Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Дмитрий Верхотуров
Фиаско 1941: трусость или измена?

© Верхотуров Д., 2015

© ООО «Издательство «Яуза», 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015


Введение

Зачем спорить?

Споры о начале Великой Отечественной войны идут уже более 20 лет. Часто градус накала дискуссии достигал максимума. Написаны десятки книг, сотни статей, тысячи комментариев на интернет-форумах. Любители военной истории прекрасно знают, какой труднообозримый объем информации за эти годы выдали противостоящие стороны: и те, кто считает, что Советский Союз оборонялся и вел справедливую войну, и те, кто считает, что Советский Союз был агрессором и нес «коммунистическое рабство».

Казалось бы, все заклепки на броне танков подсчитаны, толщина брони и калибры пушек скрупулезно измерены, выяснено, что никаких гор сапог, сваленных на границе, не существовало, и вроде бы уже время подводить итоги длинной и очень запальчивой дискуссии. Однако спор продолжается. Эстафета обличения Советского Союза как «агрессора» перешла от Виктора Суворова к Марку Солонину. Видимо, устала рука «капитана Ледокола» орудовать черпаком в поливании грязью Советского Союза, и он передал эту миссию своему продолжателю, благословив его «слезами Сальери». Марк Солонин за последние годы выдал целую кипу толстых книг, посвященных началу войны. В них все то же самое, что и у Виктора Суворова, – подготовка агрессии против Германии, множество примеров, опять пересчет заклепок и измерение толщины брони танков, ну есть и авторские новшества – идея, что армия не хотела воевать за Сталина и потому разбежалась в первые дни войны, побросав оружие и технику, да еще пересчет заклепок на самолетах и подсчеты, сколько же самолетов немецкая авиация уничтожила на «мирно спящих аэродромах» в первые часы войны.

Дискуссия явно не закончена, поскольку выдвинута еще более глупая и нелепая концепция истории начала Великой Отечественной войны, превращающая всю Красную Армию и весь советский народ в трусов, дрожащих за свою жизнь. Эта концепция Марка Солонина не только «обнуляет историю», замазывая черной краской весь советский период, но и ведет к совершенно конкретным политическим выводам, в духе того, что надо-де каяться за «советскую оккупацию» и «подготовку агрессии», а «народ – трус», виноватый во всем, должен быть примерным объектом для эксплуатации со стороны «цивилизованного мирового сообщества». Поэтому на такую концепцию истории войны нельзя не ответить.

Конечно, и с Марком Солониным спорили, опровергали его аргументы, но, судя по критическим публикациям, его оппоненты делали это как-то менее охотно, по сравнению с критикой Виктора Суворова. И методика критики была такая же, как и в критике Виктора Суворова, – найти отдельные явно ошибочные высказывания и раскритиковать их. Также не было попыток вскрыть всю концепцию Марка Солонина, его основные тезисы, и развалить их в целом. Такая критика не достигала цели, поскольку дискуссия в целом имеет политический, а не научный характер, и выявлением отдельных ошибок оппонента не свалить, и она только подталкивала Марка Солонина писать новые сочинения.

Однако же его нужно опровергнуть в самых основах, с выбиванием всякой почвы из-под его исторической концепции. К счастью, поскольку Марк Солонин сильно уступает Виктору Суворову в таланте полемиста, сделать это не столь трудно. Он часто сам себе противоречит, его концепция очень легко приводится к полному абсурду, очень легко доказать ее фальсификаторский характер, что и будет показано в завершающих главах.

Опыт моей предыдущей книги «Виктор Суворов врет! Потопить «Ледокол»!», с момента выхода которой в свет прошло уже больше года, показал, что мой метод критики концепции ревизионистов в целом, в их основных тезисах, доказал свою эффективность. Я ожидал, что будет дискуссия, будут попытки меня ниспровергнуть, и даже изготовился к позиционным боям. Однако дискуссии не последовало. Была лишь пара рецензий. Основные оппоненты – сторонники идей Виктора Суворова – уклонились от дискуссии как в печати, так и в Интернете. Это показатель того, что критика попала в цель, хребет «Ледокола» сломан, и сказать им в ответ на мои аргументы нечего. Потому в этой книге также будет использоваться этот же метод.

Однако этого, пожалуй, недостаточно. Мало разгромить ревизионистов и показать лживость и абсурдность их построений. В отношении начального периода Великой Отечественной войны все еще существует неясность, как и почему произошло столь тяжелое поражение Красной Армии. Официальная версия истории не дает на этот вопрос убедительного ответа. Эта лакуна и создает условия для всякого рода ревизионистов, которые под флагом «открытия истины» проталкивают свои политически ангажированные и весьма дурно пахнущие исторические теории. И они оказывают влияние на многих исследователей и популяризаторов военной истории. Потому и на этот вопрос о причинах поражения в 1941 году также надо дать ответ.

В силу этих факторов в книге будет не только критика концепции Марка Солонина, но и исследование того, почему же Красная Армия не смогла дать отпор вторгшимся немецким войскам. По моему убеждению, основанному на том, что любая большая война стоит на хозяйственном базисе, эти причины нужно искать в сфере экономики, в экономическом состоянии театра военных действий летом 1941 года перед войной, что самым серьезным образом оказывало влияние на подготовку Красной Армии к войне и на сам ход боевых действий. Далее, мы не сможем понять ситуацию, сложившуюся в начале Великой Отечественной войны, если не будем систематически сравнивать подготовку к войне обеих сторон: и Красной Армии, и Вермахта. Это сравнение в научной литературе, к сожалению, делалось в недостаточной степени, хотя имелись все необходимые для этого материалы. Наконец, мы должны также принимать во внимание общий политический контекст подготовки к войне, который также оказывал свое влияние на принятие ключевых решений.

Все это вместе: экономическое состояние театра военных действий, сравнение подготовки к войне Вермахта и Красной Армии и анализ общего политического контекста – есть составляющие научного подхода, который и ведет к правильным выводам. Сделать эти выводы означает нанести сокрушительный удар по ревизионистам в целом и Марку Солонину в частности.


Часть первая. Театр военных действий

Читая Марка Солонина и его многостраничные излияния по поводу первых дней войны, брошенных чудо-танков и длинных колонн пленных, не перестаешь удивляться, насколько же мало внимания уделяется театру военных действий – Прибалтике, Западной Белоруссии и Западной Украине, где и развернулись сражения первого месяца войны. По существу, если не считать упоминания речек, городков и местечек, вокруг которых разворачивались бои, весь этот обширный регион не удостаивается сколько-нибудь серьезного изучения. Такое ощущение, что у Марка Солонина сражения идут на контурной карте, практически на чистом листе бумаги, по которому он двигает дивизии, армии и корпуса. Да и не только у него.

Между тем на этой территории имелось немало объектов, которые самым прямым образом влияли на подготовку и ход боевых действий, такие как железные и автомобильные дороги, мосты, линии связи, аэродромы и посадочные площадки. По условиям того времени, для Красной Армии решающее значение имели железные дороги, от которых зависела концентрация сил на западной границе и их снабжение всем необходимым для жизни и боя. Если не учитывать их состояние и возможности, то картина событий июня – июля 1941 года окажется грубо искаженной. Также и отсутствие нужных объектов, которые можно было бы использовать для военных нужд, играло большую роль. Если в нужном месте и в нужный момент не оказывалось ни дорог, ни мостов, ни зданий, ни даже крепкого подвала под размещение штаба, все это может самым негативным образом сказаться на ходе боевых действий.

К слову сказать, подобное отношение к театру военных действий на западной границе свойственно для многих авторов, как сторонников, так и противников Марка Солонина и Виктора Суворова. Они часто ведут запальчивые споры о танках и самолетах, совершенно не замечая того, что обеспечивает боевые действия, в частности, те же самые железные дороги. И это ведет к явно ошибочным выводам. Дошло до того, что А.В. Исаев в своей статье в сборнике «Первый удар Сталина» предполагает, что в гипотетическом «первом ударе» в 1941 году фронту Красная Армия могла выделить 6,5 млн человек из 8,6 млн человек по МП-41, но ни слова не говорит о том, как такая масса людей с техникой, вооружением, боеприпасами, другим имуществом и грузами могла быть перевезена к западной границе[1]. Конечно, легче всего предполагать, когда воюешь на контурной карте и не задумываешься о проблемах военной логистики. Однако реальная Красная Армия в 1941 году не могла не считаться с подготовкой театра военных действий к войне в общем и возможностями военной логистики в частности, и эти вопросы влияли на все стороны боевой подготовки.

Более того, если на советской территории еще что-то замечается из инфраструктуры, те же самые мосты (о которых написаны десятки страниц с рассуждениями, почему их не взорвали), то вот что делалось на немецкой территории и как там обстояло с теми же объектами, не говорится и полслова. Нет даже самой скупой характеристики, не говоря уже о сравнении. Как при таком подходе можно делать какие-то выводы?

Между тем это один из наиболее важных моментов, отвечающих на вопрос, почему немцам удалось добиться концентрации своих сил и обеспечить локальное превосходство на участках прорыва. Сосредоточение немецких армий у советской границы сопровождалось массовыми и масштабными перевозками живой силы, техники, боеприпасов, горючего, продовольствия, снаряжения. То же самое делалось и при сосредоточении Красной Армии у немецкой границы. При таком встречном движении войск навстречу друг другу, у кого лучше дороги, у кого они большей пропускной способности (то есть позволяют перевезти большее количество грузов в единицу времени), тот сможет развернуть и сосредоточить свои войска быстрее, и у того возникает преимущество, выражающееся в выборе времени и места удара, создании локального решающего превосходства в живой силе и технике. Это созданное транспортной инфраструктурой театра военных действий преимущество и превращается в победу на поле боя. В особенности это было важно летом 1941 года. Так что когда «альтернативщики», вроде А.В. Исаева, предполагают, что вот если бы Красная Армия в 1941 году мобилизовала бы и перебросила к границе 6,5 млн человек, то вот что-то было бы – это совершенно определенно ненаучный подход, если не сказать сильнее.

Вообще, экономическое развитие страны и состояние жилой, промышленной, транспортной инфраструктуры оказывает большое влияние на ход боевых действий. Потому разбор причин поражения Красной Армии в 1941 году стоит начать именно с того, что собой представлял театр военных действий – обширная территория, охватывающая Прибалтику, Западную Белоруссию и Западную Украину.


Глава первая. Жертвы независимости

Начнем мы со смешного. Марк Солонин как-то раз заявил, что прибалтийские страны перед войной достигли огромных экономических успехов: «Нельзя не признать, что под руководством жестких авторитарных режимов молодые государства Балтии добились огромных экономических успехов, а такие страны, как Латвия и (в меньшей степени) Эстония, по уровню и качеству жизни населения вышли на очень достойный западноевропейский уровень»[2]. По существу, это продолжение известного тезиса Виктора Суворова о «голоде ради оружия» в СССР и восхваления якобы процветавших перед войной Германии и Польши. Только Марк Солонин включился в это восхваление «европейского процветания», добавив в список еще и прибалтийские страны. В его книге не приводится никакого обоснования этого тезиса, а только ссылки на пару воспоминаний о том, как советские командиры в Латвии покупали в магазинах мебельные гарнитуры.

Однако для любого, кто хотя бы интересовался экономикой Европы в 1930-х годах, этот тезис звучит очень смешно. Европа в межвоенный период не вылазила из экономических кризисов, сначала послевоенного, потом из кризиса Великой депрессии, а потом еще разразился кризис конца 1930-х годов, непосредственно толкнувший Германию в войну. Какие тут «огромные экономические успехи»?

Марк Солонин, вслед за Виктором Суворовым, всеми силами пытается противопоставить «европейское процветание» якобы «голодному и нищему» Советскому Союзу, в котором был «голод ради оружия». Ничего, что тезис о европейском процветании противоречит фактам. Если факты противоречат теории, то Марк Солонин быстро избавится от этих фактов или просто обойдет эту тему далеко стороной, не вдаваясь в подробности.

Между тем этот вопрос имеет весьма близкое отношение к причинам неудачного начала войны, независимо от того, что по этому поводу думают всякие фальсификаторы. Мы посвятим некоторое внимание экономическому развитию Польши и стран Прибалтики в межвоенный период, чтобы понять, в каком состоянии находилась инфраструктура театра военных действий и какое это воздействие оказало на начало войны и исход приграничных сражений.


Прибалтийская деиндустриализация


До Первой мировой войны территории будущих прибалтийских государств развивались в рамках хозяйства Российской империи и имели доступ к ее обширному внутреннему рынку, что было очень важно и для сельского хозяйства животноводческой направленности, и для промышленности Прибалтики.

Латвия и Эстония в то время были промышленно развитыми губерниями. Например, в Латвии, в Риге, с 1869 года работал крупный вагоностроительный завод, основанный немецко-голландским капиталом, который с 1874 года стал известен как «Русско-Балтийский вагонный завод», со временем ставший одним из крупнейших в России машиностроительных предприятий. На нем работало 4 тысячи рабочих, и в 1900 году завод произвел более 5,5 тысячи товарных вагонов. В 1908 году там появился автомобильный отдел, а в 1911 году появился авиационный отдел. Работал и другой вагоностроительный завод «Феникс» мощностью 4000 товарных и 200 пассажирских вагонов в год, также производивший сельскохозяйственные орудия. С 1886 года в Риге работал знаменитый велосипедный завод Лейтнера, который позже стал выпускать и автомобили. В Либаве и Митаве были металлургические и металлообрабатывающие заводы[3]. С 1898 года в Риге работали мастерские по ремонту телеграфов, телефонов, которые потом стали родоначальником известного завода «Valsts Elektrotehniska Fabrika» (VEF). В 1914 году в Латвии было 94 тысячи рабочих[4].

В Эстонии с 1857 года работала известная Кренгольмская мануфактура – одно из крупнейших в России текстильных предприятий, дававшее 8 % хлопчатобумажных тканей, производимых тогда в России. С 1899 года в Таллинне работал вагоностроительный завод «Двигатель», выпускавший судовые двигатели, паровые двигатели, локомобили, вагоны и ремонтировавший паровозы. Во время войны завод выпускал снаряды, ручные гранаты, стрелковое оружие. Были и другие машиностроительные предприятия, например крупная верфь – «Русско-Балтийский судостроительный завод» в Таллинне, на котором в 1916 году работало 15 тысяч человек, и этот завод мог строить одновременно 6 судов по 3000 брт каждый. Работали еще две крупные верфи – «Беккер» и Петровская верфь[5]. С 1883 года работала крупная деревообрабатывающая фабрика TVMK, освоившая производство фанеры. В 1913 году в Эстонии было 43 тысячи промышленных рабочих, в том числе в металлообрабатывающей промышленности – 11 тысяч человек. В 1916 году, в связи с нуждами военного времени, численность рабочих в этой отрасли выросла до 26 тысяч человек[6]. Эстония до Первой мировой войны примерно половину дохода получала от промышленности. По этим, самым кратким, данным нетрудно себе представить степень экономического развития Прибалтики до революции.

После провозглашения независимости в прибалтийских странах очень быстро от крупной машиностроительной промышленности практически ничего не осталось. Если крупная латышская промышленность подверглась разорению в связи с эвакуацией в 1915–1916 годах и последующим немецким грабежом, то в Эстонии промышленность была уничтожена собственным правительством. Эстонская газета «P"aevaleht» от 29 января 1926 года писала: «В будущем плане экономического развития Эстонии предприятия крупной промышленности надо рассматривать как явление исключительное…»[7]. Первые годы независимости крупные заводы не работали, их оборудование ржавело, а потом началось их уничтожение. Русско-Балтийский судостроительный завод был продан на металлолом британской фирме Армстронг – Виккерс, а корпуса снесены. Петровская верфь была также уничтожена. Верфь «Беккер» перешла на выпуск металлической посуды. Несмотря на то что Эстония могла обеспечить свой флот собственными новыми судами и еще выполнять заказы для соседних стран, эстонские судовладельцы стали закупать старые суда за границей – настоящий плавучий хлам. 25 % эстонского флота было старше 40 лет, 50 % – имело возраст 25–30 лет. Из-за сильного износа в год выбывало по 8–10 % эстонского торгового тоннажа, и только в 1933 году пошло ко дну или было продано на слом 11 тысяч брт.

И так было со всеми крупными предприятиями. Вагоностроительный завод «Двигатель» был продан на металлолом, а корпуса разобрали на кирпич. Электротехнический завод «Вольта», который в 1913 году имел 1500 рабочих, в 1937 году давал работу для 150 человек, и это предприятие было продано немецкому концерну AEG. В корпусах бывшего завода работало много мелких мастерских, главное здание было перестроено в спортивный клуб, в бывшем литейном цехе разместился склад сельдей. Металлообрабатывающий завод «Франц Круль» перешел на производство печного литья: заслонок, плит и т. п. Знакомая картина. Так же обходились с промышленностью пламенные борцы за демократию и либерализм в России в 1990-х годах.

Единственная страна Прибалтики, которая не испытала процесса деиндустриализации, была Литва, по очень простой причине отсутствия там до революции крупных промышленных предприятий и крупных портов. Это была типичная аграрная страна[8].

В межвоенные годы произошла деиндустриализация Прибалтики, когда промышленность упала как в общем масштабе, так и по техническому уровню. Стали господствовать мелкие предприятия, в основном пищевые, текстильные, деревообрабатывающие, кожевенные и т. д. Промышленность измельчала в невероятной степени. В Латвии до революции в среднем на машиностроительное предприятие приходилось 270 человек, в 1935 году – 3,4 человека[9]. Правительство Латвии пыталось скрыть эту деиндустриализацию путем изменения правил учета. Так, в Латвии в число промышленных предприятий попали все предприятия с числом рабочих от 5 человек, с механическим двигателем, тогда как до революции учитывались только предприятия от 15 человек. Также латышская статистика учитывала всех строительных рабочих, чего не делалось до революции. Таким образом, в конце 1930-х годов в Латвии стали утверждать, что промышленность достигла якобы уровня 1913 года по занятым в ней рабочим. Но И. Маркон сделал пересчет по старым правилам, и оказалось, что численность рабочих достигала лишь 60–65 % от уровня 1914 года[10].

Мелкое предприятие, фактически ремесленная мастерская, не могло позволить себе сложные машины, современные технологии, технический уровень производства упал в огромной степени, а рабочие деквалифицировались. Резко снизился и общий уровень промышленного производства – главный источник богатства любой страны.

В годы независимости правительства прибалтийских стран сделали ставку на развитие аграрного сектора, главным образом на животноводство и маслоделие. Они хотели сделать свое сельское хозяйство похожим на датское, с развитым животноводством и экспортом масла. Это была идея, которая буквально охватила и страны Прибалтики, и Польшу. Причины этой «данизации» лежали на поверхности. Прибалтийская промышленность обеспечивалась сырьем и топливом из других областей Российской империи и туда же сбывала свою продукцию. Разрыв связей с Советской Россией и СССР, главным образом по чисто политическим причинам, сделал невозможным существование крупной промышленности, у Латвии и Эстонии не было возможности самостоятельно закупать на мировом рынке сырье и топливо, а также сбывать продукцию из-за сильной конкуренции со стороны промышленно развитых европейских стран. Единственное, чем могли торговать Литва, Латвия и Эстония, – это масло, бекон, лес и продукты деревообрабатывающей промышленности, хотя и ее тоже продали иностранным капиталистам вместе с лесами. Литва торговала в основном лесом и немного хлебом. Разрыв с СССР толкнул Прибалтику в аграризацию.

Прибалтика стремилась к развитию сельского хозяйства, и политика аграризации возымела свое действие. «Теперь Латвия и Эстония – аграрные страны. Доля промышленности в отличие от довоенного времени значительно отступает в общем национальном доходе», – писал Ю. Кирш в 1932 году[11]. Это же признают и современные авторы: «Главной отраслью народного хозяйства Латвийской республики было сельское хозяйство, в котором работало две трети населения. Сельское хозяйство давало больше национального дохода, чем все остальные отрасли производства вместе взятые», – писал латышский автор П.И. Гаварс в 1993 году[12].

Ставка на мировой «цивилизованный рынок» и вывоз сельскохозяйственных продуктов, пресловутая «данизация», которая витала над правительственными и деловыми кругами прибалтийских стран в 1920-е годы, не оправдалась. Наступившая в 1929 году Великая депрессия обрушила мировой рынок и значительную часть внешнеторговых связей. Выяснилось, что охваченный кризисом мировой рынок не в состоянии потребить аграрную продукцию прибалтийских стран. Под давлением конкуренции продукция продавалась за рубежом по демпинговым ценам – ниже себестоимости. Так, себестоимость килограмма масла в Латвии составляла 13,4 сантима, а цены на мировом рынке упали до 7–8 сантимов.

Мировой кризис привел к новому витку деиндустриализации. Например, в Латвии стоимость промышленной продукции упала с 447 млн лат в 1929 году до 312 млн лат в 1933 году, резко сократился экспорт. Уже в 1932 году в Латвии было в городах 40 тысяч безработных, больше половины всех занятых в промышленности. В 1938 году число предприятий в Латвии было на 11 % меньше, чем в 1913 году, число рабочих – на 39,4 % меньше, стоимость продукции на 43,8 % меньше[13].

Из крупных и более-менее развитых латвийских предприятий сохранился только VEF, и то благодаря тому, что руководитель завода Александр Типайнис пролоббировал в правительстве очень высокие заградительные пошлины на импортные радиоприемники – 10 лат за каждую радиолампу. С 1935 года завод стал экспортировать радиоприемники в Великобританию, Швейцарию, скандинавские страны. С 1935 года на заводе стали выпускаться ограниченными партиями самолеты, дорожные машины, автомобили и мотоциклы. Кое-какие ниши нашли и другие прибалтийские страны. В Эстонии в 1930-х годах бурно развивалась сланцевая промышленность, перерабатывавшая сланец на сланцевое масло и бензин. Если в 1929 году добывалось 517,6 тысячи тонн сланца, выпускалось 11,2 тысячи тонн сланцевого масла и 690 тонн бензина, то в 1939 году добыча сланца выросла до 1642,1 тысячи тонн, выпуск сланцевого масла до 180,1 тысячи тонн и бензина до 22,4 тысячи тонн[14]. Главным потребителем этой продукции стала Германия, таким образом восполнявшая дефицит жидкого топлива. Но это все, чего прибалтийские страны достигли за годы своей независимости.

Итак, «огромные экономические успехи» прибалтийских стран в межвоенный период состояли в том, что страны Прибалтики деиндустриализировались, и это их состояние было закреплено и усилено экономической политикой их правительств.

Для сравнения, в Псковской области, которая в 1930-х годах то существовала в качестве самостоятельного округа, то передавалась в подчинение Ленинградской области и по своим условиям мало чем отличалась от Эстонии, шла индустриализация. В 1930 году были запущены Псковская ТЭЦ на торфе, механический завод «Выдвиженец», выпускавший запчасти для льночесальных машин, в 1931 году вступил в строй завод «Металлист», ранее созданный на базе дореволюционного литейно-механического завода Штейна, полностью реконструированный, производивший льночесальные машины, льнокомбайны, а потом и машины для добычи торфа. Развивалось производство, ориентированное на механизацию переработки местного сырья – крупные заводы в приграничных округах – Псковском и Великолукском не строились.


Драка за сосновые шишки


Теперь рассмотрим социальные последствия этих экономических процессов в прибалтийских странах и посмотрим, так ли уж хорошо жилось в довоенной Прибалтике, как утверждает Марк Солонин.

Итак, Прибалтика деиндустриализировалась и превратилась в аграрные государства. В Латвии и Эстонии в первые годы независимости провели земельную реформу, связанную с разделом помещичьих земель, аналогичную польской, которая была направлена на поддержку товаропроизводящих кулацких хозяйств.

Структура землевладения сложилась следующая. В Латвии 76 722 хозяйства (28,8 % всех хозяйств) владели 1,6 % всей земли. Из них более половины владели мельчайшими участками менее 1 гектара, и на них приходилось 0,08 % всей земли. На другом полюсе было 16 070 крупных хозяйств, владеющих участками от 50 гектаров и выше, на которые приходилось 50,3 % всей земли. Середняки, владеющие от 5 до 20 гектаров, составляя 51,8 % всех хозяйств, владели 22,4 % всей земли, а кулаки, имеющие от 20 до 50 гектаров, составляя 25,3 % всех хозяйств, владели 25,4 % всей земли. Несмотря на уверения современных латышских авторов, что после реформы 77 % жителей сельских районов были собственниками земли, тем не менее основная часть земли находилась в руках кулаков и помещиков.

В Эстонии ситуация была такая же. Наделом до 5 гектаров владели 73 456 хозяйств (40 % всех хозяйств), то есть в их руках было 2,9 % всей земли. На другом полюсе 6904 крупных хозяйства с землей свыше 50 гектаров, которые составляли 5,1 % от всех хозяйств, владели 18,4 % земли. Эстонские кулаки с наделами от 20 до 50 гектаров, составляя 34,7 % всех хозяйств, владели 52,8 % земли[15].

Разница, как видим, была не слишком велика. В Латвии половиной земли владели помещики, в Эстонии – кулаки. Беднейшее крестьянство с наделами до 5 гектаров владело ничтожной долей земли, причем гораздо меньшей, чем в европейских странах, что прекрасно видно по этой таблице:



Нет, все же это был даже не европейский уровень, а много его хуже. Беднейшим крестьянам в Латвии и Эстонии земли досталось гораздо меньше, даже чем в Германии, не говоря уже о других европейских странах.

Эти данные уже сами по себе опровергают тезис Марка Солонина о европейском качестве жизни в прибалтийских странах. Когда столько народу скучено на мельчайших участка земли, не способных даже прокормить земледельца, ни о каком высоком уровне жизни речи быть не может. Действительно, сельские, да и городские жители в прибалтийских странах в 1930-х годах жили очень плохо.

Сосредоточение земли у помещиков и кулаков и обезземеливание огромной массы людей вызвало к жизни такое явление, как огромная масса сельскохозяйственных рабочих. Под этим термином понимается наемный работник, который, как правило, не имеет своего надела и вынужден наниматься на работу к зажиточному хозяину. Таких в Латвии было около 300 тысяч человек. В Эстонии сельхозрабочих было 82,3 тысячи человек, то есть гораздо больше, чем промышленных рабочих, но если учесть и тех, кто имел небольшой участок земли и нанимался на работы временно, то количество сельхозрабочих можно оценить в 150 тысяч человек. Вся эта масса шла работать в кулацкие и помещичьи хозяйства: «После же установления самостоятельности слабое развитие промышленности и оторванность от СССР заставляют сельскохозяйственных рабочих Латвии и Эстонии искать работу исключительно у своих помещиков и кулаков, которые в настоящее время и являются чуть ли не единственными работодателями», – писал Ю. Кирш[16].

В Эстонии быстро распространились полуфеодальные формы эксплуатации крестьян, например аренда земли. В 1925 году было 5,3 тысячи арендаторов, в 1939 году их стало 19,5 тысячи. Арендная плата только на 57 % вносилась деньгами, а остальная часть – натуральными продуктами и отработками. 2,3 тысячи хозяйств арендовали землю испольно, то есть за долю урожая[17]. Эстония также занимала второе место в Европе по величине заработной платы рабочих, только с конца, обгоняя лишь Португалию.

Еще более худшее положение было в деиндустриализированной Латвии. В современной латышской литературе положение сильно приукрашивается: «В больших хозяйствах работали и сельскохозяйственные рабочие, которых всегда недоставало»[18]. А в советской литературе, посвященной аграрному кризису, основанной на материалах того времени, в частности сообщениях латышских газет, живописуются картины сельской безработицы, отсутствия доходов и настоящего сражения за самые бросовые ресурсы. Так, латышская газета Lancer Darbs от 13 января 1932 года писала: «Во многих местах собирают в лесу шишки. Но в связи с большим предложением цены на шишки падают. В нашу волость для сбора шишек явились безработные из ближайшего города. Местное население силой прогнало их из лесу»[19]. Из этого короткого сообщения видно, что сбор сосновых шишек велся не в виде развлечения, а для продажи на топливо, то есть был источником средств к существованию. Причем шишек собирали и продавали столько, что цены на них упали из-за чрезмерного предложения. Сбор шишек в лесу, которые шли на топливо, – это выражение крайней нужды, крайнего разорения, когда становятся недоступными ни уголь, ни даже дрова в качестве топлива. В РСФСР до сбора шишек дошли только в 1920 году, в самый разгар топливного кризиса, когда хозяйство балансировало на грани полной остановки из-за отсутствия угля и дров. Но в Советской России это было следствием опустошительной Гражданской войны и разорения Донбасса, и от этой меры отказались сразу же после минимального восстановления топливного хозяйства. В Латвии же, в которой, по уверениям Марка Солонина, был якобы достигнут европейский уровень жизни, до сбора шишек докатились без войны. И не просто докатились, а дошли даже до того, что за право сбора шишек в лесу сельские безработные дрались с городскими безработными.

Пока безработные дрались за сосновые шишки, жизнь тех «счастливцев», которые имели работу в кулацких и помещичьих хозяйствах, была далека от счастья и зажиточности. Их рабочий день длился столько, сколько захочет хозяин. Заработная плата частично выдавалась натурой, а в годы кризиса заработная плата была сокращена, и кулацкие политические организации в парламенте ставили вопрос о дальнейшем урезании.

Сельхозрабочих также мучили квартирные мытарства, они часто жили в самых плохих условиях: «При безработице сельхозрабочим и особенно семейным очень трудно найти квартиру, почему многие вынуждены жить в хлевах вместе со скотом», – писал Ю. Кирш. И далее он отмечает: «Кулаки и помещики используют жилищную нужду и взвинчивают квартирную плату, причем сплошь и рядом вводят настоящую барщину. Квартирант должен определенное число дней в хорошую погоду работать на хозяина, часто на своих же харчах»[20].

Жизнь в хлеву со скотом и отработка барщины за квартиру – как это по-европейски! Какой высокий уровень жизни! Какие там колхозы и совхозы, вот на что Марк Солонин нас призывает равняться, вот к чему призывает стремиться. Даешь жизнь в хлеву! Даешь квартирную барщину! Вот идеалы настоящего антисоветчика и антикоммуниста.

Вердикт и совершенно точное определение сложившегося положения дали сами же латышские крестьяне. Крестьянин из Берзонской волости Латвии писал: «Когда надо было защищать Латвию, мы боролись, а в результате – рай для рижских господ, а для крестьянина – ад и отчаяние»[21]. Ну да, как еще назвать общество, в котором есть квартирная барщина и безработные дерутся за сбор шишек в лесу? Причем заметим, что это писал вовсе не коммунист и даже не социалист, а латышский националист, воевавший за Латвийскую республику.

Впрочем, жизнь в городах Латвии также была далека от сытости и зажиточности. Общее население городов с 1914 года по 1935 год сократилось с 841 тысячи человек до 549 тысяч человек. Остальные уехали в сельскую местность в поисках работы. Большинство городов потеряли половину численности населения. Оставшиеся жили в исключительно плохих условиях. В Риге по переписи 1935 года было 7229 жилых подвалов и чердачных квартир, в которых жили рабочие и безработные[22].

Вот такой был «европейский уровень» жизни в Прибалтике. Это Марк Солонин считает, что в прибалтийских странах жить было хорошо. На деле же была распространена нищета, безработица, самые дикие формы эксплутации, бесправие рабочих в городах и на селе. О каком таком «европейском» уровне можно говорить, когда выясняется, что люди в этих странах ютились в хлеву со скотом, в подвалах и на чердаках?


Латвийский «Гулаг»


В конце 1930-х годов экономическая ситуация в Прибалтике сильно ухудшилась. С началом войны в 1939 году торговые связи прибалтийских государств с Великобританией сократились, а летом 1940 года прервались окончательно. Немцы заминировали вход в Балтийское море, прервав судоходство, в Северном море и Атлантике разворачивались морские сражения на судоходных коммуникациях. Эстония и Латвия экспортировали свои товары через Швецию и Норвегию. Но с оккупацией Норвегии и эти связи оборвались. Латвийский экспорт в первой половине 1940 года сократился на 71 %. Главным покупателем прибалтийских товаров стала Германия, которая всегда рассматривала Прибалтику как свой сырьевой придаток и старалась сбивать цены. Латвии крупно помог Советский Союз, который в 1939 году, несмотря на все противоречия и трения, по торговому соглашению предоставил право транзита латышских товаров в Мурманск и черноморские порты. Но и это не помогло. С 1939 года начался обвальный экономический кризис и повальное бегство капитала.

Латвию стала душить безработица, и тут латвийское правительство стало проводить политику, которую в современной Латвии очень не хотят помнить. В начале 1939 года, то есть еще до начала войны, был принят «Закон о предоставлении работы и распределении рабочей силы», который отнял право на свободу труда. По этому закону никто не имел права выбрать место работы, устроиться на работу без разрешения специального органа – Latvijas Darba Centrala.

Это была официально введенная система принудительного труда. В городах было запрещено нанимать на работу тех, кто проживал в них менее двух лет. Этот запрет затронул широкую массу безработных, которые перед введением этой меры часто переезжали в поисках работы. Безработных в принудительном порядке распределяли на тяжелые и низкооплачиваемые работы в кулацкие хозяйства, на торфоразработки и заготовку леса, с оплатой в 1–2 лата в день. Для сравнения, в промышленности неквалифицированный рабочий получал 3,6–3,7 лата в день, а квалифицированный рабочий до 5 лат в день. До 1 мая 1939 года Latvijas Darba Centrala распределила 8600 человек[23].

Теперь прибалтийские националисты упрекают нас, что в СССР был «Гулаг» и принудительный труд. А в Латвии было что? Тот же самый принудительный труд и такой же «Гулаг». Разница была в том, что в СССР добывали золото и валили лес заключенные, которые были признаны виновными в уголовных преступлениях. Не будем сейчас спорить, насколько обоснованно. Главное, что в Латвии людей отправляли на принудительные работы без какой-либо вины, без какого-либо приговора, просто потому, что «жить стало трудно», а объект поклонения и обожания латышских фашистов – Германия прикончила им почти всю внешнюю торговлю и ввергла Латвию в сильнейший экономический кризис, по сравнению с которым Великая депрессия стала казаться годами процветания и богатства.

С разгоранием войны в Европе положение в Латвии только ухудшалось. Если в декабре 1939 года, по данным Latvijas Darba Centrala, было 4 тысячи зарегистрированных безработных, то в марте 1940 года их стало 13,2 тысячи. Это официальные данные, а по подсчетам А.А. Дризула, численность безработных достигала 44 тысяч человек[24]. Поток людей, которых Latvijas Darba Centrala погнала на принудительные работы, резко вырос и в январе – апреле 1940 года составил 30,8 тысячи человек. В апреле 1940 года был разработан еще более дикий план, предусматривающий увольнение в мае – сентябре 1940 года 32,2 тысячи рабочих и служащих в городах и отправку их на принудительные работы в сельскую местность[25].

Это вызвало массовое сопротивление по всей Латвии. С апреля 1940 года стали отмечаться случаи, когда рабочие предприятий стали отказываться ехать в деревню, во многих случаях не удавалось отправить ни одного человека. Люди были готовы голодать, лишь бы не ехать на принудительные работы. Все это безумие было прекращено вводом Красной Армии в Латвию 21 июня 1940 года. Надо ли говорить, что население Латвии встретило Красную Армию как освободителей от собственного правительства, загонявшего их в латвийский «Гулаг» под названием Latvijas Darba Centrala?

Теперь в Латвии старательно не хотят вспоминать об этом позорном моменте в своей истории. Даже поисковая система Google не дает никаких ссылок по запросу «Latvijas Darba Centrala», нет об этой организации статьи в латышской Википедии. Ни ссылок, ни упоминаний, в особенности на фоне пространных излияний на тему «советской оккупации». Действительно, к чему теперь европейской нации вспоминать о том, как они же сами превратили всю свою страну в концлагерь и гнали своих же соотечественников на принудительные работы?

Таким образом, от уверения Марка Солонина о «европейской уровне» и об «огромных экономических успехах» жизни в странах Прибалтики не остается камня на камне, если обратиться к материалам. Все оказывается с точностью до наоборот: деиндустриализация, бедность, безработица, полчища батраков, метание в тисках кризиса, принудительный труд для безработных. Прибалтика была не на европейском уровне, а была очень бедной европейской окраиной. Причем этот путь прибалтийские страны выбрали сами, в особенности Латвия и Эстония: разорвали традиционные экономические связи с СССР, разрушили свою крупную промышленность, сделали ставку на «датский путь» (не подумав при этом, что им придется конкурировать с этой же самой Данией на европейском рынке сельхозпродукции) и аграризацию. Все исследователи и экономисты в разных словах этот момент подчеркивали, что экономические трудности Прибалтики в межвоенный период есть следствие выбранной ими политики и следствие размежевания с СССР, продиктованное их идеологической позицией и прогерманской ориентацией. В известной степени прибалтийские страны в это время стали жертвой своей же независимости.

Все это потом сильнейшим образом сказалось на подготовке к войне на территории Прибалтики. Тыловым органам Красной Армии не на что было опереться в военно-хозяйственной работе. Не хватало казарм и жилья, и даже военные команданты крупных городов не могли обеспечить расквартирование советских войск. Не было заводов и фабрик, пригодных для выполнения военных заказов, например для ремонта оружия и техники, производства запчастей, боеприпасов, снаряжения, одежды и обуви. Не было достаточных строительных мощностей и производства стройматериалов. Это привело к тому, что Красной Армии при обустройстве в Прибалтике очень и очень многое приходилось везти с собой и создавать собственными руками, отвлекаясь от боевой подготовки.


Глава вторая. Последствия польского грабежа

Кроме Прибалтики, важнейшей частью театра боевых действий в 1941 году была восточная часть бывшей Польши, известная в Польше как Кресы Всходни: Западная Белоруссия, Западная Украина и часть Литвы – Виленский край. Все эти территории были оккупированы польской армией в конце 1920 года и оказались в Польше по итогам советско-польской войны. Через 20 лет после этой войны этим же районам предстояло стать ареной еще одной большой войны, только теперь между СССР и Германией. Все главные приграничные сражения 1941 года развернулись именно на этой территории бывшей Польши, вошедшей в состав СССР с конца 1939 года.

В подавляющем большинстве работ по истории Великой Отечественной войны, в том числе в работах, посвященных специально событиям 1941 года, характеристике этой территории не уделяется практически никакого внимания, и часто даже не вспоминается, что всего лишь за два года до начала войны с Германией этот обширный регион был частью другого государства, которое вело весьма своеобразную политику развития этого обширного региона. Конечно, Виктор Суворов и иногда Марк Солонин вспоминают об этом, в основном в ключе «агрессии Советского Союза против свободной и независимой Польши», но ничего больше об этой территории не рассказывают. Бесконечный и бесплодный спор идет об моточасах танковых двигателей, о недостроенной линии укреплений, о невзорванных мостах, но вот ни разу не было так, чтобы вопрос о том, с чем имели дело в Западной Белоруссии и Западной Украине командиры Красной Армии, какие объекты были в их распоряжении, получил какое-то освещение. Об этом не говорится и полслова.

Про СССР говорится еще, что хозяйственное строительство до войны, в особенности в течение первой и второй пятилеток, заложивших основы оборонной промышленности, в том числе в восточных районах страны, положительно сказалось на ведении войны и оснащении армии. В отношении Польши оценка ее довоенного развития никем из исследователей не делается. Из этого складывается больше подразумеваемое, чем прямо утверждаемое представление о том, что Западная Белоруссия и Западная Украина якобы были столь же хорошо развитыми территориями, как и все остальные районы СССР. И такое представление резко искажает всю картину начала Великой Отечественной войны.

Мы не только поставим этот вопрос, но и сделаем несколько шагов в рассмотрении этой важной темы. Во-первых, состояние инфраструктуры Западной Белоруссии и Западной Украины перед войной сложилось не сразу и не вдруг, главным образом усилиями политики довоенной Польши. Польская политика в отношении восточных воеводств самым прямым образом повлияла на начало войны и даже на ход приграничных сражений. Что досталось от поляков, то, в общем, и имели в распоряжении командиры Красной Армии для ведения войны. Присоединенные в 1939 году к СССР части бывшей Польши ни с какой стороны нельзя признать экономически развитыми территориями.

Промышленность была развита слабо, под польской властью даже деградировала, транспортная инфраструктура осталась в основной такой же, какой она сложилась к моменту польской оккупации в 1919–1920 годах, а в последующем эти «восточные кресы» были в Польше, по существу, в положении аграрной колонии. За два года советской власти мало что удалось сделать.

Во-вторых, в 1939 году Польша оказалась поделенной между Германией и СССР почти пополам, совершенно без учета экономического развития территорий, транспортной, промышленной, энергетической инфраструктуры. Немцы самым активным образом использовали доставшуюся им польскую промышленность и инфраструктуру для подготовки к войне и еще немало чего к ней добавили к 22 июня 1941 года. Так что речь должна идти не только о начертании границы на начало войны, но и том, что могло быть и что было использовано для войны в германской и в советской частях бывшей Польши. Такой взгляд самым кардинальным образом меняет всю картину начала войны, и мы к этому еще не раз вернемся по самым разным поводам.

В-третьих, нужно также принять во внимание внешние связи Польши с соседними государствами, с Германией, с одной стороны, и с СССР и Литвой – с другой стороны. Польская пограничная политика и состояние приграничной инфраструктуры на старой границе бывшей Польши также сильно повлияли на ход сражений летом 1941 года. От этих транспортных связей, которые не успели сильно измениться за два года после ликвидации польского государства в 1939 году, зависело то, какие силы могли быть переброшены в этот обширный регион, ставший театром военных действий приграничных сражений.

Так что нужно уделить определенное внимание тому, что делалось в Польше в плане хозяйственного и инфраструктурного развития в течение почти 20 лет, с 1920 по 1939 год.


Польский грабеж и его последствия


В отличие от Прибалтики довоенная Польша стремилась стать крупной европейской державой, развитой в индустриальном и военном отношениях и способной определять европейскую политику. Обеспечением этого власти Польши занялись сразу же, после того как Польское государство появилось в самом конце Первой мировой войны. Главным средством превращения в мощную державу поляки в то время выбрали не мирное строительство, а войну и территориальные захваты.

Эпоха польских территориальных захватов оказалась очень короткой по времени, но весьма насыщенной по событиям. С октября 1918 года по июль 1919 года поляки оккупировали всю Западную Украину. С августа по декабрь 1920 года – оккупация Западной Белоруссии и Виленского края, отторгнутого у Литвы. С 1919 по 1921 год поляки старались оторвать от Германии Верхнюю Силезию, сравнительно небольшую территорию, с очень развитой угольной промышленностью, к западу от Кракова, для чего организовали целых три вооруженных восстания. В июне 1922 года Верхняя Силезия была включена в состав Польши на правах автономного воеводства со своим парламентом и казначейством.

В те же годы была попытка оторвать у Чехословакии Тешинскую Силезию, но в то время это сделать не удалось. В вооруженном конфликте за эту небольшую, но очень важную территорию, на которой находились крупные угольные шахты и крупный металлургический комбинат, президент Чехословакии Томаш Масарик напугал поляков угрозой вступления в войну на стороне Советской России. Это было в конце июня 1920 года, во время наступления Красной Армии, и польское правительство согласилось с передачей большей части Тешинской Силезии Чехословакии. Польша захватила эту территорию только в октябре 1938 года, когда Чехословакия была разделена и не могла защищаться.

Таким образом, в самые первые годы независимости Польша за очень короткое время успела повоевать с доброй половиной своих соседей: Советской Россией, Украиной, Литвой, Чехословакией и отторгнуть значительные территории, населенные в основном непольским населением. Причем в эту войну было брошено все, что имело тогда совсем недавно возникшее государство, образованное на уже изрядно разоренной войной и немецкой оккупацией территории. Польское правительство вело захватническую войну в долг. К 1921 году финансы Польши пришли в совершенное расстройство, внутренний долг вырос до 251,2 млрд польских марок (при годовом доходе в 1921 году в 135,2 млрд марок), а внешний долг составил 283,3 млн долларов. «Главная причина расстройства государственного хозяйства Польши – непомерные расходы на содержание армии», – писал И.В. Егоров[26].

Обычно эта захватническая политика объясняется польскими политическими амбициями, попытками создать «Речь Посполитую» от Балтики до Черного моря. Но такое объяснение явно одностороннее и не объясняющее высокое напряжение Польши в этой войне. Речь явно шла о чем-то более существенном, чем об исторической справедливости в специфическом польском понимании. Если рассмотреть хозяйственные стороны польских территориальных захватов в 1919–1922 годах, то станет совершенно очевидно, что за ними стояли цели банального грабежа.

Польша без этих захваченных территорий не была сколько-нибудь значительной экономической величиной и без них не могла развиваться. Перенаселение, мало пахотной земли, мало леса, мало угля и железной руды – все это ставило Польшу в зависимость от импорта важнейших ресурсов. Вот эти ресурсы как раз Польша и стремилась захватить.

Первым и наиболее важным ресурсом для довоенной Польши была пахотная земля. Польша была аграрно-индустриальным государством, в котором основная часть национального дохода создавалась в сельском хозяйстве. В 1926 году продукция страны составляла 10,5 млрд злотых, из которых 6 млрд злотых приходилось на сельское и лесное хозяйство, рыболовство, то есть 57,1 %. Промышленность давала 2,8 млрд злотых – 26,6 % национального дохода[27]. Аналогичным образом распределялось и трудоспособное население: 65,6 % в сельском хозяйстве, 13,7 % – в промышленности[28]. В Польше еще до революции было аграрное перенаселение в сочетании с концентрацией основной части земли (свыше 60 %) в руках крупных землевладельцев[29]. Попытки решения земельного вопроса в довоенной Польше пошли путем территориальных захватов. Территория Западной Белоруссии, Западной Украины и частично Литвы предназначалась для полонизации и заселения польскими осадниками и кулаками. Одни только восточные воеводства имели 37,5 % всей обрабатываемой в Польше земли[30]. На эти земли хлынул просто поток «осадников» – польских военных колонистов. В Западной Белоруссии было поселено 300 тысяч осадников, в Западной Украине – около 200 тысяч[31]. Они сразу получали по 25 гектаров земли. В итоге 88 % земли в «восточных кресах» было сосредочено в руках крупных польских землевладельцев, а белорусы остались фактически без земли[32].

Но в захваченных районах были не только плодородные земли. Западная Украина была ценна еще и тем, что там находился крупный по тем временам источник нефти. В начале ХХ века Украина была весьма крупным районом нефтедобычи. В 1909 году в Дрогобычском округе было добыто более 2 млн тонн нефти. В 1927 году добыча составила 722 тысячи тонн, в 1928 году – 742,9 тысячи тонн[33]. Нефть и нефтепродукты, такие как бензин, керосин, газовое масло, смазочные масла, парафин, – стали важными экспортными продуктами. Из общей добычи в 1928 году 373,2 тысячи тонн нефти потреблялось внутри Польши, а 260,4 тысячи тонн – экспортировалось[34].

Захват Верхней Силезии дал крупные ресурсы прекрасного коксующегося угля, необходимого для металлургии, транспорта и годного на экспорт. Захваченного угля было столько, что он с лихвой покрывал внутреннее потребление, которое превышало 20 млн тонн[35]. В 1923 году в Верхней Силезии было добыто 26,3 млн тонн угля. С захватом этого важного угольного района, который ранее поставлял уголь на немецкий рынок, в Польше появился избыток угля, и его стали экспортировать, причем на экспорт пошел именно силезский уголь. В 1926 году вывоз составил 12,2 млн тонн. Тешинская Силезия, которую Польша оторвала себе в 1938 году, также обладала крупными запасами угля и большим металлургическим заводом. Таким образом, довоенная Польша своими захватами пыталась обеспечить свое безбедное существование, экспортные доходы, ну и, конечно, вооружение армии.

Казалось бы, после таких территориальных захватов польским капиталистам надо было бы радоваться и подсчитывать прибыли от эксплуатации захваченных ресурсов. Однако именно эти захваты стали для Польши одной из главных причин быстрого и глубокого экономического кризиса, охватившего страну после начала мировой Великой депрессии и сделавшего мечты о «Великой Польше» совершенно беспочвенными.

Так же как и страны Прибалтики, до революции Польша развивалась в составе Российской империи как часть огромного хозяйства и огромного рынка сбыта. Дореволюционная польская промышленность получала из других районов Российской империи сырье и сбывала товары на обширном рынке империи. Так, лодзинские и белостокские ткани продавались везде, вплоть до Владивостока. Другие части Польши, взятые штыком, были тесно связаны с Германией и Австро-Венгрией транспортными и экономическими связями. Однако возникшее во время Первой мировой войны польское государство повело свою политику так, что в ходе войн и захватов обрубило связи со своими основными экономическими контрагентами: Советской Россией, Германией, Чехословакией, Литвой. В итоге поляки загнали себя в положение, когда они просто не смогли полностью использовать свои экономические возможности.

Например, захватив с помощью Франции Верхнюю Силезию и угольные богатства этого небольшого района, поляки, с одной стороны, решили проблему недостатка угля в Польше, но с другой – крепко рассорились с Германией. Как раз в этот момент захвата Верхней Силезии Германия в 1923 году, в результате потери части Верхней Силезии на востоке и французской оккупации Рурского района на западе, лишилась главных источников угля, необходимого для промышленности и населения. Это стало сильнейшим хозяйственным поражением и ввергло Германию в экономический кризис небывалой силы со знаменитой немецкой гиперинфляцией. У немецких потребителей не было средств для закупок угля за границей, и потому в Германии, в особенности в восточной ее части, ранее снабжавшейся силезским углем, произошел переход на более дешевый бурый уголь и буроугольные брикеты, добывавшиеся в Саксонии и Тюрингии[36]. Вынужденный переход на топливо из этих бассейнов, а также таможенная война закрыли полякам доступ на немецкий рынок для экспорта силезского угля с 1925 года.

Польша могла вывозить уголь через порт вольного города Данциг и через свой порт Гдыню, но на Балтике полностью господствовал дешевый и высококачественный английский каменный уголь, с которым польский уголь конкурировать не мог. Британские фирмы неизменно выигрывали торги на поставку угля в скандинавские и прибалтийские страны. Кроме того, мировой торговый флот в 1920-х годах начал переход с угля на нефть, что повело к сокращению добычи и торговли углем в мировых масштабах. В конце 1920-х годов положение в угольной промышленности в мире было таково, что многие эксперты говорили об упадке угледобычи. Итак, экспорт в Германию и в скандинавские страны был отрезан. В СССР снабжение велось собственным углем Донецкого бассейна. В Румынии и Чехословакии была собственная добыча угля, в том числе высококачественного коксующегося угля. Таким образом, Польша, захватив Верхнюю Силезию, одновременно фактически лишилась сколько-нибудь устойчивого рынка сбыта топлива и его экспорт стал делом случайных контрактов.

Далее, металлургическая промышленность Польши зависела от внешних поставок железной руды и металлолома. До революции польские металлургические заводы снабжались криворожской рудой и даже чугуном, выплавляемым на заводах юга России. В 1920-х годах Польша была вынуждена закупать руду в СССР, в Швеции, а в Германии руду и металлолом, для того чтобы производить сталь и металлоизделия. В 1926 году в Польше в месяц добывалось внутри страны 26,2 тысячи тонн железной руды, ввозилось 22,7 тысячи тонн железной руды и 13,5 тысячи тонн металлолома, а производилось 25,7 тысячи тонн чугуна и 65,7 тысячи тонн стали[37].

В металлообрабатывающей промышленности главными продуктами были: проволока (мощности около 90 тысяч тонн в год), гвозди (около 22,5 тысяч тонн в год), эмалированная посуда (около 2,4 тысячи тонн в год), то есть рядовые потребительские товары[38]. И тут Польша снова оказывалась зажатой между крупными производителями металлоизделий: Германией, СССР, Великобританией, Чехословакией. Добавим к этому, что деиндустриализированные Латвия и Эстония также перешли от машин к производству таких же потребительских металлоизделий. Польша не только сталкивалась с огромными трудностями в экспорте своих металлоизделий, но и не могла конкурировать на внешних рынках в силу того, что сырье для выплавки чугуна и стали более чем наполовину импортировалось.

Внутренний рынок, представленный более чем на 60 % крестьянами, в основном крайне бедными, задавленными нищетой и налогами, не поглощал всю продукцию металлообрабатывающей промышленности и в лучшие годы. Уже в середине 1920-х годов, задолго до Великой депрессии, в этой отрасли была задействована едва половина мощностей. И это в то время, когда душевое потребление металла в Польше составляло 25 кг в год (для сравнения: США – 468 кг, Франция – 203 кг, Германия – 197 кг).

По лесной промышленности – то же самое. Захватив обширные лесные массивы в Западной Белоруссии и отказавшись от развития в этом районе деревообрабатывающей промышленности, даже закрыв большую часть тех фабрик, которые были, Польша вырубала и вывозила необработанный лес или полуфабрикаты. В 1926 году вывоз необработанного леса составил 2,9 млн тонн, пиленого леса – 1,9 млн тонн, изделий из дерева – 67,8 тысячи тонн[39]. При этом польский лесной экспорт конкурировал с советским, финским, прибалтийским.

Довоенная Польша попала в тиски между крайне ограниченными и затрудненными возможностями экспорта и узким внутренним рынком. Экономическое положение страны на мировом рынке было и без того не слишком выгодным, но польское правительство своей политикой, рассорившись с СССР, Германией, Чехословакией, Литвой, а также начав колониальную политику на территории восточных воеводств, сумело резко ухудшить эти условия для своего экономического развития. Доступ на традиционные для Польши рынки оказался затруднен или даже закрыт, а внутренний рынок не развивался. В силу этого даже в наиболее благоприятные годы уровень промышленного производства в Польше в 1929 году достиг только 86,5 % от уровня 1913 года. Более того, по мере усиления угнетения белорусов и украинцев внутренний рынок в Польше стал сжиматься, поскольку уже в начале 1930-х годов население восточных воеводств было настолько нищим, что почти прекратился сбыт даже самых элементарных потребительских товаров, вроде спичек, соли, керосина, бумаги, тканей. И все это во время Великой депрессии с ее обвалом мирового аграрного и сырьевого рынка.

Именно поэтому экономический кризис в Польше, вызванный Великой депрессией, стал настолько резким, глубоким и продолжительным. Сочетание территориальных захватов с потерей традиционных рынков сбыта, аграрного характера всего хозяйства, колониальной политики в восточных воеводствах, сжимания внутреннего рынка и мирового кризиса ввергло Польшу в хозяйственную катастрофу.

В 1930-х годах кризис в промышленности был настолько велик, что совершенно вычеркнул десять лет из экономического развития Польши. Даже в 1938 году добыча угля не достигла уровня 1928 года (38,1 млн тонн в 1938 году против 40,6 млн тонн в 1928 году), добыча нефти также упала и все 1930-е годы колебалась около уровня 510 тысяч тонн в год (в 1928 году добыча составила 742,9 тысячи тонн, в 1938 году – 507,2 тысячи тонн)[40]. Выплавка чугуна превысила уровень 1928 года в 1937 году, выплавка стали и производство превысила докризисный уровень в 1938 году. Новые проекты по строительству промышленных предприятий и развития инфраструктуры стали составляться только в конце 1930-х годов.

Впрочем, польское правительство вовсе не осознавало этих последствий своей же захватнической политики и в конце 1930-х годов пыталось захватить еще. В 1938 году, после Мюнхенского соглашения, поляки захватили Тешинскую Силезию, небольшую, но экономически важную территорию. В марте 1938 года Польша потребовала от Литвы, треть территории которой была оккупирована польскими войсками в 1920 году, установить дипломатические отношения под угрозой полной оккупации[41]. У Польши были большие планы по строительству морского флота и большие надежды на захват колоний. Таким образом, межвоенная Польша, или Вторая Речь Посполитая, как ее называют в самой Польше, всеми силами и средствами старалась отхватить хоть небольшой кусочек земли у соседей в целях дальнейшего грабежа. Ставились даже задачи строительства крупного флота, чтобы пограбить и колонизировать заморские страны, только этим планам не суждено было сбыться.


Оборонная индустриализация в Польше


В довоенной Польше основное экономическое и индустриальное развитие получили приморские районы вокруг вольного города Данцига, где был построен морской порт Гдыня, западные, центральные и частично южные воеводства. Единственный район, где создавалась новая промышленность, был район, охватывающий Келецкое воеводство, восточную часть Краковского воеводства и западную часть Львовского воеводства, где в конце 1920-х годов стала развиваться оборонная промышленность. Эта часть Польши находилась достаточно далеко от всех границ и потому была выбрана для размещения военных производств. Идеи сосредоточения в этом южном «треугольнике безопасности» военной промышленности возникли еще в 1921–1922 годах в среде польского военного командования[42].

В этом районе уже была некоторая военная промышленность. Еще в 1917 году в Тарнуве, к востоку от Кракова, был машиностроительный завод, который занимался ремонтом вагонов, а потом стал производить оружие и боеприпасы. В 1927 году в Мошицах – промышленном районе Тарнува – был заложен крупный государственный азотный завод, который мог производить взрывчатые вещества. В 1928–1929 годах проведена электрификация Радомско-Келецкого района, что к северо-востоку от Кракова[43].

В конце 1936 года появился более масштабный план – создание Центрального промышленного округа (Centralnego Okregu Przemyslowego – COP), с развитой оборонной промышленностью, который мог бы выступить тыловым индустриальным районом, как для войны с Германией, так и для войны с СССР, или для обеспечения войн с соседями ради территориальных захватов. До строительства этого промышленного района 73,7 % всей польской промышленности и ремесленных предприятий располагалось вдоль границы с Германией, не далее 100 км от нее[44]. При подобном положении Германия довольно легко могла захватить большую часть польской промышленности, что, впрочем, нисколько не удерживало поляков от шапкозакидательских устремлений в отношении Германии. После разгрома Польши, в октябре 1939 года, наиболее промышленно развитые районы бывшей Польши, с населением 9,6 млн человек, были включены в состав Рейха[45]. Другой причиной начала оборонной индустриализации в Польше была слабость существовавшей к 1937 году военной промышленности. Польские заводы в месяц могли производить лишь небольшую часть от месячного расхода армии в случае войны: по винтпатронам – 17 %, по пушечным снарядам – 24 %, по гаубичным снарядам – 19 %. За шесть месяцев заводы могли произвести от 3 до 17 % мобилизационной потребности армии по разным видам боеприпасов[46]. Однако до начала войны эти задачи разрешены не были.

В отношении же восточных воеводств уже с 1923 года в Польше стала проводиться по-настоящему колониальная политика, предусматривающая, во-первых, ликвидацию какого-либо местного самоуправления. Во-вторых, режим предусматривал ликвидацию прав национальных меньшинств: украинцев, белорусов, литовцев. Закрывались учительские семинарии, в которых готовились учителя для национальных школ, сами национальные гимназии и школы. Из 3514 белорусских школ, работавших в 1919/20 году, уже в 1922/23 году осталось лишь 32. Среди и без того малограмотного народа к началу войны выросло поколение, получившее в лучшем случае только начальное образование. По польским данным, только 0,27 % населения Западной Белоруссии имело среднее образование и 0,17 % – высшее образование. Это также имело большое значение в событиях лета 1941 года, поскольку малограмотные призывники из новых западных областей СССР определенно не имели достаточных боевых качеств и не воспринимали политинформацию о том, кто за что воюет и на чью сторону надо встать. В-третьих, колониальная политика предусматривала удушение промышленности захваченных территорий. В Западной Белоруссии до революции была неплохо развитая промышленность: текстильная, кожевенная, деревообрабатывающая, спичечная, ориентированная главным образом на переработку местного сырья. В довоенной Польше большая часть этих предприятий не работала. Уже в 1921 году численность сельскохозяйственных рабочих превысила количество рабочих других отраслей. Сельскохозяйственных рабочих было до 100 тысяч человек, промышленных рабочих – 15 тысяч, ремесленников – 15 тысяч, работников транспорта – 20 тысяч и неквалифицированных рабочих – около 30–40 тысяч человек[47].

В Народном собрании Западной Белорусии, на заседании 29 октября 1939 года, Ф.Д. Манцевич говорил: «Товарищи, наше Народное собрание созвано в городе Белостоке. Этот город считался центром текстильной промышленности. Однако текстильная промышленность Белостока по сравнению с довоенным временем равняется только 1/3 части. Польское правительство строило и поддерживало фабрики только в центральной Польше. В Западной Белорусии за все время оккупации Польшей этих территорий не было построено почти ни одной фабрики»[48]. Действительно, уже в 1925 году из 1738 предприятий Западной Белоруссии, в число которых входили мастерские с числом рабочих от 4 человек, то есть самые мельчайшие мастерские, 299 фактически не работали, и это в самые, пожалуй, лучшие времена межвоенной Польши. В годы кризиса 17 % предприятий прекратили работу и закрылись, обратив их работников в безработных. По сравнению с Западной Белоруссией даже деиндустриализированные прибалтийские страны, не говоря уже о Восточной Пруссии, выглядели просто образчиками процветания и экономического развития. Это привело к тому, что ЗапОВО перед войной также не имел надежной индустриальной базы, остро необходимой для подготовки к войне.

Польские Кресы Всходни, будущий театр военных действий в 1941 году, были вполне сознательно обращены польским правительством в аграрно-сырьевой придаток, поставлявший лес, зерно, сельскохозяйственное сырье на внутренний польский рынок и на экспорт, и в рынок сбыта для продукции польских предприятий. Не строились и не развивались предприятия, не строилось новых железных дорог, не улучшалось сельское хозяйство. На крестьянство были возложены более высокие налоги и повинности, а заработная плата рабочих составляла 30–40 % от заработной платы в центральных воеводствах Польши.

Вообще, тема эксплуатации Кресув Всходних даже в польской литературе является, по сути дела, необсуждаемой темой, и очень трудно собрать сколько-нибудь точные сведения о положении в Западной Белоруссии и Западной Украине. Даже в польских работах, выпущенных в Польской Народной Республике, тема положения в восточных воеводствах тщательно обходится стороной, за исключением только некоторых кратких упоминаний.

Когда речь зашла о строительстве нового промышленного района, польское правительство отказалось что-либо строить на территории восточных воеводств. Вице-премьер Польши, министр финансов, промышленности и торговли Е. Квятковский отклонил требования группы депутатов Сейма о вложении 500 млн злотых в развитие восточных воеводств в 1937–1940 годах ради своего военно-индустриального проекта COP[49].

В начале 1937 года программа строительства оборонной промышленности берет свой старт. Всего до крушения довоенной Польши на COP было выделено около 1 млрд злотых из предполагаемой суммы в 2,4 млрд злотых. В 1937–1938 годах на него пошло 25 % всех капитальных вложений в Польше, а в 1939 году – 50 %. Около половины всех расходов направлялось непосредственно на оборонную промышленность. В 1939 году из всего этого военно-промышленного комплекса, который должен был вступить в строй в 1940–1941 годах, успели достроить машиностроительный комбинат Stalowa Wola недалеко от города Ниста, к югу от Люблина. Этот завод предназначался для выпуска промышленного и энергетического оборудования, сельскохозяйственных машин, а также крупнокалиберной артиллерии.

Были также начаты и к началу войны с Германией находились в разной степени готовности и другие заводы. В Дебице – завод синтетического каучука и автомобильных шин, в Жешуве – машиностроительный завод, производящий артсистемы, а также завод авиадвигателей, в Мельце – авиационный завод, в Новы Сач – химический завод по производству взрывчатки, в Люблине – модернизация авиазавода и строительство автомобильного завода, в Стараховицах и Радоме – реконструкция оружейных заводов и другие объекты. Предполагалось, что в оборонной промышленности будет занято около 100 тысяч рабочих.

Однако большая часть этого комплекса оказалась неготовой к началу войны с Германией, и фактически эти затраты по одному из самых амбициозных промышленных планов в довоенной Польше ничего для польской армии не дали. Зато немцы смогли использовать недостроенный поляками оборонно-промышленный комплекс, его оборудование и энергетическую инфраструктуру (газопровод и несколько гидроэлектростанций) для усиления своего военно-промышленного потенциала и подготовки нападения на СССР. Этому немало способствовал тот факт, что немецкий капитал был в крупнейших польских предприятиях, имевших оборонное значение. Например, немецкий капитал присутствовал в Стараховицких заводах, производивших стрелковое оружие, в заводах в Сталове Воли, которые производили артсистемы. В металлургическом заводе «Покуй», который был главным производителем чугуна и стали, немцы владели 48 % акционерного капитала[50]. Таким образом, немцы задолго до войны имели ясное представление о возможностях польской военной промышленности, потому что были совладельцами многих заводов. Тем более что в 1939 году бывший польский Centralny Okreg Przemyslowy сделался приграничным районом, от комбината Stalowa Wola до советско-германской границы было чуть более 60 км.

Таким образом, становится совершенно очевидно, что в течение всех 20 лет межвоенного периода в Польше велось развитие практически исключительно западных районов страны, и без того неплохо развитых и имевших сильную промышленность и транспортную систему. Только в самом конце 1930-х годов, буквально за пару лет до крушения Польши, стартовала программа создания крупного военно-индустриального района в центральной части Польши, удаленной от границ, который до начала войны завершен не был. Об индустриализации и хозяйственном развитии восточных воеводств речи вообще не шло, там даже подавлялась имевшаяся промышленность, доставшаяся от Российской империи.

Наличие промышленности было важным фактором в начале Великой Отечественной войны. В самые трудные годы войны, в 1941–1942 годах, крупные промышленные центры, попавшие в прифронтовую зону, оказали огромную помощь Красной Армии. Промышленные предприятия выпускали оружие и боеприпасы, ремонтировали поврежденную технику. Например, подбитые в сражениях на подступах к Ленинграду танки отбуксировались прямо на заводы, где проходили ремонт, заводы помогали запчастями, оборудованием, материалами ремонтным подразделениям на фронте[51]. В Сталинграде ремонт танков шел в заводских цехах СТЗ под огнем и бомбардировками противника. В Западной Белоруссии и Западной Украине ничего этого не было, поскольку там просто не было заводов, способных выполнять такие задачи. Все, что поляки сумели построить до войны, досталось немцам.

Отсутствие промышленности, слаборазвитая транспортная система, в частности железные дороги, слабое сельское хозяйство, которое само нуждалось в помощи после двух десятков лет польской власти, все это существенно ограничивало возможности Красной Армии на этом театре военных действий. В целом ряде случаев слабое хозяйственное развитие было исходной точкой цепи событий и обстоятельств, которые привели к поражению 1941 года. Правительство довоенной Польши сделало все, чтобы превратить восточные воеводства в аграрную колонию, чем и внесло очень существенный вклад как в свое поражение в войне с Германией, так и в поражение Красной Армии в 1941 году. При ретроспективном анализе складывается полное впечатление, будто бы поляки специально строили свою военную промышленность для немцев: все новые фабрики и заводы, угольные шахты и новые железные дороги строились в западной части Польши. Все это потом было захвачено немцами и использовано для подготовки нападения на СССР. Поляки вплоть до 1939 года считали Германию слабой страной, которую они смогут разгромить при необходимости, и готовились к войне с СССР, при этом восточные воеводства рассматривались как территория возможных боевых действий. Последующие события показали, насколько крупно поляки ошиблись в своих расчетах.


Глава третья. Восточная Пруссия: форпост Рейха на востоке

Среди всех территорий Восточной Европы заметно выделяется небольшая, но весьма важная территория – Восточная Пруссия, часть территории германского Рейха. В то время это был немецкий анклав в восточной Прибалтике, отделенный от Германии «данцигским коридором», переданным по Версальскому соглашению Польше, и непосредственно граничащий с Польшей и Литвой. В 1939 году, после раздела бывшей Польши, именно Восточная Пруссия из всех территорий Рейха оказалась ближе всего расположенной к советским западным районам. Именно в том месте Рейх имел границу с СССР (остальная часть бывшей Польши в состав Рейха не входила). В силу этого именно Восточная Пруссия стала одним из главных форпостов для подготовки нападения на СССР и наступления в Прибалтике и в Белоруссии в 1941 году.

Здесь же, после проведения границ, образовался Сувалкинский выступ – территория примерно 30 на 50 км, вдающаяся в советскую территорию в направлении Гродно. Именно на этом выступе сосредоточились войска группы армий «Север», которые своими ударами смяли фланги 3-й армии Западного фронта и 11-й армии Северо-Западного фронта, образовав огромную брешь, из которой развивалось наступление на Вильнюс и Минск, предрешившее разгром войск Западного фронта в приграничном сражении и дальнейшее наступление немецких войск на Москву и Ленинград.

Про этот Сувалкинский выступ было много чего написано, но и в этом случае подавляющее большинство авторов и участников дискуссий как-то забывают о том, что за Сувалкинским выступом находилась Восточная Пруссия, которая представляла собой прекрасный тыл для развертывания крупной группировки войск. Именно в силу наличия этого тыла немцы и смогли развернуть в выступе очень мощную ударную группировку своих войск, и в тыловых возможностях Восточной Пруссии скрывается одна из причин разгрома Северо-Западного и Западного фронтов в июне – июле 1941 года, а также быстрого продвижения немецких войск.


Межвоенное хозяйство Восточной Пруссии


Восточная Пруссия немало пострадала в годы Первой мировой войны от боевых действий и разрушений. Общий ущерб составил 1,5 млрд марок, было частично или полностью разрушено 39 городов и 1900 сел, то есть большая часть населенных пунктов[52]. Некоторые города в восточной части провинции, как например, Ширвиндт, оказались разрушены почти полностью.

До начала войны эта германская провинция, как и другие страны Прибалтики, строила свое благосостояние на связях с рынком Российской империи, закупая там сырье и сбывая свою продукцию для Кенигсберга, имевшего хорошо оборудованный порт, большое значение имел транзит зерна из России и ввоз кормов для скота. Все эти связи с началом войны оборвались, что ввергло экономику Восточной Пруссии в затяжной кризис, только усугубленный военными разрушениями и ущербом. В дополнение всего, по Версальскому миру к Польше отошла почти половина территории провинции, из которой создали «данцигский коридор» для выхода Польши к морю. Так что межвоенный период для Восточной Пруссии начался с кризиса.

Германское правительство старалось возродить экономику провинции, используя как ее сельскохозяйственный потенциал, так и торгово-промышленные связи. Для развития торговли в 1920 году в Кенигсберге стала проводиться Восточная ярмарка, которая стала особенно важной после начала развития германо-советских торговых связей. Уже с 1925 года советские товары доминировали на Восточной ярмарке, что было связано как с развитием советского экспорта, так и с польско-немецкой таможенной войной. В конце 1920-х годов для развития торговли и конкуренции с другими прибалтийскими портами был реконструирован порт Кенигсберга, в котором были проведены дноуглубительные работы, построены новые причалы и установлены новые краны, а также был углублен фарватер р. Прегель, который был доведен до Инстенбурга (60 км северо-западнее Сувалки). Одновременно делались попытки возрождения сельского хозяйства – главной отрасли экономики Восточной Пруссии, путем выдачи субсидий, кредитов, предоставления льгот, переселения[53]. Несмотря на всю помощь, сельское хозяйство едва выбралось на довоенный уровень, и причиной этому была целая череда наводнений, неурожаев и эпидемий в 1924–1926 годах, которые сильно ударили по восточнопрусскому сельскому хозяйству.

В это время, как и везде в Прибалтике, промышленность в Восточной Пруссии сильно измельчала. В 1929 году действовало 42,8 тысячи предприятий, подавляющее большинство из которых представляло собой небольшие мастерские с числом рабочих не более 10 человек. Ведущими отраслями в это время стала деревообрабатывающая, целлюлозно-бумажная и спичечная отрасли, за ними шло машиностроение и металлообработка. Все эти отрасли работали на привозном сырье, а отрасли, связанные с переработкой древесины, находились в относительно лучших условиях – они могли закупать лес в Литве, Польше, СССР, главным образом советский лес.

Крупную промышленность в годы мирового экономического кризиса удалось спасти лишь централизованными усилиями. Вагоностроительный завод «Штайнфурт» спасся от банкротства только передачей ему заказа на выпуск 148 вагонов, а судоверфь «Шихау» получала государственные субсидии. В 1933 году в Восточной Пруссии было 131 тысяча безработных – более 10 % всего трудоспособного населения и экономическое положение провинции было самым критическим[54]. Потому сразу после прихода к власти нацистов была развернута программа возрождения восточнопрусской экономики. Новый обер-президент и гауляйтер Э. Кох (впоследствии он же стал рейхскомиссаром Украины) принял программу, которая предусматривала реализацию четырехлетнего плана с упором на развитие текстильной и металлургической промышленности, развитие транзитной торговли с СССР, переселения 1,5 млн человек из Германии.

Не все планы были реализованы, в частности программа переселения полностью провалилась. Однако к 1939 году энергичному обер-президенту и гауляйтеру удалось кое-чего добиться. Индустриализацию Восточной Пруссии Эрих Кох начал с себя и в 1934 году учредил собственный концерн «Erich Koch Stiftung», который включал в себя 121 предприятие, в основном деревообрабатывающей, табачной, полиграфической отраслей.


Милитаризация


Однако гораздо больше, даже чем личный концерн оборотистого гауляйтера, на экономическое развитие Восточной Пруссии в 1930-х годах повлияла милитаризация, которая с каждым годом стала только набирать обороты. В Кенигсберге расширялись старые и создавались новые предприятия, включавшиеся в производство боевой техники, вооружения, предметов снаряжения.

Судоверфь «Шихау» превратилась в очень крупное предприятие, на котором работало 19 тысяч человек, выпускавшее подводные лодки и тральщики для германского военно-морского флота. Были построены авиазаводы в Кенигсберге и Мариенвердере, авиасборочный завод в Мариенурге. Увеличили свои мощности кенигсбергские машиностроительные заводы «Оренштайн» и «Коппель».

Общая численность предприятий в 1939 году выросла практически вдвое, до 85,6 тысячи[55]. Особенно увеличились мощности металлопромышленности, текстильной, целлюлозно-бумажной, пищевой отраслей, а также промышленности строительных материалов. Развитие отраслей можно увидеть по росту их численности. Вот наиболее выросшие в численности отрасли промышленности Восточной Пруссии (человек)[56]:



Виден резкий взлет металлургии, которая поднялась с мелких мастерских, в которых работало всего 82 человека, до целой отрасли, а также машиностроения, текстильной промышленности и строительства. Общая численность рабочих возросла с 159 до 240 тысяч человек, и характер восточнопрусской индустрии явно сдвинулся в сторону отраслей, задействованных в производстве вооружений и оборонном строительстве. Была сделана попытка создать собственную металлургическую базу в виде чугуно– и сталеплавильного производства для обеспечения машиностроительных предприятий заготовками и отливками.

Потребление электроэнергии в Восточной Пруссии увеличилось с 74 млн квтч в 1932 году до 162 млн квтч в 1937 году, что эквивалентно 32,4 тысячи квт установленной мощности (при выработке 5000 часов в год). Причем основной прирост мощности пришелся на небольшие гидроэлектростанции, что существенно сокращало потребности в привозном топливе.

В 1936 году, когда Польша объявила эмбарго на транзит немецких товаров по суше (уже в декабре 1936 года вопрос был решен новым договором по «данцигскому коридору»), мощности Кенигсбергского порта очень пригодились, и объем морских перевозок составил 4,6 млн тонн, хотя еще в 1928 году основной объем перевозок выполнялся железными дорогами. Для сравнения, в 1913 году объем перевозок через порт Кенигсберга составлял 1,74 млн тонн. В дальнейшем, в кратковременную эпоху «потепления» германо-польских отношений, Восточная Пруссия уже не сталкивалась с трудностями перевозок по суше, но морской порт получил большое военное значение. Без него превратить Восточную Пруссию в военный лагерь было бы очень затруднительно.

Милитаризации и военному строительству в этом регионе всегда уделялось много внимания. В предвоенные годы в Восточной Пруссии строились укрепления, главным образом прикрывающие Кенигсберг с юга, со стороны Польши. В 1932 году началось строительство системы укреплений «Хайльсбергский треугольник» для защиты Кенигсберга с юга. В 1934 году – система Лётценских укреплений у Мазурских озер[57]. Укрепления в Восточной Пруссии часто вспоминаются в книгах ревизионистов, и о них помнит даже Марк Солонин, который очень мало вообще внимания уделяет географии и экономическому состоянию театра военных действий: «Дорога от Риги и Вильнюса на Берлин была бы крайне тяжелой: оборонительные укрепления Восточной Пруссии, строившиеся веками, дремучие Августовские леса, затем – печально знаменитые еще по Первой мировой войне озера и болота Мазовии, полноводные Висла и Одер в их нижнем течении. На такой местности Красная Армия с неизбежностью теряла свой главный «козырь» – многотысячную орду легких танков»[58]. Тут он явно путает – укрепления явно не строились «веками», а тотальное укрепление Восточной Пруссии, превратившее ее в систему укрепрайонов, прошло только в 1944 году. Кроме того, прусские укрепления в 1941 году были «развернуты» на юг, против Польши.

Новый этап милитаризации Восточной Пруссии начался с подготовки к нападению на Польшу. После захвата Мемельского края 23 марта 1939 года в провинцию перебрасывались войска, авиационные части (для их оснащения техникой был создан авиасборочный завод в Хайлигенбайле на базе фабрики по выпуску планеров), боевые корабли, в том числе линейный корабль «Шарнхорст» и крейсер «Кенигсберг». Спешно строились железобетонные долговременые огневые сооружения в оборонительных линиях, в приграничных лесах делались просеки для прохода войск. В августе 1939 года на границе с Польшей были развернуты части и соединения 3-й армии общей численностью более 100 тысяч человек. Все эти приготовления происходили на фоне проходящей в Кенигсберге в середине августа 1939 года Восточной ярмарки – последней перед войной, на которую прибыли представители всех прибалтийских стран, в том числе и Польши.

Активное военное строительство велось в Восточной Пруссии и в рамках подготовки к нападению на СССР. Например, в начале 1941 года организацией Тодта в районе Растенбурга в строжайшей секретности был построен целый комплекс сооружений, включающий в себя ставку Гитлера «Вольфшанце», помещения для штаба Верховного командования Вермахта, штабов сухопутных войск и Люфтваффе, а также крупный узел связи.

Если мы не будем учитывать экономического, промышленного и военного развития Восточной Пруссии, то мы не сможем понять, почему этот удар группы армий «Север» сразу против двух фронтов оказался настолько успешным. Эта группа армий опиралась на мощный тыл, укрепляемый в течение десятилетий, еще до Первой мировой войны, а особенно активно в конце 1930-х годов. По численности населения в 1939 году Кенигсберг (около 370 тысяч человек) в полтора раза превосходил Минск (238 тысяч человек). В тылу у группы армий «Север» располагался крупный промышленный и транспортный центр, связанный морскими путями, железными и автомобильными дорогами с другими районами Рейха, с его крупными промышленными центрами. Это позволяло создать и развернуть в очень короткие сроки мощную группировку войск и снабдить ее всем необходимым для успешного нападения. Эта группировка в Восточной Пруссии и в Сувалкинском выступе вклинивалась между Северо-Западным и Западным особым военными округами, что создавало особо благоприятные условия для прорыва фронта.

Если мы сравним Сувалкинский выступ, опиравшийся на мощную транспортную инфраструктуру Восточной Пруссии, с Белостокским выступом, то нетрудно будет увидеть, что первый выступ имел куда большее военное значение. У Белостокского выступа была «ахиллесова пята» – слабо развитые коммуникации, в особенности железные дороги, которые не позволяли реализовать военно-стратегический потенциал в полной мере. Железные дороги в начале войны сыграли настолько значимую роль, что им стоит уделить особое внимание.


Глава четвертая. Железные дороги перед войной

Театр военных действий, на котором развернулись первые сражения в 1941 году, находился вдалеке от основных и военно-промышленных центров обоих противников. Приграничный район, где в конце июня 1941 года сражались советские и немецкие войска, располагался примерно в 600–700 км от важнейших советских и в 400–500 км от германских индустриальных центров. Для того чтобы начать войну, требовалось перебросить через эту территорию огромную массу войск, боевой техники, боеприпасов, топлива, продовольствия, снаряжения, одним словом, огромное количество всевозможных грузов. Эта задача стояла как перед немецким, так и перед советским командованием.

Во всей большой дискуссии о причинах поражения в 1941 году очень удивительным является тот факт, что как сторонники официальной точки зрения, так и разного рода «правдоискатели» и «альтернативщики» почти не уделяют никакого внимания железным дорогам – важнейшему виду транспорта в то время, имевшему исключительное значение для военных перевозок. Даже в специальных трудах по экономической подготовке к войне железным дорогам уделяется крайне мало внимания, а Марк Солонин вообще этой темы не касается, отделываясь отдельными замечаниями. Читая их сочинения, нельзя не заметить, что у них армии и мехкорпуса перемещаются в пространстве легко и непринужденно: корпус – туда, корпус – сюда. В действительности же перемещения соединений, особенно механизированных, оснащенных бронетехникой, вовсе не были такими простыми и легкими, они всегда наталкивались на объективные возможности транспортной системы, тех же железных дорог.

Мы не сможем полностью понять ход подготовки к войне и исход сражений летом 1941 года, если не рассмотрим состояние железных дорог на театре военных действий.


Железные дороги Прибалтики и Польши


История развития железнодорожной сети в Прибалтике и Польше до 1941 года весьма запутана, сразу по двум причинам. Во-первых, эти страны находились то в составе Российской империи, то были независимыми государствами, ориентировавшимися на Европу, в частности Германию, что сказалось на развитии железных дорог. Во-вторых, на этой территории были железные дороги различной колеи, как нормальной (под чем поднимаются два типа колеи: европейская – 1435 мм и русская – 1524 мм), так и узкой колеи – 700 и 600 мм, последние представляли собой германское наследство, построенные в годы Первой мировой войны Feldzugbahn, или фронтовые дороги. В силу этих факторов сложившееся на 1941 год положение с железнодорожным транспортом было далеко не однозначным и не простым.

В Российской империи железные дороги строились в основном на русской колее 1524 мм, что позволяло перевозить грузы без перегрузки по всей железнодорожной сети империи. Масштабная перешивка колеи началась в годы Первой мировой войны. Немцы на оккупированных территориях перешивали русскую колею на европейскую, чтобы обеспечить беспрепятственное снабжение своих войск на фронте. Немцы полностью перешили литовские железные дороги с русской на европейскую колею и еще дополнительно построили несколько новых железных дорог общей протяженностью в 315,4 км, а также целый ряд военных узкоколейных дорог с колеей 600 мм[59]. В оккупированной Латвии также шла перешивка. Так была перешита Рижско-Митавская железная дорога. Однако большая часть латвийских железных дорог, а также железные дороги Эстонии остались с русской колеей.

После войны состояние железных дорог в новых независимых государствах было очень различным. В наибольшей степени пострадали литовские железные дороги, которые были разорены и разграблены. После передачи Германией железнодорожного хозяйства литовскому правительству осталось 943 км дорог, треть из которых была построена по упрощенным требованиям и была небезопасна для движения. Не было инвентаря, телефонные и телеграфные станции разорены. Немцы передали Литве в аренду 6 паровозов, 15 пассажирских и 57 товарных вагонов. Литовские железные дороги развивались довольно медленно, поскольку ремонт и исправление разрушенных дорог отняло много времени и средств. В 1938 году в Литве был 1221 км железных дорог с нормальной колеей и 465 км узкоколейных железных дорог[60]. За годы независимости в Литве было построено 278 км новых дорог с нормальной колеей.

В Латвии ситуация была более сложной, и эксплуатировались дороги с четырьмя типами колей:

1524 мм – 1970 км,

1435 мм – 300 км,

750 мм – 500 км,

600 мм – 550 км[61].

В 1920 году в Литве был 2741 км железных дорог (3223 км всех линий), и с 1927 по 1937 год велось весьма активное железнодорожное строительство. Было построено 465,9 км дорог с нормальной колеей (1524 мм) и 331,4 км узкоколейных дорог[62]. Подобная смесь железных дорог с разной колеей серьезным образом затрудняла перевозки, что само по себе тормозило экономическое развитие Латвии до войны и превратилось в серьезную проблему для Красной Армии, когда Латвия стала советской республикой.

Эстонские железные дороги, как уже говорилось, остались на русской колее и весьма неплохо развивались в годы независимости. С 1919 года было построено 409 км дорог, и к 1938 году общая протяженность их составила 2102 км, в том числе 879 км узкоколейных. Наиболее крупной стройкой была дорога Тарту – Петсери, к советской границе, которая одновременно имела экономическое и военное значение (линии, подходящие к Нарве и Петсери, были оборудованы в приграничной части полевыми выгрузочными площадками)[63].

Особый разговор о Польше, поскольку именно польские железные дороги сыграли решающую роль в обеспечении как советских, так и немецких войск летом 1941 года. Польша после Первой мировой войны и всех территориальных захватов обзавелась большим железнодорожным хозяйством. В 1921 году в Польше было 15947 км железных дорог, в том числе к Польше перешло:

от России – 7362 км,

от Австро-Венгрии – 4357 км,

от Германии – 4228 км.

Вот так, еще не построив ни одного километра дорог, Польша сразу стала довольно крупной железнодорожной державой в Восточной Европе.

В результате Версальских соглашений и выделения «польского коридора» к Балтийскому морю Польше досталась примерно половина весьма хороших железных дорог Восточной Пруссии. Из 8334 км восточно-прусских дорог, которые были построены до начала Первой мировой войны и в ее ходе, Польша получила чуть более половины, в основном расположенных на территории «польского коридора», это были магистрали, сходящиеся к Данцигу и новому польскому порту Гдыня. Эти железные дороги находились на передовом техническом уровне того времени, густота сети мало уступала густоте сети в Германии.

На юге Польша частично получила, частично захватила железные дороги в южной Польше и Западной Украине, построенные в Австро-Венгерской империи: Галицкая железная дорога имени Карла Людвига, которая шла от Кракова на Львов и далее на Перемышль, Первая венгерско-галицкая железная дорога, соединявшая Будапешт и Львов, железная дорога эрцгерцога Альбрехта, которая вела от Львова на Стрый и на Станиславув. Эти дороги были построены в 1860–1890 годах и также были оборудованы на прекрасном техническом уровне, в особенности высокие требования были к верхнему строению полотна. На дороге Карла Людвига использовались дубовые шпалы. Магистраль Краков – Ярослав – Перемышль – Львов – Злочев была двухколейной, остальные направления были одноколейными[64]. Поскольку Галиция в составе Австро-Венгерской империи была аграрной окраиной, с практически не развитой промышленностью (за исключением нефтедобычи), то строительство этой железной дороги преследовало военно-стратегические цели обороны Карпат на всем их протяжении в случае войны с Российской империей. Однако частные компании строили новые линии и ветки, в результате чего Львов и Станиславув превратились в крупные железнодорожные узлы. К 1940 году от Львова отходило восемь направлений, в том числе два – двухколейные, по пять направлений от Станиславува, Коломыи и Стрыя, и по четыре направления от Тарнополя, Ходорова, Самбора и Равы-Русской.

Таким образом, Польша сразу приобрела себе целые железные дороги на северо-западе и юго-востоке страны, которые им даже не пришлось реконструировать.

Строительство новых крупных железных дорог в Польше началось с амбициозного проекта – «Угольной магистрали» (Magistrale Weglow) в западной части Польши, которая должна была соединить польскую часть Верхней Силезии с портом Гдыня в обход Данцига. Предложение о строительстве этой дороги появилось еще в 1922 году, но начало ей было положено строительством военной дороги Гдыня – Кокошки, протяженностью 26 км, которая огибала вольный город Данциг, а также линии Сварзево – порт Хел, протяженностью 44 км, которая была построена польскими военными властями в 1920–1922 годах. Когда в 1925 году германский рынок закрылся для угля, добываемого в перешедшей к Польше Верхней Силезии, встал вопрос о вывозе силезского угля на экспорт. После обсуждения различных вариантов, в 1928 году начали строить магистраль Херби Новы – Каршнице – Иновроцлав с юга, и Гдыня – Быдгощь с севера. Между Иновроцлавом и Быдгощью уже была линия протяженностью 46 км. Дорога протяженностью 485 км (от Катовице до Гдыни – 552 км) была построена к 1933 году. Объем перевозок к 1937 году вырос до 3,8 млрд ткм. 60 % грузопотока составлял уголь.

Дорога пересекала четыре важные железнодорожные магистрали, соединяла силезский и домбровский угольные бассейны с портами, промышленностью Кракова, Лодзи, Познани и Быдгощи, а также имела транзитный потенциал для Чехословакии, Венгрии, Румынии и Югославии. Несмотря на сильную конкуренцию со стороны немецких железных дорог и портов на Балтике, в 1937 году транзитные перевозки по этой линии составляли 8 % от грузооборота. Наконец, линия имела большое военное значение как рокадная магистраль на случай войны с Германией, поскольку на всем своем протяжении пролегала вдоль польско-германской границы, на севере примерно в 40 км от границы, в центре – в 180 км, а на юге приближалась на 20–30 км.

Во второй половине 1930-х годов в Польше продолжалось железнодорожное строительство как новых линий, так и реконструкции старых. Так, в 1937–1938 годах была построена новая линия Серпц – Бродница, которая вела от магистрали Варшава – Торунь на север, к границе с Восточной Пруссией и была дорогой военного значения. Расширялись дороги Серпц – Торунь, Зегже – Вышкув (восточный железнодорожный обход Варшавы) и железная дорога Щакова – Быковно (первый из них был крупным фабричным центром, с производством стекла, цемента, природного газа, сжиженного газа, аммиака, а второй был центром польской цинковой промышленности)[65]. Что касается восточных воеводств Польши, то там железнодорожная сеть в основном осталась такой, какой она была построена в Российской и Австро-Венгерской империях. Дороги с русской колеей были восстановлены после боевых действий и к концу 1920-х годов были перешиты на европейскую колею. В некоторых случаях поляки разбирали вторую колею и вывозили рельсы в западную часть страны для строительства или ремонта магистралей. Таким образом, в течение всего довоенного периода в Польше железные дороги усиливались в западной части страны и ослаблялись в восточной части. Словно бы поляки специально старались создать наилучшие условия для подготовки немецкого вторжения в СССР.

Тут надо добавить любопытный момент, который мы также должны учесть. После оккупации Польшей Виленского края между Польшей и Литвой установились очень недружественные отношения, выразившиеся, в частности, в том, что обе страны ничего не делали для развития трансграничного транспорта. Польско-литовская граница в 1920-х и 1930-х годах была «мертвой», и схема железных дорог Польши это полностью подтверждает. Вдоль всей польско-литовской границы, от Восточной Пруссии до Латвии, на польской территории была железная дорога, которая севернее Вильно прилегает вплотную к границе. Но переход границы был всего один Завьясы – Виевис, к западу от Вильно в направлении Каунаса. Следующий погранпереход только на латышской границе на станции Земгале. В Литву также шла дорога через Сувалки и территорию Восточной Пруссии – Тройбург – Инстенбург – Каунас. Вот и все коммуникации между польским Виленским краем и Литвой. Это крайне важный момент, поскольку между Северо-Западным и Западным фронтами в июне 1941 года существовал сложившийся задолго до начала войны транспортный разрыв, не позволявший ни нормально закрыть наиболее слабый стык между фронтами, ни перебрасывать в этот район подкрепления из Белоруссии или Прибалтики в начале войны. Немцы этим воспользовались и прошли по этому коридору между фронтами, в котором советских войск почти не было, вплоть до самого Минска. Этот немецкий рывок и предопределил поражение всего Западного фронта в конце июня 1941 года. В общем, поляки словно бы специально сделали все, чтобы создать немцам условия для успешного наступления.

Если мы посмотрим на карту железных дорог довоенной Польши, то мы увидим, насколько сильно они различались в западной и восточной частях страны. На западе, на бывшей германской территории и в Восточной Пруссии, а также в Верхней Силезии – густая сеть дорог. К Варшаве подходило семь направлений, три с левобережья Вислы, из Германии, Силезии и южной Польши, и четыре с правобережья, из Восточной Пруссии, из Западной Белоруссии и Западной Украины. Сеть железных дорог в восточных воеводствах становится заметно более редкой и превращается всего в несколько направлений у старой советско-польской границы.


Транспортные возможности Германии


Вот тут мы и подходим к тому, что в огромной степени повлияло на начало войны и исход приграничных сражений в июне – июле 1941 года. Транспортные возможности для переброски войск, техники и снабжения на театр военных действий у Германии и СССР резко различались. Транспортные возможности Вермахта значительно превосходили транспортные возможности РККА.

Ситуация эта была не новой, и подобное положение уже складывалось во время Первой мировой войны. Тогда со стороны Германии к границе подходила 31 колея, а с русской – 10 колей. Со стороны Австрии – 16 колей, с русской стороны – 14 колей. Итого, немецкая и австрийская армия имели в 1914 году 47 железнодорожных колей, ведущих к границе, а русская армия только 24[66]. Если Германия могла в сутки подать в район боевых действий 550 эшелонов, а Австро-Венгрия до 247 эшелонов, всего 797 эшелонов в сутки, то Российская империя – до 423 эшелонов. Это вело к тому, что германская и австрийская армии сосредотачивались вдвое быстрее, чем русская, и закончили сосредоточение на 13-й день мобилизации, тогда как русская армия не смогла окончить перевозки к 28-му дню мобилизации. Во время войны большая пропускная способность железных дорог позволяла германской армии быстрее и лучше снабжать войска на фронте, перебрасывать пополнения и маневрировать войсками, перебрасывая их с одного участка фронта на другой со всем вооружением и запасами. Известно, что это привело к тому, что русское наступление захлебнулось, остановилось, и немецкие войска оккупировали Польшу и Прибалтику.

Совершенно аналогичное положение на транспорте складывалось и в 1941 году. Когда в сентябре 1939 года Польша, как государство, рухнула, ее территория была разделена между Германией и СССР. Вместе с железными дорогами и всей прочей инфраструктурой.

При этом разделе Германии досталась наиболее развитая в транспортном отношении часть Польши, где сложилась густая железнодорожная сеть еще до Первой мировой войны и где поляки строили новые железнодорожные линии в межвоенный период. В результате этого раздела Варшавский железнодорожный узел оказался всего лишь в 80 км от новой советско-германской границы, и от Варшавы в сторону границы шло пять магистралей. 503-я, 504-я, 512-я и 517-я польские железные дороги, идущие от Чорзеле на прусской границе через станции Остроленка, Малкина, Седлец, Люкув на Люблин, превратились для Вермахта в рокадную дорогу, прилегающую очень близко к советской границе, в особенности к Белостокскому выступу. Железные дороги Мариенбург – Варшава – Дебин – Люблин – Розвадув – Пшеворск (пересекающие всю Польшу с северо-запада на юго-восток) и упомянутая уже «Угольная магистраль» превращались в важнейшие линии коммуникации для сосредоточения и снабжения группы армий «Центр» и группы армий «Юг», причем они позволяли осуществлять перевозки войск и военных грузов по железной дороге из любых районов Рейха, а также обеспечивали военную промышленность генерал-губернаторства и поставки угля из Силезии в Восточную Пруссию[67]. Из Богемии и Моравии (бывшей Чехословакии) через Польшу к советской границе пролегала прямая железнодорожная магистраль Бохумин – Катовице – Краков – Тарнов – Пшеворск, по которой можно было снабжать группу армий «Юг». Разворачивание группы армий «Север» опиралось на железные дороги и порты Восточной Пруссии. Восточнопрусские железные дороги имели высокую пропускную способность: однопутные в среднем – 30 пар поездов в сутки, двухпутные в среднем – 72 пары поездов в сутки. Магистраль Мариенбург – Кенигсберг, идущая вдоль побережья моря, имела пропускную способность в 120 пар поездов в сутки[68]. Суточные перевозки по сети Восточной Пруссии могли достигать 200 эшелонов. Группу армий «Север» и частично группу армий «Центр» можно было снабжать как по железным дорогам из Германии, так и по морю.

У немцев в Польше не было технических трудностей, поскольку колея германских и польских железных дорог была одинаковой, очень близки были технические нормативы для перевозок, что позволяло сразу использовать весь подвижной состав, имеющийся в распоряжении Reichsbahn – Имперских железных дорог, включая даже трофейные паровозы и вагоны, захваченные во Франции, Бельгии, Голландии, Чехословакии.

И еще у них в 1941 году было два важных преимущества. Во-первых, немцы в Варшаве и других городах захватили огромный объем документации, касающийся всех сторон жизни Польши, в том числе, конечно, железных дорог. В результате немцы детально знали состояние и пропускную способность той части польских железных дорог, которые отошли к СССР при разделе бывшей Польши. Небольшие изменения, которые могли быть внесены при реконструкции, существенно не меняли положение дел и могли быть уточнены разведкой.

Разумеется, что речь шла не только о железных дорогах, а вообще обо всем: системе связи и коммуникаций, автодорогах, военных объектах, казарменном фонде польской армии, системе расквартировки войск, расположении и состоянии аэродромов и так далее. Немцы изучали захваченную Польшу по-немецки тщательно. На это указывает одна любопытная трофейная книга: «Die Verwaltung in Polen vor und nach dem Zusammenbruch der Polnischen Republik»[69], написанная бригаденфюрером СС Вернером Бестом в 1940 году. В ней проводился подробный разбор польского законодательства, посвященного государственному управлению, давались сведения о Польше и был даже приложен польско-немецкий словарь административных терминов. Экземпляр этой книги в Государственной публичной исторической библиотеке в Москве имеет штамп библиотеки Рейхсканцелярии. Да и сам автор – очень высокопоставленный нацист. В 1940 году Вернер Бест был официальным юристом НСДАП, лично готовил списки для «Ночи длинных ножей», в начале польской кампании руководил айнзатцгруппами СД в Польше, а с 27 сентября 1939 года возглавил 1-е управление РСХА. Потом он возглавлял оккупационную администрацию во Франции и в Дании. Если уж такой высокопоставленный и доверенный человек взялся за перо в изучении польских документов, то можно не сомневаться, что руководство более низких рангов, не говоря уже о рядовых исполнителях, проявляло в этом деле недюжинное рвение. Изучение польских документов давало много ценной и полезной информации для подготовки нападения СССР, вроде пропускной способности железных дорог и станций, размещения военных объектов и казарм, которыми будут пользоваться части Красной Армии, и много чего еще. Немецкая военная разведка оказалась в тепличных условиях, ей нужно было только собрать необходимые подтверждения и уточнения, тем более что недостатка в агентуре на приграничной советской территории у них не было.

Впрочем, активно использовались и другие методы разведки. В дневнике Ф. Гальдера указывается, что 1 октября 1940 года поступила заявка на проведение воздушной разведки в 300-км зоне в восточных пограничных районах, причем упор делался на разведку дорог, укреплений, тыловых позиций, железных дорог[70]. Так что немецкая разведка не дремала, постоянно пополняя и уточняя сведения о Красной Армии и приграничной территории.

Во-вторых, преимущество состояло еще и в том, что немцы могли использовать свой подвижной состав вплоть до старой советской границы, на территории Литвы, частично Латвии и бывшей Польши. Им не требовалось терять время на перешивку линий, а достаточно было только захватить железнодорожные объекты в пригодном для использования состоянии. Это позволяло немцам обеспечивать железными дорогами наступление до 400 км в глубь советской территории. От линии старой советско-польской границы, где железные дороги имели уже советскую колею, автотранспорт мог обеспечивать наступление еще на 300 км в глубь советской территории, то есть транспортные возможности обеспечивали блицкриг на московском направлении по крайней мере до Смоленска.


Транспортные возможности СССР


Положение Красной Армии в области транспорта было куда хуже, поскольку при разделе Польши в 1939 году к СССР отошли наиболее слаборазвитые в хозяйственном и транспортном отношении территории, на которых железные дороги были построены еще в XIX веке, то есть к 1941 году имели возраст более 50 лет, они значительно устарели по сравнению с советскими стандартами, и новых дорог в восточной части Польши до войны не строилось. Более того, при осмотре трофеев выяснилось, что поляки на многих участках в восточных воеводствах разобрали второй путь и вывезли рельсы в западные воеводства Польши.

Вместе с железными дорогами было захвачено 5264 паровоза и 120 тысяч вагонов. Однако этот подвижной состав был разнотипным (имелось 120 серий паровозов, 129 типов пассажирских вагонов и 60 типов товарных вагонов) и сильно изношенным[71]. Крупные узловые станции в Западной Белоруссии и Западной Украине были слабо оборудованы и имели в основном стрелки на ручном управлении.

То есть отошедшие к СССР железные дороги бывшей Польши стали сами по себе серьезнейшей транспортной проблемой, поскольку они совершенно не удовлетворяли ни гражданским, ни тем более военным требованиям. Но это было только частью проблемы. Другая часть заключалась в слабости стыковых станций на старой советской границе. По схеме железных дорог СССР 1936 года можно перечислить все железнодорожные переходы, которые были с Польшей и странами Прибалтики[72].



Итого было 11 железнодорожных пограничных переходов с Польшей и Прибалтикой. В 1938 году, в связи с установлением бесперегрузочного сообщения с Польшей, появилась еще одна пограничная станция – Здолбуново. На ней и на станции Негорелое были оборудованы пункты смены колесных пар, с пропускной способностью в 6 вагонов в час.

В 1941 году эти станции превратились в стыки между советскими железными дорогами и железными дорогами вновь присоединенных к СССР территорий. Именно через эти станции должны были пройти все воинские эшелоны сосредотачиваемых на германской границе соединений Красной Армии, именно через них должны были перевезти всю массу техники и грузов.

Более того, к этим пограничным станциям вели довольно протяженные однопутные линии. В таблице указано расстояние от пограничной станции до ближайшей узловой станции, к которым подходило сразу несколько направлений, как правило двухколейных, то есть значительно большей пропускной способности. Это делалось в целях подготовки к войне в течение первой и второй пятилеток, когда Польша и страны Прибалтики были вероятными противниками. Пропускная способность магистралей, ведущих к примерно 50-километровой полосе вдоль границы, была в 2,5 раза выше, чем на территории Польши и Прибалтики, узловые и выгрузочные станции были оборудованы для разгрузки танков и артиллерии[73]. Магистрали же от приграничных узловых станций к пограничным станциям были однопутными и, как правило, весьма плохо оборудованными. На них использовались старые рельсы, допускались подгнившие шпалы, что оправдывалось небольшим объемом трансграничных перевозок и тем, что в случае войны с Польшей и прибалтийскими странами эти дороги могут быть разрушены в первую очередь.

До 1939 года транспортная сеть позволяла быстро развернуть на польской границе армию, снабжать ее, маневрировать силами, и это позволяло достаточно легко отразить возможное нападение Польши. И вот в 1939–1940 годах вся эта большая работа по подготовке в войне с Польшей оказалась в значительной степени не нужной и даже вредной, поскольку бывшие пограничные станции и перегоны к ним имели значительно меньшую пропускную способность, чем у ближайших к ним узловых станций. Они превращались в «бутылочное горлышко» в случае массовых воинских перевозок. Перегоны и станции, железнодорожные узлы вдоль старой границы быстро забивались бы составами, превращаясь в удобную мишень для бомбардировки.

Дальше нужно было войска и воинские грузы везти по бывшим польским и прибалтийским железным дорогам, и тут транспортных проблем было еще больше. Даже общая колея не решала всех проблем. На бывших пограничных станциях с Эстонией и Латвией поезда приходилось переформировывать. Советские железные дороги прошли серьезную реконструкцию в годы предвоенных пятилеток, и в 1936 году был установлен стандарт веса состава в 1800 тонн (в 1920 году было 573 тонны), а возможности локомотивов допускали вес поезда до 3300 тонн[74]. В Эстонии технический уровень резко снижался. Если в 1925 году средний вес состава был 214,9 тонны, то в 1938 году он составил 187,5 тонны[75]. Таким образом, чтобы провести воинский эшелон по железным дорогам Эстонии и Латвии с русской колеей, приходилось каждый стандартный советский эшелон расцеплять на десять частей. Нельзя было на эстонских и латвийских железных дорогах использовать также мощные советские паровозы, поскольку их рабочий вес превышал средний вес всего поезда. В СССР также к 1940 году 38 % подвижного состава было переведено на автосцепку, и для перевозок по территории Латвии и Эстонии приходилось собирать вагоны с винтовой сцепкой. В общем, проблем в перевозках даже при одинаковой колее было более чем достаточно. «Воинский эшелон мог, например, пройти тысячи километров со станций Урала до границы с Литвой, Латвией или Эстонией без всяких переформирований, но как только он попадал на территорию этих республик, возникала надобность в перегрузке состава или в смене колесных пар, в изменении веса состава и т. п. Таким образом, самые важные для сосредоточения и развертывания войск участки сети оказались наиболее слабыми и уязвимыми», – писал об этой проблеме И.В. Ковалев[76].

Для перевозок в Западной Украине и Западной Белоруссии приходилось перегружать эшелоны в вагоны для европейской колеи. Это была серьезнейшая проблема, которую кардинально можно было решить только перешивкой на советскую колею. Однако речь шла не об одной магистрали, а о целой железнодорожной сети протяженностью 6,7 тысячи км. Для полной перестройки всей этой сети потребовалось бы около 10 млрд рублей, и для обеспечения работы потребовалось бы выделить 2 тысячи паровозов и 120 тысяч вагонов. Между тем освоить столь крупную сумму капитальных вложений в краткие сроки было невозможно, а подвижного состава для новых железных дорог не было. Остальные дороги в СССР сами испытывали нехватку подвижного состава.

Ситуация на железнодорожном транспорте складывалась катастрофическая. Через эти присоединенные к СССР территории было очень трудно перевезти войска и необходимые для снабжения военные грузы. И.В. Ковалев приводит пример, что на Украине к старой границе и рокадной дороге Овручь – Коростень – Шепетовка – Каменец-Подольский можно было подать 259 пар поездов в сутки. Дальше пропускная способность составляла 108 пар поездов в сутки. Суточные перевозки в Восточной Пруссии достигали 228 эшелонов, а в Литве – только 84 эшелона[77]. Для разрешения этой транспортной ситуации требовалось большое железнодорожное строительство, без него нельзя было даже рассчитывать сражаться с Вермахтом на равных. В полном виде ситуацию можно представить в следующей таблице[78]:



Таким образом, в силу самых объективных обстоятельств довоенного развития железных дорог в Польше и Прибалтике сложился не только огромный перевес в транспортных возможностях в пользу немцев непосредственно на границе, как и в Первую мировую войну, причем больший, чем раньше (в Первую мировую войну перевес в пользу противника составлял 1,8 раза, во Вторую мировую войну – 2,3 раза), но и возникло новое явление – сильно ограниченный транспортный доступ вообще на театр военных действий, лежащий к западу от старой границы СССР.

Интересный факт состоит и в том, что железные дороги западных приграничных районов СССР перед войной были частично заняты перевозками в интересах Германии. Между СССР и Германией шла интенсивная торговля, на запад шло советское сырье, на восток шло германское оборудование и промышленные продукты. Эти перевозки, которые, по немецким данным, составляли 15 поездов в день, отнимали часть и без того невысокой пропускной способности дорог Западной Белоруссии. Основной поток грузов советско-германской торговли проходил через станцию Малашевице близ Бреста и через Перемышль, где проходила перестановка вагонов с советской на европейскую колею. В Перемышле шла перегрузка советской нефти, поставляемой в Германию, из советских в немецкие цистерны. Были и более интересные факты. Румынская нефть после июля 1940 года шла в Германию по советской территории, по железной дороге Орасени – Коломыя – Станиславув – Дрогобыч – Перемышль[79]. Эти перевозки объясняются очень просто. Во-первых, поляки взорвали железнодорожные тоннели в Верхней Силезии, а во-вторых, Венгрия имела крайне напряженные, на грани войны, отношения с Румынией, и пропуск эшелонов с нефтью был невозможен. Немцы в сентябре 1940 года даже ввели свои войска в Румынию на случай обострения румынско-венгерских отношений, чтобы охранять нефтепромыслы. Потому немцы прибегали к советской помощи. Это еще один, дополнительный кол в версию Виктора Суворова о том, что Германия якобы напала на СССР из-за Бессарабии и угрозы румынской нефти. Факты доказывают совершенно обратное, что не только не было никакой угрозы румынской нефти со стороны СССР, но и вообще воспользоваться этой нефтью Рейх не мог без советской помощи.


Глава пятая. Подготовка транспорта к ведению войны

Однако только лишь одно состояние железных дорог в бывшей Польше и в Прибалтике вовсе не исчерпывает важнейшего вопроса о состоянии транспортных коммуникаций на театре военных действий. Обе стороны, и Германия, и СССР, развернули подготовку транспортной инфраструктуры к переброске войск. Без этого было бы очень трудно обеспечить сосредоточение противостоящих войск и провести подготовку их к сражению.

Это важнейший вопрос, который во всей обширной научной и публицистической литературе о войне почти не получил нормального освещения. Кое-где в работах встречаются отдельные упоминания железных дорог, но, насколько можно судить, никто до сих пор не проводил попытки сравнения подготовки железных дорог к войне на советской и на немецкой территориях. Для Марка Солонина, как и для всех остальных ревизионистов, этот вопрос вообще не существует, они строят свою аргументацию так, словно бы Красная Армия могла сама собой перемахивать через поля, леса, реки и болота, и транспорт ей был не нужен. Между тем изучение транспорта позволяет судить, какая сторона была реально готова к нападению на 22 июня 1941 года.

Понятно, почему ни Марк Солонин, ни Виктор Суворов, ни кто-то еще из числа их сторонников не рассматривают транспортный вопрос. Даже обзор довоенного состояния железных дорог Польши и Прибалтики наглядно показывает, что немцы имели очень весомое транспортное преимущество и реально могли быстро сосредоточить свои войска в ударные группировки, обеспечить их снабжением, то есть опередить Красную Армию в развертывании. В свете этого факта абсурдно говорить о том, что Красная Армия «вот-вот» готовилась напасть. Но, как мы уже видели и не раз, у Марка Солонина и Виктора Суворова подход простой – если факт не укладывается в теорию, то тем хуже для факта.

Но просто сложившееся еще до 1939 года немецкое транспортное преимущество – это только часть объективных условий событий июня 1941 года. На положение серьезное влияние оказала подготовка железных дорог к войне, которая в начале 1941 года развернулась по обе стороны советско-германской границы.


Немецкая подготовка к нападению


После утверждения плана «Барбаросса» в оккупированной Польше развернулись масштабные работы по подготовке к нападению на СССР, которые включали в себя расширение транспортной инфраструктуры, создание складов, казарм, мастерских, ремонтных заводов, госпиталей и других подобных объектов. В советской и российской литературе эту подготовку к нападению всегда характеризовали очень скупо, еще скупее, чем даже подготовку РККА в Западной Белоруссии и Западной Украине. Виктор Суворов и Марк Солонин вообще об этом не говорят ни слова по довольно очевидной причине. Масштаб и продуманность этой немецкой подготовки к нападению были таковы, что на фоне этого Красную Армию невозможно будет обвинить в каких-либо агрессивных замыслах.

Тем не менее, несмотря на умолчания, на этот процесс можно посмотреть глазами разведчиков пограничных войск НКВД СССР, которые действовали и имели агентуру как раз в приграничной полосе. В течение года, с июня 1940 по июнь 1941 года, им удалось собрать много интересной информации. Если собрать все сведения, конечно, неполные и неточные, в общую картину, то она выходит такой.

Переброска немецких войск на восток отмечается с июня 1940 года. В это время начинают прибывать пехотные части, которые размещаются в приграничных районах: Тильзит, Мемель, Сувалки, Остроленка, Седлец, Люблин, Кросно, Пшеворск[80]. Все эти пункты расположены вдоль границы. После войны стало известно, что в это же время началась целая череда частичных мобилизаций 25 призывных возрастов (с 1896 по 1921 год рождения) в Германии, а также немецкого населения на оккупированных территориях. С 1940 по май 1941 года немецкая армия увеличилась с 3750 тысяч до 7300 тысяч человек, в том числе в сухопутных войсках 5200 тысяч человек[81]. Летом 1940 года из Франции в Польшу были переброшены 4-я, 12-я и 18-я армии общей численностью в 500 тысяч человек. Столь резкое увеличение Вермахта есть немаловажный факт. Марк Солонин постоянно намекает, что резкий численный рост Красной Армии, мобилизация, формирование новых дивизий – это свидетельство агрессивных замыслов. Того факта, что и Вермахт за год до нападения на СССР также претерпел столь же резкое увеличение в два раза по численности, он просто не замечает. А зачем? Ведь этот факт роста Вермахта разрушает всю его теорию о «советской агрессии».

Но вернемся к разведсводкам. В декабре 1940 года становится известно о строительстве аэродромов с подземными ангарами в приграничной полосе на удалении 25–50 км от границы. В феврале 1941 года было уточнено их расположение. Сколько всего сказано об «агрессивных планах», выражавшихся в строительстве бетонных аэродромов. На этой основе делались предположения о сроках «агрессии против Германии». Вот Марк Солонин рассуждает: «Может быть, бетонные «непромокаемые» аэродромы стали нужны в преддверии осенне-зимней войны?»[82]. Однако при этом строительства капитальных немецких аэродромов вблизи границы Солонин совершенно не замечает.

Разведсводки зафиксировали также и транспортное строительство. В феврале 1941 года пограничной разведке стало известно о расширении пропускной способности железной дороги Седлец – Плятерово, идущей в сторону советской границы на участке между Брестом и Белостоком. На ст. Немойка вблизи границы был оборудован крупный разгрузочный узел, включающий в себя семь путей по 70 вагонов. Одновременно здесь могло разгружаться 490 вагонов, или 7,3 тысячи тонн грузов. Даже по нынешним меркам это немало. На станцию Малкино, на самой советско-германской границе в направлении Белостока прибыли стройматериалы для расширения[83]. Вообще, как известно по немецким материалам, руководству Восточных дорог (Ostbahn) Верховное командование Вермахта в октябре 1940 года, согласно приказу от 9 августа 1940 года, направило целый план потребного железнодорожного строительства в рамках программы «Отто» – подготовки к вторжению в СССР, который должен был быть завершен к 10 мая 1941 года[84]. Строительные работы, к январю 1941 года выполненные на 2/3, из-за суровой зимы затянулись, и план был выполнен лишь к 15 июня. Это обстоятельство внесло свой вклад в перенос нападения на СССР на конец июня 1941 года и был, пожалуй, гораздо весомее всех остальных причин отсрочки нападения до 22 июня.

