Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Ольга Власова
Рональд Лэйнг. Между философией и психиатрией


Введение

Рональд Дэвид Лэйнг, если смотреть на него с позиции биографа и критика, – великолепный материал. В его образе, жизни, работах и проектах было все, необходимое для яркой работы: «сумасшедшая мамаша», очарованные женщины и брошенные семьи, пьянство и провокационное поведение, наркотики и проблемы с законом. О нем можно сказать много общих фраз и придумать много общих определений, которые действительно подойдут под его образ. Он был мятежником и революционером, лидером контр культуры и гуру безумцев, философом и антипсихиатром, он повел за собой тысячи людей по всему миру, он был одним из самых известных интеллектуалов 1960-х гг. и уж точно самым известным психиатром своего времени, его книги выходили миллионными тиражами и были переведены более чем на двадцать языков, его образ не сходил с телевизионных экранов Великобритании, а на его лекции, словно на рок-концерты, собирались толпы людей. И что самое главное – он был одиночкой: одним из самых публичных и одним из самых одиноких людей своей эпохи. Все очень красиво, очень ярко и очень трагично. Все ровно так, как нужно.

Нет сомнения, и это прозвучит даже как-то хрестоматийно, что значение Лэйнга для психиатрии, для гуманитарной мысли, для культуры 1960–1970-х гг. неоспоримо. Ему действительно повезло. Своими работами он вскрыл кризис психиатрии, он попытался вывести проблему психического заболевания в широкое поле гуманитарного осмысления, он сделал так, что о ней заговорила общественность. Благодаря обращению к философии Ж.-П. Сартра, своими революционными идеями он показал, что проблема безумия, проблема инаковости и психической ненормальности является не только медицинской, но и политической, социальной, общественной. Он попытался преодолеть не только психическое, но и социальное отчуждение психически больных. В своей деятельности он выразил настроения бунтарской эпохи 1960-х, и организованные им психотерапевтические коммуны стали блестящим примером утопических проектов. В самом своем образе он нес независимость и свободу, верность идеалам и искреннее желание помочь. Он стал фигурой эпохи, которая воплотила все противоречия современной ему психиатрии и современного ему общества.

В пространстве осмысления психического заболевания, в пространстве выстраивания дискурса безумия среди мыслителей XX в. Лэйнга можно сравнить разве что с Мишелем Фуко. Ни одна из работ, которая хотя бы вскользь касается этой проблемы, не избегает упоминания его имени. Вокруг его фигуры объединилось множество идей, множество проектов, множество людей, благодаря которым мы совершенно по-другому смотрим на дискурс безумия.

Лэйнг – фигура во всех отношениях маргинальная, и маргинальность эта имеет свои плюсы и минусы. Он никогда не принадлежал ни к какой институции, политической партии, теоретическому направлению или отдельной науке, а его исследования всегда стояли или особняком, или на границе. Возможно, именно поэтому он был так популярен – поскольку говорил обо всем. Но, поскольку он говорил обо всем, ни одна наука до сих пор так и не признала его своим.

Кем он был? Психиатром? Да, по образованию, по области исследования. Да, представителем радикальной психиатрии, но не по принадлежности к лагерю, и поэтому множество психиатров отрицали в нем своего. Психоаналитиком? Да, он обучался в Институте психоанализа, он прошел учебный анализ и практиковал как психоаналитик, но если положить его книги рядом с работами психоаналитиков, вряд ли можно увидеть сходство, к тому же в его кабинете на Уимпол-стрит не было ничего, что напоминало бы кушетку. Философом? Да, он воспринял традицию континентальной философии, он развивал в психиатрии идеи феноменологии и марксизма, но вряд ли когда-либо его имя сможет войти в разряд философов-классиков. Он был прикладником, хотя и говорил о фундаментальных проблемах. Психологом? Чаще всего именно это определение выбирают его исследователи, но был ли он психологом в самом деле… Он ненавидел гуманистическую психологию, хотя все чаще о его работах говорят именно в этом русле. Он не похож на среднего психолога XX в., поскольку его задачи были гораздо более глубокими, во всяком случае, он заплывал дальше, чем позволяют психологические буйки. Академические философы, психиатры и психоаналитики всегда вынуждены говорить о нем с какими-то оговорками и извинениями, словно бы оправдываясь за то, что вообще осмелились завести разговор. Как-то, действительно, повезло в этом отношении психологам, но это еще ничего не значит. В любом случае, ученому, который в научной книге говорит о человеке, собиравшем стадион там, где за неделю до него выступал Боб Дилан, организовывавшем коммуны и расширявшем свое сознание всеми возможными путями, всегда требуются смелость и обманные уловки, чтобы под оберткой научных гипотез Лэйнга протащить и все остальное.

Наверное, именно потому, что невозможно определить, к какому научному ведомству можно отнести его смелые идеи, на свете так много книг под незатейливым названием «Р. Д. Лэйнг». Лэйнг – это яркая фигура, которая маргинальна во всем и может быть адекватнее всего представлена только неразделенной. Лэйнг – это человек, о котором нужно рассказывать, рассказывать по порядку.

В силу этого традиция рассказа о Лэйнге – это очень давняя традиция. Моду копаться в своей жизни задал он сам: в 1985 г. вышла его автобиография «Мудрость, безумие и глупость». Она охватывала лишь годы до выхода первой книги и предполагала вторую часть, которая так никогда и не была опубликована. Первые жизнеописания Лэйнга и первые критические работы появились еще при его жизни. В 1973 г. вышла книга «Р. Д. Лэйнг» Эдгара Фриденберга, в 1975 г. – «Социальная амнезия: критика современной психологии от Адлера до Лэйнга» Рассела Джакоби, в 1975 г. – «Шизоидный мир Жана-Поля Сартра и Р. Д. Лэйнга» Дугласа Кеснера, в 1976 г. – «Р. Д. Лэйнг: человек и его идеи» Ричарда Эванса, в 1977 г. – «Р. Д. Лэйнг: философии и политика психотерапии» Эндрю Коллира и «Р. Д. Лэйнг: творчество и его значение для социологии» Мартина Ховарта-Вилльямса, в 1982 г. – «Психополитики» Питера Седжвика. Одновременно в 1971 г. выходит сборник «Р. Д. Лэйнг и антипсихиатрия», а в 1972 г. – сборник «Сойти с ума: радикальная терапия Р. Д. Лэйнга и др.».

Вторая, хотя и менее мощная, волна биографий и исследовательских работ пришлась на середину 1990-х гг. Именно тогда, вскоре после смерти Лэйнга, появилась книга «Р. Д. Лэйнг: биография», написанная его сыном Адрианом Лэйнгом. Вышедшая в 1994 г., на настоящий момент времени она является наиболее полной и подробной и, несмотря на определенную пристрастность, считается эталоном. Ни одна из книг о Лэйнге не может избежать опоры на представленный в ней биографический материал. Адриан Лэйнг, будучи его сыном от первого брака, выстраивает, конечно, не очень позитивный образ своего отца. В его описании Лэйнг – пьяница и наркоман, скандалист и безответственный хиппи, бросающий на произвол судьбы своих жен и детей. Однако, если помнить о том, что автор – сын героя повествования, биография дает бесценный материал, учитывая и материалы так и не законченной автобиографии, доступ к которой был только у Адриана Лэйнга. В то же время вышел почти четырехсотстраничный сборник интервью Лэйнга с Бобом Малланом, записанных в течение последнего года его жизни, которые охватывают как биографию Лэйнга, так и его основные работы и проекты и позволяют узнать обо всем от него самого.

В девяностые же вышли авторские биографии Дэниэла Берстона («Крыло безумия: жизнь и творчество Р. Д. Лэйнга», 1996), Джона Клея («Р. Д. Лэйнг: расколотое Я», 1997), Збигнева Котовича («Р. Д. Лэйнг и пути антипсихиатрии», 1997), Боба Маллана («Р. Д. Лэйнг: персональный взгляд», 1999) и сборник «Р. Д. Лэйнг: творческий разрушитель» (1997). Двухтысячные показали изрядное затухание интереса к фигуре Лэйнга. Из того что можно было бы причислить к классике, можно назвать лишь книги Дэниэла Берстона («Суровое испытание опыта: Р. Д. Лэйнг и кризис психотерапии», 2000) и Гэвина Миллера («Р. Д. Лэйнг», 2004) и сборник «Р. Д. Лэйнг: современные перспективы» (2004). Разумеется, выходили и другие работы, но мы остановились лишь на том, что наиболее почитается лэйнговедами. В общем, немало, но, с другой стороны, и немного.

Так вот, все «эталонные» биографии отмечены пристрастным взглядом: Лэйнг оказывается то подлецом, то гением, – возможно, в силу слишком близкого расстояния, слишком важного значения его фигуры. И при прочтении всех этих историй неизменно хочется чего-то другого: истории, в которой образ можно рисовать самому, которая не уничтожает многообразия и которая будет не законченным портретом, а своего рода введением, наброском. В настоящей книге и представлена такая попытка истории о Лэйнге, истории его биографии, истории его идей. Здесь намеренно не принимается никакой отчетливой позиции, Лэйнг намеренно не представляется ни психиатром, ни антипсихиатром, ни философом, ни социальным критиком, ни психоаналитиком, ни психотерапевтом. Собственно, мы преследуем две задачи: 1) воссоздать основные вехи творческого пути Лэйнга в единстве биографии, идейного развития и практической деятельности и 2) попытаться представить все то многообразие образов, которые принимала его фигура в сознании современников.

Эта книга не обойдет всех тех ошибок и натяжек, которыми грешат «книги о…», и бессмысленно писать, что здесь кто-то старается избежать чего-то. Невозможно избежать психологизма, выстраивая биографию человека, который сам любил спекулировать на психологических мотивах своего творчества. Невозможно избежать сожаления и грусти, когда пишешь об одной из фигур эпохи шестидесятых – той романтической эпохи, у которой за душой еще что-то оставалось. Невозможно избежать легких ноток патетики, когда пытаешься рассказать о человеке, который всю жизнь стремился жить на грани. И нельзя не попытаться выстроить хотя бы мало-мальски цельный образ творчества и деятельности того, кто был одновременно всем и ничем из того, что о нем говорили, в конце концов, «книга о…» – это всегда попытка последовательного рассказа.

Нами была избрана герменевтическая стратегия изложения. Мы ставили своей задачей представить идеи и деятельность Лэйнга в контексте его собственных устремлений, в контексте деятельности его единомышленников, в контексте духа его эпохи. Мы постарались быть беспристрастными, в какой-то мере реализуя историко-культурный подход. Нам кажется, что наиболее адекватный образ Лэйнга получится в том случае, если мы будем смотреть на него как на фигуру шестидесятых, знаковую фигуру этой эпохи. Казалось, что это позволит избежать не всегда правомерных этических, политических, социальных, научных оценок. Лэйнг стал тем, кто во многом изменил сознание миллионов, он повлиял на интеллектуальный климат, на культуру, на развитие психиатрии, психологии, философии и других гуманитарных и общественных наук. Он – человек, который заслуживает отдельной книги.

Это не означает, что мы поддерживаем или осуждаем саму антипсихиатрию или идеи Лэйнга. Это не означает, что мы считаем необходимой или невозможной антипсихиатрическую практику. Сейчас, через полвека после выхода его первой книги, писать о Лэйнге, или писать об антипсихиатрии, означает осуждать или поддерживать, продолжать или критиковать позиции, действия, проекты. Лэйнг и антипсихиатрия во многом стали символами критицизма и радикализма, к которым принято относиться пристрастно.

Творчество Лэйнга стало рубежом в развитии европейской культуры и науки, поэтому мы предлагаем посмотреть на него именно как на рубеж, как на явление культуры. Мишель Фуко в своей работе «История безумия в классическую эпоху» настаивал на том, что отношение к безумию проливает свет на понимание человеком самого себя, на самоосмысление культуры. Однако мы забываем, что в своей эпистемологии он дошел лишь до XIX в., отметив, что говорить о современности будучи погруженными в нее мы не можем. Фуко и его «История безумия», так же как и Лэйнг с его Кингсли Холлом и «Разделенным Я», расширением сознания и попытками приблизиться к опыту безумцев, сам давно уже превратился в знак и выражение движения европейской культуры. Перефразируя Гуссерля, можно сказать, что на феномены нужно смотреть как на данность. Именно так в этой книге мы смотрим на творчество Лэйнга.

И последнее. Эта книга не претендует на создание сколь-либо завершенного образа. Все, что осталось за бортом, оставлено там намеренно, поскольку всякие биографические, аналитические, сопоставительные подробности могли бы перегрузить повествование. Эта книга только о Лэйнге – его жизни, работах и деятельности. Его многочисленные соратники по борьбе и идеям либо уже упомянуты, либо еще будут упомянуты в других наших работах. Это своеобразное введение, набросок интеллектуального портрета, что, как хочется верить, запустит последующее движение.


Университеты


Корни

Лэйнг происходил из типичной шотландской семьи. Как говорит он сам в автобиографии:

Семья моего отца считала себя потомками викингов, когда-то осевших в Северо-Восточной Шотландии. Но пришли они с севера более дальнего, чем Северо-Восточная Шотландия. Они пришли с дальнего севера и востока, из Скандинавии, возможно, из Норвегии. Семья моей матери считала себя потомками кельтов. Это были протестанты с юго-запада Шотландии. Со стороны отца у всех моих предков были голубые глаза, со стороны матери – темные. У меня глаза темные. Я часто думал, что моя мать выглядела почти как испанка, почти как еврейка[1].

Итак, предки со стороны отца происходили с северо-востока Шотландии. В середине XIX в. дед Лэйнга после женитьбы переехал в Стричен, деревушку в нескольких милях к юго-востоку от Фрейзербурга в Абердиншире, именно туда, где находится известный каменный круг Стричен. Его старший сын женился на местной девушке Изабелле Баркли и в поисках работы двинулся на юг, в Абердин. В Абердине у них родились шестеро детей, старший из которых – Джон (уже Лэйнг), военно-морской архитектор, – женившись на Энн Макнэр, породил четверых: Дэвида Парка Макнэра (отца Рональда), Изабеллу, Джона и Этель. Через некоторое время семья перебралась в Гованхилл, южный район Глазго, где стала проживать по адресу Вестморелэнд, 21.

Бабушка по матери, Элизабет Глен, была австралийкой, семья ее владела фермой и разводила овец. Дед по матери, Джон Керквуд, в 1880-х гг. увез возлюбленную на свою родину, в Шотландию, в Ранкинстон (Эршир). Джон работал кассиром на местной угольной шахте, и здесь они и обосновались. В их браке родились Уильям, Арчи, Нетти, Сара, Амелия (мать Лэйнга) и Мизи. Впоследствии семья переехала на север, в пригород Глазго Уддингстон, а затем в Гованхилл на Гартак-стрит, неподалеку от Вестморелэнд, где проживали Лэйнги.

Гованхилл отделяло две мили от другого района Глазго – Горбалс, района трущоб, места проживания мигрантов из Италии и Ирландии, а также еврейского населения. Несмотря на то что Гованхилл граничил с Горбалс, это были совершенно разные районы. Гованхилл был районом рабочих среднего достатка, и в нем проживали в основном шотландцы.

Предки Лэйнга были ткачами, инженерами, мастеровыми (изготавливали керамику и расписывали фарфор), мелкими фермерами, учителями, архитекторами и священниками. Все они были шотландцами, и только одна из сестер матери вышла замуж за англичанина, к которому, как отмечает сам Лэйнг, в семье относились вполне учтиво. Лэйнг гордился этой шотландской кровью:

Я неисправимый типичный глазговчанин, типичный уроженец южного Глазго. Всякий глазговчанин отличит, что я не из Бирсдена, всякий сразу скажет, что я из южного Глазго.


А какие они, южные глазговчане?


[смеется] Не знаю, не могу сказать. Я больше могу рассказать о том, каковы те, что из Келвинсайд, а Вы о том, каковы глазговчане из Саутсайд[2].

Начиная с конца XVIII в. только один образ и одно событие перебивало тихую череду рождений, жизней и смертей: в 1920-х гг. на семьдесят третьем году жизни[3] дядя Лэйнга получил степень магистра искусств Абердинского университета – он был самым великовозрастным студентом университета за всю его историю. Была и еще одна, правда, «сказочная» семейная легенда: в семье рассказывали, что его двоюродным прадедом был Роберт Льюис Стивенсон. Лэйнг даже включил эту историю в первое издание своей автобиографии, но потом узнал, что это был всего лишь семейный миф: Роберт Льюис Стивенсон был единственным сыном в семье, братьев и сестер у него не было.

Биографы Лэйнга очень любят писать, что его семья была совершенно обычной пресвитерианской семьей среднеклассников. Истории знакомства его родителей не сохранилась, известно лишь то, что в 1917 г. Дэвид Парк Макнэр Лэйнг, которому тогда было двадцать четыре года, сочетался браком с Амелией Глен Керквуд, двадцати шести лет. Они поселились на Ардбег-стрит, 21, приблизительно равноудаленной от места проживания обоих родительских семей. Семьи Лэйнгов и Керквудов не дружили, но и не враждовали друг с другом, просто Лэйнги считали, что Амелия – не партия их сыну, а Керквуды думали то же самое о Дэвиде.

Дэвид Лэйнг служил тогда младшим лейтенантом Королевского воздушного корпуса. Он был солидным и респектабельным молодым человеком: высоким, красивым, с армейской выправкой, всегда гладко выбритым и аккуратно подстриженным. Трудолюбивый и честный работяга, он начал свою карьеру в четырнадцать лет, в 1907 г., подмастерьем на судоверфи Мэйверса и Кулстона на реке Клайд. В 1910 г. он вступил в Королевский танковый корпус, а затем в Королевский воздушный корпус, где и служил в Первую мировую войну, хотя в сражениях не участвовал. Впоследствии, ко времени рождения Рональда, Дэвид вышел в отставку и стал работать инженером-электриком в Управлении энергетики Западной Шотландии. Его зарплаты хватало, чтобы оплачивать аренду квартиры (пять шиллингов в неделю) и сносно питаться, не перебиваясь с хлеба на воду.

Амелия Керквуд была красивой и совершенной обыкновенной девушкой. Однако ее отношения с мужем нельзя было назвать счастливыми: «…Они проживали в одной квартире, вместе питались, были родителями одному ребенку, иногда делили одну постель. Помимо этого они делили общую эмоциональную пустоту»[4]. У Амелии была отдельная спальня и огромная двуспальная кровать, Дэвид спал на софе в гостиной или в задней комнате. Амелия всегда опровергала всякие сексуальные отношения с Дэвидом и, как проницательно отмечает Адриан Лэйнг, если бы не родинка на колене у Рональда, точно такая же, как у Дэвида, можно было бы поверить в непорочное зачатие. «Сколько я себя помню, – вспоминал Лэйнг, – я всегда пытался разобраться, что же такое происходит между этими двумя людьми. Стоило мне поверить одному из них, и я уже не мог верить другому»[5].

Лэйнг появился на свет после десяти лет супружеской жизни. Он был единственным внуком в отцовском семействе. Семья Амелии переживала тяжелые времена – отец был при смерти. Однако ее положение не отягощало семейную ситуацию: никто, ни Лэйнги, ни Керквуды, не знали о беременности (этот факт ей помогало скрывать широкое пальто), о ребенке они узнали уже после его рождения. «Если бы с ребенком что-то случилось во время родов, никто в семье, кроме Дэвида и Амелии, не узнал бы о том, что он вообще был»[6], – пишет Адриан Лэйнг.

Рональд Дэвид Лэйнг родился 7 октября 1927 г. на Ардбег-стрит, 21, в 17 часов 15 минут. Впоследствии Лэйнг говорил, что каждый день, ровно в 17.15 чувствует непреодолимое желание выпить водки.

Через два месяца умер отец Амелии, через год – мать Дэвида[7]. Так история предков стала уходить в прошлое, и началась совсем другая история – история Рональда Лэйнга:

В 17 час. 15 мин. 7 октября 1927 г. в семье моих родителей, проживавших вдвоем в маленькой трехкомнатной квартире на юге Глазго, родился я[8].


Детство и юность

Лэйнг рос чувствительным ребенком. Впоследствии все годы его детства и юности, все их перипетии найдут отражение в автобиографии. И это время имело для его профессионального становления важнейшее значение. «Его карьера антипсихиатра, – отмечает Эдвард Подволл, – началась еще с колыбели. Трудно представить, что в его движении были какие-то масштабные реальные повороты, поскольку, кажется, оно было уже присуще ему с рождения»[9]. Но с этим первыми этапами жизни существует одна проблема: взгляд, который представляет сам Лэйнг, несколько отличается от того, что в его биографии представляет его сын Адриан. Поскольку уже не установить, кто прав, кто виноват, мы будем учитывать обе версии.

Если верить самому Лэйнгу, его детство было глубоко несчастным, и главным виновником тому он считал свою излишне сдержанную и безэмоциональную мать. Адриан Лэйнг пишет: «Вне зависимости от материальных привилегий, которые ему давались, он был погружен в мир полной растерянности и неопределенности. Он переживал эмоциональную депривацию, и этот факт он открыто признавал на протяжении всей жизни. Хотя Амелия, без сомнения, очень любила своего сына, эти чувства к Рональду (так она его всегда звала) она выражать не умела. Поэтому, когда Лэйнг вырос, он всегда был склонен представлять Амелию как классическую помешанную мамашу. Очень грустно, что близких отношений у них не наладилось и тогда, когда Ронни стал подростком. Амелия считала, что он пошел по кривой дорожке. Даже когда Ронни было около пятидесяти, посещения матери продолжали оставаться для него чрезвычайно болезненными. <…> Действительной проблемой, бывшей одной из черт характера Амелии, была ее неспособность выражать любовь к другому человеку, даже к своему единственному сыну»[10].

Сам Лэйнг характеризовал свою мать лишь в негативных тонах:

…Озлобленная женщина, которая вышла замуж за моего отца и считала, что он мог бы заработать больше и вытащить ее из того ада, в котором она жила…[11]

Она ничего не читала, я имею в виду книги, а не чтение вообще. Она читала глазговскую газету и иногда слушала радиопередачи, и все. Она никогда не ходила в церковь, я никогда не слышал, как она поет или хотя бы что-то насвистывает или издает какие-либо звуки, кроме слов, да и на последние она была крайне скупа [смеется][12].

Я не упоминаю, чтобы моя мать когда-либо просто так, по крайней мере, на ее взгляд, обняла меня, она никогда или почти никогда не целовала меня[13].

Отец оставил у Лэйнга более теплые воспоминания. Он был религиозен и считал себя христианином, однако одновременно поддерживал и научный гуманизм, симпатизируя идеям Юлиуса Хаксли. В отличие от матери у него было увлечение, которое захватывало его целиком, – музыка. Он мечтал о Ковент-Гардене, но, к сожалению, его голос не подходил для сцены, и в течение более чем двадцати лет он был ведущим баритоном в хоре часовни университета Глазго.

Амелия играла на фортепьяно, хотя делала это крайне плохо, а после рождения Рональда и вовсе отказалась аккомпанировать Дэвиду, поэтому музыке учился маленький Рональд, и эта музыка всю жизнь связывала его с отцом. Пик музыкальной карьеры Дэвида пришелся на 1931–1932 гг., Рональду было тогда четыре: 21 февраля 1932 г. он выступал на одном из постоянных вечеров в Сент-Эндрюс Холл в Глазго.

Дэвид любил рассказывать сыну и об еще одном значимом событии своей жизни – о встрече с Альбертом Швейцером: «Альберт Швейцер… он был очень впечатлен той встречей со Швейцером, которая случилась, когда я был еще ребенком. Швейцер посетил Глазго и дирижировал хором часовни университета Глазго, и отцу посчастливилось тогда прогуливаться с ним»[14].

У Лэйнгов была маленькая квартирка: спальня, гостиная, кухня и задняя комната, в которой спал Дэвид. Рональд спал в одной комнате с Амелией, на разных кроватях: она – на шикарной двуспальной кровати, он – на обычной односпальной. Повзрослев, Рональд переместится в заднюю комнату, а отец будет спать в гостиной. Воспитывали Лэйнга в строгости:

Меня учили не ковыряться в носу; не сутулиться на стуле; не ковыряться пальцем в ушах; конечно же, не сосать пальцы; не раскрывать рот; не мямлить и не бормотать себе под нос; не чавкать; не пить из блюдца, уже не говоря о том, чтобы пролить что-либо; подносить чашку ко рту (а не рот к чашке), держа ее двумя пальцами; правильно сморкаться; как чистить зубы; расчесываться; завязывать шнурки на узел, всегда держать носки прямо; как должным образом испражняться и как правильно вытирать задницу; не закатывать глаза; как правильно говорить; когда и о чем в каком тоне говорить, например, не монотонно, или что нельзя произносить около полудюжины запрещенных слов и всякие вульгарные словечки[15].

Из ранних лет жизни Лэйнга вряд ли можно упомянуть что-либо примечательное. Он рос, как и все маленькие дети, за тем лишь исключением, что его мать не выказывала в отношении к нему никаких эмоций, отсутствия эмоциональных привязанностей она требовала и от него. Однажды, когда ему было около пяти лет, Амелия подарила ему дорогой игрушечный автомобиль: это был предел мечтаний для мальчика его лет. В машину можно было забираться и ездить на ней, приводя ее в движение с помощью специальных педалей. Рональд был на седьмом небе от счастья, но счастье это оказалось недолгим. Амелия сожгла его любимую деревянную лошадь, его лучшего друга, будучи убежденной, что он был слишком привязан к этому «куску дерева». Радость обернулась горем. Амелия вообще не очень одобряла его привязанности:

<…> Как-то у нас жил волнистый попугай.

Кто его завел, твоя мать?

Да, но все было не так просто. Я был очень привязан к этому волнистому попугайчику, но однажды он заболел, и когда я вернулся из школы, я обнаружил, что она выбросила его, взяла его газетой и выкинула в мусорку, где виднелась его зеленая спинка[16].

В Рождество 1932 г. Лэйнг пережил первый экзистенциальный кризис. Именно тогда, в пять лет, родители рас сказали ему, что Санта Клауса не существует. Вот как описывает это событие он сам:

Я верил в Санта Клауса. Наступило Рождество после того, как мне исполнилось пять. <…>

Всю ночь я боролся со сном, только чтобы встретиться с ним. Но все равно заснул, и когда проснулся, стал, как обычно, с досадой искать подарки от Санты.

Моя мать потом рассказала мне, что она в течение часа несколько раз пыталась доползти до моей кровати и назад, пока я боролся со сном.

«Как Санта Клаус принес сюда эти подарки?» За завтраком я почти обезумел. Мои родители подождали немного, чтобы я догадался сам. Но я не мог ничего предположить.

«Подумай сам, – сказали они, – мы не хотели тебе этого говорить. Кто такой Санта Клаус?»

Я сдался. «Кто такой Санта Клаус?»

«Это мы!»

«Как вы?» Я никогда не мог такого даже предположить.

Я видел, что мать с отцом сидели, смотрели на меня и ждали, когда я поблагодарю их за эти замечательные подарки. Но я не смог. Я был ошарашен. Я почувствовал ком в горле. Санта Клаус – это они. Я возненавидел и Санта Клауса, и их за то, что они оказались одним лицом. Я был огорчен, я не мог быть им благодарен. Я сказал «спасибо». Но игрушки больше меня не интересовали.

Миллионы детей «узнают» о Санта Клаусе и ничуть не расстраиваются по этому поводу. Но я был действительно в панике. Почему? Для меня пятилетнего это был настоящий интеллектуальный кризис. <…>

После этого инцидента я больше не мог поверить во что-либо, если мне об этом говорили. Я верил в Бога и в Иисуса, может быть, даже меньше, чем в Санта Клауса.

Я верил, что они существуют, потому что мне сказали, что они существуют. Я верил в то, что мне говорили. До этого момента со мной такого никогда не происходило.

Я получал игрушки от Санта Клауса, потому что так говорили мне мои родители. Игрушки приносил Санта Клаус, и Санта Клаус был Санта Клаусом, кем бы он ни был. Если Санта Клаус – это не Санта Клаус, то нет никакого Санта Клауса. Они сказали мне, что Санта Клаус – это они. Если Санта Клаус – это они, то нет никакого Санта Клауса. Если они – это Бог, то нет никакого Бога.

В следующее Рождество я расколотил все игрушки, которые они подарили мне[17].

За год до этого первого опыта столкновения с реальностью Рональд пошел в школу Поскольку ни Дэвид, ни Амелия не имели хорошего образования, они решили дать его своему сыну Местная начальная школа была сразу же отвергнута как несоответствующая их требованиям. Они выбрали школу Катбертсона, куда 2 мая 1932 г. в возрасте четырех лет и был принят Рональд.

«Кабби», как называли это учреждение, была достаточно приличным заведением, высоко ценилась в округе и давала хорошее начальное образование в пресвитерианском духе. В школе училось около восьмисот учеников, но директор Джеймс Рид знал каждого из них. Здесь учили писать и считать, декламировать стихи и рассказы, петь и, разумеется, молиться. Рональд был очень послушным воспитанником и закончил это заведение безо всяких проблем. Любимыми его книжками тогда были иллюстрированная энциклопедия мировой истории и иллюстрированная история мировой литературы. Он начал читать их, когда пошел в школу.

Одновременно Дэвид Лэйнг задумался и о музыкальном образовании для своего сына. Что неудивительно, ведь Рональд мог стать для него аккомпаниатором. Дэвид выбрал музыкальную школу Джулии Оммер, специализирующуюся на обучении маленьких детей, и Рональд с терпением и усердием будущего пианиста приступил к занятиям. «Моя жизнь проходила между школой, домом, музыкой, воскресной школой и играми»[18], – впоследствии будет вспоминать он. Это была беззаботная жизнь маленького мальчика, тогда, по его собственному признанию, ее омрачали только синяки.

Лэйнг любил вечера у камина. В зимний вечер, после уроков, музыкальных занятий и чтения, ему нравилось сидеть у огня, вглядываясь в его языки:

Когда я смотрел на огонь, я погружался в него и растворялся в нем. Я не дремал. Это не было похоже на сон. Я проделывал это для хорошего сна. Но также можно сказать, что я засыпал для «созерцания огня». Спустя несколько лет я с удивлением обнаружил, что этот процесс, этот уход от ясности сознания посредством чистого сосредоточения является широко практикуемой формой медитации.

Я имел обыкновение в течение долгих часов сидеть рядом с моей матерью и вглядываться в то, что происходит за окном. Так, смотря за окно, я проводил тогда столько же часов, сколько мои дети тратят теперь на просмотр телевизора.

Это окно было односторонним экраном[19].

В детстве у Лэйнга почти не было друзей. До того как он пошел в школу, его ни разу не выпускали поиграть на улице, сверстники, за редким исключением, не приходили и домой. Он был домашним ребенком. И вместо тихих семейных вечеров с дедушками и бабушками, вместо друзей родителей и застольных бесед дом постоянно был наполнен музыкой:

За все свое детство я не припоминаю ни одного раза, когда у нас бы собрались взрослые, просто для того, чтобы посидеть и поболтать… <…> Ничего похожего ни в нашем доме, ни где-либо еще, поскольку я не слышал об этом, не было. Я в полной мере наверстал это позже, но вместо этого была музыка, – более чем выгодный обмен. Если бы мне предложили выбрать между разговором или пением, я предпочел бы пение. Беседа казалась мне лишь вырождением пения, партией без мелодичности, тембра, ритма и слуха. Только музыка развертывается, ослабевает и умирает. Да, только пение и музыка были живыми[20].

У Лэйнга были великолепные музыкальные данные. Все – и он сам, и преподаватели – были уверены в абсолютном слухе. В десятилетнем возрасте сделали ряд тестов, которые один за другим подтверждали эти предположения, пока на одном из них он не ошибся. Тест повторили, повторилась ошибка. Это было провалом. Никто не мог поверить в это, и никто не понял, было ли это действительной ошибкой, или мальчик просто не понял, что от него требовалось. Уже в зрелом возрасте, досадуя об этой промашке, сам Лэйнг будет говорить, что до сих пор не может понять, как это могло случиться.

26 июня 1936 г. в возрасте восьми лет Лэйнг закончил начальную школу, и перед родителями встал вопрос о выборе средней. Все-таки он был лучшим в воскресной школе: пунктуален, трудолюбив и очень прилежен, необходимо было поддерживать планку. Выбор пал на среднюю школу для мальчиков Хатчесона. Основанная еще в XVII в. Джорджем и Томасом Хатчесонами и существующая до сих пор, «Хатчи», в те времена входила в пятерку наиболее престижных школ Глазго. Для того чтобы обучаться здесь за государственный счет, необходимо было сдать вступительные экзамены, но могли оплачивать обучение и родители. Лэйнг выдержал экзамены и к радости гордых за него родителей стал учеником этой школы.

Лэйнг учился в «Хатчи» с 1936 по 1945 г., в годы Второй мировой войны, и, несмотря на удаленность Глазго от линии фронта, учения на случай нападения немцев были обычным делом. В 1941 г. в результате воздушного налета была разрушена греческая церковь близ Королевского парка, неподалеку от улицы Ардбег, где жили Лэйнги, поэтому от страха он не мог избавиться еще многие годы. Кроме того, «Хатчи» располагалась на Кроун-стрит – в самом сердце Горбалс, и это всегда беспокоило Амелию. Уличные банды Горбалс держали учеников в постоянном страхе.

В «Хатчи» преподавали математику и географию, греческий и латынь, историю и английский, рисование и физкультуру Классическое образование включало чтение греческих философов и историков на языке оригинала, ученики знакомились с произведениями Гомера, Софокла, Еврипида, Эсхила, Овидия, Аврелия Августина, Св. Франциска Ассизского, Платона, Аристотеля, с жизнеописаниями римских императоров, киниками и скептиками, работами Плотина и отцов церкви, сочинениями протестантских теологов.

Лэйнг прилежно учился, добиваясь немалых успехов и всегда входя в четверку лучших учеников класса. Он с легкостью осваивал предметы и иногда участвовал в спортивных состязаниях, играя в регби, а также по настоянию отца брал уроки бокса. Последние, однако, были недолгими, поскольку отец вскоре понял, что для музыкальных рук Рональда бокс представляет немалую угрозу. От увлечения регби в скором времени тоже пришлось отказаться: перелом восьми костей левого запястья и повреждение ключицы могли поставить крест на его карьере. По счастью, все обошлось, но занятия спортом Лэйнг вынужден был прекратить.

Результаты выпускного экзамена говорят о том, что наиболее успешно Лэйнг освоил греческий, латынь, английский и историю. Географию он не любил из-за неприятия ее учителя, с математикой тоже были проблемы. Он успешно учился до четвертого класса, затем, как он сам выражается, «впал в математическое слабоумие»: был способен производить арифметические расчеты, но всегда допускал ошибки и вообще не мог понять, что есть число. Это непонимание математики сопровождало Лэйнга на протяжении двадцати лет, пока он не познакомился с Джорджем Спенсером-Брауном и не понял, что те вопросы, которые его мучили («Что есть число?», «Можно ли извлечь квадратный корень из отрицательного числа?», «Отличаются ли 0 и 1 так же, как 1 и 2?»), как раз и являются предметом математики.

Во время обучения в средней школе шла вверх и музыкальная карьера Лэйнга. 30 марта 1944 г. в возрасте 16 лет он стал лицензиатом Королевской консерватории. Директор «Хатчи» с гордостью поздравил его с этим достижением перед всей школой на утреннем собрании учеников. В 1945 г. он стал ассоциатом Королевского музыкального колледжа. Он любил классику, но уже в школьные годы Джулия Оммер познакомила его с джазом, который тогда был на пике популярности. Чуть повзрослев, Лэйнг покупал пластинки, посещал джазовые концерты и вечеринки и иногда позволял себе наиграть какой-либо джазовый фрагмент. К классике, тем не менее, он всегда тяготел больше.

Наравне с музыкой одним из увлечений юного Лэйнга стало чтение. Из окна его комнаты была видна Гованхиллская публичная библиотека, крышу которой украшал каменный ангел. Для Рональда все годы юности этот ангел олицетворял мудрость, истину и дух свободы. Именно там, в этой библиотеке, он проводил долгие часы и целые дни школьных каникул. Так у него развилась любовь к книгам и желание их писать:

Я погрузился в бездны библиотеки, от «А» до «Z», после того как сломал левое запястье, долгое время носил гипс и не мог не только играть на фортепиано, но и бегать, играть в регби и гольф, гонять на велосипеде. Я читал. На этом пути я повстречался с Фрейдом, Кьеркегором, Марксом и Ницше. В том, что они писали, я находил беспокоившие меня идеи. Я испытывал безмерную благодарность по отношению к книгам, библиотекам, авторам этим книг, учредителям и организаторам публичных библиотек. Я хотел стать писателем, или, скорее, я верил, что я был таким же писателем, как и они, и что у меня есть своего рода долг, призвание стать писателем. Я решил, что к тридцати я должен обязательно издать свою первую книгу[21].

Лэйнг вспоминал, что, когда он читал Ницше, Фрейда и др., всегда обращал внимание на то, когда эти люди написали свою первую книгу. «…Например Хевлок Эллис, – говорил он, – написал в своей биографии, что, когда ему было девятнадцать, он решил, что в тридцать он уже издаст свою первую книгу Так я подумал: „Отлично, и я не буду отставать“ [смеется]»[22].

В Гованхиллской библиотеке была хорошая коллекция философской и классической литературы, поэтому почитать Лэйнгу было что, и обретенная в этих стенах начитанность впоследствии будет поражать его собеседников. В интервью с ним Боб Маллан удивляется тому, сколько уникальной философской литературы хранила эта библиотека:

Это просто поразительно, что в конце 1940-х гг. ты мог прочесть Фрейда, Ницше, Кьеркегора и прочее в маленькой публичной библиотеке…

Да, это удивительно. Я не был знаком ни с кем еще, кто читал бы это, но в Гованхиллской публичной библиотеке была копия „Или… или…“. <…>

Что из Фрейда ты прочел первым: его первые лекции, «Психопатологию обыденной жизни»?

В библиотеке было пять томов, изданных Hogarth Press…

Да, хорошая библиотека, ничего не скажешь!

Да, я не знаю, кто был библиотекарь, но все это у них было. Во всяком случае, был университетский перевод Ницше и было первое издание Фрейда в пяти томах[23].

В этой удивительной библиотеке Лэйнг прочел Фрейда, Маркса, Ницше, Кьеркегора и много античной классики.

В детские годы Лэйнга определенную роль играла и религия. Семья Лэйнгов исповедовала пресвитерианство и была окружена пресвитерианами. В автобиографии Лэйнг рассказывает, что в четырнадцать лет его отец пережил глубокий религиозный опыт: однажды, когда он лежал в своей постели, но еще не спал, ему явился ангел и поцеловал его в лоб. Дэвид считал, что этим поцелуем он благословил всю его жизнь. Он не был догматиком, но вместе с сыном часто обсуждал вопросы веры: «Бог существует? Да, – ответил отец. И какой же он? Он – идеализированное понимание человеком своего собственного образа. Тогда ты атеист. Ничего подобного»[24]. На религиозное мировоззрение отца повлиял дед Рональда, т. е. отец Дэвида, который был спенсерианцем, эволюционистом, материалистом, агностиком и, как подчеркивал впоследствии сам Лэйнг, возможно, даже и атеистом. Людей других вероисповеданий в детстве Рональд практически не встречал: только Глэдис, аккомпанировавшая его отцу, принадлежала епископальной церкви, а Джулия Оммер, учительница музыки, была католичкой.

Тем не менее до четырнадцати лет воспитание Лэйнга проходило в религиозном ключе. Ежедневно (по крайней мере, до семнадцатилетнего возраста) отход ко сну предваряла молитва – с закрытыми глазами, склонив голову и сложив руки:

Я засыпаю, Господи, храни мою душу. Если я умру до того, как проснусь, прими, Господи, мою душу к себе. Благослови, Господи, мамочку и папочку и маленького Ронни и сделай так, чтобы маленький Ронни был хорошим мальчиком ради Иисуса. Аминь[25].

В четыре года маленький Рональд стал посещать воскресную школу, и именно в ней он получил свои первые награды: за успехи в учебе и хорошее поведение в течение года и за самое быстрое в классе (40 секунд) перечисление без запинок и ошибок книг Библии от «Бытия» до «Откровения».

В возрасте десяти-одиннадцати лет Лэйнг посещал подростковый центр ковенантеров в Вест-Энде. В четырнадцать, летом 1939 г., благодаря им он провел первые каникулы вне стен дома. Ковенантеры, будучи одной из ветвей пресвитерианства, брали на себя роль воспитания взрослеющих подростков. Они всячески ограждали мальчиков от контактов с девочками (дьявольским промыслом признавались даже парные бальные танцы) и других греховных вещей, например, кинематографа.

В четырнадцать лет проблемы религии (преподававшиеся раз неделю) в школе стал вести учитель, считавший себя агностиком. Он рассказывал ученикам, что о существовании Бога нельзя сказать ничего определенного, что подлинность Библии носит вероятностный характер, он не верил в Иисуса и говорил о том, что многие известные и по-настоящему мудрые люди не верили в Бога: Сократ, Будда и т. д., о том, что за порогом смерти существование прекращается. Эти поднятые учителем проблемы стали для Лэйнга откровением. Он стал сомневаться в незыблемости религиозных истин и постепенно отошел от религии:

Я рос веря, как мне кажется, во все, что мне говорили.

Я верил этому, потому что мне так говорили. Но мне не хотелось прожить жизнь, веря во что-то, как мне сказали, только потому, что мне так предписывали[26].

Тогда, в годы учебы в «Хатчи», Рональд был спокойным и по-прежнему домашним ребенком, не ходил на футбол (а такое времяпрепровождение было типичным для его сверстников), у него было мало друзей и его совершенно не интересовали девчонки. Он был даже слишком примерным:

Я припоминаю, что матерное ругательство прозвучало в нашем доме только однажды, и употребил его я, сказал что-то вроде: «Да и вообще, ебтв, он что-то слишком много на себя берет». Мне было тогда пятнадцать лет, но я все еще не имел ни малейшего представления о том, что это значит. В тот миг, когда над головой моей матушки грянуло вышеупомянутое слово, она стояла на фоне этаких, знаете, цветастеньких обойчиков. Кровь отхлынула от ее щек, лицо стало пепельно-серым, и, отшатнувшись к стене, она плавно сползла на пол. Мой отец был настолько ошарашен, что ему и в голову не пришло ударить меня, его хватило только на то, чтобы сказать с дрожью в голосе: «Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не смей произносить этого слова в стенах этого дома»[27].

Обычно, возвратившись из школы, Рональд делал домашнее задание, читал, занимался музыкой, иногда слушал радио:

Мой отец приходил домой где-то между половиной шестого и шестью, около половины седьмого мы пили чай, потом после чаепития я делал домашнюю работу или играл на фортепиано, а затем в положенный час, как и все дети, ложился спать; сначала это было часов девять, потом половина десятого, десять и к возрасту 16–17 лет половина одиннадцатого. После этого я был предоставлен самому себе. Я шел в свою комнату, родители, конечно, интересовались мной, но никогда не следили, чтобы я ложился спать по часам. Разумеется, каждую ночь в моей комнате горел свет, но они никогда не входили ко мне[28].

Родители были убеждены, что их сын достоин большего, и пристально следили за увлечениями Ронни. Эта забота иногда доходила до абсурда: вплоть до пятнадцатилетнего возраста во время принятия ванной Амелия терла спину сына, и успешная попытка прекратить этот ритуал в пятнадцать лет сопровождалась бурным скандалом:

Когда мне исполнилось пятнадцать, ванная приносила мне жуткие переживания. Моя мать всегда терла мне спину. Тот фрагмент, который она терла, и время, которое она на это тратила, постепенно сокращались, и, в конце концов, она терла маленький участок между лопатками в течение нескольких секунд. Однако, чтобы сделать это, она должна была зайти в ванную.

Я волновался, что когда она заходила, она могла случайно увидеть недавно появившиеся на моем лобке волосы, я намыливался ниже пояса (если я мылился весь, я должен был смыть все перед этой процедурой) или делал так, чтобы вода в ванной была непрозрачной.

Детали этой процедуры были оговорены нами заранее. Она не разрешала мне запирать дверь изнутри. У меня было право позвать ее, когда я был готов.

Она же не должна была заходить до того, как ее позовут, а зайдя, сделать необходимое и уйти.

Предлогом тому было то, что я не мог полностью вымыть свою спину, и если вся она не была вымыта, то на ней могло появиться пятно, и разрастись сыпь.

Я все сильнее и сильнее чувствовал унижение. В конце концов я закрылся на задвижку. Моя мать стояла за дверью и колотила в матовое стекло. Вскоре, угрожая выломать дверь, она перешла к крикам (Сейчас же открой дверь. Я кому сказала. Я твоя мать. Открой дверь), к истеричным воплям и визгу.

В этот момент отец оттащил ее от двери. Она по-прежнему орала и визжала и не отступала в своем намерении. Тогда он наорал на нее: «Если ты не замолчишь, я выйду на лестничную площадку и буду орать во все горло, пока не соберутся соседи!» Это подействовало. Она успокоилась. Я вышел из ванной.

Я очень благодарен отцу, что в этой ситуации он встал на мою сторону. Если бы он тоже потребовал открыть дверь, это было бы ужасно[29].

В 1945 г., незадолго до завершения Второй мировой войны, Лэйнг окончил среднюю школу, и встал вопрос о выборе пути. Он был хорошо образован и необычайно музыкально одарен, причем в музыке он уже достиг немалых успехов. Успехи в школе подтверждали две награды: «Анатомия Грея» и двухтомник «Краткого Оксфордского словаря английского языка». Семья долго обсуждала целесообразность продолжения музыкальной карьеры. В итоге решили, что, хотя у него были все данные и он уже достиг немалых успехов, его профессионализм не настолько высок, чтобы рискнуть и попытаться покорить музыкальные вершины. Музыка как первая специальность была исключена. Уже в конце своей жизни в разговоре с Бобом Малланом Лэйнг будет вспоминать об этом выборе:

Пожертвовал бы ты чем-либо, книгами и всем остальным, если бы мог писать музыку?

Я ничем не пожертвовал бы, чтобы быть Горовицем, и пожертвовал бы всем, чтобы стать Шопеном или Скрябиным. <…> У меня было очень отчетливое ощущение, что, пока мои способности были такими, какие они были тогда, на это не нужно тратить той массы времени, которую бы можно было потратить на то, в чем я мог бы достичь больших успехов. Я чувствовал, что то, в чем мне нужно совершенствоваться и для чего необходимо прилагать все усилия, – это исследование жизни и писательство[30].

У всех перед глазами был пример тетушки Изабеллы, сестры отца, чья певческая карьера в Лондоне так и не состоялась. Но Рональд все еще музицировал вместе с органистом часовни университета Глазго и давал уроки фортепиано в школе Джулии Оммер. Впоследствии он вспоминал, что двое-трое преподавателей музыки в Глазго были его учениками.

Школьный преподаватель Лэйнга говорил, что уровень его образования в греческом и латыни соответствует уровню магистра, но на эту карьеру он также не решился. Он решил выбрать медицину:

Это было одно из тех занятий, которое одобряли мои родители и которое открывало путь к тайным ритуалам рождения и смерти и давало доступ к знанию сексуальности. Кроме того, в учебном плане университета не было ничего такого специфического, как философия или психология. Последние были сопряжены с самосовершенствованием, и к тому же я не знал ни одного философа или психолога, преподающего в каком-либо из университетов Великобритании, и моя осведомленность не простиралась за берега Британских островов… Я даже не видел большей части Глазго. Я не мог представить себе Достоевского, учившегося литературе в университете. Но я мог представить себе такого человека, учившегося медицине[31].

Медицина давала возможность не только стать ученым, но и обратиться к реальности, соприкоснуться с рождением и смертью, с болезнью и болью, с социальной действительностью, она позволяла исследовать человеческий разум. Тогда все эти вопросы волновали Лэйнга. Поэтому он и выбрал медицинский факультет университета Глазго.


Медицинский факультет

Университетские годы, с октября 1945 г. по февраль 1951 г., – это время профессионального созревания Лэйнга. И хотя в это время он все еще живет в доме родителей, эти годы становятся годами свободы и постоянного общения со сверстниками.

Несмотря на отказ от музыки как от профессиональной карьеры, она не уходит из жизни Лэйнга. Он продолжает играть, но теперь уже или для отдохновения, или чтобы подзаработать. У него был большой репертуар: от классики до непристойных песенок, – и это позволяет ему развлекать самую разную публику на свадьбах, днях рождения и других мероприятиях.

Однако в первое время обучения на место музыки как всепоглощающее увлечение пришел спорт. Спорт стал способом объединения с друзьями и приятелями: Лэйнг увлекался крокетом, теннисом, альпинизмом, ориентированием на местности. Занимался он и легкой атлетикой, однако на первом курсе в состязании с Дублинским университетом во время забега у него случился астматический приступ, и от легкой атлетики, а также от регби и всех видов спорта, требующих интенсивного и долгого напряжения, пришлось отказаться. На втором курсе Лэйнг вступает в университетский клуб альпинизма. Хотя он и не участвовал в рискованных вылазках, он с удовольствием присоединялся к этой группе в относительно безопасных прогулках, покорив, например, самую высокую гору Шотландии Бен-Невис и гористые области Инвернесса. Приятели-альпинисты вспоминали о нем как о смелом, веселом и необычном парне, а один из них – Норман Тодд – впоследствии говорил, что тогда Лэйнг носился с идеей о связи между гениальностью и безумием и всячески досаждал ею во время вылазок. В альпинистском клубе Лэйнг познакомился с Аароном Эстерсоном, с которым впоследствии напишет совместную книгу но тогда, в студенческие годы, они были лишь приятелями.

Забота о здоровом теле при этом не мешает заботе о здоровом духе. В университетские годы Лэйнг со своими приятелями создает Сократический клуб, призванный обеспечить площадку для свободного обсуждения различных, преимущественно философских и теологических, вопросов и проблем. Он пишет письмо Бертрану Расселу и просит его стать почетным президентом клуба, через некоторое время он получает согласие. В клубе собиралось человек 10–20, обычно бывали и приглашенные: генетики, химики, поэты и писатели. Клуб знакомил и примирял людей различных слоев общества и убеждений, обеспечивал общение с известными в академическом и культурном мире людьми. В Клубе шли оживленные дебаты, и Лэйнг, как вспоминали впоследствии его приятели, был одним из самых запоминающихся участников: с широкой эрудицией и искрометным умом. Примечательно, что этот Клуб просуществовал достаточно долго – до 1970-х гг.

Занятия спортом, студенческие вечеринки, интеллектуальное общение в Сократическом клубе часто сопровождались распитием бутылочки-другой, и в этом Лэйнг ничем не отличался от своих сверстников. Его университетский приятель Майк Скотт вспоминает, что однажды, выпив, они держали с Лэйнгом весьма любопытную теннисную партию: никто не был в состоянии следить за счетом, поэтому играли на выживаемость, от рассвета до заката весь день, выясняя, кто дольше протянет. Его знакомые считали, что тогда он пил не больше и не меньше, чем остальные, хотя его сын Адриан Лэйнг и отмечает: «Неумеренное пьянство было закономерным продолжением трудового дня»[32]. Сам Лэйнг описывал те времена по-другому:

Выпивали достаточно редко, поскольку тогда у меня совершенно не было денег и больше чем на редкую выпивку мне не хватало. В альпинистский клуб Глазго, кроме меня, входило два-три человека, с рюкзаками за спиной мы путешествовали автостопом по Ломонд Роад, останавливаясь на ночлег в молодежном общежитии, и субботней ночью посещали местный сельский паб в Крианларахе; это все, что мы могли себе позволить, – я имею в виду, что шесть пинт пива были абсолютным пределом.

Я не думаю, что мог себе их позволить, я выпивал где-то пару пинт. Иногда можно было позволить себе один виски, но его цена была равна стоимости проезда на трамвае в течение половины недели…[33]

Однако уже этот эпизодический опыт употребления алкоголя открыл для Лэйнга двери сознания, и оказалось, что это очень притягательное переживание:

Первый раз в жизни я напился в стельку в Крианларахе, это произошло в ночь с субботы на воскресенье во время уикенда в горах, куда я, студент первого курса медицинского факультета, приехал с клубом альпинистов университета Глазго.

В тот вечер я накачался непомерным количеством рома, джина, виски, пива и гиннеса. И вот я лежу ничком на проселочной дороге в одиннадцать вечера, уткнувшись лицом в слякоть, снег, собственную блевотину, и ни души кругом: только я и звезды.

О том, чтобы перевернуться навзничь или приподняться, не может быть и речи.

Мир вращается. Я зависаю над ним. Безуспешно пытаюсь пошевелить пальцами, надеясь вцепиться в землю, предотвратить падение в пустоту.

Все бесполезно. Ну и пусть. Закрыв глаза, я мог хоть где-то, наконец, оказаться.

На самом деле там и быть не могло никакого я. Просто вихревое кружение рассеянных частиц[34].

Несмотря на такую интенсивную жизнь за стенами университета, не забывал Лэйнг и об учебе. Университетские годы стали годами самоопределения – из всех медицинских наук ему почти сразу же приглянулась психиатрия. Он посещал заседания семинара на Дьюк-стрит и заседания Медико-хирургического общества, часто организовывавшего для студентов посещение Гартнавельской психиатрической больницы. Для многих его сверстников это было занятным развлечением, сродни посещению Бедлама, однако Лэйнг относится к этим визитам более чем серьезно. На первой же лекции он наблюдал на кафедре двоих беседовавших друг с другом людей, один из них был профессор Макнивен, а другой – пациент. Только вот Лэйнг обманулся: он на полном серьезе полагал, что больной именно тот, кто оказался профессором – никаких внешних опознавательных атрибутов на этих двух мужчинах не было. Вот так уже в молодом возрасте он невольно понял, что отличия в этом пространстве относительны.

В то же время Лэйнг серьезно задумался над этическими вопросами науки, над теми нормами, которые приняты в научном сообществе и обществе вообще, и над происхождением этих норм. В курсе анатомии в те времена студентам демонстрировались учебные фильмы, показывающие суставные движения, работу пищеварительного тракта и пр. Это были экспериментальные фильмы, снятые нацистами в лагерях уничтожения по технологии покадровой съемки. В конце войны их изъяли британцы и в послевоенное время использовали в медицинских университетах. Лэйнг был поражен этой ситуацией:

Мы вместе с моим другом Джоном Оуэнзом вышли из аудитории. Остальные двести студентов оставались сидеть и смотрели с нескрываемым интересом. У нас это вызвало только отвращение и возмущение. Мы пошли к профессору Гамильтону и попытались усовестить его: «Мы смотрим фильм о людях, засвеченных до смерти! Как Вы можете использовать это как обучающий материал?»

«Да, я знаю. Я совершенно согласен с вами. Но это уникальный обучающий материал. Если мы не используем его, их смерть окажется напрасной». <…>

Этот инцидент укрепил тот ужас, который я испытывал перед людьми, ужас от самих фильмов, от разума их создателей, разума, стоящего за бюрократической и научной реальностью, остающейся толерантной и слепой к злу социальной машинерии, его распространителям и разработчикам[35].

Вопросы о том, каким образом люди превращаются в управляемую толпу и верят всему, что им говорят, привели Лэйнга к гипнозу Он входил в группу исследователей-любителей, стремившихся изучить гипноз в теории и на практике. Они встречались раз в неделю и гипнотизировали друг друга, а также прибегали к помощи тех, кто позволял экспериментировать на себе. В этом деле Лэйнг был весьма успешен: с помощью стандартных методов он мог вызвать состояние транса, что впоследствии пригодилось ему при работе с пациентами. Опыт транса он испытал и на себе. Он интересовался гипнозом как методом, феноменом, ставящим специфические вопросы, и никогда не увлекался им как практикой изменения сознания. Он был знаком с работами по гипнозу Фрейда и Брейера, с французской школой гипноза, знал о практике использования гипноза в хирургии, однако сам по себе гипноз его не увлекал.

Упражнения в гипнозе еще больше озадачили Лэйнга, поставив перед ним проблемы пределов внушаемости и доверия ощущениям, направленного воздействия общества на человека и власти социальных структур, взаимосвязи ощущений и разума, слепоты и игнорирования невежества, нашей свойственной каждодневной жизни веры в ясность сознания. Эти переживания и сомнения подкрепило и столкновение с феноменом спиритизма. Однажды вместе с приятелем Лэйнг отправился на спиритический сеанс. Войдя через черный ход, они услышали слова женщины-спирита: «К нам присоединились два юноши. Мы давно ждали их. Они студенты-медики… У одного из них есть тетя Мизи. У другого… в левом кармане лежит записная книжка, и в ней на такой-то странице значится такой-то телефонный номер». Приятель Лэйнга с ужасом открыл свою записную книжку и обнаружил именно то, что говорила эта незнакомая женщина. Как впоследствии вспоминал сам Лэйнг, они не знали ни одного из пятидесяти присутствующих, и никто не был знаком с ними.

Тогда же Лэйнг заинтересовался проблемой связи медицины и философии. В медицинском журнале университета «Surgo» были опубликованы две его работы: «Философия и медицина» (июнь 1949 г.) и доклад перед Медико-хирургическим обществом «Здоровье и общество» (февраль 1950 г.). Другое его эссе «Здоровье и счастье» было признано лучшим в 1948/1949 учебном году и вознаграждено денежным призом в 25 фунтов стерлингов.

В университете была не только учеба. Здесь Лэйнг повстречал и свою первую любовь – студентку из Анси, француженку, симпатичную и начитанную Марсель Винсен, изучавшую в Глазго английский язык. Как он будет вспоминать впоследствии, она была первой женщиной в его жизни, читавшей Кафку. Марсель происходила из приличной семьи: ее отец был последователем французского социалиста Леона Блюма и играл весьма заметную роль в движении Сопротивления. Это был самый бурный и самый трогательный роман в его жизни. Они любили друг друга, не разлучались ни на мгновение и собирались всю жизнь пройти рука об руку. Марсель подарила Лэйнгу удивительную поездку в Париж. Тогда он впервые был в столице Франции, они подолгу гуляли по ее улочкам, разговаривали в кафешках, а по ночам предавались любви. Она была его первой женщиной, он был ее первым мужчиной. И эти три недели любовного упоения Лэйнг будет вспоминать многие годы.

В письмах к Марсель Лэйнг излагал и свои первые профессиональные размышления. Так, где-то в 1950 г. он пишет о молодом человеке двадцати восьми лет, писателе, муже и отце. Его симптоматика и его понимание своего заболевания цепляет Лэйнга. Он, анализируя случай в основном с психоаналитических позиций, уже намечает ясперсовско-хайдеггерианские идеи о подлинности и ложном существовании, которые впоследствии лягут в основу его первой книги:

Он жил случайными доходами, писал, что хотел написать: хорошо, талантливо, но за это ему ничего не платили. Он взялся писать для женских журналов и пр. Зарабатывал порядка двух тысяч фунтов в год и имел успех. Недавно ему стало трудно концентрироваться на работе, трудно начинать, он стал раздражительным, начал злиться на жену и оскорблять ее. Потом, правда, он раскаивался; после комиссии он был направлен на лечение.

Став его психиатром, я смог сформировать свое мнение об этом случае. Фундаментальная проблема – это его неумение приспособиться к внешним обстоятельствам. Он впервые в жизни успешен, у него есть любимая жена и ребенок. Но очевидно, что он недостаточно талантлив, чтобы зарабатывать на жизнь высокой литературой. Он не может одновременно и признать этот факт, и, как это часто происходит, принять успех. Корни его неспособности принять успех могут быть обнаружены в вине, являющейся результатом комплекса кастрации и т. д. Это можно открыть ему, а он может смириться со своей судьбой и приспособиться к ней.

С другой стороны, можно увидеть, что он на самом деле страдает от вины, но не вины как результата подавления эго со стороны супер-эго, а той вины, которая появляется, когда человек игнорирует или отрицает свои настоящие, подлинные возможности и отказывается увидеть то, что происходит. Эта трактовка не обязательно исключает первую, но в первой (ортодоксальной фрейдистской) нет ничего, что указывает на вторую[36].

Учебу в университете и первые поиски дополнял, разумеется, и первый клинический опыт: первый опыт столкновения с болезнью и смертью, с реальностью больницы.

Первой хирургической операцией, на которой Лэйнг присутствовал, стала весьма сложная операция по ампутации ноги вследствие развившейся гангрены. У больного было слабое сердце и легкие, и считалось, что после общей анестезии он не выживет. Решено было сделать заморозку. Перед операцией больному, кроме того, должны были дать выпить бутылку виски, однако дежурная медсестра дала всего сто граммов. Заморозка также не дала желаемого эффекта. Поэтому ампутация была произведена на живую. В том же хирургическом отделении большое впечатление на Рональда произвел больной с прогрессирующим оссифицирующим миозитом, характеризующимся развитием окостенения скелетных мышц. Он мог перемещать взгляд только по горизонтали – справа налево, не мог не то что говорить, но даже шевелить языком, его диафрагма практически не двигалась, он питался через трубку, и его мышцы практически полностью окостенели. Это столкновение с ужасающей реальностью болезни и практической медицины шокировало Лэйнга:

Это вселяло дикий ужас и страх. Это было генетическое заболевание. Оно не могло быть следствием человеческой ошибки, человеческого зла. Эти жуткие болезни, которые я увидел, совершенно отвратили меня от всякого Бога, который, как предполагалось, был исключительно всемогущ и добр. Если Он был всемогущ, как Он мог быть добр, если на Нем лежала ответственность за такое страдание? <…> Жизнь была абсурдом. Мы были абсурдом…[37]

Уже в университете Лэйнг познакомился с буднями психиатрических больниц. В течение трех месяцев во время обучения он стажируется в психиатрическом отделении Больницы на Дьюк-стрит. Уровень психиатрической помощи оставлял там желать лучшего, использовался весь спектр бытовавших тогда методов: инсулиновые комы, медикаментозная терапия и пр. Однако заведующий отделением уже шел на шаг впереди по отношению ко всему остальному психиатрическому миру: он был активным противником электрошока, и электрошок в отделении был строго-настрого запрещен.

В общем, Лэйнг был весьма успешным студентом, все ожидали блестящей сдачи выпускных экзаменов в начале 1950 г. Но неожиданно он провалил абсолютно все испытания, что по тем временам было практически неслыханным позором. Сам он тогда объяснял провал лишь одной своей особенностью – он иногда путал левое и правое, а также дозы лекарств, поэтому на экзамене в ответ на вопрос о дозировках барбитуратов выказал полнейшее смятение, не назвал и дозировки аспирина. Его словно переклинило. При повторной попытке в конце декабря 1950 г. все экзамены были успешно сданы. И 14 февраля 1951 г. Рональд получил диплом выпускника медицинского факультета университета Глазго.

Между этими двумя попытками Рональд работает в психиатрическом отделении больницы в Стобхилле, в пригороде Глазго. Здесь на лечении находилось около восьмидесяти пациентов (40 мужчин и 40 женщин), больных летаргическим энцефалитом. Именно здесь он окончательно понимает, чем он хочет заниматься дальше: неврологией, нейропсихиатрией, психиатрией и гипнозом.

Надо сказать, что родители восприняли этот выбор без восторга. Отец просто не знал, что это за наука, мать же считала, что психиатрия имеет дело лишь с «грязью», набитой в людских головах, ибо таким словом она обозначала любые отклонения от того, что она считала нормальным. И вот ее сын, вместо того чтобы стать настоящим врачом-хирургом, решил возиться в этой грязи[38].


Климат эпохи, климат психиатрии

Когда Лэйнг пришел в медицину и в те времена, когда он выбрал психиатрию, эти области переживали времена трансформаций, и трансформации эти во многом были движимы социально-экономическим и интеллектуальным климатом пятидесятых-шестидесятых. В 1967 г. в работе «Политика переживания» он напишет: «Во взглядах на проблему психического здоровья и психической болезни происходит перманентная революция как в рамках самой психиатрии, так и за ее пределами. Клинический подход уступает место позиции, соединяющей в себе экзистенциальный и социальный подходы»[39]. Начался этот процесс в начале века и к 1960-м достиг своей кульминации.

Одним из поворотных событий на пути к трансформациям стало развитие психоанализа. Психоанализ являлся первой маргинальной теорией, не вписывающейся ни в одну из областей медицинского знания. Возможно, именно по этой причине он занял одно из центральных мест в процессе интеграции философии и психиатрии в XX в. Он во многом подготовил развитие антипсихиатрии в силу двух особенностей. Во-первых, в своем пространстве он первые соединил медицину и психиатрию с философской и общегуманитарной мыслью, представив первый опыт гуманитаризации учения о психической патологии. Во-вторых, вследствие такого соединения Фрейд выработал специфическое учение о микросоциальных и внутрипсихических предпосылках неврозов. Стало быть, психоанализ представил первый опыт маргинальности как по своему статусу, так и по содержанию.

Дело в том, что метод Фрейда был не философским и не психологическим, а клиническим, медицинским. Как подчеркивает Л. Бинсвангер: «Чтобы правильно понимать великие идеи Фрейда, не нужно, следовательно, исходить из психологии – ошибка, которую я сам делал некоторое время. <…> Но если понятия понимаются – как желал Фрейд – биологически, тогда они легко вписываются в психиатрическую мысль…»[40]. «Соратник» Лэйнга по антипсихиатрическому движению и его критик Томас Сас в ряде работ анализирует роль психиатрии на рубеже веков. Тогда психиатрия была отделена от неврологии. При этом психиатрия несла функцию ограждения общества от безумных. Неврология, в свою очередь, имела дело с органическими поражениями. Еще Ж. Шарко, оказавший значительное влияние на Фрейда, пытался найти органическую подоснову истерических параличей. В конце XIX столетия быть психиатром означало работать врачом в государственной психиатрической системе. Фрейд никак не мог быть психиатром, он был лишь невропатологом. Но к неврологии, как к чистой медицине, душа у Фрейда не лежала. По этой причине он предложил метод психоанализа, маргинальный по отношению как к психиатрии, так и к неврологии[41].

С опорой на маргинальный по своему статусу метод Фрейд вывел изучение психического заболевания из предметной области неврологии и психиатрии, указав на возможность создания междисциплинарной теории. Отталкиваясь от описания причин психической патологии (для Фрейда главной психической патологией была истерия), эта маргинальная теория пыталась не только объяснить патологию, но и дать целостную картину функционирования человека в мире. Именно целостную, поскольку психоанализ не принадлежал ни к одной научной дисциплине и не мог, соответственно, использовать конкретно-научную методологию и термины. Тем самым Фрейд, вольно или невольно, сделал первый шаг на пути к гуманитаризации науки о душевных болезнях, а впоследствии – к сближению клинического и медицинского способов мышления. Все частные достижения Фрейда служат тому доказательством.

Фрейд впервые попытался описать не просто клиническую картину истерии как набора симптомов, а «истерическое» бытие в мире. И Лэйнг это прекрасно понимал. Психоанализ Фрейда впервые приоткрыл внутренний мир психически больного, описав психопатологию как переживание, но тут же создал теорию, которая исключала всякую возможность увидеть и понять это переживание.

Как известно, Фрейд начал свою клиническую деятельность в рамках немецкой традиции, которая всегда давала психическим расстройствам анатомические и физиологические объяснения. Именно естественно-научное понимание человека и лежит в основе положения о механистической инстинктивной детерминации психической жизни. Л.Бинсвангер подчеркивает:

Редукционная диалектика, которую Фрейд использовал для создания своей теории человека, – это до последней детали диалектика естествознания[42].

При этом Фрейда как естествоиспытателя интересовал вопрос о том, как вещи стали таковыми, а не о том, какими они были в действительности (проблема истории) или какие они есть в действительности (проблема психологии). В итоге получилась концепция естественного человека и его инстинктивной природы.

Преодоление ограничений метода и теории Фрейда толкало исследователей на поиски новых решений и выдвижение новых гипотез. Построить целостную теорию функционирования человека в мире на основании психоанализа, как показала его критика, невозможно. Лишь только когда выберут другой вектор «от философии» (после обращения к феноменологии и экзистенциализму), будут частично преодолены ошибки Фрейда. Но для этого необходимо, чтобы возникла возможность совместить клиническое мышление с философским, чтобы сама психиатрия пошла по пути гуманитаризации.

XX в. приносит психиатрии новый диагноз. В 1911 г. Юрген Блейлер вводит термин «шизофрения»[43], которым обозначает группу психозов, объединенных на основе трех общих характеристик: а) расщепления психических функций на независимые комплексы (впервые используется термин «схизис»), б) ассоциативных расстройств и в) аффективных расстройств. Тем самым Блейлер впервые в истории психиатрии предлагает определять шизофрению по «невидимым глазу» признакам, не по синдромам, а по стертым симптомам.

Введением этого термина он одновременно и укрепляет позиции психиатрии как закрытой науки, и расшатывает их. Ю. В. Каннабих пишет:

Блейлер стоит на рубеже новейшей эпохи. Шизофрения, учил он, гораздо чаще протекает в скрытых формах с мало выраженными признаками, чем в формах явных с законченной симптомологией. <…> В этих мыслях сказалось характерное знамение времени: психиатрия вышла из стен своих специальных больниц и в виде «малой психиатрии» проникла в самую гущу повседневной жизни[44].

Шизофрения стала основной темой творчества Лэйнга и самым распространенным диагнозом психиатрии 1960-х. Алек Дженер даже подчеркивает, что, возможно, этот всплеск шизофрении был вызван неким неизвестным вирусом, аналогичным вирусу летаргического энцефалита 1930-х гг.[45]

В третьем издании работы «Аутистически недисциплинированное мышление в медицине и его преодоление» Блейлер причисляет к сопутствующим чертам аутистического мышления создание внутреннего фантастического мира, обладающего не меньшей реальностью, чем внешний[46]. В «Руководстве по психиатрии» он замечает:

Шизофреники теряют контакт с действительностью, в легких случаях мало заметно, кое-когда, в тяжелых случаях целиком…Они живут в воображаемом мире, полном осуществленных желаний и идей преследования. Однако оба мира представляют для них реальность; иногда они могут сознательно их различать. В других случаях аутистический мир для них более реален, а другой мир только кажущийся. Реальные люди это «маски», «наскоро сделанные люди» и т. п.[47]

Тем самым Блейлер впервые в истории психиатрии описывает внутрипсихическую реальность душевнобольного человека, открывает ее.

После открытий Блейлера изучение внутреннего мира шизофрении и сравнение его составляющих с внутренним миром нормального человека осуществляется в исследованиях творчества душевнобольных. В 1922 г. выходит работа Ханса Принцхорна «Художества душевнобольных». Эта работа резко отличается от аналогичных работ, выходивших ранее. Принцхорн рассматривает творения душевнобольных не как признаки и симптомы болезни, а как самостоятельные произведения искусства. Он сравнивает мышление и творчество шизофреников с творчеством детей, авангардом и примитивным искусством. Такие сравнения, по его мнению, «стирают контуры любого понятия патологии, потому что они ищут общий элемент во всех психических явлениях, поэтому, в конце концов, они непременно разрушают „патологические картины“ и постоянно рискуют выйти на простор общечеловеческих стремлений»[48]. Ж. Гаррабе указывает, что эта работа знаменует точку разрыва в культурной истории шизофрении. По его мнению, после выхода этой книги прилагательным «шизофренический» обозначают и иррациональную манеру поведения, и манеру творчества художников, и определенную форму психоза. В результате термин «шизофренический» выводится за пределы узкой области психиатрии.

В работе «Стриндберг и Ван Гог» психиатр и философ Карл Ясперс поднимает сходную проблему. Он анализирует творчество четырех великих «шизофреников»: Э. Сведенборга, И. X. Ф. Гельдерлина, А. Стриндберга и В. Ван Гога. Данная работа примечательна тем, что в ней звучит мысль, которая впоследствии будет развита в экзистенциальном анализе Бинсвангера и в антипсихиатрии Лэйнга. Говоря о начальном периоде развития шизофрении, Ясперс указывает, что в этот момент для человека открывается некая «метафизическая глубина»:

…Демоническое существование, это вечное преодоление и всегдашняя наполненность, это бытие в ближайшем отношении к абсолютному, в блаженстве и трепете и, несмотря на это, в вечном беспокойстве, – совершенно независимо от нас проявляется психозом. То есть складывается такое впечатление, словно бы это демоническое, которое в здоровом человеке приглушено, упорядочено, включено в долгосрочную целенаправленную деятельность, может в начале душевной болезни с огромнейшей силой прорваться на поверхность[49].

Эта глубина, по мнению Ясперса, у творческих шизофреников объективируется, опредмечивается в произведениях искусства.

Эта позиция выражает совершенно новый взгляд на шизофрению: творчество шизофреников уже не рассматривается как выражение симптомов их болезни. Как подчеркивает Ясперс, «шизофренический процесс – это фактор, влияющий на творчество, но не придающий этим шизофренического характера самому творению»[50]. Поэтому если мы говорим о произведении искусства как о выражении душевного порыва, его никак нельзя рассматривать как следствие патологии, поскольку, по справедливому утверждению Ясперса, дух пребывает по ту сторону противопоставления здорового больному. Таким образом, Ясперс, как и Принцхорн, приходит к выводу о том, что обращение к творчеству безумцев снимает не только вопрос о произведении искусства как о выражении симптомов болезни, но и вообще стирает грань между психической нормой и патологией.

Тем самым психоанализ и междисциплинарные теории психиатрии в первой половине XX в. приводят к гуманитаризации клинической психиатрии. Проблематика клинических исследований начинает пересекаться с проблематикой гуманитарных наук. Эти явления (сближение клинического и гуманитарного) составляют начальный этап процесса интеграции философского и клинического. Следующим шагом на этом пути станет обращение клиники к философии, что приведет к развитию экзистенциально-феноменологической психиатрии.

Составляющие экзистенциально-феноменологическую психиатрию феноменологическая психиатрия (К. Ясперс, Э.Минковски, В.Э. фон Гебзаттель, Э. Штраус) и экзистенциальный анализ (Л. Бинсвангер, М. Босс, Р. Кун и др.) в качестве своего основного достижения, продолжая идеи феноменологии Э. Гуссерля, закрепили за безумием онтологический статус. Для представителей этих направлений реальность патологических фантазий больного стала неопровержимой реальностью опыта. Как писал Э. Штраус: «Реальное – это то и только то, что затрагивает и захватывает переживающего человека. „Реальное“ означает „произошедшее со мной“. При этом оно не обязательно должно соответствовать установленным законам природы. Нереального как возможности или вероятности не существует»[51].

Феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики стали рассматривать психически больного человека не как носителя определенного набора патологических симптомов и синдромов, которые психиатру необходимо зафиксировать и описать, но как человека со специфическим бытием. При этом в качестве методологии такого исследования начиная с Карла Ясперса стали использовать методы понимания и описания. Понимающая и описательная психология в пространстве психиатрии стали ориентироваться на исследование внутреннего мира больного, отбросив его естественно-научную трактовку как объекта исследования. Теперь нужно было понять больного, «понять» – значит по возможности пережить его опыт как свой, даже если это и с трудом возможно, «понять» – значит осмыслить этот опыт на основании его самого, изнутри его самого, посмотрев на него как на непосредственно данное переживание, не апеллируя к научной объективности. Этот непосредственно данный опыт необходимо было не только понять, но и зафиксировать, не обращаясь к опосредованности теорией, но так, как он видится самому больному.

В результате использования такой методологии в психиатрии феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики стали описывать психическое заболевание как специфический модус опыта или бытия, который отличается своей особой организацией пространства и времени. Исследования феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков стали ориентироваться на поиск некой априорной структуры патологического опыта.

Продолжив в психиатрии идеи Эдмунда Гуссерля и Макса Шелера, Мартина Хайдеггера и Анри Бергсона, описательной психологии Вильгельма Дильтея и марбургского неокантианства, экзистенциально-феноменологическая традиция произвела эпистемологический переворот в психиатрии. Она заставила посмотреть на психически больного как на человека с его страданием и болью, а на психиатрию – как на несовершенную практику, которая в обязательном порядке должна быть преобразована на основании философской парадигмы.

Эти экзистенциальные поиски в психиатрии XX в., которые имели решающее значение для формирования воззрений Лэйнга, вследствие гуманитаризации психиатрии дополнялись обилием социальных теорий, причем социальное осмысление психического заболевания первоначально было связано с этнографическими и транскультурными исследованиями и началось в 1920-1930-х гг. В это время наибольшую актуальность приобрело изучение особенностей мышления и сознания в примитивных культурах. Достижения этнологов привели психиатров к закономерному вопросу о том, отличаются ли симптомы психических расстройств у представителей различных обществ и культур, одновременно началось исследование этноспецифичных психических заболеваний.

Уже в 1934 г. в статье «Антропология и анормальное» Рут Бенедикт указывает, что критерием нормальности является соответствие взглядам социальной среды, которая окружает индивида[52]. В том же году Джорж Герберт Мид настаивает на том, что девиантное поведение является прежде всего социальной проблемой и выражает нарушение социальных норм и ожиданий[53]. М.Херсковиц, основываясь на исследованиях Бенедикт, предлагает термин «инкультурация». Под этим термином он понимает вхождение индивида в конкретную культурную среду, которая впоследствии определяет мышление, модели поведения и восприятие реальности. Инкультурация находится в тесной связи с формированием представлений о норме и патологии. В работе «Культурная антропология» Херсковиц указывает, что окончательное определение того, что нормально и что ненормально, зависит от организации отношений в культуре[54].

В 1939 г. этнолог и психоаналитик Жорж Деверо, считающийся родоначальником этнопсихиатрии, на основании проведенных этнологических исследований (индейцы хопи, папуасы Новой Гвинеи, племя седанг и др.) предлагает социологическую теорию шизофрении[55]. Он пытается ответить на вопрос, почему шизофрения спонтанно возникает у человека, тогда как для того, чтобы вызвать сходные изменения у животных, нужны долгие экспериментальные воздействия. Шизофрения, по Деверо, является следствием дезориентации в изменяющейся социокультурной среде, но сама среда не может быть при этом причиной шизофрении. Отвлекаясь от узкого понимания шизофрении, Деверо говорит о том, что современная цивилизация сама страдает от социополитико-экономической формы шизофрении, ложного и нереалистического восприятия окружающего мира. Представление о реальности в этом случае подобно архаическим формам мышления, которые допускают возможность псевдоориентации в сверхъестественном мире, если ориентация в реальном мире невозможна. Именно поэтому некоторые черты и симптомы шизофрении воспроизводят различные обычаи и ритуалы. По мнению Деверо, шизофрения – это этнический психоз нашей культуры, им страдают все: как врачи, так и пациенты. По этой причине невозможно определить ни анатомический субстрат шизофрении, ни ее органическую этиологию, ни излечить от нее. Избавиться от шизофрении можно лишь путем культурной революции.

Изучение роли семейной ситуации в развитии психических заболеваний продолжается в психоанализе. Такие психоаналитики, как К. Юнг, К. Хорни, Г. Когут, М. Кляйн, А. Фрейд, предлагают собственные психоаналитические гипотезы возникновения безумия. Кроме того, социальные катаклизмы XX в. способствуют социологизации психиатрии. В 1950-е гг., университетские годы Лэйнга, только что закончившаяся мировая война оставила огромное число покалеченных судеб и характеров. У тех, кто вернулся с фронта, часто наблюдались психологические изменения, а иногда и психические расстройства. Психиатры все чаще и чаще стали задумываться не только о психологических, но и о социальных причинах психических расстройств, поэтому послевоенное время – это всплеск социологических теорий психического заболевания.

За социологическими и социально-психологическими теориями последовали исследования и эксперименты. Одним из первых стало проведенное в Америке исследование А. Стантона и М. Шварца «Психиатрическая больница», в котором больница впервые рассматривалась как целостная культура, проводилась оценка поведения персонала и его мотивации и было установлено, что трудности организации лечения часто связаны с проблемами принятия решений у персонала[56]. При этом симптомы пациентов и динамика течения заболеваний связывались с организацией больницы, слаженность которой приводила, как предполагалось, к успешному лечению. Двумя годами позже И.Белкнап опубликовал результаты социально-ролевой структуры психиатрической больницы, в котором показал, что традиции стратификации поддерживаются ядром персонала, – теми, кто работает в больнице в течение всей жизни[57].

Лэйнг впоследствии утверждал, что он ничего не знал о других экспериментах и работах, в частности не был знаком с созвучным его идеям проектом социолога Эрвина Гофмана, который в конце 1950-х проводил исследования системы социальной стратификации и распределения социальных ролей в психиатрической больнице в Батесда, в Америке. Уже впоследствии он читал его работы «Приюты», но увидел лишь схожие идеи, ничего нового для себя он не почерпнул:

Насколько я помню, ни одна из американских работ по социологии не задела меня, все они представлялись мне слабыми-преслабыми. Гофман был единственным исключением, однако я не читал его предшественников в том, что теперь называется микросоциологией. <…> Гофман не открыл для меня ничего такого, что я бы уже не знал[58].

Единственным деятелем психиатрии, с достижениями которого Лэйнг был знаком, был Максвелл Джонс. Вместе с Уилфредом Бионом он был одним из первых исследователей, включившихся в подобные эксперименты. Бион был старшим коллегой Лэйнга в Тавистоке. Сама же Тавистокская клиника была одним из основных исследовательских пространств этой проблемы, поэтому об уже проведенных исследованиях Лэйнг не мог не знать. Максвелл Джонс работал в Динглетоне и развивал проект терапевтического сообщества с «открытыми дверями». На тот момент этот проект был революционным, и, стремясь познакомиться с идеями и практикой Джонса, в 1950-х Лэйнг посещал это терапевтическое сообщество.

Из всех социальных теорий психического заболевания наибольшее влияние на Лэйнга оказали школа исследований семьи «Palo Alto» (Д. Джексон, Дж. Хали, Дж. Викланд и др.) и взгляды самого известного ее представителя – американского антрополога Грегори Бейтсона. В 1958 г. директор Тавистокской клиники Дж. Боулби знакомит с трудами Бейтсона тогда еще никому не известного Лэйнга. Лично Лэйнг знакомится с Бейтсоном во время своего первого визита в Америку в 1960–1961 гг. Они периодически общались и всегда испытывали взаимную симпатию друг к другу.

В 1956 г. Бейтсон на основании своих исследований, проведенных вместе со своими коллегами Джеем Хэйли, Доном Джексоном и Джоном Виклэндом, в работе «К теории шизофрении» предлагает теорию происхождения шизофрении, основанную на коммуникативном подходе, а конкретнее – на части коммуникативного подхода, названной Б. Расселом теорией логических типов. Бейтсон соглашается с утверждением эго-психологии о том, что шизофрения вызывается слабостью Эго, уточняя при этом, что слабость Эго соответствует слабости процесса дифференциации коммуникативных модальностей (таких как игра, фантазия, метафора, ритуал и др.) как во внутриличностной, так и в межличностной коммуникации. Шизофреник, по Бейтсону, не различает коммуникативные модальности в следующих трех областях: в сообщениях, которые он получает от других; в сообщениях, которые он вербально или невербально передает другим; в собственных мыслях, ощущениях и восприятиях[59].

Основной предпосылкой неразличения коммуникативных модальностей, в свою очередь, является ситуация «двойного послания» (double bind), которая возникает при следующих условиях: 1) двое или более участников; 2) повторяющийся опыт, а не единичное травматическое переживание; 3) первичное негативное предписание (например, «не делай этого, иначе я накажу тебя» или «если ты сделаешь это, я накажу тебя»); 4) вторичное предписание, вступающее в конфликт с первым на более абстрактном уровне (чаще выражается на невербальном уровне, на вербальном – реже, например, «я тебя люблю», «я никогда не наказываю тебя»); 5) третичное негативное предписание, лишающее «жертву» возможности покинуть поле коммуникации[60]. Ситуация «двойного послания» является безвыходной. Из нее нельзя выйти или разрешить ее. По мнению Бейтсона, с такими ситуациями индивид часто сталкивается в детстве и по причине своей зависимости от взрослых не может их избежать. Впоследствии такой человек («жертва») начинает воспринимать мир и действовать в нем, опираясь на стереотипы «двойного послания».

Бейтсон предполагает, что причина возникновения ситуаций «двойного послания» кроется в амбивалентном отношении матери к ребенку. С одной стороны, любовь ребенка и его стремление всегда находиться рядом с матерью вызывают у нее тревогу, враждебность и желание отдалиться. С другой стороны, для матери неприемлемы такие чувства, и она вынуждена их скрывать, внешне выражая любящее поведение. Поэтому мать, вступая в коммуникацию с ребенком, передает два типа сообщений: враждебность и отчужденность как реакцию на приближение ребенка и поддельную любовь после того, как ребенок показывает реакцию на враждебность. Эта двойственность сообщения и приводит к невозможности различения модальностей коммуникации и риску формирования шизофрении. Тем самым Бейтсон говорит о том, что шизофрения формируется в ходе закрепления опыта двойственности коммуникации, в процессе научения. Исходя из его представлений предпосылки шизофрении закладываются прижизненно и не являются следствием врожденной патологии и физиологической или анатомической перестройки.

Влияние Бейтсона и его теории двойного послания заметно уже в последней главе «Разделенного Я» и, главным образом, в «Я и Другие». Эдгар Фриденберг отмечает: «Лэйнгова концепция фундаментальной роли семьи в производстве „опыта и поведения“ своих жертв, которые классифицируются как безумцы, соответствует сходным аспектам теории игр»[61]. Однако это влияние не следует переоценивать. Сам Бейтсон весьма высоко оценивал Лэйнга и сочувствовал ему в том, что их идеи часто отождествляют: «Он как-то произнес примечательную фразу. Он сказал: „Я слышал, что Вам приходится нелегко от обвинений в том, что я слишком сильно повлиял на Вас“»[62].

Выход первых работ Лэйнга и зарождение того, что станут называть антипсихиатрическим движением, совпадет и с масштабным реформированием психиатрических больниц в Великобритании. Дело в том, что на начало 1960-х в стране насчитывалось несколько десятков старых больниц, численность пациентов в которых превышала две тысячи. Правительство взяло курс на строительство новых больниц и перераспределение в них пациентов из старых. В 1961 г. министр здравоохранения Энок Пауэл обратился к Национальной ассоциации психического здоровья с требованием закрыть эти учреждения[63]. Как и любая психиатрическая реформа, эта сопровождалась эпохой смутного времени. Многие пациенты, которым требовалось лечение, оказались без наблюдения, многие вовсе на улицах, что привело к всплеску уличной преступности.

Удивительно, что через несколько десятилетий после так называемого освобождения психически больных Тьюком больницы в Великобритании еще оставались закрытыми учреждениями. На пятидесятые годы также приходится и организация первых дневных психиатрических стационаров, а также больниц с системой открытых дверей, которые постепенно переставали быть тюрьмами для их обитателей. Первой такой больницей стала в 1949 г. больница Динглетон в Мелроуз, где работал Максвелл Джонс. В некоторых больницах по системе открытых дверей функционировали отдельные отделения. Так было в больнице Мапперли в Ноттингеме (с 1953 г.) и в больнице Уорлингем Парк (с 1954 г.). Вскоре к ним присоединились и другие: к концу 1950-х гг. таких больниц было достаточно много. В 1954 г. Джошуа Бирер в рамках деятельности Центра социальной психотерапии организует в Хампстеде первый дневной и ночной психиатрический стационар, закрывающийся на выходные. Начиная с середины 1950-х гг. система открытых дверей психиатрических больниц очень активно обсуждается на страницах журнала «Ланцет», поэтому неудивительно, что отчет о своем первом эксперименте с «Шумной комнатой» Лэйнг опубликует именно в нем.

Не нужно также забывать и то, что в 1950-е были открыты и начали использоваться нейролептики – антипсихотические препараты, снимающие острые симптомы психических заболеваний. Это позволило снять острые проявления с целью лучшей организации психотерапии. И во многом успехи медикаментозной психиатрии способствовали реформированию. Примечательно, что, когда Лэйнг будет знакомиться с практикой и организацией больницы Максвелла Джонса в Динглетоне, ему поведают, что основным достижением медицины и терапевтической практики, которое сделало возможным открытие дверей больницы, был… электрошок. Так, казалось бы, антигуманные приемы становились на службу гуманизации практики и самой системы психиатрии.

На смягчение пространства психиатрии повлияла и волна критики в гуманитарной науке и литературе. Творчество и деятельность Лэйнга проходили на фоне господствующей критики современного общества. Совсем недавно закончилась Вторая мировая война, за которой последовали война в Алжире, Вьетнам, Корея. Чувство опасности, постоянной угрозы и страх витали в воздухе. Общество, как считалось, не заботилось о человеке, общество убивало человека, человек убивал своих сородичей. Одновременно с первыми работами Лэйнга, словно залпом, «выстрелили» и другие: в 1964 г. вышел «Одномерный человек» Герберта Маркузе, в 1965 г. – «Проклятые земли» Франца Фанона, в 1962 г. – «Культура против человека» Жюля Генри. Работы Лэйнга и его деятельность лежали в русле этого общего критического движения.

В силу таких предпосылок – внимания к социальному аспекту психических расстройств, начала реформирования системы психического здоровья, развития критицизма в гуманитаристике и пр. – в психиатрии вызревает мощная критическая волна. Постепенно начинают говорить о психиатрии как о социальном институте, в котором отражаются все проблемы общества, о принуждении и подавлении человека, о необходимости освобождения и гуманизации. Этой моде будет следовать и Лэйнг.


Учителя

Искания и достижения, мучительные вопросы и возникающие, словно озарение, ответы – все это было продиктовано тем пространством, в которое Лэйнг оказался погружен с ранних лет. Гованхиллская публичная библиотека открыла ему путь в мир книг, философских идей и научных открытий. И здесь значимыми фигурами стали Кьеркегор, Ницше, Маркс, Фрейд, Гуссерль, Сартр и Хайдеггер.

В школе Лэйнг получает неплохое классическое образование. Именно там он читает Платона и Аристотеля, причем первый приходится ему больше по душе. Он штудирует его диалоги, читает, в частности, «Государство», «Федона», «Пир». Не обходит он своим вниманием и других представителей античности, особенно привлекает его скептицизм. Впоследствии, уже в зрелые годы, сам называя себя скептиком, он будет вспоминать об античной традиции.

Однако большее влияние на Лэйнга в юности оказывает иррационализм. В Гованхиллской библиотеке он берет Кьеркегора, его «Или… или» и «Замечания к философским крохам». Кьеркегор дает Лэйнгу иной взгляд на мир. Он впервые открывает для него то, что наше мировоззрение (этическое, эстетическое, религиозное) задает особенности нашего выбора, специфический взгляд на жизненные ситуации. И при этом Лэйнг воспринимает Кьеркегора скорее на интуитивном, чем на интеллектуальном уровне:

Кьеркегор на самом деле походил на своего рода интеллектуального Моцарта, сочетание Моцарта и Шопена. Это столь же подходило моей натуре, моему сознанию, моему восприятию, словно узкая перчатка руке, это был человек, который переживал то же самое. Я наблюдал собственные переживания, испытываемые не мной, в цветении чужой жизни[64].

Лэйнг чувствовал, что веком ранее человек из другой страны говорил то, что было актуально для Европы второй трети XX в.

Чутко восприняв настроение философии Кьеркегора, Лэйнг не обошел своим вниманием одну из центральных тем его творчества – отчаянье. Представление о том, что психически больной человек погружен в пучину отчаянья, которое он впоследствии разовьет в «Разделенном Я», а также понимание шизофрении как пути через отчаянье к подлинности, ставшее основной идеей «Политики переживания», своими истоками во многом будет иметь именно философию Кьеркегора.

К влиянию Кьеркегора тогда же добавилось влияние Ницше. «Кьеркегор и Ницше во многом похожи»[65], – говорил Лэйнг в интервью Маллану. Он воспринимал Ницше как великого демистификатора, испытывающего неугасаемое презрение ко лжи обычной жизни и отказывающегося подчиняться толпе. В этом Ницше для него был похож на Маркса: они оба выступали против отчуждения и ратовали за возвращение человеку его подлинной сущности. Лэйнг прочел пятитомник Ницше, составленный по хронологическому принципу, и, по его собственному признанию, особенно интересными ему показались идеи дионисийского и аполлонического типов культуры, идея переоценки ценностей, выраженная в «Так говорил Заратустра», и определенного рода структурализм Ницше:

Я взял от него то же, что взял от него Фуко. Я не знаю, многое ли ты читал из Фуко, он немало написал о Ницше, но он многим был ему обязан. В те дни не было структурализма, и в курсе математики нам не преподавали в терминах теории множеств и теории решеток, но я понимал, что существовало нечто вроде решетки. Сознанием управляли с помощью представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, правильное и неправильное, бинарной системы. <…> Я рассматривал Ницше как современника. Он тем самым был предшественником структурализма, от Ницше я позаимствовал структуралистский интерес, и хотя у меня не было достаточного уровня подготовки, чтобы облечь это в термины структуры, благодаря Ницше в свои двадцатые годы я размышлял о том же[66].

Философия Ницше стала для Лэйнга первым образцом критической мысли и во многом сформировала векторы его собственной критической позиции. Несмотря на различие приоритетных тем, именно от Ницше Лэйнг, вероятно, позаимствовал антитезу «сильное меньшинство – слабое большинство», представление о властных практиках морали, о принижении с их помощью непохожих на других членов общества и о большей жизнеспособности этих «чужаков». Только он перенес это ницшеанство в психиатрию. «Оглядкой» на Ницше был отмечен и жизненный стиль самого Лэйнга: он всегда призывал к жизни вне ложной морали, был спонтанен и искренен в хорошем и плохом, его революционность и призывной характер многих работ и выступлений отсылали к революционности Ницше, поскольку он так же, как и философ, претендовал стать провозвестником и проповедником новой эпохи, он предвидел крушение старых устоев и констатировал приниженность человека.

Одновременно с Ницше, лет в восемнадцать-девятнадцать, Лэйнг обращается к буддизму. В книжном магазине Смита в Глазго он покупает Сутру Помоста Шестого патриарха. Это буддийское мировоззрение удивительным образом накладывается на ницшеанскую критику рабской этики христианства. Пессимизм в отношении западной культуры укрепляется благодаря чтению философов и мыслителей XIX в. – Шопенгауэра, Теннисона, Элиота и др.

Критическая настроенность Лэйнга была подкреплена и в университете, где он открыл для себя Маркса. Разумеется, Маркс был и в Гованхиллской библиотеке, но глубоко он тогда его не задел. Примечательно, что в университетские годы, да и позднее, он воспринимал Маркса скорее в русле критической политической теории, а не политического активизма, хотя с проявлениями последнего сталкивался часто. На втором курсе университета Лэйнг часто посещал уличные собрания, проходившие каждое воскресенье в различных местах Глазго. Тогда марксистские призывы наложились на его атеистическое мировоззрение, и уже в те годы он занял открыто протестную позицию по отношению к лейбористской партии. Приблизительно тогда же он стал посещать Центр сообщества Иона, основанный Пенрисом Джонсом и расположенный на Клайд-стрит. Там он открыл для себя Джона Маклина, соратника Ленина. Его фигура настолько захватила его, что Лэйнг собирался даже написать его биографию, но этот проект так и не был реализован. Иногда он пропускал пинту пива с ветераном Испанской гражданской войны Джимми Кериганом, иногда встречался с членами компартии или анархически настроенными активистами, но вся эта братия была на десяток лет старше его и ориентировалась в основном на практику, а не на теорию.

Для Лэйнга же путь к Марксу и марксизму лежал через многотомник, изданный марксистско-ленинским издательством: через книги в синем переплете, большая часть которых принадлежала перуне Маркса, а Ленина. В конце первого курса университета и в течение следующего лета Лэйнг буквально проглотил все эти тома. Тогда же, во многом независимо от Маркса, он пришел к выводу, что справедливым и успешным может быть лишь общество равных, общество без угнетения и без борьбы за права, поскольку эта борьба – гражданские войны, революции, мировые войны – была следствием противоречий в обществе.

Лэйнг стал читать не только самого Маркса, но и книги по политической экономии. Особенно интересен при этом стал для него экономический аспект. Он прочел Адама Смита и Рикардо, Джона Мейнарда Кейнса и экономистов XVII в. Он стал интересоваться феноменом прибавочной стоимости, капиталом, деньгами и тем, как циркулируют мировые денежные потоки. Но это была уже экономика, которая требовала специальных знаний, поэтому здесь он решил остановиться. Лэйнг не просто «почитывал» Маркса и марксистов, на эту тему он сделал несколько докладов. Лет в 18–19 состоялся его дебют: он выступал с докладом в Горбалском полемическом обществе – говорил о некоторых аспектах идей Ленина и ленинизма. Этот опыт столкновения с марксизмом глубоко повлиял на него, однако при этом он никогда не заимствовал и не копировал классические марксистские идеи и концепты. Он осмыслил марксизм творчески, преломив его через призму интересовавшей его проблематики:

Я никогда не считал себя приверженцем классического марксизма, особенно после Второй мировой войны. Да и, черт возьми, что такое эта подлинно марксистская линия?

К примеру, Россия полностью приняла так называемый сталинизм, и это была такая всеохватывающая система, но имело ли то, что происходило в России, какое-то отношение к чистому марксизму, сказать трудно. И, во всяком случае, я никогда не понимал, как можно приложить апокалиптические революционные работы Маркса XIX в. к реалиям современного мира. <…> Я всегда испытывал лишь презрение к тем идеологам-дилетантам, которые заучивают несколько сочных фраз и думают, что переворачивают мир[67].

Такая позиция часто вызывала непонимание. Так, известный марксистский активист Питер Седжвик неизменно обвинял Лэйнга в недостаточной акцентированности марксистской линии при одновременной радикальности поднимаемой проблематики[68].

Третьим направлением после философии жизни и марксизма, увлекшим Лэйнга, стал психоанализ. Лэйнг прочитал Фрейда еще в школе, посещая Гованхиллскую библиотеку. Он читал «Лекции по введению в психоанализ», «Психопатологию обыденной жизни», работы по искусству и многое другое. Так получилось, что работы Фрейда об Эдиповом комплексе были прочитаны Лэйнгом параллельно с «Царем Эдипом» Софокла, с его же «Антигоной», эпосом Гомера и другими образцами античной классики, поэтому восприятие Фрейда наложилось в сознании Лэйнга на любовь к греческой классике. Был и еще один момент.

Приблизительно во время знакомства Лэйнга с работами Фрейда его отец переживает нервный срыв. Он испытывает постоянные панические приступы, и его кладут в больницу под наблюдение врачей. Этот случай подталкивает Лэйнга к более пристальному и подробному прочтению работ основателя психоанализа, особенно тех из них, которые обращаются к проблеме происхождения неврозов. Однако им двигал не только личный, но и профессиональный интерес. Для Лэйнга, по его собственному признанию, Фрейд был первым встретившимся на его пути мыслителем, который превратил свою теорию в средство для зарабатывания денег:

Я заинтересовался Фрейдом, потому что он был единственным человеком, который оказался достаточно сообразительным для того, чтобы превратить свои идеи в способ зарабатывания денег, он понял, что на них можно заработать. <…> Он отличался от Ницше и Кьеркегора, но я тогда не собирался становиться профессиональным революционером, вроде Троцкого или Грамши, поэтому эта была стоящая мысль. Теория Фрейда имела практическую, экономическую сторону[69].

Психоанализу была посвящена и первая научная работа Лэйнга. Когда ему было двадцать и он был студентом, на доске объявлений он увидел сообщение о конкурсе студенческих эссе по проблематике психоанализа. Победителю было обещано вознаграждение в двадцать фунтов стерлингов. В первые же выходные он сел и написал двадцати страничное эссе «Здоровье и болезнь». Оно принесло ему победу. Жюри конкурса, в которое входили преимущественно лондонские психоаналитики, похвалило его талант и неординарность и выразило свое желание видеть его в Лондоне.

Фрейд во многом определит для Лэйнга подход к человеку. Гэри Фрейзер указывает на тот факт, что именно от Фрейда идет традиция, которую в своих работах развивает Лэйнг, – традиция понимания разумного человека лишь как маленькой части того, чем человек может стать на самом деле[70]. Можно добавить, что одновременно это традиция толкования внутренней жизни, внутреннего опыта лишь как частицы потенциального опыта человека. Только у Лэйнга она будет преломляться через идеи экзистенциализма и марксизма.

Фрейд не был единственным повлиявшим на Лэйнга психоаналитиком. Среди значимых фигур здесь можно назвать и двух других классиков психоанализа – Юнга и Адлера. Юнг как человек, как мыслитель не очень импонировал Лэйнгу. Он был жестким психиатром и всегда занимал достаточно дистанцированную позицию по отношению не только к психически больным людям, но и к гениям и нестандартно мыслящим мыслителям. Однако он подсказал Лэйнгу одну из идей, которая станет центральной в его практической деятельности – идею метанойи. Импонировал Лэйнгу и Альфред Адлер, работы которого он начал читать в университетские годы. Адлер походил на Ницше. Он говорил о комплексе неполноценности и его компенсации, о выживании и борьбе за существование, сверхкомпенсации и преодолении себя. В глазах Лэйнга он был кем-то вроде Ницше от психоанализа.

Кьеркегор и Ницше, Маркс и Фрейд были своеобразными базовыми влияниями. Возникающие в последние годы обучения в университете и впервые годы работы вопросы побудили Лэйнга обратиться к новым горизонтам. Наблюдая за неврологическими больными, он заметил, что в течении заболевания немаловажным является личностный фактор. Он задавался вопросами о том, как нейрофизиология одного человека связана с нейрофизиологией другого. Обычно эта проблема скрывалась за нагромождениями симптомов и синдромов, за непробиваемым зданием интерпретации, поэтому внимание Лэйнга привлекли феноменология и теория межличностного взаимодействия.

В те времена не все было доступно в переводах, и это затрудняло знакомство с некоторыми авторами. Но Лэйнг не всегда останавливался перед такими препятствиями: Хайдеггера он читал по-немецки, Сартра – по-французски. Еще в студенческие времена основанный Лэйнгом Сократический клуб посещал необычайно одаренный китайский юноша. Он приехал в Великобританию учиться и прекрасно знал английский и немецкий языки. Он великолепно говорил и читал Гегеля и Маркса в подлинниках, всегда настаивая на том, что такие вещи нужно читать на языке оригинала. Лэйнг повстречал в нем самого одаренного ровесника. И он действительно задел его: владение языками тогда было для него недостижимой мечтой. Но… Хайдеггер и Сартр помогли ему взглянуть на свои способности по-другому. Техника чтения была следующей: Лэйнг выискивал каждое слово в словаре, а где-то через десять страниц текста работа уже начинала идти быстрее – основную суть он мог понять и без словаря. Можно догадаться, что при таком методе чтения понимал он на самом деле немного, но этих работ не было в переводе, и это было лучше, чем ничего.

Феноменология привлекла Лэйнга как теория описательной психологии. Он воспринял Гуссерля в духе его ранних проектов, – так же, как восприняло его большинство психиатров. Он читал «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» и статью Гуссерля о феноменологии в «Британике». Но Гуссерль был для него лишь помощником на его собственном пути, ориентиры же задавала психиатрия:

В то время не было никакого интеллектуального пространства, чтобы возвыситься над психопатологией и начать говорить о ней. Так что мне казалось, что, в чем мы нуждались, так это в специфическом описании, которое не облекает непосредственно наблюдаемое в понятия «признаков» или «симптомов» болезни, фактически превращаясь в теорию болезни, которую мы стремимся описать. Мы нуждались в своего рода чистом описании. <…> Я пытался донести идею о том, что то, что в учебниках по психиатрии называют «описанием» болезни, не является лишь простым описанием действительности, потому что именование чего-либо болезнью – это уже часть теории болезни[71].

Феноменология пришла в жизнь Лэйнга не только благодаря работам Гуссерля. Первым текстом, в котором встречался сам термин «феноменология» и который он прочел, была «Феноменология духа» Гегеля. Он познакомился также с лекциями Жана Валя, посвященными Гегелю и прочитанными им в Сорбонне, читал «Сущность и формы симпатии» Макса Шелера, а также некоторые работы Мориса Мерло-Понти. Его как раз начали переводить на английский, читать его по-французски Лэйнг не смог, поскольку стиль и язык Мерло-Понти оказались для него слишком сложны.

Лэйнг штудировал не только феноменологов-философов, но и тех психиатров, которые использовали феноменологические идеи в своей практике. Так он познакомился с работами Карла Ясперса, прочитав все, что было тогда переведено на английский. Кроме того, второе издание его «Общей психопатологии» Лэйнг читал по-французски, поскольку английский перевод, по сравнению с французским, запаздывал. Он читал также французского психиатра Эжена Минковски, благодарность которому впоследствии выразит в посвящении к «Разделенному Я». Существовал также перевод «Смысла и содержания сексуальных перверсий» и фрагментов «Сна и его толкования» швейцарского психиатра, ученика Хайдеггера Медарда Босса. Так что Лэйнг был достаточно подготовлен в идейном отношении, чтобы написать то, что он напишет в своей первой экзистенциально-феноменологической книге.

Первый опыт Лэйнга в качестве специалиста был не психиатрическим, а неврологическим, поэтому обращение к достижениям неврологии и нейрофизиологии также было как нельзя кстати. Старший товарищ Лэйнга Джо Шорстейн познакомил его с идеями Курта Гольдштейна, который тогда был классиком неврологии. Его идеи холизма – целостности нервной системы, при которой поражение одного уровня приводят к изменениям на другом, – привели Лэйнга к вопросам о межличностном холизме, и он обратился к актуальным теориям межличностного взаимодействия и восприятия. Первый полученный Лэйнгом грант был связан с исследованием пациентки Нэн – больной с травмой головы.

Фактически единственной работой, которая касалась этих проблем, как обнаружил Лэйнг, была работа Мартина Бубера «Я и Ты». Благодаря этой книге он понял, что между людьми всегда существуют непосредственные отношения. Когда человек заболевает соматическим или психическим заболеванием, эти отношения не исчезают, напротив, они становятся гораздо более значимыми. «Я мечтал исследовать отношения между „я“ и „ты“ в связи с нейрофизиологией»[72], – говорит Лэйнг в интервью Бобу Маллану. Влияние Бубера особенно заметно в ранних работах Лэйнга, например, в «Разделенном Я» и «Я и Других», в диалектике Я и Ты, в понятии межличностной коммуникации, во взаимодополнении одиночества и взаимодействия и пр.[73].

Но Бубер писал о философии отношений между людьми. Лэйнг стал интересоваться тем, что говорят о взаимодействии между пациентом и врачом. Здесь ему на помощь пришли работы психоаналитика Гарри Стэка Салливана. Впервые Лэйнг наткнулся на его имя во время службы в армии, когда работал в больнице в Нетли. В медицинской библиотеке он обнаружил статью, где цитировалось высказывание Салливана, его обращение к молодым психиатрам: «Мне бы хотелось, чтобы вы всегда помнили, что в современном обществе прав пациент, а вы неправы». Эта фраза задела его, и он стал искать работы незнакомого ему психоаналитика. Он отыскал несколько статей и лекций Салливана и то, что он прочел в них, оказалось созвучно его вопросам и идеям:

Так, доводы Гарри Стэка Салливана оказались весьма важны, потому что тогда я был в состоянии понять, что, в общем, мезальянс между неврологией и межличностными отношениями существует. В то же время я чувствовал, что у рассогласования между теорией межличностных отношений и неврологией были определенные теоретические и практические последствия, что они обе были правы: разве не может быть нейрофизиологии межличностных отношений, которая будет учитывать различия между двумя дисциплинами, и разве это не будет настоящим слиянием?[74]

Вот такая своеобразная смесь критической теории психоанализа, методологических, онтологических и антропологических наработок феноменологии и экзистенциализма, а также психоанализа в его различных проявлениях сформировала тот интеллектуальный базис, благодаря которому Лэйнг будет делать свои первые шаги в теории и практике. Он постоянно читал, он читал помногу, он читал запоем и сразу же переосмыслял прочитанное применительно к своей области исследования и практической работе. Поэтому к этим интеллектуальным влияниям в обилии добавятся другие, однако фигуры, которые увлекли его в юношеские и студенческие времена, так и останутся основополагающими.

Надо признать, что Лэйнг был одним из самых, если не самым, начитанным и читающим психиатром своего времени. Но если в начале XX в. интеллектуализм психиатра отражался в основном в уровне, в характере, но не в содержании его теории, то эпоха 1960-х потребует смещения идей к действию. Все, о чем он читал, Лэйнг попытается адаптировать к психиатрической практике. И так будет начиная с его первых шагов в медицине.


Больницы


Нейрохирургическое отделение больницы Киллерна

В университетские годы через Сократический клуб Лэйнг знакомится с Джо Шорстейном, известным хирургом, работавшим на западе Шотландии, в неврологическом отделении больницы Киллерна. Шорстейн становится его первым учителем и наставником: с этим известным противником механизации медицины, электрошоковой терапии и лоботомии их объединила любовь к Ясперсу, Ницше, Кьеркегору и Канту.

Шорстейн был на восемнадцать лет старше Лэйнга. Он был выходцем из маленькой деревеньки в нескольких милях от Вены, сыном раввина-хасида, доктора философии, получившего свою степень в Гейдельбергском университете. В десятилетнем возрасте его отец решил впервые приобщить его к философии: дал задание прочесть и проанализировать за три месяца «Критику чистого разума» И. Канта, после чего проэкзаменовал сына.

В возрасте шестнадцати лет Шорстейн попал под обаяние коммунизма, чего отец принять так и не смог. Он переехал в Прагу и там поступил на медицинский факультет, затем переместился в Лондон и Манчестер. После получения диплома и специализации по оперативной нейрохирургии он стал военным нейрохирургом и возглавлял 1-ю полевую нейрохирургическую медчасть британской армии: служил в Африке, Италии, Австрии, иногда оперируя по восемнадцать часов в сутки.

Шорстейн был чрезвычайно избирателен в дружеских связях и перед тем, как сдружиться с Лэйнгом, подверг его суровому испытанию:

В три часа утра, после длившейся в течение нескольких часов операционной сессии, в ординаторской Джо Шорстейн решил проверить меня. Он гонял меня от Гераклита до Канта, Гегеля, Ницше, Гуссерля, Хайдеггера и требовал от меня мелочей. Этот допрос шел два часа, пока Джо не убедился в моих познаниях. Тогда он призвал меня к дискуссии, которая продолжалась еще в течение двух часов. Никто ни до того, ни после не прогонял меня через такую мясорубку. После той ночи Джо принял меня как своего ученика; он стал для меня духовным отцом, наставником в неврологии и интеллектуальных поисках и проводником по европейской литературе[75].

Шорстейн прекрасно ориентировался в европейской культуре и философии. Знал греческий, латынь, иврит, чешский, французский, итальянский, английский, немецкий и немного португальский с болгарским. Он был необычайно музыкален и любил исполнять хасидские песни. Он нес в себе, как выражался Лэйнг, основные мировоззренческие доминанты европейского сознания – хасидизм, марксизм, научный духи нигилизм[76]. Шорстейн пересекался с Ясперсом, Хайдеггером, Бубером, посещал лекции Адлера. «Он был первой непосредственной ниточкой к „великим“ людям»[77], – будет вспоминать Лэйнг.

С февраля по октябрь 1951 г. Лэйнг под началом Шорстейна служит интерном в нейрохирургическом отделении больницы Киллерна. Киллерн, расположенный неподалеку от крупнейшего пресноводного озера Великобритании Лох-Ломонд, был одним из самых красивых местечек Шотландии. Холмы, утесы и крутые дороги привлекали туда экстремальных автомобилистов и мотоциклистов. Как вспоминал впоследствии сам Лэйнг, в студенческие времена, выпив виски, он и сам несколько раз гонял по трассе на западном берегу Лох-Ломонда. Двое его друзей расстались на этой дороге с жизнью.

Разумеется, большую часть пациентов больницы составляли пострадавшие в автомобильных авариях. Но были и другие: многочисленные нейрохирургические и неврологические расстройства от абсцессов мозжечка до боли в пояснице. В обязанности Лэйнга входили общие и неврологические обследования, ассистирование при операциях и общеврачебных обходах, проведение анализа крови, постановка капельниц, спинномозговые пункции и т. д. В свои двадцать три года в качестве ассистента он присутствовал на сложных хирургических операциях, в том числе и на лоботомиях.

При ассистировании в обязанности Лэйнга входили фиксация хирургических щипцов, а также освещение оперируемой области прикрепленным на его лбу фонарем. Операции иногда длились по шесть часов кряду, а луч света должен был падать точно на оперируемую область, при этом не скакать и не дрожать. От направляющего этот луч Лэйнга требовалась немалая выдержка и физическая выносливость: он стоял, согнувшись, вытянув шею и не двигаясь, что вызывало нестерпимую боль в шее и пояснице. Пару раз он не выдерживал и падал в обморок.

Традиционно в это отделение направляли и психически больных с целью проведения практиковавшихся тогда в медицине лоботомий. И только один профессор отделения – профессор Робертсон – был на это согласен. Работавший там профессор Патерсон считал, что медицинские показания к лоботомии не настолько весомы, чтобы оправдать производимые воздействия. Шорстейн был противником этой процедуры по другой причине: он был убежден, что против такого «лечения» есть сильные этические доводы. Лэйнга курировали Патерсон и Шорстейн. Оказавшись в центре дебатов, он считал консервативной даже позицию Шорстейна, полагая, что лоботомия разрушала волю больного, и находя ее негуманной процедурой, преступлением человека против человека. И он был искренне поражен тем, почему практически никто не разделял его мнения.

Нейрохирурги были специфическими людьми. Они ежедневно проводили сложнейшие операции, сопряженные с высочайшим риском и ответственностью, они имели доступ к святая святых человеческого сознания – головному мозгу. Они работали целыми днями и не были кабинетными учеными. Впоследствии Лэйнг будет вспоминать, что частенько он только работал и спал.

В нейрохирургии не бывает легких случаев. Поэтому самым трудным для Лэйнга в это время было выдержать боль пациентов и одновременно помочь им, не закрыться и не стать равнодушным к их горю:

Это был десятилетний мальчик, гидроцефал, у него была неоперабельная опухоль всего лишь с горошину, но она мешала оттоку цереброспинальной жидкости из головы: можно сказать, что он наполнялся водой и она разрывала его голову, а мозг оказался скованным, словно оправой, такое же давление испытывали и кости черепа. У него были мучительные и непроходящие боли.

Одна из моих обязанностей состояла в том, чтобы длинной иглой сделать прокол, чтобы жидкость вытекла. Я должен был проделывать это дважды в день, и эта жидкость, которая убивала его, била фонтаном вверх, иногда прямо мне в лицо… Но этот маленький мальчик мужественно выносил свои мучения. Он по праву мог бы кричать от боли. Но он только стонал и изредка жаловался… И он понимал, что скоро умрет.

Он начал читать «Посмертные записки Пиквикского Клуба». Он поведал мне, что просил у Бога об одной-единственной вещи, – дать ему, прежде чем он умрет, дочитать этот роман. Он умер не дойдя половины[78].

Тогда Лэйнг интересовался системой человеческих отношений, политикой их организации, подчинением индивида группе, политикой любви и человеческих уз. Он изучал философию, психологию, теологию и неврологию, читал Хайдеггера, Сартра, Мерло-Понти и Гуссерля, Кьеркегора, Ницше и Витгенштейна, Фрейда и Юнга, Ясперса и Бубера, Маркса и Сартра, интересовался проблемой разделения понимания и объяснения, связи герменевтики текста и герменевтики межличностных отношений, вопросами бытия и истории. В конце 1940-х – начале 1950-х гг. Лэйнг вел подробный учет прочитанных книг, и благодаря этому мы можем, к примеру узнать, что с октября 1951 по июль 1954 г. он среди прочего читал Кафку, Камю, Сартра, Витгенштейна, Декарта, Бергсона, Колриджа, Блейлера, Толстого, Фрейда, Швейцера, Руссо, Элиота, Гуссерля, Хаксли, Д. Томаса, Дж. С. Милля, Ивлина Во, Симону Вейль, Рекса Уорнера и др.[79]

Лэйнг продолжал свои интеллектуальные поиски. Он мечтал связать свою судьбу с Марсель, а также стажироваться у Ясперса в Базеле. Он уже связался с философом, и тот согласился принимать его один раз в неделю, а также договорился со своим коллегой, что Лэйнг будет стажироваться у него в отделении психоневрологии Базельского университета. Университет Глазго предоставил стипендию для обучения. К тому же Марсель была девушкой из весьма обеспеченной семьи, которая многое могла себе позволить. В предвкушении воссоединения влюбленных ее мать приобрела уютную квартирку на Монмартре, выходящую окнами на Сакре-Кёр, где они и должны были поселиться. Перед Лэйнгом открывались перспективы, о которых можно было только мечтать.


Королевская больница Виктории в Нетли

В 1951 г. шла Корейская война, и для каждого британского подданного мужского пола была обязательной двухлетняя служба в армии. Правда, Лэйнг был освобожден от воинской повинности из-за периодических астматических приступов. Он надеялся, что получит отсрочку.

Но в тот год призыв был расширен и он оказался в числе призывников. Он был ошарашен этой несправедливостью и дошел даже до Министерства военных дел в Эдинбурге, но ему так и не удалось ничего доказать. На его доводы отвечали только одно: хотя Ясперс и является автором одного из самых фундаментальных учебников по психиатрии, он уже много лет не занимается ею, теперь он кабинетный философ, и для клинической карьеры служба в Британских войсках намного полезнее. Ему представили единственный выбор: неврология или психиатрия. Хотя Шорстейн советовал предпочесть неврологию, Лэйнг выбрал психиатрию.

Лэйнг служил в Королевском военно-медицинском корпусе с октября 1951 г. по сентябрь 1953 г. Часы ходьбы по плацу и службы в больнице были, разумеется, тягостны для молодого Лэйнга. Утешением в часы после отбоя служило только чтение Сартра – «Бытие и ничто» он штудировал на французском. После учебного месяца Лэйнг попал в военно-психиатрическое отделение Королевской больницы Виктории в Нетли. Здесь он исполнял обычные для врача подобного отделения обязанности. Как отмечает его сын Адриан,

в эти армейские дни Ронни впервые в своей жизни был лишь частью системы. Он назначал лекарства, делал электрошок, он вызывал кому и эпилептические припадки инъекциями инсулина. Неотъемлемой частью психиатрической практики того времени являлись смирительные рубашки и мягкие палаты для буйных. Тогда не предполагалось, что доктора должны разговаривать с психиатрическими пациентами. Начало 1950-х было средневековьем в истории заботы о безумных[80].

Между службой в должности лейтенанта в Нетли и работой гражданского психиатра в любой другой психиатрической больнице Великобритании не было никакой разницы. Лэйнг ходил в военной форме, но сталкивался с теми же проблемами, с теми же инстанциями, с какими сталкивался всякий гражданский психиатр. Впоследствии он вспоминал, что было строго-настрого запрещено разговаривать с пациентами или поощрять их обращения к врачам, пациент вообще не должен был обращаться к врачу. Не должны были больные общаться и друг с другом. Считалось, что общение губительно действует на развитие психоза: активизирует мозг и болезненный процесс. В ходу были смирительные рубашки, транквилизаторы, инсулиновые комы, мягкие палаты, электрошок. Против использования мышечной силы по отношению к психически больным в армии ничего не имели. Все это вызывало у Лэйнга только негативные эмоции:

Эта глухомань, в которой я провел около двух лет, была местом страдания, абсурда и унижения. По ночам в своей комнате на своей служебной квартире я живо представлял другие такие же бараки, тюрьмы, сумасшедшие дома, отделения уничтожения, – все те обители, стоны и слезы в которых раздирают тишину ночи[81].

В обязанности Лэйнга входила психиатрическая экспертиза тех, кто был признан непригодным для службы. А такой приговор был тогда далеко не избавлением от бед, напротив, вел к ним. Диагноз непригодности к военной службе оказывал влияние на всю жизнь больного, и часто таких людей переводили из военных психиатрических больниц в гражданские с последующим лечением. Другой обязанностью было отслеживание микроклимата войск. Он должен был наблюдать за отношениями служащих, пресекать возможные акты насилия и обеспечивать поддержание дружеской атмосферы. Уже тогда он частенько становился на сторону слабых. Несколько солдат, признанных невменяемыми, действительно доверяли ему и как-то пожаловались на избиения и издевательства. Лэйнг не оставил это дело без вмешательства. Он сообщил об инцидентах в верховное армейское командование, возбудили дело. В результате расследования были установлены виновные, и их судили на военном суде. Лэйнг выступал свидетелем по делу Вспоминая этот случай, впоследствии он скажет слова, которые можно назвать девизом его профессионального пути и начальных этапов его профессиональной карьеры:

Они, конечно же, рассчитывали избежать наказания, не стану же я слушать психов, думали они. Но я уже слушал психов[82].

Здесь, в армии, Лэйнг встретил своих первых пациентов – тех, что войдут в его жизнь как клинические случаи. Первый из них, как называет его Лэйнг, Джон, был буйным шизофреником с бредовыми идеями:

Я вошел в мягкую палату и сел, перед тем, как сделать ему инъекцию, я хотел некоторое время послушать, что же он говорит. Он постепенно успокаивался. Я пробыл там с полчаса или около того. Я понял, что инъекции были ему не нужны. Несколько последующих ночей я проводил с ним все больше и больше времени, пока, наконец, не начал ночами напролет «болтаться» в его мягкой палате. Что удивительно, там, на полу, я чувствовал себя как дома.

Впервые за всю мою карьеру в присутствии больного я чувствовал себя спокойно, непринужденно, не ища смысла, не пытаясь подобрать верный диагноз, интерпретировать поведение как неврологический симптом или отыскать стоящее за ним заболевание центральной нервной системы.

Впервые я почти понимал его, я почти шел за ним[83].

Джон жил в мягкой палате, поскольку был чересчур агрессивен, в том числе и по отношению к себе самому. Он с разбега бросался на кирпичную стену и уже расколотил себе голову. Джон обитал в фантастическом мире, и в этом мире он мог быть кем угодно, часто меняя роли. Большую часть времени он был вором, взломщиком сейфов, промышлявшим в различных районах Манхеттена и Лондона. Он проникал в высотные здания, недоступные окна, проходил через самые крепкие и надежные двери, вскрывал сейфы с самой хитроумной комбинацией. И, разумеется, ему удавалось скрыться: он уходил незамеченным или удачно скрывался от преследования. Свою добычу – золото и драгоценные камни – он отдавал беднякам. Он был настоящим Робин Гудом. И в некоторых из этих подвигов у него был сообщник – Лэйнг.

Лэйнг обсуждал фантазии и галлюцинации Джона, разделял их, говорил с ним по душам, пил с ним виски, слушал его. Они стали добрыми приятелями. Это живое общение было совсем не таким, о котором писали в учебниках по психотерапии. Лэйнг сознательно не использовал никаких методик. Он просто прислушивался к нему, стремился понять его и, в конце концов, просто и непринужденно общался с ним, пытаясь угнаться за быстротой его чувств и мыслей. Джон действительно стал для него настоящим приятелем и другом. «Это, – писал он позднее, – не входило в мои обязанности. Его мягкая палата стала для меня убежищем, а его компания – настоящим утешением»[84]. Он стал Горацио Гамлету-Джону. И тот постепенно пошел на поправку, а через некоторое время и вовсе выписался из больницы. После выписки на имя Лэйнга пришло благодарственное письмо, начинавшееся словами: «Дорогой Горацио!..»

Здесь же он встретил и Питера, который впоследствии станет героем двух его книг – «Разделенного Я» и «Я и Другие». Питер заболел шизофренией через некоторое время после призыва. Его лечили электрошоком и инсулином. И Лэйнг начал сомневаться в том, приносит ли это лечение позитивные результаты. Так совпало, что на неделю он отлучался в положенный периодически отпуск, и он решил взять Питера с собой. Они вместе отдыхали и путешествовали, спали в одной комнате и жили, как добрые приятели или братья. По окончании отпуска они вернулись назад. И через несколько недель Питер выписался из больницы. Он успешно жил и спустя несколько лет даже стал директором престижного колледжа танца и драмы. Стоит ли упоминать, что, не встреться на его пути Лэйнг, инсулин и электрошок погубили бы его.

Лэйнг уже тогда понял, что безумие, на самом деле, является не медицинской, а во многом философской проблемой, что к больным необходимо относиться по-другому и что чрезвычайно важно понять мир психически больного человека. «„Нормальность“ – это жесткость и тоталитаризм. Это смерть души и конец свободы. В противовес этой оправдывающей себя тавтологии, этой непобедимой и неизбежной незыблемости возникает романтический протест», – отмечал он тогда в своих заметках. Он стремился приблизиться к этому опыту доступными ему средствами. И начал много пить. «То, чего я стремлюсь достичь через опьянение, все еще скрыто от меня», – писал он в своем дневнике в феврале 1952 г.[85]

В Нетли Рональд познакомился с медицинской сестрой Энн Ханн. Энн была лейтенантом сестринского корпуса Королевской армии. Она поступила в него добровольцем в Эдинбурге, ей очень хотелось увидеть мир, и она считала, что служба сможет ей в этом поспособствовать. Из Эдинбурга ее перевели в Нетли. Там они и познакомились с Лэйнгом: она была медицинской сестрой в том отделении, где он служил лейтенантом. Их бурный роман скрашивал дни. Серьезных намерений у него тогда не было, им просто нравилось проводить время вместе.

Через год службы в Нетли молодой лейтенант Рональд Лэйнг продвинулся по служебной лестнице до капитана и был переведен в Каттерикский военный госпиталь в Йоркшире. Здесь ему вменялась в обязанность психиатрическая экспертиза: он должен был отличать настоящих больных от симулянтов. Работа эта была более скучная, чем та, что он делал в Нетли. К тому же роман с Энн практически закончился. Их развела армия: его направили в Каттерик, а ее в Германию. Но, как оказалось, все было не так просто.

В Каттерике Рональд узнал, что Энн беременна: в своем письме к нему она сообщала, что находится уже на шестом месяце. Вначале он попытался увильнуть от ответственности, но, поговорив с Джо Шорстейном, решил жениться. Энн демобилизовалась и вернулась к нему. Свадьба состоялась 11 октября 1952 г. в Ричмондском бюро регистрации актов гражданского состояния. Родители приглашены не были. 7 декабря у них родилась дочь Фиона. Через два дня после женитьбы Лэйнг написал прощальное письмо Марсель. И для него это было настоящей трагедией, его романтическая мечта разбилась о жизнь: «Для меня это было сопряжено с душераздирающими страданиями. Это было одной из самых сильных эмоциональных катастроф в моей жизни. Но в каком-то смысле это случилось прежде, чем я встретил Энн»[86]. Возможно, он так утешал себя, а возможно, что эти отношения и вправду были обречены на провал. Лэйнг был воспитан в традициях шотландского пресвитерианства, в рамках которых брак и семья играли очень важную роль. Марсель же выросла в светском обществе, она никогда не читала Библию и не думала о браке. В любом случае Энн и ее будущий ребенок навсегда разлучили Марсель и Рональда. Хотя они и встречались позднее, хотя Марсель еще не раз помогала ему, их роману не суждено было продолжиться.

Вскоре служба в армии подошла к концу, и в своих записях 18 мая 1953 г. Рональд подводил промежуточные итоги:

Служба почти закончена – осталось 4 месяца. Чего я добился? Ни черта. Все же у меня есть дочка, я женат, есть квартира, из меня выбили много бестолочи, у меня остались старые друзья, возможно, я причинил нестерпимую боль одному человеку, стал больше ладить с родителями, я вынужден был стать смиреннее, я обратился к Библии, Платону, Канту. Но вряд ли можно сказать, что я продвинулся в карьере[87].

Тогда он находился на пороге своего профессионального подъема. Перед ним только открывались перспективы.


Королевская Гартнавельская больница

В конце 1953 г., демобилизовавшись из армии, Лэйнг вернулся в Глазго и продолжил свою карьеру в Королевской Гартнавельской психиатрической больнице. Дела шли неплохо. У него были молодая жена и дочка. Благодаря родителям Энн они снимали квартиру на Нова Драйв, в Вест-Энде.

Отношения с родителями становились все напряженнее. По возвращении из армии он, в частности, не нашел своего любимого огромного письменного стола, а также любимого детского рояля, отсутствовали и первые эпистолярные опусы. Все это сразу же стало поводом для скандала. Куда этот стол делся, в семье Лэйнгов не могут выяснить до сих пор. Сам Лэйнг потом говорил, что Амелия изрубила его топором. Но есть и другая версия: возможно родители продали его, он был большой, занимал много места, а они не пользовались им, и им были нужны деньги. В любом случае, у Лэйнга об этом не спросили. С отцом все было в целом нормально, в то время как мать еще сильнее отдалялась. Возможно, она ревновала сына к невестке.

У Энн отношения со свекровью тоже не сложились. Только через несколько лет их брака Энн рассказала Лэйнгу, что в самом начале их знакомства Амелия высказывала Энн крайнее сочувствие и по-дружески предостерегала ее от отношений с ним, рассказав при этом, что ее сын… гей. Поводом для такого мнения матери послужили дружеские отношения Лэйнга с Джо Шорстейном. Тот очень хотел познакомиться с ней, и Лэйнг в год после получения диплома пригласил его домой. Джо пришел в компании двух других знакомых Лэйнга – лорда Чарльза Макартни и его приятеля детского психиатра. Оба они были гомосексуалистами. Через несколько лет этот детский психиатр покончил с собой из-за проблем на работе. История широко обсуждалась в прессе, и, очевидно, Амелия прочла одну из заметок, узнала о нетрадиционной ориентации этого парня и методом простого переноса пришла к умозаключению, которое она и озвучила Энн.

Однако отношения с родителями теперь не мешали академической карьере Лэйнга, а Гартнавельская психиатрическая больница была решительным шагом вперед. В ней он впервые повстречался с хрониками – теми, кто болел уже десять, пятнадцать, а то и двадцать-тридцать лет. Армейская психиатрия ориентировалась на острые расстройства и, в любом случае, была своеобразным «перевалочным пунктом». Отсюда все больные в случае развития заболевания отправлялись в обычные гражданские психиатрические больницы. «В Гартнавеле были больные, находившиеся там уже десять, тридцать, шестьдесят лет: те, которых положили в больницу еще в девятнадцатом веке»[88], – впоследствии, поражаясь, вспоминал Лэйнг.

Лэйнг работал в женском отделении для неизлечимых больных. Там еще сохранились мягкие палаты для буйных, и большинство больных имели опыт лечения шоковой терапией и инсулиновыми комами. Некоторые пережили лоботомию. Атмосфера этого отделения напоминала ему описания Гомера, его тени Аида. «Как же можно возвратить этих призраков к жизни, преодолев отделяющую их неизмеримую пропасть и реки нашего страха?»[89], – думал тогда Лэйнг.

Один-два часа в день на протяжении нескольких месяцев Лэйнг проводил в комнате отдыха этого отделения. Вместе с ним там обычно находилось около пятидесяти больных. Большинство из них сидели, углубившись в себя, не общаясь ни с кем, или в качестве собеседников довольствовались лишь собой. Всего в этом отделении находилось 65 пациенток, на которых приходилось четыре (а иногда только две) медицинских сестры.

Пациентки были исключительно шумными и дезорганизованными. В основном они сидели около стены или лежали на полу – каждый день на одном и том же месте, некоторые были склонны выкрикивать отборную брань или бросаться на других. Никакой терапии не проводилось: даже если кто-то из больных начинал что-то делать, пытался шить или что-то мастерить, вмешивались другие пациенты, и все шло наперекосяк. Персонала не хватало, и на пациентов никто не обращал внимания:

Я помню, как в самом начале моей работы, и это было одним из первых моих впечатлений, когда я сидел на своем стуле в комнате отдыха, несколько пациенток схватились друг с другом за право обнять или поцеловать меня, они набросились на меня: садились мне на колени, дотрагивались до меня. Они касались моих волос, развязали галстук. Пуговицы на моих брюках были расстегнуты. И я был вынужден, прибегнув к помощи двух работающих в отделении медсестер, бороться за свою жизнь[90].

Большая часть пациентов существовала в собственных мирах, они были замкнуты и необщительны:

Иногда за вуалью безумия мне удавалось увидеть мгновения пробуждения. И это было пробуждение (при воспоминании о нем у меня все еще пробегают мурашки) от тотального и абсолютного отчаянья, от ничто, от небытия. Внутри пациентов была лишь пустота, наполненная только непрекращающимся террором против окружающих их существ, которые угрожали стереть их с лица земли. «Шизоидно-параноидное состояние» воистину является лишь живой смертью[91].

Коллега Лэйнга доктор Рой заметил, что отделение напоминало расстроенный оркестр, где каждый инструмент играл сам по себе, не обращая внимания на другие, где никто не прислушивался ни к кому и где не было дирижера: «Он сказал, что в самом начале [все это] напоминало настраивающийся оркестр, когда инструменты не связаны друг с другом, и выдается абсолютно хаотичный звук»[92].

Лэйнг продолжал много читать и решил наконец-то воплотить свои идеи на практике. Здесь, в больнице, он планирует эксперимент, который должен был стать первым исследованием особенностей терапии психически больных. В этом эксперименте Лэйнг убедил поучаствовать двух своих коллег – докторов Кэмерона и Макги.

Эксперимент, который впоследствии стал известен как «Шумная комната»[93] («The Rumpus Room»), проходил в 1954–1955 гг. в отделении неизлечимых больных. Тогда Лэйнг предполагал, что если персонал будет дружелюбно и внимательно относиться к больным, это поможет смягчить течение болезни. Лечение медикаментами, инсулиновыми комами и электрошоком, считал он, только усиливает болезненный процесс.

Суть эксперимента заключалась в следующем. Одиннадцать «безнадежных» пациенток с хроническими формами шизофрении и две медицинские сестры каждый день с понедельника по пятницу с девяти утра до пяти вечера находились в большой специально оборудованной, недавно отремонтированной, хорошо освещенной и полностью меблированной комнате. Возраст пациенток колебался от двадцати двух до шестидесяти трех, но все они находились в больнице уже не меньше четырех лет.

Вот как Лэйнг описывает второй день эксперимента:

На второй день в половине восьмого утра меня ожидало одно из самых волнующих переживаний за все время, проведенное в этой палате. Двенадцать пациенток сгрудились около запертых дверей и просто-таки не могли дождаться момента, когда они выберутся отсюда и окажутся там вместе со мной и двумя сестрами. И пока мы шли туда, они пританцовывали, припрыгивали, делали нетерпеливые круги и тому подобное. Совсем не мало для «окончательно съехавших»[94].

Основой эксперимента было живое общение между персоналом и больными. Последние проводили время в занятиях кулинарией, искусством и т. д. В хорошо освещенной и недавно отремонтированной комнате все было предназначено для легкого общения и отдыха: журналы и материалы для вязания и шитья, кисти и краски. На час в день заходил в «Шумную комнату» и сам Лэйнг, отслеживая изменения. Помимо этого медсестры ежедневно сдавали ему отчеты, необходимость в которых, впрочем, скоро отпала. Лэйнг беседовал с ними раз в неделю.

Через несколько месяцев медсестры полностью наладили отношения с пациентками, а пациентки находились в замечательных отношениях друг с другом. Все женщины были опрятно одеты: все носили белье, платья, чулки и туфли. Волосы были аккуратно уложены, некоторые пользовались косметикой. Они часто покидали комнату и помогали персоналу: кто-то ассистировал на кухне, кто-то полировал пол, кто-то убирал лестницы. Иногда они выбирались и за стены больницы, отправляясь за чаем или конфетами, косметикой или материалами для рукоделия. Хотя у некоторых сохранялись симптомы шизофрении (в частности речь большинства пациенток все еще была речью психотиков), они вновь стали выглядеть как обычные люди.

После некоторых колебаний пациенткам было позволено обзавестись газовой плитой и духовкой. Теперь они могли готовить себе еду и баловаться выпечкой. Чай с выпечкой стал постоянным блюдом этой комнаты:

Один из психиатров, Ян Кэмерон, прихватил несколько булочек в ординаторскую и предложил угоститься своим коллегам. Там, коротая время, сидело семь-восемь человек. И только двое или трое оказались достаточно смелы или безрассудны, чтобы попробовать булочку, испеченную хронической шизофреничкой[95].

Этот случай подвел Лэйнга к вопросу о том, кто является по-настоящему сумасшедшим – пациентки или персонал – и почему так зазорно съесть булочку испеченную человеком с диагнозом «шизофрения».

Отчет об этом эксперименте появился в 1955 г. в журнале «Ланцет»:

За прошедшие двенадцать месяцев в этих пациентах произошло много изменений. Их поведение стало социально ориентированным, они стали осуществлять активность, которая имела смысл в их маленьком обществе. Они лучше выглядели, поскольку стали интересоваться окружающими. Эти изменения весьма радовали штат. У пациентов исчезли многие симптомы хронического психоза; в отношениях друг с другом и со штатом они стали менее вспыльчивыми, более аккуратными и перестали допускать непристойности в языке. Медсестры начали хорошо и тепло отзываться о них.

В своей работе мы отталкивались от идеи предоставить пациентам и сестрам возможность построить свободные и прочные отношения. Пациенты содержались в чистоте, у них было все для того, чтобы вязать, шить и рисовать, был граммофон, продукты и все условия для приготовления пищи; пациенты и сестры были вольны пользоваться всем, как им было угодно. Но, как нам кажется, результаты эксперимента подтвердили наши первоначальные догадки о том, что самое главное в той среде, в которую включен пациент, – это окружающие его люди. Медсестры сочли ненужным заставлять больных делать что-либо насильно, но после того как больные начали доверять им, помощь сестер стала основой для самостоятельной деятельности с предоставленным материалом. Нарушение и разлад отношений, происходившие из-за отсутствия какой-то сестры или ее непонимания, мешали этой деятельности.

Используемый материал или содержание деятельности имели вторичное значение. Одни пациенты шли на поправку, когда убирали, другие – когда пекли, вязали коврики или рисовали картины. Следовательно, физический материал в окружающей больного среде, несмотря на свою пользу, не является решающим фактором для изменений. Им были медсестры. И самым важным для них, как и для других людей в окружении, было то, что они чувствуют к больным. Нам кажется, наш эксперимент доказал, что барьер между больными и штатом воздвигается не только больными, он строится обеими сторонами. И устранение этого барьера должно быть совместным[96].

Через некоторое время все обитательницы «Шумной комнаты» были выписаны. Но вскоре они снова возвратились в больницу. Конечно, не стоит трактовать это возвращение как следствие ошибок Лэйнга, общепризнанным фактом является то, что за пределами больницы для бывших пациентов необходимо поддерживать терапевтическую среду. По-видимому, эти женщины не нашли тех теплых отношений, которые они выстроили за эти восемь месяцев, за пределами больницы. Позднее Лэйнг, оценивая результаты этого эксперимента, говорил:

Результаты показали, что через восемнадцать месяцев все мои пациентки вернулись назад, к своим семьям, поскольку чувствовали себя намного лучше. И год назад они все вновь вернулись. Естественно! В те дни в отношении шизофрении никто еще не думал о семье[97].

Этот эксперимент стал решающим этапом для профессиональной эволюции Лэйнга. Он впервые доказал то, что ранее лишь смутно чувствовал, и это подвигло его к дальнейшим шагам.

Однако это официальная история. Дэвид Абрахамсон, поработав в архиве Лэйнга в библиотеке университета Глазго, а также в отделе отчетов Гартнавельской королевской больницы, отыскал несколько документов, которые представляют этот первый и решающий для Лэйнга эксперимент совершенно по-другому.

Абрахамсон обнаружил, что: 1) в терапии пациенток «Шумной комнаты» использовался ларгактил, 2) после увольнения из больницы Лэйнг утратил контакт с пациентками и практически не следил за ходом эксперимента, и самое главное – 3) вопреки утверждениям Лэйнга, ни одна из пациенток после прохождения «Шумной комнаты» не была выписана из больницы.

Абрахамсон отмечает, что расширенная версия отчета об эксперименте, которая так и не была опубликована, включает упоминание о сопутствующей терапии нейролептиком ларгактилом (хлорпромазином): «Перед этим в больнице были очевидны выраженные напряженность и возбуждение… Отделение (для хроников) было вечным бедламом… С введением ларгактила сразу же стал заметен эффект: от этого препарата у пациентов наблюдалось значительное улучшение. Многие изменились коренным образом…»[98]. Однако надо признать, что из этого отрывка не явствует точно, использовался ли ларгактил вообще в этом отделении или конкретно в самом эксперименте.

Именно увольнением и тем, что Лэйнг оставил эксперимент, Абрахамсон и объясняет то, что Лэйнг искажает результаты эксперимента – на самом деле не все пациентки тогда были выписаны из больницы. Трое умерли в больнице естественной смертью от старости намного позже увольнения Лэйнга, двое, когда состарились, были направлены в частные санатории, одна пациентка так и оставалась там еще пятьдесят лет.

В феврале 1955 г. Лэйнг покинул Гартнавельскую больницу Он продолжал периодически посещать своих пациенток, но эксперимент проходил уже без его участия, да и пациентки уже не испытывали к нему доверия. Он начинал чувствовать себя чужим:

Сначала это прокомментировала… одна из них, она сказала, что раньше до и после моего посещения пациентки были возбужденными и взволнованными, но теперь этого не было. Она подчеркнула, что теперь при моем появлении они не отрывались от того, чем они вместе занимались, т. е. не прерывали свое общение. После этого и вследствие этого, посещая комнату, я чувствовал себя некомфортно…Меня практически совершенно игнорировали. Но, как я чувствовал, это не было враждебностью: ко мне не относились неприветливо. Я просто присутствовал там, и со мной общались, но было очевидно, что больше я не являюсь для них значимым человеком[99].

После ухода Лэйнга из Гартнавеля его коллеги Кэмерон и Макги завершили эксперимент и на основании его результатов написали и издали книгу. Лэйнг потом обиженно говорил: «Так я оставил команду из трех человек руководить продолжением моего проекта и предложил сразу же написать что-нибудь для „Ланцета“… Следующей вещью, которую я узнал о них, было то, что они издали книгу без меня»[100].

В своей книге коллеги Лэйнга, описывая результаты своих экспериментов с мужчинами и женщинами (а в эксперименте Лэйнга были только женщины), указывают всего лишь на два случая выписки из шести мужчин и двенадцати женщин, а также указывают (вопреки утверждениям Лэйнга) на поддержание постоянного контакта с семьями пациентов[101].

Знал Лэйнг или нет об истинных результатах, неизвестно. В чем-то здесь вспоминаются лучшие традиции психиатрии XIX в., когда ассистенты великого психиатра и невролога Шарко заранее репетировали с больными истерические припадки, чтобы не поколебать теории мэтра и не расстроить его. Какова правда с Гартнавелем, мы узнать уже не сможем. Лэйнг говорил об этих результатах очень уверенно, а он был не из тех, кто любил хотя бы приукрасить. Гартнавель был для него во всех смыслах первым самостоятельным профессиональным опытом: и опытом практики, и опытом теории.

Во время работы в Гартнавельской больнице, в ноябре 1954 г., когда его дочери Фионе было два года, у Рональда и Энн родилась Сьюзен, а в начале 1955 г. Энн снова ждала ребенка. В ноябре 1955 г. родилась их третья дочь – Карен. Можно было только удивляться, как быстро у этой пары, которая когда-то совершенно не рассматривала свои отношения всерьез, появились детишки. Казалось, что семья была совершенно счастлива и благополучна, казалось, что со временем к ним стала приходить любовь. Впоследствии Лэйнг объяснял это гораздо проще: «…Я никогда не задумывался о противозачаточных средствах или о чем-то подобном, и Энн понимала, что она практически не видела меня, кроме как в постели. Я читал, писал или работал, а она ужасно хотела ребенка, а потом еще одного ребенка, еще и еще. Я хочу сказать, что она упивалась ими, стремясь не отстать от своей старшей сестры, имевшей четверых детей, и если ей хотелось того, я был только счастлив. Они бегали по всему дому, я был папой и меня это не напрягало. <…> Это устраивало нас обоих, и мы продолжали…»[102]. Маленькая квартира, где обитали Лэйнги, уже не могла вместить эту выросшую семью. Лэйнги переехали в большую квартиру на Раскин-плейс, неподалеку от университетского городка.


Южная общая больница

Теперь Лэйнг был отцом семейства и ему были нужны деньги. В 1955 г. он нашел новую работу в Южной общей больнице – должность старшего ординатора при профессоре психологической медицины Фергюсоне Роджерсе. В Южной общей больнице дислоцировалось и отделение психологической медицины университета Глазго.

Фергюсон Роджерс как-то сразу приметил Лэйнга. Он расценивал его как перспективного и активно ищущего исследователя. И хотя ему не очень нравились проведенные Лэйнгом эксперименты, и он всячески препятствовал повторению «Шумной комнаты» в Южной общей больнице, он сыграл в жизни Лэйнга чрезвычайно важную роль.

Лэйнг был молод, ему было всего двадцать восемь лет, а к тридцати, как мы помним, он хотел уже стать писателем. Поэтому именно здесь, в Южной общей больнице он начинает писать свою первую книгу, которая впоследствии получит название «Разделенное Я». И он продолжал получать весьма интересный опыт.

В отделение психиатрии обратились священнослужители, желавшие прослушать лекции о теории межличностных отношений. Роджерс набрал группу, включавшую семь протестантских священников разных чинов и одного раввина. Встречи проходили один раз в неделю, и Роджерс попросил Лэйнга работать с ним в компании. Роджерс и Лэйнг раз в неделю рассказывали духовным лицам о человеческих отношениях. Надо ли говорить, что жизненного опыта и опыта общения у них было гораздо больше, чем у молодого, хотя и старшего, ординатора. И этот факт всячески удручал Лэйнга. Он не мог говорить с ними на равных и, будучи помощником Роджерса, отвечал за теоретический блок. Тогда в общении с ними он понял, как немного на самом деле он знал о жизни:

Я прошел военно-медицинскую школу, чтобы побольше узнать о «жизни». Я препарировал трупы, ухаживал за болеющими, умирающими и повредившимися умом. Я понял, как мало я на самом деле знал о реальности. <…> Что Вы делаете, когда не знаете, что делать? Неудивительно, что психиатры чаще, чем другие, кончают собой[103].

Одновременно Лэйнг продолжал свое психиатрическое обучение – для получения диплома было необходимо три года постдипломного образования. Он получил диплом 1 января 1956 г., и его имя было включено в регистр Королевской медико-психологической ассоциации.

Именно в годы работы в Южной общей больнице через друзей-евреев Лэйнг познакомился с теорией Мартина Бубера. «Отделение психологической медицины было прозвано отделением психосемитов, поскольку пятеро самых почтенных его специалистов, кроме профессора, все были евреями»[104], – вспоминал он. Благодаря им он и посетил лекцию Бубера.

Лекция проходила в Еврейском обществе Глазго. Присутствовало около пятидесяти слушателей. И, как впоследствии вспоминал Лэйнг, он был единственным неевреем. Бубер произвел на него тогда колоссальное впечатление:

Бубер был низкорослым, с растрепанными волосами и длинной белой бородой – словно бы реинкарнация ветхозаветного пророка. Я отчетливо помню каждую секунду этого вечера. Он стоял за кафедрой и говорил о человеческой природе, о Боге и Завете с Авраамом, как вдруг схватил двумя руками лежавшую перед ним громадную и тяжеленную Библию, воздел ее насколько можно было высоко над головой, со всего размаха ударил ее об кафедру и, протянув руки к слушателям, воскликнул: «Какой прок в этой книге после лагерей смерти!». Он на самом деле был очень зол на Бога за то, что тот сделал с евреями. И это неудивительно[105].

Приблизительно тогда же, в 1955–1956 гг., Лэйнг посетил лекции Пауля Тиллиха. Тиллих достаточно свободно толковал Библию и был радикально мыслящим теологом. Этот радикализм в действии Лэйнг и наблюдал на лекции:

Я до сих пор помню, как присутствовал на одной из его лекций. Я сидел рядом с очень набожной пожилой протестанткой из Глазго, когда он стал разбирать пассаж из Евангелия от Марка. <…> Когда лекция закончилась, сидевшая рядом со мной пожилая леди повернулась ко мне и очень громко, уже практически срываясь на крик, выпалила: «Для такого, как он, это просто невежливо: прийти сюда и разбить веру пожилой женщины»[106].

Однако Лэйнг все еще не терял связи с неврологией. Он поддерживал дружеские отношения с Джо Шорстейном и вместе с ним в течение года руководил клиникой. Связующим звеном между неврологией и психиатрией, как он ожидал, должна была стать теория межличностных отношений.

Лэйнг активно интересовался межличностными отношениями и штудировал не только работы Бубера. Его очень привлекала неврология, и он пытался найти для нее, если можно так выразиться, межличностный выход. Он штудировал Гольдштейна, но эти работы не давали ответов на его вопросы. Неврология Гольдштейна была исключительно внутриличностно ориентированной. «…Если бы у Гольдштейна было немного больше психоанализа, его неврология, возможно, была бы намного более глубокой»[107], – впоследствии скажет он.

Единственной связующей нитью между неврологией и пространством межличностных отношений была проблема схемы тела. Именно она и заинтересовала Лэйнга в те времена. Она задавала его интересы и проблематику докладов, определяла круг профессионального чтения и накладывала отпечаток на формирование концептуальной сетки его будущих работ. Понятие воплощенного/невоплощенного я, которое появится в его первой книге «Разделенное Я», будет отголоском именно этого интереса.

Лэйнг читает Пола Шильдера – психоаналитика, делавшего особый акцент на формировании схемы тела. Он штудирует «Психологию тела» Джона Рикмана, в которой межличностная коммуникация рассматривается сквозь призму теории объектных отношений. Читает он и «Прямой анализ» Джона Розена, представившего взаимодействие с невротиками и психотиками на доступном широкой публике языке.

Здесь же, в Глазго, Лэйнг примыкает к группе единомышленников, исследующей широкую проблематику психиатрии, неврологии и психологии. В нее, кроме Лэйнга, входили секретарь Международного совета церквей Арчи Крейг, психиатр Гартнавельской психиатрической больницы Ян Камерон, студент Ясперса и юнгианский психотерапевт Карл Абенгеймер, переводчик «Бытия и времени» Хайдеггера Джон Маккуори и Джо Шорстейн. Группа собиралась на дому у одного из своих членов и обсуждала различные профессионально-теоретические проблемы. Именно на этих встречах Лэйнг озвучил доклад, который знаменовал начало работы над «Разделенным Я». Доклад назывался «Размышления об онтологии человеческих отношений» и касался философских и теологических оснований межличностного общения.

Лэйнг начал писать эту работу[108] (которая до сих пор не издана) еще в 1954 г., в Гартнавельской психиатрической больнице. В ней он предлагает свой первый проект межличностной феноменологии. Он указывает, что самая большая ошибка антропологов и философов – это неспособность понять фундаментальный потенциал человека, который задается в Библии и выражается фразой «возлюби ближнего как самого себя». По мнению Лэйнга, этой ошибки при построении своей онтологии не смог избежать даже Хайдеггер. Лэйнг предполагает, что это произошло, поскольку Хайдеггер, а также другие феноменологи и экзистенциалисты исключили из поля своих исследований человеческое взаимодействие. «Связь между людьми – ахиллесова пята онтологии»[109], – отмечает он.

Лэйнг подчеркивает, что уникальной человеческой способностью является способность к любви. Онтологически (потенциально) человек предстает для него именно как любовь. Следуя за Хайдеггером и распространяя его идеи на пространство межличностного взаимодействия, Лэйнг говорит прежде всего об онтологии. Он подвергает резкой критике идеи Спинозы, в частности за то, что философ исключает из своей онтологической системы детей, дураков и сумасшедших. Впервые в своем творчестве Лэйнг настаивает на том, что Спиноза, путая онтологию с психологией, отказывает некоторым людям в онтологическом статусе. Он подчеркивает: «Никакой онтолог не может оставлять за скобками того человека, поведение которого он не может объяснить, даже если его поведение кажется ему еще более странным, чем пение птиц в его саду»[110].

Лэйнг ставит задачу пробуждения любви, разбивая ее на шесть принципов:

1) безусловная любовь к ближнему;

2) любовь – это глагол, который обозначает отношения не с безликим, а с личностью;

3) мы должны любить всякого, без исключения, ближнего, а не абстрактное и безликое человечество;

4) мы должны признать право другого на инаковость как непохожесть на нас;

5) любить как самого себя означает то, что существует отношение к самому себе и оно влияет на отношение к другому, поэтому, если я плохо отношусь к себе, страдают и другие;

6) любить как самого себя означает всегда быть связанным с другим, человек всегда существует в отношении, а не в изоляции.

Как справедливо отмечает Стивен Ганс, последний принцип впоследствии станет центральным для социальной феноменологии Лэйнга.

Эта теоретическая работа дает Лэйнгу повод думать о том, что нужно двигаться дальше – и в теории, и на практике. Тема межличностных отношений приводит его к психоанализу, и ему опять везет: оказывается, что профессор Фергюсон Роджерс – хороший друг Джона Сазерленда, директора Тавистокской клиники в Лондоне. Лэйнг не упускает возможности воспользоваться этой дружеской связью (а Сазерленд с удовольствием составляет ему протекцию) и отправляется в Лондон – покорять вершины. Он внедряется в Британское психоаналитическое общество.


Тавистокская клиника

Итак, в конце 1956 г. Лэйнг переезжает в Лондон. Фергюсон Роджерс хлопочет за него перед Джоном Сазерлендом – директором Тавистокской клиники и председателем комитета Тавистокского института человеческих отношений. Энн подыскала для их семьи просторный и достаточно недорогой домик в Харлоу, в двадцати милях к северу от Лондона. Большего пока они себе позволить не могли.

Сазерленд берет Лэйнга на должность старшего ординатора клиники с зарплатой тысяча фунтов стерлингов в год. Таким образом, он проходил обучение при Британском психоаналитическом обществе, в Институте психоанализа, но работал в Национальной службе здравоохранения.

Тавистокская клиника, основанная в 1920 г. и получившая свое название по месторасположению – Тавистокской площади Лондона, – была одной из первых амбулаторных клиник Великобритании, проводящих преимущественно психоаналитическую психотерапию. В 1948 г. клиника была официально лицензирована и отнесена к ведомству Национальной службы здравоохранения.

В 1930-х – начале 1940-х гг. Тавистокская клиника, как и Лондонский институт психоанализа, были включены в борьбу между сторонниками Анны Фрейд и Мелани Кляйн и расколоты на два лагеря. Фрейдисты не принимали кляйнианцев, называя их сугубо английской школой. В 1946 г. в Институте психоанализа произошел окончательный раскол. Группу кляйнианцев (группу А) возглавляла Сильвия Пайн, ортодоксальная группа Анны Фрейд (группа В) была теперь обособлена, но, как это обычно бывает, остались и сомневающиеся. Они стремились выйти за пределы споров о чистоте учения, избавиться от догматизма сторонников Кляйн и Анны Фрейд и обратиться к изначальному психоанализу. Большинство из них были практиками, и главным критерием успешности теории для них был позитивный результат проведенного анализа. Однако, несмотря на отказ от следования за Кляйн и Анной Фрейд, доминирующими влияниями в этой группе стали все же теории Кляйн и Шандора Ференци. По причине своего критического восприятия взглядов Анны Фрейд эта группа примыкала к лагерю кляйнианцев и была одной из его подгрупп. Туда входили Михаэль Балинт (именно через него в английский психоанализ проникли идеи Шандора Ференци), Джон Сазерленд, Джон Боулби, Дональд Винникот, Чарльз Рикрофт и Марион Милнер. Эта группа и составляла костяк Тавистокской клиники.

Следуя идеям Кляйн, тавистокские психоаналитики обращали пристальное внимание не на психосексуальную природу инстинктов и особенности их выражения, а на особенности ранних отношений ребенка с матерью. Психическая конституция ребенка, по их мнению, формируется в первый год жизни, и особое значение при этом имеет двойственное отношение ребенка к матери и к материнской груди. При развитии кляйнианского метода Винникот, Боулби и др. пришли к выводу о том, что немаловажную роль в жизни ребенка и в формировании его психики имеют фантазия и различные способы ее реализации. В частности, Винникот заговорил о существовании «переходного объекта» – объекта, который олицетворяет для ребенка гармоничные отношения с матерью (куклы, погремушки и пр.) и дает ощущение безопасности.

До прихода в Тавистокскую клинику Лэйнг заочно уже был знаком с идеями некоторых ее сотрудников и примыкающих к ней психоаналитиков. Он читал работы Биона, посещал тренинги бионовских групп в Глазго, и эти идеи нашли свое выражение в главе его второй книги «Я и Другие» о негласной договоренности. Эта книга даже была первоначально задумана как описание опыта работы в бионовских группах. Кроме того, Лэйнг был знаком и с принципами семейной терапии Михаэля Балинта.

Лэйнг, разделяя позицию своих старших коллег по Тавистокской клинике, достаточно свободно относился и к теории Анны Фрейд, и к идеям Кляйн, поэтому исключительно кляйнианские методы работы не вызывали в нем ни восторга, ни одобрения. Ему не нравилась ее манера общения с начинающими психоаналитиками как с потенциальными неофитами и одновременно потенциальными противниками, ее несокрушимый догматизм, надменное и эгоистическое поведение. Одновременно он уважал ее боевую храбрость, то, что она не боялась отвержения и презрения, и говорил о ней как о необычной личности, фигуре значительного масштаба[111]. В 1957 г. он просил Кляйн стать его клиническим супервизором, но она отказалась на том основании, что обучающий аналитик Лэйнга – Чарльз Рикрофт – сам не получил должного курса индивидуального психоанализа (Рикрофт анализировался не у Кляйн, а у Сильвии Пайн).

Во многих вопросах Лэйнг расходился и с Джоном Боулби, который тогда претендовал на пост главного администратора клиники. Боулби был убежден, что вся жизнь человека, его нормальность, его отношение к миру определяется материнской заботой в первые годы жизни. Если же ребенок такой заботы не получал, его психика остается травмированной на всю жизнь. Лэйнг считал подобные аналогии неуместными. В свою очередь, Боулби не одобрял увлечения Лэйнга философией и его попыток перенести философские концепты в пространство психиатрии. На его взгляд, психиатрия должна была опираться скорее не на философию, а на этологию. Уже после смерти Лэйнга в интервью Дэниэлу Берстону в июне 1990 г. Боулби отмечал, что, чтобы сыграть какую-то позитивную роль для психиатрии, экзистенциальная феноменология была излишне запутана и неправильно ориентирована, но тем не менее признавал, что «реальная» работа Лэйнга оказала на него и его коллег весьма значимое влияние[112].

Лэйнгу было очень непросто резко сменить курс. Несколько лет он находился в пространстве неврологии и психиатрии, где по преимуществу признавалось, что за каждым изменением личности стоит изменение деятельности нервной системы, где все четко регламентировалось, где использовались физические или медикаментозные методы воздействия. Здесь все было совершенно иначе: за изменениями личности отыскивался ранний детский опыт отношений, лечение основывалось на разговоре с психоаналитиком и включенности в терапевтические группы, а свобода интерпретации не знала границ.

Кроме того, Лэйнг привык к больничной, стационарной системе, он несколько лет проработал в палатах и отделениях. Тавистокская же клиника была амбулаторной, и этот режим и распорядок работы были ему несколько непривычны:

Я все время работал в больницах, и впервые с тех пор, как я окончил школу, я оказался за пределами больницы и клинического фона. Это были люди, проживавшие в Хампстеде, белокожие представители среднего класса, и все они казались больными не больше, чем я или любой другой[113].

Эти жалобы на недостаток клиники и клинического духа в психоанализе впоследствии были использованы против Лэйнга. Так, в предисловии ко второму изданию биографии Лэйнга, написанной его сыном Адрианом, профессор Энтони Дэвид писал, что он «так быстро разочаровался в амбулаторном психоаналитическом мире и не смог установить с ним никаких связей, поскольку, несмотря на неистовую критику, единственным местом, где он чувствовал себя как дома, был психиатрический госпиталь или лечебница»[114]. В этой критической фразе, возможно, и есть доля истины – той истины, что к психоанализу душа у Лэйнга не лежала, его корни были в психиатрии, он вырос из психиатрической клиники.


Работая в клинике в качестве ординатора, Лэйнг в основном имел дело со страдающими личностными расстройствами невротического толка, часто неврозом навязчивости. При этом анализ касался исключительно личности пациента, органическая и телесная сфера не затрагивалась. Обычно с клиентом беседовали его лечащий аналитик и клинический психолог. После этого проводилась своеобразная мини-конференция по случаю: представлялись результаты «обследования» и работы с последующим совместным обсуждением случая.

Клиника дала ему то, чего ранее в его опыте работы не было, и то, чего ему так не хватало. Но оказалось, что этот полюс в чем-то не лучше ему противоположного. Через некоторое время после начала работы Лэйнг поймал себя на мысли, что, вспоминая времена работы в больницах, тоскует. Ему казалось, что обсуждения случаев и практика проработки личностных проблем не имеют под собой никаких оснований. В больницах, где он работал, за всем лечением стояла медицина, а здесь на смену ей приходила исключительно свободная интерпретация. По сути, ни одна из крайностей не нравилась ему: там были жесткие техники лечения – лоботомия и электрошок, здесь – неконтролируемая техника истолкования, но профессия врача раньше давала ему хоть какую-то уверенность. Лэйнг всю жизнь не переставал повторять, что обучение в Институте психоанализа и работа в клинике имели для него не такое уж большое значение. «…Я чувствовал, что в своей карьере опускался на ступеньку ниже»[115], – говорил он о тех временах.

Одновременно с работой в Тавистокской клинике Лэйнг обучался в Лондонском институте психоанализа. Четырехлетняя программа обучения там включала три основных элемента: 1) учебный анализ продолжительностью в пятьдесят минут пять раз в неделю, 2) посещение лекций, 3) двухгодичный анализ собственного пациента под наблюдением двух супервизоров. Самым важным при этом был собственный четырехлетний анализ. Причем, чем статуснее был твой аналитик, тем успешнее считался анализ. Джон Сазерленд долго обсуждал кандидатуру для Лэйнга. Сам он хотел в качестве такового видеть Дональда Винникота – тогда он был очень известен. В конце концов решено было попросить об этой любезности Чарльза Рикрофта. После года учебного анализа супервизорами были выбраны Марион Милнер и Дональд Винникот.

Примечательно, что Рикрофт и Лэйнг были, что называется, людьми разных сословий. Лэйнг – выходцем из рабочей семьи, Рикрофт – представителем элиты, высшего сословия Британии. Рикрофт был лет на двенадцать постарше Лэйнга, ему было где-то 40–41, и был он тогда еще относительно неизвестен, только в конце 1960-х гг. были изданы его психоаналитические работы, и его имя стало знакомо исследователям. «Рикрофт был просто Рикрофт. Вежливый, интеллигентный человек, у которого, как мне казалось, не было никакого определенного взгляда на то, каким должен быть анализ»[116], – говорил Лэйнг. Обычно он просто ложился на кушетку и начинал говорить: о том, что ему приснилось прошлой ночью, о чем он думал в течение дня и пр.

Рикрофт называл случай Лэйнга особым. Он демонстрировал сильное сопротивление, и невозможно было понять, принес ли этот анализ хоть какую-нибудь пользу, однако этот анализ был необходимым элементом психоаналитического обучения. Лэйнгу не очень импонировало излишне терпимое отношение его аналитика к медицинскому и аналитическому догматизму: он прекрасно понимал ситуацию, но не осмеливался, да и не хотел открыто выступать против. Рикрофт же говорил о депрессивных элементах личности его анализанта, о «необыкновенно эффективной шизоидной защите от демонстрации признаков депрессии». В любом случае, как выражается его сын Адриан, «час в день Ронни мог выдохнуть и расслабиться»[117].


Это время к тому же было для Лэйнга омрачено личной катастрофой. В январе 1959 г. трагически погиб его лучший друг Дуглас Хатчинсон. Он сорвался с высоты в три тысячи футов во время восхождения на Бен-Мор в Северной Шотландии. Хотя официальной версией был несчастный случай, не исключалась вероятность суицида. Они дружили со студенческой скамьи, вместе проводили свободное время и занимались альпинизмом. Впоследствии Лэйнг убедил Дугласа изучать психиатрию, и тот присоединился к нему в Тавистоке. Он переживал не лучшие времена и находился в глубокой депрессии. Рождество и новогодние каникулы 1959 г. они провели вместе в Глазго. И именно тогда Дуглас сказал Лэйнгу, что это их последняя альпинистская экспедиция. 3 января 1959 г. он сорвался с горного хребта. Ему был 31 год.

Лэйнг сообщал эту трагическую новость жене Дугласа, которая тогда ждала их первенца. Утром после происшествия он был неспособен к сеансу анализа и заливался слезами. Он рыдал, не скрывая своего горя, и на панихиде. Он настолько не мог сдерживать себя, что присутствовавший там психоаналитик Том Фриман назвал такое поведение неподобающим и посоветовал ему сохранять мужество перед лицом этой трагедии. «Со смертью Дугласа я лишился родного брата», – говорил Лэйнг. Но нужно было продолжать жить.

Во время обучения психоанализу Лэйнг не отказывался и от своих «непсихоаналитических» поисков. Фактически тогда свою задачу Лэйнг видел во внедрении в психологию, психоанализ и психиатрию феноменологии и экзистенциальной философии. Он считал, что работает на пересечении психоанализа и экзистенциализма. В Европе уже были признанные классики этого междисциплинарного пространства: Бинсвангер, Минковски, Босс. Но в Тавистокской клинике господствовал чистый психоанализ, поэтому то, чем занимался Лэйнг, ценилось мало. «Они не понимали того, о чем я говорил»[118], – рассказывал он.


Тогда Лэйнг с интересом относился не только к фрейдистскому, но и к юнгианскому психоанализу, что его коллегам по Институту психоанализа не очень нравилось. В 1935 г. Карл Густав Юнг читал лекции в Тавистоке, и его идеи были весьма распространены в Великобритании, но не всегда с восторгом воспринимались ортодоксальными членами психоаналитического общества. Лэйнг познакомился с идеями Юнга еще в Глазго благодаря своему другу Карлу Абенгеймеру, анализировавшемуся у Юнга. Впоследствии он общался и с Обществом аналитической психологии, в июле 1960 г. он читал для его членов лекцию о новых теориях шизоидных состояний.

Поклонником Юнга был один из сотрудников Тавистокского института Эрик Грэхем (Graham) Хау. Он был одним из немногих, кто тогда разделял увлечение Лэйнга мистикой и восточной философией, и, самое важное, стоял у истоков организации «Открытый путь». Организация располагалась на улице Королевы Анны, 37, в лондонском Вест-Энде, в непосредственной близости от Института психоанализа, Королевского медицинского общества и других организаций. Благодаря такому удачному расположению «Открытый путь» стал своеобразным объединяющим центром, культурным и интеллектуальным средоточием Лондона. «Открытый путь» был своего рода учебным центром для врачей и аналитиков. Организация предоставляла терапевтические услуги тем, у кого было недостаточно средств для психоанализа, и состояла из восьми докторов, работающих на часть ставки. Здесь говорили о философии и психологии, психиатрии и психотерапии, мистике и теологии. Сюда приходили, чтобы высказаться и быть услышанным в компании единомышленников. Здесь читали лекции, проводили семинары и вели терапевтические сессии. «Открытый путь» собирал философов и психоаналитиков, психологов и психиатров, всех интересующихся мистикой и восточной философией. Здесь Лэйнг пересекся с учеником Гуссерля Паулем Зенфтом, глазным хирургом и автором «Феноменологии глаза» Джоном Хитоном и знатоком Востока Аланом Уотсом.

Лэйнг познакомился с Грэмом, как его называли друзья, в 1960 г. в доме своего коллеги и приятеля Джона Хитона, и в начале 1960-х гг. он стал одним из его лучших друзей, по сути, в интеллектуальном отношении самым значимым для него человеком. Он был одаренным и необычайно чувствительным человеком, с которым очень приятно было вести беседу. Его отец был епископом, брат – астрологом, а сам он любил все, что было связано с Востоком: интересовался медитацией, буддизмом, мистикой, оккультизмом и всем паранормальным и был знаком с Кришнамурти, Судзуки, Ньянапоника Махатхера и Аланом Уотсом, а также со многими исследователями буддизма. Они с Лэйнгом были добрыми друзьями, Лэйнг раз в неделю гостил у него дома на Монтегю-сквер, и ночь напролет они говорили о медитации, сознании и многих других вещах. «Тогда он был единственным знакомым мне человеком, который практиковал медитацию»[119], – вспоминал он.

Чрезмерное увлечение Лэйнга «посторонними» вещами привело к проблемам с посещением занятий в Институте психоанализа и, как следствие, к проблемам с получением диплома. Когда Лэйнг заканчивал обучение, мнения его наставников разделились. Милнер, Винникот и Рикрофт, а также Джон Боулби и Джон Сазерленд ходатайствовали о присуждении ему квалификации психоаналитика. Однако Учебный комитет Британского психоаналитического общества и Института психоанализа считали, что человеку с темпераментом Лэйнга нельзя давать диплом психоаналитика и настаивали на отсрочке квалификации на год. К тому же он нерегулярно посещал учебные лекции. Правда, надо признать, только в силу личной антипатии, по причине проблем со здоровьем или когда завершал «Разделенное Я». В остальное же время он, как правило, ходил на занятия. Было принято решение пропустить нерадивого студента через формальную беседу. Тогда же Лэйнг написал письма с извинениями за нерегулярное посещение занятий.

За Лэйнга вступились Милнер, Рикрофт и Винникот. Марион Милнер в своем письме к Учебному комитету говорила, что Лэйнг является весьма многообещающим молодым человеком, что работать с ним было для нее большим удовольствием, поскольку он никогда не искажал материал и никогда не судил с позиций какой-либо одной теории. Она полагала, что продление обучения Лэйнга еще на год будет «бросать тень на психоаналитическое общество, показывая нашу неспособность к гибкости по отношению к исканиям блестящего студента; в нашем случае, к человеку, который пропустил большую часть семинаров, однако был глубоко поглощен творческой работой по планированию независимого исследования и получению финансирования для него». Чарльз Рикрофт в своем обращении к Учебному комитету отмечал, что Лэйнг является самым интеллектуальным кандидатом, который когда-либо проходил у него анализ и супервизию, и что он представляет из себя гораздо больше, чем кажется на первый взгляд или чем думается ему самому. Одной из главных проблем психоаналитического общества Рикрофт поэтому называет то, что большинство кандидатов являются чрезвычайно пассивными. Поэтому Учебный комитет, на его взгляд, в данном случае должен проявить по отношению к этому студенту либеральный подход, тем более что в своих исследованиях тот показывает значительную новизну и уже имеет немалые достижения. Их поддерживал и Дональд Винникот, подчеркнувший, что «если сам этот человек не желает совершенствоваться, никакое продление ученическо-учительских отношений не будет иметь эффекта. По моему личному мнению (хотя я и не озвучивал его д-ру Рикрофту), д-р Лэйнг нуждается в освобождении от статуса студента, чтобы сделать следующий шаг в своем личном анализе, и это не только педагогический прием, который должен принести плоды»[120].

24 октября 1960 г. Фанни Райд, ученый секретарь Учебного комитета написала на имя Чарльза Рикрофта достаточно длинное письмо:

Уважаемый доктор Рикрофт!

В ответ на Ваш запрос о докторе Лэйнге мы отвечаем Вам от имени Учебного комитета. Ученый секретарь мисс Хеллман и председатель Учебного комитета доктор Райд присутствовали на интервью доктора Лэйнга.

После анализа полученных знаний и клинической работы доктора Лэйнга интервьюеры, насколько они могли судить, пришли к заключению о том, что нет никакой необходимости задерживать получение доктором Лэйнгом квалификации. Они, однако, остались обеспокоены тем фактом, что доктор Лэйнг является, очевидно, возбужденным и больным человеком и выразили опасение в том, как это состояние обеспокоенности будет отражаться на пациентах, у которых он должен был взять интервью.

Во время интервью доктора Лэйнга обнаружилось много моментов, которые отчетливо показали, что он безответственно подошел к процессу обучения. Так, говоря о причинах прогулов лекций и семинаров, не упоминая курсов и имен, он сказал, что после обсуждения этих проблем «компетентный человек» посоветовал ему «ничего не говорить и надеяться, что не ошибешься». <…>

Принимая во внимание определенные обстоятельства, которые были на протяжении ряда лет причиной нерегулярного посещения доктором Лэйнгом учебных курсов, Учебный комитет полагает, что доктор Лэйнг в достаточной степени владеет базовыми знаниями и навыками. Учебный комитет также понимает, что квалификация присуждается в нарушение определенных условий[121].

Лэйнг тогда страдал астматическими приступами, но в конце 1960 г. он чувствовал себя так отвратительно, как не чувствовал еще никогда. Врачи из Госпиталя Болингброка никак не могли поставить диагноз. Симптомы напоминали моноцитарную ангину, подозревали даже рак. Он был при смерти.

В сентябре 1958 г. у Лэйнга было уже пятеро детей. К трем дочерям добавились два сына, Пол и Адриан. Старшей дочери при этом не было и шести лет. Его обычный день состоял из посещения своего аналитика Чарльза Рикрофта (а иногда начало анализа стояло в 7.30 утра), работы в Тавистокской клинике, посещения лекций в Институте психоанализа, который, правда, располагался по соседству. К такому распорядку добавлялись еженедельные супервизорские сессии у Марион Милнер и Дональда Винникота. Лэйнг работал полные пять дней в неделю. Не нужно было забывать о чтении и работе над книгой. Для того чтобы успеть везде и всюду, Лэйнг обычно вставал в пять утра и вскоре уходил из дома, а возвращался около полуночи. Много времени при этом он тратил на дорогу в Лондон.

Его жена Энн оставалась дома одна с пятью детьми. В Лондоне у Лэйнгов не было родственников, друзей или знакомых. Няни или помощницы не было, не было и стиральной машины. Они оба очень уставали. Все это вызывало немалую напряженность. Что-то нужно было делать. Денег немного прибавилось, и Рональд, Энн и дети перебрались в многоквартирный дом на Прайор Корт, в новом районе на северо-западе Лондона, заселенном преимущественно рабочими. Теперь вокруг, по крайней мере, были соседи, и маленькие детишки Лэйнга были не одиноки, их можно было чем-то занять.


Книги и проекты


«Разделенное Я»

Вспоминая свои детские и юношеские мечты о карьере писателя, Лэйнг отмечал:

Я знал, о чем хотел писать. Я хотел выведать своего рода истину, стоящую за всем, что свершается в человеческом мире. Я знал, что то, что это за истина, я не узнаю, пока она не пробудится во мне. Почему человечество столь несчастно? Почему все мы смертны? Это данность. Неужели всегда будет так, неужели нельзя обойтись без отравлений, эпидемий, бомб, радиации, болезней, смерти, или судьба хуже смерти? Что не так? В чем дело? Что, черт возьми, происходит?[122]

Лэйнг всегда хотел написать книгу В конце 1950-х гг. он был известен лишь немногим психиатрам и психоаналитикам. Среди его публикаций были только статьи. И вот, наконец, пришло время книги.

Первоначально работа «Разделенное Я» должна была включать две части: соответственно «Я» и «Другие», но издатели посчитали, что в этих частях речь идет о разных вещах и потому решили издать их отдельно как «Разделенное Я» и «Я и Другие». Правда, Лэйнгу пришлось их немного доработать.

Лэйнг начал писать «Разделенное Я» еще в Глазго. Первый машинописный текст был напечатан в отделении психологической медицины университета Глазго в Стобхилле. Остальное было отпечатано секретарем Тавистокской клиники, когда Лэйнг уже перебрался в Лондон. В целом, на первом году работы в Тавистокской клинике книга была уже готова.

Рукопись Лэйнг практически никому не показывал. Исключением стали Карл Абенгеймер и Джо Шорстейн. Абенгеймер был студентом Юнга и Ясперса и в то время работал психотерапевтом в Глазго. Он расценил книгу как недостаточно глубокое и зрелое исследование и советовал еще некоторое время поработать над ней. Шорстейн, по сути, придерживался того же мнения. На его взгляд, это была неплохая докторская диссертация по философии, которая должна обрасти практическими наблюдениями и стать основой более зрелой монографии.

Лэйнг не стал слушать своих коллег и начал поиск издателей, отнюдь не сразу увенчавшийся успехом. Сначала он послал рукопись в «Golancz», но пришел отказ, потом были «Penguin», «Allen», «Unwin», «Pantheon Books», «Kegan Paul». Отказы, аргументированные тем, что возможности напечатать книгу нет, следовали один за другим. Тогда Лэйнг предложил книгу «Tavistock Publications», и они были очень рады получить работу сотрудника Тавистокского института. Рукопись была закончена в 1957 г., но издательство продержало ее три года. Оно переживало финансовый кризис и на тот момент было банкротом. К тому же издатели не верили в ее коммерческие перспективы. Предполагалось, что такая книга может разойтись тиражом где-то в две тысячи экземпляров. Это примечательно, поскольку при жизни Лэйнга только в одной Великобритании было продано семьсот тысяч экземпляров «Разделенного Я», она была переведена на большинство языков мира.

Само название, «Разделенное Я», отсылало к одноименной восьмой главе работы Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта», понятие ложного я напоминало «болезнь-к-смерти» Кьеркегора, концепт онтологической ненадежности был во многом заимствован из «Сопротивляющегося эго» Лайонела Трилинга[123].

Любопытно, что главную роль в написании этой книги сыграл не Тавистокский институт, а Гартнавельская психиатрическая больница. Именно в ней Лэйнг встретил большинство героев своей книги, в ней сформировался и замысел работы. Там, в Гартнавеле, он познакомился с Эдит Эдвардс – Джулией, ставшей его любимой пациенткой. Он подолгу разговаривал с ней, встречался с ее родителями и в конце концов включил ее в свою «Шумную комнату», хотя она и не лежала в отделении неизлечимых больных. Случай Джулии составил главу «Разделенного Я» «Призрак заброшенного сада». Это название Лэйнг даже предполагал использовать для всей книги.

Случай Джулии, как справедливо указывает Питер Седжвик[124], представлял собой первую попытку исследования социальной ситуации пациента, того, чем Лэйнг будет заниматься совсем скоро. Лэйнг описывает детство Джулии, ее юность, оценку ее со стороны родителей и особенное внимание уделяет ситуациям их общения: то, что они говорили своей дочери и что слышали в ответ. И оказывается, что за словами матери или отца, за словами самой больной скрывается тонкая сеть отношений – требования, ожидания, предписания и оценки, сочетание которых двигали ребенка к психозу.

«Разделенное Я» отличается от всех остальных работ Лэйнга и по стилю, и по содержанию. Здесь Лэйнг, уже интересуясь коммуникацией и пространством межличностного общения, рассматривает эти темы исключительно во внутреннем плане личности. Это наименее политизированная и декларативная его книга. И это его единственная экзистенциалистская книга. Здесь он, как метко выражается Эндрю Коллир, «…читает свои экзистенциалистские идеи… в умах своих пациентов…»[125].

«Разделенное Я» просто поражает своим стилем. Эту книгу Лэйнг пишет в духе экзистенциально-феноменологической психиатрии, которой он увлекался начиная со студенческой скамьи. Уже первые абзацы работы у человека, знакомого с этой традицией, вызывают стойкое ощущение дежавю: о ней напоминает буквально все – и стиль, и поднимаемая проблематика, и специфика развертывания сюжетной линии. В то время, когда было написано «Разделенное Я», экзистенциально-феноменологическая психиатрия была практически неизвестна в англоязычных странах, практически отсутствовали переводы работ основоположников этой традиции, выходило мало критических переосмыслений. В этой ситуации Лэйнг стал тем человеком, который принес экзистенциально-феноменологическую психиатрию Великобритании, поразительно полно передав ее дух и проблематику.

Надо признать, что без усвоения экзистенциально-феноменологической традиции Лэйнгу было бы чрезвычайно трудно сформулировать такую яркую и интересную теорию, какая была представлена им в «Разделенном Я». Экзистенциально-феноменологическая психиатрия обусловила саму возможность такой постановки вопроса о психическом заболевании и вывела вопрос о психической патологии из узкой области психиатрии в широкое поле гуманитарной рефлексии.

«Разделенное Я» Лэйнга продолжает это движение. Питер Седжвик отмечает:

…Лэйнг перенял продуктивную способность проникновения в психотические и подобные им состояния сознания не только от клиницистов европейской феноменологической школы (Бинсвангера, Минковски, Босса), но и от философов и писателей (Сартра, Беккета, Тиллиха, Хайдеггера и даже Гегеля). <…> Экзистенциальная философия с ее духом интровертированной мрачности и спекулятивной нечеткости была здесь поставлена на службу конкретной, социально важной цели (понимания психически больного)…[126]

Критика естественнонаучного подхода, представление психического заболевания как особого модуса бытия, внимание к больному, поиск онтологических оснований психопатологии – все это выдает отчетливый почерк экзистенциально-феноменологической психиатрии. В таком следовании традиции на первой же странице признается и сам Лэйнг:

В этой книге предпринимается попытка экзистенциально-феноменологического описания некоторых шизоидных и шизофренических личностей. <…> Экзистенциальная феноменология пытается описать природу переживания личностью своего мира и самой себя. Это попытка не столько описать частности переживания человека, сколько поставить частные переживания в контекст всего его бытия-в-его-мире. Безумные вещи, сказанные и сделанные шизофреником, по сути, останутся закрытой книгой, если не понять их экзистенциального контекста[127].

Однако, несмотря на сходное движение, Лэйнг актуализирует пласт, который остался недостаточно освоенным экзистенциально-феноменологической психиатрией, – проблему соотношения психопатологии и межличностного диссонанса. Уже в этой своей первой книге он обозначает важность исследования коммуникации в психиатрии и подчеркивает, что именно с нарушением коммуникации связана постановка психиатрического диагноза:

…Я полагаю, что нормальность или психоз проверяются степенью схожести двух личностей, одна из которых по общему согласию является нормальной. <…> «Психически больной» – это имя, которое мы даем другой личности при разобщенных взаимоотношениях определенного рода. Только из-за этого межличностного разобщения мы начинаем брать на анализ его мочу и искать аномалии в графиках электрической активности его мозга[128].

Положение о психической патологии как о разобщенной коммуникации между людьми уже заранее предполагает реабилитацию статуса психически больного, что и проделывает Лэйнг. Он отходит от принятого в психиатрии рассмотрения больного как организма и машины:

Ниже мы будем особо интересоваться людьми, переживающими себя как автоматы, роботы, части машин и даже как животные. Подобные личности справедливо рассматриваются как сумасшедшие. Однако почему мы не считаем теорию, стремящуюся превратить личности в автоматы или в животных, равным образом безумной?[129]

Критическая позиция по отношению к традиционной психиатрии, которую Лэйнг отчетливо демонстрирует уже на первых страницах, наследуется им от экзистенциализма и по своей направленности является, по сути, не обвинительной, отрицательной, а позитивной стратегией, направленной на выработку иного взгляда. Этот момент его идей проясняет его более ранняя работа, посвященная анализу идей Тиллиха, в которой Лэйнг подчеркивает: «Тиллих не заинтересован деструктивным критическим нападением на наши базирующиеся на клиническом опыте теории, а, скорее, содействует их прояснению. Мы все должны признать, что фундаментальные основания нашей работы проработаны не настолько, как нам бы хотелось. Тиллих полагает, что их разъяснение должно быть основано на познании онтологических оснований человека»[130]. Такая методологическая экзистенциальная критика свойственна и «Разделенному Я».

Лэйнг обращается к самому больному, к его переживаниям, его опыту, его взгляду на мир, его непосредственному окружению и переживанию им самого себя. Он предлагает начать с человека, его бытия, поскольку, как отмечает в одном из своих интервью, «если кто-то стоит по ту сторону пропасти, он не перестает быть человеком»[131]. Для достижения этой цели он выбирает исключительно описательную стратегию, оставив в стороне теоретические и практические вопросы психиатрии, отбросив расщепляющую человека психиатрическую терминологию и обратившись – несомненно, развивая проект Ясперса – к описанию целостности человеческого бытия. Эта целостность, на его взгляд, существует до и глубже всяких научных и философских теорий, методов исследования и терапевтических подходов, поэтому требует первостепенного внимания. Кирк Шнайдер отмечает, что именно в движении к целостности (уже в «Разделенном Я») заметно влияние на Лэйнга экзистенциально-феноменологической традиции, которое выражается во внимании к 1) целостному человеку в противоположность частным процессам, 2) человеку в его специфическом мире или жизненном контексте, 3) человеческому бытию в отношении к экзистенции или творению[132].


По сути, в этом экзистенциально-феноменологическом проекте Лэйнг осмеливается на достаточно рискованный шаг. Он обращается к самому безумию, к самому безумному опыту, стремясь максимально приблизиться к той границе нормального и патологического, разума и неразумия, пересечь которую и вернуться удается лишь единицам. Он стремится заглянуть в глаза безумия, вскрыть самую ее природу, словно вырвать из оков психиатрии его сердце и лежащее в голых руках донести его бьющимся до остальных людей. Его манил опыт шизофрении, и теперь он задумал нырнуть в него с головой:

Самым великим психопатологом стал Фрейд. Фрейд был героем. Он сошел в «Преисподнюю» и встретился там с абсолютным ужасом. Он принес с собой свою теорию, как голову Медузы, превратившую эти ужасы в камень. Мы, следующие за Фрейдом, обладаем знанием, с которым он возвратился и передал нам. Он выжил. Мы должны увидеть, сможем ли мы выжить, не пользуясь теорией, которая в некоторой степени является оборонительным орудием[133].

Общая настроенность «Разделенного Я» задается настроенностью кьеркегоровского экзистенциализма. Потерянность, отчаянье, утрата оснований бытия – вот основные черты шизофренического сознания и мира. Как замечает А. Паломо-Ламарка, для Лэйнга шизофрения является не психическим заболеванием, а, если говорить экзистенциально, философски, душевной болезнью, точнее, болезнью духовной. Точно так же, как болезнь духа, представляется у Кьеркегора отчаянье:

«Разделенное Я» четко показывает, что, для того чтобы понять шизофрению, необходимо понять отчаянье, поскольку на самом деле шизофреник живет в отчаянии. Страх и отчаянье – наши душевные грехи, но они могут быть исцелены. Лэйнг очень хорошо знал об этом, поэтому он и включил это в свои описания шизофрении[134].

Это отчаянье, как и у Кьеркегора, запускается изменением существования, бытия человека.

Иное бытие-в-мире, которое лежит в основе развития шизофрении, на взгляд Лэйнга, возникает по причине онтологической незащищенности[135], которая присуща потенциальному шизофренику. Сама онтологическая защищенность формируется в раннем детстве, на этапе экзистенциального рождения (экзистенциальное рождение приводит к восприятию ребенком себя и мира как реального и живого), следующего за биологическим рождением. Это сформированное в детстве образование, являющееся ядром онтологической защищенности, Лэйнг называет первичной онтологической безопасностью. Ее формирование является частью происходящего в раннем детстве процесса структурирования бытия на основные элементы. При нормальном протекании этого процесса формируется стабильная структура, а конституированное на ее основе бытие личности гибко и пластично. В шизоидном состоянии все происходит наоборот: фундамент бытия становится гибким, а надстройка чрезмерно жесткой.


В такой трактовке истоков шизофрении, несмотря на явно экзистенциальный ракурс исследования, Лэйнг сохраняет определенную верность психоанализу. Он направляет свое внимание не только на экзистенциальные основания, углубляясь к философским истокам человеческого бытия, но и акцентирует роль становления человека, его прошлого, первых лет его жизни, когда формируется структура бытия человека. Эмми Ван Дорцен отмечает, что, говоря об онтологической ненадежности, Лэйнг, по сути, говорит об экзистенциальной тревоге, которая присуща не только шизофреникам, как полагал он сам, но и всем остальным людям, поскольку заложена в основания человеческого бытия как такового[136].


Онтологически защищенный человек, по Лэйнгу, переживает внешний мир как целостный и непрерывный, а других людей как реальных и живых. Он обладает «чувством своего присутствия в мире в качестве реальной, живой, цельной и, во временном смысле, непрерывной личности»[137]. В противоположность этому, онтологически незащищенный человек ощущает себя при тех же условиях нереальным, несвязным, несогласованным, раздробленным, неавтономным, лишенным индивидуальности и временной непрерывности. Даже обычные условия существования угрожают нижнему порогу онтологической защищенности такой личности. Э. Спинелли[138] подчеркивает, что у онтологически неуверенного индивида происходит нарушение осознания на трех уровнях: на уровне существования, сущности (чем является человек) и идентичности (кто он такой).

Лэйнг выделяет три формы онтологической неуверенности: 1) поглощение (engulfment), 2) разрывание (implosion) и 3) окаменение (petrification)[139]. В основе поглощения лежит потеря автономности и индивидуальности, что приводит к боязни любых отношений с другими людьми из-за страха быть постигнутым, понятым, любимым, из-за проницаемости личностных границ и страха потерять свое я. Разрывание основано на переживании собственной личности как вакуума, абсолютной внутренней пустоты, сопровождающейся страхом наплыва индивидуальности из внешнего мира. Реальность воспринимается таким человеком как угрожающая, преследующая, взрывоопасная. Окаменение – это страх деперсонализации, превращения в вещь, и, как следствие, боязнь потерять субъективность.

При всех этих формах онтологической ненадежности другой человек и внешняя реальность переживаются как преследующие, угрожающие, убийственные для я. При этом я отказывается от своей автономии и индивидуальности, но отказ от собственной автономии является средством ее скрытой охраны, а симуляция болезни и смерти становится средством сохранения жизни. Этот отказ необходим для экзистенциального выживания и в то же время он ведет к экзистенциальной смерти. Человек попадает в порочный круг. Он боится уничтожения собственной субъективности (хотя она почти уничтожена) и одновременно пытается уничтожить индивидуальность и субъективность другого как потенциально опасную. Он пытается отгородиться от угрожающей внешней среды и погружается в пустоту своего внутреннего мира. Но с отрицанием онтологического статуса реальности и бытия других уменьшается собственная онтологическая безопасность. Чем сильнее защищается я, чем больше оно разрушается, тем больше растет угроза для я со стороны других людей, и я приходится защищаться с еще большей силой. Само я, а не другие личности или внешняя реальность губит и уничтожает себя.

Шизофреник пытается убить свое я для того, чтобы его сохранить. Как замечает Р. Янг, «страх превращения в небытие становится настолько сильным, что я заточает себя в крепость»[140]. Все бытие при этом находится где-то вне я, которое пытается быть вне всего сущего, оно лишается субстанции, становится невоплощенным. Раскол между переживанием своего тела и своего я, который Лэйнг называет невоплощенным я, по его мнению, является основной предпосылкой онтологической незащищенности.

У Лэйнга невоплощенное я является следствием расщепления на разум и тело, расщепление, в свою очередь, – это попытка справиться с онтологической незащищенностью. Человек отождествляет себя с той частью, которую ощущает как невоплощенную – как правило, этой частью является разум. В противоположность воплощенному я, которое можно представить схемой «(я/тело) – другой», невоплощенное я Лэйнг описывает как «я – (тело/другой)». Онтологически защищенный человек ощущает тесную связь со своим телом, осознает себя субстанциональным, биологически жизнеспособным и реальным, чувствует, что родился с рождением своего тела и умрет с его смертью. Онтологически неуверенный человек не чувствует себя связанным со своим телом, он отстранен от тела, не воплощен. Тело ощущается не как ядро индивидуального бытия, а как один из внешних объектов. По причине того, что человек отделен от тела, он отделяется и от всего своего бытия, становится его сторонним наблюдателем.

Так как человек не ощущает себя хозяином своего тела и внутреннего мира, в его я ничего не остается, все становится по отношению к нему внешним, я делается «невидимой трансцендентной сущностью», пустотой, вакуумом: «Все находится вовне, снаружи; здесь, внутри, нет ничего»[141]. По мнению Лэйнга, в самом начале такого процесса опустошения образуется оболочка, которая окружает я и несет защитную функцию, но затем эта оболочка ведет я к гибели.

Переживание онтологической ненадежности и разрушения я поразительно напоминает состояние Антуана Рокантена, героя романа Ж.-П. Сартра «Тошнота»:

Я говорю «я» – но это понятие утратило для меня смысл. Я настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого себя. <…> Никого. Антуан Рокантен не существует. Ни-для-кого. Забавно. А что такое вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание обо мне мерцает в моем сознании. Антуан Рокантен… И вдруг «я» начинает тускнеть, все больше и больше – кончено: оно угасло совсем[142].

Отделенность и отстраненность от внешнего мира онтологически неуверенного и невоплощенного человека приводят к тому, что он начинает конструировать внутри себя микрокосм, в котором стремится стать полным хозяином. В этом мире нет реальных людей и отношений, есть лишь фантомы, заменитель внешнего мира. Если я не связано с телом, а действия не ощущаются как выражение собственного я, последнее превращается в ложное я, ядром которого и становится невоплощенное я. Точнее, я расщепляется на истинное я и ложное я. По мнению Дж. Миллса, «в разделенном я не существует единственного ложного я, но только частично развитые фрагменты, которые могли бы составить индивидуальность»[143]. Ни один из фрагментов не развит настолько, чтобы обладать собственной «всесторонней личностью».

Раскол между собственной внутренней фантазией и реальным внешним миром основан на расщеплении на истинное и ложное я. При этом расщеплении как ложное, так и истинное я становятся отчужденными: маска не связана с внутренней сущностью, а фантазия не укоренена во внешнем мире. Целью человека становится стремление «стать чистым субъектом без какой-либо объективной экзистенции»[144]. Лэйнг называет это состояние состоянием хаотичного небытия. Небытие хаотично, потому что я не может быть совершенно разрушенным. Оно, несомненно, продолжает существовать, поэтому позиция онтологически неуверенной личности – это вхождение в состояние небытия с целью сохранить бытие.

Я и мир больного все больше и больше становятся нереальными, а поскольку у них нет реальности, они обедняются, уплощаются, становятся пустыми, лишенными жизни, раздробленными. Человек погружается в пустоту. Из этой пустоты, на взгляд Лэйнга, только два выхода: во-первых, можно, несмотря ни на что, решиться быть самим собой, и, во-вторых, можно попытаться окончательно убить свое я. Но ни первого, ни второго больной сделать не может, – ситуация оказывается безвыходной.

Выходит, что в своем описании шизофренического мира в «Разделенном Я» Лэйнг доходит до того же рубежа, до которого в своих исследованиях уже добирались феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики. В силу определенных трансформаций экзистенциального порядка бытия (изменения темпоральности или пространственности, угасания личного порыва или развития онтологической ненадежности) существование больного погружается в пустоту, в ничто, – ситуация, когда-то так хорошо описанная экзистенциалистами. По сути, как справедливо отмечает Кирк Шнайдер, Лэйнг в своих исследованиях путешествует в глубинах внутреннего пространства личности:

Эта книга была написана так, словно д-р Лэйнг руководил командой исследователей, побывавших на заброшенном острове психотиков… <…> Лэйнг был в нашей области пионером. Он одним из первых исследовал смысл психотического опыта. В этом отношении его можно сравнить с Пинелем, когда-то во Франции освободившим психиатрических пациентов от тюрьмы. Так же и Лэйнг снял с психически больных кандалы организованной психиатрии. <…> Он был астронавтом сознания[145].

Вслед за Шнайдером можно сказать, что Лэйнг сделал безумие интимным и близким. Уже в «Разделенном Я» он говорил о таком безумце, которого мы можем отыскать рядом, которого мы можем понять, понять как самих себя. По сути, он окончательно разрушил границы между нормальным и патологическим сознанием. Феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики были еще психиатрами XIX в. И хотя они писали о мире и опыте безумцев, хотя пытались привлечь внимание к зияющей внутри безумца пустоте и небытию, экзистенциализм во многом был для них методом. И они сами говорили об этом, не скрывая.

Лэйнг принес с собой чувствительность и романтизм шестидесятых. Он призывал не исследовать с помощью метода, а действительно открыть свое сознание и впустить в него мир безумного. Поскольку он сам (и об этом еще не раз позднее) остро ощущал эту границу, он доносил эту близость и взаимопересечение до своих читателей и почитателей. Тут Шнайдер прав: для того чтобы так писать о шизофрении, нужно было максимально приблизиться к ней. Так уже в своей первой книге Лэйнг обозначает вектор своего идейного движения.

Несмотря на приоритетное внимание к коммуникации с миром, в этой книге точка отсчета пока располагается внутри индивида. От психологизма психоанализа, стало быть, Лэйнг избавляется очень медленно. Как двигаться дальше, он еще не знает, поэтому погружение в пустоту для него пока остается предельным моментом психоза. Но недостаточность этой трактовки ему уже понятна, и уже в этой работе он начинает говорить об обществе, о нормальности как о результате социального сопоставления, т. е. дополняет психологический ракурс социальным, который он будет разрабатывать в дальнейшем. Надо признать, что его старт был вполне достойным – в лучших традициях европейской философской психиатрии.

Книга «Разделенное Я» была принято очень спокойно. Лэйнг не получил долгожданной известности и не произвел ожидаемого им самим переворота. Для того чтобы оценить значение этой книги, английской психиатрии понадобилось несколько десятилетий, и «Британский журнал психиатрии», ее официальная трибуна, опубликовал первую рецензию лишь в 1982 г.

Все коллеги Лэйнга оценили книгу весьма высоко. Джон Сазерленд после прочтения отметил, что концепт Кьеркегора «болезнь-к-смерти» является хорошим образцом психиатрии начала XIX в. Джону Боулби книга очень понравилась, он указал только, что две ее первых главы содержат слишком много длинных слов, которые хорошо бы убрать из текста. Книга бы только выиграла, на его взгляд, если бы из нее были изъяты громоздкие и непонятные термины «экзистенциальный» и «феноменология». «Это можно сравнить с тем, как если бы тебе говорили, что мелодия, которую ты сочинил, гениальна, только вот нужно убрать фа-диез…»[146], – впоследствии с улыбкой вспоминал Лэйнг. Эрик Грэхем Хау сообщил, что с большим удовольствием проглотил книгу за час. Доброжелательные отзывы пришли и от Марион Милнер. Не совсем доброжелательно, правда, оценил работу Дональд Винникот. Он указал Лэйнгу, что тот мог бы и поблагодарить его за понятие ложного я, поскольку именно он ввел это понятие в психологию. И несмотря на то что Лэйнг всячески пытался доказать, что книга была написана еще до того, как он прочитал Винникота, их отношения уже не были настолько дружелюбными.

По сути, в Тавистокской клинике, где Лэйнг тогда работал, как и в психиатрическом мире, книга не была оценена:

Они не сказали ничего хорошего, они вообще ничего не сказали. Книгу никто не заметил, ни у кого она не вызвала интереса. О ней не говорили в городе, о ней не говорили в Тавистоке[147].

Хотя «Разделенное Я» не снискало большой популярности, оно все же было замечено некоторыми психиатрами. Так, через несколько лет после выхода книги Джеймс Гордон писал: «Благодаря „Разделенному Я“ я открыл для себя перспективу, которая помогла мне понять и пережить опыт моих пациентов непосредственно, минуя искажающую призму диагностической классификации»[148]. Сам Лэйнг относился к этой работе как к первой и, возможно, юношеской книге, в которой он не задавался целью и не смог представить теории. В 1965 г. в предисловии ко второму изданию он заметит:

Нельзя сказать всего сразу. Я написал эту книгу, когда мне было двадцать восемь… Она была работой стареющего юноши. Хоть я и старею, теперь я моложе[149].

В любом случае, вышедшая книга придала Лэйнгу уверенности, и он начал размышлять о том, что же делать дальше. Джон Боулби, который тогда заведовал клиникой, считал, что, если Лэйнг желает каким-то образом изменить мир, нет лучшего пути, чем сделать это изнутри системы, прикрываясь системой. Руководство всячески старалось удержать Лэйнга. В течение пяти лет он проработал старшим ординатором, теперь ему пора было перейти на должность психиатра-консультанта и начать движение вверх по карьерной лестнице. С 1961 г., после окончания психоаналитического обучения, Лэйнг работал старшим научным сотрудником в Тавистокском институте человеческих отношений. Но сам он рассудил иначе. Связывать свою жизнь с каким-либо государственным учреждением он не хотел.

Все дело было в том, что Лэйнг был весьма последовательным человеком. В начале 1960-х гг. у него возникают идеи о влиянии на диагноз психического заболевания семьи и общества, и нелогично было бы говорить об этом внутри социальной институции. Такой социальной институцией и была Тавистокская клиника. Фактически Лэйнг перерос этот этап. Он не хотел выступать против системы, находясь внутри нее. Невозможно, думалось ему, внедрять экзистенциализм и феноменологию, выступать против психиатрического принуждения там, где на дверях туалетов висели таблички «персонал» и «пациенты». Поэтому он задумывает уйти из клиники, и постепенно уходит из нее. Очень скоро его путь будет связан с частной практикой и разного рода общественными организациями, но не с официальной психиатрией. Где-то к 1963 г. Лэйнг окончательно покидает ее сферу.

Начиная с 1961 г. Лэйнг больше никогда не будет работать в официальных институциях, предпочитая независимые организации и частную практику. В 1962–1965 гг. он исполняет обязанности директора Лангхамской клиники, которую патронировала организация «Открытый путь» и Эрик Грэхем Хау. Кроме того, после выхода «Разделенного Я» Лэйнг наконец-то мог открыть собственный кабинет и начать частную практику. Очень удобным местечком, подысканным Лэйнгом, стал дом № 21 по Уимпол-стрит.

Несмотря на то что в Тавистокской клинике работали многие уважаемые Лэйнгом люди, отношения с этой институцией у него не сложились. Он пришел из клинической неврологии и психиатрии и так и не смог избавиться от этого медицинского взгляда. Другие сотрудники не оценили его работу, поскольку никто из них не разделял той устремленности, которая двигала Лэйнгом на ранних этапах его творческого пути. Кроме того, Тавистокская клиника была клиникой одиночек. Это была организация, а не интеллектуальное сообщество. Приходя туда, ее сотрудники приходили на работу, они вежливо и учтиво общались друг с другом, делали свое дело и расходились по домам. Не было ни союзов по интересам, ни просто дружеских отношений. Это была институция, выйти из которой было легко: он не нашел здесь ни любимого дела, ни признания, ни дружбы.


«Я и Другие»

В 1961 г. в издательстве «Tavistock Publications», там же, где вышло «Разделенное Я», выходит вторая книга Лэйнга «Я и Другие». Как мы помним, этот фрагмент первоначально входил в «Разделенное Я», но по пожеланиям издателей две части были разделены и вторая доработана в отдельную книгу. Может быть, поэтому «Я и Другие» – самая непонятная и нечеткая работа Лэйнга, с неопределенной сюжетной линией, переходным статусом и обилием очень продуктивных идей и концептов, которые в ней так и не собраны воедино. Кажется, что сам Лэйнг так и не смог тогда, в конце 1950-х, когда дорабатывалась эта книга, разделить в личности я и Других.

Эта книга имеет два несколько отличающихся издания: первое, содержащее оригинальный замысел работы, вышло в 1961 г., однако в 1969 г. книга была переработана в свете проводимых тогда Лэйнгом исследований по картографии[150].

Поиски Лэйнга, по его признанию, движимы характерной для современной ему психиатрии неудовлетворенностью изучением отдельного индивида вне его социального контекста. Именно поэтому он переходит от теории патологической личности к пространству межличностной коммуникации. Основную цель работы Лэйнг формулирует в предисловии:

Эта книга пытается описать человека в рамках социальной системы или «связки» других людей; она стремится понять тот путь, которым другие воздействуют на его переживание себя самого и других, и как таким образом его действия обретают определенную форму… В этой книге я не разделяю никакой этиологической теории шизофрении[151].

Лэйнг все еще разделяет феноменологическую перспективу: он стремится описать феномен, отбрасывая любые бытующие в этой сфере общепринятые теории.

«Я и Другие» имеет сразу две, во всех отношениях противоположные, отправные точки. Первую можно назвать точкой непонимания, от которой отходит вектор «Я -> Другие», вторую – точкой гиперрациональности с вектором направленным обратно – от Других к Я. Эти две точки и являются для Лэйнга проблемой.

Проблема недоступного пониманию ядра личности была сформулирована Лэйнгом еще в «Разделенном Я». Там, при всех попытках экзистенциально обосновать психопатологию, он признает:

Ядро переживания шизофреником самого себя должно остаться для нас непостижимым. Шизофреник не хочет и не требует постижения как попытки достичь и понять его, если мы остаемся внутри нашего собственного мира и судим его в соответствии с нашими собственными категориями, которые неизбежно не попадут в цель. Нам все время приходится осознавать его отличие и различие, его отделенность, одиночество и отчаянье[152].

Здесь он, собственно, повторяет тезис Карла Ясперса, который сформулировал критерий понятности мира как основной критерий психоза и считал, что шизофреника понять невозможно. «Шизофреники непонятны мне точно так же, как птицы в моем саду», – говорил он.

Лэйнг абсолютизирует тезис Ясперса и привлекает классический тезис герменевтики о невозможности понимания другого человека. Выходит: «Трудно постичь само-бытие другого. Я не могу пережить его прямо и „в лоб“. Я должен опираться на действия и свидетельства другого, чтобы сделать заключение о том, как он переживает себя самое»[153].

Эту тотальную невозможность непосредственного понимания и постижения Лэйнг исследует через феномен фантазии, рассматривая и понятие фантазии бессознательной.

Он настаивает на необходимости исследования психоаналитического понятия и феномена фантазии и в этом исследовании сближает понятия фантазии и опыта, опираясь на их, на его взгляд, неосознаваемый характер. Однако фантазия у Лэйнга имеет другой, отнюдь не психоаналитический, смысл. Фантазия описывает то, как мы презентуем свой опыт другим, и то, как этот опыт другие воспринимают; это функция картографирования с исходного опыта на спектр опыта другого человека. Как объясняет сам Лэйнг,

на элемент у из группы B и если мы называем операцию проецирования q, то y – это будет образ или подобие x под знаком q. Операция q – это функция, посредством которой y приобретает q-значение x[154].

Операция q – это и есть фантазия. Она – неотъемлемый элемент межличностных и социальных отношений. Фактически переживание человека, его мир, выходя за границы его личности, обязательно окрашиваются фантазией.

Проблема гиперрациональной социальности связывается Лэйнгом с проблемой реальности как таковой, которую он наиболее емко формулирует в следующем тезисе:

Наше восприятие «реальности» является в полной мере достижением нашей цивилизации. Воспринимать реальность! Когда же люди перестали ощущать, что то, что они воспринимают, нереально? Возможно, ощущение и сама мысль, что то, что мы воспринимаем, реально, возникли совсем недавно в человеческой истории[155].

Параметры реальности задаются, по Лэйнгу, обществом, и общество же отслеживает соответствие этим параметрам человека.

Здесь следует на мгновение остановиться. Одна из глав первого издания книги носит название «Фантазия и социальная связка». Удивительно, что эти важные для Лэйнга понятия связки и социальной системы фантазии содержатся уже в этой работе, что и указывает на ее принципиальную значимость для его последующего творчества. Связка определяется как «специфический тип группы, характеризуемый членами группы как сотканный высоковалентными связями»[156]. Несколько изменяя оригинальный смысл термина «валентность», Лэйнг использует его в смысле показателя не количества, а интенсивности.

Связующим звеном между понятиями связки и социальной системы фантазии в этой работе становится признание межличностной природы фантазии. Человек, по Лэйнгу, может разделять фантазию других людей, причем в этом случае он, хотя и не осознавая того, утрачивает собственную индивидуальность. Так образуется мультивалентная «социальная система фантазии». Лэйнг заимствует этот термин из работы Элиота Джейкса, вышедшей еще в 1955 г.[157] Погружаясь в социальную систему фантазии, человек не чувствует потери собственной индивидуальности по причине отчуждения, поскольку теперь начинает занимать ложную позицию. Но ее ложность и ошибочность становятся очевидны лишь ретроспективно, т. е. когда человеку удается высвободиться из системы. Происходит так по той причине, что социальная система дает человеку интенсивное и несомненное ощущение реальности с сопутствующей дереализацией другого опыта. Именно поэтому социальная система фантазии вводит входящих в нее людей в ложную позицию, при которой все индивидуальные осознаваемые восприятия инвертируются благодаря эффекту отчуждения.

Реальность зиждется на четкой стратификации и картографии социального пространства, его четкой разметке, нарушение которой для человека, входящего внутрь социальной группы, мягко говоря, нежелательно. Сама существуя только в противопоставлении с вымыслом и нереальностью, реальность требует четкого разделения пар: внутреннее – внешнее, ментальное – физическое, психическая реальность – физическая реальность, ум – тело и т. д. Таким образом, реальность требует раскола и подчинения только одной из частей этой раздробленной целостности.

Два лежащих в основании книги момента – непонимание глубины личности и ее мира и гиперрациональность и четкость социальной структуры пересекаются у Лэйнга в пространстве опыта. Это понятие, пожалуй, одно из основных в его творчестве, присутствовало еще в работе «Разделенное Я», но там имело исключительно внутриличностный оттенок. Опыт (experience) у Лэйнга – и в этой трактовке он продолжает традицию экзистенциально-феноменологической психиатрии, – это непосредственное переживание реальности, дологическое, довербальное, внерациональное проживание мира и себя в нем[158]. В этой сфере непосредственного проживания и сталкиваются у него человек и общество.

Опыту Лэйнга – это, если можно так сказать, поле битвы, пространство сражения и не всегда честной игры. Участвуют в ней отдельный человек, отстаивающий свое право на свободу и независимость, на невмешательство и автономность, и общество, борющееся за свою целостность, которая может поддерживаться лишь при условии усреднения и унификации. И человек, и общество борются в этой схватке за выживание. Именно поэтому опыт у Лэйнга – понятие основополагающее, понятие, которое требует первостепенного внимания и исследования. Все процессы жизнедеятельности личности и общества, которые он будет описывать позднее, уже в других книгах, будут разворачиваться именно в этой сфере.

Развертывание общего пространства пересечения личности и общества происходит благодаря тому, что Лэйнг называет комплиментарностью, – определенной функции человеческих отношений, «посредством которой другой позволяет осуществиться я или придает ему определенную цельность»[159]. Комплиментарность, лежащая в основании формирования, развития и подтверждения идентичности, в разные периоды жизни человека может усиливаться или ослабляться.

Сама идентичность, которая составляет ядро личности и поддерживает ее целостность, включает множество своеобразных подсистем: идентичность-для-себя-самого; идентичность-для-других; идентичность, приписываемая другими; идентичности, которые человек приписывает другим; идентичности, которые, как он думает, приписывают ему, и т. д. Другие люди позволяют реализовываться идентичности человека, поскольку идентичность всегда требует отношений с другими, именно в них самоидентификация индивида достигает своего завершения. Я всегда требует других, потому что другие – это материал идентичности я. Поэтому, по Лэйнгу, и выходит:

Даже описывая отдельного человека, мы не можем позволить себе забыть, что любой человек постоянно действует на других и подвергается действию с их стороны. Другие всегда присутствуют. Нет никого, кто бы действовал или переживал в вакууме[160].

Другие одновременно формируют идентичность единичного индивида и социальную фантазию общества. В обоих случаях они – необходимый инструмент и потому мощная система управления.

Стабильность общества поддерживается на основании того, что большинство его членов разделяет реальность общепринятой фантазии: они отказываются от собственного восприятия, собственных оценок и собственного опыта и занимают выгодную обществу и поддерживаемую им ложную позицию. Эта ложная позиция, как и все, что одобряется обществом, хотя и задним числом, начинает восприниматься как реальность. Человек, являясь членом какой-либо социальной группы или, еще шире, общества в целом, занимает отчужденную ложную позицию и разделяет общепринятую социальную систему фантазии. Он переживает, проживает мир так же, как и остальные, и ничем не отличается от них, утрачивая свою приватную сферу, определяющую его уникальность и самостоятельность.

Общество, по Лэйнгу, насаждает не просто систему правил, которым необходимо подчиняться, чтобы входить в него. Правила и механизмы здесь имеют вторичное значение. Общество задает приемлемый, одобряемый и связываемый с реальностью определенный тип опыта, разрешенный модус проживания мира и себя самого. Тот, кто проживает окружающую действительность в унисон этому социально приемлемому типу опыта, функционирует в обществе без каких-либо проблем:

Нормальное состояние – это когда ты настолько погряз в своей погруженности в системы социальной фантазии, что принимаешь их за нечто реальное. <…> Обычное состояние – это находиться в устойчивой и выигрышной позиции в системах фантазии узла. Чаще всего такое состояние называется иметь «личность». Мы никогда не понимаем, что находимся в этом[161].

Поскольку другие являются инструментом и при формировании идентичности отдельного индивида, и при выстраивании всеобъемлющей системы социальной фантазии, посредством других одно в этом круговороте поддерживает другое. В основе общества как системы социальной фантазии лежит управляемая идентичность каждого из его членов, в основе формирования идентичности – четкая и стратифицированная социальная группа. Общество поддерживает свою целостность и постоянство, управляя идентичностью. И для этого существует множество проверенных приемов. Приведем самые интересные из тех, которые в своей книге описывает Лэйнг, и остановимся на уклонении, подтверждении, негласной договоренности и атрибуции. Все эти механизмы тесным образом переплетаются друг с другом.

Подтверждение связано с узнаванием другого, с признанием его присутствия в мире, которое реализуется в различных модальностях, – в улыбке, рукопожатии, словесном выражении симпатии. Играя с подтверждением и неподтверждением, члены общества и члены семьи могут поощрять или отвергать желаемое или нежелательное поведение индивида. Уклонение, по сути, основано на подтверждении, только является несколько более сложным механизмом. В случае уклонения как механизма межличностного взаимодействия другие относятся к я индивида как к воплощению их фантазии. Человека в этом случае, как считается, принимают таким, каков он есть, только с одной лишь оговоркой: «такой, какой он есть» на самом деле означает «такой, каким его видят другие». Происходит словно бы подмена реальности фантазией, и за фантазией, в лучших традициях общества, признается статус реальности. «Ты мой послушный сыночек», – в этом обращении матери к нашалившему сыну содержится чистой воды уклонение: на самом деле он не живой и подвижный ребенок, а тот, кто всегда и во всем слушается свою мамочку. Уклонение со стороны матери в межличностном пространстве стимулирует двойное притворство ребенка, что и характеризует ситуацию уклонения во внутриличностном плане: он притворяется, что он – это не он, а потом притворяется, что выходит из этого притворства.

Атрибуция имеет силу предписания и помещает индивида в определенные рамки, задает его определенное положение. Атрибуция словно утверждает за индивида, опережая его самого. «Ты сказал это просто так. Я знаю, ты этого не имел в виду», «Ты можешь думать, что чувствуешь что-то подобное, но я знаю, что на самом деле это не так», «Я знаю, ты на самом деле не хочешь уходить, потому что среди моих сыновей нет трусов», – это классические примеры атрибуции. Негласная договоренность – это механизм скорее не управления, а объединения, это, как подмечает Лэйнг, игра как минимум для двоих. В процессе этой игры один человек обнаруживает в другом того, кто готов подтверждать его ложное я и признавать его статус реальности. Своему партнеру при этом он платит тем же. Каждый подкрепляет ложный взгляд другого, каждый подтверждает реальность ложного я каждого. Этот прочный круг – самый надежный механизм связывания социальной группы.

Исходя из такой социально окрашенной теории Лэйнг объясняет и происхождение психоза. По его мнению, входя в социальную систему фантазии, человек может быть поставлен одновременно в две или более ложные позиции, которые вступают в противоречие друг с другом. Такую ситуацию Лэйнг называет невыгодной ситуацией. Любая попытка переосмысления и переоценки такой позиции приводит к психозу.

Социальная фантазия признается группой как единственная и несомненная реальность, поэтому любой, кто начинает хоть незначительно сомневаться в ней, считается переживающим фантазию и нереальный опыт. Поскольку все вокруг этого человека знают, что такое истина, этот опыт, который переживает один несогласный со всеми человек, начинает расцениваться как основанный на выдумке и обмане. Этот маргинал, не принимающий за истинную реальность социальной группы, вытесняется ею и часто признается психически ненормальным:

То, что называется психотическим эпизодом у одного человека, часто может быть понято как особого рода кризис во взаимном опыте узла, так же как и в его поведении[162].

Реальность группы неизменно признается всеми ее членами как единственно правильная и единственно позитивная, поэтому, когда кто-то желает отказаться от нее, в ход вступают различные формы заботы и опеки. Фантазия маргинала окрашивается в негативные тона и становится тем, от чего в обязательном порядке необходимо избавиться во имя благополучия самого же маргинала. Реальность социальной фантазии – это тепло и уют дома, вымысел фантазии маргинала – это холод чужбины, – так, по крайней мере, считается в пределах социальной группы.

Но беда, как подчеркивает Лэйнг, не только в том, что группа или отвергает шизофреника, или предлагает признать свою неправоту и вернуться обратно, как будто ничего и не происходило. Вся сложность ситуации определяется тем, что привыкший существовать в пределах социальной фантазии человек, отказываясь от ее реальности, шагает в пустоту, в мир, который приходится строить лишь ему одному и в котором у него нет союзников. Как мы помним, это погружение в пустоту Лэйнг признает решающим моментом психоза в «Разделенном Я», именно на этом моменте он и останавливается. В «Я и Другие» мы видим сходную ситуацию. Зайдя с другой стороны, со стороны не индивида, а социальной группы, Лэйнг приходит к тому же – к пустоте и вакууму: ситуация выхода из системы социальной фантазии признается им безвыходной. Он подчеркивает:

Находясь в отчужденной безвыигрышной позиции, мы не осознаем этого. Коль скоро Пол осознает, что он в футляре, он может попытаться выбраться из него. Но так как для них футляр – это весь мир, то выбраться из футляра – это все равно что шагнуть в бездну, вещь, которой никто из любящих его просто не может перенести и которой они просто не позволят случиться[163].

Сразу же после выхода книги на нее появляются две рецензии, которые хотя и оценивают работу весьма положительно, тем не менее достаточно противоречивы. Первая выходит в «Британском психиатрическом журнале» 19 мая 1962 г. и оценивает формальную сторону, стиль работы. Рецензент пишет: «Книга сложна, однако очаровывает тем, что позволяет читателю насладиться, если можно так сказать, поэтической интуицией научного мышления. Если психиатры не обратят на это внимания, то писатели этого не смогут не заметить». Вторая появляется 7 июля 1962 г. в журнале «Ланцет», и среди прочего в ней мы читаем: «Некоторые из теорий, в частности, теория разрушения я из-за недостатка подкрепления со стороны других, может, конечно, показаться надуманной, однако эта теория близка к гипотезе о том, что шизофреническое расстройство может возникать вследствие сенсорной депривации, – это тот аспект, который сегодня подробно исследуется благодаря физиологическим методам. Хотя большинство психиатров найдут авторский подход не вполне уместным и бесполезным, можно признать, что он заслуживает внимания как один из путей описания психического расстройства»[164].

По сути, пойдя другим путем и развивая не экзистенциальную, а социальную феноменологию, в своей второй книге Лэйнг опять останавливается на описательной ступени. Эти два ракурса, приведшие к одному и тому же результату, выдают изначальную ситуацию создания этих двух книг – то, что в первоначальном замысле они были одной работой.

После завершения этого первого проекта Лэйнг не останавливается на достигнутом и идет дальше. Он пытается пробраться через эту психотическую пропасть пустоты и разгадать тайны сети социальных систем.

Приблизительно во время выхода «Я и Других» профессор психиатрии Лувенского университета Джон Романо после прочтения «Разделенного Я» настаивает на посещении Лэйнгом Америки. Лэйнг подает заявку на исследование микросоциального и психосоциологического климата семей больных шизофренией, при содействии Романо получает грант и впервые в жизни едет в Америку. Там он общается с психиатрами, изучающими семьи психически больных, посещает известные исследовательские центры, в частности группу Palo Alto, и знакомится с работой Грегори Бейтсона, Национальный институт психического здоровья в Батесда, где наблюдает за работой исследовательской группы Лайонела Уинна, знакомится с исследованиями клинического психолога Маргерит Сингер и общается с Эрвином Гофманом. Тогда он уже работал над своей следующей книгой и пытался продолжить свои исследования.


«Межличностное восприятие»

В 1962 г. Лэйнг пишет большую статью (в 44 страницы) «Критический анализ так называемой генетической теории шизофрении в работе Кальмана и Слейтера», которая является первым шагом на пути к его теории межличностного взаимодействия и теории семьи. В этой работе он обсуждает степень генетической детерминации шизофрении как заболевания. Все дело в том, что Кальман в своих работах, причем некоторые из них как раз и рассматривал Лэйнг, пришел к выводу о полной генетической обусловленности шизофрении. На этом основании он сделал заключение о необходимости стерилизации шизофреников как одной из мер предупреждения развития этого заболевания. Лэйнг очень яро выступил против этой, по его словам, «евгенической кампании» и указывал на крайнюю опасность такой точки зрения, ее неправомерность и аморальность. В своих нападках и критике он был эмоционален. В Тавистокском институте статью Лэйнга восприняли отнюдь не позитивно. Боулби отметил, что он ожидал большего от своего ученика: более критического подхода, не такой патетики, большей сдержанности и научного подхода в анализе. Таким образом, усилились разногласия между Лэйнгом и Тавистокским институтом.

Параллельно в первой половине 1960-х гг. Лэйнг совместно со своими коллегами реализует несколько проектов, которые впоследствии будут изданы в виде монографий. В центре всех них – межличностное восприятие, отношения между людьми в группе, рассматриваемые в аспекте межличностного взаимодействия, семейной структуры и образования и поддержания целостности социальной группы. Несмотря на разные аспекты, проблематика этих работ едина, поэтому в некотором отношении все они по содержанию будут в чем-то похожи, различным будет используемый в них метод.

Все эти новые проекты непосредственно связаны с исследованием социального взаимодействия, т. е. продолжают уже намеченную в «Я и Другие» линию исследования, но одновременно они приносят и новые ракурсы. Книга «Я и Другие», в отличие от «Разделенного Я», уже была ориентирована на исследование феноменологии более чем одного «я», однако в чем-то она все еще была отмечена внутриличностным взглядом. Лэйнг исследовал взаимодействие, но смотрел на него при этом глазами «я», а не «другого». Более того, «другие» из работы «Я и другие» были на самом деле не множественными «другими», а одиночным «другим», поскольку в этой книге Лэйнгу так и не удалось выйти за пределы бинаризма. Тогда он еще не смог увязать «других» как противостоящую «я» силу и «других» как многосоставную сеть. Возможно, виной тому непроработанность феноменологической теории субъективности, ведь Лэйнг находился тогда под преимущественным влиянием феноменологии.

Новую перспективу творчеству Лэйнга принесет исследование социальных теорий и штудирование «Критики диалектического разума» Сартра, поэтому работы, вышедшие после 1961 г., будут коренным образом отличаться от предыдущих. Первым из таких новых проектов было исследование межличностного восприятия. Соответствующая книга была закончена Лэйнгом весной 1963 г., но увидела свет только в 1966 г.[165]

Лэйнг работает над теорией межличностного восприятия с двумя своими коллегами Гербертом Филлипсоном и Расселом Ли. Филлипсон был ведущим клиническим психологом Тавистокской клиники, Ли – американским психиатром-исследователем, направленным Национальным институтом психического здоровья для своих изысканий в Батесда, Мэриленд.

Ли пишет об их сотрудничестве:

Мы работали вместе в течение двух лет, встречаясь раз в две недели для обсуждения совместных проектов и общих интересов (в том числе и книги о межличностном восприятии).

Я открыл для Лэйнга и группы в целом перспективу «семейной системы», он открыл для меня «экзистенциальную» перспективу.

Сама наша авторская идея использовать алгебру для описания межличностного восприятия принадлежала Ронни. (Он позаимствовал ее из одного эссе Бубера.) Идея создания теста для целей исследования была нашей общей идеей.

В течение тех двух лет, пока я жил в Лондоне, мы на основании штудирования и переработки алгебры создали тест в том варианте, в котором он был опубликован в книге. К примеру, я внимательно изучил словарь (от «А» до «Z»), чтобы отыскать понятия для соответствующих вопросов.

Филлипсон вошел в группу, поскольку непосредственно проводил тест. Он руководил тестированием и обрабатывал результаты, а также помогал Ронни интерпретировать тест после моего отъезда из Англии.

Что касается самой книги, то Ронни писал первую часть, я – вторую, он эти две части соединял.

<…> (Ронни закончил первую часть книги уже после того, как я покинул Англию, поэтому мы заканчивали книгу, переписываясь по почте.)[166]

Книга, как было задумано, представляла наиболее конструктивные тенденции современной психологии, исследовала все многообразие человеческого опыта, не ограничиваясь изолированными психологическими феноменами. Для этой цели работа привлекала авторскую методику, по своей оригинальности соразмерную с лежащей в ее основе теорией.

Введение начиналось с пассажа в лучших традициях работы «Я и Другие», отсылающего к Сартру, Буберу и прочим философским изыскам:

Человечество есть мириады преломляющих поверхностей, окрашивающих белое сияние вечности. Каждая из этих поверхностей преломляет преломление преломлений преломлений. Каждое «я» преломляет преломления других преломлений преломлений «я» других преломлений… Это лучезарное сияние, это чудо и мистерия, однако частенько нам хочется проигнорировать или уничтожить те грани, которые преломляют свет по-другому, чем мы[167].

Постулируя необходимость обращения к философским основаниям исследования межличностного восприятия, Лэйнг указывает на тот факт, что решающий шаг в этом направлении сделал Фейербах. Именно он, на его взгляд, впервые обнаружил, что философия ориентировалась исключительно на единичного человека, на «я», и что никто прежде не понимал, что «ты» является не менее важным. Продолжателями этой традиции обращения от «я» к «ты» Лэйнг называет Мартина Бубера, Макса Шелера, Эдмунда Гуссерля, которые, по его убеждению, включили первичный опыт интерсубъективности в пространство философии.

Лэйнг движется вслед за своими философскими наставниками и постулирует необходимость подробного исследования того, что он называет метаперспективами, – «моего» восприятия восприятия другим «меня», «моего» взгляда на оценку «меня» другим. При этом он прекрасно понимает, что человек никогда не сможет доподлинно оценить, как его воспринимают другие, однако он всегда знает, что они имеют о нем определенное представление и мнение, смотрят на него определенным образом, и он всегда действует на основании предполагаемого им отношения, мнения, восприятия другого. В процессе взаимодействия с другими, по Лэйнгу, формируется метаидентичность, вмещающая в себя мнение, взгляд, действия другого по отношению к индивиду.

…Поскольку моя идентичность преломляется через множество различных граней «других» – сингулярных и множественных, мужских и женских, тебя, его, ее, их, – моя идентичность подвергается бесчисленным метаморфозам или перестройкам, в присутствии других я становлюсь другим[168].

Каким же образом это происходит? В прояснении механизмов межличностного взаимодействия Лэйнг опирается на два постулата: 1) поведение – это функция переживания, 2) и переживание, и опыт всегда соотносятся с чем-то или кем-то другим по отношению к «я». Отсюда следует, что самое простое схематическое изображение понимания одного человека всегда должно предполагать как минимум три элемента: двух людей и общую ситуацию. Оно должна отображать не только взаимодействие этих двоих людей, но и их взаимное переживание. Лэйнг предлагает такую самую простую схему:



Исходя из этой обозначенной Лэйнгом схемы поведение Питера по отношению к Полу отчасти является функцией переживания Питером Пола. Переживание Питером Пола отчасти является функцией поведения Пола по отношению к Питеру. Поведение Пола по отношению к Питеру включает его переживание Питера, которое, в свою очередь, является функцией поведения по отношению к нему Пола. Поэтому поведение и Питера, и Пола, и их взаимное поведение, по убеждению Лэйнга, не может быть описано исключительно в рамках поведенческой схемы и уж совсем никак не может быть представлено в рамках внутриличностного исследования: поведение всегда опосредуется переживанием, которое, в свою очередь, зависит от поведения. При этом опыт другого всегда включает в себя интерпретацию его поведения, – интерпретацию, зависящую от социального, семейного и проч. контекста. Выходит, что посредством своего поведения один человек может повлиять на три значимых пространства другого: на его переживание «меня», на мое переживание его и на его поведение. Один человек не может воздействовать на другого непосредственно, однако он может воздействовать на собственное переживание его.

Узел проблем межличностного восприятия, по мнению Лэйнга, – в непонимании. Люди ведут себя тем или иным образом в зависимости от того, были ли они поняты или нет. Чувство того, что тебя понимают, является важной частью самосознания, а также центральной составляющей отношений. При этом Лэйнг определяет понимание как связь между метаперспективой одного человека и прямой перспективой другого, «быть понятым» отсылает к существованию связи между метаперспективой одного человека и метаперспективой другого, а чувство того, что тебя поняли, основано на связи собственной прямой перспективы с собственной метаперспективой.

Теория и исследование межличностного восприятия базируются в книге на ситуации столкновения двух людей, большинство из таких диад, принявших участие в исследовании, – супружеские пары. В этом столкновении изучается так называемая спираль межличностного восприятия, которая в самом простом виде выглядит следующим образом: ты нравишься мне; я нравлюсь тебе; но я не знаю, нравлюсь ли я тебе на самом деле; однако я знаю, что ты знаешь, что ты мне нравишься, и я не знаю, что ты знаешь, что я не знаю, нравлюсь ли я тебе. Вот такие хитросплетения отношений и разбирают Лэйнг, Филлипсон и Ли.

Тест, разработанный Филлипсоном, не был психологическим текстом в строгом смысле этого слова: он не проходил процедуры стандартизации и валидизации, а просто использовался как рабочая методика. Эта методика была отчасти проективной: люди должны были поставить себя на место своего партнера и выбрать ответ за него. Проверка этой методики была не главным. Эта своеобразная проективная анкета была инструментом исследования и, как всякий инструмент, имела свои плюсы и минусы. Увлекаться унификацией методики и заниматься только ею авторы не хотели, их интересовала теория, а не практика.

«Метод межличностного восприятия» включал 720 вопросов, на которые испытуемый должен был ответить в течение 70 минут. Эти вопросы были разделены на 60 проблем, по 12 вопросов для каждой, а эти 60 проблем, в свою очередь, были сгруппированы в шесть групп: А. Взаимосвязь и автономия. В. Теплота отношений и поддержка. С. Унижение и недовольство. D. Разногласия: борьба/отступление. Е. Противоречия и непонимание. F. Категорическое отрицание автономии.

Ответы на предложенные вопросы должны были выявить отношение мужа к самому себе, отношение мужа к жене, отношение жены к самой себе и отношение жены к мужу. Каждый вопрос предполагал выявление прямой перспективы отношения, а также мета– и метаметаперспективы. Например:

A. Выберете какие-либо из следующих утверждений:


1. Она любит меня.

2. Я люблю ее.

3. Она любит себя.

4. Я люблю себя.


B. Какие утверждения выбрала бы она:


1. Я люблю его

2. Он любит меня

3. Я люблю себя

4. Он любит себя


C. Какие утверждения, по ее мнению, выбрали бы Вы:


1. Она любит меня.

2. Я люблю ее.

3. Она любит себя.

4. Я люблю себя.

На основании сопоставлении ответов обоих супругов по одной проблеме делались выводы о характере их восприятия друг друга. Так, сопоставление прямой перспективы (А) одного человека с прямой перспективой другого человека указывало на возможное согласие и разногласия. Сопоставление прямой перспективы (А) одного человека и метаперспективы (В) другого человека позволяло выявить понимание или непонимание. Сравнение метаметаперспективы (С) одного человека и его собственной прямой перспективы (А) указывает на то, чувствует ли он, что его понимают, или нет. Сравнение метаметаперспективы (С) одного человека и метаперспективы (В) другого выявляет возможность реализации или ее запрет. После таких множественных сопоставлений составлялась своеобразная карта отношений. В случае проведения психотерапии после прохождения курса тестирование повторялось.

По сути, работа имела конкретно-психологическую направленность и ее основная ценность была не теоретической, а эмпирической: тот огромный материал, который был получен с помощью авторского теста, так и не был достаточно теоретически осмыслен.

В каком-то смысле книгу «Межличностное восприятие» можно назвать сквозной для творчества Лэйнга. Ее призрак появляется во многих книгах и статьях, а сама идея специфического восприятия и его роли в развитии шизофрении, центральная для его творчества, была сформулирована впервые именно во время работы над этой книгой.


«Здравомыслие, безумие и семья»

Третья по времени выхода работа Лэйнга имела долгую историю. Ее он пишет в соавторстве со своим коллегой Ароном Эстерсоном. Лэйнг и Эстерсон были знакомы еще во времена студенчества в университете Глазго. Эстерсон учился двумя курсами старше, они были людьми с разными взглядами на жизнь и многие профессиональные вопросы, никогда не дружили, но тем не менее между ними было много общего. Они оба крайне негативно относились к традиционной психиатрии, считая ее постулаты необоснованными и не имеющими реального отношения к человеку.

Тогда, к концу 1950-х гг., за плечами у Эстерсона уже был опыт организации терапевтической коммуны, кибуца в Израиле, в котором статус психически больного был упразднен, и коммуной управляли сами пациенты. Они оба, и Эстерсон, и Лэйнг, много читали, они вращались в одних и тех же интеллектуальных кругах. Лэйнг влиял на Эстерсона, Эстерсон на Лэйнга. Так, к примеру, именно с подачи своего друга и коллеги Рональд познакомился с «Тибетской книгой мертвых».

Еще в 1958 г. Лэйнг вместе с Эстерсоном подают заявку в комитет по грантам Тавистокского института человеческих отношений. Во многом благодаря покровительству и помощи Джона Сазерленда проект находит поддержку. Однако эта работа стала самым изнуряющим и долгим проектом Лэйнга. Книга по материалам исследования была сдана в издательство только в августе 1963 г., а издана в апреле 1964 г.[169] Работа, стало быть, велась в течение пяти лет.

Для проведения исследования была сформирована исследовательская группа в составе Лэйнга, Эстерсона, Дэвида Шерритта и на некоторое время Питера Лоумаса, получившая название «Тавистокская группа по исследованию шизофреников и их семей». Кроме непосредственных членов группы, в качестве помощников в нее входило множество сотрудников Тавистокского института, поскольку силами трех человек такое исследование провести было невозможно.

Проект был направлен на исследование межличностного взаимодействия внутри семьи. Здесь Лэйнг представал как микросоциолог и исследовал психосоциальный фон семейной жизни. Но, несмотря на то что в центре исследования стояла семья, оно не было направлено, главным образом, на исследование патологии семейных отношений. Лэйнга интересовала коммуникация как таковая и особенности ее реализации в различных социальных, или семейных, системах:

Я хотел говорить не о семейной патологии… Меня интересовала феноменология той коммуникации, которая осуществлялась в семьях людей с диагнозом «шизофрения». <…> Идеографическое исследование образа семей, вовлекающее множество людей, не было настоящей целью. На самом деле она состояла в прояснении тангенциальной коммуникации – в исследовании коммуникации а la Бейтсон, а не в исследовании семей[170].

Таким образом, Лэйнг продолжал идеи Бейтсона и стремился переосмыслить так называемую патологию коммуникации.

Что примечательно, эта работа связывала научные штудии Лэйнга с его биографией. Если внимательно вчитаться в его интервью и в автобиографию, в те фрагменты, где он рассказывает о собственном детстве, можно отчетливо увидеть, что семья, в которой был воспитан Лэйнг, подпадала под данное в работе «Здравомыслие, безумие и семья» определение шизофреногенной семьи.

Проект реализовывался в два этапа и был разбит на два подэтапа. Исследование на первом этапе сосредоточивало свое внимание на взаимодействии между людьми, диагностированными как шизофреники, и их семьей, т. е. на характере и особенностях отношений в семьях шизофреников. Второе исследование выступало по отношению к первому дополнительным, или контрольным, и касалось изучения семей, в которых людей, диагностированных как шизофреники, не было. При этом сами термины «шизофрения» и «шизофреник» использовались в специфическом контексте.

Лэйнг и его коллеги отказались от понимания шизофрении как факта, воспринимая эту систему описания специфического поведения как предположение, теорию, гипотезу. Они говорили не столько о шизофрении, сколько о шизофрениках, «шизофреником» называли человека, которому был поставлен диагноз «шизофрения». Авторы работы воздерживались от каких-либо суждений или комментариев относительно изменений личности шизофреника, их интересовал коммуникативный аспект. Единственное положение, которое они выдвигали, касалось того, что шизофрения не является болезнью, поскольку человек не страдает от нее в общепринятом медицинском смысле этого слова. Он лишь тот, чей опыт и поведение являются необычными по мнению его окружения[171]. Поэтому исследование и касалось тех, кого назвали (т. е. диагностировали) шизофрениками.

Лэйнг и Эстерсон полагали, что сопоставление двух групп позволит обнаружить в семьях шизофреников специфический тип взаимодействия – так называемое двойное послание. Этот термин Лэйнг позаимствовал у Грегори Бейтсона, приспособив его для своих целей и несколько изменив суть.

Первоначально предполагалось, и это было авторской гипотезой Лэйнга, что в так называемых нормальных семьях только иногда могло присутствовать взаимодействие, основанное на двойном послании, мистификации или путанице. Но некоторое время спустя Лэйнг и Эстерсон отказались от первоначальной гипотезы. В заявке, поданной грантовому комитету в 1962 г., уже отмечалось, что, по предварительному предположению, в семьях шизофреников всегда присутствует мистификация и что в тех семьях, где мистификация не практикуется, нет даже малейшего уровня шизофреногенности. Эта гипотеза была проиллюстрирована Лэйнгом следующим образом: если «X» – личности, диагностированные как шизофреники, a «Y» – мистификация, то: 1) если есть «X», всегда есть «Y», 2) если нет «Y», нет и «X», 3) если есть «Y», иногда есть «X».

Исследование семей шизофреников было делом нелегким. Сама цель исследования предполагала, что будут опрошены все члены семьи, что перед наблюдающим взором исследователя предстанет вся семейная группа, но в семьях, в которые входили шизофреники, часто находящиеся в больницах, это было проблематично.

Проблема была решена следующим образом. Эстерсон тогда входил в штат двух больниц: Восточной и Западной больниц Ист-Энда, фактически они были структурными единицами одного учреждения. На базе этих больниц и было проведено исследование: были задействованы три семьи из Восточной больницы и восемь из Западной. Для исследования были отобраны: 1) женщины, 2) в возрасте между пятнадцатью и сорока годами, 3) которые были диагностированы как шизофреники, как минимум, двумя старшими психиатрами и так же оценивались персоналом, 4) у которых не было органических нарушений (травм головного мозга, эпилепсии и т. д.), 5) которые не имели выраженного снижения умственных способностей, 6) не имевшие мозговых хирургических вмешательств, 7) кто в год, предшествующий исследованию, получал не более пятидесяти и всего не более ста пятидесяти электрошоков[172]. Первоначально для исследования были отобраны двадцать пять семей. К концу исследования их осталось всего одиннадцать. Для их обозначения использовались псевдонимы, реальные фамилии скрывались.

В исследовании применялся своеобразный, как отмечали сами авторы, феноменологический подход: все проблемы органической патологии, психопатологии, патологии группы выносились за скобки, внимание обращалось исключительно на коммуникацию между людьми. В общем, Лэйнга и его коллег интересовали нормальные (как ни парадоксально это звучит в данном контексте), «сохранные» шизофреники. Кроме того, кто-либо из родителей этих больных должен был быть жив и проживать в Великобритании. Наличие братьев и сестер, а также детей было необязательно. В какой-то мере исследовательской группе повезло: ни одна из семей не отказалась от исследования, ни одна не вышла из него и не была против публикации результатов.

Эстерсон провел многочасовые беседы с членами семей. Сначала беседовали с родителями шизофреников, а затем в исследование вовлекали других членов семьи, включая и самого больного. Были проведены множественные парные перестановки: члены семей интервьюировались по отдельности, по парам, по тройкам и всей семейной группой. Члены исследовательской группы посещали семьи на дому или принимали их в больнице и проводили аудиозаписи бесед. Лэйнг и другие его коллеги выступали помощниками, при необходимости играя роль кого-нибудь из членов семьи. Были сделаны сотни часов магнитофонных записей, которые потом расшифровывались секретарями Тавистокского института.

Беседы были направлены на фиксацию так называемой тангенциальной коммуникации, т. е. той, при которой в ответ на вопросы двое или более людей говорили об одних и тех же вещах, но при этом демонстрировали совершенно противоположные цели и контексты. Такого рода коммуникация фиксировалась просто как факт без уточнения ее выраженности. По сути, Лэйнг и его группа стремились сравнить частоту встречаемости тангенциальной коммуникации в нормальных семьях и в семьях больных шизофренией.

Как бы там не было, но, несмотря на включенность обоих групп – и нормальных, и шизофреногенных – семей в исследование, интересы исследователей привлекали, главным образом, последние. Они демонстрировали многообразие вариантов коммуникации и представляли наиболее интересную информацию, в то время как нормальные семьи были, на взгляд исследовательского коллектива, однотипны и весьма скучны. Группа шизофреногенных семей и семей нормальных выступали в исследовании, соответственно как экспериментальная и контрольная группа.

Роль Лэйнга в исследовательской работе в качестве интервьюера не была при этом ведущей. Фактически он участвовал только в одной семейной сессии. Его участие было исключительно литературным – он был автором книги, но не исследования. Сам метод, сама гипотеза были разработаны и проверены Эстерсоном. А над расшифровками стенограмм семейных бесед поработать ему пришлось немало, поскольку именно он завершал исследование и на основании полученных многочасовых бесед выводил теорию семейной коммуникации.

Расшифровки стенограмм были составлены со всеми подробностями, но при написании книги Лэйнг не мог ограничиться сокращенными схемами и сокращенным анализом. Ему необходимо было изучение полных текстов, поэтому тогда работа полностью поглотила его. Можно даже сказать, и это не будет преувеличением, что работал он сутками: «Я понял, что при шестичасовом сне я никогда не смогу довести работу до конца, и поэтому каждую ночь я сокращал свой сон на пять минут, пока не сократил его до четырех часов. Четыре часа – абсолютный максимум»[173]. Пики его творческой и исследовательской активности тогда приходились на время между четырьмя и пятью часами ночи и семью и восьмью часами утра. С того времени всю свою жизнь Лэйнг будет любить писать именно по ночам и на рассвете, «когда я физически уже немного устал, но мысленно все еще бодрствую, когда тело засыпает, вокруг тишина, и я могу вариться в своей собственной мысли»[174]. Не надо забывать, что в те времена он еще работал ординатором в Тавистокской клинике, практиковал на Уимпол-стрит и был отцом большого семейства, поэтому надо признать, что Лэйнг работал на пределе, если уже не за пределом, своих возможностей.

В этой работе Лэйнг оставляет за бортом вопросы о происхождении шизофрении и особенностях функционирования семьи, не погружаясь в теоретические споры и дискуссии и обращая внимание лишь на те моменты, которые непосредственно относятся к исследованию, а в центре исследования была семья как социальная группа. Оценивая книгу как единый проект, Лэйнг и Эстерсон, подчеркивают:

В этой книге мы надеемся продемонстрировать, что опыт и поведение шизофреников намного более социально заданы, чем считает большинство психиатров. В каждом отдельном случае мы попытаемся ответить на вопрос: до какой степени опыт и поведение того человека, который уже диагностирован как «шизофренический» больной, может быть осмыслено в свете практики или процесса его или ее семейной связки. Нам кажется, что изменение мировоззрения, которое воплощают и влекут эти описания, имеет историческое значение, не менее радикальное, чем состоявшийся около трехсот лет назад переход от демонологического к клиническому взгляду[175].

Лэйнг и Эстерсон строят свою работу на биологической, физиологической аналогии. Они понимают семью как гиперорганизм, который необходимо исследовать при возникновении шизофрении у входящих в нее членов. Реализуя целостный подход, они рассматривают группу как целостность, конституируемую практикой каждого из своих членов, поскольку семья и человек не могут существовать независимо друг от друга и которые всегда друг на друга влияют:

Не человек, а семья – единица болезни, и не человек, а семья поэтому нуждается в «лечении»…[176]

Однако человек и семья, по мнению Лэйнга и Эстерсона, не взаимодействуют друг с другом четко, закономерно и однонаправленно. Это пространство взаимодействия включает множественные связи, которые постоянно дополняются новыми и которые невозможно представить линейно. Человек не является лишь объектом в мире других, он не занимает определенное место в пространстве и времени семейного взаимодействия, он погружен с другими в общую семейную ситуацию и разделяет общий и одновременно специфический опыт. По этим причинам Лэйнг и Эстерсон выстраивают целостную перспективу многозвучия семейных отношений, обращая внимание на каждого члена семьи, на семью как целостную систему и на отношения между членами семьи. Этот метод исследования они называют социальной феноменологией.

В этом методе Лэйнг и Эстерсон отталкиваются от того факта, что вследствие непрерывных процессов интернализации и перепроектирования человек видит мир в рамках его изначального семейного опыта, поэтому переживание мира индивидом остается не индивидуальным, а социальным фактом[177]. Такой ракурс исследования авторы сравнивают с просмотром футбольного матча. Для того чтобы понять, как играет футбольная команда, нужно смотреть не только и не столько на игру каждого из футболистов, нужно сосредоточиваться на их слаженном или неудавшемся взаимодействии во время матча. Исследования же семьи часто грешат индивидуальным подходом, семья при этом неизменно предстает лишь как сумма ее членов. Лэйнг и Эстерсон настаивают на рассмотрении семьи как связки, узла. Семья – это система, свойства которой не обязательно задаются характерами, опытом и поведением отдельных ее членов. Более того, к этой совокупности и нелинейности, непредсказуемости отношений отдельных членов прибавляется специфика семейной ситуации.

В работе, разумеется, по инициативе Лэйнга и под влиянием идей Ж.-П. Сартра предлагается использовать понятия практики, процесса и интеллигибельности, ряда и связки. «Анализ Лэйнга, – пишет Джила Хейм, – особенно ценен, поскольку основан на практическом использовании мысли Сартра. Несмотря на то что Лэйнг ничем не дополняет концепты серии и практики, его исследование семьи показывает, как можно использовать „Критику“ за пределами философии»[178].

По мысли Лэйнга, психическое заболевание определяется в момент включения человека с его совершенно индивидуальной практикой в социальный процесс. Именно в этом двойственном характере человеческого бытия как практики и процесса, в точке их взаимоперехода и может быть определено это событие как социальный факт. В конце своего исследования Лэйнг и Эстерсон, в частности, пишут:

…Мы задавались определенной целью и, по нашему мнению, сейчас мы достигли ее. Мы могли бы, возможно, представить больше доказательств, обсудить еще множество аспектов функционирования этой семьи, но мы убеждены, что представили достаточное количество фактов в доказательство того, что два специфических симптома, обычно рассматриваемые как важнейшие симптомы органического шизофренического процесса – уплощения аффекта и несогласогласованности аффектов и мышления, – могут быть поняты как социальная практика[179].

И здесь нужно отвлечься и обратиться к другой работе того же времени.

Еще в 1962 г. в «New Left Review» у Лэйнга выходит статья «Ряд и связка в семье», которую во многих отношениях можно назвать эпохальной. Эта статья знаменует обращение Лэйнга к Сартру и первую попытку ввести марксизм и его понятия в психиатрию. «Критика диалектического разума» Сартра выходит в 1960 г., и уже через два года в этой статье Лэйнг задается целью «на примере семьи как конкретного поля представить отчет о двух теоретических полярностях, развитых Сартром в „Критике“, – практике и процессе, ряде и связке»[180].

В этой статье Лэйнг преодолевает дуальную ориентацию своей более ранней работы «Я и Другие» и начинает рассматривать отношения с другими во множественной перспективе. В самом начале статьи он пишет:

Люди не являются обособленными в пространстве объектами. Они – центры ориентации в мире. Эти различные центры и их миры – не острова, но природу их взаимного влияния и взаимодействия всегда было очень сложно выразить в межличностной теории. В рассмотрении человека в терминах метаморфоз группы, которой он принадлежит, вне теоретической или методологической определенности его абстрактного эго, экстраполированного от своего межличностного контекста, есть надежда, что радикальный прогресс… возможен. Это то, что уже начал реализовывать Сартр в своей… «Критике диалектического разума»[181].

От двухэлементной перспективы Лэйнг совместно с Эстерсоном отказываются и в совместной работе «Здоровье, безумие и семья», подчеркивая, что семья представляет собой не двухэлементный набор аналогов, а множественную перспективу отношений[182].

Задаваясь целью подобного анализа понятий, Лэйнг сразу же отмечает, что будет трактовать их на примере семьи с незначительными модификациями: он не просто буква в букву следует за Сартром, а несколько переосмысляет его концепты применительно к конкретному пространству своего исследования.

Начиная с понятий практики и процесса, Лэйнг указывает, что происходящие в рамках семьи события, действия и т. д. неизменно представляются либо как результат деятельности ее агентов, либо как непрерывные серии не имеющих никакого агента операций. Если происходящее в группе может быть связано с тем, что делают ее агенты, – это практика. Если же то, что происходит в группе, не может быть представлено как результат чьего-то действия и никто не может понять, как это происходит, – это процесс[183]. По сути, практика и процесс различаются у Лэйнга по наличию агента ответственности: если кто-то ответствен за происходящее – это практика, если же агент ответственности настолько анонимен и неиндивидуализирован, что его установить невозможно, – это процесс.

Получается, что практика, будучи результатом человеческой деятельности, может быть возвращена к своим первоначальным истокам – осуществляющим ее агентам, их деятельности и ее мотивам и целям. Практика может быть осмыслена и понята. Процесс же так понят быть не может, поскольку агента не имеет. Здесь Лэйнг предлагает два пути. Во-первых, и это его новшество, процесс через социальный факт может быть возвращен к некой идее: «Если идея, к примеру, становится социальным фактом (мои соседи не любят „цветных“), если это просто вещь, то ее интеллигибельность возможна путем поэтапного возвращения вещь -> социальный факт -> идея -> придумавшие ее люди: ее ни от кого не зависящая власть, ее анонимность, ее непонятное авторство интеллигибельны в той степени, что можно выяснить путь ее отчуждения от деятелей»[184]. Во-вторых, и тут Лэйнг следует за Сартром, одновременно все происходящее в группе может быть понято и прояснено, может стать интеллигибельным при условии возвращения от процесса к практике, к совокупности индивидуальных практик, от того, что происходит в группе, к тем конкретным действиям агентов, которые ее составляют.

Питер Седжвик, развивая эту идею Лэйнга и стремясь осмыслить с ее помощью его творчество, говорит о том, что идеи практики, процесса и интеллигибельности специфичны для творчества Лэйнга начала 1960-х гг. и отсутствуют в его первой книге. Он подчеркивает, что в «Разделенном Я» психотические симптомы и существование шизофреника понимаются Лэйнгом исходя из фрагментации или раскола «я». Для их осмысления они не включаются в формы практики – в формы коммуникации в пределах группы людей[185]. Поэтому ранние работы представляют лишь внутренний план и не предполагают плана внешнего и, можно добавить, разделения на практику и процесс как такового.

Здесь мы наблюдаем перенесение концептов Сартра из пространства истории в пространство семьи. У Сартра при вхождении человека в социальную группу и общество его индивидуальная практика преобразовывалась в практику-процесс и становилась основой исторического процесса и, одновременно, гарантом его интеллигибельности. У Лэйнга практика отдельных членов семьи на уровне семьи как системы оборачивается процессом, но исследовать семью, осмыслить, понять и прояснить ее, сделать ее интеллигибельной можно лишь пройдя путь от семейного процесса к индивидуальной практике, при этом сохранив оба эти элемента, которые существуют лишь в единстве.

Таким образом, эти понятия должны были помочь преодолеть разрыв между процессами семьи как системы и поведением ее агентов – членов семьи. Но здесь есть одна трудность. Дело в том, что, как отмечает сам Лэйнг, каждый из входящих в семью людей, становясь ее членом, претерпевает ряд трансформаций. И здесь на сцену выходят еще два понятия статьи – серия и связка.

В статье 1962 г. Лэйнг разделяет все семьи на два типа: семьи-серии и семьи-связки. Серия – это начальная стадия формирования группы, на которой ее члены разделяют общую цель, но в ее практическом достижении друг от друга не зависят. Члены серии взаимозаменяемы, поскольку в серии не важна качественная определенность, и представляют собой своеобразное отрицательное единство. Они способны сформировать какую-то сырую идентичность на основании интерпретации поведения друг друга или обозначить общую цель их собственного индивидуального поведения. Такой серией является автобусная очередь или группа антисемитов: неструктурированное хаотическое единство. Серия объединена на основании отношения к какому-либо внешнему объекту: автобусная очередь ждет автобуса, антисемиты негативно относятся к евреям. Причем этот внешний объект не обязательно должен существовать в реальности. Главное, чтобы члены серии полагали, что он существует. Автобусная очередь является серией, даже если ожидаемый всеми автобус так и не придет.

Серия, по мнению Лэйнга, характеризуется отчуждением. Она всегда определяет себя как «они» и никогда как «мы», и эти «они» всегда «там», а не «здесь». Привлекая сартрово понимание серийности, Лэйнг поясняет:

Члены таких серий объединяются, в частности, присущими серии идеями, которых никогда не придерживается кто-то конкретно. Каждый полагает, что так думают другие. Другой, в свою очередь, думает, что так считает не он, а другие… Такая последовательная совокупность объединяется тем фактом, что каждый человек – сосед своего соседа[186].

Такая возможность появления другого укоренена в механизмах образования группы. Если человек говорит о том, что он солидарен с другими, или о том, что он не разделяет их позиции, он уже осуществил несколько актов того, что Лэйнг вслед за Сартром называет синтезом или тотализацией. Каждый из членов группы должен осуществить свой собственный синтез синтезов других, ибо группа как таковая не является непосредственным образованием «тебя» и «меня». Группа есть бесконечный синтез синтезов, разнообразие практик.

Более сложным и более прочным образованием, чем серия, является связка, члены которой объединяются для достижения общей цели. Так происходит в революционных объединениях, футбольных командах и т. д. Основанием связки является террор, на уровне индивида ощущаемый как страх ситуации предательства и возмездия. Связка – это группа, «единство которой достигается путем взаимной интериоризации каждым каждого другого и в которой нет ни общего объекта, ни организационной и институциональной структуры и т. д., изначально выполняющих функцию своеобразного „цемента“ группы»[187].

Существование связки зависит от каждого члена группы, и если один из них решает оставить группу, то узел, связка взаимных интериоризаций разрывается. Именно поэтому очень важным в функционировании связки и поддержании ее целостности является существование внешнего врага, который поддерживает ее внутреннюю сплоченность. Если для связки не существует никакой реальной внешней опасности, то она должна быть придумана. Охрана и защита группы от угрожающей опасности, по Лэйнгу, опирается на два предварительных условия: 1) сфантазированная характеристика внешнего мира как необыкновенно опасного, 2) генерирование террора с целью защиты от этой опасности. «„Работа“ связки – генерация подобного террора. Эту работу я называю насилием»[188], – пишет он.

Лэйнг переносит эту типологию социальных групп в пространство семейного функционирования. Семьей-серией он называет такую семью, члены которой совершенно не беспокоятся друг о друге и не испытывают никакого взаимного чувства; основания существования группы при этом находятся вовне, а не во взаимных связях ее членов. Семья-связка отличается от семьи-серии тем, что скрепляется взаимным страхом, беспокойством, виной, моральным шантажом и другими разновидностями террора. Здесь взаимная забота – только внешняя сторона и прикрытие взаимного запугивания. Впоследствии в своих книгах – и в «Здравомыслии, безумии и семье», и в «Политике переживания» – Лэйнг отказывается от этой типологии и признает, что все семьи функционируют по типу связки.

В связи с представлением группы как связки возникает очень тонкий момент, прояснение которого помогает избежать той ошибки, которую допускало множество критиков Лэйнга. Дело в том, что работа «Здоровье, безумие и семья» вызвала негативную реакцию общественности. Энтони Клэр писал:

Конечно, его интенсивная глазговская риторика перешла пределы дозволенного, и множество родственников психически больных, пытающихся справиться с этой проблемой, все еще не могут простить ему утверждений, что они ответственны за сами предпосылки того, с чем они пытались совладать…[189]

Ко времени выхода книги, т. е. к середине 1960-х гг., в Великобритании исследование семей шизофреников было весьма новым, весьма революционным и весьма и весьма спорным. Фактически этим исследованием Лэйнг и Эстерсон бросали вызов биологической психиатрии. В 1962 г. во время своего посещения Америки Лэйнг обнаружил там целых пять центров, проводящих подобные изыскания. На его родине тогда не было ни одного.

Одним из таких центров была школа Грегори Бейтсона «Palo Alto». Теория и практика этого центра оказались для Лэйнга наиболее продуктивными. Он заимствовал у Бейтсона теорию двойного послания, а также характерное для американской традиции исследования семей шизофреников представление о последних как о жертвах. Однако, как отмечает Питер Седжвик, работа Лэйнга в самом своем замысле отличалась от исследований его американских коллег, в частности Бейтсона[190]. Дело в том, что американские исследователи понимали шизофрению как когнитивное или поведенческое расстройство и разрабатывали пути медицинского или психотерапевтического лечения. То, что такое расстройство является следствием патологического процесса, и то, что его необходимо лечить, никогда не ставилось под сомнение. У Лэйнга же все было немного иначе. Он определил шизофрению и психическое заболевание не как когнитивное или поведенческое, а как коммуникативное нарушение-нарушение системы коммуникации, а не ее отдельного элемента. И понятие расстройства, и адресат лечения при этом становились неясными. Более того, стала возможной критика психиатрии как социальной институции и общества в целом. Такая критика в американских исследованиях семьи не предпринималась.

Однако, исследуя семью как связку, Лэйнг – и в статье 1962 г., и в своей совместной с Эстерсоном книге – предостерегает от отождествления социальной группы и семьи с организмом. Для него подобные биологические, физиологические аналогии неприемлемы. Понимание семьи как организма приводит к допущению, что, как организм, семья имеет свою физиологию и патологию. И действительно, самыми частыми обвинениями, бросаемыми Лэйнгу в этот период, были обвинения в том, что он переложил ответственность за возникновение психического заболевания на семью. В рамках его собственных воззрений такая трактовка невозможна, поскольку семья не является организмом и поэтому не может заболеть. Трактовка семьи как организма предполагала бы понимание ее как закрытой целостности, как тотальности, что противоречит ее пониманию Лэйнгом (вслед за Сартром) как множественной тотализации. Лэйнг обозначает один очень важный момент: только процесс может быть патологическим, и только практика может быть понятной. И, поскольку в своих исследованиях он пытается перейти от процесса к практикам, о патологии речи быть не может.

Уже через несколько лет, оглядываясь назад на проведенное исследование, Лэйнг будет говорить об этой работе:

На материале более чем ста случаев мы исследовали реальные обстоятельства социального события, когда личность определяется как страдающая шизофренией, и выяснилось, что любое без исключения переживание и поведение, которое объявляется шизофреническим, – это особая стратегия, вырабатываемая личностью для того, чтобы выжить в невыносимой ситуации. <…> Поведение пациента, признанного шизофреником, является частью более широкой системы нарушенного поведения. Противоречия и путаница, «интернализированные» индивидом, следует рассматривать в более широком социальном контексте[191].

Проделанный анализ семей шизофреников, однако, был не свободен от некоторых недоработок. Основные из них выделяет Марк Постер: 1) отбросив исторический контекст, Лэйнг уделил недостаточное внимание исследованию истоков семейного террора – тому, почему семейное единство должно достигаться такой высокой ценой; 2) Лэйнг отмечал, что семейная связка является бессознательной, и механизмы поддержания целостности семейной группы функционируют на бессознательном уровне, однако никакой теории бессознательного он при этом не предложил; 3) практически во всех исследованиях агентом семейного воздействия является мать, но Лэйнг оставляет за рамками исследования социальную функцию, роль и опыт матери как элемента семейной целостности; 4) Лэйнг излишне субъективирует индивида как элемента семейной системы, принимая сартровское понятие субъекта[192].

Когда исследование семей шизофреников подходило к концу, Лэйнг отчетливо видел три пути его продолжения. Во-первых, то, чем он занимался, было, по сути, паралингвистическим исследованием, и его можно было развивать дальше. Можно было в духе французских лингвистов сконцентрироваться на организации фонем и картографии значения фонем в коммуникации. Но для проведения подобных штудий требовались время и деньги. Подобное исследование предполагало, как минимум, проработку всех полученных стенограмм при одновременном прослушивании бесед, что проделать одному человеку было крайне проблематично. Как максимум, требовалось проведение нового исследования, где беседы с семьей проводились бы не на дому, а в специальном помещении с использованием зеркала Газелла, а также с параллельной киносъемкой беседы. Это требовало объемного финансирования, которого не было.

Во-вторых, в ноябре 1962 г., когда исследование было практически полностью закончено, было решено перейти от теории к практике. На рабочем совещании, где обсуждались результаты, было решено организовать небольшое экспериментальное отделение, в котором и предполагалось изучить процесс личностного распада и реинтеграции шизофреников. Для реализации этого проекта Лэйнг попытался попросить денег у Фонда Боллингена, Эстерсон искал финансирование через трастовые фонды, Сидни Брискин, некогда проходивший у Лэйнга анализ, а теперь бывший их помощником, пытался найти индивидуальный грант на оплату работы в этом проекте. Но финансов так и не нашлось.

В-третьих, было проведено только первое исследование и пройден лишь первый из намеченных этапов. Лэйнг, его коллеги и помощники беседовали со всеми – и с нормальными, и с шизофреногенными – семьями. По обеим группам семей были сделаны стенограммы, были проведены частичные исследования и даже получены промежуточные обобщения. Однако книга «Здоровье, безумие и семья» представляла собой лишь работу по исследованию семей людей, диагностированных как шизофреники, и не включала исследование нормальных семей. И во введении к работе авторы отмечали, что это лишь первый отчет, в котором представлено одиннадцать из двадцати пяти семей. Первое издание книги, вышедшее в 1964 г., даже сопровождалось подзаголовком «Том 1: Семьи шизофреников», поскольку предполагался и второй том. Начиная со второго издания подзаголовок был уже опущен, а в предисловии появилась оправдательная фраза: «Помогла ли бы контрольная группа ответить на наш вопрос? После продолжительных размышлений мы пришли к заключению, что контрольная группа не внесет ничего нового в наши результаты»[193].

Из-за своеобразной незавершенности исследования при прочтении книги создавалось впечатление, что все семьи провоцируют шизофрению, что семья как социальная группа по своей природе шизофреногенна. Однако сам Лэйнг так не считал, и исследование не должно было вести к таким выводам. Кроме того, в конце работы Лэйнг и Эстерсон пришли к выводу о том, что механизмы манипулирования, выявленные ими в семьях шизофреников, встречаются и в нормальных семьях, однако происходит это гораздо реже. Такие результаты требовали продолжения исследования. В конце 1970-х гг. Лэйнг подумывал вернуться к нему, и даже позвонил Эстерсону, чтобы предложить работать вместе, но, опять-таки, ничего не получилось[194]. Надо признать, что отношения Лэйнга с Эстерсоном и так осложняли проведенную работу. Они постоянно соперничали, их мнения расходились даже в оценке вклада друг друга: Эстерсон настаивал, что вклад Лэйнга был исключительно литературным, и что тот не принимал никакого участия в самом процессе исследования[195], Лэйнг, в свою очередь, говорил, что Эстерсон не написал ни страницы книги[196].

Все три пути дальнейшего продолжения работы требовали финансовых вложений. Получить гранты и финансирование Тавистокского института Лэйнгу и его команде не удалось, и оставался только один выход: Лэйнг мог проводить исследование на свои деньги, полученные им от частной практики. Но, во-первых, этого все равно было бы недостаточно, а во-вторых, у него была большая семья, которую нужно было на что-то содержать. Кроме того, эта работа потребовала больших личных вложений, она велась в таком режиме, что Лэйнг просто-напросто вымотался и устал:

У меня было сильнейшее желание хотя бы что-то закончить. Я должен был укрепить свою частную практику, потому что я должен был заниматься ею для того, чтобы зарабатывать на жизнь, ведь отчислений от продаж книг было недостаточно[197].

В какой-то мере продолжением работы становится статья Лэйнга «Мистификация, путаница и конфликт» (1965), которая содержит исследование частных аспектов семейного функционирования. Используя материалы, полученные при изучении семей шизофреников, он продолжает вводить и адаптировать марксистские понятия в теорию и практику психиатрии, только на сей раз заимствует их не у Сартра, а напрямую у Маркса.

Центральное понятие статьи – мистификация:

Маркс употреблял понятие мистификации, обозначая им правдоподобное искажение того, что происходит (процесс), или того, что делается (практика), в преследовании интересов одного социально-экономического класса (эксплуататоров) вне или против другого класса (эксплуатируемых)…[198]

Это Марксово понятие Лэйнг переносит из области социально-экономической теории в пространство теории коммуникации и стремится описать с помощью него непосредственное взаимодействие людей друг с другом.

Так же, как и у Маркса, мистификация у Лэйнга – это правдоподобное искажение, только искажение опыта. Он употребляет этот термин в активном и пассивном смысле, обозначая им как действие, так и состояния. Осуществляется мистификация с целью маскировки происходящего, для того чтобы запутать и как бы сбить с толку одного из участников коммуникации и заставить его отказаться от испытываемого опыта. Мистификация связана с конфликтом: она может маскировать реальный конфликт и запускать конфликт несуществующий, отягощая этим существующие реальные проблемы.

Социальная функция мистификации – поддержание стабильности и целостности семьи. Она является одной из форм господствующего в семье насилия и маскирует конфликты, угрожающие семье как связке. Кроме того, мистификация может обеспечивать поддержание устойчивых стереотипных социальных ролей и заменяет подлинные отношения на псевдозависимость.

В качестве простого примера мистификации (а надо заметить, что большинство примеров взяты им из семей, исследованных при подготовке книги «Здравомыслие, безумие и семья») Лэйнг приводит следующую ситуацию. В доме находятся мать и ребенок. Ребенок очень шумит и этим действует на нервы своей матери, поэтому ей хочется, чтобы он утихомирился и отправился спать. В этой ситуации она может сказать ребенку разное. Она может сказать «Я устала, ложись спать» или «Ложись спать, я так хочу». Это было бы прямым запретом, которому ребенок может повиноваться или не повиноваться. Но она может использовать мистификацию и сказать «дорогой, кажется, ты устал и хочешь спать». Здесь мистификация реализуется в нескольких аспектах: 1) то, что выдается за описание состояния ребенка, на самом деле представляет собой приказ, 2) чувства ребенка определяются независимо от того, что он переживает на самом деле, 3) его чувства подменяются чувствами матери.

Мистификацией, по убеждению Лэйнга, является и превращение практики в процесс. Причем, на его взгляд, такая мистификация может иметь место не только в рамках семьи, она часто встречается в социальных или других теориях. В этом случае человек рассматривается как вещь, ему отказывают в автономии и активности, опускается личностный момент, а вместо этого на сцену выводится безличный процесс. К примеру, человек реагирует на определенную ситуацию, выдавая личностно окрашенную и индивидуальную реакцию, но при этом рассматривается исследователями или медиками как больной организм, а реакция представляется следствием патологического процесса.

В этой статье Лэйнга есть и практический компонент. Он настаивает на том, что основной задачей психотерапии в семьях должна стать демистификация, т. е. вскрытие реальных, а не мистифицированных, хотя и правдоподобных чувств, реальных конфликтов, проблем и ролей. Только после такой процедуры семейной демистификации, на его взгляд, станет возможной выработка реальной, а не псевдоидентичности и выстраивание обоюдовыгодной сетки коммуникации.

«Здравомыслие, безумие и семья» откроет для Лэйнга новый этап творчества и окончательно закрепит его внимание не на личности, как в его первой книге, а на семье, переместив ракурс исследования от внутриличностного к социальному. Теперь он уже не будет говорить о том, что шизофрения представляет собой специфический модус бытия, поскольку теперь она – функция отношений внутри семейной системы, в которую включен индивид. Такое изменение ракурса исследования приведет к тому, что свои ранние штудии Лэйнг в те времена будет оценивать как не вполне верное движение. В предисловии к переизданию «Разделенного Я» он напишет:

…Сегодня я ощущаю, что даже во внимании и попытке очертить специфический тип шизоидного существования я отчасти уже попадал в ловушку, которую стремился обойти[199].

Ему потребуется еще несколько лет, чтобы совместить эти два пласта. И только в середине 1970-х это удастся.


«Разум и насилие»

В 1964 г. у Лэйнга выходит работа «Разум и насилие: десятилетие творчества Сартра»[200], пожалуй, самая любопытная из работ, написанных в соавторстве. Любопытна она в двух отношениях: во-первых, эта работа стала результатом сотрудничества с Дэвидом Купером, отношения с которым были определяющими для творчества Лэйнга в шестидесятых; во-вторых, это была книга о Сартре, восхищение которым пронизывало все работы и всю жизнь Лэйнга, эта была его единственная философская работа в классическом смысле этого слова. Сартр оказал на Лэйнга неоценимое влияние. В интервью Максу Чарлзуэрту он выделяет три линии влияния мысли Сартра на его собственное творчество: 1) концепт диалектики, 2) исследование идеи взаимодействия людей в контексте социальных систем, в которые они включены, 3) разграничение процесса и практики. Одновременно Лэйнг отвергает приоритетность влияния Сартра на его теорию и говорит, что философия Сартра дала ему идеи и категории, которые он впоследствии переинтерпретировал в авторском ключе[201].

В начале 1960-х, как мы помним, у Лэйнга и Эстерсона был грант, по которому они должны были написать книгу «Здравомыслие, безумие и семья», но это не мешало Лэйнгу работать и над еще одной монографией. Эта книга во многом была движима желанием сотрудничества с Дэвидом Купером, с которым Лэйнг познакомился в 1958 г. Часто, говоря об антипсихиатрии, называют именно эти три имени – Лэйнг, Эстерсон, Купер, однако отношения в этой тройке были совсем не такими, какими их часто представляют. «…Это были абсолютно различные люди. Эстерсон на дух не переносил Дэвида Купера, а Дэвид Купер… – мне не кажется, что он имел что-то против Эстерсона, но Эстерсон никогда не был человеком, которому Дэвид симпатизировал»[202], – говорил Лэйнг.

Имя Купера ставят рядом с именем Лэйнга, особенно когда говорят о его политической и социальной теории, а также о практических проектах, но они были непохожими теоретиками и абсолютно самостоятельными практиками. Хотя, несмотря на различия характеров и целей, эти люди, как никто другой, понимали друг друга. Лэйнг вспоминал: «Он был очень живой и во многих отношениях отличался от большинства. Я встречал немного людей, похожих на него, а он встречал немного таких, как я. Так в то недолгое время, когда мы работали вместе, мы наслаждались обществом друг друга»[203]. Лэйнг и Купер были, если можно так выразиться, похожими противоположностями. Они оба любили хорошую музыку, не переносили лицемерия и высокомерия, оба с недоверием смотрели на само понятие психического расстройства и считали диагноз политическим актом. Об их крепкой дружбе и бурном разрыве ходили легенды.

Работа «Разум и насилие» стала пространством сотрудничества и дружеского общения Лэйнга и Купера. В психиатрии их взгляды были во многом несовместимыми, и книга по психиатрической проблематике вряд ли бы получилась. Сартр был в этом отношении идеальным материалом. Купер был романтиком и идеалистом, еще большим, чем Лэйнг. Его кумиром был Антонен Арто, а его идеалом – подлинная революционность. Он постоянно ввязывался в антипроекты: антибольница, антиуниверситет, антишкола, антисемья, антипсихиатрия. В октябре 1972 г. в дружеском письме Лэйнгу из Аргентины Купер описывал свою жизнь как «насыщенную настолько, что невозможно описать словами, прекрасную, захватывающую дух и, прежде всего, опасную, – это то, чего мне всегда хотелось, – своего рода „распущенного“ существования…»[204]

Надо признать, что Лэйнг и Купер приступали к анализу работ Сартра с разными данными: Лэйнг знал французский намного хуже Купера, он мало бывал во Франции, в то время как Купер некоторое время жил там. В процессе работы над «Разумом и насилием» обязанности Лэйнга и Купера как соавторов были четко распределены. Первый работал над большой главой «Критика диалектического разума», второй писал главы «Святой Жане: комедиант и мученик» и «Вопросы метода», над введением работали совместно. Впоследствии вспоминая эти времена работы над книгой, Лэйнг говорил о трех неделях без сна, на сигаретах и кофе, Купер – о годах предварительной напряженной работы. Если судить более или менее объективно, они начали писать в начале 1961 г., а соединять фрагменты – в 1963 г. Эта работа стала одним из самых «быстрых» ранних трудов Лэйнга, выйдя из печати уже в 1964 г.

В какой-то мере работа «Разум и насилие» реализовывала мечту Лэйнга о культуртрегерстве. Это была его родная стихия: когда-то, в студенческие времена, он организовал Сократический клуб, был директором организации «Открытый путь», входил в стихийную группу интеллектуалов в Глазго. В начале 1960-х гг. в Лондоне он очень скучал по таким встречам и решил организовать нечто подобное. В эту группу, кроме него, входили Дэвид Купер, Джон Хитон, редактор «The Journal of Human Sciences» Пауль Зенфт и др. Они встречались друг у друга, чтобы общаться и говорить об экзистенциализме. Зенфт вырос в Германии и очень неплохо разбирался в феноменологии Гуссерля. Благодаря ему для Лэйнга стал ясен немецкий контекст вызревания феноменологии и известны ранее незнакомые имена, а также непереведенные тексты. Купер очень интересовался Жаном Жене, и благодаря ему Лэйнг познакомился с работой о нем Сартра. Встречи часто посещал психолог из Тавистокского института Питер Гильденбрандт, который стажировался во Франции и посещал в Сорбонне лекции Мерло-Понти по детскому развитию. Он привез эти лекции в Великобританию, они тогда еще не были переведены, и все это заинтересовало Лэйнга. Сам же он переводил некоторые работы французского психиатра Эжена Минковски и изучал его феноменологически-структурный анализ. Они обсуждали и «Бытие и ничто» Сартра, работу, в которой, как тогда считал Лэйнг, тот представил своеобразную экзистенциальную теорию социальных систем[205]. На фоне этих встреч и возник замысел «Разума и насилия».

Книга, как предполагалось, должна была познакомить с Сартром англоязычную аудиторию. Лэйнг вспоминал:

Я хотел воздать должное Сартру, представив его работы. Этот материал еще не был переведен, и не было похоже, что будет переведен хоть когда-нибудь (впоследствии он все же был переведен). Это был во многих отношениях просто невероятный текст с обилием отсылок на отсылки к отсылкам и жутко запутанный. Мне казалось, что различие между практикой и процессом, а также между связкой и серией, которые он проводит, должны быть представлены английскому читателю, и я мог бы использовать их в своей работе[206].

Работа, по сути, являлась не популярным введением в творчество Сартра для широкой аудитории, а кропотливым и подробным анализом, оценить который могли лишь специалисты.

Исключительность этой работы подчеркивает сопоставление датировок. «Критика диалектического разума» отмечала поздний период творчества Сартра и была издана в 1960 г. Книга «Разум и насилие» в 1964 г. уже вышла из печати. А работать над этой книгой, как мы уже отмечали, Лэйнг и Купер начали тремя годами ранее, т. е. сразу после выхода труда Сартра. В начале 1960-х гг. развитие почерпнутых у Сартра идей можно встретить в нескольких выступлениях, статьях и книгах Лэйнга, поэтому Сартр был прочитан, переосмыслен и продолжен им, без преувеличения, мгновенно.

«Разум и насилие» – это книга не только с удивительной историей, но и с весьма интересным содержательно-сюжетным замыслом. В ней Лэйнг и Купер, конечно же, говорят о Сартре, но одновременно анализируют его работы не только для читателя, но и для себя. Фактически, во многом они говорят о том Сартре, который интересен именно им, о том из Сартра, что может быть использовано в психиатрии и исследованиях социальных групп и межличностных отношений. По собственному признанию Лэйнга и Купера, книга останавливается лишь на основных линиях мысли Сартра, интересных в плане понимания человеком самого себя и актуальных для практики. Центральное понятие в этом анализе – «тотализация».

Тотализация – это преодоление и превосхождение, не претендующие на законченность и четкую завершенность. Важно здесь оказывается то, что тотализация циркулирует для Сартра лишь в кругу «тотализация – детотализация – ретотализация» – принципиально открытом и незавершенном цикле. Она противопоставляется тотальности, которую вслед за Сартром Лэйнг и Купер трактуют как отделенную от действия и оформленную как законченное бытие тотализацию. То, что по принципу тотализации функционирует не только исторический процесс, но и общественное устройство и социальная организация, оказывается для двух психиатров особенно значимым.

Концепт тотализации в Сартровой трактовке Лэйнг и Купер превращают в принцип организации социальной группы и ставят на службу исследования межличностных отношений, которые в тот период особенно интересуют Лэйнга. В ракурсе тотализации при этом оказывается особенно важным ее противопоставление тотальности. И именно тотализация, а не тотальность, на их взгляд, определяют восприятие мира:

Каждая отдельная перспектива, каждая отдельная точка зрения стоит в центре мира, но не в центре другого мира. Каждая точка зрения абсолютна, и в то же самое время абсолютно относительна…[207]

В рамках отдельной личности ее мнение, ее точка зрения всегда кажется истинной, но если появляется другая личность, эта первая тотализация оказывается относительной, а иногда и ложной, и ее вмещает в себя вторая тотализация. Вторую вмещает в себя третья, третью – четвертая. И «никакая тотализация не может быть тотальностью, воплощающей последнюю истину»[208]. Но каким же образом тогда появляется единая и относительно завершенная социальная реальность?

Здесь Лэйнг и Купер вслед за Сартром движутся к истокам возникновения социальных групп и дополняют свою теорию функционирования социальной системы. Именно этого Лэйнгу и не хватало до сих пор. В это время он сформулировал теорию функционирования группы, теорию маргинализации и вытеснения неугодных членов социальной общности, исследовал формы поддержания социальной целостности, но пока так и смог дать ответ на вопросы «каким же образом появляется социальная система фантазии и каков ее онтологический статус». Ответы на эти вопросы требовали обращения к социальной онтологии, Лэйнг же в других своих исследованиях ограничивался коммуникативными теориями, которые не могли дать ему оснований подобного исследования. Анализ работ Сартра пришелся как нельзя кстати.

Социальная группа описывается Лэйнгом и Купером как сплав единства и множества, возникающий фактически в процессе преобразования тотализации в тотальность:

Группа формируется в акте восприятия множества (людей) как группы. Этот акт рудиментарного группового синтеза объединяет множество людей вместе. Я объединяю тебя и его вместе – я воспринимаю тебя и его и думаю о тебе, о нем как о Вы или Они. «Вы» или «Они» являются теперь социальной реальностью, социальным гештальтом, который я конституировал как таковой для себя, составив целостность из двух отдельных индивидов. Один плюс один равно один[209].

Выходит, что группа не может существовать вне человека, а человек не может существовать без группы. Каждый человек конституирует себя и других в социальные общности посредством актов тотализации:

…Я вбираю тебя в моей тотализации, а ты включаешь мою тотализацию тебя в свою тотализацию меня, я, в свою очередь, тотализирую твою тотализацию моей тотализации тебя и так далее…[210]

Социальные общности поэтому существуют лишь постольку, поскольку входящие в них люди когда-то конституировали их и продолжают конституировать. Общество поддерживает постоянство тотализаций и оберегает себя от вторжения – от детотализации. По сути, частным примером такой детотализации и является реальность психической болезни.

Лэйнг и Купер подчеркивают, что «сохранение институционального постоянства человеческой группы обеспечивается, в конечном счете, совместным конституированием ее бытия»[211]. Если кто-то из индивидов отказывается поддерживать систему социальной фантазии группы, т. е. тотализировать общую социальную реальность, он создает опасность для функционирования группы, поэтому все члены группы должны придерживаться общих правил функционирования. Входящий в группу индивид живет в контексте согласованного опыта группы. Более того, единство группы поддерживает созданный всеми ее членами Другой, поскольку центр ее единства – всегда вовне. Другой – это другой по отношению ко всем членам группы:

Другой серии – это практико-инертный объект. Другой – это «я» в каждом другом и каждый другой во мне и каждый как другой во всех остальных. В любом случае, единство серии всегда за ее пределами[212].

Такое исследование отношения индивидов и социальной общности, а также генезиса и функционирования социальной общности как таковой Лэйнг и Купер, вслед за Сартром, называют диалектическим исследованием. Именно в его рамках они и предпринимают критический анализ трех его произведений.

Выйдя при жизни Сартра, книга вошла в ряд классических критических работ, касающихся его творчества. Но из этого ряда ее выделяло одна удивительная особенность. Работая над книгой, Лэйнг и Купер подумывали, что было бы неплохо, если бы гуру свободомыслящих интеллектуалов написал к ней предисловие. Это было пределом их мечтаний. К тому же, Лэйнг давно был очарован Сартром как мыслителем и как человеком, поэтому всегда мечтал встретиться с ним лично.

Поэтому Лэйнг едет в Париж. Симона де Бовуар читала его «Разделенное Я», и через нее ему удается договориться о встрече. Хотя Лэйнг неплохо читал по-французски, его устный французский был не в пример хуже, чем письменный. Сартр, в свою очередь, не очень хорошо говорил по-английски. Поэтому на помощь пришла первая любовь Лэйнга – француженка Марсель Винсен, отлично владевшая обоими языками. Они встретились в баре «Palais Royale». Оказалось, что Сартр прочел рукопись «Разум и насилие» и нашел ее довольно неплохой. «Разделенное Я» и «Я и Другие» он не читал, что немного огорчило Лэйнга. Во время нескольких часов беседы за мартини (Сартр) и виски (Лэйнг) они говорили о мескалине и понятии нормы, о фантазии как изначальном пространстве опыта, о работе Сартра о Флобере, о «Бытии и ничто» и его планах автобиографии, об отчуждении, старости и Рахманинове. Сартр произвел на Лэйнга фантастическое впечатление: «Энергия, которую он излучал, просто ошеломляла, как и бросавшаяся в глаза устойчивая ангажированность. Я никогда не встречал человека с подобным характером и кого-то настолько яркого и цельного»[213]. Они договорились встретиться вновь, чтобы Сартр смог представить Лэйнга Симоне де Бовуар, но эта встреча так и не состоялась.

У встречи был один, несомненно, позитивный результат. Было решено, что Сартр напишет к книге Лэйнга и Купера предисловие. И он сдержал свое слово. Страничное предисловие, подписанное Ж.-П. Сартром, на английском и французском языках предваряло эту критическую работу Оно стало для Лэйнга и Купера, а также для их исследовательского проекта высшим актом признания со стороны мэтра. Вот эти несколько предложений:

Я внимательно прочел работу, которую вы любезно мне доверили, и я рад, что нашел в ней весьма ясное и точное изложение моей мысли. Кроме вашего совершенно адекватного понимания «Критики диалектического разума», в этой книге, как и в ваших более ранних работах, мне импонируют ваши неиссякаемые усилия разработать «экзистенциальный» подход к душевному заболеванию. Я, так же как и вы, думаю, что мы не сможем понять психические расстройства извне, с опорой на позитивистский детерминизм или воссоздавая их на основании произвольного сочетания понятий, остающихся внешними по отношению к переживаемой болезни. Мне также кажется, что мы не можем ни исследовать, ни излечить неврозы без изначального уважения к личности пациента, без неиссякаемого стремления схватить его фундаментальную ситуацию и попытаться пережить ее, без стремления раскрыть то, как личность отвечает на эту ситуацию, и, как и вы, я считаю психическое заболевание выходом, который свободный организм в своем всеобщем единстве изобретает в этой невыносимой ситуации. Поэтому я чрезвычайно высоко ценю ваши исследования, в особенности те, что касаются изучения семейной среды как группы и как серии, и я убежден, что ваши усилия приблизят нас к тому дню, когда психиатрия наконец-то станет человечной[214].


Популярность, терапевтическая практика и эксперименты с сознанием

Весной 1963 г. Рональд, Энн и их пятеро детишек снова меняют квартиру. На сей раз они перемещаются в шестикомнатную квартиру по Черч-роу в центре Хампстеда. Рональд и Энн часто и бурно выясняли отношения, пятеро детишек тоже не сидели в тишине. Вскоре соседи направили владельцу дома письмо, в котором умоляли попросить Лэйнгов освободить квартиру во имя сохранения общественного порядка и спокойствия. Он внял их просьбам, и Лэйнги переместились в Северный Финчли на Гранвилл-роуд, 21. Это был частный дом в два этажа с большим количеством лестниц, несколькими комнатами и маленьким садиком. Это было то, что надо. И Лэйнг обосновался здесь со своей семьей на ближайшие два года.

Несмотря на то что теперь Лэйнги могли себе позволить приличное жилье, в семье все было не так уж гладко. В 1962–1963 г. Лэйнг переживает бурный роман с журналисткой Салли Винсен. Он живет практически вне семьи, проводя со своей возлюбленной все свободное время. Не в силах больше принуждать себя, Лэйнг уходит от жены и детей. Подаются соответствующие документы на развод, но некоторое время спустя он возвращается.

В противоположность семейным неурядицам, 1963–1964 гг. становятся для Лэйнга годами обретения признания и популярности. Сын Лэйнга Адриан пишет, что звезда под именем «Р. Д.Лэйнг» взошла на британскую и американскую сцену популярности очень быстро, в течение двенадцати месяцев шестьдесят четвертого года. И если в его начале Лэйнг хотя и был автором «Разделенного Я», но все еще оставался рядовым молодым и многообещающим психоаналитиком и психиатром из Тавистокского института человеческих отношений, к концу года он превратился во всемирно известную знаменитость[215]. В феврале того года Лэйнг оставляет в своем дневнике следующую запись:

Я понимаю, что становлюсь знаменитым и популярным. И хотя большинство из моих идей еще не «дошли» до публики, рано или поздно это случиться, подобно тому, как доходит свет от мертвой звезды[216].

27 июля 1963 г. Лэйнг выступает в передаче «Точка зрения» на ВВС, 9 декабря появляется на коммерческом телевидении. Но это только начало, по-настоящему взрывным станет для него следующий год.

1964 г. в жизни Лэйнга – это год статей (большинство из которых войдут впоследствии в «Политику переживания»), выступлений на конференциях и участия в телевизионных передачах. В этом году он появляется на Британском телевидении пять раз, а сам год проходит как никогда интенсивно.

21 января в Институте современных искусств Лэйнг выступает с докладом «Насилие и любовь», впоследствии этот доклад в виде статьи выходит в Американском журнале экзистенциализма. 16 апреля 1964 г. в свет наконец-то выходит книга «Здравомыслие, безумие и семья», в тот же день в журнале «New Society» появляется статья Лэйнга «Шизофрения и семья». Приблизительно в то же время эта статья выходит в «Международном журнале социальной психиатрии» под названием «Является ли шизофрения болезнью?». Через неделю после выхода книги Лэйнг выступает с докладом по сходной тематике на заседании Уэльского психиатрического общества в Аберистуите. Уже на следующий день он появляется на ВВС в «Tonight».

В мае Лэйнг выступает с докладом «Родительский кризис и юношеская идентичность» на конференции по проблемам семей с детьми-психотиками и в тот же день появляется в передаче «Короткое замыкание» на ВВС. В июне он опять появляется здесь же в программе «Образ жизни. Священник или психиатр». В августе на Первом международном конгрессе по социальной психиатрии в Лондоне представляет сразу два доклада «Трансцендентальный опыт в религии и психозе» и «Что такое шизофрения?». Последний доклад выходит в виде статьи в «New Left Review», в номере за ноябрь-декабрь, и после этого за Лэйнгом закрепляется репутация политически ангажированного мыслителя.

На Шестом международном конгрессе по психотерапии, проводившемся вскоре после Международного конгресса по социальной психиатрии, Лэйнг выступает с докладом «Практика и теория – текущая ситуация». В октябре одноименная статья выходит в «New Society». В этой работе Лэйнг пытается перенести экзистенциальный анализ в пространство психотерапевтической практики. При этом психотерапия представляется им как процесс срывания масок, отказ от ролей и ложных защит, как обучение подлинной коммуникации. В этой статье Лэйнг начинает проповедь своего подхода к психотерапии, которая вместе с нарастающей известностью в контркультурных кругах закрепляет за Лэйнгом репутацию гуру.

В августе 1964 г. в популярном тогда журнале «Queen» Лэйнг публикует обзор недавней литературы по проблемам женщин. В том же месяце он появляется на «Southern Television» в программе «Home at 4.30». Это было четвертое появление на телевидении за год.

В конце сентября – начале октября с серией лекций и для продолжения своих исследований семей шизофреников и налаживания контактов с американскими центрами семейных исследований Лэйнг едет в США. Он выступает в Госпитале ветеранов в Лексингтоне (Кентукки), Департаменте здравоохранения, образования и социальной защиты в Батесда, Филадельфийском психотерапевтическом центре и проч. Если в Англии его популярность тогда была чуть ли не на пике, то в Америке о нем практически никто не слышал, и Лэйнг прекрасно знал это, поэтому в Нью-Йорке он записывает радиопередачу «Насилие и любовь», в декабре выступает на радио и телевидении, а в 1965 г. «Здравомыслие, безумие и семья» выходит в американском издательстве «Basic Books».

В начале октября в Нью-Йорке Лэйнг встречается с молодыми психиатрами Джо Берком и Леоном Редлером, с которыми познакомился в Лондоне годом ранее. Тогда же он знакомится с шотландским экзистенциалистом Джоном Томпсоном, профессором психиатрии в Медицинском центре Альберта Эйнштейна. Он, что самое важное, пересекается с Аланом Гинзбергом, с которым проводит два дня в компании Тимоти Лири и его знакомых. Поездка была насыщенной: академические лекции и доклады, общение с психиатрами и психоаналитиками Лэйнг сочетал с приятным времяпрепровождением с лидерами американского андеграунда. Он заявлял о себе сразу в двух, казалось бы, противоположных пространствах культуры и, разумеется, рассчитывал на то, что эта стратегия сработает.

Вернувшись в Британию, тогда же, в октябре, он вновь появляется на телевидении в программе «Смысл любви» на «Associated Rediffusion Television». В декабре он читает лекцию «Психиатрия и медицина» в Медицинском обществе в Оксфорде, на следующий день после которой в журнале «Queen» выходит его статья, критикующая коммерциализацию Рождества. После этого он выступает с докладом «On Nothing» в Школе искусств св. Мартина, а также выпускает две рецензии: в «New Left Review» на «Одномерного человека» Герберта Маркузе и в «Международном журнале психоанализа» на «Общую психопатологию» Карла Ясперса.

Одновременно в конце 1964 г. Лэйнг входит в литературные круги Лондона. Он знакомится с Аланом Силлитоу и его женой, американской поэтессой Рут Фейнлайт. У них в доме он встречает поэта и романиста Роберта Грейвса и поэта Теда Хьюза. Он начинает общаться с Гарольдом Пинтером, обедает с писателем и биологом сэром Юлианом Хаксли, братом Олдоса Хаксли.

В общем, 1964 г. стал для Лэйнга во многом поворотным. Его сын Адриан пишет:

Благодаря удивительному разнообразию и разнонаправленности эссе, статей, выступлений и телевизионных передач вкупе с выходом «Здравомыслия, безумия и семьи» Р. Д. Лэйнг «вдруг» стал самым известным психологом (по крайней мере, в Великобритании) после Фрейда и Юнга[217].

Кабинет Лэйнга на Уимпол-стрит очень быстро стал привлекать клиентов. Тогда в кабинете располагалась небольшая кровать, покрытая вельветовым покрывалом, использовавшаяся для отдыха, а также маленький столик со стоящей на нем пепельницей и несколько стульев. На стене висел постер «Падение Икара» Брейгеля, на каминной доске красовался символ друидов – три переплетающихся кольца.

В области психотерапии Лэйнг получил классическое психоаналитическое образование. Около шести часов в неделю, равно столько же, сколько любой ортодоксальный аналитик Великобритании, он проводил на кушетке во время учебного анализа у Чарльза Рикрофта. Из года в год, каждую неделю десятки часов он наблюдал людей в пределах формальной структуры психоаналитической кушетки и стула анализанта. Он практиковал как психоаналитик. Однако при этом никогда не был догматическим последователем психоанализа:

Я никогда не увлекался Тавистокскими концептами. Я никогда не начинал использовать в свойственной им манере их идеи…[218]

Половина его посетителей узнавала о нем от знакомых, по телевидению и проч., половина знакомилась с ним через его книги, пятьдесят процентов из тех, кто узнал о нем благодаря книгам, читали его «Разделенное Я». Чуть меньше трети гостей были его коллегами: психиатрами, врачами, семейными докторами. Они, свободные от стереотипной оценки деятельности Лэйнга, приходили искать у него профессионального совета и профессионального мнения о различных практических и теоретических проблемах. Выходит, что множество клиентов Лэйнга были весьма просвещенной публикой.

Обычно Лэйнг принимал и читал всю поступающую на его имя корреспонденцию, отвечая на некоторые письма. Секретарь регистрировал телефонные звонки и являющихся лично людей. Принимал он в большинстве случаев по предварительной записи, особенно в начале своей практики. Понятно, что в самом начале практики он еще работал в Тавистокском институте, проводил исследования, писал книги, растил детей, и случайно застать его в кабинете было невозможно.

У него было пятеро детей, поэтому деньги от частной практики приходились как нельзя кстати. Практиковал он как психоаналитик и, разумеется, брал за посещения определенную плату. Однако, вопреки правилам классического психоанализа, деньги не становились препятствием для попадания в его кабинет:

Я никогда не отказывался принять кого-то только потому, что он не мог заплатить. И я зарабатывал совсем не много, поскольку много людей не могли заплатить вообще или платили очень, очень мало. Символическую плату. Я не получал на Уимпол-стрит доходов Харли-стрит[219].

В начале сеанса Лэйнг всегда немного «болтал» со своими клиентами, постепенно переходя к их проблеме: «Я знаю о Вас только то, что Вы написали в своем письме. Почему Вы захотели меня увидеть?». Он никогда не считал, что люди приходят к нему, чтобы пройти курс психотерапии, они хотели от него консультации, хотели, чтобы он привнес в их жизнь какой-то позитив. Он никогда не был изначально ориентирован на терапевтическую сессию. Даже в своем кабинете он не был лекарем. Люди хотели увидеть его, – он общался с ними, они хотели поговорить с ним, – он слушал и отвечал.

Лэйнг давал своим клиентам реальное общение и всегда принимал их такими, какие они есть. Развивая свои социологические идеи, он считал, что, поскольку человек является социальным существом и включен в общество, часто его воспринимают таким, каким ожидают увидеть. И, по сути, общаются не с каким-то конкретным и реальным человеком, а с собственной фантазией. Поэтому он был убежден, что одним из самых важных моментов психотерапии является способность слушать и услышать, а не проецировать свои собственные ожидания:

Прежде всего слушание – это очень тяжелая работа. <…> И если Вы спрашиваете, что я сделал или что я дал всем тем людям, множеству людей, которые приезжали, чтобы увидеть меня, я отвечу, что главное, что они от меня получили, – это то, что я слушал их. Фактически, они находили человека, который на самом деле услышал то, что они говорили и слышали[220].

Иногда первая встреча продолжалась в курсе терапии, а иногда человек уходил, получив то, что хотел. В случае надобности терапии Лэйнг говорил сидящему напротив человеку, что у него есть шанс измениться и что приблизительно через месяц или недель через шесть он будет чувствовать себя по-другому. Такие начальные сроки первых изменений он называл. И люди «задерживались» у него еще на час, на месяц, на год, на несколько лет, – средних сроков просто не существовало:

Эта психотерапия, что это такое? Есть другие случаи, когда двое или более людей встречаются в какой-то комнате для консультаций по различным жизненным вопросам. Консультируются с адвокатами, со священниками. В отношениях при этом есть определенная асимметрия, другой человек желает увидеть меня для того, для чего он хочет меня увидеть; я не прошу его встречаться со мной, и я зарабатываю на жизнь этой деятельностью. С такой правовой оговоркой это и есть то, что вы называете психотерапией – это очень тяжелая работа, которая требует внимания и принятия другого[221].

Лэйнг садился на стул рядом и вначале просто слушал. Он никогда не отгораживался от пациентов столом, как это обычно делали респектабельные доктора. Да и стулья для себя он предпочитал той же высоты, что и для пациентов, считая, что это имеет принципиальное значение. Он не делал никаких записей, не держал блокнота и ручки в руках, а старался быть своему клиенту просто другом. Иногда сеансы не ограничивались его кабинетом: он любил прогуливаться со своими клиентами по парку.

Еще во время службы в армии, т. е. с самого начала его практической деятельности как психиатра, Лэйнг не отличался традиционностью подхода. Он всегда использовал неортодоксальные методики работы с больными и не очень ориентировался на господствующее мнение. Да и говорить, что Лэйнг пользовался какой-то методикой, пусть даже нетрадиционной, также не вполне правомерно. Он всегда ориентировался на спонтанность и не привлекал готовые штампы и техники. В своей практике он использовал элементы психоанализа, экзистенциального анализа, гештальт-терапии, бихевиоризм, т. е. практиковал весьма эклектичный подход.

Фактически терапевтический эффект во многом обусловливался его, Лэйнга, компанией и его вниманием к пришедшему человеку:

Мне кажется, достигаемый эффект был связан с моей компанией. <…> У них была моя компания, они чувствовали мое внимание[222].

Лэйнг был естественным и живым психотерапевтом. Он никогда не пытался напускать на себя важный вид или серьезность, часто шутил над пациентами и часто открывал им свою душу, стремясь построить обоюдное общение. Так, у него был примечательный пациент, как это называется в психиатрии, редкий случай. Он приехал из Германии, чтобы пройти терапию у Лэйнга, поскольку всем остальным он не доверял. Этот парень на первой же встрече объявил, что является никем иным, как Иисусом Христом. Юноша был беден и не мог заплатить за терапию. В противоположность его ожиданиям, Лэйнг не стал его разубеждать, как это делали другие доктора. Он принял его таким, каким он был. А поскольку был он Христом, Лэйнг сказал ему: «Я не собираюсь класть Вас в психиатрическую больницу, поскольку Вы объявляете себя Иисусом Христом, это Ваше право. Но знаете… Если Вы желаете как-то расплатиться со мной за мое время… понимаете… не могли бы Вы подремонтировать мой стол?.. Иисус ведь был плотником».

Собственно, терапия с Лэйнгом была столь же естественна, как и общение с ним. В стиле общения он никогда не делал различий между пациентами и друзьями, и часто первые становились вторыми. Он обладал способностью видеть суть проблемы или ситуации и открыто говорить об этом. Он делал так, что его клиенты начинали доверять ему, и позволял им двигаться своим путем без вмешательства, но в своем невмешательстве он четко руководил ими. «Даже разбитые вдребезги сердца можно склеить, если мы можем пустить их в свое», – повторял он.

Лэйнг любил говорить с пациентами о необходимости всмотреться внутрь себя, о потребности во внутренней тишине, он любил образ огня и был, как вспоминали его пациенты, необычайно наивен. Он по-детски улыбался и хохотал, обладал искренним любопытством и никогда не скрывал своих эмоций. Он часто сам горевал и плакал перед пациентами.

Лэйнг был мягок и либерален, поэтому никогда не страдал от недостатка посетителей. Люди приходили с утра до вечера, он приглашал их в свой кабинет и разговаривал с ними. Он не устанавливал жестких правил, не вел классического психоанализа, он просто пытался понять другого человека и вселить в него уверенность в том, что все будет хорошо. Кто-то приходил раз в неделю, кто-то четыре-пять раз, – все было максимально свободно. По сути, вел сам клиент, а не психоаналитик. К тому же, методы, которые он тогда начинает использовать, привлекают своей экзотичностью. Именно тогда в жизнь Лэйнга вошли наркотики. Как отмечает его сын Адриан,

Ронни начал принимать наркотики в том возрасте, в котором большинство людей с ними уже завязывает. Ронни впервые попробовал «кислоту», выкурил свой первый косяк и впервые погрузился в глубины галлюцинаций под псилоцибином и мескалином. Он попробовал героин, опиум и амфетамины, но по душе они ему не пришлись. Поистине прекрасным показался ему кокаин, но в том случае, если ты можешь себе его позволить. Действительно заинтриговал и увлек Ронни ЛСД, а его использование в терапии было официально разрешено британским правительством[223].

В шестидесятых ЛСД считался обычным медицинским препаратом, его побочные эффекты еще не были изучены, и врач мог приобрети его и давать своим пациентам. Таким образом, ЛСД проник в психиатрию через психофармакологию.

Использование ЛСД в терапевтической практике шло параллельно с медицинскими исследованиями эффектов его употребления. В Европе эти исследования велись уже в 1950-х. Сотрудники психиатрической больницы в Шенли испытывали действие ЛСД на себе и давали его нескольким пациентам. Надо сказать, что знакомства с ЛСД Лэйнг все равно бы не избежал. В Глазго подобными исследованиями заинтересовался и руководил профессор Фергюсон Роджерс, – тот, под началом которого когда-то работал Лэйнг – и, не переберись Лэйнг в Лондон, он занимался бы изучением этого препарата в Глазго.

Свойственное шестидесятым стремление уйти от отчуждения и предустановленных штампов приводило к формированию яркой потребности исследовать глубины собственного сознания. Эту потребность как раз и подталкивали психофармакологические эксперименты. В 1953 г. Олдос Хаксли, после участия в исследованиях по влиянию мескалина на человеческую психику и поведение, красочно и во всех подробностях описывает свой опыт в романе «Двери восприятия», ставшем библией психоделической революции. Тогда все еще было разрешено и не все эффекты известны, поэтому эти бунтарские годы вовлекли многих интеллектуалов и представителей контркультуры в глобальное путешествие на пределы сознания. Разумеется, Лэйнг не мог не вовлечься в это движение. В своей повседневной медицинской практике он имел дело с людьми, чье сознание было совершенно не похоже на сознание большинства, он отличался выраженным стремлением постичь их мир, поэтому в его экспериментах с сознанием нет ничего удивительного. Они словно стали продолжением его профессионального интереса: как можно лучше понять психически больного человека. ЛСД давал возможность пережить нечто подобное тому, что переживали его пациенты: исчезновение привычной разметки пространства и изменение течения времени, – другой мир, за пределами обычного сознания.

В жизнь Лэйнга ЛСД вошел благодаря доктору Ричарду Гелферу. Он был его приятелем по военно-медицинской школе Глазго и в то время работал в Шенли, где сам впервые приобщился к магии «кислоты». На квартире Гелфера в Хампстеде Лэйнг впервые и попробовал ЛСД, при этом отказавшись от какого-либо сопровождения в первом путешествии, – он просто закрыл за собой дверь спальни, выйдя из нее лишь спустя шесть часов. То, что он пережил при этом, показалось ему чрезвычайно интересным опытом, и, как отмечает Джон Клей,

ЛСД открыл перед ним новые перспективы, новое пространство опыта, и он употреблял его все чаще и чаще… Благодаря ЛСД он обнаружил, что может путешествовать во времени, так что прошлое переставало быть для него чем-то отдаленным, но становилось со-присутствием[224].

В середине 1960-х гг. сын тогдашнего генерального директора ВВС Джеймс Грин убедил Лэйнга поговорить о наркотиках. К сожалению, это интервью так и осталось не опубликовано и даже не расшифровано. В нем Лэйнг расхваливал воздействие ЛСД и мескалина, псилобицина и гашиша, а также говорил об этом опыте:

Впервые я заинтересовался этим лет пятнадцать назад, насколько мне известно, мескалин и лизергиновая кислота были открыты незадолго до этого времени. Мне понравилось, в основном потому что они, казалось, открывали путь к необыкновенным состояниям сознания, и я заинтересовался тем, требовались ли они мне или другим людям, некоторые предполагали, что они способны вызвать типичный психоз, что они могли индуцировать у людей опыт, идентичный или похожий на опыт шизофреников, тогда я уже интересовался тем, что в нашем обществе безумие рассматривается как способ бытия. Но я никогда не употреблял ничего подобного раньше, попробовал только около шести лет назад. Человек, который впервые дал мне ЛСД, считал, что, попробовав этот наркотик, я могу сойти с ума, и поэтому я принимал его с определенной долей волнения, но тот первый опыт был просто фантастическим, я пережил его, это был необыкновенный опыт интимности, словно бы мой повседневный опыт был лишь временным и отчужденным, оторванным от более фундаментального, исходного вида опыта, который я переживал будучи ребенком, младенцем и который я утратил, приспосабливаясь к социальной реальности других людей. И, как бы это ни описывалось различными людьми, это было во всех отношениях удивительно: это расширение многоуровневой связности, что можно лишь мимолетно пережить в обычном состоянии сознания. Это переживание путешествия во времени, словно прошлое – это не что-то, отдаленное от тебя на определенном расстоянии, а часть актуального опыта, в котором мы соприсутствуем, можно перемещаться от одного момента времени к другому, словно всплыли все его отдаленные закоулки и расступились стены и т. д. Я просто должен был пережить все это: передо мной открылись истоки, которые открывались и перед другими людьми, каждый обозначает их разными словами, но это необычайно, вне зависимости от того, как мы это переживаем[225].

Приблизительно в начале 1960-х гг. Лэйнг познакомился с американцами Леоном Редлером и Джо Берком, которые были более просвещенными в путях расширения сознания. Для американской психиатрии Берк был таким же смелым экспериментатором, как Лэйнг для британской. Д. Коте отмечает: «Берк, пророк контр культуры, говорил, что культура аполлонического Запада (рациональная, материалистическая, репрессивная, традиционная) страшилась дионисийских проявлений (эмоциональности, гедонизма, общинности и альтернативности). Марихуана и гашиш, говорил он, с медицинской точки зрения безопасны, и с ними гораздо легче завязать, чем с опиатами, табаком или алкоголем»[226].

Редлер рассказал Лэйнгу, что в Гарварде группа людей во главе с химиком Ральфом Метцнером, профессором психологии Тимоти Лири и Ричардом Олпертом проводит эксперименты по употреблению ЛСД. Берк же был знаком с Аленом Гинзбергом, гуру битников и «кислотной революции». Лэйнг заинтересовался этим и попросил своих американских друзей познакомить его со всеми этими персонажами.

Берк свел Лэйнга с Гинзбергом, и тот посоветовал ему обратиться к Метцнеру в Милбрук, где тогда и проводились «кислотные эксперименты», Метцнер должен был познакомить Лэйнга с Лири. По данному Гинзбергу телефону Лэйнг позвонил в Милбрук Лири и, отрекомендовавшись от имени Алена Гинзберга, договорился о встрече. Так в 1964 г., во время лекционного тура Лэйнга, состоялось их знакомство.

Дом Лири в Милбруке был специально предназначен для ЛСД-экспериментов. Во время своеобразной экскурсии, проведенной для него хозяином, Лэйнг увидел шесть комнат, стилизованных в разных жанрах для прохождения «путешествия». Он был впечатлен масштабом увиденного и серьезностью намерений. Лири предстал перед ним как увлеченный и восторженный человек, он говорил о том, что весь мир сошел с ума, что ЛСД – единственный путь изменить сознание людей и пробудить их к подлинной жизни, что необходимо нести ЛСД по всему миру. Лэйнг не разделял его энтузиазм и в ответ предположил, что широкое распространение этого препарата и его бесконтрольное использование может привести к еще большему сумасшествию, что это может принять масштабы настоящего бедствия:

Мне кажется, что он во многом смотрел на меня как на тяжелого консервативного шотландца, но он уважал меня и, по сути, ставил меня в «кислотном» мире на один уровень с собой. Знаете, существует своего рода тайный мир употребляющих «кислоту», и, когда я познакомился с Лири, не было ничего нового, что он мог поведать мне о «кислоте». Он прекрасно понимал это[227].

Лэйнг был одним из лондонских врачей, которые имели лицензию на использование ЛСД в терапии и в исследовательских целях, но, несмотря на свою увлеченность этим препаратом, всегда отдавал себе отчет в его возможной опасности. Он принимал небольшую дозу ЛСД, как правило, растворяя ее в стакане питьевой воды. Точно так же во время терапевтических сессий он советовал делать и своим пациентам. Этой дозы хватало приблизительно на шесть часов терапии. Иногда этот шестичасовой сеанс оказывался намного эффективнее многих лет психоанализа. Были, разумеется, и противоположные эффекты. Однако Лэйнг тогда считал, что ЛСД может запустить процесс «перерождения» и обретения своего истинного «я» и истинного существования, поэтому в 1965–1966 гг. широко использовал ЛСД в своей терапевтической коммуне Кингсли Холл.

Лэйнг практиковал и своеобразные «межличностные» ЛСД-сеансы. Он не просто давал ЛСД своим пациентам, но и употреблял его сам, чтобы исследовать совместный опыт путешествия. Эндрю Фелдмар в статье «Наркогенные растения и психотерапия» описывает собственный опыт ЛСД-терапии под руководством Лэйнга в 1974–1975 гг. Вот как проходил их первый сеанс: «Он приехал в нашу лондонскую квартиру на такси спустя час после того, как я принял прозрачное бесцветное содержимое трех стомикрограммовых ампул ЛСД-25. Он сел на пол возле меня и сказал, что, чтобы составить мне компанию, тоже принял немного ЛСД, и в течение следующих четырех часов он соприсутствовал со мной»[228]. Лэйнга всегда интересовала коммуникация между людьми, именно поэтому он никогда не упускал шанса исследовать ее различные вариации: в разных условиях, с различными собеседниками. Совместный ЛСД-опыт давал уникальный шанс для такого исследования. В этом метод Лэйнга отличался от метода Станислава Грофа, во время ЛСД-сеансов которого пациент находится в спальном мешке с закрытыми глазами и в наушниках, насколько возможно исключая межличностный контакт.

Через несколько месяцев после визита к Лири с ответным визитом к Лэйнгу прибыл соратник Лири по «кислотной революции» Ричард Оперт. В Лангхамской клинике он выступал с докладом. С ним Лэйнг познакомился гораздо ближе, чем с Лири: они совершили совместное 6-7-часовое ЛСД-«путешествие». Он еще не раз пересекался с Олпертом на конференциях и семинарах, но с Лири больше не встречался. В середине 1960-х он узнал, что эти двое предприняли широкомасштабный ЛСД-эксперимент: у них имелось триста тысяч доз ЛСД, и они бесплатно раздавали их выпускникам школ, учащимся колледжей и младшекурсникам университетов в Беркли и Сан-Франциско, собираясь узнать, что будет. Это ужаснуло его, но оказалось, что эта история еще не закончена.

Через несколько месяцев после того, как до Лэйнга дошла информация об этом эксперименте, к нему прибыл Ричард Олперт и предложил курировать аналогичный эксперимент в Европе:

Несколько месяцев спустя один из самых известных гуру «кислотной революции» пожелал увидеть меня.

Они подумывали о проведении подобного эксперимента в Лондоне, но, поскольку это была моя территория, то, если бы я сказал «нет», это бы ничего не изменило, но если бы я сказал «да», эксперимент был бы запущен.

Планировалось следующее. Несколько людей договорились раздать триста тысяч тристачетырехмиллиграммовых доз кислоты (это одно хорошее «путешествие») в виде пилюль 17-20-летним в Berkley-Bay.

Могло ли такое коллективное просветленное сознание вспыхнуть и распространяться, подобно однажды зажженному пламени?., это на самом деле изменило Америку… что бы произошло здесь?

Я сказал «нет» и положил этому конец[229].

Позднее, весной и осенью 1982 г., благодаря своему другу Фрэнсису Хаксли Лэйнг познакомился и некоторое время общался с открывателем ЛСД Альбертом Хофманом, который тогда был уже наслышан о Лэйнге, однако почему-то считал его китайским психиатром, живущем в Лондоне.

Был и еще один «кислотный» проект. Существовала группа людей, которая первоначально была организована Тимоти Лири и называла себя Братством. Они курировали синтез ЛСД по всему миру и отвечали за его распространение, они планировали поехать в пустыню Мохаве, прихватив с собой десять тысяч доз «кислоты» и испытать там ее «чудесные» свойства. Руководство Братством, как и руководство этим «путешествием» в прямом и переносном смысле слова было предложено Лэйнгу. Он снова отказался, поскольку деятельность Лири и его последователей не приходилась ему по душе:

…Я на самом деле по ряду причин крайне негативно относился к взглядам Лири и Олперта и к их замыслам. Даже если у них и были благие намерения, мне кажется, что это невероятное высокомерие – считать себя своего рода властителями мира[230].

Надо признать, что в использовании Лэйнгом ЛСД в терапевтической практике не было в те времена ничего из ряда вон выходящего. Официально это было разрешено, и он был одним из тех докторов, которые имели на это официальную лицензию. Побочные эффекты ЛСД еще не были изучены, и предполагалось, что его употребление способствует снятию психотических симптомов и углубленной работе над личностными проблемами. Лэйнг так и использовал ЛСД – во многом в профессиональных и личных целях, всегда опасаясь выходить за их рамки. Именно поэтому он всячески отказывался от роли гуру ЛСД и крайне негативно реагировал на всякие попытки вовлечь его в масштабные эксперименты.

Однако, если от роли кислотного гуру Лэйнг всячески отказывался, активизм по отношению к употреблению и легализации марихуаны он проявлял. В июне 1964 г. он направляет письмо в Британскую медицинскую ассоциацию, в котором просит рассмотреть вопрос о легализации марихуаны, аргументируя это ее безопасностью для человека. В этом письме среди прочего он пишет:

…Я буду счастлив, если мои дети, когда они станут подростками, смогут, когда захотят, не преступая закон, курить марихуану, вместо того чтобы вслед за их старшими товарищами пойти по дорожке никотиновой и алкогольной зависимости[231].

В это время Лэйнг вместе с Алексом Троччи и Уильямом Берроузом писали совместную работу о связи наркотиков и творчества (которая так и не была закончена), а два года спустя Лэйнг вновь стал выступать за легализацию марихуаны. На сей раз у него были единомышленники. В июне 1967 г. Лэйнг, Купер, Эстерсон и Сидни Брискин подписали от организованной ими Филадельфийской ассоциации письмо в Министерство внутренних дел. Это прошение было опубликовано 24 июля 1967 г. в «The Times».

Многие предостерегали Лэйнга от экспериментов с наркотиками. Еще в начале шестидесятых Джон Боулби говорил ему, что он рискует разрушить свою многообещающую научную карьеру. В декабре 1965 г. Эрик Грэхем Хау, не одобряя увлечения Лэйнга, потребовал его отставки с поста директора Лангхамской клиники.

Примечательно, что Лэйнг начинает увлекаться наркотиками, когда отходит от работы в психиатрических больницах. Наркотики словно заменяют ему больных, точнее, наркотический опыт заменяет ему соприкосновение с психотическим опытом. Лэйнг на протяжении всей своей жизни будет существовать на границе нормального сознания, но если во время работы в психиатрических больницах он находил эту границу в самих больных, то, после того как он оставляет психиатрию как профессию, он начинает прибегать к средствам, которые дают подобный эффект. До начала шестидесятых Лэйнг смотрел на эту границу сознания со стороны, наблюдая за своими больными. Постепенно ему захотелось большего: захотелось почувствовать ее внутри себя самого. Наркотики здесь оказались самым доступным способом, тем более что ЛСД в то время было официально не запрещено.

Середина шестидесятых оказывается для Лэйнга временем интенсивной работы над собой, с собой и над своими книгами. Кроме того, Лэйнг спешит воспользоваться нарастающей известностью и разворачивает свой самый масштабный практический проект.


Кингсли Холл

Когда в конце 1950-х гг. Лэйнг приезжает в Лондон, он практически никого не знает и потому очень тоскует в одиночестве. Он вспоминает о группе исследователей, с которыми сотрудничал в Глазго, об их встречах и дискуссиях, но ничего подобного ни в Тавистокской клинике, где он тогда работает, ни в Лондоне в целом он тогда не находит. Он мечтает о сообществе исследователей, объединенных общей идеей помощи психически больным людям. И только к середине 1960-х гг. вокруг него постепенно собирается такая группа.

В 1963 г., после неудавшегося сотрудничества по реализации практической части исследования «Здоровье, безумие и семья» Лэйнгу и его окружению приходит идея организации терапевтической коммуны. Каждую пятницу Лэйнг собирает коллег в своем доме, и они ночи напролет обсуждают возможные действия. В этот узкий круг входили Арон Эстерсон, Дэвид Купер, Сидни Брискин, секретарь «Открытого пути» и офтальмолог Джон Хитон и американский романист и социальный критик Клэнси Сигал. Последний называл этот союз «братья». Тогда же через Эрика Грэхема Хау Лэйнг знакомится с членами Общества друзей квакеров, в частности с Джефом Нэтэллом и Алексом Троччи. К этой компании иногда присоединяется и Джо Шорстейн. Это были совершенно разные люди: Шорстейн не переносил Грэма, а Грэм – Шорстейна, Шорстейн не мог общаться с Троччи, а Троччи – с Шорстейном и Грэхемом. Все эти люди не могли общаться друг с другом, но все они объединялись вокруг Лэйнга.

Одновременно Лэйнг входит в контакт с некоторыми издателями, заинтересованными его работами и проектами его коллег. Он тесно сотрудничает с «Tavistock Publications» и его редактором Гарвардом Уоттсом и становится редактором предложенной им же самим серии книг, в которой, помимо всего прочего, издает «Психиатрию и антипсихиатрию» Дэвида Купера и «Глаз» Джона Хитона. Он знакомится и с главным редактором «New Left Review» Перри Андерсоном. Тот тогда мучается неврозом навязчивости и даже прибегает к помощи Лэйнга как терапевта. Это сотрудничество с редакторами и издателями закрепило позиции Лэйнга.

У ядра возникающей компании уже был опыт антипсихиатрических экспериментов. Лэйнг уже провел свою «Шумную комнату», Купер продолжал проект «Вилла 21», Эстерсон имел опыт организации терапевтического кибуца, причем первая коммуна даже поставляла для Кингсли Холла пациентов: первые обитатели Кингсли Холла прибыли туда из Виллы 21.

Этот проект Купера стартовал в январе 1962 г. и продолжался в течение четырех лет. Местом проведения эксперимента было выбрано одно из отделений обычной психиатрической больницы Шенли в северо-западной части Лондона, когда-то предназначенное для лечения инсулиновыми комами. В проекте участвовали молодые люди в возрасте от пятнадцати до тридцати лет. Две трети из них имели диагноз «шизофрения», остальные – «психопатия» и «расстройство индивидуальности»; все они были или госпитализированы впервые, или имели очень малый срок госпитализации. Медицинский персонал также подбирался по принципу малого стажа работы в психиатрической клинике. В качестве первоочередной исследовательской задачи, особенно на первых этапах работы, Купер ставил задачу прояснить и очертить тот диапазон предвзятых трактовок, предубеждений и фантазий, через которые персонал воспринимает пациентов и коллег.

За четыре года, в течение которых экспериментом руководил Купер, были достигнуты следующие изменения: в функционировании «мини-отделения»: произошла смена ролей (пациенты стали принимать активное участие в собственном лечении и жизни отделения); были отброшены многие правила, принятые в психиатрической больнице (преодолен четкий распорядок дня, обязательность труда и др.) и т. д. Купер пишет, что проведенный эксперимент «привел к четкому результату и позволил сделать важный вывод. Результат – определение пределов возможных институциональных изменений… Вывод заключается в том, что, если подобная структура продолжает далее развиваться, это развитие должно проходить вне границ самого института…»[232], они начинают угрожать стабильности целостной структуры, т. е. психиатрии как таковой. Поэтому Купер не задавался в этом проекте целью разрушения института психиатрии, он хотел выяснить, какие изменения возможны в рамках самой психиатрии при сохранении ее как социального института.

Образцом для Лэйнга служили также терапевтические коммуны Максвела Джонса и Иона-сообщество Джоржа Маклеада на одном из маленьких шотландских островков. «Местечко», как его называли братья, для своей терапевтической коммуны начинают искать и Лэйнг с коллегами.

В ноябре 1963 г. Клэнси Сигал готовит об этом «местечке» доклад, в котором описывает идеальную коммуну, куда прибывают для того чтобы поразмыслить о жизни, поправиться и узнать что-либо новое. «Местечко», по замыслу Сигала, должно было включать три дома: для братьев, для семей и друзей, для общения с внешним миром. Предполагалось, что подобное «местечко» лучше подыскать в окрестностях Лондона, этот вариант считался идеальным.

Летом 1964 г. Сидни Брискин даже предложил использовать в качестве места проживания коммуны собственный дом. Он навестил «Виллу 21» Купера, познакомился с ее обитателями и персоналом и заключил, что был бы не против принять их в своем доме. 10 октября 1964 г. первые обитатели «Виллы 21» переселились в дом Брискина. Они поддерживали чистоту и порядок, и единственной переменой стала перепланировка интерьеров: новые жильцы старались сделать свое новое жилище похожим на Виллу 21. Такое мирное проживание продолжалось до сентября 1968 г. Была также попытка организовать терапевтическую коммуну в бывшем доме Лэйнга на Гранвилл-роуд, 23. Этой коммуной управлял Билл Мэйсон, одно время работавший с Максвеллом Джонсом. После него бразды правления на себя взял Бен Черчилл вместе со своей женой Лесли. Однако основным местом антипсихиатрической коммуны стал все-таки Кингсли Холл.

Кингсли Холл – это четырехэтажное здание в Лондонском Ист-Энде:

В рабочем районе лондонского Ист-Энда, там, где река Лем образует болота, за газовым заводом и совсем рядом с Темзой возвышается трехэтажное шестидесятилетнее здание из потемневшего кирпича, которое называется Кингсли Холл. Поблизости расположены унылые ряды современных домишек. Остальной район представлен викторианскими домами, перестроенными в многоквартирное жилье. В нескольких кварталах расположены пабы, бакалеи и другие магазинчики. Через улицу от одиноко стоящего Кингсли Холла есть небольшая площадь[233].

Кингсли Холл как нельзя лучше подходил для эксперимента, поскольку даже история самого здания идеально вписывалась в ту, которой его хотели наградить Лэйнг и его соратники. Он был основан в 1923 г. сестрами Мюриэл и Дороти Лестер и назван в честь их брата, писателя и историка Чарльза Кингсли. Первоначально он функционировал как баптистская церковь и детский дом. Сестры Лестер были известными пацифистками, они превратили Кингсли Холл в центр пацифизма. В 1931 г. во время своего пребывания в Лондоне на конференции по вопросу о независимости Индии именно в нем останавливался Махатма Ганди, проживая в крошечной комнатке на чердаке. Вместе с ним жила коза, молоко которой давало ему пищу. Об этом событии напоминала мемориальная табличка на фасаде здания. Связывая проект Лэйнга с этой историей, Джеймс Гордон отмечает, что деятельность Лэйнга и его соратников «была, возможно, настолько же важна для терапии шизофрении и для развития концепций здоровья и безумия, насколько визит Ганди для будущего Индии»[234].

Само здание Кингсли Холла было построено с высочайшим мастерством и даже роскошью. Паркет был сделан из лучших образцов австрийского дуба. Джордж Ланзбури, лидер лейбористской партии, пожертвовал витражи. При этом паркет был положен так, чтобы рассеивать проникающий солнечный свет или электрическое освещение на множество мелких отблесков. На втором этаже, над роскошным холлом с арочными окнами располагались комнаты, кухня и другие хозяйственные помещения. К дому прилегал сад.

Нашли Кингсли Холл благодаря Филиппу Коуэну, молодому социологу левых взглядов, который в конце 1964 г. подготовил статью «Будущее Кингсли Холла» и, прознав о поиске места для коммуны, послал ее Лэйнгу. Тогда Кингсли Холл пустовал, в величественном здании проживали только привратник и его жена. Для осмотра здания был командирован Сидни Брискин, и оно ему понравилось.

Лэйнг несколько раз встречался с Мюриэл Лестер, тогда старейшим членом семьи Лестеров, управлявшей всеми делами семьи. Мюриэл была человеком старого поколения, она была знакома с Ганди и Мао Цзэдуном, знала всех премьер-министров Великобритании и была вхожа в круги известнейших политиков и финансистов. Во многом именно ей Кингсли Холл был обязан своей примечательной историей. После нескольких встреч была достигнута договоренность об аренде. Однако договор не мог быть заключен с частным лицом, и для этих целей Лэйнгом и его окружением 8 апреля 1965 г. была создана Филадельфийская ассоциация – некоммерческая организация, первоначально включавшая Лэйнга, Джона Хитона, Сидни Брискина, Аарона Эстерсона, Дэвида Купера, Клэнси Сигала, Раймонда Блейка и Джоан Канноулд. Филадельфийская ассоциация стала пространством пересечения различных наук и сфер деятельности; все они, по задумке, встретившись в этом поле, должны были вдохновлять друг друга. Лэйнг, таким образом, позаимствовал для своего детища модель организации «Открытый путь».

Филадельфийская ассоциация патронировала большинство проектов Лэйнга и его соратников. В ее Представлении, датированном приблизительно 1964–1965 гг. говорится:

Филадельфийская ассоциация была сформирована как благотворительная организация, первичная задача которой – профилактика, выявление и забота о психическом здоровье и нездоровье, а также исследование причин, препятствующих достижению целостности и завершенности в жизни. Исходя из представлений Филадельфийской ассоциации основными факторами имеющихся человеческих расстройств, на которые можно воздействовать в пределах социального окружения, являются семья, локальное сообщество и большое общество. Недавние научные исследования, проведенные членами ассоциации, всестороннее описывают механизмы, посредством которых социальные факторы разрушают дух мужчин и женщин, отчуждая их как друг от друга, так и от первоистоков… Всякий человек становится человеком только посредством гармонии с Богом, с самим собой и со своими сотоварищами. Альтернатива – лихорадочная активность по поиску ненужных материальных благ и преходящих удовольствий, что слишком часто приводит к личным, национальным и международным катастрофам[235].

Практически под таким же девизом существует Филадельфийская ассоциация и сегодня, реализуя научные, образовательные и терапевтические программы[236]. Но ее первым проектом (вновь вернемся назад) когда-то стал Кингсли Холл. Она в буквальном смысле этого слова была создана для него. В 1967 г. в проекте одного из документов ассоциации Лэйнг писал:

Наш первоначальный замысел состоял в том, чтобы найти для нас (для всех нас) место, где можно танцевать и петь и т. д. Но нужно найти путь преобразовать этот первоначальный замысел в эффективный социальный акт[237].

В том же году на обороте другого документа ассоциации Лэйнг набрасывает несколько строк:

МОЛИТВА О МЕСТЕ
для танцев и песни для
криков и визга
место
для взрывов агонии и экстаза
пристанище
место для возвращения
для отключения
место
для дыхания полной грудью
место для жизни
и для любви
место, где можно быть[238].

Таким местом и стал Кингсли Холл.

Условия его аренды были следующими: Лестеры отдавали Кингсли Холл в аренду Филадельфийской ассоциации сроком на пять лет, с 1965 по 1970 гг., она должна была содержать его в надлежащем виде и сохранить доступ к нему всем группам, которые прежде встречались в его стенах (например, воскресной группе евангелистов) и позволять владельцам беспрепятственно посещать его в любое время. Арендная плата была номинальна – один фунт стерлингов в год.

Мюриэл Лестер была человеком с убеждениями, и, очевидно, когда Лэйнг беседовал с ней, увидела в нем родственную душу. «Вообще-то, она не привыкла тратить свое время на людей, которые не могли правильно завязывать галстук, носить белую рубашку с белоснежным воротником и отполированные ботинки. <…> Я нанес ей визит в ее доме в северном Лондоне и разъяснил ей свою идею, она ничего не слышала об этом, но сразу же ею прониклась»[239], – вспоминал он о своем посещении. Здание было отдано фактически просто так, за символическую арендную плату. Это была помощь одного человека с убеждениями другому человеку, имевшему убеждения и цели.

Этот эксперимент Лэйнга отличался от множества сходных экспериментов и проектов – и от его ранней «Шумной комнаты», и от «Виллы 21» Купера, и от деятельности Франко Базальи в Италии, и от «La Borde» Жана Ори и Феликса Гваттари, и от Гейдельбергского социалистического союза пациентов. Проект развивал Лэйнг, а он не любил никакой зависимости от институций и социальных групп. Кингсли Холл не был связан ни с какой психиатрической больницей, он вообще не был включен в систему здравоохранения: это была свободная коммуна. Кингсли Холл не поддерживался никакой политической партией, объединением или группировкой и всегда оставался вне политики. Это был совершенно свободный проект: истинное детище своего ни от кого не зависящего творца Лэйнга. Однако такой статус Кингсли Холла не все оценивали позитивно. Джованни Джервис, итальянский психиатр и активист движения «Демократическая психиатрия», отмечал, что подобный независимый статус Кингсли Холла ослабит его воздействие на общество. Проблематично, на его взгляд, при такой независимости будет воздействовать на проблему использования обществом психиатрии как репрессивной силы. Такой независимый проект будет ограничен, малоэффективен и в высокой степени маргинализован[240].

Кингсли Холл открыл свои двери в начале июня 1965 г. и, согласно отчету Филадельфийской ассоциации 1969 г., с июня 1965 г. по июнь 1970 г. принял 119 постояльцев, 40 женщин и 79 мужчин. 85 % обитателей были в возрасте от двадцати до сорока лет, около 65 % постояльцев имели психиатрический диагноз, три четверти из них были шизофрениками и более чем половина ранее уже проходила стационарное лечение, однако только девять из этих шестидесяти пяти процентов после отъезда из Кингсли Холла были госпитализированы вновь.

Одновременно в Кингсли Холле могло находиться всего четырнадцать человек. Кроме этого, иногда там обитали и временные гости – выписавшиеся из психиатрических больниц или заболевшие часто проводили там ночь или две, а затем уходили. Проводились также дни открытых дверей и воскресные завтраки, присоединиться к которым мог любой желающий, устраивались и публичные лекции, собиравшие иногда до двухсот человек. Лэйнг и его коллеги вели постоянный ежемесячный семинар по феноменологии и социальной теории, участниками которого были около пятидесяти психиатров и психотерапевтов. Мортон Шатцман вспоминал:

ФА спонсировала в Кингсли Холле лекции по психиатрии, «антипсихиатрии» и феноменологии и организовывала семинары и встречи со многими специалистами из различных областей… В течение последних трех с половиной лет с обитателями Кингсли Холла встречались экспериментальные драматические труппы, авангардные поэты, художники, музыканты, танцоры и фотографы, представители «новых левых», группы лондонского антиуниверситета, лидеры коммунарного движения[241].

Надо отметить, что особенностью проекта было и то, что «текучка» больных была сродни «текучке» врачей. Даром, что все ролевые рамки были разрушены. Лэйнг прожил там около года, то же можно сказать и об Эстерсоне и других. Ни один врач не продержался в коммуне более двух лет.

В организации проживания Лэйнг придерживался того, что он называл ауторитмией. Он позаимствовал это понятие из практики афонских монастырей в Греции, где монахам позволялось организовывать свой быт, исходя из своего собственного пути. Лэйнг считал, что необходимо предоставить людям возможность существовать в своем собственном подлинном ритме, а не навязывать им коммунальные образцы поведения. По этим причинам жизнь Кингсли Холла не была строго регламентирована. В нем были только своеобразные антиправила: 1) все правила могут подвергаться сомнению, включая и это; 2) если вы нуждаетесь в экзистенциальной, психологической, социальной, экономической, физической поддержке, попросите ее; 3) само регулирование и ауторитмия великолепны до тех пор, пока не нарушают границ других. За исключением ужина за большим деревянным столом в холле и (хотя и в меньшей степени) утренних групповых бесед, каждый из обитателей мог строить свой день, как хотел: у каждого была своя крошечная комната, где он мог уединиться в любой момент. Такая организация была хороша не во всем. Необходимые для поддержания коммуны функции – закупка продуктов, приготовление еды, уборка и мытье посуды выполнялись не всегда регулярно и вовремя. Все четырнадцать обитателей отчисляли в коммунальную копилку Кингсли Холла три фунта (семь долларов) в неделю: на содержание жилья в порядке и пропитание.

Через месяц после открытия в Кингсли Холл прибыла медицинская сестра Мэри Барнс, история которой станет самой известной историей этого проекта. Мэри Барнс познакомилась с Лэйнгом на Уимпол-стрит в 1963 г. Сама она была набожной католичкой, очень несчастной из-за болезни своего младшего брата, хронического шизофреника. Она почти каждый день писала Лэйнгу и настаивала на том, чтобы он не упустил Кингсли Холл ни как проект, ни как здание. Она поддерживала его и собиралась стать первым человеком, вошедшим в его двери с намерением жить здесь постоянно. Так и произошло.

В 1953 г., в течение года Барнс лежала в психиатрической больнице с диагнозом «шизофрения». Через некоторое время после прибытия в Кингсли Холл Мэри стала вновь обнаруживать ее симптомы. Как любил говорить Лэйнг, эта больная нуждалась в терапии двадцать четыре часа в сутки. Барнс стала хрестоматийным примером тех идей, которые тогда развивал Лэйнг. Он считал, что психическое заболевание может стать мостом к новому существованию, кризисом, через который при грамотном сопровождении можно пройти и «переродиться». Именно этот кризис Мэри и продемонстрировала.

В конце 1965 г. поведение Мэри Барнс начало вызывать серьезное беспокойство. У нее наметились явные тенденции регресса. Сначала она еще продолжала выполнять свои обязанности медицинской сестры, но возвращаясь в свою комнату, сбрасывала с себя всю одежду и проводила время лежа на матрасе на полу, непроизвольно исторгая мочу и кал. В шесть часов утра следующего дня она вставала, принимала душ и вновь приступала к своим обязанностям. Через несколько недель она попросила освободить ее от работы и совершенно ушла в себя, поддавшись захватившему ее регрессу. Она отказывалась от еды, ни с кем не разговаривала и забивалась в подвальное помещение, где, закутанная в грязное одеяло, жила нагишом. Стены подвального помещения, как и сама Мэри, были покрыты ее экскрементами. Ела она только из детской бутылочки, тем самым возвращаясь к состоянию новорожденного.

Постепенно Мэри достигла весьма рискованного состояния. Она катастрофически похудела и превратилась в настоящий скелет. Она не ела, бросила разговаривать и не могла встать. Она на самом деле могла умереть. По ее словам, она возвращалась к внутриутробному состоянию. Лэйнг и его соратники попали в не очень хорошую ситуацию. Смерть Мэри могла стать приговором для Кингсли Холла и любых других подобных проектов: Кингсли Холл только что открыли, и такой исход был крайне нежелателен. Насильно отправить Мэри в обычную психиатрическую больницу также было нельзя, поскольку при этом репутация как психиатров Кингсли Холла, так и самого проекта изрядно пострадала бы.

С этим нужно было что-то делать. Разгорелся нешуточный спор. Все предлагали свои варианты выхода из этой ситуации. Наконец, после ночи споров было решено делегировать Лэйнга, чтобы он вошел к ней и попытался поговорить. Так он и поступил. Он объяснил ей, что судьба Кингсли Холла находится в ее руках и что именно она должна принять решение, от которого зависит жизнь других людей. Через некоторое время она согласилась поесть. Кризис миновал, но поведение Мэри стало образцом для подражания, и другие обитатели следовали ее примеру. Это были нелегкие времена.

Мэри Барнс прошла цикл перерождения где-то за 5–6 недель, и если бы не было такого хрестоматийного случая, возможно, Кингсли Холл не был бы овеян таким романтическим ореолом. А так посредством метанойи Мэри Барнс этот проект, несмотря на то что он продолжал свое существование, уже стал успешным. Мэри Барнс показала, что то, ради чего был создан Кингсли Холл, возможно в его стенах. Она писала: «Кингсли Холл, моя „вторая“ жизнь, моя „вторая“ семья, он всегда со мной. Жизнь в моей жизни»[242].

Свои переживания, свой опыт перерождения Мэри описала в маленьком рассказе «Полое дерево», который преподнесла Лэйнгу в качестве подарка надень рождения:

В одном лесу жило-было очень несчастное и одинокое дерево, его ствол был пустым, а его верхушка терялась в тумане. Иногда туман оказывался настолько густым, что верхушка чувствовала себя отделенной от ствола. Другим деревьям оно казалось очень крепким, но излишне обособленным, потому что ветер никогда не наклонял его ветви в их сторону. Оно понимало, что если оно наклонится, то сразу же сломается, однако оно очень устало все время стоять прямо. Поэтому, когда порывистый ветер бросил его на землю, оно почувствовало облегчение. Дерево сломалось, его ветви разбросало в разные стороны, корни вырвало из земли, а кора обуглилась и почернела. Оно было потрясено, и хотя теперь его верхушка была высвобождена из тумана, оно ощущало, как иссушаются его соки и, когда пустота его ствола открылась небу, оно почувствовало, что близится смерть. Другие деревья смотрели вниз и не знали, что делать: вежливо отвернуть свои ветви или затенить его пустоту и черноту своим зеленым и коричневым. Дерево уже оплакивало свою жизнь и боялось, что они задушат его. Оно чувствовало, что ему хочется лежать обнаженным и полностью открытым ветру и солнцу и что со временем оно вновь поднимется от земли, но уже наполненным и коричневым. Благодаря влаге дождя оно пускало новые корни, благодаря солнечному теплу обрастало корой. Ветер склонял его ветви к другим деревьям, и благодаря шелесту их листьев и полуночному шепоту оно чувствовало себя любимым и радовалось жизни[243].

Как и в некоторых других историях-экспериментах антипсихиатрии, в этой, как утверждают критики, было не все гладко. В 1978 г. Джон Уинг на основании подробного анализа пришел к выводу, что была допущена диагностическая ошибка и что Мэри Барнс была больна не шизофренией, а истерией[244].

В ноябре 1965 г. Кингсли Холл принимал в неделю около сотни посетителей. Он был не просто терапевтической коммуной или антибольницей, а настоящим контркультурным центром – прибежищем для музыкантов и поэтов, художников и левых радикалов, хиппи и тех, кому просто надоело подчиняться условностям. Это была точка революционности в Лондоне шестидесятых.

По вечерам все обитатели и гости Кингсли Холла собирались за ужином, и это была целая традиция. Все сидели за огромным старинным деревянным столом, главным за которым всегда оставался Лэйнг. Здесь выступали с импровизированными лекциями, рассказывали истории из своей жизни, обсуждали психоанализ, политику и шутили. Слабое освещение электрических люстр, на стенах картины Мэри Барнс – «гостиная» представляла собой волшебное и таинственное зрелище. Иногда на такие застольные посиделки приглашали гостей.

18 сентября 1965 г. в Кингсли Холл со своими друзьями Мортоном Шатцманом и Леоном Редлером прибыл Джозеф Берк, двадцатишестилетний американский врач. В эту ночь прибытия Берка Сидни Брискин заметил, что Кингсли Холл больше уже никогда не будет прежним, и был прав. Джозеф Берк, Мортон Шатцман и Леон Редлер изменили облик коммуны. Они были американцами, имели свой взгляд на принципы функционирования Кингсли Холла и постепенно внедряли их. Лэйнг познакомился с ними году в 1963–1964-м во время своего визита в Америку. Тогда все они были студентами Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна, увлекшимися идеями Лэйнга. Леон Редлер провел некоторое время в терапевтической коммуне Максвела Джонса и теперь хотел использовать полученный опыт. Он-то из всей этой компании и нравился Лэйнгу больше всего. Какое-то время в конце 1970-х они даже дружили. Они ходили друг к другу в гости и весело проводили время: беседовали, пели и музицировали. Что же касается остальных, то Лэйнг был о них не очень высокого мнения: «Они были типичными американцами, и я не мог их привлечь ни к какому исследованию. Здесь я мыслил как начальник исследовательской группы Тавистокского института. Они были типичными „нахальными и болтливыми американцами“ в худшем смысле этого слова, в особенности Джо Берк и, конечно, в меньшей степени Леон. Они были типичными янки… <…> Они не подходили для участия в исследовании нормальных семей, которое я проводил в Великобритании. Я сначала должен был разъяснить им, как постучать в дверь, как войти в дом, как сесть и как нужно вести себя в семье во время чаепития»[245].


В те времена уже не все было идеально. Вновь прибывший Берк сыграл на одном из недостатков Лэйнга: тот строил свои отношения с пациентами по одному и тому же сценарию. Он как никто другой умел внушить революционные идеалы, дать почувствовать надежду и увидеть свет в конце туннеля (вспомним, только он смог совладать с Мэри Барнс), но после этого пациент становился ему неинтересен. Он никогда не доводил пациента до полной победы. Показав свет, он отдалялся от больного. Берк подхватил в таком брошенном состоянии Мэри Барнс. Она по-прежнему требовала внимания двадцать четыре часа в сутки, но этого внимания уже не получала. Это именно он стал работать с ней часами и днями, выносил запах ее испражнений, которыми она так любила рисовать, подолгу разговаривал с ней. Позднее эта работа и эта история легла в основу их совместной книги «Мэри Барнс: Два отчета о путешествии через безумие».

Постепенно стали разлаживаться и отношения Лэйнга с Эстерсоном. С самого начала Эстерсон настаивал на жестком управлении коммуной, в частности ставил вопрос о необходимости должности ее медицинского директора. Лэйнг же исповедовал принцип отсутствия правил и рамок, должностей и иерархии. Он считал, что обязанность персонала – сопровождение прибывших на их нелегком пути. Эстерсон боролся за установление в Кингсли Холле порядка, но каждый раз отступал перед обаянием и харизмой Лэйнга. К 1966 г. разногласия достигли предела. Конец всему положила одна-единственная ночь в доме Бена Черчилла. Лэйнг и Эстерсон, как обычно, спорили о методах руководства Кингсли Холлом. Эстерсон настаивал на «завинчивании гаек», на что Лэйнг просто ответил, что не желает продолжать их дружеские отношения пока тот, иудей по вероисповеданию, «не впустит Иисуса в свое сердце». Для Эстерсона это было настоящей пощечиной. Лэйнг попросил, чтобы тот встал, снял с него очки, медленно и аккуратно положил их на стол и… внезапно со всей силы ударил его в челюсть. Они схватились и долго дрались, в конце концов свалившись в драке на пол. Их растащили коллеги, но они долго валялись на полу и, не контролируя себя, хохотали. Этот случай положил конец их отношениям, и 4 сентября 1968 г. Эстерсон покинул ряды Филадельфийской ассоциации.

Надо признать, что и сам Лэйнг не присутствовал в коммуне все время. Его вовлеченность во множество проектов, активная научная и общественная деятельность не могли не сказаться на его семейных отношениях. Хотя связь с журналистской Салли Винсен была разорвана, к концу весны 1965 г. Лэйнг опять живет там, где хочет. Семья перестала быть его домом. В то время в Лондоне находится любовь его юности Марсель, и он, желая вернуть упущенное, делает ей предложение. Марсель отказывает. В марте того же года через коллегу Тимоти Лири Ральфа Метцнера он знакомится с немкой Юттой Вернер. Ютта родилась в Силезии, в Германии, и в течение десяти лет после войны вместе с родителями кочевала по лагерям беженцев. Она работала графическим дизайнером в Штутгарте, а в 1965 г., практически не говоря по-английски, перебралась в Лондон, где и повстречалась с Лэйнгом. Ютта ничего о нем не знала, и на их первом свидании он показался ей усталым, таинственным и сумасбродным. Она была на одиннадцать лет моложе Лэйнга, но это не помешало их быстро развившимся отношениям. Энн теряла терпение.

Весной 1966 г. Энн, взяв с собой их пятерых детей, отправилась на юг Франции, где они отдыхали всей семьей летом 1965 г. Ей казалось, что все еще можно вернуть, но все оказалось совсем не так. У нее не было достаточного количества средств, детей невозможно было пристроить во французские школы, и вся попытка жизни в другой стране потерпела крах. Она подумывала поселиться у своих родителей в Девоне, но тех перспектива присматривать за пятью шумными детишками Лэйнга не очень вдохновляла. Энн пришлось вновь вернуться в Лондон. Однажды она решилась навестить Лэйнга в Кингсли Холле, и ей окончательно стало понятно, что ей он больше не принадлежит. Хотя Ютта Вернер и Джозеф Берк и пытались сыграть при Энн влюбленную парочку, ей сразу же стало понятно, чьей возлюбленной она является на самом деле. Нужно было что-то решать. Впоследствии Лэйнг вспоминал:

Я жил с моей первой женой Энн, и у нас было пятеро детей в возрасте от трех до девяти лет… Я не выносил ее и был очень несчастлив оттого, что так происходило, но… это не улучшало ситуацию. Стало понятно, что мы делали это только ради детей. В этом безвыходном положении я созвал дружеский совет, я обратился к своим друзьям-мужчинам…

Пришло четверо из них. Я изложил им ситуацию и попросил у них совета… Один из них сказал, что я сошел с ума. Он был детским психиатром и психоаналитиком, и у него так же, как у меня, было шотландское воспитание. Он считал, что бросить пятерых детей было чем-то невообразимым. Это был выбор не здравомыслящего человека и не джентльмена. Так мог поступить только подлец или сумасшедший[246].

В конце концов, Энн приняла решение вернуться с детьми в Шотландию, в Глазго. Лэйнг расстался со своей большой семьей, первый раз навестив их после этого разрыва только спустя пару лет, но исправно платя хорошие алименты. Несколько лет спустя, описывая свои отношения с женщинами и своими семьями, он скажет:

Отношения между мужчиной и женщиной – это то, о чем я никогда не писал, но я пишу об этом сейчас. В каком-то смысле мы учимся этому в детстве, но у меня не было сестер, и я должен был завязать с женщинами отношения, эти отношения я должен был изучить. В моей жизни не было женщины, отношения с которой могли бы стать моделью для последующих отношений. Отношения между матерью и отцом не были тем образцом, который можно было принять, то же касается и отношений с тетушкой Этель. Это одна из главных областей исследования в жизни и одновременно самая интимная, самая личная, поскольку жизнь – это все.

Вы можете проживать свою жизнь исключительно эстетически и не завязывать никаких физических, интимных или эмоциональных отношений с другими, и многие люди говорят, что это самый простой и лучший способ жить. Если вы вступаете в какие-то отношения, необходимо четко очертить их и не позволять им доминировать над собой, нужно знать меру. Дэвид Юм, который в отличие от таких холостяков-философов, как Кант, знавал женщин, советовал не позволять им полностью заполнять вашу жизнь и доминировать над ней»[247].

Эту непривязанность он и демонстрировал на протяжении всей жизни.

С декабря 1965 г. в течение года Лэйнг жил в Кингсли Холле. У них с Юттой была отдельная комната, гостиную они делили вместе с Ноэлем Коббом, впоследствии ставшим редактором юнгианского журнала «Сфинкс». Лэйнг был загружен с утра до вечера. Как и во всех коммунах, спать в Кингсли Холле ложились глубоко за полночь, часа в два-три. Рано утром, в 6–7 утра, пока все спали, Лэйнг просыпался, чтобы в тишине поразмыслить над своими статьями. Затем он либо работал как врач в Кингсли Холле, либо отправлялся на Уимпол-стрит принимать клиентов, это отнимало у него где-то около двадцати пяти часов в неделю. Вечером он председательствовал на ужине за большим деревянным столом. И так продолжалось семь дней в неделю, без выходных. Это был тяжелый для него график. С декабря 1966 г. он стал ограничиваться лишь пятничными визитами (Ютта была беременна, и они были вынуждены перебраться в Лондон). Вместе с Юттой он поселился в ее квартире в Белсайз-Парк, где они и прожили десять лет.

Кингсли Холл Лэйнга практически исчез. Начал появляться уже другой Кингсли Холл.

После 1967 г. на первый план все больше и больше выходят Джозеф Берк и Мэри Барнс. Благодаря Кингсли Холлу Мэри Барнс стала известной. В июне 1968 г. в «Sunday Observer» вышла статья под названием «Как Мэри Барнс в сорок два родилась заново». 11 апреля того же года в Центре искусств Камдена состоялась ее первая персональная выставка картин. Ее случай стал хрестоматийным примером эффективности пребывания в терапевтических коммунах, а сама Мэри, вплоть до своей смерти в 2002 г., – культовой фигурой британской контркультуры. Благодаря этому «путешествию» она стала известна, благодаря ему продавались ее картины, а в 1979 г. Дэвид Эдгар издал пьесу под названием «Мэри Барнс»[248].

В 1968 г. само помещение Кингсли Холла оставляло желать лучшего, поскольку за его состоянием никто не следил. Кроме того, что самое важное, окрестные жители не одобряли такого соседства. Иногда возвращавшаяся ночью из паба молодежь бросала в окна пустые бутылки и, проходя мимо, хором кричала: «Лунатики! Наркоманы! Извращенцы!». Местная детвора и молодежь в традициях прошлых веков взяли за обыкновение посещать Кингсли Холл с развлекательными визитами: по выходным они иногда по своему желанию заходили в здание, глазели на его обитателей, показывали на них пальцами и хихикали. В окна часто летели камни, страдала входная дверь, злобные местные жители выкручивали дверной звонок, били пустые бутылки из-под молока, оставляемые на пороге, и иногда даже в зал первого этажа забрасывали собачьи экскременты.

От соседей часто поступали жалобы на громкую музыку, а надо отметить, что мелодии «Битлз» и Боба Дилана были здесь излюбленными. Даже тихие и приличные люди не испытывали к постояльцам коммуны доверия. Лэйнг рассказывал:

Сосед жаловался мне: «Доктор Лэйнг, но это же полное безобразие, этих бедных людей нужно надлежащим образом лечить, а не позволять им разгуливать зимой по улицам босиком – без башмаков и без носок»[249].

О Кингсли Холле ходило много легенд. Поговаривали, что это была обитель произвола и наркомании, свободных отношений и разгула. Однако сам Лэйнг опровергал эти домыслы. Несмотря на то что в Кингсли Холле активно использовался ЛСД, он всячески препятствовал, во всяком случае с его собственных слов, нарушению порядка в стенах коммуны:

Алекс Троччи возвратился в Кингсли Холл, однажды, сидя в холле, он вытащил шприц и начал накачиваться героином, – «нет», – сказал я ему на это. <…> То, что вы сошли с ума, не означает, что можно взять молоток и расколотить чей-нибудь череп. Если вам кажется, что вы можете так вести себя, тогда я позвоню в полицию. Меня не волнует, в каком мире вы живете: в шестом или в двадцать седьмом измерении, так делать нельзя. Я никогда не поощрял людей устраивать беспорядки[250].

Однако случаи возмущения общественного спокойствия, надо признать, иногда действительно имели место. Один из постояльцев Кингсли Холла ненавидел стены и окна. Вооружившись парой десятков камней, он пытался проломить их, и можно представить, какой шум доходил до соседей. Кроме того, однажды, случайно посмотрев на крышу здания, они увидели на ней обнаженную женщину, увлеченно танцевавшую танец солнца. Это была Мэри Барнс, не только обнаженная, но и по обыкновению обмазанная собственными испражнениями. Не долго думая, соседи позвонили в пожарную службу и попросили снять ее с крыши во имя ее же блага. Мортон Шатцман вспоминал:

Местных жителей очень тревожили обитатели, которые выходили из здания и вели себя странным образом. Парень двадцати восьми лет… имел обыкновение посещать соседние пабы и магазины, он брал со столов и прилавков стаканы, опустошал их и шел прочь, не говоря ни слова. Если он видел оставленную открытой дверь дома, он заходил внутрь, садился на стул в гостиной и сидел там до тех пор, пока не заходил кто-либо из домочадцев. Тогда он просто вставал и молча выходил. Он никогда никому не угрожал и никогда ни к кому не прикасался, но он беспокоил людей. Они подошли к нему на улице и сказали, что он «будет чувствовать себя лучше» в психиатрической больнице. Другой обитатель посреди ночи будил жителей рядом стоящего дома, включая свой проигрыватель настолько громко, насколько мог. Он ощущал, что его тело «окоченело», и «жизнь» возвращалась к нему только тогда, когда играла громкая музыка. Он не хотел никого беспокоить, и когда соседи предъявляли ему жалобы, он выключал ее и приносил свои извинения[251].

Для того чтобы наладить отношения с местными жителями, были приняты некоторые меры. В здании, как и требовали Лестеры, проходили встречи различных групп: здесь регулярно встречались музыканты, пенсионеры, толкователи Библии. Предпринимались неоднократные попытки объяснить, что представляет собой Кингсли Холл и что переживают люди с психическими заболеваниями.

Вслед за отъездом Лэйнга следующей переломной вехой в судьбе Кингсли Холла стала смерть Мюриэл Лестер, которая скончалась в феврале 1968 г. Ей нравился Лэйнг, его идеалы и его деятельность, и она всячески поддерживала его. Ее наследники были лишены идеалов и убеждений и считали, что зданию необходимо вернуть его первоначальные функции. Оценив его внутренний и внешний облик, они пришли к выводу, что его состояние изрядно ухудшилось, не понравились им и постоянные жалобы соседей. В итоге попечительский совет Кингсли Холла потребовал выплаты пяти тысяч фунтов стерлингов на восстановление здания, а также в течение 18 месяцев попросил освободить его.

Выходит, что уход Лэйнга и кончина Мюриэл Лестер стал символическим концом проекта. Этот проект был развит благодаря содействию Лестер и благодаря самому Лэйнгу, однако Кингсли Холл не исчерпывал его жизни в те дни. Он продолжал работать в своем сумасшедшем графике. Адриан Лэйнг приводит следующую хронологию жизни своего отца в 1965 г.:

Январь-февраль: съемки на канале «Associated Rediffusion», лекция «Марксистская теория современной семьи» в Лондонской школе экономики, на следующий день после которой лекционный уикенд в Свансвике по теме «Семья и индивид».

Март: доклад «Проблемы амбулаторного лечения шизофреников» на семинаре Ассоциации психотерапевтов, на следующий день появление на ВВС, в этом же месяце лекция по психотерапии в Бристольском университете.

Апрель: лекция «Подлинная функция психологии» в Килском университете.

Май-июнь: лекция «Время утраченное и обретенное» в «Открытом пути», семидневная конференция в Голландии, включая лекцию «Семья и личностная структура», лекция «Ритуализация в ненормальном поведении» в Королевском обществе, уикенд в Оксфорде, работа в проекте Алекса Троччи «Сигма».

Июнь-июль: трехдневная конференция по динамике семьи в Тавистокском институте человеческих отношений, лекция «Исследование интерпереживания» в Лондонской школе экономики, три лекции по проблематике семьи и семейных отношений в летней школе Клиники Дэвидсона в Эдинбурге.

Октябрь: лекция по межличностному восприятию на заседании Тавистокского института человеческих отношений.

Ноябрь: лекция на конференции Общества психосоматических исследований, лекция «Политика переживания» в Психологическом обществе Кембриджского университета, появление на канадском телевидении.

Популярность Лэйнга нарастала. В июньском номере журнала «Эсквайр» вышла статья Мэрион Магрид. Она проехалась по хип-местечкам Парижа, Амстердама, Восточного Берлина и перед отъездом в Штаты посетила Лондон, встретившись с Лэйнгом. Его кабинет на Уимпол-стрит, как и сама его персона, получает к середине 1965-го исключительную известность.

На последней неделе февраля 1966 г. Лэйнг принимает участие в ежегодной конференции Национальной ассоциации психического здоровья в Вестминстере. На конференции присутствовали министры и советники, председатели благотворительных организаций и директора больниц, поэтому больше она напоминала встречу на высшем уровне. Было удивительно, что в этой конференции был приглашен участвовать и лидер маргинальной психиатрии Лэйнг.

Все дело в том, что в те времена Лэйнг пытался совместить в своей деятельности две составляющие: официальную академическую психиатрию и маргинальную контркультурную деятельность. Он выступал против системы, он не работал ни в одном государственном лечебном учреждении, развивал исключительно маргинальный проект Кингсли Холла и открыто высказывался против официальной психиатрии. Однако вместе с тем он был признанным психиатром, он читал лекции в ведущих университетах Великобритании и всего мира, выступал на крупнейших конференциях, печатался в академических журналах. Поскольку Лэйнгу удалось быть нужным сразу обоим противостоящим лагерям, его популярность росла неимоверными темпами.

В январе 1966 г. Лэйнг читает лекцию «Феноменология гашиша, мескалина и ЛСД» в отделе психиатрии Лондонской больницы в Уайтчепел, в марте – лекцию «Функции и природа психотерапии» на студенческой конференции Университета Лондонского психологического общества, в июне – «ЛСД-опыт» в Институте современных искусств, в июле – лекцию «Исследование шизофрении» в Колледже для медицинских сестер Клинического фонда Короля Эдварда в Лондоне. В 1966-м он выступает также в Лондонском институте образования с сообщением «Личностные проблемы студентов», в Лондонском королевском обществе – с лекцией «Ритуализация и ненормальное поведение» и проч. Как видно, к 1966 г. в выступлениях Лэйнга доминировала тема психоделического опыта.

14-15 октября 1966 г. по приглашению известного американского психиатра Росса Спека Лэйнг принимает участие в двухдневной конференции «Общество и психоз», организованной Медицинским колледжем Ханеманна в Филадельфии. Эта конференция собрала на одной площадке виднейших специалистов и активистов со всего мира и во многом подтолкнула Лэйнга к мысли о проведении собственной конференции. В этой же участвовали Жюль Генри, Грегори Бейтсон, Мюррей Боуэн, Росс Спек и другие. Все выступающие развивали критическую линию. Жюль Генри развивал теорию фальши, предложенную им в книге «Культура против человека», Грегори Бейтсон говорил о двойном послании, Росс Спек описывал преимущества семейного подхода к шизофрении, Мюррей Боуэн настаивал, что превращение человека в шизофреника должно быть осмыслено в историческом аспекте: не только в процессе исследования семьи, но и в изучении предыдущих поколений. В том же русле звучали на этой конференции и слова Лэйнга:

Прежде всего мне хотелось бы сказать, что «нормальная адаптация», в том числе и в сексуальности, есть социальная лоботомия, и если она оказывается неуспешной, в ход идет лоботомия терапевтическая; если не срабатывает и она, предпринимается химическая лоботомия, а когда все способы терпят неудачу, проводится физическая лоботомия. Буржуазное общество, воспитывая своих детей, предпочитает лоботомировать их вместо того, чтобы пристрелить. И шизофреника можно описать как того, у которого социальная лоботомия не оказалась успешна, поэтому по отношению к этому инакомыслящему должны быть применены более эффективные и строгие меры…Мы должны забыть об опыте первых лет нашей жизни и, в конце концов, как говорил Жюль Генри, мы должны культивировать налет ложного сознания, привыкшего к самообману[252].

После выступления на конференции к Лэйнгу подошел Грегори Бейтсон и среди прочего, восхищаясь его речью, отметил, что, если сравнить обоих, то Лэйнг даст ему фору процентов в десять. Это, как можно представить, было для Лэйнга одним из лучших комплиментов. Таким образом, Лэйнг укрепил свою репутацию в Америке, и за этим визитом вскоре последовали новые. Возвратившись в Британию, в Кингсли Холле Лэйнг прочел своеобразную отчетную лекцию о поездке «Психоз, дельфины и общество», вспоминая в названии речь Бейтсона о коммуникации между дельфинами.

Сам Кингсли Холл и его «политика», деятельность Лэйнга и его статьи породили множество реакций. Среди них были как хвалебные, так и не очень. 4 октября 1966 г. журналистка Рут Абель на основании беседы с Сидни Брискином писала в «Guardian» о замечательной жизни в Кингсли Холле, о многочисленных случаях выздоровления, о его истории и принципах работы. Но врачи этот проект так и не приняли. Еще в начале проекта директор Тавистокской клиники Джон Сазерленд по-дружески предостерег Лэйнга в том отношении, что ничего хорошего из этого получиться не может, и он так и не изменил своей точки зрения. Уже позднее через знакомых до Лэйнга дошли слова Сазерленда. Он говорил, что, открыв Кингсли Холл, Лэйнг совершил «профессиональное самоубийство». То, что это было непрофессионально, что это шло вразрез с основными устоями медицины, ему напоминали постоянно. Однажды сняв трубку телефона, он услышал врача, который сразу же стал напоминать ему о принципах врачебной этики:

Что же вы делаете, доктор Лэйнг? Ведь это все равно, что не сделать больному с гемолитическим кризом переливание или не давать диабетику инсулина, ведь эти люди находятся в шизофренической коме, а Вы отказываетесь давать им транквилизаторы. Они испытывают галлюцинации, а Вы не лечите их. Вы поощряете их?[253]

Черным пятном для Кингсли Холла стала история Клэнси Сигала. Во время его проживания в Кингсли Холле коллеги Клэнси (Лэйнг, Берк, Эстерсон, Купер и Раймон Блэйк) стали замечать, что он ведет себя несколько странно, они проследовали за ним до его дома, после чего окончательно пришли к выводу, что Сигал близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Перед дверью они набросились на него, завязалась драка. Они повалили его на землю и пытались обездвижить, Эстерсон наобум впрыснул в бедро дозу транквилизатора. Это было настоящим потрясением для Сигала. Через несколько лет Клэнси Сигал все-таки свел счеты с этой компанией.

В своей книге «Внутренняя зона», в 1976 г. вышедшей в Америке[254], он изображал Кингсли Холл как «замок для медитаций», управляемый сумасшедшим шотландским доктором Вилли Ластом. Лэйнг был всемирно известным психиатром и не скрывал своей неприязни к этой книге, поэтому при его жизни в Великобритании она так и не вышла. За неделю до смерти, в июне 1989 г., он писал Джо Берку, что этот вопрос опять поднят Свободной ассоциацией прессы, и он все еще против выхода книги, несмотря на то что все вокруг говорят, что это довольно жестоко. Ни одно британское издательство не взялось печатать ее, боясь обвинений в клевете. Книга вышла в Великобритании только в 2005 г. Вкратце история трагического разочарования Сигала выглядела так:

Место: затемненная комната для консультирования на первом этаже Уимпол-стрит, 21, Лондон. Время: начало 1960-х гг. Это моя первая сессия со «знаменитым психотерапевтом» д-ром Р. Д. Лэйнгом. Я обежал полдюжины врачей, которые по-разному описывали мой случай («Дорогой, Вы не поддаетесь анализу») рекомендовали пройти электрошоковую терапию (в больнице Модели) или советовали мне, если это слишком болезненно, изложить все на бумаге.

Лэйнг принес с собой дуновение свежести. Он был в моем возрасте (между тридцатью и сорока), неисправимый красавчик с печальным очарованием популярного артиста и типичный выходец из трущоб. Он говорит на моем языке, по крайней мере, мне так казалось. Позже выяснилось, что он происходит из пресвитерианской семьи, из среднего класса Глазго и, как это принято, несколько принижает свое происхождение. <чел ы

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно