в районах с высокой долей неполных семей, — это основной контингент преступников, совершающих сегодня насильственные правонарушения в наших городах. Отцы учат мальчиков управлять своей естественной агрессивностью и показывают, как быть сильными и владеющими собой взрослыми мужчинами. 72 процента всех убийц-подростков и 70 процентов осужденных на длительные сроки — мальчики, воспитывавшиеся без отцов.

В более краткосрочном плане первое и самое важное, что штаты могли бы сделать для снижения преступности, — легализовать наркотики. Нынешняя политика в этой области взвинчивает на них цены, приводя к тому, что для многих подростков в городских гетто торговля наркотиками кажется самой прибыльной и привлекательной альтернативой. Низкое качество тамошних школ заставляет многих молодых людей представлять свой выбор как “зарабатывать копейки” в Макдональдсе, жить на социальное пособие или торговать наркотиками. Однако, как и в случае “сухого закона” 1920-х годов, запрет оборота наркотиков гарантирует, что их продажей будут заниматься преступники. Наркоманы вынуждены идти на преступления, чтобы оплачивать привычку, которая, будь она легальной, не требовала бы таких денег (и кстати, была бы более безопасной). У наркоторговцев нет иного способа разрешения конфликтов, кроме отстреливания друг друга. Если бы наркотики производились фирмами с хорошей репутацией и продавались в винных магазинах, меньше людей умирало бы от передозировок и некачественных наркотиков и меньше людей становилось бы жертвами грабежей (которые являются косвенным следствием запрета наркотиков), групповых нападений и перестрелок. Если существуют хоть какие-то пределы власти государства над личностью, то, безусловно, государству не должно быть позволено регулировать, что нам можно вводить в наши собственные тела и что нельзя. Запрет наркотиков не просто является репрессивной мерой, но и приводит к обратным результатам.

Отмена запрета на оборот наркотиков освободит полицейские силы, судебное время и тюремные камеры для людей, совершивших тяжкие преступления. В отношении таких преступников наша цель — быстрое, неотвратимое и суровое наказание. Жесткость наказания за преступления против личности определяется степенью актуальности проблемы преступности для общества. Поскольку в США преступность необычайно жестока, нам, по-видимому, следует повысить суровость наказаний за действительные преступления — грабеж, нападение, изнасилование и убийство. Мы можем ввести законы о полном отбытии срока заключения, чтобы местные жители знали, что преступник проведет за решеткой весь срок, назначенный судом; законы “three-strikes-and-you’re-out”^[58] для тех, кто признан виновным в совершении трех тяжких преступлений; а также, ввиду ужасающей преступности среди несовершеннолетних, ужесточить наказания для малолетних преступников.

Однако при этом нельзя забывать о приверженности гражданским свободам. Консерваторы любят выступать против “прав преступников”; надлежащий термин — “права обвиняемого”, и здесь есть принципиальное отличие для тех из нас, кто не собирается преступать закон, но может представить себе, что в один прекрасный день его обвинят в преступлении, особенно в наше время бурного роста свода законов. Для активизации усилий по борьбе с преступностью нет необходимости давать полиции карт-бланш на обыск машин, офисов и домов без ордера или даже стука в дверь; разрешать полиции накладывать арест на имущество на основании все более и более расплывчатых постановлений о “гражданской конфискации”; становиться жертвами прослушивания телефонных разговоров и других форм электронной слежки.

Пример популярного решения, которое не снизит уровень преступности, — контроль за оборотом огнестрельного оружия. В Соединенных Штатах в частном владении находится более 200 млн единиц огнестрельного оружия, и никакая мера по контролю за оборотом огнестрельного оружия не способна изменить эту ситуацию. У законопослушных граждан есть естественное и конституционное право владеть оружием и носить его не просто для охоты, а для самозащиты и в качестве крайнего средства для защиты свободы.

И наконец, очень часто недооценивается такая мера по борьбе с преступностью, как приватизация. Защита прав — фундаментальная и законная задача государства, однако из этого вовсе не следует, что здесь государство демонстрирует более высокую эффективность, чем в других сферах. Уже сейчас в США в частном секторе работает около 1,5 млн частных полицейских, примерно в 3 раза больше, чем состоит на службе правительств штатов и местных органов власти. Недавно я ужинал в ресторане после вечернего похода по магазинам, и, когда вышел, было достаточно поздно. Идя по пустынным улицам мимо закрытых магазинов, я вдруг поймал себя на мысли, что не чувствую страха. Почему? Потому что торговая улица, где я находился, была частным районом. У частных районов гораздо больше стимулов и возможностей поддерживать порядок, чем у государства, вот почему люди все чаще делают покупки и даже живут в частных, нередко огороженных районах. В этой сфере, как и во многих других, сужение границ политического общества и опора на гражданское общество принесет всеобщую пользу.

Семейные ценности

Семья — базовый институт гражданского общества, и представители всех частей политического спектра обеспокоены его явным упадком. Экспансия государства, заменившего собой добровольные объединения, отнявшего свободу и избавившего людей от ответственности, вызвала атомизацию общества. “Атомистично” не либертарианство, а этатизм государства всеобщего благосостояния.

Наиболее наглядно эта проблема проявляется в резком увеличении доли детей, родившихся вне брака, с 5 процентов в 1960 году до 30 процентов сегодня. Два десятилетия исследований в области общественных наук напомнили нам о забытом тысячелетнем опыте: детям нужны оба родителя, как по финансовым, так и по эмоциональным причинам. Мате-рям-одиночкам, особенно не имеющим профессии матерям-подросткам, очень трудно содержать семью, поэтому вероятность того, что дети, живущие без отцов, будут малообеспеченными, в 5 раз выше. Более серьезная проблема заключается в том, что в одиночку матерям трудно контролировать — т. е. цивилизовывать — мальчиков-подростков. Неуправляемые подростки превратили городские гетто в кошмар с постоянной стрельбой из проезжающих автомобилей, где дети боятся играть на улице.

Меньше внимания уделяется менее драматичной проблеме, связанной с воспитанием, — влиянию развода на детей. Ежегодно больше детей проходит через развод или разъезд родителей, чем рождается в браке. Большинство разведенных супругов говорят, что вне брака им живется лучше, однако многие дети от этого страдают. Через десять лет после развода более 2/3 детей не видят своего отца в течение года. Дети из распавшихся семей почти в два раза чаще, чем дети из полных семей, бросают школу; совершеннолетние молодые люди из распавшихся семей почти в два раза чаще обращаются за психологической помощью.

Некоторые коммунитарианцы и “защитники семьи”, как левые, так и правые, возлагают вину за проблемы семьи на капитализм, и определенная доля правды в этом есть. Свобода означает, что люди могут делать собственный выбор, а богатство дает большему количеству людей средства, позволяющие оставлять свои семьи и жить самостоятельно. (Хотя не забывайте, угнетение и бедность в Европе вынудили миллионы людей покинуть семьи и пересечь Атлантический океан в поисках свободы и процветания.) Эффективные контрацептивы, созданные капитализмом, вызвали революцию в сексуальных нравах, которая в свою очередь могла побудить многих позже вступать в брак и привести к росту числа разводов. Тем не менее семьи создаются и сохраняются не только потому, что у людей нет другого выбора, а потому, что они хотят комфорта и устроенности семейной жизни и нуждаются в них.

В наше время государство расшатывает семьи как явно, так и подспудно. Наиболее очевидный способ заключается в том, что система социальных пособий позволяет молодым женщинам иметь детей вне брака и жить при этом с определенной степенью комфорта. Прежде матери внушали дочерям, что незаконнорожденный ребенок будет катастрофой. Бесчестье и моральное осуждение незаконнорожденности в значительной степени основывалось на весьма практических соображениях — финансовом бремени, налагаемом на семью или небольшую общину. Когда система социального обеспечения устранила финансовое бремя, бесчестье быстро сошло на нет и уровень незаконнорожденности стремительно вырос.

Однако это лишь наиболее очевидное воздействие государства на семью. В 1950 году средняя американская семья направляла 5 процентов своего дохода на уплату федеральных подоходных налогов; сегодня эта цифра составляет примерно 24 процента. Женщины должны иметь право работать, однако высокие налоги заставляют работать матерей, которые предпочли бы оставаться дома со своими детьми. Во многих городах невнятные законы о зонировании поставили вне закона “бабушкины квартиры” — жилые помещения с отдельным входом, позволяющие бабушкам и дедушкам сочетать независимость и близость к детям. Конечно, многие не хотят, чтобы их тещи и свекрови жили рядом: в конце концов, самая крупная государственная программа — социальное страхование, — несомненно, ослабила семейные узы. До создания системы социального страхования многие пожилые люди полагались на поддержку своих детей, что сохраняло семейные узы на протяжении всей жизни. Сегодня мы ждем, что наших родителей будет содержать государство. Однажды, когда я рассказывал о сложном финансовом положении системы социального страхования, один мой друг сказал: “Если для того, чтобы моя мать не жила со мной, государство должно потратить 200 млрд долларов, каждый пенни будет потрачен не зря”. В общем-то, понятная в некоторых случаях, но сомнительная социальная политика. Кроме того, мы надеемся, что государство предоставит нам ясли и детские сады, даст нашим детям образование, создаст в школах группы продленного дня, чтобы дети могли находиться там до 6 часов вечера. Как семье не прийти в упадок, когда государство узурпировало ответственность за младенцев, детей и стариков?

Либертарианцы не считают, что государству следует поддерживать и поощрять традиционные семьи, как призывают моралистические консерваторы. Ему нужно просто прекратить разрушать семьи, чтобы люди могли образовывать такие семьи, какие им хочется. В идеале либертарианцы предпочли бы, чтобы государство совсем ушло из сферы брака и семьи. Зачем государству заниматься выдачей разрешений на вступление в брак? Брак — это добровольное соглашение, договор, который для многих людей имеет глубокое религиозное значение. При чем тут государство? Следует вернуться к пониманию брака как гражданского договора для всех и религиозного обязательства для верующих.

Такая политика, возможно, даже укрепит браки. Государство усердствует в регламентации семьи, навязывая всем парам один-единственный вариант брачного договора. Поскольку социальные нравы изменились — семьи стали меньше, и многие женщины предпочитают работать, — предлагаемый государством договор уже не годится для всех. Супружеским парам следует разрешить составлять свои собственные договоры, и суды должны относиться к ним с таким же уважением, с каким они относятся к коммерческим контрактам.

Пока государство продолжает выдавать разрешения на вступление в брак, оно должно делать это на недискриминационной основе. Со стороны штатов было неправильно отказывать в выдаче разрешений на брак расово смешанным парам, а то, что Верховный суд не запрещал такую дискриминацию до 1967 года, выглядело как пародия на справедливость. Точно так же сегодня неправильно отказывать в праве заключать брак однополым парам. Джонатан Раух утверждает, что у брака есть три великих социальных достоинства — стабильное воспитание детей, одомашнивание мужчин, возникновение обязательств заботиться о супруге в болезни и старости — и что по крайней мере последние два прекрасно применимы и к гомосексуальным отношениям между мужчинами, тогда как третье и, вероятно, первое будут больше относиться к лесбийским парам. Следует, разумеется, учитывать такую составляющую человеческого достоинства, как возможность публично подтвердить свою любовь и преданность. Трудно представить, каким образом признание однополых браков может оказать негативное влияние на чей-то чужой брак, как утверждают некоторые консерваторы; в чем нельзя упрекнуть гомосексуальные браки, так это в том, что они плодят безотцовщину, и конечно, чем больше людей вступает в брак, тем лучше для института брака.

Образование

К настоящему моменту позиция либертарианцев в отношении образования уже должна быть совершенно ясна. Образование — это процесс передачи не только знаний, но и ценностей, которые важны для нашей цивилизации. Поскольку образование включает в себя обучение детей тому, что важно в жизни, умению различать, что хорошо и что плохо, оно должно контролироваться отдельными семьями, а не политиками или чиновниками. Никакая монопольная система не в состоянии адекватно отражать ценности всех родителей в многоликом и сложном обществе, и верх высокомерия предполагать, что политическая элита имеет право игнорировать мнение родителей, принимая решение, чему учить их детей.

К тому же бюрократическая монополия — крайне неэффективный способ предоставления ценных услуг. Если у нас больше нет никакой уверенности в способности государства производить сталь, на основании чего мы должны ждать от него успехов в выполнении гораздо более тонкой и сложной задачи передачи знаний и ценностей миллионам не похожих друг на друга детей? Вспомните саркастическое замечание Марка Твена: “Я никогда не позволял школьному обучению вмешиваться в мое образование”. Образование получают различными путями, и не следует думать, что наша нынешняя система школьного обучения не подлежит изменению.

Источники: Educational Testing Service, U.S. Department of Education. Digest of Education Statistics 1994. Washington: National Center for Education Statistics, 1994. Tables 127 and 165.

Примечание: результаты тестирования успеваемости для 1961–1967 гг. — средние для всех учеников; 1968–1994 гг. — средние для учеников выпускных классов, собирающихся поступать в колледж.

Главный недостаток системы государственных школ США становится очевиден из представленного графика. В то время как реальные (с поправкой на инфляцию) расходы за 30 лет выросли втрое, результаты тестов резко ухудшились и зафиксировались на этом уровне. Со времен Второй мировой войны школы и школьные округа становились все крупнее и крупнее, что сделало их невосприимчивыми к общественному контролю и до крайности забюрократизированными. С 1960 по 1984 год количество учеников в американских государственных школах выросло всего на 9 процентов, тогда как число учителей увеличилось на 57 процентов, а число директоров и школьных инспекторов — на 79 процентов. Численность вспомогательного персонала за этот период увеличилась на 500 процентов, однако каждый раз, когда возникает угроза сокращения бюджета, все школьные системы объявляют, что будут вынуждены уволить учителей, а не бюрократов. В центральном аппарате системы государственных школ Нью-Йорка работает 6000 человек, тогда как центральный административный аппарат системы католических школ Нью-Йорка, обучающей в четыре раза меньшее число учеников, состоит всего из 30 человек.

Ухудшение результатов тестирования не единственная беда; работодатели жалуются, что выпускники американских средних школ не подготовлены к работе. Во время опросов американские студенты утверждают, что обладают хорошими навыками в области письма, чтения и математики, однако у работодателей другое мнение. По результатам одного из таких опросов всего 22 процента работодателей считали, что недавно принятые на работу выпускники средних школ имели достаточные познания в математике, и лишь 30 процентов были удовлетворены их умением читать. Когда компания BellSouth провела тестирование претендентов на должность лаборантов, прошло только 8 процентов. Компания Motorola тратит 1350 долларов в год на одного работника для обучения базовым навыкам. Многие компании переписывают руководства, делая их понятными для людей, обладающих недостаточными навыками чтения, или разрабатывают технологию, которая не требует умения читать и знания математики. Выпускники школы выходят на рынок труда совершенно не подготовленными к глобальной конкуренции.

За последние 20 лет все формы коммуникации и передачи информации претерпели революционные изменения, а школы до сих пор выглядят так же, как и 200 лет назад: учитель читает лекцию перед тридцатью учениками, а школьный день и школьный год приурочены к ритму жизни сельскохозяйственного общества. Только представьте себе, какие динамические нововведения могли привнести в учебный процесс компании, работающие ради прибыли, если бы они предоставляли образовательные услуги.

Либертарианцы хотят вырвать образование из рук бюрократического государства и заставить его реагировать на запросы учеников и родителей. Частные школы добились гораздо больших успехов в обучении, но многим родителям не по карману платить одновременно и за систему государственных школ, и за частную школу. Если бы им не нужно было платить школьные налоги^[59], они могли бы покупать образовательные услуги на рынке. Или если бы налоги были ниже, больше семей могли бы позволить, чтобы один из родителей учил детей дома.

Многие боятся, что, если школьное обучение не будет бесплатным и обязательным, дети не получат образования. Однако исторический опыт свидетельствует, что в Англии и США и до того, как государство захватило систему школьного образования, подавляющее большинство детей образование получало. Даже сенатор Эдвард Кеннеди, далеко не сторонник гражданского общества и рыночного процесса, заявил, что до появления государственного образования уровень грамотности был выше, чем сегодня, что заставляет задуматься, почему он настаивает на увеличении денежных вливаний в государственную систему, которая дает такие плохие результаты.

Для тех, кто в целом одобряет эти аргументы, но все же сомневается, что полностью свободный рынок сможет предоставить достаточное образование, либертарианцы предлагают некоторые промежуточные шаги к дерегулированию системы образования. Мы могли бы взять деньги, тратящиеся в настоящее время на учеников средних школ, — около 6800 долларов в год на одного школьника — и отдать их непосредственно семьям в виде стипендии или ваучера, которые необходимо потратить на государственную или частную школу по их выбору. В этом случае финансирование образования будет продолжать обеспечиваться путем принудительного налогообложения, но по крайней мере родители смогут выбирать школу, в которой будет учиться их ребенок. Было бы еще лучше, если б состоятельные люди и представители среднего класса сами оплачивали образование своих детей — образование, безусловно, должно рассматриваться в качестве главной статьи затрат по воспитанию детей, — однако малообеспеченным семьям предоставлялся бы ваучер, финансируемый за счет налогов. Это позволило бы значительно сократить школьные налоги, что дало бы большему числу родителей возможность самим платить за образование.

Подобно советским заводам несколько лет назад, американские школы сегодня технологически отсталы, имеют раздутые штаты, не отличаются гибкостью, не реагируют на потребительский спрос и управляются в интересах высокопоставленных чиновников. Необходимо открыть образовательную отрасль, имеющую оборот в размере 300 млрд долларов в год, и запустить в ней рыночный процесс. Представьте себе, сколь разнообразны будут способы, к которым прибегнут школы, конкурирующие за доллары родителей, пытаясь найти индивидуальный подход к каждому ученику. Образовательная технология находится в младенческом возрасте, но создайте рынок, и миллиарды долларов будут направлены на исследования и разработки. Школы начнут уважать ценности родителей и приветствовать их участие. Как сказал один талантливый педагог, мы поймем, что “не детей нужно готовить к школе, а школы для детей”. Именно это происходит на рынке.

Защита гражданских свобод

Как мы говорили выше, согласно учению либертарианства, каждый человек имеет право жить так, как хочет, при соблюдении аналогичных прав других. Поэтому либертарианцы выступают против того, чтобы государство регламентировало поведение человека, если он не нарушает права других людей. Это не обязательно означает одобрение или поддержку какой-либо конкретной формы поведения; это просто значит, что принуждающая власть государства должна ограничиваться защитой наших прав. Невозможно составить список всех гражданских свобод, которые у нас есть; как правило, мы стремимся определить конкретные гражданские свободы, когда государство пытается их ограничить. Билль о правах отражал конкретный опыт основателей США, сталкивавшихся с ограничениями прав личности Британией; однако, понимая, что невозможно перечислить все права личности, они добавили Девятую поправку о сохранении за народом других, не перечисленных, прав, и Десятую поправку, еще раз повторяющую, что федеральное правительство имеет только те полномочия, которые изложены в Конституции.

Либертарианцы нередко защищают право человека заниматься тем, что сами они могут считать достойным осуждения. Как пишет в книге “Конституция свободы” Фридрих Хайек, “свобода неизбежно означает, что будет делаться многое, что нам не нравится”. Мы все выигрываем от свободы как общего условия нашей жизни не только потому, что это дает нам право делать то, что мы хотим, но и в силу того, что путем проб и ошибок, в результате испытания людьми новых образов жизни происходит развитие цивилизации. Хайек продолжает: “Свобода, которой воспользуется лишь один человек из миллиона, может оказаться важнее для общества и принести большинству больше пользы, чем любая свобода, которой пользуемся мы все”.

Гражданское общество позволяет индивидам вести избранный ими образ жизни, даже если это раздражает большинство сограждан. Однако оно также позволяет людям ограничивать себе свободу действий посредством заключения договоров и объединения с другими людьми и использовать свою собственность с целью создания благоприятной для себя окружающей обстановки. Например, у людей есть право курить табак или марихуану, даже если большинство считает курение опасным и отвратительным. Но при этом другие люди имеют право запрещать курение в своих домах, ресторанах или офисах. У людей есть право красить свои дома в фиолетовый цвет, но только в том случае, если они добровольно не подписали соглашение со своими соседями — например, в поселке с ограничительными обязательствами, — что дома должны быть выкрашены только в пастельные тона.

Либертарианцы отстаивают право личности на свободу слова, свободу печати и свободу вещания, даже если некоторые формы проявления этих свобод могут раздражать других людей, как, например, сексуально откровенный язык, расистские журналы или коммунистическая литература. Каждый раз появление новой технологии сопровождается требованиями ввести цензуру, и электронные коммуникации не являются исключением. К счастью, ввести цензуру в Интернете — невероятно сложной международной сети — крайне трудно, и возможности государства определять, что следует и чего не следует знать его гражданам, будут непрерывно сужаться.

Сексуальные отношения — это еще один интимный аспект жизни, в который государство вмешивается с незапамятных времен. Еще в 1960-е годы гомосексуальные связи были незаконными почти во всех штатах, а примерно в 20 штатах подобные законы продолжают действовать и сейчас, когда мы готовимся вступить в XXI столетие. Когда за исполнением этих законов строго следили, гомосексуалистам приходилось скрывать свои чувства, что причиняло им много страданий. С началом движения за права гомосексуалистов государство постепенно перестало преследовать за гомосексуальные связи. Однако в 1986 году Верховный суд постановил, что не существует конституционного права по взаимному согласию выбирать себе взрослых половых партнеров, и законы о гомосексуализме все еще применяются, например, для отказа родителям-гомосексуалистам в опеке над своими детьми. Эти законы следует отменить, так как все американцы должны иметь равные права.

Во имя защиты нашей безопасности государство ограничивает наше право принимать собственные решения и брать на себя ответственность за последствия таких решений. К примеру, законы, обязывающие пристегиваться ремнем безопасности в автомобиле и надевать шлем во время езды на мотоцикле, нарушают право выбирать риск, которому мы хотим себя подвергнуть. Управление по контролю за продуктами и лекарствами отказывает нам в праве по собственному желанию выбирать витамины, фармацевтические средства и медицинские приборы, хотя решение о выборе определенного курса лечения — дело, безусловно, сугубо личное, как и любой другой выбор. Многие врачи считают, что марихуана обладает полезными медицинскими свойствами: облегчает состояние больных глаукомой, успокаивает боль и тошноту, вызываемые СПИДом, раком или химиотерапией; они могут быть правы или ошибаться, однако решение должен принимать пациент, а не бюрократическая контора в Вашингтоне.

Одна из наиболее тревожных тенденций в области гражданских свобод — усиливающаяся милитаризация правоприменения в США, что наиболее ярко проявляется (но не исчерпывается этим) в попытках эскалации все более бесплодной войны с наркотиками. Это очередной пример того, как провал одной меры государственного вмешательства ведет к стремлению вводить все новые и новые ограничения. Запрет оборота наркотиков не способен остановить торговлю наркотиками, поэтому государство указывает на этот провал своей предыдущей политики как причину увеличивать численность полицейских, оказывать давление на другие государства, добиваться предоставления себе более широких полномочий по производству обысков и наложения ареста на имущество, лишать законопослушных людей телефонов-автоматов в районах активной наркоторговли, проводить поголовное тестирование сотрудников на употребление наркотиков и т. д. В настоящий момент в США сотрудники 52 федеральных агентств имеют право носить огнестрельное оружие и производить аресты. Возможно, поэтому мы становимся свидетелями роста числа жестоких нападений федералов на американцев, от убийств Вики и Сэмми Вивер в Руби-Ридж и Дональда Скотта в ходе сфабрикованной облавы с целью изъятия марихуаны в Малибу до танковых и вертолетных атак на Ветвь Давидову, когда погибло более 80 человек.

Как сказал Томас Джефферсон: “Цена свободы — постоянная бдительность”. Конституции помогают защитить свободу, однако в долгосрочном плане сопротивляться естественному стремлению власти к экспансии способно только общество людей, готовых решительно защищать свою свободу от посягательств.

Охрана окружающей среды

Качество окружающей среды — важный аспект нормального положения дел в обществе, причем многие не верят, что свободный рынок может его обеспечить. Идеального решения экологических проблем не существует ни в одной политической или философской системе, но либертарианство предлагает наилучший из возможных подходов для достижения такого уровня защиты окружающей среды, какой хотели бы иметь люди.

Экономический рост улучшает качество окружающей среды. Более состоятельные люди и более богатые общества могут позволить себе желать и оплачивать более высокое качество воды и воздуха. Людей, балансирующих на грани выживания или занимающихся непосильным изнурительным трудом, не слишком заботят экологические проблемы, но, достигнув определенного уровня комфорта, они тоже начинают обращать внимание на такие излишества. В течение нашего столетия качество воды и воздуха в США неуклонно улучшалось, и рост продолжительности жизни американцев — лучшее доказательство того, что наша окружающая среда становится все более, а не менее благоприятной для людей.

По мере того как экономика делается более эффективной и технологически более передовой, производство большей ценности для потребителей требует меньшего количества ресурсов. Напомним, основная экономическая проблема — извлечь из ресурсов больше ценности. Поскольку производители безалкогольных напитков стремятся сэкономить деньги, они разработали способы, позволяющие значительно сократить расход жести — а позже алюминия — на каждую банку. В 1974 году из фунта алюминия делали 22,7 банки; в 1994 году — уже 30,13 банки. Тот же стимул получить прибыль побуждает компании искать применение отходам производства; компания Coca-Cola обнаружила, что перфорированные листы металла, получающиеся после того, как из них вырежут крышки для бутылок, могут служить печными фильтрами. В процессе производства апельсинового сока в отделении Minute Maid компании Coca-Cola каждый апельсин используется на 100 процентов: компания выжимает сок до последней капли, давит масло из апельсиновой кожуры, а остальное скармливает коровам.

Один из крупнейших источников экологических проблем, по выражению специалиста по проблемам окружающей среды Гаррета Хардина^[60], - "трагедия общего” (или “трагедия общинных выгонов”). Когда ресурсы — общие пастбища, леса или озера — “принадлежат” всем, в действительности они не принадлежат никому. Ни у кого нет стимула сохранять ценность имущества, т. е. добиваться того, чтобы активом можно было пользоваться длительное время. Это все равно что дать стакан молочного коктейля шестерым детям: у каждого из них будет стимул осушить стакан быстрее других. Когда лесозаготовительные компании работают в государственных лесах, у них есть стимул вырубить как можно больше деревьев немедленно, пока другая компания не получила разрешение на использование этого же участка. Когда лесозаготовительные компании работают на собственной земле, они высаживают столько же деревьев, сколько вырубают, чтобы актив, позволяющий им зарабатывать деньги, можно было использовать и в будущем. Одна из серьезнейших экологических проблем сегодня — истощение рыбных ресурсов океанов — являет собой яркий пример трагедии общего, для которой настоятельно требуется найти приватизационное решение.

Итак, каким образом либертарианские принципы могут способствовать улучшению качества окружающей среды?

Во-первых, свободное общество предлагает множество подходов для решения проблем. Конкурентные системы — капитализм, демократия и наука — позволяют испытывать идеи на практике и выбирать из них успешные. Если командно-административное регулирование из Вашингтона не способно эффективно руководить экономической деятельностью общества, то точно так же оно не способно решать экологические проблемы, с которыми сталкиваются сотни тысяч коммерческих предприятий.

Во-вторых, частные собственники лучше заботятся о ресурсах, чем государственные. Права частной собственности означают, что границы ответственности ясны и конкретные люди получат от своих действий либо выгоду, либо убытки. Чтобы избежать трагедии общего, его следует приватизировать. Ричард Строуп, экономист, специализирующийся на проблемах природопользования, говорит, что права собственности должны представлять собой единство трех О: “быть четко Определены, легко Отстаиваемы (защитимы) от вторжения и Отторгаемы (передаваемы) на условиях, приемлемых для покупателя и продавца”. Почему исчезновение угрожает бизонам, а не коровам? Почему исчезают странствующие голуби, а не куры? Потому что у собственников есть стимул рачительно относиться к тому, чем они владеют. Конгрессу следует прекратить ежегодные политизированные дебаты о том, как управлять федеральной собственностью — квотами на лес, правами на разработку полезных ископаемых, платой за пастбища, морским бурением, — и перейти к приватизации природных ресурсов, чтобы частные управляющие могли осуществлять надлежащее управление.

В-третьих, экологические проблемы должны решаться как можно ближе к местному уровню. Политические активисты, как сторонники защиты экологии, так и их оппоненты, ездят в Вашингтон для того, чтобы навязать свою программу всей стране. Однако принципы федерализма и субсидиарности^[61] предполагают, что, насколько это возможно, проблемы должны решаться частным образом, а если это неосуществимо, то на местном уровне или на уровне штата, прежде чем дело дойдет до федерального уровня. Когда мы навязываем одно решение всей стране, теряются преимущества децентрализации и экспериментирования.

В-четвертых, там, где не всегда работают рынки — когда права собственности определены плохо или трудно обеспечить исключительное пользование благом, — важным институтом для решения проблем является обычное право. Везде, где люди живут вместе, экологические проблемы возникали и будут возникать — запахи, отходы, фабричный дым. Когда люди обращаются с такими спорами в суд, то их иски помогают определить права собственности и право. Такое развивающееся децентрализованное создание права ведет к более адекватным ответам, чем законодательные команды по принципу “один размер для всех”.

В-пятых, либертарианский акцент на индивидуальной ответственности означает, что следует избегать индивидуальной безответственности, порождаемой коллективной ответственностью, и к вопросам определения ответственности подходить с точки зрения “платит загрязняющий”. Классическая ошибка здесь создание так называемого “суперфонда”. Все производители опасных отходов должны вносить плату в этот фонд, после чего чиновники регулирующих органов распределяют средства фонда на очистку определенных мест. Необходимо, чтобы ответственность за реально причиненный ущерб несли конкретные загрязнители, а не возлагать коллективную вину на всю отрасль и лишать отдельные компании стимула избегать загрязнений. Целью экологической политики должна быть защита людей и их имущества, точно так же, как это является целью всей правовой системы в целом.

И наконец, в-шестых, более компактное государство, разумеется, означает, что само государство прекратит загрязнять окружающую среду и способствовать ее загрязнению. Разрушение окружающей среды государством было очень характерно для СССР, но и в смешанных экономиках это тоже реальная проблема. Государственные субсидии поощряют расчистку влажных тропических лесов. Проекты крупных гидроэлектростанций от США до Китая практически всегда финансируются государством. Фермерские программы, особенно сахарные квоты, приводят к чрезмерной эксплуатации сельскохозяйственных земель. Государство, не имеющее подобных полномочий, причиняло бы меньше вреда как окружающей среде, так и экономике.

Институты частной собственности, децентрализованное принятие решений, обычное право и прямая ответственность приведут нас к более эффективным решениям, которые будут отражать реальные издержки и выгоды от хорошего состояния окружающей среды, чем командно-административное регулирование в рамках политического процесса и осуществляемое чиновниками, не несущими ответственность за последствия своих действий. Однако поскольку как обычное право, так и права собственности находятся в постоянном развитии, то, вне всяких сомнений, есть экологические проблемы, адекватным решением которых мы пока не располагаем. Мы разработали права собственности в отношении водных потоков, подземных водных бассейнов, пастбищ, стадов животных; но как нам создать права собственности для воздуха? Если глобальное потепление — это реальная проблема (хотя доказательств, подтверждающих это, пока явно недостаточно), могут ли права собственности или обычное право привести нас к решению?

Экономисты, юристы, судьи, бизнесмены и собственники имущества неустанно ищут ответы на такие вопросы. Институты свободного рынка или по крайней мере рыночно ориентированные институты, созданные в последнее время для рационального решения экологических проблем с наименьшими издержками для общества, включают штрафы за загрязнение, торгуемые на рынке разрешения на вредные выбросы, рынки вторичного сырья и экологические нормативы (вместо технических нормативов, предписывающих использование определенных технологий и конкретные виды снижения загрязнения). С точки зрения либертарианцев, эти решения не идеальны, и многое еще предстоит сделать, однако это примеры того, как мы можем улучшать качество окружающей среды, не политизируя экологию и не обременяя экономику ненужными издержками.

Несколько лет назад на научной конференции по проблемам экологии я слушал доклад профессора биологии, двадцать лет владевшего ранчо в Монтане, о проблемах эффективного использования ресурсов на его ранчо. Меня поразило, что этот человек, приверженец экологической чистоты, специалист в области биологии, несколько десятилетий проработавший в области рационального использования природных ресурсов, не знал ответов на вопросы, возникшие на его собственном ранчо. Отсюда урок: никто не знает ответов на все вопросы, поэтому ничьи рекомендации не должны навязываться всему обществу. Что нам нужно, так это, как писал в книге Visions upon the Land Карл Гесс-младший, “рынок ландшафтных представлений… добродетельная республика независимых, заботливых и ответственных распорядителей”, управляющих принадлежащими им природными ресурсами.

Сохранение мира

Классические либералы всегда считали войну величайшим бедствием, в которое только способно ввергнуть своих граждан государство. Им отвратительны порождаемые ею убийства, и, кроме того, они понимают: война разрушает семьи, производство и гражданское общество. Одной из главных целей классических либералов было помешать монархам подвергать своих граждан риску в ненужных войнах. Адам Смит утверждал, что для создания счастливого и процветающего общества нужны всего лишь “мир, низкие налоги и разумные законы”.

Отцы-основатели Америки, вырвавшиеся из бесконечных европейских войн, сделали мир и нейтралитет главным принципом нового правительства. В прощальной речи Джордж Вашингтон сказал нации: “В отношениях с другими странами мы должны следовать великому правилу — расширять торговлю и сводить к минимуму политические связи”. А Томас Джефферсон описал американскую внешнюю политику в своей первой инаугурационной речи следующим образом: “Мирные отношения, торговля и искренняя дружба со всеми государствами, не вступая в обременяющие союзы ни с кем из них”.

Однако в XX веке многие стали считать, что США должны принимать участие в международных делах и войнах. На протяжении 50 лет целью внешней политики США было уничтожение двух тоталитарных держав: нацистской Германии и советской России. Сегодня этот великий крестовый поход завершен; теперь Америке нечего опасаться, никакая агрессивная идеология не угрожает гражданам США и всеобщему миру на земном шаре. Однако многочисленный дипломатический и военный истеблишмент, разбухший на дрожжах Второй мировой и “холодной” войн, отказывается объявить о победе и вернуться к состоянию мирного времени. Наоборот, американские вооруженные силы продолжают оставаться большими и дорогими, а американским гражданам твердят, что мир после “холодной войны” стал даже еще опаснее и нестабильнее, чем мир, которому угрожал СССР. Поэтому многочисленные контингенты американской армии все еще базируются в Европе, Японии, Корее и на Ближнем Востоке.

Всего за несколько лет, прошедших после войны в Персидском заливе, мы посылали американских солдат, или нас убеждали их послать, в Сомали, на Гаити, в Боснию, Либерию, Руанду, Бурунди, Македонию и множество других мест. Все эти страны объединяет одно: нигде не существует угрозы каким-либо жизненно важным интересам США. Меньше чем через поколение после вьетнамской катастрофы мы, кажется, забыли уроки нашего вторжения в эту страну. Та интервенция тоже начиналась с малого, преследовала благие намерения, и никто не ожидал, что там окажется 500 000 американских солдат, 55 000 из которых погибнет.

Относительно войны и внешней политики следует помнить несколько простых правил. Во-первых, на войне гибнут люди. Причем в современных войнах часто гибнет столько же мирных жителей, сколько военных. К сожалению, пока войны неизбежны, однако, когда это возможно, их всегда следует избегать. К предложениям вовлечь США — или любое государство — в иностранный конфликт нужно относиться с большим скептицизмом.

Во-вторых, как обсуждалось ранее, война порождает большое правительство. На протяжении всей человеческой истории война давала государству повод требовать для себя больше денег и полномочий и подчинять общество своей власти. Во время Первой и Второй мировых войн правительство США присвоило себе полномочия, которых никогда не могло бы получить в мирное время: регулирование цен и ставок заработной платы, рационирование потребления, непосредственное управление производством и отношениями между работодателями и работниками и астрономические ставки налогов. Конституционные ограничения, наложенные на федеральную власть, были быстро размыты. Это не означает, что в тех войнах не следовало участвовать. Это означает, что нам следует понимать последствия войны для всего нашего общественного порядка и вступать в войну, только когда это абсолютно необходимо.

В-третьих, США больше не могут выполнять функции мирового жандарма, следя за порядком во всем мире и планируя весь мир в большей степени, чем способны планировать национальную экономику. Поскольку нам больше не угрожает сверхдержава, против которой нужно было выступать единым фронтом, военно-политический истеблишмент хочет, чтобы мы использовали наши военные ресурсы во имя демократии и самоопределения во всем мире, а также против смутных и децентрализованных угроз терроризма, наркотиков и разрушения окружающей среды. Армия создана для ведения войн с целью защиты свободы и независимости Америки; она не приспособлена быть полицейским и социальным работником мира.

В-четвертых, наши союзники времен “холодной войны” оправились от разрушений Второй мировой войны и вполне способны защищать себя сами. Советской угрозы Европе больше не существует, общее население стран Европейского Союза превышает 370 млн человек, годовой валовой внутренний продукт составляет 7 трлн долларов, под ружьем находится более 2 миллионов солдат. Они способны защитить Европу и справиться с такими проблемами, как сербская агрессия, без помощи США. Население Южной Кореи в 2 раза, а объем производства в 18 раз больше, чем в Северной Корее; ей не нужны наши 37 000 солдат, чтобы защитить себя.

В-пятых, коммуникационный взрыв означает, что информационный дисбаланс между политическими лидерами и гражданами сильно сгладился. Президенты часто вместе с нами смотрят по CNN, как разворачиваются мировые события. Другими словами, теперь президенты едва ли могут рассчитывать на почтительное отношение публики к вопросам внешней политики, и им придется проявлять осторожность, принимая международные обязательства, не заручившись общественной поддержкой.

В мире все еще много потенциальных угроз, и первая задача государства — защитить права граждан. Мы должны поддерживать адекватную национальную оборону, однако можно защитить жизненные интересы США, сократив вооруженные силы примерно наполовину, особенно если переориентировать нашу внешнюю политику на политику стратегической независимости, а не сохранять приверженность политике соглашений о коллективной безопасности. При этом на действительной военной службе останется примерно 1 млн человек. Наряду с тем, что мы можем ликвидировать некоторые дорогие виды вооружения времен “холодной войны”, разработанные для распространения мощи США далеко за пределы наших границ, нам следует стремиться обеспечить действительную защиту граждан США с помощью системы противоракетной обороны.

Когда либертарианцы предлагают вернуть солдат США домой и сосредоточиться на обороне США, их иногда обвиняют в “изоляционизме”. Это недоразумение. На самом деле либертарианцы являются космополитами. Мы стремимся к миру, объединенному свободной торговлей, глобальными коммуникациями и культурным обменом. Мы уверены, что военное вмешательство по всему миру препятствует таким усилиям. Мы также уверены, что, хотя страны во многих отношениях сближаются, неуместно считать Землю деревней, где для пресечения любого конфликта вмешиваться должны все. В опасном мире, с терроризмом и ядерным оружием, лучше не обострять ограниченные региональные конфликты вмешательством сверхдержавы.

То, что немало читателей примут как исчерпывающий анализ современных политических проблем, едва ли назовешь хотя бы поверхностным обзором, и множество вопросов, очевидно, остается здесь без ответа. Однако основы либертарианского политического анализа должны быть очевидны: свобода личности, частная собственность, свободные рынки и ограниченное правительство создают живое и динамическое гражданское общество, которое лучше всего отвечает нуждам и предпочтениям миллионов людей.

Глава 11. Обветшавшее государство

По мере того как деятельность государства переживает упадок, а рынки информационной эпохи усложняются, люди все чаще обращаются к частному сектору, решая самые разнообразные проблемы: от получения образования до пересылки почтовой корреспонденции первого класса и страхования от катастроф. Даже те, кто когда-то считал необходимым, чтобы такие услуги предоставляло государство, сейчас полагают, что оно становится все более неповоротливым и одряхлевшим поставщиком большинства товаров и услуг.

Почему государство занимается производством такого большого количества благ, снабжение которыми более эффективно организовали бы частные фирмы? Некоторые ответы, главным образом связанные с политическим империализмом и дисфункциональной природой политики, были предложены в главе 9. Но есть менее основательные причины, вроде убеждения, что государство должно предоставлять общественные блага. В последнее время экономисты подвергли этот аргумент уничтожающей критике. Однако предприниматели не ждут, когда ученые укажут им путь; пока ученые спорили о том, могут ли рынки работать, рынки производили то, в чем нуждались потребители, — от маяков и школ до почтовых услуг и страхования от наводнений.

Провалы рынка и общественные блага

Заявление о “провале рынка”, возможно, является самым важным интеллектуальным доводом в пользу вмешательства государства в рыночную систему. Некоторые экономисты утверждают, что в определенных обстоятельствах рынки не способны предоставить то, чего мы хотим и за что были бы готовы заплатить. Однако если человек заявляет о провале рынка не на страницах научного экономического журнала, он обычно имеет в виду, что рынок не смог предоставить нечто нужное ему самому. Мой друг любит подшучивать над моей твердой верой в рыночный процесс: всякий раз, когда я жалуюсь, что не могу найти устраивающие меня продукт или услугу, он говорит о “провале рынка”: нет хорошей пиццерии в моем районе? — “Провал рынка!”

На самом деле в большинстве случаев, когда мы не можем найти требующиеся нам товар или услугу, это происходит оттого, что либо предприниматели упускают эту возможность, и тогда нам следует задуматься о ее использовании, либо есть какая-то веская причина, по которой ее никто не использует. Казалось бы, тот факт, что сегодня многие предпочли бы ходить в бары для некурящих, лежит на поверхности. Но почему же тогда таких баров практически не существует? Вполне может статься, это прекрасная предпринимательская возможность. Однако, скорее всего, причина в том, что курильщики склонны больше пить и давать больше чаевых, поэтому чрезвычайно сложно получить прибыль, открыв бар для некурящих (хотя в ближайшие годы эта ситуация, конечно, может измениться).

Большинство серьезных утверждений о провале рынка базируются на теории общественных благ. Экономисты определяют “общественное благо” как экономическое благо, имеющее две характерные особенности: невозможность обеспечить исключительное пользование и несостязательное потребление. То есть, во-первых, нельзя лишить возможности использовать данное благо тех, кто за него не заплатил. Классический пример — маяк, свет которого могут видеть все корабли. И, во-вторых, возможность для человека пользоваться такими товарами или услугами не уменьшается, даже если он позволит пользоваться ими другим людям. Например, получать удовольствие от теле- или радиовещательного сигнала или фильма могут много людей одновременно, чего нельзя сказать об автомобиле или стрижке.

Экономисты утверждают, что люди будут “халявничать” при предоставлении товаров неисключительного пользования; то есть какие-то судовладельцы не будут делать взносы на содержание маяка, поскольку могут пользоваться его услугами, пока взносы делают другие. Безусловно, если много людей стараются "проехать без билета”, возможно, данная услуга не будет предоставляться вообще. Поэтому некоторые экономисты уверены, что государство, чтобы исправить провалы рынка, должно взимать налоги и предоставлять такие услуги само.

Этот анализ порождает несколько вопросов. Товары могут производиться и распределяться различными способами, одни из них допускают исключение неплательщиков, другие нет. Почти все товары могут производиться либо “публично”, то есть таким образом, при котором сложно исключить неплательщиков, либо в частном порядке. Часто причиной “публичности” товара становится то, что государство производит его, не обращая внимания на проблему исключительности пользования. Как писал в Cato Policy Report в 1983 году Том Палмер:

Довод в пользу предоставления товаров и услуг государством сформулирован в чисто статических, а не динамических терминах: если дан товар, для которого предельные издержки предоставления доступа к нему еще для одного человека равны нулю (или меньше стоимости исключения), то неэффективно расходовать ресурсы для исключения неплательщиков. Однако суть вопроса совершенно в другом. Поскольку мы живем в мире, где товары не даны, а должны быть произведены, проблема в том, как лучше производить эти товары. Довод в пользу предоставления товаров и услуг государством, который предполагает, что товары уже произведены, вообще не может рассматриваться в качестве аргумента.

Отсюда возникает вопрос: что эффективнее — позволить предпринимателям находить прибыльные способы снабжения товарами на рынке или возложить задачу снабжения важными товарами на государство, где мы столкнемся с такими проблемами, как недостаток реальных рыночных сигналов, отсутствие стимулов, политизированный процесс принятия решений, на который влияет политика и группы организованных интересов. Главная мысль этой книги состоит в том, что нужные товары и услуги лучше всего предоставляются конкурентным рынком. В данной главе мы рассмотрим некоторые конкретные примеры товаров и услуг, в отношении которых люди думали, что рынок не сможет их предоставить, но оказалось, что рынок не только способен это делать, но фактически давно уже этим занимается.

Некоторые классические примеры, которые не были общественными благами

Традиционный пример общественного блага — маяк. Очевидно — твердили экономисты многим поколениям студентов, — что маяк не может работать в частном порядке, поскольку будет невозможно взимать плату с каждого, кто пользуется маяком. Начиная с “Основ политической экономии” Джона Стюарта Милля, написанных в 1848 году, и заканчивая “Экономикс” нобелевского лауреата Пола Самуэльсона, по которым учились миллионы современных американских студентов, необходимость предоставления общественных благ государством демонстрируется на примере маяков.

Однако в 1974 году один экономист решил узнать, как в действительности предоставлялись услуги маяков. Рональд Коуз из Чикагского университета, позже получивший Нобелевскую премию, изучил историю маяков в Британии и выяснил, что государство не принимало участия в их строительстве и финансировании:

История ранних периодов показывает, что вопреки убеждению многих экономистов услуги маяков могут обеспечиваться частными предпринимателями… Частные владельцы строили маяки, управляли и владели ими и финансировали их… Роль правительства была ограничена созданием прав собственности на маяки и поддержанием этих прав.

Пошлины собирали в портах агенты владельцев маяков; признавая ценность маяков, судовладельцы охотно платили. В XIX веке все британские маяки стали собственностью Тринити Хаус, старейшей организации, развившейся, по-видимому, из средневековой гильдии моряков, однако эти услуги все еще финансировались за счет платежей, взимаемых с судовладельцев.

После появления статьи Коуза экономист Кеннет Голдин написал: “Маяки стали излюбленным примером общественного блага потому, что большинство экономистов не могут представить себе метод исключения [безбилетников]. (Это доказывает, что у экономистов воображение не столь богатое, как у владельцев маяков.)”.

Другой часто приводимый пример общественного блага, хотя гораздо более современный, чем маяки, — пчеловодство. Несколько известных экономистов XX века утверждали, что садоводы, выращивающие яблоки, получают выгоду от присутствия пчел, которые опыляют яблони во время цветения; однако у пчеловодов нет никакого стимула помогать садоводам, а пчел нельзя ограничить пределами конкретных ферм, поэтому инвестиций в пчеловодство будет меньше, чем было бы в противном случае. Это казалось таким правдоподобным и даже очевидным — настолько очевидным в теории, что никто не побеспокоился о проверке фактов.

Когда экономист Стивен Чен из Вашингтонского университета стал изучать бизнес по выращиванию яблок в штате Вашингтон, он снова обнаружил, что бизнесмены уже делают то, что, по утверждениям экономистов, делаться не могло. Существовала давняя история контрактных соглашений между выращивающими яблоки садоводами и пчеловодами. Эти контракты обеспечивали пчеловодам стимулы поставлять пчел, пользу от которых получали садоводы. Чтобы никто не пытался прокатиться на дармовщинку, садоводы договаривались о справедливом участии в оплате. Подобные неформальные соглашения, как и письменные контракты, — часть широкой сети сотрудничества, которую мы называем рыночным процессом или гражданским обществом. По мере того как экономисты изучали реальное функционирование рынка, сторонники концепции провалов рынка лишались одного примера за другим.

Когда государство предоставляет услуги?

Обычно считается, что государство начинает заниматься предоставлением услуг, когда их не может предоставить частный сектор. Даже если бы это соответствовало действительности, возникает вопрос, почему люди должны платить налоги, идущие на предоставление услуг, за которые они не хотят платить. Если в пользу того, что товар или услуга является общественным благом, нельзя привести убедительных доказательств — а как мы видели, сделать это трудно, — аргументация в пользу предоставления этого товара или услуги государством сводится к тому, что предпочтения определенного человека должны заменить решения, которые принимают миллионы потребителей, расходуя свои деньги.

Однако государство, как правило, и не предоставляет никаких услуг, которые не предоставляются на рынке. Скорее, политики обещают за счет общества дать людям то, за что люди не желают платить. Предоставление услуги бюрократической монополией в действительности не делает ее дешевле, а лишь скрывает издержки. В сознании людей получение услуги больше не связано с конкретным платежом, поэтому кажущийся бесплатным доступ к прежде дорогой услуге радует их, даже если они и не хотят, чтобы их налоги росли. Политическая возможность заработать очки на предоставлении новой государственной услуги появляется, когда за услугу, за которую многие избиратели предпочли бы не платить, уже платит достаточное количество людей.

Экономист Аллен Уоллис утверждает, что хорошим примером является образование в Великобритании и США. Он пишет: “В 1833 году, когда правительство Англии впервые начало субсидировать школы, по крайней мере 2/3 молодежи из рабочего класса были грамотными, а число школьников за 10 лет увеличилось вдвое — хотя до этого времени правительство сознательно препятствовало распространению грамотности среди “низших классов”, опасаясь последствий печатной пропаганды” (курсив мой. — Д. Б.). К 1870 году, когда государственное образование было сделано бесплатным и обязательным, грамотными были почти все молодые люди. Они обучались в платных школах, включая недорогие “начальные школы”, организуемые семьями из рабочего класса. Философ Джеймс Милль еще в 1813 году обращал внимание на “быстрое развитие склонности к образованию среди низших классов в Англии”.

В США также, пишет Уоллис, “государство начало предоставлять “бесплатное” школьное обучение только после того, как оно стало почти всеобщим”. Возможно, в конце XIX века правительства штатов решили сделать образование бесплатным, обязательным и государственным, чтобы заработать благосклонность избирателей, которым больше не нужно было бы платить за школы напрямую, или чтобы навязать школам какую-то определенную религиозную или политическую программу. Однако понятно, что для того, чтобы сделать школьное образование более доступным, действий государства не требовалось.

Программа “Медикэр” является еще одним примером услуг, которые, пока их не захватило федеральное правительство, предоставлялись частным образом с оплатой за счет конкретных людей. Согласно исследованию Национального центра изучения общественного мнения, проведенному в 1957 году, “примерно один человек из двадцати [в возрасте 65 лет и старше] говорил, что из-за нехватки денег обходился без необходимой медицинской помощи”. Если более 90 процентов пожилых людей могли позволить себе необходимое медицинское обслуживание, зачем была нужна государственная программа по предоставлению медицинского обслуживания пожилым людям? Уоллис подытоживает эти уроки следующим образом:

Итак, цель политического предпринимателя состоит в том, чтобы определить услуги, которые покупаются значительными и идентифицируемыми блоками его электората, и разработать средства, с помощью которых стоимость этих услуг будет перенесена на общество. Успех нововведения заключается не в том, чтобы сделать что-то, чего не делалось раньше, а в перенесении расходов на общество в целом. Предложение освободить избирателей от каких-либо расходов скажется на их голосах только в том случае, если достаточно большое количество избирателей уже платят за услугу.

Более свежим примером могут быть государственные субсидии по уходу за ребенком. Поскольку все больше родителей платят за детские дошкольные учреждения, многие избиратели хотели бы избавиться от этих расходов. Поэтому политики начинают заявлять, что детские сады и ясли — это дело государства или что родители “не могут позволить себе” эти расходы. В действительности, однако, они не только могут позволить, но и платят уже за детские сады и ясли — понятно, не особенно радуясь этому. Политики никогда не говорят, почему те, кто не имеет детей, и неработающие матери должны платить налоги, идущие на заботу о чужих детях, однако налоги стали такими большими и представляются такими неизбежными, что избиратели, видимо, не связывают растущее налоговое бремя с новыми услугами от государства.

Разумеется, когда услуга переходит от рынка к государству, ее предоставление больше не будет чутко реагировать на запросы клиентов и постепенно станет отражать предпочтения тех, кто ее предоставляет, а не тех, кто получает. Получатели государственных услуг могут влиять на них только посредством громоздкого политического процесса, вместо того чтобы использовать гораздо более эффективный процесс выбора среди конкурирующих поставщиков.

Бегство от правительственных услуг

В наши дни государство стремится поставлять бесчисленное количество товаров и услуг, а люди все больше разочаровываются в их качестве. Мир стремительно входит в информационную эпоху, однако этот процесс не затронул школы и почту. Гигантские компании, предоставляющие финансовые услуги, предлагают множество продуктов, разработанных для круглосуточного удовлетворения нужд каждого отдельного клиента, и снова исключением здесь являются система социального страхования и другие сферы, за которые отвечает государство. Государственные парки, улицы, жилищное строительство и школы становятся все более грязными и опасными. Вот почему все большее число американцев стремятся избегать услуг, предоставляемых государством, зачастую чтобы платить больше за продукты и услуги, которые уже оплачены в виде налогов.

Роберт Райх, министр труда в администрации Клинтона и автор нескольких ставших бестселлерами книг об экономических переменах, сетовал на то, что он называл “сецессией преуспевающих”; в 1995 году он рассказывал выпускникам Университета Мэриленда, что наиболее богатые американцы отгораживаются от остального общества, работая в пригородах, делая покупки в безопасных пригородных торговых центрах и даже живя в частных поселениях. Хуже того, сказал он, они сопротивляются попыткам правительства тратить их налоги вне места их жительства. Социал-демократы, такие, как Райх, озабоченные ценностями общества, должны задуматься о том, что их политика привела к разделению американцев. Они возложили на плечи государства так много задач и настолько подорвали старые понятия личной ответственности и морали, что государство больше не может выполнять свою базовую функцию — защищать от причинения нам физического ущерба. Они централизовали и бюрократизировали школы настолько, что собственно образованием там уже занимаются мало. Они национализировали и бюрократизировали благотворительность. Стоит ли теперь удивляться, что люди бегут от устроенных таким образом институтов?

Связь

Почтовая служба США — одна из крупнейших в мире монополий, и она демонстрирует всю неповоротливость, на которую способна монополия, управляемая государством. На протяжении жизни последнего поколения все остальные формы передачи информации изменились до неузнаваемости, только одна Почтовая служба продолжает пыхтеть со своими 800 000 сотрудников, доставляющими письма по старинке, с каждым годом делая это все медленнее. За 15 лет цена одного мегабайта памяти для персонального компьютера упала с 46 000 долларов до 1 доллара, а цена марок продолжает расти. Мы постоянно слышим разного рода страшные истории о Почтовой службе: 200 фунтов почты найдено под путепроводом в Чикаго, 800 000 писем первого класса было спрятано в грузовиках близ здания почты в Мэриленде, поскольку почта не считается “задержанной”, пока не окажется внутри здания почтового отделения — скорость и надежность связи очень важны.

В тех секторах, где конкуренция разрешена, Почтовая служба США потеряла почти всю имевшуюся у нее долю рынка. Ее доля на рынке доставки посылок упала с контролировавшихся ею 25 лет назад 65 процентов до 6 процентов в 1990 году, а ее доля доставки “на следующий день” упала со 100 до 12 процентов или меньше (оценки разнятся). Даже посылочные коробки и сервис в посылочных отделениях все чаще предоставляются такими фирмами, как Boxes Etc.y которые один клиент назвал “именно такими, какими бы вы хотели видеть почтовые отделения”, - доброжелательными, эффективными, с сопутствующими товарами вроде посылочных коробок и упаковочной ленты. Когда есть выбор, предприятия и отдельные люди в подавляющем большинстве предпочитают, чтобы их письма и посылки доставлялись конкурентными частными компаниями.

Однако в отношении почты первого класса выбор отсутствует. Почтовая служба США обладает узаконенной монополией на этот вид деятельности, означающей, что, за исключением “срочных” отправлений, за которые частные фирмы должны взимать минимум 3 доллара, предложение со стороны частной фирмы доставить письмо адресату является незаконным. Почтовая служба США серьезно относится к этому исключению “срочных отправлений”; используя бинокли и телескопы, она следит за погрузкой и фургонами экспресс-доставки и засылает агентов в частные фирмы на предмет проверки того, что они посылают через Federal Express или United Parcel Service. Фирмы, отправляющие через частные компании посылки, которые не рассматриваются как срочные, Почтовая служба наказывает штрафами, порой достигающими сотен тысяч долларов. Казалось бы, готовность фирмы платить несколько долларов за то, чтобы почта была доставлена на следующий день, вполне достаточное доказательство срочности, однако Почтовая служба полагает, что именно она должна судить о том, что для частных предприятий является срочным.

Между тем частные фирмы и отдельные люди все активнее ищут способы обойти почтовую монополию. В известном смысле факсы и электронная почта уменьшают долю Почтовой службы даже на рынке, где у нее есть узаконенная монополия. По некоторым оценкам, уже сейчас 50 процентов телефонного трафика через Атлантику и 30 процентов американского трафика через Тихий океан — это факсимильные сообщения. Электронная почта произведет еще большую революцию. Стив Гибсон из Института экологии отмечает, что изобретение Гутенбергом шрифта из подвижных литер сократило издержки по копированию письменной информации в тысячу раз всего за 40 лет. Для сравнения, говорит он, за первые 25 лет после изобретения микропроцессора в 1971 году стоимость копирования информации сократилась в 10 млн раз. Ожидается, что мощность компьютеров увеличится в 100 раз, а полоса пропускания, своего рода размер “трубы”, по которой течет такая цифровая информация, как электронная почта, увеличится в 1000 раз. Обычная почта скоро будет выброшена на свалку истории.

В конце 1970-х годов Почтовая служба для защиты своей монополии попыталась прибрать к рукам и электронную почту. Это естественная реакция монополиста на потенциальную конкуренцию, и можно только радоваться, что этот план провалился. Вопрос в том, почему неповоротливая бюрократия должна иметь монополию на обычную почту. Возможно, если бы почтовая монополия была устранена, частные фирмы нашли бы эффективный способ продолжать доставлять почту на дом еще несколько лет. В противном случае экономика будет воспринимать Почтовую службу как помехи на телефонной линии и направлять важный трафик в обход нее.

Образование

С каждым годом наши расходы на государственные школы увеличиваются — по сравнению с 1960 годом в реальном выражении они выросли в 3 раза, — при этом результаты тестов ухудшаются, а многие городские школы попросту опасны. По данным президента Национальной образовательной ассоциации (НАО) Кита Гейджера, в больших городах примерно 40 процентов учителей, работающих в государственных школах, отдают своих детей в частные школы. Вероятно, они что-то знают. Однако НАО делает все, чтобы затруднить выбор школы для других семей; в 1993 году эта ассоциация потратила 16 млн долларов на подрыв только одной инициативы по выбору школ в Калифорнии.

Многие американцы предпочли забрать своих детей из государственных школ и отдать их в частные школы, фактически дважды платя за образование. Среди таких родителей президент Клинтон, вице-президент Гор, сенатор Эдвард Кеннеди, преподобный Джесси Джексон и основатель Фонда защиты детей Мариан Райт Эдельман, являющиеся ярыми противниками права выбора школы. Менее состоятельным семьям трудно платить высокие налоги и затем снова платить за частное образование. Тем не менее некоторые семьи полагают, что частное образование себя оправдывает, каких бы жертв оно ни стоило. Обследование 390 небольших школ, управляемых черными, проведенное Институтом независимого образования, показало, что 22 процента учеников в этих школах происходят из семей, имеющих доход менее 15 000 долларов в год, и еще 35 процентов семей имеют доход от 15 000 до 35 000 долларов в год.

Другие семьи пытаются обыграть систему, без лишнего шума отдавая своих детей в хорошие школы в других частях города или в пригородах. Люди используют адреса друзей и родственников, чтобы устроить детей в другие школьные округа, заводят почтовые ящики или заставляют школьных чиновников делать им исключение, чтобы их дети могли ходить в хорошие школы. В ответ школьные чиновники записывают на видеопленку детей, выходящих из метро, чтобы выявить учеников не из их округа, и просят законодателей ужесточить наказания за “мошенничество при зачислении в школу”.

Многие семьи полностью отказались от организованного школьного обучения и стали обучать своих детей дома. Разные причины побуждают людей давать своим детям домашнее образование. Многие возражают против агрессивного секуляризма (отделения школ от церкви) в государственных школах и хотят дать своим детям образование, основанное на религии. Другим не нравится единообразие и авторитарность, которые, по-видимому, неизбежны при объединении маленьких детей в классы по 20 или 30 человек для обучения их одному и тому же одновременно. “Государственные школы в их нынешнем виде, — это бюрократическая аномалия”, - говорит Дэвид Колфакс, трое сыновей которого, получив домашнее образование, поступили в Гарвардский университет. Для матерей, желающих сидеть дома со своими детьми, домашнее обучение может оказаться менее дорогой альтернативой частному образованию. А некоторые родители просто считают, что школы плохо учат основам.

Оценки числа детей, получающих школьное образование дома, сильно варьируют, от примерно 500 000 до 1,5 млн, однако все наблюдатели соглашаются, что это число за последние 20 лет значительно выросло. Существуют информационные бюллетени для христианских, иудейских, черных семей, обучающих своих детей дома. Для таких детей созданы сайты в Интернете, а также спортивные лиги, чтобы собирать их вместе для занятий спортом и социального общения. Домашнее обучение — это уклонение от правительства, а не от гражданского общества.

Несмотря на то что дети, обучавшиеся дома, при тестировании набирают высокие баллы, школьные системы яростно пытаются помешать родителям учить своих собственных детей. Один мичиганский чиновник от образования, оправдывая действия штата, подвергшего аресту мать, не имевшую диплома учителя, заявил: “Штат заинтересован в своем будущем, а дети — это будущее штата”. Школьные чиновники, видимо, полагают, что домашнее образование — это свидетельство неприятия их школ, и они недалеки от истины. Вдобавок школьные округа получают дотации из федерального бюджета и бюджета штата — в среднем от 4000 до 7000 долларов на одного ученика, поэтому каждый обучаемый дома ребенок — это снижение дотаций для школьных администраторов. Большинство штатов либерализовали свои законы, однако ежегодно примерно 2500 семей, занимающихся домашним обучением, обращаются за юридической консультацией в Ассоциацию юридической защиты домашнего школьного образования (в 1991 году в суде рассматривалось 75 дел по сравнению с 55 в 1987 году).

Следующим громким вызовом образовательному истеблишменту будет выход на рынок образования коммерческих фирм. Американцы тратят на образование примерно 600 млрд долларов в год, половина из этих денег идет на детские сады и двенадцати летние школы. Если бы все эти деньги тратились непосредственно родителями, то весьма вероятно, что коммерческие компании могли бы давать более качественное образование, чем косные монопольные школьные системы. Но деньги тратятся коллективно, и, разумеется, коммерческие фирмы не допускаются в эту область, поэтому неудивительно, что образовательные технологии остались на уровне XIX века. Однако неэффективность школ приобрела такие масштабы, что 60 процентов школьных советов рассматривают вопрос о привлечении частных фирм для участия в школьном процессе. В 1996 году состоялась Первая ежегодная конференция образовательной отрасли. Новый информационный бюллетень Education Industry Report по образу и подобию индекса Доу-Джонса разработал Индекс образовательной отрасли, включив в него 25 образовательных компаний; этот индекс стремительно растет. Такие компании, как Sylvan Learning Systems и Huntington Learning Centers, делают прибыль на обучении детей тому, чему их не могут научить школы. Компания Hooked on Phonics пишет в рекламе: “Если вас что-то не устроит, мы гарантируем возврат денег. Разве вы не хотите того же от школ?”

Проблема не в том, что гражданское общество и рынок не могут дать образование. Проблема в том, что группы организованных интересов, извлекающие выгоду из существующей системы, финансируемой из налогов, не позволяют родителям оставлять себе их собственные деньги и платить за наилучшее, по их мнению, образование. Однако уже в ближайшие годы, по мере того как государственные школы будут делаться все хуже и хуже и одновременно даже на таком чахлом рынке новые образовательные технологии будут становиться все более доступными, родители все чаще будут отказываться от государственных школ и давать своим детям такое образование, какое они считают нужным.

Частные поселения

Несмотря на совет Роберта Райха, 4 млн американцев предпочитают жить в примерно 30 000 частных поселениях. Еще 24 млн живут в закрытых кондоминиумах, кооперативах или многоквартирных домах, представляющих собой небольшие огороженные поселения. Почему люди предпочитают жить именно так? Во-первых, чтобы защититься от преступности и резкого ухудшения государственных услуг в крупных городах.

Профессор колледжа жалуется на “новое Средневековье… своего рода средневековый ландшафт, усеянный укрепленными городами, огороженными стеной с запирающимися воротами”. В Средние века люди строили вокруг своих городов стены, чтобы защититься от бандитов и мародеров, и многие американцы делают такой же выбор.

Частные поселения — это мирный, но исчерпывающий ответ на провал большого правительства. Сегодня местные правительства, как и их федеральный аналог, сдирают с нас как никогда много налогов, однако взамен предлагают все менее качественные услуги. Не только полиция кажется неспособной справиться с растущей преступностью, но и школы становятся все хуже и хуже, мусор не убирается, рытвины на дорогах не заделываются, на каждом углу мы сталкиваемся с попрошайками. Частные поселения могут обеспечить своим жителям физическую безопасность, исключая присутствие на территории тех, кто не является жителями или гостями. Однако в основе желания жить в частном поселении лежит более общая причина. Местные правительства не в состоянии удовлетворить потребности и предпочтения всех своих жителей. Разные люди предъявляют разные требования к плотности населения, типу жилья, присутствию детей и так далее. Пра-вила, соответствующие предпочтениям одних людей, могут претить свободному духу других или противоречить Конституции.

Частные поселения в какой-то мере решают подобные проблемы в области общественных благ. В крупных поселениях такого рода частными являются дома, улицы, канализация, парки. После покупки дома или квартиры в кондоминиуме жители ежемесячно платят за обеспечение безопасности, техническое обслуживание и управление. Многие из этих поселений огорожены и охраняются. Во многих из них действуют правила, которые кому-то могут не нравиться, а кого-то и сильно раздражают; если б эти правила ввело государство, они были бы неконституционными, как, например, предписания относительно цвета домов, высоты кустарника, уличных парковок, даже владения оружием. Люди выбирают подобные поселения отчасти потому, что находят такие правила — включая весьма строгие — приемлемыми для себя.

В одном из номеров журнала Public Finance Quarterly за 1989 год экономисты Дональд Бодро и Рандал Холкомб предлагают теоретическое объяснение растущей популярности частных поселений, которые они называют контрактными правительствами. Когда конституционные правила разрабатываются одним субъектом — застройщиком, который затем предлагает покупателям собственность и правила в едином пакете, это сокращает издержки на принятие решений при разработке подходящих правил и позволяет людям выбирать поселения на основе типа правил, предлагаемых застройщиками. Желание заработать деньги — сильный стимул для застройщика разрабатывать хорошие правила.

Бодро и Холкомб пишут: “Поскольку процесс создания контрактного правительства скрыт под покровом некоего подобия вуали (неведения) и все члены сообщества единогласно соглашаются перейти под юрисдикцию контрактных правительств, то учреждение их представляется лучшим воплощением концепции общественного договора среди существующих”.

Фред Фолдвери отмечает, что большинство “общественных благ” сконцентрировано в конкретном месте и поэтому может предоставляться только людям, арендующим или покупающим доступ к нему. Это позволяет предпринимателям справляться с проблемой “безбилетников”, пытающихся воспользоваться общественными благами, не платя за них. Предприниматели стараются сделать предлагаемое ими место привлекательным для клиентов, предоставляя наилучшую комбинацию характеристик, набор которых меняется от одного места к другому.

Фолдвери указывает, что частные поселения, торговые центры, технопарки, парки аттракционов и отели представляют собой частные места, созданные предпринимателями, которые несравнимо больше, чем правительство, стимулированы обнаруживать и удовлетворять потребительский спрос. Множество частных предпринимателей, конкурирующих друг с другом за возможность предоставлять конкретные услуги, создадут гораздо более широкое разнообразие альтернатив, чем правительства.

Многоликость частных поселений — включая кондоминиумы и многоквартирные дома — фактически безгранична.

Цены и общий уровень комфорта варьируют очень широко. Правила некоторых поселений запрещают наличие детей, домашних животных, оружия, яркие цвета, сдачу внаем и все остальное, что может снизить комфортабельность жизни в данном месте. Растущее движение “совместного проживания”-это реакция на испытываемую многими потребность принадлежности к коллективу, для чего люди селятся вокруг коммунального центра, предназначенного для совместных трапез и развлечений. Некоторые люди создают системы совместного проживания, основанные на общности религиозных взглядов.

Частные поселения — очень важная часть гражданского общества. Они дают возможность большему числу людей находить соответствующие их желаниям типы жилья (или работы, мест покупок, развлечений) и отражают представление о свободном обществе не как о едином большом сообществе, а как о сообществе сообществ.

Закон и справедливость

Либертарианцы считают, что государство должно выполнять одну-единственную функцию — защищать наши права. Для этой цели государство нанимает полицию, чтобы защищать нас от агрессии со стороны наших соседей, и создает суды для урегулирования юридических разногласий. Однако, отвлекаясь на всякого рода дополнительные задачи, которые оно на себя взяло, государство не выполняет должным образом даже свои основные функции, и люди вынуждены искать альтернативы на рынке.

Поскольку суды уже с трудом успевают рассматривать поступающие дела и многие воспринимают судебный процесс как слишком долгий и неприятный, все больше людей решают возникающие споры через частных арбитров. Решения арбитров являются юридически обязательными, и при необходимости их исполнения можно добиться через государственные суды, хотя цель частного разрешения споров — избежать расходов и проволочек, связанных с обращением в суд. Следующей волной альтернативного разрешения споров, скорее всего, будет посредничество — ни к чему не обязывающий, менее формальный процесс, в котором нейтральная сторона помогает участникам спора урегулировать возникшие разногласия. Многие предпочитают именно посредничество, поскольку оно помогает избежать атмосферы вражды и затяжной неприязни к оппонентам, возникающей в обычных и арбитражных судах. Поскольку большая часть споров — это споры между людьми, которые будут продолжать взаимодействовать и дальше — члены семьи, соседи, предприятия с продолжающимися отношениями, — есть смысл попытаться решить проблемы без того, чтобы третья сторона навязывала решение.

Ежегодно в федеральные суды подается примерно 200 000 исков, в то время как частная некоммерческая Американская арбитражная ассоциация (ААА) разбирает примерно 60 000 арбитражных и посреднических дел. Коммерческая фирма JAMS/Endispute в 1995 году разбирала примерно 20 000 дел — в два раза больше, чем три года назад. AAA, JAMS/Endispute и другие арбитражные фирмы имеют широкие сети “нейтральных” — беспристрастных — третьих сторон для урегулирования споров клиентов. Все сотрудники JAMS/Endispute — юристы, зачастую судьи в отставке, тогда как ААА предлагает услуги профессионалов как в области права, так и в области бизнеса. Представители частного арбитража утверждают, что по сравнению с государственными судами решение споров альтернативным способом экономит время и деньги, позволяет спорящим сторонам управлять ходом арбитражного процесса, не портит отношения между его участниками, обеспечивает процедурную гибкость и конфиденциальность и закрывает прения, поскольку арбитражные и посреднические соглашения могут быть обжалованы только в чрезвычайных случаях. Во многих коммерческих контрактах предусматривается, что любой спор, возникающий в связи с контрактом, будет урегулироваться представителем конкретной фирмы по альтернативному разрешению споров. Арбитры принимают решения, основанные на условиях контракта и обычном праве, которое изначально было частным институтом и до сих пор является процессом прецедентного, “от дела к делу” законотворчества, а не законодательным указом.

Точно так же обеспокоенность преступностью побуждает многих американцев все больше полагаться на частных полицейских. В полиции штатов и местной полиции служат примерно 550 000 человек; частных полицейских примерно 1,5 млн. Многие из них работают в различных коммерческих компаниях, охраняя их собственность, грузы и т. д. Другие работают в охранных фирмах, таких, как Brink's, предоставляющих свои услуги банкам, предприятиям, жилым поселкам и организаторам различных мероприятий. Если бы правительство хорошо выполняло свои функции по предотвращению преступлений и наказанию преступников, то частных полицейских было бы меньше, однако частные охранники предоставляют и услуги, не свойственные государству, такие, как круглосуточная охрана фабрик, офисов, жилых поселков.

В некоторых районах предприятия и частные лица оплачивают дополнительные услуги полиции. Торговцы и жители района Вест-Адамс в Лос-Анджелесе, где проживают в основном корейцы, собрали примерно 400 000 долларов и купили здание для местного полицейского участка. Некоторые люди сетуют, что налогоплательщики не должны платить дополнительно, чтобы получать основные услуги, другие говорят, что не каждый район может позволить себе оплачивать услуги полиции. Но по крайней мере для таких крупных городов, как Лос-Анджелес, подобные частные инициативы позволяют гражданам не стремиться к повышению налогов в надежде, что их микрорайон станет безопаснее.

Страхование и фьючерсы

Люди часто думают, что страхование — это ценная услуга, которую должно предоставлять правительство. Многие из крупнейших федеральных программ предназначены для страхования американцев от экономических и других рисков: социальное страхование, программы “Медикэр” и “Медикэйд”, страхование депозитов, страхование от наводнений и т. д. Главный довод в пользу страхования — рассредоточение рисков; потери, которые для одного человека имели бы катастрофические последствия, может принимать на себя большая группа людей. Заключая договор страхования, мы объединяем свои деньги, чтобы защититься от небольшой вероятности наступления катастрофы.

Считается, что преимущество государственного страхования перед конкурентным частным страхованием состоит в том, что риск можно рассредоточить между большим количеством людей. Однако, как указывает Джордж Прист из Йельской школы права, государственное страхование имеет массу неблагоприятных последствий. С одной стороны, создание более крупного, чем требуется, страхового фонда не несет никакой экономической пользы, с другой стороны, крупные монополии имеют очевидные недостатки. Устанавливаемые государством страховые премии зачастую не соответствуют риску, поэтому государственное страхование слишком дорого для не склонных к риску людей и слишком дешево для тех, кто занят рискованной деятельностью. К тому же государство усугубляет проблему морального риска, т. е. склонность людей, имеющих страховку, идти на более высокий риск. Страховые компании пытаются управлять “моральным риском” с помощью удержаний и объединения выплат, чтобы страхователь нес определенные потери сверх страхового покрытия, а также посредством исключения из покрытия определенных видов поведения (например, самоубийства или более рискованного поведения, чем то, для которого предназначен страховой пул). По экономическим и политическим соображениям государство обычно не использует такие инструменты, поэтому оно действительно способствует принятию на себя большего риска.

Прист приводит несколько конкретных примеров: федеральное страхование сбережений и ссуд повысило уровень риска инвестиций; ссудосберегательные компании получают прибыль на высокорискованных проектах, а убытки компенсируют налогоплательщики. Государственное страхование по безработице повышает как ее уровень, так и продолжительность; люди быстрее находили бы новые рабочие места, если 6 страхования по безработице не существовало или если б их личные ставки страховой премии зависели от того, сколько средств они использовали из общего фонда, как в случае с автострахованием. Прист пишет: “Разумеется, я не буду утверждать, что государственное страхование повышает частоту природных катастроф. С другой стороны, я нисколько не сомневаюсь, что государственное страхование ведет к росту убытков от природных катастроф”. Например, тот факт, что страхование от наводнений предоставляется государством по цене ниже рыночной, приводит к более активному строительству в местах, где велик риск затопления, а также на островах Восточного побережья со слабой естественной защитой.

Желание человека снизить риск понятно, и рынки помогают достичь этой цели. Однако когда люди стремятся сократить риск посредством государственных программ страхования, то в конечном итоге ресурсы направляются на более рискованную деятельность, повышая тем самым уровень риска и уровень потерь, которые несет все общество.

И все же рынок позволяет людям выбрать такой уровень риска, чтобы чувствовать себя спокойно. Есть много видов страхования. Различные виды инвестиций — акции, облигации, взаимные фонды, депозитные сертификаты — позволяют каждому находить комфортное для себя соотношение между риском и доходностью. Фермеры могут снизить свои риски, продавая ожидаемый урожай по фиксированной цене до того, как он появится. Они защищают себя от падения цен, однако теряют возможность получить большую прибыль от повышения цен. Товарные биржи дают возможность страховать себя от изменения цен путем хеджирования. Мало кто полностью понимает принцип функционирования не только товарных и фьючерсных бирж, но и более простых фондовых; в романе Томаса Вулфа “Костер тщеславия”^[62] преуспевающий брокер Шерман Маккой считал себя хозяином вселенной, но не мог объяснить своей дочери смысл того, чем он занимался. Политики и известные писатели ругают “бумажных предпринимателей” или “менял”, однако эти таинственные рынки не только направляют капитал в те проекты, где он будет лучше всего удовлетворять желания потребителей, но и помогают миллионам американцев управлять рисками. Новая возможность для фермеров — заключать договоры с предприятиями пищевой промышленности на выращивание конкретных сельхозкультур. В настоящее время по таким договорам выращивается более 90 процентов овощей, для других сельхозкультур этот процент меньше. Договоры дают фермерам меньше независимости, но при этом снижают риск, чего многие и добиваются.

Тем временем крупные товарные биржи, такие, как Chicago Board of Trade, Chicago Mercantile Exchange и New-York Mercantile Exchange (Nymex), изобретают для своих клиентов новые инвестиционные инструменты. Отреагировав на дерегулирование молочной отрасли, Chicago Mercantile Exchange с недавних пор предлагает молочные фьючерсы, позволяя фермерам фиксировать цены на молоко или делать ставки на изменения цен, поскольку ожидается, что дерегулирование, скорее всего, вызовет снижение цен при увеличении амплитуды колебаний. Nymex создала рынок фьючерсов на электроэнергию, который очень пригодится, когда произойдет дерегулирование электроэнергетики.

Chicago Board of Trade — один из игроков, ищущих новые способы защиты страховых компаний — и соответственно всех, кто покупает страховые полисы или инвестирует в страховые компании, — от угроз, связанных с мегакатастрофами. Согласно New York Times, “две самые разрушительные природные катастрофы в американской истории случились за несколько последних лет: ураган Эндрю в 1992 году, который стоил страховым компаниям в Южной Флориде 16 млрд долларов, и землетрясение 1994 года в Лос-Анджелесе, обошедшееся им в И млрд долларов. (Обратите внимание, что эти катастрофы стали “самыми разрушительными” потому, что сейчас американцы располагают большим богатством, чем когда бы то ни было прежде, поэтому и финансовые потери больше.) Страховые компании боятся катастрофы с ущербом в 50 млрд долларов, так как она может их обанкротить и оказаться слишком дорогой даже для перестраховочных фирм, продающих полисы для защиты страховых компаний от крупных потерь. Они ищут новые способы распределения риска, включая фьючерсы на катастрофы на Chicago Board of Trade, благодаря которым страховщики могут хеджировать крупные убытки. Инвесторы зарабатывают деньги, по сути, делая ставку на то, что таких катастроф не будет.

Перестраховочные компании предлагают также форсмажорные облигации [“act of God” bonds], по которым выплачивается высокий процент, но в случае катастрофы их выкуп прекращается. Фьючерсы на катастрофы и форс-мажорные облигации помогут сохранить страховое покрытие и приемлемые цены. Однако возникает вопрос: если рынок может адекватно справляться даже с перспективой многомиллиардных финансовых катастроф, зачем вообще государству нужно вмешиваться в экономическую систему?

В обход государства

Эксперимент с большим государством, поставленный в XX веке, провалился. Ежедневно все большее число людей видит, что коммерческие компании, общества взаимопомощи и благотворительные учреждения лучше справляются с проблемами, чем государство. Частные рынки капиталов могут обеспечить актуарно надежное страхование и более высокие пенсии, чем государственная система социального страхования. Частный консорциум спроектировал и профинансировал тоннель под Ла-Маншем, построил его, владеет и управляет им. Это один из крупнейших в мире инженерных проектов, стоивший 12 млрд долларов. В качестве альтернативы студенческим ссудам компания Human Capital Resources планирует продавать инвестиционные ценные бумаги на будущую заработную плату студентов колледжей, обеспечивающие более высокую доходность инвесторам, менее обременяющие студентов после получения образования и не требующие никаких расходов со стороны налогоплательщиков.

Частные поселения, управляемые на основе консенсуса, могут лучше, чем местные правительства, удовлетворять нужды и предпочтения 250 млн столь непохожих друг на друга американцев. Частные школы дают более качественное образование с меньшими издержками, чем государственные школы, и в течение нескольких следующих лет информационная технология и коммерческие компании произведут революцию в образовании. Частные благотворительные организации уводят людей от системы социального страхования, вместо того чтобы заманивать их туда.

Скоро мы сможем обходить государство, получая все нужные нам товары и услуги на свободном рынке. Однако правительства штатов, федеральное и местные правительства, стоящие 2,5 трлн долларов, не собираются отдавать власть без боя. Почтовая служба США цепко держится за свою узаконенную монополию. Школьные советы и профсоюзы учителей заявляют, что не дадут детям “сбежать” из их школ, и тратят миллионы долларов, чтобы предотвратить введение планов выбора школ. Люди, которым выгодна существующая система, не будут по собственной воле уменьшать размер правительства, даже если все потребители перестанут пользоваться его услугами. В то время как в округе Колумбия набор в школы упал на 33 000 человек — примерно на 25 процентов, — система фактически увеличилась на 516 администраторов. 800 000 почтовых служащих не собираются мириться с увольнениями, даже если мы будем посылать все свои сообщения по электронной почте.

Мы не можем просто ждать, пока “общественные силы” или технология автоматически заменят раздутое правительство. Чтобы обеспечить неизбежность этих изменений, каждый из нас должен потребовать возвращения права на выбор школ для своих детей, на конкуренцию с Почтовой службой США, на инвестирование своих денег в надежные частные пенсионные фонды. А затем налогоплательщикам нужно будет добиться, чтобы государство прекратило предоставлять услуги, в которых больше нет надобности.

Глава 12. Либертарианское будущее

Политическое общество не сумело привести нас в новую эру мира и изобилия, которую оно обещало. Чем больше была степень принуждения и грандиознее обещания, тем к более катастрофическим последствиям приводила деятельность принуждающего государства. Фашистские и коммунистические государства, стремившиеся ликвидировать гражданское общество и полностью подчинить людей общему делу, сейчас признаны жалкими неудачами; они сулили единение и процветание, но породили лишь бедность, застой, возмущение и разобщенность.

Либертарианская критика социализма, которую долго высмеивали левые интеллектуалы, оказалась верной. Сейчас либертарианству брошен более серьезный вызов. После того как фашизм и социализм в целом сошли с политической сцены, главным конфликтом XXI века станет борьба между либертарианством и разбавленной версией социализма — социал-демократией, сторонники которой признают необходимость гражданского общества и рыночного процесса, но постоянно находят какие-то причины ограничивать, регулировать, упорядочивать решения людей. (В Соединенных Штатах социал-демократические взгляды часто называют либерализмом, однако я предпочитаю не марать слово, которое когда-то означало свободу личности.) Что касается современного американского консерватизма, то можно ожидать разделения его приверженцев на сторонников гражданского общества и сторонников политического вмешательства с целью установления определенного социального порядка. В конечном счете консерваторы-этатисты окажутся союзниками социал-демократов в деле защиты политического общества от гражданского; эта тенденция уже дает о себе знать — в виде протекционистского движения Бьюкенена и распространяющейся среди консерваторов склонности не ограничивать правительство, а использовать его для навязывания консервативных ценностей.

Поскольку социал-демократия в Соединенных Штатах и Западной Европе никогда полностью не заменяла гражданское общество и рынки, ее неудачи менее очевидны. В этом американцам и европейцам повезло, однако есть определенная сложность для либертарианцев, которые хотели бы указать на проблемы государственного вмешательства и привести доводы в пользу большей личной свободы и строго ограниченного правительства. Тем не менее доказательств неудачи политического общества накопилось бесчисленное множество и с каждым днем становится все больше и больше.

По всему миру трансфертные программы государства всеобщего благосостояния стремительно катятся к банкротству, а приближающийся выход на пенсию поколения американских беби-бумеров сделает невозможным выполнение обязательств системы социального обеспечения даже в случае значительного повышения налогов. Информационная технология в корне меняется, за исключением сфер, монополизированных государством — школ и почты, — с каждым годом становящихся все менее эффективными и более дорогими. Примеры от Уотергейта^[63] до Уайтвотер^[64], от Уэйко до войны с наркотиками говорят о разложении власти. Налоги и регулирование привели к резкому замедлению экономического роста в то время, когда непрерывно совершенствуемая технология, революция в средствах связи и более эффективные рынки капитала должны были вызвать повышение темпов роста. Более медленный рост и усиливающееся понимание того, что вознаграждения распределяются государством на основе политической принадлежности и политических связей, а не зарабатываются на конкурентном рынке, вызывают возмущение больших групп граждан и провоцируют социальные конфликты.

Вашингтон, который построил Рузвельт

Повсеместное разочарование в большом правительстве и растущая привлекательность либертарианской критики заставили защитников политического общества пойти в контратаку. Самая интересная особенность наиболее распространенных доводов в защиту правительства, выдвигающихся в последнее время, — их умеренность. Остались в прошлом огульные призывы к социальным переменам 30-х и идеалистические крестовые походы 60-х. Хотя приверженцев этих старомодных взглядов все еще можно встретить среди университетской профессуры, политики и авторы, желающие обратиться к широкой аудитории, ограничиваются сейчас скромными заявлениями в отношении возможностей государства.

Возьмем, к примеру, опубликованную в 1992 году книгу Дэвида Осборна и Теда Геблера “Изобретая правительство заново: Как предпринимательский дух трансформирует государственный сектор”, с энтузиазмом встреченную такими “новыми демократами”, как Билл Клинтон и Эл Гор. Осборн и Геблер признают, что “появившиеся в индустриальную эру типы государств с их медлительной централизованной бюрократией, превыше всего ставящие правила и инструкции и устроенные на основе иерархической субординации, больше не работают”. Они пишут, каким государство должно стать: каталитическим, подконтрольным обществу, конкурентным, движимым миссией, нацеленным на результат, чутким к потребителям, инициативным, действующим на опережение, децентрализованным и рыночно ориентированным. Этот список поражает тем, что он очень напоминает описание не государства, а рыночного процесса. Ведущие современные теоретики государственного активизма обещают, что мы можем заставить государство действовать подобно рынку.

Или рассмотрим книгу Джейкоба Вайсберга “В защиту государства”, увидевшую свет в 1996 году, в которой излагаются пять принципов “возрождения государства”: (1) признать, что жизнь рискованна, и не пытаться устранить риск путем принятия законов; (2) прекратить обещать больше, чем может сделать государство; (3) быть готовыми отменять неудачные, устаревшие или неприоритетные программы; (4) перестать делегировать законодательные полномочия Конгресса бюрократии; (5) пообещать, что размеры государства, измеряемые как доля государства в ВНП, не будут превышать нынешнего уровня. Хотя Вайсберг сохраняет трогательную веру в “мудрое, эффективное и великодушное федеральное правительство”, по сравнению с программами более ранних поколений энтузиастов государственного активизма рамки его программы весьма ограниченны.

Однако, несмотря на сдержанность этих сторонников государственного вмешательства и заявление президента Клинтона, что “эпоха большого правительства закончилась”, в действительности правительство остается самым большим за всю историю. Федеральное правительство принудительно забирает 1,6 трлн долларов в год у тех, кто их зарабатывает, а правительства штатов и местные правительства забирают еще 1 трлн. Каждый год Конгресс увеличивает объем статутного права на 6000 страниц, а регулирующие органы добавляют 60 000 страниц новых правил в Federal Register. Юристы соглашаются, что, вероятнее всего, ни одно предприятие не сможет полностью выполнять все нормы федерального регулирования.

Большинство наших политических лидеров все еще живут в Вашингтоне, который построил Рузвельт, — городе, в котором, если вам в голову приходит хорошая идея, вы создаете государственную программу.

Рассмотрим несколько примеров.

• Сенатор Боб Доул зачитывает Десятую поправку (“Полномочия, не делегированные Соединенным Штатам настоящей Конституцией и не запрещенные для отдельных штатов, сохраняются соответственно за штатами либо за народом”) в своих выступлениях во время предвыборной кампании и тем не менее вносит законопроекты о федерализации уголовного права, политики социального обеспечения и определении брака.

• Вице-президент Гор оглашает план отмены государственных проектов жилищного строительства, говоря: “Эти кишащие преступниками памятники неудачной политике убивают окружающие их районы”. Он напоминает своим слушателям: “В прошлом Вашингтон указывал людям по всей стране, что делать, диктуя мудрость свыше. И давайте будем честны: часть этой мудрости оказалась недостаточно мудрой”. Затем он провозглашает план по… созданию новых проектов государственного жилищного строительства.

• Сенатор Дэн Коутс (республиканец из Индианы) говорит, что республиканцы “должны предложить видение восстановления разрушенных сообществ — не силами государства, а силами питающих жизнь частных институтов и идеалов”, и утверждает, что, “даже если правительство и подорвало гражданское общество, оно не может восстановить его непосредственно”. Затем он предлагает 19 федеральных законов по созданию эталонной школы для молодежи из групп риска, введению периода ожидания для разводящихся супругов, финансированию церковных приютов для матерей, открытию сберегательных счетов для бедных и т. д.

• Министр жилищного и городского развития Генри Циснерос обещает “масштабную децентрализацию”, поскольку церкви, объединения по месту жительства и малые предприятия “знают по крайней мере не меньше и по сравнению с организационно неповоротливым правительством в Вашингтоне больше приспособлены” для улучшения жизни в своих собственных районах. Однако затем он предлагает создать учебные аудитории в микрорайонах государственного жилого фонда и заставить всех жителей ежедневно посещать занятия по предродовому обучению, пункты присмотра за детьми с образовательным уклоном, занятия по программе средней школе или семинары для пожилых людей.

• Исполнительный директор Христианской коалиции Ральф Рид пишет, что Америка объединена “видением того, что общество основывается на двух фундаментальных убеждениях. Первое: все люди, будучи созданными равными перед Богом и обладая определенными неотчуждаемыми правами, свободны следовать велению своих сердец. Второе: единственная задача государства — защищать эти права”. Однако его политическая программа включает запрет абортов и гомосексуальных браков и цензуру Интернета.

И так далее и тому подобное, в любой ежедневной газете: у президента есть план по снижению цен на бензин и повышению цен на говядину; администрация хочет, чтобы Япония и Китай установили целевые показатели в отношении американского импорта; группа экспертов настаивает на сокращении числа врачей; плановые органы округа требуют, чтобы застройщики строили “доступное” жилье, а спустя несколько лет разрабатывают план по стимулированию строительства “высококачественного” жилья. Эра большого правительства кончилась, но правительство, видимо, об этом еще не знает.

Тем временем активисты организуют марши и митинги с самыми широковещательными требованиями: рабочих мест, заботы о детях, жилья, дешевого здравоохранения и защиты окружающей среды. Трудно организовать митинг в поддержку гражданского общества и рыночного процесса — источников идей и богатства, дающих нам и рабочие места, и качественное здравоохранение, и дома, и детские дошкольные учреждения и обеспечивающих эффективное использование редких ресурсов.

Централизация, автономия и порядок

В мировой политике 1990-х годов можно видеть две конкурирующие тенденции — централизацию и автономию. Несмотря на разговоры в Вашингтоне об автономии и Десятой поправке, и республиканцы и демократы в Конгрессе продолжают предлагать федеральные решения для проблем, которые их волнуют, уничтожая тем самым местное управление, экспериментирование и конкурирующие решения. Государственные суды все больше требуют, чтобы все школы в штате финансировались одинаково и подлежали регулированию со стороны штата. Бюрократы из Европейского Союза в Брюсселе пытаются централизовать регулирование в масштабах всего континента, частично с целью не допустить, чтобы какое-либо европейское государство сделало себя более привлекательным для инвесторов, предложив более низкие налоги и уровень регулирования.

Парадоксально, но национальные государства сегодня одновременно слишком велики и слишком малы. Они слишком велики для управления и плохо реагируют на управляющие сигналы. В Индии на каждого из более чем 500 членов законодательного органа приходится более 1 миллиона избирателей; разве они могут представить интересы всех своих избирателей или писать законы, которые подходят каждому человеку из почти 1 миллиарда жителей страны? В любой стране по размерам крупнее города местные условия сильно различаются и ни один общенациональный план не может подходить для всех. В то же время даже национальные государства часто слишком малы, чтобы быть эффективными экономическими единицами. Нужно ли Бельгии или даже Франции иметь национальную железную дорогу или национальную телевещательную сеть, когда рельсы и вещательные сигналы так легко пересекают национальные границы? Огромная польза Европейского Союза состоит не в массе созданных еврократами регулирующих документов, а в возможности для предприятий производить и продавать на рынке, более обширном, чем рынок США. Общий рынок не требует централизованного регулирования; национальным правительствам нужно лишь не мешать своим гражданам торговать с гражданами других стран.

Однако наряду со стремлением центральных правительств в Вашингтоне, Оттаве, Брюсселе, Дели централизовать управление и ликвидировать региональные различия и местные эксперименты можно заметить и другую тенденцию. Предприниматели пытаются игнорировать государство и находить своих естественных торговых партнеров повсюду, где бы они ни находились, — на соседней улице или в соседней стране. Предприятия, сосредоточенные в треугольнике, ограниченном Лионом во Франции, Женевой в Швейцарии и Турином в Италии, больше взаимодействуют друг с другом, чем с политическими столицами Парижем и Римом. Доминик Нувелле, один из ведущих лионских венчурных капиталистов, говорит: “Люди восстают против столиц, слишком жестко контролирующих их жизнь. Париж кишит государственными служащими, тогда как Лион переполнен коммерсантами, желающими сбросить государство со своей шеи”. Другие примеры международных экономических регионов — французские Тулуза и Монпелье и испанская Барселона; бельгийский Антверпен и нидерландский Роттердам; нидерландский Маастрихт, бельгийский Льеж и немецкий Аахен. Национальные правительства и национальные границы препятствуют созданию богатства в этих областях.

Многие регионы предлагают старое решение проблем неприкосновенного, неподконтрольного правительства: сецессия, отделение. Франкоговорящие жители Квебека агитируют за независимость от Канады. К тому же стремится все больше жителей Британской Колумбии: они видят, что их торговые связи с Сиэтлом и Токио шире, чем с Оттавой и Торонто. Ломбардская лига добилась быстрого успеха у избирателей благодаря призыву к отделению производительной Северной Италии от сидящей на социальных пособиях Южной Италии, в которой, по мнению северян, хозяйничает мафия. Хорошие перспективы получить автономию или даже независимость есть у Шотландии. Разделение единого государства на несколько стран может решить некоторые проблемы в Африке, где государственные границы устанавливались колониальными властями фактически без учета этнической принадлежности населения или традиционных структур торговли.

В последнее время даже в Соединенных Штатах мы являемся свидетелями резкого усиления движений за сецессию. В 1993 году Стейтен-Айленд проголосовал за отделение от города Нью-Йорк, однако законодатели штата заблокировали это решение. Девять западных округов Канзаса подали в Конгресс петицию о выделении в отдельный штат. Активисты как севера, так и юга Калифорнии предлагают, чтобы этот гигантский штат был разделен на две или три более управляемые части. Жители района Сан-Фернандо-Вэлли, знаменитого благодаря фильму American Graffiti, почти единодушно требуют отделения от Лос-Анджелеса.

Один из главнейших уроков экономического успеха Америки — важность расширения географического пространства, в пределах которого торговля может протекать свободно, и приближение правительства к людям, которым приходится жить согласно его решениям. Швейцария может быть даже еще лучшим примером выгод свободной торговли и децентрализованной власти. Хотя в этой стране живет всего 7 млн человек, ее население состоит из трех крупных языковых групп и имеет ярко выраженные культурные различия. В Швейцарии проблема культурного конфликта решается благодаря высокодецентрализованной политической системе — за большую часть государственных вопросов отвечают 23 кантона, три из которых разделены на полукантоны, — и слабому центральному правительству, которое отвечает за международные вопросы, вопросы денежно-кредитной политики и контролирует выполнение законов о правах.

Одна из ключевых идей, предлагаемых швейцарской системой, — возможность сведения к минимуму культурных конфликтов, если не превращать их в конфликты политические. Таким образом, чем более широкий круг вопросов относится к частной жизни или местному уровню, тем меньше у культурных групп поводов воевать за религию, образование, язык и т. д. Отделение церкви от государства и свободный рынок ограничивают число решений, принимаемых в государственном секторе, поэтому у групп снижается стимул бороться за политический контроль.

Во всем мире люди начинают понимать достоинства ограниченного правительства и автономии. Даже студент из далекого Азербайджана недавно сказал на конференции: “Мы с моими друзьями подумали, нельзя ли решить конфликт между армянами и азербайджанцами не передвигая границы, а лишив их важности — путем отмены внутренних паспортов, разрешения владеть собственностью и предоставления права работать по обеим сторонам границы”.

Тем не менее централисты легко не сдаются. Стремление устранять “различия” между регионами все еще сильно. Президент Клинтон заявил в 1995 году: “Как президент, я должен издавать законы, которые подходят не только тем, кто живет в Арканзасе и в Монтане, а всей стране. Замечательная особенность нашей страны — ее многоликость, разнообразие, и внесение гармонии в эту пестроту — великая задача, которую нам предстоит решить”. Обозреватель Washington Post пишет, что Америке “очень нужен… единый образовательный стандарт, установленный — кем же еще? — федеральным правительством”. Губернатор штата Кентукки Пол Пэттон говорит, что если новаторская образовательная методика работает, то она должна быть у всех школ, а если не работает, то ее не должно быть ни в одной школе.

Но почему? Почему бы не разрешить местным школьным округам наблюдать за другими округами, копировать то, что кажется работающим, и адаптировать это к своим собственным обстоятельствам? И почему президент Клинтон полагает, что его задача — “внесение гармонии” в замечательное разнообразие Америки? Почему бы не наслаждаться разнообразием? Проблема сторонников централизации заключается в непонимании, что уважение разнообразия означает признание того, что разные люди и разные регионы будут находиться в разном положении и иметь разные результаты. Главный вопрос состоит в том, какие системы, централизованные или конкурентные, дают лучшие результаты, т. е. приводят к решениям пусть и не идеальным, но более совершенным, чем были бы в противном случае. Либертарианцы утверждают: наш опыт использования конкурентных систем, будь то демократия, федерализм, свободные рынки или высококонкурентный западный рынок идей, демонстрирует, что они находят лучшие ответы, чем навязываемые, централизованные системы, работающие по принципу “один размер для всех”.

В 1995 году две крупные компании — ITT и AT&T — объявили о добровольном разделении на три части, поскольку их размеры и внутренняя неоднородность затрудняли управление ими. Объем продаж ITT составлял около 25 млрд долларов в год, AT&T — около 75 млрд долларов. Если корпоративные менеджеры и инвесторы, которые рискуют своими деньгами, не могут эффективно управлять предприятиями такого размера, способны ли Конгресс и 2 млн федеральных бюрократов управлять бюджетом в размере 1,6 трлн долларов, не говоря уже обо всей экономике с 6-триллионным ВВП?

Информационная эпоха

Одна из главных причин, почему будущее принадлежит либертарианству, — наступление информационной эпохи. С каждым днем информация становится все дешевле и поэтому распространяется все шире; все большей проблемой становится не недостаток, а избыток информации. Информационная эпоха — плохая новость для централизованной бюрократии. Во-первых, поскольку информация становится дешевле и доступнее, люди меньше нуждаются в том, чтобы решения за них принимали эксперты и власти. Это не означает, что мы не будем консультироваться у специалистов, — в сложном мире никто из нас не может быть экспертом во всем, однако это значит, что мы сможем выбирать их и принимать свои собственные решения. Правительствам будет сложнее держать граждан в неведении о международных делах и о своих преступлениях. Во-вторых, поскольку информация и коммерция быстрее, неповоротливому правительству будет все труднее выдерживать темп. Главная цель регулирования телекоммуникационных и финансовых услуг — замедлить скорость изменений и удержать потребителей от получения всех выгод, которые нам предлагают компании. В-третьих, легче станет сохранять частную тайну. Государство будет пытаться блокировать технологию шифрования и требовать, чтобы у всех шифров был государственный ключ (Clipper Chip^[65]), однако эти попытки обречены на неудачу. Государству все сложнее будет совать свой нос в экономическую жизнь граждан. Наконец, как выразился предприниматель в сфере технологий Билл Фрецца, “силу принуждения нельзя провести через сеть”. Поскольку цифровые биты становятся более ценными, чем угольные шахты и заводы, государству будет сложнее осуществлять контроль.

Некоторых беспокоит, что стоимость компьютеров и доступа в Интернет создает новый барьер между имущими и неимущими, однако исправный бывший в употреблении компьютер и доступ в сеть на год можно купить по цене годовой подписки на New York Times — и никого не беспокоят те, кто не может себе позволить купить подписку на газету. В любом случае стоимость компьютеров падает и будет продолжать падать, как падала цена на телефоны и телевизоры, которые когда-то были игрушками богачей. К середине 1996 года предприниматели предлагали бесплатную электронную почту любому клиенту, готовому мириться с наличием рекламы на экране компьютера. Не будет никаких имущих и неимущих, говорит Луис Розетто, редактор журнала Wired, либертарианской библии информационной эпохи: «Лучше говорить об имущих и тех, кому эти блага станут доступны позже. И возможно, что в невыгодной ситуации именно имущие, поскольку они выступают подопытными кроликами новой технологии, и платят огромные деньги за то, что через пару лет будет доступно за небольшую долю первоначальной цены”. Попытки заставить компании предоставлять свои технологии всем сразу или по цене ниже рыночной просто-напросто снизят стимул предпринимателей выходить на рынок с новым продуктом и тем самым замедлят скорость перемен.

Поскольку сейчас все большее значение приобретают продукты нашего разума, запечатленные в цифровых битах, традиционные природные ресурсы будут становиться менее значимыми. Для создания богатства важнее будет иметь соответствующие характеристики институциональной структуры и человеческого капитала, чем нефть и железную руду. Государства уже не смогут с той же легкостью регулировать капитал и предпринимательство, поскольку людям и капиталу становится проще перемещаться через границы. Стремясь удержать в стране собственных инноваторов и инвесторов и привлечь их коллег из-за рубежа, страны будут снижать налоги и уменьшать степень государственного регулирования и на этом пути добиваться процветания.

Некоторые пророки информационной эпохи чрезмерно преувеличивают ее отличия от индустриального века. Многие из самых богатых стран XVII–XX веков — Нидерланды, Швейцария, Великобритания, Япония, Сингапур — отличались недостатком природных ресурсов. Они разбогатели старомодным способом — в действительности новомодным, капиталистическим — благодаря верховенству права, экономической свободе и трудолюбивому и хорошо образованному населению.

В более открытой экономике участия, которая станет возможной благодаря киберпространству, важность свободных рынков и личных усилий даже увеличится. Питер Питш из Гудзоновского института пишет, что “Хайек и Шумпетер — провидцы инновационной эпохи”, как он называет новую экономику. Хайековский анализ спонтанного порядка и огромных опасностей искажений, привносимых принуждением, а также сложный механизм функционирования последнего важны как никогда в век неограниченных возможностей и стремительных изменений. И к величайшей досаде предпринимателей, познающих эту истину на своем опыте, точка зрения Шумпетера о том, что “созидательное разрушение — суть капитализма”, будет как никогда уместной. Ярким примером созидательного разрушения стало ниспровержение больших ЭВМ персональными компьютерами, всего за пять лет стоившее IBM 70 процентов ее рыночной стоимости. В свою очередь не будут ли персональные компьютеры свергнуты с трона Интернетом? Не пошатнутся ли позиции Microsoft так же, как позиции IBM? Как сказали бы Хайек и Шумпетер, это никому не известно.

Людям всегда было трудно увидеть порядок в кажущемся хаосе рынка. Даже когда система цен непрерывно направляет ресурсы туда, где они будут использоваться с максимальной эффективностью, на поверхности рынка все выглядит совершенно иначе — предприятия разоряются, рабочие места исчезают, материальное благосостояние людей растет с разной скоростью, инвестиции оказываются выброшенными на ветер. Быстрый инновационный век будет казаться даже еще более хаотичным, огромные предприятия будут вырастать и терпеть неудачи стремительнее, чем когда-либо прежде, и все меньше людей будут иметь стабильные рабочие места. Однако повысившаяся эффективность перевозок, коммуникаций и рынков капитала будет фактически означать еще больший порядок, чем тот, которого рынок мог достичь в промышленный век. Главная мысль состоит в том, что нужно перестать использовать принуждающую силу государства для “сглаживания эксцессов” или “направления” рынка к желаемому кем-то результату. Пусть рынок работает, т. е. пусть миллиарды людей идут к счастью своим собственным путем, и второе издание этой книги, скоре всего, будет подготовлено с использованием технологии, о которой в 1997 году еще и не мечтали.

Каркас для утопии

Множество политических движений обещают утопию: просто реализуйте нашу программу, и вы попадете в идеальный мир. Предложения либертарианцев скромнее и в то же время основательнее: создание каркаса для утопии, по выражению Роберта Нозика.

Мой идеал общества, скорее всего, не будет соответствовать вашей утопии. Попытки создать рай на земле обречены на провал, поскольку у нас разные представления о рае. Чем разнообразнее общество, тем менее оно способно договориться по поводу единого плана для всей нации. И в любом случае мы, вероятно, не можем предвидеть изменения, которые несет с собой прогресс. Утопические планы всегда подразумевают статичное и жесткое видение идеального общества, не способное приноравливаться к динамичному миру. Мы можем представить себе, какой будет цивилизация через сто лет, не лучше, чем люди в 1900 году могли предполагать, какой будет сегодняшняя цивилизация. Нам нужна не утопия, а свободное общество, в котором люди могут создавать свои собственные сообщества.

Либертарианское общество — это только каркас утопии. В таком обществе правительство будет уважать права людей на их собственный выбор в соответствии со знанием, которым они располагают. Если человек будет уважать права других, он будет волен жить так, как захочет. Его выбор вполне может включать добровольное согласие жить в какой-то определенной общине. Отдельные люди могут объединяться для образования сообществ, где они будут согласны жить по определенным правилам, запрещающим определенные действия или требующим их. Поскольку люди будут индивидуально и добровольно соглашаться на такие правила, они не лишатся своих прав, а просто согласятся на выполнение правил общины, которую свободны покинуть. На самом деле у нас, конечно, уже есть такой каркас; в рыночном процессе мы можем выбирать из множества различных товаров и услуг, и многие люди уже сделали выбор и живут в одном из существующих сообществ. В либертарианском обществе пространство для такого выбора будет больше, так как большая часть решений о выборе места проживания будет принадлежать самим людям и выбранным им сообществам, а не государству, предписывающему все, от непомерных налоговых ставок до регламентации здравоохранения и проявлений религиозности.

На основе такого каркаса либертарианское общество сможет предложить тысячи версий утопии, привлекательных для самых разных людей. Одно сообщество будет предлагать высокий уровень услуг и комфорта по соответственно высокой цене. Другое будет вполне спартанским, для тех, кто предпочитает экономить. Третье будет организовано на основе определенного религиозного порядка. От тех, кто желает присоединиться к общине, могут потребовать согласия на отказ от алкоголя, курения, внебрачного секса и порнографии. Другие люди могут предпочесть нечто подобное копенгагенскому Свободному городу Христиания^[66], где автомобили, оружие и тяжелые наркотики запрещены, однако с легкими наркотиками мирятся и все решения, по крайней мере теоретически, принимаются сообща.

Одно из отличий между либертарианством и социализмом состоит в том, что социалистическое общество не может допустить, чтобы внутри него существовали группы, живущие в соответствии с принципами свободы, а либертарианское общество легко позволит людям добровольно выбирать социализм. Если группа людей — даже очень большая группа — захотела бы купить землю и владеть ею сообща, они были бы вольны сделать это. Либертарианский правопорядок требовал бы только, чтобы никого насильно не принуждали вступать в общину или отдавать ей свое имущество. Многие могли бы выбрать “утопию”, которая очень похожа на сегодняшние небольшие города, пригороды или центры городов, однако все мы выиграем, если будем иметь возможность предпочесть что-то другое, а также замечать и копировать ценные нововведения.

В таком обществе правительство допускало бы, по выражению Леонарда Рида, “все мирные проявления”. Добровольные общины могли бы устанавливать более жесткие правила, но правовой порядок всего общества наказывал бы только нарушения прав других людей. Путем радикального уменьшения и децентрализации государства — благодаря полному признанию прав каждого человека — мы можем создать общество, основывающееся на свободе человека, которое будут отличать мир, терпимость, общность, процветание, ответственность и прогресс.

Сможем ли мы создать такой мир? Трудно предсказывать краткосрочную эволюцию общества, однако в долгосрочном плане мир, несомненно, признает репрессивную и отжившую суть принуждения и неограниченные возможности, предоставляемые свободой. Рост торговли, промышленности и информации подорвал старые способы, которыми государства удерживали людей в рабстве, и даже сейчас продолжает освобождать человечество от новых форм принуждения и контроля, придуманных государствами XX века.

Вступая в новый век и новое тысячелетие, мы идем навстречу миру безграничных возможностей. Либертарианство — обязательное условие мира глобальных рынков и новых технологий. Ни продемонстрировавший свою несостоятельность социализм, ни жесткий консерватизм не смогли создать свободное, технологически развитое общество, появления которого мы ждем от XXI века. Если нам нужен динамичный мир процветания и возможностей, мы должны создать либертарианский мир. Простые и вечные принципы Американской революции — свобода личности, ограниченное правительство и свободные рынки — в современном мире мгновенных коммуникаций, глобальных рынков и беспрецедентной доступности информации оказываются даже более актуальными, чем могли себе представить Джефферсон или Мэдисон. Либертарианство — это не просто каркас для утопии, это жизненно необходимый каркас будущего.

Приложение. Являетесь ли вы либертарианцем?

Либертарианство начинается с простого утверждения прав отдельного человека, однако это порождает сложные вопросы. Фундаментальный политический вопрос звучит следующим образом: кто принимает решения, важные для вашей жизни, — вы сами или кто-то другой? Либертарианцы уверены, что каждый человек имеет как право, так и обязанность принимать свои собственные решения. Нелибертарианцы всех мастей считают, что некоторые или многие важные для жизни человека решения должно принимать государство.

К примеру, подумайте, согласны ли вы со следующими утверждениями:

Если я уважаю права других, я должен иметь право:

— читать все, что мне хочется, даже если это кому-то в данном обществе не нравится;

— выбирать способ лечения, который я считаю наилучшим, даже если он опасен.

Если вы ответили “да” на эти вопросы, то вы, видимо, согласны с некоторыми базовыми положениями либертарианцев в отношении личной свободы: государство не должно вмешиваться в вопросы веры, навязывать моральные кодексы или бороться с порнографией и сквернословием.

Это не означает, что либертарианцы одобряют всякий конкретный выбор, это означает, что они уважают право взрослых людей на выбор. Теперь подумайте над некоторыми другими вопросами:

Если я веду дела с другими людьми честно, я должен иметь право:

— зарабатывать денег больше, чем другие, даже если я не жертвую деньги на благотворительность;

— оставить свое богатство своим детям, даже если другие дети будут рождаться в условиях меньшего достатка.

Если вы ответили “да” на эти вопросы, то вы согласны с главной целью либертарианства — экономической свободой. Теперь подумайте о еще одном ракурсе свободы: должно ли государство защищать право каждого человека на жизнь, свободу и поиск счастья, пусть даже при этом некоторые люди зарабатывают больше других, или оно должно использовать свою власть, чтобы пытаться сделать людей более равными в денежном отношении путем перераспределения денег от одних другим?

Если вы всё еще за то, чтобы свобода — противопоставляемая государственному принуждению — давала желаемый результат, вы готовы к измерению степени вашего либертарианства.

Вновь используя ромбовидную схему, описанную в главе 1, сейчас мы дадим вам возможность определить свое место в политическом спектре. Сегодня в Америке консерваторы характеризуются тем, что одобряют ограничения государством личного выбора людей, а либералы тем, что одобряют ограничения их экономических решений. Конечно, это различие ни в коем случае не является четким; консерваторы, возможно, с большей вероятностью выступят за субсидии бизнесу, а многие либералы поддерживают ограничение курения, владения оружием и взносов в предвыборные фонды.

Вопрос предлагаемой ниже анкеты состоит в следующем: считаете ли вы, что решение заниматься различными видами деятельности, которые разделены на “Личные свободы” и “Экономические свободы”, должно быть вашим решением или решением государства. (Следует отметить, однако, что разделение решений человека на “личные” и “экономические” несколько произвольно. Каждый выбор, связанный с вашей жизнью, является личным, и значительная часть актов выбора связана с правами собственности и экономическим обменом.)

Запишите себе 10 баллов, если считаете, что решаете вы, 5 баллов, если не уверены, и 0 баллов, если думаете, что решает государство. Затем поместите ваш результат на ромбовидную схему.

Личная свобода

Кто должен решать, следует ли вам:

пользоваться ремнем безопасности? ________

владеть оружием? ________

служить в армии? ________

курить марихуану? ________

применять опасное лечение? ________

вступать в гомосексуальные связи? ________

покупать порнографические фильмы? ________

покупать сексистскую литературу? ________

посылать своего ребенка в определенную школу? ________

иметь неподцензурный доступ в Интернет? ________

Общий счет Личной свободы ________

Экономическая свобода

Кто должен решать, следует ли вам:

покупать иномарку любого года выпуска? ________

вкладывать ваши пенсионные сбережения в систему социального страхования? ________

жертвовать свои деньги на помощь бедным? ________

водить такси без лицензии? ________

нанимать рабочего другой расы? ________

строить дом без разрешения? ________

платить субсидии фермерам? ________

работать за меньшие деньги, чем установленная законом минимальная заработная плата? ________

создавать компанию по доставке почты для конкурирования с Почтовой службой США? ________

покупать страховку от наводнения или землетрясения? ________

Общий счет Экономической свободы ________

Теперь отложите набранные вами баллы Личной свободы на левой шкале схемы, а баллы Экономической свободы на правой. Пересечение покажет ваше положение в политическом спектре.

Очень немногие будут иметь “идеальные” баллы для какого-либо направления. Если вы прочитали эту книгу, то, я надеюсь, вы убедились, что люди могут принимать большую часть решений касательно своей жизни лучше, чем любые законодатели или контролеры, и ваш счет близок к вершине схемы и находится в либертарианском квадранте. (Если вы эту книгу еще не прочитали, то, я надеюсь, вы это сделаете и снова пройдете тест.) Если это так, добро пожаловать в политическое движение, которое изменит XXI век. Если нет, я надеюсь, что вы по крайней мере заинтересовались приведенными аргументами и в будущем станете замечать все больше и больше примеров, демонстрирующих достоинства спонтанного порядка, и трудностей, порождаемых принуждающим правительством.

Рекомендуемая литература

Глава 1

В качестве введения в идеи либертарианства можно рекомендовать: Rothbard М. N. For a New Liberty: The Libertarian Manifesto (N. Y., 1978). Менее радикальный подход с учетом текущих проблем: Murray Ch. What It Means to Be a Libertarian (N. Y., 1997). Либертарианский подход к решению современных проблем: Boaz D. and Crane Е Н., eds. Market Liberalism: A Paradigm for the 21st Century (Washington, 1993). Другие сочинения вводного уровня: Хайек Ф. Дорога к рабству (М.: МП Эконов, 1992). Фридмен М. Капитализм и свобода (N. Y.. Chalidze Publications, 1982). Friedman D. The Machinery of Freedom (La Salle, III, 1989). Sampson G. An End to Allegiance (London, 1984). Сатирический либертарианский взгляд на большое правительство: O’Rourke Р. J. Parliament of Whores (N. Y., 1991).

Глава 2

Введение в историю свободы: Lord Acton, Essays in the History of Liberty (Indianapolis, 1985); Rustow A. Freedom and Domination (Princeton, N. J, 1980) Raico R “The Epic Struggle for Liberty” (N Y., 1994), audiotape series. Фрагменты многих работ, обсуждаемых в этой главе, собраны в: Boaz D., ed The Libertarian Reader: Classic and Contemporary Writings from Lao-tzu to Milton Friedman (New York, 1997). Еще один сборник документов и фрагментов сочинений классического либерализма: Bramsted Е К. and Melhuish К. J., eds. Western Liberalism: A History in Documents from Locke to Croce (N. Y.: Longman, 1978). О развитии свободы и торговли в Европе см.: Jones Е. L. The European Miracle (Cambridge, 1981); Irwin D., Against the Tide: An Intellectual History of Free Trade (Princeton, N. J.:, 1996); Розенберг H., Бирдцелл-мл. Л. E. Как Запад стал богатым: Экономическое преобразование индустриального мира (Новосибирск: Экор, 1995).

О либертарианском происхождении США см.: Bailyn В. The Ideological Origins of the American Revolution (Cambridge, 1967); Ekirch A. The Decline of American Liberalism (N. Y., 1967).

Магдебургское право: Рогачевский А. Л. Меч Роланда (СПб.: Изд-во СПб. ун-та); Тарановский Ф. В. Обзор памятников магдебургского прав западно-русских городов литовской эпохи (Варшава, 1897).

Вехи классического либерализма: Мильтон Дж. Ареопагитика II О свободе: Антология западно-европейской классической либеральной мысли. (М.: Наука, 1995. С. 19–47); Локк Дж. Второй трактат о правлении II Локк Дж. Соч. в 3-х т. Т 3 (М… Мысль, 1988. С. 262–406); Юм Д. Трактат о человеческой природе И Юм. Д. Соч. в 2-х т. Т. 2 (М… Мысль, 1996. С. 53–656); Смит А. Теория нравственных чувств (М.: Республика, 1997); Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов (М., 1962; Кн. I–III. М- Наука, 1993); Пейн Т. Здравый смысл // Пейн Т. Избранные сочинения (М. Изд-во АН СССР, 1959 С 21–64); Пейн Т. Права человека. Ч. I // Пейн Т Избранные сочинения (М… Изд-во АН СССР, 1959 С 176–245); Федералист. Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея (М. Прогресс-Литера, 1993); Токвиль А. де. Демократия в Америке (М., Весь мир, 2000); Милль Дж. Ст. О свободе // Милль Дж. Ст Утилитаризм. О свободе. 3-е изд. (СПб., 1900); Спенсер Г. Социальная статика (СПб., 1906); Спенсер Г. Человек и государство (СПб); Гумбольдт В. фон. О пределах государственной деятельности. М… Социум, Три квадрата, 2003; а также другие произведения Томаса Джефферсона, Бенжамена Констаиа и Фредерика Бастиа, Уильяма Ллойда Гаррисона и Мэри Уолсгоункрафт: Бастиа Ф. Экономические софизмы (М.: Социум, Экономика, 2002); Бастиа Ф. Что видно и чего не видно И Сэй Ж.-Б., Бастиа Ф. Тратаг по политической экономии. Экономические софизмы. Экономические гармонии. (М.: Дело. 2000. С. 131–159); Бастиа Ф. Кобден и Лига: Движение за свободу торговли в Англии (Челябинск: Социум, 2002). Констан Б. Об узурпации // О свободе: Антология западно-европейской классической либеральной мысли (М.: Наука, 1995 С. 198–248), Констан Б. Принципы политики И Классический французский либерализм (М… РОССПЭН, 2000. С. 23–262). Сочинения левеллеров можно найти в. Aylmer G. Е., ed. The Levellers in the English Revolution (Ithaca, NY, 1975); Холореншоу Г. Левеллеры и Английская революция (М. Гос. изд-во иностранной лит-ры, 1947; Лильберн Дж. Памфлеты (Гос. соц. — эк. изд-во, 1937). Письма Катона: Hamowy R., cd. Cato’s letters (Indianapolis, 1995).

Важные либертарианские произведения XX века: Мизес Л. фон. Социализм: Экономический и социологический анализ (М.: Catalaxy, 1994), Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории (М.: Экономика, 2000); Мизес Л. фон. Теория и история: Интерпретация социально-экономической эволюции (М.: ЮНИТИ, 2001); Мизес Л. фон. Либерализм (М.: Социум, Экономика, 2001); Мизес Л. фон. “Роль доктрин в человеческой истории” “Идея свободы родилась па Западе?’ “Свобода и собственность” И Мизес Л. фон. Либерализм (М… Социум, Экономика, 2001. С 191–226); Мизес Л. фон. Бюрократия. Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность (М… Дело, 1993); Хайек Ф. Дорога к рабству (М… МП Эконов, 1992); Hayek F A. The Constitution of Liberty (Chicago, 1960); Хайек Ф. Пагубная самонадеянность (М… Новости, 1992); Hayek F. A. Law, Legislation, and Liberty (Chicago, 1973, 1976, 1979), Хайек Ф. А. Индивидуализм и экономический порядок (М… Изограф; Начала-фонд, 2000); Хайек Ф. Контрреволюция науки: Этюды о злоупотреблениях разумом (М. ОГИ, 2003); Paterson I The God of the Machine (1943); Lane R W The Discovery of Freedom (1943), Рэнд А. Источник. В 2-х кн. (СПб., 1995); Рэнд А. Атлант расправил плечи. В 3-х кн. (СПб., 1997); Rand A. Capitalism. The Unknown Ideal (N Y, 1967) — шесть эссе Айн Рэнд из этого сборника изданы в. Рэнд А. Апология капшпализма (М… Новое литературное обозрение. 2003); Фридмен М. Капитализм и свобода (N Y: Chalidzc Publications, 1982); Friedman Milton and Rose, Free to Choose (N. Y., 1980) — гл. 1 и 5 изданы в Фридмен боде (М. Cato Institute, Социум, Три квадрата. 2003); Rothbard М Man, Economy, and State (Los Angeles, 1972); Rothbard M. New Liberty (New York, 1978); Rothbard M. The Ethics of Liberty (Atlantic Highlands, N. J., 1982); Nozick R. Anarchy, State, and Utopia (N. Y., 1974).

Современная либертарианская литература весьма обширна Основные работы в области экономической теории: Sowell Th. Knowledge and Decisions: Кирцнер И. Конкуренция и предпринимательство (М. ЮНИТИ, 2000); права: Epstein R. Simple Rules for a Complex World; Paid E. F Property Rights and Eminent Domain, истории Higgs R. Crisis and Leviathan. Critical Episodes in the Growth of American Government; философии. Lomasky L. Persons, Rights, and the Moral Community: Smith T Moral Rights and Political Freedom, Machan T Individuals and Their Rights: Narveson J. The Libertarian Idea: психологии. Szasz Th. Law, Liberty, and Psychiatry; феминизма: Taylor J. K. Reclaiming the Mainstream; McElroy W Sexual Correctness; экономического развития: Bauer P T Dissent on Development; de Soto H. The Other Path; Lai D. The Poverty of Development Economics; гражданских прав: Williams W The State against Blacks: Bolick C. Changing Course; первой поправки: Emord J Freedom, Technology, and the First Amendment; образования: Lieberman M. Beyond Public Education: Richman Sh. Separating School and State; охраны окружающей среды: Simon J The Ultimate Resource, Anderson T. and Leal D Free-Market Environmentalism; социальной теории: Murray Ch. In Pursuit: Of Happiness and Good Government; биоэтики: Engelhardt T The Foundations of Bioethics: гражданских свобод: Macedo S. The New Right v. the Constitution, Bovard J. Lost Rights: внешней политики: Ravenal E. Defining Defense: Carpenter T. G. A Search for Enemies: новых технологий и Информационной эпохи: Rothschild М. Bionomics: The Economy as Ecosystem; Gasman L. Telecom-petition: The Free Market Road to the Information Highway.

Глава 3

Подробнее о взгляде либертарианцев на права можно прочитать в: Nozick R. Anarchy, State, and Utopia (N Y., 1974); Rothbard M. N. The Ethics of Liberty (Atlantic Highlands. N.J., 1982); Рэнд А. Права человека И Рэнд А. Апология капитализма (М, Новое литературное обозрение, 2003. С 57–68). Более современные работы: Rasmussen D. В and Den Uyl D J. Liberty and Nature (La Salle, 111., 1991); Narveson J. The Libertarian Idea (Philadelphia, 1988); Conway D. Classical Liberalism: The Unvanquished Ideal (N. Y., 1996), Epstein R. Simple Rules fora Complex World (Cambridge. 1995).

Разумеется, для понимания либергарианской теории прав необходимо познакомиться с упомянутыми в гл. 2 работами Локка, Юма, Пейна, Спенсера и др.

Гпава 4

Об индивидуализме см.: Morley F., ed Essays on Individuality (Indianapolis, 1977). McElroy W., ed. Freedom, Feminism, and the State (Washington, D.C., 1982); Joan Kennedy Taylor, Reclaiming the Mainstream: Individualist Feminism Rediscovered (Buffalo. 1992); Bolick C Changing Course: Civil Rights at the Crossroads (New Brunswick, N J.. 1988).

Глава 5

О правилах свободного общества: Науек F. A. The Constitution of Liberty (Chicago. 1960). О значении терпимости и плюрализма в различных сферах: Smith G. Н. “Philosophies of Toleration” in Atheism, Ayn Rand, and Other Heresies (Buffalo, 1991); Richman Sh. Separating School and State (Fairfax, Va., 1994); Engelhardt H. T., Jr. The Foundations of Bioethics (Oxford, 1986).

Глава 6

О праве и свободе: Hауек F. A. The Constitution of Liberty (Chicago, 1960); Науек F. A. Law, Legislation, and Liberty, vols. 1 and 2 (Chicago, 1973; 1976); Leoni B. Freedom and the Law (Indianapolis, 1991). О современном конституционном праве: Epstein R. Simple Rules for a Complex World (Cambridge, 1995); Epstein R. Takings: Private Property and the Right of Eminent Domain (Cambridge, 1985); Holzer H. M. Sweet Land of Liberty? (Costa Mesa, Calif, 1983); Macedo S. The New Right v. the Constitution (Washington, D.C., 1987); Pilon R. “Freedom, Responsibility, and the Constitution: On Recovering Our Founding Principles,” in Boaz D. and Crane E. H., eds., Market Liberalism: A Paradigm for the 21st Century (Washington, D.C., 1993) “A Government of Limited Powers,” in The Cato Handbook for Congress (Washington, D.C., 1995). Cm. также, конечно: Федералист, Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея (М.: Прогресс-Литера, 1993); Storing Н., ed. The Anti-Federalist (Chicago, 1985) — сборник памфлетов антифедералистов.

Гпава 7

О гражданском обществе (еще раз): Науек F. A. The Constitution of Liberty (Chicago, 1960); Gellner E. Conditions of Liberty: Civil Society and Its Rivals (N. Y.. 1994); Murray Ch. In Pursuit: Of Happiness and Good Government (N. Y., 1988). Ранние сочинения: Фергюсон А. Опыт Гражданского общества (М.: РОССПЭН, 2000); Токвиль А. де. Демократия в Америке (М.: Весь мир, 2000); Constant В. “The Liberty of the Ancients Compared with That of the Modems” (1833) in Benjamin Constant: Political Writings, B. Fontana, ed. (N. Y., 1988). О взаимопомощи: Green D. Reinventing Civil Society: The Rediscovery of Welfare without Politics (London, 1993); Green D. and Cromwell L. Mutual Aid or Welfare State: Australia’s Friendly Societies (Sydney: Allen & Unwin, 1984); Beito D. “Mutual Aid for Social Welfare: The Case of American Fraternal Societies,” Critical Review 4, no. 4.

Глава 8

Три небольших книжки, которые могут служить хорошим введением в экономическую теорию: Хэзлит Г. Типичные ошибки государственного регулирования экономики (М.: Серебряные нити, 2000); Ballve F. Essentials of Economics (Irvington, N. Y., 1963); Строуп P., Гвартни Дж. Азбука экономики (М.: Институт национальной модели экономики, 1993). Тому, кто настроен серьезно разобраться в экономической науке, следует обратиться к двум выдающимся экономическим трактатам: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории (М.: Экономика, 2000); Rothbard M. Man, Economy, and State (Los Angeles, 1972), и продолжению последнего: Ротбард М. Власть и рынок: Государство и экономика (Челябинск: Социум, 2003). Два добротных учебника: Хейне П. Экономический образ мышления (М.: Каталаксия, 1991); James D. Gwartney and Richard L. Stroup, Economics: Private and Public Choice (Orlando, Fla.: Dryden Press, 1992). И, разумеется, классическим первоисточником остается: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов (М., 1962; Кн. 1—III. М.: Наука, 1993).

Глава 9

Либертарианский взгляд на принуждающее государство: Пейн Т. Здравый смысл И Пейн Т. Избранные сочинения (М.: Изд-во АН СССР. 1959. С. 21–64); Nock A. J. Our Enemy, the State (1935); Спенсер Г. Человек и государство (СПб.); Rothbard М. N. For a New Liberty: The Libertarian Manifesto (N. Y., 1978). Теория общественного выбора: Buchanan J. M. and Tullock G. The Calculus of Consent (Ann Arbor, 1962); Payne J. L. The Culture of Spending (San Francisco, 1991). О войне и росте государства: Higgs R Crisis and Leviathan: Critical Episodes in the Growth of American Government (N. Y., 1987); Porter B. D. War and the Rise of the State (N. Y., 1994). О том, как правительство США лишает американцев их прав: Bovard J. Lost Rights (N. Y., 1994).

Глава 10

О либертарианском подходе к проблемам государственной политики: Boaz D. and Crane Е. Н., eds. Market Liberalism: A New Paradigm for the 21st Century (Washington, D.C., 1993); The Cato Handbook for Congress (Washington, D.C.. 1995).

Глава 11

О проблеме провалов рынка и общественных благ: Cowen Т„ed. The Theory of Market Failure (Fairfax, Va., 1988), Коуз P. Маяк в экономической теории // Коуз Р. Фирма, рынок и право (М.: Дело, 1993); Welfare Programs. An Economic Appraisal (Washington, D.C., 1968). О Почтовой службе США: Hudgms Е. L., ed. The Ixist Monopoly: Privatizing the Postal Service for the Information Age (Washington, D. C., 1996). Об образовании: Richman Sh. Separating School and State (Fairfax, Va., 1994), Perelman L. School's Out: Hyper-learning, the New Technology, and the End of Education (N. Y., 1992); Lieberman M. Public Education: An Autopsy (Cambridge, 1993). О частных поселениях: Foldvary F. Public Goods and Private Communities: The Market Provision of Social Services (Brookfield, Vt., 1994).

Глава 12

Либертарианские перспективы Информационной эпохи: Lawrence Gasman, Tele competition: The Free Market Road to the Information Highway (Washington, D.C., 1994); Huber P. Orwell's Revenge (N. Y., 1994); Macrae N. The 2025 Report. A Concise History of the Future, 1975–2025 (N. Y., 1985).

Именной указатель

Адамс Джон (1735–1826) — 2-й президент США (1779–1801). Представлял наиболее консервативное крыло федералистской партии.

Актон, лорд (из Олденхема, Джон Эмерих Эдвард Дальберг) (1834–1902) — английский либеральный историк и моралист, первый современный философ, развивавший идею сопротивления государству, злоупотребляющему властью, будь оно авторитарное, демократическое или социалистическое. Автор широко известного афоризма '‘Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно”.

Амвросий св. (ок. 333–397), епископ Медиоланский — первый из великих западных учителей Церкви; родился предположительно в Трире, в семье христианина Амвросия, префекта претория Галлии. После смерти отца получил в Риме солидное образование, изучал право, некоторое время практиковал и ок. 370 г. начал административную карьеру. В 373 г. стал наместником Лигурии и Эмилии с резиденцией в Медиолане (современный Милан). В 374 г. был избран епископом по желанию народа (чей выбор был одобрен епископатом и императором) и только после этого принял крещение. Амвросий славился своим проповедническим даром и административными талантами. Активно боролся с западным арианством и язычеством (по его настоянию из римской курии была удалена статуя богини Победы). Известен его открытый протест в связи с кровавым подавлением императором Феодосием беспорядков в Фессалониках. Амвросий был плодовитым писателем, выступал главным образом как учитель жизни и пастырь Церкви.

Бастиа Фредерик (1801–1950) — французский экономист, депутат парламента, блестящий публицист, отстаивавший частную собственность, свободные рынки и ограниченное правительство. Главная мысль, которую Бастиа постоянно подчеркивал в своих работах, — пока функции правительства ограничены защитой жизни, свобод и собственности граждан от кражи или агрессии, свободный рынок служит “источником гармонии” во взаимоотношениях людей. Его критика протекционизма и интервенционизма даже сегодня остается непревзойденной.

Бекет Томас (1118–1170) — английский церковный и политический деятель.

Бентам Иеремия (1748–1832) — английский философ, социолог и юрист. Родоначальник философии утилитаризма.

Бёрк Эдмунд (1729–1797) — английский публицист и философ, один из лидеров партии вигов. Автор памфлета против Французской революции.

Блэкстоун, сэр Уильям (1723–1780) — считался лучшим юристом современной ему Англии, автор “Комментариев к английскому праву” (Commentaries on the Laws of England, 4 vol., 1765–1769), самого известного описания системы английского права. Книга легла в основу университетского юридического образования в Англии и Северной Америке. Посвящен в рыцари в 1770 г.

Болинброк, лорд Генри Сейнт Джон (1678–1751) — видный деятель партии тори в царствование королевы Анны. После ее смерти был вынужден эмигрировать во Францию. Вернувшись через несколько лет, совместно с Джонатаном Свифтом, Александром Поупом и Джоном Гэем развязал пропагандистскую кампанию против лидера вигов Роберта Уолпола, пытаясь защитить парламент от поползновений коррумпированного правительства.

Брайт Джон (1811–1889) — английский политический деятель, один из лидеров Лиги против “хлебных законов”, считался лучшим оратором своего времени в Англии.

Родился в Рочдейле в семье состоятельного владельца хлопкопрядильной фабрики. Школьные годы провел в квакерских школах, что развило в нем страстную приверженность идее политического и религиозного равенства.

В марте 1939 г. друг Брайта Ричард Кобден предложил ему присоединиться к только что созданной Лиге против “хлебных законов”, начинавшей национальную агитационную кампанию за таможенную реформу. Брайт согласился и на протяжении следующих нескольких лет разъезжал по стране, выступая на митингах. Он нападал на привилегии земельной аристократии, доказывая, что ее эгоизм причиняет вред трудящимся. Брайт призывал рабочие и средние классы объединиться в борьбе за свободную торговлю и удешевление продуктов питания.

В 1843 г. Брайт стал депутатом палаты общин от графства Дарем. В парламенте он поддерживал отмену “хлебных законов”, всеобщее избирательное право и тайное голосование. После отмены “хлебных законов” Брайт стал народным героем и использовал завоеванный авторитет для продвижения других прогрессивных идей. Как квакер, Брайт боролся против агрессивной внешней политики лорда Пальмерстона; вместе с Кобденом они вели активную пропагандистскую кампанию против Крымской войны (1854–1856), за что пресса и некоторые члены парламента даже обвиняли их в предательстве.

В 1868 г., став премьер-министром, Уильям Гладстон, большой поклонник Брайта, назначил его министром торговли. Теперь Брайт мог с удовлетворением наблюдать, как либеральное правительство проводит в жизнь некоторые мероприятия, за которые он боролся на протяжении многих лет. Сюда входили открытие университетов для тех, кто не принадлежал к государственной англиканской церкви, тайное голосование и государственное школьное образование. Однако по причине плохого здоровья Брайт был вынужден оставить правительственный пост.

В 1874–1880 гг. либеральная партия находилась в оппозиции, но, когда в 1880 г. Гладстон вновь стал премьер-министром, Брайт был назначен генеральным казначеем. Он выступал против внешней политики правительства и, когда в 1882 г. британский флот атаковал Египет, покинул кабинет. Джон Брайт оставался членом парламента от Бирмингема до своей смерти.

Бьюкенен Пэтрик (Пэт) — политический комментатор, обозреватель ряда крупнейших СМИ США, автор популярных телевизионных программ компаний CNN и NBC, старший политический советник при президентах Никсоне, Форде и Рейгане, тогда же — координатор Белого дома по связям с общественностью, участник встреч в Рейкьявике и Вене; был одним из кандидатов в президенты от республиканской партии.

Бэкон Роджер (ок. 1214–1294) — английский философ и естествоиспытатель, монах-францисканец.

Вашингтон Джордж (1732–1799) — 1-й президент США (1788–1797), главно-командующий армией колонистов в Войне за независимость 1775–1783 гг. Председатель Конвента (1787) по выработке Конституции США. Отказался баллотироваться на президентский ноет в третий раз.

Вильгельм III Оранский (1650–1702) — штатгальтер (правитель) Нидерландов с 1674 г., английский король с 1689 г. Призван на английский престол во время государственного переворота 1688–1689 гг. (т. н. Славная революция), до 1694 г. правил совместно с женой Марией II Стюарт.

Вильсон Вудро (1856–1924) — 28-и президент США (1913 1921), от демократической партии.

Вольтер (Voltaire, настоящее имя Мари Франсуа Аруэ (Arouet), 1694–1778) — французский писатель и философ-просветитель, деист.

Гамильтон Александр (1755 или 1757–1804) — лидер партии федералистов с 1789 г., в 1789–1795 г. министр финансов в правительстве Джорджа Вашингтона, его секретарь во время Войны за независимость 1775–1783 гг. Сторонник сильного центрального правительства, автор большинства статей известного сборника “Федералист” (1788).

Гаррисон Уильям Ллойд (1805–1879) — журналист и поэт, один из руководителей аболиционистского движения и основателей Американского общества борьбы с рабством, издатель влиятельной газеты New York Daily Tribune и еженедельника Liberator. Л. Н. Толстой ценил Гаррисона как теоретика гражданского неповиновения, принципы которого он сформулировал в “Декларации чувств”.

Генрих II Плантагенет (Генрих Анжуйский) (1133–1189) — английский король с 1154 г., первый из династии Плантагенетов. Провел реформы, укрепившие королевскую власть.

Гёте Иоганн Вольфганг фон (1749–1832) — немецкий писатель, основатель немецкой литературы Нового времени, мыслитель и естествоиспытатель.

Гингрич Ньют (р. 1943) — конгрессмен-республиканец (1978–1999) от штата Джорджия, спикер палаты представителей (1995–1999) При активной организаторской и идеологической деятельности Гингрича в 1994 г. республиканцы получили контроль над палатой представителей (впервые с 1954). В конце 90-х гг. Конгресс под водительством Гингрича вел настоящую войну против президента Клинтона, расследуя различные скандалы и призывая к его импичменту. В то время Гингрич являлся иконой республиканской партии и одним из центральных и обожаемых столпов консерватизма, при том что его оппоненты, в т. ч. республиканцы, называли его подлецом. Десятки раз Гингрича обвиняли в неэтичном поведении. Дошло до того, что палата представителей впервые в истории проголосовала за объявление выговора спикеру. Опросы общественного мнения показывали, что он стал самым непопулярным человеком в США. В январе 1997 г. Комитет по этике Конгресса оштрафовал Гингрича на 300 000 долларов за использование в политических целях освобожденных от налогов фондов, что являлось нарушением правил палаты. После сокрушительного поражения республиканцев на выборах 1998 г. Гингрич сложил с себя обязанности спикера, а затем и конгрессмена.

Гордон Томас (конец XVII в. — 1750) — родился в Шотландии в г. Керкудбрайте, молодым человеком приехал в Лондон, где опубликовал два памфлета, посвященных текущим политическим событиям. Благодаря этому познакомился с Джоном Тренчардом, дружба с которым продолжалась до самой смерти последнего.

Грин Томас Хилл (1836–1882) — английский философ, представитель неогегельянства. Выступал против английского позитивизма и утилитаризма с обоснованием абсолютного идеализма в духе учения Гегеля.

Гроций Гуго (1583–1645) — голландский юрист и политический деятель, один из основателей современного учения о государстве и праве, рационалистической доктрины естественного и международного права Нового времени. Из множества его сочинений наиболее известны трактаты “О праве войны и мира”, “Свобода морей” (1608), “Об истине христианской религии” (1636), “О власти государей в церковных делах” (1647).

Гумбольдт Вильгельм фон (1767–1835) — немецкий филолог, философ, языковед, государственный деятель, дипломат. Осуществил реформу гимназического образования в Пруссии, основал Берлинский университет.

Джей Джон (1745–1829) — государственный деятель, первый председатель Верховного суда, поддерживал федералистскую партию, был губернатором штата Нью-Йорк.

Джеймс (Джемс) Уильям (1842–1910) — американский философ и психолог, один из основоположников прагматизма.

Джексон Джесси (р. 1941) — баптистский священник, лидер борцов за гражданские права и демократический политический деятель, является первым негром, сделавшим серьезную заявку на президентство (1984 и 1988). После ряда скандалов в 2001 г. политическое и моральное лидерство Джексона поблекло.

Джефферсон Томас (1743–1826) — 3-й президент США (1801–1809), государственный и политический деятель, один из отцов-основателей страны. В 1769 г. начал политическую деятельность в качестве члена законодательного собрания Виргинии. В ответ на Репрессивные законы (1774) написал “Общий обзор прав Британской Америки”, в котором полностью отвергал притязания Англии на управление колониями. В 1775 г. избран делегатом на Второй Континентальный конгресс. Возглавлял комитет из пяти человек по составлению Декларации независимости и стал основным автором. В 1779–1781 гг. губернатор Виргинии, затем избран в Конгресс. В 1785–1789 гг. посол США во Франции; сменил на этом посту Б. Франклина. В администрации Вашингтона был госсекретарем. Автор идеи создания светского государства, выступал за демократический характер развития общества, главный оппонент А. Гамильтона по этому вопросу; создал Демократическую республиканскую партию. В результате выборов 1796 г. стал вице-президентом. На выборах 1800 г. набрал равное число голосов с А. Бэрром, поэтому на пост президента был избран Конгрессом. Его президентство отмечено достижениями во внешней политике и освоении Фронтира, более сбалансированным бюджетом и сокращением национального долга. Джефферсон добился подписания с Францией договора о покупке Луизианы (1803), отправил на Запад экспедицию Льюиса и Кларка. В 1804 г. был переизбран на второй срок, отмеченный усилиями по сохранению нейтралитета США в Наполеоновских войнах, принятием, а затем отменой противоречивого Закона об эмбарго 1807 г. В 1809 г. ушел в отставку и поселился в своем имении Монтиселло. Человек разносторонних интересов, Джефферсон увлекался архитектурой, философией, игрой на скрипке, воздухоплаванием, ботаникой, геологией и др. В 1819 г. основал Виргинский университет.

Джонсон Линдон (1908–1973) — 36-й президент США (1963–1969), от демократической партии. В 1960 г. занял пост вице-президента в администрации Дж. Кеннеди, несмотря на разногласия с ним. После убийства Кеннеди 22 ноября 1963 г. стал президентом. Сохранив прежний кабинет и аппарат, продолжил программы своего предшественника и в то же время приступил к реализации собственной программы борьбы с бедностью. На президентских выборах 1964 г. одержал убедительную победу. Начал осуществление программ “Великое общество” и “Медикэр”. Во время его президентства операции США во Вьетнаме перешли в полномасштабную войну.

Дуглас Фредерик (настоящее имя Фредерик Аугустус Вашингтон Бэйли, 1817–1895) — беглый раб-мулат, ставший лидером левого крыла аболиционистов, публицист.

Дьюк Дэвид — одно время являлся лидером Ку-клукс-клана.

Иоанн Безземельный (John Lackland) (1167–1216) — английский король с 1199 г., из династии Плантагенетов. В 1202–1204 гг. потерял значительную часть английских владений во Франции. Под давлением баронов, поддержанных рыцарством и городами, подписал в 1212 г Великую хартию вольностей.

Иоанн Солсберийский (John of Salisbury) (ок. 1115–1180), английский ученый, политический мыслитель, епископ Шартрский.

Кальвин Иоанн (Жан) (1509–1564) родился в г. Нойоне, Франция, и был воспитан в католической религии; изучал юриспруденцию в Орлеане и Бурже. С 1532 г. стал пропагандировать в Париже принципы Лютеровой реформы. Ему угрожала тюрьма, но он скрывался, уехав из Парижа. В 1535 г. опубликовал “Наставление в христианской религии”, ставшее своего рода катехизисом реформатов. В 1536 г. Кальвин назначается профессором богословия в Женеву, где только что была принята реформа. Через два года был изгнан оттуда за крайний ригоризм и удалился в Страсбург. В 1541 г. был снова призван в Женеву, и с этого времени его власть в городе стала абсолютной, что позволило недовольным прозвать его женевским папой. Здесь было полностью принято его учение, отличавшееся от Лютерова тем, что Кальвин отметал всякий внешний культ и иерархию, литургию, присутствие тела Христова в причастии, которое, по его учению, совершалось лишь в воспоминание “тайной вечери”, призывание святых в молитвах и почитание святых, поклонение иконам. Он исповедовал догмат предопределения, по которому у человека нет свободной воли: заранее одни — избранные, “святые”, другие — грешники, “осужденные”. Оставил после себя много сочинений. Учение Кальвина распространилось по Франции, где его последователи получили название гугенотов.

Кант Иммануил (1724–1804) — немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии.

Карл I (1600–1649) — английский король с 1625 г., из династии Стюартов. В ходе Английской революции XVII в. низложен и казнен.

Карл II (1630–1685) — английский король с 1660 г., из династии Стюартов. Провозглашение его королем означало реставрацию монархии в Англии.

Картер Джеймс (Джимми) (р. 1924) — 39-й президент США, от демократической партии.

Катон Младший (или Утический) Марк Порций (95–46 до н. э.) — римский политический деятель, судебный оратор, философ, известный своей справедливостью и неподкупностью; республиканец, противник Цезаря, сторонник Гнея Помпея. После победы Цезаря в 46 г. до н. э. при Тапсе над приверженцами Помпея покончил с собой.

Кейнс Джон Мейнард (1883–1946) — английский экономист, “отец” макроэкономики, основоположник кейнсианства.

Кеннеди Эдвард (р. 1932), сенатор от штата Массачусетс, брат Джона и Роберта Кеннеди; один из лидеров либерального крыла демократической партии.

Кинг Мартин Лютер (1929–1968) — один из руководителей борьбы за гражданские права афроамериканцев, инициатор тактики ненасильственных действий. Баптистский пастор. Убит расистами.

Клейборн Лиз — американский модельер, владелица одноименного дизайнерского дома моды.

Кобден Ричард (1804–1864) — английский политический деятель, лидер движения за свободу торговли в Англии в середине XIX в. Родился в семье бедного фермера и, будучи четвертым из одиннадцати детей, ранние годы жизни провел в крайней нужде. Кобден очень недолго учился в школе и в 14 лет начал работать у своего дяди на торговом складе, позже перейдя в лондонский торговый дом. Набравшись опыта торговли тканями, в 1828 г. Кобден с несколькими компаньонами, располагая минимальным капиталом, открыли собственное дело — комиссионную торговлю ситцами. Через три года они создали ситценабивную фабрику. Спустя восемь лет 1000 ф. ст. первоначальных инвестиций превратилась в 80 000, и теперь Кобден мог позволить себе путешествовать по миру, о чем всегда мечтал. В 1833–1837 гг. он посетил Францию, Италию, Португалию, Испанию, Швейцарию, Америку, Египет, Грецию и Россию. В 1835 г. вышла его книга “Англия, Ирландия и Америка”, в которой он предупреждал, что в скором будущем Британии станет трудно соперничать с растущей экономической мощью Соединенных Штатов. Он также резко критиковал британское правление в Ирландии, отстаивая политику свободной торговли, низких налогов, снижения военных расходов и улучшения британской системы образования.

В октябре 1837 г. в Лондоне была основана Ассоциация против “хлебных законов”, а в следующем году Кобден вместе с Арчибальдом Прентисом открыли ее филиал в Манчестере. Деятельность ассоциации не имела особого успеха, и в марте 1839 г. при активном участии Кобдена была основана национальная Лига против “хлебных законов” со штаб-квартирой в Манчестере.

В 1841 г. Кобден избирается членом парламента от Стокпорта. Экономическая депрессия 1840–1842 гг. привела к резкому росту популярности лиги, так что Кобден и Брайт — двое ее наиболее ярких ораторов — выступали на митингах при огромном стечении народа. К 1845 г. лига являлась наиболее организованной политической группой в Англии, располагающей самым большим бюджетом. В конце концов картофельный голод в Ирландии заставил консервативное правительство во главе с Робертом Пилем поддержать отмену “хлебных законов”.

После отставки Пиля новый премьер-министр лорд Рассел предложил Кобдену пост в правительстве, но тот отказался. Выступления против участия Англии в Крымской войне стоили ему места в парламенте, куда он не был переизбран на общих выборах 1857 г. Однако спустя два года он стал депутатом от Рочдейла.

Кобден верил, что международная торговля — лучшая профилактика против войн, и по поручению британского министра финансов Уильяма Гладстона полтора года вел переговоры во Франции, добившись заключения в 1860 г. торгового договора между двумя странами.

За его подвижническую деятельность по пропаганде свободной торговли Кобдена назвали “апостолом свободной торговли”.

Констан Ребек Бенжамсн Анри де (1767–1830) — французский писатель, публицист, политический деятель. Во время Великой французской революции выступал и против роялистов, и против якобинцев, в 1796 г. — в поддержку Директории. В 1799–1802 гг. член законодательного Трибунала. В 1803–1814 гг. в эмиграции. В 1814 г., после реставрации Бурбонов, вернулся во Францию. Во время “Ста дней” (1815) по поручению Наполеона I разрабатывал дополнения к конституции. В 1819 г. избран в палату депутатов. В период Июльской революции 1830 г. способствовал возведению на трон Луи Филиппа. Назначен председателем Государственного совета.

Коук, сэр Эдвард (1552–1634) — британский юрист и политик, чья защита верховенства общего права против претензий Стюартов на королевские прерогативы оказала глубокое влияние на развитие английского права и конституции.

Кромвель Оливер (1599–1658) — деятель Английской революции XVII в., предводитель индепендентов. В 1640 г. избран в Долгий парламент. Один из главных организаторов парламентской армии, одержавшей победы над королевской армией в первой (1642–1646) и второй (1648) гражданских войнах. Опираясь на армию, изгнал из парламента пресвитериан (1648), содействовал казни короля и провозглашению республики (1649), власть в которой была сосредоточена в руках сторонника Кромвеля. С 1650 г. лорд-генерал (главнокомандующий всеми вооруженными силами). Подавил движение левеллеров и диггеров, освободительные движения в Ирландии и Шотландии. В 1653 г. установил режим единоличной военной диктатуры — протекторат.

Куомо Марио — губернатор штата Нью-Йорк с 1982 по 1994 г.

Лао-Цзы — легендарный основатель даосизма, автор философского трактата “Дао Дэ Цзин”. Традиция относит время создания трактата к VI–V вв. до н. э. Большинство современных исследователей датируют трактат IV–III вв. до н. э.

Леонтьев Василий (1906–1999) — американский экономист. Разработал в 30-е гг. метод экономико-математического анализа “затраты-выпуск” для изучения межотраслевых связей, структуры экономики и составления межотраслевого баланса. Метод “затраты-выпуск” широко применялся в практике прогнозирования и программирования экономики. Лауреат Нобелевской премии в области экономики 1973 г.

Ликург — легендарный спартанский законодатель (IX–VIII вв. до н. э.), которому греческие авторы приписывают создание институтов спартанского общественного и государственного устройства (герусии, апеллы), раздел земель между спартанцами.

Локк Джон (1632–1704) — философ и политический мыслитель. Разработал эмпирическую теорию познания и идейно-политическую доктрину либерализма. Выступая против религиозного фанатизма различных сект, настойчиво призывал к веротерпимости, посвятив этим вопросам четыре письма (1689, 1690, 1692, изд. 1706). Социально-политическая концепция Локка содержится в “Двух трактатах о правлении”. Первый трактат посвящен опровержению защитника божественного права абсолютистской королевской власти Р. Филмера, второй содержит теорию конституционной парламентской монархии. Идеи Локка сыграли огромную роль в истории философии и общественно-политической мысли европейского Просвещения. Они оказали большое влияние в Великобритании на Толанда, Пристли, Беркли и Юма, во Франции — на Вольтера, Кондильяка и в особенности на материалистов XVIII в. — Ламетри, Гельвеция и Дидро. Политическая философия Локка развивалась Монтескье и нашла отражение в политических теориях Французской и Американской революций.

Лэндерс Энн (Эстер Паулина Фридмен Ледерер, 1918–2002) — американская журналистка, на протяжении многих лет вела “колонку советов”, в которой отвечала на вопросы читателей.

Людовик XIV (1638–1715) — французский король с 1643 г., из династии Бурбонов. Его правление — апогей французского абсолютизма.

Людовик XV (1710–1774) — французский король с 1715 г., из династии Бурбонов.

Людовик XVI (1754–1793) — французский король в 1774–1792 гг., из династии Бурбонов. С началом Французской революции призывал иностранные державы к интервенции. Свергнут 10 августа 1792 г. Осужден Конвентом и казнен.

Лютер Мартин (1483–1546) — немецкий мыслитель и общественный деятель, глава бюргерской Реформации в Германии, основатель немецкого протестантизма (лютеранства). К публичной защите своего учения Лютера побудила продажа в Германии папских индульгенций. 31 октября 1517 г. он вывесил на дверях замковой церкви в Виттенберге 95 тезисов против торговли индульгенциями и других злоупотреблений католического духовенства. Эти тезисы содержали главные положения нового религиозного учения (впоследствии развитые Лютером в других сочинениях), отрицавшего основные догматы и весь строй католической церкви. Отвергнув католическую догму о том, что церковь и духовенство являются необходимыми посредниками между человеком и Богом, Лютер объявил веру христианина единственным путем “спасения души”, которое даруется ему непосредственно Богом (тезис об “оправдании одной верой”); утверждал, что и мирская жизнь, и весь мирской порядок, обеспечивающий человеку возможность “отдаваться вере” (светское государство и его учреждения), занимают важное место в христианской религии. Лютер отверг авторитет папских декретов и посланий (Священное предание) и требовал восстановления авторитета Священного писания. Своими новыми положениями он отрицал претензии духовенства на господствующее положение в обществе. Роль духовенства Лютер ограничивал наставлением христиан в духе “смирения” и “сокрушения сердца”, осознания человеком его полной зависимости от “милости Божьей” в деле спасения души.

Маккиннон Катарина (р. 1946) — юрист, преподаватель, писатель, общественный деятель и эксперт по равенству полов. В 1970-е гг. подавала первые судебные иски о сексуальных домогательствах как дискриминации по половому признаку.

Маколей Томас Бабингтон (1800–1859) — английский историк и политический деятель, виг. Автор многотомной “Истории Англии”. В конце XIX в. в Англии эта книга по популярности уступала только Библии и сочинениям Шекспира.

Маркс Карл (1818–1883) — мыслитель и общественный деятель, основоположник марксизма.

Менкен Генри Луис (1880–1956) — писатель, критик и общественный деятель, считается наиболее влиятельным американским журналистом своего времени. Родился в Балтиморе. Учился в Балтиморском политехническом институте. В 18 лет начал журналистскую карьеру в местной газете Evening Herald, затем стал ее редактором и с 1906 г. до конца жизни состоял в редколлегии балтиморской газеты Sun (Evening Sun). Играл ключевую роль в издании двух влиятельнейших общенациональных журналов. С 1914 по 1923 г. выступал соредактором Smart Set вместе с Джорджем Джином Натаном; в 1924 г. они основали журнал American Mercury, единоличным редактором которого Менкен оставался с 1925 по 1933 г.

Основным объектом язвительной критики Менкена, направленной на развенчание господствующих предрассудков, была невежественная, самодовольная и излишне доверчивая часть американского среднего класса, прозванная им Boobus americanus (Дурень американский). Эссе Менкена изданы в шести томах под названием “Предрассудки” (Prejudices, 1919–1927). Менкен автор яркого филологического исследования The American Language (1st ed. 1919; 4th ed. 1936; дополнительные тома 1946, 1948). Литературная критика Менкена издана в одном томе в 1947 г. Менкен также боролся против доминирования пуританизма в обществе и американской литературе, активно поддерживая таких писателей, как Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Синклер Льюис, Юджин О’Нил.

Мизес Людвиг фон (1881–1973) — один из величайших мыслителей XX в., австрийский экономист, философ и политолог. С 1940 г. жил и работал в США. Наибольшую известность ему принесли сочинения по экономике, прежде всего экономический анализ социализма. Мизес завершил разработку экономической теории австрийской школы (ведущей свое начало от К. Менегера и О. Бем-Баверка), превратив ее в общую теорию человеческой деятельности — праксиологию, теоретическую науку о человеческой деятельности, которую он противопоставил, с одной стороны, естественным наукам, а с другой — истории. Мизес утверждает праксиологию как теоретическую, дедуктивную и априорную науку в противовес описаниям экономической науки как исторической, индуктивной и эмпирической. Научное наследие Мизеса включает более 25 книг и 250 статей.

Милль Джеймс (1773–1836) — английский философ, историк и экономист.

Милль Джон Стюарт (1806–1873) — английский философ-позитивист, экономист и общественный деятель. Сын Джеймса Милля, под руководством которого получил всестороннее образование. С 1823 по 1858 г. служил в Ост-Индской компании. В 1865–1868 гг. член палаты общин, где поддерживал либеральные и демократические реформы.

Мильтон Джон (1608–1674) — английский поэт, политический деятель, мыслитель. Сын нотариуса, близкого пуританским кругам. В 1632 г. окончил Кембриджский университет, получив степень магистра искусств. Уже в ранних произведениях Мильтона (сочинения философского характера, стихи на английском и латинском языках) сказалось его знакомство с философией Ф. Бэкона и др. и близость к пуританской поэзии. В 1638 г. Мильтон опубликовал элегию “Люсидас”, полную намеков на религиознополитическую борьбу в Англии. В 1638–1639 гг. жил в Италии, в 1639 г. вернулся на родину, чтобы выступить против т. н. епископальной церкви; это стало прелюдией борьбы против монархического строя. В период Английской буржуазной революции XVII в. Мильтон — выдающийся публицист, сторонник индепендентов. В защиту свободы печати против принятого Долгим парламентом закона о цензуре написал памфлет “Ареопагитика” (1644). Книга “Иконоборец” (1649), обосновывающая осуждение и казнь короля Карла I как тирана, убийцы и откровенного врага английского государства, открывает полемику с роялистскими памфлетистами Англии и континентальной Европы. В двух памфлетах “Защита английского народа” (1650 и 1654) Мильтон выступил последователем тираноборческих теорий XVI в., поборником суверенитета английской республики. В памфлетах 1659–1660 гг. он предупреждает о том, что торжество Реставрации приведет к возрождению тирании. К этому времени относятся его переводы псалмов и сонеты. После возвращения на трон Стюартов (1660) сочинения Мильтона “Иконоборец” и оба памфлета “Защита английского народа” были публично сожжены. Избежав тюрьмы и казни, Мильтон вел уединенную жизнь.

Морли Феликс — редактор газеты Washington Post в 1933–1940 гг., лауреат Пулитцеровской премии за выдающиеся редакционные статьи. В годы торжества Нового курса и послевоенного антикоммунизма Морли отстаивал важность частной собственности, свободы поведения и неинтервенционистской внешней политики. Institute for Humane Studies ежегодно присуждает премию имени Феликса Морли молодым авторам, пропагандирующим в своих работах идеи классического либерализма, которые страстно отстаивал Морли: неотчуждаемые права личности, их защиту посредством прав собственности, договоров и верховенства права, принцип добровольности во всех отношениях между людьми, саморегулирующийся рынок, свободную торговлю, свободу передвижения и мир.

Муссолини Бенито (1883–1945) — фашистский диктатор Италии в 1922–1945 гг.

Мэдисон Джеймс (1751–1836) -4-й президент США (1809–1817).

Мэн (Мен, Мейн) Генри Джеймс Самнер (1822–1888) — английский юрист и историк права. По происхождению шотландец. Учился в Кембриджском университете, в 1847–1854 гг. и с 1887 г. профессор этого университета; одновременно занимался адвокатской практикой. В 1863–1869 гг. член совета при вице-короле Индии, вице-канцлер Калькуттского университета. В 1869–1887 гг. профессор Оксфордского университета. В своих исследованиях использовал сравнительно-исторический метод, стремясь на основе изучения индусского, древнеримского, германского, древнеирландского, славянского права создать всеобъемлющую картину развития права и ранних социальных институтов у индоевропейских народов. Мэн распространял основные виды общинной теории Г. Л. Маурера на широкий круг народов.

Никсон Ричард (1914–1994) — 37-й президент США (1969–1974), от республиканской партии.

Нозик Роберт (1938–2002) — один из самых влиятельных философов конца XX в. Первая же опубликованная им книга Atiarchy, State, and Utopia (1974) превратила его из рядового профессора философии в теоретика общенационального политического движения. Это была критика на сочинение его коллеги по Гарварду Джона Ролза “Теория справедливости”.

Разделяя в юности, как и большинство интеллектуалов его поколения, идеологию “новых левых”, Нозик, познакомившись с сочинениями Хайека, Мизеса, Ротбарда и Айн Рэнд, на старших курсах университета изменил свои взгляды, одновременно переключившись с разработки формальной проблематики аналитической философии на исследования в области политической теории.

Нок Альберт Джей (1872–1945) — американский журналист, писатель и священник. Родился в г. Скэнтон, шт. Пенсильвания. Единственный ребенок Эммы Шелтон Джей, чьи предки были французскими протестантами, и темпераментного рабочего сталелитейного завода и одновременно священника епископальной церкви. До подросткового возраста не посещал школу, но дома его окружали книги, которые он бессистемно читал. Затем Нок окончил частную среднюю школу и в 1887 г. был принят в колледж св. Стефана, в котором училось менее ста студентов. После этого поступил на богословский факультет, но, не закончив, через год бросил учебу. Тем не менее в 1897 г. Нок был посвящен в священники епископальной церкви и годом позже стал помощником настоятеля храма св. Джеймса, а затем и его настоятелем. В 1909 г. Нок пережил что-то вроде кризиса веры. “Моя жизнь протекала бесстрастно, равнодушно и бесцветно”, - сказал он позже Рут Робинсон. В это время он проникся идеями деятельного реформатора Генри Джорджа, проповедовавшего свободу, веря, что люди способны к бесконечному совершенствованию, и чем свободнее они становятся, тем больше их желание совершенствоваться.

Нок оставил духовное поприще и стал редактором журнала American Magazine, который основали редакторы и авторы, поссорившиеся с С. С. Макклером, пионером журналистики расследований, так называемые “разгребатели грязи”, разоблачавшие злоупотребления бизнеса и коррупцию среди политиков. Нок сотрудничал с журналом в течение четырех лет, отстаивая в своих статьях единый налог на землю. В 1935 г. написал книгу “Наш враг государство”, оказавшую огромное влияние на последующие поколения консерваторов и либертарианцев. Его перу также принадлежит великолепная краткая биография Томаса Джефферсона (1926). За два года до смерти Нока была опубликована его автобиография Memoirs of a Superfluous Man.

Оппенгеймер Франц (1864–1943) — родился в Берлине в семье раввина, врач по образованию. Начал университетскую карьеру лишь в 45 лет, в 1919–1929 гг. был профессором социологии во Франкфуртском университете, одном из самых “левых” в Веймарский период. Сторонник социального либерализма и идеи “социального рыночного хозяйства”, наставник будущего федерального канцлера Л. фон Эрхарда. С 1938 г. в эмиграции в США.

Пейн Томас (1737–1809) — публицист, видный участник борьбы американских колоний за независимость от Англии, активный участник Французской революции. Его памфлеты “Здравый смысл” (1776) (в защиту идеи независимости американских колоний) и серия памфлетов “Американский кризис” (1776–1783) оказали огромное вдохновляющее и революционизирующее влияние на американцев; многие идеи, изложенные в них, вскоре вошли в Декларацию независимости. С 1787 по 1802 г. Пейн жил в Англии и Франции, где принял участие во Французской революции и опубликовал свой знаменитый трактат “Права человека” (1791–1792) о принципах демократии.

Пуфендорф Самуэль, барон (1632–1694) — немецкий историк и публицист. В 1660 г. издал на латыни “Элементы естественной юриспруденции”, принесшие ему большую известность; еще большую славу он стяжал напечатанным в Лунде, в Швеции, также на латинском языке трудом “О праве естественном и международном”, в 1682 г. издал по-немецки “Введение в историю европейских государств” (этот труд был переведен на русский язык по распоряжению Петра I).

Рейган Рональд (р. 1911) — 40-й президент США (1981–1989), от республиканской партии. Основываясь на теории, что снижение ставок налогов приводит приток капитала в экономику, стимулируя экономический рост, создание новых рабочих мест, увеличение налоговых поступлений, Рейган провел крупнейшее в истории США сокращение бюджетных расходов и снижение налогов, добился снижения расходов на социальное страхование. Его президентство охарактеризовалось шестью годами экономического процветания, самым низким уровнем безработицы и инфляции, но и ростом государственного долга и военных расходов, дефицитом бюджета.

Репке Вильгельм (1899–1966) посвятил свою научную карьеру борьбе против коллективистских идей в экономической, социальной и политической теории. При этом он уделял огромное внимание этическим основаниям общественного порядка, построенного на рыночных принципах.

Изучал социологию и экономику в Марбургском университете. Преподавал в университетах Йены и Граца. С 1928 г. профессор Марбургского университета.

С самого начала Репке встал в решительную оппозицию набирающим силу нацистам, и в 1933 г. после его открытого письма с резкой критикой политики национал-социалистов семья Репке была вынуждена покинуть родину. До 1937 г. жил в Стамбуле, затем перебрался в Швейцарию и преподавал в Институте международных исследований в Женеве, проработав там до своей смерти в 1966 г.

Вместе с Мизесом и Хайеком был одним из основателей Общества Мон-Пелерин — объединения историков, философов, экономистов и журналистов, стремившихся восстановить в правах идею свободы в послевоенном мире. На конференциях Общества познакомился с Людвигом Эрхардом, министром экономики Западной Германии. Результатом влияния Рёпке на Эрхарда стало послевоенное “немецкое экономическое чудо”. Кроме того, высокий авторитет Рёпке в глазах канцлера Аденауэра помог Эрхарду отстоять свои реформы в борьбе с социалистами всех партий. Сам же Рёпке подчеркивал, что достигнутые Германией экономические успехи никакое не чудо, а результат правильной организации общественных и экономических институтов, благоприятствовавших рыночной экономике.

Еще в 1952 г. он предупреждал, что кейнсианская политика полной занятости вызовет хроническую инфляцию и кончится стагфляцией. В 1970-е г. этот прогноз полностью сбылся.

Во время Второй мировой войны и особенно после ее окончания научные интересы Рёпке вышли за пределы экономической и политической теории, распространившись на вопросы культуры и даже религии.

Рёпке защищал свободный рынок от социалистической культурной критики, указывая, что не свободное общество является причиной социального кризиса и упадка культуры; основные причины социального разложения следует искать в государственном контроле, политической централизации, системе социальных пособий и инфляции.

Рид Леонард (1898–1983) — основатель и президент Фонда экономического образования, старейшей современной либертарианской организации, автор 27 книг.

Ролз Джон (1921–2002) — американский философ, профессор Гарвардского университета. Считается одним из самых влиятельных философов XX в. Автор книги “Теория справедливости” (1971), сформулировавшей философские основания бюрократического государства всеобщего благосостояния, перераспределяющего богатство в пользу неимущих.

Ротбард Мюррей (1926–1995) — американский экономист, историк и философ. На протяжении 45 лет, написав 25 книг и тысячи статей, он бросал вызов каждой разрушительной тенденции XX в. — социализму, этатизму, релятивизму, сциентизму — и пробудил страсть к свободе в тысячах ученых, журналистов и политических активистов. Преподавая в Нью-Йорке, Лас Вегасе, Оберне, выступая на научных конференциях по всему миру, Ротбард возглавил возрождение австрийской школы в экономической теории.

Решающее влияние на формирование взглядов Ротбарда оказала книга Людвига фон Мизеса “Человеческая деятельность: трактат по экономической теории”, опубликованная в 1949 г., когда, будучи студентом, Ротбард посещал семинар Мизеса в Нью-Йоркском университете.

Трактат Ротбарда Man, Economy and State (1962) сыграл ключевую роль в возрождении австрийской школы после смерти Мизеса. Начав с философских оснований, Ротбард выстроил величественное здание экономической теории и сформулировал неопровержимые аргументы в пользу свободного рынка. Последние главы трактата, посвященные экономическому анализу государственного вмешательства в экономику, показались издателю слишком радикальными и были опубликованы лишь в 1970 г. отдельной книгой Power and Market (1970). В ней Ротбард сокрушает одно интервенционистское клише за другим и отстаивает рыночную конкуренцию как необходимое условие социального мира. Там, где другие усматривают “провал рынка”, он демонстрирует последствия неуклюжего вмешательства государства.

В книге America's Great Depression (1963) Ротбард, применяя мизесовскую теорию экономических циклов, показывает, что крах 1929 г. был результатом политики поощрения кредитной экспансии, проводимой Федеральным резервом.

Будучи непоколебимым приверженцем свободной торговли, Ротбард доказывал, что мир между народами не может опираться на переговоры государственных чиновников. Он считал, что мир поддерживается сетью обменов, возникающей в результате действий частных лиц и фирм, поэтому выступал против таких имитаций свободной торговли, как НАФТА и ГАТТ.

Новаторские исследования Ротбарда в области частных судов предвосхитили последующее распространение частного арбитража, а работы в области частного правоприменения появились задолго до возникновения спроса на охрану домов и услуги частных охранных структур. Он пропагандировал частные дороги до того, как они стали обычным делом в пригородах и моллах.

Важнейшее место в наследии Ротбарда занимают исследования, посвященные денежной и банковской системе. Он показал, как правители и государство постепенно подчинили денежную сферу центральной власти. Ротбард критиковал принципы функционирования центральных банков и конкретно Федерального резерва, называя последний “синдикатом фальшивомонетчиков”. Его идеалом денежной системы был золотой стандарт, основанный на системе частных банков и частной чеканке, — великая американская система, вытесненная централизованным государством.

Рузвельт Теодор (1858–1919) — 26-й президент США (1901–1909), от Республиканской партии.

Рузвельт Франклин Делано (1882–1945) — 32-й президент США (1933–1945), от демократической партии.

Рэнд Айн (1905–1982) — американская писательница и философ. В 1925 г. эмигрировала из России. Автор трех романов-бестселлеров “Мы живые” (1936), “Источник” (1943) и “Атлант расправил плечи” (1957) и повести “Гимн” (1938).

Изложенные в художественной форме, взгляды Рэнд на этику, метафизику, эпистемологию, политику и экономику, в комплексе образующие уникальную философию, которую она называла объективизмом, сформировали мировоззрение миллионов американцев. Исследование, проведенное в 1991 г Библиотекой Конгресса США и Book-of-the-Month Club, показало, что по степени влияния на читающую Америку роман Рэнд “Атлант расправил плечи” уступает только Библии. А в опубликованном летом 1998 г. списке “100 лучших англоязычных романов века” произведения Айн Рэнд заняли первые четыре места.

Рэнд восхваляла индивидуализм и конкуренцию; она была убеждена, что, когда все проникнутся пафосом созидательного эгоизма, для человечества действительно наступит золотой век.

После выхода последнего романа Рэнд вплотную занялась философией; автор книг: “Для нового интеллектуала” (1961), “Добродетель эгоизма” (1964), “Капитализм: неизвестный идеал” (1966), “Новые левые: антииндустриальная революция” (1971), “Введение в теорию познания объективизма” (1979), “Философия: кому она необходима” (1982), сохраняющих свое значение для Америки и сегодня.

Степень влияния Рэнд на американцев такова, что один из ее поклонников всерьез взялся строить новое общество на отдельно взятом острове по рецептам писательницы.

Смит Адам (1723–1790) — шотландский экономист и философ, один из крупнейших представителей классической политэкономии. В книгах “Теория нравственных чувств” (1759) и “Исследование о природе и причинах богатства народов” (1776) обобщил столетнее развитие этого направления экономической мысли. В них в систематическом виде с кристальной ясностью представлена, изложенная блестящим литературным стилем, суть идеологии свободы, индивидуализма и процветания. Именно эта идеология разрушила институциональные барьеры, стоявшие на пути инициативы отдельных граждан и тем самым на пути экономических улучшений. Она подготовила почву для беспрецедентных достижений капитализма laissez faire. Британский историк Генри Томас Бакл (1821–1862) писал: “Один этот шотландец, опубликовав одно-единственное произведение [“Богатство народов”], сделал больший вклад в счастье людей, чем объединенные таланты всех государственных деятелей и законодателей, о которых история донесла до нас достоверные сведения”.

Солон (между 640 и 635 — ок. 559 до н. э.) — афинский архон в 594 г. до н. э., провел реформы (отмена поземельной задолженности, запрещение долгового рабства, введение земельного максимума и др.). Все граждане были разделены на 4 разряда в соответствии с имущественным цензом. Античные предания причисляют Солона к 7 греческим мудрецам.

Софокл (496–406 до н. э.) — древнегреческий драматург, величайший наряду с Эсхилом и Еврипидом трагик, афинянин. По античным свидетельствам, написал свыше 120 драм. Целиком дошли до нас трагедии “Аякс” (до 442), ‘Антигона” (442), “Царь Эдип” (около 425), “Филоктет” (409), “Трахинян-ки” и “Электра” (даты обеих неизвестны), ‘Эдип в Колоне” (поставлена в 401). От прочих произведений сохранилось много фрагментов.

Спенсер Герберт (1820–1903) — английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма, основатель органической школы в социологии, идеолог либерализма Работал инженером на железной дороге (1837–1841), затем сотрудничал в журнале Economist (1848–1853), большую часть жизни провел как кабинетный ученый.

Спиноза Бенедикт (Барух) (1632–1677) — нидерландский философ, пантеист.

Спунер Лисандер (1807–1887) — американский правовед. Сторонник теории естественного права, теоретик анархизма. Будучи противником государства и законодательства, Спунер считал незаконной саму Конституцию США и доказывал, что правительство нарушает собственные же законы, приводя в пример государственную почтовую монополию; позже обосновывал неконституционность рабства.

Стюарт Дюгальд (1753–1828) — шотландский философ, профессор в Эдинбурге, представитель школы “здравого смысла”, ученик Адама Фергюсона и Томаса Рида. В 1785 г., сменив на этом посту Фергюсона, возглавил кафедру моральной философии, которую занимал четверть века, сделав ее центром интеллектуального и морального влияния. Основные труды: Elements of the philosophy of the human mind (1702–1827), Outlines of moral philosophy (1795), Philosophical Essays (1810).

Сузман Хелен (p. 191/) — политический деятель, с 1953 г. депутат парламента ЮАР от Объединенной партии, шесть лет спустя основала Прогрессивную партию и стала единственным депутатом от нее (в 1974 г. к ней присоединились еще 6 депутатов от этой партии). Работая в парламенте, отстаивала право свободы выражения для всех южноафриканцев. В 1980 г. сложила с себя депутатские полномочия в связи с выходом на пенсию, но продолжала принимать активное участие в политической жизни ЮАР. За активную борьбу с системой апартеида ООН дважды присуждала ей Human Rights Award (1978 и 1980) и наградила Медалью за героизм. В целях содействия развитию либеральной демократии в Южной Африке учрежден Фонд Хелен Сузман.

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160-после 220), раннехристианский латиноязычный писатель, апологет. Был язычником, впоследствии стал христианским священником и основал свою секту, последователи которой назывались по его имени тертуллианистами. Текст Священного писания Тертуллиан понимал буквально и считал, что учение Христа сделало излишней любознательность: Евангелие уничтожило необходимость в науке. Противоположность веры и знания выразилась в знаменитой формуле Тертуллиана: Credo quia absurdum est (Верю, потому что бессмысленно).

Токвиль Алексис де (1805–1859) — французский социолог, историк и политический деятель. Родился в аристократической семье. В 1831–1832 гг. в США изучал тюремно-исправительную систему. Неоднократно посещая Великобританию, установил личные связи с английскими либералами. В 1835 г. опубликовал книгу “Демократия в Америке”, принесшую ему широкую известность. С 1838 г. член Академии моральных и политических наук, с 1841 г. Французской академии. В 1839 г. член палаты депутатов. В 1848 г. избран в Учредительное, в 1849 г. — в Законодательное (вице-председатель) собрания. Министр иностранных дел (1849). Один из лидеров консервативной Партии порядка. В 1851 г. за подпись под петицией о предании суду Луи Бонапарта заключен в Венсеннский замок. После освобождения отошел от политической деятельности.

Тренчард Джон (1662–1723) — член партии вигов, активно выступал за реформы в Британии и жестко критиковал политику Вильгельма III. В 1697 г. совместно с Уолтером Мойлом издал памфлет “Доказательство… что постоянная армия… несовместима со свободным правительством” (An Argument Showing… A Standing Army… Inconsistent with a Free Government). В 1698 г. они написали “Краткую историю постоянных армий в Англии”. В 1720–1721 гг. Тренчард сотрудничал с Томасом Гордоном в изданиях London weekly, The Independent Whig. Их самой знаменитой совместной работой стали письма за подписью Катон, публиковавшиеся между 1720 и 1723 гг. вначале в London Journal, а затем в British Journal. С 1722 г. до своей смерти 17 декабря 1723 г. Тренчард являлся депутатом парламента от Тонтона.

Тэтчер Маргарет (р. 1925) — премьер-министр Великобритании в 1979–1990 гг. На фоне экономической стагнации правительство Тэтчер реализовало радикальную программу приватизации и дерегулирования, провело реформу профсоюзов, сократило налоги и внедрило рыночный механизм в сфере здравоохранения и образования.

Тюрго Анн Робер Жак (1727–1781) — французский государственный деятель, философ-просветитель и экономист. Окончил теологический факультет Сорбонны, но отказался от духовной карьеры. С 1751 г. чиновник Парижского парламента, в 1761–1774 гг. интендант в Лиможе. На посту генерального контролера финансов в 1774–1776 гг. провел ряд реформ (отмена ограничений хлебной торговли, упразднение гильдий и др.), которые вызвали сопротивление привилегированных сословий и после отставки Тюрго были отменены.

Уилсон Джеймс (1742–1798) — политический деятель, юрист. В 1774–1787 гг. неоднократно был делегатом Континентальных конгрессов; его подпись среди других стоит под текстом Декларации независимости. Один из наиболее влиятельных участников Конституционного конвента; инициатор создания коллегии выборщиков.

Уильямс Роджер (1603–1683) — религиозный деятель, основатель колонии Род-Айленд, выдающийся мыслитель колониального периода. Сын преуспевающего лондонского портного, в 1627 г. закончил Кембриджский университет, был посвящен в сан священника англиканской церкви. В 1631 г. уехал с семьей в Бостон, после конфликтов с иерархами церкви отказался принять там англиканский приход, переехал в Сейлем. Выступая с радикальных позиций, отстаивал принципы независимости конфессий и полного их отделения от светских властей. В октябре 1635 г. был изгнан из Колонии Массачусетского залива за “опасные идеи”. Купив в 1636 г. землю на берегу залива Нарагансет, основал с группой сторонников поселение Провиденс. В 1644 г. получил патент на создание колонии от английского парламента, провел выборы органов власти, провозгласил принципы местного управления и отделения церкви от светской власти. В 1654–1657 гг. занимал пост губернатора Род-Айленда. В 1663 г. Карл II подписал хартию Род-Айленда, тем самым узаконив его либеральные принципы. [Из словаря “Американа”]

Уолстоункрафт (Годвин) Мэри (1759–1797) — английская писательница. Родилась в Лондоне. В восемнадцать лет ушла из дому, получив место компаньонки в Бате. Впоследствии открыла школу в Ньюингтон-Грин, однако та просуществовала недолго, и Мэри Уолстоункрафт поступила гувернанткой в знатную ирландскую семью. В 1787 г., вернувшись в Лондон, начала писать для либерального издателя Дж. Джонсона. В 1791 г. Мэри Уолстоункрафт привлекла к себе внимание статьей “Защита прав человека”, написанной в ответ на “Размышления о Французской революции” Э. Бёрка. Годом позже она упрочила свою репутацию первой феминистки, выпустив в свет эссе “Защита прав женщины” — страстный призыв дать женщине такое образование, которое обеспечило бы ей экономическую свободу и самоуважение.

В августе 1796 г. она сошлась с философом У. Годвином и 29 марта 1797 г. стала его женой. 30 августа родилась их дочь, вторая Мэри Уолстоункрафт (впоследствии Шелли), а 10 сентября 1797 г. старшая Мэри Уолстоункрафт умерла от родильной горячки в Лондоне.

Фергюсон Адам (1723–1816) — шотландский философ-моралист. Его работа “История гражданского общества” признана одним из первых примеров социологического анализа. В ней ясно изложен принцип разделения труда в экономике и обществе, что, несомненно, оказало сильное влияние на Адама Смита.

Флинн Джон Т. (1882–1964) — американский публицист; с 1923 г. работал внештатным журналистом, сотрудничая с различными изданиями. В начале 1930-х гг. принимал активное участие в сенатском расследовании роли нью-йоркских банков и военной промышленности в вовлечении США в Первую мировую войну. В годы 12-летнего президентства Ф. Рузвельта выступал главным критикохМ его внешней и внутренней политики, с самого начала осознав пагубные последствия Нового курса. После окончания Второй мировой войны работал на радио и написал несколько книг, самая известная из которых The Roosevelt Myth (1948, 5th ed. 1998).

Фома Аквинский (1225 или 1226–1274) — средневековый философ и теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики, основатель томизма; монах-доминиканец (с 1244). Учился в Неаполитанском университете (1239–1244), затем у Альберта Великого в Парижском (1245–1248) и Кёльнском (1248–1252) университетах. С 1257 г. доктор Парижского университета. Читал лекции в Париже, Кёльне, Риме и Неаполе. В 1323 г. причислен к лику святых католической церкви, в 1567 г. признан пятым “учителем Церкви”.

Фонда Генри (1905–1982) — американский актер театра и кино.

Фридмен Милтон (р. 1912) — американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1976 г., присужденной “за исследования в области потребления, истории и теории денег”.

Фридмен является ведущим представителем Чикагской школы. Его имя ассоциируется с монетаристской доктриной, повлиявшей на пересмотр в 70-80-е гг. денежной политики, проводимой центральными банками, главным образом в Соединенных Штатах. Достижения Фридмена в области теории денег связаны с критикой теории Дж. М. Кейнса и его последователей, исходивших из положения о несущественном влиянии денег на общие расходы, потребление и цены и убежденности в неспособности рыночной экономики автоматически добиться должной занятости и стабильности цен.

Фридмен работал экономическим советником губернатора Б. Голдуотера, когда тот баллотировался в 1964 г на пост президента США, во время предвыборной кампании Р. Никсона в 1968 г. и, наконец, Р. Рейгана в 1980 г., а также был членом ряда президентских комиссий, в том числе учрежденного в 1981 г. Рейганом Президентского совета по экономической политике, состоявшего из независимых экспертов. В 1967–1970 гг. Фридмен избирался президентом Американской экономической ассоциации, активным членом которой остается более 30 лет.

Благодаря книге “Капитализм и свобода”, колонке в журнале Newsweek, которую он вел на протяжении многих лет (1966–1984), а также книге и серии телепередач 1980 г. “Свобода выбора” он стал самым известным американским сторонником и проповедником свободы прошлого поколения

Фут Майкл (р. 1913) — британский политик, возглавлял лейбористскую партию в 1980–1983 гг.

Хатчесон Френсис (1694–1747) — британский философ, родился в графстве Даун в Ирландии, получил образование в Университете Глазго в Шотландии. В 1719 г. открыл частную академию в Дублине. Здесь он написал свои основные труды: Inquiry Concerning Beauty, Order, Harmony, and Design (1725), Inquiry Concerning Moral Good and Evil (1725), Essay on the Nature and Conduct of the Passions and Affections (1728), Illustrations upon the Moral Sense (1728). В 1729 г. вернулся в Глазго, чтобы занять должность профессора моральной философии в университете. Его главное сочинение A System of Moral Philosophy (1755) опубликовано посмертно. В нем он предвосхитил появление утилитаризма своим замечанием о “наибольшем счастье для наибольшего числа [людей]” как критерии оценки действий.

Хайек Фридрих (1899–1992) — австрийский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1974 г., присужденной “за основополагающие работы по теории денег и экономических колебаний и глубокий анализ взаимозависимости экономических, социальных и институциональных явлений”. Хайек был не только блестящим экономистом, но, возможно, величайшим социальным мыслителем XX столетия.

Хаммурапи — царь Вавилонии в 1792–1750 гг. до н. э. Политик и полководец. Подчинил большую часть Месопотамии, Ассирии. Сохранившиеся законы — ценный памятник древневосточного права.

Харрингтон Майкл (р. 1928) — общественный деятель, писатель-социалист. Активный участник антивоенного движения и движения за гражданские права. Его книга “Другая Америка”, в которой он живописал “невидимую бедность” в “обществе благоденствия”, вызвала сенсацию и способствовала принятию ряда федеральных программ 1960-х гг. по борьбе с бедностью. Возглавлял Социалистическую партию в 1968–1972 гг., в 1973 г. стал председателем оргкомитета Партии демократических социалистов. [Из словаря “Американа”]

Хатчинсон Энн (1591–1643) — домохозяйка, идейная вдохновительница движения антиномии, учения о непосредственном общении верующего с Богом, направленного против теократической олигархии пуритан в Массачусетсе. Переехала в Массачусетскую колонию из Англии в 1634 г. В 1637 г. Энн и ее сторонники были изгнаны из Массачусетса и основали поселение Портсмут на острове Эквиднек, ныне Род-Айленд. В 1642 г. Хатчинсон перебралась на Лонг-Айленд, где была убита индейцами. Ее смерть была воспринята противниками как “кара Господня”. [Из словаря “Американа”]

Хелмс Джесси (р. 1921) — сенатор-республиканец от штата Северная Каролина. Впервые был избран в сенат в 1973 г. и в 2003 г. отказался переизбираться на шестой срок. Хелмс поддерживал свободную продажу оружия, запрещение абортов, смертную казнь и «семейные ценности». В 1960-х гг. сенатор Хелмс был открытым противником расовой десегрегации, а в последнее время столь же открыто боролся против признания прав сексуальных меньшинств.

Хелмсли Леона — владелица сети нью-йоркских гостиниц, которую называют “королевой жадности”; ее состояние оценивается в 4 млрд долларов.

Хэзлит Генри (1894–1893) — журналист, литературный критик, экономист, философ. Хэзлит не имел экономического образования, но мало кто из экономистов так же хорошо владел предметом. Он был знаком с произведениями основных мыслителей практически во всех областях социальных и гуманитарных наук. Хэзлит был самым известным и влиятельным представителем австрийской традиции Людвига фон Мизеса, Фридриха Хайека и Мюррея Ротбарда. Его статьи публиковались во всех ведущих средствах массовой информации того времени. В различные моменты своей карьеры он был в числе самых влиятельных литературных критиков, авторов газетных передовиц, финансовых комментаторов страны.

Начав журналистскую карьеру в 20 лет с должности стенографиста в Wall Street Journal,к концу 20-х гг. благодаря еженедельно появлявшимся в New York Sun с октября 1926 по сентябрь 1929 г. рецензиям и очеркам Хэзлит заработал репутацию первоклассного писателя и мыслителя.

Журнал Nation пригласил его на должность литературного редактора и автора редакционных статей на экономические темы. Литературные рецензии Хэзлит использовал как повод для высказывания своих философских, культурных, исторических, экономических и политических наблюдений. По мере развертывания Нового курса Хэзлит все активнее выступал с критикой усиления государственного вмешательства в экономику и неизменно отвергал все требования редакторов и издателей смягчить свою позицию. Он использовал свою литературную известность и страницы Nation для резкой критики усиливавшейся регламентации экономики, фактически превращающейся в централизованное планирование. Однако, когда журнал стал проводить политику поддержки Нового курса, Хэзлиту пришлось уйти. В начале 30-х гг. он сменил Г. Л. Менкена на посту редактора журнала American Mercury, но через два года решил вернуться к газетной работе, перейдя в New York Times в качестве автора редакционных статей и литературных рецензий. Появляясь почти ежедневно, передовицы Хэзлита охватывали чрезвычайно широкий круг проблем: пагубные последствия государственного вмешательства в экономику и регулирования цен во время войны, заблуждения кейнсианства, бессмысленность иностранной помощи, важность свободного фондового рынка, глупость социализма и инфляции.

В первые послевоенные годы издатели и редакторы стали все активнее требовать от Хэзлита пойти на компромисс и смягчить позицию. Как раз в это время Хэзлит подверг разгромной критике план Кейнса по послевоенному устройству денежной системы, предсказывая всемирную инфляцию в ближайшие десятилетия. Газета же постепенно дрейфовала влево и хотела бы выступать с поддержкой Бреттон-Вудского соглашения, включая создание Всемирного банка и Международного валютного фонда. Издатель газеты Артур Сулзбергер сказал Хэзлиту: “Генри, теперь, когда 43 государства подписали соглашение, я не понимаю, как Times может бороться с ним”. Хотя Хэзлит отказался поддерживать Бреттон-Вудское соглашение, его не уволили, но руководители газеты одно время грозили помещать под его передовицами уведомление о том, что позиция автора не отражает позицию газеты. Вскоре он перешел в журнал Newsweek, где стал самым влиятельным финансовым журналистом страны. Его еженедельная колонка “Business Tide” пользовалась огромной популярностью. Работая в Newsweek, он написал свой бестселлер “Экономическая теория в одном уроке”. В 1950 г. Хэзлит стал одним из редакторов журнала Freeman. Лучшие статьи, опубликованные им в этом журнале, позже составили сборник The Wisdom of Henry Hazlitt. В 1959 г. Хэзлит издал книгу The Failure of the New Economics — построчное опровержение “Общей теории занятости, процента и денег” Кейнса. В середине 60-х гг. Хэзлит подверг исследованию этический фундамент капитализма. Книга The Foundation of Morality, развивавшая традицию утилитаристской этики, стала итогом его философских размышлений на протяжении всей жизни. Именно этим сочинением он гордился больше всего. На праздновании 70-летнего юбилея Хэзлита Людвиг фон Мизес назвал его “экономической совестью нашей страны и нации”.

Цезарь Гай Юлий (102 или 100-44 до н. э.) — римский диктатор в 49 г., 48–46 гг., 45 г., с 44 г. — пожизненно. Полководец.

Цицерон Марк Туллий (106-45 до н. э.) — римский политический деятель, оратор и писатель. Из сочинений сохранились 58 судебных и политических речей, 19 трактатов по риторике, политике, философии и более 800 писем.

Шарптон Эл (р. 1954) — чернокожий священник и борец за права афроамериканцев, баллотировался в сенат в 1992 и 1994 гг., а также являлся кандидатом в мэры Ныо-Йорка в 1997 г. Известен своими антисемитскими высказываниями.

Шиллер Иоганн Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт, драматург и теоретик искусства Просвещения; наряду с И. В. Гёте и Г. Э. Лессингом основоположник немецкой классической литературы.

Эндре II Венгерский (1176–1235) — король Венгрии с 1205 г. В 1222 г. движение сервиентов, охватившее страну, вынудило его издать знаменитую Золотую буллу, которую иногда называют двойником английской Великой хартии вольностей 1215 г.

Юм Давид (1711–1776) — шотландский философ, историк, экономист и публицист. Наряду с другими представителями шотландского Просвещения впервые выдвинул идею о том, что обоснованием и оправданием моральных правил является создание полезности для людей, их соблюдающих. Именно читая трактат Юма, основоположник утилитаризма Иеремия Бентам впервые осознал плодотворность принципа полезности.

Яков I (1566–1625) — английский король с 1603 г., шотландский король (под именем Яков VI). Из династии Стюартов, сын Марии Стюарт. Сторонник абсолютизма континентального типа. В правление Якова I обострилась борьба между короной и парламентом.

Яков II (1633–1701) — английский король в 1685–1688 гг., из династии Стюартов. Пытался восстановить абсолютизм и его опору — католическую церковь. Низложен в ходе государственного переворота 1688–1689 гг. (т. н. Славная революция).

Примечания

1

Поколение беби-бумеров — американцы, родившиеся с 1946 по 1964 г. За эти годы в США родилось 78 млн детей, которых делят на старших (1946–1954) и младших (1955–1964) беби-бумеров. Поколение X, родившиеся в период между 1965 и 1983 гг. Второй беби-бум — около 1980 г. рождаемость в США начала расти, и с 1989 по 1993 г. впервые с 1960-х гг. в стране ежегодно рождалось более 4 млн детей. К 1997 г. численность детей и подростков до 15 лет достигла 57 млн человек, включая 20 млн детей от 4 до 8 лет.

(обратно)

2

Атака на Ветвь Давидову — 19 апреля 1993 г. под техасским городом Уэйко во время атаки со стороны ФБР вспыхнул деревянный хутор религиозной секты “Ветвь Давидова”; из огня успели выбежать лишь 9 человек, а около 75, в том числе женщины, дети и духовный вождь сектантов Дэвид Кореш, погибли. История началась 28 февраля 1993 г., когда к коммуне сектантов подъехали в фургонах для перевозки скота 75 вооруженных военных в стальных шлемах и бронежилетах и стали ломиться в дверь. Поводом были данные о том, что в ските Кореша незаконно хранятся гранаты и пулеметы. Началась перестрелка, в результате которой сектанты потеряли шесть человек убитыми, а нападавшие четверых. 51 день ФБР вело осаду и но ночам транслировало через репродукторы кошачье мяуканье и песню Нэнси Синатры со словами “эти ботинки пройдутся по тебе”. 19 апреля 1993 г. специальные танки укрепленными на них крановыми стрелами стали пробивать дыры в дощатых строениях хутора и закачивать туда слезоточивый газ. Вспыхнул пожар. ФБР вызвало пожарных, но какое-то время не пускало их к хутору, ссылаясь на опасность. Когда пожарные добрались до огня, спасать уже было некого. Поначалу некоторые обвиняли сектантов и их лидера в самосожжении, но суд установил, что Кореш не виноват во взрыве, а в гибели нескольких десятков человек повинны правительственные чиновники и привлеченные ими военные.

(обратно)

3

Убийство Вики Уивер — Рэнди Уивер с женой Вики, тремя дочерьми и 14-летним сыном Сэмми жили в отдалении от других людей в небольшом домике на хребте Руби-Ридж в горах штата Айдахо на принадлежащем им земельном участке. Рэнди придерживался расистских взглядов. Его жена, будучи христианской фундаменталисткой, не отдавала детей в школу и учила их сама. На жизнь они зарабатывали продажей дров и консервированных ягод. На одном из слетов экстремистской организации “Арийские нации” на озере Хейден, куда Уиверы ездили три или четыре раза, Рэнди, по сути дела, стал жертвой провокации со стороны полиции. Агент, работавший под прикрытием, попросил его укоротить стволы двух ружей. Уивер, всегда нуждавшийся в деньгах, охотно согласился подработать и отпилил стволы в указанном месте. При этом он на несколько миллиметров перешел черту, отделяющую законное оружие от незаконного обреза, и его арестовали. Федеральное агентство по контролю за продажей спиртных напитков, табачных изделий и огнестрельного оружия предложило ему стать осведомителем. Уивер отказался и не явился по вызову в суд, так как дата была указана неправильно.

21 августа 1992 г. группа захвата из шести судебных исполнителей с полной боевой выкладкой вторглась в пределы частного владения Уивера. Один из них начал бросать камни в сторону дома, чтобы выяснить, на ка кой шум отреагируют собаки. На лай из дома вышли Сэмми и друг Уиверов Кевин Харрис. Следуя за собаками, они наткнулись на группу захвата. Раздались выстрелы. Безоружный Сэмми был убит в спину, когда бежал к дому. Харрис застрелил одного из агентов (позже он был оправдан судом, признавшим его действия необходимой самообороной).

Группа захвата была отозвана на базу для отдыха. После смерти судебного исполнителя в дело вступило ФБР. Впоследствии в Америке разгорелись ожесточенные дебаты по поводу цели операции, разработанной сотрудниками ФБР: намеревались они задержать и арестовать Уивера и Харриса или просто убить их. Слишком многое в материалах расследования, проведенного Министерством юстиции, говорило в пользу второй версии.

Около 5 часов вечера 22 августа снайперы ФБР заняли свои позиции, а спустя час все взрослые, находившиеся в доме, были либо убиты, либо тяжело ранены, хотя не произвели ни одного выстрела в сторону агентов ФБР. Примерно в шесть Рэнди Уивер, Кевин Харрис и 16-летняя Сара Уивер вышли из дома и направились к сараю, где лежало тело убитого Сэмми. Снайпер выстрелил в спину Рэнди. Люди бросились обратно. Когда они вбежали в дом, Вики Уивер осталась стоять за закрытыми дверями, держа на руках грудного младенца. Снайпер выстрелил второй раз: пройдя через дверное окно, пуля попала в голову Вики, мгновенно убив ее, и ранила в грудь Кевина Харриса.

Продержавшись 11 дней, раненый Уивер сдался властям. Присяжные оправдали его и Харриса почти по всем обвинениям. Уиверу пришлось лишь отсидеть один год за обрез.

(обратно)

4

Убийство Дональда Скотта — рано утром 2 октября 1992 г. сводное подразделение в количестве 31 человека пересекло границу округа Лос-Анджелес и приступило к операции на территории округа Вентура, не уведомив местную полицию. Группа состояла из заместителей шерифа округа Лос-Анджелес, агентов DEA, чиновников из Управления парков США, солдат Национальной гвардии штата Калифорния и Пограничной охраны. Имея на руках ордер на обыск, они планировали арестовать Дональда Скотта — эксцентричного миллионера, владельца живописного ранчо стоимостью 2,5 млн долларов, по обвинению в выращивании марихуаны. По данным информаторов, на ранчо Скотта находилась плантация из 4000 растений марихуаны. Между 8 и 9 часами команда правоохранителей прибыла в поместье Скотта. С грохотом вломившись в дверь, они оттеснили спустившуюся на шум жену Скотта через кухню в гостиную. Женщина кричала: “Не стреляйте! Не убивайте меня!” Разбуженный криками Дональд, страдавший от похмелья и плохо видевший после недавно перенесенной операции по удалению катаракты, выбежал из спальни, потрясая над головой короткоствольным револьвером 38-го калибра кольт “кобра”. Офицеры велели ему бросить оружие и застрелили, когда он опускал руку. Оставив его лежать в луже крови, прибывшие начали искать улики. Все их усилия оказались тщетными: ни малейших намеков на наркотики обнаружено не было. (Позже ранчо обыскали с помощью вертолетов и собак, с использованием высокочувствительных приборов, способных обнаружить микроскопические количества веществ. Результат также оказался нулевым.) Вдова и друзья Дональда Скотта говорили, что его наркотиком был алкоголь, а не марихуана.

Расследовавший это дело прокурор округа Вентура Майкл Брэдбери в 64-страничном докладе пришел к выводу, что истинной целью обыска был не поиск несуществующей плантации конопли, а захват поместья на основании законов о конфискации имущества и раздел захваченного между ведомствами, участвовавшими в операции. К примеру, Управление парков США давно положило глаз на это живописное поместье, включив его в список собственности, которую желало бы приобрести, а управление шерифа округа Лос-Анджелес вообще в значительной степени зависит от имущества, захваченного в ходе облав на наркоторговцев ввиду недостаточности выделяемого бюджета. В день операции ее участникам было сказано, что для конфискации ранчо Скотта достаточно найти 14 растений конопли. Прокурор обвинил руководителя операции Гэри Спенсера, который и застрелил Скотта, в утрате “моральных ориентиров”.

Позже федеральные власти согласились выплатить наследникам Скотта 5 млн долларов за отзыв иска о смерти в результате противоправных действий.

(обратно)

5

Избиение Родни Кинга — 3 марта 1991 г. машина чернокожего механика Родни Кинга была остановлена за превышение скорости. Полицейские избили его, нанеся 56 ударов дубинками и ногами. Кинг получил черепно-мозговые травмы. Случайный прохожий Джордж Холидей заснял избиение на видео, отнес пленку в телестудию KTLA, и на следующий день ролик уже крутили CNN и другие крупные телекомпании. Опросы показали, что после просмотра записи 90 процентов телезрителей были уверены в превышении силы полицией при аресте пьяного, но неагрессивного чернокожего.

Вначале только немногие отнеслись к случившемуся как к проявлению расизма. Однако оценка в корне изменилась после того, как судьей стал известный своими консервативными взглядами Стэнли Вейзберг, заседания суда перенесли в белый район, а одиннадцатью из 12 присяжных были избраны белые американцы, не скрывавшие своих симпатий к силам правопорядка. Афроамериканцев представлял только один присяжный. Суд состоялся в апреле 1992 г. Жюри присяжных совещалось семь дней.

Когда двое из полицейских были оправданы, а третий осужден по самому незначительному пункту обвинения, в Лос-Анджелесе начались беспрецедентные беспорядки: грабежи, погромы и нападения на белых и выходцев из азиатских стран. Волнения удалось подавить лишь через пять дней; погибло 54 человека, 2000 человек получили ранения, около 7 тыс. были арестованы, материальный ущерб составил более 1 млрд долл.

Сам Родни Кинг благодаря видеозаписи сумел не только подать на полицию в суд, но и после длительной многомесячной тяжбы отсудить компенсацию в 3 млн 800 тыс. долларов.

(обратно)

6

…Политических движениях, основанных на идеях — в противоположность движениям и партиям, ориентированных на узкие групповые интересы. Разницу между ними хорошо объяснил Людвиг фон Мизес: “Либерализм адресуется ко всем и предлагает программу, одинаково приемлемую для всех. Он никому не обещает привилегий. Призывая к отказу от проталкивания особых привилегий, он даже требует пойти на определенные жертвы, хотя, конечно, лишь временно, — отказаться от относительно небольшого преимущества, чтобы получить большую выгоду. Но партии особых интересов адресуются только к части общества. Этой части, для которой они только и намерены работать, они обещают особые преимущества за счет остального общества. <…> Чтобы понять истинный характер этих партий, необходимо иметь в виду тот факт, что изначально они появились с целью защиты особых привилегий от учений либерализма. Доктрины этих партий не являются, подобно доктрине либерализма, политическим приложением всеобъемлющей, тщательно продуманной теории общества. Политическая идеология либерализма выведена из фундаментальной системы идей, которая сначала была разработана в качестве научной идеи, без мыслей о ее политическом значении. В отличие от этого особые права и привилегии, отстаиваемые антилиберальными партиями, изначально уже существовали в общественных институтах, и именно в оправдание последних затем были предприняты попытки разработать соответствующую идеологию… Фермерские группы считают достаточным указать на необходимость сельского хозяйства. Профсоюзы апеллируют к необходимости труда. Партии среднего класса указывают на важность существования социального слоя, представляющего собой золотую середину. Кажется, их мало беспокоит, что подобные призывы никак не способствуют доказательству для широкой публики необходимости и даже выгодности особых привилегий, которых они добиваются. Группы, которые они хотят привлечь на свою сторону, пойдут за ними в любом случае, а что касается остальных, то любые попытки рекрутирования сторонников из их рядов будут тщетными” (“Либерализм”, с. 153–154).

(обратно)

7

Женщины-Младенцы-Дети (WIC) — специальная программа дополнительного питания для женщин, грудных младенцев и детей до 5 лет, подверженных рискам, связанным с недостаточным или несбалансированным питанием, путем предоставления продуктов питания, информации о здоровом питании и консультирования по другим источникам социальных пособий и медицинских услуг. Действует с 1974 г.

Является программой социальных субсидий (grant program), а не социальных пособий (entitlement program), т. е. не предусматривает 100-процентного охвата всех, кто удовлетворяет условиям, позволяющим воспользоваться соответствующей помощью. Конгресс ежегодно рассматривает вопрос о выделении средств на эту программу. Администрируется Службой продовольствия и питания Министерства сельского хозяйства.

Действует во всех 50 штатах, 33 индейских племенных организациях, Восточном Самоа, Пуэрто-Рико, на острове Гуам и Виргинских островах. Эти 88 агентств на уровне штатов управляют 2200 местных агентств и 9000 медпунктов.

В 1974 г. охватывала 88 000 человек. К 1980 г. распространилась на 1,9 млн человек, к 1985 — на 3,1 млн, к 1990 — на 4,5 млн человек. В 2002 г. помощь по этой программе получали в среднем ежемесячно 7,47 млн человек (около 3,74 млн детей, 1,93 млн грудных младенцев (до 1 года), 1,8 млн женщин).

На сегодняшний день охватывает всех грудных младенцев, имеющих право получать помощь по этой программе (около 47 процентов всех младенцев, рождающихся в США, участвуют в этой программе). А в целом программа уже распространяется на 90 процентов женщин, грудных младенцев и детей до 5 лет, удовлетворяющих условиям, дающим право на получение субсидий.

В 1974 г. на эту программу было выделено 20,6 млн долларов, в 1980 — 750 млн, в 1985 — 1,5 млрд, в 1990 — 2,1 млрд, в 2002 г. — 4,462 млрд долларов.

(обратно)

8

Программа "Рывок па старте” (Head Start) — образовательная и медицинская программа помощи детям из малообеспеченных семей, умственно отсталым и инвалидам, финансируемая через Администрацию по делам детей, молодежи и семей Министерства образования. Действует с 1965 г. В 1966 г. охватывала 733 тыс. детей при бюджете 199,8 млн долларов. В 2002 г. — 912,3 тысячи детей при бюджете 6,5 млрд долларов.

(обратно)

9

“Медикэр” (Medicare) — федеральная программа льготного медицинского страхования для лиц старше 65 лет и инвалидов, учрежденная Конгрессом в 1965 г. Входит в общую федеральную программу социального страхования. Финансируется как федеральными властями, так и лицами, пользующимися этой программой. Программа предусматривает: 1) основное страхование на случай госпитализации (до трех месяцев), пребывания в домах престарелых и посещения медсестер на дому (финансируется за счет налога на социальное страхование); 2) дополнительное страхование, включающее компенсацию за амбулаторное лечение и визиты к врачу (финансируется за счет добровольных ежемесячных взносов участников и долевых федеральных субсидий). При этом больной обязан заплатить первоначальный взнос за первый день пребывания в больнице. Дни вплоть до 60-го оплачиваются за счет программы. С 61-го по 90-й день включительно пациент обязан ежедневно платить 25 процентов суммы первого взноса. По истечении этого срока наступает “резервный период” (60 дней), которым можно воспользоваться один раз. В этот период больной платит ежедневно 50 процентов суммы первоначального взноса Программа весьма детализирована и содержит многочисленные условия и оговорки. В 1988 г Конгресс включил в программу страхование на случай стихийных бедствий. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

10

Олбани, Сакраменто, Остин — административные центры штатов Нью-Йорк, Калифорния и Техас.

(обратно)

11

Левеллеры (уравнители) — радикальная политическая партия в период Английской революции XVII века, активно действовала в 1645–1649 гг. Во время гражданской войны некоторые английские радикалы начали публиковать и распространять памфлеты в защиту прав солдат. Они обращали внимание на то, что, проливая кровь за парламент, подавляющее большинство солдат не имеют права избирать его, и требовали, чтобы право голоса было предоставлено всем взрослым мужчинам, а выборы проводились каждый год.

В 1645 г. Джон Лилберн (ок. 1614–1657), Джон Уалдман (1621–1693), Ричард Овертон (1625–1663) и Уильям Уолвин (1600–1680) создали новую политическую партию левеллеров. Их политическая программа включала: избирательные права для всех взрослых мужчин, ежегодные выборы в палату общин, полную свободу религии, отмену цензуры книг и газет, упразднение монархии и палаты лордов, суд присяжных, освобождение от уплаты налогов тех, чьи доходы не превышают 30 фунтов стерлингов в год, и ограничение максимального уровня процентной ставки 6 процентами.

Вдохновленные Петицией о правах 1628 г., под предводительством Джона Лилберна, в то время служившего в чине лейтенанта в армии Кромвеля, левеллеры поначалу поддержали протекторат, однако позже выступили против Кромвеля, который не стал проводить требуемые ими реформы. В ответ некоторые лидеры партии были казнены, а другие брошены в тюрьму.

Идеи левеллеров оказали влияние на их современника Томаса Гоббса и таких философов, как Джеймс Харрингтон и Джон Локк. Их предложения обрели вторую жизнь во время Славной революции 1688 г. и были закреплены в английском Билле о правах 1689 г. Левеллеры провозгласили многие идеи, которые впоследствии вошли в текст Конституции США, прежде всего в Билль о правах.

(обратно)

12

Новый курс — система мероприятий администрации президента Ф. Рузвельта в 1933–1939 гг., направленная на смягчение депрессии посредством государственного вмешательства в экономику, но фактически только усугубившая ее. Сочетала меры по усилению государственного регулирования экономики с реформами в социальной области. Новый курс в корне изменил принципы социальной политики и отношение общественности к роли федерального правительства.

В 1933 г. были приняты Закон о восстановлении национальной промышленности (National Industrial Recovery Act — NIRA) и Закон о регулировании сельского хозяйства (Agricultural Adjustment Act — AAA). NIRA предусматривал введение в различных отраслях “правил честной конкуренции”, которые фиксировали цены на продукцию, объем производства, распределяли рынки сбыта и т. д. ААА предусматривал подъем цен на сельскохозяйственные продукты и выдачу с этой целью фермерам премий за сокращение посевной площади и поголовья скота. В 1935 г. были приняты Национальный закон о трудовых отношениях (National Labor Relation Act), закреплявший первоначально зафиксированное в п. 7а NIRA право рабочих на объединение в профсоюзы, первый в истории США Закон о социальном страховании (Social Security Act), Закон о справедливых условиях труда (Fair Labor Standards Act), установивший минимальную заработную плату и ограничивший максимальную продолжительность рабочего дня для некоторых категорий занятых. Позже Верховный суд США признал неконституционными два основных закона Нового курса — NIRA (1935) и ААА (1936).

(обратно)

13

Великое общество — политическая программа президента Линдона Джонсона (1908–1973; презид. 1963–1969); включала в себя войну с бедностью, развитие социального законодательства, программу “Медикэр”, федеральную помощь образованию и культуре, создание Министерства жилищного строительства и городского развития.

(обратно)

14

Уджамаа — кооперативная экономика, африканский социализм — соединение понятия модернизации и развития в русле немарксистского социалистического учения с преобладанием элементов крестьянского утопического социализма.

(обратно)

15

Ни одна трагедия Софокла не встречала со стороны афинской публики такого восторженного приема, как “Антигона”; за нее соотечественники почтили автора беспримерной наградой, назначив его полководцем в самосской войне вместе с Периклом. Про “Антигону” не раз говорили, что в поэзии она играет ту же роль, что Сократ — в прозе: он в истории изображает тот же тип мученика за правду, как она в вымысле. Вина обоих заключалась в том, что законы божьи они чтили выше человеческих. Приказы земных властей, приговоры земных судей они считали ниже законов неписаных, не провозглашенных публично, но начертанных в сердце каждого.

(обратно)

16

Императрица Юстина, мать Валентиниана Младшего, была убежденной и страстной арианкой. Она окружила себя арианским духовенством, ариан-скими министрами и арианскими телохранителями-готами. С крайним неудовольствием смотрела она на постепенное исчезновение арианства в Италии под влиянием учения великого епископа Медиоланского. При жизни Грациана, который любил Амвросия, как отца, императрица не осмеливалась действовать в открытую. Но по смерти его, став регентшей при царственном мальчике, она сочла себя вправе потребовать для арианства некоторых привилегий.

В 385 г. Юстина повелела, чтобы знаменитая привратная базилика, находившаяся вне городских стен Милана, была отдана арианам. Амвросий спокойно, но решительно отказал в этом требовании и отклонил даже обсуждение его в консистории. Между тем молва о велении императрицы породила сильные волнения в народе, для подавления которых потребовался весь авторитет архиепископа, так как народ считал Церковь своей защитой против тирании гражданской власти. Это длилось на протяжении 385–386 гг. Сторонники императрицы понимали, что им не добиться своего, иначе как решительно расправившись с Амвросием. По пути в церковь и к гробницам мучеников он ежедневно проходил мимо дворца, но никто не осмелился поднять на него руку. Наконец Юстина передала архиепископу через своего посланника, чтобы он покинул город, прибавив, что он волен идти, куда пожелает. Амвросий отказался оставить свою паству.

Конец этой истории положила угроза вторжения в Италию самозванца Максима, провозглашенного британскими солдатами императором. Однажды, еще до описываемых событий, Амвросий смог убедить узурпатора не нападать на Италию, и теперь Юстина вновь была вынуждена обратиться к архиепископу с просьбой выступить парламентером. Однако на этот раз Максим все же двинул свое войско к Альпам, и императрице с сыном Валентинианом пришлось бежать под защиту императора Феодосия в Фессалоники. Феодосий (ок. 346–395) ранее предостерегал Юстину касательно губительных последствий ее увлечения арианством и принимал провозглашенные Амвросием принципы: признание независимости Церкви от государства в ее собственной сфере, признание роли Церкви как блюстительницы нравственности и ее права на защиту со стороны государства.

(обратно)

17

В правление английского короля Генриха II Бекет был государственным канцлером, верным слугой короля, а в 1162 г. Генрих сделал его архиепископом Кентерберийским, возглавляющим Церковь королевства. На исходе года Бекет отослал королю канцлерские печати в знак отставки со светского поста. Это завершило то, что некоторые называли “обращением”: став главой Английской церкви, Бекет резко изменился. Раньше он был обходительным придворным, принимал участие в королевских охотах, теперь же начал умерщвлять плоть и подвергать себя бичеванию (это обнаружили лишь после его смерти). Бекетстал заниматься благотворительностью, чего прежде за ним не водилось, много молился и вел духовные беседы со своими образованными и ратовавшими за обновление Церкви клириками. Вряд ли только назначение было этому причиной Ведь Томас не был светским человеком: он учился богословию во Франции и Англии, носил титул архидиакона. Но если раньше он служил королю, то теперь — Отцу Небесному. Защищать права Церкви Бекету пришлось на юридической почве. Генрих II пытался добиться его подписи под указами, которые превращали Английскую церковь в королевскую вотчину. Только с разрешения короля, к примеру, епископ мог съездить в Рим. Запрещалось отлучать от Церкви членов королевской семьи, что бы они ни совершали. Бекет предложил компромиссное решение: пусть указы действуют, но подписывать их, закрепляя беззаконие, он не станет. В 1164 г. Бекет был осужден королевским судом. Ему удалось бежать во Францию благодаря помощи народа и священников. Епископы же предали Бекета, подписав все, что приказал им король, и были отлучены Бекетом от Церкви. В декабре 1170 г. Генриху II из политических соображений пришлось дать Бекету разрешение вернуться. Народ встретил его с триумфом. Епископы обжаловали свое отлучение папе и отказались принести Бекету присягу как митрополиту. Король повелел Бекету не покидать пределы его епископства и как-то публично обмолвился: “Неужели никто не избавит меня от этого несносного попа?” В полдень 29 декабря 1170 г. четверо рыцарей, приближенных Генриха, вошли во дворец архиепископа. Бекет беседовал с клириками. Придворные начали обвинять его в том, что он отлучил королевских советников без согласия короля, ссора продолжалась несколько часов. Настало время вечернего богослужения; Бекет пошел в собор, где собирались монахи, а рыцари отправились домой за оружием. Бекету посоветовали запереть двери, но он отказался. Архиепископ и его свита были в северном приделе у алтаря, посвященного святому Бенедикту, когда вернувшиеся рыцари попытались выгнать архиепископа из храма, явно не желая убивать его в священном месте. Бекет прислонился спиной к огромной колонне, поддерживавшей хоры. Рыцари вновь затеяли бесполезный спор о том, что Бекет напрасно отлучил архиереев и должен их простить. “Я смогу их простить, — ответил Томас, — если они покаятся”. — “Тогда ты умрешь”, - сказал кто-то из четверых. “Я готов умереть за моего Бога, если благодаря этому Церкви вернут свободу и мир”. При неверном свете факелов рыцари зарубили его и бежали. Только после этого монахи решились приблизиться. Они бережно собрали кровь Бекета и похоронили его в мраморной гробнице (ButlerJ. The Quest for Becket’s Bones: The Mystery of the Relicks of St. Thomas Becket of Canterbury. New Haven: Yale UP, 1995. P. 180).

(обратно)

18

Начало своего правления Эндре II ознаменовал политикой, проводимой в отношении крупных феодалов и их владений, которую он сам называл “новым порядком”. Со времени создания Венгерского государства материальную основу королевской власти составляли крупные землевладения, дававшие двору огромные доходы. Эндре II роздал часть этих владений своим верноподданным, главным образом свите жены, немки Гертруды, и ее родственникам. В результате доходы значительно сократились. Восполнить дефицит король попытался за счет других источников, в том числе сдачи в аренду права на торговлю солью и добычу цветных металлов. Успеха это не принесло. Эндре II постоянно приходилось бороться с нехваткой денег, тем более что огромные средства пожирали бесчисленные войны короля, особенно те, что велись с целью завоевания богатейшего Галицко-Волынского княжества на юге Древней Руси, и крестовые походы в Иерусалим. Войны эти стабильных результатов не имели, поэтому неудивительно, что в Венгрии не осталось ни одного слоя населения, интересы которого не были бы ущемлены. Вследствие новой политики Эндре II очень скоро сформировалась мощная оппозиция королю, о чем свидетельствует и совершенное под руководством Бано Банко в 1213 г. покушение на жизнь Гертруды, имевшей огромное влияние на мужа. Противники политики, проводимой Эндре II, сгруппировались вокруг наследника престола, князя Белого, не согласного с нововведениями отца. В 1222 г был осуществлен настоящий заговор, чужеземцев изгнали, а король вынужден был издать Золотую буллу. Золотой буллой поначалу называлась печать, удостоверяющая королевскую грамоту. Позднее так стал именоваться сам документ. К этому времени в Венгрии сложился сильный многонациональный слой дворянства, которое в случае притеснения со стороны крупных магнатов, подчинивших себе отдельные территории, могли рассчитывать на поддержку короля. Это дворянство и потребовало узаконить его права, что король выполнил в Золотой булле. Прекрасно вооруженное дворянство, на которое ложилось основное бремя воинских повинностей, освобождалось от уплаты податей. За ним сохранялась единственная обязанность — защищать страну от внешних врагов. Получили дворяне и право на свободное волеизъявление перед кончиной и прочие права. Остальные пункты документа были продиктованы горьким опытом правления Эндре II. Ограничивались права иноземцев в ношении определенных званий и титулов, а также право предоставления им земельных владений. Эти меры должны были предотвратить дальнейший упадок королевской власти. Привилегии дворян, сформулированные в Золотой булле, не имел права нарушать даже король. Особенно знаменитым стал 31-й параграф, так называемое Приложение о сопротивлении, дававший дворянам право выступать против короля, если он нарушит положения Золотой буллы. Документ оставался в силе вплоть до 1687 г

(обратно)

19

Квакеры — члены религиозной христианской общины, основанной в Англии в 1647 г. Дж. Фоксом, проповедовавшим мистическое учение о “внутреннем свете”. Из-за преследований в 1760-х гг. многие квакеры эмигрировали в Америку.

(обратно)

20

Баптисты — христианская протестантская конфессия. Состоит из автономных конгрегаций. Баптисты считают, что истинная Церковь — это верующие, которым не нужна церковная иерархия, выступают с требованием отделения церкви от государства. Баптисты в целом не имеют религиозной догмы, идеологическую основу своего движения находят в Евангелии. Для них характерны строгие моральные принципы, запрет на курение табака и употребление спиртных напитков. США являются основным мировым центром распространения этой конфессии и ее второй родиной (после Англии).

(обратно)

21

Физиократы — политико-экономическое направление в XVIII в., родоначальником которого был Франсуа Кенэ. Считали землю единственным источником богатства и поэтому единственно подлежащей обложению налогами. Они требовали, чтобы хозяйственная деятельность совершалась естественным путем согласно указаниям природы. Государство, по учению физиократов, не должно вмешиваться в хозяйственные отношения; его задача — охрана безопасности. Отсюда требование свободы промыслов. Физиократы признавали производительными лишь промыслы, при посредстве которых природа создает ценности вновь; те же, которые видоизменяют и перемещают ценности, но прямо ничего не создают, непроизводительны. Во многом физиократы явились предшественниками классической школы Адама Смита. Главнейшие представители учения физиократов: Дюпон де Немур, Этьен Бонно де Кондильяк и др.

(обратно)

22

Обычное право — совокупность неписаных правил поведения (обычаев), сложившихся в обществе в результате их неоднократного традиционного применения и санкционированных государством.

(обратно)

23

Русск. пер.: “Типичные ошибки государственного регулирования экономики” (М.: Серебряные нити, 2000).

(обратно)

24

Подземная железная дорога — название тайной системы организации побегов негров-рабов из южных рабовладельческих штатов на Север и в Канаду в период, предшествовавший Гражданской войне. Была создана освободившимися рабами при поддержке белых аболиционистов. Состояла из “проводников”, сети т. н. “станций”, обычно ферм, хозяева которых давали приют и укрытие очередной “партии товара”. Расстояние между двумя “станциями” составляло примерно один день пути. Система действовала в 14 штатах, наиболее активно в Огайо, Индиане и Пенсильвании. В 1860–1861 гг. с ее помощью было освобождено, по разным оценкам, от 50 до 100 тыс. рабов. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

25

Fiat justitia — pereat mundus (лат.) — Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир. В “Общих местах” Иоганна Манлиуса приводится как девиз немецкого императора Фердинанда I (1503–1564).

(обратно)

26

Законы о зонировании определяют функциональное назначение земельных участков: промышленное, коммерческое, жилое, сельскохозяйственное и т. п., с установлением жестких правил их эксплуатации в каждой зоне (плотность застройки, высота зданий, предельно допустимые размеры участков под застройку и т. п.).

(обратно)

27

Джимкроуизм — расистские традиции и мероприятия по увековечению сегрегации и дискриминации негритянского населения США. (См. прим, к с. 274.)

(обратно)

28

Апартеид (на языке африкаанс — “раздельное проживание”) — наиболее крайняя форма расовой дискриминации. Означает лишение определенных групп населения в зависимости от их расовой принадлежности политических, социально-экономических и гражданских прав, вплоть до территориальной изоляции. Современное международное право считает апартеид преступлением против человечества. В 1973 г была принята Международная конвенция о пресечении преступлений апартеида и наказании за него.

(обратно)

29

Анабаптисты (от греч. “вновь погружаю”, т. е. крещу вторично) (перекрещенцы) — участники радикального сектантского движения эпохи Реформации XVI в., главным образом в Германии, Швейцарии, Нидерландах. Требовали вторичного крещения (в сознательном возрасте), отрицали церковную иерархию, осуждали богатство, призывали к введению общности имущества. Участвовали в Крестьянской войне 1524–1526 гг., образовали Мюнстерскую коммуну в 1534–1535 гг.; разгромлены. Отдельные элементы учения анабаптистов перешли в догматику некоторых протестантских сект.

(обратно)

30

Диссентеры (от лат. “не соглашаюсь”) — одно из распространенных в Англии XVII–XVII вв. названий лиц, отступающих от официального вероисповедания.

(обратно)

31

Кодекс Юстиниана — часть Кодификации Юстиниана. Включает отрывки из распоряжений (конституций) императоров начиная со II в и.э., объединенных в 12 книг (церковное право, уголовные, финансовые, гражданские и др. вопросы).

(обратно)

32

Corpus Juris Civilis (Свод цивильного права), или Кодификация Юстиниана — систематическое изложение византийского нрава VI в Включает Институции, Дигесты и Кодекс Юстиниана. Основа Кодификации Юстиниана — римское право, переработанное с учетом новых условий.

(обратно)

33

…Вытаскивания Chrysler из финансовой ямы — специально принятый в 1979 г. Закон о гарантиях по кредитам Chrysler Согр. разрешил федеральному правительству гарантировать этой корпорации кредит на сумму 1,5 млрд долларов.

(обратно)

34

V–Chip — специальная микросхема, встраиваемая в телевизор, которая позволяет заблокировать детям доступ к передачам порнографического характера или содержащим сцены насилия. Соответствующие коды транслируются вместе с передачами в интервале VBI. В начале 1996 г в США принят закон, по которому все продаваемые в стране телевизоры обязаны иметь V–Chip. Введение телевизионной цензуры для детей становится явлением все более популярным: примеру США последовали некоторые европейские страны.

(обратно)

35

Малая лига — детская бейсбольная лига

(обратно)

36

В СССР на многих предприятиях и в учреждениях были распространены неформальные “кассы взаимопомощи” — несколько человек, как правило работающие в одном отделе, создавали небольшой денежный фонд, из которого в случае нужды получали краткосрочные беспроцентные ссуды — на покрытие непредвиденных расходов или чтобы просто дотянуть до зарплаты”.

(обратно)

37

Прогрессивная эра — период политики реформизма 1900–1917 гг., которую проводили президенты Т. Рузвельт и В. Вильсон.

(обратно)

38

Русск. перев.: “Азбука экономики” (М.: Институт национальной модели экономики, 1996).

(обратно)

39

Во время Войны за независимость в США американские войска окружили у города Саратога и 17 октября 1777 г. заставили капитулировать английскую армию под командованием генерала Бургойна. Сообщая это известие Адаму Смиту, сэр Джон Синклер выразил глубочайшее опасение, что Великобритания разрушена. “В стране полно всяких развалин”, - мирно отозвался Смит. (Rae /. Life of Adam Smith. N. Y.: Augustus M. Kelley, 1965. P. 343.)

(обратно)

40

“Что видно и чего не видно” (см.: Сэй Ж-Б., Бастиа Ф. Трактат по политической экономии. Экономические софизмы. Экономические Гармонии. М.: Дело, 2000. С 131–159).

(обратно)

41

Английский король Вильгельм I Завоеватель (1066–1087) был уроженцем Нормандии. Жестоко подавив сопротивление местного населения в битве при Гастингсе, он в 1066 г. вторгся в пределы Англии.

(обратно)

42

Роберт Бёрд — сенатор от штата Западная Виргиния.

(обратно)

43

…Бюджетирование на нулевой базе — процесс разработки бюджета, предполагающий, что каждому подразделению предоставляется возможность начинать расчет потребности в ресурсах на новый бюджетный период, исходя из будущих приоритетов, а не показателей прошлого периода.

(обратно)

44

…Законы “заходящего солнца” — законы о проведении той или иной программы, автоматически теряющие силу в срок, обычно указанный в самом законе;“солнце его заходит”). Для продления срока действия закона и сохранения ведомств, которые проводят его в жизнь, необходимо специальное решение законодательного органа. Пересмотр и оценка действенности закона обычно проводятся в сроки от 3 до 10 лет. Первый такой закон был принят в 1976 г. в штате Колорадо в целях борьбы с бюрократизмом. К середине 1980-х гг. такие законы существовали уже в большинстве штатов. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

45

См.: Ротбард М. Власть и рынок. Челябинск: Социум, 2002.

(обратно)

46

Государственная система социального страхования — система социального страхования в США была введена Законом о социальном страховании 1935 г. Федеральная программа обязательного социального страхования для граждан, имеющих доход выше определенного минимума, состоит из следующих программ: Программа страхования но старости, по случаю смерти супруга и нетрудоспособности (именно она прежде всего имеется в виду в США, когда употребляют выражение «социальное страхование»); «Медикэр» и страхование на случай безработицы. К этим программам примыкает федеральная Программа добавочных пособий малоимущим, по которой главным образом осуществляются выплаты инвалидам. Программа в целом не охватывает федеральных государственных служащих, священнослужителей, лиц, находящихся на службе в администрациях штатов и муниципальных органов власти, а также лиц, имеющих доход ниже определенного минимума. У всех остальных работающих ежемесячно вычитается из зарплаты определенный ее процент, к которому добавляется паритетный взнос нанимателя; эти средства поступают в специальный страховой фонд. Пенсия но старости в полном объеме выплачивается лицам, достигшим возраста 65 лет (для мужчин и для женщин). Начиная с 62-летнего возраста может выплачиваться пенсия в неполном размере. При продолжении работы в возрасте от 65 лет до 71 года с дохода выше определенного минимума (в 1995 г. он составил 11 280 долларов) выплачивается налог в размере 33 процентов. Начиная с 72-летнего возраста работающий пенсионер может получать пенсию полностью. В 1995 гражданин, выходящий на пенсию в возрасте 65 лет, мог получать ежемесячную пенсию в размере от 275 до 1199 долларов 10 центов. Система расчета пенсии зависит от ряда факторов, определяемых законодательно, и довольно сложна. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

47

Франшиза (нестрахуемый минимум, deductible) — в различных видах страхования начальные суммы затрат на страхуемые услуги обычно не оплачиваются страховой компанией. Оплата страховых сумм, как правило, начинается после того, как произведены расходы выше некоторого установленного минимума.

(обратно)

48

Социальное обеспечение (велфер) — программы социальной помощи лицам, не обеспеченным социальным страхованием и не имеющим возможности существовать без такой помощи. К ним прежде всего относятся программы “Разовая помощь (в чрезвычайных обстоятельствах)” и “Общая помощь”. Программа “Общая помощь” полностью финансируется и управляется властями штатов и местными властями. Действует в 32 штатах. Критерии для получения такой помощи существенно варьируют от штата к штату, но во всех случаях речь идет о лицах с крайне низким уровнем доходов, инвалидах и т. п., не имеющих права на федеральную помощь. В начале 1990-х гг. “Общую помощь” получали в среднем 1,2 млн человек в месяц, как в виде денежных пособий, так и натурой — продуктами питания и в виде предоставления дешевого жилья. Обычно такая помощь предоставляется на весьма ограниченные сроки. Программа разовой помощи является совместной программой федеральных, штатных и местных властей. В 1991 г. эта помощь оказывалась из 32 источников при возникновении чрезвычайных обстоятельств взрослым, имеющим право на “добавочные пособия для малоимущих”, и семьям с детьми до 21-летнего возраста, оказавшимся в безвыходном положении. В начале 1990-х гг. такая помощь предоставлялась в среднем 58 тыс. семей в месяц. К программам социальной помощи относят также и “Добавочные пособия для малоимущих”, которые в 1995 г получали около 6,5 млн человек (на них имеют право инвалиды и неимущие пожилого возраста), а также Программу помощи семьям с детьми-иждивенцами (в 1994 пособия по ней получали около 14 млн 230 тыс. человек в месяц). К этой же категории социального обеспечения относятся программа медицинской помощи неимущим пожилым гражданам — “Медикейд”, а также ряд программ продовольственной помощи, начиная от предоставления продовольственных талонов, бесплатных школьных обедов и завтраков (в 1994 г. на них затрачено около 6 млрд долларов) до продовольственной помощи индейским резервациям и “суповых кухонь”. Большая часть последних программ осуществляется властями штатов, местными властями и благотворительными организациями. Разброс мнений о дальнейшей судьбе системы социального обеспечения в стране весьма велик: от предложений полностью ликвидировать федеральные программы и передать социальное обеспечение в ведение штатов и даже полностью в руки благотворительных организаций до требований серьезно расширить и реформировать федеральные программы.

(обратно)

49

Позитивные действия — план или программа, направленные на устранение последствий расовой дискриминации или дискриминации по половому признаку при приеме на работу или учебу, а также предотвращение случаев такой дискриминации в будущем Выражение появилось во времена администрации Эйзенхауэра. В официальных документах стало употребляться в период администрации Кеннеди. Выступление Верховного суда против использования строгих расовых квот в программах позитивных действий положило начало их критике на различных уровнях. Оппоненты считают, что программы редко помогают действительно дискриминируемым и путем установления квот вызывают дискриминацию других групп.

(обратно)

50

Законы Джима Кроу — законы конца XIX — начала XX в., принятые законодательными собраниями бывших рабовладельческих штатов и создавшие систему расовой кастовости на Юге. В то время многие белые считали черных низшими существами и пытались доказать это с помощью постулатов религии и науки. Верховный суд США в своих решениях поддерживал доктрину превосходства белого человека и в 1883 г. поставил под сомнение основы послевоенной реконструкции, объявив Закон о гражданских правах 1875 г. неконституционным. В 1896 г. Верховный суд узаконил принцип “разделенные, но равные” в решении по делу “Плесси против Фергюсона” Решения суда привели к распространению законов Джима Кроу, и к 1914 г. во всех южных штатах была узаконена система расовой сегрегации. Первый удар по этой системе был нанесен решением Верховного суда по делу “Браун против Совета по образованию г. Топека, шт. Канзас” в 1954 г., и в последующее десятилетие система постепенно разрушалась под давлением движения за гражданские права и благодаря законам о гражданских правах 1960, 1964, 1968 гг. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

51

Война с бедностью — правительственная программа, принятая администрацией президента Л. Джонсона в соответствии с положениями Закона об экономических возможностях 1964 г.; являлась частью плана «Великое общество». Провозглашена президентом в обращении к нации 8 января 1964 г.

Джонсон сказал: “Многие американцы живут на задворках надежды, одни по причине бедности, другие из-за своего цвета кожи, и слишком многие из-за того и другого. Наша задача сделать все, чтобы их отчаяние отступило в результате решительной войны с бедностью в Америке”. Предусматривалось расширение программ социальной помощи нуждающимся, число которых к 1964 г. достигало 35 млн человек, главным образом через программы общинных действий. Претворение программы в жизнь возлагалось на Управление но созданию экономических возможностей во главе с С. Шрай-вером. Продолжающаяся война во Вьетнаме, на ведение которой тратились колоссальные общественные средства, превратила, по словам Р Никсона, войну с бедностью в войну с процветанием. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

52

Война с наркотиками — название широкомасштабной программы администрации Р. Рейгана по борьбе с распространением наркотиков в США. В телеобращении к нации в 1986 г. президент объявил “крестовый поход” против наркотиков, а его супруга Нэнси произнесла ставшую известной фразу: “Просто скажи наркотикам ‘Нет’”. Основными пунктами программы были: ликвидация источников наркотиков в странах-поставщиках, борьба с международным наркобизнесом, борьба с торговлей наркотиками внутри страны, медицинские и образовательные меры, направленные на сокращение их употребления. Программа не принесла значительных результатов: к моменту ее завершения сбыт и употребление наркотиков в стране значительно возросли по сравнению с началом 1980-х гг. В 1988 г. Конгресс принял очередной закон по борьбе с наркотиками, в соответствии с которым были сокращены средства, выделяемые на эти цели правоохранительным органам, и увеличено финансирование профилактических и образовательных мероприятий. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

53

Традиционно большинство жителей бруклинского района Бенсонхёрст в Нью-Йорке составляют евреи и итальянцы. В 1989 г молодой афроамериканец, заехавший в этот район, чтобы посмотреть продающийся подержанный автомобиль, был убит группой из 30 подростков.

(обратно)

54

Перевозка школьников — доставка учащихся на школьных автобусах в дальние школы; один из наиболее распространенных методов десегрегации в масштабе района или города. Конституционность метода была признана Верховным судом США, хотя Конгресс никогда не давал специальной санкции на перевозку детей. Этот вопрос до сих пор вызывает противоречия и на Севере, и в южных штатах. Многие родители, как белые, так и черные, согласные с принципом десегрегации, не готовы согласиться с перевозкой их детей от школ по соседству, особенно когда считают дальние интегрированные школы худшими. Перевозка стала главным фактором “белой миграции” из больших городов. (Из словаря “Американа”)

(обратно)

55

“Медикейд” (Medicaid) — программа медицинской помощи неимущим, осуществляемая на уровне штатов при финансовой поддержке федеральных властей. Эта помощь оказывается лицам не старше 65 лет с доходом ниже официальной черты бедности, получающим денежное пособие по программе добавочных пособий для малоимущих и программе помощи семьям с детьми. Учреждена в соответствии с законом Керра-Миллса 1960 г. Осуществляется с 1965 г. Для оказания медицинской помощи по этой программе существуют особые клиники.

(обратно)

56

Воркфер — любая программа в системе социального обеспечения (велфер), направленная на стимулирование скорейшего выхода получателя на работу. Соглашаясь на пособие по такой программе, человек одновременно берет на себя обязательство пройти курс обучения другой профессии, участвовать в выполнении общественных работ и т. п.

(обратно)

57

Лёрнфер — программа в системе социального обеспечения (велфер), ставящая получение семьей социальных пособий в зависимость от регулярного посещения школы детьми. После определенного количества пропущенных ребенком занятий без уважительных причин семья лишается части пособия, которое вновь восстанавливается, когда ребенок начинает регулярно посещать школу.

(обратно)

58

В 1994 г. в штате Калифорния был принят закон, в соответствии с которым любой гражданин, нарушивший закон в данном штате в третий раз, независимо от тяжести правонарушения подвергается длительному тюремному заключению (вплоть до 25 лет).

(обратно)

59

Школьный налог — взимается с жителей школьного округа на содержание школ независимо от того, есть ли в семье дети школьного возраста. Размер налога зависит от доходов налогоплательщиков и варьирует от 5000 до 10 000 долларов в год. (Первые законы о школьном налоге были приняты пуританами в 1634 и 1637 гг. в Колонии Массачусетского залива.) Однако, если родители отдают детей в школу другого округа, они должны платить соответствующую сумму непосредственно школе. Кроме того, существует большое количество платных частных, главным образом религиозных, школ. Таким образом, многим родителям приходится дважды платить за школьное образование своих детей.

(обратно)

60

См.: Hardin G. The Tragedy of the Commons // Science. December, 13, 1968. P. 1243–1248.

(обратно)

61

Принцип субсидиарности — составная часть социального католического учения. Подразумевает, с одной стороны, защиту более мелких социальных групп, а с другой — помощь им со стороны более крупных в случае необходимости. Один из базовых принципов церковного строительства: уже на Эмденском синоде 1531 г. фризские коммуны постановили, что задачи, которые могут быть решены на коммунальном уровне, не должны вноситься в повестку дня провинциального синода.

В энциклике Quadragcsimo Anno папы Пия XI от 15 мая 1931 г. принцип субсидиарности трактуется как базовый с точки зрения справедливой организации и функционирования социума: “Было бы несправедливо и одновременно очень досадно нарушить социальный порядок, если забрать у объединений низшего порядка функции, которые они способны выполнить сами, и поручить их выполнение более обширной группе более высокого ранга”. (Бусыгина И.)

Принцип субсидиарности активно используется в ходе строительства единой Европы.

(обратно)

62

В России этот роман Т. Вулфа был опубликован в журнале “Иностранная литература” (№ 10–11,1991) под названием “Костры амбиций”.

(обратно)

63

Уотергейтский скандал — политический скандал, связанный с попыткой установки прослушивающих устройств в помещении Национального комитета демократической партии во время предвыборной кампании, в который оказалась вовлечена администрация республиканцев. В результате его развития под угрозой импичмента президент Никсон в августе 1974 г. подал в отставку.

(обратно)

64

Дело Уайтвотер — расследование о причастности четы Клинтонов к мошенничеству при финансировании сделок с недвижимостью в Арканзасе в конце 70-х — начале 80-х гг. Продолжалось с 1994 по 2000 г. Доказательств о причастности Клинтонов обнаружено не было.

(обратно)

65

Clipper Chip — устройство, представляющее собой интегральную микросхему, разработано Агентством национальной безопасности США для установки на все телефонные аппараты, компьютерные модемы и факсы. Содержит мощный кодирующий алгоритм с “черным ходом”, криптографическим эквивалентом ключа. Телефоны и модемы, оснащенные таким микрочипом, могут быть “взломаны” правительством при наличии соответствующей судебной санкции.

(обратно)

66

Свободный город Кристиания — в 1971 г. толпа хиппи, бездомных и политических активистов захватила заброшенную военную базу в центральной части Копенгагена, столицы Дании, объявив ее свободным городом. Власти Дании неоднократно пытались изгнать захватчиков с земли, официально принадлежащей Министерству обороны, но в конце концов уступили и согласились “легализовать” поселение и право его жителей на самоуправление при условии, что они будут платить за воду и электричество, а также арендную плату в размере 125 долл. на человека. На территории района сейчас живет около 1000 человек.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Грядущая эра либертарианства

Глава 2. Корни либертарианства

Глава 3. Какие права у нас есть?

Глава 4. Достоинство человека

Глава 5. Плюрализм и веротерпимость

Глава 6. Право и конституция

Глава 7. Гражданское общество

Глава 8. Рыночный процесс

Глава 9. Природа большого правительства

Глава 10. Современные проблемы

Глава 11. Обветшавшее государство

Глава 12. Либертарианское будущее

Приложение. Являетесь ли вы либертарианцем?

Рекомендуемая литература

Именной указатель

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно