Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

УДК 94(4)

ББК 63.3(4)

С 53

First published in the United States by Basic Books,

a member of the Perseus Books Group

Впервые опубликовано в Соединенных Штатах Америки

издательством Basic Books, членом Perseus Books Group

Перевод с английского Лукии Зурнаджи

Издание осуществлено при содействии Посольства США в Украине

Перевод осуществлен по изданию:

Timoty Snyder

Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin. New York:

Basic Books, 2010

В дизайне обложки использована фотография из журнала «Life»

от 3 ноября 1941 г.

Снайдер Т.

С 53 Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным / Тимоти Снайдер ; [пер. с англ Л. Зурнаджи] – К.: Дуліби, 2015. – 584 с.

ISBN 978-966-8910-97-5

С 1933-го по 1945 год в Восточной Европе было уничтожено 14 миллионов человек. Книга профессора Йельского университета (США), блестящего историка и искусного рассказчика Тимоти Снайдера, «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным» посвящена трагическим страницам в истории Восточной Европы. Украинский Голодомор, сталинские массовые экзекуции, Холокост, расстрелы немцами гражданского населения в ходе антипартизанских операций, преднамеренное морение голодом советских военнопленных, послевоенные этнические чистки… Две тоталитарные системы совершали одинаковые преступления в одно и то же время, в одних и тех же местах, содействуя друг другу и подстрекая друг друга.

Книга Тимоти Снайдера мгновенно стала мировым бестселлером, пережила 29 изданий на 26 языках мира. На русском языке публикуется впервые.

УДК 94(4)

ББК 63.3(4)

ISBN 978-966-8910-97-5

Вступление к украинскому русскоязычному изданию

«Кровавые земли» – это место, где разговаривали (и продолжают разговаривать) на русском языке, и уже по одной лишь этой причине я очень рад русскоязычному изданию. На просторах от Балтийского и до Черного моря, от Берлина и до Москвы люди, разговаривавшие на русском языке, были в числе жертв, очевидцев и исполнителей тех преступлений, которым посвящена эта книга. Для понимания исключительности периода с 1933 по 1945 год, начиная от первой программы массового уничтожения, которую я описываю (политического голодомора в Украине), и до последней (Холокост в Восточной Европе), архивные материалы на русском языке, а также исторические публикации на русском являются незаменимыми. Хочу, пользуясь случаем, поблагодарить российских ученых, которые своей работой с оригинальными источниками подготовили почву для некоторых из моих собственных интерпретаций.

Без русской литературы я бы никогда не пришел к теме массового уничтожения при Гитлере и Сталине и не надумал бы использовать территориальный метод исследования и объяснения, которыми здесь пользуюсь. Интеллектуальным компаньоном в течение пятнадцати лет, пока я вынашивал этот проект, был Василий Гроссман. Именно его личный опыт, представленный на страницах книг «Жизнь и судьба» и «Все течет», помог мне понять, что опыт нацистского и советского террора был прежде всего человеческой историей. То, что писатель и очевидец такого уровня таланта и мужества смог описать жизнь нескольких людей, которых коснулись как нацистская, так и советская системы, позволило мне задумать более масштабную историю жизни всех людей, которых коснулись оба режима. Судьба семьи, друзей и знакомых Гроссмана не была исключительной, но была им записана с исключительной тщательностью. Фактически, она была типичной: на «кровавых землях» обе системы затронули десятки миллионов человек, и около тринадцати миллионов были уничтожены намеренной политикой какой-то одной из них. В некоторых случаях, например, в случае с депортациями и убийствами, последовавшими за подписанием Пакта Молотова-Риббентропа в 1939 году, невозможно рассказать историю жертв одной системы без упоминания о другой системе.

Даже заглавие книги русское. На Западе никто не заметил аллюзии, а вот несколько проницательных украинских читателей догадались (книга была издана на украинском и на всех других языках «кровавых земель», прежде чем появилась на русском). Многие русскоязычные читатели, без сомнения, уже уловили связь с творчеством Анны Ахматовой. Пережитое ею фигурирует в книге, а в нескольких моментах отрывки из ее «Реквиема» задают направление моим впечатлениям. Строки из стихотворения «Не бывать тебе в живых», написанного в 1921 году после ареста ее мужа Николая Гумилева, послужили источником для названия моей книги: «Любит, любит кровушку / Русская земля». Когда я начинаю думать о том, в какой момент русские слова и мысли приблизили меня к моим собственным интересам и заданиям, мое чувство долга только усиливается. К Ахматовой меня привел Исайя Берлин – один из моих преподавателей в Оксфордском университете, который всегда призывал меня серьезно относиться к русской интеллектуальной истории. Я многим обязан Исайе Берлину, который, конечно же, среди всего прочего, и сам был русским мыслителем. Таким образом, мой долг миру русской мысли огромен.

Основной метод книги состоит в том, чтобы начать с людей, со всех тех, кто проживал на европейских землях, которых коснулись и нацистская, и сталинская власть. Это значит, что данная книга – не национальная история. Она повествует о многих нациях, но также и о многих людях, которые, возможно, не считали себя представителями какой бы то ни было нации. Она затрагивает основные вопросы национальных историй, но не является ни совокупностью национальных историй, ни попыткой найти компромисс между ними, ни разрешить споры между ними. Она рассказывает о государственной власти, но не является историей ни одного из государств. Четыре государства (Польша, Литва, Латвия и Эстония) рушатся по мере того, как разворачивается история. Меняются границы Советского Союза и нацистской Германии. Политика «кровавых земель» меняется в зависимости от разных форм контакта между Советским Союзом и нацистской Германией: сначала – предвкушение, затем – союзничество и наконец – вражда.

Хотя история территории, населяющих ее народов и массового политического уничтожения – это не национальная история, она все же привносит новые перспективы и знания в национальные истории. Ни одна национальная история, какой бы обширной она ни была, не может дать всех ответов или даже задать всех вопросов. Многие главные темы современной истории России, такие как политическое массовое уничтожение, выходят за пределы политических границ государства и эмоциональных границ нации. Когда русские погибали в ходе кампаний по политическому массовому уничтожению, вместе с ними погибали и другие. Российская история является неполной без опыта пережитого украинцами, поляками, беларусами, евреями и людьми других национальностей, проживавшими вместе с русскими в самом опасном месте на земле.

Через несколько дней после того, как я завершил эту книгу, весной 2010 года, польский самолет, на борту которого находилось много представителей политической элиты Польши, разбился под Смоленском и все его пассажиры погибли. Они спешили почтить память тысяч польских граждан, расстрелянных советским НКВД в Катыни в 1940 году, – возможно, память о самом печально известном советском преступлении периода советско-германского альянса. Российские лидеры выразили сочувствие по поводу их трагической гибели. О Катынском преступлении, столь долго замалчивавшемся в российской общественной памяти, стали широко говорить. Пять лет спустя многое поменялось. Тон и содержание официального российского почтения памяти изменились радикальным образом. Президент Российской Федерации теперь официально реабилитировал Пакт Молотова-Риббентропа, который Советский Союз заключил с нацистской Германией и который, среди всего прочего, непосредственно привел к Катынской бойне. Реабилитация Пакта Молотова-Риббентропа означает реабилитацию всего совершенного Сталиным вплоть до момента подписания им соглашения с Гитлером. Это ставит под вопрос европейский консенсус по поводу того, что Вторая мировая война была катастрофой. Поскольку одним из предметов этой книги как раз и являются советско-германские взаимоотношения, это может помочь в деле современной оценки значения Пакта Молотова-Риббентропа.

Политическим контекстом того, что президент обращается к событиям 1939 года, было вторжение России в Украину в 2014 году – агрессорская война, которую российские лидеры иногда оправдывают как ответ на историю, являющуюся предметом этой книги. В заключении к этой книге, написанном пять лет тому назад, я упомянул об опасности «мартирологического империализма». Я имел в виду, что попытка монополизировать безмерные страдания «кровавых земель» внутри одной национальной истории может привести к предубеждению, враждебности и войне. Теоретически, такой риск существует для всех народов, населяющих территорию «кровавых земель». На практике же, сейчас, когда я пишу эти строки весной 2015 года, это, похоже, касается России. Присущая ей узость национальной истории – это, конечно же, не единственная причина, по которой Россия вторглась в Украину. Однако, учитывая то, сколько раз российские лидеры преподносили историю 1930-х и 1940-х годов как оправдание для вторжения в Украину, это может быть подходящим моментом для истории рассматриваемого периода, который тяготеет к универсальным выводам.

Нью-Хейвен,

15 апреля 2015 года

Предисловие. Европа

«Теперь будем жить!» – повторял голодный мальчик, бредя вдоль тихих дорог и через пустые поля, но еда, которую он видел, существовала лишь в его воображении. Всю пшеницу забрали во время бесчеловечных реквизиций, после которых началась в Европе эра массового уничтожения. Шел 1933 год, и Иосиф Сталин целенаправленно морил голодом Советскую Украину. Маленький мальчик умер, как умерли более трех миллионов других людей. «Я встречусь с ней под землей», – сказал молодой человек о своей жене. Он оказался прав: его расстреляли после неё; их похоронили в числе семисот тысяч жертв сталинского террора 1937–1938 годов. «Они спросили про обручальное кольцо, которое я...» – на этой фразе обрывается дневник польского офицера, расстрелянного советскими сотрудниками НКВД в 1940 году. Он был одним из двухсот тысяч польских граждан, расстрелянных советским и немецким правительством в начале Второй мировой войны, в то время как нацистская Германия и Советский Союз совместно оккупировали его страну. В конце 1941 года одиннадцатилетняя ленинградская девочка завершила свой простой дневник такими словами: «Осталась только Таня». Адольф Гитлер предал Сталина, Танин город был осажден немцами, а ее семья была среди четырех миллионов советских граждан, которых немцы заморили голодом. Следующим летом двенадцатилетняя еврейская девочка из Беларуси^[1] написала отцу последнее письмо: «Я прощаюсь с тобой перед смертью. Я так боюсь этой смерти, потому что они бросают маленьких детей в общие могилы живьем». Она была среди более пяти миллионов евреев, уничтоженных в газовых камерах или расстрелянных немцами.

В середине ХХ века посреди Европы нацисты и советский режим вместе уничтожили около 14 миллионов человек. Все эти жертвы погибли на «кровавых землях», которые простираются от Центральной Польши до Западной России и располагаются на территории Украины, Беларуси и стран Балтии. В годы консолидации национал-социализма и сталинизма (1933–1938), совместной германско-советской оккупации Польши (1939–1941), а затем германско-советской войны (1941–1945) на эти земли пришли доселе невиданные в истории массовые злодеяния. Их жертвами были преимущественно евреи, беларусы, украинцы, поляки, русские и прибалты – коренное население этих земель. Четырнадцать миллионов человек были убиты всего за двенадцать лет (1933–1945), пока Гитлер и Сталин находились у власти. Хотя родные края этих людей в середине этого периода превратились в поля сражений, они стали жертвами не войны, а смертоносной политики. Вторая мировая война была самым летальным конфликтом за всю историю войн, и около половины солдат, погибших на полях сражений по всему миру, полегли именно здесь, на «кровавых землях». Но ни один из погибших четырнадцати миллионов человек не был солдатом, исполнявшим свой долг. Большинство их составляли женщины, дети и старики; ни у кого из них не было оружия; у многих отобрали все, что они имели, даже одежду.

Аушвиц – самое известное место уничтожения на «кровавых землях». Сегодня Аушвиц – это символ Холокоста, а Холокост – символ наибольшего зла столетия. И все-таки у узников Аушвица, зарегистрированных в качестве рабочей силы, был шанс выжить: имя лагеря известно благодаря мемуарам и художественным повестям, написанным выжившими. Гораздо больше евреев (преимущественно польских) лишились жизни в газовых камерах других немецких фабрик смерти, практически все узники которых погибли и чьи названия всплывают в памяти гораздо реже: Треблинка, Хелмно, Собибор, Белжец. Еще больше евреев (польских, советских и прибалтийских) было расстреляно надо рвами и ямами. Большинство этих евреев умерли рядом с местом своего проживания – в оккупированной Польше, Литве, Латвии, в Советских Украине и Беларуси. Немцы свозили евреев отовсюду, чтобы уничтожить их на «кровавых землях». Евреи прибывали в Аушвиц поездами из Венгрии, Чехословакии, Франции, Нидерландов, Греции, Бельгии, Югославии, Италии и Норвегии. Немецких евреев депортировали на «кровавые земли» (в Лодзь, Каунас, Минск или Варшаву), чтобы отравить газом или расстрелять. Людей, живших там, где я сейчас пишу эту книгу, в 9-м районе Вены, депортировали в Аушвиц, Собибор, Треблинку и Ригу – все они расположены на «кровавых землях».

Массовое уничтожение евреев немцами происходило не только в Германии, но и в Польше, Литве, Латвии и в Советском Союзе. Гитлер проводил антисемитскую политику в стране, где еврейская община была маленькой. Евреи составляли менее одного процента немецкого населения, когда в 1933 году Гитлер стал канцлером Германии, а на момент начала Второй мировой войны – около четверти процента. Первые шесть лет правления Гитлера немецким евреям разрешалось эмигрировать (в унизительных и бедственных обстоятельствах). Большинство немецких евреев, которые были свидетелями того, как Гитлер выиграл выборы 1933 года, умерли естественной смертью. Уничтожение 165 тысяч немецких евреев – это само по себе ужасное преступление, но оно было лишь малой частью трагедии европейских евреев – менее 3% от всех смертей Холокоста. Только когда нацистская Германия вторглась в Польшу в 1939 году, а в Советский Союз – в 1941-м, идея Гитлера уничтожить евреев по всей Европе пересеклась с двумя самыми крупными группами еврейского населения в Европе. Его амбициозный план уничтожения евреев в Европе можно было осуществить только в тех частях Европы, где жили евреи.

Холокост затмевает планы Германии, предусматривавшие еще больше убийств. Гитлер хотел не только уничтожить евреев, но и разрушить Польшу и СССР как государства, уничтожить их правящие классы и убить десятки миллионов славян (русских, украинцев, беларусов и поляков). Если бы война Германии против СССР пошла по намеченному плану, то тридцать миллионов человек гражданского населения погибли бы от голода в первую зиму и еще десятки миллионов были бы высланы, убиты, ассимилированы или порабощены. Хотя этим планам не суждено было сбыться, они служили моральным основанием, на котором базировалась оккупационная политика на Востоке. За время войны немцы уничтожили приблизительно равное количество евреев и неевреев, преимущественно моря голодом советских военнопленных (более трех миллионов человек) и жителей осажденных городов (более миллиона человек), расстреливая мирное население в ходе карательных операций (не менее миллиона человек, в основном беларусов и поляков).

Советский Союз победил нацистскую Германию на Восточном фронте во Второй мировой войне, тем самым обеспечив Сталину благодарность миллионов и решающую роль в устройстве послевоенной Европы. Однако список массовых уничтожений Сталина был почти таким же внушительным, как и у Гитлера. Можно даже сказать, что в мирное время он даже был значительно длиннее. Во имя защиты и модернизации Советского Союза по приказу Сталина были заморены голодом миллионы и расстреляны семьсот пятьдесят тысяч человек в 1930-х годах. Сталин убивал собственных граждан не менее эффективно, чем Гитлер – граждан чужих государств. Из четырнадцати миллионов людей, намеренно убитых на «кровавых землях» в 1933–1945 годах, треть – на совести СССР.

Эта книга об истории политического массового уничтожения. Четырнадцать миллионов были жертвами либо советской, либо нацистской кровожадной политики, часто – жертвами взаимодействия СССР и нацистской Германии, но не войны между ними. Четверть из них были убиты еще до начала Второй мировой войны. Еще двести тысяч человек погибли в 1939–1941 годах, когда нацистская Германия и Советский Союз перекраивали Европу, будучи союзниками. Уничтожение четырнадцати миллионов иногда отражалось в экономических планах или оправдывалось экономическими соображениями, но ни в коей мере не было вызвано экономической необходимостью. Сталин знал, что произойдет, когда реквизировал продовольствие у голодающих крестьян Украины в 1933 году, точно так же, как Гитлер знал, что произойдет, когда морил голодом советских военнопленных восемь лет спустя. В обоих случаях погибло более трех миллионов человек. Сотни тысяч советских крестьян и рабочих, расстрелянных в годы Большого террора (1937–1938), были жертвами прямых указаний Сталина, точно так же, как миллионы евреев, расстрелянных и уничтоженных в газовых камерах в 1941–1945 годах, были жертвами недвусмысленной политики Гитлера.

Война изменила баланс уничтожения. В 1930-х годах Советский Союз был единственным государством в Европе, проводившим политику массового уничтожения. До начала Второй мировой войны, в течение первых шести с половиной лет после прихода к власти, нацистский режим уничтожил приблизительно десять тысяч человек. Сталинский режим на тот момент уже заморил голодом миллионы и расстрелял более полумиллиона человек. Германская политика массового уничтожения стала соперничать с советской в 1939–1941 годах, после того, как Сталин позволил Гитлеру начать войну. Вермахт и Красная армия напали на Польшу в сентябре 1939 года, немецкие и советские дипломаты подписали «Договор о дружбе и границе», а немецкие и советские войска совместными усилиями почти два года оккупировали страну. После того, как немцы в 1940 году расширили свою империю на запад, захватив Норвегию, Данию, страны Бенилюкса и Францию, советские войска оккупировали и аннексировали Литву, Латвию, Эстонию и северо-восточную Румынию. Оба режима расстреливали образованных польских граждан десятками тысяч и депортировали их сотнями тысяч. Для Сталина подобные массовые репрессии были продолжением старой политики на новых землях, для Гитлера же это было существенным достижением.

Самое жуткое уничтожение началось, когда Гитлер предал Сталина и немецкие войска в июне 1941 года перешли границу недавно расширенного Советского Союза. Хотя Вторая мировая началась в сентябре 1939 года с совместного германско-советского вторжения в Польшу, подавляющее большинство убийств последовало за вторым восточным вторжением. В Советской Украине, Беларуси и Ленинградской области (там, где сталинский режим заморил голодом и расстрелял около четырех миллионов человек за предыдущие восемь лет) войска Германии заморили голодом и расстреляли еще больше людей всего за четыре года. Сразу после вторжения Вермахт начал морить голодом советских военнопленных, а специальные айнзацгруппы^[2] начали расстреливать политических врагов и евреев. Совместно с полицией, войсками СС и Вермахтом, а также при участии местной вспомогательной полиции и ополчения айнзацгруппы тем же летом приступили к полному уничтожению еврейского населения как такового.

* * *

Большинство европейских евреев проживали как раз на «кровавых землях», где пересеклись имперские планы Гитлера и Сталина, где сражались Вермахт и Красная армия и где концентрировали свои силы советский НКВД и немецкие СС. Большинство мест массового уничтожения находилось на «кровавых землях»: в терминах геополитики 1930-х и начала 1940-х это означало Польшу, страны Балтии, Советскую Беларусь, Украину и западную часть России. Преступления Сталина часто ассоциируют с Россией, а Гитлера – с Германией, но больше всего жертв Советского Союза погибло на его периферии, за пределами России, а нацисты убивали, как правило, за пределами Германии. Считается, что ужасы ХХ века происходили в концлагерях, но большинство жертв национал-социализма и сталинизма погибли не там. Ошибочные представления о местах и методах массового уничтожения не позволяют нам постичь весь ужас ХХ века.

В Германии сосредотачивались концлагеря, узников которых освободили в 1945 году американцы и британцы. На территории Сибири, соответственно, находилось большинство лагерей ГУЛАГа, о которых Западу поведал Александр Солженицын. Образы этих лагерей, запечатленные на фотографиях или в прозе, только намекают на историю немецкой и советской жестокости. Около миллиона человек погибло, потому что они были приговорены к работам в немецких концлагерях – принципиально отличных и от немецких газовых камер, и от немецких «полей смерти», и от немецких голодающих регионов, где погибло десять миллионов человек. Жизни более миллиона человек оборвались из-за физического истощения и болезней в 1933–1945 годах в советском ГУЛАГе – принципиально отличном и от советских «полей смерти», и от советских голодающих регионов, где погибло около шести миллионов человек, из них около четырех миллионов – на «кровавых землях». Девяносто процентов узников ГУЛАГа остались живы. Большинство тех, кто попал в немецкие концлагеря (в отличие от попавших в газовые камеры, ямы смерти и лагеря военнопленных), тоже выжили. Судьба узников концлагерей хоть и была ужасной, но отличается от судьбы миллионов, погибших в газовых камерах, расстрелянных или замученных голодом.

Трудно обозначить разницу между концлагерями и местами массового уничтожения, так как в лагерях людей тоже и казнили, и морили голодом. И все же есть разница между приговором отправить в лагерь и смертным приговором, между физическим трудом и газом, между рабством и пулями. Подавляющее большинство тех, кто погиб от рук немецкого и советского режимов, никогда не были в концлагерях. Аушвиц представлял собой «два в одном» – трудовую колонию и место уничтожения. Судьба неевреев, отправленных на принудительные работы, и евреев, отобранных для работ, очень отличалась от судьбы евреев, отправленных в газовые камеры. Таким образом, Аушвиц заключает в себе две истории, связанные друг с другом, но и отличающиеся друг от друга: Аушвиц как трудовой лагерь характерен для судеб огромного числа людей, испытавших на себе немецкую (или же советскую) политику концлагерей, тогда как Аушвиц как место массового уничтожения более типичен для судеб тех, кого намеренно уничтожали. Большинство евреев, прибывших в Аушвиц, были попросту уничтожены в газовых камерах. Они, как почти все четырнадцать миллионов человек, погибших на «кровавых землях», не отбывали срок в концлагере.

Немецкие и советские концлагеря окружали «кровавые земли» с востока и запада, размывая их черный цвет своими оттенками серого. В конце Второй мировой войны американские и британские войска освободили узников немецких лагерей (например, Бельзена и Дахау), но западные союзники не освободили ни одного из мест массового уничтожения. Немцы проводили свою кровожадную политику на землях, впоследствии оккупированных Советским Союзом. Красная армия освободила Аушвиц, а также концлагеря Треблинка, Собибор, Белжец, Хелмно и Майданек. Американские и британские войска не дошли до «кровавых земель» и не видели ни одного из мест массового уничтожения. Дело не в том, что американские и британские войска не увидели мест, где СССР уничтожал людей, и тем самым отсрочили процесс документирования преступлений сталинизма до окончания холодной войны, когда открылись архивы. Дело в том, что они никогда не видели мест, где немцы массово уничтожали людей, и поэтому осознание преступлений Гитлера заняло столько времени. Фотографии и фильмы о немецких концлагерях – вот и все, на основании чего большинство жителей западных стран представляли себе массовое уничтожение. Но какими бы ужасающими ни были эти снимки и кадры, они представляли собой только слабое подобие того, что творилось на «кровавых землях». Эти снимки и кадры – еще не вся история тех полей. К сожалению, они даже не вступление к ней.

Массовое уничтожение в Европе обычно ассоциируется с Холокостом, а Холокост – с быстрыми убийствами в промышленных масштабах. Но такой образ слишком упрощенный и чистенький. Способы убийства и в немецких, и в советских местах массового уничтожения были достаточно примитивными. Из четырнадцати миллионов гражданских лиц и военнопленных, убитых на «кровавых землях» в период с 1933-го по 1945 год, больше половины умерли от голода. Европейцы намеренно морили голодом европейцев в чудовищных количествах в середине ХХ столетия. Два самых массовых уничтожения людей после Холокоста (организованный Сталиным Голодомор в начале 1930-х годов и смерть от голода советских военнопленных в начале 1940-х, санкционированная Гитлером) использовали именно этот способ уничтожения. Смерть от голода существовала не только в реальности, но и в воображении. Согласно «Плану голода»^[3], нацистский режим намеревался заморить голодом десятки миллионов славян и евреев зимой 1941–1942 годов.

Следующим способом после голода были расстрелы, а затем – газовые камеры. Во время сталинского Большого террора 1937–1938 годов было расстреляно около семисот тысяч советских граждан. За время совместной оккупации Польши Германия и Советский Союз расстреляли приблизительно двести тысяч поляков. В ходе немецких карательных операций были расстреляны более трехсот тысяч беларусов и примерно столько же поляков. Евреи, уничтоженные по время Холокоста, с равной долей вероятности могли быть расстреляны или отправлены в газовые камеры.

Газовые камеры не были чем-то принципиально новым. Около миллиона евреев, отравленных газом в Аушвице, были убиты цианистым водородом, полученным в XVIII веке. Около 1,6 миллиона евреев, уничтоженных в лагерях Треблинка, Хелмно, Белжец и Собибор, задохнулись окисью углерода, убийственные свойства которой были известны еще древним грекам. В 1940-е годы цианистый водород использовали в качестве пестицида, а окись углерода получали в результате работы двигателей внутреннего сгорания. Как Советский Союз, так и Германия полагались на технологии, которые даже в 1930-х и 1940-х годах не могли считаться новыми: продукты внутреннего сгорания, железные дороги, огнестрельное оружие, пестициды и колючая проволока.

Независимо от применяемой технологии, убийства совершали люди. За голодавшими наблюдали (часто с вышек) те, кто не давал им есть. На расстреливаемых смотрели через прицелы винтовок с очень близкого расстояния, или же двое держали, а третий приставлял дуло пистолета к затылку. Тех, кого отравляли газом, сначала сгоняли всех вместе, сажали на поезда, а потом везли в газовые камеры. У них отбирали все вещи, одежду и даже – когда речь шла о женщинах – волосы. Все они умерли разной смертью, поскольку и жили по-разному.

* * *

Количество жертв было таким, что нам трудно за цифрами ощутить каждого отдельного человека. «Хотелось бы всех поименно назвать, // Но отняли список и негде узнать», – писала Анна Ахматова в «Реквиеме». Благодаря кропотливой работе историков у нас есть некоторые из этих списков; благодаря тому, что открыты архивы Восточной Европы, нам есть где узнать. У нас есть на удивление большое количество голосов жертв: например, воспоминания молодой еврейки, которая сумела выбраться из Бабьего Яра в Киеве, или другой, которая выбралась из ямы в Понарах под Вильнюсом. У нас есть мемуары некоторых из тех нескольких десятков, кто выжил в Треблинке. У нас есть архив Варшавского гетто, собранный по крупицам, закопанный, а позже найденный (б'oльшая его часть). У нас есть дневники польских офицеров, расстрелянных советским НКВД в 1940 году в Катыни, раскопанные вместе с телами. У нас есть записки, выброшенные из автобусов, которые везли поляков к ямам смерти во время немецких карательных операций в том же году. У нас есть слова, нацарапанные на стене синагоги в Ковеле и на стене тюрьмы гестапо в Варшаве. У нас есть воспоминания украинцев, переживших советский Голодомор 1933 года, советских военнопленных, переживших голод в немецких лагерях в 1941 году, и ленинградцев, переживших блокаду 1941–1944 годов.

У нас есть некоторые записи преступников, изъятые у немцев после их проигрыша в войне, или найденные в российских, украинских, беларусских, польских либо прибалтийских архивах после распада Советского Союза в 1991 году. У нас есть отчеты и письма немецких полицейских и солдат, которые расстреливали евреев, и немецких антипартизанских отрядов, которые расстреливали гражданское население Беларуси и Польши. У нас есть прошения активистов Коммунистической партии, поданные перед тем, как они учинили Голодомор в Украине 1932–1933 годов. У нас есть квоты казней крестьян и представителей национальных меньшинств, которые рассылались из Москвы в местные отделения НКВД в 1937 и 1938 годах, а также ответы, в которых просили эти квоты увеличить. У нас есть протоколы допросов советских граждан, приговоренных впоследствии к смерти и расстрелянных. У нас есть немецкие подсчеты количества евреев, расстрелянных над ямами и отравленных в газовых камерах. У нас есть советские подсчеты количества расстрелянных во время Большого террора и в Катыни. Мы можем судить об общем числе евреев, убитых в главных местах массового уничтожения, на основании немецких записей и материалов, свидетельских показаний выживших, а также советских документов. Мы можем оценить количество людей, погибших в Советском Союзе от голода, хотя не все они были учтены. У нас есть письма Сталина к его ближайшим друзьям, застольные беседы Гитлера, ежедневник Гиммлера и многое другое. Выход этой книги стал возможен благодаря работе других историков и тому, что они воспользовались этими источниками, а также множеством других. Хотя некоторые моменты в этой книге основаны на моих собственных архивных исследованиях, на ее страницах и в примечаниях я выражаю глубокую признательность моим коллегам и предыдущим поколениям историков.

На протяжении всей книги будут представлены свидетельства самих жертв, их друзей и родственников. Я также буду цитировать преступников – тех, кто убивал, и тех, кто приказывал убивать. В качестве свидетелей будет привлечена и небольшая группа европейских писателей и поэтов: Анна Ахматова, Ханна Арендт, Юзеф Чапски, Гюнтер Грасс, Василий Гроссман, Гарет Джоунс, Артур Кёстлер, Джордж Оруэлл и Александр Вайсберг. (В книге также будет прослежено за карьерой двух дипломатов: американского специалиста по России, Джорджа Кеннана, который оказывался в Москве в самые важные моменты, и японского шпиона Тиунэ Сугихара, принимавшего участие в том политическом курсе, которым Сталин оправдывал массовый террор, а затем спасавшем евреев во время гитлеровского Холокоста). Некоторые из этих людей описывают один метод массового уничтожения, другие – два и больше. Одни предлагают полный анализ, другие – спорные сравнения, третьи создают образы, которые невозможно забыть, но всех их объединяет непрерывная попытка рассматривать Европу между Гитлером и Сталиным, зачастую вопреки бытовавшим в то время табу.

* * *

Сравнивая советский и нацистский режимы, политолог Ханна Арендт писала в 1951 году, что фактическая действительность «зависит в своем непрерывном существовании от существования нетоталитарного мира». Американский дипломат Джордж Кеннан в 1944 году в Москве записал ту же самую мысль проще: «...здесь люди решают, что правда, а что ложь».

Истина – это всего лишь решение властей или же правдивые исторические свидетельства все-таки могут избежать влияния политики? Как нацистская Германия, так и Советский Союз хотели управлять самой историей. Советский Союз был марксистским государством, чьи лидеры провозгласили себя учеными-историками. Национал-социализм был апокалиптическим видением полной трансформации, которую должны были осуществить люди, верившие, что воля и раса могут сбросить бремя прошлого. Двенадцать лет нацизма и семьдесят четыре года советской власти давят на нас и мешают оценивать мир. Многие полагают, что преступления нацистского режима были настолько ужасны, что занимают особое место в истории. Это тревожный отголосок собственной убежденности Гитлера в том, что воля побеждает факты. Другие же считают, что преступления Сталина были хоть и ужасны, но оправданы необходимостью создавать или защищать современное государство. Это напоминает мнение Сталина о том, что у истории есть только одно направление, которое он понимал и которое в ретроспективе оправдывает его политику.

Без истории, выстроенной и укрепленной на совершенно другом основании, мы обнаружим, что Гитлер и Сталин продолжают за нас определять свои деяния. Каким же может быть это основание? Хотя книга включает в себя военную, политическую, экономическую, социальную, культурную и интеллектуальную историю, три ее основополагающих принципа просты: первый состоит в том, что ни одно событие прошлого не находится за пределами исторического понимания и не является недостижимым для исторического исследования; второй допускает возможность рассмотрения альтернативных вариантов и принимает непреодолимую реальность выбора в человеческой жизни; третий требует аккуратной хронологии всех сталинских и нацистских программ, приведших к уничтожению огромного количества гражданских лиц и военнопленных. Ее структура основана не на политической географии империй, а на человеческой географии жертв. «Кровавые земли» не были политической территорией, реальной или воображаемой. Это земли, на которых самые кровожадные режимы Европы творили свои кровавые дела.

На протяжении десятилетий национальная история (еврейская, польская, украинская, беларусская, российская, литовская, эстонская и латвийская^[4]) сопротивлялась нацистской и советской концептуализации злодеяний. Историю «кровавых земель» сохраняли (зачастую грамотно и отважно), деля европейское прошлое на национальные части, а затем оберегая эти части от соприкосновения. Однако внимание к какой-либо одной группе преследуемых – как бы досконально это ни было прослежено в истории – не даст полного представления о том, что же происходило в Европе с 1939-го по 1945 год. Доскональное знание прошлого Украины не объяснит причин Голодомора. Изучение истории Польши – не лучший способ понять, почему столько поляков было уничтожено во время Большого террора. Никакое знание истории Беларуси не поможет объяснить лагеря военнопленных и антипартизанские операции, в которых погибло столько беларусов. Описание еврейской жизни может включать в себя Холокост, но не может объяснить его. Часто то, что происходило с одной группой, объясняется только в свете происходившего с другой. Но это только начало состыковок. Нацистский и советский режимы тоже можно понять в свете того, как их лидеры боролись за господство на этих землях, как они рассматривали эти группы и как воспринимали друг друга.

Сегодня существует распространенное мнение о том, что массовое уничтожение людей в ХХ веке имеет огромное нравственное значение для живущих в ХХІ веке. В таком случае поразительно, что не существует истории «кровавых земель». Массовое уничтожение людей отделило историю евреев от европейской истории, а историю Восточной Европы – от Европы Западной. Убийство не определяло наций, но все еще обуславливает их интеллектуальное обособление даже спустя десятилетия после падения национал-социализма и сталинизма. Эта книга сводит воедино нацистский и сталинский режимы, еврейскую и европейскую историю, а также историю наций. В ней описаны и жертвы, и палачи. В ней пойдет речь об идеологиях и планах, системах и обществах. Это история людей, уничтоженных политикой лидеров, находившихся далеко от них. Родные земли жертв простираются от Берлина до Москвы; они стали кровавыми после прихода к власти Гитлера и Сталина.

Вступление. Гитлер и Сталин

Происхождение нацистского и советского режимов и их действий на «кровавых землях» уходит корнями в Первую мировую войну 1914–1918 гг. Та война расколола старые империи Европы, уступив место мечтам о новых. Она заменила династический принцип правления императора хрупкой идеей народного правления. Она показала, что миллионы человек подчинятся приказу сражаться и умереть (по причинам абстрактным и далеким) во имя родины, которая либо уже прекращала свое существование, либо только зарождалась. Новые государства создавались практически из ничего, а огромные группы гражданского населения перемещались или же уничтожались с применением простых методов. Власти Оттоманской империи уничтожили более миллиона армян. Российская империя депортировала немцев и евреев. После войны национальные государства обменивались болгарами, греками и турками. Важно еще и то, что война разрушила объединенную мировую экономику. Никто из взрослых европейцев, живших в 1914 году, не стал свидетелем возобновления свободной торговли сопоставимого уровня; большинство взрослых европейцев, живших в 1914 году, до конца своей жизни так и не вернулись к довоенному уровню благосостояния.

В сущности, Первая мировая война была вооруженным конфликтом между двумя силами: с одной стороны – Германская империя, Габсбургская монархия, Оттоманская империя и Болгария («Центральные державы»), а с другой – Франция, Российская империя, Великобритания, Италия, Сербия и Соединенные Штаты («Силы Антанты»). Победа сил Антанты в 1918 году положила конец трем европейским империям: Габсбургской, Германской и Оттоманской. По условиям послевоенных договоров, подписанных в Версале, Сен-Жермене, Севре и Трианоне, многонациональные территории заменялись национальными государствами, а монархии – демократическими республиками. Большие европейские государства – Британия и особенно Франция – были хоть и не разрушены войной, но существенно ослаблены ею. Победители после 1918 года питали иллюзию, что жизнь каким-то образом вернется в свое довоенное русло. Революционеры, надеявшиеся возглавить побежденных, мечтали о том, что кровопролитие легитимизирует дальнейшие радикальные преобразования, которые придадут войне смысл и компенсируют урон от нее.

Самым важным политическим образом была коммунистическая утопия. К моменту окончания войны исполнилось семьдесят лет самому известному лозунгу Карла Маркса и Фридриха Энгельса – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Марксизм вдохновил целые поколения революционеров призывами к политическим и нравственным преобразованиям: положить конец капитализму и частной собственности как источнику конфликта, заменить его социализмом, призванным освободить рабочий класс и возродить неиспорченную душу всего человечества. Для марксистов исторический прогресс был следствием борьбы между классами, набирающими и теряющими власть, группами, созданными и преобразованными в результате изменений в способах экономического производства. Новые социальные группы, сформированные новыми экономическими технологиями, ставили под вопрос каждый господствовавший политический порядок. Современная классовая борьба происходила между теми, кто владел заводами, и теми, кто на них работал. Соответственно Маркс и Энгельс ожидали, что революции начнутся в более развитых индустриальных странах, где есть огромный класс рабочих, например, в Германии и Великобритании.

Разрушив капиталистический строй и ослабив могучие империи, Первая мировая война дала революционерам очевидный шанс. Однако большинство марксистов к тому моменту уже привыкли работать в рамках национальных политических систем и предпочли во время войны поддержать свое правительство. Чего не сделал Владимир Ленин, гражданин Российской империи и лидер большевиков. Его волюнтаристское понимание марксизма, вера в то, что историю можно подтолкнуть в должном направлении, привели к тому, что он рассматривал войну как свой самый благоприятный шанс. Для таких волюнтаристов, как Ленин, принять вердикт истории означало дать марксистам право вынести вердикт самостоятельно. Маркс рассматривал историю не как предопределенную, а как такую, которую создают личности, понимающие ее принципы. Ленин был родом из преимущественно крестьянской страны, в которой, с точки зрения марксизма, не было экономических предпосылок для революции. Зато у него была революционная теория для оправдания собственных революционных импульсов. Он полагал, что колониальные империи выдали капиталистической системе долгосрочный контракт на жизнь, но война между империями приведет ко всеобщей революции. Российская империя рухнула первой, и Ленин приступил к действиям.

Страдающие солдаты и обнищавшие крестьяне Российской империи в начале 1917 года стали бунтовать. После того, как народное восстание в феврале привело к свержению российской монархии, новый либеральный режим пытался выиграть войну при помощи еще одного нападения на врагов – Германскую империю и Габсбургскую монархию. Именно в этот момент Ленин стал секретным оружием Германии. Немцы в апреле переправили Ленина из швейцарской ссылки в российскую столицу Петроград для организации революции, которая вывела бы Россию из войны. В ноябре, при помощи своего харизматичного союзника Льва Троцкого и обученных большевиков, Ленин совершил переворот, получивший определенную поддержку народа. В начале 1918 года новое правительство Ленина подписало мирный договор с Германией, согласно которому Беларусь, Украина, Прибалтика и Польша перешли под контроль Германии. Отчасти благодаря Ленину, Германия выиграла войну на Восточном фронте и на короткое время ощутила вкус того, что значит быть восточной империей.

За ленинский мир было заплачено немецким колониальным правлением на тех землях, которые находились на востоке бывшей Российской империи. Большевики, однако, рассчитывали, что Германская империя вскоре рухнет вместе с угнетающей капиталистической системой, а революционеры России и других стран расширят свой новый строй на запад, на эти земли и дальше. Война, как утверждали Ленин и Троцкий, приведет к неизбежному поражению Германии на Западном фронте и революции трудящихся в самой Германии. Себе и другим марксистам Ленин и Троцкий объясняли революцию в России ожиданием неминуемого пролетарского восстания в индустриальных странах Центральной и Западной Европы. В конце 1918-го и в 1919 году казалось, что Ленин был прав: осенью 1918 года французы, британцы и американцы действительно разбили немцев на Западном фронте и те были вынуждены отступить (не будучи побежденными) из своей новой восточной империи. Немецкие революционеры начали разрозненные попытки захвата власти. Большевики же собирали трофеи в Украине и Беларуси.

Крах Российской империи и поражение старой Германской империи создали вакуум власти в Восточной Европе, который большевики, как ни старались, не могли заполнить. Пока Ленин с Троцким задействовали свою новую Красную армию в гражданской войне в России и Украине, пять стран вокруг Балтийского моря (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и Польша) стали независимыми республиками. После таких территориальных потерь большевистская Россия стала менее западной, чем была Россия царская. Из пяти новых независимых государств Польша имела больше населения, чем остальные вместе взятые, стратегически же она была самой важной из них. Польша изменила баланс власти в Восточной Европе как никакое другое государство, появившееся в конце войны. Она не была настолько большой, чтобы считаться великой державой, но все же достаточно большой, чтобы представлять собой проблему для любого крупного государства с планами на расширение. Впервые за более чем столетие она отделила Россию от Германии. Самим своим существованием Польша создала буферную зону между Российским и Германским государствами, чем вызывала негодование как в Москве, так и в Берлине.

Идеологией Польши была ее независимость. Польского государства не существовало с конца XVIII века, когда Речь Посполитую расчленили ее имперские соседи. Польская политика все же продолжала функционировать под имперским правлением на протяжении XIX века, и идея польской нации смогла консолидироваться. Провозглашение независимости Польши в ноябре 1918 года стало возможным только благодаря тому, что расчленившие ее три государства (Германская, Габсбургская и Российская империи) исчезли после войны и революции. Этим уникальным стечением исторических обстоятельств воспользовался польский революционер Юзеф Пилсудски. Социалист в юности, Пилсудски позже стал прагматиком, способным сотрудничать с одной империей против других. Когда же все империи рухнули, он и его последователи, которые за время войны успели организоваться в военные легионы, оказались совершенно готовы провозгласить и защищать польское государство. Главный политический соперник Пилсудского, националист Роман Дмовски, представил доводы Польши странам-победительницам в Париже. Новая Польша была создана как демократическая республика. Заручившись поддержкой победивших сил Антанты, Варшава могла рассчитывать на более-менее благоприятную обстановку на западной границе с Германией, но вопрос восточной границы Польши оставался открытым. Поскольку Антанта не выиграла никаких сражений на Восточном фронте, она не могла диктовать условий Восточной Европе.

В 1919-м и 1920 годах поляки воевали с большевиками за земли на границе между Польшей и Россией, и война эта имела решающее значение для европейского порядка. Красная армия вошла в Украину и Беларусь, когда отступили немцы, но польские власти не признали этих завоеваний. Пилсудски считал эти пограничные земли независимыми политическими субъектами, чья история была связана с историей Польши и чье руководство могло бы желать восстановления былого королевства в Беларуси и Литве. Он надеялся, что польская армия при поддержке украинских союзников сможет помочь в создании независимого украинского государства. После того, как в 1919 году большевики взяли Украину под свой контроль и остановили там наступления Польши весной 1920 года, Ленин и Троцкий решили, что устроят собственную революцию в Польше, вдохновив штыками рабочих на выполнение их исторической роли, а после падения Польши немецкие товарищи при поддержке молодой Красной армии обеспечат спасение Русской революции несметными ресурсами Германии. Но в августе 1920 года, на пути в Берлин, советские войска были остановлены польской армией в Варшаве.

Пилсудски провел контрнаступление, отбросив Красную армию назад – в Беларусь и Украину. Сталин, тогда военно-политический руководитель в частях Красной армии в Украине, оказался в числе побежденных. Его собственные просчеты привели к раскоординации большевистских сил, чем Пилсудски и воспользовался. Военная победа Польши не означала поражения большевистского строя: польская армия была слишком истощена, чтобы идти на Москву, и в польском обществе не было единодушной поддержки такого предприятия. В конце концов земли, на которых жили беларусы и украинцы, были поделены между большевистской Россией и Польшей. Таким образом, Польша стала многонациональным государством: две ее трети составляли поляки (носители языка), приблизительно пять миллионов украинцев, три миллиона евреев, миллион беларусов и от полумиллиона до миллиона немцев. Согласно конституции, Польша была государством «польского народа», занимала первое место в Европе по количеству проживавших в ней евреев и второе (после большевистской России) – по количеству украинцев и беларусов. У Польши и ее восточной соседки были три одинаково больших группы национальных меньшинств – евреи, украинцы и беларусы.

Подобно тому, как границы в Восточной Европе определялись на полях сражений Украины, Беларуси и Польши, так же и победители Первой мировой войны диктовали условия в Центральной и Западной Европе. Пока Польша сражалась с большевиками на землях, находившихся на Восточном фронте Первой мировой войны, побежденная Германия старалась демонстрировать странам-победительницам свое миролюбие. Она провозгласила себя республикой, чтобы легче было вести переговоры с французами, британцами и американцами. Ее главная марксистская партия, социал-демократическая, отвергла пример большевиков и не организовывала революций в Германии. Большинство немецких социал-демократов во время войны были верны Германской империи, а теперь восприняли провозглашение Германской республики как прогресс. Но такие действия по демонстрации сдержанности мало чем ей помогли. Послевоенное устройство не обсуждалось, а скорее диктовалось: в нарушение давней европейской традиции побежденным не предоставили место за столом мирных переговоров в Париже. Германскому правительству не оставалось ничего другого, кроме как подписать Версальский договор в июне 1919 года, но мало кто из германских политиков считал своим долгом выполнять его условия.

Поскольку договор был составлен морализаторствующими победителями, его с легкостью могли назвать лицемерным документом. Ведя войну с континентальными империями, силы Антанты провозгласили себя сторонниками освобождения народов Центральной Европы. Американцы, в частности, характеризовали свое участие в войне как «крестовый поход» во имя национального самоопределения. Но больше всех пострадавшие французы хотели наказания для Германии и вознаграждения для своих союзников. Версальский договор действительно противоречил самому принципу, ради которого силы Антанты сражались в войне, – принципу национального самоопределения. В Версале, как и в Трианоне (июнь 1920 года) и Севре (август 1920 года), народы, считавшиеся союзниками Антанты (поляки, чехи и румыны), получили больше территорий и соответственно большее количество национальных меньшинств в пределах своих границ, а народы, считавшиеся ее врагами (немцы, венгры и болгары), получили меньше территорий и, соответственно, большие диаспоры на территории других государств.

Польско-большевистская война шла в период между началом версальских переговоров и подписанием договора в Севре. Поскольку война все еще длилась на востоке Европы, в то время как эти договоры обсуждались и подписывались на ее западе, новый послевоенный порядок был несколько эфемерным. Ему угрожала революция со стороны левых, инспирированная или даже осуществленная большевиками. Пока продолжалась польско-большевистская война, революционеры могли надеяться на помощь Красной армии. Молодой Немецкой республике угрожала и революция со стороны правых. Немецкие солдаты, возвращавшиеся с Восточного фронта, где они были победителями, не видели причин соглашаться на то, что они считали унижением своей родины со стороны новой республики и Версальского договора, который она подписала. Многие ветераны присоединились к военным образованиям правых, которые боролись против революционеров с левыми взглядами. Социал-демократическое правительство Германии, полагая, что другой альтернативы нет, прибегло к помощи военных образований правых для подавления попыток коммунистов устроить революцию.

Победа поляков над Красной армией в Варшаве в августе 1920 года положила конец надеждам на социалистическую революцию в Европе. Договор между Польшей и большевистской Россией, подписанный в марте 1921 года в Риге, был реальным завершением послевоенного урегулирования. Он установил восточную границу Польши, превратил разделенные территории Украины и Беларуси в яблоко раздора на последующие годы и представил большевизм как государственную идеологию, а не вооруженную революцию. Советский Союз, который был образован в следующем году, был государством с границами, то есть такой же политической единицей, как и другие. Конец масштабного вооруженного конфликта был также концом надежд правых на то, что революция может привести к контрреволюции. Те, кто мечтал о ниспровержении новой Германской республики (будь то ультраправые или ультралевые), могли рассчитывать только на собственные силы. Немецкие социал-демократы продолжали поддерживать республику, а немецкие коммунисты воспевали советскую модель и следовали советским путем. Они получали инструкции от Коммунистического интернационала, основанного Лениным в 1919 году. Немецким ультраправым пришлось переосмыслить конец послевоенного порядка как цель исключительно Германии, которую можно достичь только после того, как сама Германия будет перестроена и переделана.

Перестройка Германии представлялась делом более сложным, чем оказалось в реальности. Германия, которую обвиняли в развязывании войны, потеряла не только территорию и население, но и право иметь обычные вооруженные силы. В начале 1920-х она страдала от гиперинфляции и политического хаоса. Но даже при всем этом Германия оставалась, по крайней мере, потенциально, самой могущественной страной Европы. По количеству населения она уступала только Советскому Союзу, по индустриальному потенциалу ей не было равных, во время войны ее территории не были оккупированы, а возможности для расширения территорий скрыто подразумевались в логике мирных договоров. Когда бои в Европе прекратились, немецкое правительство быстро нашло общий язык с Советским Союзом. В конце концов, и Берлин, и Москва желали изменить европейский порядок за счет Польши. Обе страны хотели быть менее изолированными в международной политике. Таким образом, демократическое немецкое правительство подписало с Советским Союзом Рапалльский договор в 1922 году, возобновив дипломатические отношения, упростив торговлю и положив начало секретному военному сотрудничеству.

Для многих немцев самоопределение было и наказанием, и надеждой. Около десяти миллионов носителей немецкого языка, бывших подданных Габсбургской монархии, оказались за пределами Германии. Приблизительно три миллиона таких людей населяли северо-западную кромку Чехословакии, прямо на границе Чехословакии и Германии. В Чехословакии немцев было больше, чем словаков. Почти все население Австрии, находившейся между Чехословакией и Германией, говорило по-немецки. Тем не менее, согласно Сен-Жерменскому договору, Австрия должна была стать отдельным государством, хотя большинство ее населения предпочло бы присоединение к Германии. Адольф Гитлер, лидер Немецкой национал-социалистической рабочей партии, основанной в 1920 году, был австрийцем и сторонником аншлюса – присоединения Австрии к Германии. Подобные идеи национального единства, какими бы волнующими они ни были, на самом деле не раскрывают всего масштаба амбиций Гитлера.

Позднее Гитлер станет канцлером Германии и подпишет с Советским Союзом договор о разделе Польши. Этим шагом он доведет до крайности идею, которую разделяли многие немцы: границы Польши нелегитимны, а ее народ не достоин иметь государство. Что отличало Гитлера от других немецких националистов, так это четкая идея о том, каким должен быть следующий шаг после объединения немцев внутри Германии и покорения Польши: искоренение европейских евреев и разрушение Советского Союза. Тем временем Гитлер предлагал дружбу и Польше, и Советскому Союзу и скрывал свои более радикальные планы от немцев, пока не стало слишком поздно. Впрочем, катастрофические идеи присутствовали в национал-социализме с самого начала.

Когда в 1921 году в Восточной Европе наконец-то закончился катаклизм войны, Ленину и его революционерам пришлось перегруппироваться и подумать. Большевикам, у которых Польша отобрала возможность европейского триумфа, оставалось только притушить пожар революции и строить некое социалистическое государство. Ленин и его соратники считали само собой разумеющимся, что власть должна принадлежать им, а провал европейской революции стал оправданием их исключительного стремления к политической власти. Власть нужно было централизовать, чтобы завершить революцию и защитить ее от врагов-капиталистов. Они быстро запретили другие политические партии и преследовали политических соперников, называя их реакционерами. Они проиграли на единственных конкурентных выборах и после этого их больше не устраивали. Красная армия, хотя и одержала поражение в Польше, была вполне способна победить всех вооруженных противников на территории бывшей империи. Спецслужба большевиков, ЧК, убила тысячи человек во имя укрепления нового Советского государства.

Легче было преуспеть в жестоком насилии, чем установить новый порядок. Польза от марксизма как программы построения многонациональной страны крестьян и кочевников была только частичная: Маркс предполагал, что революция вначале происходит в промышленно развитом мире, поэтому он уделил совсем мало внимания крестьянству и национальному вопросу. Теперь же каким-то образом нужно было убедить крестьян России, Украины, Беларуси, а также кочевников Центральной Азии строить социализм для рабочего класса, жившего преимущественно в русскоговорящих городах. Большевикам нужно было преобразовать доставшееся им в наследство доиндустриальное общество, дабы построить индустриальное, доселе в истории невиданное. Только в таком случае они смогут изменить это индустриальное общество так, чтобы рабочим в нем отдавали предпочтение.

Большевикам сначала нужно было проделать всю созидательную работу капитализма, прежде чем начинать преобразовательную работу социализма. Они решили, что создание промышленности обеспечит им большую политическую преданность представителей бесчисленных народов Советского Союза, которая преодолеет любые национальные различия. Повести за собой и крестьян, и народы было поистине грандиозной целью, за которой большевики скрывали главное – то, что они были врагами собственного народа, обозначенного хоть в классовых терминах, хоть в национальных. Они полагали, что общество, которым они управляют, в историческом смысле мертво, что оно подобно закладке, которую нужно вынуть, прежде чем перелистнуть страницу книги.

Чтобы упрочить свою власть после окончания войны и заручиться преданными кадрами для будущей экономической революции, большевикам пришлось пойти на компромиссы. Народам, которые оказались под их контролем, конечно же, не разрешалось создавать собственные независимые государства, но и на забвение они не были обречены. Хотя марксисты обычно считали, что тяга к национализму уменьшается в ходе модернизации, большевики решили вовлечь народы (или, по крайней мере, их элиты) в свою кампанию по индустриализации Советского Союза. Ленин одобрял национальное самоопределение нерусских народов. Советский Союз был очевидной федерацией России с соседними народами. Политика льгот на образование и при трудоустройстве должна была обеспечить преданность и доверие нерусских народов. Будучи сначала подданными одного многонационального государства, а затем став правителями другого такого же государства, большевики обладали достаточным тактом и умением тонко рассуждать о национальных вопросах. Да и сами лидеры революции были далеко не русскими: Ленин, которого считали русским и помнят как русского, имел шведские, немецкие, еврейские и калмыцкие корни; Троцкий был евреем, а Сталин – грузином.

Нации нужно было создавать по новому коммунистическому образцу; крестьян следовало утешать, пока не удастся от них избавиться. Большевики пошли на компромисс с сельским населением, осознавая, что компромисс этот временный, чего и боялись крестьяне. Новый советский режим разрешил крестьянам оставить себе землю, отобранную у бывших помещиков, и торговать собственной продукцией на рынке. Из-за войны и революции в стране была нехватка продовольствия; большевики реквизировали зерно для себя и преданных им людей. В 1921-м и 1922 годах от голода и сопутствующих болезней умерли несколько миллионов человек. Большевики из этого опыта извлекли для себя урок: продовольствие – это оружие. Однако когда конфликт закончился и большевики победили, им нужен был надежный запас продовольствия. Они пообещали собственному народу мир и хлеб и должны были обеспечить хотя бы минимум того и другого, по крайней мере, временно.

Ленинское государство было совокупностью политических предпосылок для грядущей экономической революции. Советское государство признавало различные народы, хотя марксизм обещал мир без наций. Его советская экономика разрешала рынок, хотя коммунизм обещал коллективную собственность. Еще до смерти Ленина в январе 1924 года шли споры о том, когда и как эти переходные компромиссы должны поступиться второй революции. И именно дискуссия в рамках нового советского порядка определила судьбу советского населения. От Ленина большевики унаследовали принцип «демократического централизма», перевод марксистской историософии на язык бюрократической реальности. Рабочие представляли авангард истории; дисциплинированная Коммунистическая партия представляла рабочих; Центральный Комитет представлял партию; Политбюро (состоявшее из нескольких человек) представляло Центральный Комитет. Общество подчинялось государству, контролируемому партией, которой в действительности управляла группка из нескольких человек. Споры между членами этой группки преподносились не как политика, а скорее как история, а результаты этих споров – как ее вердикт.

Сталинская интерпретация ленинского наследия была решающей. Когда Сталин в 1924 году говорил о «социализме в отдельно взятой стране», он имел в виду, что Советский Союз должен построить рай для рабочих без значительной помощи от рабочих всего мира, которые так и не объединились. Хотя коммунисты не могли прийти к единому мнению относительно приоритетов аграрной политики, все воспринимали как само собой разумеющееся то, что советскому селу в скором времени придется профинансировать собственное уничтожение. Но где взять начальный капитал для болезненного перехода от аграрной экономики к индустриальной? Нужно найти способ изъятия «излишков» у крестьян, которые можно было бы продавать за валюту, необходимую для закупок оборудования, а также для набивания животов все возрастающего рабочего класса. В 1927 году, когда государственные инвестиции решительно сместились в сторону промышленности, это обсуждение вошло в критическую стадию.

Дебаты вокруг модернизации были прежде всего дуэлью между Троцким и Сталиным. Из всех соратников Ленина Троцкий был самым образованным, однако во главе партийной бюрократии в качестве генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза (большевиков) поставили Сталина. Умение контролировать кадры и прагматичность Сталина на собраниях комитета способствовали его продвижению наверх. Он не блистал во время теоретических прений, но знал, как собрать коалицию. Внутри Политбюро он сначала примкнул к тем, кто выступал за более медленный путь экономических преобразований, и избавлялся от тех, чьи взгляды были более радикальными. Затем он сам встал на более радикальную позицию и избавился от прежних союзников. К концу 1927 года его бывшие левые противники (Лев Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев) были изгнаны из партии. К концу 1929 года Сталин придерживался политики своих уничтоженных противников и избавился от своего главного правого союзника, Николая Бухарина. Бухарин, как и Зиновьев с Каменевым, остался в Советском Союзе, но лишился былой власти. Сталин нашел верных сторонников в Политбюро, в частности Лазаря Кагановича и Вячеслава Молотова; Троцкий же уехал за границу.

Будучи искусным в определении советской политики, Сталин, однако, теперь должен был обеспечить выполнение обещаний. В 1928 году в рамках плана первой пятилетки Сталин предложил изъять сельскохозяйственные земли, заставить крестьян обрабатывать их посменно под контролем государства и считать урожай государственной собственностью. Это была политика «коллективизации». Земля, техника и люди теперь принадлежали колхозу – большому образованию, которое, как предполагалось, должно было работать эффективнее. Колхозы создавались вокруг машинно-тракторных станций, которые распределяли современную технику и в которых жили политические агитаторы. Коллективизация позволяла государству контролировать сельхозпродукцию, то есть кормить рабочих и тем самым обеспечивать себе их поддержку, а также экспортировать эту продукцию в другие страны и зарабатывать твердую валюту для инвестиций в промышленность.

Дабы представить коллективизацию как неизбежность, Сталину пришлось ослабить свободный рынок и заменить его государственным планированием. Каганович, соратник Сталина, заявил в июле 1928 года, что крестьяне подняли «хлебный бунт» и единственный выход из ситуации – реквизиция всего урожая. Узнав об этом, крестьяне урожай продавать не стали, а спрятали. Так рынок стал еще более ненадежным, хотя виной этому было само государство. Тогда у Сталина появилась возможность заявить, и он это сделал, что основополагающей проблемой является рынок и что государство должно контролировать запасы продовольствия.

Начало Великой депрессии, казалось, подтверждало правоту Сталина насчет ненадежности рынка. В «черный четверг» 29 октября 1929 года обрушился американский фондовый рынок, а 7 ноября 1929 года, в двенадцатую годовщину большевистской революции, Сталин обозначил социалистическую альтернативу рынку, которую его политика вскоре воплотит в Советском Союзе. Он пообещал, что 1930 год будет «годом великих перемен», когда коллективизация принесет стабильность и процветание. Старое село прекратит существование, тогда можно будет завершить революцию в больших городах, где пролетариат разрастется за счет продовольствия, производимого усмиренным крестьянством. Эти рабочие создадут первое в истории социалистическое общество и могучее государство, способное защитить себя от внешних врагов. Представляя свое видение модернизации, Сталин вместе с тем заявлял о своем праве на власть.

Пока Сталин трудился, Гитлер вдохновлял. Пока Сталин институционализировал революцию и обеспечивал себе место на верхушке однопартийного государства, Гитлер делал политическую карьеру, отвергая институты власти. От многолетней подпольной работы во времена Российской империи большевики унаследовали принцип «обсудить и подчиниться». У национал-социалистов (нацистов) не было никаких значимых традиций подчинения или конспиративной работы. Нацисты, как и большевики, отрицали демократию, но во имя Лидера, который лучше всех мог выразить волю расы, а не во имя Партии, которая понимала предписания истории. Мировой порядок был устроен не капиталистами-империалистами, как считали большевики, а скорее евреями-заговорщиками. Проблема современного общества состояла не в том, что накопление собственности приводит к господству класса; проблема состояла в том, что евреи контролировали и финансовый капитализм, и коммунизм, то есть и Америку, и Великобританию, и Советский Союз. Коммунизм был всего лишь еврейской сказочкой о невозможном равенстве, придуманной для того, чтобы поработить наивных европейцев. Ответом на бессердечный еврейский капитализм и коммунизм мог быть только национальный социализм, означавший справедливость для немцев за счет других народов.

В демократические 1920-е годы нацисты были склонны подчеркивать то, что у них было общим с другими немцами. Гитлеровские национал-социалисты походили на большинство других немецких партий 1920-х годов в своей неприязни к условиям Версальского договора. У нацистов была навязчивая идея о своем предназначении на Востоке – там, где немецкие солдаты побеждали на полях Первой мировой войны и где Германия правила в 1918 году большой оккупированной зоной, состоявшей из Польши, Беларуси, Украины и Прибалтики. В отличие от таких европейских соперников, как Франция и Великобритания, у Германии не было огромной мировой империи, она отказалась от своих скромных заокеанских владений после поражения в войне. Таким образом, восточноевропейские рубежи были для нее особенно привлекательны. Советский Союз, воспринимавшийся как незаконный и деспотичный еврейский режим, должен был пасть. Польшу, которая лежала на пути Германии к ее восточной судьбе, нужно было на этом пути перешагнуть. Она не будет препятствием для немецкой державы – в предстоящих войнах за Восток она станет либо слабым союзником, либо поверженным врагом.

В ноябре 1923 года Гитлер попытался, но не смог начать в Мюнхене немецкую национальную революцию, в результате чего оказался ненадолго в тюрьме. Хотя суть национального социализма придумал он сам, на переворот его вдохновил успех итальянских фашистов, которыми он восхищался. Бенито Муссолини захватил власть в Италии годом раньше, после «марша на Рим», который Гитлер безуспешно попытался повторить в Мюнхене. Итальянские фашисты, как и Гитлер с нацистами, ставили прославление национальной воли выше скуки политических компромиссов. Муссолини (а вслед за ним и Гитлер) использовал факт существования Советского Союза во внутренней политике. Восхищаясь порядком Ленина и моделью однопартийного государства, оба использовали угрозу коммунистической революции как аргумент в пользу собственного правления. Хотя эти двое во многом отличались друг от друга, оба они представляли новый тип правого европейского политика, который принимает как данность то, что коммунизм – злейший враг, но при этом подражает определенным аспектам коммунистического строя. Подобно Муссолини, Гитлер был изумительным оратором и единственной властной личностью в своем движении. Он с легкостью вернул себе власть в нацистской партии после того, как освободился из тюрьмы в декабре 1924 года.

Сталин взял власть в свои руки во второй половине 1920-х годов в значительной мере благодаря кадрам, которых сам назначал и которым доверял. Гитлер получал поддержку благодаря личной харизме и ожидал, что соратники и приверженцы будут разрабатывать политические меры и язык, соответствующие его риторике и воображению. Сталин использовал идею марксизма как необходимую для своего скорейшего восхождения к власти и для защиты своей политики, но, по крайней мере, до 1933 года никогда не позволял себе вольной интерпретации марксизма. Гитлер же воодушевлял других заниматься обдумыванием тактических шагов вместо него. В тюрьме Гитлер написал первый том своего биографического манифеста «Mein Kampf» («Моя борьба»). Здесь и в других его произведениях (особенно в так называемой «Второй книге») ясно изложены его планы, но они не были частью канона. Сталин сначала опасался того, что его товарищи могут сделать, а потом – того, что они могут сказать. Гитлеру никогда не приходилось даже создавать видимость диалога или последовательности.

Гитлер пошел на определенный компромисс с Немецкой республикой после освобождения из тюрьмы. Он попрактиковался в парламентской политике в качестве лидера Национал-социалистической партии – просто ради распространения пропаганды, выявления врагов и приближения к институтам власти. Он старался больше не попадать в тюрьму, даже когда нацистские вооруженные формирования участвовали в уличных драках со своими врагами из левого крыла. В 1928 году, после нескольких лет уверенного роста немецкой экономики, нацисты занимали в парламенте всего двенадцать мест, получив лишь 2,6% голосов. Затем настала Великая депрессия, ставшая для Гитлера подарком даже большим, чем для Сталина. Крах немецкой экономики стал предзнаменованием коммунистической революции; и то, и другое помогло Гитлеру прийти к власти. Международный экономический кризис как будто бы оправдывал радикальные перемены. Реальная возможность революции, возглавляемой большой Коммунистической партией Германии, породила страхи, которые Гитлер сумел направить на пользу национализма. В сентябре 1930 года нацисты на выборах получили уже 18% голосов и 107 мест, а затем, в июле 1932 года, победили на выборах, получив целых 37% голосов.

К 1932 году немецкие парламентские выборы стали демонстрацией народной поддержки, а не прямой дорогой к власти, поскольку демократия в Германии существовала лишь формально. За предыдущие два года главы правительства (канцлеры) убедили президента издать указы, имевшие силу закона. В 1932 году Парламент (Рейхстаг) созывался всего лишь тринадцать раз. В январе 1933 года Гитлер был назначен канцлером при содействии консерваторов и националистов, полагавших, что с его помощью они смогут не допустить к власти большое левое крыло Германии. Гитлер объявил внеочередные выборы и воспользовался своей новой должностью, чтобы обеспечить своей партии превосходство в немецком обществе. Когда 5 марта 1933 года были объявлены результаты, то оказалось, что нацисты победили социал-демократов и коммунистов с огромным отрывом – 43,9% голосов и 288 из 647 мест в Рейхстаге.

* * *

В 1933 году и советское, и нацистское правительство делали вид, что у них достаточно сил, чтоб отреагировать на мировой экономический крах. Оба они излучали динамизм, в то время как либеральная демократия, казалось, была не способна спасти людей от нищеты. Большинство правительств Европы (в том числе немецкое правительство до 1933 года) полагали, что у них очень мало средств, чтобы справиться с экономическим коллапсом. Преобладало мнение, что бюджет нужно сбалансировать, а расходы сократить. Это, как мы теперь знаем, только ухудшило положение. Великая депрессия, казалось, дискредитировала политическую реакцию на окончание Первой мировой войны: свободный рынок, парламенты, национальные государства. Рынок стал причиной катастрофы, у парламентов не было ответов, а у национальных государств, казалось, не было инструментов для защиты своих граждан от обнищания.

И у нацистов, и у советского государства была своя убедительная версия того, кто виноват в Великой депрессии (евреи-капиталисты или просто капиталисты), и подлинно радикальный подход к политэкономии. И те, и другие не только отвергали законную и политическую форму послевоенного порядка, но также ставили под вопрос его экономический и социальный фундамент. Они оглядывались на экономические и социальные корни послевоенной Европы, переосмысливали жизнь и роль мужчин и женщин, работавших на земле. В большинстве стран Европы 1930-х годов крестьяне все еще составляли большинство, а сельскохозяйственные земли были драгоценным природным ресурсом, который подпитывал экономику, все еще приводимую в действие за счет мышечной силы людей и животных. Калории тогда подсчитывали так же, как и сейчас, но по другим причинам: тем, кто занимался экономическим планированием, нужно было добиться, чтобы население было сытым, здоровым и работоспособным.

Большинство стран Европы не имели перспектив социальных преобразований, поэтому у них было мало возможности конкурировать с нацистами или противостоять им и СССР. Польша и другие новые государства Восточной Европы попытались в 1920-х годах осуществить земельную реформу, но безуспешно. Землевладельцы прилагали усилия к тому, чтобы земли у них не отнимали, а банки скупились на кредиты крестьянам. Конец демократии в странах этого региона (кроме Чехословакии) поначалу не приносил ощутимых изменений в экономических вопросах. Авторитарные режимы в Польше, Венгрии и Румынии были более решительно настроены относительно ареста своих оппонентов и красноречивее говорили о нации. Но во время Великой депрессии никто не мог предложить ничего существенного в вопросе новой экономической политики.

В 1933 году советская и нацистская альтернативы демократии состояли в отрицании простой земельной реформы, дискредитированной пустышки стран, в которых демократия провалилась. Гитлер и Сталин, несмотря на все многочисленные различия между ними, полагали, что одной из причин проблемы является сельскохозяйственный сектор и что решение этой проблемы состоит в решительном вмешательстве государства. Если государству удастся воплотить радикальные экономические преобразования, это станет фундаментом политической системы нового типа. Сталинским подходом, который стал государственным с момента начала пятилетки в 1928 году, была коллективизация. Советские руководители позволили крестьянам в 1920-х годах процветать, но в начале 1930-х отобрали у них землю ради создания колхозов, в которых крестьяне трудились на государство.

Гитлер решил крестьянский вопрос так же изобретательно и так же завуалированно. Еще до прихода Гитлера к власти в 1933 году и даже первые несколько лет после этого казалось, что его больше всего волнует немецкий рабочий класс и что он собирается решить проблему недостатка продовольствия путем его импорта. В результате политики быстрого (и незаконного) перевооружения безработные немцы оказались в казармах или на военных заводах. Программы общественных работ начали функционировать через несколько месяцев после прихода Гитлера к власти. Оказалось, что нацисты помогают немецким фермерам даже меньше, чем обещали. Хотя программа нацистской партии сулила перераспределение земли от богатых фермеров к тем, которые победнее, но после того, как Гитлер стал канцлером, этот традиционный вариант земельной реформы тихо отложили в долгий ящик. Гитлера больше интересовали международные соглашения, а не аграрная политика перераспределения. Он искал торговых договоров с европейскими соседями на особых условиях, по которым немецкие промышленные товары обменивались бы на продовольствие. Сельскохозяйственная политика Гитлера в 1930-е годы была немного похожа на ленинскую политику 1920-х годов: это была политическая подготовка к восприятию почти неслыханно радикальных экономических перемен. И национал-социализм, и советский социализм завлекали крестьян обе-щаниями земельной реформы, но готовили для них более радикальные планы.

В действительности аграрная политика нацистов состояла в создании империи на восточных границах. Немецкий сельскохозяйственный вопрос предполагалось решать не на территории Германии, а за ее пределами, отобрав плодородные земли у польских и советских крестьян, которые умрут от голода, будут депортированы или же станут рабами. Вместо ввоза зерна с Востока, Германия собиралась экспортировать туда своих фермеров, где они колонизировали бы земли Польши и западной части Советского Союза. Хотя Гитлер в основном говорил о необходимости увеличения «жизненного пространства», он никогда не разъяснял немецким фермерам, что ожидает от них переселения на Восток большими группами. Точно так же и большевики не разъясняли советским крестьянам, что ожидают от них передачи их собственности государству. Во время коллективизации 1930-х годов Сталин воспринимал кампанию против крестьян как «войну» за хлеб; Гитлер же рассчитывал на победу в будущей войне, чтобы накормить Германию. Советская программа была создана во имя общечеловеческих принципов; нацисты же планировали завоевать Восточную Европу ради блага господствующей расы.

Гитлер и Сталин пришли к власти в Берлине и Москве, но их представления о преобразованиях касались прежде всего территорий, простиравшихся между этими городами. Их утопии о контроле над ними столкнулись в Украине. Гитлер помнил эфемерную германскую восточную колонию 1918 года как немецкий доступ к украинской житнице. Сталин, который служил делу революции в Украине вскоре после этого, воспринимал эту землю примерно так же: плодородные земли и крестьян нужно использовать для создания современного индустриального государства. Гитлер считал коллективизацию фатальной ошибкой и видел в ней доказательство провала советского коммунизма как такового, но не сомневался в том, что немцы смогут превратить Украину в край с молочными реками и кисельными берегами.

И для Гитлера, и для Сталина Украина значила гораздо больше, чем просто источник продовольствия. Она была местом, которое позволит им нарушить правила традиционной экономики, спасти свои страны от бедности и изоляции, а также переделать весь континент по собственному усмотрению. Их программы и их власть полностью зависели от контроля над украинским черноземом и над миллионами украинских крестьян. В 1933 году украинцы умирали миллионами от самого крупного в истории человечества искусственно созданного голода. Это было началом особой истории Украины, но не ее концом. В 1941 году Гитлер отнимет у Сталина Украину и попытается воплотить в жизнь собственный план колонизации, начав с расстрела евреев и лишения пищи советских военнопленных. Сталинисты колонизировали собственную страну, нацисты же оккупировали Советскую Украину. А жители Украины тем временем страдали и страдали. За годы, когда Сталин и Гитлер находились у власти, в Украине было уничтожено людей больше, чем в любом другом месте «кровавых земель», в Европе или даже во всем мире.

Раздел 1. Голод в Советском Союзе

1933-й год был голодным для всего западного мира. Улицы американских и европейских городов кишели мужчинами и женщинами, потерявшими работу и привыкшими стоять в очередях за едой. Предприимчивый молодой валлийский журналист Гарет Джоунс видел, как в Берлине безработные немцы оживлялись, заслышав голос Гитлера. В Нью-Йорке его поразила беспомощность американских рабочих через три года после начала Великой депрессии: «Я видел сотни и сотни бедняков, выстроившихся гуськом, на некоторых были обноски некогда хорошей одежды, все ожидали, что им каждому выдадут по два бутерброда, пончику, чашке кофе и сигарете». В Москве, куда Джоунс прибыл в марте, голод в капиталистических странах был поводом для празднований: казалось, Депрессия была предвестницей мировой социалистической революции. Сталин и его ближайшее окружение хвастались неизбежным триумфом системы, построенной ими в Советском Союзе^[5].

Вместе с тем, в 1933 году голодали и советские города, особенно города Советской Украины. В Харькове, Киеве, Сталино и Днепропетровске сотни тысяч людей ежедневно простаивали в очередях за простой буханкой хлеба. В Харькове, тогдашней столице республики, Джоунс видел новый тип страдания: люди в два часа ночи выстраивались в очереди возле магазинов, которые открывались в семь утра. В обычный день сорок тысяч человек стояли за хлебом. Люди так отчаянно старались удержать свое место в очереди, что цеплялись за пояс впереди стоящего. Некоторые настолько ослабевали от голода, что не могли стоять без посторонней помощи. Ожидание растягивалось на целый день, а иногда на два. Беременные женщины и калеки-ветераны лишились права не стоять в очередях; чтобы поесть, им приходилось ждать вместе со всеми. Где-то в очереди заголосит женщина, и по всей очереди эхом прокатываются стоны – так, что многотысячная группа становится похожа на зверя, испытывающего инстинктивный страх^[6].

Жители городов Советской Украины боялись потерять место в хлебной очереди и боялись умереть от голода. Они знали, что только в городе была надежда на пропитание. За предыдущие пять лет украинские города быстро разрослись, впитывая в себя крестьян и превращая их в рабочих и служащих. Сыновья и дочери украинского села, вместе с евреями, поляками и русскими, населявшими эти города значительно дольше, зависели от продовольствия, которое они покупали в магазинах. У их семей, оставшихся в селах, не было ничего. Это была нетипичная ситуация. Обычно в голодные времена горожане устремлялись в села. В Германии или США фермеры почти никогда не голодали, даже во время Великой депрессии. Рабочим и дипломированным специалистам в городах приходилось продавать яблоки или воровать их, но всегда где-нибудь в Альтеланде или Айове были сад, зернохранилище или мясная кладовая. Украинским же горожанам некуда было податься и тщетно было искать помощи на селе. У большинства были продуктовые карточки, по которым они могли купить хлеба. Чернила на бумаге давали шанс выжить, и они это понимали^[7].

Доказательства этому встречались на каждом шагу. Голодающие селяне просили милостыни у стоявших в очередях за хлебом, просили крошек. В одном городе пятнадцатилетняя девочка дошла до головы очереди и была забита до смерти продавцом. Городским домохозяйкам, стоявшим в очередях, приходилось смотреть, как крестьянки умирали от голода на тротуарах. Школьница утром по дороге в школу видела умирающих, а после обеда, возвращаясь из школы, – уже мертвых. Молодой коммунист увидел крестьянских детей и сказал, что это «живые скелеты». Член партии в индустриальном Сталино сокрушался, находя на пороге собственного дома трупы умерших от голода. Парочки, прогуливающиеся в парке, не могли не замечать знаков, запрещающих копать могилы. Врачам и медсестрам не разрешали лечить (или кормить) голодающих, которые приходили в госпиталя. Городская милиция хватала и увозила изголодавшихся уличных мальчишек. В городах Советской Украины милиция ежедневно арестовывала сотни детей; в один из дней в начале 1933 года харьковская милиция должна была выполнить план на арест двух тысяч детей. Приблизительно двадцать тысяч детей были обречены на смерть в харьковских бараках. Дети просили милиционеров разрешить им, по крайней мере, умереть от голода на свежем воздухе: «Дайте умереть спокойно. Я не хочу умирать в застенках»^[8].

Голод в городах Советской Украины был намного ужаснее голода в любом из городов западного мира. В 1933 году в Советской Украине от голода умерло несколько десятков тысяч горожан, однако подавляющее большинство мертвых и умирающих в Советской Украине были селяне – именно те люди, чьим трудом был выращен хлеб, который теперь продавался в городе. Украинские города жили, а украинское село вымирало. Горожане не могли не замечать бедственного положения крестьян, которые, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, уходили с полей в поисках пропитания. Железнодорожная станция в Днепропетровске была заполнена голодающими селянами, слишком ослабленными даже для того, чтобы просить подаяния. В поезде Гарет Джоунс повстречал крестьянина, раздобывшего немного хлеба, который у него конфисковала милиция. «Они забрали у меня хлеб», – повторял он снова и снова, зная, как подвел свою голодающую семью. На станции в Сталино голодающий крестьянин совершил самоубийство, прыгнув под поезд. Этот город, индустриальный центр юго-востока Украины, основал в имперский период Джон Хьюз, валлийский промышленник, на которого в свое время работала мать Гарета Джоунса. Город какое-то время назывался в честь Хьюза, теперь же носил имя Сталина (ныне это город Донецк)^[9].

Сталинская пятилетка, завершившаяся в 1932 году, вызвала развитие промышленности ценой обнищания народа. Страшным свидетельством таких новых контрастов были смерти крестьян вдоль железнодорожных путей. По всей Советской Украине пассажиры железных дорог становились невольными участниками жутких несчастных случаев. Голодные селяне шли в города по железной дороге, теряя от слабости сознание и падая на рельсы. В Харцизске селяне, которых прогнали со станции, повесились на привокзальных деревьях. Советский писатель Василий Гроссман, возвращаясь из родного Бердичева от родственников, видел женщину, которая просила хлеба под окном его купе. Политический эмигрант Артур Кёстлер, приехавший в Советский Союз помогать строить социализм, столкнулся с похожей ситуацией. Много позже он писал, что за пределами харьковской станции крестьянки протягивали на руках «к окнам вагонов жутких младенцев с огромными недержащимися головами, тонкими, как палочки, руками и ногами и раздутыми выпирающими животами». Он считал, что дети в Украине выглядели как «эмбрионы в бутылках со спиртом». Все это происходило за много лет до того, как эти двое, считающиеся теперь моральными свидетелями двадцатого века, написали об увиденном^[10].

Городским жителям привычнее было видеть селян на рынке, где те раскладывали дары природы и продавали свои товары. В 1933 году селяне ездили на знакомые городские рынки не торговать, а просить милостыню. Рыночные площади, на которых теперь не было ни товаров, ни покупателей, излучали только дисгармонию смерти. Ранним утром единственным звуком было тихое дыхание умирающих, съежившихся под лохмотьями, некогда бывшими одеждой. Одним весенним утром среди кучи мертвых крестьян на харьковском рынке лежал младенец и сосал грудь матери, чье лицо было безжизненно-серым. Прохожие видели такое и раньше – не только беспорядочно лежащие трупы, не только мертвую мать с живым младенцем, но именно такую сцену: крошечный ротик, последние капли молока, холодный сосок. У украинцев было для нее название. Проходя мимо, они тихонько говорили сами себе: «Вот они, почки социалистической весны»^[11].

* * *

Массовый голод 1933 года был результатом сталинской пятилетки, воплощенной в жизнь с 1928 по 1932 гг. В те годы Сталин взял под контроль верхушку Коммунистической партии, протолкнул политику индустриализации и коллективизации, а также стал суровым отцом побежденного населения. Он трансформировал рынок в план, превратил крестьян в рабов, а пустыни Сибири и Казахстана – в ряд концентрационных лагерей. Его политический курс уничтожил десятки тысяч человек посредством казни, сотни тысяч – посредством измождения и подверг миллионы риску умереть от голода. Не без оснований Сталин беспокоился еще и из-за оппозиции внутри Коммунистической партии, но он обладал огромным политическим талантом, ему прислуживали угодливые сатрапы и он был на вершине бюрократического аппарата, утверждавшего, что предвидит будущее и создает его. А будущим был коммунизм, предполагавший тяжелую индустрию, которая, в свою очередь, требовала коллективизированного сельского хозяйства, а оно, в свою очередь, требовало контроля над огромнейшей социальной группой Советского Союза – над крестьянством^[12].

Крестьянин (особенно, видимо, украинский) вряд ли видел себя инструментом в великой механизации истории. Даже если он и осознавал полностью конечную цель советской политики (что мало вероятно), вряд ли он мог ее одобрять. Он был вынужден сопротивляться политике, вознамерившейся забрать у него землю и свободу. Коллективизация должна была означать большую конфронтацию между самой многочисленной группой в Советском Союзе (крестьянством) и Советским государством с его милицией, тогда именовавшейся ОГПУ. Ожидая этого сопротивления, Сталин приказал в 1929 году совершить самое массовое развертывание государственной власти в советской истории. Труд построения социализма, как говорил Сталин, будет как «прилив океана». В декабре того года он объявил, что «кулаки» будут «ликвидированы как класс»^[13].

Большевики представляли историю как борьбу классов, когда бедные устраивают революцию против богатых, чтобы двигать историю вперед. Поэтому официально план уничтожения «кулаков» был не простым решением набирающего силу тирана и его верной свиты – это была историческая необходимость, подарок из рук суровой, но великодушной Клио. За неприкрытой атакой органов государственной власти на категорию людей, не совершивших никакого преступления, последовала вульгарная пропаганда. На плакате под заголовком «Уничтожим кулака как класс!» один «кулак» изображен под колесами трактора, второй – в виде обезьяны, собирающей зерно, а третий – сосущим молоко прямо из коровьего вымени. Эти люди не были людьми, они были животными – таков был смысл изображенного^[14].

На практике государство решало, кто «кулак», а кто нет. Милиция должна была депортировать успешных крестьян, которые теряли от коллективизации больше всех. В январе 1930 года Политбюро распорядилось, чтобы милиция проверяла крестьян по всему Советскому Союзу. В соответствующем приказе ОГПУ от 2 февраля указывалось, какие именно меры необходимы для «уничтожения кулака как класса». В каждой отдельной местности группа из трех человек, «тройка», решала судьбу крестьян. «Тройка» состояла из работника государственных органов милиции, местного члена партии и представителя прокурорских органов. Она была уполномочена выносить быстрые и жесткие приговоры (смерть или ссылка) без права опротестования. Местные коммунисты могли выдвигать свои предложения. «На собраниях сельского совета, – говорил местный партиец, – мы записываем в кулаки тех, кого посчитаем нужным». Хотя в Советском Союзе существовали законы и суды, их теперь игнорировали в пользу простых решений трех человек. Около тридцати тысяч советских граждан были расстреляны по приговору таких «троек»^[15].

За первых четыре месяца 1930 года 113 637 человек были насильно вывезены из Советской Украины как «кулаки». Это означало, что около тридцати тысяч крестьянских домов опустели один за другим, а их ничего не подозревавшим обитателям дали мало времени (или же совсем не дали) приготовиться к неизвестности. Это означало тысячи неотапливаемых товарных вагонов, наполненных перепуганными и больными людьми, увозящих их в восточно-европейскую часть России, на Урал, в Сибирь или Казахстан. Это означало ружейные выстрелы и крики ужаса на рассвете последнего дня, встреченного крестьянами дома; это означало обморожение и унижение в вагонах во время пути, а также страдание и смирение, когда крестьян выгружали в качестве рабсилы в тайге или в степи^[16].

Украинские крестьяне знали о депортациях в лагеря заключенных, которые коснулись их, начиная с середины 1920-х годов. Теперь они пели то, что было традиционным причитанием:

Ой Соловки, Соловки,

далека дорога,

Сердце мліє, болять груди,

На душі тривога.

Соловки были тюремным комплексом на острове в Арктическом море. В представлении украинских крестьян Соловки символизировали все чужое, репрессивное и находившееся невыносимо далеко от родины. Для коммунистических же лидеров Советского Союза Соловки стали первым местом, где труд депортированных обернулся прибылью для государства. В 1929 году Сталин решил воплотить пример Соловков по всему Советскому Союзу и приказал соорудить «специальные поселения» и концентрационные лагеря. Концлагеря были разграниченной зоной труда, обычно огороженной забором и охраняемой. Специальные поселения были новыми селами, построенными самими же заключенными после того, как их выгружали в пустой степи или тайге. Как бы там ни было, среди 1,7 миллиона «кулаков», депортированных в специальные поселения Сибири, европейской части России и Казахстана^[17], насчитывалось около трехсот тысяч украинцев.

Массовая депортация крестьян в качестве наказания совпала с массовым использованием принудительной рабочей силы в советской экономике. В 1931 году спецпоселения и концлагеря свели в единую систему, известную как ГУЛАГ, который сам советский режим называл «системой концлагерей». ГУЛАГ начался вместе с коллективизацией сельского хозяйства и зависел от нее. Он в конечном итоге состоял из 476 лагерей, где отбывали заключение около восемнадцати миллионов человек, из которых от полутора до трех миллионов умрут до окончания срока своего заключения. Свободный крестьянин стал рабсилой, занятой построением гигантских каналов, шахт и заводов, призванных, как полагал Сталин, модернизировать Советский Союз^[18].

Украинских крестьян чаще всего посылали копать Беломорский канал (канал между Белым и Балтийским морем), идеей которого Сталин был особенно одержим. В течение года и девяти месяцев около ста семидесяти тысяч людей долбили промерзшую землю кирками, лопатами, иногда глиняными черепками и даже голыми руками. Они умирали тысячами от истощения и болезней на дне сухого канала, который после окончания работ в 1933 году оказался малопригодным для водных перевозок. Уровень смертности в спецпоселениях тоже был высоким. Советские власти рассчитывали, что в спецпоселениях умрут пять процентов заключенных, но на деле показатель достигал от десяти до пятнадцати процентов. Житель Архангельска, главного города у Белого моря, жаловался на бессмысленность затеи: «Одно дело уничтожить “кулаков” в экономическом смысле, но уничтожить их детей в физическом смысле – это ничто иное, как варварство». Дети умирали на дальнем севере в таком количестве, что «их трупы привозили на кладбище по три–четыре без гробов». Группа рабочих в Вологде сомневалась в том, действительно ли «дорога к мировой революции» должна пролегать «по трупам этих детей»^[19].

Уровень смертности в ГУЛАГе был высоким, но не выше того, который скоро придет в украинские села. Рабочие Беломорканала получали очень хорошие пайки: примерно 600 граммов хлеба (около 1300 калорий) в день. Такой рацион был лучше, чем тот, что в это же самое время был в Советской Украине. Рабсила на Беломорканале получала в два, в три, а то и в шесть раз больше того, что получали в колхозах в 1932-м и 1933 годах крестьяне, оставшиеся в Советской Украине (если они вообще что-нибудь получали)^[20].

В первые недели 1930 года коллективизация в Советской Украине и по всему Советскому Союзу продвигалась ошеломляющими темпами. Москва присылала в столицы Советских республик план на то, сколько районов нужно коллективизировать, а партфункционеры на местах обещали план перевыполнить. Украинское руководство обещало коллективизировать всю республику за год. Затем партактивисты на местах, желая выслужиться перед начальством, пошли еще дальше и пообещали завершить коллективизацию за девять–двенадцать недель. Угрожая депортацией, они принуждали крестьян подписывать документы об отказе от земли и вступать в колхозы. ОГПУ в случае необходимости применяло силу, иногда – смертоносную. Для подкрепления работникам ОГПУ и чтобы покорить крестьян, на село были присланы двадцать пять тысяч рабочих. Рабочие, которых инструктировали, что крестьяне виноваты в нехватке продовольствия в городах, обещали пустить «кулака на мыло»^[21].

К середине марта 1930 года семьдесят один процент возделываемых земель Советского Союза принадлежал (по крайней мере, теоретически) колхозам. Это означало, что большинство крестьян отписали свою землю колхозу и вступили в коллектив. У них больше не было формального права использовать землю для собственных нужд. Как члены коллектива они зависели от руководителей коллектива в вопросах найма, зарплаты и продовольствия. Они уже потеряли или все еще постепенно теряли свою скотину, а в плане оборудования зависели от машин (которых обычно не хватало) из новых машинно-тракторных станций. На этих станциях, которые были центрами политического контроля на селе, никогда не было нехватки в начальстве и представителях ОГПУ^[22].

Вероятно, крестьян в Советской Украине ужасала потеря собственной земли даже больше, чем в Советской России, где традиционно существовали общины. Вся их история была нескончаемой борьбой с землевладельцами, которых они, казалось, наконец-то победили во время большевистской революции. Но сразу же после нее, с 1918 по 1921 год, большевики, сражаясь на фронтах гражданской войны, реквизировали у крестьян продовольствие. Поэтому у крестьян были все причины не доверять Советскому государству. Ленинскую политику компромисса 1920-х годов встречали очень хорошо, хотя крестьяне и подозревали (не без основания), что в один прекрасный день ее могут отменить. В 1930 году коллективизация казалась им «второй панщиной», началом нового рабства – только теперь не у господ, как было раньше, а у Коммунистической партии. Крестьяне Советской Украины боялись потери независимости, доставшейся им такой дорогой ценой, но еще они боялись голода и того, что будет с их бессмертными душами^[23].

Сельское население Советской Украины было преимущественно тихим, религиозным. Многие молодые и амбициозные люди под влиянием официального коммунистического атеизма уехали в большие украинские города или же в Москву и Ленинград. Хотя православная церковь подвергалась гонениям со стороны атеистического коммунистического режима, крестьяне все равно оставались православными верующими и многие рассматривали вступление в колхоз как сделку с дьяволом. Некоторые верили, что сам дьявол пришел на землю в человеческом обличии партийного активиста, а его книга учета трудодней – это книга ада, обещающая муки и проклятие. Новые машинно-тракторные станции выглядели как форпосты «геенны огненной». Некоторые польские крестьяне в Украине, которые были римо-католиками, также рассматривали коллективизацию в терминах апокалипсиса. Один поляк так объяснял сыну, почему они не вступают в колхоз: «Не хочу продавать свою душу дьяволу». Зная о такой религиозности, партийные активисты распространяли то, что они называли первой заповедью Сталина: колхоз снабжает сначала государство, а уже затем – людей. Насколько крестьяне знали, первая библейская заповедь звучала так: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим»^[24].

Из-за депортации «кулаков» в ГУЛАГ украинские селяне остались без своих лидеров, но и в отсутствие депортированных «кулаков» они пытались спасти себя и своих односельчан. Они старались сберечь свои небольшие огороды – эти маленькие клочки автономии. Они стремились держать свои семьи подальше от государства, которое теперь физически воплощало себя в колхозах и машинно-тракторных станциях. Они продавали или забивали скотину, не желая отдавать ее колхозам. Отцы и мужья посылали своих дочерей и жен драться с партийными активистами и милицией, считая, что женщин вряд ли станут депортировать. Иногда мужчины переодевались в женское платье, чтобы воткнуть тяпку или лопату в местного коммуниста^[25].

Важно, однако, помнить, что у крестьян было мало оружия и они были плохо организованы. У государства фактически была монополия на огнестрельное оружие и боеприпасы. Действия крестьян протоколировал могущественный аппарат ОГПУ, который, видимо, хоть и не понимал их мотивов, но понимал общее направление их протестов. ОГПУ зарегистрировало почти миллион случаев индивидуального сопротивления в Украине в 1930 году. Из всех массовых крестьянских восстаний в Советском Союзе в марте того года почти половина произошла в Украине. Некоторые украинские крестьяне «голосовали ногами» – бежали на запад, через границу в соседнюю Польшу. Их примеру следовали целые села: селяне поднимали церковные хоругви, кресты, а иногда просто привязанные к палкам черные флаги и так двигались на запад к границе. Тысячи из них достигли Польши, где все больше людей узнавали о голодной жизни в Советском Союзе^[26].

Бегство крестьян в Польшу было международным позором и, видимо, источником серьезной обеспокоенности для Сталина и Политбюро. Это значило, что власти Польши, которые в то время пытались наладить отношения с собственным большим украинским национальным меньшинством, узнали о планах и последствиях коллективизации. Польские пограничники терпеливо проводили интервью с беженцами и узнавали детали проведения коллективизации и ее провала. Некоторые из крестьян умоляли Польшу вмешаться и прекратить их муки. Кризис беженцев также вооружил Польшу главным оружием пропаганды против Советского Союза. Во времена Юзефа Пилсудского Польша никогда не планировала наступательной войны на Советский Союз, но строила планы на случай непредвиденного развала Советского Союза вдоль национальных границ и даже предпринимала некоторые шаги по ускорению такого курса событий. Даже когда украинцы бежали из Советского Союза, Польша засылала своих шпионов в противоположном направлении – подстрекать украинцев к восстанию. На своих пропагандистских плакатах они называли Сталина «голодным царем», который экспортирует зерно, в то время как его собственные люди голодают. В марте 1930 года члены Политбюро опасались того, что «польское правительство может вмешаться»^[27].

Коллективизация была общей политикой, Советский Союз был громадным государством, и нестабильность на одном пограничье нужно было рассматривать в свете общих сценариев войны.

Сталин и советское руководство считали Польшу западной частью международного капиталистического окружения, а Японию – восточной его частью. Польско-японские отношения были достаточно хорошими, и весной 1930 года Сталина, кажется, больше всего волновала угроза совместного польско-японского вторжения. Советский Союз, будучи самой большой страной в мире, простирался от Европы до Тихого океана, и Сталину приходилось следить не только за европейскими режимами, но и за азиатскими амбициями Японии.

Военная репутация Токио была создана за счет россиян: Япония возникла как мировая держава, победив Российскую империю в русско-японской войне 1904–1905 годов и отобрав себе железную дорогу, построенную россиянами и ведущую в тихоокеанские порты. Сталину было хорошо известно, что и Польшу, и Японию интересовали Советская Украина, а также национальный вопрос внутри Советского Союза. Похоже, что Сталин довольно глубоко переживал историю российского унижения в Азии. Ему нравилась песня «На сопках Маньчжурии», в которой японцам была обещана кровная месть^[28].

Таким образом, подобно тому, как хаос, принесенный коллективизацией, на западе Советского Союза усилил страхи польской интервенции, так и беспорядки на востоке Советского Союза, казалось, были на пользу Японии. В Советской Центральной Азии, особенно в преимущественно мусульманском Казахстане, коллективизация вызвала еще больший хаос, чем в Советской Украине. Там требовались гораздо более серьезные социальные преобразования. Население Казахстана составляли не крестьяне, а кочевники, поэтому первый шаг по советской модернизации состоял в том, чтобы сделать их оседлыми. Еще даже до начала коллективизации кочевое население должно было превратиться в крестьян. Политика «оседлости» отобрала у пастухов их стада, а значит, и возможность себя прокормить. Люди перегоняли своих верблюдов или лошадей через границу в мусульманский Синьцзян-Уйгурский регион Китая (Туркестан), что вызывало у Сталина подозрения, будто они могли быть японскими агентами – мощной иностранной движущей силой во внутренних конфликтах Китая^[29].

Все происходило не так, как планировалось. Коллективизация, которая должна была подкрепить советский порядок, вместо этого, казалось, дестабилизировала границы. В Советскую Азию, как и в советскую европейскую часть, пятилетка, которая должна была принести социализм, принесла вместо него невероятные страдания, а государство, которое должно было представлять справедливость, ввело очень традиционные меры защиты. Советских поляков депортировали из западного приграничья, а пограничные заставы были повсеместно укреплены. Мировая революция произошла бы за закрытыми границами, а Сталин предпринял бы меры по защите того, что он называл «социализмом в отдельно взятой стране»^[30].

Сталину пришлось отвлечься от иностранных противников и переосмыслить внутренние планы. Он попросил советских дипломатов инициировать переговоры с Польшей и Японией относительно пактов о ненападении. Он проследил за тем, чтобы Красная армия на западных рубежах Советского Союза была приведена в полную боевую готовность. Самым показательным было то, что Сталин временно приостановил коллективизацию. В статье от 2 марта 1930 года под блестящим заголовком «Головокружение от успехов» Сталин утверждал, что проблема с коллективизацией заключается в том, что ее претворяли в жизнь с чрезмерным энтузиазмом. Теперь он заверял, что принуждение крестьян вступать в колхозы было ошибкой. После этого колхозы стали исчезать с такой же скоростью, с какой и создавались. В 1930 году крестьяне Украины собрали урожай озимой пшеницы и посеяли зерновые так, как если бы земля принадлежала им. Можно было простить им мысль о том, что победа была за ними^[31].

Сталинское отступление было тактическим приемом.

Получив время на обдумывание, Сталин и Политбюро нашли более эффективные способы подчинить крестьян государству. В следующем году советская политика на селе внедрялась намного активнее. В 1931 году наступила коллективизация, так как у крестьян больше не было выбора. Низшие чины украинского отделения советской Коммунистической партии были уничтожены, чтобы те, кто работает с селом, были верны своему делу и понимали, что их ожидает в противном случае. Независимого крестьянина обложили налогами так, что вступление в колхоз было единственным спасением. Когда колхозы медленно перегруппировались, им дали непрямую власть над соседними независимыми крестьянами. Например, им разрешалось голосовать за то, чтобы отобрать у независимых крестьян зерно для посевной. Посевные зерновые, которые хранились от посева до посева, крайне необходимы любому крестьянину, работающему на земле. Отбор и сохранение посевного зерна составляет базовый принцип сельского хозяйства. Большую часть человеческой истории поедание посевного зерна было синонимом крайней степени отчаяния. Человек, у которого коллектив отбирал контроль над посевным зерном, терял возможность сам себя прокормить^[32].

Возобновились депортации, коллективизация продолжалась. В конце 1930 и в начале 1931 годов около 32 127 семей были депортированы из Советского Союза – приблизительно столько же, сколько и во время первой волны депортации годом ранее. Крестьяне считали, что умрут либо от истощения в ГУЛАГе, либо от голода, но поближе к дому (чему и отдавали предпочтение). Письма от высланных друзей и родственников иногда прорывались сквозь цензуру; в одном из них был совет: «Что бы ни случилось, не едьте. Мы здесь умираем. Лучше прятаться, лучше умереть там, но что бы ни случилось – не едьте сюда». Украинские крестьяне, подчинившиеся коллективизации, предпочитали, по выражению одного партактивиста, «смотреть в лицо голоду дома, чем ссылку в неизвестность». Поскольку коллективизация в 1931 году продвигалась медленнее (семья за семьей, а не все село сразу), сопротивляться было сложнее. Не было неожиданных атак, которые провоцировали бы отчаянное сопротивление. К концу того года новый подход одержал победу: около 70 процентов возделываемых земель в Советской Украине были коллективизированы. Снова был достигнут показатель марта 1930 года и на этот раз – надолго^[33].

После фальцстарта 1930 года Сталин одержал политическую победу в 1931-м. Однако триумф в политике не распространился на экономику. Что-то было не так с заготовкой зерна. Урожай 1930 года был обильным. Крестьяне, депортированные в начале 1930 года, на тот момент уже посеяли озимую пшеницу, а урожай ее мог собрать кто-нибудь другой. Январь и февраль, когда большинство сел были коллективизированы на бумаге в 1930 году, – это время, когда крестьяне в любом случае ничем особо не заняты. После марта 1930 года, когда колхозы распустили, у крестьян в качестве свободных людей было время собрать весенний урожай. Погода в то лето была необычайно хорошей. Урожай 1930 года в Украине задал стандарт, которого не могли добиться в 1931 году, даже если бы коллективизированное сельское хозяйство было таким же эффективным, как индивидуальное (а оно таковым не было). Обильный урожай 1930 года стал базовым показателем, который партия использовала для планирования реквизиций в 1931 году. Москва ожидала от Украины значительно большего, чем Украина могла дать^[34].

К осени 1931 года стал очевидным провал первого коллективизированного урожая. Причин этому было много: плохая погода, вредители сельхозкультур, нехватка рабочей скотины (поскольку крестьяне продали или забили скот); выпуск тракторов был не на таком уровне, как ожидалось; лучших крестьян депортировали; и посеву, и жатве мешала коллективизация; и, наконец, крестьяне, лишившись собственной земли, не видели причин работать очень старательно. Станислав Косиор, генеральный секретарь Коммунистической партии Украины, докладывал в августе 1931 года, что выполнить план реквизиции нереально из-за низких урожаев. Лазарь Каганович ответил ему, что настоящая проблема – это кражи и сокрытие зерна. Косиор, хоть и знал ситуацию лучше, приказал своим подчиненным действовать именно в этом направлении^[35].

Почти половина урожая (неиспорченного) была вывезена из Советской Украины в 1931 году. Многие колхозы смогли выполнить возложенные на них нормы по реквизиции, только сдав и посевное зерно. Сталин 5 декабря приказал, чтобы колхозы, не выполнившие годовой план, сдали все свои посевные запасы. Возможно, Сталин полагал, что крестьяне прячут зерно, а угроза отобрать посевной материал заставит их сдать спрятанное. Однако к тому времени у многих из них действительно ничего уже не было. К окончанию 1931 года многие крестьяне уже начинали голодать. Не имея собственной земли и с минимальной возможностью сопротивляться реквизициям, они просто не могли обеспечить себе достаточно калорийного питания. Потом, в начале 1932 года, у них не было посевного зерна, чтобы посеять озимые. Партийное руководство Украины попросило о посевном зерне в марте 1932 года, но к тому времени посевная уже откладывалась, и это значило, что осенний урожай будет плохим^[36].

В начале 1932 года люди просили о помощи. Украинские коммунисты взывали к своим руководителям по украинской Коммунистической партии, чтобы те попросили Сталина пригласить Красный Крест. Колхозники пытались писать письма государственному и партийному руководству. Одно из них, после нескольких абзацев формальной административной прозы, заканчивалось горькими словами: «Дайте хлеба! Дайте хлеба! Дайте хлеба!» Украинские коммунисты написали Сталину напрямую, в обход Косиора, в раздраженном тоне: «Как мы можем строить социалистическую экономику, когда мы все обречены на голодную смерть?»^[37]

Советские власти ясно осознавали угрозу массового голода; осознавал ее и Сталин. Партактивисты и офицеры НКВД писали несчетное количество донесений о случаях смерти из-за голода. В июне 1932 года руководитель Компартии Харьковской области писал Косиору, что о голоде докладывают во всех районах вверенной ему области. Косиор получил письмо от комсомольца 18 июня 1932 года с детальным описанием того, что на тот момент, видимо, стало уже очень привычным: «Колхозники идут в поля и исчезают. Через несколько дней находят их трупы и безо всяких эмоций, как будто это нормально, хоронят в могилах. На следующий день можно найти тело того, кто только что копал могилы для других». В тот же день, 18 июня 1932 года, Сталин сам себе признался, что в Советской Украине «голод». За день до этого украинское партийное руководство просило о продовольственной помощи. Он не разрешил. Ответил, что все зерно в Советской Украине должно быть собрано согласно плану. Они с Кагановичем условились, что «вывозить обязательно необходимо немедленно»^[38].

Сталин прекрасно знал (в том числе и по личным наблюдениям), что за этим последует. Он знал, что при советском строе голод возможен. Голод прокатился по России и Украине во время гражданской войны и после нее. Плохие урожаи в сочетании с реквизициями принесли голод сотням тысяч крестьян в Украине, особенно в 1921 году. Нехватка продовольствия была одной из причин, по которым Ленин пошел на компромисс с крестьянами. Сталин прекрасно знал об этой истории, в которой и сам принимал участие. То, что сталинская политика коллективизации могла вызвать массовый голод, тоже было ясно. До лета 1932 года, насколько Сталину было известно, более миллиона человек умерли от голода в Советском Казахстане. Сталин обвинил секретаря Казахского крайкома ВКП(б) Филиппа Голощекина, но он, должно быть, осознал некоторые из структурных проблем^[39].

Сталин, мастер личностной политики, представил украинский голод в личностных терминах. Его первым импульсом (и тенденцией вообще) было видеть в голоде украинских крестьян предательство со стороны членов украинской Коммунистической партии. Он не мог допустить мысли, что виной была его собственная политика коллективизации; проблема виделась ему в исполнении, в местном руководстве – в чем угодно, но только не в самом замысле. Проталкивая идею трансформации в первой половине 1932 года, он считал, что проблемой было не страдание людей, а опасность опорочить политику коллективизации. Он жаловался, что голодающие украинские крестьяне уезжали из своей республики и деморализовывали других советских граждан своим «нытьем»^[40].

Весной и летом 1932 года Сталин несколько расплывчато думал, что если голод просто отрицать, то он пройдет. Возможно, он рассуждал, что Украина в любом случае перенаселена и что смерть нескольких сотен тысяч человек ни на чем не скажется. Он хотел, чтобы местные украинские начальники выполнили план хлебозаготовок, несмотря на определенную вероятность низких урожаев. Местные партийцы оказались между раскаленным молотом Сталина и серпом безжалостной старухи с косой. Проблема, с которой они столкнулись, была объективной и не могла разрешиться при помощи идеологии и риторики: нехватка посевного зерна, поздний посев, плохая погода, недостаточное количество оборудования на замену живой тягловой силе, хаос после предыдущего рывка коллективизации в конце 1931 года и голодные, не в силах работать, крестьяне^[41].

Мир, каким его видели местные партийные активисты в украинских селах, гораздо лучше описан в этой украинской детской песенке, чем в немногословных командах и пропагандистских фантазиях, присылаемых из Москвы:

Батьку Сталін, подивися,

Як ми в СОЗі розжилися:

Хата раком, клуня боком,

Троє коней з одним оком.

А на хаті серп і молот,

А у хаті смерть і голод.

Ні корови, ні свині,

Тільки Сталін на стіні.

Тато в СОЗі й мама в СОЗі,

Діти плачуть по дорозі.

Нема хліба, нема сала,

Бо місцева власть забрала.

Не шукайте домовину,

Батько з’їв свою дитину.

З бучьом ходить бригадир,

Виганяє на Сибір^[42].

Местных партийных активистов окружала смерть, а наверху все отрицали. Голод был жестоким фактом, безразличным к словам и формулам, депортациям и расстрелам. После определенного момента голодающие крестьяне больше не могли продуктивно работать, и никакое количество идеологической правоты или личных обязательств не могли этого изменить. Но пока этот довод поднимался наверх через каналы разных заведений, он терял свою силу. Правдивые отчеты о голоде «снизу» натыкались на политическое сопротивление «сверху» на Пленуме Центрального Комитета украинской Компартии, проходившем 6–9 июля 1932 года в Харькове. Украинские докладчики жаловались на невозможность выполнения годового плана по хлебозаготовкам. Но им закрывали рот Лазарь Каганович и Вячеслав Молотов – члены Политбюро и сталинские эмиссары из Москвы. Сталин дал им инструкцию победить «украинских дестабилизаторов»^[43].

Молотов и Каганович были верными и преданными союзниками Сталина и вместе с ним доминировали в Политбюро, а значит, управляли Советским Союзом. Сталин еще не был непревзойденным диктатором, а Политбюро все еще в принципе было чем-то вроде коллективной диктатуры. Но эти двое, в отличие от некоторых предыдущих его союзников по Политбюро, были безгранично ему преданы. Сталин непрерывно манипулировал ими, но ему не нужно даже было стараться. Они служили делу революции, служа Сталину, и не отделяли одно от другого. Каганович уже называл Сталина «наш отец». В июле 1932 года в Харькове они сказали украинским товарищам, что разговоры о голоде – просто оправдание лени со стороны крестьян, не желающих работать, а также активистов, не желающих дисциплинировать крестьян и изымать зерно^[44].

К этому времени Сталин был в отпуске, ехал на поезде, наполненном изысканным провиантом, из Москвы через голодающую Украину в красивый город-курорт Сочи на Черном море. Он и Каганович писали друг другу письма, подтверждая свое взаимное мнение о голоде как о заговоре против них лично. Сталин ловко придумал перенос: это не он, а крестьяне использовали голод в качестве оружия. Каганович заверял Сталина, что разговоры об украинцах как о «невинных жертвах» были просто «гнилым прикрытием» украинской Компартии. Сталин выразил опасение: «Мы можем потерять Украину». Украину нужно было превратить в «крепость». Оба согласились, что единственным разумным подходом было жестко следовать политике реквизиций и экспортировать зерно как можно быстрее. К этому времени Сталин обосновал (по крайней мере, к своему собственному удовольствию) связь между голодом и отсутствием верности у украинских коммунистов: голод был результатом саботажа, местные партактивисты были саботажниками, предательская партийная верхушка покрывала своих подчиненных и все работали на польскую разведку^[45].

Возможно, уже в 1931 году Сталин действительно интерпретировал польскую и японскую политику как предвестие окружения Советского Союза. На 1930 год пришелся пик польской разведки в Советском Союзе. Польша тайно основала украинскую армию на украинской же территории и проводила обучение десятков украинцев и поляков для выполнения спецзаданий внутри Советского Союза. Япония представляла собой еще большую угрозу. В 1931 году СССР перехватил записку от японского посла в Москве, в которой тот поддерживал подготовку наступательной войны по завоеванию Сибири. В том же году Япония вторглась в Маньчжурию, северо-восточный регион Китая, у которого была протяженная граница с Советской Сибирью^[46].

Осенью 1931 года, согласно донесению советской разведки, Польша и Япония подписали секретное соглашение относительно совместного нападения на Советский Союз. Это не было правдой, но, поскольку уже существовал зарождающийся польско-японский альянс, искусная советская внешняя политика предотвратила его. И хоть Япония отказалась обсуждать пакт о ненападении в Москве, Польша согласилась. Советский Союз хотел подписать договор с Польшей, чтобы его экономические преобразования проходили в мирной обстановке; Польша же никогда не намеревалась начать войну, а сейчас испытывала экономическую депрессию. Ее преимущественно нереформированная аграрная экономика не могла поддерживать растущие военные затраты в период экономического коллапса. Советский военный бюджет, который в течение многих лет был сопоставим с польским, был сейчас значительно превосходящим. Советско-польский договор был подписан в январе 1932 года^[47].

В 1932-м и 1933 годах Польшу не воспринимали всерьез как угрозу. Польская армия пострадала от существенных бюджетных урезаний. НКВД и пограничники поймали большое количество польских шпионов. Польские агенты не препятствовали коллективизации во время хаоса 1930 года и оказались бессильны поднять голодающее население на восстание в 1932 году. Они пытались, но не смогли. Даже самые ярые польские сторонники агрессивной политики поняли летом 1932 года, что нужно успокоиться. Если СССР обещал мир, то лучше уж было воздержаться от провокационных выпадов. Польские дипломаты и шпионы были свидетелями голода. Они знали, что «каннибализм стал чем-то привычным» и что «целые села вымерли полностью». Но они не были причастны к причинам голода и ничем не могли помочь жертвам. Польша не разглашала на весь мир то, что знали о голоде ее дипломаты. Например, в феврале 1932 года в польское консульство в Харькове пришло анонимное письмо с мольбой к полякам рассказать всему миру о голоде в Украине. Но к тому времени договор о ненападении с Советским Союзом уже вступил в силу и Варшава не могла пойти на такой шаг^[48].

У Сталина теперь было гораздо больше пространства для маневра на западных границах, чем в 1930 году: Польша приняла status quo, подписав в июле 1932 года пакт о ненападении, поэтому украинские крестьяне были в его милости. С педантичным энтузиазмом Сталин в августе (все еще будучи в отпуске) предлагал своим ближайшим соратникам теорию о том, что коллективизации не хватало всего лишь правильной правовой базы. Социализму, по его утверждениям, как и капитализму, нужны были законы для защиты собственности. Государство станет сильнее, если всю сельскохозяйственную продукцию объявить государственной собственностью, любой несанкционированный сбор урожая считать воровством, а такое воровство карать немедленной казнью. Так голодающего крестьянина могли застрелить, если он подбирал картофельные очистки из борозды на земле, которая совсем недавно была его собственной. Возможно, Сталин действительно считал, что это сработает; в результате, конечно, крестьяне лишились какой-либо легальной защиты от полнейшего произвола победоносного государства. Даже простое наличие продуктов было гипотетическим доказательством преступления. Закон вступил в силу 7 августа 1932 года^[49].

Советские судьи обычно игнорировали букву закона, но остальные представители партийного и государственного аппарата понимали его дух. Иногда самыми ярыми поборниками закона были молодые люди, которые учились в советских школах и верили обещаниям новой системы. Комсомольцам говорили, что их «главная задача» – «борьба против воровства и сокрытия зерна, а также против саботажа кулаков». Младшему поколению в городах коммунизм дал возможность социального повышения, а мир, демонизированный такой агитацией, был миром, из которого они вышли. Коммунистическая партия в Советской Украине (хотя большинство ее членов составляли русские и евреи) теперь включала немало молодых украинцев, веривших в реакционность села и готовых присоединиться к акциям, направленным против крестьян^[50].

В полях возвышались сторожевые вышки, чтобы крестьяне ничего не могли взять себе. Только в Одесской области было сооружено более семисот таких вышек. Бригады (среди их членов было пять тысяч комсомольцев) ходили от дома к дому, отбирая все, что находили. По воспоминаниям одного крестьянина, активисты использовали «длинные металлические прутья для обыска в конюшнях, свинарниках, печках. Они смотрели всюду и забирали все до последнего зернышка». Они прокатывались по селу, «как черная смерть», выкрикивая: «Крестьянин, где твое зерно? Признавайся!» Бригады забирали всю еду, даже ужин из печки, и сами ее съедали^[51].

Подобно вражеской армии, партактивисты жили с земли, забирая все, что могли, наедаясь до отвала и не оставляя после себя ничего, кроме горя и смерти. Возможно, из-за чувства вины, а может быть, из чувства триумфа они повсеместно унижали крестьян. Они мочились в бочки с солеными огурцами, приказывали голодным крестьянам ради забавы колотить друг друга, лазить на четвереньках и лаять, как собаки, или же заставляли их становиться на колени в грязь и молиться. В одном колхозе женщин, пойманных на краже, раздели, избили и провели по селу голыми. В другом селе бригада напилась в доме крестьянина и совершила групповое изнасилование его дочери. Одиноко живущих женщин по ночам насиловали под предлогом конфискации зерна, а после надругательства над телом отбирали и продукты. Такой была победа сталинского закона и сталинского государства^[52].

Рейды и указы не могли создать продовольствия там, где его не было. Конечно же, крестьяне будуть прятать продукты, а голодные люди будут красть продовольствие. Но проблемой украинского села были не кражи или обман, которые действительно можно было бы пресечь, применив силу. Проблемой были голод и смерть. План хлебозаготовок не выполнялся, потому что коллективизация провалилась, осенний урожай 1932 года был скудным, а планы реквизиций – очень высокими. Сталин послал Молотова в Украину, чтобы подстегнуть товарищей «на борьбу за зерно». Но энтузиазм сталинских слуг не мог изменить того, что уже случилось. Даже Молотов был вынужден рекомендовать 30 октября, чтобы квоты для Украины немного снизили. Сталин принял эту рекомендацию, но вскоре стал еще более категоричным, чем был ранее. По состоянию на ноябрь 1932 года годовой план хлебозаготовок был выполнен приблизительно лишь на треть^[53].

Когда рапорты о провале реквизиций дошли до Кремля, жена Сталина покончила с собой. Она выстрелила себе в сердце 8 ноября, после дня празднования пятнадцатой годовщины Октябрьской революции. Что эта смерть означала для Сталина, нельзя сказать с абсолютной точностью, но, по-видимому, это был шок. Он угрожал покончить и с собой. Кагановичу, который не узнавал прежнего Сталина, пришлось произнести похоронную речь^[54].

На следующий же день Сталин подошел к проблеме голода с новой степенью злобы. Он переложил вину за проблемы в Украине на украинских партийцев и крестьян. Его настрой отражают две телеграммы Политбюро, отправленные 8 ноября 1932 года: крестьяне-единоличники и колхозники в Советской Украине, не выполнившие план по хлебозаготовкам, лишались права на торговое обеспечение. В Украине была создана специальная «тройка» для ускорения вынесения приговоров и казней партийных активистов и крестьян, которые якобы несли ответственность за саботаж. В том же месяце были арестованы 1623 колхозных представителя власти. В Украине возобновились депортации: до конца года было выслано еще 30 400 человек. Активисты говорили крестьянам: «Открывай, а то выбьем дверь. Заберем – и сгниешь в тюрьме»^[55].

Когда Сталин интерпретировал бедственное положение коллективизации в последние недели 1932 года, он достиг новых высот идеологической дерзости. Голод в Украине, наличие которого он признавал ранее, когда тот еще не был таким ужасным, стал теперь «сказкой», клеветнической сплетней, распускаемой врагами. Сталин разработал новую интересную теорию, согласно которой сопротивление социализму усиливается по мере его успешного продвижения, потому что его враги сопротивляются все с большим отчаянием, понимая свое окончательное поражение. Таким образом можно было отрицать любую проблему в Советском Союзе как пример вражеских происков, а вражеские происки можно было рассматривать как доказательство прогресса^[56].

Сталин утверждал, что сопротивление его политике в Советской Украине было особого сорта, возможно, невидимым для невосприимчивого наблюдателя. Оппозиция больше не была открытой, так как враги социализма были теперь «тихие» и даже «святые». «Нынешние кулаки, – говорил он, – люди “тихие”, “сладенькие”, почти святые». Люди, казавшиеся невинными, были виноватыми. Крестьянин, умирающий от голода, вопреки очевидному, был саботажником, работавшим на капиталистические державы в их кампании по дискредитации Советского Союза. Голод был сопротивлением, а сопротивление – знаком, что победа социализма не за горами. Это были не просто размышления Сталина в Москве – это была идеологическая линия, претворявшаяся в жизнь Молотовым и Кагановичем, когда они проезжали по регионам массовых смертей в конце 1932 года^[57].

Сталин никогда лично не был свидетелем голода, о котором рассуждал, но товарищи в Советской Украине были, следовательно, им нужно было каким-то образом примирить идеологическую линию Сталина с доказательствами собственного рассудка. Вынужденные интерпретировать вспухшие животы как политическую оппозицию, они пришли к чрезвычайно мучительному выводу: саботажники ненавидят социализм настолько, что намеренно позволяют собственным семьям умирать. Таким образом, обезображенные тела сыновей і дочерей, отцов и матерей – не более, чем фасад, за которым враги замышляют разрушить социализм. Даже самих голодающих иногда представляли как вражеских пропагандистов, которые сознательно стремятся разрушить социализм. Молодых украинских коммунистов в городах учили, что голодающие являются врагами народа, «которые рискуют собственной жизнью, чтобы подорвать наш оптимизм»^[58].

Украинцы в Польше собирали деньги на продовольственную помощь, но узнали, что советское правительство категорически отказалось от таковой. Украинским коммунистам, которые просили заграничной продовольственной помощи, полученной советскими властями в начале 1932 года во время предыдущего голода, вообще ничего не ответили. По политическим причинам Сталин не желал принимать никакой помощи из-за рубежа. Возможно, он считал, что если хочет остаться во главе партии, то не должен признавать, что следствием его первой большой программы стал голод. Однако Сталин мог сохранить жизнь миллионам человек, не привлекая иностранного внимания к Советскому Союзу. Он мог на несколько месяцев отменить экспорт продовольствия, открыть зерновые резервы (три миллиона тонн) или просто разрешить крестьянам доступ к местным зернохранилищам. Эти простые меры, если бы их приняли хотя бы в ноябре 1932 года, могли ограничить показатели смертности сотнями тысяч, а не миллионами. Но Сталин не принял ни одной из этих мер^[59].

В течение последних недель 1932 года Сталин, не испытывая ни проблем внешней безопасности, ни проблем внутри страны и не имея никаких понятных оправданий, кроме стремления доказать неизбежность своей власти, принял решение уничтожить миллионы людей в Советской Украине. Он переместился на позицию чистого зла, исходя из которой украинский крестьянин был агрессором, а он, Сталин, – жертвой. Голод был формой агрессии (для Кагановича – в классовой борьбе, для Сталина – в украинской национальной борьбе), против которой голод же был единственной защитой. Казалось, что Сталин твердо решил продемонстрировать свою власть над украинским крестьянством и даже получал удовольствие от глубины тех страданий, которых требовало такое отношение. Амартия Сен писал, что голод – это «функция социальных выплат, а не вопрос наличия продовольствия как такового». Не нехватка продовольствия, а распределение этого продовольствия убило миллионы человек в советской Украине, и именно Сталин решал, кто на что имеет право^[60].

Хотя коллективизация обернулась катастрофой по всему Советскому Союзу, но доказательство явно запланированного массового уничтожения миллионов наиболее очевидно в Советской Украине. Коллективизация предполагала массовые расстрелы и депортацию по всей стране, и крестьяне с кочевниками, составлявшие большинство рабочей силы в ГУЛАГе, стекались туда со всех Советских республик. Голод 1932 года поразил части Советской России так же, как и большую часть Советской Украины. Тем не менее, реакция на Украину была особая и смертоносная. В конце 1932-го – начале 1933 годов только (или преимущественно) в Советской Украине были использованы семь ключевых политических практик. Каждая из них может показаться болеутоляющим административным средством, и каждую из них именно так и преподносили, но тем не менее каждая из них должна была убивать.

18 ноября 1932 года от крестьян в Украине потребовали вернуть зерно, оставшееся у них после выполнения предыдущего плана по хлебозаготовкам. Это означало, что в тех редких селах, где крестьяне получили хороший урожай, у них отобрали тот небольшой запас, который они себе заработали. Партийные бригады и ОГПУ рыскали в таких местностях, неистово охотясь за любыми припасами продовольствия. Поскольку крестьянам не выдавали расписок за уже сданное зерно, их бесконечно обыскивали и обирали. Руководство украинской Компартии пыталось заступиться за посевное зерно, но безуспешно^[61].

Двумя днями позже, 20 ноября 1932 года, был введен штраф на мясо. Крестьяне, которые не могли выполнить план по зерну, должны были теперь платить специальный налог мясом. Крестьян, у которых еще оставалась скотина, вынуждали теперь сдать ее государству. Коровы и свиньи были последним ресурсом перед угрозой голода. По воспоминаниям сельской девочки, «у кого была корова, тот не голодал». Корова давала молоко, а в случае крайней необходимости ее можно было зарезать. Другая крестьянская девочка помнила, как у семьи забрали последнего поросенка, а за ним и единственную корову. Она держала корову за рога, когда ее уводили. Это, видимо, была привязанность, которую сельские девочки-подростки чувствуют к своим животным, но это также было и отчаяние. Но и после того, как был заплачен мясной штраф, крестьяне все равно должны были выполнить изначальный план на зерно. Если они не могли его выполнить даже под угрозой потери скотины, они, уж конечно, не могли его выполнить после этого. Они голодали^[62].

Через восемь дней, 28 ноября 1932 года, советские власти ввели «черный список». Согласно новым правилам, колхозы, не выполнившие план по хлебозаготовкам, были обязаны немедленно сдать зерна в пятнадцать раз больше, чем обычная месячная норма. На практике это опять-таки означало прибытие орды партийных активистов и ОГПУ с обысками и легальным правом забирать все вчистую. Ни одно село не могло выполнить многократный план, поэтому все его население теряло те запасы продовольствия, которые у него еще оставались. Села в черных списках также не имели права торговать или получать какие-то посылки из других частей страны. Они были отрезаны от продовольствия и вообще от любой помощи извне. Села Советской Украины, внесенные в черные списки в далекой Москве, становились зоной смерти^[63].

5 декабря 1932 года назначенный лично Сталиным особый уполномоченный ОГПУ в Украине представил украинскому партийному начальству оправдание бесчинств, связанных с реквизицией зерна. Всеволод Балицкий лично разговаривал со Сталиным в Москве 15 и 24 ноября. По мнению Балицкого, голод в Украине нужно было понимать как результат заговора украинских националистов, в частности, эмигрантов, имевших связи в Польше. Таким образом, любой, кто не выполнял своих обязанностей по реквизиции, был предателем государства^[64].

Но эта политическая линия имела еще более глубокий подтекст. Причастность украинских националистов к голоду в Украине давала право наказывать тех, кто принимал участие в предыдущих советских программах по поддержке развития украинской нации. Сталин верил, что национальный вопрос – по своей сути вопрос крестьянский, и так же, как он отменил ленинский компромисс с крестьянством, он теперь отменял ленинский компромисс в национальном вопросе. Четырнадцатого декабря Москва санкционировала депортацию местных украинских коммунистов в концентрационные лагеря, мотивируя это тем, что они злоупотребляли советским политическим курсом для того, чтобы распространять украинский национализм, и поэтому позволяли националистам срывать хлебозаготовки. Балицкий утверждал, что выявил «украинскую военную организацию», а также польские повстанческие отряды. В январе 1933 года он докладывал о разоблачении более тысячи нелегальных организаций, а в феврале – о планах польских и украинских националистов свергнуть советский строй в Украине^[65].

Доказательства были сфабрикованы, но эта установка имела свои последствия. Польша отозвала своих агентов из Украины и оставила всякую надежду воспользоваться бедствием коллективизации. Правительство Польши, стараясь быть верным советско-польскому договору о ненападении, подписанному в июле 1932 года, отказывалось даже привлечь международное внимание ко все более усугубляющейся проблеме голода в СССР. Однако стратегия Балицкого, хотя тот и делал карьеру за счет призраков, привела к покорности московской политике на местах. Массовые аресты и массовые депортации по его приказу четко давали понять, что любой, кто защищает крестьян, будет объявлен врагом. В эти решающие недели декабря, когда уровень смертности в Советской Украине достиг сотен тысяч, украинские активисты и администрация понимали, что партийной линии лучше не перечить. Если они не будут заниматься хлебозаготовками, то сами окажутся в лучшем случае в ГУЛАГе^[66].

21 декабря 1932 года Сталин через Кагановича подтвердил, что годовой план хлебозаготовок для Советской Украины должен быть выполнен до января 1933 года. Политбюро 27 ноября назначило Украине выполнить целиком треть оставшегося плана по всему Советскому Союзу. Теперь, после сотен тысяч смертей от голода, Сталин послал Кагановича держать руку с занесенным хлыстом над украинским партийным руководством в Харькове. Сразу после прибытия Кагановича вечером 20 декабря Центральный комитет украинской Компартии был вынужден собраться на заседание. Заседая до четырех часов утра, Комитет постановил, что нужно выполнить план по хлебозаготовке. Это был смертный приговор приблизительно трем миллионам человек. Каждый присутствующий на заседании знал в те утренние часы, что нельзя собрать хлеб у уже голодающего населения без самых катастрофических последствий. Простая отсрочка хлебозаготовки на три месяца не повредила бы советской экономике, но сохранила бы жизни большинства из тех трех миллионов. Но Сталин и Каганович настаивали на прямо противоположном. Государство будет драться «ожесточенно», как выразился Каганович, чтобы выполнить план^[67].

После завершения своей миссии в Харькове Каганович отправился в поездку по Советскому Союзу, требуя «стопроцентного» выполнения плана, карая по пути следования местное начальство и приказывая депортировать семьи. Он вернулся в Харьков 29 декабря 1932 года напомнить украинскому партийному руководству о том, что посевное зерно тоже нужно забирать^[68].

Когда голод свирепствовал в Украине в первые недели 1933 года, Сталин закрыл границы республики, чтобы крестьяне не могли бежать, а также закрыл города, чтобы крестьяне не могли там побираться. Начиная с 14 января 1933 года советские граждане были обязаны иметь внутренние паспорта для легального проживания в городах. Крестьянам паспортов не выдавали. 22 января 1933 года Балицкий предупредил Москву, что украинские крестьяне бегут из республики, и Сталин с Молотовым приказали ОГПУ остановить это бегство. На следующий день была запрещена продажа железнодорожных билетов крестьянам. Сталин объяснял это тем, что крестьяне-беженцы на самом деле не хлеба просят, а готовят «контрреволюционный заговор», будучи наглядной пропагандой для Польши и других капиталистических государств, желающих дискредитировать колхозную систему. К концу февраля 1933 года около 190 тысяч крестьян были пойманы и отосланы назад в свои села умирать от голода^[69].

Сталин получил свою «крепость» в Украине, но это была цитадель, напоминавшая огромный умирающий от голода лагерь с вышками, закрытыми границами, бессмысленным и болезненным трудом, а также бесконечными и предсказуемыми смертями.

Даже после того, как годовой план по хлебозаготовкам на 1932 год был выполнен в конце января 1933 года, зерно продолжали отбирать. Реквизиции происходили в феврале и марте, поскольку партийцы искали зерно для весенней посевной. В конце декабря 1932 года Сталин одобрил предложение Кагановича насчет того, что посевное зерно для весны нужно изымать ради выполнения годового плана хлебозаготовок. Из-за этого у колхозов не осталось, чем сеять следующей осенью озимые. Семена для весенней посевной можно было забрать из груженых составов, предназначенных на экспорт, или же взять из тех трех миллионов тонн, которые Советский Союз сберегал как резерв. Но вместо этого зерно изымали из тех скудных запасов, которые еще оставались в Советской Украине. Зачастую это был последний запас продовольствия, который бы помог крестьянам продержаться до весеннего урожая. В советских селах было в том месяце арестовано 37 392 человека, многие из которых пытались уберечь собственные семьи от голода^[70].

Этот финальный забор зерна был убийством, хотя исполнители часто считали, что поступают правильно. По воспоминаниям одного активиста, той весной он «видел людей, умирающих от голода. Я видел женщин и детей со вздутыми животами, посиневших, они все еще дышали, но их глаза были пустыми и безжизненными». И все же он «видел все это, и не сошел с ума, и не покончил с собой». У него была вера: «Как и раньше, я верил, потому что хотел верить». У других активистов, без сомнения, не было такой веры, но было больше страха. В прошлом году прошли чистки на всех уровнях украинской Компартии; в январе 1933 года Сталин направил своих людей туда на ключевые позиции. Вокруг коммунистов, которые больше не говорили о своей вере, была возведена «стена молчания», означавшая, что они обречены. Они усвоили, что сопротивление приводит к чистке, а вследствие чистки они разделят участь тех, кого сейчас обрекают на смерть^[71].

В Советской Украине в начале 1933 года партийные активисты, отбиравшие зерно, оставляли после себя мертвую тишину. В селе существует свой оркестр звуков, который мягче и медленнее городского, но для рожденных в селе он звучит не менее предсказуемо и ободряюще. Украина же онемела.

Крестьяне забили скот (или же его отобрало государство), зарезали курей, съели котов и собак. Охотясь на птиц, они распугали их. Люди тоже сбежали, если им повезло, но скорее всего умерли или же были слишком слабы, чтобы издавать звуки. Отрезанные от внимания мира государством, которое контролировало прессу и шаги зарубежных журналистов, отрезанное от официальной помощи и сочувствия партийной линией, согласно которой голод приравнивался к саботажу, отрезанные от экономики невероятной бедностью и несправедливым планированием, отрезанные от остальной страны правилами и милицейскими кордонами, люди умирали в одиночку, семьи умирали в одиночку, целые села умирали в одиночку. Двумя десятилетиями позже политический философ Ханна Арендт представит этот голод в Украине как решающее событие в создании современного «атомизированного» общества, где все обособлены ото всех^[72].

Голод вел не к восстанию, а к аморальности, преступлениям, равнодушию, безумию, парализованности и, наконец, – к смерти. Крестьяне неописуемо страдали в течение месяцев, неописуемо – из-за продолжительности и боли, но еще и потому неописуемо, что были слишком слабы, бедны, безграмотны, чтобы методично записывать то, что с ними происходит. Но выжившие помнили. По воспоминаниям одного из них, что бы крестьяне ни делали, «они умирали, умирали, умирали». Смерть была медленной, унизительной, вездесущей и универсальной. Умереть от голода с каким-то подобием достоинства не удавалось почти никому. Петр Бельдий был примером редкостной силы, когда в день предполагаемой смерти тащился по селу. Другие селяне спрашивали его, куда он идет; ответ был – на кладбище, лечь в могилу. Он не хотел, чтобы чужаки пришли и поволокли его тело в яму. Поэтому он сам выкопал себе могилу, но, пока дошел до кладбища, она уже была занята. Он выкопал себе другую могилу, лег и стал ждать^[73].

Очень немногие люди со стороны могли сделать записи о том, что происходило в те самые ужасные месяцы. Журналист Гарет Джоунс на собственные деньги купил билет до Москвы и в нарушение запрета на поездки в Украину сел 7 марта 1933 года на поезд до Харькова. Он сошел на первой попавшейся маленькой станции и прошелся по селу с рюкзаком, полным провианта. Он увидел «голод колоссальных размеров». Повсюду он слышал две одинаковые фразы: «Все пухнут от голода» и «Мы ждем смерти». Он спал на земляном полу рядом с голодающими детьми и узнавал правду. Однажды, когда он поделился своими продуктами, маленькая девочка воскликнула: «Теперь, когда я съела такие чудесные вещи, я могу умереть счастливой»^[74].

Мария Ловинска той же весной путешествовала по Советской Украине, сопровождая мужа, который пытался продать свои изделия ручной работы. Села, знакомые им по предыдущим поездкам, теперь были пустынны. Пару напугала нескончаемая тишина. Заслышав пенье петуха, они были настолько счастливы, что их самих изумила собственная реакция. Украинский музыкант Йосып Панасенко был отправлен центральными властями со своей труппой бандуристов нести культуру голодающим крестьянам. Даже забрав у крестьян последние крохи продовольствия, власти демонстрировали гротескную склонность возвышать умы и поднимать дух умирающих. Музыкантам одно за другим попадались совершенно пустые села. Затем они наконец наткнулись на нескольких человек: увидели двух мертвых девочек в кровати, мужские ноги, торчавшие из печки, и старуху, которая голосила и скребла ногтями землю. Партийный начальник Виктор Кравченко однажды вечером заехал в село помочь со сбором урожая. На следующий день он нашел семнадцать трупов на площади. Такие сцены можно было увидеть по всей Советской Украине, где весной 1933 года люди умирали по десять тысяч в день^[75].

Украинцы, решившие не противиться колхозам, верили, что они, по крайней мере, избежали депортации. Но теперь их могли депортировать, потому что колхозная система не работала. Около пятнадцати тысяч крестьян были депортированы из Советской Украины с февраля по апрель 1933 года. Непосредственно на востоке и юге от Советской Украины, в регионах Российской республики, населенной украинцами, около 60 тысяч человек были депортированы за невыполнение плана по сдаче зерна. В 1933 году около 142 тысяч советских граждан были отправлены в ГУЛАГ; большинство из них были истощены голодом, больны тифом и многие – из Советской Украины^[76].

В лагерях они старались найти достаточно пропитания. Поскольку в ГУЛАГе царила политика, при которой кормили сильных и гнобили слабых, а эти депортированные уже были ослаблены голодом, то ситуация была крайне сложная. Когда голодные узники травились от поедания диких растений и отходов, лагерное начальство наказывало их за отлынивание от работы. Как минимум 67 297 человек умерли в лагерях от голода и сопутствующих болезней, а на спецпоселениях в 1933 году погибло 241 355 человек, многие из которых были из Советской Украины. Еще тысячи неучтенных умерли во время длительного переезда из Украины в Казахстан или на крайний север. Их тела снимали с поездов и хоронили на местах; ни их имен, ни их количества никто не записывал^[77].

У тех, кто уже страдал от голода, покидая свой дом, было мало шансов выжить в чужой среде. Один государственный начальник в мае 1933 года записал: «В поездках я часто был свидетелем того, как административные выселенцы бродили по селам, словно тени, в поисках куска хлеба или отходов. Они едят падаль, режут собак и кошек. Селяне держат двери на замке. Те, кому удается войти в дом, падают перед хозяином на колени и со слезами просят куска хлеба. Я видел несколько смертей на дороге между селами, в банях и в сараях. Я сам видел голодных агонизирующих людей, ползущих на четвереньках по обочине. Их забрала милиция, и они умерли спустя несколько часов. В конце апреля следователь и я проезжали мимо сарая и нашли труп. Когда мы послали за милиционером и фельдшером забрать его, они нашли еще одно тело внутри сарая. Оба умерли от голода, без насилия». Украинское село уже экспортировало свое продовольствие остальному Советскому Союзу; теперь же оно экспортировало то, что осталось от голода, в ГУЛАГ^[78].

Дети, рожденные в Советской Украине в конце 1920-х – начале 1930-х годов, оказались в мире смерти, рядом с беспомощными родителями и враждебно настроенными властями. Продолжительность жизни мальчика, рожденного в 1933 году, составляла семь лет. Даже в этих обстоятельствах некоторые маленькие дети умели радоваться. Ганна Соболевска, у которой отец, пятеро братьев и сестер умерли от голода, вспоминала болезненную надежду младшего братишки Юзефа. Даже уже распухнув от голода, он все находил знаки жизни. В один день он думал, что может видеть урожай, вырастающий из земли; на другой день он думал, что нашел грибы. «Теперь будем жить!» – радостно вскрикивал он и повторял эти слова, засыпая ночью. А однажды утром он проснулся и сказал: «Всё умирает». Школьники сначала писали в соответствующие инстанции в надежде, что голод был результатом непонимания. Один класс начальной школы, например, отослал письмо партийному руководству с просьбой о «вашей помощи, поскольку мы падаем от голода. Мы должны учиться, но мы слишком голодные, чтобы ходить»^[79].

Вскоре на это перестали обращать внимание. В Харьковской области, в школе, где учился восьмилетний Юра Лысенко, девочка из его класса просто упала, как будто заснула. Взрослые бросились к ней, но Юра знал, что она была безнадежна, «что она умерла и что они похоронят ее на кладбище, как хоронили людей и вчера, и позавчера, и каждый день». Мальчики из другого класса, когда рыбачили, выловили из пруда отрезанную голову одноклассника. Вся его семья умерла. Съели ли они его сначала? Или он пережил родителей, но был убит каннибалом? Никто не знал, но подобные вопросы были обычными для детей Украины в 1933 году^[80].

Родители не могли выполнить своих обязанностей. Брак страдал, поскольку жены, иногда с вымученного согласия собственных мужей, продавали себя местным партийным начальникам за муку. Родители, даже если были живы, находились рядом с детьми и делали все возможное, вряд ли могли заботиться о детях. Отец в Винницкой области пошел хоронить одного из своих двух детей, а вернувшись, обнаружил, что умер и второй. Одни родители любили своих детей и защищали их, запирали дома, чтобы уберечь от бродячих банд каннибалов. Другие отсылали детей подальше в надежде, что люди спасут их. Родители отдавали своих детей дальним родственникам либо чужим людям или оставляли их на железнодорожных станциях. Отчаявшиеся родители, поднимая на руках младенцев перед окнами железнодорожных вагонов, не обязательно просили хлеба, часто они пытались отдать своих детей кому-нибудь в поезде, кто наверняка был из города и поэтому не умрет с голоду. Отцы и матери посылали детей в город побираться, но судьба их складывалась по-разному: некоторые дети умирали от голода по дороге или же добравшись до города; иных забирала городская милиция и им было суждено умереть в темноте чужой столицы и быть погребенными в братской могиле вместе с другими детскими телами. Даже если дети возвращались, новости редко бывали хорошими. Петр Савгира пошел со своим братом в Киев побираться, а вернувшись, узнал, что двое других его братьев умерли^[81].

Перед угрозой смерти от голода некоторые семьи разделялись, родители шли против детей, а дети – друг против друга. Как было вынуждено записать ОГПУ, «семьи убивают своих самых слабых членов, обычно детей, а мясо съедают». Бесчисленное количество родителей убивали и съедали своих детей, но позже все равно умирали от голода. Мать сварила сына, чтобы прокормить себя и дочь. Шестилетняя девочка, спасенная родственниками, видела своего отца в последний раз, когда тот точил нож, чтобы ее зарезать. Другие комбинации, конечно, тоже имели место. В одной семье убили невестку, скормили ее голову свиньям, а остальные части тела пожарили^[82].

В более широком смысле, однако, именно политика в сочетании с голодом разрушала семьи, настраивая молодое поколение против старших. Комсомольцы работали в бригадах по реквизиции продовольствия. От пионеров ожидали, что они будут «глазами и ушами партии внутри семьи». Тем, кто был поздоровее, поручали присматривать за полями, дабы предотвратить воровство. Полмиллиона детей доподросткового и раннеподросткового возраста стояли на вышках, следя за взрослыми в Советской Украине летом 1933 года. Все дети должны были доносить на собственных родителей^[83].

Борьба за выживание была и моральной, и физической. Женщина-врач писала подруге в июне 1933 года, что каннибалом пока еще не стала, но «не уверена, что не стану до того, как до тебя дойдет мое письмо». Добрые люди умирали первыми. Те, кто отказывался красть или продавать себя, умирали. Те, кто отдавал еду другим, умирали. Те, кто отказывался есть трупы, умирали. Те, кто отказывался убивать других, умирали. Родители, противившиеся каннибализму, умирали раньше своих детей. В Украине в 1933 году было полно сирот и иногда люди брали их к себе. Но без еды даже добрейшие чужаки мало что могли сделать для таких детей. Мальчики и девочки лежали на простынях и одеялах в ожидании смерти, поедая собственные экскременты^[84].

В одном селе Харьковской области несколько женщин делали все возможное для детей. По воспоминаниям одной из них, они организовали «что-то вроде сиротского дома». Палаты в нем были в ужасном состоянии: «Дети были опухшие, все в ранах, в струпьях, тела их лопались. Мы выносили их на улицу, укладывали на тряпки, а они стонали. Как-то раз дети вдруг замолчали, мы пришли посмотреть, что происходит, а они самого маленького Петьку едят. Струпья от него отрывают и едят. И Петька то же самое делает, отрывает струпья и ест, аж запихивается. Другие дети припали губами к Петькиным ранам и пили сукровицу. Мы забрали ребенка прочь от голодной оравы и плакали»^[85].

Каннибализм – табу и в литературе, и в жизни, поскольку общество пытается сохранить чувство собственного достоинства путем сокрытия такого отчаянного способа выживания. Для украинцев Советской Украины и тогда, и после каннибализм был огромным позором. Но каннибализм в Советской Украине в 1933 году говорит многое о советской системе, а не об украинском народе. Каннибализм приходит с голодом. В Украине наступил момент, когда зерна не было совсем или было очень мало и единственным доступным мясом было человеческое. На черном рынке появилась человечина; она даже могла попасть в официальную торговлю. Милиция расследовала деятельность всех, кто продавал мясо, а государственные власти строго следили за бойнями и мясными лавками. Молодой коммунист в Харьковской области докладывал своим начальникам, что может выполнить план по мясу, но только с использованием человечины. В селах дым из печной трубы был подозрительным знаком, поскольку обычно означал, что каннибалы едят убитого или что семьи жарят одного из своих членов. Милиция шла на дым и проводила аресты. По крайней мере 2505 человек были осуждены за каннибализм в Украине в 1932–1933 годах, хотя действительное число случаев было несомненно б'oльшим^[86].

Люди в Украине никогда не считали каннибализм приемлемым. Даже на пике голода селяне были возмущены выявленными среди них каннибалами настолько, что могли таковых избить или даже сжечь. Большинство людей не поддались каннибализму. Ребенок, которого не стали есть собственные родители, становился сиротой. И даже те, кто ел человечину, поступали так по разным причинам. Некоторые каннибалы действительно были преступниками самого худшего типа. У Василия Граневича, например, от рук каннибала погиб брат Коля. Когда каннибала арестовала милиция, в его доме нашли одиннадцать человеческих голов, в том числе и Колину. Но иногда каннибализм был преступлением без жертвы. Некоторые матери и отцы убивали и ели собственных детей. В таких случаях дети действительно были жертвами. Но другие родители просили своих детей использовать их тела, когда они умрут. Не одному украинскому ребенку приходилось говорить брату или сестре: «Мама сказала, что мы должны ее съесть, если она умрет». Это было проявлением заботы и любви^[87].

Одной из самых последних функций, выполнение которой взяло на себя государство, было избавление от мертвых тел. Как написал украинский студент в январе 1933 года, задание было трудным: «Не всегда есть возможность хоронить умерших там, где голодные гибнут, разыскивая пропитание в полях или же скитаясь от села к селу». В городах телеги по утрам объезжали и собирали крестьян, умерших ночью. В селе крестьяне поздоровее организовывались в группы, собирали трупы и хоронили их. Редко когда они были склонны или имели силу копать глубокие могилы, так что руки и ноги торчали из ям. Похоронным бригадам платили за каждое подобранное тело, из-за чего случались злоупотребления: бригады забирали слабых вместе с мертвыми и хоронили их еще живыми. Они по дороге даже разговаривали с таковыми, объясняя голодающим, что те все равно скоро умрут, так что какая разница? В редких случаях такие жертвы умудрялись выбраться из неглубоких братских могил. Копальщики в свою очередь тоже слабели и умирали, а их трупы оставались лежать там, где их настигла смерть. Как рассказывал агроном, тела потом «поедали собаки, которых самих не съели и которые одичали»^[88].

Осенью 1933 года по селам Советской Украины урожай убирали солдаты Красной армии, активисты Коммунистической партии, рабочие и студенты. Принужденные работать даже умирающими от голода, крестьяне сеяли весенний урожай 1933 года, до сбора которого они не доживут. В опустевшие дома и села приехали переселенцы из Советской России, откуда им сначала нужно было убрать тела предыдущих хозяев. Часто разложившиеся тела распадались у них в руках. Иногда после этого вновь прибывшие возвращались в дома и понимали, что как ни скреби и ни крась – от запаха не избавиться. Однако же иногда они все-таки оставались там жить. Украинский «этнографический материал», как один советский начальник сказал итальянскому дипломату, был изменен. Как ранее в Советском Казахстане, где изменения носили еще более драматичный характер, демографическое равновесие в Советской Украине пошатнулось в сторону русских^[89].

* * *

Сколько людей погибли от голода в Советском Союзе и Украинской республике в начале 1930-х? Мы никогда не узнаем точных цифр. Никто детально не подсчитывал. Те данные, которые все же есть, подтверждают огромный масштаб происходившего: в докладной записке Народного комиссариата охраны здоровья УССР ЦК КП(б)У о голодающем населении Киевской области, например, указывается, что в апреле 1933 года только по этой области голодали 493 644 человека. Местные власти боялись подсчитывать смерти от голода, а через какое-то время уже не могли вообще ничего подсчитывать. Очень часто единственными представителями государственной власти, имевшими непосредственный контакт с мертвыми, были бригады могильщиков, а они ничего систематически не записывали^[90].

Согласно советской переписи 1937 года, населения было на восемь миллионов человек меньше ожидаемого: большинство из них были жертвами голодомора в Советских Украине, Казахстане и России, а также их нерожденными детьми. Сталин скрыл эти цифры, а демографов уничтожил. В 1933 году советское руководство в частных беседах чаще всего озвучивало примерные цифры жертв голодомора как пять с половиной миллионов человек. Эта цифра выглядит достаточно точной, может быть, даже заниженной для Советского Союза в начале 1930-х годов (включая Украину, Казахстан и Россию)^[91].

Один ретродемографический подсчет дает цифру 3,3 млн жертв Голодомора в Советской Украине. Эта цифра очень близка к показателю повышенной смертности – примерно 2,4 миллиона человек. Она, должно быть, существенно занижена, поскольку многие смерти не регистрировались. В другом демографическом подсчете, проведенном по заказу правительства независимой Украины, фигурирует цифра 3,9 миллиона человек. Истина, наверное, находится где-то посередине, между двумя этими цифрами, что совпадает с оценкой большинства авторитетных ученых. Цифра 3,3 миллиона жертв голодомора и связанных с голодом болезней кажется наиболее приемлемой для Советской Украины в 1932–1933 годах. Из этого числа около трех миллионов составляют украинцы, а остальные – русские, поляки, немцы, евреи и другие. Среди примерно полутора миллиона погибших в Российской республике было по крайней мере двести тысяч украинцев, поскольку голод свирепствовал на землях, заселенных украинцами. Возможно, до ста тысяч украинцев было среди 1,3 миллиона человек, умерших от голода ранее в Казахстане. Как бы там ни было, не менее 3,3 миллиона советских граждан погибли в Советской Украине от голода и связанных с ним болезней и приблизительно столько же украинцев (по национальности) погибли в целом по Советскому Союзу^[92].

Рафал Лемкин, юрист-международник, который первым использовал термин «геноцид», называл произошедшее в Украине «классическим примером советского геноцида». Полотно сельского уклада жизни в Украине подверглось испытаниям, было растянуто и разорвано. Украинские крестьяне были мертвы, или унижены, или же разбросаны по лагерям по всему Советскому Союзу. Выжившие несли в себе чувство вины и беспомощности, а иногда – воспоминания о сотрудничестве с властями либо каннибализме. Сотни тысяч сирот росли советскими гражданами, а не украинцами, по крайней мере, не такими, какими их могли бы сделать полноценная украинская семья и украинское село. Те из украинских интеллектуалов, кто пережил эту катастрофу, утратили веру. Известный украинский советский писатель, а также украинский советский политический активист совершили самоубийства – один в мае, а другой в июле 1933 года^[93]. Советское государство сломало тех, кто хотел определенной независимости для Украинской республики, и тех, кто хотел некоторой независимости для себя и своих семей^[94].

Иностранные коммунисты в Советском Союзе, ставшие свидетелями голодомора, каким-то образом разглядели в нем не национальную трагедию, а шаг вперед для всего человечества. Писатель Артур Кёстлер в то время верил, что голодавшие были «врагами народа, которые предпочитали просить милостыню, а не работать». Деливший с ним квартиру в Харькове физик Александр Вайсберг знал, что погибли миллионы крестьян. Тем не менее, он продолжал верить. Кёстлер наивно жаловался Вайсбергу, что советская пресса не пишет о том, что у украинцев «нечего есть и поэтому они мрут, как мухи». Он и Вайсберг знали, что это было правдой, как знал каждый, у кого были контакты с селом. Однако писать о голодоморе для них значило потерять свою веру. Каждый из них верил, что разрушение села может быть оправдано прогрессом человечества. Смерти украинских крестьян были платой за развитие цивилизации. Кёстлер уехал из Советского Союза в 1933 году. Когда Вайсберг провожал его на вокзале, то сказал на прощанье: «Что бы ни случилось, держи знамя Советского Союза высоко!»^[95]

Впрочем, если конечным результатом голода и был социализм, то только в сталинской интерпретации этого термина. В одном селе Советской Украины вокруг триумфальной арки, построенной в честь окончания пятилетки, лежали тела мертвых крестьян. У советских начальников, уничтожавших кулаков, денег было больше, чем у их жертв, а у городских членов партии – гораздо лучшие перспективы жизни. У крестьян не было права на продуктовые карточки, а партийная верхушка выбирала продукты из широкого ассортимента в специальных магазинах. Если они, впрочем, слишком толстели, то должны были опасаться бродячих «колбасников», особенно по ночам. Богатые женщины в украинских городах (обычно это были жены высокопоставленных чиновников) выменивали свои продуктовые карточки на вышивки, украденные из сельских церквей. В этом плане коллективизация отбирала у украинского села его идентичность, даже когда уничтожала украинских крестьян сначала морально, а затем физически. Голод заставлял украинцев и представителей других национальностей обнажаться самим и обнажать святые места, прежде чем уничтожить их^[96].

Хотя Сталин, Каганович и Балицкий объясняли репрессии в Советской Украине ответом на украинский национализм, Советская Украина была многонациональной республикой. Голод коснулся русских, поляков, немцев и многих других. Евреи Советского Союза преимущественно проживали в больших и маленьких городах, но те из них, кто жил в селе, подвергались такому же риску, как и все. Однажды в 1933 году штатный корреспондент партийной газеты «Правда», отрицавший голод, получил письмо от своего еврейского отца. «Хочу, чтобы ты знал, – писал отец, – что твоя мать мертва. Она умерла от голода после нескольких месяцев мучений». Ее предсмертным желанием было, чтоб их сын произнес молитву кадиш по ней. Этот пример показывает разницу между поколением отцов, выросших до революции, и детей, выросших после нее. Не только среди евреев, но и среди украинцев, а также представителей других национальностей поколение, получившее образование в 1920-х, было гораздо более склонно принять советскую систему, чем поколения, повзрослевшие в Российской империи^[97].

Немецкие и польские дипломаты информировали свое начальство о страданиях и смертности в среде немецкой и польской национальных меньшинств Советской Украины. Немецкий консул в Харькове писал, что «почти каждый раз, когда я отваживаюсь выйти на улицу, я вижу, как люди падают от голода». Польские дипломаты имели дело с длинными очередями голодающих людей, жаждущих получить визу. Один из них докладывал: «Часто клиенты, взрослые мужчины, плачут, рассказывая о женах и детях, умирающих или пухнущих от голода». Эти дипломаты знали, что многие крестьяне Советской Украины (не только поляки и немцы) надеялись на иностранное вторжение, освободившее бы их от агонии. До середины 1932 года они возлагали самые большие надежды на Польшу. Сталинская пропаганда в течение пяти лет твердила им, что Польша планировала нападение и аннексию Украины. Когда начался голод, многие украинские крестьяне надеялись, что эта пропаганда была правдой. По донесениям одного польского шпиона, они цеплялись за надежду, что «Польша или же любое другое государство придет и освободит их от нищеты и угнетения»^[98].

Когда Польша и Советский Союз подписали в июле 1932 года договор о ненападении, эта надежда рухнула. С этого времени крестьяне могли надеяться только на немецкое вторжение. Через восемь лет те, кто выживет, смогут сравнить советский и нацистский строй.

Хотя основные факты массового голодомора и смертей иногда и освещались в европейской и американской прессе, однако никогда не преподносились с безоговорочной ясностью. Почти никто не утверждал, что Сталин сознательно морит голодом украинцев; даже Адольф Гитлер предпочитал возлагать вину на марксизм. Было спорно писать, что голод вообще имеет место. Гарет Джоунс написал об этом в нескольких газетных статьях; казалось, он был единственным, кто писал об этом на английском языке под собственным именем. Когда венский кардинал Теодор Иннитцер летом и осенью 1933 года призывал помочь голодающим продовольствием, советские власти едко оборвали его, сказав, что в Советском Союзе нет ни кардиналов, ни каннибалов, – это утверждение было правдой лишь наполовину^[99].

Хотя журналисты знали меньше дипломатов, большинство из них понимали, что миллионы человек умирают от голода. Влиятельный московский корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», Уолтер Дюранти, делал все от него зависящее, чтобы дискредитировать правдивые репортажи Джоунса. Дюранти, получивший Пулитцеровскую премию в 1932 году, назвал описание Джоунсом голодомора «большой страшной историей». Утверждение Дюранти о том, что это был «не настоящий голод», а только «повсеместная смерть от болезней из-за недоедания», вторило советской позиции и использовало эвфемизм как ложь. Это было различие по Оруэллу, и сам Джордж Оруэлл считал украинский Голодомор 1933 года главным примером черной правды, которую мастера слова раскрасили в яркие краски. Дюранти знал, что миллионы человек погибли от голода, однако в своих журналистских статьях твердил, что голод служит высокой цели. Дюранти считал, что «нельзя сделать омлет, не разбив яиц». Единственным, кроме Джоунса, журналистом, писавшим серьезный материал на английском языке, был Малком Маггеридж, который анонимно печатался в «Манчестер Гардиан». Он писал, что голод – «одно из самых чудовищных преступлений в истории, настолько ужасное, что люди в будущем будут с трудом верить, что он в действительности имел место»^[100].

По правде говоря, даже людям, имевшим самый непосредственный интерес к событиям в Советской Украине, то есть украинцам, жившим за границей, понадобились месяцы, чтобы понять масштабы голода. Около пяти миллионов украинцев жили в соседней Польше, и их политическое руководство неустанно работало над тем, чтобы привлечь международное внимание к массовому голодомору в Советском Союзе. Но даже они осознали масштаб трагедии только в мае 1933 года, однако к тому времени большинство жертв уже были мертвы. В течение того лета и осени украинские газеты в Польше писали о голодоморе, а украинские политики в Польше организовывали марши и протесты. Руководительница украинской феминистической организации пыталась организовать международный бойкот советских товаров, обращаясь за поддержкой к женщинам мира. Было предпринято и несколько попыток достучаться до президента США Франклина Рузвельта^[101].

Ничто из перечисленного не помогло. Законы международного рынка гарантировали, что зерно, отобранное у Советской Украины, будет кормить других. Рузвельт, занятый прежде всего положением американских рабочих во время Великой депрессии, хотел установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Телеграммы от украинских активистов пришли к нему осенью 1933 года – именно тогда, когда его личная инициатива по установлению американско-советских отношений начала приносить плоды. Соединенные Штаты расширили дипломатическое признание на Советский Союз в ноябре 1933 года.

* * *

Главным результатом летней кампании украинцев в Польше стала искусная советская контрпропаганда. Французский политический деятель Эдуард Эррио прибыл 27 августа 1933 года в Киев по официальному приглашению. Лидер Радикальной партии, Эррио трижды был премьер-министром Франции, последний раз в 1932 году. Это был дородный мужчина с хорошим аппетитом, который о форме собственного тела говорил, что она напоминает женщину, беременную близнецами, на восьмом месяце. На приемах в Советском Союзе Эррио держали подальше от немецких и польских дипломатов, которые могли испортить веселье неуместным словом о голоде^[102].

За день до приезда Эррио Киев был закрыт, а населению приказали все почистить и украсить. Витрины магазинов, пустующие круглый год, неожиданно наполнились продуктами. Продукты были не на продажу, а для демонстрации – для глаз единственного иностранца. Милиционерам, одетым в новую униформу, приходилось отгонять изумленные толпы. Всем, кто жил или работал в зоне предполагаемого маршрута Эррио, приходилось проходить костюмированные репетиции, на которых они демонстрировали, что знают, где нужно стоять и в чем быть одетыми. Эррио провезли по самой широкой улице Киева – по Крещатику. Крещатик был полон автомобилей, набранных по нескольким городам. Машинами управляли партийные активисты, создавая видимость городской суеты и процветания. Женщина на улице тихо заметила: «Может, хоть этот буржуй расскажет миру о том, что у нас творится». Ее ждало разочарование: Эррио выразил восхищение тем, как прекрасно Советский Союз сумел возвеличить одновременно и «дух социализма», и «украинское национальное чувство»^[103].

Эррио посетил 30 августа 1933 года детскую коммуну им. Феликса Дзержинского в Харькове – школу, названную в честь создателя НКВД. В это время дети в Харьковской области все еще умирали от голода. Детей, которых он видел, отобрали из числа самых здоровых и крепких. На них наверняка была одежда, выданная им в то утро. Картинка, конечно же, была не полностью фиктивной: советская власть строила школы для украинских детей и двигалась в направлении искоренения безграмотности. Дети, которые были живы в конце 1933 года, с большой долей вероятности вырастут и будут уметь читать. Именно это и должен был увидеть Эррио. Без тени иронии француз спросил учеников, что те ели на обед. Это был вопрос, заданный мимоходом, но от ответа на который зависел имидж Советского Союза. Василий Гроссман опишет этот эпизод в обоих своих замечательных романах. По воспоминаниям Гроссмана, дети были готовы к такому вопросу и дали устраивающий ответ. Эррио поверил тому, что увидел и услышал. Он уехал назад в Москву, где во дворце его кормили икрой^[104].

После своего возвращения Эррио рассказал французам, что колхозы Советской Украины – это хорошо ухоженные сады. Официальная советская партийная газета «Правда» с удовольствием написала об этой фразе Эррио. Эта история закончилась. Или, возможно, эта история происходила где-то в другом месте.

Раздел 2. Классовый террор

Вторую сталинскую революцию в Советском Союзе (его коллективизацию и последовавший за ней голод) затмил приход Гитлера к власти в Германии. Многие европейцы, пораженные нацификацией Германии, с надеждой смотрели на Москву как на союзницу. Гарет Джоунс был одним из немногих, кто в начале 1930-х повидал обе системы, когда и Гитлер, и Сталин укрепляли свою власть. Он полетел 25 февраля 1933 года вместе с Адольфом Гитлером из Берлина во Франкфурт в качестве первого журналиста, путешествующего по воздуху с новым канцлером Германии. «Если бы этот аэроплан разбился, – писал он, – вся история Европы пошла бы по-другому». Джоунс прочитал «Майн Кампф» и разглядел амбиции Гитлера: доминирование Германии, колонизацию Восточной Европы и уничтожение евреев. Гитлер, уже будучи канцлером, с удовольствием наблюдал за роспуском Рейхстага и находился посреди предвыборной кампании, намереваясь получить большие полномочия для себя и больше мест для своей партии в немецком парламенте. Джоунс видел, как реагировали немцы на своего нового канцлера – сначала в Берлине, а затем на митинге во Франкфурте. Он ощущал их «чисто примитивное поклонение»^[105].

Когда Джоунс поехал в Москву, он, по его словам, ехал с «земли, где только-только началась диктатура», в «диктатуру рабочего класса». Джоунс понимал важную разницу между двумя режимами. Подъем Гитлера знаменовал начало нового режима в Германии. Сталин тем временем прибирал к своим рукам однопартийное государство, имевшее мощный милицейский аппарат, способный на массивное и скоординированное применение силы. Его политика коллективизации потребовала расстрела десятков тысяч граждан и депортации сотен тысяч, а еще миллионы человек подтолкнула к голодной смерти – Джоунс все это увидит и напишет об этом. В конце 1930-х годов Сталин прикажет расстрелять еще сотни тысяч советских граждан во время кампаний, организованных против представителей определенных социальных классов и этничностей. Все это было недосягаемо для возможностей Гитлера в 1930-е годы, да, наверное, и не было у него таких намерений^[106].

Некоторым немцам и представителям других европейских народов, которым нравились Гитлер и его затея, жестокость советской политики казалась аргументом в пользу национал-социализма. В своих волнующих предвыборных выступлениях Гитлер изображал коммунизм и Советское государство наибольшими врагами Германии и Европы. Во время самого первого кризиса после избрания его канцлером Гитлер играл на страхе перед коммунизмом, чтобы заполучить больше власти для себя и своей партии. Через два дня после того, как Гитлер и Джоунс приземлились во Франкфурте, 27 февраля 1933 года, датчанин поджег здание немецкого парламента. Хотя поджигатель был схвачен на месте преступления и во всем сознался, Гитлер немедленно использовал этот инцидент для демонизации оппозиции в глазах своего нового правительства. В театрализованном припадке гнева он кричал: «Любой, кто стоит у нас на пути, будет уничтожен». Гитлер обвинял в поджоге Рейхстага немецких коммунистов, которые, по его утверждениям, планировали дальнейшие террористические атаки^[107].

Гитлеру поджог Рейхстага пришелся как нельзя более кстати. Как глава правительства он мог выступить против своих политических оппонентов; как участник предвыборной гонки он мог обернуть страх на свою пользу. Указ от 28 февраля 1933 года упразднил права всех граждан Германии, разрешив их «превентивное задержание». В атмосфере нестабильности нацисты уверенно выиграли выборы 5 марта, получив 43,9% голосов и 288 мест в Рейхстаге. В последующие недели и месяцы Гитлер использовал немецкую политику и нацистских парламентариев, чтобы раздавить две партии, которых считал «марксистами» – коммунистов и социал-демократов. Близкий союзник Гитлера, Генрих Гиммлер, основал 20 марта первый нацистский концентрационный лагерь, Дахау. Штат лагеря составили гиммлеровские СС – парамилитарная организация, поднявшаяся в качестве личной охраны Гитлера. Хотя концлагерь не был новым институтом, гиммлеровские СС должны были использовать его для устрашения и террора. Как сказал офицер СС охранникам Дахау: «Кто из товарищей не переносит вида крови, должен уволиться. Чем больше этих выродков подохнет, тем меньше нам придется их кормить»^[108].

После победы на выборах Гитлер-канцлер быстро превратился в Гитлера-диктатора. 23 марта 1933 года, когда в Дахау уже были первые узники, новый парламент принял законодательный акт, разрешающий Гитлеру управлять Германией на основе чрезвычайных полномочий, без согласования действий с президентом или парламентом. Этот акт возобновят, и он будет оставаться в силе до конца жизни Гитлера. Гарет Джоунс вернулся в Берлин из Советского Союза 29 марта 1933 года, через месяц после своего отъезда, и дал пресс-конференцию о голодоморе в Советской Украине. Самый ужасный политический голод в истории казался мелкой новостью по сравнению с установлением новой диктатуры в столице Германии. Действительно, страдания в Советском Союзе уже стали – за время отсутствия Джоунса – частью истории восхождения Гитлера к власти^[109].

Гитлер использовал голодомор в Украине в своей предвыборной кампании, сделав из него предмет яростной идеологической политики еще до того, как тот был признан историческим фактом. Кипя гневом по поводу «марксистов», Гитлер использовал украинский голодомор как обвинительный акт против марксизма на практике. Собравшимся в берлинском Дворце спорта 2 марта 1933 года Гитлер объявил, что «миллионы людей голодают в стране, которая могла бы быть житницей для целого мира». Одним-единственным словом – «марксисты» – Гитлер объединил массовую смерть в Советском Союзе с немецкими социал-демократами, оплотом Веймарской республики. Большинству было легче отвергать (или же принимать) целиком его взгляды, чем вычленить правду из лжи. Для людей, которые не были хорошо знакомы с советской политикой (то есть для большинства), принять гитлеровскую оценку голодомора значило сделать шаг в сторону принятия его же осуждения политиков левого толка, которое в его риторике было смешано с отказом от демократии как таковой^[110].

Действия Сталина облегчали Гитлеру подбор аргументов, поскольку давали схожий бинарный взгляд на политический мир. Сталин, чье внимание было сосредоточено на коллективизации и голоде, невольно выполнил большую часть идеологической работы, которая помогла Гитлеру прийти к власти. Когда Сталин начал коллективизировать сельское хозяйство в Советском Союзе, Коминтерн дал инструкции братским коммунистическим партиям следовать линии «класс против класса». Коммунисты должны были сохранять идеологическую чистоту и избегать союзов с социал-демократами. Только коммунисты могли играть законную роль в человеческом прогрессе, а другие, утверждавшие, что говорят от имени угнетенных, были мошенниками и «социал-фашистами». Им нужно было группироваться вместе с каждой партией правого толка, включая нацистов. В Германии коммунисты должны были считать своим главным врагом не нацистов, а социал-демократов.

Во второй половине 1932 года и в течение первых месяцев 1933 года, во время долгого провоцирования Сталиным катастрофы, ему было бы сложно отказаться от международной линии «класс против класса». Классовая борьба против «кулаков», в конце концов, была официальным объяснением ужасных страданий и массовых смертей в Советском Союзе. В немецкой внутренней политике эта линия удерживала немецких левых от объединения усилий против Гитлера. Однако месяцы, которые оказались решающими для последствий голодомора, были также решающими для будущего Германии. То, что немецкие коммунисты настаивали на необходимости немедленной классовой революции, обеспечило нацистам голоса избирателей среднего класса. Это также привело к тому, что служащие и те, кто был занят в частном секторе, проголосовали за нацистов, а не за социал-демократов. Но даже при этом у коммунистов вместе с социал-демократами было больше народной поддержки, чем у нацистов; однако сталинская линия привела к тому, что вместе они работать не могли. В любом случае, бескомпромиссная позиция Сталина во внешней политике во время коллективизации и голода в Советском Союзе помогла Гитлеру выиграть выборы и в июле 1932-го, и в марте 1933 года^[111].

* * *

Если настоящие последствия экономической политики Сталина от иностранных репортеров скрывали, то Гитлер намеренно привлекал внимание к политике перераспределения, которая была в числе первых, к коим он прибегнул в роли диктатора. Именно в то время, когда смерть от голода в Советском Союзе достигла своего пика, немецкое правительство начало красть у своих граждан-евреев. После победы на выборах 5 марта 1933 года нацисты организовали экономический бойкот еврейских предприятий по всей Германии. Подобно коллективизации, бойкотирование указывало на то, в каком секторе общества будет больше всего потерь в ходе предстоящих социальных и экономических преобразований: пострадают не крестьяне, как в СССР, а евреи. Бойкотирование, хотя и аккуратно оркестрировалось нацистскими лидерами и нацистскими же военными, преподносилось как результат «спонтанного раздражения» народа по поводу эксплуатации со стороны евреев^[112].

В этом отношении политика Гитлера напоминала сталинскую. Советский лидер преподносил беспорядки в советских селах, а затем и раскулачивание как результат настоящей классовой войны. Политический вывод был одинаковым и в Берлине, и в Москве: государству придется вмешаться, чтобы обеспечить необходимое перераспределение благ относительно мирным путем. В то время, как Сталин к 1933 году добился власти и собрал все силы принуждения для продвижения массовой коллективизации, Гитлеру приходилось двигаться значительно более медленными темпами. Бойкотирование дало всего лишь ограниченный эффект; главным же последствием стала эмиграция около тридцати семи тысяч немецких евреев в 1933 году. Однако пройдет еще пять лет, прежде чем будут происходить значительные трансферы имущества евреев нееврейским немцам (нацисты называли это «ариенизацией»)^[113].

Советский Союз начинал с пребывания в международной изоляции и при помощи многих сторонников за рубежом смог с некоторым успехом контролировать собственный имидж. Многие искали оправдания для Сталина, когда его политика двигалась от расстрелов к депортации и к голодомору. Гитлеру, напротив, приходилось считаться с международным мнением, в котором слышались голоса критики и возмущения. В Германии в 1933 году было полно международных журналистов и путешественников, а Гитлеру нужен был мир и торговые отношения на несколько последующих лет. Поэтому, даже призывая к окончанию бойкота, Гитлер использовал недоброжелательное внимание в иностранной прессе, чтобы выстроить рациональное объяснение грядущих радикальных действий. Нацисты говорили, что европейские и американские газеты принадлежат евреям, а любую иностранную критику расценивали как часть международного еврейского заговора против немецкого народа^[114].

Таким образом, важным следствием бойкотирования весной 1933 года было следствие риторическое. Гитлер ввел аргумент, который никогда потом не прекратит использовать, даже много позже, когда его армия завоюет большую часть Европы, а его институции уничтожат миллионы евреев. Что бы ни делала Германия или немцы, это происходило потому, что они защищались от международного еврейства. Евреи всегда были агрессором, а немцы – жертвами.

* * *

Вначале гитлеровский антикоммунизм имел больше отношения ко внутренней политике, чем его антисемитизм. Чтобы контролировать немецкое государство, ему бы пришлось разделить коммунистов и социал-демократов. В течение 1933 года около двухсот тысяч немцев были арестованы, большинство из них – как представители левой оппозиции. Целью террора Гитлера в 1933 году было устрашить, а не уничтожить: большинство арестованных были выпущены после короткого периода «защитного содержания под стражей». Коммунистической партии не позволялось занять восемьдесят одно место, выигранное в ходе выборов; вскоре все ее имущество было конфисковано государством. К июлю 1933 года в Германии запрещалось принадлежать к любой другой партии, кроме нацистской. В ноябре нацисты устроили парламентские выборы, в которых баллотироваться и победить могли только их представители. Гитлер очень быстро сделал Германию однопартийным государством, и это точно был не тот тип однопартийного государства, какого мог ожидать Сталин. Немецкая Коммунистическая партия, которая долгие годы была сильнейшей за пределами самого Советского Союза, сломалась всего за несколько месяцев. Ее поражение было серьезным ударом по престижу международного коммунистического движения^[115].

Сначала Сталин как будто надеялся, что особые советско-германские отношения можно сохранить, несмотря на приход Гитлера к власти. Начиная с 1932 года, два государства сотрудничали друг с другом в военной и экономической сферах, основываясь на негласном понимании того, что оба были заинтересованы в перекраивании Восточной Европы за счет Польши. Рапалльский договор 1922 года был подтвержден Берлинским договором о нейтралитете, подписанным в 1926 году и продолженным еще на пять лет в 1931 году. Самым верным признаком хороших взаимоотношений и общей цели были немецкие военные учения на советской территории. Они закончились в сентябре 1933 года. В январе 1934 года нацистская Германия подписала с Польшей договор о ненападении. Этот неожиданный шаг, казалось, сигнализировал о базовой переориентации во внешней политике Германии. Казалось, что Варшава нашла Москве замену как лучшему партнеру на Востоке. Могли ли теперь немцы и поляки совместными усилиями бороться против Советского Союза?^[116]

Вероятно, новые отношения Германии и Польши значили для Сталина больше, чем репрессии немецких коммунистов. Сталин сам всегда проводил внешнюю политику на двух уровнях – дипломатическом и идеологическом: первый был направлен на государства, второй – на общества, в том числе его собственное. Для первого у него был комиссар иностранных дел Максим Литвинов, а для второго – Коминтерн. Он, видимо, предполагал, что подход Гитлера аналогичен, а значит, неприкрытый антикоммунизм не должен мешать хорошим отношениям между Берлином и Москвой. Но подход к Польше добавил к антикоммунистической идеологии нечто, выглядевшее как антисоветская дипломатия. Как Сталин правильно подозревал, Гитлер пытался сделать Польшу младшим союзником в походе против Советского Союза. Когда в конце 1933 года проводились немецко-польские переговоры, советские лидеры небезосновательно беспокоились, что Германия пытается купить территорию Польши на Западе обещаниями того, что Польша позже сможет аннексировать земли Советской Украины. Однако Польша никогда не выявляла интереса к немецким предложениям продлить соглашение таким образом. Германско-польский договор на самом деле не включал секретного протокола о военном сотрудничестве против СССР, несмотря на утверждения советской пропаганды и разведки. И все же Гитлер хотел использовать германско-польский договор как начало возобновления дружественных отношений с Варшавой, которые перерастут в военный альянс против СССР. Весной 1934 года он рассуждал вслух о необходимости соответствующих стимулов^[117].

* * *

В январе 1934 года казалось, что Советский Союз находится в жутком положении: его внутренняя политика заморила голодом миллионы собственных граждан, а его внешняя политика помогла прийти к власти грозному диктатору-антикоммунисту Гитлеру, который помирился с некогда общим немецко-советским врагом – Польшей.

Сталин нашел выход и в риторическом, и в идеологическом плане: на советском съезде Коммунистической партии в январе–феврале 1934 года, известном как «Съезд победителей», он заявил, что внутри Советского Союза завершена вторая революция. Про голод, самый незабываемый опыт советских людей, не было сказано ни слова – он поблек на фоне общей истории того, как Сталину и его верной свите пришлось преодолеть сопротивление врагов, дабы воплотить в жизнь пятилетку. Лазарь Каганович восхвалял своего хозяина Сталина как создателя «величайшей революции в истории человечества». Приход к власти Гитлера, несмотря на очевидность противоположного, был знаком надвигающейся победы советской системы в мире. Брутальность нацистов свидетельствовала о том, что капитализм вскоре падет под гнетом собственных противоречий и что европейская революция не за горами^[118].

Такая интерпретация имела смысл только для убежденных революционеров, для коммунистов, уже привязанных к своему лидеру узами веры и страха. Нужно было обладать особым складом ума, чтобы действительно верить в то, что чем хуже выглядит ситуация, тем лучше она на самом деле. Подобные рассуждения назывались диалектикой, но на этот раз это слово (несмотря на свое благородное происхождение из Древней Греции, а затем благодаря Гегелю и Марксу) означало гораздо больше, чем физическую возможность приспосабливать собственное восприятие к переменчивому волеизъявлению Сталина^[119].

Со своей стороны Сталин знал, что одной риторики недостаточно. Даже провозгласив, что гитлеровская революция – признак надвигающейся победы социализма, Сталин поспешил изменить свою внутреннюю политику. Он не мстил украинским крестьянам год за годом. Крестьянам, запуганным и униженным, нужно было жить дальше и обеспечивать потребности советского государства в продовольствии. Советская политика теперь разрешила всем крестьянам иметь небольшой огород для собственного пользования. Прекратилось неразумное повышение плана по реквизициям и экспорту продовольствия. Голод в Советском Союзе закончился в 1934 году^[120].

Приход Гитлера к власти действительно был возможностью представить Советский Союз защитником европейской цивилизации. Через год с небольшим, в июне 1934 года, Сталин наконец сделал это. Согласно распространенной тогда новой линии Коминтерна, политика больше не сводилась просто к принципу «класс против класса». Вместо этого Советский Союз и коммунистические партии по всему миру объединяли левых в лагерь «антифашистов». Вместо бескомпромиссной классовой борьбы коммунисты будут спасать цивилизацию от надвигающейся волны фашизма. Советский Союз преподносил фашизм (этот термин сделал популярным Муссолини в Италии) как общее разложение позднего капитализма. Хотя распространение фашизма означало конец старого капиталистического порядка, его яростная ненависть к Советскому Союзу (следуя этой аргументации) оправдывала советские и коммунистические компромиссы с другими капиталистическими странами (ради защиты Советского Союза). Европейским коммунистам нужно было перестроиться в «антифашистов» и сотрудничать с социал-демократами, а также другими партиями левого толка. От коммунистов Европы ожидалось, что они присоединятся к народным фронтам, избирательным альянсам и выиграют выборы вместе с социал-демократами, а также иными партиями левого толка. Пока что коммунистам нужно было работать внутри демократического строя, а не пытаться его разрушить^[121].

Понимание этого, конечно, пришло слишком поздно для немецких коммунистов и социал-демократов. Однако в Западной и Южной Европе люди, желавшие остановить Гитлера и фашизм, прославляли новый советский подход. Преподнося Советский Союз как родину «антифашизма», Сталин хотел получить монополию на добро. Разве благоразумные люди не предпочтут сторону антифашистов стороне фашистов? Предполагалось, что тот, кто был против Советского Союза, был фашистом или, по крайней мере, фашизму симпатизировал. В течение периода существования Народного фронта, с июня 1934 по август 1939 года, около 750 тысяч советских граждан будут расстреляны по приказу Сталина и еще большее их количество – сосланы в ГУЛАГ. Большинство репрессированных будут крестьянами и рабочими – людьми, которым советская социалистическая система должна была служить. Будут среди них и представители национальных меньшинств. Так же, как приход Гитлера к власти отвлек внимание от советского голода 1933 года, так и ответ Сталина будет отвлекать внимание от Большого террора^[122].

У Народного фронта были все шансы на успех в западноевропейских демократических системах, расположенных дальше всех от Советского Союза – во Франции и Испании. Самый большой триумф был в Париже, где Народный фронт в правительстве действительно пришел к власти в мае 1936 года: на выборах победили левые партии (в том числе радикалы Эррио), а Леон Блюм стал премьер-министром. Французские коммунисты, которые были частью победоносной коалиции, формально не присоединились к правительству, но обеспечили парламентское большинство и влияли на политику. Теперь можно было получить голоса для реформ, хотя коммунисты прежде всего заботились о том, чтобы внешняя политика Франции была дружественной по отношению к Советскому Союзу. В Париже Народный фронт рассматривали как триумф местных левых традиций, но многие (и не только политические беженцы из нацистской Германии) усматривали в нем советский успех и даже подтверждение того, что СССР поддерживает демократию и свободу. Народный фронт во Франции значительно усложнил для некоторых наиболее видных европейских интеллектуалов критику Советского Союза^[123].

В Испании коалиция из партий тоже сформировала Народный фронт и выиграла выборы в феврале 1936 года. Там события стали развиваться иначе. В июле армейские офицеры при поддержке крайне правых групп попытались свергнуть законно избранное правительство. Правительство оказало сопротивление, и началась Испанская гражданская война. Хотя для испанцев это была, в принципе, внутренняя борьба, идеологические враги эры Народного фронта примкнули к ней: Советский Союз начал поставлять оружие приведенной в боевую готовность Испанской республике в октябре 1936 года, а нацистская Германия и фашистская Италия поддерживали правые силы генерала Франческо Франко. Гражданская война в Испании обусловила сближение отношений между Берлином и Римом и стала центром внимания советской политики в Европе. Испания ежедневно была на первых страницах главных советских газет на протяжении многих месяцев^[124].

Испания стала знаменем европейских социалистов, которые прибывали сражаться на стороне подвергнутой опасности республики и многие из которых принимали на веру то, что Советский Союз стоит на стороне демократии. Один из наиболее проницательных европейских социалистов, писатель Джордж Оруэлл, был встревожен борьбой сталинистов в Испании за доминирование над испанскими левыми. Он видел, что вместе с оружием СССР экспортирует свои политические методы. Сталинская поддержка Испанской республики имела свою цену – право вести фракционную борьбу на испанской территории. Самый большой соперник Сталина, Троцкий, все еще был жив (хотя и находился в изгнании в далекой Мексике), а многие испанцы, дравшиеся за свою республику, были больше привязаны к личности Троцкого, чем к Советскому Союзу Сталина. Вскоре коммунистическая пропаганда представит испанских троцкистов как фашистов, а офицеров Советского НКВД пошлют в Испанию расстрелять их за «предательство»^[125].

* * *

Враги Народного фронта преподносили это как заговор Коминтерна с целью править миром. Народный фронт дал Японии и Германии удобный предлог упрочить свои взаимоотношения. Германия и Япония заключили Антикоминтерновский пакт 25 ноября 1936 года, согласно которому обе стороны обязывались консультироваться друг с другом в случае нападения на одну из них. Договор между японской и немецкой разведкой от 11 мая 1937 года обуславливал взаимообмен информацией касательно СССР и включал в себя план использования обеими национальных движений на советском пограничье против Советского Союза^[126].

С советской точки зрения Япония представляла собой более непосредственную угрозу, чем Германия. В течение первой половины 1937 года Германия уже казалась дополнением к японской угрозе, а не наоборот. В японской политике преобладали соперничающие представления об империи – одно на юге и одно на севере. Влиятельная клика в японских войсках полагала, что ресурсы Сибири являются ключевыми для будущего экономического развития страны. У сателлита Японии на территории Манчьжурии, Маньчжоу-го, была протяженная граница с советской Сибирью, и казалось, что она была плацдармом для вторжения. Японцы играли с идеей создания марионеточного украинского государства на cоветской территории Восточной Сибири, поскольку там находилось около миллиона украинцев, депортированных или переселенных. В понимании Токио украинцы, депортированные в ГУЛАГ, могли успешно сопротивляться советской власти, имея гарантированную иностранную поддержку. Польские шпионы, знавшие об этой идее, называли ее «Маньчжоу-го–2»^[127].

Очевидно, что у японцев были долгосрочные интересы в Сибири. Специальная японская академия в Маньчжоу, в городе Харбин, уже выпустила первое поколение молодых русскоговорящих империалистов, таких как Тиунэ Сугихара. Он принимал участие в переговорах, когда СССР в 1935 году продал права на железную дорогу в Маньчжурии японцам. Сугихара также был главой кабинета внешней политики Маньчжоу-го. Навернувшийся в российское православие и женатый на русской, Сугихара называл себя Сергеем и большую часть времени проводил в русской части Харбина. Там он знакомился с русскими эмигрантами и вербовал их для шпионской миссии в Советском Союзе. Драма советско-японского противостояния в Восточной Азии привлекла внимание Гарета Джоунса, и в том же году он отправился в Маньчжурию. Валлиец со сверхъестественным нюхом на новости был прав в своем видении этого региона как сцены глобального конфликта между «фашистами» и «антифашистами». Он был похищен и убит бандитами при довольно загадочных обстоятельствах^[128].

Сталину приходилось беспокоиться не только о прямом нападении Японии на Советский Союз, но и о крепнущей Японской империи на Востоке Азии. Маньчжоу-го было японской колонией, которую отобрали у китайской исторической территории; кто знает, чего можно было ожидать после этого. У Китая была самая протяженная граница с Советским Союзом и нестабильная политика. Националистическое правительство Китая одержало превосходство в продолжающейся гражданской войне с китайской Коммунистической партией. В «Великом походе» китайские коммунистические войска под предводительством Мао Цзедуна были вынуждены отступить на север и запад страны. Однако ни одной из сторон не удавалось достигнуть в стране чего-то, что напоминало бы монополию силы. Даже в регионах с превосходящими силами националистов они зависели от местных военачальников. Возможно, самым главным для Сталина было то, что националисты и коммунисты не могли вместе сотрудничать против продвижения японцев.

Советской внешней политике приходилось балансировать между поддержкой братских коммунистических партий (что было менее важным) и заботами о безопасности Советского государства (что было более важным). Хотя в принципе Коминтерн поддерживал китайских коммунистов, Сталин вооружал и финансировал националистическое правительство в надежде обезопасить собственные границы. В преимущественно мусульманской китайской провинции Синьцзян, имевшей протяженную границу с Советским Казахстаном, Сталин применял такой же неидеологический подход: он поддерживал местного военачальника Шэн Шицая, посылая туда инженеров и шахтеров для добычи природных ресурсов, а также энкавэдистов для обеспечения безопасности^[129].

В глобальном смысле немецко-японское сближение можно рассматривать как завершение окружения советской территории Японией, Германией и Польшей. Эти три страны были самыми важными соседями Советского Союза; они также были тремя государствами, которые побеждали Советский Союз (или Российскую империю) в войнах, происходивших при жизни Сталина. Хотя Германия проиграла в Первой мировой войне, ее войска разбили российскую армию на Восточном фронте в 1917 году. Япония унизила российскую армию и флот в русско-японской войне 1904–1905 годов. Польша же разбила Красную армию в недавнем 1920 году. Теперь, после заключения немецко-польского и немецко-японского соглашений, казалось, что все три державы развернулись в сторону Советского Союза. Если бы Антикоминтерновский пакт и немецко-польский договор о ненападении на самом деле включали секретные протоколы относительно наступательной войны с Советским Союзом, то Сталин был бы прав по поводу окружения. Однако в действительности ничего этого не было: наступательный альянс между Токио, Варшавой и Берлином был крайне маловероятен, если вообще возможен. Хотя отношения между Польшей и Японией были хорошими, Варшава не хотела предпринимать никаких шагов, которые можно было бы интерпретировать как неприятельские по отношению к Советскому Союзу. Польша отказалась от предложения Германии присоединиться к Антикоминтерновскому пакту^[130].

* * *

Частью политического таланта Сталина была его способность отождествлять внешнюю угрозу с неудачами во внутренней политике, как будто они были одним и тем же и как будто он лично не нес ответственности ни за то, ни за другое. Это избавляло его от обвинений в неудачах политики и позволяло называть его избранных внутренних врагов агентами иностранных держав. Еще в 1930 году, когда проблемы коллективизации стали очевидными, он уже говорил о международном заговоре троцкистов и различных иноземных государств. Было очевидно, как провозгласил Сталин, что, «пока существует капиталистическое окружение, среди нас будут вредители, шпионы, саботажники и убийцы». В любой проблеме советской политики были виноваты реакционные государства, желавшие замедлить нормальный ход истории. Любые ошибки пятилетки были результатом иностранного вмешательства – отсюда и самые жесткие кары для предателей, и постоянная виновность Варшавы, Токио, Берлина, Лондона или Парижа^[131].

В эти годы сталинизм практиковал своего рода двойной блеф. Успех Народного фронта зависел от скорости продвижения к социализму, который был по большей части предметом пропаганды. Вместе с тем объяснение голода и нищеты дома зависело от идеи иностранной диверсии, которая, в сущности, была безосновательной. Возглавляя советский партаппарат и Коминтерн, Сталин создавал оба эти блефа одновременно и знал, как именно их можно было называть – иностранной военной интервенцией государства, достаточно ловкого для того, чтобы привлечь на свою сторону советских граждан, пострадавших от сталинской политики. Сила комбинирования иностранной войны и домашней оппозиции была, в конце концов, первым уроком советской истории. Даже Ленин был секретным немецким орудием в Первой мировой войне; даже большевистская революция была побочным эффектом германской иностранной политики 1917 года. Двадцатью годами позже Сталину приходилось бояться, что его оппоненты в Советском Союзе используют надвигающуюся войну, чтобы сбросить его режим. Троцкий был в эмиграции, как и Ленин в 1917 году. Во время войны Троцкий мог вернуться, чтобы собрать своих приверженцев, как это сделал Ленин двадцатью годами раньше^[132].

К 1938 году у Сталина не было значительной политической оппозиции в Советской Коммунистической партии, но это, кажется, лишь убеждало его в том, что враги научились быть политически невидимыми. Так же, как и во время наивысшего пика голодомора, он снова утверждал в этом году, что самые опасные враги государства притворяются безобидными и преданными. Со всех врагов, даже невидимых, нужно было сорвать маски и уничтожить их. 7 ноября 1937 года, в двадцатую годовщину большевистской революции (и накануне пятой годовщины самоубийства жены) Сталин поднял тост: «И мы будем уничтожать каждого такого врага... каждого, кто своими действиями и мыслями, да, мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»^[133]

В отличие от Гитлера, в распоряжении Сталина был механизм влияния на такую политику: государственная милиция, известная как «Чека» и ОГПУ, а к этому времени переименнованная в НКВД. Советская государственная милиция возникла еще во время большевистской революции, когда она называлась «Чека». Вначале ее миссия была скорее политической, нежели юридической: уничтожение оппонентов революции. Когда был основан Советский Союз, «Чека» (ОГПУ, НКВД) стала могучей силой госмилиции, которой предписывалось охранять советские законы. В исключительных ситуациях, например, во время коллективизации 1930 года, стандартные юридические процедуры упразднялись, а офицеры ОГПУ (возглавлявшие «тройки») выполняли функции судей, присяжных заседателей и приводили приговоры в исполнение. Это был возврат к революционной традиции «Чека», и возврат этот оправдывало наличие революционной ситуации: либо движение вперед к социализму, либо угроза социализму. Чтобы иметь возможность давить врагов по собственному выбору во второй половине 1930-х годов, Сталину было необходимо, чтобы НКВД признал, что происходит какой-то кризис, для решения которого нужны особые меры^[134].

Драматичное убийство дало Сталину возможность установить контроль над НКВД: в декабре 1934 года в Ленинграде был убит один из ближайших друзей Сталина Сергей Киров. Сталин использовал убийство Кирова так же, как в предыдущем году Гитлер – поджог Рейхстага: он обвинил в этом убийстве внутренних политических оппонентов и утверждал, что они планируют дальнейшие террористические покушения на советских лидеров. Хотя убийцу, Леонида Николаева, арестовали в день самого убийства, Сталину было недостаточно простого милицейского действия. Он протолкнул специальный закон, разрешавший незамедлительно казнить «террористов». Делая акцент на угрозе терроризма, он провозгласил, что его бывшие оппоненты в Политбюро, имевшие левые взгляды, планировали убийство советского руководства и свержение советского строя^[135].

Сталинская интерпретация ленинградского убийства была прямым вызовом советской государственной милиции. НКВД не был склонен принять его версию хотя бы потому, что отсутствовали ее доказательства. Когда руководитель НКВД Генрих Ягода посмел наводить справки о Сталине, ему посоветовали поостеречься, чтобы не «нарваться». Сталин нашел сообщника, Николая Ежова, который был готов пропагандировать сталинскую версию событий. Ежов, миниатюрный мужчина родом из польско-литовского пограничья, уже был известен своими взглядами на оппозицию как на терроризм. В феврале 1935 года он возглавил «контрольную комиссию», которая собирала для Политбюро компрометирующую информацию на членов Центрального комитета. Сталин и Ежов, казалось, усиливали убежденность друг друга в существовании повсеместных заговоров. Сталин стал полагаться на Ежова до такой степени, что в качестве редкого признака близости выражал озабоченность здоровьем Ежова. Ежов сначала стал первым заместителем Ягоды, а потом и вовсе заменил его. В сентябре 1936 года Ежов стал комиссаром внутренних дел, руководителем НКВД. Ягоду сначала перевели на другой пост, а затем, через два года, расстреляли^[136].

Начиная с августа 1936 года, Ежов во время публичных показательных процессов предъявлял бывшим политическим оппонентам Сталина фантастические обвинения. Признания этих известных людей привлекли внимание всего мира. Льва Каменева и Григория Зиновьева, бывших когда-то союзниками Троцкого и оппонентами Сталина, судили 19–24 августа. Они сознались в том, что принимали участие в террористическом заговоре с целью убить Сталина; вместе с другими четырнадцатью обвиняемыми они были приговорены к смертной казни и расстреляны. Эти старые большевики были запуганы и избиты и не делали ничего, лишь бормотали заученные фразы. Однако их признания, которым многие верили, стали своего рода альтернативной историей Советского Союза, в которой Сталин всегда был прав. В ходе последующих показательных процессов Сталин даже следовал ритму конца 1920-х годов: расправившись со своими бывшими левыми оппонентами Каменевым и Зиновьевым, он повернулся против бывшего правого оппонента – Николая Бухарина. В 1928 году, когда дебаты все еще были возможны, Бухарин угрожал назвать Сталина организатором голодомора. Хоть он никогда и не выполнил своей угрозы, но все равно погиб. Троцкий, которого не судили на показательном процессе, поскольку он жил за границей, был якобы предводителем. Партийная газета «Правда» ясно указывала на связь между ними в заглавии от 22 августа 1936 года: «Троцкий–Зиновьев–Каменев–Гестапо». Могли ли эти трое большевиков, люди, построившие Советский Союз, действительно быть платными агентами капиталистических держав? Были ли трое коммунистов еврейского происхождения агентами тайной полиции нацистской Германии? Не были, но обвинениям серьезно поверили даже за пределами Советского Союза^[137].

Для многих европейцев и американцев показательные процессы были просто судами, а признания – надежным доказательством вины. Некоторые обозреватели, симпатизировавшие Советскому Союзу, видели в них позитивное развитие: британская социалистка Беатриса Вебб, например, была довольна, что Сталин «срубил мертвое дерево». Другие советские симпатики без сомнения подавили свои подозрения на том основании, что СССР – враг нацистской Германии, а значит – надежда цивилизации. Европейское общественное мнение в 1936 году было настолько поляризировано, что действительно было трудно критиковать советский режим без того, чтобы не одобрить фашизм и Гитлера. Это, конечно, была совместная бинарная логика национал-социализма и Народного фронта: Гитлер называл своих врагов «марксистами», а Сталин своих – «фашистами»^[138]. Они сходились на том, что середины не существует.

Сталин назначил Ежова именно тогда, когда решил вмешаться в дела Испании; показательные процессы и Народный фронт были, с его точки зрения, проявлениями одной и той же политики. Народный фронт позволял определять друзей и врагов – это, конечно же, зависело от меняющейся линии Москвы. Имея дело с некоммунистическими политическими силами, он должен был проявлять большую осторожность как дома, так и за границей. Для Сталина гражданская война в Испании была одновременно и битвой против вооруженных фашистов в Испании, и борьбой против левых, а также еще и внутренних врагов. Он считал испанское правительство слабым, так как оно не сумело найти и уничтожить достаточное количество шпионов и предателей. Советский Союз был одновременно и государством, и концепцией, внутриполитической системой и международной идеологией. Его внешняя политика всегда была внутренней политикой, а внутренняя – внешней. В этом была одновременно и его сила, и его слабость^[139].

Оруэлл понимал, что общественная советская история схватки с европейским фашизмом совпадала с кровавым уничтожением бывших или потенциальных оппонентов внутри страны. В Барселоне и Мадриде советские миссии были открыты именно тогда, когда начались показательные процессы. То, что в Испании господствовал фашизм, оправдывало проявление бдительности внутри Советского Союза, а чистки в Советском Союзе оправдывали проявление бдительности в Испании. Гражданская война в Испании показала, что Сталин вознамерился (несмотря на риторику Народного фронта о плюрализме) ликвидировать оппозицию, согласно собственной версии социализма. Оруэлл наблюдал, как коммунисты провоцировали столкновения в Барселоне в мае 1937 года, а затем как испанское правительство, будучи признательным Москве, запретило партию троцкистов. Оруэлл писал об этой стычке в Барселоне: «Эта жалкая уличная драка в далеком городе значительно важнее, чем кажется на первый взгляд». Он был совершенно прав. Сталин думал, что Барселона разоблачила фашистскую пятую колонну. Событие обнажило единственную мощную сталинскую логику безотносительно к географии и местным политическим реалиям. Это стало предметом трогательного раздела книги Оруэлла «Памяти Каталонии» – военных мемуаров, из которых, по крайней мере, некоторые западные левые и демократы усвоили, что фашизм – не единственный враг^[140].

Внутри Советского Союза признания на показательных процессах, казалось, создавали доказательство организованных заговоров, которые Ежов называл «центрами», поддерживаемых иноземными разведывательными агентствами. В конце июня 1937 года в Москве Ежов проинформировал Центральный комитет партии о сделанных им выводах. Партийной элите Ежов заявил, что существует один главный центр заговорщиков, «Центр центров», который включает всех политических оппонентов, вооруженные силы и даже НКВД. Его цель – ни много ни мало разрушить Советский Союз и восстановить на его территории капитализм. Агенты «Центра центров» не остановятся ни перед чем, в том числе и перед кастрацией племенных овец – именно о таком акте саботажа упомянул Ежов. Все это оправдывало чистки в рядах партии, армии и НКВД. Восьмерых членов высшего командного состава армии в том же месяце судили на показательных процессах; около половины генералов Красной армии казнят в последующие месяцы. Из ста тридцати девяти членов Центрального комитета, принявших участие в партийном съезде 1934 года («Съезд победителей») 98 были расстреляны. В целом, чистка рядов армии, государственных заведений и Коммунистической партии привела к казни примерно пятидесяти тысяч человек^[141].

* * *

В эти же годы, с 1934-го по 1937-й, Гитлер также использовал силу для установления контроля над институтами власти – партией, полицией и военными. Подобно Сталину, он проанализировал свой приход к власти и призвал смерть на некоторых своих соратников. Хотя масштаб убийств был намного меньше, гитлеровские чистки продемонстрировали, что закон в Германии – прихоть вождя. В отличие от Сталина, который прямо подчинил себе НКВД, Гитлер использовал террор как способ развить свои любимые военизированные войска, СС, и утвердить их превосходство над различными немецкими силами государственной полиции. Если Сталин прибегал к чисткам для запугивания советского личного состава вооруженных сил, то Гитлер приближал к себе немецких генералов, расправляясь с теми из нацистов, в ком высшее армейское командование видело для себя угрозу.

Самой яркой мишенью гитлеровских чисток был Эрнст Рём, лидер одного из нацистских военизированных формирований, штурмовых отрядов «коричневорубашечников». Штурмовые отряды (СA) помогли Гитлеру закрепить личный авторитет, запугать оппонентов (и тех, кто голосовал) и прийти к власти в 1933 году. Уличные бои штурмовых отрядов были менее полезны для Гитлера-канцлера, чем они когда-то были для Гитлера-политика. Рём говорил в 1933-м и 1934 годах о необходимости второй революции, но Гитлер отверг эту идею. Рём также вынашивал личные амбиции, которые плохо сочетались с планами Гитлера по перестройке немецкой армии. Рём утверждал, что его штурмовые отряды отражают нацитсткий дух лучше, чем немецкие вооруженные силы, которые он желал контролировать сам. Три миллиона человек в его штурмовых отрядах «коричневорубашечников» значительно превосходили сотни тысяч солдат, позволенных Германии по Версальскому договору. Гитлер хотел разорвать этот договор, но путем перестройки немецкой армии, а не путем замены или слияния ее с военизированными формированиями^[142].

В конце июня 1934 года Гитлер приказал войскам СС убить Рёма и несколько десятков его коллег, а также других соперников по нацистскому движению и немало политиков. Возглавлял СС Генрих Гиммлер, который настаивал на расовой чистоте, идеологическом воспитании и личной преданности Гитлеру. Во время так называемой «Ночи длинных ножей» Гитлер использовал одно из военизированных формирований (СС) для овладения другим (СА). Он одобрял работу Гиммлера и покончил с Рёмом (и десятками других людей). Гитлер 14 июля 1935 года сказал в Парламенте, что было убито семьдесят четыре человека; в действительности погибли по меньшей мере восемьдесят пять человек, некоторые из которых были (нацистскими) депутатами парламента. Он, естественно, утверждал, что Рём и другие планировали переворот с целью свергнуть легитимное правительство и их нужно было заблаговременно остановить. Кроме руководства СА, кровавые гитлеровские чистки коснулись консерваторов и бывших глав правительства. Из трех канцлеров, которые занимали пост до Гитлера, один был убит, другой арестован, а третий сбежал^[143].

Поскольку СС были выбраны инструментом убийственной кампании, Гиммлер продвинулся ближе к центру власти. Теперь СС были институционально отделены от СА и стали самым мощным институтом внутри Национал-социалистической партии. После «Ночи длинных ножей» их заданием было подчинять немецкие институты полиции нацистской идеологии. Гиммлер хотел объединить СС с уже существующими немецкими силами полиции посредством ротации кадров и централизации институтов власти под его личным командованием. В 1936 году Гитлер назначил Гиммлера начальником немецкой полиции. Он возглавил мужчин в униформах из полиции порядка, следователей криминальной полиции и сыщиков Секретной государственной полиции (Гестапо). Полиция была государственным институтом (или же состояла из разных государственных институтов), а СС были институтом Нацистской партии; Гиммлер хотел объединить их в единое целое. В 1937 году Гиммлер учредил пост высших руководителей СС и полиции (региональных начальников, которые теоретически командовали и СС, и силами полиции) и унифицировал единую структуру Управления^[144].

Возвышение СС над СА было настолько же важно, как и улучшение отношений между Гитлером и генералами. Казнью Рёма Гитлер снискал огромную благодарность высшего командования армии. До 1934 года армия оставалась единственным важным государственным институтом, которым Гитлер еще не завладел полностью. Но как только он дал понять, что его намерение состоит в том, чтобы отстроить армию, а не подчинить ее силами СА, ситуация быстро изменилась. Когда несколько недель спустя умер немецкий президент, военные поддержали выдвижение Гитлера на роль главы государства. Гитлер никогда не использовал титул «президент» – он предпочитал «вождь». Начиная с августа 1934 года, немецкие солдаты давали клятву абсолютной личной верности Гитлеру и с того момента обращались к нему «мой фюрер». Позже в том же месяце титулы Гитлера «вождь и рейхсканцлер» были одобрены на национальном плебисците. В марте 1934 года Гитлер публично отказался от обязанностей Германии по Версальскому договору, ввел призыв в армию и начал восстанавливать немецкие вооруженные силы^[145].

Подобно Сталину, Гитлер показал, что он – хозяин органов власти, представляя себя жертвой заговоров, а затем избавляясь от реальных или воображаемых врагов. В то же время он создавал те инструменты принуждения, которые Сталин унаследовал от Ленина и большевистской революции. Ни СС, ни немецкая полиция никогда не будут способны на организованный террор внутри Германии в таких масштабах, как НКВД в Советском Союзе. «Ночь длинных ножей» с ее десятками жертв не шла ни в какое сравнение с советскими чистками в рядах партии, вооруженных сил и НКВД, в результате которых были казнены десятки тысяч человек. Число казненных значительно превышало число людей, убитых нацистским режимом до начала Второй мировой войны. Войскам СС нужны были время и практика, прежде чем они смогли бы состязаться с НКВД. Гиммлер видел в своих подопечных «идеологических солдат», но они выполняли свою миссию расового покорения и доминирования только лишь за спинами настоящих солдат – в польском тылу после 1939 года и в Советском Союзе после 1941 года^[146].

Логикой внутреннего террора Гитлера была будущая наступательная война (в которой воевал расширенный Вермахт, преданный Гитлеру), трансформированная в разрушительную войну войсками СС и полиции. В этом смысле сталинские опасения насчет войны были абсолютно оправданы. Однако немцы не рассчитывали на помощь советского населения в будущей войне. В этом отношении сталинский сценарий угрозы (объединение иностранных врагов с внутренними оппонентами) был довольно ошибочным. Поэтому еще больший террор, развязанный Сталиным против собственного населения в 1937-м и 1938 годах, был абсолютно бесполезным и на самом деле контрпродуктивным.

* * *

Советские чистки в рядах армии, партии и НКВД были прелюдией к сталинскому Большому террору, который в 1937-м и 1938 годах унесет жизни сотен тысяч людей по причине их классовой или этнической принадлежности. Допросы десятков тысяч человек во время чисток породили множество «организаций», «заговоров» и «групп» – категорий, в которые могло попасть все больше и больше советских граждан. Расправы над коммунистами несомненно вызвали страхи внутри Коммунистической партии, но партию в целом щадили, если ее члены летом 1937 года поддерживали Сталина и соглашались преследовать настоящих врагов внутри советского общества. Чистки также были проверкой НКВД на преданность, поскольку его верхушка менялась по прихоти Сталина, а офицеров заставляли смотреть на преследования своих коллег. Тем не менее летом 1937 года осажденный НКВД настроят против социальных групп, которые многие из его офицеров готовы были назвать врагами. В течение месяцев верховное руководство Советского Союза готовило удар по группе, которую они, видимо, все-таки боялись, – по «кулакам»^[147].

«Кулаки» были крестьянами, упрямым пережитком сталинской революции – пережитком коллективизации, голода и зачастую ГУЛАГа. Как социальный класс «кулак» (зажиточный крестьянин) никогда на самом деле не существовал, этот термин был скорее советским определением, которое обрело политическую самостоятельность. Попытка «ликвидировать кулаков» во время первой пятилетки уничтожила огромное количество людей, но вместо того, чтобы уничтожить класс, она его создала: класс тех, кого стигматизировали и репрессировали, но кто выжил. Миллионы людей, которых депортировали или которые сбежали во время коллективизации, впоследствии всегда считались «кулаками» и иногда они принимали такое определение. Советскому руководству приходилось думать о том, что, возможно, революция сама создала собственных оппонентов. На пленуме Центрального комитета Коммунистической партии в феврале–марте 1937 года несколько выступавших пришли к таким логическим выводам. «Чуждые элементы» портили чистый пролетариат в городах. Кулаки были «заклятыми врагами» советской системы^[148].

Быть кулаком значило не только пострадать, но и выжить в переездах на огромные расстояния. Коллективизация вытолкнула миллионы «кулаков» в ГУЛАГ или в город. Это означало путешествия длиной в сотни или даже тысячи километров. По меньшей мере около трех миллионов крестьян нанялись на работу во время первой пятилетки. В конце концов, план в том и состоял, чтобы Советский Союз превратился из аграрной страны в индустриальную. Возможно, двести тысяч человек, стигматизированных как «кулаки», перебрались в города до того, как их уничтожили или депортировали. Около 400 тысячам «кулаков» удалось бежать из спецпоселений – некоторым в город, но преимущественно – на село. Еще десяткам тысяч разрешили покинуть концентрационные лагеря и спецпоселения после отбытия срока наказания. Пятилетнее ГУЛАГовское заключение в 1930-м, 1931-м и 1932 годах означало массовые освобождения из ГУЛАГа в 1935-м, 1936-м и 1937 годах^[149].

Существовало оптимистическое допущение, что перемещения и наказания избавят «кулака» от его вредного социального происхождения и сделают из него советского человека. Ко второй половине 1930-х годов сталинизм отбросил подобные ожидания прогресса. Сама социальная мобильность, присущая его политике индустриализации, теперь вызывала тревогу. «Кулаки» вступали в колхозы – возможно, они будут поднимать бунты, как делали крестьяне в 1930 году. «Кулаки» возвращались к социальному устройству, которое во многом было традиционным. Сталин знал по данным переписи населения 1937 года, которые он скрыл, что подавляющее большинство взрослого населения все еще отрицало атеизм советского государства и верило в Бога. Наличие религиозной веры спустя двадцать лет после большевистской революции озадачивало и, видимо, раздражало. А вдруг «кулаки» возродят некогда существовавшее общество?^[150]

«Кулаки», осужденные позже или на более длительные сроки в ГУЛАГе, все еще отбывали их в Сибири или Казахстане, в советской Восточной или Центральной Азии – разве такие люди не могли поддержать японское вторжение? НКВД докладывал в июне 1937 года, что сосланные в Сибирь «кулаки» составляли «широкую базу для повстанческих движений». Конечно, заручившись иностранной поддержкой и под прикрытием войны, «кулаки» будут сражаться против советского государства. Тем временем они были врагами внутри страны. Одна репрессивная политика создавала базу для другой: сосланные «кулаки» не любили советскую систему, а место их ссылки, хоть и было очень далеко от дома, находилось близко к источнику иностранной угрозы – к расширяющейся Японской империи^[151].

В донесениях НКВД с Дальнего Востока содержался сценарий альянса между внутренними оппонентами и иностранным государством. В апреле 1937 года вспыхнули бунты против советского присутствия в китайской провинции Синьцзян. В японском марионеточном государстве Маньчжоу-го японцы вербовали российских эмигрантов, которые налаживали контакты с сосланными «кулаками» по всей Сибири. Согласно данным НКВД, «Русский общевоинский союз» при поддержке Японии планировал подбить сосланных «кулаков» на восстание после нападения Японии. В июне 1937 года региональное отделение НКВД получило разрешение провести массовые аресты и казни людей, подозреваемых в сотрудничестве с «Русским общевоинским союзом». Мишенью этой операции были сосланные «кулаки» и бывшие офицеры царской армии, которые якобы ими командовали. Первых, естественно, было значительно больше, чем вторых. Так началось уничтожение «кулаков» в их сибирской ссылке^[152].

Советское руководство всегда воспринимало японскую угрозу в качестве восточной части глобального капиталистического окружения, включавшего также Польшу и нацистскую Германию. Подготовка к войне против Японии в Азии была и подготовкой к войне в Европе. Именно из-за того, что многие «кулаки» возвращались домой в это время из советской Азии в советскую Европу, можно было вообразить сеть врагов, которая простиралась от одного конца Советского Союза до другого. Хотя убийства крестьян начались в Сибири, Сталин, очевидно, решил наказать «кулаков» не только в восточной ссылке, но и по всему Советскому Союзу.

В телеграмме под названием «Об антисоветских элементах» Сталин и Политбюро изложили 2 июля 1937 года общие инструкции для массовых репрессий в каждом регионе Советского Союза. Советское руководство считало «кулаков» ответственными за недавно прокатившиеся волны саботажа и преступности, то есть фактически за все то плохое, что происходило в Советском Союзе. Политбюро приказало офицерам областных НКВД регистрировать всех «кулаков», проживающих на их территории, и рекомендовало квоты на казни и депортации. Большинство региональных офицеров НКВД просили разрешить им добавить в список представителей различных «антисоветских элементов». К 11 июля Политбюро уже имело на руках первые списки людей, которые будут репрессированы. По инициативе Сталина эти начальные цифры были округлены, что добавило «лишнюю тысячу». Это подняло значение операции и послало четкий сигнал НКВД, что от него ожидается больше, чем просто посадить всех тех людей, на которых уже были заведены дела. Чтобы продемонстрировать свое усердие в атмосфере угроз и чисток, офицеры НКВД расширяли списки жертв^[153].

Сталин и Ежов хотели «прямой физической ликвидации всей контрреволюции», что означало уничтожение врагов «раз и навсегда». Пересмотренные квоты прислали назад из Москвы на места как часть Приказа НКВД № 00447 от 30 июля 1937 года «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Согласно ему Сталин и Ежов рассчитывали казнить 79 950 советских граждан через расстрелы, а также отправить в ГУЛАГ 193 тысячи человек на сроки от восьми до десяти лет. Не то, чтобы Политбюро или центральное руководство НКВД в Москве имели в виду конкретных 272 950 человек для репрессий. Не указывалось, какие именно советские граждане составят эти квоты, – решение по этому поводу будут принимать местные НКВД^[154].

Квоты на убийства и заключения официально назывались «лимитами», хотя все причастные знали, что их нужно превысить. Офицеры местных НКВД должны были объяснять, почему не могут выполнить «лимиты», а их поощряли перевыполнять их. Ни один офицер НКВД не хотел продемонстрировать недостаточное «усердие», имея дело с «контрреволюцией», тем более, что ежовский принцип гласил: «Лучше сделать слишком много, чем недостаточно». В ходе «кулацкой операции» расстреляют не 79 950 человек, а в пять раз больше. К концу 1938 года НКВД в рамках выполнения Приказа № 00447 казнил 386 798 советских граждан^[155].

Приказ № 00447 должен был выполнять тот же институт, который устроил террор на cоветском селе в начале 1930-х годов, – «тройки». Состоящие из начальника областного НКВД, руководителя партийной организации крайкома и прокурора области, «тройки» отвечали за воплощение лимита в расстрелы, а цифр – в тела. Общая квота Советского Союза была поделена на шестьдесят четыре региона, в каждом из которых была своя «тройка». На практике «тройками» руководили начальники областных НКВД, которые обычно возглавляли заседания. Прокурорам было приказано игнорировать юридические процедуры. У руководителей парторганизаций были другие обязанности, они не были знатоками вопросов безопасности и боялись сами стать мишенью. Начальники НКВД чувствовали себя в своей стихии^[156].

Выполнение Приказа № 00447 началось с освобождения ящиков столов. У НКВД уже были какие-то материалы на «кулаков», поскольку «кулак» был категорией, созданной государством. Уголовники (вторая группа, указанная в приказе) были по определению людьми, имевшими за плечами опыт встречи с юридической системой. Из практических соображений другие «антисоветские элементы», упомянутые в приказе, были просто людьми, на которых местные НКВД завели дела. Офицеры местных НКВД, при поддержке милиции, проводили расследования в «операционных секторах» каждом из шестидесяти четырех регионов. «Операционная группа» составляла список людей для допросов. Попавших в список арестовывали, из них выбивали признание и подталкивали их к тому, чтобы они называли имена других людей^[157].

Признания выбивали пытками. НКВД и другие органы милиции применяли метод «конвейера», то есть непрерывные допросы днем и ночью. К этому добавлялся метод «стояния», когда подозреваемого заставляли стоять, выпрямившись у стены, и били, если тот ее касался или падал, засыпая. Поскольку времени на выполнение квоты было мало, офицеры часто просто избивали заключенных, пока те не признавали свою вину. Сталин разрешил так делать 21 июля 1937 года. В Советской Беларуси следователи опускали заключенных головой в туалет и били, если те пытались подняться. Некоторые следователи имели при себе заготовленные признания и попросту вписывали туда личные сведения о заключенном и потом лишь исправляли от руки тот или иной факт. Другие же просто заставляли заключенных подписываться под чистыми листами бумаги, а затем сами заполняли их на досуге. Таким образом советские органы «срывали личину» с «врага», перенося его «мысли» в заведенное дело^[158].

Цифры поступали сверху из центра, но трупы делали на местах. «Тройки», выполнявшие Приказ № 00447, отвечали за вынесение приговора заключенным без необходимости подтверждения его из Москвы и без возможности его обжаловать. Члены «тройки» встречались ночью со следователями. По каждому делу они выслушивали очень краткий рапорт, а также предложения по вынесению приговора – смерть или ГУЛАГ (только очень немногим из арестованных не было вынесено никакого приговора вообще). «Тройки» почти всегда соглашались с предложениями. Они иногда рассматривали по нескольку сотен дел за раз со скоростью шестьдесят и более дел в час; человеческая жизнь или смерть решалась за минуту или того меньше. Например, за одну ночь ленинградская «тройка» вынесла смертный приговор 658 заключенным концлагеря на Соловках^{Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.

Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.}