Очерк современной европейской философии

От редактора

В 1978–1979 гг. Мераб Константинович Мамардашвили прочел студентам Всесоюзного государственного института кинематографии курс лекций о современной европейской философии (весной 1979 г. он параллельно читал курсы «Лекции по античной философии» и «Введение в философию» в этом же учебном заведении). Примерно в 1980 г. я получила от него один из экземпляров расшифровки этого курса — именно этот экземпляр лег в основание работы по подготовке лекций к изданию; недостающие страницы были восстановлены по экземплярам, принадлежащим Наталье Рязанцевой, Владимиру Майкову, Александру Пигалеву (все эти экземпляры идентичны); несколько страниц удалось восстановить лишь по экземпляру расшифровки, переданному из Тбилиси Изой Константиновной Мамардашвили, то есть непосредственно из архива моего отца (этот экземпляр также идентичен исходному).

Всегда испытываешь чувство невосполнимой утраты, когда приходится работать с расшифровками аудиозаписей лекций М. К., не имея самих аудиозаписей. По своему личному опыту сверки расшифровок с аудиозаписями могу сказать, что качество расшифровок (сделаны ли они при жизни или вскоре после смерти М. К. — это не меняет сути дела) неравнозначно и варьирует от курса к курсу, от лекции к лекции и даже от пассажа к пассажу. В большинстве случаев расшифровки как будто рассчитаны на присутствие автора. Фактически слово в слово расшифрованные лекции (или фрагменты лекций) соседствуют с лекциями (или фрагментами лекций), где нерасслышанные или непонятые слова и целые предложения в лучшем случае заменены знаками вопроса или многоточиями, в худшем — перед нами неправильно воспроизведенные слова, неверные связки и согласования; кроме того, при работе с текстом можно обнаружить никак не обозначенные пропуски слов, словосочетаний и целых предложений, и так далее, и так далее. Конечно, причины таких дефектов разные — спешка, плохое качество аудиозаписи или элементарное непонимание текста, но главное — это расчет на то, что в любом случае автор сам исправит все неточности и ошибки расшифровки. И действительно, в архиве М. К. сохранились не только примеры его авторской переработки текста расшифровок, но и примеры восстановления аутентичности текста, то есть исправления слов, их согласований, восстановление пропусков и прочее (безусловно, М. К. не нужно было для этого прослушивать собственные лекции).

Что сегодня может и должен делать редактор? В первую очередь — прослушать аудиозаписи и создать дословную расшифровку, заново расшифровав записи или внеся исправления и уточнения в ту, которая сохранилась в архиве. Только после этого можно редактировать текст — очень осторожно и помня о скромной роли редактора. Редактировать блестящую речь М. К. нетрудно. Что можно сделать, когда нет аудиозаписи и очевидны недостатки не правленной автором расшифровки? Во многом это работа знакома любому редактору, но в какой-то части она неизбежно становится исследовательской. Я не буду подробно останавливаться на особенностях работы с не правленными М. К. расшифровками (отмечу только, что все фрагменты расшифровки, для редакции которых было неизбежно превышение редакторских полномочий, изъяты и помечены знаком <…>, кроме того, угловыми скобками обозначены места, где все еще остаются сомнения относительно точности текста, и, наконец, в квадратные скобки взяты вспомогательные редакторские вставки, а также слова и словосочетания, которые возникли в предположении, — все эти предосторожности связаны с недостатками самой расшифровки) — это не входит сейчас в мою задачу, — а хотела бы обратить внимание на то, что в архиве М. К. сохранились не все аудиозаписи. Возможно, мое, хотя и не слишком подробное, объяснение с читателем привлечет внимание к существующей проблеме и среди слушателей М. К. найдутся люди, которые пожелают обнародовать сохранившиеся у них записи.

Что касается публикуемого текста, то расшифровка лекций о современной европейской философии достаточно неоднородна по качеству, поэтому редактирование некоторых лекций потребовало особого внимания и дополнительных усилий. Так, например, оказалась плохо воспроизведена лекция 22 — о структурализме; количество неправильных согласований, искажений, пропусков слов и так далее в этой лекции, пожалуй, наибольшее по сравнению со всем корпусом «Очерка современной европейской философии» и может сравниться с объемом такого рода проблем в части лекций «Опыт физической метафизики. Вильнюсские лекции по социальной философии». Редакция этой лекции на последних этапах работы согласовывалась мною с Олегом Аронсоном, которому, пользуясь возможностью, я выражаю благодарность за добрую память о моем отце и готовность, с которой он неизменно откликается на мои просьбы о помощи.

Пристального внимания и последующих консультаций потребовали также и некоторые другие лекции: например, с неточностями воспроизведены отдельные пассажи из лекций, посвященных феноменологии, психоанализу, экзистенциализму, неопозитивизму^[1]. Я выражаю признательность Виктории Файбышенко, которая поддержала меня советами во всех тех случаях редактирования текста, когда, заботясь о смысле (его, как известно, можно потерять в результате даже незначительных манипуляций с текстом), я не считала возможным принимать единоличное решение. Виктория также разделила со мной составление справочных примечаний. Лекции читались студентам ВГИКа — людям, которые вряд ли обладали каким бы то ни было знанием философского контекста, значимого для мысли М. К. Пропедевтическая ориентация лекций предопределила основную функцию примечаний: краткое справочное разъяснение, о ком или о чем упоминается в тексте лекции, сосредоточенное на том аспекте предмета, который важен для сюжета лекции (задача создать исчерпывающий свод примечаний нами не ставилась).

Искренняя признательность Эльфиру Сагетдинову, который взял на себя труд прочесть текст и поделиться своим мнением относительно редакций лекций, непосредственно затрагивающих работы Мартина Хайдеггера.

Елена Мамардашвили

Лекция 1

Курс лекций, который я буду читать, представляет собой обзорный очерк современной европейской философии, ее основных направлений и школ; повторяю — европейской философии, потому что корней охватить нельзя и трудно о них говорить, не предполагая у вас каких-нибудь основательных знаний, а это последнее предположение для меня, конечно, невозможно. Поэтому я буду исходить из того, что вы практически ничего не знаете о том, о чем нам придется разговаривать.

Мы попытаемся сделать так: я не буду рассказывать или пересказывать содержание философских учений. Об этом вы можете прочитать в описаниях, обзорах истории философии. Потом я дам список литературы, которую вы должны будете прочитать, и было бы неплохо, если бы вы читали ее параллельно с лекциями. Но для понимания того, что я буду рассказывать, в общем-то, необходимости в том, чтобы вы конкретно знали системы, не будет по одной простой причине: я постараюсь не рассказывать тексты, а выявить некоторые основные сквозные идеи, которые являются стержнями современной философской культуры, пронизывают одинаково все направления, являются их, скажем так, кристаллизациями, которые в разных выражениях, разных формах встречаются у разных авторов и в разных философских направлениях, создавая тем самым некоторое единство стиля современной философской мысли. Это во-первых. Во-вторых, я постараюсь просто дать вам почувствовать, что такое философия, независимо от того, какая она — европейская или не европейская, старая или новая и критикуемая нами или не критикуемая.

Тем самым можно сказать так: фактически нам нужно ответить на три вопроса. Первый вопрос: что это за ситуация, духовная и культурно-социальная, XX века, в которой мы живем? Я говорю «мы», потому что действительно это мы, а не кто-нибудь отделенный от нас границами, потому что те проблемы, которые выражаются на философском языке, не знают границ и различия стран и наций. Во-вторых, мы должны ответить на вопрос: что представляет собой акт философствования в этих условиях, зачем и с какой целью он совершается? И третья, подсобная задача, но вам, наверное, необходимая, то есть необходимая всякому читателю текстов, а я таких читателей в вас подозреваю, — это умение обращаться с текстами, умение понимать, о чем они, о чем в них говорится и что из них следует. А это умение, как вы убедитесь в дальнейшем, — оно не простое. Почему нужно именно умение, а не просто чтение текстов?

Грубо говоря, я предложил бы различение текстов на два рода: есть тексты, которые можно назвать прямыми, а есть тексты косвенные. Первые являются аналитическими, а вторые — выразительными текстами. В философии, как профессиональной, так и непрофессиональной, встречаются обе разновидности текстов. Первые тексты, то есть тексты прямые, требуют просто понимания, вторые — косвенные, или выразительные, тексты — требуют интерпретации и расшифровки.

Различие между этими двумя видами текстов очень легко понять, начав с понимания различия между, скажем, научной статьей и проповедью. Научная статья есть нечто, где используются определенные языковые средства выражения, посредством которых передаются некие знания или мысли о некотором объекте. Прямой текст обращен к нашей способности рассуждения и понимания. А чем проповедь отличается от этого текста? Проповедь есть передача состояния путем использования таких средств, которые наводят нас на некоторое состояние, внушают нам его. Ко второй разновидности текста относятся очень многие экзистенциалистские тексты. В них не столько формулируется некоторое понимаемое самим же автором содержание, сколько передается, внушается некоторое состояние сознания или состояние духа. Не случайно поэтому в современной философии появилось то, чего не было в философии XIX века или XVIII века, — очень тесное смыкание с художественными формами (хотя это и не закон, но вы можете услышать разговоры об экзистенциалистском романе, об экзистенциалистском кино и так далее), то есть философы стали прибегать к косвенным формам мысли, которые передают некоторое состояние тем, кто владеет соответствующими символами, имеющими хождение в данной культуре. А человеку вне этой культуры, скажем, человеку, который живет вне атмосферы парижского кафе 1946–1949 годов, некоторые выражения заведомо непонятны по той простой причине, что запас символов, которыми обладает читатель, не живущий в атмосфере парижского кафе, не таков, чтобы понимать, о чем идет речь.

Скажем, текст Канта понятен, если преодолеть трудности своего собственного слабоумия, обычного для всякого читателя произведений Канта. Есть некоторые философы, чтение которых вызывает ложную мысль читателя, что читатель — явный кретин. Тексты Канта относятся к этой разновидности, но, преодолев трудности своего слабоумия, мы все же понимаем текст, потому что он есть описание, пускай сложное, некоторого объекта, предмета мысли, который содержится в самом тексте. А когда речь идет о проповеди или об использовании символов, тут уже трудности не нашего слабоумия, а трудности, состоящие в том, что у нас нет того, что я назвал бы общим клеем символов, посредством которых мы могли бы расшифровывать символическую же речь, поскольку эта речь ставит своей задачей не аналитическое выражение понятной и ясной мысли, а передачу некоторого духовного состояния. Это — проповедь.

Многие философские тексты XX века являются разновидностью такой проповеди. Следовательно, чего они ожидают от читателя? Они ожидают от читателя, что у него есть общий запас символов и что он испытывает те же самые состояния, о которых повествует или которые пытается передать автор. Эта посылка не всегда оправданна, не всегда реализуется. Запас символов может не совпадать, тогда текст непонятен, он является как бы разновидностью марсианского текста; а если нет запаса символов, тогда есть второй путь, а именно путь интерпретации или расшифровки, реконструкции мысли. Мы запасом этих символов не обладаем. Достаточно просто взять наши публикации, еженедельники и газеты, и вы увидите, что даже словарь русской газеты, еженедельника или русского толстого журнала не совпадает с составом слов, со словарем французского еженедельника, французского журнала, французской газеты. Есть предметы мысли, которые отсутствуют в русском языке, а вы, наверное, понимаете, что предметы мысли есть нечто такое, что, как снежный ком, катится по улице, обрастая мыслями массы людей. Он обсуждается, он виден, он выставлен на площади, тогда это предмет мысли, а если этого нет, то это просто слово, что-то обозначающее и нам непонятное.

Например, чтобы пояснить, что я имею в виду, могу пожаловаться на вещь, известную философам-профессионалам, а именно на то, что образовался некоторый разрыв культур, европейской и российской, который привел к тому, что некоторые философские тексты, которые написаны в шестидесятых, семидесятых годах, пятидесятых или тридцатых годах этого века, просто почти невозможно перевести на русский язык. И это не зависит от изобретательности переводчика, а зависит от того, что таких предметов просто нет в нашем языке. Предметов нет, поэтому нет и слов, трудно найти эквиваленты для французских, немецких или английских слов. И эту трудность вы обнаружите, когда познакомитесь с той литературой, которую я вам буду рекомендовать для чтения.

Но для такого рода духовных явлений чужой культуры, во-первых, и косвенных, или проповеднических, текстов, во-вторых, нужно какое-то искусство обращения. И это искусство обращения предполагает еще одну вещь, которую я от вас буду требовать. Эту вещь можно обозначить странным словом, а именно «великодушие». Великодушие — это допущение того, что может быть что-то другое, чем мы сами, и что нельзя требовать, чтобы мир соответствовал нашему или вашему уровню развития, нашим представлениям, нашим желаниям и нашим мыслям. Мир существует независимо от нас, и он гораздо больше нас и от нас требует приятия или, как говорил Декарт, великодушия. Что такое великодушие? Великодушие — это великая душа. А великая душа — это душа, способная вместить иное, не дрогнув. События в мире, в том числе и события в мысли, не обязаны быть нам приятными, не обязаны нас ублажать. Они происходят. Значит, читая какой-то текст, который может показаться непонятным или даже абсурдным, вы должны сделать допуск великодушия в предположении, что в этом тексте есть все-таки что-то, что достойно понимания и внимания. И тогда вы будете обращаться с ним по правилам расшифровки, по правилам интерпретации.

Начнем тогда с того, что я назвал во втором пункте, а именно: я обещал заниматься с вами прежде всего тем, что такое философия. На этот вопрос, мною же самим поставленный, я сразу ответить не могу, на это потребуется год, то есть все наши занятия. Но кое-что я хотел бы дать понять с самого начала, чтобы как-то настроить вас на то, что будет в дальнейшем, и чтобы вы были готовы к характеру и стилю наших рассуждений, нашего разговора. Если вы пришли сюда в надежде получить какую-то систему знаний, то вы такой системы знаний здесь не получите. Во-первых, философия не есть система знаний, какой является физика, математика, ботаника и другие увлекательные предметы. И во-вторых, философское знание вообще не передается путем обучения. В этом смысле акт самого моего говорения противоречит самому себе, потому что акт говорения есть попытка сообщить что-то, а я же говорю, что философия не сообщаема, ее нельзя преподавать; все курсы, обязательные в наших институтах, в каком-то смысле абсурдны по самой своей задаче. Почему? Потому что философия есть нечто, что случается с двумя людьми (скажем, я один и вы один), когда они встречаются на полдороге. То есть когда слушатель, учащийся философии, сам проделал какой-то жизненный путь, такой, что он своим личным опытом, своими испытаниями и переживаниями приведен к тому, чтобы поставить перед собой в дилетантской форме или форме любознательности какие-то вопросы, которые являются философскими. И тогда ему нужно встретиться с профессиональной философией. А если этого не произошло, то с ним сделать ничего нельзя, то есть наш разговор имеет смысл только тогда, когда вы поймете, что это произошло, причем вы можете сами не знать, а можете догадаться об этом, услышав какие-то философские слова. Но если вы половину пути не прошли, то никаких философских знаний передать вам я не могу, потому что философское знание, повторяю, не сообщается. Оно есть личный акт, которому можно помочь, но не больше.

После того, что я только что сказал, вы видите, что имеется странное отношение к самому феномену философии как к феномену культуры. Философия имеет очень сложное и странное отношение к одному явлению в мире, которое есть особое явление, отличное от всех других. Это явление обозначается в нашем языке словом «личность». Почему философия имеет отношение к феномену личности? А потому, что личность — такой феномен, который не существует сам по себе, не рождается натуральным образом (от родителей, например), который есть нечто, что может возникнуть ненатуральным путем, а может и не возникнуть. Хотя в обыденном языке мы часто употребляем слово «личность» в одном ряду со словами «человек», «индивидуальность», личность — это не то же самое, что человек или индивидуальность; это некоторая особая структура в человеке, которая создается особыми актами и особыми переживаниями. Скажем, мы очень часто в обыденном языке употребляем некоторые выражения, которые содержат в себе мудрость независимо от нашей личной мудрости, потому что есть гений языка, того языка, на котором мы говорим. И мы часто очень точно употребляем термины, не отдавая себе отчета в том, что