В феврале 1941 года начались перевозки войск и грузов к границе, с темпом по 12 эшелонов в сутки, а в марте – апреле – по 18–24 эшелона в сутки. Это было замечено пограничной разведкой НКВД СССР. В марте 1941 года в район Плятерово уже прибыли немецкие войска и заняли все пригодные помещения. В марте через Варшаву стали подвозить самолеты, боеприпасы, в частности авиабомбы, различные воинские части, в том числе и танковые. Все это движется к границе: Соколув, Седлец, Замостье. На дорогах агентура заметила указатели на Белосток, Брест, Львов с обозначением расстояния (это один из ярких признаков подготовки к нападению; при всех рассуждениях о наступлении на Люблин ни в одном источнике, ни в одной работе не упоминается, что Красная Армия ставила дорожные указатели на этот самый Люблин). Одновременно ремонтируются и расширяются автодороги в Восточной Пруссии и бывшей Польше, ведущие к советской границе. В окрестностях Варшавы у ст. Минск-Мазовецкий (на дороге Варшава – Седлец – Люкув – Брест) были замечены блиндажи, противотанковые укрепления, какие-то подземные сооружения. У Бяла-Подляска был сооружен громадный аэродром, на который были переброшены истребители, в том же районе сооружены склады бензина и боеприпасов[85]. В это время на советской территории были только начаты работы по бетонированию взлетно-посадочных полос аэродромов.

В апреле 1941 года на станции Жешув был подготовлен парк из 100 паровозов и туда же прибыла команда из 150 железнодорожников с оборудованием для перешивки советской колеи на европейскую[86]. Этот факт самым наглядным образом подтверждал агрессивные замыслы немцев и их планы наступления в глубь советской территории. Так что длинную дискуссию о том, знала ли советская разведка о подготовке или нет, можно считать бессодержательной. У советской разведки были сведения, неопровержимо свидетельствующие о подготовке нападения в ближайшее время. В Кракове, Люблине и Тарнуве отмечено строительство крупных аэродромов, складов, завоз огромного количества боеприпасов, переброска авиачастей из Франции и Фландрии. На дороге от Замостья до Томашува, вблизи советской границы построено около 180 хранилищ для горючего, боеприпасов, амуниции, в самом Замостье расположились 28 складов для бронетанковых частей.

В апреле 1941 года в разведсводках было отмечено, что бывший польский авиазавод в Мельце, который строили в рамках оборонной индустриализации в 1938–1939 годах, перешел на усиленное самолетостроение, туда свезено оборудование из Варшавы и еще прибыли станки из Германии.

Усиленно строятся автомобильные и железные дороги, ведущие к советской границе. По линии Жешув – Тарноград построена бетонная автрострада и узкоколейная железная дорога, приграничные дороги, такие как Замостье – Томашув, также бетонируются. К слову сказать, и речи не было о бетонировании дорог в западных приграничных районах СССР; это различие наглядно показывает, какая сторона готовилась к нападению. Разведка также узнала, что строится узкоколейная железная дорога Краков – Розвадув (очевидно, для разгрузки магистрали Краков – Пшеворск, идущей к советской границе). 20 марта 1941 года в депо генерал-губернаторства поступило распоряжение быть готовыми к обслуживанию железных дорог на восток до Львова. С 1 апреля 1941 года прекращено пассажирское сообщение[87]. И.В. Ковалев указывает, что немцы заранее создали железнодорожные дирекции для размещения их в Риге, Минске, Киеве, Днепропетровске. Немцы также вели увеличение парка паровозов и вагонов, в 1941 году у них было 27,4 тысячи паровозов и 790 тысяч вагонов[88].

Все это не прошло мимо советской разведки. В донесениях пограничной разведки НКВД СССР видно, что в мае 1941 года велась уже массовая переброска немецких войск, выведение средств противовоздушной и противотанковой обороны на огневые позиции, причем не только у границы: Сувалки, Ольшанка, Малкиня, Соколув, но и в глубине территории: Варшава, Лодзь, Гродиск, Демблин[89]. Упоминалось еще много чего: учебные полеты и стрельбы, занятие всех пригодных зданий под казармы и госпитали, ограничение перемещения населения, подготовка диверсантов из числа белорусов.

Начальник Ломжинского оперативного пункта разведотдела штаба Западного особого военного округа капитан Кравцов написал в своей записке уполномоченному особого отдела НКВД Западного фронта от 4 января 1942 года, что перед самым началом войны к нему поступали сведения о сосредоточении немецких войск. Резидент «Арнольд» снабжал их информацией высокой степени достоверности (об этом Кравцов пишет отдельно), которые показывали сосредоточение вдоль советской границы полуторамиллионной вражеской группировки. Его сообщениям не верили, но 28 мая 1941 года «Арнольд» появился на встречу раньше срока и сообщил, что немцы готовят нападение в середине июня, сосредоточили от 1,5 до 2 млн человек, и их план решительный: захват на восьмой день войны Минска, а на 21-й день войны – Москвы. Его данным не поверили, хотя Кравцов, анализируя сообщения «Арнольда», пришел к выводу, что его сведения были надежными, подкреплялись документами и фотоснимками[90]. Позже его сведения были подтверждены заброской с сопредельной территории диверсионных групп.

Собранные данные были, конечно, далеко не полными и не всегда точными, поскольку работа агентуры в генерал-губернаторстве была сопряжена со смертельным риском. Фактически агенты могли сообщить только то, что случайно увидели. Однако в общем и целом, несмотря на неполноту и фрагментарность сообщений, вполне видно, что на немецкой стороне идет основательная подготовка к нападению, причем весной 1941 года она только ускорялась. Характер этой подготовки был вполне очевиден. Если перемещения и дислокацию войск еще можно было трактовать по-разному, то вот строительство капитальных сооружений: дорог, аэродромов, складов, мастерских, которые были замечены агентурой, в достаточной степени демонстрировали замыслы германского командования. Для чего в Бяла-Подляска, который в 20 км от Бреста, строится крупный аэродром, а в районе Замостья, который в 40 км от границы и в 50 км от Владимир-Волынского, строятся крупные склады? Ну уж точно не для развития советско-германской торговли. Или вот – противотанковые укрепления восточнее Варшавы, на важной железнодорожной магистрали, в пункте, расположенном примерно в 100 км к западу от Бреста. Их назначение вполне очевидно. Интересно, что размещение средств противотанковой обороны в глубине Польши отмечает тот факт, что немцы готовились и к возможному советскому наступлению, и подготовили по крайней мере два оборонительных рубежа. Один – по правому берегу Вислы (Варшава – Демблин), второй по правому берегу Бзуры, впадающей в Вислу (Варшава – Гродиск – Лодзь).

Советская разведка увидела только часть огромной картины немецкой подготовки к нападению. Вся работа шла в строжайшем секрете. Большая программа железнодорожного строительства в Польше, как следует из документов генерал-губернаторства Польши, проводилась в основном силами и за счет финансирования Вермахта[91]. До генерал-губернаторства не доводили истинные цели всей этой операции, чиновники о вторжении в СССР узнали только 20 июня 1941 года, и потому о сосредоточении войск знал лишь узкий круг людей: сам генерал-губернатор Ганс Франк и представители СС (обергруппенфюрер СС Фридрих-Вильгельм Крюгер). На СС возлагалась задача «очистки» всех районов расквартировки войск от населения, и с 1 апреля до 1 мая 1941 года они должны были эвакуировать около 238,5 тысячи человек[92]. Также они должны были подготовить жилые помещения для войск, обеспечить поставки необходимого продовольствия и сырья. В остальном генерал-губернаторство не было активно задействовано в подготовке нападения, и в записях совещаний не раз проходит тема о том, что Вермахт претендует на слишком большую власть, включая охрану границы и гражданские административные функции.

Под этим покровом секретности развернулась беспощадная эксплуатация транспортной инфраструктуры для переброски войск. Для этого нужно было провернуть огромный объем железнодорожных перевозок, оцениваемый Гальдером в 15 тысяч эшелонов[93], впоследствии оценка возросла до 17 тысяч эшелонов[94]. Весьма неплохие железные дороги Рейха и генерал-губернаторства уже с ноября 1940 года работали с перегрузкой и образованием многочисленных пробок. 18 ноября 1940 года Гальдер записал в дневнике, что в Берлине и Польше в пробках стоят 547 эшелонов[95]. Однако это было только началом, в дальнейшем трудности только возросли.

Перевозки войсковых соединений требовали большого количества вагонов. Так, пехотная дивизия требовала 65 поездов из 53 вагонов – 3445 вагонов. Танковая дивизия требовала 100 поездов из 49 вагонов – 4900 вагонов[96]. Железнодорожное строительство в Польше, в частности расширение станций назначения, велось для того, чтобы можно было справиться с разгрузкой вагонов и отправкой их обратно.

Перевозка войск была разделена на несколько эшелонов. До середины мая должно было быть перевезено четыре эшелона, каждый из которых характеризовался своим темпом перевозок. Первый эшелон с начала февраля до середины марта был самым медленным, по 12 поездов в день. Второй эшелон – с середины марта по середину апреля. Третий эшелон – с 15 по 25 апреля. Четвертый эшелон – с 25 апреля по 15 мая. Эти три эшелона перевозились с темпом 18–24 поезда в день. 23 мая в 0 часов был введен в силу план максимальных военных перевозок, темп которых дошел до 48 поездов в день[97].

Если бы можно было посмотреть на эти перевозки сверху, то мы бы увидели плотно забитые железные дороги, ведущие из Германии в восточном направлении. На восток – поезда с солдатами, техникой и военными грузами, на запад – порожние или с хозяйственными грузами (награбленным в Польше продовольствием, сырьем, имуществом). Если в январе 1941 года по сети Reichsbahn проходило 300 воинских эшелонов в сутки, то в момент максимальных перевозок для плана «Барбаросса» – около 2500. Рекорд был поставлен 7 июня 1941 года – 2988 воинских эшелонов[98]. Не успевал отправленный поезд дойти до места назначения, как уже отправляли новый, только что сформированный и погруженный. Весь апрель и май 1941 года Reichsbahn и Ostbahn (железные дороги генерал-губернаторства Польша) работали с огромной нагрузкой, выполняя план перевозок. Они обеспечивались самым многочисленным подвижным составом за все предвоенное время. В 1941 году железные дороги Германии использовали 30 011 паровозов и 824 185 товарных вагонов[99]. Перевозки поглощали титаническое количество угля и воды, а локомотивные бригады и составители работали на износ. Для усиления железнодорожного аппарата весной 1941 года были переброшены работники из Германии, а также привлечены поляки, несмотря на косые взгляды СС. Однако проблемы продолжались. 10 мая 1941 года Гальдер снова отмечает скопление 500 эшелонов на востоке.

После начала войны железнодорожные перевозки продолжались, но уже не в таких объемах. Суточные перевозки для текущего снабжения оценивались в 96 поездов, или 48 тысяч тонн грузов (вес нетто поезда снабжения – 500 тонн)[100].


Хаос на железных дорогах


Командование РККА, с тех пор как оно познакомилось с той транспортной инфраструктурой, которая отошла к СССР в 1939 году, испытывало острое беспокойство по этому поводу. По докладу наркома обороны СССР С.М. Тимошенко Сталину, Молотову и Ворошилову от 12 июля 1940 года[101] видно, что транспортные возможности были крайне недостаточны. На территории бывшей Польши пропускная способность составляла 245 пар поездов в сутки, тогда как к старой советско-польской границе могло быть подано 678 пар поездов. К западу от старой границы пропускная способность падала в 2,7 раза.

Начальник ВОСО генерал-лейтенант технических войск Н.И. Трубецкой в своей записке от 26 мая 1941 года указывал несколько другие данные по пропускной способности. Если к старой границе могла быть подана 871 пара поездов в сутки, то к новой границе – 444 пары поездов. С немецкой стороны к границе подавалось 988 пар поездов в сутки[102]. Для увеличения пропускной способности железнодорожной сети требовалось реконструировать крупные узлы вдоль всей новой границы от Прибалтики до Бессарабии, а также построить ряд новых линий.

Для выгрузки войск требовалось до 300 выгрузочных площадок. По сети дорог имелось 380 площадок, которые в силу их маломерности и плохой оборудованности могли использоваться только на 50 %. Требовались их реконструкция и строительство новых площадок. Кроме того, на основных магистралях не было проводной линии связи ВОСО, что делало невозможным оперативное управление военными перевозками, а также не было сортировочных горок и механизации станций. Со связью вообще было очень плохо. Л.М. Сандалов пишет, что 4-я армия в Белоруссии могла использовать лишь гражданские линии Наркомата связи СССР по 1–2 часа в сутки. Военных линий связи не было, и построены они тоже не были.

Для решения возникших транспортных затруднений Тимошенко предложил целый план железнодорожного строительства, который включал постройку в 1940 году 262 км новых линий и укладку 272 км вторых путей, укладку 90 км дополнительных путей на 25 станциях, прокладку 2100 км линий связи между основными железнодорожными узлами и станциями. На 1941 год было запланировано строительство 341 км новых линий, укладка 2289 км вторых путей, увеличение пропускной способности 3833 км в среднем в 1,5–2 раза. Некоторые линии должны были быть усилены в гораздо большей степени. Магистраль Полоцк – Молодечно – Волковыск – Черемха – Семятичи должна была пропускать вместо 43 пар поездов – 72 пары поездов в сутки, магистраль Минск – Барановичи – Жабинка – Брест-Литовск вместо 33–72 пар – 96 пар поездов в сутки, магистраль Калинковичи – Лунинец – Жабинка – Брест-Литовск вместо 24 пар – 72 пары поездов в сутки. То есть капитальной реконструкции должны были быть подвергнуты основные железнодорожные направления в Белоруссии, от старой до новой границы. Было запланировано подвергнуть реконструкции 45 станций под станции снабжения. Кроме того планировалось построить 42 новых и реконструировать 91 старую выгрузочные площадки, а также проложить 3487 км линий связи.

В записке генерал-лейтенанта Н.И. Трубецкого указываются более точные сведения о железнодорожном строительстве. Принятая программа строительства была следующей. В Прибалтике предполагалось проложить 530 км вторых путей. В Западной Белоруссии – 196 км новых линий и 664 км вторых путей. В Западной Украине – 765 км новых линий и 511 км вторых путей. Дополнительно было запланировано развитие станционного хозяйства и прокладка подъездных путей. Всего планировалось построить 1070 км новых линий и уложить 1916 км вторых путей, в том числе в 1941 году должно было быть открыто рабочее движение на 608 км новых путей и 1589 км вторых путей[103]. Предстояла также большая программа перешивки путей с европейской на советскую колею, и к маю 1941 года из 11 746 км путей, подлежащих перешивке, было перешито 4180 км, или 35,5 %. Остальное предполагалось перешить в течение 1941 года и в начале 1942 года.

Однако столь масштабные работы было очень трудно выполнить в сжатые сроки. Она была масштабной даже в сравнении с железнодорожным строительством за предыдущие пятилетки. Так, в эти годы было уложено 9100 км вторых путей[104], тогда как в западных районах планировалось уложить 2561 км вторых путей, то есть почти треть от уже проведенного строительства. Но были еще и другие важные обстоятельства.

Во-первых, потому, что перед НКПС СССР стояли задачи развития железнодорожной сети в других районах СССР и выделить силы для строительства в западных районах было крайне заруднительно. И.В. Ковалев отмечает, что развитие железнодорожной сети в восточных районах было крайне неравномерным и густота сети сокращалась с запада на восток: от 70 км на 1000 кв. км в районах вблизи старой границы до 45 км между Днепром и Доном и до 14 км между Доном и Волгой и на Северном Кавказе[105]. Это резко сокращало возможности по переброске войск из восточных районов страны и снабжения их. Господство однопутных магистралей вело к тому, что железные дороги работали с перегрузкой (грузонапряженность достигла 4,3 млн ткм на 1 км пути, что было в 3 раза выше, чем в США – самая высокая грузонапряженность в мире), и эту проблему тоже надо было решать как по военным, так и по народно-хозяйственным причинам. Как бы ни было важно построить новые дороги в западных приграничных районах, нельзя было забывать и о других задачах в развитии железных дорог. Выбор между этими задачами объективно сокращал возможности по подготовке железных дорог на театре военных действий.

Во-вторых, новые железные дороги не могли быть обеспечены подвижным составом советской колеи, как по причине общей нехватки паровозов и вагонов (перед Германией не стояло такой проблемы, только во Франции и Бельгии немцы угнали 3000 паровозов и 100 тысяч вагонов), так и по причине, что перевод железных дорог бывшей Польши и Прибалтики на советский подвижной состав требовал усиления верхнего строения пути, укладки щебеночного балласта, тяжелых рельс, усиления мостов.

В-третьих, массовая реконструкция железных дорог потребовала бы резкого сокращения перевозок или даже закрытия ряда железных дорог на время строительных работ. Между тем в Западной Белоруссии и Западной Украине развернулось бурное народно-хозяйственное и военное строительство, которое требовало перевозок. Основная часть оборудования, материалов и сырья для восстановленных и вновь создаваемых предприятий поставлялась из других районов СССР. Отказаться от этого было нельзя, в том числе и по политическим причинам.

В этом заключалась коренная разница между положением в генерал-губернаторстве (бывшая Польша) и в новых западных районах СССР. Немцы попросту ликвидировали большую часть польской промышленности и вывезли оборудование в Германию, ввели жесткий оккупационный режим, практически запретивший полякам пользоваться железнодорожным транспортом, и железные дороги были предоставлены в полное распоряжение армии. На ряде направлений уже в конце 1940 года польские железнодорожники были заменены солдатами. Советский Союз проводил прямо противоположную политику: шло бурное развитие сельского хозяйства и промышленности Западной Белоруссии и Западной Украины. Народнохозяйственные перевозки и поставки брали весомую долю небольшой пропускной способности бывших польских железных дорог. Надо было быстро ликвидировать все последствия польского колониального режима в бывших восточных воеводствах. Немцы за счет жесткого оккупационного режима, разорения польской экономики и фактического запрета полякам пользоваться железными дорогами получали серьезное преимущество в подготовке нападения на СССР, в дополнение к тому, что им досталась лучшая часть бывших польских железных дорог.

Все эти многочисленные разглагольствования на тему, хотел ли Сталин нападать на Германию, спотыкаются уже на этом факте. Советский Союз в предвоенное время не проводил в западных районах ничего похожего на те меры, которые проводили немцы в генерал-губернаторстве. Не было ни милитаризации железных дорог, ни замены железнодорожников солдатами, ни существенных ограничений для гражданских перевозок, ни тем более отмены пассажирского сообщения. В 1940 и в 1941 годах в западных районах осуществлялось обычное регулярное пассажирское сообщение до Бреста, Гродно, Львова. Был даже выпущен справочник с расчетом цен на билеты до этих пунктов.

Тем не менее, при всех спорах и разногласиях между военными и железнодорожниками, работы по реконструкции и перешивке железных дорог начались уже в 1940 году. И они привели к очень существенному падению пропускной способности, даже значительно ниже того уровня, который был в довоенное время. Положение дел неплохо обрисовывается запиской, составленной в НКВД СССР. 17 января 1941 года Народный комиссар внутренних дел СССР Л.П. Берия и начальник Главного транспортного управления НКВД СССР С.С. Мильштейн написали записку о мобилизационной подготовке железнодорожного транспорта[106]. Эта совершенно секретная записка показывает самым наглядным образом, какое острое сложилось положение. Берия и Мильштейн писали: «Наиболее узкими местами на дорогах западных областей Украины и Белоруссии являются участки: Белосток – Гродно – Граево, Волковыск – Черемха, Гродно – Мосты, Волковыск – Черемха – Лида, Лида – Молодечно – Гудогай – Алехновичи – Крулевщизна и ряд других, которые могут пропустить от 4 до 9 пар поездов в сутки вместо требуемых от 12 до 48 пар поездов по плану НКО».

То есть в начале 1941 года эти важнейшие с оборонной точки зрения магистрали не только не вышли на уровень пропускной способности, запланированный Наркоматом обороны, но и сильно ее сократили. Имелось от 30 до 75 % их первоначальной пропускной способности.

Сокращение пропускной способности было связано как с перешивкой основных магистралей на советскую колею, так и с недостаточным развитием узловых станций. В записке есть интересное указание: «По Львовской, Ковельской и Брестской дорогам предусмотрено произвести 75 % погрузки в вагоны узкой колеи и 25 % в вагоны широкой колеи, в то время как эти дороги почти полностью перешиты на широкую колею». Иными словами, к началу 1941 года основные магистрали Западной Белоруссии и Западной Украины уже были перешиты на советскую колею. Это обстоятельство создало ситуацию, когда бывшие польские железные дороги оказались рассечены этим клином магистралей с советской колеей на две части: северную и южную. Севернее магистрали Брест – Барановичи оставалась обширная сеть дорог бывшей Польши и Литвы, сохранившая европейскую колею, а южнее магистрали Львов – Тарнополь остались на европейской колее прикарпатские железные дороги, идущие от советско-германской границы к Бессарабии. Это несколько сокращало немецкие возможности по обеспечению наступления железнодорожными перевозками (впрочем, Вермахт заранее подготовился к перешивке советской колеи на европейскую), однако оставалось два коридора, ведущих к старой границе. В то же время неполная перешивка на советскую колею крайне сковывала военные перевозки Красной Армии, что особенно чувствовалось в Латвии и Литве. Чтобы доставить туда войска и военные грузы, требовалось перегружать их в вагоны с европейской колеей либо в Риге, либо в Барановичах. Необходимая перешивка на советскую колею привела к тому, что временно, перед самым нападением Германии, создала по всем западным приграничным районам ситуацию, когда участки железных дорог с советской колеей перемежались участками дорог с европейской колеей.

Не были в достаточной степени развиты также крупные железнодорожные узлы. Берия и Мильштейн писали: «Минский узел имеет недостаточное развитие: короткие и слабо развитые пути и горловины, [он] не обеспечен водоснабжением, ввиду этого узел в направлении от Москвы может пропустить только 42 пары поездов, тогда как перегоны этой линии обеспечивают пропуск 96 пар поездов». И далее: «Участок Проскуров – Красне Львовской ж[елезной] д[ороги] после окончания строительства вторых путей в 1941 г. сможет пропустить 48 пар поездов, а Тарнопольский узел только 15 пар… По важнейшим 24 оборонным узлам и основным направлениям (Минск, Полоцк, Ровно, Сарны, Барановичи, Львов, Брест, Шепетовка, Жмеринка, Казатин и др.), на которых ведутся работы по усилению пропускной способности, в 1940 году пропускная способность не увеличена ни на одну пару поездов ввиду того, что начатые работы не закончены». Таким образом, постройка вторых путей мало что давала без развития узловых станций и укладки на них дополнительных путей. Станции превращались в «бутылочное горлышко» всей железнодорожной сети, что вело к забиванию их составами, превращавшимися в прекрасную мишень для немецких бомбардировщиков.

Вообще, работы по увеличению пропускной способности шли медленно: «На железнодорожных линиях Новоград-Волынский – Шепетовка, Шепетовка – Гречаны объем выполненных работ выражается в 5,9 %, Красне – Львов – Перемышль – 14 %, Коростень – Остки – 2,6 %, Одесса – Помощная – 17,6 %, Чудово – Волховстрой – 15,5 %. На участке Петрозаводск – Масельская работы по усилению пропускной способности не начинались», – писали в своей записке Берия и Мильштейн. А это были важнейшие магистрали. Линия Новоград-Волынский – Шепетовка – Гречаны была важнейшей рокадной магистралью, соединяющей Ковельскую и Львовскую железные дороги и обеспечивающей войска всего будущего Юго-Западного фронта. Магистраль Красне – Львов – Перемышль обеспечивала развертывание и снабжение армий в Львовском выступе.

Коснулись в записке НКВД и нехватки подвижного состава: «Для перевозки тяжелых танков требуются 60-тонные платформы. Однако таких платформ на дорогах имеется только 387 штук, из которых в запасе стоят 125. В 1940 году ни одной 60-тонной платформы не построено. Еще хуже дело обстоит с более тяжелыми платформами. Их имеется только 19 штук». И далее: «Комиссионной проверкой состояния паровозов запаса НКПС на Белостокской железной дороге установлено, что прибывшие на дорогу 20 паровозов серии «Щ», из них 10 с Западной железной дороги и 10 с Калининской железной дороги, находятся в неудовлетворительном состоянии». Иными словами, тяжелые танки КВ и КВ-2 – одно из главных преимуществ Красной Армии в 1941 году просто не могли быть ни переброшены в район боевых действий в достаточном количестве, не могли быть эвакуированы при необходимости по банальной причине нехватки тяжелых платформ и паровозной тяги для их перевозки.

Весной 1941 года были сделаны попытки ускорить реконструкцию железных дорог в западных районах. В марте 1941 года, с соблюдением режима секретности и маскировки, на запад с Дальнего Востока были переброшены части Особого корпуса железнодорожных войск в составе 1-й, 4-й и 5-й бригад. Перед ними была поставлена задача реконструировать и расширить Львовскую, Ковельскую и Винницкую железные дороги, в том числе важнейшей магистрали Новоград-Волынский – Шепетовка – Лановцы – Тернополь – Потуторы – Ходоров, а также Львовского железнодорожного узла[107]. Движение на этих новых дорогах должно было быть открыто к 7 ноября 1941 года[108].

Судя по всему, обширная программа железнодорожного строительства, намеченная на 1940 и 1941 годы, не только не была выполнена полностью, но и в ряде мест даже не была начата. Железные дороги Западной Белоруссии и Западной Украины вступили в войну с сильно ограниченной пропускной способностью, с крайне недостаточно развитыми станциями, выгрузочными площадками и линиями связи. Не была решена и проблема «бутылочного горлышка», возникшая на старой советско-польской границе в 1939 году. Почему-то все упреки в «неготовности» адресуются лично Сталину и командованию Красной Армии. Как будто бы это они были персонально виноваты в том, что поляки в межвоенный период превратили восточные воеводства в аграрные колонии и не строили там железных дорог!

Все это имело для Красной Армии самые негативные последствия. Войска не могли быть сосредоточены у границы в требуемые сроки, их очень трудно было снабжать, перегруппировывать и отводить. В первые же дни войны, когда на все железнодорожные узлы немцы обрушили мощные бомбовые удары, и без того остронапряженная ситуация на транспорте резко усугубилась.


Полуотрезанное состояние Красной Армии


Не нужно думать, что это было случайностью или следствием «обычного разгильдяйства». Массированные бомбардировки железнодорожных узлов были важной частью блицкрига и были реализованы во время войны в Польше и во Франции. В Польше авиаударами немцы очень быстро дезорганизовали движение по польским железным дорогам, а перевозки по линиям Познань – Кутно – Варшава, Краков – Радом – Демблин и Краков – Тарнув – Львов были прерваны[109]. А эти железные дороги были гораздо лучше тех, какие имелись в Западной Белоруссии и Западной Украине, да и немецкая авиация в сентябре 1939 года была слабее, чем в июне 1941 года. Тем не менее им удалось прервать железнодорожные перевозки. Аналогичная картина была во Франции и в Бельгии. Удары с воздуха и взрывы мостов парализовали движение по железным дорогам. В Бельгии было уничтожено или сильно повреждено 292 моста, 10 тоннелей и 60 путепроводов, во Франции – 448 мостов, 27 тоннелей и 67 путепроводов[110].

Этот же прием немцы повторили и в июне 1941 года. В первые же дни войны бомбардировки и действия диверсантов парализовали всю Западную железную дорогу. Уже 25 июня выгрузка эшелонов шла на участке Минск – Борисов, более чем в 200 км от района боевых действий[111]. Вскоре разгрузка перешла на участок Орша – Борисов, еще восточнее прежнего района разгрузки. В начале июля 1941 года выгрузка сосредоточилась на Смоленском и Брянском узлах, под ударами авиации противника. Это стало одной из важнейших причин поражения в Белостокско-Минском сражении. Немецкие войска подобных транспортных проблем не испытывали, и даже бомбардировки Варшавы не особенно повлияли на перевозки в интересах армии. Что и позволяло немцам наступать и наступать.

Рассмотрение вопроса о состоянии железных дорог накануне начала войны позволяет понять, что имелось в виду под стремлением Сталина оттянуть начало войны до 1942 года. Речь шла вовсе не о производстве вооружений и боевой техники, как считает Марк Солонин. Речь шла о подготовке театра военных действий, в первую очередь транспортной системы и системы связи. В конце 1941 года пропускная способность железных дорог к западной границе достигла бы 832 пар поездов в сутки[112]. Это позволило бы и сосредоточить войска, и сражаться с немцами на равных. Без этого вступать в войну означало потерпеть поражение в приграничных сражениях против полностью сосредоточившегося и имеющего полное снабжение противника. Тем не менее, несмотря на все усилия, работы по подготовке театра военных действий завершены не были, что и создало все предпосылки для поражения Красной Армии в 1941 году.

Так что напрасно Марк Солонин ищет причины поражения в «нежелании воевать» за Сталина. Желание воевать как раз было, и это отражено во множестве документов и воспоминаний. Однако, несосредоточенные войска, не имеющие ни достаточных запасов, ни возможности получения подкрепления, ни возможности перегруппировки, фактически лишившиеся в первые же дни войны транспорта, не могли добиться успеха. Маршал Советского Союза М.В. Захаров писал, что еще до войны для советских военачальников было очевидно большое значение снабжения войск: «Другими важнейшими условиями успеха глубокой операции считались: завоевание господства в воздухе, изоляция района сражения от подходящих резервов противника и воспрещение подачи материальных средств его атакованным войскам»[113]. Иными словами, чтобы достигнуть успеха в наступлении, надо отрезать атакованные силы противника от подкреплений и снабжения, навязать ему бой на истощение боезапаса и уничтожить. Летом 1941 года сложилась такая ситуация, что Красная Армия в Западной Белоруссии и частично в Западной Украине до войны уже находилась в полуотрезанном состоянии от подкреплений и снабжения в силу плохого состояния железнодорожной сети и развернутых работ на ней, которые не успели завершить. Немцам оставалось только воспользоваться этим преимуществом и полностью изолировать район боевых действий мощными ударами по станциям и перегонам. Потому зачастую у частей Красной Армии в первые недели войны не было даже возможности отступить. Они могли лишь принять бой в самых невыгодных условиях и погибнуть, постаравшись нанести максимальный урон врагу.

Таким образом, к июню 1941 года положение складывалось определенно не в пользу Красной Армии. Дело тут даже не только в численности войск противостоящих сторон, не в численном перевесе и не в превосходстве тактико-технических характеристик боевой техники, на что любит напирать Марк Солонин в своих сочинениях. Дело в том, что театр военных действий оказался не подготовленным к ведению масштабных боевых действий.


Часть вторая. Сосредоточение

Обвинение в подготовке агрессии против Германии – есть главное обвинение, которое Марк Солонин бросает в адрес и всего Советского Союза, и лично в адрес Сталина. Казалось бы, это обвинение должно быть хорошо обосновано и подтверждено многочисленными фактами, так, чтобы никто в нем не сомневался.

Однако доказательств у обвинителей, прямо скажем, маловато. Во всей длинной дискуссии о том, хотел ли Сталин нападать на Германию, видно два интересных момента. Первый момент состоит в том, что сторонники концепции нападения СССР очень много говорят о предвоенных планах и документах командования, в которых действительно предусматривалось сосредоточение Красной Армии в приграничных районах и наступательные действия против немецких войск, но ничего не говорят о том, насколько эти планы были выполнены в реальности. Практически все они, и Виктор Суворов, и Марк Солонин, и даже М.И. Мельтюхов, исходят из предположения, что если планы были, то они были реально выполнены с точностью до запятой, и, мол, поэтому они являются доказательствами «агрессивных планов Сталина». Марк Солонин так и пишет: «На самом же деле мобилизационное развертывание Красной Армии было близко к завершению»[114]. И отсюда выводится, что удар Красной Армии должен был состояться «вот-вот», и Солонин предполагает, что переход в наступление должен был произойти 1–3 июля 1941 года[115].

Второй момент состоит в том, что эти же самые авторы почти ничего не говорят о сосредоточении немецких войск в ударные группировки и никогда не сравнивают сосредоточение немецких и советских войск, лишь иногда отделываясь общими подсчетами численности войск. Даже в известной работе М.И. Мельтюхова, в которой он, в отличие от других «альтернативщиков», сравнивает даже отдельные армии на главных направлениях ударов Вермахта, совершенно ничего не сказано о том, что немецкие силы были сгруппированы в ударные группировки с очень высокой плотностью войск и выдвинуты к границе, а силы Красной Армии – нет. У него рассмотрение противостоящих сил прерывается на самом интересном месте, на сравнении армий[116], а дальше он вдруг перескакивает на сравнение советских и немецких танков. В принципе М.И. Мельтюхов соглашается с тем, что Красная Армия не была отмобилизована, в момент нападения находилась в местах постоянной дислокации, в лагерях или на марше, что нимало не мешает ему заявить о том, что подготовка к наступлению должна была завершиться к 15 июля 1941 года, и это якобы доказывает «агрессивные замыслы», то есть превентивный характер нападения Гитлера на СССР[117].

Если уж самый лучший в плане подготовки и основательности сторонник концепции Виктора Суворова – М.И. Мельтюхов оперирует этими двумя постулатами: предвоенные планы были выполнены и подготовка Красной Армии к наступлению есть доказательство «агрессивных замыслов», из чего следует, что удар должен был состояться «вот-вот», то остальные сторонники «капитана Ледокола» и вовсе считают это чуть ли не доказанной истиной. Строят предположения лишь о конкретной дате «нападения на Германию». Скажем, Марк Солонин это тоже считает само собой разумеющимся и на этом выстроил даже свой тезис о том, что Северный фронт действовал по предвоенным планам, конечно же «агрессивным», и лишь «нежелание воевать» да отсутствие приказа наступать на финнов все сорвало. Планы и наступление, наступление и планы – вот вокруг чего строится вся их аргументация. А по поводу дислокации всей Красной Армии и ее сравнения с дислокацией Вермахта Солонин сказал буквально следующее: «Описание всей группировки займет у нас слишком много времени и места…»[118]. Зачем, мол, и так видно, что «главные ударные соединения «сбились в кучу» на остриях Белостокского и Львовского выступов»[119].

Метод сравнения – один из наиболее распространенных научных методов познания. Если в рассмотрении истории начала Великой Отечественной войны какая-то группа исследователей систематически отказывается от этого метода, от сравнения сосредоточения Вермахта и Красной Армии перед началом войны, то значит, это неспроста и под подобной заведомо ненаучной позицией есть свои основания. Например, любой ценой выставить СССР агрессором и разжигателем войны, а Гитлера – реабилитировать, выставив его защищающей стороной, «вынужденной напасть». Все факты, которые в эту концепцию не укладываются, эти «исследователи» просто отбрасывают.

На их аргументы не так трудно ответить. Во-первых, само по себе наличие планов еще ничего не доказывает и надо смотреть на то, как они были выполнены на практике. Например, в дневниках Ф. Гальдера за июль 1940 – июнь 1941 года перечисляется множество планов, включая нападение на Великобританию, на Гибралтар, планы войны в Испании и Португалии, даже нападение на британские колонии в Африке, нападение на Афганистан, на Турцию, которые готовились, разрабатывались, для них даже выделялись силы и запасы, но которые никогда не были реализованы. Конечно, по поводу гитлеровской Германии никто не спорит – они были захватчиками и вынашивали самые разнообразные захватнические планы, включая весьма экстравагантные. Однако вывод из дневников Гальдера такой – планы планам рознь. План, который так и остался на бумаге, не более чем памятник военной мысли.

Во-вторых, неясно, что удивляет сторонников Виктора Суворова в подготовке Красной Армии к наступлению? Угроза войны с Германией, несмотря на все политические и дипломатические маневры, была более чем ощутима, в начале 1941 года разведка добыла сведения, ясно показывающие подготовку к вторжению в СССР (это не какие-то «предупреждения», а военное строительство в приграничных районах и подготовка к перешивке советской колеи и эксплуатации советских железных дорог), и в общем вопрос стоял лишь о сроках военного столкновения. В то же время на примере войны во Франции командование Красной Армии имело возможность убедиться в том, что чисто оборонительная стратегия против Вермахта не работает и даже прекрасными долговременными укреплениями немецкие войска не остановить. Да и не было у СССР ничего похожего на линию Мажино ни на старой, ни тем более на новой границе. Следовательно, оборона обязательно должна включать в себя контрудары и, как следствие, наступление с разгромом группировок противника.

В-третьих, сторонники Виктора Суворова совершенно не обращают внимание на одно обстоятельство, которое становится очевидным при сравнении плана «Барбаросса» и советских предвоенных планов (хотя бы рукописной записки от 15 мая 1941 года, которую они считают самым веским доказательством). План «Барбаросса» был составлен из расчета разгрома основных сил Красной Армии, захвата основных промышленных и аграрных районов и ликвидации СССР как государства. Тогда как в записке от 15 мая 1941 года ставилась задача лишь разгромить немецкую армию восточнее р. Висла, овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии, отрезать Германию от южных союзников[120].

Агрессия? Но давайте зададим простой вопрос: означало бы это крушение Германии как государства? Подобный план вовсе не означал захвата основных индустриальных районов Германии. Восточная Пруссия – весьма ценное приобретение, но ее индустриальное значение невысоко, около 1 % промышленного производства Рейха. Основная территория Рейха и весь военно-хозяйственный потенциал, серьезно усиленный оккупированной Бельгией, Голландией и частью Франции, а также большая часть германской армии остались бы нетронутыми.

Таким образом, подобный план «нападения на Германию» вовсе не решал всех проблем, а даже наоборот, значительно усугублял бы их для СССР. Если Гитлер рассчитывал покончить с СССР в результате плана «Барбаросса», то вот по этому «агрессивному» плану нельзя было рассчитывать покончить с Германией как с государством. Именно поэтому «план от 15 мая 1941 года» остался в виде рукописного наброска, сделанного А.М. Василевским, который так и остался в его личном сейфе до 1948 года и оттуда уже попал в архив[121].

Коренное различие плана «Барбаросса» и «плана от 15 мая 1941 года» совершенно очевидно, и главное отличие состоит в том, что советская стратегия была только оборонительной, хотя и включающей в себя контрудары и наступление, поскольку по-другому остановить немецкие войска было нельзя. Это вполне очевидные вещи, если сравнить немецкие и советские планы в условиях европейской обстановки того времени. Только вот ни Марк Солонин, ни его единомышленники этого сравнения не делают и, похоже, совершенно его избегают. Оно и неудивительно, такое сравнение разрушает всю их концепцию.


Глава шестая. Великая танковая реорганизация

Во всей этой дискуссии один из наиболее важных моментов состоит в том, могла ли Красная Армия летом 1941 года выполнить какие-либо наступательные задачи. Если для нее наступление в момент начала войны было несбыточной мечтой, то нечего и заводить разговоры о том, что СССР якобы готовил «агрессию против Германии».

Поскольку надо было доказать реальность и осуществимость планов «красного натиска», то ревизионисты потратили много сил для подкрепления тезиса о том, что Красная Армия реально была способна к наступлению. Виктор Суворов в своих книгах многократно и очень красочно подчеркивал, какую мощь имела Красная Армия перед войной, живописал тысячи танков и самолетов, сотни дивизий, перебрасываемых к западной границе.

На фоне литературного таланта Виктора Суворова и умопомрачительных цифр танков, самолетов, орудий аргументы сторонников официальной версии, настаивавших на недоукомплектованности дивизий, мехкорпусов и армий и из этого выводивших неготовность Красной Армии к отражению вторжения, сильно поблекли и перестали восприниматься как убедительные.

У Марка Солонина точка зрения другая и несколько отличается от точки зрения Виктора Суворова. С одной стороны, он, конечно, считает, что Красная Армия была достаточно сильной и могучей, вооруженной весьма хорошей техникой. Но, с другой стороны, он считает ее слабой, поскольку «народ не хотел воевать за Сталина». Если читать его книги, то видно, что позиция автора явно двоится: то он восхваляет мощь Красной Армии, то он ее низвергает в прах, доходя иной раз до весьма странных утверждений. В частности, Марк Солонин утверждал, что Жуков и Тимошенко, составляя мобилизационный план на 1941 год (МП-41), специально завышали потребности армии в технике. По мнению Солонина, они это делали для того, чтобы подбодрить «не желавшую воевать армию», чтобы подтолкнуть Сталина к переносу сроков войны, ну и чтобы заранее подготовить себе оправдание на случай поражения[122].

Но тогда у него ничего не получается складно и логично. Как можно говорить о том, что Сталин-де собирался «напасть на Германию», когда его армия была слаба и неустойчива до такой степени, что военачальники завышали потребности в оружии и технике?


Постоянный процесс реорганизации


Так все-таки, на что была способна Красная Армия и почему начало войны получилось неудачным? В отличие от точек зрения официальной историографии и от точек зрения ревизионистов можно высказать такую позицию. Красная Армия была одной из самых мощных в мире, была способна на многое (что доказал исход войны), более того, ее силы перед войной росли с каждым днем. Но в то же время ей были присущи «болезни роста»: нерациональная организация, малоопытность руководящих кадров, неслаженность, которые серьезно сокращали боеспособность и армии в целом и отдельных соединений.

Мало кто всерьез учитывает то обстоятельство, что перед войной Красная Армия находилась в процессе постоянной реорганизации, который до начала войны так и не был завершен. Начало этому процессу было положено еще в 1938 году, вместе с принятием пятилетнего плана развития и реорганизации РККА до 1942 года[123]. Этот план предусматривал приведение вооруженных сил в такое состояние, в котором они могли бы отразить одновременно нападение с запада и востока с переносом боевых действий на территорию противника.

В 1938 году угроза войны в Европе была более чем явная, и для советского руководства военные приготовления Германии и Италии вовсе не были секретом. Оно вполне резонно считало, что СССР может стать объектом их агрессивных устремлений и к этому надо быть готовым. На востоке, в Китае, война уже шла полным ходом, Советский Союз в ней участвовал как поставками вооружения и техники, командировкой специалистов и советников в китайскую армию, так и в пограничных конфликтах. Начиная с 1934 года на границе СССР и Маньчжоу-Го японцы пытались прощупать советских пограничников, вели топосъемку и разведку. В июле 1938 года японцы выдвинули территориальные претензии, которые закончились боями у озера Хасан в июле – августе 1938 года. Так что аргументы для укрепления обороны путем увеличения и реорганизации армии вполне себе имелись в наличии.

Это само по себе веское доказательство того, что СССР в то время вовсе не вынашивал никаких агрессивных замыслов типа сокрушения Германии, если готовился к обороне, да еще в условиях возможного одновременного нападения с двух направлений. В момент составления пятилетнего плана развития РККА нападающей стороной с запада могла быть Польша, Германия, Франция, Великобритания или коалиция европейских государств.

Важнейшим моментом пятилетнего плана развития Красной Армии было резкое увеличение численности с 1,9 млн человек в январе 1939 года до 5,4 млн человек к 1 июня 1941 года. Это требовало соответствующего увеличения производства вооружения и боевой техники, пересмотра организационной структуры армии, формирования новых частей и соединений. План реорганизации армии опирался на третий пятилетний план и его народно-хозяйственные выкладки. В нем большое внимание уделялось производству вооружений, и для этого в начале 1939 года была проведена реорганизация структуры хозяйственных наркоматов, в ходе которой появились специализированные наркоматы, ориентированные на военное производство.

Этот пятилетний план развития Красной Армии не оставался неизменным на протяжении всего предвоенного периода. В него неоднократно вносились уточнения и поправки, вызываемые накопленным опытом боев в Финляндии и в Монголии, а также и анализом зарубежного военного опыта, иногда настолько радикальные, что перечеркивали предыдущую работу. Это особенно видно по бронетанковым войскам, которые в 1939–1941 годах претерпели радикальную реорганизацию от танковых корпусов, состоящих из двух танковых и одной стрелково-пулеметной бригад, через формирование танковых бригад РГК, моторизованных дивизий и отдельных танковых полков (во время Финской войны), к механизированным корпусам, состоящим из двух танковых и одной моторизованной дивизии. Кроме этого, в конце 1940 – начале 1941 года формировалось 20 моторизованных пулеметно-артиллерийских бригад, которые весной 1941 года были обращены на формирование 21 механизированного корпуса, каждый по 36 080 человек и 1031 танк[124]. Все эти мероприятия вызывали массовые расформирования частей и соединений, формирование новых, массовые перестановки командных кадров, перераспределение и передислокацию личного состава и техники.

В принципе еще советскими военными историками было признано, что реорганизация танковых войск РККА серьезнейшим образом ослабила их боеспособность. Так, до реорганизации в 1939 году танковые войска были организованы в корпуса, в которых было 12,3 тысячи человек, 660 танков и 118 орудий. По опыту боев в Испании и на Халхин-Голе было признано, что эта структура является слишком громоздкой и трудноуправляемой. В ноябре 1939 года Главный военный совет РККА принял решение о введении однотипной организации танковых соединений. Вместо корпусов были введены бригады. Бригады, имевшие на вооружении танки Т-26 и БТ, имели 258 танков, и предполагалось их перевооружить на Т-34. Бригады средних и тяжелых танков, имевшие на вооружении Т-28 и Т-35, имели 156 танков, и предполагалось перевооружить их танками КВ. Этим же решением вводилась моторизованная дивизия, имевшая 257 танков и 73 бронемашины[125]. К концу мая 1940 года реорганизация и укомплектование танковых бригад и моторизованных дивизий было завершено, в РККА было 39 танковых бригад. По оценке Михаила Барятинского, советские танковые бригады и моторизованные дивизии соответствовали немецкой танковой дивизии[126]. В 1940 году в среднем в немецкой танковой дивизии было 258 танков[127].

Однако в июне 1940 года, под влиянием опыта действий немецких танковых войск в Западной Европе, было решено провести новую реорганизацию, расформировать бригады и восстановить механизированные корпуса. Формирование корпусов проходило в два этапа: 9 мехкорпусов – с июля 1940 года, 20 мехкорпусов – с февраля 1941 года. Создание новых соединений повлекло за собой формирование новых управлений, соединений, частей, перетасовку командных кадров. Не говоря уже о том, что план реорганизации не был обеспечен возможностями промышленности. Из 16,6 тысячи танков нового типа, необходимых для комплектования новых мехкорпусов, могло быть произведено 5,5 тысячи. В итоге вместо 39 полностью боеспособных танковых бригад, шесть из которых имели опыт ведения боевых действий, появились несколоченные, недоукомплектованные и плохо обученные мехкорпуса, утратившие в значительной степени свою боеспособность.

В стороне от этой реорганизации не оставались и другие рода войск. Например, за предвоенный период штатная структура стрелковых дивизий менялась три раза, последний предвоенный штат был утвержден в апреле 1941 года[128]. По этому штату был сокращен личный состав, конский состав, тыловые подразделения, но был включен второй артиллерийский полк и увеличено количество минометов. Помимо этих реорганизаций в 1939–1941 годах было развернуто новых 125 стрелковых дивизий, с соответствующими назначениями командных кадров, перераспределением личного состава и вооружения. Подобная реорганизация проводилась в артиллерии, в воздушно-десантных войсках, войсках связи, инженерных войсках, кавалерии, ВВС, на флоте.

В конечном итоге процесс постоянной реорганизации самым негативным образом сказался на боеспособности всей Красной Армии. Подавляющее большинство частей и соединений к началу войны оказались недоукомплектованными личным составом, техникой и вооружением, а также необученными и несколоченными, что вовсе не удивительно в свете факта массовых назначений, фактически перетасовки командных кадров. В особенности это остро сказалось на танковых войсках, которые массово пополнили командиры, переведенные из стрелковых, саперных и кавалерийских соединений. «В результате проводимых мероприятий сколоченные ранее и хорошо обученные танковые бригады и отдельные танковые батальоны расформировывались и растворялись в огромной массе новых формирований, которые могли стать боеспособными и боеготовыми лишь много времени спустя», – указывалось в сборнике «1941 год – уроки и выводы»[129].

Могут сказать, что Вермахт перед началом войны с СССР сильно вырос в численности. Однако есть существенные отличия между процессом роста Красной Армии и Вермахта. Во-первых, в реорганизации армии к ведению крупномасштабной войны у немцев была более чем пятилетняя фора, в Германии реорганизация Вермахта, создание Люфтваффе и усиление Кригсмарине началось с 1933 года. Причем изначально строилась современная, моторизованная армия, оснащенная передовым вооружением, насколько это было по силам Германии.

Во-вторых, свои организационные навыки немцы успели проверить в двух крупномасштабных войнах в Европе. Во время войны в Польше осенью 1939 года было задействовано 1,6 млн человек, а во время войны во Франции летом 1940 года – 2,5 млн человек. Каждый раз в боевых действиях принимала участие большая часть германской сухопутной армии и совершались глубокие наступательные операции. Вермахт действовал как единая армия с большим напряжением сил. В этих условиях все недостатки организации армии в целом, соединений и частей, тыловой службы, транспорта и снабжения быстро выявлялись и устранялись. Развертывание Вермахта перед нападением на СССР прошло на основе накопленного опыта, и поэтому германская армия в этот момент уже практически не испытывала «болезней роста». Между тем в активной фазе советско-финской войны участвовало всего 22 % от численности Красной Армии на начало 1939 года, в боях на Халхин-Голе и того меньше – 3 % численности. Эти вооруженные конфликты не привели к такому напряжению армии, чтобы это заставило заняться решительным устранением всех недостатков.

Это была серьезная проблема. Армия такого масштаба и такой технической оснащенности создавалась впервые, без готовых образцов для подражания. Царская армия не могла выступать таким образцом, а опыт зарубежных армий был доступен лишь в ничтожной степени, в силу вполне понятных причин секретности. К тому же тактика и стратегия ведения войн быстро менялись, это также нужно было учитывать, что особенно ярко проявилось в организации и оснащении танковых войск.


Танк – техническое средство поддержки пехоты


Если говорить дальше о танковых войсках, то надо отметить, что в ходе реорганизации изменялась не только штатная структура соединений, но и тактика применения танков в бою и в операциях. Однако в многочисленной дискуссионной литературе это обстоятельство далеко не всегда принимается в расчет. Например, в своих книгах Марк Солонин, во всех местах, где он берется рассуждать о танках, демонстрирует свою безграмотность в вопросе применения танков в войне. Под безграмотностью в данном случае понимается даже не то, что он не является глубоким знатоком танковых войск и их тактики, а то, что он не навел даже элементарных справок по поводу того, как в предвоенные годы планировалось применять танки на войне. Он постоянно говорит о том, что новейшие советские танки Т-34 и КВ были способны пробивать броню немецких танков на таких-то дистанциях, из чего вполне вытекает то, что он представляет себе действия танков в виде дуэли с танками противника. Вот, мол, советские мехкорпуса должны были выехать навстречу немецким танковым группам в чисто поле, да и перебить их, коли толщина брони и калибр пушек позволяют, – так себе представляет начало войны Марк Солонин.

Между тем советским военачальникам перед войной применение танков мыслилось совершенно иначе. Маршал Советского Союза М.В. Захаров, который в 1938–1940 годах был помощником начальника Генерального штаба, пишет, что перед советскими военными теоретиками встала задача, поставленная еще Первой мировой войной, как быстро прорвать сплошной оборонительный фронт, уничтожить оперативные группировки и достичь стратегического успеха. Вот какое было предложено решение: «Советская военная мысль считала, что для решения этих задач необходимо наносить удары огромной пробивной силы по всей глубине оперативного построения обороны противника. Осуществлять такие удары можно только глубоко эшелонированными массами взаимодействующих стрелковых войск, танков и артиллерии при поддержке авиации. Этот способ боевых действий получил название глубокой операции»[130].

Во Временной инструкции по боевому применению танков, выпущенной в 1928 году, танки предполагалось использовать во взаимодействии с пехотой, как в качестве танков непосредственной поддержки пехоты, так и в качестве передового маневрирующего эшелона, действующего вне огневой связи с пехотой[131]. На передовой эшелон возлагалась задача подавления артиллерии, резервов противника и нарушения его связи и управления. Непосредственная поддержка пехоты предусматривала взаимодействие с пехотой, уничтожение огневых точек, мешающих ее продвижению. Дальняя поддержка пехоты предусматривала подавление минометного и пулеметного огня на глубину 1–2 км впереди пехоты. Дальнее действие предусматривало подавление артиллерии и резервов противника[132].

В.К. Триандафиллов, разрабатывавший теорию глубокой операции, предложил использовать несколько эшелонов танков, подразделенных по функциям на поле боя: ДД – дальнего действия, ДПП – дальней поддержки пехоты и НПП – непосредственной поддержки пехоты. Идеи Триандафиллова были уже в феврале 1933 года направлены в войска в виде Временных указаний по организации глубокого боя.

Некоторое время было увлечение танками и попытки возложить на них основные задачи прорыва, однако уже в декабре 1934 года, после проверки новых идей на ряде учений, было выяснено, что основную роль играет пехота, и технические средства нужны для поддержки ее действий. А.И. Егоров предложил использовать два эшелона танков: ДД и НПП. В итоге сложилось следующее построение: «Для успешного наступления оперативное построение ударной группы должно всегда включать: эшелон прорыва (усиленные стрелковые корпуса); эшелон развития прорыва – подвижные войска (танки, мотопехота, механизированная конница), обладающие большой маневренностью и ударной силой; авиационную группу и группу воздушно-десантных войск»[133].

Эта тактика могла применяться, когда танковые войска были организованы в бригады, которые можно было придавать стрелковым соединениям или собирать в группы для развития прорыва.

В 1940 году, под влиянием опыта Финской войны, взгляды на применение танков серьезно изменились, и было решено отказаться от дальнего действия и дальней поддержки и создавать единую группу для поддержки пехоты, выстроенную в три эшелона: тяжелые танки (подавление ПТО и артиллерии), средние танки (подавление ПТО, минометов и пулеметов) и легкие танки (сопровождение пехоты, уничтожение живой силы и огневых средств противника)[134]. Военный опыт показал, что прорыв танков в глубь обороны противника для дальнего действия и дальней поддержки пехоты далеко не всегда возможен, а танки без взаимодействия с пехотой оказываются очень уязвимыми перед самым примитивным оружием, вроде зажигательных бутылок, не говоря уже о противотанковой артиллерии. На совещании 23–31 декабря 1940 года командующий ЗапОВО генерал-полковник Д.Г. Павлов указывал, что при наступлении на подготовленную долговременную оборону, на местности с естественными препятствиями и инженерными заграждениями, проход танкам сначала пробивают ударные стрелковые корпуса на фронте в 20–30 км и в глубину на 6–8 км. Если же противник не укрепился и на местности нет препятствий, то танки участвуют в прорыве фронта[135]. То есть в 1940 году, буквально накануне войны, произошло серьезное изменение танковой тактики, которое требовало переподготовки как командиров танковых частей и соединений, так и штабов армий, в состав которых были включены механизированные корпуса. Теперь нужно было больше внимания уделять взаимодействию с пехотой, а не прорывам и рейдам в глубине обороны противника.

Казалось бы, что такого? Но разница была существенной. В предыдущем подходе основную работу по подавлению артиллерии противника, прорыву обороны выполняла артиллерия и пехота. Танки должны были или выбрать слабое место и рвануть по тылам противника (для этого БТ нужна была и скорость и возможность становиться на колеса – это нужно не для езды по автострадам, как считает Виктор Суворов, а для малошумного хода, чтобы подкрасться к противнику и ударить внезапно; такой же особенностью обладал М4А2 «Шерман»), или же поддерживать пехоту в атаке, подавляя оставшиеся после артподготовки огневые точки пушечно-пулеметным огнем или огнеметами, что возлагалось на ХТ-26.

Новый подход, принятый в конце 1940 года, предполагал, что танки будут участвовать в проламывании обороны и подавлении артиллерии противника, вплоть до обстрела дотов. После пролома линии обороны мехкорпус должен был проломить вторую полосу обороны противника, а после этого разгромить подходящие подкрепления и воспрепятствовать отходу противника, который попадет в мешок. Танки в рамках этого подхода воспринимались как подвижная артиллерия. Эта идея была сформулирована Д.Г. Павловым на совещании в декабре 1940 года так: «Танк – та же артиллерия, только более меткая, защищённая от огня и стреляющая прямой наводкой». Для этой работы танки прежних образцов не годились, а требовался бронированный монстр КВ. Это решение в определенной степени перечеркнуло результаты всей оборонной работы, которая была сделана в 1930-х годах.

Теперь поспешная организация мехкорпусов. Почему же было принято такое решение? Михаил Барятинский недоумевает по поводу причин новой реорганизации танковых войск, однако причина эта лежит на поверхности. Идея создания в Красной Армии мехкорпусов появилась в июне 1940 года, после впечатляющего разгрома Франции, в котором главную роль сыграла танковая группа фон Клейста, куда входили XIX, XV и XXXI корпуса, имевшие в сумме 1250 единиц бронетехники. Группа прошла через Арденнский лес, осуществила прорыв у Седана и дальше прорвалась к Ла-Маншу, отрезав союзническую группировку войск. После этого впечатляющего успеха Сталин спросил Б.М. Шапошникова (начальник Генерального штаба) и И.В. Смородинова (первый заместитель начальника Генерального штаба), почему в Красной Армии нет механизированных и танковых корпусов по 1000–1200 машин[136].

Решили – постановили, и вскоре С.К. Тимошенко утвердил новые штаты мехкорпусов. Итак, прототип был явно немецкий. Однако, как можно видеть, в Красной Армии немецкую идею существенно доработали, предложив вооружить мехкорпуса танками с мощными пушками и противоснарядным бронированием, способными прорывать даже укрепленные оборонительные полосы, а также создать сразу несколько таких корпусов. Это сулило большие преимущества: возможность прорыва фронта сразу в нескольких местах. Как это могло тогда представляться? Если немцы сумели одной танковой группой поставить союзническую армию на грань поражения, то представьте себе, если Красная Армия осуществит три, четыре или даже девять таких прорывов? Какая армия это выдержит? Ничего, если не все из них будут удачными, кто-нибудь да прорвется в глубокие тылы противника и потрясет их до основания.

Сегодня мы видим, что проявленная решимость в заимствовании удачного опыта впоследствии дорого обошлась. Создать мехкорпуса, равноценные немецким танковым группам, так и не удалось, и причин тут целый список. С другой стороны, явно поспешно отказались и от многих элементов старой танковой тактики, например от рейдов и обходов, для которых очень подходил скоростной БТ. Во время войны, с 1943 года для этих целей использовался американский танк М4А2 «Шерман», который в конце войны использовался почти исключительно для рейдов по тылам и преследования отступающего противника, чему немало способствовали его малошумные двигатели и резинометаллические гусеницы. Если бы в ходе приграничного сражения эта тактика рейдов и обходов была бы использована, то и сам исход этого сражения мог бы быть иным. Тем более, что опыт войны показал, что даже одиночный танк, занявший выгодную позицию на коммуникациях противника, способен нанести большой урон и заметно затормозить его продвижение. Рейды по коммуникациям наступающего противника могли бы принести гораздо более значимые оперативные успехи, чем «подрубания клиньев», парируемые немцами.

Реорганизация танковых войск и создание мехкорпусов разрушили взаимодействие танков и пехоты на поле боя. До всех реорганизаций, в 1939 году, в Красной Армии, помимо 39 танковых бригад и 4 моторизованных дивизий, имелись также 20 танковых полков, входивших в состав кавалерийских дивизий, и 98 танковых батальонов, входивших в состав стрелковых дивизий (60 танков на дивизию). Такая организация была более сбалансированной и обеспечивала как формирование механизированных ударных групп, так и поддержку пехоты в бою.

В августе 1939 года в стрелковых дивизиях остались только 13 бронемашин и 16 танков Т-38, Т-40. Однако бригадная организация танковых войск позволяла придавать стрелковым корпусам танковые бригады, например, три бригады огнеметных танков ХТ-26 или легкотанковые бригады. Создание мехкорпусов в июле 1940 года разорвало оперативное взаимодействие пехоты и танков. Мехкорпус мыслился как относительно самостоятельное соединение. При условии подчинения мехкорпуса армии взаимодействие между танковыми и стрелковыми соединениями переносилось на уровень командования армии. Конечно, с высот командарма трудно увидеть проблемы, волнующие пехоту: неподавленные пулеметные и минометные гнезда, дзоты и доты и трудно обеспечить тесное взаимодействие танков и пехоты в бою. Отсюда растут корни высоких потерь в первой половине войны, когда пехота атаковала укрепления противника на «ура!», после плохой артподготовки и без поддержки танков.

Отсутствие у пехоты танков самым негативным образом сказалось на боеспособности стрелковых соединений. Командармы вынуждены были выбирать, чему отдать предпочтение. Поэтому в начале войны многие командующие армиями стали «разбирать» мехкорпуса, стараясь поддержать действия стрелковых соединений, придавая им танковые полки или батальоны. Тем самым они лишались того самого чудодейственного «ударного кулака», который должен был повергнуть наступавшего противника, ради которого и была затеяна вся эта реорганизация, столь дорого стоившая танковым войскам. Да и не только им.

В ходе войны, когда стрелковые дивизии остались совсем без бронетехники, командование заново познавало справедливость принципа: «танк – техническое средство поддержки пехоты» и училось организовывать взаимодействие пехоты и танков. Это выразилось в частых изменениях штатной структуры танковых соединений. Пришлось долго экспериментировать, прежде чем была найдена оптимальная структура танковых войск. Мехкорпуса были отброшены, танковые войска были вновь реорганизованы в бригады. На 1 декабря 1941 года было 68 танковых бригад и 37 отдельных танковых батальонов для поддержки пехоты. В 1942 году снова воссоздали танковые и механизированные корпуса, только в их состав теперь входили танковые бригады. То, что получилось в ходе войны, было совершенно не похоже на предвоенные соединения. Танковая бригада в конце 1943 года имела 65 танков, батальон мотопехоты и другие подразделения. Получился универсальный «кирпичик», который можно было использовать для взаимодействия с пехотой (в конце войны это взаимодействие стало нормой, и широко распространенным стало десантирование пехоты с танков) и для формирования крупных ударных соединений.

Советский Союз вступил в войну, которая была великой танковой войной, с танковыми войсками, состояние которых было далеко от нужной кондиции. Формирование мехкорпусов в 1940 году оказалось на деле ошибкой. Создание соединений по образцу немецких танковых групп резко ослабило танковые войска Красной Армии, что было одной из веских причин поражения в начале войны. Исправление этой ошибки стоило немалых жертв и усилий.


Транспортные причины дислокации и немного об износе танков


Тезис о том, что дислокация мехкорпусов перед войной якобы раскрывает «агрессивные замыслы» Сталина, был вброшен в массы Виктором Суворовым, который очень любил собирать сведения о предвоенной дислокации корпусов и дивизий, а потом располагать их на карте. Мол, сосредоточение войск во Львовском и Белостокском выступах, что якобы свидетельствует о стремлении Сталина напасть на Германию. Эту же идею использует и развивает и Марк Солонин, который также считает, что ударные соединения «сбились в кучу» в Белостокском и Львовском выступах и это якобы доказывает агрессивные сталинские замыслы.

Эти рассуждения выдают в них людей, которые считают театр военных действий своего рода «контурной картой», на которой в любом месте можно было нарисовать соответствующие кружки, проставить в них цифры и буквы, а еще потом передвинуть их в любом направлении. Кроме того, сторонники Виктора Суворова часто подгоняют факты под свою теорию, чем создают превратное представление о предвоенной дислокации соединений Красной Армии. Вот рассмотрим пример 3-го мехкорпуса, который перед войной был подчинен 11-й армии и дислоцировался в Литве. Марк Солонин пишет: «Тем не менее 3-й МК оказался значительно севернее Гродно, даже севернее Каунаса, отделенный от Сувалкинского выступа полноводным Неманом. Странное решение для отражения весьма вероятного удара противника от Сувалки на Гродно, зато очень понятное для наступления на Тильзит (Советск) и далее к балтийскому побережью»[137]. Все это весьма занятно, и перед нами характерный пример вранья Марка Солонина. Он переместил 3-й мехкорпус к Каунасу, хотя он до 18 июня 1941 года дислоцировался в разных местах: 2-я танковая дивизия в Укмерге, в 50 км к северу от Каунаса, 5-я танковая дивизия – в Алитусе, в 50 км к югу от Каунаса, как раз на левом берегу Немана, а 84-я моторизованная дивизия располагалась в Вильнюсе. 18 июня две дивизии 3-го мехкорпуса сосредоточились в 25–30 км северо-восточнее Каунаса. Мехкорпус был не за Неманом, а он был разделен Неманом. 5-я танковая дивизия, которая была на другом берегу реки от основных сил мехкорпуса, перешла в прямое подчинение командующему 11-й армией еще до начала боевых действий. Потом генерал-лейтенант В.И. Морозов забрал у мехкорпуса 84-ю моторизованную дивизию. Подобная распределенная дислокация мехкорпуса полностью определялась как имевшейся на тот момент автодорожной и железнодорожной сетью, так и наличием казарм и помещений. Командир 3-го мехкорпуса А.И. Егоров (он получил другое назначение перед самой войной) пишет, что очень трудно было подобрать помещения для частей и техники, особенно в Вильнюсе, хотя Егоров был начальником гарнизона города[138]. Все это создало предпосылки к тому, что этот мехкорпус в первые дни войны был раздроблен и не действовал как цельное соединение. Собственно, вот и ответ на вопрос, способен ли был 3-й мехкорпус к наступлению на Тильзит.

Другой пример, 6-й мехкорпус, о котором Марк Солонин пишет в другом месте: «Но, пожалуй, самым показательным был выбор места дислокации 6-го МК, который спрятали в чаще дремучих лесов у Белостока. Можно догадаться, как мехкорпус с его огромным «хозяйством» попал в Белосток – к этому городу сквозь вековые леса и бездонные болота подходит нитка железной дороги»[139]. Цитата, самым наглядным образом подтверждающая незнакомство Марка Солонина с железными дорогами Западной Белоруссии. К Белостоку в 1941 году шла вовсе не одна железная дорога, а пять: на европейской колее: Гродно – Белосток, Зарембы (германская граница) – Белосток, Черемха – Белосток, на советской колее Граево (германская граница) – Белосток и Белосток – Волковыск. Причем линии на европейской колее были двухколейными, с пропускной способностью 20–24 пары поездов в сутки. Таким образом, Белосток был крупным железнодорожным узлом, способным обрабатывать поезда на европейской и советской колее. К тому же город был индустриальным центром, и была даже станция Белосток-Фабричный, перешитая на советскую колею, с выгрузочными площадками и складами. Так что вовсе не удивительно, что именно в Белостоке и обосновался 6-й мехкорпус. Именно сюда отправлялись новейшие танки КВ и Т-34, в результате чего 6-й мехкорпус оказался наиболее оснащенным танками новейших типов: 352 танка КВ и Т-34. Его оснащение определялось не только тем, что командование ожидало удара на Белосток, но и тем, что перешивка линии Волковыск – Белосток на советскую колею и наличие станций разгрузки делали технически возможным доставку тяжелой техники, для которой требовались специальные платформы.

И так со всеми остальными мехкорпусами. Район их дислокации совпадает с крупными железнодорожными узлами, где можно было обеспечить прием и выгрузку всей разнообразной боевой техники и грузов. Это нетрудно показать в таблице:



Таким образом, хорошо видно, что дислокация большинства мехкорпусов приходится на районы крупных узловых железнодорожных станций, за исключением только 16-го мехкорпуса, который базировался на тупиковой в 1940 году станции Каменец-Подольский. Мехкорпуса, дислоцированные в Бродах, Кобрине и Борисове, располагались не на узловых станциях, но при этом сами станции находились на важнейших железнодорожных магистралях, вблизи от крупных железнодорожных узлов. Кобрин – в 40 км к востоку от Бреста, от которого отходило пять направлений, Борисов – в 60 км к северо-востоку от Минска, от которого отходило четыре направления. Броды – в 60 км к северо-востоку от Львова, крупного железнодорожного узла.

Иными словами, предвоенная дислокация мехкорпусов в западных округах была обусловлена вовсе не каким-то «планом агрессии», а самыми элементарными транспортными соображениями. Для них были выбраны места, минимально подходящие для перевозки и выгрузки большого количества тяжелой техники, автомобилей, разнообразных грузов, снабжения топливом.

Почему же при столь удобной предвоенной дислокации мехкорпусов в них оказалось столь много старой и требующей ремонта бронетехники? Причина этого положения довольно банальна и лежит на поверхности. Большая часть бронетанковых соединений приехала в Западную Белоруссию и Западную Украину «своим ходом» во время похода в Польшу в сентябре 1939 года. Позднее эти соединения были реорганизованы в механизированные корпуса уже на месте, где они разместились после окончания боевых действий. Например, 14-й мехкорпус, входивший в состав 4-й армии, был образован на базе 29-й танковой бригады (22 сентября 1939 года эта бригада под командованием комбрига М.С. Кривошеина вышла к Бресту, взяв в плен 35 тысяч польских офицеров и солдат) и 32-й танковой бригады (22–23 сентября 1939 года вела бои в районе Кобрина). Реорганизация в танковые дивизии мехкорпуса их застала в Бресте и в Пружанах соответственно. Дислоцирование частей в бывшей Польше проходило с трудом, части занимали мало-мальски пригодные помещения: бывшие польские казармы, помещичьи усадьбы, хутора, и им часто приходилось своими силами строить недостающие здания и сооружения.

Во время похода в Польшу танковые бригады прошли маршем 500–700 км (например, 38-я танковая бригада прошла от Шепетовки к Замостью, 748 км, а в марте 1941 года пошла на формирование 41-й танковой дивизии 22-го мехкорпуса в составе 5-й армии), что для танков Т-26, которыми перечисленные выше бригады были оснащены, было весьма серьезным испытанием. С этими же танками вновь созданные танковые дивизии пошли в бой 22–23 июня 1941 года. Из взятых примеров только 41-я танковая дивизия, перед войной дислоцированная во Владимир-Волынском, получила 31 танк КВ. Таким образом, большой износ танков приграничных округов – это не следствие безалаберности или варварской эксплуатации, а следствие похода в Польшу в 1939 году.

Эта дислокация мехкорпусов возле крупных железнодорожных станций явно указывает на то, что их предполагалось переоснастить новой техникой, которая должна была быть доставлена по железной дороге с заводов. Старую технику предполагалось отправить обратно, на капитальный ремонт или на утилизацию. Но перед самой войной, в связи с тем, что железные дороги проходили перешивку на советскую колею, реконструкцию станций и потому имели низкую пропускную способность, изношенные во время польского похода танки не отправлялись на ремонт на заводы, да и получить к ним запчасти также было весьма затруднительно. Танкоремонтных заводов на бывшей польской территории, естественно, не было, как и предприятий, которые можно было приспособить для танкоремонта. Новая бронетанковая техника из-за ограниченной пропускной способности железнодорожных магистралей прибыла также в весьма небольшом количестве.


Рыхлое построение


Дальше – интереснее. Если мы нанесем дислокацию мехкорпусов на карту в приграничных районах, как предлагают и Виктор Суворов, и Марк Солонин, то мы увидим, что ни о какой концентрации сил не могло быть и речи. Эти мехкорпуса оказались разбросанными по огромной территории, и между ними было в самом лучшем случае 30–40 км. Их можно подразделить на три группы: прибалтийскую, белорусскую и украинскую. Между украинской группой и белорусской был разрыв протяженностью около 200 км. Между белорусской и прибалтийской группами – 120 км, причем этот разрыв был как раз напротив Сувалкинского выступа, который и был использован немцами для броска на Вильнюс и Минск. Это, в свою очередь, предопределило поражение Западного фронта в приграничном сражении, прорыв немцев к Москве и Ленинграду.

Более того, если посмотреть дислокацию отдельных частей мехкорпусов, то становится очевидно, что и сами мехкорпуса нельзя назвать сосредоточенными. Выше уже приводился пример 3-го мехкорпуса, который оказался «размазан» по обширной территории восточной Литвы, причем его части были разделены Неманом. То же самое можно сказать в отношении 12-го мехкорпуса. Управление – в Елгаве, 23-я танковая дивизия – в Лиепае, 28-я танковая дивизия – в Риге, 202-я моторизованная дивизия – в Радвилишкис, то есть части корпуса были «размазаны» по всей юго-западной Латвии и северной Литве. То же самое было и на Украине. В 8-м, 9-м, 15-м и 24-м мехкорпусах части дислоцировались на расстоянии от 40 до 60 км, а в 22-м мехкорпусе и того больше, на расстоянии 140–180 км друг от друга[140]. В самом лучшем положении был 4-й мехкорпус, который почти весь был сосредоточен во Львове и его пригородах, части которого располагались на удалении 10–15 км друг от друга. Для мехкорпусов белорусской группы была весьма характерна раздробленная дислокация, когда даже полки и батальоны дивизий размещались в разных населенных пунктах.

В книгах Виктора Суворова иногда проскальзывает мысль, что советские танки якобы уже стояли плотными рядами на дорогах, готовые к нападению, и стали хорошей мишенью для немецкой авиации. Во вкладке есть и фотография плотных рядов машин для усиления впечатления. Однако факты этого не подтверждают: танки в колоннах не стояли, а были в местах постоянной дислокации, и, для того чтобы им начать действовать хоть по оборонительному, хоть по наступательному плану, им надо было собраться и выйти в районы сосредоточения. Не всем мехкорпусам это удалось сделать.

Карта с нанесенной дислокацией мехкорпусов, на которую так уповает Марк Солонин, показывает вовсе не «агрессивный замысел», а то, что на 22 июня 1941 года у главных ударных сил Красной Армии в приграничных округах было очень рыхлое построение. Только 22-я танковая дивизия 14-го мехкорпуса была непосредственно у границы, все остальные – самое близкое в 40–50 км от нее, и это обстоятельство давало немцам время для развития успеха. Мехкорпуса были фактически разделены на три группы с разрывами в 120 и 200 км между ними, между самими мехкорпусами также были разрывы в 30–40 и более км, отдельные части были разбросаны по приличной территории и могли дислоцироваться на расстоянии более чем 50 км от управления и других частей мехкорпуса, что особенно характерно для 3-го и 12-го мехкорпусов.

При такой дислокации мехкорпуса мало что могли противопоставить немецким войскам, собранным в плотные ударные группы. Немцы также сделали все, чтобы нарушить связь и управление войсками, в результате чего танковые дивизии сплошь и рядом действовали разрозненно. И их били по частям.


Глава седьмая. Тыловые премудрости

Долгое время тема развития тыла Красной Армии была на задворках военной истории, в которой главное внимание уделялось истории боевых действий. О тыловом обеспечении всегда говорили кратко, без подробной характеристики и без сравнения с системой тылового обеспечения Вермахта.

В нынешней полемике вокруг начала войны тылу также практически не уделяется внимания. Это связано, скорее всего, с тем, что в массовом сознании прочно укоренился штамп о «тыловых крысах», которые сидели в безопасности, отъедались за счет бойцов передовой, а потом обогащались трофеями. Мол, чего о них вспоминать, если всю войну вытянул на себе солдат на передовой! Хотя именно от работы тыловых подразделений и органов тыла в решающей степени зависит боеспособность войск и боевые успехи на передовой. Если в армии нет, образно выражаясь, «тыловых крыс» нужной породы и в достаточном количестве, то солдаты и офицеры передовой оказываются вынуждены познать все прелести боя на голодный желудок, при нехватке патронов и снарядов, при затруднениях с эвакуацией раненых и множестве других трудностей. Нет нужды доказывать, что плохо снабжаемые войска несут большие и неоправданные потери.

Потому в анализе того, на что была в 1941 году способна Красная Армия, нельзя обойти вниманием вопросы развития тыловой службы и снабжения войск.


Бурный, но неуправляемый рост топливного хозяйства


Система тылового обеспечения Красной Армии за 1930-е годы претерпела вместе с армией огромные изменения. Еще в 1928 году основным видом транспортного средства была гужевая повозка. В этом году в армии было всего лишь 1200 автомобилей, объединенных в четыре автомотоциклетных батальона[141]. В 1941 году в Красной Армии было уже 272,6 тысячи автомобилей, а численность проходящих службу в автомобильных частях достигла 42 тысяч человек. Подобный бурный рост моторизации армии вызвал, естественно, сильнейшие изменения в системе тылового снабжения. Например, пришлось создавать систему снабжения горючим, поскольку годовые потребности армии в топливе к 1941 году выросли до 2,6 млн тонн, в том числе 991 тысячи тонн автобензина. Армия потребляла 29 % всего производимого в стране автобензина[142]. Топливо требовалось для армии, бронетанковых войск, авиации, флота, и для снабжения была в короткие сроки создана целая система складов, включавшая в себя 4 центральных и 245 окружных складов ГСМ общим объемом 700 тысяч кубометров. В 1941 году был создан мобилизационный резерв в размере 1,3 млн тонн топлива, который хранился на 1027 базах Главнефтесбыта. Эти цифры наглядно демонстрируют, насколько быстро развивалась система тылового снабжения Красной Армии и насколько значительных масштабов она достигала. Аналогичное положение было и с другими видами тылового снабжения.

Вряд ли столь быстро и значительно выросшая система тылового обеспечения была рационально и безупречно организована. Однако рост армии, формирование новых частей и соединений не позволяли в течение целого ряда лет ликвидировать недостатки и недочеты в системе тылового снабжения Красной Армии. Основные усилия бросались на развертывание тыловых служб вслед за численным ростом армии и увеличением количества техники. Вся эта огромная работа ложилась на плечи малочисленных, сокращенного штата, тыловых органов, пока в начале 1940-х годов эта работа стала для них непосильной. Тыловые органы Красной Армии в предвоенное время испытывали жесточайший кадровый голод, что вынуждало командование назначать на интендантские должности любых, мало-мальски к этому пригодных. Например, И.В. Сафронов, который в самом начале войны был интендантом 18-й армии, был переведен на руководящую военно-хозяйственную работу с политработы, в звании дивизионного комиссара. При назначении заместитель наркома обороны Е.А. Щаденко напомнил Сафронову, что тому много раз по линии политработы приходилось заботиться о красноармейском быте, и, стало быть, военно-хозяйственная работа ему более или менее знакома. Подобные назначения делались сплошь и рядом, но далеко не всегда спасали положение.

Сочетание всех факторов приводило к очень плохому состоянию тыловых органов армии. В своем докладе от 15 мая 1940 года начальник снабжения Красной Армии генерал-лейтенант А.В. Хрулев отметил: «Войсковое хозяйство Красной Армии в течение 1936–1939 годов продолжало оставаться в запущенном состоянии. Учет и отчетность по имуществу не были налажены. В деле обеспечения армии по мирному и военному времени было и до настоящего времени имеется много прорывов, угрожающих ее боеспособности»[143].

Можно привести конкретные факты исключительно плохой работы тыловых органов на примере мехкорпусов, дислоцированных в приграничных районах. Документов немного, но они крайне показательны. Сохранилось донесение командира 31-й танковой дивизии полковника С.А. Калиховича (13-й мехкорпус, Бельск), датированное 9 июня 1941 года, о запасах горюче-смазочных материалов. Он докладывал, что имеется по табелю военного времени:

автобензин – 2 %,

керосин – 0 %,

дизельное топливо – 0 %,

автол – 0 %,

солидол – 0 %.

В дивизии было 6 % бензозаправщиков от табеля военного времени, 5 % водомаслозаправщиков, зато было в избытке железных бочек – 204 %[144].

18 июня 1941 года командир 33-й танковой дивизии полковник М.Ф. Панов (11-й мехкорпус, Волковыск) докладывал, что у него имеется:

бензин 1-го сорта – 15 %,

автобензин – 4 %,

керосин – 0 %,

дизтопливо – 0 %.

Также у него было 7 % от необходимого числа бензозаправщиков, 9 % водомаслозаправщиков, 85 % железных бочек. По боеприпасам у него было 100 % 45-мм выстрелов и 3 % – 76-мм артиллерийских и танковых выстрелов[145].

Командир 36-й танковой дивизии полковник М.З. Мирошников (17-й мехкорпус, Барановичи) докладывал 21 июня 1941 года, что у него в 71-м танковом полку имеется:

из 28,5 тонны автобензина – 1,4 тонны в баках машин (4,9 %),

из 110 тонн дизтоплива – 0,9 тонны в баках машин (0,8 %).

В полку имеется 33 % бензозаправщиков, 50 % автоцистерн, 40 % водомаслозаправщиков[146].

В этих примерах наблюдается интересная закономерность, чем дальше от германской границы, тем лучше снабжение, появляются какие-то запасы топлива, боеприпасов, лучше положение с техникой. Это прекрасно иллюстрирует как значение железных дорог для снабжения войск (Волковыск и Барановичи в 1941 году имели железные дороги, перешитые на советскую колею), так и слабость тыловых органов Красной Армии, которым трудно было работать в приграничных районах. В общем, картина с боеготовностью приграничных мехкорпусов по этим донесениям получается весьма и весьма безрадостной. И это не только отдельные примеры, такое же положение было везде.

Все эти данные, несмотря на их фрагментарность, прекрасно показывают, какое сложилось положение в приграничных округах прямо накануне войны. Никакого другого слова, кроме слова «катастрофа», к нему приложить нельзя. Мехкорпуса за несколько дней до войны были без горючего и боеприпасов. Весь ЗапОВО не имел боеприпасов к новейшим типам танков, имел треть от потребного боеприпасов к противотанковым пушкам. Практически не было горючего. Командир 31-й танковой дивизии полковник С.А. Калихович в первый день войны мог лишь взять палку и постучать ею по пустым железным бочкам, которыми его тыловые службы снабдили сверх всякой потребности.

Эти документы представляют собой жесткий удар по всяким теориям «превентивного удара». Для наступления надо было иметь 2,5–3 заправки горючего в соединениях и еще 2 заправки на складах. И это минимум, реально требуется больше. К примеру, в Белгородско-Харьковской операции 10-я танковая армия израсходовала 561 тонну дизтоплива (3,6 заправок), 2071 тонну автобензина (9,8 заправок) и 329 тонн авиабензина КБ-70 (6,8 заправок)[147]. Опыт войны показал, что боеготовность танковых частей и соединений зависит не сколько от количества танков, сколько от их снабжения топливом, боеприпасами и организацией ремонта. Многие успешные наступления в 1943–1944 годах делались очень небольшими по сравнению с довоенными мехкорпусами танковыми соединениями. Скажем в Белгородско-Харьковской операции в августе – сентябре 1943 года 5-я гвардейская танковая армия имела всего лишь 66 исправных танков, 12 % от первоначальной численности, 1-я танковая армия – 141 танк. В Корсунь-Шевченковской операции в январе 1944 года на ликвидацию прорыва противника пошла недоукомплектованная 2-я танковая армия, в которой было 160 исправных танков[148]. Обратите внимание, что на обеспечение наступления 141 танка 1-й танковой армии было израсходовано почти три тысячи тонн топлива!

Или вот пример, еще более близкий к событиям июня 1941 года. 18 июля – 2 августа 1944 года 1-й Белорусский фронт провел Люблин-Брестскую операцию, с задачей форсирования Буга, занятия Бреста и выхода к Варшаве. Глубина прорыва – 260 км. В ходе этой операции 2-я танковая армия израсходовала 3,5 заправки дизтоплива (943 тонны) и 5,3 заправки автобензина (1915 тонн)[149]. В этой танковой армии насчитывалось по штатам около 800 танков и САУ, а основные потери 2-я танковая армия понесла в оборонительных боях 1–2 августа под Варшавой. Вся эта масса топлива была израсходована в основном за 9 дней наступления танковой армии, начавшегося 22 июля 1944 года.

Если же топлива не было, то начинался «танковый падеж». Топливо переливалось из одних машин в другие, оставшиеся без топлива машины оставались на дороге под немногочисленной охраной или просто с экипажами. Это было прекрасно известно еще до начала войны, по опыту польской кампании. Командир 6-го кавкорпуса А.И. Еременко во время похода в Польшу в сентябре 1939 года столкнулся с ситуацией, когда во время марша на Волковыск, Гродно и Белосток потребовалось переливать горючее из одних машин в другие. На пути от Новогрудка до Белостока он сделал три такие «заправки» и 23 сентября потребовал, чтобы ему самолетами в Белосток привезли горючее[150]. Потом Еременко стал командиром 3-го мехкорпуса и на совещании 25–29 декабря 1940 года говорил о том, что армии нужны цистерны на 20 тонн горючего каждая, и хорошо бы иметь бензопроводы, наращиваемые за наступающими частями на расстояние 180–200 км[151].

Пока танковые командиры мечтали о полевых бензопроводах, тыловая служба не могла обеспечить даже минимальных запасов топлива. Перед немецким нападением в танковых дивизиях, дислоцированных в приграничных районах, вряд ли набиралась одна заправка топлива. За остальным горючим они еще должны были съездить на окружные склады. Таким образом, крайний дефицит топлива и боеприпасов в танковых дивизиях в июне 1941 года совершенно однозначно означал их неготовность к наступлению. Один этот факт разрушает все рассуждения сторонников Виктора Суворова о том, что Красная Армия была готова «вот-вот» напасть на Германию не то 6 июля, не то 23 июня. Как это понимать, мехкорпуса должны были с пустыми баками рвануть на Варшаву и Берлин?

Кстати, и в авиации в западных округах была аналогичная проблема. Вот тот же Марк Солонин пишет, что из 39,9 тысячи тонн бензина, положенных авиации ЗапОВО на 15 мая 1941 года, имелось в наличии 18,6 тысячи тонн[152]. Топливом при скупой норме расхода 9-я смешанная авиадивизия была обеспечена на 7 дней боев, а 10-я и 11-я смешанные авиадивизии – на 13 дней боев. Та же самая картина слабой работы тыловых органов и последствия транспортных затруднений. И такая же неспособность авиации к какому-либо наступлению.

Впрочем, не будем особо нападать на тыловую службу Красной Армии. Все это происходило в западных приграничных районах, которые совсем незадолго до этого были территорией Польши. Если на старой советской территории тыловые службы армии могли опираться на систему хранилищ и баз Главнефтесбыта (в то время в каждом городе и поселке были склады и специальные погреба, в которых хранился и продавался населению керосин для бытового освещения, многие из этих капитальных кирпичных сооружений сохранились и по сей день; базы имели свою тару и транспорт для перевозки топлива), то на бывшей польской территории этого и близко не было. В предвоенной Польше именно на этих землях крестьяне дошли до такой стадии обнищания, что почти перестали покупать керосин и спички, большая часть фабрик и заводов не работали, а следовательно, не расходовали нефтетопливо. Из этого следует, в частности, что в западных приграничных районах не было ничего похожего на систему Главнефтесбыта, бывшая польская система нефтескладов в Западной Белоруссии остановилась в своем развитии где-то в середине 1920-х годов, а на момент 1941 года была, скорее всего, по большей части непригодна к использованию. Такое ощущение, что поляки сделали все возможное, чтобы обеспечить немцам успешное наступление.


Автомобили – тоже оружие


Вторая мировая война была «войной моторов», и в ней очень значительное место занимал автомобиль, особенно грузовой. Осмелюсь сказать, что для победы в войне значение автомобиля было побольше, чем танков или самолетов, хотя бы потому, что без автомобилей не могли действовать ни танки, ни артиллерия, ни самолеты. Для армии это был самый важный вид транспорта, позволяющий снабжать войска вплоть до передовой. За годы войны автомобили в Красной Армии перевезли 625 млн тонн грузов, больше, чем железные дороги и водный транспорт.

Немцы придавали автомобилям огромное значение в подготовке нападения на СССР. Гальдер в своих записках пишет, что на первом же совещании по выполнению плана «Барбаросса» была поставлена цель проведения безостановочной операции на глубину порядка 1000 км, с максимальным использованием моторизации армии и автомобильного снабжения[153]. Эта мысль неоднократно повторялась и в последующем.

3 февраля 1941 года в своем докладе Гитлеру Гальдер сформулировал основные принципы снабжения войск в предстоящей операции: ставка на автомобильное снабжение, централизованное использование автомобилей, управление движением с целью максимально эффективного использования автотранспорта. Для операции «Барбаросса» выделялась большая часть автомобилей. В апреле 1941 года общая грузоподъемность автопарка Вермахта[154] составляла 74 920 тонн, из которых 67 240 тонн (89,7 %) выделялось для операции на Востоке, в том числе:

Группа армий «Юг» – 15 880 тонн,

Группа армий «Центр» – 25 020 тонн,

Группа армий «Север» – 12 750 тонн,

резерв генерал-квартирмейстера – 13 590 тонн[155].

При этом надо отметить, что Вермахт имел наилучший на тот момент в мире парк автомобилей. До войны в Германии по плану, разработанному полковником Адольфом фон Шеллом, была проведена унификация автопарка. Вместо 55 типов легковых и 113 типов грузовых автомобилей в автопромышленности Рейха было оставлено 30 типов легковых и 19 типов грузовых автомобилей, которые полностью собирались из комплектующих и агрегатов немецкого производства с большой долей унификации.

Автостроительная промышленность Рейха претерпела большой рост, вполне сопоставимый с ростом советской автостроительной промышленности. В 1932 году в Германии было выпущено 64,4 тысячи автомобилей, в 1938 году – 381,5 тысячи штук. В 1941 году производство автомобилей и тракторов достигло 374 000 штук, в том числе 64,9 тысячи грузовиков[156]. За предвоенные годы в Германии было произведено более 1 млн автомобилей, из которых в 1941 году около 600 тысяч было передано в армию, а 404,5 тысячи имелось в гражданском транспортном хозяйстве[157].

Однако и этого обширного автопарка для подготовки наступления не хватало. 8 мая 1941 года Гальдер пишет о дефиците 1430 грузовиков и 1256 легковых автомобилей для операции «Барбаросса». Тогда Вермахт нуждался в грузовиках для операций в Африке и на Балканах, и их доставали где могли, закупали и реквизировали во Франции и даже закупали в Швейцарии. В конечном итоге, при всем нежелании использовать французские автомобили, ими пришлось укомплектовать 88 пехотных, 3 моторизованные и одну танковую дивизии[158]. Использование французской техники нарушало с трудом добытую унификацию автотранспорта и вынуждало создавать склады запчастей к французской технике. Для покрытия текущих транспортных потребностей сосредотачиваемых в Польше соединений в феврале 1941 года было также решено мобилизовать 15 тысяч крестьянских подвод с упряжью и возчиками, выделив каждой дивизии примерно по 200 подвод. Это позволило сэкономить использование грузовиков и сократить расход дефицитных автопокрышек, которых в запасе имелось всего лишь 150 тысяч штук[159].

В общем, для организации нападения на СССР были не только задействованы все возможности железных дорог, но и практически весь пригодный для этой цели автотранспорт, как произведенный в Германии, так и захваченный в оккупированных странах. На моторизации держалась вся система снабжения.

Для снабжения наступающих войск создавались подвижные опорные базы, которые продвигались вслед за наступающими соединениями. Они служили перевалочными базами от стационарных складов в Польше и железнодорожных станций снабжения до войск. Дальнейшие перевозки осуществлялись автоколоннами – специальными подразделениями снабжения, включенными в состав соединений, а также специальными автомобильными подразделениями.

Немецкие подразделения снабжения были организованы в малые и большие автоколонны снабжения и для горючего. Малая автоколонна снабжения – (kleine Kraftwagenkolonne) 30 тонн включала в себя 1 легковой автомобиль, 11 грузовиков (трехтонки) и 3 мотоцикла, 31 человек. Малая автоколонна для 25 кубометров горючего (kleine Kraftwagenkolonne f"ur Betriebsstoff (25 cbm) включала в себя 1 легковой автомобиль, 11 грузовиков и 3 мотоцикла, 35 человек. Большая автоколонна снабжения имела грузоподъемность в 60 тонн и большая автоколонна для 50 кубометров горючего имели по 22 грузовика. Горючее в Вермахте перевозилось в 200-литровых бочках и в 20-литровых канистрах для быстрой заправки, легко размещаемых в грузовых автомобилях. Перед нападением на СССР тара для топлива массово изготовлялась в Румынии.

Вермахт имел хорошо отлаженный механизм моторизованных военных перевозок, организованный таким образом, что позволял снабжать быстро продвигающиеся подвижные соединения. Автоколонны армейского, корпусного и дивизионного подчинения могли в считаные часы создать базу снабжения для вырвавшейся вперед танковой дивизии. В этом Вермахт приобрел хороший опыт во Франции, на Балканах и в Африке. Если же танки отрывались и от автоколонн, то топливо им сбрасывалось с самолетов. Именно в силу наличия этих подразделений снабжения немецкие подвижные соединения летом 1941 года не испытывали недостатка в топливе, боеприпасах и запчастях.

В Красной Армии перед войной также шла ускоренная моторизация армии и развитие автомобильных перевозок в системе снабжения войск наряду с гужевым транспортом. Предвоенный штат советской стрелковой дивизии предполагал наличие 558 автомобилей и около 3 тысяч лошадей, комплектовавшихся из специальных фондов: «Лошадь – Красной Армии» и «Повозка – Красной Армии»[160], образованных 20 августа 1939 года. Автомобильные подразделения имелись и в составе более крупных соединений. В состав стрелковых корпусов были введены автобатальоны в составе 240 автомобилей. В армиях были введены автополки из четырех автобатов по 250 автомобилей в каждом, а также отдельной автороты для доставки горючего из 100 машин – всего 1030–1088 автомобилей[161].

Для снабжения стрелковых корпусов по временному Полевому Уставу РККА 1936 года создавались станции снабжения в 15–20 км от линии фронта, механизированные соединения могли снабжаться со станций в 40–50 км от линии фронта, глубина армейского тылового района обычно определялась в 100 км, в котором пролегали армейские грунтовые дороги от армейских головных складов и промежуточных станций на грунте до корпусных станций снабжения. Фронт должен был создавать стационарные и промежуточные склады на расстоянии не более 400–500 км от фронтовой распорядительной железнодорожной станции. Таким образом, предвоенная система снабжения предусматривала прохождение грузов через несколько перевалочных складов, в зависимости от расстояния от железной дороги. Причем, судя по распределению автомобилей, каждое соединение: армия, корпус и дивизия должны были вывозить предназначенные им грузы своим транспортом. Поскольку армия должна была иметь запасов на трое суток ведения боев, фронт – на семь суток, то эта система перевозок должна была работать как часы. Малейшая заминка приводила к тому, что войска не получали необходимого им снабжения.

Однако моторизация Красной Армии перед войной существенно отличалась от моторизации Вермахта как количественно, так и качественно. Во-первых, моторизация Красной Армии, при всех ее высоких темпах, все же была недостаточной. В Красной Армии к началу войны было 272,6 тысячи автомобилей, что более чем вдвое меньше, чем в Вермахте. К тому же 66,9 % грузовых автомобилей в Красной Армии составляли «полуторки» «ГАЗ».

Во-вторых, в Германии большая часть наличного автопарка перед войной была в армии, тогда как в СССР – наоборот, большая часть автопарка была в народном хозяйстве. На 1 января 1941 года в народном хозяйстве насчитывалось 807 тысяч автомобилей, из которых были исправными 444 тысяч штук.

В-третьих, приграничные округа располагали половиной всего армейского автопарка. По предвоенным штатам (стрелковая дивизия – 558 автомобилей, моторизованная – 1138 автомобилей, танковая – 1360 автомобилей) только в западных округах на 103 стрелковые, 40 танковых и 20 моторизованных дивизий должно было приходиться в общей сложности 134,5 тысячи автомобилей, то есть почти половина наличного автопарка Красной Армии (вместе с Ленинградским военным округом в приграничных западных округах было 149,3 тысячи автомобилей, или 54,6 % всего автопарка армии).

Наконец, в-четвертых, основная часть автомобилей была сосредоточена на дивизионном уровне. Точных данных о распределении автомобилей по уровню подчинения найти пока не удалось, но по штатам и по составу Красной Армии нетрудно сделать примерные оценки. Всего по штатам на 198 стрелковых, 13 кавалерийских, 61 танковую и 31 моторизованную дивизии Красной Армии должно было быть выделено около 230 тысяч автомобилей, то есть 84 % всего автопарка Красной Армии. Это без учета бригад, отдельных полков, отдельных батальонов и дивизионов, флота и авиации, которые также должны были обеспечиваться автотранспортом. Понятно, что многие дивизии были неукомплектованы автомобилями и что мобилизация автотранспорта изменила бы соотношение (при мобилизации 206 тысяч автомобилей с началом войны на перечисленные дивизии приходилось бы 48 % армейского автопарка). Однако штаты показывают общее направление мысли командования тыла – основная часть автотранспорта передавалась на дивизионный уровень.

Если сравнить с более поздними штатами военного времени, то в ходе войны стрелковым дивизиям автомобилей полагалось куда меньше, чем их должны были иметь перед войной. В 1942 году количество автомобилей на стрелковую дивизию было сокращено до 154 автомобилей, а потом и до 123 автомобилей. В 1941 году они же имели в среднем по 342 автомобиля. В этих условиях советские войска наступали и осуществляли глубокие прорывы без всяких жалоб на нехватку автомобилей. Один из активных авторов Военно-исторического форума Евгений Темежников проводит интересное сопоставление по автотранспорту. В начале войны Юго-Западный фронт имел 907 тысяч человек и 49 030 автомобилей, то есть 18 человек на автомобиль (условный показатель для сравнения), но при этом потерпел поражение и отступил. Зимой 1942 года перед контрнаступлением под Сталинградом Юго-Западный фронт имел 332 тысячи человек и 9639 автомобилей, или 34 человека на автомобиль. Контрнаступление окончилось окружением и разгромом 6-й армии. В начале 1944 года 1-й Украинский фронт имел 631 тысячу человек и 21 794 автомобиля – 28 человек на автомобиль. Зимой и весной, в условиях тяжелой распутицы, фронт дошел до румынской границы, нанеся поражение крупным группировкам немецких и румынских войск. В годы войны войска располагали куда меньшим автопарком, чем перед войной, что, впрочем, не мешало наступать.

В чем состояла разница? В организации военных перевозок. До войны в Красной Армии было слабо развито централизованное управление автомобильными частями, а также организация военных перевозок.

Красная Армия вступила в войну с опорой на стационарные склады, выдвинутые поближе к границе. В 1940 году была большая дискуссия по поводу размещения мобилизационных запасов. Руководство Наркомата обороны СССР и Главного интендантского управления РККА (созданного в июле 1940 года, начальник – генерал-лейтенант А.В. Хрулев) требовало разместить их в глубоких тыловых районах, за Волгой, где они будут недоступны при возможном нападении противника. Однако победила точка зрения, которую активнее всего защищал нарком Госконтроля СССР Л.З. Мехлис, состоящая в том, чтобы разместить мобилизационные ресурсы в районах отмобилизования, в приграничных районах. Эту точку зрения поддержал Сталин.

Ее часто считают ошибочной, однако в пользу этого решения были свои аргументы, главным образом транспортного свойства. Состояние железнодорожной сети в западных районах, как уже говорилось, было очень далеко от идеального, в ней было много «узких мест», ограничивающих пропускную способность, и потому соединения, которые формировались и обеспечивались за Волгой, вряд ли могли быть переброшены в районы боевых действий вовремя. Кроме того, призывников из западных районов пришлось бы везти сначала на восток, в районы формирования новых соединений, а потом снова везти их на запад уже в составе этих соединений. В условиях напряженной работы транспорта и предполагаемой эвакуации из приграничных районов населения и промышленности железные дороги могли и не справиться с этой задачей. Размещение складов вблизи границы частично снимало эти транспортные затруднения, поскольку призывники обеспечивались и вооружались бы с заранее развернутых складов, сразу же пополняя действующие соединения или фронтовые резервы. Из этого следовало, помимо всего прочего, что дивизии, корпуса и армии могут снабжаться со стационарных складов собственным автотранспортом.

Начавшаяся война показала нежизнеспособность этого подхода и заставила пересмотреть взгляды на тыловое снабжение. 16 июля 1941 года по приказу Наркомата обороны было образовано автомобильно-дорожное управление под началом генерал-майора технических войск З.И. Кондратьева. Приказом ему было предписано сформировать 35 автобатальонов, 8 дорожно-эксплуатационных полков, 11 военно-дорожных и мостовых батальонов, а также создать сеть военных автодорог.

Часто изменения системы тылового снабжения происходили в результате реорганизации соединений, прямо в ходе боев. Например, 5-я армия Юго-Западного фронта столкнулась с трудностями снабжения уже 26 июня. По докладу начальника оргмоботдела полковника Щербакова стало ясно, что мобилизация сорвана, призывников, конского состава и автотранспорта не будет. В то же время немцы разбомбили значительную часть стационарных складов, оборудованных до войны, что поставило армию перед необходимостью снабжения с фронтовых баз, размещенных на рокадной железной дороге Коростень – Житомир, восточнее старой границы, в 250–300 км от линии фронта.

В этой ситуации очень помогли бы автоколонны фронтового подчинения, способные перевезти грузы снабжения от баз и станций к войскам. Но таковых в наличии не оказалось, и все требования командующего армией генерал-майора М.И. Потапова выделить ему хотя бы один автобат для перевозки боеприпасов остались без ответа. Потому 26 июня Военный совет армии принял решение реорганизовать систему снабжения. Были созданы подвижные склады вблизи линии фронта, на которые грузы с фронтовых баз и распорядительных станций доставляли поезда-летучки, а с подвижных складов грузы подавались в корпуса и дивизии, для чего провели мобилизацию лошадей и телег у местного населения[162]. Этот способ снабжения армии требовал определенного искусства, поскольку требовалось быстро разворачивать и сворачивать подвижные склады, оперативно реагировать на перерезание дорог противником, оборонять склады и колонны от налетов вражеской авиации. Но этот метод помог улучшить снабжение армии, которая втянулась в упорные бои.

Это обстоятельство еще раз подчеркивает значение железнодорожной сети для ведения войны. 5-я армия могла перейти к использованию железнодорожных поездов-летучек, поскольку сражалась в районе с весьма неплохо развитой сетью железных дорог. А вот армии Западного фронта не имели подобных условий и в результате после потери большей части складов остались без боеприпасов, горючего и продовольствия. Если бы план развития железных дорог в западных районах был завершен, то оборона была бы несравненно более устойчивой, и катастрофы Западного фронта в Белостокско-Минском сражении могло и не произойти.

По аналогичному пути в деле тылового снабжения пошли многие армии, обстановка войны потребовала отказаться от принятой до войны системы снабжения округ (фронт) – армия – корпус – дивизия, перейти к схеме фронт – армия – дивизия, отказавшись одновременно от создания стационарных складов. В конце августа 1941 года Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение об упразднении стрелковых корпусов и сократила состав армий до 5–6 дивизий. Это резко упростило тыловую работу, позволяло подавать грузы из армейских складов прямо дивизионным службам снабжения, часто с распорядительных станций прямо из вагонов. Армейские тыловые органы могли быстро разворачивать и сворачивать станции снабжения, а дивизии своим автомобильным и гужевым транспортом доставляли грузы снабжения до передовой[163]. Такой метод снабжения становился единственным способом снабжения войск, поскольку быстро меняющаяся обстановка и прорывы противника не позволяли создавать стационарные склады. Запасы в железнодорожных вагонах всегда можно было вывести из-под удара и сосредоточить в другом месте.

Далее, разница системы тылового обеспечения до войны и во время войны также состояла в централизации управления тыловыми органами. Опыт первых месяцев боев заставил высшее руководство пересмотреть свои взгляды на систему тылового обеспечения. 1 августа 1941 года вышел приказ Наркомата обороны об организации Главного управления тыла Красной Армии, начальником которого стал А.В. Хрулев. На него было возложено руководство всеми тыловыми органами в Красной Армии. Согласно этому приказу тыловые органы всех уровней доукомплектовывались личным составом, укреплялись и усиливались, проводилась организация и рационализация их работы. Интендант 18-й армии Южного фронта И.В. Сафронов отмечал в своих воспоминаниях, что это решение сказалось на тыле самым положительным образом: «Наконец-то появилась реальная возможность установить стройную систему снабжения войск вооружением, боеприпасами, продовольствием, горючим, техническим, интендантским и прочим военным имуществом. Стало значительно легче и быстрее решать вопросы перевозки людских пополнений, организовывать и проводить эвакуацию больных, раненых, трофейного и негодного военного имущества, организовывать работу баз и складов, рационально использовать все виды транспорта и обеспечивать охрану тыловых районов»[164]. 5 августа в «Красной звезде» появилась статья о тыле Красной Армии, в которой говорилось: «Работники тыла всегда должны чувствовать себя на передовой линии»[165], чем особо подчеркивалось значение органов тыла и их работы.

Учиться организации тыла пришлось в ходе боев, оплачивая опыт большими потерями. Для И.В. Сафронова и его подчиненных военно-хозяйственная работа на фронте началась с трагикомического отсутствия ложек во время ужина и падения только что поставленной палатки прямо на головы работников штаба. Но если такие недочеты исправлялись быстро, то на овладение всеми тонкостями снабжения войск в условиях войны пришлось уделять гораздо больше времени. Для ликвидации этих недостатков решили учиться организации тыла у немцев. 2 сентября 1941 года Хрулев написал письмо начальнику Генерального штаба Красной Армии с просьбой опрашивать пленных по тыловой части, приложив к письму опросник из 20 пунктов, которые касались всех сторон тыловой службы в Вермахте, от дислокации тыловых частей до организации горячего питания в бою[166]. Централизация управления тыловыми органами самым благотворным образом сказалась на использовании военного автотранспорта и на военных перевозках.

Наконец, в начале войны было радикально изменено отношение к самому автомобилю. В один день 1 августа 1941 года, вместе с организацией Главного управления тыла, вышел еще один приказ Наркомата обороны за личной подписью Сталина: «О неправильной эксплуатации и сбережении автотракторного парка Красной Армии». В этом приказе Сталин кратко и емко обрисовал нетерпимое положение: «Учет машин в войсках не ведется, и никто в штабах армий и фронтов не знает, сколько имеется машин в армиии, фронте и какое их техническое состояние»[167]. Из-за этого было приведено в негодность и брошено большое количество единиц автотракторной техники. Приказ предписывал к 10 августа провести полный учет всех автомобилей, тракторов, прицепов и мотоциклов, а также устанавливал ответственность за порчу автомобилей так же, как за порчу оружия. Этот приказ появился как ответ на пренебрежительное отношение в войсках к автотранспорту, и он приравнял автомобиль к оружию, ужесточив ответственность за его сохранность и годность. Одно из первых распоряжений А.В. Хрулева на посту начальника Главного управления тыла требовало немедленно упорядочить учет и использование материальных запасов и подчеркивало, что нерадивое отношение к материальным запасам, их разбазаривание расценивается как помощь врагу и карается по законам военного времени.

К слову сказать, была проведена перепись не только автомобилей. Марк Солонин приводит в пример перепись самолетов, объявленную приказом по ВВС Западного направления от 28 июля 1941 года об одновременной переписи всех самолетов 31 июля в 3.00 часов. Перепись была проведена, и ее результаты были обобщены в приказе по ВВС Красной Армии № 0067 от 15 августа 1941 года, в котором было, в частности, сказано, что представленные данные были занижены на 352 исправных и 255 неисправных самолета[168]. Понятно, что сам Солонин этот пример приводит исключительно как доказательство «сталинского бардака» и небрежного отношения к оружию. Однако, сложив перепись автомобилей и самолетов, проведенную почти одновременно, можно сказать, что все было как раз наоборот, наводился сталинский порядок в армии, расшатанной первыми неудачными неделями боев. Из кровавого опыта приграничных сражений оперативно делались выводы, вырабатывались и быстро проводились практические меры.

Коль скоро мы говорим о технических вопросах: топливе, автомобилях и самолетах, а также тесно связанных с этими сферами вопросах тылового обеспечения, то уместно также упомянуть об еще одном важном обстоятельстве – отношении к технике в Советском Союзе вообще.

Техника в 1930-е годы в СССР была просто объектом поклонения. Мощный технический взлет страны состоялся на глазах живущего поколения: возникновение заводов и фабрик, появление самолетов и автомобилей, появление на полях тракторных колонн, распространение электричества. Технизация страны резко ускорилась во второй половине 1930-х годов, во время второй и третьей пятилеток, когда были достроены и пущены основные машиностроительные заводы. Результаты впечатляют. С 1928 по 1941 год было произведено суммарно 394,1 тысячи станков, 1146,7 тысячи автомобилей, 675 тысяч тракторов[169].

С этой точки зрения можно оценить, насколько реален был мобилизационный план на 1941 год (МП-41), о котором обычно говорится, что он был совершенно нереален. Вот и Марк Солонин пишет: «По мобилизационному плану МП-41 требовалось 90,8 тысячи тракторов и 595 тысяч автомобилей. Такого количества в наличии не было»[170]. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, насколько нагло и беспардонно Марк Солонин врет. Автотракторная техника в наличии была, даже с большим запасом по сравнению с потребностями.

Однако надо понимать, что СССР, в отличие от Германии и других европейских государств, проходил «скороспелую» моторизацию, которая наложила свой отпечаток на состояние и использование техники как в армии, так и в народном хозяйстве. Во-первых, промышленность все 1930-е годы работала на насыщение парка страны новыми автомобилями и тракторами. Работая на пределе возможного, заводы практически не производили комплектов запасных частей, необходимых для ремонта. Скажем, Кировский завод – один из главных тракторных заводов страны перешел на выпуск запчастей к трактору СТЗ 15/30 только в 1936 году. Аналогичное положение было и по другим видам автотракторной техники. В силу этого даже небольшие поломки и неисправности, в отсутствие запаса запчастей, ставили автомобиль или трактор «на прикол». По данным Госавтоинспекции НКВД СССР, в январе 1941 года из 807 тысяч автомобилей, имевшихся в народном хозяйстве, было 363 тысячи неисправных – 44,9 %. Эти данные наглядно характеризуют положение, когда из двух неисправных машин собиралась одна исправная, или часть автопарка пускалась на запчасти. Соответственно, и при мобилизации автотранспорта в июне – июле 1941 года значительная часть машин оказалась неисправной.

Во-вторых, бурный рост автотракторного парка в предвоенные годы, поступление все новых и новых машин неизбежно породили широко распространенное к ним отношение как к «даровому ресурсу»: мол, если сломается, государство даст еще. Время от времени советские и партийные органы проводили кампании по борьбе с таким отношением к технике, но, судя по началу войны, его полностью искоренить не удалось. Потребовался приказ Сталина, приравнивающий автомобиль к винтовке, за утрату которой полагался трибунал, чтобы отношение к автотракторной технике в войсках существенно изменилось.


Великий и могучий «Студебекер»


Вопрос о ленд-лизе всегда был сильно политизированным, поскольку всегда находились горячие головы, впадавшие в крайности. Одни утверждали, что якобы без американского оружия и поставок Советский Союз не смог бы выиграть войну. Доказано, что это не так, и основные военные потребности Красной Армии покрывались внутренним производством. Другие утверждали, что ленд-лиз вообще не оказал никакого влияния на ход боевых действий, что якобы это был совсем необязательный довесок к вооружению и технике советского образца.

В обоснование второй точки зрения часто приводят долю стоимости ленд-лиза в общем объеме стоимости боевой техники и вооружения, произведенного во время войны – 4 %, а также, что поставлялась устаревшая и негодная для фронта техника. В принципе и этому можно найти подтверждения. Однако ленд-лизовское оружие имело куда большую долю, чем 4 %, например доля от выпущенной в 1941–1945 годах техники:

танки – 12,3 %,

САУ – 7,8 %,

самолеты – 13 %,

зенитные орудия – 21 %,

противотанковые орудия – 9 %,

морские суда – 22,4 %,

автомобили – 64 %[171].

Правда, по данным отчета Управления снабжения ГАВТУ КА о работе за период Великой Отечественной войны от 28 сентября 1945 года, данные о поступлении и доле импортных автомобилей другие. Всего поступило 282,1 тысячи импортных автомобилей, в том числе 66,3 тысячи грузовых и 179,9 тысячи тягачей. На 1 января 1944 года доля импортных автомобилей составляла 19 % автопарка, на 1 января 1945 года – 30,4 %, на 1 мая 1945 года – 32,8 %. В конце войны в автопарке Красной Армии было 664,4 тысячи автомобилей, в том числе 385,7 тысячи отечественного производства, 218,1 тысячи импортных (ленд-лиз) и 60,6 тысячи трофейных.

Расхождение данных вызвано тем, что доли рассчитаны по-разному. В статистике ленд-лиза расчет велся по поступлению, а в статистике ГАВТУ по фактическому наличию в войсках.

Казалось бы, не так и много было ленд-лизовских автомобилей в составе автопарка Красной Армии. Однако 109,4 тысячи из них, то есть почти точно 50 %, приходилась на легендарный Studebaker US6 (в статистике ГАВТУ он учтен как тягач), с приводом на все три моста и рекомендованной грузоподъемностью в 4 тонны (хотя, по данным производителя, он имел грузоподъемность в 2,5 тонны). Его эксплуатация в Красной Армии началась с мая 1943 года, и этот грузовик решил многие проблемы. Во-первых, он мог буксировать орудия, вплоть до 76-мм пушек и 122-мм гаубиц, отчего его и учитывали как тягач. Во-вторых, в качестве грузовика с большой проходимостью он заменял и советские грузовики, и трактора, и даже гужевой транспорт. В-третьих, на него были установлены реактивные системы БМ-13.

Советская оборонная промышленность за годы войны производила огромное количество боеприпасов, однако по военным мемуарам хорошо известно, что в 1941–1942 годах Красная Армия часто испытывала недостаток в снарядах для артиллерии и танков. Войска атаковали противника при недостаточной артиллерийской подготовке и поддержке, несли большие потери от неподавленных огневых точек. Рассказы фронтовиков часто становились обоснованием разного рода обвинений в адрес командования Красной Армии, что, мол, «людей не жалели», «трупами завалили» и так далее.

Однако у этого явления были вполне объективные причины – недостаточное развитие военного автотранспорта. Снаряды сами по себе на фронт не попадут, в отличие от солдат или танков, их нужно привезти в нужное место в нужном количестве. Железные дороги могли выполнить только часть этой транспортной работы и могли перевезти снаряды и мины на распорядительные станции, откуда их должны были перевезти на промежуточные склады и дальше до каждой позиции. Эту перевозку выполняли автомобили, и тут-то и сказывался недостаток автотранспорта, его невысокая проходимость и невысокая грузоподъемность. Марк Солонин пишет во многих местах, что якобы транспортных трудностей не было, пушку мог отбуксировать и танк при необходимости, а было, мол, «нежелание воевать». Однако танком и даже трактором снаряды к пушкам подвезти было нельзя, поскольку они не были для этого приспособлены. Без снарядов артиллерия и танки были практически бесполезны.

Это положение можно выразить конкретными цифрами по артиллерийскому снабжению. В июле – декабре 1941 года промышленность в среднем за месяц производила 3,4 млн штук снарядов и мин, тогда как войска расходовали в среднем 2,5 млн снарядов и мин, или 73,1 % от произведенного количества. Однако в декабре 1941 года производство выросло до 4,1 млн снарядов и мин, тогда как войска израсходовали 4,3 млн, или 103,1 % от произведенного[172]. Вырос и расход по отношению к производству, и количество израсходованных снарядов и мин выросло в 1,7 раза по сравнению с предыдущими месяцами. В чем разница? В том, что в декабре 1941 года фронт приблизился вплотную к крупным индустриальным центрам: Ленинграду, Москве, бои велись в районе или вблизи крупных железнодорожных узлов, что объективно сократило расстояние между базами снабжения и фронтом, поставки велись на куда более коротком транспортном плече, чем летом и осенью 1941 года. В итоге немецкое наступление было остановлено и сформировались условия для контрнаступления под Москвой.

Когда же в Красной Армии появились американские тягачи, способные буксировать пушки и перевозить к ним боеприпасы, положение кардинальным образом изменилось. Вся военная машина Красной Армии стронулась с места, двинулась быстрее и стала обеспечивать наступательные операции, невзирая на непогоду и раскисшие дороги. В 1944 году только снарядов и мин калибром свыше 76 мм было выпущено 63,1 млн штук, а войсками израсходовано 51 млн штук – 80,8 %, по некоторым видам снарядов расход составил до 89,1 % от произведенного объема. Среднемесячный расход снарядов и мин крупного калибра составил 4,2 млн штук, не считая снарядов меньшего калибра[173]. И это в условиях, когда бои велись в основном на Западной Украине, в Белоруссии, а потом в Польше и Румынии, за многие сотни километров от индустриальных центров, на территории с сильно разрушенной за годы войны железнодорожной и автодорожной сетью. Основная тяжесть перевозок выпала на автомобильный транспорт, и эту задачу американские тягачи выполнили с честью. Автомобили – это тоже оружие, с этой мыслью нельзя не согласиться.

После войны этот показательнейший опыт был всесторонне учтен, из всех имевшихся типов автомобилей: советских, трофейных и ленд-лизовских были отобраны наилучшие образцы, которые были доработаны и поставлены на поточное производство. Советская Армия получила лучший в мире парк военного автотранспорта.


Глава восьмая. Перед схваткой

Если просмотреть всю обширную литературу, посвященную началу войны, в особенности труды сторонников «капитана Ледокола», то можно заметить одну очень любопытную особенность. В них не рассматривается и не анализируется построение советских и немецких войск по состоянию на 21 июня 1941 года, то есть перед самым началом войны. Марк Солонин так и написал: «Описание всей группировки займет у нас слишком много времени и места, поэтому ограничимся рассмотрением дислокации «пяти богатырей», пяти мехкорпусов, на вооружении которых обнаруживается от 700 до 1000 танков, в том числе более 100 новейших танков Т-34 и КВ, сотни тракторов (тягачей), тысячи автомобилей»[174]. И в его пухлых сочинениях так и не нашлось места подробному разбору дислокации противостоящих армий.

Между тем это вещи исключительной важности. Это был очень напряженный момент, когда передовые подразделения двух огромных армий разделяли немногие километры, а на некоторых участках границы (как в Бресте) – сотни метров. Построение и численность противостоящих войск непосредственно перед началом боевых действий позволяют оценить, каковы были намерения и шансы на успех у каждой стороны. Да, рассмотрев дислокацию на 21 июня 1941 года, мы можем уверенно судить о намерениях каждой стороны, ибо их за несколько часов до начала сражения уже скрыть нельзя.

Раз так, то, казалось бы, чего проще? Собрать сведения о дислокации советских и немецких частей и соединений, взять карту соответствующего масштаба, да и нанести на нее. В ряде случаев этого даже не приходится и делать, поскольку эту работу уже сделали как сами участники событий, вроде Л.М. Сандалова, так и исследователи. Для историков-ревизионистов, которые стараются доказать тезис о том, что СССР якобы хотел напасть на Германию, эта карта дислокации должна быть на самом видном месте во всех их трудах, карта и анализ сосредоточения войск противоборствующих сторон в последние мирные часы должны были быть сияющими алмазами во всей их работе. Марк Солонин, если он в самом деле хочет доказать, что под его обвинениями в адрес СССР есть хоть какие-то основания, должен эту карту разворачивать при всяком удобном случае, сверкать алмазами, одним словом.

Но их нет, алмазов этих. Ни подробных карт, ни детального анализа, если только не считать рассуждений Виктора Суворова и Марка Солонина про дислокацию механизированных корпусов в выступах, где они якобы «сбились в кучу», от которого пошла в широкий обиход идея, что это якобы «раскрывает все агрессивные замыслы». Идея красочная и неверная, поскольку она противоречит тому факту, что мехкорпуса были включены в состав армий (соответственно, вне армий их учитывать бессмысленно), и противоречит принятой тогда тактике танковых войск.

Подобные фигуры умолчания очень интересны. В предыдущей книге я отмечал подобный момент, что Виктор Суворов в своих книгах никогда не цитировал сборник документов высшего руководства нацистской Германии, составленный полковником В.И. Дашичевым. И отсутствие цитирования при ознакомлении с документами становится понятным: документы из этого сборника полностью разрушают всю концепцию Виктора Суворова об «агрессивном Советском Союзе» и о «превентивном ударе Гитлера». Вот и здесь такая же фигура умолчания – позиции сторон 21 июня 1941 года. Это наводит на мысль о том, что за этим также кроется нежелание признавать некоторые неудобные факты.

Вслед за «капитаном Ледокола» потянулись и его сторонники, которые, словно по команде, тоже обходят этот вопрос стороной. У Марка Солонина в его пухлых томах тоже не нашлось для этого места. Он, при всей своей многословности и писучести, совершенно обошел этот вопрос стороной – у него ведь уже есть теория, которая «все объясняет». Какое, мол, еще построение войск, если войска эти были готовы разбежаться по лесам в любой момент? «Бочка без обручей», «колосс на глиняных ногах» и так далее. Даже М.И. Мельтюхов, который изучал планы прикрытия границы побольше, чем кто-либо из других сторонников Виктора Суворова, также почему-то не дошел до изучения этого вопроса о позициях сторон, ограничившись лишь общим подсчетом сил.

Эта еще одна фигура умолчания появилась неслучайно. Доступные нам сведения, в том числе происходящие из работ непосредственных участников событий, показывают, что построение Красной Армии в последний день войны исключало какие-либо наступательные действия.


Тонкая оборонительная линия


День 21 июня 1941 года, который часто представляют как «последний мирный день», был, как видно по целому ряду источников, весьма напряженным днем. Немецкие войска вышли на исходные позиции для перехода границы и наступления, велось интенсивное прощупывание границы, шла переброска диверсионных и разведывательных групп и воздушная разведка противника.

За 19–21 июня 1941 года пограничники отметили 55 случаев нарушения воздушной границы[175]. В ряде случаев пограничники замечали скопление противника на сопредельной территории. Так, сосредоточение немецких войск за Бугом не было секретом для Брестского погранотряда. 20 июня польский крестьянин Иосиф Барджинский предупредил его о готовящемся нападении. Разведотдел погранотряда ночью на 21 июня отправил разведчика за Буг, который вскоре вернулся и сообщил, что весь противоположный берег забит немецкими войсками и средствами переправы, готовыми к немедленным действиям[176].

К обороне готовились все приграничные округа, и в них шла интенсивная и бурная деятельность. Вот Марк Солонин привел занятный список подготовительных мер в ПрибОВО накануне войны:

к 19 июня – доложить порядок прикрытия от пикирующих бомбардировщиков крупных железнодорожных и грунтовых мостов, артиллерийских складов и важнейших объектов,

к 20 июня – обеспечить развертывание узлов связи,

к 21 июня – обеспечить затемнение городов, представить план разрушения мостов, создать склады противотанковых мин, взрывчатых веществ и противопехотных заграждений, собрать в округе все бензоцистерны и передать их 3-му и 12-му мехкорпусам[177]. И это только один приказ командующего ПрибОВО генерал-полковника Ф.И. Кузнецова от 18 июня 1941 года. Как видим, работы в «последний мирный день» в приграничных округах было более чем достаточно.

Основные силы армий прикрытия должны были быть выдвинуты на оборонительную линию, проходившую за пограничниками (советские пограничники были весьма серьезной силой; к началу войны вдоль западной границы было 47 сухопутных и 6 морских погранотрядов, 9 отдельных комендатур и 11 полков общей численностью 100 тысяч человек[178]), в 8–10 км от границы. Для занятия этого рубежа обороны выделялось более половины сил армий прикрытия, тогда как за ними других оборонительных рубежей не готовилось. За полосой обороны, в 30–40 км от границы, располагались механизированные соединения армий, которые должны были контратаковать прорвавшегося противника. Это были предвоенные планы прикрытия государственной границы, которые так и не были выполнены.

Вокруг этого плана прикрытия было написано и сказано очень много, высказывались противоположные мнения. Сторонники Виктора Суворова всеми силами пытаются доказать, что это была «готовая к нападению» Красная Армия, которой оставались считаные дни для «вторжения в Германию». Марк Солонин даже считает, что нельзя говорить о прикрытии границы: «Иногда точное выражение «прикрытие мобилизации, сосредоточения и развертывания» заменяется внешне похожим «прикрытие границы». Эта небольшая на первый взгляд неряшливость в терминологии была и остается краеугольным камнем, на котором строится большая ложь о начале войны»[179]. Только это не более чем игра фразой. На деле прикрытие границы и недопущение ее прорыва противником – это и есть прикрытие мобилизации.

Военные историки, в том числе и военачальники, лично принимавшие участие в приграничном сражении, в один голос заявляют, что план прикрытия границы с задачей не допустить прорыва вражеских войск на территорию Советского Союза был нереальным. «Основным недостатком окружного и армейского планов являлась их нереальность», – отмечает Л.М. Сандалов[180]. Мнения, как видим, самые противоположные: от готовности к вторжению до нереальных задач даже для обороны.

Сторонники «капитала Ледокола», в том числе и Марк Солонин, приложили немало усилий к тому, чтобы сформировать негативное отношение к заявлениям военачальников, мол, они скрывали подготовку к нападению на Германию, которая не получилась, и теперь оправдываются. Мол, «правда скрывалась», «архивы закрыты» и «историю приходится восстанавливать по крупицам». Однако если внимательно почитать теперь уже широко доступные труды этих советских военачальников, то нетрудно увидеть, что под их мнением было свое мощное обоснование.

Вот возьмем 4-ю армию, которая стояла на направлении главного удара немецкой группы армий «Центр». Район, занимаемый армией, был весьма приличным: 150 км по фронту вдоль границы и около 100 км в глубину. Площадь, на которой была размещена 4-я армия, превышала 10 тысяч кв. километров. Аналогичное положение было в соседней 5-й армии, располагавшейся южнее и занимавшей район 170 км по фронту и 100 км в глубину (она была на главном направлении удара группы армий «Юг»). При этом численность 4-й армии составляла 68,7 тысячи человек[181], в том числе 50 тысяч человек в первом эшелоне[182], а численность 5-й армии – 142,5 тысячи человек[183].

Перед самой войной 4-ю армию ослабили тем, что передали ей половину района прикрытия № 3 (в дополнение к району прикрытия № 4, занимаемому армией по плану прикрытия госграницы), из-за того, что 13-я армия, предназначенная для района прикрытия № 3, так и не была сформирована. Тут стоит указать, что Солонин утверждает, что якобы предвоенные планы развертывания были выполнены с большой точностью[184]. Разница якобы составляла пару дивизий, переданных их одной армии в другую. А вот Сандалов указывает, что целой армии так и не было сформировано и ее участок обороны поделили между соседями. И это указание непосредственного участника и руководителя сражений вдребезги разбивает гипотезу Солонина и о том, что предвоенные планы были выполнены «с большой точностью», и о том, что «развертывание армии было близко к завершению». Какое еще может быть «завершение развертывания», если на обороняемой границе отсутствовала целая армия?

Основная часть сил приграничных армий выделялась в первый эшелон и должна была оборонять приграничные укрепления. К ним подтягивались стационарные склады, рассчитанные на 15 суток ведения боевых действий. В глубине построения армий располагались резервы, если они были. Например, у 4-й армии резервов фактически не было, 100-я стрелковая дивизия, выделенная в резерв, располагалась в Минске и должна была подойти только на третий день мобилизации. В глубине построения армий не создавалось оборонительных линий, на которые пехота могла бы отойти в случае неудачи, весь расчет строился на линию долговременных укреплений и на второй эшелон из подвижных моторизованных соединений.

Другой непосредственный участник событий, А.В. Владимирский, заместитель начальника оперативного отдела штаба 5-й армии, располагавшейся южнее 4-й армии, отмечает: «Так, например, предусматривался только один вариант развертывания войск армии – на приграничном оборонительном рубеже. Совершенно не учитывалась возможность нападения противника до занятия этого рубежа нашими войсками, на этот случай не были предусмотрены и подготовлены запасные рубежи в глубине и возможные варианты развертывания на них войск армии. В плане не была четко выражена основная идея обороны, то есть на каком направлении необходимо сосредоточить главные усилия»[185]. Насколько можно судить, это решение было следствием явно недостаточной работы армейской разведки, которой не удалось полностью вскрыть группировку и намерения противника. Даже в 5-й армии, в которой к разведке относились весьма серьезно (в частности, с мая 1941 года на границе были оборудованы наблюдательные посты от штабов дивизий первого эшелона армий, с которых велось наблюдение за немцами), не удалось выявить полностью группировку противника. Армейская разведка считала, что против них выдвинуто 15 немецких дивизий, в том числе две танковые, тогда как в реальности была 21 дивизия, в том числе 5 танковых. Сосредоточение 1-й танковой группы перед армией вообще не было замечено[186]. Л.М. Сандалов пишет, что командованию было известно о развертывании против Западного особого военного округа 45–47 немецких дивизий, но не предполагалось, что противник нанесет главный удар в полосе 4-й армии[187].

Однако были и другие причины, не связанные с работой разведки. Принятые немцами меры: строгая секретность, обширная программа дезинформации, переброска механизированных соединений и авиации в самую последнюю очередь и сосредоточение их в последние дни перед нападением – все это и привело к тому, что командование Красной Армии не смогло получить надежные данные о сосредоточении и намерениях противника, в особенности о направлениях возможного удара. Также стоит упомянуть, что очень ограниченные транспортные возможности не позволяли сосредоточить на границе больше войск и эшелонировать построение, подготовить в срок дополнительные рубежи обороны. По этой причине и был выбран самый простой вариант – развернуть стрелковые соединения в одну оборонительную линию вдоль всей границы.

Неизбежным следствием этого решения было то, что плотность обороны на каждом участке этой линии получалась очень небольшой. В 5-й армии против главных сил немецкой группы армий «Юг» оказались только две стрелковые дивизии 27-го стрелкового корпуса: 87-я и 124-я, прикрывавшие фронт протяженностью 92 км. В среднем на дивизию приходилось 45 км фронта, а на стрелковый батальон – 6–7 км, что было вчетверо ниже, чем требовала тактика обороны[188]. Плотность же построения немецких дивизий, изготовившихся к нападению, доходила до 5–6 км на дивизию. Сосредоточенным силам противника не представляло особого труда проткнуть эту тонкую линию обороны.

Поскольку не все читатели могут ясно представить себе, что такое плотность войск, то проиллюстрируем это простым условным примером. Если взять немецкую пехотную дивизию штатной численностью 16,8 тысячи человек и если всех солдат выстроить плечом к плечу на фронте в 5 км, то получится три шеренги и еще одна треть четвертой шеренги. Теперь возьмем советскую стрелковую дивизию штатной численностью 14,5 тысячи человек. Если выстроить ее так же, плечом к плечу, на фронте 45 км, то одна-единственная шеренга занимает чуть более трети этого расстояния. Если мы солдат распределим равномерно, то на каждого придется чуть более трех метров. Шеренга получается с большими просветами. Вот что такое плотность войск в образном представлении.

В бою, конечно, солдаты не шли такими плотными шеренгами. Но плотность построения означала, что у командира немецкой пехотной дивизии имелся резерв на случай неудачной атаки и для второй и даже для третьей атаки, тогда как у командира советской стрелковой дивизии такого резерва не было. Он мог отбить две или даже три атаки противника, но после этого ему все равно пришлось бы отступать под угрозой полного уничтожения.

Советские военачальники прекрасно понимали еще до начала боевых действий, что при такой плотности обороны они не смогут удержать назначенный для обороны рубеж. Именно поэтому они говорили о нереальности задач, поставленных в планах прикрытия государственной границы.


Стрелковые полки против дивизий


Вокруг темы, имел ли Вермахт численное превосходство над Красной Армией, тоже было сломано несчетное количество копий. Тоже высказывались диаметрально противоположные мнения, от ссылок на мемуары Г.К. Жукова, в которых говорилось о 5–6-кратном превосходстве противника, до утверждений, что Красная Армия якобы имела численное превосходство над Вермахтом и его союзниками. Виктор Суворов в своих книгах живописал процесс «бамбукового» роста советских дивизий, что подводило к выводу о численном превосходстве Красной Армии над Вермахтом и подпирало тезис об армии, «вот-вот готовой напасть». Критики не раз указывали, что сам Виктор Суворов и его сторонники сравнивали несравнимое: ударную группировку Вермахта с общей численностью Красной Армии, включая в расчет даже те дивизии и армии, которые находились за сотни километров от границы и которые не могли принять участие в сражении в первые дни войны.

От разбора этой длинной и запутаной дискуссии нас избавляет то, что в ней, как и во многих других случаях, было упущено главное – немцы имели решающее численное превосходство на направлениях главных ударов над противостоящими им соединениями Красной Армии, что неплохо доказывается имеющимися сведениями.

М.И. Мельтюхов приводит весьма интересные данные о соотношении сил. Общая численность войск Германии и союзников составляла 4,3 млн человек, 42 601 орудие, 4171 танк и 4846 самолетов. Численность Красной Армии составляла 3,08 млн. человек, 57 041 орудие, 13 924 танка и 8914 самолетов[189]. Из этого сторонники «капитана Ледокола» часто делают вывод, что раз Красная Армия обладала таким численным перевесом в танках и авиации, то она могла размазать Вермахт «как таракана по стенке», как выражается Марк Солонин. Мол, если бы все эти почти 14 тысяч танков вышли в чисто поле, то они бы наголову разгромили немцев.

Однако если отойти от общего уровня и сравнить противостоящие фронты Красной Армии и группы армий Вермахта, которые и схватились в первые дни войны, то картина уже становится несколько другой. Данные М.И. Мельтюхова становятся уже куда более красноречивыми[190]:



Как видим, по крайней мере в Прибалтике и Белоруссии у немцев было превосходство в численности личного состава и в орудиях, причем особенно выраженный перевес был в численности группы армий «Север». На этих направлениях был возможен прорыв фронта, что сразу же ставило более сильную группировку Красной Армии в Западной Украине в невыгодное положение. Собственно, так и произошло, прорыв на западном направлении и разгром Западного фронта заставил отступать Юго-Западный и Южный фронты под угрозой их обхода.

Но если мы перейдем на армейский уровень, то мы увидим, что немцы на направлениях главных ударов имели гораздо более выраженное превосходство в численности[191]:



Таким образом, на направлениях главных ударов немцы имели в среднем четырехкратное превосходство в численности и двух-трехкратное превосходство в артиллерии. При таких условиях несколько большее количество советских танков уже ничего не решало, потому что немцы могли противопоставить им более многочисленную артиллерию – главное противотанковое средство в ту эпоху. Для Т-26 и БТ – основных типов танков, стоящих на вооружении танковых войск приграничных округов, немецкая пушка Pak 35/36 калибром 37 мм была серьезным противником. На направлениях главных ударов ими было создано превосходство, позволяющее успешно наступать и разбить основные силы армий прикрытия задолго до окончания мобилизации. Дальше немецкие войска могли громить по частям подходящие резервы и развивать наступление в глубь советской территории, срывая мобилизацию, сосредоточение войск, создание оборонительных рубежей, что, как мы видим, и произошло в начале войны.

М.И. Мельтюхов на этом остановился, хотя уже эти данные полностью опровергают тезис о том, что Красная Армия была готова к наступлению и нападению на Германию. Эти же данные выбивают почву из-под утверждений Марка Солонина, который тоже считал только танки и сравнивал 1-ю танковую группу со всеми войсками Юго-Западного и Одесского военных округов и заявлял о «семикратном численном превосходстве»[192]. Такой «подсчет» – это грубая и наглая фальсификация. В первые дни войны противником 1-й танковой группы была одна 5-я армия Юго-Западного фронта, против которой у немцев было втрое больше живой силы и вдвое больше орудий, а «семикратное превосходство» этой армии в танках не просматривалось даже близко.

Можно было бы пойти дальше, но ни Мельтюхов, ни кто-то из других сторонников Виктора Суворова на это не решился. Мы же пойдем дальше и посмотрим на то, какими силами должна была прикрываться приграничная оборонительная линия, или, иными словами, чем должны были встречать вражеское вторжение в первый день войны. И какие силы им противостояли.

Возьмем 8-ю армию Северо-Западного фронта, которая прикрывала границу на участке от Паланги до Юрбакаса, против которой была развернута 4-я танковая группа. Участок границы прикрывался силами четырех стрелковых дивизий: 10-я, 90-я, 125-я и 48-я, которые должны были развернуть на оборонительной линии 11 стрелковых полков. Против них немцы развернули: восемь пехотных дивизий, три танковые дивизии, две моторизованные дивизии и одну охранную дивизию, занимавшую стык между 26-м и 1-м армейскими корпусами. Итого, 11 стрелковых полков против 14 дивизий.

11-я армия Северо-Западного фронта – та же самая картина. Четыре стрелковые дивизии: 5-я, 33-я, 188-я и 128-я, которые должны были развернуть 14 стрелковых полков, а также разведбатальон на левом фланге 33-й стрелковой дивизии и два батальона 23-й стрелковой дивизии на левом фланге 128-й стрелковой дивизии. Против них немцы развернули: 11 пехотных, 4 танковые и 3 моторизованные дивизии, а также резерв 16-й немецкой армии в составе трех пехотных дивизий. Итого около 15 стрелковых полков против 19 дивизий, не считая немецкого резерва[193].

Дальше, 4-я армия Западного фронта, прикрывавшая Брестский район: 6 дивизий, в том числе одна танковая. Против нее немцы сосредоточили в первом эшелоне у самой границы севернее Бреста 4 дивизии, в том числе 2 танковые, и южнее Бреста 6 дивизий, в том числе две танковые[194]. Всего против 4-й армии были развернуты 21 дивизия и одна бригада.

5-я армия Юго-Западного фронта аналогично армиям Северо-Западного фронта развернула для прикрытия границы на участке 176 км четыре стрелковые дивизии: 45-ю, 62-ю, 87-ю и 124-ю, которые должны были развернуть на приграничной оборонительной линии 9 стрелковых полков. Против них немцы сосредоточили в первом эшелоне 12 дивизий, в том числе две танковые, во втором эшелоне – 8 дивизий, в том числе три танковые[195]. Плотность вражеских войск составляла в среднем 5 км на дивизию.

Построение войск 5-й армии ослаблялось тем, что 62-я стрелковая дивизия к моменту начала войны находилась в лагерях в районе Киверец, и ей требовалось три дня, чтобы подойти к границе. Свое выдвижение дивизия начала только вечером 19 июня и к началу сражений не успела выйти к отведенным ей позициям. Кроме того, полки 87-й стрелковой дивизии находились в лагере в районе Владимир-Волынского, в 30–40 км от границы. В итоге в полосе 5-й армии на оборонительной линии не было даже девяти стрелковых полков. Между 87-й и 124-й стрелковыми дивизиями был разрыв шириной 20 км, в котором кроме пограничников и трех опорных пунктов укрепрайонов больше ничего не было. Эти «ворота» должна были закрыть 135-я стрелковая дивизия, которая выходила из района Дубно, Острог, Шепетовка, то есть более чем в 80 км от границы, и немецкое нападение она встретила в районе Киверец. В этот день через «ворота» в построении войск 5-й армии прошли 44-я и 299-я немецкие пехотные дивизии[196]. Итого, 5–6 стрелковых полков против 12 немецких дивизий.

Виктор Суворов все уши прожужжал нам своими утверждениями о том, как Красная Армия «была готова к нападению». Ему вторили его сторонники, в том числе Марк Солонин. Но вот после этих данных нужно задать вопрос, и какими же силами Красная Армия собралась наступать, чем она собиралась крушить Рейх? Вот чем 5-я армия должна была сокрушить мощную группировку противника и пойти дальше на Люблин? Силами девяти стрелковых полков?

Подобное соотношение сил, по большому счету, не оставляло Красной Армии никаких шансов в приграничном сражении. Немцы в любом случае сбили бы части прикрытия с приграничной оборонительной линии, даже в том случае, если бы все назначенные части подошли бы вовремя и были бы полностью подготовлены к бою. Военачальники это прекрасно понимали, почему и считали, что план прикрытия границ был совершенно нереальным, не обеспечивающим выполнение поставленных перед армиями прикрытия задач. Приграничные армии могли своими действиями в приграничном сражении лишь замедлить наступление противника, связать его боями, наносить ему потери и заставлять его тратить время. Но в конечном итоге им все равно бы пришлось отступать.

Тезис о «сосредоточенности» Красной Армии и о том, что удар якобы был назначен не то на 6 июля, не то на 23 июня, – это миф, старательно культивируемый самим Виктором Суворовым и его сторонниками. Этот миф подкрепляет как тезис Виктора Суворова об «агрессивных планах Сталина», так и тезис Марка Солонина о том, что войска якобы не хотели воевать за Сталина. Эти мнимо противоположные тезисы растут на почве одного и того же мифа. А сам же этот миф стоит на фальсификации, на скрывании и замалчивании реальной расстановки на границе сил противостоящих сторон перед самым началом войны. Потому ни Виктор Суворов, ни его последователи никогда не касаются построения противостоящих войск на 21 июня 1941 года, отделываясь рассуждениями про мехкорпуса и толщину брони танков. Это неудивительно. Рассмотрение этого вопроса полностью разрушило бы всю их аргументацию и выставило их в чрезвычайно глупом свете. Лишь М.И. Мельтюхов отважился прикоснуться к «горячей сковородке», но сделал это так, чтобы не обжечься.


Загадочная «линия Молотова»


Еще одна тема, по поводу которой было высказано немало стенаний и плачей, это усиление обороны путем строительства приграничной долговременной линии обороны, более известной как «линия Молотова». Строительство этой линии укреплений считали одной из загадок начала войны, хотя, если судить по литературе и многочисленным дискуссиям в Интернете, мало кто всерьез пытался разобраться в самом факте появления этой линии укреплений и ее военном значении. Основное внимание было сосредоточено на том, что линия укреплений не была достроена и занята войсками и потому не сыграла особой роли в приграничном сражении, а все остальное отошло на второй план.

Однако если посмотреть на складывавшиеся тогда обстоятельства, то можно сделать гораздо более интересные наблюдения.

Надо начать с того, что осенью 1939 года, когда устанавливалась граница между СССР и Германией по бывшей польской территории, она была проведена без учета потребностей обороны. Это только Марк Солонин может усмотреть какую-то предусмотрительность в проведении границы: «Благодаря предусмотрительно вырисованной в сентябре 1939 г. «линии разграничения государственных интересов СССР и Германии на территории бывшего Польского государства»…»[197], – намекает он на «обстоятельства».

Однако внимательный анализ показывает, что этой самой предусмотрительности не было. Так, в состав Германии был передан район Сувалки, прилегающий к юго-восточной границе Восточной Пруссии[198]. Он и составил территорию Сувалкинского выступа, с которого возможно было наступление как в Прибалтику, так и в Белоруссию. С учетом хорошо развитой транспортной системы и железных дорог Восточной Пруссии военное значение этого выступа было совершенно очевидно. В нем позднее была сосредоточена 3-я танковая группа, совершившая рывок на Минск. Незадолго до войны СССР попытался выкупить у Германии эту территорию и даже получил согласие, но сделка так и не состоялась.

Далее, на новой советско-германской границе были две крупные крепости, которые могли стать узлами приграничной оборонительной системы: Брест и Перемышль. Первая крепость была построена еще в Российской империи, хотя реально оборонялась только польскими войсками 14–17 сентября 1939 года. В Первую мировую войну она была оставлена и частично взорвана русскими войсками при отступлении в августе 1915 года, а в межвоенный период поляки использовали ее в качестве военных казарм, складов и политической тюрьмы. До сих пор в Кобринском укреплении Брестской крепости сохранились бывшие казармы 30-го полка легкой артиллерии польской армии, которые потом занимал 125-й стрелковый полк Красной Армии, встретивший здесь войну. Вторая крепость – австро-венгерская осаждалась Русской армией в сентябре 1914 – марте 1915 года и капитулировала после того, как гарнизон расстрелял все боеприпасы. Несмотря на то что обе крепости были старыми и сильно разрушенными, тем не менее они могли бы стать мощными узлами приграничных укрепрайонов. Однако в 1939 году граница была проведена таким образом, что крепости оказались разделены на части. В Бресте немцам достались Тереспольские укрепления на левом берегу Западного Буга. Перемышльская крепость оказалась разделенной границей почти пополам, причем она прошла через цитадель крепости, в силу чего она совершенно утратила оборонительное значение.

Это указывает на то, что при разделе польской территории об обороне не думали, потому что в противном случае или добились бы передачи крепостей целиком, или же договорились бы о срытии остатков укреплений. Если же «думали о наступлении» и для этого провели границу с образованием Белостокского выступа, то вот пусть Марк Солонин нам объяснит, почему это 10-й армии Западного ОВО (99 тысяч человек, 571 танк и 964 орудия), располагавшейся на острие этого самого выступа, в апреле 1941 года была поставлена задача на оборону? Сам же Солонин пишет: «Оборона на пассивных участках (3-я и 10-я армии) органически включалась в общий оперативный план первых операций Западного фронта (наступление силами 4-й и 13-я армий от Бельска – Бреста на Варшаву – Радом и оборона силами 10-й и 3-й армий в центре и на северном фланге фронта)»[199]. Мы прекрасно помним, что Брест и Бельск находились у южного основания Белостокского выступа, и эти утверждения Марка Солонина, которые он вписал в свою книгу сам, полностью разбивают все его утверждения, а заодно и утверждения Виктора Суворова о том, что якобы наступление будет из Белостокского выступа (и там «сбились в кучу» мехкорпуса) и что якобы границу провели с каким-то там расчетом. К этому еще стоит добавить свидетельство Л.М. Сандалова, что 13-я армия на границу не прибыла, в результате чего оказывается, что на 22 июня 1941 года Западный ОВО был совершенно не готов к наступлению и мог только обороняться, да и то с призрачными надеждами на успех.

В конце 1939 – начале 1940 года высказывались разные мнения по поводу обороны новой границы, и, по словам Л.М. Сандалова, зимой 1939 года Генеральный штаб Красной Армии начал работы по подготовке строительства линии укреплений, во многом под влиянием опыта Финской войны. Линия Маннергейма наглядно показала, что долговременные укрепления могут надолго задержать вражеские войска. Оказывал также влияние французский опыт укреплений в Первую мировую войну и строительства линии Мажино. Идеи долговременной обороны буквально носились в воздухе. Так, в марте 1940 года первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии П.К. Пономаренко предлагал Сталину строительство системы укреплений.

Тогда высказывалось две точки зрения на строительство укреплений в Белоруссии. Первая точка зрения состояла в том, чтобы строить непосредственно у границы, а вторая – в том, чтобы строить в 25–50 км от границы по рубежу рек Бебжа и Нарев. Второй вариант выглядел как будто более привлекательным: приграничная полоса превращалась в предполье укрепрайонов, строительство можно было вести скрытно на выгодном оборонительном рубеже. Обычно решение о строительстве укреплений на границе рассматривают как «волевое» решение Сталина, то есть как ошибку. Однако первый вариант также имел веские преимущества. Он опирался на крупные водные преграды: Западный Буг и Августовский канал, а также линия обороны прикрывала важные железнодорожные узлы: Брест, Бельск, Белосток и Гродно, на которые было завязано снабжение армий, а также созданные в этих же городах крупные военные склады.

Наконец, наиболее важный момент в истории приграничных укреплений состоит в том, что активное строительство укреплений началось летом 1940 года. Документы очень скупо освещают вопрос о подготовке этого строительства. В «Акте о приеме Наркомата обороны Союза ССР тов. Тимошенко С.К. от тов. Ворошилова К.Е.», датированном 7 мая 1940 года, указывается, что план строительства укрепрайонов на 1940 год не был утвержден и отсутствуют исчерпывающие директивы на этот счет. Из этого документа видно, что план строительства укрепрайонов был подготовлен, но не был введен в действие. Хотя, в более поздней недатированной записке (не позднее 25 июня 1940 года, во всяком случае после передачи Наркомата обороны) Сталину и Молотову К.Е. Ворошилов ставит вопрос о создании второй линии обороны из укреплений на бывшей советско-польской и советско-финской границах, а также предлагает дать задание Наркомату обороны разработать в месячный срок план строительства укрепрайонов до конца третьей пятилетки[200].

Видимо, в этот момент шла интенсивная дискуссия в высшем руководстве об обороне западных границ, поскольку 30 июня 1940 года Наркомат обороны направляет записку Сталину и Молотову об устройстве полосы предполья и с предложением строительства новых укрепрайонов (в частности, Струмиловского и Коломыйского УР). Однако документы прямо не указывают на то, какова была судьба плана строительства укрепрайонов на 1940 год и какие конкретно по нему были приняты решения.

Даты документов позволяют судить, что к рассмотрению вопроса о готовности Красной Армии и строительстве укреплений высшее руководство подвигли события в Европе. Апрель 1940 года – немецкая операция в Норвегии и Дании, и в этот момент происходит детальное рассмотрение боеготовности Красной Армии, выразившееся в «Акте передачи Наркомата обороны Союза ССР». Норвежская операция показала, что Германия вовсе не собирается останавливаться на достигнутом и продолжит свои территориальные захваты, а СССР вполне может стать объектом нападения. Следовательно, надо быть готовыми, и в рамках этой подготовки была проведена проверка армии и смена руководства, и, как оказалось, очень своевременно. Акт о передаче наркомата был подписан 7 мая 1940 года, за три дня до германского вторжения во Францию.

После быстротечной французской кампании и разгрома британских и французских войск вопрос об обороне встал ребром, и здесь разгорается дискуссия о строительстве укрепрайонов. Ворошилов в своей записке прямо ссылается на опыт обороны линии Мажино, указывая, что одной линии укреплений недостаточно – немцы ее или прорвут, или обойдут. Ворошилов предлагает создать целую систему укреплений: две основные полосы («линия Молотова» и «линия Сталина») с отдельными узлами обороны между ними.

Отказались ли от этой идеи или нет? Можно подумать, исходя из документов, что отказались, но другие документы показывают, что идея Ворошилова не только была принята, но и даже существенно развита. В записке от 15 мая 1941 года содержится указание о начале строительства линии обороны в глубине советской территории, на подступах к Москве, а недавно была обнаружена «Схема укрепленных районов третьего рубежа по линии: Осташков, Ржев, Вязьма, Спас-Деменск», датированная 17 мая 1941 года. На ней был обозначен план строительства четырех укрепрайонов (Ржевский, Вяземский, Спас-Деменский и Брянский УР) в составе 4878 ДОС, причем 2439 ДОС должны были достроить к 1 января 1942 года[201]. Была определена также смета строительства. Но работы так и не начались. Карта была обнаружена случайно среди документов и карт Западного фронта, откуда она и попала в архив и была рассекречена вместе с остальными документами фронта.

Таким образом, получается, что к маю 1941 года планировалось создавать три линии долговременной обороны: приграничная, на бывшей советско-польской границе и по рубежу рек Волга, Днепр и Десна. В 1940 году все силы были брошены на строительство самой западной линии укреплений. Наркомат обороны СССР, то есть С.К. Тимошенко, окончательно обосновал строительство укреплений вблизи границы, и в записке от 30 июня 1940 года есть ясное указание на мотивы этого решения:

«4. УР создаются в непосредственной близости к государственной границе в следующих случаях:

а) если по оперативным соображениям отход от госграницы нежелателен;

б) если госграница проходит по естественному рубежу, представляющему собой серьезную преграду (реки, озера, болота и т. д.), или тактически выгодному рубежу (господствующие высоты);

в) когда отнесение оборонительного рубежа от госграницы угрожает промышленным, административным центрам или узлам путей сообщения»[202].

Действительно, ослаблять оборону крупных железнодорожных узлов в Западной Белоруссии и Западной Украине, которые и без того имели недостаточную пропускную способность и этим влияли на развертывание войск и их снабжение, было совершенно недопустимо. Похоже, что именно в это время окончательно оформилась концепция прикрытия границы: создание приграничной линии обороны с долговременными укреплениями, которая будет усилена полевой обороной и стрелковыми частями армий прикрытия, с основной целью максимально возможно задержать немецкие войска в начале вторжения и тем самым обеспечить мобилизацию и развертывание Красной Армии по штатам военного времени. И это решение было принято после падения Франции, то есть в тот момент, когда обстановка в Европе для Советского Союза стала наихудшей, чем было учтено в каких-либо предвоенных планах. Это было вынужденное решение, продиктованное обстановкой, и оно стало одним из звеньев целого ряда вынужденных решений, принятых в предвоенный период.

Конечно, командование Красной Армии вовсе не рассчитывало отсидеться за линией укреплений, поскольку перед глазами был свежий пример того, как немцы обошли линию Мажино, да и у Красной Армии был свой опыт проламывания долговременных укреплений, вполне поддающихся интенсивному обстрелу гаубичной артиллерией. Если посмотреть на состав 13 укрепрайонов «линии Молотова», то видна интересная закономерность. Из ее состава три укрепрайона: Ковельский, Владимир-Волынский и Струмиловский УР были заметно слабее остальных. Остальные УР включали в себя от 300 до 600 долговременных огневых сооружений (ДОС), например Каунасский – 599, Гродненский – 606, то вот эти три укрепрайона имели 138, 141 и 180 ДОС соответственно.

Вряд ли это случайно. С одной стороны, эти три укрепрайона прикрывали с запада огромный труднопроходимый район болот и лесов Припяти, который делил театр военных действий на две части. «Припятская проблема» занимала важное место в планировании операции «Барбаросса», поскольку с нею был связан выбор направления главного удара – севернее или южнее припятских лесов, в Белоруссию или на Украину. Потому вроде как особо оборонять этот участок границы не имело смысла, удары все равно бы пошли севернее или южнее припятских лесов и болот.

Но с другой стороны, эти решения окончательно принимались уже после французской кампании, в которой немцы обошли линию Мажино через труднопроходимый лесистый район Арденн. С этой точки зрения ослабление участка приграничных укреплений могло иметь стратегический смысл – подготовить немцам ловушку. Немецкая разведка, бесспорно, нащупала бы это слабое место, и удар, если бы он пошел через этот участок, отклонился к югу от припятского Полесья, через Новоград-Волынский, Луцк, Дубно и дальше по Украине. Военно-хозяйственное значение Украины как цель кампании также было очевидным. Если бы немцы клюнули на эту уловку, то в этом случае контрудар львовской группировки Красной Армии, в которой были сосредоточены подвижные соединения, на Люблин, под прикрытием с правого фланга мощного Рава-Русского укрепрайона, имел бы шансы привести к поражению всей группы армий «Юг» и резкому изменению положения на фронте в пользу Красной Армии. Видимо, в таком замысле и заключался секрет приказа о наступлении на Люблин, отданного Главным командованием Красной Армии 23 июня 1941 года, который мы рассмотрим чуть позднее.

Чтобы сторонники «капитана Ледокола» не выкрикивали «В главном-то он прав!», нужно отметить, что для выполнения этого плана требовалось совсем немного, буквально начать да кончить: достроить и укомплектовать укрепрайоны (согласно постановлению СНК СССР от 4 июня 1941 года «Об укрепленных районах» формирование частей строящихся укрепрайонов должно было окончиться к 1 октября 1941 года), доукомплектовать подвижные и стрелковые соединения, мобилизовать тыл, подтянуть резервы и сосредоточить второй эшелон армий. Для всех этих мероприятий требовалось время примерно до начала 1942 года.

Без этой подготовки нельзя было рассчитывать на успех. Почему даже успешный контрудар на Люблин в июне 1941 года не привел бы к разгрому немецкой армии, вполне понятно из того, что Вермахт был очень силен, и за его плечами стояла мощная военная экономика. Свалить Рейх одним ударом было совершенно невозможно, а война сразу бы перешла в череду крупных сражений с огромными потерями обеих сторон, которые развернулись бы на территории бывшей Польши, исход которых предсказать было нереально. Потому нужна была и мобилизация, и подтягивание резервов, в том числе на случай возможного поражения и наступления противника в глубь советской территории. Это было понятно еще в 1940 году, когда стали готовиться к строительству сразу нескольких рубежей долговременной обороны.

Самое главное – без готовых укрепрайонов этот замечательный план контрудара на Люблин был совершенно невыполним. Укрепрайоны играли в нем одну из ведущих ролей, обеспечивая решение сразу нескольких задач. Во-первых, прикрытие небольшими силами больших участков фронта (по планам развертывания общая численность гарнизонов укрепрайонов должна была достигнуть 239,5 тысячи человек, в 2,3 раза больше, чем численность пограничных войск), что позволило бы концентрировать войска на направлениях контрударов. Во-вторых, сковывание сил противника и особенно его артиллерии, что делало действия немцев более или менее предсказуемыми, а их силы делало более уязвимыми для контрударов. Таким образом, по опыту войны с Финляндией и по опыту немецкого прорыва линии Мажино был принят комбинированный «финско-французский» сценарий начала войны, когда укрепрайоны используются для прикрытия мобилизации и сосредоточения войск, как делали финны, и был запланирован ослабленный участок обороны в «линии Молотова», что-то вроде рукотворных Арденн, которым немцы могут попробовать воспользоваться для прорыва линии укреплений, подставив свой левый фланг под удар львовской группировки.

План в начале войны сорвался полностью и безнадежно из-за неготовности «линии Молотова», в которой из 5807 ДОС было завершено 880. Большая часть сооружений была недостроена и не вооружена, а часть ключевых дотов вообще не были начаты постройкой. В результате в укреплениях имелись разрывы шириной от 10 до 80 км, не прикрытые огнем. Например, в Гродненском УР, в котором должно было быть 373 ДОС, было завершено 165, строилось 38 сооружений, но два ключевых опорных пункта на правом фланге вообще не были начаты[203]. Брестский укрепрайон строился силами саперных частей 4-й армии и 33-го инженерного полка округа, стройматериалы доставлялись из Слуцкого укрепрайона и из бывшего польского Барановичского укрепрайона[204]. На момент начала войны в этом укрепрайоне было построено 128 ДОС, которые оснащались вооружением с Мозырского укрепрайона, и в боевой готовности было всего 23 ДОС: 8 – в районе Бреста, 3 – южнее Бреста, 6 – в районе Дрохичина и 6 – в районе Семятиче[205]. Последние два пункта почти в 100 км к северо-западу от Бреста. В начале войны вместо единого укрепрайона в распоряжении 4-й армии оказалось лишь четыре группы дотов, между которыми были огромные разрывы и удержать немецкие войска они не могли.

Такое же положение было и на укрепрайонах в полосе 5-й армии. Владимир-Волынский укрепрайон предполагался в составе 7 узлов обороны с 25 опорными пунктами, в которых должно было быть 141 ДОС. Реально же к началу войны было построено 4 правофланговых узла обороны с 8 опорными пунктами, в которых было сооружено 97 ДОС, из которых боеготовых – 61[206]. Были также на 80–90 % сооружены укрепления полевого типа из 10 батальонных районов. Состояние Владимир-Волынского УР было гораздо лучше, чем Брестского, однако же недостроенный левый фланг укрепрайона не закрывал «ворот» между 87-й и 124-й стрелковыми дивизиями. Это оказалось самое слабое место на всем участке 5-й армии, именно через него немцы осуществили прорыв в глубь построения армии. Ковельский укрепрайон, который располагался севернее и должен был включать 9 узлов обороны со 138 ДОС, вообще не был начат постройкой. Было сооружено лишь предполье из 15 батальонных районов и одного отдельного ротного опорного пункта. Доты не были даже заложены, и как такового укрепрайона не существовало, вместо него была полоса полевых укреплений[207]. А.В. Владимирский вынужден был признать: «Вследствие этих недочетов долговременные сооружения приграничных УРов вместе с их гарнизонами могли рассматриваться лишь как некоторое дополнение и усиление системы полевой обороны»[208]. Полевые укрепления, местами усиленные бетонными дотами, – это вовсе не обеспечивало того преимущества, которое давала полностью готовая линия укреплений.

Причины неготовности линии укреплений на границе в нужный момент коренятся в слабости транспортной системы Западной Белоруссии и Западной Украины и общем довольно невысоком хозяйственном развитии этих территорий. Строительство укреплений постоянно испытывало нехватку стройматериалов, дело доходило до использования запасов с бывших польских укрепрайонов, нехватку строительных механизмов и недостаток рабочих рук, особенно квалифицированных кадров строителей. И так на работы были брошены почти все саперные части армий приграничных округов. Привлечение к строительным работам местного населения не решало проблему. Сохранившиеся оборонительные сооружения несут на себе следы чрезвычайной спешки в строительстве: кое-где не снята опалубка, не завершены бетонные работы, иногда скоб-трапы не подходили к проемам люков. Это показывает, что был достигнут максимально возможный темп работ, даже в ущерб качеству сооружений, и ускорить его не было никакой возможности, главным образом из-за невозможности перебросить на строительство дополнительных работников, стройматериалы и оборудование дотов.

Для сравнения и ответа на вопрос, почему не успели достроить линию укреплений на границе, можно привести пример Лужского рубежа, прикрывавшего осенью 1941 года Ленинград, который представлял собой весьма внушительную оборонительную линию, состоящую из около 700 огневых точек, в том числе 570 дотов и около 400 км противотанковых препятствий[209]. Эта линия была сооружена, начиная с 25 июня (28 июня было сформировано управление строительства) до 11 августа, когда на ней развернулись бои, то есть за 47 дней. Близость крупного индустриального города позволила не только мобилизовать около 200 тысяч человек на строительные работы, но и строить сборные железобетонные огневые точки, бутобетонные и бутовые доты, орудийные казематы. На стройке работали лучшие ленинградские предприятия: строительно-монтажные бригады Кировского завода, Балтийского завода, «Электросилы». Ленинградский Метрострой приступил к изготовлению сборных железобетонных огневых точек и их установке на рубеже. По железной дороге и по шоссе подвозили стройматериалы и строительную технику. Специалисты по военно-морской фортификации разработали специальные конструкции стальных дотов, которые можно транспортировать трейлером, буксировать танком или трактором вместе с вооружением и расчетом, устанавливать на любом грунте, в том числе болотистом, на снегу. Столь быстрое строительство оборонительных линий было возможно лишь вблизи крупного индустриального центра, с его огромными возможностями, ресурсами и квалифицированными кадрами. В Западной Белоруссии в начале 1941 года ничего этого не было.


Может быть, мосты взорвать?


Виктор Суворов вопросу взрыва мостов посвятил столь большое внимание в своих первых книгах «Ледокол» и «День М», что его сторонники при всяком удобном случае ссылались на взрыв мостов и разрушение железных дорог как на форму обороны. Процитируем: «Если бы была введена в действие мощная система самозащиты: все мосты взорваны, подвижной состав и рельсы эвакуированы, все запасы уничтожены, дороги разрушены, затоплены, заболочены, заминированы? Ответ один: германский блицкриг забуксовал бы не у ворот Москвы, а гораздо раньше»[210].

Ну как такому не поверить? И пошло повторение «если бы мосты были взорваны…».

Между тем перед нападением на Советский Союз Вермахт не раз оказывался в ситуации, когда все мосты были взорваны, а дороги разрушены. Например, в сентябре 1939 года поляки очень основательно потрудились над тем, чтобы разрушить мосты и транспортную инфраструктуру. Было взорвано 600 мостов, включая 11 важнейших. Из 12 мостов через Вислу были взорваны 9, два были незначительно повреждены, и только мост у Кракова достался немцам совершенно целым. Транспортная инфраструктура была приведена в негодность на глубину более 100 км от польско-германской границы[211].

Этот опыт был настолько интересным, что в НКПС СССР постарались собрать информацию о взорванных и восстановленных немцами мостах через Вислу, и на основании этого опыта в апреле 1941 года была издана небольшим тиражом специальная брошюра. «Опыт разрушения и особенно восстановления железных дорог во время польско-германской войны представляет большой интерес для оценки возможных разрушений железных дорог в будущих войнах и установления наиболее эффективной организации работ при их восстановлении», – написал в предисловии к ней Начальник отдела ВМУ НКПС СССР инженер Д.П. Заглядимов[212].

Поляки взрывали крупные мосты так, чтобы затруднить их восстановление, разрушая средние быки и береговые устои, так чтобы один из пролетов моста был целиком разрушен. На железных дорогах в Силезию и Словакию были взорваны три крупных железнодорожных тоннеля, причем взрывы были подготовлены заранее, а разрушение тоннелей составляло 600–700 метров, с просадкой грунта над местом взрыва. Железные дороги из Верхней Силезии до Гдыни и магистраль Конитц – Диршау, связывающая Кенигсберг и Берлин, были уничтожены специальным путеразрушителем. На других магистралях верхнее строение пути взрывалось или разбиралось[213].

Казалось бы, были приняты все меры такой пассивной обороны, взорвали все мосты, какие только смогли, и разрушили все дороги, какие оказалось возможным. Однако, как мы знаем, эти меры не приостановили немецкий блицкриг в Польше. Причины этого были просты. Во-первых, Вермахт был хорошо технически оснащенной армией с развитыми понтонными и мостостроительными частями, которые могли наводить переправу для автомобилей и танков самое большее за 12 часов. Во-вторых, как указано в этой же брошюре, снабжение немецкой армии во время польской кампании обеспечил в основном автотранспорт[214].

После завершения боев развернулась работа по восстановлению железных дорог и мостов, в чем немцы проявили все свои способности к организации. Reichsbahn заранее создал необходимые запасы строительных материалов и элементов строения пути, а также были заранее изготовлены пролетные строения пакетного типа и разборные мосты больших и средних пролетов. Железные дороги восстанавливали саперные и железнодорожные войска, батальоны государственной трудовой повинности, строительные поезда германских железных дорог. Восстановлением мостов занимались специальные мостостроительные поезда, укомплектованные специалистами и оборудованием. В итоге один из самых крупных мостов через Вислу, в низовьях реки, у Диршау, на важнейшей магистрали из Восточной Пруссии к Берлину, в котором поляки взорвали средний бык и обрушили два пролета в реку, был восстановлен за 42 дня. Мост через реку Варту у Познани, на котором поляки взорвали опоры и фермы двух пролетов, был восстановлен за 28 дней[215].

Аналогичным образом было и во французской кампании, в которой также массово взрывали мосты, тоннели и путепроводы. Французы еще 12 октября 1939 года взорвали три крупных моста через Рейн: у Винтерсдорфа, Брейзаха и Нойенбурга[216]. Но ни заблаговременные взрывы этих крупных мостов, ни вообще большие разрушения железнодорожной сети не смогли остановить немецкого вторжения и предотвратить быстрый разгром французской и британской армий. Немцы столкнулись с последствиями разрушений железных дорог в Бельгии и Франции только после завершения боев, когда началось утверждение оккупационного режима и эксплуатация захваченной промышленности, особенно в Эльзасе и Лотарингии, для военных нужд. Для работы этих трофейных французских предприятий требовалось подавать минимально 30 поездов, а лучше до 50 поездов с рурским углем в сутки, тогда как разрушенные железные дороги обеспечивали пропуск от 18 до 20 поездов в сутки[217]. Транспортные проблемы и сократившаяся из-за взорванных мостов пропускная способность железных дорог также серьезно затрудняли грабеж захваченной территории. Так, немцы собирались вывезти из Франции 550 тысяч тонн картофеля, но реально смогли вывезти в Германию до конца 1940 года только 75 тысяч тонн.

Это был наглядный пример того, что взрывами мостов и разрушением дорог Вермахт остановить было нельзя. Немцы вовсе не собирались топтаться у взорванных мостов, а собирались быстро навести переправы и мосты. Тем более что еще в октябре 1940 года, на ранних стадиях подготовки к нападению, Гальдер озаботился увеличением инженерных частей. Число моторизованных саперных батальонов должно было увеличиться с 20 до 34, и предполагалась моторизация 32 пеших саперных батальонов. Число мостостроительных батальонов увеличивалось с 20 до 32, включая 22 взвода строительных машин. В 1940 году в Вермахте было 53 мостовых парка, а требовалось для усиления и новых дивизий – 96 мостовых парков. Но можно было сформировать не более 43 новых мостовых парков. Число железнодорожно-саперных частей увеличивалось с 6 до 8 полков или до 16 батальонов, включая 10 взводов строительных машин[218]. Число саперных, строительных и железнодорожных частей перед нападением на СССР увеличивалось в полтора раза. Группа армий «Центр» получила 23 саперных, 35 строительных, 12 мостостроительных и 11 дорожно-строительных батальонов или 40 % всех инженерных войск[219]. Эту группу армий взрывами мостов остановить было нельзя.

Вообще, не надо недооценивать технической оснащенности немецких войск и их способности преодолевать различные препятствия природного или рукотворного характера. Вопросам инженерного обеспечения войск уделялось большое внимание. Например, в Вермахте были специальные подразделения, которые занимались восстановлением энергоснабжения и электросетей. В распоряжении Отдела технических войск ОКХ было три специальных энергопоезда, созданных на основе французских скоростных паровозов и генераторов, установленных в специальных вагонах, которые могли обеспечивать автономное энергоснабжение в условиях разрушенной энергосистемы. Один из этих энергопоездов в 1942 году находился в Харькове, другой в Киеве, а третий в Виннице[220].

Таким образом, ни взорванные мосты, ни крупные реки, ни разрушенные железные и автомобильные дороги, ни даже полностью уничтоженная и демонтированная промышленная инфраструктура вовсе не составляли для немцев неразрешимых проблем. Все это поддавалось восстановлению, ремонту, перестройке, для чего были заранее развернуты многочисленные инженерные и саперные части. Разрушение мостов и транспортной инфраструктуры могло лишь несколько замедлить продвижение немецких войск в условиях июня 1941 года на часы, а не на дни. Так что «капитан Ледокола» просто вводит в заблуждение своих сторонников, что взрывами мостов якобы можно было остановить германский блицкриг. Это глупость, поскольку польский и французский примеры наглядно показали беспочвенность этих надежд, а НКПС СССР внимательно этот вопрос изучил и сделал свои выводы.

Цепочка факторов, которая началась с межвоенной деиндустриализации стран Прибалтики и восточных воеводств бывшей Польши, в конечном итоге привела к тому, что в последний мирный день Красная Армия находилась в самом невыгодном положении, какое только можно себе представить. Силы приграничных армий оказались вытянуты в тонкую оборонительную линию вдоль границы, а усиливающие эту линию долговременные укрепления оказались недостроенными, местами даже неначатыми. Армии прикрытия были оснащены сильно изношенной техникой, использовавшейся еще во время похода в Польшу, испытывали большие трудности в пополнении личным составом, техникой, вооружением, автомобилями, не имели в достатке топлива и боеприпасов. Организация тыла была слабой и совершенно не соответствовала нуждам военного времени. На завершение самых минимальных и элементарных мер по укреплению обороны катастрофически не хватало времени. Потому Красная Армия в приграничном сражении была этими обстоятельствами обречена на поражение.


Глава девятая. Вынужденное решение

Положение в последние дни перед войной складывалось самое угрожающее. Состояние Красной Армии в этот момент принято описывать как неготовность, а версия истории Великой Отечественной войны, изложенная Н.С. Хрущевым в докладе ХХ съезду КПСС, объясняла эту неготовность почти исключительно ошибками и просчетами высшего руководства, главным образом Сталина, его неверия в близкое начало войны и неверия многочисленным предупреждениям. Потому в литературе надолго укрепилось представление, не всегда явно выражаемое, но подразумеваемое, что если бы не эти ошибки и просчеты, что если бы «Сталин поверил предупреждениям», если бы «не доверился Гитлеру», то все могло сложиться иначе и Красная Армия отразила бы немецкое вторжение.

Ревизионисты, в том числе и Марк Солонин, все трактуют совершенно другим образом: якобы готовилось нападение на Германию, Красная Армия была практически сосредоточена, и Гитлер все сорвал в самый последний момент.

Обе стороны приводят в подкрепление своих заявлений разные аргументы и факты. Только если все это рассматривать в более широком контексте, становится понятно, что возможна и третья точка зрения: изначально военные приготовления должны были быть завершены в конце 1941 года, но резкое ухудшение обстановки заставило Сталина торопиться и использовать для обороны те силы, которые уже фактически были на границе, невзирая на их явную недостаточность. Эта точка зрения куда более логично объясняет наблюдаемые факты, чем позиции сторонников хрущевской версии о «неготовности» и «доверчивости» и сторонников ревизионистской версии о «подготовке нападения».

Проведенный выше анализ складывавшегося в предвоенное время положения в западных приграничных районах ясно показывает, что дело было вовсе не в ошибках и просчетах, а в цепи обстоятельств, начинавшихся с очень невысокого уровня хозяйственного развития доставшихся Советскому Союзу западных районов, в первую очередь слабого развития транспорта, что сильнейшим образом тормозило все оборонное строительство в приграничных районах, подготовку и сосредоточение Красной Армии. Для преодоления этого хозяйственного отставания требовалось значительное время, которого у Советского Союза не было. Ситуацию сильнейшим образом усложняло резкое обострение ситуации в Европе, поражение Франции и Великобритании в 1940 году, которое фактически оставило Советский Союз один на один с Германией. Череда войн в Европе демонстрировала, что в практику вводятся новые средства и способы ведения войны, на что также нужно было реагировать. Это важнейшее обстоятельство вынуждало, как уже было показано, пересматривать планы укрепления армии, сильно изменять их в сторону увеличения, всеми способами ускорять их реализацию, что вело к понижению боеспособности войск.

Времени на подготовку будущего театра военных действий, на реорганизацию и подготовку Красной Армии к войне явно не хватало. Для завершения минимально необходимых подготовительных мер в июне 1941 года требовалось еще 6–8 месяцев, что и заставляло высшее советское руководство изыскивать любые возможности для оттягивания начала войны, вплоть до весьма радикальных решений. В это время, судя по ряду признаков, высшее советское руководство и высшее командование весьма невысоко оценивало собственные шансы в приграничном сражении, на что указывает выработка плана строительства третьей оборонительной линии, предварительная разработка планов эвакуации. Варианты планов эвакуации разрабатывались в Военно-промышленной комиссии при СНК СССР в 1939–1941 годах; в апреле 1941 года была даже создана Комиссия по эвакуации из Москвы в военное время населения, но Сталин 5 июня наложил резолюцию на проект эвакуации Москвы, в которой потребовал эту комиссию ликвидировать. Сам факт создания этой комиссии очень красноречив. Да и сам план прикрытия границы на 15 суток для обеспечения мобилизации показывал, что командование Красной Армии вполне резонно полагало, что начало войны может быть неудачным и связанным с поражениями и отступлением, и что для ведения войны потребуется мобилизация всех сил.

Тем не менее в июне 1941 года, в последние недели и дни перед началом войны, принимаются решения, которые сторонники Виктора Суворова считают «подготовкой к нападению». Это начало выдвижения армий второго эшелона ближе к границе, секретное формирование фронтов 19–20 июня 1941 года, выезд штабов фронтов и армий на полевые командные пункты. Вот, мол, утверждает Виктор Суворов и его сторонники, это и есть начало операции «Гроза», которую прервало немецкое нападение. Марк Солонин даже считал, что этот план начал было реализовываться на советско-финской границе, но потерпел неудачу из-за нежелания армии воевать.

Как и во всех остальных случаях, трактовка от «капитала Ледокола» основывалась на том, чтобы вырвать удобные для него и его теории факты из общего контекста событий тех дней и подать их в удобном свете. Виктор Суворов, как и все его сторонники, включая Марка Солонина, несмотря на то что очень много внимания ими уделяется всяким политическим и дипломатическим ходам, совершенно не упоминают, например, такой важный факт – подготовка к нападению на СССР сопровождалась мощной и хорошо продуманной дезинформационной кампанией, которая ставила целью введение в заблуждение советского руководства относительно намерений Германии.


Дезинформация на службе агрессии


Для Германии применение дезинформационных мер при подготовке к агрессии было вовсе не в новинку, поскольку они широко применялись при подготовке нападения на Польшу и на другие страны. Гитлер сформулировал свои планы сокрушения приграничных стран, в том числе и Польши, еще в 1933 году, но вплоть до середины 1939 года немецкая политика демонстрировала расположение, дружелюбие и стремление к сотрудничеству с Польшей. В ноябре 1935 года Германия заключила торговое соглашение с Польшей, положив конец длительной таможенной войне между двумя странами. Одновременно велась настойчивая немецкая пропаганда, что Германия сильно заинтересована в сотрудничестве и торговле с Польшей, причем этому придавалась политическая окраска: «Уже после окончания таможенной войны стали говорить о германо-польской территориальной общности во всей Восточной Европе, об общности судеб, самым тесным образом связанной с данной ситуацией и борьбой против большевизма»[221].

В 1936 году, когда в Германии и в Польше были приняты четырехлетние планы, предусматривающие рост военной промышленности и выпуск вооружения, немцы постарались сделать вид, что поддерживают экономический и военный подъем Польши, несмотря на то что строительство СОР – нового промышленного района было направлено в том числе и против Германии. В сентябре 1938 года было подписано товарно-кредитное соглашение, по которому страны предоставили друг другу кредиты (Германия – под 4,5 %, Польша – беспроцентный), причем Германия взяла обязательство принимать польские заказы на оборудование, машины и инструменты для промышленности.

Немцы постарались обмануть поляков: «В ходе переговоров по этому вопросу немцы обвели поляков вокруг пальца. Они обещали поставить предприятия, оборудование, машины, аппараты и инструменты с условием, что срок размещения заказов на поставки составит два с половиной года, а срок их выполнения – четыре с половиной года с момента подписания договора»[222]. Условия договора обуславливали выполнение польских заказов только к лету 1943 года, тогда как в Германии уже давно шла подготовка к скорой захватнической войне. Через полгода после подписания этого соглашения, в апреле 1939 года, Гитлер принял окончательное решение о нападении на Польшу. Торгово-кредитное соглашение было составлено таким образом, чтобы не дать полякам воспользоваться заказанным в Германии оборудованием.

Немцы продолжали успокаивать Польшу и говорить о мирном сотрудничестве даже накануне вторжения. 22–25 августа 1939 года немецкие войска, дислоцированные в Восточной Пруссии, стали выходить на исходные позиции у польской границы, в Мариенвердер были доставлены понтоны для переправки через Вислу. В это время в Кенигсберге проходили два больших мероприятия – шла последняя предвоенная Восточная ярмарка, на которую съехались представители всех прибалтийских стран. Присутствовала внушительная польская делегация, приехали министр-президент Пруссии Герман Геринг и рейсхминистр промышленности Вальтер Функ. Одновременно проходило празднование годовщины битвы при Танненберге (26–30 августа 1914 года). Казалось бы, все свидетельствовало о том, что никакой войны не будет, что Германия, как и в прежние годы, стремится к развитию экономического партнерства со своими восточными соседями. Однако именно в эти дни проходили последние мероприятия в подготовке нападения на Польшу.

Если наблюдать те события со стороны и не знать их дальнейшего развития, как их не знали современники, то кто мог сказать, что через несколько дней Польша будет сокрушена немецким сапогом? Немцы создали прекрасную декорацию мирных намерений, особенно выразительную в исполнении «толстого Германа». Война разразилась внезапно.

При подготовке плана «Барбаросса» опыт дезинформации в польской кампании был всесторонне учтен и развит. Меры по дезинформации советского политического руководства стали разрабатываться в самом начале работы над планом вторжения. Размах работ был очень большой, в ней лично принимал участие фюрер и рейхсканцлер Германии, а также его ближайшие помощники и высокопоставленные руководители.

Главная цель дезинформации состояла в том, чтобы не допустить возникновения в Москве мнения о подготовке Германии к нападению на СССР, и тем самым сорвать возможную подготовку к отражению немецкой агрессии. Впрочем, были и другие цели:

«– демонстрировать приверженность Гитлера советско-германскому пакту о ненападении, подписанному в Москве 23 августа 1939 г. Этот договор обязывал стороны воздерживаться от агрессивных действий и от нападения в отношении друг друга, при нападении на одну из сторон третьей державой не оказывать поддержки напавшей стороне, разрешать споры и конфликты между собой мирным путем;

– убеждать советское руководство в том, что у Германии нет территориальных претензий к Советскому Союзу. С этой целью уже после захвата Польши и превращения ее в некое генерал-губернаторство Германия 28 сентября 1939 г. пошла на подписание с Советским Союзом договора о дружбе и границе, направленного на размежевание между договаривающимися сторонами примерно по линии Керзона. Поэтому в ходе последующих встреч представителей СССР и Германии территориальные вопросы не рассматривались;

– активизировать советско-германские контакты на высшем уровне, в ходе которых обсуждались бы различные международные проблемы, что позволяло бы создавать у советских представителей положительное впечатление о состоянии советско-германских отношений;

– не допустить создания блока антифашистских государств»[223].

По примеру польской кампании, Германия перед нападением на СССР всеми силами создавала впечатление отсутствия конфликта и приверженности к мирному сотрудничеству. Однако для Сталина простой демонстрации дружелюбия было бы недостаточно.


Советский Союз мог присоединиться к Оси


30 сентября 1940 года Франц Гальдер делает в своем дневнике запись о том, что Гитлер отправил письмо Сталину с предложением выступить против Великобритании и принять участие в дележе «английского наследства». Дневники Гальдера интересны тем, что в них постоянно указывались различные политические события, переговоры, встречи или же просто обсуждения в руководстве, которые сопутствовали тем или иным военным приготовлениям и действиям. Эти заметки позволяют понять политический контекст военных решений.

И в этих дневниках есть крайне интересное указание на то, что Советскому Союзу предлагалось присоединиться к Тройственному пакту, заключенному 27 сентября 1940 года Германией, Италией и Японией. Гальдер пишет, что Молотов дал согласие на присоединение к пакту при условии заключения пяти секретных протоколов: в отношении Финляндии, в отношении Болгарии, об аренде опорных пунктов на Босфоре, относительно Турции и относительно влияния южнее линии Батуми – Баку, то есть в северо-западном Иране[224]. Гальдер также отмечает: «Мы еще не ответили на эти предложения».

Это крайне интересный поворот сюжета. В советской и российской литературе всегда и по всякому поводу подчеркивалось, что политика Советского Союза всегда носила антифашистский характер, что наша страна старалась создать антифашистский блок в противовес Тройственному пакту, который В. Лота в цитируемой статье считает «антисоветским». Записи Франца Гальдера долгое время вообще никак не комментировались. Мало ли что написал немецко-фашистский генерал-полковник? Работа у него такая – клеветать на государство рабочих и крестьян, отрабатывая свое генеральское жалованье.

В такой позиции нет ничего удивительного. После войны, в условиях нового, послевоенного миропорядка, основанного на победе над Германией и ее союзниками, на осуждении нацизма и учреждении ООН, признании разжигания войны преступлением, СССР было крайне не с руки вспоминать об этом факте и как-то его комментировать, поскольку это могло быть истолковано как свидетельство «неискренности» советской позиции и могло повредить советской политике в напряженных условиях холодной войны. В советской исторической литературе сформировался характерный перекос, когда позиция Советского Союза о формировании антигитлеровской коалиции, высказывавшаяся летом 1939 года и позднее, уже во время войны, распространялась на весь предвоенный период. Отсюда вытекало огромное внимание советских историков к переговорам с Великобританией и Францией, с пространными рассуждениями по их поводу. Поменьше внимания к краткому периоду, протяженностью около года, с октября 1940 года по июнь 1941 года, и как-нибудь пронесет эту опасную тему.

Между тем столь существенному факту, как согласие Молотова о присоединении Советского Союза к Тройственному пакту, пусть и на словах, нужно уделить несколько больше внимания, поскольку этот момент раскроет многие пружины странного и загадочного поведения Сталина перед началом войны.

Если мы будем рассматривать ситуацию, сложившуюся осенью 1940 года, с позиций послевоенной истории и мировоззрения, сложившегося уже в послевоенную эпоху, то мы ничего не поймем. Во-первых, тогда не было ни победы, ни поражения Германии, ни всех послевоенных соглашений, то есть всего того, что сейчас влияет на нашу оценку воевавших сторон. Восприятие Германии в те дни было совершенно другим. В СССР, как известно, в 1939–1941 годах прекратили нападки на немецкий национал-социализм и вели линию на сотрудничество и добрососедство с Германией.

Во-вторых, осенью 1940 года не было никаких условий для формирования антигитлеровского блока, поскольку Франция была разбита и оккупирована, правительство маршала Петена перешло на сторону Гитлера, а генерал де Голль еще не стал вождем «Свободной Франции». Великобритания находилась в морской и воздушной осаде, вела отчаянное сражение в Атлантике за свои морские коммуникации. США еще не приняли решение о вступлении в войну. Марк Солонин голословно утверждает: «Зато можно констатировать другой очевидный факт: ни малейшей попытки улучшить накануне начала Большой войны свои взаимоотношения с реальными противниками Гилера товарищ Сталин не предпринял»[225]. Тем не менее это далеко не очевидно, тогда как очевидно другое: основные противники Германии на момент конца 1940 года были разбиты, и говорить об антигитлеровской коалиции пока было не с кем. Нужно напомнить, чтобы разбить вранье Марка Солонина о том, что антигитлеровская коалиция сложилась в составе США, Великобритании и СССР только после заключения Атлантической хартии 14 августа 1941 года и присоединения к 24 сентября 1941 года СССР и ряда правительств в эмиграции: Бельгии, Чехословакии, Люксембурга, Нидерландов, Норвегии, Польши, а также Греции, Югославии и «Свободной Франции» Шарля де Голля. Общая Декларация Объединенных Наций о целях войны с фашизмом, которую поддержали 26 стран, была подписана 1 января 1942 года.

В-третьих, на момент конца 1940 года Советский Союз находился далеко не в лучшем внешнеполитическом положении, будучи в декабре 1939 года исключенным из Лиги Наций за войну в Финляндии (этим решением Франция и Великобритания поставили Советский Союз в одинаковое положение с Германией и Японией, покинувших Лигу Наций в 1933 году, и с Италией, вышедшей из нее в 1937 году). Самые лучшие отношения на этот момент были именно с Германией. Потому неудивительно, что Сталин и Молотов приняли решение рассмотреть предложения Гитлера внимательнее.

В-четвертых, Тройственный пакт вовсе не был Антикоминтерновским пактом (последний был подписан Германией и Японией в ноябре 1936 года), и вообще, в преамбуле Тройственного пакта говорилось о мире и сотрудничестве: «Правительство Великой Японской Империи, правительство Германии и правительство Италии, признавая предварительным и необходимым условием долговременного мира предоставление каждому государству возможности занять свое место в мире, считают основным принципом создание и поддержание нового порядка, необходимого для того, чтобы народы в районах Великой Восточной Азии и Европы могли пожинать плоды сосуществования и взаимного процветания всех заинтересованных наций, выражают решимость взаимно сотрудничать и предпринимать согласованные действия в указанных районах в отношении усилий, основывающихся на этих намерениях». Как видим, ничего кровожадного в этом договоре не было. Более того, статья 5 особо оговаривала, что пакт не затрагивает политического курса, проводимого Германией, Японией и Италией в отношении Советского Союза. Иными словами, Тройственный пакт нельзя считать «антисоветским», да и особых препятствий к присоединению к нему Советского Союза, в сущности, не было. В известной статье в «Правде» от 30 сентября 1940 года, написанной лично Молотовым, Тройственный пакт оценивался как продолжение советско-германского соглашения 1939 года.

Если оценивать Тройственный пакт с точки зрения общей ситуации, особенно его явного противоречия Антикоминтерновскому пакту, то можно сделать вывод, что это соглашение также преследовало дезинформационные цели – убедить, что политика Германии после французской кампании радикально изменилась, и теперь германский фюрер ратует за мир, по крайней мере в Европе и в Восточной Азии.

Итак, 12 октября 1940 года министр иностранных дел Германии Йоахим фон Риббентроп подписал письмо Сталину с приглашением Молотова в Берлин, которое было вручено в Москве 17 октября 1940 года. Незадолго до этого советской разведкой был завербован бывший журналист, сотрудничавший с латышской газетой «Орестс Берлингс» («Лицеист»), который был двойным агентом и передавал дезинформацию. Он сообщил, что в Германии идет работа над улучшением отношений с СССР, что Германия заинтересована в заключении союзнического соглашения и что визит Молотова – это событие исключительной важности[226].

Вот здесь не нужно выставлять Сталина и Молотова наивными людьми, которые «клюнули на удочку». Это стремление, посеянное докладом Хрущева, не делает чести тем, кто придерживается подобной точки зрения. Объяснять поступки руководителей государств глупостью – это, пожалуй, свидетельство глупости самого исследователя, который не дал себе труд изучить все обстоятельства.

У Сталина были свои соображения пойти на переговоры с Гитлером. Во-первых, «почему бы и нет?»; отношения с Германией были одними из наилучших, а союзников у СССР тогда было только два – Монгольская и Тувинская народные республики. Во-вторых, как показывает записка Молотова от 9 ноября 1940 года, составленная перед визитом в Германию 12 ноября, эти переговоры было решено использовать как разведку намерений германского руководства: «Разузнать действительные намерения Г. и всех участников Пакта 3-х (Г., И., Я.) в осуществлении плана создания «Новой Европы», а также «Велик. Вост. – Азиатского Пространства»: границы «Нов. Евр.» и «Вост. – Аз. Пр.»: характер госуд. структуры и отношения отд. европ. государств в «Н. Е.» и в «В.-А.»; этапы и сроки осуществления этих планов и, по кр. мере, ближайшие из них; перспективы присоединения других стран к Пакту 3-х; место СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем»[227]. Главная цель ставилась просто – поехать и разведать. На всякий случай, если переговоры пойдут хорошо, то была разработана позиция о сфере влияния СССР. Сталин дал Молотову инструкции не давать обещаний и предлагать продолжение переговоров в Москве.

Во время этих переговоров Гитлер лично приложил все усилия к тому, чтобы создать впечатление развития сотрудничества и добрососедства, устранения угроз и улучшения отношений, старался убедить Молотова в скором падении Великобритании и заинтересовать перспективами дележа «английского наследства» на Ближнем Востоке и в Азии. По словам переводчика Хильгера, Гитлер на встрече с Молотовым был «ошеломляюще любезен» и старался произвести на него впечатление. Гитлер предложил Молотову присоединиться к Тройственному пакту, и был даже подготовлен детально разработанный проект соглашения, который Риббентроп передал Молотову в конце его визита.

Все эти переговоры были, конечно, большим дезинформационным спектаклем с личным выступлением Гитлера в них. Надо сказать, что цели этой постановки были достигнуты. Молотову ничего существенного о намерениях Германии и ее союзников узнать не удалось, и он сам признавал неудачу на переговорах. Предложения Гитлера были расценены как попытка обмануть Советский Союз перед нападением, как это уже было проделано в Европе с другими странами. В общем-то, это прямо вытекало из опыта войн в Европе. Со всеми захваченными странами Гитлер имел много договоров, но все они были нарушены. Кроме того, аргументация Гитлера и Риббентропа о скором сокрушении Великобритании и необходимости в скором будущем делить «английское наследство» была смазана тем, что в дни переговоров британская авиация сильно бомбила Берлин, и часть переговоров прошла в бомбоубежище. Близкие разрывы британских бомб давали Молотову понять, что с разделом «английского наследства» гитлеровцы явно торопятся.

Насколько можно судить, по итогам переговоров в Берлине был сделан такой вывод: несмотря на то что предложения Гитлера явно неискренние, все же стоит попробовать использовать эти переговоры для возможно более долгого оттягивания возникновения вооруженного конфликта. Даже Марк Солонин признает «долю истины» в этом[228].

Как только не трактовали этот момент! И что Сталин поверил Гитлеру, и что Сталин боялся войны и надеялся ее оттянуть, и что он рассчитывал сам напасть на Германию. Причина этого кажущегося странным решения была заключена в хозяйственных вопросах – на подготовку театра военных действий к обороне и завершение реорганизации армии остро не хватало времени. Достройка и расширение железных дорог, автодорог, аэродромов, линий укреплений, доукомплектование частей личным составом, техникой и вооружением, формирование новых соединений – все это должно было в основных чертах осуществиться к концу 1941 года. Все военно-строительные планы для западных округов, которые были выше рассмотрены, все они исходили из того, что основной объем работ будет завершен к этому сроку. Сталин не мог этого не учитывать в своей политике, и ему требовалось изыскать способ, как заболтать Гитлера до этого срока.

Сталин также учитывал военно-хозяйственное положение Германии, в особенности нехватку продовольствия и стратегического сырья, что было прекрасно известно советской разведке и дипломатам (на продуктовые карточки, рационы городского населения и их сокращение в мае 1941 года, вызывавшее недовольство населения, нельзя было не обратить внимания). Советские поставки хлеба и другого продовольствия, сырья, нефти и нефтепродуктов, а также транзит каучука из Азии, поставляемого японцами в Германию, могли привести к тому, что нападение на СССР будет отложено на какой-то срок, необходимый для создания германских военных запасов. Во всяком случае на это можно было рассчитывать, хотя шансы на это были невелики.

Ради использования этой, пусть и небольшой, возможности для оттягивания начала войны ради завершения оборонительного строительства можно пойти не только на переговоры и на поставки сырья Германии, но и на присоединение к Тройственному пакту, что точно отложило бы нападение на достаточно долгий срок. За год можно было завершить строительную программу, завершить реорганизацию армии и формирование новых соединений, увеличить военное производство, то есть подготовиться и вступить в войну с Германией относительно на равных. Договор – не слишком сильная помеха, особенно в отношении гитлеровцев, повод расплеваться можно найти всегда, да и советско-германские трения обозначились уже на переговорах в Берлине.

Какие у Сталина были альтернативы в начале 1941 года? В сущности, никаких. Горячие головы, которые предлагают задним числом нападение на Германию как решение всех проблем, совершенно не учитывают тот факт, что без подготовки театра военных действий, усиления транспорта и сосредоточения войск не получилось бы серьезного эффекта. Максимум чего можно было достичь в особо благоприятных условиях, так это несколько успешных сражений, а дальше поражение и общее отступление, как в Первую мировую войну. Немцы, как уже говорилось, имели лучший железнодорожный транспорт, мобилизованный автомобильный транспорт и смогли бы очень быстро сосредоточить в Польше большую часть имеющихся у них сил и перейти в наступление. В итоге получилась бы та же самая «Барбаросса». Помимо этого, нападение СССР на Германию означало также вступление в войну других членов Тройственного пакта: Японии и Италии. В случае с Японией это означало бы для СССР войну на два фронта. Наконец, в случае нападения СССР на Германию ни Великобритания, ни США вовсе не поспешили бы на помощь, поскольку перед ними открывалась прекрасная возможность втянуть континентальные державы во взаимно истребительное противоборство и на этом получить военные и политические преимущества. Итак, сотрудничество с Германией и «не поддаваться на провокации» – это был единственно возможный политический курс Советского Союза с осени 1940 года до лета 1941 года.


Вынужденное решение


Дезинформация, настойчиво и целенаправленно распространяемая по всем каналам (спецслужбы, посольства, официальные источники, средства массовой информации, слухи), в определенной степени достигла своей цели, даже при всем критическом отношении советского руководства к позиции Германии. Сталин и Молотов стали ожидать переговоров с Германией, которые должны были улучшить отношения между двумя странами и, соответственно, привести к значительной отсрочке германской агрессии.

Все свидетельствовало об этом: проект соглашения о присоединении Советского Союза к Тройственному пакту, пышная встреча нового советского полпреда В.Г. Деканозова (который до своего назначения в Наркоминдел был заместителем начальника Главного управления госбезопасности НКВД СССР – факт, показывающий, что Сталин вовсе не бросил намерение разведать намерения Германии) и его торжественный прием для вручения верительных грамот, многочисленные заверения, что будут вот-вот закончены предложения для дальнейших переговоров. Деканозова особо обхаживал руководитель президентской канцелярии фюрера Отто Мейснер, который встречался с ним каждую неделю[229]. Выбор Мейснера был обусловлен тем, что руководитель канцелярии хорошо говорил по-русски и был очень опытным, искушенным политиком и чиновником, о чем говорит тот факт, что он возглавлял канцелярию рейхспрезидента с 1919 по 1945 год, пережив трех рейхспрезидентов, в том числе и фюрера.

Задачей Мейснера было убедить Деканозова в улучшении советско-германских отношений, а также дезинформировать его относительно истинных намерений. Опытный чиновник делал это умело и тонко. Во время одного из визитов Деканозова Мейснер положил на стол карту Ближнего Востока и, когда советский посол ею заинтересовался, увел разговор на тему ближневосточных планов Германии.

Предложение присоединиться к Тройственному пакту было нужно для того, чтобы вызвать интерес и приковать внимание советской стороны. Дальше высшее германское руководство стало тянуть время, обещая непременное продолжение переговоров. В этом ожидании прошли весенние месяцы 1941 года. В это же время поступали многочисленные разведданные, свидетельствующие о том, что Германия сосредотачивает силы и явно готовит нападение. Причем это были не просто предупреждения, полученные из косвенных источников, а такие прямые факты, как сосредоточение в Жешуве парка для перешивки советской колеи и организации железнодорожной дирекции для управления железными дорогами на советской территории. И в это же время собственные военные приготовления на границе были страшно далеки от самой минимальной готовности! Можно себе представить нервозную атмосферу тех дней, когда обстановка усугублялась на глазах, а собственные возможности были очень и очень малы.

Насколько можно судить, для Сталина не было вопроса в том, верить или не верить сообщениям. Так могут полагать лишь те, кто либо не изучал весь комплекс обстоятельств, либо намеревается передернуть факты. Если мы рассмотрим всю картину положения в последние предвоенные месяцы 1941 года, постараемся учесть все основные детали, примерно так же, как это сделал бы Сталин, то мы придем к выводу, что это была именно подготовка нападения под прикрытием разговоров о продолжении переговоров и мощном дезинформационном шуме, происходящем от посольств и агентов. Сталин вовсе не нуждался ни в каких предупреждениях – сообщения о строительстве военной и транспортной инфраструктуры в генерал-губернаторстве и вблизи советско-германской границы и так ясно показывали, что готовится нападение, которое произойдет в ближайшие месяцы. Конкретные сроки и даты нападения, в отличие от мнения многочисленных исследователей, в данном контексте не имели серьезного значения, поскольку было очевидно, что к этим срокам намеченные меры подготовки Советского Союза к обороне завершены не будут и преимущество будет на стороне Германии.

В этих условиях и рождается главное вынужденное решение – вступать в войну с тем, что есть в наличии. Первый шаг к этому можно увидеть в плане стратегического развертывания Красной Армии, подготовленном в самом первом варианте с 16 августа 1940 года, то есть еще до переговоров с Германией. Потом этот план был уточнен и скорректирован. Марк Солонин делает замечание на этот счет: «Примечательно, что все известные нам оперативные планы представляют собой фактически один и тот же документ, лишь незначительно изменяющийся от одного варианта к другому»[230]. Если этот подмеченный им факт поставить в общий контекст событий, то станет совершенно очевидно, что Сталин гитлеровским обещаниям не верил и готовился к войне с Германией. Эти документы определили главную угрозу на западных границах и сформировали расстановку сил Красной Армии.

Начиная с марта поток докладов разведки, представляемых лично Сталину, начинает бурно нарастать: март – 28, апрель – 51, май – 43, июнь – 60[231]. Одновременно начинают бурно нарастать и военные приготовления в Красной Армии, всемерное ускорение оборонных работ. В это же время в Генштабе Красной Армии составляется доклад «О стратегическом развертывании Вооруженных Сил СССР на Западе и Востоке». В апреле становится известно, что немцы начали массовые железнодорожные перевозки по сети дорог генерал-губернаторства, и в приграничных районах стали в большом количестве появляться войска. Реакция Сталина: речь перед выпускниками военных учебных заведений 5 мая 1941 года, 6 мая он становится Председателем СНК СССР, то есть главой правительства, началась массовая переброска войск из внутренних округов к западной границе, в средствах массовой информации зазвучала тема о «готовности к неожиданностям». Нарком обороны СССР и Генштаб Красной Армии в апреле отдали директиву на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО в апреле 1941 года, а 15 мая появились «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками». Советский Союз также стал распространять дезинформацию, и 8 мая 1941 года ТАСС передало опровержение заявлений иностранной печати о том, что в СССР ведется переброска сил на западную границу.

Виктор Суворов посвятил целую главу в «Ледоколе» разбору этого опровержения, считая, что это элемент подготовки к нападению на Германию. Вот речь Сталина, вот новый государственный пост, вот опровержение – но с этой логикой нельзя согласиться. Виктор Суворов вырвал факты из контекста, который был такой: немцы в Польше сначала расширили старые и построили новые дороги к советской границе, потом по ним пошла целая волна воинских эшелонов, да еще немцы готовятся к перешивке советской колеи. Как еще на это реагировать, как не резким ускорением подготовки к обороне? Марк Солонин тут полностью следует этому подходу и думает, что эти планы – это якобы планы подготовки агрессии, хотя их анализ в контексте событий ясно показывает, что это была реакция на усиление военных приготовлений Германии в Польше.

Принятые решения и сказанные речи оказались на удивление своевременными. 10 мая 1941 года заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс перелетел на самолете в Великобританию. Сталина и Молотова это известие очень и очень встревожило, поскольку оно могло означать предложение мира Великобритании, из чего прямо вытекала полная возможность для Германии очень скорого нападения на СССР. Это событие, в свете всех предшествующих данных разведки, особенно в приграничных районах, которые показывали появление все новых дорог, военных объектов и войск, сигнализировало о том, что подготовка к нападению вошла в завершающую фазу. Реакцией на это была выработка планов прикрытия границы для западных военных округов. Директива о выработке этих планов была отдана наркомом обороны С.К. Тимошенко 14 мая 1941 года, вскоре после перелета Гесса. Как видим, оценка ситуации высшим советским руководством была однозначной – война будет в самом близком будущем.

В середине июня 1941 года, на фоне возросшего числа разведдонесений о сосредоточении немецких войск вблизи границы и роста числа нарушений границы немецкими самолетами, вдруг пошла волна слухов о предстоящих переговорах между СССР и Германией, апогей которой пришелся на 13–17 июля[232]. Об этом говорили во всех германских посольствах, в особенности расположенных в странах Оси. Многие дипломаты и политики были уверены в мирном урегулировании советско-германских противоречий и считали, что подготовка нападения на СССР – это миф. Попавшиеся на тщательно спланированную дезинформацию эти люди становились орудием в руках германского руководства и создавали нужный им фон, транслировали германские заявления и убеждали всех, что войны не будет.

В Кремле слухам не поверили. В ответ была ускорена переброска войск из внутренних округов в Белоруссию, а в эфир пошла дезинформация. 13 июня 1941 года ТАСС передало сообщение, в котором утверждалось, что СССР и Германия соблюдают договор о ненападении и никакой угрозы войны нет. 14 июня это сообщение было напечатано в газетах. Таким образом, Сталин и Молотов дали понять, что они верят в добрососедство и ждут продолжения переговоров.

18 июня Молотов запросил о возможной встрече с Гитлером для проведения переговоров, но получил отказ[233]. Все вместе: сосредоточение войск на границе, волна явно инспирированных слухов о предстоящих переговорах, отказ во встрече – все свидетельствовало о том, что война разразится буквально на днях. Все, дальше ждать было нельзя. На следующий день, 19 июня, началось секретное образование фронтов, вывод штабов на полевые командные пункты, выдвижение частей из лагерей ближе к границе, рассредоточение и маскировка войск, предупреждения о возможном вторжении, повышение боеготовности и другие срочные меры укрепления обороны, какие можно было только сделать в последние предвоенные дни.

Если рассмотреть складывающуюся в последние предвоенные дни ситуацию, пусть и не слишком подробно, но всесторонне, учитывая все важнейшие факторы, то неясности в действиях высшего советского руководства почти не остается. Безусловно, Сталин видел, что инициатива не находится в его руках, что Гитлер серьезно опережает его в развертывании войск и готов напасть в любой удобный для него момент. Дипломатические маневры, хоть и позволили выиграть некоторое время, в целом ощутимого эффекта не дали. Намеченное оборонительное и железнодорожное строительство, как и реорганизация армии, не может быть завершено. Развернутых на границе сил слишком мало для устойчивой обороны. В этой ситуации единственное, что можно сделать, так это в строгом секрете привести имеющуюся военную машину в действие да попытаться перебросить дополнительные армии ближе к границе. Тут и возникает строгий запрет «Не поддаваться на провокации», чтобы случайной перестрелкой не спровоцировать преждевременное начало боевых действий. Немцы все равно сомнут передовые армии прикрытия границы, с провокациями или без них, а выиграть день или два на выдвижение резервов к границе – это имело большое значение.


Часть третья. Долой «послезнание»!

О начале Великой Отечественной войны и приграничном сражении написано столь много литературы, что позволительно задать вопрос: что же можно сказать здесь нового? Действительно, если рассматривать ход приграничного сражения как последовательность боев, перебросок и отступлений, то есть уже весьма неплохие работы, посвященные именно такому описанию, как в целом, так и на уровне отдельных фронтов и армий, среди которых выделяются книги А.В. Владимирского и Л.М. Сандалова. Вообще, несмотря на утверждения Марка Солонина о том, что якобы историю начала войны приходится восстанавливать как скелет динозавра, в военно-исторической литературе опубликовано немало хороших описаний и анализа боев, документов, воспоминаний, из которых картина первых недель войны встает с достаточной полнотой. Разворачивается также исследование архивов, которые закрывают лакуны и неясные места.

Конечно, хорошо бы составить самое подробное, систематическое описание войны от первого до последнего дня, с описанием всех боев и действий частей и соединений, вплоть до отдельных батальонов или даже рот. Такой военно-исторический труд был бы крайне ценен со всех точек зрения и стал бы настоящей опорой для всех исследований, связанных с Великой Отечественной войной. Хотя такого труда пока что не создано, тем не менее имеющейся литературы, публикаций и опубликованных документов вполне достаточно, чтобы представить начало войны с достаточной полнотой. Сенсационные открытия вряд ли будут сделаны, да и опыт показывает, что сенсации сплошь и рядом были связаны вовсе не с открытием неизвестных страниц истории, а с попытками грубой и наглой фальсификации ее, с передергиванием фактов.

Новое слово, на мой взгляд, можно сказать в оценке первых недель войны. Дело в том, что мы слишком привыкли искать виновников поражения, причем персональных виновников, принявших неправильные решения. Вина за поражение возлагалась то на Сталина в рамках хрущевской версии истории войны, то на расстрелянного командующего Западным фронтом Д.Г. Павлова, то на всю армию в целом, в духе того, как это делает Марк Солонин. Идея найти виноватых просто витает над большей частью трудов, посвященных истории Великой Отечественной войны. Между тем приведенный выше анализ условий, в которых Красная Армия встретила немецкое вторжение, показывает, что говорить о персональных виновниках поражения вряд ли имеет смысл. Обстоятельства изначально, еще с конца 1930-х годов, складывались далеко не в пользу Красной Армии, многие предпосылки поражения сложились задолго до начала войны. Если говорить о виновниках, то в это число стоит включить правительства довоенной Польши и прибалтийских стран, которые не удосужились по разным причинам заняться экономическим развитием той территории, которая в 1939–1940 годах стала частью территории Советского Союза, а поляки вообще, по существу, своими действиями обеспечили немецкое преимущество в начале войны. Вообще, почему бы просто не признать большую роль описанных выше обстоятельств? Любая армия, поставленная в такие условия, потерпела бы поражение.

Другой фактор, который стоит отметить, состоит в том, что нашими оценками руководит «послезнание». Иными словами, мы смотрим на начало войны через призму всего последующего ее хода: обороны Москвы, Ленинграда, Севастополя, Сталинграда, побед на Курской дуге и победоносных наступлений. В силу этого мы задним числом требуем от красноармейцев июня – июля 1941 года либо такого же упорства в обороне либо победного наступления. Мы часто не учитываем, что оборона уже в конце 1941 года готовилась гораздо лучше, чем в начале войны, что уже к этому времени были исправлены очень многие недостатки в армии, в частности, было проведено уже упомянутое улучшение организации тыла и снабжения фронта. Командование всех уровней, от Ставки до взводных командиров, интенсивно училось, приобретало опыт, что сказывалось на ходе боев. Часто «учебным пособием» выступали немцы, его изучение сопровождалось немалыми успехами, что потом отмечали многие германские генералы в своих мемуарах.

Для верной оценки событий первых недель войны стоит по возможности исключить фактор «послезнания». Командиры и бойцы Красной Армии в июне – июле 1941 года, конечно, не знали, что будет героическая оборона столицы, что будут крупные поражения немецких войск и наступление по всем фронтам. Они исходили в своих действиях из того, что знали на тот момент и что видели вокруг. Если мы внесем эту поправку на «послезнание», то мы увидим, что Красная Армия в исключительно неблагоприятной для себя обстановке сделала очень многое для победы, и у нас нет причин в чем-то ее упрекать.


Глава десятая. Директива № 3

Эта директива, отданная вечером 22 июня 1941 года войскам, вызвала большие споры в исторической литературе и практически единодушную негативную оценку, как нереальная к исполнению и чуть ли не как причина поражения Красной Армии в приграничном сражении. Причем в такой оценке часто сходились как сторонники официальной советской версии истории войны, так и ревизионисты. Особенно по этому поводу много написал Виктор Суворов, который посвятил ей даже целую главу «На рожон!» в книге «Тень победы», где и сделал, пожалуй, наиболее яркое замечание: «Ах, лучше бы наш стратег таких директив не подписывал! Смысл этой директивы в том, что Жуков снова не ставит войскам задачу защищать свою землю. Жуков снова бросает войска в наступление, причем на территорию противника. Смысл директивы в том, что войскам запретили обороняться. Жуков бросил войска в наступление, поставив фантастические, невыполнимые задачи захватывать польские города Сувалки и Люблин, причем очень быстро»[234].

В этой критике есть два немаловажных момента. Во-первых, в массе своей она основывается почти исключительно на мемуарах Г.К. Жукова. При всей важности воспоминаний начальника Генерального штаба, возглавлявшего этот важнейший орган в первые дни войны, тем не менее нельзя сказать, что только лишь его воспоминаний и размышлений достаточно для оценки этой директивы. Во-вторых, в ответ на всю эту критику можно задать вопрос: а чего бы вы хотели? Какую директиву, по мнению всех многочисленных критиков, следовало отдать Генеральному штабу вечером первого дня войны?

Здесь также можно увидеть, как оценками руководит «послезнание» по поводу исхода приграничного сражения, которое закончилось отступлением, из которого растет не формулируемое, но весьма явно подразумеваемое мнение, что Генеральный штаб должен был отдать какую-то другую директиву, на переход к обороне или даже директиву на общее отступление. Однако если рассмотреть итоги первого дня боев, то оснований для подобных решений у Генерального штаба не было.


Обстановка вовсе не выглядела катастрофической


Судя по воспоминаниям военачальников, лично участвовавших в боях в первый день войны, немцы смогли использовать фактор внезапности только в первые часы войны, когда им удалось нанести многочисленные авиаудары по аэродромам, станциям, складам и воинским частям, а также перейти границу и продвинуться по советской территории на 10–15 км на направлениях главных ударов, захватить плацдармы. А.В. Владимирский указывает, что подчиненные 5-й армии соединения начали боевые действия на некотором удалении от границы. Скажем, 45-я стрелковая дивизия вступила в бой в 8–10 км от границы, но часть сил сумела выйти к самой границе[235]. 87-я стрелковая дивизия вступила в сражение примерно в 20 км от границы, на окраине Владимир-Волынского в 9 часов утра 22 июня и в течение дня сумела оттеснить немецкую 298-ю пехотную дивизию на 6–10 км к западу[236]. 124-я стрелковая дивизия, против которой действовали четыре немецкие пехотные дивизии, находившаяся южнее разрыва фронта армии, встала в жесткую оборону, в ожидании контрударов[237].

Южнее 5-й армии, в полосе 6-й армии, противник ударил в стык Рава-Русского и Перемышльского укрепрайонов и выставил против 41-й стрелковой дивизии пять пехотных дивизий. Но на этом участке немецкое наступление не заладилось из-за огня Перемышльского укрепрайона, которому удалось расстрелять склад горючего и поезд на сопредельной территории (это хорошая иллюстрация к вопросу о том, зачем строить дот на самой границе). В 11 часов утра немцы под прикрытием бронепоезда попытались перейти реку Сан и ворваться в советскую часть Перемышля, но были отброшены[238].

Хуже всего пришлось 4-й армии, оборонявшей Брестский район прикрытия. В первые же часы войны немцы разбомбили штаб армии в Кобрине, который потерял почти все средства связи и документы, уничтожили часть складов, блокировали войска, дислоцированные в Брестской крепости, а также нанесли сильный удар по 22-й танковой дивизии. С 11 часов утра 22 июня командование 4-й армии было вынуждено заниматься прикрытием Кобрина, для чего собирало и ставило в оборону солдат и офицеров, выходивших из Бреста, части 42-й стрелковой и 22-й танковой дивизий, а также 30-ю танковую дивизию. Несмотря на поражение, соединения 14-го мехкорпуса имели до 1,5 боекомплекта, около одной заправки топлива, заправлялись со складов и 22 июня все еще представляли серьезную боевую силу[239]. За первый день боев войска 4-й армии были потеснены на 25–30 км от границы, а 18-я немецкая танковая дивизия прорвалась на 40 км на направлении Пружан[240].

Севернее, напротив Сувалкинского выступа, 56-я стрелковая дивизия обороняла Гродно, несмотря на авиаудары и артиллерийский обстрел, а еще севернее, в Литве, 3-я и 4-я немецкие танковые группы вышли к Каунасу и форсировали Неман в районе Алитус и Меркине[241]. Их продвижение в глубь советской территории составило около 40 км.

Итого, в первый день войны немцы сумели продвинуться в глубь советской территории примерно на 40 км на направлении главных ударов, на 10–15 км на направлениях второстепенных ударов, а в ряде случаев они почти сразу увязли в тяжелых боях в приграничных районах.

Если мы рассмотрим положение на момент составления Директивы № 3, которая составлялась на основе донесений, полученных самое позднее в 18–19 часов вечера 22 июня, то нам придется сделать вывод, что положение в общем вовсе не выглядело катастрофическим. Да, немцы смогли перейти границу и на ряде участков прорваться вперед. Многие соединения Красной Армии в первые часы войны понесли большие потери, а также был нанесен большой урон транспортной инфраструктуре и потеряна проводная связь, которая и до войны была очень слабой и явно недостаточной для управления войсками даже в мирное время. Но оснований для общего отступления не было.

Это был вполне ожидаемый итог первого дня боев. По опыту войны в Польше и во Франции было известно, что немцы нанесут в первые часы войны массированный удар и перейдут в наступление сосредоточенными группировками войск.

На это наступление планировалось ответить обороной приграничных укреплений. Однако укрепления были недостроены и не готовы к обороне, хотя отдельные укрепрайоны, как Перемышльский укрепрайон, фактически сорвали немецкое наступление в первый день войны. Войска, которые не успели выдвинуться к границе, не успели занять даже построенную линию полевых укреплений, и бои развернулись позади намеченной линии обороны. Как мы знаем из предвоенных планов прикрытия границы, в глубине приграничных военных округов второго, тылового рубежа обороны не создавалось. Потому требовать от войск перехода к обороне было бессмысленно: не было готовых оборонительных рубежей, за которые отступающие войска могли бы зацепиться, и не было времени на подготовку обороны и стягивания к ней войск.

Потому директива на общую оборону фактически отпала. В Директиве № 3 были поставлены частные оборонительные задачи. Северо-Западный фронт должен был удерживать побережье Балтийского моря, Юго-Западный фронт должен был удерживать границу с Венгрией, а Южный фронт – удерживать границу с Румынией. Эта оборона должна была прикрыть фланги фронтов, поскольку немецкий десант на Балтике мог поставить Северо-Западный фронт на грань поражения, а удар из Венгрии или Румынии мог привести к поражению всей группировки войск на Западной Украине. Удар из Венгрии приводил бы к окружению 6-й, 26-й и 12-й армий, а удар из Румынии открывал дорогу на Одессу и Киев и создавал предпосылки к окружению всего Юго-Западного фронта. Остальные задачи были связаны с контрударами.

Вечером 22 июня было только одно средство против наступающего противника – контрудары. Потому в Директиве № 3 были поставлены две задачи контрударов: на Сувалки и на Люблин. В особенности большой успех сулил контрудар на Люблин из Львовского выступа, где была сосредоточена группа из двух армий с двумя наиболее мощными мехкорпусами – 8-м и 4-м. Он должен был прийтись в правый фланг немецкой 6-й армии и 1-й танковой группы, и этот контрудар был бы прикрыт с запада, или левого фланга, Перемышльским укрепрайоном, который немцы в первый день войны взять не смогли.

Конечно, вряд ли эти контрудары привели бы к большому успеху, слишком уж большие силы немцы сосредоточили на главных направлениях своих ударов. Немецкую 6-ю армию могла поддержать наступавшая севернее, на брестско-кобринском направлении 4-я армия и 2-я танковая группа. Тем более, что командование 5-й армии ожидало удара немецких танковых дивизий с северного направления, со стороны Бреста, в правый фланг армии. Против контрудара Северо-Западного и Западного фронтов противостояли сразу три немецкие армии: 18-я, 16-я и 9-я, развернутые в Восточной Пруссии и прикрытые приграничными укреплениями. Не говоря уже о резервах ОКХ, которые могли быть быстро переброшены в район боев по железной дороге и автотранспортом. Однако эти контрудары превратили бы приграничное сражение в своего рода свалку, обмен ударами, образование многочисленных очагов сражений, в чем-то похожую на Смоленское сражение, и немцам пришлось бы приостановить свое наступление и несколько дней потратить на ликвидацию прорывов и очагов боев. Реальный выигрыш составил бы два-три дня, возможно до недели, за которые можно было бы подтянуть резервы фронтов, передвинуть ближе к границе армии Второго стратегического эшелона и начать готовить новый оборонительный рубеж.

Примерно так ситуация могла мыслиться на уровне Генерального штаба. Сейчас хватает критиков, упрекающих начальника Генерального штаба в неправильном понимании обстановки. Однако у него было два веских аргумента для такого решения. Во-первых, после прорыва немцами приграничной оборонительной полосы во многих местах не оставалось никаких других средств, кроме контрударов. Во-вторых, задача прикрытия мобилизации, начинавшейся с 23 июня 1941 года, никем не снималась и не отменялась. Отступление армий привело бы к срыву мобилизации со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что никакой альтернативы этому решению не было.

Но есть еще один аргумент, который побивает всю критику Директивы № 3 и демонстрирует правильность принятого тогда решения. К контрударам стали готовиться на уровне фронтов и армий.

Командование Юго-Западного фронта получило директиву о контрударе в ночь на 23 июня. В штабе фронте состоялось знаменитое обсуждение этого приказа, в котором начальник штаба фронта М.А. Пуркаев посчитал это решение неудачным: «Корпуса будут подходить не одновременно и ввязываться в сражение по частям. Произойдет встречное сражение в самых неблагоприятных условиях»[242]. Действительно, пяти мехкорпусам фронта требовалось до 3–4 суток для перегруппировки и подготовки к наступлению. Он предложил обороняться на старой границе. Командующий фронтом М.П. Кирпонос и член Военного совета фронта Н.Н. Вашугин не согласились с этим и высказались за наступление, пусть и с ограниченными целями.

Сейчас это решение трактуется как ошибочное. Тот же Марк Солонин посвятил много места живописанию биографии Кирпоноса и его слабых способностей к командованию, из чего выводил, что он не смог согласиться с «правильным» решением Пуркаева. Мол, нерешительный был командир, вот и колебался, что и привело к разгрому. Однако посмотрим на дело с другой стороны. Для организации обороны на старой границе фронту требовался отвод сразу четырех армий – практически всех сил фронта – на расстояние около 300 км на восток. Это сама по себе была сложная транспортная операция, поскольку требовалось отвести не только войска, но вывезти на восток все склады, сосредоточенные в приграничных районах, провести мобилизацию призывников, организовать эвакуацию гражданского населения, промышленности и разнообразного имущества. Транспорта для таких перевозок в распоряжении фронта не было, а мобилизация только началась. Требовалось также выделить силы для арьергардного прикрытия отвода войск и составить план сдерживания противника. В противном случае отвод войск превратился бы в бегство, и весь фронт сделался бы легкой добычей немцев. Наконец, мотив этого решения какой? Немцы прорвались на 20 километров, фронт удерживает большие участки границы, силы фронта далеко не исчерпаны. И тут что – драпать на восток? Решение Пуркаева явно попахивало трусостью, вредительством и не могло закончиться ничем иным, кроме расстрела.

Собственно, кто теперь критикует решение командования Юго-Западного фронта на контрудар 23 июня, по существу, требует задним числом, чтобы целый фронт, прикрывающий важнейшее направление на Киев, ворота в Украину со всем ее промышленным и оборонным потенциалом, обратился в бегство. В сущности, это требование совершить грубое нарушение присяги, совершить настоящее предательство и открыть фронт противнику. Это привело бы к разгрому Юго-Западного фронта, окружению Южного фронта и быстрому захвату немцами Украины. Хорошо, что тогда таких крепких задним умом «полководцев» в Красной Армии не было.

Кирпоноса можно обвинять в чем угодно, в слабых способностях к командованию, в сотрудничестве с органами, даже в отсутствии личных амбиций, но тогда он принял правильное решение. Сначала пощипаем противника, сколько сможем, а уж отойти к старой границе – это всегда можно сделать. Другой дороги для отступления все равно нет. Этим решением товарищ Кирпонос фактически сорвал замысел командования группы армий «Юг» на взятие с ходу Киева и сделал большой вклад в последующую победу.

На основе принятого решения был выработан план контрудара 27-го стрелкового и 22-го механизированного корпусов с севера и востока на Владимир-Волынский, с целью подрубить захваченный немцами плацдарм и восстановить положение на границе[243]. На большее по состоянию на утро 23 июня сил у фронта не было, для более масштабных действий требовалось подтягивать другие мехкорпуса, для чего требовалось время. Главные сражения, в том числе танковое сражение за Дубно, произошли несколько позднее.

4-я армия Западного фронта, чье направление не было упомянуто в Директиве № 3, также готовилось к контрудару, несмотря на потери, уничтоженные склады боеприпасов и горючего, разбросанность соединений и развал управления войсками. В 18.30 22 июня командующий 4-й армией А.А. Коробков отдал приказ о контрударе с рубежа Кривляны, Хмелево, севернее Бреста по северной группе наступающих немецких войск, в которую входили 17-я и 18-я немецкие танковые дивизии. Раньше предполагалось 205-ю мотострелковую дивизию поставить в оборону, но ночью на 23 июня командарм отменил это решение и включил дивизию в контрудар.

22-я и 30-я танковые дивизии имели до 230 танков и в 6.30 утра 23 июня пошли в контрнаступление, которое вылилось во встречное сражение под Пружанами. Это был жестокий и скоротечный бой, в котором превосходящие немецкие силы навалились на 30-ю танковую дивизию с разных направлений. В ходе двухчасового боя дивизия потеряла 60 танков и оставила Пружаны[244]. Но даже после неудачи от активных действий не отказались. Через несколько часов части 30-й танковой дивизии провели еще контратаки на Пружаны и частично захватили этот населенный пункт. Командир 14-го мехкорпуса стал сосредотачивать силы в этом районе для развития успеха, однако немцы с 16 часов дня 23 июня изменили направление удара на Кобрин, в 35 км южнее Пружан. На сильно потрепанную уже в первые часы войны 22-ю танковую дивизию, понесшую потери в ходе контрудара утром 23 июня, навалились сразу четыре немецкие дивизии: 3-я и 4-я танковые и 34-я и 31-я пехотные. Против них было 67 танков с неполными экипажами. Разгорелось сражение за Именинский аэродром под Кобрином, в ходе которой 22-я танковая дивизия потерпела поражение, погиб ее командир, и дивизия вынуждена была отступать. Оставшиеся 40 танков заправились на кобринском складе, который был после этого взорван[245].

Уже одной этой истории достаточно для того, чтобы полностью опровергнуть все измышления Марка Солонина на тему, что Красная Армия якобы не хотела воевать и собиралась при первой возможности разбежаться. Как мы видим, соединения 4-й армии, которые вынесли, пожалуй, самый сильный удар утром 22 июня, потом сражались разрозненно и фактически без управления, не только не побежали, но и несколько раз контратаковали противника, несмотря на самые неблагоприятные обстоятельства.

Уже этих примеров достаточно для того, чтобы показать, что по состоянию на вечер 22 июня необходимость нанесения контрударов назрела настолько, что стала очевидной командованию фронтов и армий. Даже 4-я армия, которая действовала фактически в отрыве от остальных сил Западного фронта, и та направила свои сильно потрепанные войска на контрудар! Это был единственный способ если не остановить, то хотя бы задержать наступавшего врага. Что еще в такой ситуации мог приказать Генеральный штаб воюющим фронтам? И как было бы воспринято, если бы в первый день войны Генеральный штаб отдал бы приказ на общее отступление?


Причины неудачи


Катастрофическое положение, вынудившее фронты к отходу, сложилось только через несколько дней после Директивы № 3, уже после череды контрударов, вылившихся в тяжелые встречные бои, в большинстве из которых немцы смогли одержать победу. Быстрее всего это положение создалось на Западном фронте, в котором уже вечером 24 июня создалась угроза окружения целой группы армий: 10-й, 13-й и 3-й в белостокском выступе. Немецкий 39-й моторизованный корпус в составе 7-й, 20-й и 12-й танковых дивизий уже 25 июня вышел к северо-западным пригородам Минска. Соединения немецких 47-го и 24-го моторизованных корпусов ночью на 24 июня и в течение дня совершили рывок от Пружан и Кобрина на Слоним и Барановичи. Л.М. Сандалов пишет о том, что уже с 8 часов утра 24 июня немецкие танки атаковали позиции в районе Слонима. Атаки продолжались до 14 часов, когда оборона была прорвана и советские войска были отброшены восточнее, к реке Шара и Барановичам. Таким образом, немцы закрыли для армий, расположенных в Белостокском выступе, путь на север и перехватили единственную дорогу, по которой они могли отступать на восток, через Слоним и Барановичи.

В середине дня 25 июня командование Западного фронта отдало приказ на отступление из Белостокского выступа, которое должно было начаться не позднее 21 часа вечера того же дня. Это было решение, которое во многом предопределило дальнейшую катастрофу всего Западного фронта. Во-первых, приказ этот превращал отход войск более чем на 150 км на восток в форменное бегство, без подготовки, без выставления арьергардных отрядов, из контрнаступления, которое еще вели части 11-го мехкорпуса под Гродно, сразу на марш. Во-вторых, это решение явно запоздало, и к моменту отдачи приказа для выхода из «мешка» оставался коридор шириной не более 60 км. В-третьих, линия Лида, Слоним, Пинск, на которую было предписано отвести войска, была уже занята противником, и части 4-й армии вели бои примерно в 40 км восточнее этого рубежа.

Л.М. Сандалов написал об этом решении так: «Запоздалое решение Ставки Главного Командования на отвод войск из района Белостока и отсутствие находчивости у командования фронта в своевременном доведении его до войск в значительной мере предопределили в последующем неудачный исход боевых действий в период отступления и в конечном итоге тяжелое поражение войск всех армий Западного фронта. Это видно из того, что к моменту отдачи указаний командующим для отхода белостокской группировки войск Западного фронта оставался коридор шириной местами не более 60 км с небольшим количеством проселочных дорог»[246]. Он пишет, что рациональнее было бы, используя соединения второго эшелона фронта, в котором было четыре стрелковые дивизии, создать оборону района Слоним, Барановичи, с целью удержания коридора для выхода других войск. Также можно было бы поставить практически окруженные 3-ю и 10-ю армии в круговую оборону, что при грамотном управлении позволило бы сковать крупные немецкие силы и отвлечь их от дальнейшего наступления на восток.

Наконец, приказ об отводе не дошел до 3-й и 10-й армий, и им пришлось отступать самостоятельно. Командование 10-й армии приняло решение об отводе только 28 июня, когда дорога для отступления была уже прочно закрыта. Именно это запоздалое, неорганизованное отступление всего по нескольким дорогам, с неизбежным скучиванием войск, прямо на немецкую оборону внутреннего кольца окружения под ударами с воздуха и породило огромное количество брошенной техники, на которую теперь любит ссылаться Марк Солонин, рассказывая про «нежелающую воевать» армию.

Здесь нужно сказать, что укоренившееся представление о том, что все брошенное вооружение, техника и боеприпасы были окончательно и безвозвратно потеряны, неверно. Отмечено немало случаев, когда брошенное вооружение и боеприпасы использовались повторно. Н.К. Попель вспоминает, как они во время своего продвижения по тылам противника у Славуты наткнулись на поле боя, на котором некогда кипела схватка между немецкими танками и советской батареей 122-мм гаубиц. В этот момент немцы изготовились атаковать отряд Попеля. Однако офицеры быстро привели две гаубицы в готовность, взяли оставшиеся на позиции снаряды и прямой наводкой расстреляли немецкую мотопехоту[247]. Или другой пример. Генерал-лейтенант артиллерии И.С. Стрельбицкий вспоминал, как в феврале 1942 года 3-я ударная армия Калининского фронта наткнулась на большое кладбище техники, брошенной при отступлении. К ним подошел командир партизанского отряда майор Митрофанов и рассказал, как летом 1941 года, попав в окружение, он вместе с группой артиллеристов и местными колхозниками по ночам обходил поля сражения. Собирали и относили в леса винтовки, пулеметы, патроны, снаряды, с гаубиц были сняты замки и панорамы, которые были закопаны. Стрельбицкий решил воспользоваться тайниками и вскоре майор Митрофанов был назначен Военным советом армии командиром 609-го армейского минометного полка, сформированного из окруженцев и партизан, вооруженного спрятанным оружием. Такого оружия было столь много, что член Военного совета 3-й ударной армии П.К. Пономаренко призвал в каждой дивизии и бригаде создавать команды для сбора оружия и боеприпасов[248].

Но больше всего брошенного оружия доставалось, конечно, партизанам. Партизаны и сами собирали его на стадии формирования отрядов, а также им помогало местное население. Например, население Орловской и Смоленской областей собрало и передало партизанам 63 танка и бронемашины, 424 орудия и миномета, 536 станковых и 1563 ручных пулемета, 43 155 винтовок и автоматов, 830 тыс. снарядов и мин, 28 млн патронов. Все это оружие и боеприпасы остались после ожесточенного Смоленского сражения. Собранным оружием можно было вооружить несколько дивизий.

Конечно, стоило бы обобщить подобные факты и скорректировать цифры потерь вооружения и техники, поскольку далеко не всегда брошенное оружие терялось безвозвратно. Немалая доля его была впоследствии использована или партизанами, или частями Красной Армии.

Положение Юго-Западного фронта было намного лучше. Несмотря на сильный натиск противника, армии фронта проводили многочисленные контрудары, приведшие к целому танковому сражению в районе Луцк – Дубно – Броды. Приказ на отвод 5-я армия получила 1 июля, в момент подготовки второго контрудара на Дубно, в котором тогда сражалась группа комиссара Попеля. Приказ предписывал армии отойти на расстояние примерно 150 км до 5 июля, с темпом 35–50 км в сутки. Собственно, сложившееся положение диктовало такое решение. Немецкий прорыв, разделивший 5-ю и 6-ю армии, создавал угрозу окружения крупных группировок, в частности 6-й и 26-й армий, и требовал восстановления фронта. Стало совершенно очевидно, что задача по прикрытию границы не выполнена, а мобилизация в приграничных районах сорвана. Потому решение на отход в это время было уже обоснованным, и осуществлялось организованно, под прикрытием подвижных соединений, которые вели арьергардные бои. Однако тем не менее командование 5-й армии решило до завершения отхода, отправив пехотные соединения на восток, нанести контрудар механизированными соединениями на Дубно, который выполнялся до 11.30 утра 2 июля 1941 года[249].

Северо-Западный фронт получил приказ на отвод войск в Псковский и Островский укрепрайоны по старой границе и организацию обороны по Западной Двине 29 июля 1941 года после ожесточенного сражения за плацдарм на правом берегу Западной Двины у Даугавпилса 26–29 июня, с большими потерями с обеих сторон.

Таким образом, вовсе не Директива № 3 была причиной отхода приграничных фронтов и в особенности поражения Западного фронта. Эта директива, как уже было показано выше, сформулировала единственно доступное в сложившихся на тот момент условиях решение, а общий отход войск был результатом исхода многодневных боев. Утверждать, в стиле Виктора Суворова, что Директива № 3 и лично Жуков «подставили армию под разгром», нет никаких оснований.

Причины неудачи контрударов обычно выводятся из ошибочных решений командования, и обычно подчеркивается, что все они были плохо организованы и потому не достигли успеха. Однако и с этим мнением нельзя согласиться. Ограниченные результаты контрударов были связаны совсем с другими причинами.

Во-первых, сыграло свою роль рыхлое построение войск перед началом войны и рассредоточенная дислокация частей и соединений. В результате собрать механизированные корпуса в кулак для удара в сжатые сроки оказалось невозможным. Даже для Юго-Западного фронта, который находился в самом лучшем положении среди всех остальных приграничных фронтов, для концентрации сил требовалось около четырех суток. Но этих суток не было.

Во-вторых, сыграло свою роль численное превосходство немецких войск на направлениях главных ударов, в силу чего они всегда могли парировать контрудары частью сил, тогда как остальные силы, и в первую очередь моторизованные корпуса продолжали наступление вглубь советской территории. Скажем, против контрудара конно-механизированной группы И.В. Болдина немцы поставили в оборону 20-й армейский корпус, тогда как три остальных корпуса немецкой 9-й армии продолжили наступление. И подобная ситуация складывалась везде, во всех случаях контрударов, которые сковывали только небольшую часть немецких сил. Даже в грандиозном сражении в районе Дубно у немцев нашлись силы для дальнейшего прорыва на восток.

В-третьих, немецкие пехотные дивизии со своей противотанковой артиллерией были весьма грозным противником для советских мехкорпусов, оснащенных в основном легкими танками Т-26 и БТ, не имеющими противоснарядного бронирования, и потому могли выступать в роли заслона. Так, например, контрудар 22-го мехкорпуса в направлении Владимир-Волынского 23 июня 1941 года был парирован 298-й немецкой пехотной дивизией. Пожалуй, это единственный момент, в котором определенно сказалось оснащение приграничных мехкорпусов устаревшими танками.

В-четвертых, лучшая моторизация немецких пехотных дивизий и лучшая организация автомобильных войск в Вермахте почти всегда позволяли немцам перебрасывать силы навстречу контрударам и подкреплять наступающие соединения. Кроме того, возможность маневра позволяла немцам обходить прочные участки обороны и очаги сопротивления. В.А. Анфилов пишет: «Имея большое количество автомашин и бронетранспортеров, вражеские войска маневрировали вдоль фронта. Встретив упорное сопротивление, противник начинал искать слабое место в обороне советских войск, каким обычно являлись стыки и фланги»[250]. Мы это видели на примере сражения восточнее Бреста, когда немцы за несколько часов изменили направление удара с Пружан на Кобрин. Красная Армия, напротив, была сильно ограничена в маневре, и армии в нужный момент не могли перебросить подкреплений контрударным группировкам, закрыть бреши в обороне или перегруппировать войска для занятия нового оборонительного рубежа.

В-пятых, возможность маневра моторизованными войсками давала возможность немцам парировать контрудары и навязывать наступающим советским танковым дивизиям тяжелые встречные бои со своим численным перевесом. В этих боях немцы выбивали значительную часть советских танков, в результате чего после двух-трех крупных боев мехкорпус фактически терял боеспособность. 14-й мехкорпус 4-й армии, в котором к началу войны было 518 танков, 44 бронеавтомобиля, 1361 автомобиль, уже 28 июня представлял собой жалкое зрелище: 1825 человек, 2 танка Т-26, 153 автомобиля и 3 трактора[251].

Вполне достаточно причин для объяснения неудач контрударов в первые дни войны, даже без поиска персональных виновников и без перекладывания всей ответственности на вышестоящее командование, лично Жукова или Сталина. Внезапность, численное превосходство и лучшую моторизацию – свои главные преимущества враг реализовал в полной степени. Это весьма характерный пример, как правильные действия на войне могут привести к неправильному результату, то есть к поражению и отступлению, поскольку враг оказался сильнее, лучше подготовлен и вообще обстоятельства сложились не в нашу пользу.


Не всякая неудача есть неудача


С одной стороны, результат приграничного сражения можно признать однозначно неудачным. Отступление, окружение и разгром целой группы армий в Белоруссии. Часто итоги начала войны характеризуются гораздо более трагически: потеря кадровой армии, огромного количества техники и вооружений, запасов и так далее, из чего делаются всякие далеко идущие выводы.

Однако, если посмотреть с другой стороны, то можно увидеть и то, что неудачи были вовсе не столь глубокими, чем могли бы быть. Например, во французскую кампанию немцы за 15 дней боев, к 25 мая 1940 года оккупировали Голландию, большую часть Бельгии, а также окружили и прижали к морю крупную группировку британских, французских и бельгийских войск, общей численностью около 1 млн человек, чем и предопределили поражение французских войск и британского экспедиционного корпуса, с последующим падением Франции[252]. Немецкие успехи в приграничном сражении в июне 1941 года были куда более скромны. Немцам удалось нанести крупное поражение только Западному фронту, который к 9 июля 1941 года потерял 417,7 тысячи человек, или 66 % своей первоначальной численности. Остальные фронты сумели отступить, сохранив основные силы. Потери Северо-Западного фронта составили 88,4 тысячи человек – 17,8 % от первоначальной численности, Юго-Западного фронта – 241,5 тысячи человек, 27,9 %[253]. Потери в приграничном сражении были велики, но они вовсе не означали, что боевая мощь Красной Армии была исчерпана. Это означает, что главная цель всего плана «Барбаросса» – разгромить основные силы Красной Армии в приграничном сражении не была выполнена. Практически без оперативной паузы противостоящие армии вступили в Смоленское сражение на западном направлении, сражение за Киев на юго-западном направлении и сражение за Лужский рубеж на подступах к Ленинграду. Эти сражения были еще более ожесточенными и длительными, чем приграничное сражение, а война только разгоралась.

По большому счету уже на этом этапе стал очевиден провал всего плана кампании против Советского Союза и недостижимость целей, указанных в плане «Барбаросса». Во-первых, Красная Армия в целом не была сломлена и разбита. Во-вторых, не произошло политического крушения Советского Союза, как это произошло в других европейских странах, советское руководство только наращивало усилия по обороне страны. В-третьих, немцам удалось сорвать мобилизацию только в западных, недавно присоединенных районах СССР, которые вовсе не были решающими с точки зрения военно-промышленного и мобилизационного потенциала, а в других районах страны мобилизация разворачивалась с большим размахом. В-четвертых, победного марша на Киев, Москву и Ленинград не получилось, вместо этого Вермахт оказался вынужден прогрызать многочисленные оборонительные рубежи, возникавшие то на одном, то на другом направлении, отражать контрудары и бороться с окруженными в «котлах» войсками, за что они расплачивались расходом запасов, потерями в живой силе и технике и, самое главное, потерей времени, которое для Германии измерялось в тысячах тонн зерна. В-пятых, война уже в июле – августе 1941 года перешла в стадию противостояния двух военных экономик, поскольку запасы, накопленные для вторжения и рассчитанные на 20 дней боев, уже к началу Киевского и Смоленского сражений были в основном исчерпаны. Наступающие войска приходилось снабжать «с колес», и здесь все транспортные и инфраструктурные затруднения, характерные для Западной Белоруссии и Западной Украины, начинали работать против немцев. Им требовалось все больше и больше усилий для поддержания и развития транспортных коммуникаций, для восстановления разрушений, которых по мере продвижения в глубь советской территории становилось все больше, разминирования и борьбы с окруженцами и партизанами. Все это имело для Германии далеко идущие последствия.

Вообще, стоит отметить, что помимо чисто военных последствий приграничное сражение имело для немцев серьезные военно-хозяйственные последствия, имевшие стратегическое значение.

Приведу только один пример. Несмотря на то что план «Барбаросса» кажется чрезмерно оптимистичным в сроках разгрома Красной Армии и оккупации территорий к западу от линии Архангельск – Астрахань, тем не менее у такого плана были свои хозяйственные причины. Разгромом Советского Союза за три месяца гитлеровское руководство рассчитывало, среди прочего, собрать урожай с засеянных еще до войны яровых полей Украины, Белоруссии и Прибалтики. Продовольственное положение в Рейхе было очень напряженным, и одной из целей нападения на СССР была необходимость захвата продовольственных ресурсов, в первую очередь зерна. Предполагалось Вермахт снабжать за счет захватов, так же, как это было сделано во Франции. В 1940 году там было собрано 5,06 млн тонн пшеницы и 421 тысяча тонн импортирована. Из этого количества 90 тысяч тонн зерна было вывезено в Германию, а 550 тысяч тонн направлено на снабжение немецких войск. В 1941 году сбор во Франции составил 5,7 млн тонн пшеницы, импорт – 349 тысяч тонн, а вывоз в Германию составил 175 тысяч тонн, и снабжение немецкой армии – 485 тысяч тонн[254]. Перевод Вермахта на «подножный корм» – интересная черта нацистской военной стратегии.

К эксплуатации захваченных советских территорий немцы подготовились еще до начала войны. Уже в апреле 1940 года в журнале Имперского управления статистики «Wirtschaft und Statistik» появилась подробная статья об экономическом потенциале Советского Союза. Немцы скрупулезно подсчитали все природные ресурсы и объемы производства важнейших сырьевых материалов, причем в статистике были указаны показатели плана на 1942 год, то есть показатели третьего пятилетнего плана, хотя сам план был секретным. Немецкие статистики не поленились даже подсчитать площади советских лесов[255]. Аналогичные статистические обзоры делались по всем европейским странам, которые немцы оккупировали в ходе войны, вплоть до подсчетов, сколько молока и мяса можно выкачать из Дании. Пока Марк Солонин утверждает, что якобы планы на 1941 год не были известны в феврале 1941 года самому Гитлеру[256], немецко-фашистская статистика наглядно доказывает, что гитлеровцы начали подготовку к грабежу Советского Союза с подсчета советских богатств еще до составления плана «Барбаросса».

Ближе к началу войны подготовка эксплуатации оккупированных территорий приобретала конкретные черты. Согласно «Директивам по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях» или «Зеленой папке» Геринга, утвержденным 16 июня 1941 года, основное внимание уделялось получению важнейших стратегических продуктов – продовольствия и нефти с оккупированных территорий: «Использование подлежащих оккупации районов должно проводиться в первую очередь в области продовольственного и нефтяного хозяйства. Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти – такова главная экономическая цель кампании»[257]. Особо подчеркивались продовольственные задачи: «Первой задачей является наиболее быстрое осуществление полного продовольственного снабжения германских войск за счет оккупированных областей, чтобы таким образом облегчить продовольственное положение в Европе и разгрузить транспорт»[258]. В Германию предполагалось вывозить только те запасы, которые были захвачены рядом с удобными водными и железнодорожными путями или вблизи германских границ. Остальное должно было пойти в первую очередь на нужды Вермахта.

Интересно то, что в этих директивах «Зеленой папки» продовольственный и топливный вопросы оказались тесно объединены. В документе подчеркивалось, что советское сельское хозяйство является механизированным и является крупным потребителем горючего, общая потребность которого для европейской части СССР оценивалась в 7,5 млн тонн. Без снабжения топливом невозможно собрать и вывезти зерно. Отсюда проистекала директива о том, что найденные запасы топлива в МТС не должны расходоваться Вермахтом, если только этого не требует выполнение боевых задач. Во всем документе не раз подчеркивается, что армия может претендовать на топливо из МТС только в случае крайней необходимости.

К ноябрю 1941 года немцы захватили территорию СССР, на которой производилось 38 % зерновых, находилось 38 % поголовья крупнорогатого скота и 60 % поголовья свиней[259]. Под оккупацией осталось 6,8 млн колхозных дворов (36,3 %), 1468 совхозов (35,2 %) и 2171 МТС (30,7 %). Немцы очень быстро стали использовать хозяйственные ресурсы захваченной территории. Например, деятельность хозяйственной инспекции группы армий «Центр» началась 12 июля 1941 года, в ее составе были четыре хозяйственные группы, численностью от 200 до 600 человек, занятых главным образом заготовками сырья и продовольствия. Группа армий численностью около 1,5 млн человек потребляла в сутки 1200 голов крупного рогатого скота, 750 тонн зерна, 2400 тонн картофеля, 960 тонн масла и жиров, 2400 тонн овса и 2000 тонн сена. Это продовольствие и фураж для лошадей нужно было изыскать на месте, поскольку заготовленные перед началом войны запасы к этому моменту уже были израсходованы. Сразу же были введены обязательные поставки сельхозпродукции и был установлен график сдачи, и это не считая реквизиций у населения, а также захвата больших военных и государственных запасов продовольствия. Нарком земледелия СССР И.А. Бенедиктов рассказывал, что на оккупированной территории остались большие запасы зерна от хорошего урожая 1940 года, которые не удалось ни вывезти, ни сжечь, ни даже испортить[260].

Сколько немцы выкачали продовольствия из оккупированной территории летом и осенью 1941 года – сказать нелегко. По общим подсчетам, в 1941/42 году Вермахт реквизировал для своих нужд 1,26 млн тонн зерновых культур[261]. Это очень немного, в свете того, что урожай в 1940 году составлял 95,6 млн тонн амбарного веса (по оценке на корню, принятой в статистике того времени, урожай превышал 140 млн тонн), и на территорию, которая к зиме 1941 года подверглась оккупации, приходилось 36,2 млн тонн. Урожай 1941 года должен был быть сопоставимым, поскольку за три предшествовавших года сборы по СССР колебались в пределах 95–120 млн тонн по оценке на корню. На захваченной немцами территории зерна производилось в 1,3 раза больше, чем во всей Германии в границах 1938 года. В принципе они рассчитывали на то, что захватят урожай, примерно равный годовому производству Рейха, и еще дополнительно какие-то запасы с военных и государственных складов. На оккупированной территории, по самым грубым прикидкам, можно было захватить порядка 30–35 млн тонн зерна в амбарном весе, если считать посевы и запасы прошлого урожая.

Но реальность войны оказалась несколько иной. Основная часть продовольствия разными способами и путями была вывезена, уничтожена, спрятана, досталась отступающим частям Красной Армии и партизанам, тогда как немцам достались сущие крохи. Основной вклад в уничтожение урожая 1941 года, на который рассчитывали немцы, внесли как раз бои лета и осени 1941 года, развернувшиеся в основных зерновых районах Белоруссии и Украины. Огромное, не поддающееся подсчету, количество зерна сгорело на корню от обстрелов, бомбардировок, поджогов полей. Во многих мемуарах встречаются упоминания о боях в полях густой ржи или пшеницы.

В этом смысле приграничное сражение, которое сорвало достижение основной цели плана «Барбаросса» – разгром основных сил Красной Армии, имело еще и другое немаловажное военно-хозяйственное значение. Оно привело к тому, что немцам пришлось осенью вести ожесточенные бои в зерновых районах, в ходе которых созревший урожай был в значительной мере уничтожен, а озимый сев не начат. Немцы свои продовольственные проблемы решить не смогли, на что указывает введение в Белоруссии и Украине уже осенью 1941 года крайне скудных рационов для населения оккупированных территорий, в лучшем случае до 300 граммов хлеба в день.

В последующем немцы предпринимали настойчивые попытки создать систему производства и заготовки продовольствия, вплоть до присылки специалистов из Германии и молодежи для практики колонистов. Однако общая эффективность немецкой оккупационной системы оказалась весьма низкой. По данным экономического штаба «Восток», за три года оккупации план по заготовке зерновых был выполнен по Белоруссии на 41 %, в Прибалтике – 83 %, по Украине – 106 %. Основными причинами недобора было резкое падение сборов зерновых, характерное для всех оккупированных Германией стран, укрывание продовольствия крестьянами и передача его партизанам (масштабы этого явления показывает, например, тот факт, что осенью 1941 года в Клетнянском районе Орловской области колхозники не сдали ничего из запланированных немцами к сдаче 600 тонн зерна и 3000 тонн картофеля, весь урожай был разделен и спрятан), а также партизанские нападения на обозы и склады[262].

Фактический срыв заготовок хлеба на оккупированных территориях стал одним из непрямых последствий приграничного сражения, исход которого, при всех потерях, поражении и отступлении, сорвал главный замысел Гитлера на разгром основных сил Красной Армии у границы. Так что мы не можем назвать приграничное сражение полностью неудачным, и нет особых оснований называть его катастрофой.


Глава одиннадцатая. О растерянности и предательстве

Тема какой-то особой растерянности командиров и красноармейцев в первые дни войны стала настолько распространенной, что уже нелегко выделить тех, кто ссылками на растерянность обосновывает те или иные тезисы. Об этом говорили и сторонники официальной, хрущевской, версии, очень много об этом говорили и ревизионисты, особенно Марк Солонин, который буквально смаковал растерянность, особо напирая на то, что «органы», некогда внушавшие страх всем и каждому, в начале войны все куда-то убежали. Мол, такая была растерянность, что бежали советские и партийные работники куда глаза глядят, бросая на произвол судьбы исполкомы и комитеты со всеми их архивами.

Вопрос о растерянности красноармейцев и органов власти в первые дни войны, которая действительно была и отмечена во многих документах, воспоминаниях и исследованиях, является очень острой и дискуссионной темой. Некоторые в этой растерянности обвиняют лично Сталина и Жукова, которые якобы своими приказами «на провокации не поддаваться» дезориентировали армию. Другие же, как Марк Солонин, стараются представить растерянность как проявление внезапного крушения веры во власть Советов. Очень большая была дискуссия на тему того, был ли сам Сталин растерян в первые дни войны, но впоследствии выяснилось, что у него был настолько плотный график работы, что времени для переживаний у него не было. Сплошь и рядом живописание растерянности используется как прием подчеркивания драматизма событий первых дней войны.

Собственно, эта странная дискуссия о растерянности, которая годами велась в литературе, как научной, так и публицистической, является отголосками поиска персональных виновных в поражении в 1941 году, только под другим углом зрения. Акцент делается не на ошибочных решениях, а на неспособности принимать решения и командовать, из чего вполне резонно вытекает вывод, хоть и не всегда ясно формулируемый, что раз руководитель, например тот же Сталин, впал в панику и прострацию, растерялся, то его решения не могут быть правильными. Таким образом, вот он – виновник поражения.


Только личное мужество


В отношении Сталина все же разобрались, что представление о его растерянности есть очень сильное преувеличение. В книге И. Пыхалова есть разбор основных версий и обзор источников сведений о состоянии и работе Сталина в первые дни войны[263]. Из него следует, что версия о растерянности Сталина основана на явно недостоверных источниках: воспоминаниях лиц, которые вождя в этот момент не видели, а также на пересказах, что, конечно, всерьез приниматься не может. Раз так, то краеугольный камень выбит. Если Сталин не растерялся, то нельзя говорить, что волна растерянности парализовала государственный аппарат и военное командование. Следовательно, списывать поражение на этот фактор нет никаких оснований.

Что же касается растерянности, которая действительно наблюдалась среди комсостава армии и партработников, среди красноармейцев и населения в первые дни войны, то у нее были вполне объективные причины.

Первое, что нужно отметить, состоит в том, что Германия вплоть до нападения находилась в хороших отношениях с Советским Союзом, действовал пакт о ненападении. Это выражалось в достаточно интенсивной торговле, в перевозках, которые шли через пограничные станции Брест и Перемышль, и в доступной населению и красноармейцам прессе это только подчеркивалось. Мы уже упоминали советскую реакцию на заключение Тройственного соглашения, сообщения и опровержения ТАСС мая – июня 1941 года, и если рассматривать эти сообщения без влияния «послезнания» и без настойчивых попыток «чтения между строк», то можно сказать, что у населения и у красноармейцев не было особых причин считать, что отношения между СССР и Германией в скором времени ухудшатся и будет война. Как мы видели, и советское правительство ждало продолжения переговоров, которые должны были разрешить имеющиеся противоречия и улучшить отношения, и только за три дня до начала войны убедилось в том, что ждать дальше бессмысленно.

Из этого следует, что как такового «угрожаемого периода», то есть времени перед войной, когда отношения ясно и зримо ухудшаются, а население может изменить свою точку зрения и по-новому сориентироваться в международной обстановке, не было. Несмотря на ожидания и предчувствия, война с Германией разразилась внезапно, без видимых к тому предпосылок. Это, конечно, произвело на многих шокирующее воздействие.

Второе, и немаловажное, обстоятельство заключалось в том, что красноармейцы и население тогда оценивали начало войны на основе того, что они знали. Мы сейчас сплошь и рядом включаем «послезнание», и с позиций знания того, что в войне будет Сталинград, Курская дуга и взятие Берлина, часто недоумеваем: мол, а чего было-то впадать в растерянность? Более того, мы настолько высоко ценим свое «послезнание», что на этой почве выросла целая серия книг про «попаданцев», которые из нашего времени попадают в военное время и оказывают влияние на события. Это интересный феномен современного общественного сознания и преломления через него исторических событий, но нужно все же считаться с неоспоримыми фактами. 22 июня 1941 года никто не знал ни о Сталинграде, ни о Курской дуге, ни о, тем более, штурме Берлина.

А что же они знали? Кроме того, что Красная Армия самая могучая и непобедимая, одержавшая победу в Финляндии и Монголии, они знали, что Германия сломила последовательно Польшу, Бельгию и Францию, нанесла тяжелое поражение Великобритании. Сейчас мы это воспринимаем не так, как в 1941 году. В то время Польша была главным вероятным противником Советского Союза, против которой велась в течение многих лет интенсивная подготовка, строились на старой границе укрепленные районы, ловились польские шпионы, велась соответствующая пропаганда. Очень многие красноармейские офицеры принимали участие в советско-польской войне в 1919–1920 годах. Во всех справочниках по приграничным странам, в том числе для РККА, выпущенных до 1939 года, Польша неизменно стоит на первом месте, и при характеристике вооруженных сил западных приграничных государств польской армии уделялось самое большое внимание. Германия в этих справочниках часто даже не упоминается. Польша – наш вероятный противник, вот чему учили Красную Армию в довоенные годы.

И вот этот враг и наиболее вероятный противник в течение 20 лет в считаные недели рушится под напором немецкой армии, а красноармейцы выходят к Западному Бугу и Бресту, к землям, оставленным осенью 1920 года. В плен захватываются целые польские дивизии, среди трофеев – техника и оружие, военные запасы. То, что части Красной Армии в 1941 году располагались на территории бывшей Польши, на землях, некогда захваченных ныне поверженным врагом, а красноармейцы жили в бывших вражеских казармах, тогда воспринималось особенно живо и красочно.

Далее, за такие же считаные недели в 1940 году немцы разгромили британские, французские и бельгийские войска, прижав их к пляжу в Дюнкерке. Пала Франция. С точки зрения нашего «послезнания» это событие малозначительное: пала и пала, «триумфальный марш» немецко-фашистской армии по Европе. Куда там обороне Москвы или Сталинграда! Так это все изображалось в работах по истории Второй мировой войны. Однако в 1940 году для советских граждан это было событие феноменального масштаба. Франция и Великобритания некогда были ядром Антанты, и это слово очень много значило для тех, кто воевал в Гражданскую войну, а таких в Красной Армии в 1941 году было немало. Антанта – ядро интервентов, напавших со всех сторон на Советскую республику. Антанта – союзник и помощник белых армий, арсенал белогвардейских генералов: Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля. Да и для более молодого поколения это слово было вовсе не пустым звуком, героика Гражданской войны тогда превозносилась. После Гражданской войны Франция и Великобритания считались главными вероятными противниками Советского Союза, и постоянно ожидалось их скоординированное нападение, интервенция совместно с Польшей, Румынией и прибалтийскими странами. Вся оборонная работа 1920-х и 1930-х годов проходила под лозунгом организации отпора возможной интервенции во главе с Францией и Великобританией. Теперь и эти враги Советского Союза пали под ударом немецкой армии, а «владычица морей» Великобритания, со всеми своими линкорами, вынуждена оборонять свою метрополию и морские коммуникации от немецкой осады и натиска. Это событие самым серьезным образом повлияло на настроение умов советских граждан, и красноармейцев в особенности.

Потом немецкое наступление в Северной Африке, быстрый захват Балкан, взятие Греции и Крита, нанесение поражения британским войскам, второе за столь короткий срок. Румыния, которая тоже все межвоенные годы считалась вероятным противником Советского Союза, присоединилась к Германии. Это лишь краткий, конспективный обзор международных событий, о которых любой советский гражданин и красноармеец мог узнать из газет и на занятиях по политинформации. Лекции по политинформации были. Летчик 69-го истребительного авиаполка (он дислоцировался в Одессе) Алексей Череватенко вспоминает, что вечером 21 июня 1941 года в полку была лекция полкового комиссара Н.А. Верховца о международном положении. В ней, конечно, с большой тревогой говорилось, что гитлеровцы захватывают страну за страной, что, может быть, и нам придется вступить с ними в бой, что нужно крепить бдительность, дисциплину и оборону, положение тревожное и так далее. Но также упоминался и договор с Германией. Комиссар подытожил: договор с Германией не снимает обязанности укреплять оборону[264].

Какой вывод можно было сделать из этой информации? Только один. Немецкая армия очень сильная, раз она так быстро расправилась с основными противниками Советского Союза. Если мы готовились к обороне от их нападения почти двадцать лет, то Германия сломила их за считаные недели. Это не могло не приводить к размышлениям, пусть даже и не высказываемым, что немецкая армия может оказаться и посильнее Красной Армии. И тут комиссар еще говорит об укреплении обороны.

В подобных условиях очень многие всерьез рассчитывали на длительный мир с Германией, тем более что этот курс подтверждался тем, что писали в газетах. Любые признаки, говорящие за то, что Германия готовит нападение на СССР, безусловно, порождали острую тревогу, а у многих даже страх. Не будем их упрекать в этом, из того, что им было известно, другого вывода нельзя было сделать. Кроме того, в первые дни войны связь была выведена из строя, радиочастоты забиты немецкими радиостанциями, самые свежие газеты были еще предвоенными, и потому войска приграничных округов начали сражаться почти в полном информационном вакууме, не имея ни понимания обстановки, ни каких-то указаний, ни даже общей политинформации.

Потому, когда нападение Германии состоялось, да еще внезапно, конечно же, оно породило и растерянность, и панику, и временное неверие в свои силы. Многих это настроение охватило очень сильно, и не все смогли от него избавиться.

Подавить этот страх и оказать превосходящему врагу самое ожесточенное сопротивление стоило для красноармейцев очень большого душевного напряжения, большого мужества. Красная Армия в 1941 году вовсе еще не была победоносной армией, бьющей врага и черпающей силы в своих успехах. В первые дни войны решение о том, чтобы сражаться, принял каждый солдат и офицер Красной Армии, лично и для себя. Никаких других источников душевных сил, кроме собственного мужества, у них не было, и мы должны это оценить по достоинству.


Было ли предательство?


Растерянность в те дни очень близко граничила с предательством так, что далеко не всегда можно разобрать, где заканчивается растерянность, а где начинается измена и помощь врагу. Лучше всего это показать на примере широко обсуждаемой темы военного заговора в Красной Армии и дела командующего Западным фронтом Д.Г. Павлова, которого обвиняли именно в измене.

По этому поводу также высказывались полярные точки зрения. Высказывалось мнение, что в Красной Армии был заговор, захватывающий высшее командование, и что командующий Западным фронтом Д.Г. Павлов определенно был заговорщиком. Это мнение основывалось на предвоенном процессе над группой высших командиров Красной Армии, которых обвиняли в сговоре с Германией, и на допросах Павлова, которого обвиняли в содействии врагу. На другом полюсе были утверждения, что никакого заговора и в помине не было, а Павлова просто оклеветали, чтобы свалить на него поражение Западного фронта.

Надо отметить сразу, что этот вопрос весьма сложен и явно требует дополнительного исследования. Нельзя просто взять и отбросить подозрения в адрес Д.Г. Павлова и К.А. Мерецкова, они явно на чем-то основывались. При допросе Павлова 7 июля 1941 года следователь требовал от него признаний в измене, но Павлов все отрицал. С другой стороны, очень трудно провести грань между изменой и халатностью в исполнении приказов, в необычайной беспечности, проявленной командованием Западного особого военного округа. Одни и те же факты можно было трактовать и так, и эдак.

Например, поведение командующего 4-й армией генерал-майора А.А. Коробкова. Согласно спецсообщению 4-го отдела 3-го управления НКО СССР от 8 июля 1941 года, адресованному Маленкову, Берии и Жукову, командующий армией 23 июня со штабом уехал в Пинск, где сказал областному военному комиссару майору Емельянову, что «нас окружают войска противника», и после этого убыл в Минск. Майор Емельянов понял это как приказ к эвакуации и уничтожению запасов и приказал взорвать окружной склад № 847, на котором находилось до 400 вагонов снарядов, патронов и других боеприпасов. Это вызвало панику в Пинске, и мобилизованные после взрыва разбежались. Резолюции на этом спецсообщении показывают, что было решено Коробкова арестовать и судить как труса[265]. Он действительно был арестован, осужден и расстрелян.

Это поведение можно трактовать и как панику после вражеского удара на Брест, после разгрома значительной части соединений армии и неудачи контрудара 23 июня, или же как помощь врагу, тем более что брошенная на начальника штаба Л.М. Сандалова 4-я армия откатывалась на восток и взрывом склада в Пинске была лишена боеприпасов. Как видим, грань между паникой и изменой оказывается очень тонкой.

То же самое видно и в протоколе допроса Павлова от 9 июля 1941 года, где он признает свои тесные связи с И.П. Уборевичем и К.А. Мерецковым (в протоколе от 11 июля признает даже, что им был вовлечен в заговорщическую деятельность), указывает, что они прививали германофильские настроения и высказывались за союз с Германией, и признает, что он сам эти взгляды разделял[266]. Далее, во время Финской войны Мерецков убеждал Павлова, что войны с Германией не будет, и Павлов показал: «Все эти убеждения Мерецкова я принимал за чистую монету и в своих дальнейших действиях, как командующий Западным особым военным округом, не торопился с повышением уровня боевой подготовки, что привело во время военных действий к предательству фронта, разгрому частей Красной Армии и материальной части, так как округ, которым я командовал, оказался не подготовленным к войне. Основное зло я нанес своей беспечностью и неповоротливостью, я слишком много доверял своим подчиненным и не проверял их. Эта беспечность передавалась моим подчиненным»[267].

И в этом случае вроде бы прямого признания Павлова предательство оказывается трудноотделимым от халатности и беспечности. Он признает связь с прогермански настроенными офицерами и с уже расстрелянным Уборевичем, но не признает факт участия в заговоре и не признает, что действовал во вред армии сознательно и спланированно.

Хотя и одной беспечности хватило в сложившихся военно-хозяйственных условиях и неготовности театра военных действий для создания предпосылок поражения. Например, положение с топливом в мехкорпусах Западного ОВО перед самой войной, когда по донесениям командиров танковых дивизий его имелось в крайне незначительном количестве, можно трактовать и как халатность, и как измену. Тем более что Павлов в протоколе от 9 июля показывает, что на деле было недополучено около 1000 тонн топлива, которое должно было быть доставлено в Белосток, а на начало войны находилось в Майкопе. Ранее в протоколе от 7 июля Павлов указывает, что весь объем горючего в округе на начало войны составил около 300 тонн, который попытались, но так и не смогли отправить в 6-й и 11-й мехкорпуса. В принципе, как командующий округом, как представитель танковых войск, который должен понимать все значение наличия топлива для механизированных соединений, Павлов должен был предпринять все усилия для формирования запасов топлива и снабжения им соединений, но этого не сделал.

В этом сложном и запутанном деле есть определенные противоречия. Сандалов пишет, что в 4-й армии было более двух заправок на все машины, танковые дивизии имели по три заправки, а 205-я моторизованная дивизия имела две заправки при себе[268]. И еще по три заправки хранилось на окружных складах в Оранчицах, Кобрине, Черемхе и Лахве. Эти заправки можно примерно перевести в объем топлива. В 14-м мехкорпусе было 518 танков, 44 бронеавтомобиля, 1361 автомобиль, 99 тракторов и 216 мотоциклов.

Для расчета можно принять следующие коэффициенты на единицу техники: танки – 300 литров (в силу того, что основную часть бронетехники составляли Т-26, с запасом топлива в 290 литров), бронеавтомобиль – 70 литров, автомобиль – 40 литров (основная часть парка – ГАЗ – АА с запасом топлива в 40 литров), трактор – 375 литров, мотоцикл – 20 литров. Расчетная плотность горючего – 0,8 кг/литр. Более точно определить необходимые коэффициенты вряд ли возможно, да и особенно не нужно, приводимый подсчет показывает общий порядок цифр по объему топлива.

Из этих данных можно вычислить, что вес одной заправки для всего 14-го мехкорпуса составлял 203,3 тонны горючего. Таким образом, в распоряжении мехкорпуса было около 600 тонн горючего, и еще примерно столько же хранилось на окружных складах. Запас топлива только в одной 4-й армии явно превышал 1200 тонн, и этот факт совершенно не стыкуется с утверждениями Павлова о том, что все горючее округа было в Майкопе. При всех попытках разобраться с топливным снабжением в Западном ОВО полной и точной картины сложить не получается. Можно лишь сделать предположение, что танкист Павлов не знал, сколько в округе топлива, и не удосужился до начала войны узнать. Если он был таким танкистом, не заботящимся о заправке танков горючим, то, пожалуй, да, ему и не нужно было быть заговорщиком, чтобы помочь немцам в разгроме своего фронта.

В конце концов Павлов определился и признал себя виновным в халатности и бездействии: «Ни от кого задания открыть Западный фронт я не получал, но мое преступное бездействие создало определенную группу командного, политического и штабного состава, которые творили в унисон мне»[269]. Впрочем, на заседании суда 22 июля 1941 года Павлов отрицал часть своих показаний, связанных с участием в заговоре, в особенности в связи с Мерецковым, и не признал того, что допускал халатность и беспечность. Видимо, ему очень хотелось выкрутиться.

Показания начальника штаба Западного фронта генерал-майора В.Е. Климовских на заседании суда были более конкретными. Он признал себя виновным в преступной халатности еще на следствии и подтвердил это суду. На вопрос о том, знал ли он о концентрации вражеских войск, Климовский ответил: «Такими данными мы располагали, но мы были дезинформированы Павловым, который уверял, что противник концентрирует только легкие танки. Первый удар противника по нашим войскам был настолько ошеломляющим, что он вызвал растерянность всего командного состава штаба фронта»[270]. Григорьев также признал свою вину, а Коробков вины не признал, сказав, что может сказать только, что не смог точно определить время начала боевых действий, что враг превосходил во всех отношениях, и попросил в последнем слове представить ему возможность искупить ошибки кровью.

В приговоре суда указано, что Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков обвинялись по статьям 193–17/б (злоупотребление властью, превышение власти, бездействие власти и халатное отношение к службе лица начсостава РККА – высшая мера наказания) и 193–20/б (сдача неприятелю начальником вверенных ему сил и средств ведения войны – высшая мера наказания). Формулировка обвинения была следующей: «Таким образом, обвиняемые Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков вследствие своей трусости, бездействия и паникерства нанесли серьезный ущерб Рабоче-Крестьянской Красной Армии, создали возможность прорыва фронта противником в одном из главных направлений и тем самым совершили преступления, предусмотренные ст. ст. 193–17/б и 193–20/б УК РСФСР»[271].

По приговору суда они были приговорены к расстрелу с конфискацией имущества.

Итак, как все это понимать? Следствие началось с обвинений в измене, а суд приговорил к расстрелу за халатность и сдачу сил и средств ведения войны противнику. Из этого можно сделать вывод, что убедительных доказательств измены и умышленного открытия фронта следствием обнаружено не было. Но зато показания подсудимых и собранные факты свидетельствовали о том, что до войны командование округа вело себя беспечно и халатно относилось к исполнению приказов, на что указывает характерная путаница в показаниях по поводу того, кто кому какие приказы отдавал.

Вообще же, в чем выражалась беспечность командования Западного ОВО, можно сформулировать так. Во-первых, отсутствие контроля за исполнением приказов, которое наблюдалось на всех уровнях и шло от командующего округом. Самое главное, фактически не был выполнен приказ от 18 июня 1941 года о приведении войск округа в боевую готовность, в результате чего немцы застали соединения округа неготовыми к нападению, а Гейнц Гудериан наблюдал в ночь перед нападением развод с оркестром в Брестской крепости. Как пишет Сандалов, приказ о приведении в боевую готовность пришел в 4-ю армию только в 3.30 утра 22 июня 1941 года, то есть уже после нападения на брестский гарнизон[272]. На суде случилась известная перепалка между Павловым и Коробковым, в которой командарм 4-й армии отрицал, что получал приказ из округа на приведение войск в боеготовность и вывод их из крепости.

Во-вторых, командование округом явно недооценивало противника и дезорганизовало разведку. Как так получилось, что Западный особый военный округ «проспал» сосредоточение самой сильной вражеской группировки на Брестском направлении? Ключ к пониманию дает уже цитированная записка начальника Ломжинского оперативного пункта разведотдела штаба округа капитана Кравцова. Он пишет, что разведка сталкивалась с трудностями из-за острой нехватки иностранной валюты. В 1940 году пункт обменял в Польше более 100 тысяч злотых, но их забрал разведотдел штаба. Но это были частности. Свою записку Кравцов завершил показательной фразой: «По моему мнению, в РО процветали карьеризм, подхалимство, а не деловая работа»[273]. Он пояснял, что в апреле 1941 года заместитель начальника разведотдела штаба полковник Ивченко потребовал разбивать разведсводки на несколько частей и ежедневно посылать небольшими порциями, и сослался на начальника Брестского пункта майора Романова, который так и делал. Кравцов отказался, ибо это была демонстрация активной работы, а не сбор сведений, то есть очковтирательство. Брестский пункт лидировал по количеству разведсообщений, но вскоре округ самым жестоким образом поплатился за подобную организацию разведывательной работы. Климовских показал на суде, что Павлов дезинформировал штаб о сосредоточении войск противника, а Сандалов впоследствии писал, что штаб армии и округа знал о сосредоточении 45–47 немецких дивизий[274], однако серьезных выводов из этого не сделал и вообще полагал, что на Брестском направлении не будет главного удара. Это было следствием дезорганизации разведки округа, хотя Л.М. Сандалов, как начальник штаба 4-й армии, тоже был хорош и действовал вполне «по-павловски», не реализовав даже элементарных мер наблюдения за противником, по примеру того, как это сделали в соседней 5-й армии. Хотя у него была возможность организовать многочисленные группы наблюдателей из солдат и офицеров Брестского гарнизона и были все условия для наблюдения, достаточно было взобраться на валы крепости.

В-третьих, в начале войны командование фронта явно сильно растерялось и утратило контроль за ситуацией. Тут все недостатки командования округа мирного времени стали фатальными. Павлов признает, что он не мог выяснить ни положения на фронте, ни потерь, ни расположения частей, ни причин неудач тех или иных действий. На это указывают по меньшей мере три факта, которые упоминает Сандалов в своей книге. Первый факт состоит в том, что на 24 июня сильно потрепанным соединениям 4-й армии была поставлена задача провести контрудар от Ружан на Пружаны, для чего армии придавалась 121-я стрелковая дивизия. Однако штаб фронта вопреки директиве командующего перенаправил 121-ю стрелковую дивизию в Волковыск, в другую сторону от направления удара[275]. Комфронта и его штаб действуют врозь и несогласованно, ослабляя группировку для контрудара. Второй раз Павлов поставил перед армией задачу на контрудар вечером 25 июня, который армия выполнить не могла, и даже приказ о контрударе по армии не отдавался. Решение Сандалова, который тогда фактически командовал армией, можно извинить большими потерями армии только отчасти, невыполнение приказа перед лицом противника – все же серьезный проступок.

Второй факт – 155-я стрелковая дивизия выступила в район Слоним, Барановичи, Бытень, взяв с собой учебные приборы, указки для занятий и тому подобный инвентарь, в походной колонне без разведки и охранения. «Дело в том, что штаб фронта при постановке задачи дивизии на выдвижение не информировал ее об обстановке», – подчеркивает Сандалов[276]. Эта дивизия была атакована на марше двумя немецкими танковыми дивизиями и была разгромлена. Крайне показательный факт полного разложения штаба фронта и лично Климовских, даже не сообщившего командиру этой дивизии, что идет война.

Третий факт – запоздалый приказ на отвод 3-й и 10-й армий из белостокского выступа, когда их окружение было практически замкнуто, и этот приказ из-за отсутствия связи не дошел до армий. Наглядный пример дезориентации в обстановке, потери связи и практической неспособности штаба фронта руководить войсками.

Картину полного разложения командования Западного фронта можно дополнить теми данными, которые Марк Солонин приводит, говоря о положении в авиации фронта в первые дни войны. В первый день войны командир 9-й смешанной авиадивизии генерал-майор С.А. Черных, один из самых молодых командиров такого уровня в Красной Армии, передал краткую паническую телеграмму: «Все истребители уничтожены»[277]. Панический вопль командира дивизии был настолько громкий, что его услышали и наши, и немцы. За панику и бегство он был расстрелян 16 октября 1941 года. Далее, командир 123-го истребительного авиаполка, по оценке Марка Солонина, одного из самых успешных авиаполков в дни приграничного сражения, доложил командующему ВВС округа 23 июня 1941 года из Пинска: «Штаб 10-й САД эвакуировался не знаю куда»[278]. Видимо, командиры и этой авиадивизии поддались общему паническому настроению в командовании 4-й армии и удрали в тыл, бросив свои авиаполки на произвол судьбы. Впрочем, и в командовании ВВС округа творилось нечто невообразимое. Марк Солонин описывает историю загадочного исчезновения командующего ВВС округа генерал-майора И.И. Копец из анналов военной истории и отмечает, что с 2.00 часов 23 июня, то есть менее чем через сутки после начала войны, безо всякого приказа о смене командования, командовать ВВС фронта стал его заместитель генерал-майор А.И. Таюрский. Он приказал, в частности, 123-му истребительному авиаполку перебазироваться из Пинска в Бобруйск, далеко в тыл. Видимо, именно Таюрский был главным виновником «перебазирования» авиации фронта в тыл, что и привело к исчезновению целых полков и даже дивизий, хотя после первого дня войны силы авиации вовсе не были исчерпаны. После войны Главное управление кадров приказом от 20 декабря 1946 года исключило генерал-майора И.И. Копец из списков как покончившего жизнь самоубийством 23 июля 1941 года, а генерал-майор А.И. Таюрский был арестован 8 июля 1941 года и расстрелян 23 февраля 1942 года[279].

После всего этого Марк Солонин пустился в рассуждения: «Война – это всего лишь часть (да, очень важная, очень памятная, многое и надолго определившая часть) от целого, а целое – это история сталинской империи. Эта империя воевала, как жила. И жила – как воевала»[280]. Мол, «бочка без обручей» была эта «сталинская империя». Однако если рассматривать бегство и загадочное исчезновение командования ВВС Западного фронта в контексте общей ситуации, то становится вполне очевидно, что это следствие того разложения командования, которое до войны насадил в округе генерал Павлов. Убежденные Павловым, что «войны не будет», и впавшие в панику и растерянность после немецкого нападения, авиационные командиры фактически развалили авиацию целого фронта, лишив наземные войска поддержки с воздуха. В свете других примеров разложения командования Западного фронта это неудивительно.

Так же как и в примере с тыловым снабжением, мы видим ту же самую закономерность – в Красной Армии после первых недель боев наводился порядок и дисциплина путем расстрелов командиров, оказавшихся неспособными справиться с испугом и растерянностью. Расстреляли и авиационных командиров, решивших воевать «перебазированием».

Исходя из всего сказанного выше, можно сделать такой вывод. Говорить о том, что имела место именно измена, то есть сознательная помощь врагу и открытие фронта, конечно, нельзя. Но все остальное, в чем обвинили Павлова и остальных, вполне себе имело место быть. Вероятнее всего, Павлов сильно симпатизировал Германии и испытывал большой пиетет перед немецкой армией и в силу этого обстоятельства искренне поверил в потепление отношений между Германией и СССР в 1939–1941 годах и убедил себя, что скорой войны не будет. В этом смысле Павлова вполне можно отнести к жертвам немецкой дезинформации, скрывавшей подготовку к нападению. Далее, под влиянием этого убеждения он не проявлял особого рвения в подготовке округа к войне, хотя положение было сложным, особенно в Западной Белоруссии, работы было – непочатый край, театр военных действий был не подготовлен. К тому же, как видно по материалам дела и другим документам, а также мемуарам, командующий округом, по существу, разложил дисциплину в среде окружного и армейского командования. Тем самым Павлов серьезно усугубил неготовность театра военных действий и незавершенность всех оборонительных мер, чем и создал немцам просто тепличные условия для разгрома своего фронта. Когда же немецкое нападение произошло, и оно порушило все его убеждения в укрепление советско-германских отношений, Павлов впал в растерянность, утратив, по существу, управление вверенными ему армиями. Сама по себе растерянность комфронта еще мало что значила. Если бы он больше внимания посвятил подготовке к войне и не подрывал бы дисциплину в штабе и войсках округа, то подобного разгрома могло и не произойти. Как мы видели, армии вполне были в состоянии воевать самостоятельно, сдерживать противника и наносить ему чувствительные контрудары. Это касалось даже сильно потрепанной 4-й армии, командарм которой удрал в Минск на второй день войны. Это касалось и авиации Западного фронта, чьи командиры подевались неведомо куда. Но тут все сплелось в один клубок, и растерянность Павлова и многих его подчиненных стала последним звеном в цепи причин поражения всего Западного фронта.

Если подвести итоги, то можно сказать, что растерянность первых дней войны была вызвана рядом объективных причин, рассмотренных выше. Большинство солдат и командиров Красной Армии, в силу личного мужества и верности присяги, сумели довольно быстро ее преодолеть, поскольку было очевидно, что это граничит с предательством и от этого меньше полушага до прямой помощи врагу. Что же до оценки растерянности в качестве причины поражения, то вряд ли ее можно выделить в качестве отдельной причины, но видно, что она серьезно усугубляла другие объективные причины, вроде неготовности театра военных действий и незавершенности оборонительных мер, чем содействовала успехам врага.


Глава двенадцатая. Маленькая капля большой лжи

Теперь осталось нанести теории Марка Солонина опрокидывающий удар. Как уже говорилось во введении, Солонин в своем творчестве сильно отличается от Виктора Суворова и, не обладая его талантами полемиста и пропагандиста, сделал свою теорию куда более грубо и топорно, подставив наиболее уязвимое ее звено. Именно в него мы и ударим.


Сходства и различия


Теоретическая концепция Марка Солонина по поводу начала Великой Отечественной войны одновременно родственная и отличная от концепции Виктора Суворова. На почве различий вырастают частные противоречия и даже полемические нападки Солонина на своего предшественника, рассыпанные в его книгах, хотя, как показал в своей статье Владимир Веселов, Виктор Суворов высоко оценил книги Марка Солонина, выделив его из своих многочисленных приверженцев, и сделал это неспроста. «Теперь понятно, откуда взялись «слезы Сальери» на щеках В. Суворова – он понял, что именно в таком ключе и нужно было писать «Ледокол»», – пишет В. Веселов[281]. Да и сам Солонин как-то раз упомянул, что общался с Виктором Суворовым в приватных беседах[282], что вполне демонстрирует определенное сходство их мировоззрения. С теми, у кого взгляды радикально отличные, ревизионисты общаться не желают в принципе.

Напомню главные тезисы Виктора Суворова в книгах «Ледокол» и «День М», как я их сформулировал в своей предыдущей книге:

1. Сталин провел кровавую индустриализацию и морил людей голодом ради оружия.

2. Сталин совершил агрессию в предвоенный период и готовил нападение на Германию.

3. Германия не готовилась к войне, промышленность работала в режиме военного времени.

4. Гитлер вел превентивную войну, испугавшись советской угрозы румынской нефти.

5. Сталин захватил в Европе богатые страны и поработил их[283].

Объединяющий метатезис: «Коммунизм – это рабство».

Если таким же образом обобщить рассуждения и аргументацию Марка Солонина, то его тезисы в концентрированном виде можно выразить следующим образом, подкрепив их некоторыми цитатами, как это делалось и в предыдущем случае с концепцией Виктора Суворова.

Итак, тезисы Солонина, приведенные в логическую последовательность для большей ясности:

1. Советский Союз – это преступный режим, державшийся на страхе и занимавшийся в основном грабежом частного имущества: «И только вбитым в кость страхом перед «органами» можно объяснить то, что генерал-лейтенант, за спиной которого уже было два «освободительных похода» – в Польшу и в Румынию, – не решился вытряхнуть фикус на обочину»[284]; «Освободительные походы всегда сопровождались резким скачком благосостояния военного, партийного и, прежде всего, гэбэшного начальства. После того как кровью десятков миллионов была завоевана победа, это явление расцвело пышным махровым цветом. Тащили машинами, вагонами, эшелонами»[285].

2. Советский Союз хорошо вооружился, замышлял нападение на Германию и ее союзников, даже практически подготовил его и начал осуществлять, но план был сорван германским нападением: «Разумеется, предельно милитаризованная сталинская империя, долгие годы готовившаяся к Большой Войне с предельным напряжением всех ресурсов богатейшей страны мира, вооружила и оснастила свою армию как нельзя лучше»[286]; «В то время как на западной границе наступление Вермахта 22 июня 1941 г. прервало плановый ход мобилизации и развертывания Красной Армии, Северный фронт продолжал действовать строго по предвоенным планам. Раскрученный 17 июня 1941 г. маховик не смогли остановить ни гитлеровское вторжение, ни даже прорыв немцев за Западную Двину. Не обращая внимания на эти «досадные помехи», командование Северного фронта продолжало шаг за шагом разыгрывать отработанный сценарий вторжения в Финляндию. Вот почему боевые действия на фронте начавшейся 25 июня 1941 г. второй советско-финской войны могут служить своего рода моделью несостоявшейся «Грозы»[287].

3. Германия не готовилась к войне, промышленность не работала на войну, а Вермахт уступал Красной Армии по техническому оснащению: «А в Германии было тогда в два с половиной раза меньше людей, чем в СССР. Немецкая фрау сидела дома и воспитывала киндеров. Повзрослевшие киндеры пели нацистские марши и ходили строем, оттягивая носок, не после работы, а вместо работы. На втором году мировой войны авиационные заводы Германии работали в одну смену! Сверхдефицитный на войне алюминий расходовался на производство садовых домиков и приставных лесенок для сбора груш. Производственные мощности немецких заводов были загружены изготовлением патефонов и велосипедов, радиоприемников и легковых автомобилей, фильдеперсовых чулочков и бритвенных лезвий. Серийное производство первых боевых танков, самолетов, подводных лодок началось только в 1935–1936 гг. – меньше чем за одну пятилетку до начала мировой войны. Так когда же немцы умудрились создать то самое пресловутое «многократное превосходство в танках и самолетах»? И из чего они его могли создать?»[288]; «Да, конечно, никакого «технического превосходства Вермахта» не было и в помине. Пушку образца Первой мировой войны тащила шестерка лошадей, главным средством передвижения пехоты Вермахта была одна пара ног на каждого солдата, и вооружен этот солдат был самой обыкновенной винтовкой (это только в плохом советском кино все немцы в 1941 году ходят со «шмайсерами», а вот по штатному расписанию даже в элитных дивизиях Вермахта «Первой волны» было 11 500 винтовок и всего 486 автоматов)»[289].

4. Советские люди были подневольными трусами, когда исчез страх перед «органами», убежали с войны, а когда снова появился страх за собственную жизнь, стали воевать против немцев: «Летом 1941 года случилось небывалое. Перед советским человеком открылась возможность выбирать свою судьбу без страха перед «родной партией» и ее славным «вооруженным отрядом». Нету его, НКВД, и дверь в райкоме партии настежь распахнута, и гипсовая голова вождя любимого на крыльце валяется. А немцы все прут и прут, в сводке уже про «вяземское направление» пишут»[290]; «Так с каждым днем и месяцем все новые и новые миллионы людей начинали осознавать, что война, на которой им приходится воевать и умирать, идет уже не ради освобождения очередных «братьев по классу» в Занзибаре, не ради окончательного торжества вечно живого учения карлы-марлы, а просто для того, чтобы они, их семьи, их дети могли жить и надеяться на лучшее будущее»[291]; «Даже в тех немыслимо тягостных условиях, которые были созданы многолетним произволом преступного сталинского режима, именно советский народ, именно его многонациональная Красная Армия спасли Европу от фашистского порабощения. Снова, как и в 1812–1814 годах, подневольный русский мужик распахнул дверь к миру, свободе и процветанию для других народов»[292].

5. Причина поражения Красной Армии в 1941 году состоит в том, что армия не желала воевать за Сталина, разбежалась и побросала оружие или сдалась в немецкий плен: «Молчаливое большинство (а у нас в стране оно после 1937 г. особенно молчаливым было) решало этот вопрос так, как показано в предыдущих главах. Не было ни митингов, ни «солдатских комитетов». Молча бросали винтовку, молча вылезали из опостылевшей стальной коробки танка, срывали петлицы и пристраивались к огромной колонне пленных, которая в сопровождении десятка немцев-конвоиров брела на запад. Жаль, не дожил великий пролетарский поэт до этих дней, не увидел, как может материализоваться его метафора «где каплей льешься с массою…»[293]; «Стоит ли дальше спорить о «готовности к войне», если, по самым скромным оценкам, больше половины личного состава армии дезертировало или сдалось в плен?»[294].

Подобные цитаты имеются и во всех других его книгах. Несмотря на то, что сам автор своей концепции не формулирует, сознательно или нет, эти рассуждения вполне открывают, как он смотрит на события того времени и в чем ищет причину поражения в 1941 году.

Как видим, первые три тезиса в концепции Виктора Суворова и Марка Солонина совпадают почти полностью, различаясь только формулировкой, да еще первый тезис у Солонина сформулирован значительно более обобщенно, и в него включен тезис о наживе на «освободительных походах». Виктор Суворов с этим тоже согласен, поскольку в его книгах о Г.К. Жукове тоже описывается в красках грабеж трофеев. Это то, в чем их мировоззрение совпадает и что позволяет им вести задушевные приватные беседы. В этом отношении Солонин является сторонником и последователем Виктора Суворова.

Серьезные различия в последних двух тезисах, и вот они-то как раз являются собственным вкладом Марка Солонина во всю ревизионистскую эпопею. Виктор Суворов в своих книгах почти никак не рассматривал и не трактовал роль народа в этих больших исторических событиях, и в целом складывается впечатление по его книгам, что «капитан Ледокола» представлял советский народ покорным инструментом коммунистической власти, выполняющим все, что бы ни приказали.

Солонин внес свое собственное мнение. Он акцентировал внимание на страхе перед «органами» и перед «произволом», на вытекающей из этого массовой и всепроникающей народной трусости, и это он сделал главным своим тезисом и это выдвинул основной причиной поражения Красной Армии в 1941 году. Метатезис, объединяющий все тезисы его теории, можно сформулировать так: «Советский народ – трус».

По-своему этот метатезис логично объединяет все остальные тезисы Марка Солонина и позволяет легко ориентироваться во всей его аргументации. Почему держался «преступный коммунистический режим»? Потому что «народ – трус». Почему все силы ушли на производство вооружения? Потому что «народ – трус», его запугали и заставили вкалывать в колхозах и на заводах. Почему это вооружение пропало? Потому что «народ – трус», и как только страх перед «органами» исчез, солдаты тут же сиганули по кустам и лесам, пошли к немцам записываться в полицаи. И Отечественная война началась потому, что «народ – трус», немцы стали зверствовать и возник страх за свою жизнь и шкуру. Ну а на поле боя чекисты и заградотряды угрозами и пулеметами гнали солдат в убийственные атаки. Что же, в логичности и последовательности Марку Солонину отказать никак нельзя!

В рамках концепции Виктора Суворова советский народ все же на что-то да был способен (это стало одной из причин его необычайной популярности). Например, на то, чтобы произвести десятки тысяч танков, невзирая на голод и смерть детей, чтобы потом, лязгая снятыми с танков БТ гусеницами и заранее запасенными цепями, понести «коммунистическое рабство» в Европу. Марк Солонин же взял один из тезисов антисоветской пропаганды о тотальном страхе «перед органами», довел его до логического предела и сделал его центральным метатезисом своего взгляда на историю войны. Таким образом, он вообще отрицает какие-либо заслуги и положительные качества советского народа, представляя его ни на что не способным трусом. Виктор Суворов от такого поворота мысли своего единомышленника даже всплакнул от умиления. «Слезы Сальери»!

В итоге получилась концепция истории войны, которая куда хуже и примитивнее хрущевской версии. И гаже, и нелепее. Оказывается, вещает нам Марк Солонин, что не было ни каких-то отдельных недостатков, ни глупость вождя всему причиной, а это, мол, советский народ такой – трус и шкурник, способный только дрожать и бояться.

Тут надо понимать, что из этого исторического экскурса от Марка Солонина следуют далеко идущие политические выводы. Если СССР был виновником «агрессивной войны», то Россия, как правопреемник, должна каяться и платить компенсации «жертвам оккупации». Если коммунистический режим был кровавым и преступным, то Россия не имеет права на самостоятельную политику и должна во всем подчиняться указаниям «цивилизованного мирового сообщества», а еще лучше должна раздать территории и недра всем желающим во искупление этих навешанных на нее грехов. Если народ «не желал воевать» тогда, в Великую Отечественную, то и сейчас народ должен праздновать труса, бежать, прятаться по кустам. Этого, конечно, Марк Солонин прямо не пишет, но эти выводы прямо и непосредственно вытекают из всех его рассуждений.

Однако если Марк Солонин считает, что советский народ всего боялся и воевал из страха за свою жизнь и шкуру, то как ему объяснить исход этой войны и победу над Германией? Только так: советский солдат так боялся «органов», комиссаров и заградотрядов, что, гонимый этим страхом, добежал до самого Берлина, а там уж и войне конец. Сам Солонин, конечно, такой идеи пока еще не высказал, но логика его же теории определенно толкает его к этому абсурдному выводу. Ждем пухлого тома с обоснованием этого тезиса.


Маленькая капля большой лжи


Обосновать подобную гадкую и нелепую концепцию, противоречащую всему, что мы знаем о войне, можно лишь путем больших и малых подтасовок и фальсификаций, и таковыми набиты все книги Марка Солонина. Точно так же поступал и Виктор Суворов, у которого что ни довод, так подтасовка или прямая фальсификация. Это не новость и не открытие, за годы споров к этому привыкли. Но Солонин сумел далеко обойти «капитана Ледокола» в пристрастии к подтасовкам. Он сфальсифицировал свое главное доказательство!

В своей книге «22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война?» Марк Солонин цитирует целый ряд коротких отрывков из мемуаров И.В. Болдина (в момент событий он был в звании генерал-лейтенанта и занимал должность первого заместителя командующего Западным особым военным округом) о его поездке днем 22 июня 1941 года в Белосток:

«…На счету каждая минута. Нужно спешить в 10-ю армию. Легковой машины на аэродроме нет. Беру полуторку, сажусь в кабину и даю указание шоферу ехать в Белосток…

…наша полуторка мчится по оживленной автостраде. Но это не обычное оживление. То, что мы видим на ней, больше походит на сутолоку совершенно растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или едут….

…показалось несколько легковых машин. Впереди «ЗИС-101». Из его открытых окон торчат широкие листья фикуса. Оказалось, что это машина какого-то областного начальника. В ней две женщины и двое ребят.

– Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов? Лучше бы взяли стариков или детей, – обращаюсь к женщинам. Опустив головы, они молчат. Шофер отвернулся, – видимо, и ему стало совестно. Наши машины разъехались…

… на шоссе показалась «эмка». В ней инженер одной из строек укрепрайона. Предлагаю инженеру привести в порядок мою полуторку, а сам беру его машину и продолжаю путь в 10-ю армию. Нужно попасть туда как можно быстрее. Восемнадцать часов. Яркое солнце освещает дорогу…»[295].

Солонин торжествует сразу после цитирования этих отрывков: «Перечитайте этот отрывок, уважаемый читатель. Два, три раза. Оно того стоит. Перед нами ключ к разгадке того, что принято называть «тайной 1941 года»[296]. Одним словом, он сделал эти цитаты главным доказательством своей теории о всеобщем страхе «перед органами», всей своей концепции истории начала войны и причин поражения Красной Армии. Даже больше – главным доказательством своего метатезиса: «Советский народ – трус».

Дальше он рассуждает о том, что Болдин должен был отобрать этот «ЗИС-101», поскольку «все без исключения легковые автомобили теперь подлежат мобилизации и передаче в распоряжение военных властей». Но он этого не сделал, потому что этот лимузин, скорее всего, принадлежал или первому секретарю обкома Кудряеву, или начальнику Управления НКВД Фукину. «И только вбитым в кость страхом перед «органами» можно объяснить то, что генерал-лейтенант, за спиной которого уже было два «освободительных похода» – в Польшу и в Румынию, – не решился вытряхнуть фикус на обочину», – делает вывод Марк Солонин[297].

Душещипательная история с не менее душещипательными комментариями, если не присматриваться к деталям. Однако это главное доказательство свалить не так трудно.

Начнем с того, что сам же Марк Солонин в другой книге писал о том, что мобилизация была объявлена с 23 июня 1941 года. Телеграмма об объявлении мобилизации была подписана в Москве наркомом обороны С.К. Тимошенко 22 июня в 16 часов по московскому времени, то есть примерно в то самое время, когда Болдин повстречался на дороге на Белосток с этим лимузином или немного ранее[298]. То есть пассажиры лимузина не знали об объявлении мобилизации, поскольку газеты с опубликованным указом о мобилизации с 23 июня до них еще явно не дошли, да и вовсе не были обязаны отдавать ему машину, поскольку мобилизация как таковая еще не началась. И вообще, предъявите документы, товарищ генерал!

Но это мелочи по сравнению с тем, как излагает эту встречу сам Болдин в своих мемуарах. Солонин текст генеральских мемуаров сильно искромсал, резко исказив смысл цитат. Он не указывает, откуда генерал начал свой путь в Белосток, а начало этого пути было такое. Болдин летел из Минска в Белосток на самолете, но в пути был атакован немецкими истребителями. Летчик резким снижением ушел от «мессеров» и приземлился на аэродроме в 35 км от города, между Белостоком и Волковыском. Вскоре после приземления аэродром попадает под бомбовый удар противника, которые сожгли самолет, на котором летел генерал. Тут и возникает решение ехать по земле, с сопровождением: «На счету каждая минута. Нужно спешить в 10-ю армию. Легковой машины на аэродроме нет. Беру полуторку. Приказываю выделить группу бойцов. Теперь нас двенадцать человек. Сажусь в кабину, даю указание шоферу ехать в Белосток»[299].

Нужно выделить этот момент про сопровождение Болдина, чтобы подчеркнуть то важное обстоятельство, что Болдин не нуждался во встреченном «ЗИС-101», поскольку 12 человек с оружием в него просто не поместятся.

После встречи с лимузином машины разъехались, и дальше произошло то, о чем Солонин предпочел совершенно умолчать. Болдин вспоминает: «Наши машины разъехались. В небе снова шум моторов. Показались три бомбардировщика. Они снизились почти до двухсот метров и начали в упор расстреливать идущих и едущих по шоссе. Люди бегут. Но куда? Где найти спасение, когда наглые гитлеровцы, сея смерть, гоняются чуть ли не за каждым человеком? И нашу полуторку прошила пулеметная очередь, за ней другая, третья. Шофер убит. Я уцелел, едва успев выскочить из кабины. Подхожу к кузову. Кроме порученца и адъютанта, в живых никто не остался. Погиб и капитан Горячев. Пулеметная очередь, точно клинком кавалериста, рассекла ему голову. Трудно поверить, что не стало этого всегда веселого, жизнерадостного человека, превосходного офицера. Недалеко вижу тот самый «ЗИС-101». Подхожу к нему. Женщины, дети, шофер убиты. Но по-прежнему из окна выглядывают вечнозеленые листья фикуса. Молча отошел к своей машине. Лейтенант Крицын кивает на мою руку. Она в крови. Даже не заметил, как ранило. Сделал перевязку носовым платком»[300].

Итак, после воздушного налета от небольшого отряда остался в живых сам Болдин, его порученец и адъютант – три человека. Шофер убит, машина повреждена. То же самое и с лимузином, который стал теперь совершенно бесполезен. Болдин приказал группе подошедших офицеров похоронить убитых, а сам перехватил «эмку», на которой поехал дальше в Белосток.

Вся история в изложении самого генерала предстает совершенно в другом свете. За время своей поездки в Белосток, еще не добравшись до штаба 10-й армии, он трижды серьезно рисковал своей жизнью: в воздухе, на аэродроме и на дороге, и от гибели его спасло только везение и прыть.

Вся эта душещипательная история о том, что Болдин якобы побоялся отобрать лимузин из-за «страха перед органами», целиком и полностью является выдумкой Марка Солонина. Причем это не случайная ошибка, а намеренная фальсификация, намеренное искажение смысла цитированных воспоминаний. Вся история рискованной поездки в Белосток в книге Болдина изложена на паре страниц и не заметить этих обстоятельств совершенно невозможно. К тому же Солонин вымарал упоминание об отряде, который сопровождал генерала, видимо для того, чтобы его россказни о «страхе перед органами» смотрелись убедительнее. Таким образом, весь его «главный аргумент», весь его «ключ к трагедии», который он призывает читать два-три раза, оказывается полностью выдуманным и основанным на грубо обрезанных и искаженных цитатах из мемуаров, то есть на фальсификации. Разоблачение этой фальсификации вдребезги разбивает главный метатезис всей его исторической концепции.

Собственно, вот и все: метатезис всей его теории оказался обоснован фальшивым аргументом, а вся его теория вступает в вопиющее противоречие со всеми известными о войне фактами, с самым главным фактом – победоносным штурмом Берлина в 1945 году. Теория Марка Солонина, что якобы «армия не хотела воевать за Сталина», все его рассуждения о «бочке без обручей», все это развалилось как старая телега.


Глава тринадцатая. Ответы на вопросы

Наконец, мы можем ответить на животрепещущие вопросы, касающиеся одного из важнейших исторических событий нашей страны в ХХ веке. И ответить без клеветы, фальсификаций и натяжек. Рассматриваются два вопроса. Первый – мог ли Сталин напасть на Германию в 1941 году? Второй – в чем состоят причины поражения Красной Армии в 1941 году?

Ответы на эти вопросы имеют очень большое значение, и не только чисто научное, но и общественное, и даже политическое. История Второй мировой войны и различные трактовки тех или иных военных событий и сейчас самым активным образом используются в политической полемике и часто выступают обоснованием для политических решений. Достаточно вспомнить, сколько копий было сломано в политизированной исторической полемике в обсуждении вопроса, был ли Советский Союз поджигателем войны, и сколько раз делались попытки сделать Россию ответственной, например, за «оккупацию Прибалтики». Поскольку подобные нападки делались не раз и не два, самое время разбить аргументы, лежащие в основе очередных требований к России в чем-то там покаяться, уступить, заплатить.


Мог ли Сталин напасть на Германию?


Основываясь на всем, что было сказано выше, на этот вопрос можно дать только один ответ – нет, не мог.

Почему же? Во-первых, самым серьезным препятствием для любых планов нападения на Германию была неготовность театра военных действий, а в особенности недостаточная пропускная способность железных дорог, не позволявшая Советскому Союзу развернуть на западных границах группировку войск, достаточную для реализации подобных планов. Это было объективное препятствие, с которым совершенно определенно считались и которое нельзя было преодолеть в течение всего 1941 года. Все имеющиеся факты указывают на то, что разрешение затруднений, связанных с низкой пропускной способностью железных дорог в западных приграничных районах, не могло произойти раньше начала 1942 года. Следовательно, говорить о возможности нападения на Германию летом 1941 года, 6 июля или там 23 июня – это просто абсурд.

Во-вторых, Красная Армия в тот момент проходила сложный процесс бурного роста и реорганизации, продолжавшийся вплоть до самого начала войны. Эта реорганизация породила целый ряд проблем в армии, которые серьезно снижали ее боеспособность, что делало проведение крупных наступательных операций в 1941 году невозможным. Механизированные корпуса – главная ударная сила Красной Армии – не завершили формирование, не были оснащены по штатам личным составом и техникой. Хуже всего, эти недоукомплектованные и плохо обученные мехкорпуса заменили расформированные летом 1940 года сколоченные и боеспособные танковые бригады, в результате чего боеспособность танковых войск резко снизилась. Моторизация армии была недостаточной и, что важнее, нерациональной, созданная система тылового снабжения с трудом справлялась с потребностями армии мирного времени и показала себя негодной в условиях войны. Утверждать, что Красная Армия образца лета 1941 года была готова к какому-либо крупномасштабному наступлению или даже нападению, – есть очень большое преувеличение. Как правило, такие утверждения обосновываются предположениями, натяжками или даже прямыми фальсификациями.

В-третьих, дислокация Красной Армии в приграничных округах ясно показывает на отсутствие планов вторжения в Германию, поскольку так и не было сформировано ни одной ударной группировки, хотя бы отдаленно похожей на группировки войск Вермахта перед нападением на СССР. Войска западных приграничных округов оказались распределены по огромной территории, в отрыве от ближайших резервов, так что даже в случае острейшей необходимости не получалось собрать их в кулак. Оборона границы была вытянута в одну линию с очень низкой плотностью войск. Выдвигаемые на границу силы по сравнению с немецкими группировками войск, стоящими напротив них, были столь малы, что смехотворно полагать, будто бы они предназначались для нападения на Германию. Красная Армия, конечно, всех сильней, но полагать, что десяток стрелковых полков могли пойти и разбить противостоящую им группировку вражеских войск в полтора десятка дивизий, включая танковые, – это дикость и абсурд.

В-четвертых, при всех поисках так и не было обнаружено никаких планов, однозначно и неопровержимо свидетельствующих о намерениях нападать на Германию даже в 1942 году, не говоря уже о 1941 годе. Все же план нападения, если бы он в самом деле существовал, был бы детально разработан и скрыть его существование было бы невозможно, тем более сейчас, через более чем 60 лет после войны. Имеющиеся документы показывают, что у СССР совершенно отсутствовал план войны с Германией, который предусматривал бы нечто большее, чем прикрытие границы. Отсутствовали планы, например, наступления на Берлин, планы захвата основных индустриальных центров Рейха, сокрушения Германии как государства. Планы контрударов в направлении Люблина были подчинены задачам обороны. Более того, обсуждался план укрепления линий долговременной обороны на бывшей советско-польской границе и даже план строительства новой линии долговременной обороны в глубине советской территории, прикрывающей Москву.

В-пятых, обзор предвоенных событий показывает, что оборонительные меры, предпринимаемые в СССР накануне германского нападения, были так или иначе связаны с общим изменением военно-политической обстановки в Европе, были связаны с поступлением информации о сосредоточении немецких войск на советско-германской границе, то есть были реакцией на изменение и ухудшение обстановки. Не просматривается никаких фактов, которые свидетельствовали бы, что советское руководство вело политику вразрез этим изменениям обстановки, тогда как любая подготовка нападения, безусловно, имела бы такой характер. Советское руководство принимало вынужденные решения, продиктованные складывающейся обстановкой.

Научный подход стоит на сравнении. Если мы сравним военное планирование СССР и Германии перед схваткой, то мы увидим, что именно у Германии был детально разработанный план нападения, включая план «Барбаросса» с детальным оперативным планированием, план подготовки инфраструктуры в обеспечение нападения на территории генерал-губернаторства и Восточной Пруссии, план дезинформации противника, детальный план экономической эксплутации оккупированных территорий, предусматривающий использование транспортной инфраструктуры, запасов продовольствия и нефти, промышленных и сельскохозяйственных предприятий. У Германии был план сокрушения Красной Армии и советского государства, отторжения обширных территорий с их последующей эксплуатацией. У СССР ничего подобного не было, и все имеющиеся документы и факты говорят за то, что такие планы никогда не разрабатывались. Потому считать, что план прикрытия границы – это якобы план подготовки агрессии против Германии, есть не только ненаучный вывод, но и наглое и беспардонное передергивание фактов, прямое вранье.

У Германии был разработанный план захвата Москвы и основных индустриальных центров Советского Союза, ликвидации его как государства. А где советские довоенные планы 1940 или 1941 года, в которых разрабатывался бы вопрос захвата Берлина? Удар на Люблин – это не аргумент. Люблин вовсе не был столицей германского Рейха и вообще в территорию Рейха не входил.


Какие причины поражения Красной Армии в 1941 году?


Отвечая на этот вопрос, теперь важно подчеркнуть, что прежние трактовки, очень большое внимание уделявшие поиску персональных виновных в поражении и «катастрофе 1941 года», в сущности, не слишком обоснованны, несмотря на необозримую гору литературы, публикаций и дискуссионных комментариев на эту тему. Не обоснованны они по двум причинам. Первая причина состоит в том, что из рассмотрения фактически исключался анализ объективных причин, таких как состояние театра военных действий и транспортных коммуникаций. Водить армии и корпуса по контурной карте, конечно, дюже интересно, но к истории войны это имеет крайне слабое отношение. Если мы хотим понять причины и ход событий тех дней, мы должны учитывать все существенные факты, в число которых входят и железные дороги.

Вторая причина состоит в том, что попытки анализа причин поражения почему-то сплошь и рядом велись в отрыве от приготовлений Германии к нападению. Вот это поразительно. Враг-то делал все возможное, чтобы облегчить себе задачу и гарантировать разгром Красной Армии. В ход пошли самые изощренные приемы, вроде дезинформации в личном исполнении Гитлера и солдат полка «Бранденбург-800» в советской форме. Как можно это не учитывать?

В итоге получалась некая абстрактная Красная Армия, которая на абстрактной территории готовилась к отражению абстрактного противника. Конечно, при таком подходе нетрудно было выдвинуть любые точки зрения и насобирать факты в их обоснование, а потом запальчиво спорить с оппонентами.

Но совершенно очевидно, что движение СССР и Германии к войне в 1940-м и особенно в 1941 году было единым историческим процессом, в котором обе стороны были в определенной степени взаимосвязаны друг с другом, и эта взаимосвязь носила сложный и динамичный характер. Это и разведка, и дипломатические контакты, и торговые отношения, и дезинформация, причем двухсторонняя, и военное строительство, и подготовка армий. Все это оказывало определенное влияние на подготовку к войне. Сам процесс подготовки к войне с обеих сторон шел на совершенно конкретной территории, главным образом в бывшей Польше, у которой были свои экономические и инфраструктурные характеристики. Игнорировать это просто абсурдно, хотя очень многие историки и публицисты этим занимались десятилетиями.

Если мы поставим рассмотрение вопроса в такой контекст, то мы сразу увидим, что роль объективных факторов в поражении в начале войны была очень высока.

Во-первых, экономическое развитие районов бывшей Польши и стран Прибалтики, которые в 1939–1940 годах отошли к СССР, было настолько низким, что это не позволяло в короткие сроки провести все необходимые оборонительные меры, в частности реконструировать железные дороги, построить новые военные объекты, построить оборонительную линию вдоль границы. Армия не имела в этих районах военно-промышленной базы, поскольку ни военных, ни гражданских предприятий, пригодных для обслуживания вооружения и техники, здесь просто не было. Наличных народно-хозяйственных ресурсов было мало, да и советская политика на присоединенных территориях исключала проведение жестких военно-хозяйственных мер. Наоборот, в эти же годы велось интенсивное народно-хозяйственное строительство в рамках помощи экономическому развитию Западной Белоруссии и Западной Украины. В сущности, присоединение новых территорий серьезно ослабило готовность западных рубежей СССР к обороне.

Немцам же досталась наиболее развитая часть бывшей Польши, в том числе и те ее части, которые до Первой мировой войны входили в состав Германской и Австро-Венгерской империй и получили первоначальное индустриальное развитие. Именно в этой части Польши до 1939 года были сосредоточены почти все индустриальные и транспортные проекты польского правительства. Захват этой части Польши весьма серьезно усилил военные возможности Германии. Кроме того, Восточная Пруссия была единственным регионом в Прибалтике, который не испытал масштабной деиндустриализации и в 1930-е годы неплохо развивался в направлении усиления военно-хозяйственного потенциала. В общем итоге пропускная способность железных дорог, использованных немцами, почти в 2,5 раза превосходила пропускную способность железных дорог на советской приграничной территории, а развертывание немецкой армии опиралось на хорошую военно-промышленную базу. Иными словами, военно-экономические условия для Германии были изначально намного лучше, чем для СССР, что и дало немцам решающее преимущество перед войной – возможность быстро перевезти, развернуть и снабдить всем необходимым крупные группировки войск. Военно-хозяйственное преимущество летом 1941 года было на стороне Германии.

Во-вторых, план по реорганизации и увеличению численности Красной Армии, составленный на 1938–1942 годы, на момент начала войны не был завершен в своей реализации. К тому же планы развития армии неоднократно менялись под давлением быстро меняющейся обстановки в Европе, что придавало процессу реорганизации хаотичный и трудноуправляемый характер. Это породило ряд проблем, важнейшими из которых были несколоченность и низкая боеготовность частей и соединений, особенно танковых, некомплект личного состава, боевой техники и вооружений, а также слабость тыловых органов армии, в особенности ярко проявившаяся в приграничных военных округах.

Напротив, Вермахт уже прошел наиболее сложные стадии реорганизации армии для ведения крупномасштабной войны еще в конце 1930-х годов, и его развертывание перед нападением на СССР велось на основе хорошо продуманного плана, составленного с учетом уже имеющегося боевого опыта войны против самой сильной армии в Европе – французской. Кроме того, боевой опыт в Польше, Франции, Африке и на Балканах позволил немцам быстрее выявить и устранить недостатки в организации армии, в оснащении, в работе тыловых органов, лучше подготовить армию к проведению глубоких наступательных операций. Красная Армия все эти задачи решала уже в ходе войны. Немецкая армия в 1941 году была значительно лучше подготовлена к ведению крупномасштабной войны и осуществлению крупных и глубоких наступательных операций, чем Красная Армия.

В-третьих, низкая пропускная способность железных дорог в приграничных районах не позволила командованию Красной Армии сконцентрировать достаточно войск, чтобы не допустить вторжения противника. Более того, проблемы с перевозками и расквартированием войск заставили вынужденно пойти на рассредоточение частей по разным населенным пунктам, вплоть до помещичьих усадеб и хуторов, а также по военным городкам, оставшимся от бывшей польской армии. В начале войны это рассредоточение в сочетании с низкой пропускной способностью железных дорог и слабостью тыловых органов привело к тому, что войска не смогли сосредоточиться ни для обороны, ни для контрударов, вступали в бой разрозненно, что позволяло немцам бить их по частям при своем численном превосходстве.

Немцы же свои силы сконцентрировали в мощные ударные группировки, которые имели решающий численный перевес над противостоящими им соединениями Красной Армии.

Кроме того, немцы имели важное преимущество в том, что они захватили в Варшаве и других городах бывшей Польши исчерпывающие сведения о военной и хозяйственной инфраструктуре на территории бывшей Польши, отошедшей к СССР, что позволило им нанести столь эффективные авиаудары по войскам, складам, железнодорожным станциям и перегонам, в частности, совершенно разрушить проводную связь, лишив войска управления. Эти удары уже в первые дни войны фактически изолировали театр военных действий, в особенности в Белоруссии.

В-четвертых, все приготовления к нападению немцы проводили под прикрытием масштабной кампании по дезинформации, в которой лично участвовал Гитлер. Хотя советское руководство этой дезинформации не поверило, все же она имела самые разнообразные негативные для Советского Союза последствия. Так, именно дезинформационная кампания замедлила проведение оборонительных мер в наиболее важное время, в апреле – июне 1941 года, постоянные германские обещания продолжения переговоров заставляли Сталина и Молотова придерживаться курса, сформулированного фразой «не поддаваться на провокации». Когда же намерения Германии для высшего советского руководства стали ясны, осталось слишком мало времени даже для приведения войск в боеготовность и занятия ими оборонительных рубежей. Дезинформационная кампания серьезно облегчила немцам вторжение в СССР.

В-пятых, общая политическая обстановка в Европе и успехи Германии в войнах, которые в общих чертах были известны подавляющему большинству советских граждан и красноармейцев, а также последствия немецкой дезинформации серьезно влияли на людей и на их оценку положения. Германия воспринималась как очень сильная страна, раз она так быстро последовательно сокрушила главных вероятных противников Советского Союза в межвоенный период, а доступная информация говорила о хороших советско-германских отношениях и возможных перспективах их дальнейшего улучшения. Все это далеко не лучшим образом сказывалось на подготовке к войне, что хорошо видно хотя бы на примере командующего Западным ОВО Д.Г. Павлова. Начало войны оказалось связано с шоком и временной растерянностью, что в сочетании с внезапностью нападения, численным перевесом и другими факторами помогло немцам в первые дни войны достичь серьезных успехов.

Однако, как показывают многочисленные факты, Красная Армия в целом очень быстро преодолела шок и растерянность, и уже на второй день войны перешла к контрударам. В дальнейшем сопротивление только нарастало, даже в тех случаях, когда войска терпели поражение и несли большие потери. Фактов, говорящих об этом, причем засвидетельствованных как советскими, так и немецкими источниками, столь много, что все утверждения Марка Солонина о том, что якобы Красная Армия «не хотела воевать» и разбежалась, нужно считать не более чем наглой фальсификацией.

Итак, можно сделать общий вывод о том, что поражение Красной Армии в 1941 году было обусловлено цепочкой объективных причин, многие из которых сложились задолго до войны и на которые ни советское правительство, ни армия не могли повлиять в короткие сроки. И эти объективные причины резко перевешивают все, что обычно относилось к персональной ответственности тех или иных руководителей или представителей военного командования.

И что, никто персонально не виноват в поражении? Нет, никто персонально не виноват. Советское руководство и командование Красной Армии сделали все возможное, что было в их силах, что реально можно было сделать в сложившихся неблагоприятных условиях.


Таким образом, из всего сказанного выше, можно сделать только один вывод – Советский Союз в Великой Отечественной войне был обороняющейся стороной. Никаких планов нападения на Германию в 1941 году не разрабатывалось, и, что особенно важно, подобные планы, даже если бы кто-то их составлял, в любом случае нельзя было реализовать из-за неготовности театра военных действий и общего военно-хозяйственного преимущества Германии. Это, пожалуй, главный вывод нашего исследования.

Все многочисленные рассуждения о том, что якобы Красная Армия «вот-вот» готова была напасть, что вторжение якобы планировалось не то на 6 июля, не то на 23 июня, – совершенно беспочвенны и ничем не доказаны. Хуже того, это продукт злонамеренной и умышленной фальсификации, имеющей вполне определенные политические цели.

Если сторонники Виктора Суворова или там Марка Солонина до сих пор не признали себя неправыми и желают поспорить еще, то надо сказать, что аргументы против них далеко не исчерпаны, и можно написать еще много книг, в которых можно разобрать и разбить каждый их аргумент, выявить и выставить напоказ каждую их фальсификацию. Наше дело правое, победа будет за нами!


Примечания


1

Исаев А.В. и др. Первый удар Сталина. М.: Яуза, Эксмо, 2010. С. 14.

(обратно)


2

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941: Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 14.

(обратно)


3

Маркон И. Очерки по истории промышленности Латвии. Рига: Латгосиздат, 1951. С. 29–30.

(обратно)


4

Гаварс П.И. Латвия – годы независимости. Riga: «Petergaila» Biblioteka, 1993. С. 81.

(обратно)


5

Брандт Э.И. Создание экономического базиса социализма в Эстонской ССР. Таллин: Эстонское государственное издательство, 1957. С. 10.

(обратно)


6

Эланго Ы.Ю. Эстония в годы временной частичной стабилизации капитализма (1925–1929). Таллин: 1954. С. 7.

(обратно)


7

Брандт Э.И. Создание экономического базиса социализма в Эстонской ССР. Таллин: Эстонское государственное издательство, 1957. С. 15.

(обратно)


8

Рубинштейн К.И. Литва. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1940. С. 40.

(обратно)


9

Аболин Я.К. Деградация и упадок промышленности буржуазной Латвии. Рига: 1951. С. 22–25.

(обратно)


10

Маркон И. Очерки по истории промышленности Латвии. Рига: Латгосиздат, 1951. С. 99.

(обратно)


11

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 5.

(обратно)


12

Гаварс П.И. Латвия – годы независимости. Riga: «Petergaila» Biblioteka, 1993. С. 81.

(обратно)


13

Аболин Я.К. Деградация и упадок промышленности буржуазной Латвии. Рига, 1951. С. 13.

(обратно)


14

Брандт Э.И. Создание экономического базиса социализма в Эстонской ССР. Таллин: Эстонское государственное издательство, 1957. С. 27.

(обратно)


15

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 5.

(обратно)


16

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 7.

(обратно)


17

Брандт Э.И. Создание экономического базиса социализма в Эстонской ССР. Таллин: Эстонское государственное издательство, 1957. С. 45.

(обратно)


18

Гаварс П.И. Латвия – годы независимости. Riga: «Petergaila» Biblioteka, 1993. С. 81.

(обратно)


19

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 22.

(обратно)


20

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 7.

(обратно)


21

Кирш Ю. Аграрный кризис в лимитрофах (Латвия и Эстония) // Аграрный кризис. Книга третья. М.: Международный аграрный институт, 1932. С. 22.

(обратно)


22

Маркон И. Очерки по истории промышленности Латвии. Рига: Латгосиздат, 1951. С. 101, 104.

(обратно)


23

Дризул А.А. Латвия под игом фашизма. Рига: Латвийское государственное издательство, 1960. С. 71–72.

(обратно)


24

Дризул А.А. Латвия под игом фашизма. Рига: Латвийское государственное издательство, 1960. С. 75.

(обратно)


25

Там же.

(обратно)


26

Егоров И.В. Наши соседи (Финляндия, Польша, Румыния, Эстония, Латвия, Литва). Л., 1925. С. 39.

(обратно)


27

Пушас И.О. Современная Польша и СССР (Экономический очерк). М.: Издательство Коммунистической Академии, 1928. С. 9.

(обратно)


28

Наши западные соседи. Военный политико-экономический справочник. Под ред. В. Колесинского. М.—Л.: Госиздат, 1930. С. 20.

(обратно)


29

Ciepielewski J. Polityka agrarna rzadu Polskiego w latach 1929–1935. Warszawa: Ksiazka i Wiedza, 1968. S. 17.

(обратно)


30

Ciepielewski J. Polityka agrarna rzadu Polskiego w latach 1929–1935. Warszawa: Ksiazka i Wiedza, 1968. S. 16.

(обратно)


31

Слисаренко И. Ревизионизм по-польски // Еженедельник 2000. № 27 (660), 5–11 июля 2013. http://2000.net.ua/2000/forum/puls/92182

(обратно)


32

Пичета В. Основные моменты исторического развития Западной Украины и Западной Белоруссии. М.: Соцэкгиз, 1940. С. 124.

(обратно)


33

Наши западные соседи. Военный политико-экономический справочник. Под ред. В. Колесинского. М.—Л.: Госиздат, 1930. С. 113.

(обратно)


34

Drozdowski M. Polityka gospodarcza rzadu polskiego 1936–1939. Warszawa: Pa'nstwowe wydawnictwo naukowe, 1963. S. 100.

(обратно)


35

Пушас И.О. Современная Польша и СССР (Экономический очерк). М.: Издательство Коммунистической Академии, 1928. С. 27–28.

(обратно)


36

Жирмунский М.М., Засухин А.А., Игрицкая Л.Б., Штуцер Н.П. Германия. Экономическая география Германской Демократической Республики и Федеративной Республики Германии. М.: АН СССР, 1959. С. 328, 331–332.

(обратно)


37

Пушас И.О. Современная Польша и СССР (Экономический очерк). М.: Издательство Коммунистической Академии, 1928. С. 34.

(обратно)


38

Там же. С. 37.

(обратно)


39

Пушас И.О. Современная Польша и СССР (Экономический очерк). М.: Издательство Коммунистической Академии, 1928. С. 40.

(обратно)


40

Drozdowski M. Polityka gospodarcza rzadu polskiego 1936–1939. Warszawa: Pa'nstwowe wydawnictwo naukowe, 1963. S. 98–100.

(обратно)


41

Слисаренко И. Ревизионизм по-польски. // Еженедельник 2000. № 27 (660), 5–11 июля 2013. http://2000.net.ua/2000/forum/puls/92182

(обратно)


42

Samecki W. Centralny Okreg Przemyslowy. 1936–1939. Wstepna faza programu uprzemyslowienia Polski. Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu Wroclawskiego, 1998. S. 110.

(обратно)


43

Drozdowski M. Polityka gospodarcza rzadu polskiego 1936–1939. Warszawa: Pa'nstwowe wydawnictwo naukowe, 1963. S. 139.

(обратно)


44

Samecki W. Centralny Okreg Przemyslowy. 1936–1939. Wstepna faza programu uprzemyslowienia Polski. Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu Wroclawskiego, 1998. S. 125.

(обратно)


45

Wirtschaft und Statistik. Herausgegeben vom statistischen Reichsamt. Berlin: Verlag f"ur Sozialpolitik, Wirtschaft und Statistik, Paul Schmidt, 1940. S. 328.

(обратно)


46

Grabowski T. Inwestycje zbrojeniowe w gospodarce Polski miedzywojennej. Warszawa: Wydawnictwo Ministerstwa Obrony Narodowej, 1963. S. 125–126.

(обратно)


47

Пичета В. Основные моменты исторического развития Западной Украины и Западной Белоруссии. М.: Соцэкгиз, 1940. С. 125.

(обратно)


48

Народное (Национальное) собрание Западной Белоруссии. 28–30 октября 1939 года. Стенографический отчет. Минск: Госиздат БССР, 1946. С. 74.

(обратно)


49

Drozdowski M. Polityka gospodarcza rzadu polskiego 1936–1939. Warszawa: Pa'nstwowe wydawnictwo naukowe, 1963. S. 131.

(обратно)


50

Grabowski T. Inwestycje zbrojeniowe w gospodarce Polski miedzywojennej. Warszawa: Wydawnictwo Ministerstwa Obrony Narodowej, 1963. S. 134.

(обратно)


51

Голушко И.М. Танки оживали вновь. М.: Военизат, 1977. С. 67–68.

(обратно)


52

Виноградов М.В. Восточнопрусский анклав в межвоенный период (1918–1939 гг). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Спб., 2003. С. 90.

(обратно)


53

Виноградов М.В. Восточнопрусский анклав в межвоенный период (1918–1939 гг). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Спб., 2003. С. 100.

(обратно)


54

Виноградов М.В. Восточнопрусский анклав в межвоенный период (1918–1939 гг). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Спб., 2003. С. 136.

(обратно)


55

Виноградов М.В. Восточнопрусский анклав в межвоенный период (1918–1939 гг.). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Спб., 2003. С. 140–142.

(обратно)


56

Richter F. Aspekte der Industrieentwicklung in Ostpreussen zwischen den Weltkrieg. // Zwischen den Weltkrieg. Teil I: Politik im Zeichen von Parteien, Wirtschaft und Verwaltung im Preussenland der Jahre 1918–1939. L"uneburg: Verlag Nordostdeutsches Kulturwerk, 1986. S. 145.

(обратно)


57

Виноградов М.В. Восточнопрусский анклав в межвоенный период (1918–1939 гг). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Спб., 2003. С. 156–157.

(обратно)


58

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 5.

(обратно)


59

По данным Lietuvos Gelezinkeliai.

(обратно)


60

Рубинштейн К.И. Литва. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1940. С. 67.

(обратно)


61

Жирмунский М. Латвия. М.: Соцэкгиз, 1940. С. 64.

(обратно)


62

Латвийские железные дороги 1918–1938. ХХ лет. Рига: Государственное железнодорожное издательство, 1938 (на латышском языке).

(обратно)


63

Медведев А. Эстония. М.: Соцэкгиз, 1940. С. 54–55.

(обратно)


64

Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М.: Воениздат НКО СССР, 1940. С. 46.

(обратно)


65

Drozdowski M. Polityka gospodarcza rzadu polskiego 1936–1939. Warszawa: Pa'nstwowe wydawnictwo naukowe, 1963, s. 135.

(обратно)


66

Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М.: Воениздат НКО СССР, 1940. С. 46.

(обратно)


67

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 51.

(обратно)


68

Схемы железных дорог Восточной Пруссии. М.: НКПС – Союзтранспроект – Военвосстранспроект, 1944.

(обратно)


69

Best W. Die Verwaltung in Polen vor und nach dem Zusammenbruch der Polnischen Republik. Berlin: R.v. Decker's verlag – G.Schenk, 1940.

(обратно)


70

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969.

(обратно)


71

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 24.

(обратно)


72

Альбом схем железных дорог СССР. М.: Транскартография НКПС, 1936.

(обратно)


73

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 25.

(обратно)


74

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 12.

(обратно)


75

Брандт Э.И. Создание экономического базиса социализма в Эстонской ССР. Таллин: Эстонское государственное издательство, 1957. С. 23.

(обратно)


76

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 37.

(обратно)


77

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 40–41.

(обратно)


78

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.6 АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 493.

(обратно)


79

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 51.

(обратно)


80

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 589–590.

(обратно)


81

Жилин П.А. Как фашистская Германия готовила нападение на Советский Союз. М.: Мысль, 1965. С. 80.

(обратно)


82

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М: Яуза, Эксмо, 2011. С. 146.

(обратно)


83

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 599.

(обратно)


84

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 52.

(обратно)


85

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 605.

(обратно)


86

Там же. С. 607.

(обратно)


87

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 609.

(обратно)


88

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 41.

(обратно)


89

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 623.

(обратно)


90

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 450–452.

(обратно)


91

Das Diensttagebuch des deutschen Generalgouverneurs in Polen 1939–1940. Quellen und Darstellungen zur Zeitgeschichte. Band 20. Stuttgart: Deutsche Verlag – Anstalt, 1975. S. 268.

(обратно)


92

Ibid. S. 284.

(обратно)


93

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 19 февраля 1941 года.

(обратно)


94

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 117.

(обратно)


95

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 18 ноября 1940 года.

(обратно)


96

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 301–302.

(обратно)


97

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 118.

(обратно)


98

Ibid. S. 119.

(обратно)


99

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 335.

(обратно)


100

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 19 февраля 1941 года.

(обратно)


101

http://www.hrono.ru/dokum/194_dok/19400712shap.html

(обратно)


102

Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Документы и материалы. // Русский архив. Великая Отечественная Т. 25 (14). М.: Терра, 1998. С. 54.

(обратно)


103

Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Документы и материалы // Русский архив. Великая Отечественная Т. 25 (14). М.: Терра, 1998. С. 56–57.

(обратно)


104

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 11.

(обратно)


105

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 11.

(обратно)


106

РГАЭ. Ф. 1884. Оп.49. Д. 1247. Лл. 1–6. // http://bdsa.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=1644&Itemid=30

(обратно)


107

Крюков А.М. Пути и тревоги. Петрозаводск: Карелия, 1979. С. 31.

(обратно)


108

Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Документы и материалы. // Русский архив. Великая Отечественная Т. 25 (14). М.: Терра, 1998. С. 45.

(обратно)


109

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 48.

(обратно)


110

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 57–58/

(обратно)


111

Ковалев И.В. Транспорт в Великой Отечественной войне (1941–1945 гг.). М.: Наука, 1981. С. 48.

(обратно)


112

Крюков А.М. Пути и тревоги. Петрозаводск: Карелия, 1979. С. 30.

(обратно)


113

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 84.

(обратно)


114

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 91.

(обратно)


115

Там же. С. 280.

(обратно)


116

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 483.

(обратно)


117

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 412.

(обратно)


118

Солонин М. 22 июня. Анатомия катастрофы. М.: Яуза, Эксмо, 2009. С. 34.

(обратно)


119

Там же. С. 34.

(обратно)


120

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 387.

(обратно)


121

Вишлев О.В. Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки. М.: Наука, 2001, С. 35.

(обратно)


122

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 153.

(обратно)


123

1941 год – уроки и выводы. М.: Воениздат, 1992. С. 23.

(обратно)


124

1941 год – уроки и выводы. М.: Воениздат, 1992. С. 28.

(обратно)


125

Советские танковые войска 1941–1945. М.: Воениздат, 1973. С. 12.

(обратно)


126

Барятинский М.Б. Великая танковая война. 1939–1945. М.: Яуза, 2009.

(обратно)


127

Советские танковые войска 1941–1945. М.: Воениздат, 1973. С. 13.

(обратно)


128

1941 год – уроки и выводы. М.: Воениздат, 1992. С. 26.

(обратно)


129

Там же. С. 28.

(обратно)


130

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ,ЛЮКС, 2005. С. 80.

(обратно)


131

Радзиевский А.И. Танковый удар. М.: Воениздат, 1977. С. 10.

(обратно)


132

Радзиевский А.И. Танковый удар. М.: Воениздат, 1977. С. 12.

(обратно)


133

Захаров М.В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М.: АСТ, ЛЮКС, 2005. С. 84.

(обратно)


134

Радзиевский А.И. Танковый удар. М.: Воениздат, 1977. С. 12.

(обратно)


135

Русский архив: Великая Отечественная. Т. 12 (1–2). Накануне войны. Материалы совещания высшего руководящего состава РККА 23–31 декабря 1940 г. М.: ТЕРРА, 1993. С. 257–259.

(обратно)


136

Португальский Р.М., Доманк А.С., Коваленко А.П. Маршал С.К. Тимошенко. М.: Издательство МОФ «Победа – 1945 год», 1994. С. 115.

(обратно)


137

Солонин М. 23 июня: «день М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 209.

(обратно)


138

Еременко А.И. В начале войны. М.: «Наука», 1964. С. 33.

(обратно)


139

Солонин М. 23 июня: «день М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 209.

(обратно)


140

Барятинский М.Б. Великая танковая война. 1939–1945. М.: Яуза, 2009.

(обратно)


141

Бочков Е.А. Развитие системы тылового обеспечения Красной Армии в межвоенный период 1921–1941 гг. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб., 2007. С. 342.

(обратно)


142

Бочков Е.А. Развитие системы тылового обеспечения Красной Армии в межвоенный период 1921–1941 гг. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб., 2007. С. 427, 431.

(обратно)


143

Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Документы и материалы // Русский архив. Великая Отечественная Т. 25 (14). М.: Терра, 1998. С. 18.

(обратно)


144

ЦАМО РФ. Ф. 127 Оп 12915. Д. 85. Л 16. http://www.vn-parabellum.com/su/mechcorps.htm

(обратно)


145

ЦАМО РФ. Ф. 127. Оп. 12915. Д. 85. Л. 31. http://www.vn-parabellum.com/su/mechcorps.htm

(обратно)


146

ЦАМО РФ. Ф. 127. Оп. 12915. Д. 85. Л. 55. http://www.vn-parabellum.com/su/mechcorps.htm

(обратно)


147

Радзиевский А.И. Танковый удар. М.: Воениздат, 1977. С. 228, 231.

(обратно)


148

Там же. С. 213.

(обратно)


149

Радзиевский А.И. Танковый удар. М.: Воениздат, 1977. С. 259.

(обратно)


150

Еременко А.И. В начале войны. М.: Наука, 1964. С. 19, 25.

(обратно)


151

Там же. С. 41.

(обратно)


152

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 154.

(обратно)


153

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 28 января 1941 года.

(обратно)


154

Очевидно, имеются в виду отдельные автомобильные части, не входящие в штат дивизий; указанная грузоподъемность при средней грузоподъемности автомобиля в 3 тонны дает 24,9 тысячи автомобилей.

(обратно)


155

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 26 апреля 1941 года.

(обратно)


156

Eichholz D. Geschichte der deutschen Kriegswirtschaft 1939–1945. Band II: 1941–1943. Berlin: Akademie – Verlag: 1985. S. 10.

(обратно)


157

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 335.

(обратно)


158

Соловьев С.П. Замыслы и планы. (Обзор военного планирования немецко-фашистского генерального штаба). М.: Воениздат, 1964. С. 137.

(обратно)


159

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 28 января 1941 года.

(обратно)


160

Бочков Е.А. Развитие системы тылового обеспечения Красной Армии в межвоенный период 1921–1941 гг. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб., 2007. С. 381.

(обратно)


161

Там же. С. 459.

(обратно)


162

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 98.

(обратно)


163

Сафронов И.В. За фронтом – тоже фронт. М.: Воениздат, 1986. С. 24.

(обратно)


164

Сафронов И.В. За фронтом – тоже фронт. М.: Воениздат, 1986. С. 11.

(обратно)


165

Там же. С. 23.

(обратно)


166

Тыл Красной Армии в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Документы и материалы // Русский архив. Великая Отечественная Т. 25 (14). М.: Терра, 1998. С. 124.

(обратно)


167

Там же. С. 101.

(обратно)


168

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 336.

(обратно)


169

Народное хозяйство СССР в 1960 году. Статистический ежегодник. М.: Госстатиздат ЦСУ СССР, 1961. С. 285, 291, 292.

(обратно)


170

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 196.

(обратно)


171

Сутулин П. Ленд-лиз – мифы и реальность. // http://gezesh.livejournal.com/9526.html

(обратно)


172

Артиллерийское снабжение в Великой Отечественной войне 1941–45 гг., М. – Тула: Издательство ГАУ, 1977 г. Т. 1. С. 426.

(обратно)


173

Артиллерийское снабжение в Великой Отечественной войне 1941–45 гг., М. – Тула: Издательство ГАУ, 1977 г. Т. 2. С. 256.

(обратно)


174

Солонин М. 22 июня. Анатомия катастрофы. М.: Яуза, Эксмо, 2009. С. 34.

(обратно)


175

Кисловский Ю.Г. Граница. Июнь 1941. За строкой боевых донесений, сообщений Совинформбюро и воспоминаний участников боев. М.: Автор, 1995. С. 13.

(обратно)


176

Там же. С. 17.

(обратно)


177

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 10.

(обратно)


178

Кисловский Ю.Г. Граница. Июнь 1941. За строкой боевых донесений, сообщений Совинформбюро и воспоминаний участников боев. М.: Автор, 1995. С. 22.

(обратно)


179

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 224.

(обратно)


180

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 31.

(обратно)


181

М.И. Мельтюхов приводит другую цифру – 71,3 тысячи человек: Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 480.

(обратно)


182

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 54.

(обратно)


183

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 29.

(обратно)


184

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 198.

(обратно)


185

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 53.

(обратно)


186

Там же. С. 50–51.

(обратно)


187

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 30.

(обратно)


188

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 55.

(обратно)


189

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 477.

(обратно)


190

Там же. С. 479–481.

(обратно)


191

Мельтюхов М.И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939–1941. М.: Вече, 2000. С. 479–481.

(обратно)


192

Солонин М. 22 июня или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 204.

(обратно)


193

Лопуховский Л.Н. Июнь. 1941 год. Запрограммированное поражение. М.: Яуза, Эксмо, 2010, схема 7.

(обратно)


194

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 32–33.

(обратно)


195

Там же. С. 44, 11.

(обратно)


196

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 44, 71.

(обратно)


197

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 207.

(обратно)


198

Richter F. Aspekte der Industrieentwicklung in Ostpreussen zwischen den Weltkrieg. // Zwischen den Weltkrieg. Teil I: Politik im Zeichen von Parteien, Wirtschaft und Verwaltung im Preussenland der Jahre 1918–1939. L"uneburg: Verlag Nordostdeutsches Kulturwerk, 1986. S. 140.

(обратно)


199

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 243.

(обратно)


200

http://www.rkka.ru/handbook/doc/nko—250640.htm

(обратно)


201

http://gistory.livejournal.com/4280.html

(обратно)


202

http://www.rkka.ru/handbook/doc/nko—300640.htm

(обратно)


203

Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. М.: Воениздат, 1962. С. 37.

(обратно)


204

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 11.

(обратно)


205

Там же. С. 45.

(обратно)


206

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 44, 39.

(обратно)


207

Там же. С. 39.

(обратно)


208

Там же. С. 40.

(обратно)


209

Кринов Ю.С. Лужский рубеж. Л.: Лениздат, 1983. С. 9.

(обратно)


210

Суворов В. Ледокол. День «М». М.: АСТ, 1996. С. 82.

(обратно)


211

Балашов А.А. Разрушение и восстановление железных дорог во время польско-германской войны. М.: Трансжелдориздат, 1941. С. 5–7.

(обратно)


212

Балашов А.А. Разрушение и восстановление железных дорог во время польско-германской войны. М.: Трансжелдориздат, 1941. С. 4.

(обратно)


213

Там же. С. 30–31.

(обратно)


214

Там же. С. 43.

(обратно)


215

Балашов А.А. Разрушение и восстановление железных дорог во время польско-германской войны. М.: Трансжелдориздат, 1941. С. 59.

(обратно)


216

Kreidler E. Die Eisenbahnen im Machtbereich der Achsenm"achte w"ahrend des Zweiten Weltkrieges. Einzatz und Leistung f"ur die Wehrmacht und Kriegswirtschaft. Studien und Dokumenten zur Geschichte des Zweiten Weltkrieges. Band 15. Frankfurt – Z"urich: Musterschmidt G"ottingen, 1975. S. 54.

(обратно)


217

Winkel H. Die «Ausbeutung» des besetzten Frankreich. // Kriegswirtschaft und R"ustung 1939–1945. D"usseldorf: Droste Verlag, 1977. S. 345.

(обратно)


218

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 2 октября 1940 года.

(обратно)


219

Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. М.: Воениздат, 1962. С. 101.

(обратно)


220

Hampe E., Dermot B. Die Unbekannte Armee. Die technische Truppen im Zweiten Weltkrieg. // Studien zur Milit"argeschichte, Milit"arwirtschaft und Konfliktforschung. Band 21. Osnabr"uck: Biblio Verlag, 1979. S. 130–131.

(обратно)


221

Фолькман Г.-Э. Польша в политико-экономических расчетах «Третьего рейха» в 1933–1939 гг. // Вторая мировая война. Дискуссии. Основные тенденции. Результаты исследований. М.: Весь мир, 1997. С. 67.

(обратно)


222

Фолькман Г.-Э. Польша в политико-экономических расчетах «Третьего рейха» в 1933–1939 гг. // Вторая мировая война. Дискуссии. Основные тенденции. Результаты исследований. М.: Весь мир, 1997. С. 69.

(обратно)


223

Лота В. Операция прикрытия «Барбаросса» // Российское военное обозрение, № 2, (82) февраль 2011.

(обратно)


224

Гальдер Ф. Военный дневник. Ежедневные записи начальника Генерального штаба Сухопутных войск 1939–1942 гг. Том 2. От запланированного вторжения в Англию до начала Восточной кампании (1.7.1940–21.6.1941). М.: Воениздат, 1969, запись от 3 декабря 1940 года.

(обратно)


225

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 211.

(обратно)


226

Безыменский Л.А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М.: Вече, 2000.

(обратно)


227

Безыменский Л.А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М.: Вече, 2000.

(обратно)


228

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 151.

(обратно)


229

Вишлев О.В. Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки. М.: Наука, 2001. С. 49.

(обратно)


230

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 171.

(обратно)


231

Безыменский Л.А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М.: Вече, 2000.

(обратно)


232

Вишлев О.В. Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки. М.: Наука, 2001. С. 51.

(обратно)


233

Вишлев О.В. Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки. М.: Наука, 2001. С. 58.

(обратно)


234

Суворов В. Тень победы. М.: АСТ, 2002.

(обратно)


235

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 61.

(обратно)


236

Там же. С. 71.

(обратно)


237

Там же. С. 75.

(обратно)


238

Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. М.: Воениздат, 1962. С. 157–158.

(обратно)


239

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 92–93.

(обратно)


240

Там же. С. 100.

(обратно)


241

Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. М.: Воениздат, 1962. С. 66.

(обратно)


242

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 80.

(обратно)


243

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 83.

(обратно)


244

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 110–111.

(обратно)


245

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 114.

(обратно)


246

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 146.

(обратно)


247

Попель Н.К. В тяжкую пору. М.-СПб., Terra Fantastica, 2001. С. 246.

(обратно)


248

Стрельбицкий И.С. Штурм. М.: Воениздат, 1965. С. 12–14.

(обратно)


249

Владимирский А.В. На киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне – сентябре 1941 г. М.: Военное издательство, 1989. С. 118.

(обратно)


250

Анфилов В.А. Начало Великой Отечественной войны (22 июня – середина июля 1941 года). Военно-исторический очерк. М.: Воениздат, 1962. С. 207.

(обратно)


251

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 174.

(обратно)


252

Армстронг Г. Падение Франции. М.: ОГИЗ; Госполитиздат, 1941. С. 48–49.

(обратно)


253

Лопуховский Л.Н. Июнь. 1941 год. Запрограммированное поражение. М.: Яуза, Эксмо, 2010. С. 28.

(обратно)


254

Winkel H. Die «Ausbeutung» des besetzten Frankreich // Kriegswirtschaft und R"ustung 1939–1945. D"usseldorf: Droste Verlag, 1977. S. 379.

(обратно)


255

Wirtschaft und Statistik. Herausgegeben vom statistischen Reichsamt. Berlin: Verlag f"ur Sozialpolitik, Wirtschaft und Statistik, Paul Schmidt, 1940. S. 97, 101.

(обратно)


256

Солонин М. 23 июня: «День М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 152.

(обратно)


257

ГАРФ, ф. 7445, оп. 2. д. 95. лл.1 – 14.

(обратно)


258

ГАРФ, ф. 7445, оп. 2. д. 95. лл.1 – 14.

(обратно)


259

Куманев Г.А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск: Русич, 2005. С. 374.

(обратно)


260

Куманев Г.А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск: Русич, 2005. С. 381.

(обратно)


261

Комаров Д.Е. Эксплуатация фашистской Германией экономического потенциала временно оккупированных территорий СССР, 1941–1944 гг. Смоленск, 2001.

(обратно)


262

Новиков С.Е. Германская экономическая политика на оккупированной территории Белоруссии (1941–1944 гг.) // Российские и славянские исследования, № 2, 2007.

(обратно)


263

Пыхалов И. Великая Оболганная война. М.: Яуза, Эксмо, 2005. С. 287–302.

(обратно)


264

Череватенко А.Т. Небо Одессы, 1941-й. Одесса: Маяк, 1978.

(обратно)


265

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 483.

(обратно)


266

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 485.

(обратно)


267

Там же. С. 486.

(обратно)


268

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 48.

(обратно)


269

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 489.

(обратно)


270

Там же. С. 506.

(обратно)


271

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 515.

(обратно)


272

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 71.

(обратно)


273

«…Уничтожить Россию весной 1941 г.» (А. Гитлер, 31 июля 1940 года): Документы спецслужб СССР и Германии. 1937–1945 гг. М.: Кучково поле, 2008. С. 453.

(обратно)


274

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 70.

(обратно)


275

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 123–124.

(обратно)


276

Сандалов Л.М. Первые дни войны. Боевые действия 4-й армии 22 июня – 10 июля 1941 года. М.: Военное издательство, 1989. С. 129.

(обратно)


277

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 166.

(обратно)


278

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 205.

(обратно)


279

Там же. С. 267, 270.

(обратно)


280

Солонин М. Другая хронология катастрофы 1941. Падение «сталинских соколов». М.: Яуза, Эксмо, 2011. С. 272.

(обратно)


281

Веселов В. Виктор Суворов и Марк Солонин – передача эстафеты. // Научно-публицистический журнал «Актуальная история» – http://actualhistory.ru/polemics – suvorov – vs – solonin

(обратно)


282

Солонин М. Фальшивая история Великой войны. М.: Эксмо, Яуза, 2008. С. 7.

(обратно)


283

Верхотуров Д.Н. Виктор Суворов врет! Потопить «Ледокол»!». М.: Эксмо, Яуза, 2013. С. 275–276.

(обратно)


284

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 189.

(обратно)


285

Там же. С. 189.

(обратно)


286

Там же. С. 11.

(обратно)


287

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 59.

(обратно)


288

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 10.

(обратно)


289

Там же. С. 11.

(обратно)


290

Там же. С. 380.

(обратно)


291

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 484.

(обратно)


292

Там же. С. 489.

(обратно)


293

Там же. С. 380.

(обратно)


294

Там же. С. 420.

(обратно)


295

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 187.

(обратно)


296

Выделение мое. – Авт.

(обратно)


297

Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.: Эксмо, Яуза, 2005. С. 189.

(обратно)


298

Солонин М. 23 июня: «день М». М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 256–257.

(обратно)


299

Болдин И.В. Страницы жизни. М.: Воениздат, 1961. С. 88.

(обратно)


300

Там же. С. 89.

(обратно)

Оглавление

  • Введение
  • Часть первая. Театр военных действий
  •   Глава первая. Жертвы независимости
  •   Глава вторая. Последствия польского грабежа
  •   Глава третья. Восточная Пруссия: форпост Рейха на востоке
  •   Глава четвертая. Железные дороги перед войной
  •   Глава пятая. Подготовка транспорта к ведению войны
  • Часть вторая. Сосредоточение
  •   Глава шестая. Великая танковая реорганизация
  •   Глава седьмая. Тыловые премудрости
  •   Глава восьмая. Перед схваткой
  •   Глава девятая. Вынужденное решение
  • Часть третья. Долой «послезнание»!
  •   Глава десятая. Директива № 3
  •   Глава одиннадцатая. О растерянности и предательстве
  •   Глава двенадцатая. Маленькая капля большой лжи
  •   Глава тринадцатая. Ответы на вопросы
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно