Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

А.Ю. Смирнов
ИМПЕРИЯ НАПОЛЕОНА III

ПРЕДИСЛОВИЕ

Книга Смирнова А.Ю. посвящена одной из драматических страниц французской истории — государственному перевороту Луи-Наполеона Бонапарта 2 декабря 1851 года, в результате которого через год во Франции был установлен режим Второй империи и окончательно оформился тот метод управления, который вошел в историю под названием бонапартизма, став на долгие годы примером для подражания в странах Латинской Америки, Азии, Африки и даже в России (достаточно напомнить, что Президент РФ В. В. Путин в своей автобиографии на вопрос журналистов: «Кто из политических лидеров вам интересен?» — без запинки ответил: «Наполеон Бонапарт». — см. «От первого лица: разговоры с Владимиром Путиным». М., 2000, с. 175).

К числу несомненных достоинств книги относятся продуктивные попытки поставить сравнительно узкую тему госпереворота 2 декабря 1851 года в общий контекст французской и мировой истории как начала новой разновидности бонапартизма — бонапартизма социал-национального, в своей доктринальной основе ориентированного на «низы» — крестьян, рабочих, мелких буржуа города.

Автор не ограничивается традиционным анализом двух попыток его героя захватить власть во Франции — в 1836-м (Страсбург) и в 1840-м (Булонь), он подробно анализирует разработку будущим Наполеоном III социальной и национальной доктрины необонапартизма (брошюры «Наполеоновские идеи» — 1839 г. и «Наполеоновская идея» — 1840 г., а также почти «марксистский» трактат «Уничтожение нищеты» — 1844 г.), отмечая при этом как воздействие в детстве на восприятие мира его «дядьки» — сына бывшего якобинца и друга Робеспьера Филиппа Лё Ба, так и трудов социалистов-утопистов Сен-Симона и Роберта Оуэна, которые Луи-Наполеон усиленно штудировал в тюрьме в 1840–1847 годах.

И не этот ли «марксистский бонапартизм» Наполеона III вызвал такую ярость Карла Маркса и его известный памфлет «18 брюмера Луи Бонапарта» (на это обстоятельство специальное внимание обращает автор), ибо основатель I Интернационала увидел в необонапартизме серьезного конкурента в рабочей среде Европы тех времен?

Полвека спустя аналогичного конкурента, но уже в крестьянской среде, увидит в П.А. Столыпине — «аграрном бонапартисте» — последователь Маркса в России В.И. Ленин.

Автор совершенно прав в главном: в отличие от своего великого дяди, его племянник задолго до прихода к власти детально разработал и сумел достаточно эффективно распространить в «низах» — через газеты, салоны-клубы, бижутерию (значки, брелоки, открытки и т. п.) — азы своей социальной доктрины бонапартизма, что и обеспечило ему в 1848–1851 годах политический успех среди крестьян и рабочих Франции, в массе своей проголосовавших за него как за президента Второй республики, а затем на плебисците 21–22 декабря 1852 года поддержавших и его госпереворот.

А. Ю. Смирнов, на наш взгляд, убедительно доказывает: Луи-Наполеон предложил «пехоте» Второй республики — массовому избирателю — своеобразный «третий путь» социального авторитаризма, окрашенного лозунгом «Великая Франция», намеченного между заскорузлым монархизмом Бурбонов с Орлеанами и безудержным демократизмом республиканцев, уже однажды, в 1792–1794 годах, сорвавшимся в якобинский террор и сделавшим поэтому пугалом демократии гильотину.

Более того, его аргументация в пользу «социального бонапартизма» Наполеона III является несомненной новизной его исследования: теория и практика Второй империи действительно свидетельствовала, что этот режим проводил политику патернализма в отношении рабочих, вводил элементы их социальной защиты и даже ратовал за «народный капитализм», т.е. за участие рабочих в акционировании предприятий, что ныне широко распространено в Западной Европе. Не подлежит сомнению и тезис автора о контроле правительственных фабрично-заводских инспекторов Второй империи за деятельностью капиталистов — владельцев предприятий, как и его продуктивный вывод о том, что Наполеон III не был чужд поддержке научно-технической революции во Франции — именно при нем началось в стране бурное железнодорожное строительство, реконструкция Парижа, проведение первых всемирных промышленных выставок и т. д.

И все же не стоит идеализировать Наполеона III как политика. Если суммарно определить его «принципы», то это — политический цинизм: люди настолько мелки, завистливы, жадны и честолюбивы, что управлять ими можно, только поощряя эти низменные инстинкты и раздувая их честолюбивое воображение. Он четко просчитал ситуацию и мастерски использовал человеческие слабости. В. Гюго, к которому автор справедливо относится критически за его явно личностные негативные эпитеты «Наполеона малого», однако, не выдумывал, когда, описывая ночь переворота, утверждал, что к Елисейскому дворцу омнибусами доставляли кокоток. Нравы во дворце будущего императора были самые что ни на есть аморальные. Его окружение также состояло из всякого рода проходимцев, которые еще не раз будут подставлять своего императора.

Тем не менее погубила Наполеона III не его внутренняя, а его внешняя политика, особенно колониальные авантюры в Индокитае и Мексике (1867 г.). Слепое следование заветам «великого дяди» и мнимый успех в Крымской войне (Венскую систему 1815 года ему так до конца сломать в одиночку и не удалось), противодействие объединению Германии и Италии (поддержка папского государства, что задержало объединение Италии на целых десять лет — с 1860-го по 1870 год) поставили Францию к концу 60-х годов XIX века в состояние полной международной изоляции.

И если «дядя» все же боролся с феодальными антифранцузскими коалициями, имея союзниками германские государства Рейнского союза, ту же Италию, да еще и Хорватию, а при походе на Россию в 1812 году — даже Австрию и Пруссию, то Наполеон III ко времени франко-прусской войны и седанской катастрофы в сентябре 1870 года «воевал» со всей Европой один.

Это и предопределило его поражение, плен и преждевременную смерть, а вместе с этим и полное забвение его социального бонапартизма, реальной опасности классическому марксизму. Отсюда проистекает столь живучее Марксово определение — «каинова печать» — «маленький племянник великого дяди», ибо Наполеон III вел свою внешнюю политику совершенно в другой международной обстановке, нежели «дядя»: на Францию никто военным походом не шел, континентальную блокаду ей не объявлял, даже колонии не отбирал. А два раза войти в одну и ту же «реку истории» нельзя — река эта давным-давно утекла.

Справедливо отмечая возросший в последнее время в России и других странах СНГ интерес к бонапартизму как к одному из политических методов управления государством (особенно вновь образованными), нельзя не отметить, что в восприятии наших современных российских «бонапартистов» произошла аберрация памяти: они берут на вооружение доктрину социального и национального необонапартизма Наполеона III (как более модернизированную), но приписывают ее «великому дяде» — Наполеону I.

Между тем перед первым Наполеоном не стояли проблемы пролетариата, необходимости его социальной зашиты, «народного капитализма», «социального партнерства», всеобщего избирательного права, индустриализации и т. д. — все это обосновал и оформил в доктрину спустя четверть века его племянник.

От Наполеона I в эту доктрину вошли лишь две основные вещи: гражданский кодекс 1804 года и оценка земли в крестьянском хозяйстве Франции как основы всей современной экономики Запада (чего, кстати, так и не поняли наши «рыночники-гайдаровцы», внедряя «капитализм» в России и СНГ с 1992 года). Более детально ознакомиться с соотношением этих двух бонапартизмов и их преломлением в «бонапартизм по-русски» можно в моей книге «Наполеон и Россия» (М., ОЛМА-Пресс, 2000, гл. IX, № 3 — «Русский бонапартизм: ген. Скобелев, Керенский, Троцкий, ген. Лебедь»).

Докт. ист. наук, профессор В. СИРОТКИН

ВВЕДЕНИЕ

В течение всего XIX века политическая ситуация во Франции оставалась крайне нестабильной. Революция 1789 года привела в движение все социальные слои французского общества. Июльская монархия, сменившая режим Реставрации, оказалась неспособной стабилизировать общество. Олигархическая система власти, цензовые ограничения и беспомощная внешняя политика стали объектом жесткой критики со стороны республиканской оппозиции. Из 35 млн. населения Франции только 250 тыс. могли участвовать в выборах в Законодательное собрание. Остальное население было попросту исключено из политической жизни страны. Внутреннее напряжение привело к новому революционному взрыву в 1848 году, приведшему к свержению режима Июльской монархии и провозглашению Второй республики. Февральская революция 1848 года изменила политическое лицо страны: на политическую сцену вышли широкие народные массы. Республика дала Франции всеобщее избирательное право и институт президентства. Была разработана и принята самая демократичная для своего времени конституция в Европе. С введением института президентства Франция вступила на путь коренной модернизации государственного строя, в основу которого был положен принцип разделения властей.

История Франции XIX века неразрывно связана с династией Бонапартов. Если имя Наполеона I ассоциируется прежде всего с чередой блестящих побед и завоевательных походов, то Наполеон III известен как автор государственного переворота 2 декабря 1851 года и основатель Второй империи. Возврат к империи и установление авторитарного правления ознаменовали собой конец существования.Второй республики. Но, пожалуй, наиболее спорным моментом всего правления Луи-Наполеона был и остается государственный переворот 2 декабря 1851 года. Он потряс Европу и породил множество слухов. Его современники были поражены тем, что с осуществлением переворота в стране был основан режим, который смог установить гораздо больший контроль над личностью, чем при прежних монархиях.

Упрощенный легендой, созданной Гюго, государственный переворот на многие годы определил негативное отношение к фигуре Луи-Наполеона, награжденного унизительным прозвищем «малый». Наверное, никогда еще в истории не было столь неоднозначной личности. Как оказалось, накал идеологической борьбы вокруг этого события привел лишь к искажению исторической действительности, мифологизации события. Теперь более никто не ставит под сомнение то, что личность Луи-Наполеона, будущего императора, оказала сильное влияние на весь ход общественно-политического развития Франции. С именем Наполеона III связывают начало социальной политики и стремительного индустриального развития страны. Вторая империя стала огромным шагом вперед на пути к политической и экономической модернизации буржуазного строя. Выдвинутый Луи-Наполеоном принцип национального суверенитета оказал на Венскую систему международных отношений эффект, сравнимый с революцией.

В истории нет устаревших тем. Каждое новое исследование деятельности Луи-Наполеона обогащает историческую науку. Но, как ни странно, практически невозможно встретить двух одинаковых мнений о нем. Фигура императора Франции крайне сложная и противоречивая. И если в России отношение общественного мнения к Луи-Наполеону по-прежнему в целом остается негативным, то к проблемам бонапартизма в нашей стране в последнее время проявляется значительный интерес.

Предметом данной книги является государственный переворот 2 декабря 1851 года. Он рассматривается не как изолированное явление, а в контексте политической эволюции Второй республики в сторону установления авторитарного режима Второй империи. Изучается влияние, оказанное переворотом, на становление бонапартизма как уникального общественного и политического явления. С французским бонапартизмом неразрывно связано имя Луи-Наполеона Бонапарта, который стоял у его истоков и был главным идейным вдохновителем. Автор исследования проводит связь между взглядами Луи-Наполеона и его политической деятельностью на посту президента республики. Для этого рассматривается общественно-политическая ситуация во Франции накануне и во время переворота 2 декабря 1851 года, анализируется деятельность монархистов и тайных обществ.

Собственно говоря, эта тема никогда не являлась предметом специального рассмотрения в отечественной историографии, на долгие годы оказавшейся под влиянием догматического марксистского подхода к истории Франции середины XIX века. Что касается зарубежной историографии, прежде всего французской, то, несмотря на безусловные достижения в изучении данной проблемы, все еще не выработано единой точки зрения на сложные социально-политические процессы, происходившие в стране, следствием которых явился государственный переворот, который современники называли не иначе как революцией, идут споры по различным аспектам данной проблематики. На основе впервые вводимых автором в научный оборот источников в работе рассматриваются и анализируются события того действительно судьбоносного периода в истории Франции.

Хронологические рамки работы охватывают важнейший период на пути Луи-Наполеона к власти. Отправной датой исследования можно условно считать 1848 год, когда имя Луи-Наполеона приобрело общенациональную известность. Период с декабря 1848 по декабрь 1852 года является важнейшим этапом в борьбе Луи-Наполеона за признание и власть. Именно в это время во Франции происходят важнейшие события, приведшие в конечном счете к гибели Второй республики. В этот период происходит апробирование на практике выдвинутых Луи-Наполеоном еще в 30-е — 40-е годы принципов государственного строительства и определяется вектор его политики. Государственный переворот 2 декабря 1851 года явился тем поворотным моментом, после которого развитие событий приобрело необратимый характер. Установление Второй империи ознаменовало собой завершение борьбы Луи-Наполеона за власть и начало новой эпохи в истории страны.

РАЗДЕЛ I.
НАПОЛЕОНОВСКАЯ ИДЕЯ

Государственный переворот 2 декабря 1851 года привел к резкой поляризации оценок действий Луи-Наполеона и усилению накала полемики между сторонниками и противниками принца-президента. Раскол в обществе нашел свое отражение на страницах работ публицистов и историков, оказавшихся по разные стороны баррикад. Бонапартистская историография представлена П. Майером, Т. Модюи, П. Белуино, А. Гранье де Кассаньяком^{1} и характеризуется верноподданническим прославлением «спасителя общества» — принца Луи-Наполеона. Они утверждали, что депутаты Законодательного собрания организовали заговор против Луи-Наполеона с целью лишить президента республики власти, установленной по конституции, и оправдывали государственный переворот, который, по их мнению, упредил и социалистов, и роялистов. В свою очередь, республиканские авторы возлагали ответственность за совершение переворота и последовавших за ним репрессий лично на Луи-Наполеона. Но даже наиболее радикально настроенные авторы, такие, как В. Гюго, Ш. Рибейроль, В. Шельхер, П. Дюпра, И. Мажен, К. Дюррьё и др., не смогли разобраться в феномене бонапартизма и объясняли переворот 2 декабря 1851 года развернувшейся острой борьбой между республиканцами и сторонниками монархии^{2}. Более взвешенный подход отличает работы Э.Тено «Провинция в декабре 1851-го» и «Париж в декабре 1851-го»^{3}. Антиправительственная направленность обеих книг встретила положительный отклик в оппозиционных кругах, поскольку их автор поставил своей задачей реабилитировать республиканцев, которых наполеоновские историки обвиняли в развязывании террора по всей стране. В пылу полемики как сторонники, так и противники переворота нередко предвзято интерпретировали события в угоду своей точке зрения, так что приведенный в работах богатый фактологический материал является, пожалуй, самой ценной их частью.

В.Гюго, как и его многие современники — республиканцы, считал Луи-Наполеона главным и единственным виновником государственного переворота. «С одной стороны, — писал В.Гюго, — целая нация, первая из наций, с другой стороны — один человек, последний из людей; и вот что этот человек сделал с этой нацией! Он топчет ее ногами, смеется ей в лицо, издевается над ней, поносит, оскорбляет, унижает, позорит ее!… Всякий раз, как Бонапарт плюет, все должны вытирать лицо»^{4}. Накал полемических произведений В.Гюго, как мы видим, настолько высок, он так люто ненавидит Луи-Наполеона, что выбирает самые сочные выражения и не стесняется в оскорблениях. В. Гюго называет его «подлым», «человечишкой», «пигмеем», «шакалом», «ничтожеством», «Мандреном из Лилипутии» — вот лишь немногие из этих эпитетов. Филологи с удовольствием разбирали памфлет «Наполеон малый», поскольку только в нем можно было найти такое обилие грязных французских ругательств и двусмысленных речевых оборотов. При переводе на русский язык значительная часть этих перлов была сглажена или просто убрана.

Если для Виктора Гюго Луи-Наполеон — это исчадие ада, то К. Маркс в своих двух наиболее известных работах «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.» ^{5}и «Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта»^{6} рисует его как жалкое ничтожество, посредственность и труса. Однако не следует забывать, что работы К. Маркса и Ф. Энгельса имели характер памфлетов, носивших пропагандистский характер^{7}. К тому же в тот момент многие документы были им просто недоступны, что, безусловно, отразилось на глубине исследования. К. Маркс, решивший втиснуть историческую реальность в жесткие рамки классовой борьбы, не смог объяснить ни феномена бонапартизма, ни его воплощения в образе Луи-Наполеона, ни значения личности принца, который создал собственную политическую доктрину и сумел переиграть всех своих противников в острой политической борьбе. Тем не менее произведения К. Маркса и Ф. Энгельса до сих пор являются важными источниками по изучению революции и политического развития Франции в 1848–1852 годах. Таким образом, под влиянием работ В. Гюго и классиков марксизма негативное отношение к перевороту и его вдохновителю на долгие годы прочно закрепилось как в историографии, так и в суждениях широкой публики.

После крушения Второй империи и серьезных изменений в общественно-политической жизни Франции начала XX века проблемы революции 1848–1849 годов и государственного переворота 1851 года вновь стали объектом пристального внимания историков. Основная заслуга этих авторов заключалась в том, что после ожесточенной дискуссии первых лет Империи они попытались проанализировать действия принца-президента с учетом различных точек зрения. Несколько позднее была опубликована работа графа Керри^{8}, в которой он приводил интересные сведения о подготовке государственного переворота со стороны орлеанистов и об активности тайных обществ в провинции. В последующем интерес к локальной истории Франции привел к появлению целого ряда работ, посвященных тем или иным аспектам провинциальной жизни^{9}, которые открывают новые перспективы в изучении как самого переворота, так и его предпосылок.

В 50–60-е годы XX века можно выделить несколько тенденций в развитии историографии изучаемой темы. Во-первых, происходит постепенный отказ от негативного восприятия как личности Луи-Наполеона, так и переворота, которое сложилось в первые годы Второй империи с легкой руки республиканских историков. Появляется ряд серьезных работ, авторы которых попытались, оставив в стороне эмоции, разобраться в предпосылках и причинах переворота 2 декабря^{10}. Так, французский исследователь Ж. Биоде считал, что Луи-Наполеон пришел к власти при помощи самого французского народа и проводимая им авторитарная политика полностью соответствовала желанию Франции^{11}. С ним спорит Б. Во, который утверждал, что проводимая принцем-президентом политика привела к крушению Второй республики и свертыванию демократических свобод в стране^{12}. Свой вклад в изучение причин переворота внес А.Гийемен^{13}, который в своем исследовании рассматривал представителей «партии порядка» в качестве сообщников Луи-Наполеона. В свою очередь, Андре-Жан Тюдеск серьезно подошел к проблеме популярности имени принца в среде широких народных масс, особенно крестьянства, накануне президентских выборов в 1848 году, внеся таким образом большой вклад в изучение проблем бонапартизма в целом^{14}.

Во-вторых, с приходом к власти в 1958 году генерала Де Голля в полной мере проявилась прямо противоположная тенденция, когда события государственного переворота 2 декабря 1851 года стали объектом политических спекуляций^{15}. Будущий президент Франции Франсуа Миттеран, бывший в то время одним из лидеров социалистического движения, подверг беспощадной критике режим Де Голля, утверждая, что тот позаимствовал приемы по захвату власти у Луи-Наполеона^{16}. Несмотря на сложные отношения, сложившиеся в 60-е годы между французскими коммунистами и социалистами, один из лидеров ФКП Жак Дюкло^{17} также проводил параллели между режимом Второй империи и Пятой республики, подчеркивая близость двух политических течений — бонапартизма и голлизма. Эти работы носили пропагандистский характер, поэтому в методологическом плане они оказались совершенно беспомощными. Уже в 1985 году, будучи президентом республики, Франсуа Миттеран вновь обращается к истории переворота 2 декабря 1851 года^{18}. Для Миттерана Луи-Наполеон — герой, а Де Голль всего лишь выскочка у власти — вот основные идеи его книги. В свою очередь, коммунисты с радостью стали проводить малоприятные параллели между Миттераном и Луи-Наполеоном, а правые с удовольствием записали Миттерана в «человека порядка».

Третья тенденция заключалась в том, что в 60-е годы особенно популярным стало сравнивать режим Луи-Наполеона с другими авторитарными режимами новейшего времени: то с итальянским фашизмом, то с немецким нацизмом^{19}. Подобные параллели позволяют лучше прояснить некоторые аспекты деятельности Луи-Наполеона, но в целом они оказались несостоятельны, поскольку эти явления имели место в различные исторические эпохи.

Марксистское направление во французской историографии представлено А. Собулем, который в своих работах и статьях^{20} попытался с точки зрения классовой борьбы в деревне в середине XIX века объяснить причины, побудившие крестьян выступить с оружием в руках против переворота 2 декабря 1851 года. По его мнению, сопротивление перевороту было вызвано распадом крестьянской общины и социальной напряженностью в деревне. Однако он оставил без внимания такой важный фактор, как действия тайных обществ социалистов накануне и во время восстания, что в значительной степени обедняет его выводы.

Большой вклад в переосмысление значения переворота 2 декабря 1851 года внес А. Дансетт — автор целой серии работ, посвященных истории Второй империи и ее творцу, принцу Луи-Наполеону^{21}. Благодаря большой эрудиции автора и прекрасной подаче материала его работы явились новым словом в исторической науке. После работ А. Дансетта взгляды историков стали более взвешенными, и никто больше не считает Луи-Наполеона безвольной марионеткой в руках опытных кукловодов. Теперь за принцем признают оригинальность политических убеждений, здравый смысл и сходятся во мнении, что он обладал исключительным политическим чутьем^{22}. Серьезный исследователь уже не может больше довольствоваться устоявшимся клише безумного авантюриста или же коронованного мафиози. Однако с тех пор, как были написаны все эти работы, прошло уже более тридцати лет, многие выводы, сделанные их авторами, устарели, другие требуют серьезной корректировки.

Современный этап в изучении проблем, связанных с осуществлением Луи-Наполеоном государственного переворота, характеризуется творческим переосмыслением богатого фактологического материала, накопленного за полуторавековую историю изучения вопроса, на основе глубокого анализа и достижений предшествующих поколений исследователей. Французский исследователь П. Микель справедливо замечал, что «настало время взглянуть на императора не как на авантюриста, а правителя, вписавшегося в общий ход французской истории»^{23}. С ним согласен Франсуа Фюре, признанный специалист в области истории Франции XIX века, который считает, что Наполеон I соединил современное демократическое государство, основанное на принципах 1789 года, с централизаторской традицией «старого порядка», а Луи-Наполеон использовал это государство, созданное дядей, как средство господства над обществом^{24}. Другой видный французский историк, Жан Тюлар, убедительно оспаривает эту точку зрения и видит главную причину успеха Луи-Наполеона в том, что он создал доктрину бонапартизма, которой так не хватало самому Наполеону^{25}.

В своем труде «Дорогой переворотов»^{26} А. Шатель показывает путь, который пришлось преодолеть Луи-Наполеону, чтобы оказаться у власти. Он подробно останавливается на событийной стороне переворота 2 декабря, оставляя без внимания политическую ситуацию в самой Франции. По мнению Мориса Агюлона, французского исследователя Второй республики, переворот 2 декабря 1851 года не имел целью захвата власти: принц-президент хотел только защититься против возможного сопротивления, которое могли вызвать его антиконституционные действия^{27}. На первый план он выводит амбиции принца-президента, считая, что стремление к установлению империи было идефикс будущего императора. С ним полемизирует Ж. Анри-Пажо, который настаивает, что массовые аресты и депортации были направлены, прежде всего, против республиканских и орлеанистских лидеров, которые подрывали общественный порядок: Луи-Наполеон нанес упреждающий удар, чтобы они не смогли развязать новую бойню, как это произошло в июне 1848 года^{28}. Работа Анри-Пажо изобилует неточностями, и в ней практически отсутствует аналитическая оценка действий принца-президента. Основной акцент автор делает на моральном оправдании расстрелов толп любопытных на бульварах в момент подавления сопротивления в Париже.

Уже восторженно пишет о Луи-Наполеоне Р. Христоф^{29} в своей работе, появившейся в связи с отмечавшимся во Франции 200-летием со дня рождения Наполеона. Тем не менее, как об этом пишет Ален Плесси, несмотря на то, что карикатурные изображения принца, а затем императора, появившиеся в первые годы его правления, не соответствуют истине, и по сей день сложившийся стереотип влияет на общественное восприятие этой неоднозначной личности^{30}.

В этой связи нельзя не сказать о работе французского исследователя Л. Жирара «Наполеон III», в которой автор неоднократно подчеркивает, что принцу удалось найти поддержку своей политики только в среде народных масс, в то время как традиционные политические элиты отказали ему в ней после переворота^{31}. Эту точку зрения поддерживает Б. Менаже, исследователь исторического феномена — народного бонапартизма^{32}.

Сейчас в зарубежной историографии личность Луи-Наполеона Бонапарта становится популярной. В своей работе Ф. Сеган всячески превозносит гений Луи-Наполеона^{33}. Более взвешенную позицию занимает английский исследователь Смит, который пишет о недостатках императора, его просчетах и, наконец, о его нерешительности в ответственные моменты, что со временем стало еще более заметно^{34}. Последней из опубликованных исследований по перевороту 2 декабря 1851 года явилась работа А. Мэнка^{35}. В ней автор оценивает государственный переворот как сложное событие: смесь авантюры, мечты, неудержимого стремления к власти, цинизма, смелости и таланта. Решающими элементами успеха, по его мнению, стали случайность и судьба. А. Мэнк отвергает сформированный Гюго образ, но косвенно подтверждает, что Луи-Наполеон не понимал сути событий, а переворот явился простым стечением обстоятельств. Он разбирает психологические портреты главных действующих лиц переворота, однако рассматривает переворот с технической точки зрения, и поэтому от него ускользают причины, по которым Франция оказала поддержку перевороту.

До революции 1917 года в России проблемой государственного переворота никто специально не занимался. Было опубликовано несколько популярных работ, в которых личность Луи-Наполеона изображалась со злой иронией^{36}. Авторов этих работ можно понять, поскольку Наполеон III явился зачинщиком Крымской войны, которую Россия проиграла.

Свою лепту в изучение революции 1848–1851 годов и государственного переворота 2 декабря 1851 года внесли советские исследователи. Еще В. И. Ленин в своих произведениях дал формулировку бонапартизму как «лавированию монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную простую и сплошную опору, — монархии, которая вынуждена эквилибрировать, чтобы не упасть…»^{37}. Отдельные аспекты бонапартистского переворота, бонапартизма и его историографии рассмотрены в работах Э. Л. Желубовской, А. 3. Манфреда, П. Федосеева, А. И. Молока, Я. И. Дразнинаса, С. И. Спивака, Д. А. Березовского^{38}. Особое место в этом ряду занимает двухтомное фундаментальное исследование, посвященное европейским революциям 1848—1849 годов. В работе над ним принимала участие целая плеяда видных советских ученых: А. И. Молок, Ф. В. Потемкин, H. Е. Застенкер, A. Л. Нарочницкий и др.^{39} Перу H. Е. Застенкера принадлежит статья «Прудон и бонапартистский переворот»^{40}. В ней, а также в ряде других публикаций, он осветил различные аспекты переворота и его историографии^{41}. Им же была написана глава по Второй республике в вышедшей в свет в 1972–1973 годах трехтомной «Истории Франции» под редакцией А. 3. Манфреда^{42}.

В 1969 году вышла в свет монография Л. А. Бендриковой, посвященная анализу французской историографии революции 1848–1849 гг., охватывающей период с 1848 по 1968 год^{43}. В монографию включен целый раздел^{44}, посвященный современной государственному перевороту историографии. В других разделах автор также уделяет внимание проблемам, связанным с государственным переворотом, и доводит свое исследование до середины 60-х годов.

Нужно отметить, что, несмотря на очевидные заслуги советской исторической школы в изучении Франции, всем этим работам присуща методологическая ограниченность, вызванная господством марксизма в науке и классового подхода к истории. Поскольку труды Маркса и Энгельса являлись базовыми при изучении как революции 1848 года, так и переворота, то многие не вписывавшиеся в доктрину сложные исторические явления упрощались или просто игнорировались. И хотя с распадом Советского Союза идеологические клише и классовый подход к истории остались в прошлом, тем не менее, как ни странно, в отношении Луи-Наполеона остались в силе прежние стереотипы.

Автором ряда исследований по проблемам политической эволюции Второй республики является Р.Ф. Фармонов^{45}. В его работах подняты интересные проблемы, в частности затрагиваются вопросы, связанные со становлением режима Второй республики. Однако государственный переворот 2 декабря 1851 г. и проблемы формирования бонапартизма как общественно-политического движения не являлись предметом специального изучения.

Таким образом, с момента осуществления государственного переворота 2 декабря 1851 года было опубликовано большое количество как популярных изданий, так и специальных исследований по различным аспектам данной темы. Однако в зарубежной историографии до сих пор не существует единого взгляда на причины и последствия переворота. Основной упор делался на создание все новых и новых жизнеописаний Луи-Наполеона, где исследователи брали во внимание прежде всего внешние аспекты переворота. Определилась и другая тенденция: написание глобальных исследований по истории Франции XIX века, в которых переворот не являлся предметом специального исследования. Неослабевающий интерес к истории Второй республики во французском истеблишменте и полемический накал вокруг переворота до сих пор мешают исследователям дать взвешенную оценку этому событию.

Интенсивный интеллектуальный поиск отечественными историками и общественными деятелями 1990-х годов образцов государственной политики в собственном прошлом сменился на рубеже веков вниманием к зарубежному опыту управления государством в условиях переходного периода. Выявление различных тенденций и подходов в историографии к этому далеко не однозначному событию позволяет не только более глубоко вникнуть в суть происшедшего во Франции в середине XIX века, но и лучше представить себе перспективы бонапартизма как средства выхода из постреволюционного кризиса.

В настоящее время тема государственного строительства в рамках бонапартизма, под руководством сильной авторитарной личности, оказалась в центре российской общественно-политической мысли. Был поднят вопрос о бонапартизме как средстве выхода из экономического и политического тупика, в котором сегодня оказалась Россия^{46}. Это вопрос не только теоретического, но и практического значения. Недаром с избранием В. В. Путина Президентом России в средствах массовой информации время от времени стали проводиться параллели между политикой Луи-Наполеона и курсом нынешнего правительства^{47}. Появилось мнение, что бонапартизм чуть ли не панацея от всех бед. В пример приводятся режимы Пиночета в Чили и Франко в Испании. Якобы только установление диктатуры на «переходный период» позволило этим странам стабилизировать общество^{48}. Издержки — политические репрессии и подавление демократических свобод — обычно в расчет не принимаются. Как уже отмечалось, режим Луи-Наполеона стоит в первом ряду подобных диктатур. А по мнению видного российского политолога А. Н. Медушевского^{49}, утвердившись впервые во Франции, бонапартистский режим Луи-Наполеона стал предтечей последующих авторитарных и тоталитарных режимов, основанных на использовании народной легитимности и массовой поддержки. В данном контексте изучение политической эволюции Второй республики в сторону авторитаризма позволяет выявить механизмы трансформации демократии в авторитаризм. Таким образом, исследование государственного переворота 2 декабря 1851 года и политической деятельности его автора — Луи-Наполеона Бонапарта — до сих пор не потеряло своей научной значимости.

* * *

Итак, в 1808 году в семье младшего брата Наполеона I Луи-Бонапарта и Гортензии де Богарне, дочери Жозефины от первого брака, родился третий по счету ребенок — Луи-Наполеон. После разгрома Наполеона I под Ватерлоо Гортензия, брак которой к тому времени с Луи-Бонапартом фактически распался, оказалась в изгнании в Швейцарии. Первым воспитателем Луи-Наполеона стал Филипп Лё Ба — сын одного из ближайших к Робеспьеру революционеров. Общение с Лё Ба не прошло для мальчика даром: уже будучи молодым человеком, он неоднократно повторял, что мечтает стать главой французской демократии.

В свою очередь, сама Гортензия всячески внушала сыну мысль о том, что ему предназначена корона Франции и он станет новым императором. Неудивительно, что, еще будучи ребенком, принц с уверенностью говорил о своей звезде, ведущей его к славе. В результате усилий матери Луи-Наполеон не только поверил в свое великое будущее, но и получил прекрасное образование и говорил на нескольких европейских языках. Даниэль Штерн, автор «Истории революции 1848 года», писала, что «в его пренебрежительной расточительности выказывался не просто богатый человек, а принц крови. Хотя он обыкновенно был сдержан, у него иногда прорывался повелительный тон, выдававший его. Тацит, Лукан, Макиавелли, история Кромвеля были его любимыми книгами. Наконец, тот, кто внимательно присмотрелся бы к нему в это время, открыл бы в нем под бледностью почти неподвижного лица, под небрежностью речи, под невероятной для столь юного человека флегматичностью горячее пламя сосредоточенного честолюбия».

В самой Франции после падения Наполеона бонапартисты не оставляли надежд на восстановление империи. Очень часто речь шла лишь о мелких группках, состоящих из старых солдат, офицеров, прозябающих на нищенскую пенсию, и крестьян. Однако предпринятые ими попытки изначально были обречены на неудачу, поскольку реального претендента на трон в тот момент во Франции не было: Наполеон в ссылке, его сын под надежным присмотром дедушки Франца. Но все это не мешало сторонникам империи составлять заговоры против режима. Так, в Страсбурге резервисты с местными либералами подбивали гарнизон крепости провозгласить Наполеона II императором. Подобные волнения происходили в Ионне, Эсне, Севере и в Па-де-Кале. В этих условиях правительство решило найти поддержку в массе нотаблей, за которыми одними закреплялось право участвовать в политической жизни страны. Благодаря установленному высокому избирательному цензу остальное население было отстранено от политической жизни. В стране наступила обманчивая тишина; поскольку недовольство не могло проявиться открыто, легально, то оно вызревало внутри страны, и правительство могло об этом только догадываться.

В результате Июльской революции 1830 года на французский престол неожиданно взошел Луи-Филипп, герцог Орлеанский, представитель младшей ветви королевской династии. Орлеанисты с большим беспокойством наблюдали за активностью бонапартистов в Париже во время революции, но, на их счастье, несмотря на массовый народный характер, бонапартистские манифестации были плохо организованы, и у сторонников восстановления империи не было общего плана действий. Очевидец этих событий вспоминал, что «если бы обстоятельства позволили народному движению осуществить свои устремления, то в этот же вечер во Франции была бы установлена Империя, что не понравилось бы друзьям свободы — либералам»^{50}.

Единственным из всего клана Бонапартов, кто действительно с воодушевлением отреагировал на Июльскую революцию, был Луи-Наполеон. Но правительство Луи-Филиппа подтвердило закон от 12 января 1816 года, запрещавший под страхом смертной казни пребывание членов императорской семьи во Франции. Разочарование было жестоким, так как стало совершенно ясно, что смена династии на троне ничего не изменила в положении Бонапартов. Ссылка продолжилась, и в ноябре он с матерью отправляется в Италию, где как раз в момент переизбрания нового папы в Риме вспыхнуло восстание, подготовленное тайными обществами. В момент восстания Луи-Наполеон уже находился в Риме и, вероятно, принял непосредственное участие в его подготовке. Восстание было жестоко подавлено, а сам Луи-Наполеон, спасаясь от репрессий, направляется во Флоренцию, где встречается со своим братом Наполеоном-Луи.

Известно, что так же, как и его старший брат, Луи-Наполеон вступил в тайное общество карбонариев и принес соответствующую присягу. Поражение в Риме не обескуражило заговорщиков в остальной Италии, и в январе 1831 года восстание, в котором два брата активно участвовали, разлилось по всей стране. Восставшим была необходима поддержка Франции, но, опасаясь негативной реакции Европы, Луи-Филипп в поддержке отказал. В то же время ситуация в Италии начала беспокоить Австрию, и в дело вмешался Меттерних, который сумел взять ситуацию под контроль. Очень ловко он указал лидерам восставших на то, что присутствие принцев может быть расценено как бонапартистский заговор, что приведет к вмешательству Европы в итальянские дела. В результате все еще рассчитывавшие на помощь Франции повстанцы попросили принцев удалиться. Покинуть Италию оказалось нелегким делом, так как австрийские войска были повсюду и началась настоящая охота за инсургентами. Принцы были вынуждены спасаться. 12 марта они прибыли в местечко Форли, где через пять дней от краснухи скончался старший брат, Наполеон-Луи. Это был настоящий удар для всего семейства. Сам Луи-Наполеон также серьезно заболел, и только помощь матери, которая его вытащила буквально с того света, позволила ему выздороветь и избежать преследований. Болезнь младшего сына и смерть старшего подточили силы Гортензии, и она вынуждена была обратиться к Луи-Филиппу с просьбой разрешить проезд через территорию Франции в Англию.

Переговоры вел Казимир Перье, он передал ответ короля принцу: либо тот отказывается от своего имени и, следовательно, от притязаний на престол и остается во Франции, либо он должен немедленно покинуть страну. Естественно, Луи-Наполеон категорически не согласился с подобным оскорбительным предложением. Вместе.со своей матерью он направляется в Англию. Перед своим отъездом из Парижа принц становится свидетелем бонапартистской манифестации у Вандомской колонны. Нужно отметить, что эти события происходили 5 мая в день рождения императора, и площадь вокруг колонны оглашалась неистовыми криками толпы: «Да здравствует Наполеон!» Лишь применив брандспойты, правительству удалось разогнать манифестантов. Это событие, которое Луи-Наполеон наблюдал из окна гостиницы, в которой он остановился вместе с матерью, придало ему уверенности в своих силах и показало, что бонапартисты во Франции готовы к решительным действиям.

Обосновавшись в Лондоне, Гортензия ведет активную светскую жизнь. Посредством знакомств, завязанных в высшем свете, ей удается получить паспорта на сына и себя для проезда через Францию в Швейцарию. Тем временем ее сын также заводит новые знакомства, но среди представителей оппозиции и ряда респектабельных людей было немало подозрительных личностей, которые не давали принцу прохода, пытаясь вовлечь его в заговор против Орлеанов. По их мнению, не хватало лишь присутствия Луи-Наполеона во Франции, чтобы июльский режим рухнул и принц взошел на престол, окруженный верными соратниками.

7 августа 1831 года принц с матерью покидают Англию; в этот раз им запрещено останавливаться в Париже. Путь их пролегал по местам, которые ассоциировались с наполеоновской эпохой: Булонь, Мортфонтэн, Сан-Дени, Ля Мальмэзон и заканчивалось церковью Руэля, так что в Араненберг — свое фамильное поместье в Швейцарии — они прибыли только в конце августа. Это путешествие происходило в глубокой тайне, и когда о нем узнали, в Палате депутатов разразился скандал. Некоторые даже подозревали Гортензию в подготовке свержения правительства Луи-Филиппа, поскольку после ее прибытия в Араненберг в октябре месяце во Франции был раскрыт военный заговор. И действительно, при финансовой поддержке королевы Гортензии в Страсбурге был подготовлен заговор в пользу Наполеона II, который, по мнению Ф. Блюха, представлял серьезную угрозу для режима^{51}, и лишь благодаря бдительности полиции его удалось предотвратить. Правительство предпочло замять дело, поскольку раскрытие масштаба заговора могло бы серьезно повредить имиджу режима. Чтобы предотвратить возможные бонапартистские выступления, кабинет Перье 10 апреля 1832 года вотирует закон, подтверждающий изгнание Бонапартов из Франции. И если сразу после Июльской революции Бонапарты верили в возможность возврата на родину, то теперь все их иллюзии развеялись. Они должны были осваиваться на чужбине и искать другой способ, чтобы возвратиться во Францию.

Период между 1832-м и 1836-м годом Луи-Наполеон проводит в Араненберге. Только один раз он покинул дом своей матери — в конце 1832 года он посещает Англию. 22 июля умирает герцог Рейштадтский, то есть Наполеон II, и перед семьей Бонапартов встал вопрос о престолонаследнике. По закону от 28 флореаля XII года (18 мая 1804 г.) в случае смерти императора на престол должны были взойти либо Жозеф, либо Луи-Бонапарт — отец Луи-Наполеона. Если никто из них не окажется в состоянии возглавить страну, то уже Сенат должен был выбрать наследника. После смерти Наполеона II закон оставался в силе, но ни Жозеф, ни Луи-Бонапарт не высказывали никакого желания взвалить на себя этот тяжкий груз. Чтобы решить проблему официального претендента, Жозеф созывает на совещание в Лондон своих братьев. Луи-Наполеон, не вняв предостережениям своего отца, отправляется на встречу с родственниками.

Встреча была разочаровывающей — такого враждебного отношения принц не ожидал. Он с горечью писал матери, что семья Бонапартов, больше всего желая покоя и боясь скомпрометировать себя перед лицом Европы, не может претендовать на власть во Франции. Уже вернувшись в Араненберг, Луи-Наполеон узнает о новой затее своего дяди: Жозеф с Люсьеном и в согласии с Луи опубликовали проект конституции, где аннулировался сенатус-консульт от 28 флореаля XII года и предлагалось вынести на плебисцит три имени — Луи-Филиппа, Генриха V и Жозефа Бонапарта. Целью этой махинации было желание исключить принца из списка кандидатов по той простой причине, что кандидатура Жозефа не выдерживала ни малейшей критики. Он устал от приключений и хотел только одного — покоя. Да и все семейство Бонапартов тоже хотело только спокойствия, поэтому велико было их желание избавиться от беспокойного Луи-Наполеона, который мог испортить им спокойное существование. Ответ последовал незамедлительно. В июле 1833 года молодой принц публикует «Политические и военные размышления о Швейцарии», где он излагает свой взгляд на проблему престолонаследия, естественно, противный тому, что предлагал его дядя. Принц считал, что только потомки великого Бонапарта достойны править Францией, поскольку это право было дано им народом, проголосовавшим за пожизненный консулат и провозглашение империи. Идеалом принца была республика с императором во главе, и именно этот проект политического устройства он отстаивал в опубликованной в 1832 году брошюре «Рассуждения о политике». Говоря о предпочтении народа, он писал: «Это Наполеон И и Республика. Сын великого человека является единственным воплощением высшей славы, в то время как Республика — воплощением высшей свободы»^{52}.

Враждебное отношение Бонапартов и отказ Луи-Филиппа в просьбе вернуться на родину во Францию произвели на принца сильное впечатление. В этот же период своей жизни в письме, направленном Вейяру, Луи-Наполеон раскрывает свои взгляды, дает критическую оценку своей деятельности и свое видение настоящего: «Что касается моей позиции, поверьте, я ее прекрасно понимаю, хоть она и очень сложная. Я знаю, что я многое должен моему имени и ничего мне самому; аристократ по рождению, демократ по природе и по убеждению… Наконец, вызывая опасения по причине моего имени либералов и абсолютистов, я не имею политических друзей, за исключением тех… для которых я должен стать своего рода удобным случаем. Поэтому я знаю все трудности, с которыми мне придется столкнуться в моих первых начинаниях, в которых я буду следовать только велению сердца, рассудка, сознания… для того чтобы следовать всегда только прямо, с какими бы трудностями мне ни пришлось столкнуться на пути, стараясь таким образом возвыситься достаточно высоко, чтобы один из лучей, исходящих с острова Святой Елены, мог меня озарить»^{53}. Он осознает, что в данный момент за ним пойдут только такие же, как он, не признанные респектабельным обществом, исключенные из политической жизни, горящие желанием вернуть или сделать себе имя.

Таким образом, Луи-Наполеон обладал лишь знаменитой фамилией, а нужно было, чтобы он еще стал известен, чтобы за именем стояло что-то конкретное. Поражает, с какой последовательностью и целеустремленностью придерживается Луи-Наполеон своих взглядов. В письме к Вейяру, уже после провала переворота в Булони, он писал: «Нужно меня знать, чтобы судить… Это не личные амбиции, которые заставляли меня два раза рисковать больше чем жизнью — моей репутацией… это мои возвышенные и мистические убеждения, которые влекут меня по жизни»^{54}. Эта убежденность напоминает фанатическую веру Наполеона I в свою судьбу и счастливую звезду. Таким образом, вера в свою судьбу и предназначение становится главным качеством Луи-Наполеона, характеризующим его как личность.

Во все языки мира вошла французская поговорка «Cherchez la femme», что в переводе дословно означает «Ищите женщину». В случае с Луи-Наполеоном такой женщиной стала его мать — Гортензия де Богарне. Она внушила сыну веру в великое предназначение, воспитала его как наследного принца, она же свела его с Персиньи, который проездом в Германию остановился в замке Араненберг. Личность Персиньи со временем породила не меньше загадок, чем фигура самого принца. Уже после провала страсбургского заговора Персиньи обвинили на суде в присвоении себе чужого титула и имени. Достоверно удалось установить, что его настоящее имя Жан-Жильбер-Виктор Фиален. Впоследствии, уже во времена Второй империи, Персиньи получил на законных основаниях титул герцога. Он родился в Сен-Жермен Лепинас (департамент Луары) 11 января 1808 года в семье крестьян. Собственно говоря, его имя происходит от названия сельской общины «Персиньи», в которой он родился и вырос. С детства его отличали неугомонный нрав и жажда приключений. Попав в армию простым солдатом, он вскоре понял, что времена изменились и блестящей карьеры, возможной во время наполеоновских войн, ему не сделать. Персиньи увольняется из армии и становится журналистом. Известность ему принесла статья для ежемесячного обозрения «Локсидан франсэ», в которой он рассуждал о необходимости реставрации империи. Идея восстановления империи приобрела под его пером почти что религиозный характер. Он ждал империю, как христиане мессию: «Настало время, — писал Персиньи, — возвестить Европе это империалистическое евангелие, которое до сих пор не имело своих апостолов»^{55}. Интересно, что идея восстановления империи пришлась по вкусу и парижскому бомонду. В светских салонах Персиньи чувствовал себя свободно и даже выхлопотал для себя должность в таможенном ведомстве.

Неизвестно почему и как, Персиньи направляется в Германию изучать коннозаводское дело. Так проездом через Эльзас и Лотарингию он оказался в доме Бонапартов. Гортензия сразу увидела в нем человека, увлеченного идеей реставрации династии Наполеонов во Франции, готового на решительные действия. Персиньи взволнованно рассказывал принцу и его матери, что «всюду воспоминание об императоре живо сохраняется в воображении народа, который связывает с именем Бонапарта идеи республики и империи, славы и патриотизма, тогда как имя Бурбонов означает для него все несчастия 1814 г., трактаты 1815г., господство попов и дворян, царство адвокатов и журналистов, хартию, навязанную или терпимую, одним словом, какой-то английский парламент, в котором он ничего не поймет»^{56}. Более того, Персиньи открыто призывал к активным действиям, уверяя принца, что «армия дрогнет от радости при виде императорских орлов…» Встреча с Персиньи подтолкнула Луи-Наполеона к действию. «Кровь Наполеона возмущается в моих жилах, — писал Луи-Наполеон 27 августа 1835 года в частном письме, — до сих пор в моей жизни не было ничего замечательного, кроме моего рождения. Солнце славы озаряло мою колыбель. Увы! Вот и все… Вера в мой жребий — это моя единственная надежда; меч императора — моя единственная опора…»^{57} И если вся семья Бонапартов хотела покоя, то он покончил с этой идиллией, заявив о себе не просто как о наследнике, а наследнике, который хотел бы воспользоваться своим наследством.

После революции 1830 года режим Июльской монархии улучшил финансирование армии, и возможность военного переворота в пользу династии Наполеонов становилась гипотетической. Начальники гарнизонов следили за дисциплиной с особым рвением после периода революционного брожения. В армии распространился дух пассивного подчинения, офицерский корпус превратился в часть хорошо отлаженной военной машины. Офицеры перестали интересоваться политикой и мало-помалу смирились с отводимой им режимом ролью послушных исполнителей. Но в начале 30-х годов подобное состояние духа еще не распространилось по всей армии, и принц решил действовать.

Выбор пал на приграничный город Страсбург, гарнизон которого неоднократно выказывал неповиновение и славился своими бонапартистскими убеждениями. Еще за год до попытки мятежа среди солдат и офицеров гарнизона Персиньи активно распространял книгу Луи-Наполеона «Учебник по артиллерии» — профессиональный труд, посвященный проблемам современного управления артиллерией. С этой книгой принц рассылал личное послание, и по откликам на свою книгу он, как оказалось, составил несколько ошибочное представление о состоянии духа и своей популярности в армии. Очевидно, что Луи-Наполеон рассчитывал на поддержку главным образом сержантского состава, и подготовляемый путч должен был быть исключительно военным. Среди высшего командного состава гарнизона он вошел в контакт с полковником Водри, который «никогда не сдерживал своих страстей и был более, чем кто-либо другой, доступен подкупу». Мадам Элеонора Бро, вдова Гордон-Арше, была прекрасна собою и опытна в обращении с мужчинами. Справедливости ради надо отметить, что и принц, и Персиньи были ее страстными поклонниками. В обвинительном акте Страсбургского процесса прямо говорилось о том, что мадам Гордон была душою заговора. Без ее помощи заговорщикам никогда бы не удалось привлечь на свою сторону полковника Водри. Искусная интриганка, готовая за деньги на все, мадам Гордон околдовала старого солдата, который поддался ее очарованию и превратился в послушную игрушку в руках заговорщиков.

Помимо Водри, заговорщики попытались заинтересовать смутными обещаниями генерала Вуароля, которому было направлено соответствующее послание. Вуароль не поддался на уговоры и отправил это послание министру вооруженных сил, сам он, в свою очередь, не поставил в известность префекта департамента Нижнего Рейна. Эта непоследовательность действий Вуароля говорит о его двойственной позиции, поскольку на местах о готовящемся путче так ничего и не узнали заранее, и, следовательно, не было предпринято никаких мер предосторожности.

На что рассчитывал Луи-Наполеон, входя утром 30 октября 1836 года в казармы артиллерийского полка, хорошо известно. Он думал, что достаточно было ему «показаться солдатам и напомнить им их обиды и прежнюю их славу, чтобы все они сбежались под императорское знамя». Одним словом, он хотел повторить триумфальное шествие своего дяди по Франции в 1814 году, когда тот сбежал с острова Эльбы. Воодушевить солдат и повести за собой принц собирался при помощи императорского орла — символа побед и славы Франции.

Для достижения большего эффекта и возбуждения всеобщего энтузиазма один из заговорщиков — де Керель — постоянно целовал орла, приговаривая: «Вот наше отечество!» Затем он призывал всех последовать своему примеру. Другие сообщники раздавали солдатам деньги и подбадривали их, обещая всяческих наград. Полковник Водри обратился к полку и заявил, что во Франции вспыхнула революция, Луи-Филипп свергнут с престола, а власть перешла к Наполеону II. Суть происходящего для солдат оставалась непонятной. Самые дисциплинированные стали кричать «Да здравствует король!», их перебивали те, кто кричал «Да здравствует Наполеон II!» Канонер Марко впоследствии вспоминал: «Я кричал с другими, но потом спросил одного товарища: какой император? Какой Наполеон? Один мне говорил, что это племянник императора, другой — что это его сын, а один из старых артиллеристов сказал, что это сам император…» Лейтенант Бокав на суде показал, что всех охватила какая-то странная психическая горячка. Все были ошеломлены и не понимали, кто перед ними и что он хочет. Наконец, сбитые с толку, солдаты подхватили «Да здравствует император!» и последовали за Луи-Наполеоном, который направился к генералу Вуаролю. Второй отряд, поменьше, последовал за де Персиньи арестовывать префекта.

В последний момент войска дрогнули и отказались подчиняться приказам того, кто назывался племянником великого императора. Дело приняло дурной оборот, и Луи-Наполеон с группой заговорщиков был арестован и препровожден в полицейский участок. Один только де Персиньи, при деятельном участии мадам Гордон, сумел спастись бегством. Она закрыла собой дверь, в которую ломились жандармы, и дала де Персиньи возможность уничтожить компрометирующие заговорщиков бумаги и выпрыгнуть из окна. Таким образом, плохо подготовленный, рассчитанный на силу воспоминаний об империи и популярность имени Наполеона I среди военных и горожан, мятеж в Страсбурге провалился.

Как следовало из показаний, данных принцем во время следствия, он решился на переворот исключительно из желания вновь увидеть родину, которую у него отняло вражеское нашествие. «В 1830 году я просил стать лишь простым гражданином; но меня выставили как претендента, и я повел себя как претендент»^{58}, — гордо отвечал он на вопрос следователя. Луи-Наполеон категорически отверг обвинение в попытке установления военного управления, заявив, что в случае успеха предприятия первым делом созвал бы национальный конгресс, который бы установил правительство, основанное на народном доверии^{59}.

Накануне страсбургского восстания принц, в частности, говорил полковнику Водри, что сейчас никакая из существующих партий не в силах свергнуть режим Июльской монархии и не в состоянии объединить всех французов, если бы одна из них достигла власти. «Эта слабость, как партий, так и государства, — подчеркивал принц, — проистекает из того, что они представляют интересы одного какого-то класса общества. Одни опираются на дворянство и духовенство, другие на буржуазную аристократию, третьи лишь на пролетариев»^{60}. Из этого он заключает, что лишь символ Империи может собрать все партии, поскольку он представляет интересы всех. По мнению Луи-Наполеона, сила императора заключалась в том, что созданная им система позволила «…цивилизации развиваться без беспорядков и без эксцессов, дала толчок идеям, всеобщему развитию материальных интересов, утверждению прочной и пользующейся уважением власти; ее заслуга также в том, что она дисциплинировала массы согласно их умственным способностям и, наконец, объединила вокруг алтаря Родины французов всех партий, дав им славу и уважение»^{61}. Далее Луи-Наполеон пояснял полковнику, что власть Наполеона I исходила из народной воли, поскольку четыре миллиона голосов признало и одобрило наследственную власть Бонапартов. А раз после установления Империи к народу ни разу не обращались, то принц, как потомок императора, решил, что является представителем народного избрания, остающегося в силе, так как «принцип не может быть аннулирован фактами, а. может быть уничтожен только другим принципом. И это не сто двадцать тысяч иностранцев в 1815 году, и не Палата 221-го в 1830 году, которая ничего не имеет общего с выбором народа в 1804 году»^{62}.

Парадоксально, но попытка путча, закончившегося полным провалом, обернулась победой: после неудавшегося мятежа имя Луи-Наполеона стало известно широкой публике, а также приобрело определенную популярность. И хотя сам зачинщик — Луи-Наполеон — был выслан в Америку, с этого момента семья Бонапартов не могла жить в свое удовольствие в удалении от политики. Дядя Луи-Наполеона Жозеф об. этом прямо заявил: «Эта безумная попытка могла нас всех скомпрометировать, поскольку ее уже связывают с бонапартизмом. Мы категорически отрицаем эту связь»^{63}. В действительности уже было слишком поздно, поскольку бонапартизм, который в данный момент можно было определить как признание законности притязаний Луи-Наполеона на власть, был рожден вместе со страсбургским делом.

Ожидая отправки в Соединенные Штаты, Луи-Наполеон напишет письмо Вейяру, где с горечью отвергает выдвинутые против него оскорбительные обвинения в трусости и низости. Он также отрицает, «что с меня потребовали клятвы больше не возвращаться во Францию». Именно в этом — в нарушении клятвы, которой он не давал, его будут упрекать впоследствии политические противники. В свою очередь, Гортензия де Богарне, оставшаяся в Европе, всячески защищала Луи-Наполеона как от нападок со стороны семьи, так и от клеветнической кампании в прессе, развязанной правительством Луи-Филиппа.

Смерть старшего сына, неудачи младшего и долгая тяжелая болезнь подточили ее силы, и она умирает 5 октября 1837 года в Араненберге на руках Луи-Наполеона, сбежавшего из Америки. После смерти матери и неудачной попытки мятежа поведение Луи-Наполеона сильно изменилось: он становится молчаливым, задумчивым, тщательно скрывает свои мысли и эмоции. Со смертью матери Луи-Наполеон становится наследником значительного состояния, оцениваемого в три миллиона франков и сто двадцать тысяч годовой ренты. И это наследство позволило ему заявить о себе как о наследнике, дяди, что вызвало беспокойство французского правительства.

В 1838 году один из участников страсбургских событий, экс-лейтенант Арман Лэти, опубликовал брошюру «Ретроспективный взгляд на события 30 октября 1836 года», где он отстаивал дело принца и ловко защищался от несправедливых обвинений в адрес заговорщиков. Правительство расценило эту публикацию опасной для режима, и ее автор должен бил предстать перед судом. В открытом письме к Лэти Луи-Наполеон предлагал придерживаться следующей тактики на суде: «Вас спросят… где наполеоновская партия? Отвечайте: партия не существует, но ее дело повсюду. Эта партия не существует, потому что мои друзья не поставлены под ружье, но дело ее имеет сторонников повсюду, от рабочих и советников короля до солдат и маршалов Франции»^{64}. И если принц подчеркивал, что у него нет никакой партии, что соответствовало действительности, то он акцентировал внимание на самой природе бонапартизма, на его национальной сущности, на поддержке, которую оказывают движению все слои общества. Далее в своем письме он развивает эту идею: «Но если однажды партии скинут нынешнее правительство… они подорвут все социальные основы государства, и тогда, возможно, имя Наполеона станет спасительным маяком для всех, кто любит Францию и является ее действительным патриотом»^{65}.

Правительство Луи-Филиппа решило любой ценой избавиться от опасного претендента, обосновавшегося в Швейцарии. Глава кабинета министров Мале в письме французскому посланнику в Швейцарии с негодованием писал: «Луи-Бонапарт доказал ясно, что у него нет никакого чувства благодарности, и терпеть долее со стороны французского правительства значило бы только способствовать ему еще более укрепиться в своем ослеплении, и повело бы его к новым заговорам». Франция предъявила ультиматум Швейцарии, в котором она, со ссылкой на запретительные статьи Венского договора, в категорической форме потребовала изгнания Луи-Наполеона с ее территории. Принц решил не искушать судьбу: он покидает Швейцарию и направляется в Англию. Благодаря наследству матери Луи-Наполеон ведет в Англии соответствующий принцу образ жизни, и о нем начинают говорить как о реальном претенденте на французский престол.

Находясь в Англии, принц подвергает переосмыслению опыт страсбургской неудачи и приводит в порядок свои мысли. Он приходит к мнению, что для успеха дела необходимо существование «бонапартистской доктрины», поскольку одного наполеоновского культа недостаточно для того, чтобы увлечь за собой страну. В результате размышлений и анализа послереволюционного развития Франции в июле 1839 года в свет вышла брошюра, названная очень емко и в то же время пропагандистски удачно: «Наполеоновские идеи». В ней, безусловно, находясь под влиянием работ императора, написанных на острове Святой Елены, Луи-Наполеон излагает свою концепцию бонапартизма и высказывает свои взгляды по поводу современного состояния Франции. Прежде всего, подводя итог послереволюционному развитию страны, он отмечает, что уже в течение 25 лет Францию лихорадит, общество кидает от революционной горячки к апатии и наоборот. Подобное состояние духа, подчеркивает принц, характерно для общества, находящегося в переходном состоянии. Вместо того, чтобы вернуться к испытанным рецептам — твердой и стабильной власти, происходит”постоянная смена режимов и хаотическое движение непонятно куда.

Действительно, режим Июльской монархии так и не смог примирить страну и стабилизировать общество. Начало эпохи индустриализации привело к ухудшению социального положения трудящихся масс, к этому добавилось всеобщее разочарование, которое все более усиливалось по мере того, как режим терял политическую стабильность. Требование установления всеобщего избирательного права, которое было выдвинуто еще в первые дни после Июльского восстания 1830 года, перекликалось с требованиями включения рабочего класса в социальную структуру общества. «Революция 1789 года, — писал Луи-Наполеон в «Наполеоновских идеях», — имела две направленности: социальную и политическую. Несмотря на все откаты, социальная революция восторжествовала, в то время как политическая революция провалилась, несмотря на все победы народа»^{66}. И действительно, в 1789 году требования политического равенства были оторваны от принципа гражданского равенства, и в последующем именно вокруг проблемы гражданских прав развернулась борьба в обществе. В течение всего правления Луи-Филиппа тема всеобщего избирательного права играла роль, сравнимую с требованием гражданского равенства в 1789 году. Критика «старого порядка» и разоблачения цензовой системы были во многом схожи: двести тысяч выборщиков ассоциировались с бывшими аристократами, тогда как исключенные из избирательного права выступали в роли современного третьего сословия. «Казалось, — писал принц, — революция 1830 года наконец-таки положит конец разочарованию и неопределенности. На деле же она означала продажность и ложь: восторжествовали убожество и нищета»^{67}. Он считал, что политическая организация Франции абсолютно не отвечает ее нравам, интересам и нуждам; ни власть, ни свобода не имеют прочного основания. «За исключением небольшого количества людей, называемых «легальной страной», я не вижу ничего, кроме песчинок»^{68}, — писал он, повторяя выражение Наполеона I, который говорил, что песчинки, соединенные вместе, могли бы стать камнем, тогда как по отдельности они всего лишь песок.

И далее в своих полемических произведениях Луи-Наполеон развивает идею единения вождя и масс: «Идите во главе идей вашего века, эти идеи вас увлекут и вас поддержат. Следуйте за ними — они вас поддержат, идите против них — они вас сметут»^{69}. Как считает Луи-Наполеон, необходимость сохранения мистической связи между народом и императором привела Наполеона I к идее создания династии, построенной на демократических и императорских началах. Принц отвергает предъявляемые его великому дяде обвинения в тирании, указывая на критическое положение Франции, окруженной со всех сторон врагами. И чтобы справиться с угрозой, как внутренней, так и внешней, Наполеон I создает деспотический централизованный аппарат, соответствовавший задачам и целям Франции в борьбе. В результате, несмотря на отсутствие в стране либеральных свобод, порядок и закон стали нормой жизни.

В начале XIX века, по мнению Луи-Наполеона, все говорило в пользу установления наследственной власти: и административная централизация, и престиж, окружающий человека власти, и, наконец, желание сохранить существующий порядок вещей, гарантировавший порядок и стабильность. Проблему сохранения республиканской формы правления в это время во Франции можно попытаться объяснить и с другой стороны: трудно представить себе существование республики без аристократии. Кстати, А. Тьер в «Истории революции» высказывал схожие идеи: В частности, он писал, что «наличие аристократии больше соответствует республиканскому образу правления»^{70}. Поскольку с аристократией во Франции было покончено, то республика была лишена этой консервативной силы, необходимой для стабильного развития общества. И чтобы восполнить утрату здоровых консервативных сил, Наполеону нужно было создать императорскую фамилию, которая выступала бы в роли гаранта революционных преобразований, черпая свою силу в демократическом устройстве нации. К тому же Французская Республика заимствовала у монархии принцип централизации, но, в отличие от нее, уже с момента своего возникновения имела в основе принцип национального суверенитета^{71}. В результате установленный в 1800 году режим смог основать прогрессивные государственные учреждения на принципах порядка и сильной власти, но возврат «старого порядка» в 1814-м и в 1815 годах под маской либерализма вновь привел к брожению в умах, заключает Луи-Наполеон. «Наполеон закрыл бездну революций: вы ее открыли, свергнув его. Берегитесь, как бы эта пучина не поглотила вас самих!»^{72} — дерзко предостерегает он европейских монархов.

Таким образом, Луи-Наполеон делает вывод — после 1815 года французское общество сбилось с пути, потеряло дорогу. И лишь одно имя Наполеона навевало славные воспоминания. Опираясь на народ, он смог добиться всего, ибо в союзе вождя и нации заключается истинная сила государства. Только Наполеон смог покончить с хаосом и придать демократии цивилизованный вид на основе синтеза старого и нового, успокоить кипящее ненавистью общество, покончить с раздором партий. Более чем кто-либо император Наполеон способствовал приходу царства свободы, спася духовное наследие революции и уменьшив опасения, которые она вызывала. Он защитил революцию от контрреволюционного перерождения путем утверждения принципов 1789 года во Франции и по всей Европе^{73}.

После того как Луи-Наполеон стал президентом Республики, его политические оппоненты критически отзывались о его трудах. Витиеватость слога и набор устаревших грамматических конструкций выдавали в нем иностранца. И, видимо, по этой причине — неясности изложения и отсутствия четкости его политические работы поднимались на смех. Так, Ремюза называл их «наполеоновским безумием», Эмиль Оливье «мечтами», а Прево-Парадол «скверными иллюзиями». Золя считал, что в произведениях Луи-Наполеона «больше воображения и мечты, чем суждения». Даже в самом окружении Луи-Наполеона не было понимания сути воззрений принца. Каждый интерпретировал на свой лад его высказывания, беря из них то, что по душе. Возникает вопрос: а смог ли Луи-Наполеон действительно создать доктрину? При анализе произведений принца приходишь к выводу, что многие его мысли здравы, оригинальны и, что не менее важно, актуальны. Несмотря на витиеватый язык и постоянные обращения к прошлому, Луи-Наполеон все время акцентирует внимание на необходимости консолидации французского общества.

Для этого, по его мнению, нужно уничтожить все сословные ограничения, в том числе по цензовому принципу. Он ратовал за «замену наследственной власти аристократов иерархией, основанной на заслугах».

Особенно Луи-Наполеон настаивал на создании сильной исполнительной власти — сильного государства, которое одно могло бы обеспечить стране процветание. Эта власть должна быть национальной, то есть объединяющей, а не разъединяющей французов. В частности, он писал, что для такой власти «все французы — братья, которых нужно помирить и включить в одну великую семью — Францию…» Идеалом такой власти для Луи-Наполеона являлась империя, созданная его дядей. Только она одна, считает принц, смогла «консолидировать французское общество после пятидесяти лет хаоса, примирить порядок и свободу, права человека и принцип твердой власти»^{74}. Собственно говоря, принц не выдумывал ничего нового, он лишь аргументированно доказывал, почему Франции нужно вернуться к империи. Да, Июльская монархия сохранила в силе все те изменения, которые внес в свое время Наполеон в административный механизм Франции. Все это так. Но политическая система, основанная либералами, как теоретически, так и практически приводила к отрицанию демократии — слишком живы были еще воспоминания о Великом терроре. Луи-Наполеон же говорил о возможности сосуществования демократии и порядка, а в пример приводил империю Наполеона I, который действительно сумел добиться гражданского согласия в стране. «Только одна наполеоновская идея может обеспечить стране процветание, поскольку она думает о благе всех»^{75}, — уверен принц.

Эта книга — «Наполеоновские идеи» — имела шумный успех во Франции, где она переиздавалась четырежды (говорят, тираж ее достиг 500 000 экземпляров — невероятно огромная цифра для Франции), и была переведена на все европейские языки. Принц не только вновь заявил о своих притязаниях, он создал доктрину, основанную на анализе исторического наследия дяди и готовую к воплощению в жизнь. Эта доктрина в неизмененном виде сохранилась вплоть до его избрания президентом Республики и государственного переворота 2 декабря 1851 года. Так, в июле 1849 года принц говорил о том, что наполеоновская система внутри страны подразумевает порядок, власть, религию и благополучие народа, а во внешней политике — национальную славу^{76}.

Всеобщее голосование всегда оставалось главным местом политической концепции принца. Только народ должен назначить обладателя власти, которую он сам не может осуществлять. Ибо народ враждебен монархии легитимной и орлеанистской. Что касается Республики, в том виде, в котором она существовала во время Революции, с могущественным Собранием депутатов и с разделением властей, то Луи-Наполеон категорически отвергает такую форму правления. Он без устали повторял, что хотел бы стать главой власти, чтобы увенчать народную волю, причем не сомневается, что народ изберет именно его при условии свободных выборов.

Однако нужно отметить, что существует определенное противоречие между некоторыми взглядами Луи-Наполеона: как, например, соединить авторитарное правительство со стремлением к либеральным свободам? Именно отсутствие либеральных свобод в стране вменяли ему в вину деятели республиканской оппозиции, оказавшиеся в изгнании после государственного переворота 2 декабря 1851 года. С другой стороны, казавшееся легким и очевидным на бумаге сосуществование демократии в виде плебисцитов и наследственной власти в империи Наполеона на деле означало неразрешимое противоречие. Именно об этом противоречии писал накануне провозглашения империи в своем послании в Петербург Яков Толстой — советник русского посольства в Париже, агент и секретный сотрудник русской политической полиции. «Общепризнанно, — писал он не без обоснования, — что всякая власть основана на праве божественном и законном или же на праве, проистекающем из единодушного избрания народом. Это последнее может иметь применение только в республиканском строе, и всякое правление монархическое и наследственное является уже тем самым законным, а не выборным, одним словом, одно поглощает другое. Отсюда очевидно, что Луи-Наполеон, основывая свою власть на двух диаметрально противоположных принципах, отрицает втихомолку присущую каждому из них силу и идет против здравого смысла, опираясь одновременно на два принципа, по природе своей противоречащие один другому. Итак, эта новая комбинация покоится на явно шатких основаниях, потому что они, по существу, противоречат одно другому и не допускают никакой между собой аналогии. На таких основаниях никак нельзя утвердить власть, не вызывая ни сомнений, ни возражений. Предоставляемое императору право установить порядок престолонаследия, открывая путь для множества новых претендентов, угрожает в будущем Франции рядом непрестанных волнений и неисчислимых бедствий», — делал вывод Яков Толстой. Остается только добавить, что это противоречие было разрешено лишь генералом Де Голлем, основавшим режим V республики, представляющий собой удивительный синтез демократии и авторитаризма, более известный под названием президентской республики.

Но вернемся к Луи-Наполеону. Двух брошюр было явно недостаточно для того, чтобы притязания принца на власть были поддержаны общественным мнением страны. Для этого необходимо было постоянное влияние прессы. С этой целью Луи-Наполеон материально поддерживал две парижские газеты, обе основанные в 1839 году, «Ле Коммерс» и «Ле Капитоль», а также газету «Ле Журналь дю Коммерс», выходящую в Лионе. Однако принц не был удовлетворен подачей материала и не раз выражал свое недовольство главному редактору «Ле Капитоль» Шарлю Дюрану в связи с совершенно не нужным, по мнению принца, восхвалением английской парламентской системы, и упрекал его в недостаточном освещении проблем армии. Однако до создания еженедельника, в котором бы сам принц мог популяризировать наполеоновскую доктрину, дело так и не дошло.

Влияние газет должно было дополнить создание двух клубов, одного мужского и одного женского: «Кюлотт де По» и «Котийон». Вдохновителями мужского клуба стали старые вояки времен Империи: генерал Монтолон, генерал Пиа и барон Лярей. В женском клубе блистали мадам Салваж де Фавероль, мадам Рено и мадам Гордон, которая щедро финансировала проекты Луи-Наполеона. По мнению французского специалиста по истории Второй империи А. Дансетта, влияние этих клубов и газет на общественное мнение страны было крайне слабым, поскольку не удалось создать влиятельного политического движения в поддержку принца^{77}.

Тем временем нарастал кризис режима Июльской монархии, и Луи-Филипп был вынужден бороться не только с легитимистами (сторонниками свергнутой династии), но также с бонапартистами и республиканцами. Прежде всего кризис был вызван узостью социальной базы режима — правом голоса обладали всего только 240 000 человек, плативших не менее 200 франков налогов в год^[1]. И это из тридцати миллионов французов! Более того, чтобы баллотироваться в палату депутатов, надо было платить не менее 500 франков налогов в год, что значительно снижало количество возможных претендентов на места в высшем законодательном органе страны. Рене Ремон, видный французский историк и политолог, дал следующее определение орлеанизма: это «правительство золотой середины, которое включало в себя всю аристократию как по рождению, так по богатству и уму». Земледельцы и мелкие буржуа, не говоря уже о рабочих, оказывались вне «золотой середины» и не могли оказывать влияния на политику правительства Луи-Филиппа. Как насмешку они воспринимали призыв Ф. Гизо «Обогащайтесь посредством труда и бережливости, и вы станете избирателями!» Главной же фигурой Франции той эпохи, безусловно, стал ростовщик.

Итак, либерализм, который сам Наполеон I называл идеологией, выбранной в качестве магистральной линии развития общества, не устраивал многих. Уже после Февральской революции 1848 года блестящий мыслитель своего времени, крупный ученый и внимательный наблюдатель Алексис де Токвиль сравнивал режим Июльской монархии с промышленной компанией, руководящейся во всех своих операциях денежными интересами своих членов. Олигархическая сущность режима заключалась в том, что знать и ростовщическая буржуазия бессовестно обворовывали нацию, да и сам король не оставался в стороне, исправно получая причитавшиеся ему дивиденды. Одним словом, была создана политическая система, которая позволяла заниматься невиданными спекуляциями и казнокрадством.

С другой стороны, нарастал серьезный кризис всего французского общества в целом. Экономический бум вместо процветания привел к дальнейшему расслоению общества и породил такие отвратительные явления, как пауперизм и нищету. Привел к падению нравов и радикализации настроений широких народных масс. Появляются многочисленные тайные общества, например «Общество времен года» во главе с социалистом Огюстом Бланки, готовившее социальную революцию. На этом фоне правящие элиты прожигали жизнь и выдумывали новые развлечения. Впрочем, атмосферу Парижа тех лет блестяще запечатлел Оноре де Бальзак в своих многочисленных произведениях, носящих фактически документальный характер.

Реально к концу 30-х годов режим Июльской монархии держался на махинациях с избирательными бюллетенями и откровенном насилии. Достаточно вспомнить кровавые побоища в Лионе и Париже. В этих условиях, когда будущее не предвещало ничего хорошего, народ обратился к прошлому. Творчество Беранже^[2], распространение в огромном количестве медалей и печатных изданий с изображением императора, выпуск исторических альманахов — все это привело к тому, что французский народ был буквально закормлен наполеоновским культом и воспоминаниями об Империи. В отличие от Карла X, Луи-Филипп I не мог призвать на помощь традиционные монархические ценности, поскольку режим Июльской монархии был основан на их отрицании, да и сами эти ценности девальвировались. Зато режим мог использовать в своих интересах патриотическую традицию, зародившуюся в эпоху войн Республики и Империи. С целью усиления своих внутриполитических позиций правительство Луи-Филиппа, обеспокоенное растущей популярностью принца и идей бонапартизма, решает перехватить инициативу. Теряя поддержку внутри страны и отказавшись от активной внешней политики, режим Июльской монархии попытался использовать наполеоновскую легенду в свою пользу. Насаждая культ Наполеона, правительство Луи-Филиппа I добилось, однако, не столько повышения авторитета Июльской монархии, сколько усиления бонапартизма, который после смерти Наполеона II, как казалось, сошел с политической арены. Апогеем этой политики явился возврат в 1840 году останков Наполеона в страну. В 1840 году в ответ на события во Франции Луи-Наполеон разражается политическим памфлетом «Наполеоновская идея», где в эпиграфе он с едкой иронией пишет, что-де не столько останки императора надо было вернуть, сколько позаимствовать его идеи. В памфлете принц прямо обращается к народу: «Наполеоновская идея в течение долгого времени пользовалась симпатией масс, потому что чувства у народов предшествуют осознанию, как сердце чувствует то, о чем разум только догадывается. Целью наполеоновской идеи является воссоздание французского общества, разъединенного пятьюдесятью годами революции, и примирение порядка со свободой, прав народа с принципами государственной власти»^{78}. Более того, Луи-Наполеон рассматривал фигуру императора именно в качестве мессии новых идей: «Подобно Христу, он пролил свет и заставил темноту отступить, поскольку он один сумел примирить старые и новые интересы, закрепив победу социальной и политической революций. Только он один сумел понять волю провидения, проникнуться народными чаяниями и повести за собой народ к великой цели»^{79}, — утверждал Луи-Наполеон.

Жан Тюлар, французский исследователь жизни и феномена Наполеона в своей, ставшей широко известной в нашей стране, работе «Наполеон, или Миф о спасителе» выявил причины возникновения наполеоновской легенды. Особенно он отмечал роль промышленной революции в разрушении старых социально-экономических структур. «Она, — подчеркивает Тюлар, — привела к резкому снижению заработной платы на рынке рабочей силы, перенасыщенном бывшими солдатами, демобилизованными из Великой Армии. Эти отверженные вспоминали об Империи как о «золотом веке» всеобщей занятости, высоких заработков и дешевого хлеба. Наполеон без труда стал «отцом народа». Так же относились к нему и в деревнях, где крестьяне, во всяком случае до голосования закона о миллиарде для эмигрантов, цепко держались за свою долю национального имущества, приобретенную во время Революции. Наконец, слава Наполеона была и славой завоевавшей Европу армии крестьян. Ветераны, обреченные из-за полученных ранений на праздность, черпали в воспоминаниях, которым они предавались долгими вечерами (как это прекрасно изобразил Бальзак), оправдание своей социальной ненужности. Это они стали верными хранителями культа, подлинными творцами легенды, восполняя своими рассказами отсутствие запрещенных отныне лубочных картинок и уничтоженных новыми мэрами муниципальных подшивок бюллетеней Великой Армии»^{80}.

Фигура императора вызывала не только восхищение, но и страх. Страх культа личности, причем уже мертвого человека, посмертная популярность которого могла привести к диктатуре имени. Наперекор общественному мнению и кабинету министров Ламартин — один из наиболее ярких политических деятелей того времени, истинный республиканец — указывал на опасность этого культа силы, которым хотят заменить в сознании нации строгий культ свободы^{81}. Он категорически протестовал против возвращения останков императора в Париж, «против этого большого движения, сообщаемого самим правительством чувству народных масс, против этих зрелищ, рассказов, популярных изданий, против этой реабилитации торжествующего деспотизма». И утверждал, что большая опасность грозит не только общественному настроению, но и представительной монархии.

С Ламартином был полностью согласен Ф. Гизо в том, что касается угрозы правящему режиму со стороны наполеоновского культа. Констатируя величие имени Наполеона — величие, которое гипнотизирует массы и не дает правительству Луи-Филиппа свободы маневра как во внешней, так и во внутренней политике, Ф. Гизо прямо заявлял, «что Бонапарт должен быть низвергнут. Его имя, его влияние, все то, что еще продолжает существовать в нас из сделанного им для нас, — все это теперь лишь препятствие на избранном нами поприще; все это отвлекает нас от дел, ослабляет и стесняет нас в борьбе со старым порядком, в содействии созданию конституционного правления». И все же борьба с Бонапартом закончилась для Июльской монархии поражением. Трудно, оказалось, бороться с призраком.

Чтобы отвлечь общественное мнение от внутренних проблем и завоевать престиж в международных делах, Луи-Филипп попытался активизировать свою внешнюю политику. Однако, оказав помощь египетскому паше Мехмет-Али, Франция вновь, как и при Наполеоне, столкнулась с враждебной коалицией. Силы были явно не равны, и король позорно отступил пред лицом всей Европы. Общественное мнение Франции было возмущено малодушием правительства: вновь страна оказалась бессильной и беспомощной. А ведь если бы был жив император, он бы повел себя по-другому! В Париже и ряде городов происходят беспорядки, вызванные антиправительственными манифестациями. Никогда еще Июльская монархия не была так непопулярна и презираема. Казалось, что более удачного момента для осуществления переворота уже не представится, и Луи-Наполеон решает действовать.

Принц был настроен более чем решительно: он нисколько не сомневался в успехе своей миссии, несмотря на отрицательный опыт. «Буду ли я орудием рока или провиденциальным человеком, я не знаю, но я должен жить и умереть для своей миссии», — повторял он одной своей хорошей знакомой. Его фатализм поражал всякое воображение: «Какое мне дело до мнения людей обыденных, которые назовут меня безумцем, если мое предприятие не удастся, и превознесли бы меня до небес, если бы успех был на моей стороне», — писал он матери. И Луи-Наполеон не терял время даром — в августе 1840 года все было готово для его новой высадки во Франции.

На этот раз целью экспедиции была выбрана Булонь, где 6 августа 1840 года высадился принц вместе с группой заговорщиков. Сейчас уже трудно сказать, на что надеялся Луи-Наполеон, ввязываясь в эту авантюру, поскольку, став в 1848 году президентом Республики, он изъял все документы, относящиеся к булонскому делу. Одно время подозревали Тьера в причастности к заговору, но доказать с полной уверенностью что-либо никто не смог. В любом случае правительство знало о готовящейся акции и приняло все необходимые меры предосторожности^{82}. Так что булонская экспедиция с самого начала была обречена на провал.

Все свое имущество принц перевел в деньги, на которые нанял в Англии пароход и закупил оружие. Накануне в одной из английских типографий он отпечатал в огромном количестве прокламации к армии и народу. В прокламации к французскому народу содержался призыв к неповиновению и требование восстановления империи. Привожу этот документ полностью:

«Французы!

Что сделали личности, составляющие ваше правительство, чтобы приобрести право на вашу любовь! Они обещали вам мир, а вместо того вызвали гражданскую войну и злополучнейшую войну в Африке! Они обещали облегчение налогов, но все ваше золото не насытило бы их алчности! Они обещали вам честную администрацию, а управляют не иначе как подкупами! Они вам обещали свободу, а сами стоят за привилегии, покровительствуют злоупотреблениям и противятся всяким реформам; они сумели установить только произвол и анархию! Они вам обещали прочные установления, но в десять лет не дали никаких установлений! Везде они продавали нашу честь, нарушали наши права, изменяли нашим интересам! Пора положить конец стольким беззакониям, пора потребовать от них отчета — что они сделали из столь великой и единодушной Франции 1830 года!

Земледельцы, теперь, во время мира, вы платите более налогов, чем при Наполеоне во время войны.

Деятели промышленности и торговли, ваши интересы стали жертвой самой дикой требовательности; деньги, которые император употреблял, чтобы поощрить ваши усилия и обогатить вас, употребляют на подкупы.

Наконец, вы все, деятели рабочего, бедного класса, являющегося во Франции единственным хранителем всех благороднейших чувств, помните ли вы, что Наполеон находил своих офицеров, маршалов, своих министров, принцев, друзей в среде вашей? Дайте мне опереться на ваше содействие, и мы покажем всему миру, что ни вы, ни я не изменились.

Я так же, как и вы, надеялся, что мы могли бы искоренить вредное влияние правительства, не прибегая к революции; но теперь уже нет более надежды на это: в десять лет министерство переменилось десять раз и переменится еще десять раз, и все-таки бедствия и нищета нашего отечества останутся теми же…

Ныне во Франции процветают, с одной стороны, своеволие, с другой — насилие; я же хочу водворить порядок и свободу; окружая себя всем, что только есть лучшего и высшего в стране, опираясь единственно на волю и интересы народа, я хочу создать непоколебимое здание.

Я хочу обратить Францию к ее естественным союзникам, дать ей прочный мир, а не подвергать ее случайностям всеобщей войны.

Французы! Я вижу перед собой блестящее будущее моего отечества, я чувствую, что тень императора ведет меня вперед; я не остановлюсь, пока не достигну славы Аустерлица, пока не возвращу нашим знаменам орлов, народу — его прав»^{83}.

* * *

4 августа 1840 года заговорщики сели на пароход, нанятый у лондонской торговой компании, под предлогом морской прогулки. На корабле были обычные пассажиры, решившие насладиться хорошей погодой и свежим ветром. Они даже не догадывались, в какую историю ввязались, сев на этот пароход. Отплыв от берегов Англии, принц открывает свой дерзкий план экипажу и пассажирам, читает им свою прокламацию и призывает всех к нему присоединиться. Взволнованно он говорил, что только «исполняет желание французского народа, народа изменнически преданного в 1814-м и 1815 годах чужеземными штыками, обманутого в 1830 году презренными интригами. Он, как наследник величайшего имени наших времен, несет на себе долг, который должен выполнить перед нацией. Он является, чтобы восстановить ее верховную власть!» После некоторых раздумий и после того, как было выпито достаточно вина (капитан судна — сам англичанин, уже на суде заявил, что никогда не думал, что можно столько выпить. — Прим. авт.) и розданы деньги, возбужденные пассажиры соглашаются плыть с ним хоть на край света и оглашают все вокруг криками «Да здравствует император!» Луи-Наполеон торжественно провозглашает падение Орлеанской династии, созыв Национального собрания и объявляет Тьера президентом своего совета. Заговорщики и присоединившиеся к принцу пассажиры парохода переодеваются в униформу 40-го полка, который располагался по соседству с гарнизоном Булони. Один из пассажиров впоследствии вспоминал: «Нам раздали каждому по костюму, мне достался костюм капрала. На меня, не умеющего ни читать, ни писать, надели мундир и галуны капрала!» Расчет был прост: увидев своих соседей, гарнизон Булони решит, что произошло всеобщее восстание и примкнет к заговорщикам.

Рано утром 6 августа заговорщики высадились на французском берегу в Вимерё, недалеко от Булони, где их уже ждали поручик Аладениз и три унтер-офицера 42-го линейного полка, составлявшего гарнизон Булони. Последующие события были вольно пересказаны республиканскими историографами, поэтому обратимся к свидетельским показаниям. Один из свидетелей, сержант Рикюз, рассказывал: «6 августа в половине шестого утра я был в своей комнате, собираясь одеваться. Вдруг слышу крики: «К оружию!» Смотрю в окно, выходящее во двор казармы, и вижу офицера 42-го полка; но потом узнал в нем лейтенанта Аладениза. Я быстро оделся и взял с собою пороховницу, думая, что что-нибудь случилось в городе. Сойдя вниз, я увидел, что половина роты была уже построена на дворе во фронт. Я хотел подойти к своей роте. Тут же стояла группа вооруженных людей в форме 40-го линейного полка. Во главе ее стояло много старших офицеров. Один из этих офицеров, в котором я узнал принца, сказал, подавая мне руку: «Здравствуй, удалец! Я жалую тебя в офицеры». Я отвечал, что доволен своим положением и желаю остаться со своими командирами. Затем я присоединился к своей роте. Лейтенант Аладениз, принявший командование над обеими ротами, приказал взять на караул и бить сбор к знамени. Принц подошел к нам поближе и сказал довольно длинную речь. (Луи-Наполеон говорил солдатам приблизительно следующее: «Солдаты, вы — лучшая часть народа, а с вами обращаются, как со стадом. Те, которые имеют власть, хотели бы опошлить благородное звание солдата. Вас унижали, и вы напрасно спрашивали о том, что сделалось с орлами Арколы, Аустерлица, Иенны. Вот они — эти орлы! Я вам их возвращаю — берегите их: с ними вас будет сопровождать слава, честь, удача…». — Прим. авт.) Я был довольно далеко и не мог его слышать; я слышал только, что в конце принц сказал: «Мы подымемся в верхний город и оттуда двинемся на Париж». Я заметил, что к верхушке знамени был приделан орел. Этот орел заставил меня подумать, что предпринимают что-нибудь против правительства»^{84}.

В то время как Луи-Наполеон безуспешно пытался снять с себя орден, чтобы вручить его сержанту, которого он на месте произвел в капитаны, на плац в ярости ворвался настоящий капитан — Коль-Пюижелье. Он обратился к солдатам с призывом не слушать заговорщиков: «Вас обманули, — кричал он солдатам, — не слушайте изменников, да здравствует король!» Ситуация для заговорщиков сложилась критическая: Луи-Наполеон после попытки привлечь Коль-Пюижелье на свою сторону стреляет в него в упор, но промахивается: пуля попала в лицо рядом стоящего солдата и, выбив ему три зуба, вышла через шею. В суматохе принцу с заговорщиками удалось вырваться, и они направляются к городу, чтобы увлечь за собой народ. Тем временем в городе уже объявлена тревога, навстречу мятежникам выступает большой отряд жандармов, при виде которого все бросаются наутек к берегу. Сам принц пытается спастись вплавь, но при виде целящихся в него жандармов останавливается на месте и дает себя взять.

В отличие от страсбургского заговора Булонь обошлась принцу дорого. Реакция прессы была более резкой, доминирующим стал язвительный, издевательский тон в отношении «неумелого подражателя славы своего великого дяди». Вот что писал в это время «Ле Журналь де Деба»: «Орлы, прокламации, императорские претензии господина Луи-Бонапарта привели к тому, что во второй раз он оказался в неприглядном и смешном положении… В действительности подобное предприятие показывает избыток безрассудства… Все это походит на комедию; безумных не расстреливают, их заключают под стражу»^{85}. А вот что писала «Ля Пресс»: «Луи-Бонапарт стал в такое положение, что теперь никто во Франции не может питать к нему ни малейшего чувства симпатии, ни малейшей жалости. Потешность этой попытки видна в недомыслии его проектов, в этом торопливом бегстве при первом знаке сопротивления, в этом внезапном превращении диких заговорщиков в испуганных и робких ящериц. Гнусность же заключается в неблагодарности к королю, который, по своему милосердию, снисходительно простил ему уже раз преступление, которое должно было быть наказано самым строгим образом, — такое преступление, за совершение которого Наполеон расправлялся в 24 часа… Но оставим этого молокососа, у которого нет, кажется, ни ума, ни сердца». В таком же духе на событие отзывались ведущие французские издания, а в Англии эту выходку иначе как безумной не называли. Под натиском общественного мнения, сформированного, безусловно, правительственной прессой, которой ловко манипулировало правительство Гизо, даже отец принца счел своим долгом его пожурить.

Принц предстал перед королевским судом. Любопытно, что его защищали два адвоката: легитимист Берье и пламенный республиканец — Мари. Пример примечательный: подзащитный и его адвокаты, все трое принадлежащие к различным политическим течениям, были объединены своего рода духом непримиримой оппозиции к Июльской монархии. На суде принц неоднократно упрекал режим в отказе от принципа прямого обращения к народу и ратовал за возврат к институтам Империи. Сэнт Марк Жирардан после дебатов в палате пэров даже утверждал, что «эти стычки скрыли принца от высших классов, выставив его напоказ перед народом»^{86}, о чем также свидетельствовали сочувственные отзывы делу Луи-Наполеона со всей страны^{87}. Некий житель Валансьенна в 1840 году открыто высказывался в поддержку Луи-Наполеона, и нужно отметить, что сочувственные делу принца отзывы приходили со всей страны. В своем классическом труде по истории Французской революции 1848 года Даниель Штерн не без основания утверждала, что из различных симпатий, из различных течений общественного мнения скоплялась значительная сила вокруг имени Бонапарта. «В одном письме, — отмечала она, — написанном в то время, я нахожу любопытную оценку этих течений общественного мнения: «При настоящем положении вещей многие деятели разных партий примыкают к принцу. Направление умов в этом смысле особенно замечается в провинции. В Париже оно обнаруживается довольно ярко среди депутатов. Среди них насчитывают человек тридцать, которые охотно высказывают свои мысли в этом направлении. Вся бывшая крайняя левая целиком стоит на этой точке зрения, и такие идеи затронули уже в сильной степени левую, группирующуюся вокруг Одилона Барро; движение достигло уже до ее вождя, который остается пока в крайней нерешимости. Тьер некоторым кажется подозрительным. Мне кажется, что это напрасно. Тьер начинает сомневаться в династии, но он не отпал от нее. Это, может быть, единственный человек, который знает наше положение со всех сторон. Он в глубине души империалист, но он слишком опасается революции, чтобы сделаться революционером… Бонапартистская партия пускает свои побеги и в консервативную партию — правда, это бывает в исключительных случаях, но все-таки бывает. Словом, это партия, которая составляется из людей, потерявших свое положение, а таких теперь так много, что сила на их стороне»^{88}.

Итак, о Луи-Наполеоне узнали после двух неудачных попыток военного переворота. В действительности, хотя их автор и был выставлен в смешном свете, сейчас точно известно, что заговорщическая сеть раскинулась очень широко по всей Франции. Сам заговор вполне вписывался в целую череду заговоров времен Реставрации, менее хорошо подготовленных, но встречающих повсюду сочувствие и поддержку от простого народа, настроенного резко против Бурбонов. И если в Страсбурге принц угодил в ловушку, приготовленную полицией, то во время булонского дела правительство Луи-Наполеона, да и сам Гизо были встревожены не на шутку. Правительство даже отказалось от проведения тщательного расследования, поскольку в заговоре были замешаны, кроме армейских чинов, и высшие чиновники государства, их разоблачение могло привести к падению самого режима. В целом армия сочувствовала Луи-Наполеону в его планах установления империи. Одним словом, неудавшиеся заговоры сделали принца и признанным претендентом, и объектом сочувствия народных масс. Перед правительством встала проблема: что делать с человеком, существование которого нежелательно для режима? Расстрелять племянника Наполеона в то время, когда было сделано все возможное для прославления героического прошлого, было рискованно, поэтому специально для Луи-Наполеона был введен новый вид наказания — пожизненное заключение в крепости. Так, на долгие шесть лет он оказался заточенным в крепости Ам под бдительным надзором полиции и усиленной охраной.

Во время заключения в крепости принц страшно страдал и морально, и физически. Многих поразил контраст между почестями, воздаваемыми праху Наполеона, и суровым заключением, которому подвергался его племянник. «В то время как смертные останки императора обоготворяются, — писал Луи-Наполеон, — меня, его племянника, похоронили заживо». Таким образом, тюремное заключение предоставило принцу дополнительные преимущества: он приобрел ореол мученика — борца с антинародным режимом и вошел в доверие к республиканцам. Директор региональной республиканской газеты «Прогрэ дю Па-де-Кале» Фредерик Дежорж, с которым принц познакомился еще во время своего пребывания в Лондоне, предоставил ему страницы своего издания для пропаганды бонапартистских идей, которые были близки республиканцам. Таким образом, республиканские издания «Геттёр дё Сэнт-Квентэн» и «Прогрэ дю Па-де-Кале» с 1842-го по 1845 год публиковали его статьи на различные темы, в которых принц разоблачал антидемократический характер Июльской монархии и ее реакционную сущность, парламентскую коррупцию и существование знати, ставшее анахронизмом, а также затрагивал проблемы внешней политики.

Возможность публикаций трудно переоценить — они оказали огромное влияние на формирование наполеоновской доктрины и привлекли массу симпатий к принцу. Основанный в 1842 году журнал «Ревю де Лямпир» внес большой вклад в распространение идей принца и слияние культа Наполеона с бонапартизмом в 1848 году^{89}. Так, в нем были опубликованы «Наполеоновские идеи» и «Наполеоновская идея». Эти два произведения легли в основу зарождающейся концепции Луи-Наполеона, которая приобрела законченный вид с изданием в 1844 году «Уничтожения нищеты»^{90}. Впервые эта брошюра была опубликована в газете «Прогрэ дю Па-де-Кале», а в последующем она переиздавалась пять раз до 1848 года и стала краеугольным камнем бонапартистской пропаганды среди рабочих во время президентских выборов.

Нужно отметить, что во время пребывания в заключении принц уделял самое пристальное внимание социальным и экономическим вопросам. Известно, что в его библиотеке в Араненберге были книги сенсимонистов и английского социалиста Роберта Оуэна. В крепости Аме он подписывается на газету «Ателье» и знакомится с трудами Адама Смита, Луи Блана и Жан-Батиста Сэя. Луи-Наполеон критически относился к идеям либерализма, считая, что государство должно вмешаться в отношения между наемными рабочими и хозяевами предприятий. Принц настолько глубоко вник в суть теории сенсимонистов, что известный французский исследователь Луи Жирар даже назвал его «сенсимонистским цезарем». Да, можно говорить о влиянии идей Сен-Симона и Луи Блана на принца во время написания работы «Уничтожение нищеты», но в целом взгляд Луи-Наполеона на проблему рабочего класса носит оригинальный и самобытный характер, который Дансетт определяет как государственный реформизм и милитаризм^{91}. И если большинство открыло для себя эту работу уже после Февральской революции, то рабочие знали о ней гораздо раньше и неоднократно выражали благодарность принцу за то, что тот обратил внимание на их бедственное положение. Нужно также отметить проницательность принца и его дар предвидения, поскольку идеи, исповедуемые им, появились на заре индустриальной эры, и он внес огромный вклад в развитие социально-экономической мысли своего времени.

Окидывая взором современное состояние экономики в Европе, Луи-Наполеон с грустью констатирует, что в то время как Великобритания и Германия вступили на путь индустриального развития, Франция отстает от них и скатывается в разряд второстепенных европейских государств. И многие французы чувствуют это и ставят в вину режиму Июльской монархии, впрочем, не понимая причин отставания, превративших великую нацию эпохи наполеоновских войн в сборище биржевых маклеров. Луи-Наполеон считает, что не все потеряно, и предлагает путем всестороннего развития экономики ликвидировать наметившееся отставание и вернуть стране ранг великой державы. В частности, принц предлагает проект налоговой реформы, предусматривающий введение прогрессивного налогообложения. Образно он описывает этот процесс следующим образом: «Взимание налога можно сравнить с действием солнца, которое поглощает пар, исходящий от земли, чтобы затем в виде дождя распределить ее по всей земле, нуждающейся в воде, чтобы быть плодородной». «Работа, — писал принц, — создает финансовое благополучие, потребление — вот действительная основа процветания страны. Первым делом правительству надо постараться увеличить внутреннее потребление, сделать это можно за счет развития производительности сельского хозяйства. Мы не производим слишком много, но и не потребляем достаточно». Гениальным способом для своего времени, на пятьдесят лет раньше Кейнса, Луи-Наполеон рассматривал проблему увеличения национального богатства путем активных государственных инвестиций в экономику и роста потребления. Только по мере достижения благосостояния, подчеркивал принц, исчезнут пороки и не надо больше будет управлять народом при помощи страха и принуждения. А с достижением благосостояния раскрываются невиданные прежде перспективы «лучшего будущего».

Луи-Наполеон подвергает резкой критике современное капиталистическое общество, построенное на беспощадной эксплуатации человека человеком. Его образное сравнение индустрии с «Сатурном, пожирающим своих детей и видящим, как они умирают» стало обличением политики экономического либерализма^{92}. В «Наполеоновских идеях» он предлагает освободить трудящийся класс, не признанный страной и работающий, как вьючные животные, позволив ему на равных пользоваться всеми благами цивилизации^{93}. Как ни парадоксально, но покончить с нищетой масс Луи-Наполеон собирался с помощью индустриализации страны, которая должна привести к росту национального богатства. В свою очередь, на государство возлагалась ответственность за справедливое распределение богатства. Принц считал, что общество должно оказывать помощь своим несчастным согражданам, обеспечивая их либо работой, либо средствами к существованию. В отличие от Маркса, исповедующего социализм интернациональный и революционный, Луи-Наполеон предлагал сосуществование труда и капитала на разумных началах, где государство должно было бы выполнять регулирующие функции. В свете всего сказанного нельзя не согласиться с мнением французского историка Буале, что Франция была обязана Луи-Наполеону появлением «социального наполеонизма» с признанием права на работу, права на социальное обеспечение^{94}.

Так все-таки как же реально собирался улучшить положение рабочих Луи-Наполеон? Суть предложения заключается в создании рабочих колоний. Дело в том, что во Франции в 1846 году было 10 миллионов гектаров необработанной территории, которые принц рассматривал как скрытый резерв. Эти необъятные территории он собирался раздать рабочим при единственном условии: выплате доходов, которые эти земли приносили их владельцам. Естественно, что бедные рабочие для поднятия этих земель нуждались в кредите. По мнению Луи-Наполеона, эту задачу должно было взять на себя государство, которое должно было выделить на эти цели триста миллионов франков — значительная сумма по тем временам. В свою очередь, рабочие через четыре года — принц предполагал, что этого срока вполне достаточно, чтобы обустроиться на земле, — должны были выплачивать небольшой налог, которого бы с избытком хватило на покрытие издержек государства. А по мере развития рабочих хозяйств доход, приносимый ими, стал бы одним из важных источников пополнения казны. Так, он писал: «Колонии станут прибежищем для огромных мигрируюших масс рабочих, которых стагнация в делах загоняет во все более глубокую нищету». Социальный наполеонизм, таким образом, собирался объединить и защитить рабочих и ветеранов коллективистскими действиями государства, создающими условия для выживания.

Сейчас трудно сказать, насколько этот проект мог быть реализован — в реальности, после восстановления Империи, у принца так и не дошли до него руки. Он предпочел старый, уже неоднократно проверенный дядей рецепт решения экономических и иных проблем, в частности перенаселения, путем территориальной экспансии и захватнических войн. И все же надо отдать должное Луи-Наполеону — половину получаемой им суммы, уже в бытность президентом, и без того крайне малой, он тратил на благотворительность. И если цивильный лист Карла X превышал 30 миллионов, а Луи-Филиппа более 14 миллионов, не считая доходов от ренты и владений, то сумма, получаемая Луи-Наполеоном, на этом фоне выглядела просто жалко — 1 200 000 франков в год. Естественно, что с этой смехотворной суммой он не мог помочь всем безработным, которым хотел протянуть руку помощи. Из ста тысяч франков, получаемых им ежемесячно, он отдавал половину на помощь рабочим, и, давая эту сумму, он мог удовлетворить лишь четвертую часть приходящих к нему просьб о помощи, как об этом сообщают Галликс и Ги в своей «Полной истории принца Луи-Наполеона». В этих условиях, не дожидаясь пересмотра цивильного листа, он обращается с официальной инициативой, чтобы оказать помощь отчаявшимся. В своем послании от 6 июня 1849 года к Законодательному собранию он особенно настаивал на создании «рабочих колоний», о которых писал в «Уничтожении нищеты»: «Желанием правительства должно быть стремление прийти на помощь трудовому народу… используя в пользу бедных ценность неиспользуемых земель», — подчеркивал он.

Необходимо выделить еще один важный аспект социальной доктрины Луи-Наполеона: сделать рабочих собственниками. «Нужно им дать, — писал он в «Уничтожении нищеты», — место в обществе и связать их интересы с землей. Наконец, пролетариат не имеет организации и материальных ценностей, прав и будущего, нужно ему дать права и будущее, раскрыть его самосознание при помощи ассоциаций, образования и дисциплины»^{95}. «Дайте пролетарию законное место в обществе, — призывал он правительство Луи-Филиппа в одной из своих статей, — и вы в ту же секунду сделаете из него человека порядка, преданного общественному делу, ибо вы ему дали интересы, которые нужно защищать». И если он так считал, то только потому, что «сегодня, по его мнению, с правлением каст покончено: можно управлять только при помощи масс; и их надо организовать, чтобы они могли сформулировать свои требования, и их дисциплинировать, чтобы они могли быть управляемы и просвещенными в соответствии со своими устремлениями»^{96}. Книга «Уничтожение нищеты» была издана несколько раз довольно большими для того времени тиражами, стала известна во Франции и принесла автору немало симпатий в обществе. Жорж Санд писала пленнику: «Итак, вот где ваша новая слава, ваше истинное величие. Страшное и великолепное имя ваше оказалось недостаточным, чтобы победить нас… (Имеется в виду сила воспоминаний о Наполеоне, которых оказалось недостаточно для того, чтобы поднять Францию на борьбу с режимом Луи-Филиппа. — Прим. авт.) Его славное царство уже не от мира сего, и наследник этого имени, склонившись над книгой, размышляет, растроганный, о судьбе пролетариев». Даже Беранже, соблазненный проектами Луи-Наполеона, отправил письмо в Ам, в котором писал о величии мысли принца, которая ему позволяет, находясь в тюрьме, думать о страданиях других, что сильно импонировало не только поэту, но и рабочим.

Труды Луи-Наполеона публикуются во Франции и за границей, в 1845 году директор «Ревю де Лямпир» Трамблэр начинает издание полного собрания его произведений. Не исключено, что тематикой и содержанием своих работ принц хотел привлечь к себе внимание республиканцев, а возможно, и склонить их на свою сторону. Луи-Наполеон часто возвращается к альянсу, существовавшему между республиканцами и бонапартистами, датированному периодом Ста дней и укрепившемуся во время правления Луи XVIII и Карла X. Но поскольку бонапартизм исповедовал идею примирения, то его сторонники не должны были принадлежать ни к одной из партий, будь то республиканская, легитимистская либо орлеанистская. Луи-Наполеон выступает с критикой созданной Гизо системы государственного управления и разоблачает ее антинародную сущность. Нужно отдать должное принцу, он не подвергает нападкам систему, а проводит исторические параллели между династией Стюартов и Орлеанов, совершающих, на его взгляд, одинаковые ошибки.

В «Исторических фрагментах 1688 и 1830», написанных в 1841 году, Луи-Наполеон предостерегает правительства Луи-Филиппа: «Правительства, которые не обладают достаточной популярностью, чтобы править в согласии со всеми гражданами, или недостаточно прочные, чтобы держать всех граждан в оппозиции, могут держаться только путем поддержания раздоров среди партий… Народы не должны доверять принцам, которые для того, чтобы взобраться на трон, нуждаются в успокоении умов своими декларациями и льстят партиям обещаниями. Пример этих несчастных королей доказывает, что когда правительство сражается с идеями и пожеланиями нации, результаты этой политики оказываются противоположными их устремлениям»^{97}.

Вопрос о всеобщем голосовании волновал в одинаковой степени как республиканцев, так и бонапартистов. И те, и другие были ревностными сторонниками воплощения этого принципа в жизнь. Отсюда наметилось сближение этих двух влиятельных политических течений, чему немало способствовала близорукая политика правительства Гизо. Чтобы привлечь симпатии республиканцев на свою сторону, Луи-Наполеон всячески подчеркивал важность всеобщего избирательного права для правильного функционирования государственного механизма и перестал акцентировать свое внимание на наследственном характере императорской власти, предпочитая ограничиваться общими суждениями по поводу государственного устройства Франции. Различия, существовавшие во взглядах, прежде всего по вопросу о роли исполнительной власти и месте парламента в государстве, не мешали принцу и республиканцам выступать вместе против режима Луи-Филиппа^{98}. В 1843 году республиканская газета «Ле Журналь дю Луаре» даже отправила Луи-Наполеону свидетельство о гражданстве, после того как получила от него заверения в том, что он никогда «не требовал иных прав, как только прав французского гражданина», то есть не помышляет об императорской короне. И все же большинство республиканских лидеров сдержанно относились к фигуре принца. Откровенно говоря, это было оправданное недоверие, о чем свидетельствует письмо Луи-Наполеона к Жорж Санд, отправленное в ноябре 1843 года, в котором он с враждебностью отзывался о республиканском способе правления^{99}, поскольку идеалом принца всегда оставалась консульская республика во главе с императором.

Своими работами Луи-Наполеон заявляет, что он не просто наследник, но и человек, обладающий необходимыми знаниями и умом для управления государством, и что лучшей и более достойной кандидатуры на престол не найти. Еще со времен смерти сына Наполеона принц всячески старается заявить о себе, и на авантюрные проекты мятежа, собственно говоря, он соглашается по той же причине. В письме к Вейяру он пишет: «Булонь стала для меня страшной катастрофой, но… в 1833 году император и его сын были мертвы, и у дела империи не осталось наследников. Франция, кроме них двоих, больше никого не знала. Некоторые Бонапарты появлялись… но лишь как физические тела без идей… но для народа преемственность была прерванной, все Бонапарты были мертвы. Я восстановил прерванную нить, и я это сделал целенаправленно и осознанно».

Собственно говоря, эту же цель преследовал Луи-Наполеон, когда работал в заключении над проблемами использования артиллерии. Результатом его научных изысканий стал серьезный научный труд, озаглавленный «Изучение прошлого и будущего артиллерии». При его написании принц использовал ряд серьезных источников и опирался на все известные труды по этой тематике. Как я уже упоминал, работа получилась содержательной, серьезной и пользовалась большой популярностью в армии, что, естественно, в свою очередь сказывалось на популярности самого принца. Чтобы избежать обвинений в пристрастии к армии, за которым могло скрываться желание создать военный режим, Луи-Наполеон затрагивает в своих работах ряд актуальных проблем на злобу дня, начиная с идеи прорытия канала в Никарагуа и кончая проблемой выращивания сахарной свеклы в Европе. Так, он критикует экономическую политику правительства в брошюре, посвященной проблеме производства и потребления сахарной свеклы. В это время шла борьба между антильскими плантаторами, выращивающими сахарный тростник, и французскими производителями сахарной свеклы. Луи-Наполеон категорически высказывается в поддержку последних. Приблизительно в это же время появляется брошюра, написанная единоутробным братом Луи-Наполеона Морни, посвященная техническим проблемам выращивания сахарной свеклы. Но в отличие от брата принц снял еще и политический урожай: в 1848 году за него голосовали и поддерживали те районы Франции, где производили сахарную свеклу, хотя рабство на Антильских островах было отменено еще республиканским правительством и заслуги Луи-Наполеона в их разорении не было абсолютно никакой.

В своих газетных статьях, которые, как правило, печатались в республиканской газете «Прогрэ дю Па-де-Кале», принц неоднократно высказывался по поводу внешней политики Франции. В статье от 14 июня 1841 года Луи-Наполеон писал, что «только великая и благородная политика одна нужна нашей родине». «Преступно начинать войну, — писал он, — если нет важной цели, нет разумных причин». В последующих публикациях он развивал эту тему, причем, по его мнению, мир выгоднее войны, поскольку только так можно «смыть позор неравноправных договоров, развить все ресурсы, обучить и обогатить народ». И все же он ставил в вину режиму Июльской монархии именно мир. Почему? Да потому, что, по его мнению, «настоящее правительство (режим Июльской монархии. — Прим. авт.), хвастаясь миром, на самом деле убивает народ, погружая его в летаргический сон, опутывая его прошедшей славой, как путами. Это тишина кладбища… Установить мир — это не значит, — настаивает принц, — охранять в течение стольких лет обманчивую тишину, это значит работать, чтобы исчезла ненависть между нациями, благоприятствовать интересам народов, создать равновесие между великими державами… У настоящего правительства любовь к миру заключается в унизительных уступках, бессмысленных войнах и умалении французской славы. Все это ведет к тому, что разгораются забытые страсти и разгорается аппетит у ее врагов, а престиж страны падает». В отношении перспектив колониальной экспансии, которые открылись перед Францией в 1830 году с вторжением в Алжир, Луи-Наполеон считал, что «в настоящее время Франция не может разбрасывать свои силы на приобретение новых колоний, а следует их беречь на случай войны. Франции нужно было бы собраться с силами для колонизации Алжира и сохранения Гвианы, а не тратить впустую деньги на ненужные далекие земли. Только Алжир и Гвиана могут принести Франции выгоду». Очень взвешенное и благоразумное суждение. Но Вторая империя — это прежде всего эпоха колониальных войн и плохо продуманных экспедиций. Так что здравый смысл был принесен в жертву сиюминутной политической конъюнктуре и союзу, во многом не выгодному Франции, с Англией.

Можно с полной уверенностью утверждать, что религиозные чувства Луи-Наполеона не влияли на его политические убеждения. Он рассматривает проблему взаимоотношений между церковью и государством с точки зрения споров вокруг проблемы образования. По его мнению, церковь не должна воспитывать детей без контроля со стороны государства, чтобы не могла внушать отвращение и страх к Революции и Свободе. Но государство должно платить церкви, поскольку, как говорил император Наполеон, «нельзя лишать бедных права утешиться». И чтобы воспитывать достойных граждан страны, Луи-Наполеон предлагал учить священников быть гражданами, поскольку «из союза священников и светских властей будет только двойная польза: сперва они должны стать гражданами, а не, наоборот, бояться общества, в котором должны жить»^{100}.

Что касается моральных принципов в политике, то принц ясно об этом высказывается в письме к журналисту Поже от 8 сентября 1844 года, в котором пишет, что «всякое несправедливое действие рано или поздно вызывает ответную реакцию, также несправедливую. История, как законы механики, доказывает истинность этого высказывания», — добавляет он. Луи-Наполеон считает, что правительства должны состоять из компетентных людей, возглавляемых одним только главой государства, ответственным перед палатами. Более того, принц даже уделил проблеме парламентского законотворчества отдельную статью в газете «Прогрэ дю Па-де-Кале» от 26 июня 1843 года. В ней он настаивал на необходимости ряда улучшений в процедурных вопросах, в частности, урегулировать сложности с подачей и рассмотрением адресов — посланий правительству с мест. Но главное, Луи-Наполеон совершенно четко обозначил принципиальный порок парламентаризма — некомпетентность депутатов. Только обладая специальными знаниями, считал он, парламентарии смогут эффективно выполнять свою работу, причем не в интересах привилегированных слоев населения, а всей нации^{101}.

Таким образом, произведения, созданные им во время заключения, значительно обогащают доктрину принца. Вновь принц подчеркивает необходимость единения вождя и массы — только так можно создать прочное государство. Луи-Наполеон прямо или намеками дает понять, что таким лидером безусловно является он сам. Однако меняется пафос статей — акцент теперь делается на народной составляющей этого «идеального государства». Если до провала своих планов по осуществлению военного переворота принц настаивал на сверхчеловеческой составляющей власти Наполеона, то теперь он подчеркивает историческую неизбежность восстановления династии во Франции, потому что народ сам этого хочет и выбора другого у народа просто нет. Чем же объяснить эти метаморфозы? Все очень просто. Луи-Наполеон оказался неспособен, в отличие от своего великого дяди, в одиночку завоевать страну. Для этого нужно нечто большее, чем просто желание, — нужна любовь богов или масс. Если в удаче, как и в сверхъестественной способности влиять на людей, принцу было отказано, то оставалось только ждать и надеяться на судьбу. Луи-Наполеон становится фаталистом. В это же время начинаются материальные затруднения, и принц был вынужден прибегнуть к займам, которые ему предоставил герцог Брансвик. Герцог Шарль де Брансвик слыл республиканцем, владел контрольным пакетом акций газеты «Националы» и был другом Кавеньяка и Марраста. Принц занял 250 000 франков при условии, что в случае прихода к власти Луи-Наполеон поможет герцогу вернуться в свои германские владения, откуда он был изгнан в результате революции.

В 1844 году состояние здоровья отца принца резко ухудшилось. Луи-Наполеон стал добиваться свидания с отцом, но, несмотря на письмо, адресованное к самому королю, несмотря на хлопоты лорда Лондондерри и Одилона Барро, в разрешении ехать во Флоренцию, куда звал его умирающий отец, ему было отказано в жесткой форме. Принцу ничего не оставалось другого, как бежать из крепости Ам, что он и сделал 25 мая 1846 года. И хотя проститься с отцом ему так и не удалось, его побег наделал много шуму в Европе. Вот как Луи-Наполеон сам описывал обстоятельства своего трагикомического побега в письме к редактору республиканской газеты «Прогрэ дю Па-де-Кале» Фредерику Дежоржу:

«Дорогой господин Дежорж!

Желание увидеть в живых моего отца побудило меня на самую смелую попытку, какую только мне случилось делать и для которой мне было необходимо более решимости и смелости, чем в Страсбурге и Булони. Решившись на эту последнюю попытку, я должен был решиться вместе с тем не очутиться ни в коем случае в смешном положении, в какое попадает человек, пойманный переодетым. Этого поражения я не мог бы вынести. Но вот вам наконец подробности моего побега.

Вы знаете, что форт охранялся стражей в четыреста человек, делившейся на дневные смены, по шестидесяти солдат каждая; эти смены занимают караулы и вне форта; этого мало: двери тюрьмы охранялись тремя тюремщиками, из которых двое были постоянно на страже. Таким образом, надо было, во-первых, пройти мимо этих сторожей, пройти внутренний двор под окнами коменданта, пройти калитку в воротах, где постоянно находились: вестовой, сержант, караульный привратник, часовой, и, наконец, пост в тридцать человек.

Не желая прибегать ни к чьему пособничеству, я должен был остановиться на переодевании. Так как в здании, где я жил, переделывалось несколько комнат, то мне представлялась возможность переодеться в костюм рабочего. Мой добрый и верный Шарль Телен достал блузу и деревянные башмаки; я остриг свои усы и взял на плечи доску.

В понедельник утром, в половине седьмого, рабочие пошли на работу. Когда они приступили к работе, Шарль дал им вина, чтобы отвлечь их внимание от меня на то время, когда я буду проходить мимо них. Затем он позвал одного из сторожей наверх, а доктор Конно стал разговаривать с остальными.

Однако едва я вышел из моей комнаты, как ко мне стал приставать один из рабочих, который пошел за мною, приняв меня за одного из своих товарищей; внизу лестницы я встретился носом к носу с караульным. К счастью, мне удалось повернуть свою доску перед его лицом, и я проник во двор, держа постоянно доску перед караульными и всеми, кого только я встречал.

Минуя первый караул, я уронил мою трубку; однако я остановился, чтобы подобрать ее осколки. Потом я встретил караульного офицера; но он читал письмо и не заметил меня. Солдаты караула, стоявшего у калитки, казалось, были удивлены моей одеждой; барабанщик особенно часто оборачивался в мою сторону. Однако караульные вестовые отворили дверь, и я очутился вне крепости; там я встретил двух рабочих, шедших мне навстречу и со вниманием глядевших на меня. Я повернул свою доску на их сторону; но они, казалось, были так любопытны, что я уже стал отчаиваться в том, что мне удастся ускользнуть от них, как вдруг услышал их восклицание: «О! Да это Берту!»

Очутившись на воле, я стал быстро идти к дороге в Сен-Кантен. Спустя некоторое время Шарль, еще накануне задержавший для себя карету, нагнал меня с нею, и мы уже вдвоем приехали в Сен-Кантен.

Город я прошел пешком, сняв предварительно блузу.

Шарль достал почтовую карету под предлогом поездки в Шамбрэ; мы достигли без всяких препятствий Валансьенна, где я сел на железную дорогу. Я достал бельгийский паспорт, но у меня нигде его не спросили. Во время этого Конно, всегда так мне преданный, оставался в тюрьме, заставляя всех думать, что я болен, дабы дать мне время перейти границу. Надеюсь, что с ним не обошлись худо: вы поймете, как сильно опечалило бы меня это известие.

Но, мой дорогой господин Дежорж, если я и почувствовал живую радость, когда я увидел себя уже вне крепости, то я испытал тоже весьма грустное впечатление, переходя границу. Чтобы решиться покинуть Францию, необходимо было быть уверенным, что правительство никогда не даст мне свободы, если я не соглашусь подвергнуть себя бесчестию; необходимо было, чтобы я был подвигнут на это желанием воспользоваться всеми средствами, чтобы утешить моего отца в старости. Прощайте, мой дорогой господин Дежорж. Хоть я и свободен, но чувствую себя очень несчастным…»^{102}

* * *

Со смертью отца Луи-Наполеон стал полноправным претендентом со стороны семьи Бонапартов, так как король Жером, добиваясь разрешения Луи-Филиппа вернуться во Францию, окончательно себя дискредитировал в глазах бонапартистов. Обосновавшись в Лондоне, Луи-Наполеон рассчитывал приобрести поддержку людей, разделяющих республиканские взгляды. Пропаганда претендента распространялась главным образом в письменном виде и могла воздействовать лишь на ограниченный круг населения: буржуазию, грамотных ремесленников и рабочих, поскольку большинство населения страны было безграмотным. Поэтому необходимо было завоевать широкие крестьянские массы путем наглядной пропаганды, картинками, песнями, распространением изображений императора и т. д., а также устной агитацией. Сторонники принца как раз этим и занимались, когда разразилась очередная революция и открылись новые политические перспективы.

РАЗДЕЛ II.
ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ НА ПУТИ К ВЛАСТИ

В феврале 1848 года победа восставших парижан означала возврат к идеям Великой французской революции и восстановление Республики. Эта революция привела к демократизации всей политической жизни в стране, что так хорошо описал Флобер в «Воспитании чувств». Она уничтожила не только Июльскую монархию и свергла Луи-Филиппа, но и идеи, которые были заложены в ее основе. Пятого марта 1848 года декретом Временного правительства вводилось всеобщее избирательное право. Все говорили с умилением и восхищением о всеобщем избирательном праве: сельские священники и епископы, мелкая буржуазия городов и крупные земельные собственники, журналисты и ученые, консерваторы и люди прогрессивных взглядов. Тема осуществления реформы избирательного закона провоцировала выдвижение экономических и политических требований. От нее ожидали ответа на актуальные проблемы современности: уничтожение коррупции, создание правительства, не требующего больших затрат, уважение к общим интересам, гарантии социального мира. Критика избирательного ценза затрагивала и объясняла все проблемы: политическая монополия воспринималась как источник всех бед и всех затруднений. В течение двух месяцев в Париже, как и в провинции, происходили многочисленные праздники, отмечавшие создание новой социальной общности, в честь чего повсюду сажались «деревья свободы».

Всеобщее избирательное право понималось не просто как некая новая техника осуществления власти народом, но и как таинство национального единения^{103}. В декларации Временного правительства от 19 марта 1848 года об этом очень ясно говорилось: «Избирательные права принадлежат всем без исключения. С момента принятия закона больше не существует пролетариев во Франции»^{104}. Последняя фраза подчеркивает, что вопрос всеобщего избирательного права был тесно связан с вопросом социального неравенства и под пролетариями понимались неимущие слои населения. Переход к всеобщему избирательному праву означал передачу судьбы страны в руки народа, не имеющего никакого политического образования, живущего легендами и устной традицией, неграмотного и темного. Внезапное расширение электората отняло у политических властей возможность управлять выборами: если до этого префект мог изъять десяток бюллетеней, от которых зависели выборы, то теперь это становится невозможным в масштабах всего департамента.

После выборов в Законодательное собрание 23 апреля 1848 года республиканское правительство столкнулось с серьезной административной дезорганизацией, что облегчило выход на политическую сцену легитимистов и орлеанистов. «Орлеанисты и легитимисты, — писал Маркс, — очутились в республике друг против друга с одинаковыми притязаниями. Если каждая сторона, наперекор другой, добивалась реставрации своей собственной династии, то это лишь означало, что каждая из двух крупных фракций… добивалась реставрации собственного главенства и подчиненного положения другого»^{105}. Наиболее активными и энергичными оказались орлеанисты, в то время как легитимистам пришлось пожинать горькие плоды долгого неучастия в политической жизни страны^{106}. Успех нотаблей отчасти можно объяснить прочностью их позиций на местах, благодаря обладанию крупной земельной собственностью, и слабостью республиканского правительства.

Итак, режим Июльской монархии пал вследствие разрыва между народным суверенитетом и представительной властью. В результате орлеанисты и умеренные республиканцы были сильно озабочены бонапартистской пропагандой с ее идеалом воплощения народного духа в политике. Волнения усиливались в провинции и в столице, приобретая все больше и больше наполеоновский оттенок. Церемония 5 мая 1848 года по случаю дня рождения императора собрала огромную толпу, а во время беспорядков 15 мая того же года имена Барбеса, одного из лидеров парижских рабочих, и Луи-Наполеона звучали вместе. В провинции были отмечены первые бонапартистские манифестации: в Амьене крики «Долой Республику!» смешивались с криками «Да здравствует Наполеон!» и даже «Да здравствует император!» Похожие демонстрации имели место в Фекаме, Лизьё, Шартре, Ниме и Сенте^{107}.

Узнав о революции в Париже, Луи-Наполеон из Лондона направил членам Временного правительства письмо, в котором писал, что народ Парижа уничтожил последние следы иностранной оккупации, и просил разрешения встать под знамя Республики для того, чтобы служить своей стране^{108}. Прибыв во Францию, принц нашел в столице большое число своих приверженцев. В своем очередном послании в Санкт-Петербург Яков Толстой предостерегал: «Луи-Бонапарт прибыл в Париж, где он имеет большое число приверженцев. Следует ожидать с его стороны какого-нибудь выступления, так как всем известен его честолюбивый и предприимчивый характер; мало вероятия, чтобы он оставался спокоен и не воспользовался таким исключительным случаем, чтобы подготовить переворот»^{109}.

И в самой Франции нашлись сочувствующие делу принца: некоторые горячие головы даже требовали поставить его во главе правительства, как, например, полковник Демулен — комендант Лувра, которого пришлось в спешном порядке смещать с должности. В целом отношение французов к республиканскому строю правления было скорее отрицательным, и призрак Империи все отчетливее проступал. Поэтому Ламартин, бывший в то время признанным лидером революции, опасаясь конкуренции со стороны Луи-Наполеона, настоял на том, чтобы принц, прибывший во Францию, покинул страну.

«Граждане представители, — писал с волнением Луи-Наполеон в письме, направленном депутатам Учредительного собрания, — я узнал из газет от 22 мая, что в бюро Собрания предложили сохранить по отношению ко мне одному закон об изгнании моей семьи с 1816 г. Я спрашиваю у народных представителей: за что я заслужил такую кару? Неужели за то, что я всюду публично заявлял, что, по моему мнению, Франция не есть достояние ни отдельной личности, ни отдельной семьи, ни отдельной партии? За то ли, что, желая, чтобы без анархии и распущенности восторжествовал принцип национального суверенитета, который один только и мог положить предел нашим раздорам, я дважды был жертвой моей вражды к сверженному вами правительству? За то ли, что я согласился, из уважения к Временному правительству, вернуться за границу после того, как примчался в Париж при первом известии о революции? За то ли, что я бескорыстно отказался от всех кандидатур, предлагавшихся мне в Собрании, решившись вернуться во Францию только тогда, когда новая конституция будет утверждена и республика окрепнет? Те же причины, которые заставили меня взяться за оружие против правительства Людовика-Филиппа, принудили бы меня, если бы потребовались мои услуги, выступить на защиту Собрания, создавшегося путем всеобщего голосования. В виду короля, избранного двумястами Депутатами, я мог вспомнить, что я — наследник империи, основанной согласием четырех миллионов французов. В виду верховной власти народа я не могу и требовать ничего иного, как только своих прав французского гражданина; но этих прав я буду требовать непрестанно с той энергией, которую дает моему честному сердцу уверенность, что за мной никогда не было никакой вины против отечества»^{110}.

И лишь в июне 1848 года принц смог выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание, да и то только на частичных выборах. К этому времени политический климат в стране изменился: упоение революцией закончилось в условиях обостряющегося экономического и социального кризиса. Выборы 4 июня стали первой вехой на пути претендента в императоры. Успех превзошел все ожидания: он был избран сразу в департаментах Сена, Йонна, Нижняя Шаронта и Корсика. Избрание принца имело очень важное значение, поскольку привело к росту популярности Луи-Наполеона по всей стране. Так, в Бургони произошли бонапартистские манифестации, а в Морване о принце говорили не иначе как о «правителе». В Шалоне местные республиканцы вместе с жителями кричали: «Да здравствует император!», о чем подробно докладывал местный префект^{111}. В Ларошели тысячи крестьян шли на выборы с криками: «Да здравствует Наполеон!», причем, как отмечал в своем донесении Яков Толстой, на шляпах у них красовался двойной девиз: «Да здравствует Наполеон! Долой республику!» Да и в самом республиканском Париже, как, впрочем, и по всей стране, после выборов началась настоящая бонапартистская лихорадка. Так, в ночь на 10 июня солдаты 52-го линейного полка, находившиеся на бульваре Сен-Дени для поддержания общественного порядка, дружно кричали в ответ на агитацию социалистов: «Да здравствует император Наполеон-Луи!»

В свою очередь, заметно активизировалась и бонапартистская пропаганда, которая ставила своей целью завоевать народные массы. Она прибегла к испытанным приемам времен Реставрации: распространению гравюр, литографий, изображающих самого принца или принца с Наполеоном I, снабженных соответствующими подписями, прославлявшими племянника и дядю. В северных и западных департаментах агенты бонапартизма приводят все в движение. Тысячи нелепых слухов разносятся по деревням во время праздников, ярмарок, базаров. В Лизье, Фэкане, Шартре, Сенте продавцы газет кричали, что Наполеон провозглашен императором и идет на Париж во главе 40-тысячной армии. В Морбиганском и Финистерском департаментах, где общественное мнение склонялось в пользу генерала Кавеньяка, говорят, что он убит, а Бонапарт провозглашен президентом республики^{112}. В Арденнах раздают прокламации и воззвания к оружию. В Ниме и в Тулузе, где споры принимают характер религиозных столкновений между католиками и протестантами, раздаются крики: «Да здравствует император!»^{113} Таким образом, во Франции не было человека более известного и популярного, чем Луи-Наполеон Бонапарт.

Республиканское правительство прекрасно понимало исходящую от одного имени принца угрозу, но сделать ничего не могло. Причина заключалась в слабости самого правительства. Один из многочисленных знакомых Я.Толстого после поездки по южным и западным провинциям Франции констатировал там «сильное и опасное брожение». «Везде речь идет о том, чтобы не подчиняться всемогуществу Парижа, — взволнованно сообщал он русскому агенту тайной полиции. — К республике там все относятся с отвращением; образуются тайные общества, стоящие за монархическое правление, и все предвещает гражданскую войну. Она неизбежна и будет гибельна вследствие опустошающего страну ужасного голода, который еще только начинается»^{114}.

Да и сам Париж представлял печальное зрелище. По свидетельству очевидца, столица пустела с каждым днем, поскольку бизнес пришел в упадок, каждый день разорялось по нескольку десятков магазинов и лавок. «Это разрушение, безостановочно продолжающееся, все увеличивающееся в быстрой прогрессии, закончится к началу зимы превращением Парижа в город второстепенного значения, — предрекал Я.Толстой. — Та же картина наблюдается и в Лионе, Марселе, Бордо и во всех больших, недавно еще столь цветущих городах. Короче, вся Франция судорожно бьется под влиянием гибельного кризиса, и ее разорение, — естественное последствие республиканского режима, — является неизбежным. Естественно, что народ, видя угрожающую ему опасность, начинает жаждать перемены и перестает верить тем лживым обещаниям, которые нелепый режим, так тяжело тяготеющий над страною, не перестает расточать перед ним»^{115}.

Вероятно, под лживыми обещаниями русский агент отчасти подразумевал бонапартистскую пропаганду, которая активно действовала среди рабочих, в том числе и в национальных мастерских. Тем временем количество рабочих в национальных мастерских выросло до 107 тысяч человек к июню месяцу. Временное правительство, создавая мастерские, хотело если и не разрешить социальный вопрос полностью, то хотя бы на время ослабить социальную напряженность в столице. Но, как справедливо отмечал А. Верморель, «июньское восстание парижских рабочих было результатом ошибок Временного правительства, его непонимания народных нужд, его слепого сопротивления социальным реформам, которые народ признавал необходимым последствием Февральской революции, и, наконец, результатом неосторожного, безответственного роспуска национальных мастерских, так как правительство совершенно не заботилось об уменьшении бедственного положения этих несчастных, выброшенных на улицу, которым предлагали на выбор высылку в Солонь или военную службу, — нищету или рабство»^{116}.

Будучи хорошо информированным о состоянии дел в Париже, принц накануне июньского восстания пролетариата решает переждать в Англии бурю и тем самым избежать какой бы то ни было ответственности за репрессии. Отказавшись от депутатского кресла летом 1848 года, принц избежал ответственности за подавление июньского восстания, о подготовке которого ему было известно через своих агентов. В свою очередь, Кавеньяк и умеренные республиканцы запятнали себя кровью народа. Впрочем, еще неизвестно, как поступил бы сам Луи-Наполеон, окажись он на месте генерала. Ряд высказываний принца уже после подавления республиканцами восстания позволяет утверждать, что уж он бы заговорщикам точно не спустил и пошел бы до конца. Он говорил, что восстание было грозным и чуть было не одержало победы, потому что Францией управляло бездарное правительство. На будущее, на случай повторения подобного рода мятежей, принц даже разработал тактику действий: «…Если чернь воздвигает баррикады, мы также воздвигнем баррикаду против баррикады; шайкам плохо организованных рабочих мы противопоставим приученные к войне и дисциплинированные войска, и, несомненно, победа будет на стороне многочисленных войск и картечи. Что касается меня, — не без доли хвастовства заявлял принц, — то, конечно, я не стану спасаться из моего дворца через черный ход при виде нескольких тысяч уличных мальчишек и негодяев, как это сделал гнусной памяти король»^{117}.

После июньских событий Луи-Наполеон после некоторого колебания решился вновь принять участие в избирательной кампании. Избранный 18 сентября во время довыборов в Законодательное собрание шестью департаментами и Парижем, принц, думая, что положение его достаточно упрочено этим избранием, на этот раз объявил, что считает своим долгом не противиться желанию избирателей. В целом общий итог выборов для него был более чем позитивный. Луи-Наполеон, как всем казалось, выступал в качестве национального кандидата, стоящего над партиями и различными политическими группировками^{118}. Достигнутый успех позволял ему с оптимизмом думать о предстоящем референдуме по выборам президента. Однако его первое выступление в Собрании было крайне неудачно — его подвел иностранный акцент, который он приобрел, живя в Швейцарии, и аффективная манера держаться. Более того, он воздерживался от голосования по каким-либо вопросам и вообще старался хранить молчание. Вскоре он сделался предметом насмешек депутатов, которые сочли его поведение, мягко говоря, странным.

Нужно отметить, что Луи-Наполеон был избран в Учредительное собрание, когда оно уже заканчивало разработку новой конституции, а депутаты все еще находились под сильным впечатлением от июньских событий. В течение лета правые силы открыто группировались в Учредительном собрании и в столице: местом сбора стал комитет на улице Пуатье, где собирались монархисты всех мастей во главе с Адольфом Тьером^[3], легитимистом Пьером Антуаном Берьером и Одиллоном Барро^[4]. На его заседаниях также присутствовало большое число известных и влиятельных среди духовенства и нотаблей лиц. Влияние этого комитета было анонимным и распространялось через своих сторонников, которые были и в правительстве, и в Собрании, и в армии, и на местах в администрации; к этому надо также добавить влияние масонских организаций.

Правые были уверены, что только сильная власть может покончить с социальными претензиями трудящихся масс и не допустить повторения недавних трагических событий. В результате острая борьба развернулась по проблеме избрания президента: избирать его всеобщим голосованием или же его будут избирать народные представители. Поскольку кандидатура Кавеньяка была очень популярна среди представителей Учредительного собрания, главным образом так называемой партии «Насьоналя»^[5], то Ламартин^[6], опасавшийся конкуренции со стороны генерала, сумел переломить ход заседания и привлечь на свою сторону всех колеблющихся и нерешительных, которые проголосовали за избрание президента по результатам всенародного референдума. В качестве меры предосторожности против возможных претензий избранного всеобщим голосованием президента на установление режима личной власти республиканцы оговорили, что президент не может избираться на второй срок, и внесли в конституцию защитную и репрессивную процедуру (статья 68) на случай, если он предпримет попытку государственного переворота^{119}. Таким образом, Луи-Наполеону была открыта дорога к власти, поскольку теперь его судьба более не зависела от воли Учредительного собрания, а только от народа, который видел в нем воплощение своих чаяний.

После июньского восстания в рядах Орлеанской династии не было согласия: на власть претендовали как сыновья Луи-Филиппа^[7], находившегося в то время в Англии, так и герцогиня Орлеанская^[8]. Мать-королева выступала от лица своего внука — графа Парижского^[9]. Орлеанистам была необходима передышка, чтобы решить династические споры, перегруппироваться, а уже затем добиваться власти. Генерал Кавеньяк не устраивал Орлеанов, поскольку сам собирался захватить власть; этим во многом объясняется усердие, с которым он утопил в крови восстание. В свою очередь, орлеанистам, безмерно обогатившимся во время Империи и сохранившим свое богатство во времена Реставрации, не нужна была республика, и они искали человека на переходный период, который бы потом передал власть в руки представителя династии. В свою очередь, легитимисты оставались наследниками тех людей, которые во время Великой французской революции придерживались политики худшего. Так, один из сторонников старшей ветви Бурбонов, виконт де Больни, в приватной беседе сказал Якову Толстому, что легитимисты готовы пойти даже на сговор с Луи-Наполеоном «в деле уничтожения республики. Им удалось бы скомпрометировать принца, которого к тому же они считали человеком нелепым и сумасбродным, что позволило бы Генриху V вернуться во Францию в качестве «последнего якоря спасения»^{120}.

Однако страх беспорядков и выступление единым фронтом против левых во время подавления июньского восстания смогли на время заставить легитимистов объединить свои усилия с орлеанистами. Но главная проблема заключалась в том, что, несмотря на все свое влияние, ни одна из крупных фигур правых не могла реально претендовать на президентское кресло. Их кандидатов практически не знали в стране, а настаивать в тот момент на возврате Орлеанов было преждевременно, поскольку еще не улеглись революционные страсти. В XIX веке еще не существовало эффективных способов общения с массами, и для популяризации того или иного кандидата требовались месяцы поездок по провинции, распространения литографий и популярных брошюр, а времени у правых практически не было. Комитету на улице Пуатье пришлось делать выбор между двумя наиболее подходящими кандидатурами: Кавеньяком и Луи-Наполеоном. Сам Тьер не мог в условиях цейтнота и отсутствия какой бы то ни было известности реально соперничать с кандидатами от республиканцев. Тем временем сведения из провинции накануне президентских выборов подтверждали перспективность кандидатуры Луи-Наполеона. В Париже дело обстояло следующим образом: ни одна кандидатура от правых не смогла бы набрать нужного количества голосов для победы над кандидатами от республиканцев — Ледрю-Ролленом^[10], Кавеньяком^[11] и Распайлем.

Как-то в приватной беседе накануне президентских выборов Тьер сказал: «Я далек от того, чтоб быть безгранично преданным принцу Луи — он имеет много недостатков, и хотя долгий плен и возраст ослабили несколько легкомыслие его характера, ему еще придется много поработать, чтобы оказаться достойным того положения, которое его ожидает. Но он все же привлекает мое внимание, и я смотрю на него, как на нечто необходимое в данный момент. Я приму его предложение быть министром, но лишь при условии, что он удалит от себя всю ту шайку интриганов, которые так сильно влияют на него и заставляют совершать ошибку за ошибкой… Он должен будет предоставить нам руководить собой, и судно поплывет на всех парусах….Благо Франции требует от него покорности и безграничного подчинения советам, которые ему будут давать люди опыта, знающие Францию лучше его»^{121}. Итак, выбор был сделан в пользу Луи-Наполеона, который казался посредственностью и всячески подчеркивал свою лояльность к существующему режиму^{122}.

Довольные своим выбором монархисты не понимали опасности вторжения во власть человека, обладающего знаменитым именем, который потом обратится к народу через их головы и выйдет из-под контроля. В отличие от бывшей правящей элиты, для которых массы как таковые ничего не значили, а вся их политическая жизнь проходила в салонах и при дворе, Луи-Наполеон первым из политиков обратился к проблемам широких народных масс и знал о них не понаслышке. В свою очередь, рабочие были завоеваны брошюрой «Уничтожение нищеты», которая стала своего рода гимном рабочего класса. Недаром рабочие по всей Франции распевали песни, посвященные принцу, где его всячески превозносили. Они верили в то, что он проведет социальные реформы и навсегда покончит с бесчеловечной эксплуатацией. Распространению мессианских настроений очень сильно способствовал экономический кризис, поразивший страну. В принца верили, как в мессию, направленного на землю Богом, чтобы избавить народ от мучений и страданий.

«Франция гибнет. Мы голодаем.

Братья, спасите страну;

Дайте нам хлеба!

Проголосуйте за Луи-Наполеона Бонапарта!» —

вот лишь один из многочисленных образчиков народного творчества времен Второй республики^{123}.

Положение французских крестьян было не легче, а в Некоторых провинциях даже тяжелее, чем в промышленных городах. Причину бедственного положения крестьянства выявил К. Маркс в своей ставшей классической работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Причину «теперешнего оскудения французского крестьянина» он видел в специфике структуры земельной собственности. Основу крестьянского землевладения в середине XIX века составляла парцелла — небольшой земельный удел, находящийся в частной собственности крестьянина. Именно эта форма земельной собственности была упрочена Наполеоном, что и обеспечило ему поддержку со стороны французского крестьянства, составлявшего, кстати, костяк наполеоновской армии. К. Маркс совершенно справедливо указывал, что «двух поколений было достаточно, чтобы привести к неизбежному результату — к прогрессивному ухудшению земледелия и к прогрессивному увеличению задолженности земледельца…»^{124}.

Причина этого крылась в дроблении парцеллы между наследниками и проникновении капиталистических отношений на село. В результате парцелльная собственность «превратила большинство французской нации в троглодитов. 16 миллионов крестьян (считая женщин и детей) живут в берлогах, большая часть которых имеет всего одно окошко… Сверх официально числящихся четырех миллионов (считая детей и т. д.) нищих, бродяг, преступников и проституток во Франции, — отмечает К. Маркс, — существует пять миллионов душ, находящихся на краю гибели и либо живущих в самой деревне, либо непрерывно перекочевывающих со своими лохмотьями и детьми из деревни в город и из города в деревню. Словом, интересы крестьян находятся уже не в гармонии с интересами буржуазии и капиталом, как это было при Наполеоне, а в непримиримом противоречии с ними. Крестьяне поэтому находят своего естественного союзника и вождя в городском пролетариате, призванном ниспровергнуть буржуазный порядок»^{125}. Таким образом, К. Маркс считал возможным союз крестьянства и пролетариата в борьбе против буржуазной республики.

Социальное напряжение в стране нарастало. В столице постоянно устраивались банкеты с участием социалистов, активно обсуждались планы переворота и справедливого переустройства общества. На одном из таких банкетов бывший пэр Франции граф Альтон Ши принародно призывал к грабежу, уничтожению собственности и разорению богатых. Предлагалось также установить гильотину перед домом Ротшильдов, дабы ростовщики и спекулянты поняли смысл слов «страх Божий». В принципе речь шла о возврате к временам Конвента и революционной диктатуры со всеми вытекающими отсюда последствиями. В то же время было абсолютно очевидно, что кандидаты от социалистов Ледрю-Роллен и Распайль не имели шансов победить на президентских выборах. Поэтому, чтобы не допустить победы Луи-Наполеона и восстановления Империи, левые, так же как и республиканское правительство, решили голосовать за Кавеньяка.

О настроении во французской армии в 1848 году мы можем судить на основании подробнейшего отчета, составленного Я. Толстым. Обилие сведений, собранных Толстым, не оставляет никакого сомнения в наличии разветвленной агентурной сети, созданной им во Франции. Вооруженные силы Второй республики различались не только по родам войск, но и по принципу комплектации. Самой многочисленной была кадровая армия, состоящая из призывников. В XIX веке эти войска назывались линейными. В 1848 году их количество достигало 160 000 человек. В условиях баррикадных боев наиболее эффективными оказывались совместные действия артиллерии и пехоты: артиллеристы разбивали опорные пункты сопротивления инсургентов; пехота завершала дело зачисткой мятежных кварталов. Кавалерия, как показал опыт уличных боев в Париже, несла большие потери и не могла справиться с поставленной задачей. В армии республика была непопулярна и откровенно презираема. В то же в рядах армии было много сторонников Луи-Наполеона, поскольку с его именем связывались надежды на восстановление Империи.

Ведомству министерства внутренних дел подчинялась Мобильная, или Республиканская гвардия. В нее вступали на добровольной основе, как правило, выходцы из городских низов. Главная привлекательность Мобильной гвардии заключалась в более высоком жалованье и лучших условиях пребывания, чем в линейных войсках. На этой почве неоднократно разгорались конфликты между солдатами кадровых войск и мобилями. Впрочем, это не помешало им действовать согласованно во время подавления июньского восстания парижских рабочих. Всего мобилей, которых сейчас бы назвали контрактниками, было порядка 45 000 человек, расквартированных, главным образом в Париже и его окрестностях. Они были своего рода преторианской гвардией республиканского правительства.

Помимо этого, существовала еще Национальная гвардия, состоявшая преимущественно из состоятельных горожан, способных оплатить свою экипировку. Как правило, подразделения Национальной гвардии формировались на территориальной основе для несения постовой и охранной службы в своем квартале. Гвардейцы денег от правительства не получали, однако во время революционных потрясений постоянно находились в боевой готовности. События Февральской революции 1848 года показали, что правительство, потерявшее опору в Национальной гвардии, может лишиться поддержки регулярных войск. Как отмечал Я. Толстой, правительство в конечном счете рассчитывало только на Мобильную гвардию, потому что Национальная гвардия в своем большинстве была настроена в пользу королевской власти, а в армии были сильны антиреспубликанские настроения. Но Мобильная гвардия являлась крайне непрочной опорой, поскольку была образована из «людей, которым нечего терять, кроме жизни, и которые поэтому жертвуют ею, независимо от политических взглядов, во имя той партии, которая обещает им более выгод».

Так вот, генерал Кавеньяк, кровавый палач парижских рабочих, не имел в армии популярности. За глаза его называли «коровой в львиной шубе». Известен случай, когда из Алжира, которым он некоторое время управлял, пришла посылка с надписью «Провинция и город Оран генералу Кавеньяку». Кавеньяк, которого недавно назначили военным министром, горя от нетерпения, приказал вскрыть ящик в присутствии всего своего штаба. Он очень сильно удивился и, вероятно, не менее сильно разозлился, когда нашел там женское платье. Как бы там ни было, республиканское правительство сделало ставку на генерала Кавеньяка. Этот выбор имел под собой тонкий расчет: в случае, если бы Луи-Наполеон собрал менее половины голосов от общего количества избирателей, которое оценивалось предварительно в 6–7 миллионов человек, то определять победителя должно было Национальное собрание, которое, без сомнения, проголосовало бы за кандидатуру Кавеньяка.

Чтобы увеличить шансы генерала на победу, была начата в прессе отвратительная кампания по травле Луи-Наполеона. В газетах печатали откровенные пасквили и непристойные карикатуры на принца. За ним была установлена слежка и начат сбор компромата. Каждый день принц получал анонимные письма с угрозами расправы, так что для безопасности ему пришлось окружить себя отрядом корсиканцев и постоянно носить кирасу. Республиканцы, особенно радикально настроенные, естественно, были бы только рады смерти претендента. В защиту принца выступили старые ветераны Империи. Они направили «красным республиканцам» письмо, в котором пообещали убить Ледрю-Роллена, если с головы Луи-Наполеона упадет хоть один волос. «Мы — сорок старых ветеранов, — писал наполеоновский офицер принцу, — принесли присягу на могиле императора в том, что будем своей местью преследовать врагов его племянника»^{126}. Впрочем, тогда все обошлось благополучно.

Поскольку народ в подавляющей своей массе был неграмотен, пиар-акция не увенчалась успехом. Более того, поскольку у Луи-Наполеона не было денег для проведения эффективной избирательной кампании, его молчание было принято за благородную скромность. Насколько отчаянной была финансовая ситуация, в которой оказался Луи-Наполеон, говорит факт обращения доверенного лица принца г-на Кемпбелля к русскому правительству с просьбой о предоставлении кредита в 1 миллион франков. За это принц обещался очистить Францию от всех русских и польских эмигрантов. Но благоприятная возможность была упущена — деньги принцу дал парижский банкир Фульд. Яков Толстой в своем донесении от 19/31 октября 1848 года оперативно проинформировал III Отделение о возможности подобной сделки. «В моей последней депеше, — сообщал он в Петербург начальству, — я обращал внимание на многочисленные шансы Луи Бонапарта сделаться президентом республики. Это предвидение оправдывается все более и более с каждым днем, и сегодня относительно его успеха нет никаких сомнений. Одно особенное обстоятельство дало мне возможность собрать сведения насчет намерений принца Луи-Наполеона в этом отношении. Один из моих английских друзей, м-р Форбс Кемпбелль, человек выдающегося ума, мой близкий приятель в течение уже нескольких лет, приехал на три дня в Париж. Он сотрудничает в «Таймсе», «Морнинг Кроникль» и других газетах и имел случай оказать большие услуги Луи Бонапарту, когда тот жил в Англии. Он знаком также с г. Тьером, так как перевел на английский язык книгу Тьера о «Консульстве и Империи». В течение трех дней, которые г. Кемпбелль провел в Париже, 16/28, 17/29, 18/30 октября, он каждое утро в 11 часов отправлялся к принцу Луи и оставался у него часа два; потом он отправлялся к г. Тьеру и совещался с ним несколько часов; остаток дня он проводил со мной, обедал у меня со мною вместе, таким путем я узнавал от него о политических разговорах, которые он имел в течение дня с этими двумя личностями. Я тщательно их запоминал и спешу воспроизвести ниже.

Во-первых, г. Кемпбеллю, который является директором Колониального банка, по-видимому, было поручено вести переговоры о займе в 40 тысяч фунтов стерлингов. Принц изложил ему трудности своего положения, так как он должен бороться против партии «Насиональ», т. е. Кавеньяка, редакторы которого захватили все высшие места в республике, а также против красных республиканцев (Ледрю-Роллен), которые располагают огромными суммами (!) и делают все, что можно себе представить, чтобы помешать избранию Луи Бонапарта. Он очень боится, что до 10 декабря, дня, назначенного для выборов, его враги устроют восстание против его кандидатуры. Г. Кемпбелль должен был изложить ему все трудности заключения займа на лондонской бирже, где капиталисты дают деньги только под солидные гарантии, а не под авантюры. Сообщив мне об этих переговорах, он спросил меня, не было ли бы расположено русское правительство снабдить принца этой суммой и не могу ли я его связать с нашим посланником г. Киселевым? Я решительно восстал против этого предположения, обратив его внимание на то, что русское посольство никоим образом не может вмешиваться во внутренние дела Франции и помогать какой бы то ни было партийной интриге.

После этого мне стало ясно, что г. Кемпбелль является некоторого рода эмиссаром принца Луи, и чтобы отвлечь его внимание и покончить этот разговор, я обратил все дело в шутку. Я спросил его, что же Луи Бонапарт мог бы дать России в обмен на миллион, который он от нее требует? «Все возможные уступки», — с жаром ответил г. Кемпбелль. «Россия может, таким образом, купить главу республики?» — спросил я. «И всего только за один миллион франков, что, разделенное на четыре года президентства, дает 250 тыс. в год. Согласитесь, что это недорого! Я вам гарантирую, что за эту цену он будет в вашем полном распоряжении», — ответил мой собеседник. «Обяжется ли он, по крайней мере, употребить весь свой авторитет на то, чтобы почистить Францию от польских и русских эмигрантов?» — «Я отвечаю, что он примет на этот счет формальное обязательство, так как он находится в самом трудном положении, в каком человек может находиться; с деньгами он победитель, без денег он погиб; словом, это для него быть или не быть!»^{127}

Комментируя в книге «Дипломатия и войны царской России в XIX столетии» это послание Якова Толстого, М. Н. Покровский отмечал, что в Петербурге просто испугались. Испугались того, что слухи о переговорах с принцем дойдут до «честного» Кавеньяка — усмирителя черни, и это могло осложнить и без того непростые франко-русские отношения. Поэтому русский посланник в Париже Киселев должен был опровергать всяческие слухи о возможной ссуде. В конечном счете Луи-Наполеон деньги на проведение предвыборной кампании получил от известного парижского банкира Фульда.

Президентские выборы 10 декабря 1848 года стали настоящим триумфом Луи-Наполеона. Принц был избран президентом республики^[12], оставив далеко позади своих конкурентов, несмотря на то, что кандидатуру Кавеньяка поддержало подавляющее большинство газет и он располагал всеми средствами административного давления на избирателей. Как уже отмечалось, введение всеобщего избирательного права означало передачу судьбы страны в руки народа. Для массы крестьян, рабочих, мелкой провинциальной буржуазии программы и политические комбинации мало что значили, но имя Наполеон им говорило о многом, что, в частности, подтверждают многочисленные сообщения префектов с мест о магическом воздействии имени Наполеона на население. К. Маркс также отмечал, что появление Луи-Наполеона реализовывало надежду, долгое время ассоциируемую с Императором, что иногда приводило к феномену отождествления племянника с дядей. «После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что она совпадала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества»^{128}.

Повсюду в деревнях Луи-Наполеона приветствовали как наследника революции, гаранта против возврата «старого порядка» и феодальных повинностей. Так, в декабре 1848 года Одилон Барро под впечатлением от своей недавней поездки по провинциям писал: «Народ в деревнях, являющийся реальной силой нашей страны, кажется, настроен решительно: повсюду во время моего проезда меня встречали криками: «Да здравствует Наполеон!» Эти крики выражают различные устремления, некоторые из которых крайне опасны, ибо можно констатировать желание части народа бросить вызов более обеспеченным классам, которых подозревают в предпочтении к другому кандидату…»^{129} Нужно лишь добавить, что подобная ситуация повторялась во многих местах страны, о чем свидетельствуют многочисленные архивные данные^{130}.

Во многих регионах народное недовольство фискальной политикой республики выливалось в поддержку Луи-Наполеона. Так, крестьяне Восточной Аквитании считали, что принц не только отменит непопулярный налог в 45 сантимов, но также отменит налог на вино^{131}. В Бургоне местные жители были убеждены, что Луи-Наполеон отменит налог на соль и заплатит все налоги Франции за весь год^{132}. Говорили даже, что он настолько богат, что может выплатить половину национального долга^{133}! И, естественно, крестьяне всему этому безоговорочно верили, никому и в голову не могло прийти, что принц находится в крайне затруднительной финансовой ситуации. И нужно подчеркнуть, что антифискальная составляющая была важной и неотъемлемой частью сельской и народной поддержки Луи-Наполеона.

Еще до своего избрания в президенты страны принц выступил перед депутатами Законодательного собрания с программной речью, в которой неоднократно подчеркивал, что не. имеет намерений к установлению империи, так же, как и к реализации социалистических идей, угрожающих основам общества. Он уверял «великодушных соотечественников в верности делу водворения порядка и спокойствия, делу развития демократических учреждений…» Порядок в стране, как неоднократно заявлял принц, можно установить только путем создания крепкой и справедливой исполнительной власти, которая могла бы эффективно защищать основы цивилизации: религию, семью и собственность^{134}. В результате нотабли, опасавшиеся повторения июньского побоища в масштабах всей страны, получив указания из комитета на улице Пуатье, активно поддержали кандидатуру принца.

Идеи, высказанные перед депутатами Законодательного собрания, были развиты в обращении Луи-Наполеона к избирателям. Ввиду важности документа имеет смысл привести его полностью, поскольку он дает исчерпывающую картину тех обещаний и надежд, которые удалось породить принцу в самых широких слоях французского общества.

ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ СВОИМ СОГРАЖДАНАМ

«Чтобы возвратить меня из изгнания, вы сделали меня представителем народа. Накануне избрания главой Республики мое имя представляется вам символом порядка и безопасности.

Я знаю, что доказательства такого великого доверия относятся более к этому имени, чем лично ко мне, который еще ничего не сделал для своей страны. Но чем более покровительствует мне память императора и чем более она влияет на ваши выборы, тем более я чувствую себя обязанным выразить вам свои чувства и свои принципы. Между вами и мною не должно быть никаких недоразумений.

Я не из тех честолюбцев, которые мечтают то об империи и войне, то о применении разрушительных теорий. Воспитанный в странах свободных в школе несчастий, я всегда останусь верным обязанностям, налагаемым на меня вашим избранием и волей Собрания.

Если бы я был избран президентом, я бы не отступил ни перед какою опасностью, ни перед какой жертвой, чтобы защитить общество, на которое так дерзко нападают. Я посвятил бы себя всецело, без задней мысли, на утверждение Республики — мудрой по своим законам, честной по своим намерениям, великой и сильной по своим действиям.

Я поставлю свою честь в том, чтобы к концу четырех лет передать своему преемнику власть — твердою, свободу — неприкосновенною, прогресс — осуществившимся на деле.

Каков бы ни был результат выборов, я преклонюсь перед волею народа, и мое содействие заранее принадлежит всякому справедливому и твердому правительству, которое восстановит порядок в умах и в делах, которое будет деятельно покровительствовать религии, семье и собственности — этим вечным основам всего социального строя, которое вызовет возможные реформы, прекратит распри, примирит партии, — одним словом, я наперед заявляю свое сочувствие тому правительству, которое даст беспокойной стране возможность рассчитывать на будущность.

Восстановить порядок значит возбудить к себе доверие, запастись кредитом на случай временного недостатка в средствах, восстановить финансы.

Покровительствовать религии и семье значит укрепить свободу вероисповеданий и свободу преподавания.,

Покровительствовать собственности значит обеспечить неприкосновенность продуктов труда, гарантировать независимость и безопасность владения собственностью, утвердить на незыблемых основаниях эти необходимые основы гражданской свободы.

Что же касается до возможных реформ, то вот какие, по моему мнению, наиболее необходимы:

Соблюдение возможной бережливости, которая, не расстраивая общественных учреждений, позволила бы и уменьшить наиболее тягостные для народа налоги; поощрение предприимчивости, которая, развивая богатства земледелия, могла бы дать и во Франции, и в Алжире работу незанятым рукам; забота о дряхлых рабочих в учреждении для них домов призрения; введение в наши законы о промышленности улучшений, которые привели бы не к разорению богатого в пользу бедного, а к утверждению благоденствия каждого на благосостояние всех;

Справедливое ограничение количества платных должностных лиц, которые, находясь в зависимости от правительства, часто обращают свободный народ в народ опекаемый;

Сдерживание того гибельного стремления, которое нередко вовлекает государство в те сферы, где частные лица могут действовать так же хорошо, а иногда даже и лучше, чем государство. Деспотизм, по своей природе, имеет наклонность к централизированию интересов и предприимчивости, что же касается до Республики, она отвращается от всякой монополии;

Наконец, предохранение свободы прессы от двух излишеств, которые ее всегда компрометируют: от произвола и ее собственной распущенности.

В войне мы не найдем облегчения нашим несчастьям. Ясно, что самым дорогим моим стремлением будет являться сохранение мира. Франция, со времени первой Революции, была воинственна, потому что ее вынуждали к этому. На вторжение она отвечала завоеванием. Теперь, когда ее никто не вызывает, она может посвятить свои силы мирному прогрессу, не отклоняясь, впрочем, от честной и решительной политики. Великая нация не должна высказываться напрасно; лучше ей совсем не высказываться, чем обращаться к пустым угрозам.

Думать о достоинстве нации значит думать и об армии, благородный и бескорыстный патриотизм которой часто не был признаваем. Поддерживая основные законы, дающие силу нашей военной организации, необходимо заботиться об облегчении, а не об увеличении тягости конскрипций. Нужно заботиться о настоящем и будущем не только офицеров, но и унтер-офицеров и солдат. Надо дать людям, долго служившим под нашими знаменами, прочное положение.

Республика должна быть великодушна и иметь веру в свое будущее; я хорошо знаю, что такое изгнание и заключение, и от души желал бы видеть тот день, когда отечество будет иметь возможность отказаться без опасения от проскрипций и стереть последние следы наших гражданских несогласий.

Таковы, мои дорогие сограждане, идеи, которые я внесу в мое управление, если вы призовете меня на президентство Республики.

Задача эта трудна, миссия эта громадна — я это знаю! Но я не отчаиваюсь исполнить ее; я призову к себе на помощь людей, известных по своему высокому образованию и по своей испытанной честности; призывая их, я не буду обращать внимания на различие партий.

Прибавлю к этому, что человек, обладающий честью стоять во главе французского народа, имеет непогрешимое средство делать добро: ему стоить только желать его.

Луи-Наполеон Бонапарт»^{135}.

Несмотря на сокрушительную победу Луи-Наполеона на всенародном референдуме, отношение высших слоев общества к принцу было откровенно пренебрежительное. Для высшего света он навсегда остался бывшим заговорщиком и неудачником. О нем в салонах и на совещаниях в комитете на улице Пуатье говорили не иначе как с улыбкой. «Деревянная сабля», «Страшилище», «Ярмарочный Бонапарт» — говорил о нем герцог Брольи^{136}. «Где его Маренго и победы?» — спрашивал Ламартин^{137}. Что касается боевых генералов, то они просто смеялись в лицо какому-то швейцарскому капитану. Тьер был более серьезен, но и он также считал принца кретином, при помощи которого можно извлечь выгоду, на что Тьер был мастер. «Мы дадим ему женщин, — откровенничал он с Моле и товарищами по комитету на улице Пуатье, — и поведем, куда хотим»^{138}. Несколько позднее герцог Брольи, верный сторонник Орлеанского семейства, признавал расчет, с которым орлеанисты пытались привлечь на свою сторону Луи-Наполеона: «Мы думали.., что воспользуемся популярностью его имени, чтобы свергнуть узурпаторов, захвативших власть в результате Февральской революции, и укрепить основы потрясенного общества, мы сохранили за собой возможность его остановить в тот день, когда он захотел бы трансформировать свою власть, которую ему доверили для блага общества, в инструмент личного господства»^{139}.

Буржуазия у власти или так называемая партия порядка, включавшая в себя и крупных земельных собственников, видела в Бонапарте недалекого авантюриста, которого можно было легко обмануть. Обстоятельства его рождения также вызывали массу пересудов, поскольку считалось, что настоящим его отцом был не король Луи, а адмирал Верюэль^[13]. Долгое время его успех объяснялся только скандальной удачей, которую он абсолютно не заслужил. Светское общество не могло простить ему то, что для всех он оставался загадкой. Даже обрученная с ним принцесса Матильда писала, что готова разбить ему голову, чтобы узнать, что там внутри^{140}. И даже через двадцать лет мнение республиканца Жюля Фавра об императоре было столь же радикально: «Какой идиот!» Сам Золя с неприязнью говорил о принце: «Посредственность своего времени — вот причина его успеха. Наивный наследник легенды, он не был обременен индивидуальностью». Алексис де Токвиль в своих «Воспоминаниях» отмечал, что Луи-Наполеон «стоял гораздо выше того мнения, которое можно было бы составить о нем на основании его прежней жизни и безрассудных предприятий. В этом отношении он ввел в заблуждение своих противников, а еще более своих сторонников, голосовавших за него по причине его мнимой посредственности»^{141}. «Он охотно слушал меня, — вспоминал Токвиль о совместной работе с президентом, — но, по своему обыкновению, ни в чем не обнаруживал впечатления, которое производили на него мои мнения. Слова, с которыми кто-либо обращался к нему, обыкновенно были похожи на камни, которые бросают в колодец: эти камни производят шум при своем падении, но потом никто не знает, что с ними сделалось. Впрочем, я не думаю, чтоб мои увещания оставались бесследными, потому что, как я вскоре заметил, в Луи-Наполеоне соединялись две личности — во-первых, личность старого заговорщика и мечтателя-фаталиста, воображавшего, что ему суждено сделаться повелителем Франции и с помощью ее господствовать над Европой; во-вторых, личность эпикурейца, спокойно наслаждавшегося удовольствиями своего нового положения и опасавшегося утратить их, если бы задумал подняться еще выше»^{142}.

Монархисты надеялись использовать принца-президента по своему усмотрению; как известно, в этом они жестоко просчитались. Луи-Наполеон отличался хладнокровным мужеством, но в то же время был очень нерешительным в своих действиях. Если бы Луи-Наполеон был человеком благоразумным, то, как считает А. Токвиль, он никогда бы не попал в президенты республики. По его мнению, принц был обязан своим успехом не столько своему здравомыслию, сколько своему безрассудству^{143}. Он верил в свою звезду и непоколебимо считал себя орудием судьбы, поскольку верил, что судьба выбрала именно его и только ему одному она предназначила управлять Францией. Даже Шарль де Ремюза^[14] был вынужден признать, что «этот идиот обладает редкостным даром убеждения… Он переносит свое воображение на общественные дела и производит или изменяет события в угоду своей фантазии… что ставит его в ранг великих исторических персонажей»^{144}.

Министерство Одилона Барро было навязано принцу-президенту комитетом с улицы Пуатье, который хотел использовать популярность принца. Алексис Токвиль в течение пяти месяцев был министром иностранных дел в кабинете Одилона Барро. Политическая ситуация в стране в тот момент, по мнению Токвиля, представляла собой, образно говоря, треугольник, углами которого являлись законодательная власть, где преобладали разделенные на легитимистов и орлеанистов монархисты, глава исполнительной власти Луи-Наполеон и его ближайшее окружение и, наконец, небольшая группа республиканцев. В силу логики событий Токвиль оказался на время сторонником республиканских порядков, хотя и понимал их непрочность, которая вела либо к анархии, либо к объективному усилению исполнительной — президентской, а затем и императорской власти.

И если Луи-Наполеон хотел править, то ему надо было навязать свою волю враждебному окружению, старавшемуся его удержать под своим строгим контролем. Этой цели соответствовала кампания травли и запугивания президента, которая привела лишь к росту его популярности. Но без опоры принц не мог проводить своей политики, а ему явно не хватало преданных людей. Говоря об окружении Луи-Наполеона, Токвиль отмечал, что прежде всего принц-президент искал преданности к своей особе и своей цели. Ему нужны были люди, верящие в его звезду и преклоняющиеся перед его фортуной^{145}, а таких людей вокруг него практически не было. Токвиль с сожалением отмечал, что «…президент республики чаще всего оказывал протекцию тем негодяям, которые когда-то примкнули к его партии с отчаяния, что им больше некуда деться, и с которыми он считал себя связанным узами признательности; или же он старался помешать на важные дипломатические посты таких людей, которых он называл «своими», — то есть чаше всего интриганов и бездельников»^{146}.

Не было у принца-президента и денег. Все его средства были исчерпаны на осуществление заговоров и на предвыборную кампанию. «Ставился даже вопрос о том, чтобы отправить нарочного в Стокгольм просить короля Оскара прийти на помощь Луи-Наполеону, — доносил в Петербург Я. Толстой, — хотя в его настоящем положении всякая поддержка была бы рискованна, так как ясно, что назначенных президенту Республики 600 000 франков далеко не достаточно, чтобы покрыть его расходы, потому что одни только корсиканцы, в числе 60 человек, посвятившие себя его защите и составляющие его тайную полицию, обходятся ему в 150 000 франков. Вот почему он однажды сказал: «Я со своими 600 000 франков жалованья беднее последнего французского гражданина». В другой раз, жалуясь на нужду, в которой он находится, он воскликнул: «Мое положение чрезвычайно затруднительно среди столь корыстолюбивого народа, народа-копеечника, которого Луи-Филипп со своими 24 миллионами дохода не сумел подкупить; на его месте я бы их всех купил, оптом и в розницу. Я подобен Югурте, который говорил, что, имей он достаточно денег, Рим бы ему принадлежал»^{147}.

Другая проблема заключалась в том, что Луи-Наполеон не мог опереться в своей политике на элиту, созданную его дядей, для которой положение и власть оказались важнее приверженности дому Бонапартов.

Вот что об этом писал Персиньи: «…вернувшись после тридцати лет изгнания в страну и оказавшись у власти, он не знал, где взять людей для своего правительства. Вознесенный к власти шестью миллионами голосов, он, тем не менее, оказался в полной изоляции и не знал ни одного подходящего человека, который бы мог стать министром и защищать его интересы»^{148}. Луи-Наполеон после своего избрания в президенты республики оказался в роли командующего без войск. Он должен был мало-помалу набирать людей в свое правительство и в свою администрацию из самых различных кругов общества, «главным образом, из бывших орлеанистов, бывших функционеров, разочарованных политиков, деморализованных либералов, из подчиненных, имеющих свой интерес или рабски повинующихся, — своего рода консервативного болота, откуда со временем должны были появиться бонапартисты по случаю и будущие сторонники империи»^{149}. Присоединившиеся к режиму были искренне привязаны к персоне императора, но их политические убеждения от этого нисколько не менялись и не страдали.

Не имея поддержки среди политической элиты страны, принц был вынужден ждать и принять навязанные ему правила игры, в частности, министерство Одилона Барро. В результате конфликта с министром внутренних дел Мальвелем, который отказался предоставить принцу-президенту документы по булонскому делу, правительство Одилона Барро было вынуждено отступить. Настояв на своем, Луи-Наполеон дал всем понять, что руководить собой не позволит. Он стал подбирать в правительство людей, на которых мог положиться, или тех, кому, по выражению А. Токвиля, «больше некуда было деться»^{150}.

Что касается провинциальной жизни, взбудораженной выборами, то политическая ситуация в 1848 — начале 1849 года в деревне оставалась прежней: нотабли, орлеанисты и легитимисты в своем большинстве все еще доминировали в большинстве департаментских и местных советов, значительная их часть была вновь переизбрана в представительные органы на местах^{151}. И если во время президентских выборов наполеоновская легенда привела к власти принца, то майские выборы в Законодательное собрание 1849 года показали истинное политическое лицо страны. Результаты этих выборов были труднопредсказуемы для принца-президента, ибо всеобщее голосование при Первой империи сопровождалось назначением, а не выбором депутатов, за исключением короткого промежутка Ста дней. Не имея влиятельных и стабильных комитетов на местах, очень часто бонапартисты не могли внести своих кандидатов в избирательные списки партии порядка, монополизированные легитимистами и орлеанистами, поэтому они довольствовались составлением похожих списков с разницей в одно или два имени. Партия порядка, возникшая сразу же после июньского избиения рабочих в Париже, по мнению известного французского исследователя Б. Менаже, — это, прежде всего, партия страха. Ее кредо заключалось в триаде принципов, выработанных на заседании комитета на улице Пуатье накануне выборов 1849 года: «Порядок, собственность, религия». К. Маркс в своем памфлете «Классовая борьба во Франции» совершенно верно говорил о том, что «партия порядка располагала огромными денежными средствами, она организовала по всей Франции свои отделения, она содержала на жалованьи всех идеологов старого строя, пользовалась всем влиянием существующей правительственной власти, имела даровое вассальное войско во всей массе мелких буржуа и крестьян, которые оставались еще вдали от революционного движения и видели в сановных представителях собственности естественных защитников своей мелкой собственности и ее мелких предрассудков. Представленная по всей стране бесчисленным множеством маленьких королей, партия порядка могла наказать, как бунтовщиков, всех, кто отверг бы ее кандидатов, уволить мятежных рабочих, непослушных батраков, прислугу, приказчиков, железнодорожных чиновников, писарей, всех подчиненных ей в гражданской жизни служащих»^{152}. Одним словом, в руках у партии порядка был так называемый административный ресурс, которым собственники с охотой воспользовались во время выборов в Законодательное собрание. В нее вошли более 500 консерваторов, в числе которых были орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы и всего лишь несколько сторонников принца.

В лице нового консервативного Законодательного собрания Луи-Наполеон получил еще более непримиримого и агрессивного противника, чем прежде. Принц-президент первым пришел к заключению, что он царствует, но не правит: его директивы либо не доходили до исполнителей, либо затушевывались, приобретали совершенно иное значение; да и лидеры с улицы Пуатье стремились его держать подальше от государственных дел. Принцу ничего не оставалось делать, как ждать и учиться новым правилам игры. «Он имел несгибаемую волю и уверенность в своем предназначении.., но в то же время он умел останавливаться, отступать без какого-либо ущерба своему тщеславию и гордости», — такую характеристику дал принцу Одилон Барро^{153}. Президент с легкостью воспринимал все реакционные начинания своего министерства, как-то борьба с монтаньярами или римская экспедиция, но в то же время он держал дистанцию по отношению к своим министрам. С принятием закона де Фаллу, по которому католической церкви предоставлялось право открывать религиозные школы, Луи-Наполеон приобретает симпатии со стороны католиков. В ожидании момента, подходящего для начала собственной политической игры, Луи-Наполеон культивирует свою популярность: он показывается повсюду — в Париже, провинции, посещает рабочих, больницы, торжественные мероприятия, он старается присутствовать везде, быть на виду, чтобы страна о нем не забыла^{154}.

Таким образом, продолжительная борьба Луи-Наполеона за признание и власть наконец увенчалась успехом. Крах олигархического режима Июльской монархии привел в движение широкие народные массы. Они видели в Луи-Наполеоне своего защитника и покровителя. В свою очередь поддержка, оказанная принцу правящими элитами, была временной. Монархисты рассчитывали использовать его в своих целях. Однако они так никогда до конца и не поняли Луи-Наполеона. Для них он навсегда остался жалким мечтателем и выскочкой. Монархисты насмехались над ним и его доктриной, не понимая того, что впитавший с молоком матери мысль о своем великом предназначении Луи-Наполеон не собирался останавливаться на полпути. И пусть никто из высшего света не здоровался с ним во время конных прогулок по Булонскому лесу, он знал, что отныне всеобщее избирательное право дает ему в руки такую власть, о которой не могли мечтать в свое время французские короли.

Попытки Луи-Наполеона в течение 1849–1851 годов вести самостоятельную политику закончились открытым конфликтом между ним и монархистами, которые едва скрывали намерение реставрировать монархию. Во время президентской кампании нотабли лишь временно поддержали принца-президента, да и то из страха перед социалистами. Так, в донесениях полицейского агента за апрель — май 1849 года говорилось, что «комитет Луаны, где присутствовали только самые верные соратники, собирался в понедельник вечером… Там было зачитано несколько важных писем, посвященных ситуации в стране. В них говорилось о том, как не допустить победы Луи-Наполеона во время грядущих выборов, которые, как они считают, будут гибельными для Республики. В качестве пропаганды против принца рекомендуется поддерживать среди сельского населения надежды на скорейшее возвращение Генриха V^[15]. Рекомендуется также членам организации сохранить связи в администрации, главным образом в муниципалитетах». Из этого сообщения видно, что оппозиция легитимистов президенту Республики носила организованный характер и была весьма активна. Проблема заключалась еще и в том, что назначаемые принцем префекты, которые, по идее, должны были ослабить влияние нотаблей на местах и проводить жесткую централизаторскую политику, не справлялись с республиканской оппозицией и обычно не могли обойтись без поддержки местных нотаблей, жаждущих возврата короля^{155}. Любопытно отметить, что полицейский агент из Луаны советовал принцу срочно поменять и уволить весь административный персонал. «Кроме того, — писал он, — состав комиссариатов полиции города Луана с политической точки зрения крайне ненадежный»^{156}. Таким образом, угроза, исходящая от местной элиты — нотаблей, была крайне велика из-за опасения возможных провокаций.

Восстание «Новой Горы»^[16] 13 июня 1849 года в Париже сыграло на руку принцу, который после подавления плохо организованного мятежа заявил, что «пришло время добрым успокоиться, а злым трепетать». В воззвании к французскому народу говорилось: «У Республики нет более непримиримых врагов, чем эти люди, которые вместо прогресса и улучшения жизни хотят превратить Францию в арену беспорядка и сделать из нее военный лагерь… Избранный всей нацией, я буду защищать бедных так же, как и богатых; всю цивилизацию. Я не отступлю ни перед чем, чтобы победить». И хотя восстание, поднятое Ледрю-Ролленом, было с легкостью подавлено, оно нагнало ужас на партию порядка, во всем видевшую заговор красных. Однако уже в конце июля 1849 года принц был вынужден заявить, что едва только миновала угроза, исходящая от улиц, как тут же подняли голову партии (имеются в виду легитимисты и орлеанисты. — Прим. авт.) и стали угрожать стране и сеять неуверенность^{157}.

С момента подавления мятежа фигура принца-президента становится все более и более популярной как в провинции, так и в столице. С формированием министерства д’Опуля — Фульда осенью 1849 года Луи-Наполеон выходит из-под опеки монархических нотаблей. Одновременно принц формирует окружение из лично преданных ему людей, в которое вошли Э. Руэр^[17], Ж. Персиньи, Парье, Барош и Ш. Морни^[18].

Таким образом принцу-президенту удалось разорвать круг всеобщего отчуждения, а поскольку Луи-Наполеон и его окружение постоянно нуждались в деньгах, то присоединение к ним банкира Фульда дало им надежный источник финансирования, что серьезно обеспокоило орлеанистов. К. Маркс прямо писал, что в лице Фульда Луи-Наполеон нашел себе помощника на бирже, а с назначением на пост префекта парижской полиции Карлье столица оказалась под контролем Луи-Наполеона^{158}.

Любопытную оценку ситуации в стране дает префект из Марселя в письме принцу-президенту от 9 октября 1849 года: «Формирование нового кабинета и объяснения народу мотивов этого важного поступка произвели в Марселе, как, впрочем, и повсюду, живое и глубокое впечатление. Это впечатление, должен Вам сказать, проявилось первоначально в удивлении, которое Вы должны были предвидеть, ибо, признавая необходимость жестких и энергичных мер для ведения дел, вся Франция, подобно больному, боится и своих болезней, и доктора».

«Но, с одной стороны, — продолжает автор послания, — Ваш манифест не оставляет никакого сомнения в Вашей решительности и намерениях, с другой стороны, министры, которых Вы призвали себе на помощь, в большинстве своем принадлежат к парламентскому большинству, и, узнав это, общественное мнение сразу же успокоилось. Не могу не вспомнить о практике конституционных королей… прикрывавшихся ответственностью министров. Но сейчас это Вы сами ответственны, согласно букве закона, перед всем народом… это Ваше неотъемлемое право поступать таким образом вопреки всем нападкам на Вас.

В том, что касается департамента Буше дю Рон, я могу Вас заверить, что если противозаконные выступления и возможны, то только со стороны сторонников демагогической партии (социалистов. — Прим. авт.), и я Вас уверяю, что они будут тут же подавлены. Другие партии — легитимисты и консерваторы, какова бы ни была их позиция и особые интересы, — чувствуют, что социальная обстановка крайне напряжена, и придерживаются очень осторожной и взвешенной позиции в отношении Вашего правительства. Развитие событий привело их к мнению, что только Вы можете защитить их от общего врага»^{159}.

И если социалисты в 1849 году не собирались поднимать восстание, как это утверждал префект Лиона, то только из-за недостатка сил и средств^{160}. Собственно говоря, сам термин «социалисты» требует уточнений. Под ними в официальной переписке понимали революционеров-анархистов, ставивших своей целью уничтожение государства. Трудно сейчас точно определить настоящий масштаб их приготовлений и назвать имена лидеров, поскольку в большинстве случаев анархисты хорошо конспирировались и очень часто их влияние на местах осуществлялось анонимно. Приблизительно такая же ситуация была в Париже во время июньского восстания 1848 года, когда восставшие действовали без вождей под лозунгами социальной революции. Многие спасшиеся от расправы летом 1848 года бежали за границу, а впоследствии через швейцарскую границу стали просачиваться во Францию. Так, в 1850 году из префектуры Роны, пограничного со Швейцарией департамента, приходит угрожающее предостережение правительству, что мешкать нельзя, а надо энергично действовать^{161}.

И хотя отношения Луи-Наполеона с промонархическим Законодательным собранием оставались крайне напряженными, победа на частичных выборах в марте 1850 года трех социалистов продлила их сосуществование. Избрание в депутаты людей, активно участвовавших в июньском восстании 1848 года, повергло в панику правых и привело к свертыванию дел на бирже, что вызвало отток капиталов из страны. Испуганная буржуазия рассматривала избрание социалистов в Париже не иначе как реванш за июнь 1848 года, и правящий класс был почти убежден, что на выборах 1852 года победят «ненавистные красные».

Но больше всего всех взволновало известие, что парижский гарнизон — опора власти и порядка — также голосовал за демократов-социалистов. Некий Вилэн из Брюсселя в письме к Луи-Наполеону от 16 марта 1850 года изложил свое видение проблемы, а заодно и проанализировал политическую обстановку в стране. «Избирательная урна заговорила, — писал он, — Париж голосовал за социалистов. Самое печальное в состоявшихся выборах, что это был выбор армии, естественного стража общества. Этот факт заставляет задуматься. Армия, как никогда уставшая, должна была стрелять в своих сограждан, но введенная в заблуждение ложными доктринами, стала безразличной и даже оказалась на стороне красных. Нужно предупредить развитие событий по этому сценарию. Призвать ее к порядку и верности. Нужно положить конец угрозе гражданской войны, нужно' сделать ее невозможной», — обращался он к принцу.

Справедливости ради надо отметить, что, как это обычно бывает во времена революций и социальных волнений, армию сделали козлом отпущения. Ее то удаляли, то вводили в Париж, меняли руководство, заставляли выполнять грязную работу по установлению «конституционного порядка», использовали во внутриполитических интригах. Армия от этого устала, и в ней зародилось серьезное недовольство Республикой, которое время от времени прорывалось наружу. Так случилось и в этот раз. Собственно говоря, Республикой во Франции были недовольны многие. Ее даже называли «несчастием для народа». Главный редактор английского журнала «Магазин» г. Чемберс как-то заметил, что «свободу нельзя навязать народу против его воли». Провозглашенные революцией «свобода, равенство и братство» на деле оказались неосуществимы. Вместо свободы французы получили переполненные тюрьмы, вместо равенства и братства страна оказалась на грани социальной революции.

Размышляя над результатами голосования, Вилэн из Брюсселя констатировал существование во Франции так называемой умеренной партии, отстаивающей традиционные ценности, в частности частную собственность — как основу современной цивилизации. К числу «умеренных», помимо легитимистов и орлеанистов, он также причислял бонапартистов. Не без иронии он писал о легитимистах, которые совершенно не изменились в своих политических предпочтениях за 60 последних лет, прошедших с казни короля Луи XVI. «Орлеанисты более умны, — отмечал автор послания, — но среди них есть несколько амбициозных личностей, раздраженных и недисциплинированных. Бонапартисты, возможно, проявили себя слишком быстро. Легитимисты хотят победить любой ценой, неважно, каким способом вернуть 1814 год, возможно, по этой причине они захотят ускорить события. Вот что они замышляют: вместе с красными Франция начнет войну; начало войны, возможно, вызовет вторжение во Францию, и вследствие этого вторжения на трон будет возведен Генрих V. Существующий антагонизм между Законодательным собранием и исполнительной властью также отчасти имеет своей целью этот результат»^{162}. С другой стороны, правительство совершило ошибку, приказав выкапывать «деревья свободы». «Выкапывание этих деревьев повлекло враждебные властям манифестации… Народ — как большой ребенок, ему нужны игрушки, оставьте ему видимость и отнимите реальность», — советовал Вилэн принцу.

Перед лицом левой угрозы лидеры правых на время сблизились с президентом; пораженные результатами выборов, они обращаются к принцу с предложением осуществить военный переворот, но, получив отрицательный ответ, были сильно обескуражены. Чтобы предотвратить развитие событий по неблагоприятному для правящей верхушки сценарию, Тьер предложил ограничить всеобщее избирательное право. С этой целью был подготовлен и принят закон от 31 мая 1851 года, по которому фактически устанавливался избирательный ценз и число избирателей с 9 600 000 было сокращено до 6 800 000 человек, причем права голоса лишились главным образом сезонные и сельскохозяйственные рабочие. Монархисты с Тьером во главе хотели не только перекрыть доступ социалистов в Законодательное собрание, но и создать благоприятные условия для победы на предстоящих в мае 1852 года президентских выборах своего кандидата. Как писал Маркс, «закон 31 мая 1850 г. был coup d’'etat буржуазии. Конституция требовала, для того чтобы выборы президента республики были признаны действительными, минимума в два миллиона голосов. В случае, если бы никто из кандидатов в президенты не получил этого минимума голосов, Национальному собранию предоставлялось право выбрать президентом одного из пяти кандидатов, получивших наибольшее число голосов. В то время, когда Учредительное собрание составляло этот закон, в избирательных списках числилось 10 миллионов избирателей. Следовательно, по смыслу закона, для признания президентских выборов действительными достаточно было пятой части всех пользующихся избирательным правом. Закон 31 мая вычеркнул из избирательных списков по меньшей мере 3 миллиона голосов, сократил число избирателей до 7 миллионов, но тем не менее оставил в силе законный минимум в 2 миллиона для президентских выборов. Таким образом, законный минимум с одной пятой повысился почти до одной трети всех избирательных голосов. Другими словами, этот закон сделал все, чтобы передать контрабандой президентские выборы из рук народа в руки Национального собрания. Итак, партия порядка, казалось, вдвойне укрепила свою власть избирательным законом 31 мая, передав выборы депутатов Национального собрания и выборы президента республики в руки консервативной части общества»^{163}.

После принятия закона, ограничивавшего всеобщее избирательное право, Законодательное собрание, избрав постоянную комиссию из легитимистов и орлеанистов для надзора за президентом, объявило перерыв в заседаниях до ноября. В это время, в связи со смертью в изгнании Луи-Филиппа, между легитимистами и орлеанистами начались консультации по поводу выдвижения единого кандидата на приближающихся президентских выборах. К концу лета неудача слияния двух королевских дворов стала очевидной: если некоторые орлеанисты мечтали о принце Жуанвиле, то других вполне устраивал Луи-Наполеон как единственный кандидат от правых, способный сохранить в настоящий момент порядок. Что касается легитимистов, которые прежде всего хотели помешать реставрации Орлеанов, то они готовили возвращение «законного наследника престола» графа Шамборского. Как бы там ни было, монархисты не могли выступить единым фронтом против принца-президента, и он мог лавировать между двумя враждебными правыми, чтобы проводить свою политику. С горечью констатировал Луи-Наполеон во время приватной беседы с одним легитимистом: «Ваши друзья отдаляются от меня, г-н Ресэгье; поверьте мне, они заблуждаются. Только один я имею власть над страной, и только я могу дать правым популярность, которой у них нет… Образованные классы не понимают народ. Поэтому народ не понимает их, отсюда все наши несчастья»^{164}.

Для принца была жизненно необходима поддержка народа в условиях жесткого прессинга со стороны роялистов. В то время как лидеры роялистов пытались примирить графа Шамбора с принцем Жуанвилем, чтобы сделать возможным слияние двух ветвей, президент дальновидно умножил свои поездки по Франции, в особенности по регионам, имеющим республиканскую репутацию, которые были ему в той или иной степени враждебны. Везде он старался установить нечто вроде связи между народом и властью. Визит в Лион вызывал опасения, так как этот город имел репутацию революционного, к тому же враждебного принцу-претенденту. Однако визит в Лион прошел с большим успехом, и, уезжая, принц основал несколько касс взаимопомощи по выплате пенсий рабочим. В частности, он отметил, что «когда умы взбудоражены идеями социального переворота, народу вменяют в вину гибельные идеи, которые якобы и порождают нищету»^{165}. В конце августа он побывал в Эльзасе, где повторился успех в Лионе, а затем посетил Страсбург.

В сентябре президент наносит визиты в регионы на западе Франции, имевшие репутацию консервативных и роялистских. Там он приобретает имидж сторонника твердого порядка и процветания, интересуется жизнью сельских и городских коммун^{166}. Турне по Франции имело шумный успех, поскольку Луи-Наполеон сумел убедить республиканцев, которые имели сильные позиции на западе страны, в том, что он является гарантом конституции; а в Нормандии — оплоте консерватизма — его считали защитником порядка. Но чтобы стать президентом во второй раз, необходимо было изменить конституцию, и слово «ревизия» стало лозунгом дня бонапартистов. Была начата петиционная кампания с требованием разрешить переизбрание президента на второй срок.

В самой столице Луи-Наполеон вел активную пропаганду бонапартизма в армейской среде: он посещал казармы, беседовал с офицерами и солдатами и, наконец, раздавал бесплатно вино и сосиски. Эта агитация имела успех, к тому же она сопровождалась кадровыми изменениями в войсках и гражданской администрации: на ключевые позиции в стране расставлялись сочувствующие идеям бонапартизма и лично Луи-Наполеону.

К концу 1850 года принц приобрел новых сторонников среди правящих классов, располагал некоторым необходимым административным персоналом и мог рассчитывать на поддержку администрации. Необходимо было привлечь на свою сторону армию. Хотя она и приветствовала его криками «Да здравствует император!», офицерский корпус относился к нему настороженно^{167}. Как ни странно, высшее командование армии не разделяло бонапартистских идей.

Служба в армии для многих из них была семейной традицией, и их целью было служение родине. Впрочем, каждый понимал это по-разному и исходил из собственных убеждений. Эти убеждения были явно не в пользу бонапартизма, хотя идеи, проповедуемые принцем, становились все более и более популярными в армейской среде. Так, занимавшие в армии командные высоты генерал Кавеньяк был республиканцем, генерал Шангарнье легитимистом, а многие просто привыкли служить Орлеанам. Поэтому Флери — доверенное лицо принца — был вынужден отправиться в Алжир вербовать африканских генералов.

После «победоносной» экспедиции против кабилов Сент-Арно был повышен в чине и назначен командиром одной из дивизий парижского гарнизона. Генерал Маньян, усмиритель лионского восстания 15 июня 1849 года, был назначен командующим войсками столицы. Он давно был связан с бонапартистами и замешан еще в булонском заговоре 1840 года. В Париж был переведен и ряд других высших офицеров, либо близких к бонапартистам, либо внушавших им доверие, в частности генерал Маньян, который накануне переворота занял должность командующего войсками столицы.

В это время ключевой фигурой в армии, оплотом и надеждой людей с улицы Пуатье, центром притяжения оппозиции являлся генерал Шангарнье. Он пользовался в армейской среде огромным авторитетом и, вопреки закону, совмещал посты начальника Национальной гвардии и 1-й парижской дивизии. 9 января, не посоветовавшись ни с кем, принц-президент простым росчерком пера отменяет двойное совмещение должностей. Отставка Шангарнье 9 января 1851 года нанесла серьезный удар по планам реставрации монархии, ибо и легитимисты, и орлеанисты рассчитывали на поддержку армии. Как писал Эмиль Оливье: «Смешение… не было со стороны президента прелюдией государственного переворота, замышляемого против Законодательного собрания, но явилось превентивным ответным ударом на подготавливаемый Собранием государственный переворот против него»^{168}.

После отставки Шангарнье борьба между президентом и парламентом вступила в новую фазу: она приняла совершенно открытый характер. 12 января 1851 года Луи-Наполеон составил новое министерство, в котором из прежних министров остались только Барош и Фульд. «У Законодательного собрания уходит почва из-под ног», — констатировал в своем дневнике 20 января 1851 года австрийский посланник^{169}. Однако Законодательное собрание, почувствовав, что инициатива уходит из рук, выразило недоверие этому министерству. Тогда Луи-Наполеон заменил его другим, составленным из совершенно бесцветных и никому не известных чиновников. Но уже 11 апреля оно было заменено новым министерством с участием бонапартистов Бароша, Фульда, Руэра и бывшего орлеаниста Леона Фоше.

Принц-президент перед лицом разделенного спорами монархического Законодательного собрания начинает кампанию по отмене 45-й статьи конституции, запрещающей избрание президента страны на второй срок. По закону в 1851 году ревизия была возможной, если бы Собрание проголосовало за отмену статьи большинством в три четверти голосов. Отныне президент хотел только одного — конституции, которая позволила бы ему быть переизбранным на второй срок. Весной 1851 года кампания с требованиями пересмотра конституции вновь набрала обороты, и теперь префекты организовывали общественные петиции в пользу пересмотра. Из провинции тысячами стали прибывать петиции с требованием пересмотра конституции. Провинция с ужасом ожидала выборов 1852 года, поскольку повсюду боялись победы социалистов. Так, на юге страны бонапартистская пропаганда привела к требованию отмены закона от 31 мая 1850 года, в то время как в других районах страны мнения разделились: одни требовали отмены статьи о непереизбрании, другие говорили о том, чтобы в качестве исключения разрешить Луи-Наполеону баллотироваться на второй срок. В результате было собрано около полутора миллионов подписей в пользу ревизии, главным образом в Шампани, Лоррене, Нормандии и Аквитании^{170}.

Невозможно было представить, что монархисты собственными руками уничтожат все шансы на избрание своих кандидатов в 1852 году. Новым явлением в политической жизни страны явилось оживление орлеанистов, которые надеялись выдвинуть кандидатуру принца Жуанвиля на предстоящих в 1852 году президентских выборах. В свою очередь, легитимисты заняли сдержанную позицию в отношении орлеанистов, открыто высказывавших свои претензии на власть. Так, газета «Ордр» протестовала против молчаливого согласия легитимистов и людей из Елисейского дворца против Орлеанского семейства. В ней в номере от 12 августа 1851 года была опубликована статья графа Шамбора, в которой утверждалось, что «принц (Жуанвиль. — Прим. авт.) никогда не забывал Францию»^{171}. Что касается республиканцев, то умеренные склонялись к ревизии, тогда как левые ее отвергали.

Сам президент, разъезжавший в это время по стране с предвыборной агитацией, в речи от 1 июня 1851 года в Дижоне прямо указывал на политические маневры враждебных ему групп. Он сказал: «Франция не хочет ни возврата к «старому порядку», какова бы ни была форма режима, его скрывающего, ни воплощения гибельных и ужасных утопий. Я противник и тех и других. Поэтому Франция оказала мне поддержку». Далее он говорил о враждебной позиции Законодательного собрания, которая связывает ему руки и не дает «творить добро». В то время, как вся страна требует пересмотра конституции, чтобы предоставить возможность Луи-Наполеону быть избранным на второй срок, Законодательное собрание остается глухо к требованиям страны и плетет свои интриги. Заканчивает он свою речь эффектным обращением: «Каковы бы ни были задачи, поставленные передо мной страной, я выполню ее волю; и поверьте мне, господа, страна не пропадет в моих руках»^{172}.

При обсуждении проекта пересмотра конституции в Законодательном собрании рубеж в две трети голосов не был преодолен, что означало отказ от пересмотра конституции в пользу принца. С этого момента начинается фаза подготовки государственного переворота, так как путей для легального решения конфликта между Собранием и президентом больше не было. Теперь конфликт между двумя ветвями власти можно было решить только силой. Морни, Персиньи, да и все остальное окружение принца подталкивали его к этому в течение долгого времени^{173}. В августе 1851 года во время прений в Законодательном собрании по поводу изменения конституции принц-президент признался Морни, что переворот является единственным средством выхода из политического и законодательного тупика: «Я полностью присоединяюсь к вашему мнению, — говорил он Морни. — Я думаю об этом серьезно». Но Карлье, префект полиции, был неуверен; Маньян, командующий Национальной гвардией, не хотел брать на себя ответственность. К тому же генерал Сент-Арно, который недавно стал командующим парижским гарнизоном, считал, что в то время, когда депутаты будут находиться в своих избирательных округах, подобная операция означает «подвергнуть себя риску получить очаги сопротивления во всех департаментах»^{174}.

Важную роль в развитии политической ситуации в стране в период с 1848-го по 1851 год сыграл экономический кризис. На общем неблагополучном экономическом фоне в стране вспыхнула эпидемия холеры, которая внушала страх скоростью своего распространения и количеством жертв. Картину всеобщей нестабильности дополняла борьба между депутатами Законодательного собрания и президентом, которая могла привести страну к хаосу и гражданской войне. Для нотаблей главными оставались проблема поддержания порядка и личное спокойствие. Застой в индустриальной сфере привел к банкротству ряда промышленников и накалил обстановку на бирже. В то же время экономическая депрессия 1851 года еще больше усилила недовольство крестьянства Республикой. Из сельскохозяйственных департаментов шли вести о бедственном положении населения из-за падения цен на сельскохозяйственные продукты. Бонапартистские агитаторы распространяли по деревням легенду о Наполеоне как о «крестьянском императоре», и эта легенда овладевала умами миллионов крестьян, искавших выхода из нужды и разорения. Как отмечал позднее Ф. Энгельс, в крестьянстве обозначился явный раскол: «…часть этого класса перешла в ряды красной партии; но масса этого класса упорно держалась своих традиций и утверждала, что если Луи-Наполеон еще не показал себя тем мессией, которого надеялись обрести в его лице, то в этом повинно Национальное собрание, которое связывало ему руки»^{175}.

Готовую почву для этих бонапартистских настроений в крестьянстве создавало давнишнее недовольство деревни пренебрежением к нуждам сельского хозяйства, которым отличалась политика и Июльской монархии, и буржуазной республики. Земельных собственников раздражало привилегированное положение в налоговой, кредитной и торговой политике городской буржуазии. Именно по этим причинам Луи-Наполеон постоянно подчеркивал в своих выступлениях желание заняться экономическими проблемами и готовность реализовать свою экономическую программу. Он предлагал развивать промышленность и сельское хозяйство — две отрасли, которые обеспечивают процветание нации. Так, в своей речи на открытии сессии Генерального совета по сельскому хозяйству и торговле от 7 апреля 1850 года он настаивал на необходимости серьезных изменений в сельском хозяйстве, которые бы позволили выйти из кризиса и увеличить производство зерна, необходимого для пропитания страны. Луи-Наполеон подчеркивал, что время больше не терпит, поскольку сильна угроза «скверных страстей», которые могут привести к уничтожению цивилизации^{176}.

При любой возможности принц акцентировал внимание аудитории на том, что все его прогрессивные планы встречают сопротивление со стороны реакционеров, депутатов, занятых борьбой в парламенте, и сковывающей ему руки борьбы партий^{177}. В своем выступлении от 1 июля 1851 года по случаю торжественного открытия очередной ветки железной дороги Луи-Наполеон с грустью констатировал: «Если бы она (Франция. — Прим. авт.) жила в мире все это время, каких бы огромных успехов она могла бы добиться! В ней не было бы нищеты и голода. Если бы продолжительное спокойствие позволило ее жителям спокойно работать, то какого бы уровня процветания она могла бы достигнуть!»^{178} Так, постепенно принц завоевывал репутацию человека прогрессивных взглядов, одержимого идеей общественного блага, но связанного в реализации своих планов реакционерами, которые чинили ему препятствия на пути к процветанию Франции^{179}.

В конце лета 1851 года принц, уверенный, что использовал все методы для примирения с Законодательным собранием, решается атаковать. На открытии первого заседания Собрания 4 ноября в его послании

о состоянии дел в стране содержалось предостережение: «Вы только что услышали объективный отчет о положении дел в стране. Можно было бы говорить об удовлетворительных результатах развития страны в прошлом, тем не менее состояние всеобщего неблагополучия имеет тенденцию с каждым днем увеличиваться. Повсюду работы приостановлены, растет нищета, процентные ставки падают, и антисоциальные надежды будоражат умы по мере того, как подходит к концу срок деятельности парламента»^{180}. По мнению президента, единственная мера, которая могла бы покончить с этой неблагоприятной тенденцией, — это восстановление всеобщего избирательного права.

После того как Национальное собрание отняло право голоса у трех миллионов граждан, общая цифра голосующих сократилась с десяти миллионов до семи. При этом консерваторы в парламенте настаивали на избрании президента не менее чем двумя миллионами голосов: «То есть требуется набрать треть от общего числа голосов для победы вместо одной пятой, как это было ранее, и таким образом в какой-то степени лишить народ права выбора и передать его Ассамблее (механизм, предусмотренный конституцией). Тем самым решительно меняются условия выбора президента Республики»^{181}. Этим хитроумным способом орлеанисты надеялись протащить в главы государства своего претендента. На эту уловку принц-президент ответил требованием восстановления всеобщего избирательного права в полном объеме. В заключение своей речи принц подчеркнул, что единственно благо страны и ее народа является его целью: «использовать каждую возможность для примирения нации, все свои силы, чтобы найти мирное и законное решение проблем»^{182}.

Отказ Собрания восстановить всеобщее избирательное право превратил принца в поборника демократии перед лицом консервативного Законодательного собрания. Каменщик Мартин Надод констатировал, что после этого голосования «очень большое количество рабочих стало говорить и без конца повторять на все лады, что президент им дороже, чем какие-то Шангарнье, Монталамберы^[19] и Фаллу»^{183}. Роялисты, еще более враждебные принцу, чем когда-либо, предчувствовали, что дни их сочтены, и попытались нанести контрудар, внеся на' обсуждение в Собрание так называемый законопроект квесторов. В основу этого предложения лег декрет от 11 мая 1848 года, который предоставлял право председателю парламента напрямую распоряжаться войсками в обход министра вооруженных сил. Во время дебатов в Законодательном собрании республиканцы заняли двойственную позицию по отношению к президенту. Республиканец Жюль Фавр в своем выступлении прямо обвинил консервативное большинство в подготовке заговора^{184}. Мишель Фавр продолжил линию своего коллеги: «Вы боитесь Луи-Наполеона, и вы хотите спастись при помощи армии. Армия с нами… Нет никакой опасности, и я позволю себе добавить, что существует невидимый часовой, который вас охраняет; этот часовой… народ»^{185}. В конце концов предложение квесторов было отвергнуто 408 голосами против 300, из которых более 150 были республиканцами. Прудон подчеркнул важность этого момента для республиканцев, которым следовало бы извлечь максимальную выгоду из поддержки, оказанной президенту. «Вместо того чтобы оставаться в личной оппозиции к Луи-Наполеону, следовало бы замолчать и постараться извлечь выгоду из победы»^{186}.

Таким образом, в результате отклонения предложения квесторов Луи-Наполеон перехватил инициативу в борьбе с Собранием и с удвоенной энергией принялся за подготовку общественного мнения к перевороту. Ходили слухи, что после дебатов по предложению квесторов государственный переворот был назначен на 20 ноября. Было абсолютно ясно, что существующий разрыв между президентом и парламентом толкает Законодательное собрание к подготовке собственного переворота, и отсчет времени с этого момента идет на дни, если не на часы^{187}. Вновь президент отступает от, казалось бы, неизбежной развязки. Двадцатого ноября принц выступает в Собрании и разоблачает «демагогические идеи» и «монархические происки». Тот же мотив прозвучал и во время выступления 25 ноября 1851 года Луи-Наполеона перед французскими предпринимателями, прибывшими с лондонской выставки. «Что касается монархических галлюцинаций, не вызывающих, впрочем, тех же опасений, что и социализм, — говорил он, — то они тормозят всяческий прогресс, любую серьезную работу. Монархисты борются, вместо того чтобы сотрудничать с властью. Мы видим людей… ставших революционерами для того, чтобы обезоружить власть при помощи народного голосования. Те, кто больше всех пострадал от революций, провоцируют новую. И все это с единственной целью приписать себе право распоряжаться национальной волей и помешать движению, которое направит общество на путь мирного развития»^{188}.

Опасения принца-президента имели под собой веские доводы, поскольку он наверняка знал о существовании по всей Франции целой сети тайных обществ. Активность обществ, особенно в южных департаментах, резко возросла после того, как 13 ноября 1851 года правительственный проект о восстановлении всеобщего избирательного права был отвергнут Законодательным собранием. Даже говорили о дате 4 декабря как о дате возможного восстания в столице и в провинции, поскольку в Париже тайные общества уже начали раздачу оружия^{189}. Действительно, начиная с 1849 года, в канцелярию принца-президента поступают тревожные донесения из провинции об активности тайных обществ. Особенно угрожающая ситуация сложилась в южных регионах страны, граничащих со Швейцарией. Так, префект Лиона в своем донесении писал, что «департамент Юра кажется спокойным, с виду все тихо… Тем не менее легко обнаружить плохое состояние умов в определенных классах населения и некоторых личностей. Пропаганда особенно интенсивна в округе Болэ и Полини, где активны карбонарии численностью 300 человек. На своих собраниях «истинных братьев» (de bons cousins) они выдвигают своих кандидатов… Идет постоянная работа по подготовке мятежа, и идет изготовление пороха»^{190}.

В сообщении из префектуры департамента Рона уже конкретно говорилось о существовании секретной ассоциации «Германский союз» (Deutseverein), верховное руководство которой находилось в Женеве. Программа ассоциации заключалась в «установлении республиканской формы правления по всей Европе и уничтожении всех институтов, которые могли бы служить опорой монархии, как-то религия, собственность и семья». В донесении указывалось, что «Германский союз» имеет филиалы по всей Европе, где есть немецкие рабочие. Организация также существовала в Париже и Лионе. Был разработан детальный план действий, который предусматривал уничтожение железнодорожных путей для затруднения переброски войск из центральных провинций и вывод из строя телеграфных линий. Серьезные волнения должны произойти во Франции, поскольку у членов тайных обществ были обнаружены большие запасы оружия и амуниции. Более того, были сформированы четыре дивизии: одна из Савои должна была направиться в Рону, Изер и Дром; другая — в Лэн через Нантую; третья — через Жекс в Юра, Сент-Клод, Буссе и Море; четвертая — в департамент Саон-и-Луара самым кратчайшим путем. Некоторые из французских социалистов, как говорилось в донесении, членов анархической организации, уже покинули Швейцарию и находились в южных провинциях Франции, готовые к действию^{191}.

Обстановка усугублялась тем, что местная администрация и главы некоторых административных учреждений были враждебны принцу. Полицейский агент из Роны прямо говорил о том, что местные власти в курсе приготовлений социалистов и смотрят на них сквозь пальцы^{192}. В департаменте Юра сложилась подобная обстановка. Парализованная страхом местная администрация потеряла контроль над ситуацией. Префект Лиона был даже вынужден обращаться напрямую к принцу с призывом «принять срочные меры, поскольку в пограничном со Швейцарией департаменте Юра нужны энергичные и преданные правительству люди»^{193}.

Подобные тревожные сигналы были не единичны: осенью 1851 года военный трибунал в Лионе осудил членов другой подпольной революционной организации — «Молодой Горы». На судебном процессе власти с ужасом узнали о существовании обширной, разветвленной заговорщической организации, готовившейся поднять восстание в 15 юго-восточных департаментах Франции^{194}. Из многочисленных полицейских сводок и посланий из префектур можно заключить, что социалисты в 1851 году были как никогда сильны, имели разветвленную заговорщическую сеть и были решительно настроены идти до конца. Так что же помешало им в осуществлении своих планов по переустройству общества уже в 1851 году? Ожидание перевыборов 1852 года.

В своей, ставшей классической, характеристике внутриполитической ситуации в стране накануне переворота Маркс, в частности, писал: «Представим себе теперь среди этой торговой паники французского буржуа с его помешанным на коммерции мозгом, который все время терзают, теребят, оглушают слухи о государственных переворотах и восстановлении всеобщего избирательного права, борьба между парламентом и исполнительной властью, распри фрондирующих друг против друга орлеанистов и легитимистов, коммунистические заговоры в Южной Франции, мнимые жакерии в департаментах Ньевра и Шера, рекламы различных кандидатов в президенты, широковещательные лозунги газет, угрозы республиканцев защищать конституцию и всеобщее избирательное право с оружием в руках, апостольские послания эмигрировавших героев in partibus, предвещающие светопреставление ко второму воскресенью мая 1852 г., — и тогда мы поймем, почему буржуазия, задыхаясь среди этого неописуемого оглушительного хаоса из слияния, пересмотра, продления конституции, конспирации, коалиции, эмиграции, узурпации и революции, обезумев, кричит своей парламентарной республике: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!»^{195}.

В 1849–1850 годах были очень популярны дешевые, в смысле цены, брошюры, в которых разоблачались социализм и коммунизм: первый как простое воровство, только в невиданных масштабах, а второй как всеобщее обобществление, что неизбежно вернет человечество в состояние первобытного общества. В некоторых случаях пропаганда буржуазного порядка и критика республиканского правления достигали такого накала, что сам собой напрашивался вывод об установлении военной диктатуры в стране. Из публицистических работ изучаемого периода нужно особенно выделить работу бывшего префекта А. Ромье, ставшую предвестницей переворота и наделавшую много шуму в обществе своими разоблачениями социалистов. Брошюра называлась «Красный призрак», название само за себя говорящее, и содержала открытую проповедь военной диктатуры. Автор всячески расписывал «ужасы», которые ожидали собственническую Францию 2 мая 1852 года в день президентских выборов. Тон произведению задавало апокалиптическое утверждение: «Нас ожидает уже не гражданская война, а жакерия!.. Везде уже дан пароль, нет ни одного дерева, ни одного куста, за которым не скрывался бы враг, приготовившийся к великой социальной битве. Первый же удар набата будет повторен огромным эхом…» ^{196} В чем же причины, на взгляд автора, этой социальной ненависти, которая прорывается то там, то здесь? Причина одна — социальное расслоение общества, породившее нищету и невежество, отчаяние и непримиримость. Он откровенно пишет об этой болезни Франции: «Ненависть к богатому там, где есть богатые; ненависть к мелкому буржуа там, где есть бедные; ненависть к мелкому фермеру там, где нет ничего, кроме происков; повсеместная ненависть низкого к высокому, — вот во что нам превратили, или, лучше сказать, во что мы превратили Францию». Правительство занимается, как ехидно замечает Ромье, «политикой», в то время как рабочие только и мечтают, как бы поскорее раздробить головы детей из богатых слоев. И все это от отчаяния и беспросветной нищеты. Совершенно очевидно, что тот же самый рабочий никогда в жизни не сможет купить себе шикарный подрессоренный экипаж, на котором разъезжают по городу светские львы и львицы. Общество разделила пропасть — на тех, кто обладает собственностью, и на пролетариев, то есть тех, у кого нет ничего, кроме «своих цепей».

Так какой же выход предлагает автор брошюры? Нет, он, естественно, не собирается проводить социальные реформы, поскольку считает их химерой. Здесь и снобизм аристократа, и провал Люксембургской комиссии в решении рабочего вопроса. Ромье ратует за введение в стране военного положения, поскольку только в армии видит ту единственную силу, которая может спасти Францию от крушения цивилизации. Он даже не против, если бы она пришла и из России. «Армия, одна только армия, — заклинает он, — может спасти нас. Когда я говорю «нас», я подразумеваю …общество, ни во что не вмешивающееся, знающее только свои семейные и личные интересы, думающее лишь об удовольствиях…» Так что зря, получается, буржуазия раскачала трон Луи-Филиппа своими призывами к демократии, лучше бы сидела дома и не лезла в политику. Таким образом, только армия, по мнению автора брошюры, сможет навести порядок в стране, и чем быстрее это произойдет, тем лучше. А что же будет представлять собой тогда французское общество? И на этот вопрос дает ответ Ромье: «Кровь будет пролита, прольются слезы. Нищета опутает своими холодными сетями обманутый народ; он будет наказан сурово голодом и ядрами; изумленные буржуа выдержат кризис во всех его разнообразных фазах, ничего не понимая в этом колоссальном смятении, которое и из их среды похитит многих; но к концу всех этих страшных неурядиц… утвердится сильное правительство, которое откроет новую эру власти».

Республиканцы заклеймили брошюру Ромье как провокационную и реакционную. Самого автора назвали полусумасшедшим и припомнили ему бурно проведенную молодость. Одним словом, буржуазные республиканцы использовали свой любимый, проверенный прием — превратить все в насмешку, осмеять и оклеветать. И все же перевыборы 1852 года навевали ужас на всех собственников, поскольку страна с 9 по 20 мая осталась бы полностью без власти, чем, без сомнения, воспользовались бы социалисты. Один из корреспондентов Одилона Барро, Заллон, писал ему из Канн 25 марта 1851 года, что главный вопрос — это проблема 1852 года, когда почти одновременно истечет срок полномочий и президента Республики, и Законодательного собрания^{197}. По конституции депутаты в Собрание избирались на три года, а президент — на четыре. Выборы в Законодательное собрание были намечены на 27 апреля, а президентские — на 9 мая. Однако новоизбранный президент мог войти в должность только 20 мая, а Законодательное собрание должно было собраться только 28 мая. И, следовательно, с 9 по 20 мая во Франции, благодаря непродуманной конституции, а может быть, и специально рассчитанной таким образом легитимистами, сторонниками политики худшего, было бы два президента и два депутатских корпуса, из которых ни один, ни другой уже не действовали бы.

И если Законодательное собрание все еще оставалось роялистским, то после выборов оно наверняка стало бы революционным, поскольку идеи социальной революции были как никогда популярны в широких народных массах. Побежденные в Париже, преследуемые полицией и правосудием, социалисты и радикальные республиканцы, ставшие социальными демократами, устремляются в секретные общества, где ведут активную пропаганду и подчиняют их своему влиянию. Социальные демократы уже открыто заявляли о своих претензиях на победу на предстоящих выборах. Реальная угроза, с которой уже нельзя было не считаться, приводила нотаблей в трепет.

Не сидели сложа руки и орлеанисты, которые, в свою очередь, надеялись опередить социалистов, а возможно, и самого принца-президента. В статье, опубликованной в «Конститюсьонеле» от 24 ноября 1851 года, один журналист обвинял генерала Шарганье и его друзей-роялистов в подготовке переворота, направленного против президента Республики и Законодательного собрания. Сам Луи-Наполеон в своей последней речи перед переворотом, уже цитированной, произнесенной перед промышленниками и коммерсантами 25 ноября 1851 года, указывал на угрозу со стороны как социалистов, так и роялистов, столкновение которых наверняка привело бы к гражданской войне. Принц утверждал, что Франция могла бы быть великой страной, если бы не «демагогические идеи» и «происки роялистов».

Переворот, который готовили орлеанисты, менее известен, хотя некоторые его детали можно найти в «Биографии» лорда Пальмерстона. Лорд Пальмерстон говорил, что если бы Луи-Наполеон не осуществил государственного переворота, то его бы осуществили орлеанисты^{198}. Английский министр имел связи с семьей Клэрмонтов и был в курсе всего, что происходило у Орлеанов, обосновавшихся в Англии после Февральской революции. Лорд Пальмерстон был убежден, что принц Жуанвиль и герцог Омальский собирались вернуться во Францию, а Вийель-Кастель даже утверждал, что принца Жуанвиля видели в Исси^{199}. Косвенным подтверждением подготовки орлеанистского переворота может служить переписка графа Флао с женой, которая находилась в Лондоне во время всех этих событий. Особенно интересно письмо от 14 декабря, в котором граф писал: «Наиболее ожесточенная критика раздавалась со стороны орлеанистов, которые надеялись произвести переворот против президента. Все необходимые этому доказательства были обнаружены в бумагах г-на Базе (один из квесторов парламента), и если все бумаги арестованных были захвачены, то они подтвердят причастность остальных к заговору»^{200}.

И действительно, королева Мария-Амелия в Англии плела нити роялистского заговора, который должен был разразиться восстанием ориентировочно в промежутке с 1 по 7 декабря. Принц Жуанвиль и герцог Омальский должны были высадиться в Бельгии, пробраться через Францию, поднять восстание в городе Лилль, гарнизон которого с симпатией относился к Орлеанам. Генерал Шангарнье обещал поддержку армии, а Тьер — Законодательного собрания. Герцог Омальский, прибывший из Неаполя, и принц Жуанвиль, прибывший из Англии, были в Останде, где ждали момента двинуться на Лилль с генералом Рюмини, взявшим на себя командование войсками, которые должны были выступить против Луи-Наполеона. Вся королевская семья рассчитывала вернуться в Тюильри не позднее 20 декабря. «Все это ясно доказывает, — писал лорд Пальмерстон, — что если бы принц не осуществил переворота в тот момент, когда он его сделал (т. е. 2 декабря. — Прим. авт.), он сам был бы неизбежно свергнут»^{201}. Но правительство Англии предупредило принца о готовящемся восстании, и он успел сменить гарнизон Лилля, чем спутал все планы Орлеанов. Тем не менее ситуация оставалась сложной, нестабильной, и следовало ожидать решительных действий со стороны как правых, так и левых. И, таким образом, Луи-Наполеон рассчитывал своим переворотом одновременно подавить роялистскую буржуазию, которая не оставляла надежд на реставрацию Орлеанов, и республиканцев, а точнее — социалистов, обладавших на момент переворота разветвленной тайной организацией, готовившейся к захвату власти в 1852 году.

Удивительный факт: Луи-Наполеон до последнего момента не хотел сходить с пути законности. И хотя он был заговорщиком по призванию, годы, проведенные в заключении, и зрелость, приобретенная долгими размышлениями в одиночестве, внушали ему осторожность, и он боялся повторения прежних ошибок. После дебатов по предложению квесторов государственный переворот был назначен на 20 ноября, ибо было абсолютно ясно, что существующий разрыв между президентом и парламентом толкает последнего к подготовке собственного переворота и время с этого момента идет на дни, если не на часы. Вновь президент отступает от, казалось бы, неизбежного. Двадцатого ноября принц выступает в Собрании и разоблачает «демагогические идеи» и «монархические происки». А. Дансетт объясняет колебания принца надеждой на обращение к нему группы депутатов и уверен, что этот демарш опоздал^{202}. С другой стороны, принимая во внимание мистический настрой принца, можно предположить, что он ждал даты 2 декабря. Он так слепо верил в свою судьбу, что решиться на столь рискованное дело, как государственный переворот, он мог только в годовщину победы под Аустерлицем и коронования Наполеона. Переворот Луи-Наполеона вытекал из логики политики, проводимой президентом в последние месяцы. Став независимой силой, бонапартизм хотел одновременно подавить роялистскую буржуазию и республиканцев. Он воспринял ряд демократических требований (вспомним кампанию вокруг закона от 31 мая), чтобы изолировать буржуазию и отколоть от нее левую часть, с другой стороны — лишить республиканцев поддержки со стороны широких народных масс.

Самым грозным участником переворота был, без сомнения, генерал Сент-Арно, который был назначен министром вооруженных сил во время октябрьской перестановки кабинета министров. Префектом полиции Парижа был назначен Мопа — мастер по организации политических провокаций. Казалось, что Карлье, предшественник Мопа на этой должности, стал сомневаться в успехе замысла, и его тут же сменили. Как вспоминает Морни, Карлье мог превратить переворот в балаган, и ему не хватало решительности^{203}. В то же время Карлье противился восстановлению всеобщего избирательного права, являвшемуся краеугольным камнем бонапартистской доктрины. Министром внутренних дел был назначен Морни — сводный брат Луи-Наполеона по матери. Он отлично знал парижский бомонд, отлично разбирался в людях и обладал необходимыми личными качествами. В подготовке заговора также активное участие принимали старые сподвижники принца бонапартисты Руэр и Персиньи.

Главной проблемой, тем не менее, оставалась проблема финансирования переворота, поскольку у самого принца денег практически не оставалось. Возможно, мы никогда и не узнаем, кто помог Луи-Наполеону выйти из денежных затруднений, но некоторые источники хорошо известны, хотя и были недостаточны для осуществления этого грандиозного мероприятия. Прежде всего, мисс Ховард продала свои драгоценности и заложила собственность в Великобритании. Морни не оказал значительной финансовой поддержки принцу-президенту, хотя у него и была привычка беззастенчиво использовать деньги своей любовницы, княгини Леон. Другие близкие Луи-Наполеону люди внесли незначительные суммы. Что касается банков, то более восьмисот тысяч франков он выплатил лондонскому банку Барингов после переворота в 1852 году^{204}. В банковском мире накануне переворота господствовал дом Ротшильдов, который в течение двадцати лет был связан с Орлеанами. Поэтому Луи-Наполеону пришлось обходиться без них, и он нашел других финансистов, таких, как братья Фульд, оказавших неоценимую помощь принцу на пути к власти. Посильный вклад в финансирование переворота внесли братья Перейны, преданные идеям сенсимонизма, которые предусматривали демократизацию капиталов и банковскую конкуренцию^{205}, и на этой почве порвавшие с Ротшильдами.

РАЗДЕЛ III.
ОТ ПЕРЕВОРОТА К ИМПЕРИИ: БОНАПАРТИЗМ КАК СРЕДСТВО ВЫХОДА ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТУПИКА

В послании от 2 декабря 1851 года Яков Толстой — советник русского посольства в Париже, агент и секретный сотрудник русской политической полиции — так описывал атмосферу, царившую в столице Франции накануне переворота: «…Разыгрывающаяся здесь в течение нескольких месяцев драма приближается к своей развязке. Немыслимо было даже терпеть оппозицию, которую Национальное собрание оказывало Луи-Наполеону. Последним были уже предприняты некоторые подготовительные шаги к государственному перевороту. Однако потому ли, что не все еще было готово, или из желания внушить своим врагам, что ему не хватает решимости на дело, серьезность которого пугает его самого, и этим путем успокоить умы противников Елисейского дворца, но Бонапарт уверял всех, что он никогда не выйдет из рамок законности. Несмотря на это, беспокойство было очень велико. Вчера вечером, в понедельник 1 декабря, возвращаясь домой, я проходил мимо Елисейского дворца, где был большой прием. Когда я остановился, чтобы посмотреть на выходивший народ, ко мне подошел человек, постоянно поставляющий мне сведения… и торопливо шепнул мне на ухо: «Завтра будет жаркий день, Собранию крышка, до свидания в Тюильри». Я вернулся домой очень взволнованный, а сегодня утром в 8 часов я узнал, что подготовлялся заговор, что генерал Шарганье должен был арестовать президента и отвезти его в Венсенский замок, на что вовремя предупрежденный Луи-Наполеон приказал арестовать генерала, ровно как и пятнадцать его сообщников, в числе которых называют генералов Кавеньяка, Ламорисьера, г. Тьера и др. Председатель Дюпен — под домашним арестом. Появились два обращения президента: одно к народу, другое к армии»^{206}.

В обращении к народу, отпечатанном в ночь на 2 декабря и расклеенном к утру на стенах Парижа, Луи-Наполеон прямо говорил о том, что Законодательное собрание стало центром заговора против республики и что действия президента ставят своей целью «охранить Республику и спасти страну». Процитирую лишь часть этого важного исторического документа, где Луи-Наполеон формулирует причины, которые его заставили решиться на переворот: «Французы! Существующее положение не может больше продолжаться. Опасность, угрожающая стране, усиливается с каждым днем. Национальное собрание, долг которого — быть оплотом порядка, превратилось в очаг заговоров. Патриотизм трехсот его членов не мог остановить его гибельных стремлений. Вместо того чтобы создавать законы, оно кует оружие для гражданской войны, оно посягает на власть, дарованную мне самим Народом, оно разжигает пагубные страсти, оно ставит под угрозу спокойствие Франции; я распустил его и призываю весь Народ быть судьей между мною и Собранием.

Вы знаете, что конституция была создана с целью заранее ослабить власть, которую вы хотели доверить мне. Ярким свидетельством недовольства этой конституцией явилось то, что шесть миллионов голосовали против нее, и все же я свято ее соблюдал. Я невозмутимо сносил провокации, клевету, оскорбления. Но сегодня, когда основной договор не выполняется теми, кто беспрестанно на него ссылается, когда люди, погубившие две монархии, хотят связать мне руки, чтобы низвергнуть Республику, — мой долг расстроить их коварные планы, сохранить Республику и спасти страну, воззвав к суду единственного владыки, которого я во Франции признаю, — Народа»^{207}.

Далее в обращении говорилось о роспуске Законодательного собрания, которое своей систематической оппозицией парализовало действия властей, о восстановлении всеобщего избирательного права и о проведении всенародного плебисцита, на который должен был быть вынесен вопрос о правомерности действий президента и его переизбрании на второй срок в нарушение ограничительных статей конституции. «Таким образом, в первый раз после 1804 года вы будете знать, за кого и за что вы голосуете… Если вы верите в дело, символом которого является мое имя, что подразумевает перерожденную революцией 1789 года и организованную Императором Францию, то голосуйте за меня», — призывал принц-президент избирателей^{208}.

В манифесте от 2 декабря 1851 года к народу принц-президент как раз подчеркивал, что действия законодательной власти привели к параличу власти. Единственной альтернативой в сложившейся ситуации, по мнению принца-президента, являлся возврат к политическому устройству империи. Переворот явился также попыткой сохранить завоевание революции 1848 года — демократию, на которую покушались монархисты. Это не случайно, поскольку Луи-Наполеон еще с 40-х годов постоянно говорил о необходимости прямого диалога между главой государства и всей страной. Только на условиях существования гражданского согласия, по мнению принца, было возможно успешное развитие страны. Таким образом, главной политической идеей принца была идея народного суверенитета. До 1848 года все его произведения свидетельствовали об этом, а после 1848 года перед лицом враждебного Законодательного собрания он напрямую обращается к народу. И, наконец, сам переворот явился акцией, направленной на восстановление всеобщего избирательного права в полном объеме. Луи-Наполеон получил власть от народа, и эта власть подталкивала его к действию.

Луи-Наполеон утверждал, что предложенная им система государственного управления, созданная в начале XIX века Наполеоном, сможет, как это было в прошлом, обеспечить Франции покой и процветание. В то время, как республика и монархия, по его мнению, представляют собой правительства, которые не имеют за собой силы, поскольку монархия несовместима с принципом народной демократии, а республика превращает народную демократию в анархию. И если не республику и не монархию, то какую же систему предлагал принц? Естественно, он имел в виду империю. Еще накануне переворота принц-президент думал не только о том, чтобы избавиться от опасного конкурента в лице роялистского Законодательного собрания и разгромить тайные общества, но и об установлении империи. Так, маршал де Кастэлян записал в своем журнале разговор, состоявшийся за несколько дней до переворота: «Я нашел у графа Моле г-на Персиньи, фаворита принца Луи-Наполеона, который мне откровенно рассказал, что для спасения Франции необходимо восстановление Империи, нужен Сенат, Государственный Совет, хорошо оплачиваемое чиновничество и имперская конституция»^{209}.

Новость о восстановлении всеобщего голосования и разгоне Законодательного собрания, состоящего из нотаблей, вызывала одобрение среди читающих афиши, а в целом можно говорить о некоторой растерянности и безучастности парижских горожан. Второго декабря все прошло спокойно, но уже третьего стали появляться первые баррикады, а четвертого наступила драматическая развязка: попытку сопротивления перевороту предприняли левые республиканцы. Группа левых депутатов во главе с Виктором Гюго призвала народ к оружию, к активной защите конституции против «узурпатора-президента» и создала «Комитет сопротивления» перевороту. 3 декабря на улицах Парижа началась постройка баррикад. Отдельные депутаты «Новой Горы» во главе с Боденом отправились в Сент-Антуанское предместье и соорудили там баррикаду, пытаясь увлечь рабочих на борьбу. Депутату Бодену, погибшему позже в перестрелке, рабочие крикнули: «Долой двадцатипятифранковых!» (суточные, выдававшиеся депутатам)^{210} и отказались поддержать его призыв к сопротивлению. Во второй половине дня в рабочих кварталах Сен-Мартена и Сен-Дени началось уже серьезное республиканское восстание. Участники тайных республиканских обществ вступили в борьбу с полицией и войсками.

Во главе министерства внутренних дел стоял Морни, который хорошо изучил тактику баррикадных боев в Париже в 1830-м и 1848 годах, когда несвоевременный ввод войск обеспечивал победу восставших. Опасаясь затяжной борьбы, способной привести в движение массы, руководители бонапартистского переворота Морни и Сент-Арно решили покончить с восстанием коротким и беспощадным ударом. Вечером 3 декабря войска были уведены в казармы. Воспользовавшись этим, республиканцы расширили район восстания. 4 декабря сеть баррикад охватила уже весь правый берег Сены до ворот Сен-Дени. Число защитников баррикад было невелико — около 1200 человек, преимущественно рабочих, членов тайных обществ. Днем 4 декабря против восставших республиканцев было двинуто 30 тысяч отборных войск с артиллерией. По приказу Морни войска передвигались плотными колоннами и в полном порядке занимали заранее обозначенные позиции. Но в результате трагической ошибки или провокации войска открыли беспорядочную стрельбу, управление войсками было потеряно, и жертвами побоища стали буржуа и толпы зевак, собравшихся посмотреть на проходившие мимо войска.

В очередном донесении Яков Толстой указывал, что «восставшие, не будучи в состоянии противостоять 100 000 человек (цифра явно преувеличенная. — Прим. авт.), решившимся выполнить свой долг и возбужденным против черни, все внезапно исчезли из переулков и узких улиц, которые преимущественно они всегда занимают. По всей вероятности, тайные общества, которые за последнее время были так ловко организованы, соберут их опять, — таково, по крайней мере, мнение префекта полиции. Этот последний… приказывает производить домашние обыски во всех подозрительных домах, пользуясь осадным положением. Обыски дали хорошие результаты. Говорят, что со вчерашнего числа при этом были задержаны 800 человек. Многие из народных представителей отпущены»^{211}. Как можно заключить из сообщения, против войск как раз и выступили участники тайных обществ, поскольку сопротивление носило организованный, а не спонтанный характер.

Многие очевидцы отмечали, что хотя Луи-Наполеон и сохранял невозмутимый вид во время переворота, в глубине души он трепетал. Страх Луи-Наполеона за свою судьбу и успех дела можно понять, однако нужно признать, что страх этот был вполне обоснован по причине существования многочисленных тайных обществ, которые вступили в борьбу с ним. Если мы обратимся к истории Первой империи, то увидим, что сам император Наполеон боялся их. «Это были люди, — как хорошо сказал о них Дж. Берти, — которым все было по плечу, для которых любой смелый план не казался невозможным, отважные военные и заговорщики, пережившие трагические годы Конвента и кровавые суровые битвы наполеоновского периода, люди своеобразного склада ума, понять которых нелегко историку, не получившему боевого крещения в огне революционных битв. Эти тайные общества были реальной силой, и такой человек, как Наполеон, который никого и ничего не боялся, пасовал перед ними»^{212}.

В этом контексте понятен страх и самого Луи-Наполеона, и руководства армии, которой предстояло вести войну с невидимым противником, на котором нет знаков отличия, когда не знаешь, в кого стрелять, а на кон поставлена не только карьера, но и сама жизнь. Нужно отметить, что в ходе уличных боев участники тайных обществ нередко прибегали к провокациям: они стреляли поверх голов зевак в солдат, которые в ужасе отвечали залпами по толпе, откуда раздавались выстрелы. «Войскам были даны очень строгие инструкции, — сообщал в Петербург Толстой, — и они применялись с большой точностью. Было приказано стрелять по толпе и домам, откуда произведены ружейные или пистолетные выстрелы. Очевидец рассказывал мне, что он находился в толпе любопытных на улице Лаффит, когда там проходил батальон. Какой-то молодой человек, отделившись от толпы, выстрелил из пистолета в солдат. Они моментально повернулись к толпе и произвели залп, которым было убито и ранено до 15 человек, в том числе две женщины».

Драма на бульварах явилась прежде всего следствием психического возбуждения и перенапряжения солдат, в которых стреляли непонятно откуда и непонятно кто. Этой же точки зрения придерживался и современник событий, автор известной работы «Рассказ о перевороте 2 декабря» Кинглэк А.В.: «По всему этому, я понимаю ход дела так: натуральный и очень основательный трепет президента и некоторых его сообщников за свою судьбу обратился в яростную тревогу, перешедшую от них на генералов, от генералов этот ожесточающий страх за себя спускался все ниже и ниже в войска и охватил солдат с такой одуряющею силою, что они, не дожидаясь команды, вдруг повернулись к безоружной толпе зрителей — мужчин и женщин и стали стрелять. Если принять такое объяснение, то надобно будет отбросить теорию, приписывающую принцу Луи Бонапарту злодейское умышленное устроение убийств на бульварах для наведения страха на Париж и подавления оппозиции…»^{213}. Если принять во внимание провокационные действия боевиков-террористов, то окажется, что сам Луи-Наполеон лично не предусматривал проведение расстрелов на бульварах в качестве устрашающей меры для наведения страха на Париж и подавление оппозиции. Не соответствует истине и тезис об алкогольном опьянении солдат. Яков Толстой в своем сообщении в Петербург категорически опровергал слухи «… о деньгах, розданных войскам, и о состоянии опьянения, в котором, по заявлению английских газет, их все время держали, то это все неправда».

Как только не клеймил принца великий французский писатель В. Гюго, один из организаторов и руководителей вооруженной борьбы против переворота в Париже, называя его и изменником, и предателем, нарушившим присягу. Работа Гюго «История одного преступления» поражает обилием подробностей и осведомленностью автора в происходящих событиях, но она вся проникнута ненавистью и в ней нет ни одного правдивого слова о том, что касается массовых расправ над парижанами. Виктор Гюго вместо того, чтобы использовать свой памфлет в борьбе с Наполеоном III, опубликовал его лишь в 1877 году, и то в силу политической конъюнктуры. Проблема в том, что эта книга придала перевороту 1851 года зловещий оттенок, который передавался читателям, создав крайне отрицательный, ненавистный образ как этого события, так и самого Луи-Наполеона^{214}. И в целом картина, нарисованная Гюго, мало соответствует истине, ведь против войск сражались не более 1200 человек, а не весь Париж. Количество жертв на бульварах было относительно невелико, но под пером Гюго Луи-Наполеон приобрел имидж тирана и вешателя, что не соответствует действительности, ибо он как раз и хотел предотвратить неизбежную гражданскую войну. Как могут республиканцы упрекать Луи-Наполеона, возмущается Анри-Пажо, когда цифра погибших на баррикадах составляла всего 127 убитых и 203 раненых, а среди армии — 25 и 184 соответственно…^{215} Всего в ночь на 2 декабря были арестованы 63 человека.

Другое дело, что когда армия столкнулась с сопротивлением в провинции, то количество жертв сразу резко возросло. Правительство хотело, производя массовые аресты и депортации, чтобы революционные и орлеанистские лидеры перестали подрывать общественный порядок и не смогли развязать новую бойню, как это произошло в июне 1848 года. Подавление сопротивления в Париже необходимо рассматривать именно в контексте предотвращения новой гражданской войны. Собственно говоря, и жестокость, с которой действовали войска, скорее соответствовала духу гражданской войны, чем осуществлению государственного переворота. Так, по утверждению Якова Толстого, в Париже только за один день около сотни восставших, взятых с оружием в руках, были расстреляны на Марсовом поле^{216}. И действительно, впервые с революции 1789 года репрессии затронули обеспеченные классы, иными словами, народ не был целью репрессии как таковой. Да, в 1815-м, 1830-м и 1848 годах в администрации были изменения, но все свелось к минимальной чистке на правительственном уровне. 2 декабря 1851 года самой сутью отличалось от предыдущих смен власти. Сейчас войска с согласия президента стреляли в «желтые перчатки» так же, как и по рабочим. Большинство изгнанных, осужденных и подверженных иным наказаниям состояло из образованных людей, способных вести политическую и публицистическую кампанию против режима^{217}.

В Париже безразличие рабочих к призывам республиканцев и других оппозиционеров было разочаровывающим. К. Маркс справедливо писал, что «подлинная мощь, цвет революционного рабочего класса был или убит во время июньского восстания, или выслан и заключен в тюрьмы по бесчисленным разнообразным предлогам после июньских событий»^{218}. В городах к концу 1851 года пролетариат также был уже полностью разоружен и лишен своих организаций^{219}. И в результате в момент переворота и баррикадных боев в столице пролетарии остались в большинстве безучастными наблюдателями, поскольку выйти на баррикады означало защищать буржуазную республику, расстрелявшую июньское восстание рабочих в 1848 году. Оказались бессильными противодействовать перевороту и рабочие крупных промышленных центров. С другой стороны, как уже говорилось, хотя мелкая буржуазия и заняла враждебную позицию по отношению к перевороту, она не предприняла каких-либо активных попыток ему помешать. Энергичные действия войск в городах и кровавая драма в Париже заставили умолкнуть всякую буржуазную оппозицию. Как писал Энгельс, «ряд залпов по закрытым окнам и безоружным буржуа оказался достаточным для того, чтобы подавить в парижском среднем классе всякое сопротивление»^{220}. Показательно, что Национальная гвардия все это время оставалась лояльной к режиму.

Однако в провинции переворот встретил довольно серьезное сопротивление в ряде департаментов. В районах центра, юго-востока и юго-запада, где в 1849–1850 годах окончательный распад сельской общины происходил особенно быстрыми темпами и где мелкое крестьянство подвергалось особенно сильной эксплуатации, распространялись социалистические и республиканские идеи. На севере же проходил процесс индустриализации, и борьба, которая шла в течение веков между бедными малоземельными крестьянами и крупными фермерами, уже заканчивалась распадом сельской общины. Вот почему районы севера и северо-запада как в 1848 году, так и после переворота в основном оставались спокойными^{221}.

Главным образом сопротивление оказали сельскохозяйственные департаменты юго-восточной, юго-западной и центральной Франции — районы крупного помещичьего землевладения и мелкого парцеллярного крестьянства. В этих районах революционные элементы имели возможность сохранить свои силы и влияние в гораздо большей степени, чем в крупных городах, наводненных войсками и полицией. В то время как крупные города были практически наводнены войсками и сопротивление режиму там было просто невозможно, провинция оказалась на некоторое время за пределами внимания администрации — отсюда размах движения на местах и беспомощность местной администрации, у которой не хватало собственных сил для подавления мятежа^{222}.

Сразу после переворота особенно опасное положение сложилось в юго-западных районах страны. К концу 1851 года здесь сохранились и численно даже выросли тайные республиканские общества, которые выступили против переворота. В двадцати департаментах — Алье, Ньевр, Шер, Монн, Луарэ, Ло, Ло-э-Гаронн, Жэр, Восточные Пиренеи, Эро, Гар, Ардеш, Вар, Нижние Альпы, Буш-дю-Рон, Воклюз, Дром, Юра, Сона-и-Луара, Сарт — вспыхнули вооруженные восстания. Во всех случаях инициаторами и движущей силой сопротивления являлись тайные общества^{223}. Так, в департаменте Дром двести двадцать три арестованных признали свое участие в тайном обществе, в Воклюзе в плен к жандармам попали пятьдесят революционеров^{224}. Статистика показывает, что социальный состав участников восстания был неоднороден: там были и представители образованных классов, люди, занимающиеся ручным трудом, и, наконец, крестьяне, составлявшие около 50 процентов от общего количества восставших. Причем если часть восставших, принадлежащая к средним слоям общества, сражалась за восстановление юридической справедливости, то крестьяне и рабочие выдвигали социальные требования, отсюда проблема противоречивости социальных сил движения^{225}.

Большинство крупных городов к 4 декабря было усмирено, уличные манифестации были подавлены в Тулузе, Марселе, Лиможе, Перпиньяне, Байоне и ряде других. В ряде случаев республиканские активисты, не имея сил продолжать борьбу в крупных городах, направлялись в провинцию и возглавляли борьбу местных коммун, вот почему с вечера этого же дня в части департаментов восстание разгорелось с новой силой. С 5 декабря начались серьезные волнения на юго-востоке страны. В целом на юго-западе и юге страны властям удалось сохранить под своим контролем основные провинциальные центры, и лишь в ряде удаленных мест республиканское правительство было восстановлено на несколько дней. Вплоть до 10 декабря происходили столкновения с войсками в провинции, причем иной раз дело доходило до настоящих сражений.

Особенно сильные волнения были вызваны государственным переворотом на юге Франции, преимущественно в департаменте Геро, где процветали тайные республиканские общества, имевшие много членов из простого народа. В городе Безье под именем общества вспоможения существовало тайное общество монтаньяров, управляемое богатым негоциантом Пере^{226}. В департаменте Нижние Альпы тайная организация монтаньяров была доведена до редкого совершенства. Один из трех главных обвиняемых по ставшему известным широкой публике заговору в Лионе, Лонгамазино, был из Дина. Без сомнения, он осуществлял руководство этой организацией, однако его арест вовсе не разрушил организации в его партии. Бывший мэр Манока, Бюиссон, взял в свои руки высшее управление партией в целом департаменте. Рассказывают, что на собрании представителей тайных обществ в Марселе, на котором обсуждался план борьбы на 1852 год, Бюиссон сказал: «Мы готовы выступить по первому сигналу; можно рассчитывать на восстание масс во всем департаменте Нижних Альп»^{227}. Он все приготовил для того, чтобы при первой же надобности вся республиканская партия поднялась массою, и события доказали, что меры его были продуманы с большим искусством^{228}.

Юридическим обоснованием восстания как в Париже, так и в провинции явилась статья 68 конституции, в которой говорилось, что президент отстранен от должности и что граждане ему больше не повинуются. Из этого следовало, что администрация на местах, которая продолжала исполнять указания из центра, фактически стала сообщницей заговорщиков, и ее следовало распустить. Однако проблема заключалась в том, что Законодательное собрание не имело на местах реальной власти. В большинстве случаев созывались местные советы, к которым обращались с просьбой официально сообщить о смещении Луи-Наполеона и объявить о восстании. Там, где советы или мэрии отказывались выполнить требования недовольных граждан, начиналось восстание, и местные органы власти разгонялись. После создавались новые органы местной власти, которые первым делом пытались разоружить своих противников — людей «партии порядка» и жандармерию. Если в первом случае все происходило более или менее гладко, то жандармы ни за что не хотели отдавать свое оружие и оказывали организованное сопротивление восставшим.

В своей книге «Париж и провинция 2 декабря 1851 года» Е.Тено так описывал сопротивление в провинции: «Восстания начинались в городках и местечках, где нет военных гарнизонов. При первой вести о государственном перевороте влиятельные местные республиканцы собирали своих вооруженных приверженцев, рассылали агентов по деревням и шли против мэрии, брали ее, низлагали и сажали под арест мэра, если он не хотел пристать к ним, затем начинали борьбу против жандармов, единственной местной военной силы, убивали их в случае упорного сопротивления с оружием или тоже брали под арест и, таким образом, становились полными хозяевами и владетелями города.

Между тем к ним постепенно приходили вооруженные жители из окрестных деревень, и таким образом составлялся инсургентский отряд, иногда в несколько тысяч человек, плохо вооруженных, и не знал, что ему дальше делать. Иногда он отправлялся в соседние города и местечки, находившиеся еще в руках власти, покорял их себе и увеличивался новыми отрядами; затем являлись планы идти в ближайший большой город, который все воображали восставшим, и помогать ему в борьбе против вероломного президента. Так проходило несколько дней. Затем приходили громовые вести о покорении Парижа и полном спокойствии больших городов и убивали всякое мужество и все надежды инсургентов; вожди их вполне убеждались тогда в бесполезности восстаний и в продолжении вооруженного сопротивления и распускали свое войско. Между тем военные начальники департаментских городов, при полном спокойствии последних, очень удобно могли посылать значительные отряды в местности, занятые инсургентами, которые наполовину уже разошлись или были совершенно убиты вестями из городов. Происходили стычки; инсургенты, иногда после упорного сопротивления, разбегались, и восстание оканчивалось…»^{229}

Масштаб восстания можно объяснить также и экономическим фактором: многие из восставших в декабре 1851 года в результате экономического кризиса лишились работы. Поддавшись влиянию социалистов, крестьяне думали, воспользовавшись случаем, немедленно провозгласить социальную и демократическую республику, не дожидаясь выборов весной 1852 года. С другой стороны, застаревшая ненависть крестьян к местным землевладельцам вырвалась наружу, приведя к стычкам с местными властями и разграблениям усадеб. Очень часто восстания сопровождались актами личной мести, грабежами, убийствами и насилием, причем жертвами становились в основном ненавистные крестьянам нотабли и собственники. Порой странным образом переплетались политические и социальные мотивы, побуждавшие крестьян взяться за оружие: все нотабли для них были роялистами, плетущими заговоры с целью реставрации ненавистного «старого порядка». Подобное имело место в Дофинэ и также в Безьере, где крестьяне напали на двух нотаблей, имеющих репутацию республиканцев, одного из них убили, а другого ранили^{230}. В других случаях политика полностью отсутствовала: так, в Лимузене, где волнения имели ограниченный и слабый характер, многие крестьяне игнорировали события в Париже и поднятое ими восстание было направлено исключительно против богатых^{231}.

«Беспорядки, происходящие теперь в провинции, ужасны, — писал в очередном донесении Яков Толстой. — Сведения, помещенные о них в газетах, по-видимому, преуменьшают действительность, так как вчера я виделся со знакомым, только что вернувшимся из Виши и по дороге проезжавшим через несколько пунктов, где происходили страшные погромы. Мирные жители повергнуты в ужас, войск недостаточно для подавления беспорядков, войска двинуты в провинцию во всех направлениях, но, несмотря на это, ужасная резня продолжается — это настоящее повторение жакерии во всей ее гнусности. В некоторых местностях, как, например, в Безье, народ громил всех состоятельных людей, не разбирая их убеждений. Видели красные флаги, на которых были следующие надписи: «Смерть богатым!», «Дележ имуществ!» Дикие толпы бродят, увлекая за собой не только тех, кто разделяет их убеждения, но принуждая также насилием и угрозами мирных жителей присоединяться к ним. Тем не менее, пока порядок и спокойствие будут царить в Париже, опасность не так уж велика и может быть устранена, хотя и не без пролития крови, но без дурных последствий для правительства», — делает он вывод^{232}.

Творчески используя марксизм в качестве методологической базы, А. Собуль в своих работах и статьях^{233} пытался с точки зрения классовой борьбы в деревне в середине XIX века объяснить причины, побудившие крестьян выступить с оружием в руках против переворота 2 декабря 1851 года. «Весьма знаменательно, — подчеркивал А.Собуль, — что карта районов крестьянского сопротивления государственному перевороту 1851 года совпадает с картой аграрных волнений предыдущих лет. Зонами восстания в 1851 году были юго-восток, юго-запад и центр — как раз те районы, где сельская община наиболее яростно защищала свои права пользования, в то время как деревни севера, уже перестроенные капиталистической экономикой, оставались спокойными как в 1848-м, так и в 1851 году». Таким образом, Собуль объясняет причины сопротивления перевороту распадом крестьянской общины и социальной напряженностью в деревне.

Большой резонанс имело в провинции президентское послание от второго декабря, восстанавливающее всеобщее избирательное право. Во многих случаях этого было достаточно, чтобы граждане мирно разошлись по домам. Другие сельские жители, наоборот, заключили из послания, что отныне, поскольку народу были возвращены его. права, они имеют право свергнуть местные власти, находившиеся под влиянием нотаблей. В Ардеше восставшие считали, что принц-президент нуждается в их помощи и просит их направиться в города провинций^{234}, а в департаменте Сона-и-Луара восставшие были убеждены, что Наполеон был предан и обратился к ним с призывом защитить Республику^{235}. В департаменте Дром префект утверждал, что во многих коммунах народ поднялся во имя Наполеона^{236}. А имя Наполеона для народа, без сомнения, означало славу империи, твердую административную власть, процветание и, главное, возврат к политическим и социальным завоеваниям революции. Подобная реакция крестьян на происходящие события во многом объясняется силой наполеоновской легенды.

По рапортам представителей местной власти можно прийти к выводу, что очень часто вожаки тайных обществ шли на прямой обман крестьян, чтобы поднять их на мятеж^{237}. С другой стороны, множество крестьян выступили из солидарности с коммуной. Восстание в южных районах страны было прежде всего муниципальным, а уже потом окончилось штурмом префектур. Крестьяне действовали единодушно, что является характерной архаической чертой сельского общества этого времени. Таким образом, крестьяне в своей массе не были социалистами и не думали восставать против главы государства^{238}. Они не имели никаких враждебных намерений по отношению к президенту, за которого сами же в подавляющем большинстве голосовали 10 декабря: они восстали в его защиту. Интересно, что многие из участников мятежей искренне протестовали во время допросов против обвинения во враждебных действиях против президента. Среди них были поднявшие мятеж из страха и вследствие угроз, как, например, в Дофинэ, имевшем бонапартистскую репутацию^{239}; другие выступили с оружием в руках добровольно, чтобы не нарушить присяги, данной при вступлении в тайное общество^{240}.

Провинциальный учитель Жусс, известный своей политической активностью еще со времен выработки конституции Второй республики, в послании на имя президента от 5 декабря писал о реакции на переворот в провинции. Он утверждал, что «переворот, который Вы свершили одним махом, мудро исполнен, он принес облегчение всем добрым сельским жителям, которые восприняли переворот с радостью». И далее он предостерегал принца: «Ваши враги, заговорщики, будь то социалисты, легитимисты или орлеанисты, — могут совершить на Вас покушение». И действительно, тема измены, имевшей реальные основания, стала одним из главных элементов менталитета крестьян, преследуемых страхом аристократического и роялистского заговора. «Необходимо сберечь бесценную жизнь наилюбимейшего народом принца на благо Родины», — так взволнованно заканчивал свое послание Жусс^{241}.

Показательна в этом отношении враждебная позиция роялистской прессы, которая до переворота открыто третировала принца-президента, а после него заняла сдержанную позицию, подчеркивающую ее моральное неодобрение. «Лё Сьекль» не выходил с 3 по 19 декабря, а позже он публиковал одни новости без комментариев. Подобную позицию заняла «Ла Газет де Франс», которая ограничилась воспроизведением официальных сообщений вплоть до 20 декабря. Вышедший 12 декабря «Л’Юнион» также предупредил своих читателей, что он останется верным своим принципам. Главный редактор легитимистского издания «Л’Юнион фран-контуаз» увидел в перевороте «акт государственной измены». И чтобы эффективно противостоять перевороту, он предлагал «не выполнять приказов, исходящих от узурпатора, и организовать сопротивление»^{242}. В том же направлении действовала и «Ла Пресс», которая на десять дней прекратила выходить, следуя советам Жирардена^[20].

Он призывал пассивным сопротивлением остановить в стране всяческую экономическую и социальную жизнь. Но после того, как он был вынужден покинуть территорию страны, сопротивление роялистской прессы стало ослабевать.

После известного циркуляра от 10 декабря, в котором говорилось о движении сопротивления перевороту как о крестьянском бунте, Морни, занимавший в то время пост министра внутренних дел, заявлял следующее: «Вооруженное восстание в Париже было энергично подавлено; та же энергия должна привести повсеместно к тем же результатам. Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают — их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны»^{243}. Ситуацией воспользовались состоятельные слои общества, которые назвали «жакерией» подготовленное тайными обществами вооруженное выступление против властей и спонтанные, разрозненные выступления отчаявшихся крестьян, направленные против их давних врагов — роялистов, обладавших в силу происхождения крупной земельной собственностью. Отдельные акты жестокостей в прессе всячески раздувались, и в конце концов страну захлестнула истерическая кампания против «угрозы красных» и идей социализма в целом. Так «Л’Юнивер» писал 12 декабря 1851 года: «…восстание разорило некоторые наши департаменты. Факты говорят сами за себя. Социализм в своих усилиях был счастливо предупрежден и мужественно подавлен… Все прекрасно знают и видели недавно, что бы было в 1852 году; все понимают наглость угроз, адресованных властям, собственности, всей цивилизации со стороны членов тайных обществ…»^{244}. По сообщению мэра департамента Сена-и-Луара Эрика Дюбора, в городе Анжере попытки анархистов взять мэрию, сопровождавшиеся кровавыми столкновениями, были энергично отбиты. В ряде мест департамента Мец порядок также был восстановлен твердой рукой. В результате, заключает мэр, «подавляющее большинство населения поддержало энергичный акт 2 декабря, которым Вы спасли Францию от ужасов социализма»^{245}.

Интерпретация восстания в провинциях как «жакерии» имела важное внутриполитическое значение. «Красная угроза» оправдывала в глазах провинциальных роялистов переворот, осуществленный Луи-Наполеоном при поддержке армии. Миф «жакерии» позволил принцу и его окружению усилить пропаганду, поскольку теперь переворот не просто спас общество от революционной угрозы, но и консолидировал государство. Так, в письме на имя принца-президента бывший префект Нижних Пиренеев одобряет 2 декабря 1851 года и считает, что переворот спас современную цивилизацию. «Франция, — пишет он, — упавшая в пропасть социализма, увлекла бы за собой всю Европу. И только гений Императора, достойным наследником которого Вы являетесь, спас нашу страну»^{246}. А в послании от 10 января 1852 года уже представитель творческой интеллигенции — писатель Полинье из Монпелье — поздравляет принца с успешным исходом дела, поскольку, как он считает, переворот спас Францию и всю цивилизацию^{247}, полностью поддерживает принца и восхваляет «энергичный акт 2 декабря». Приблизительно в тех же словах выражают свое одобрение принцу «благодарные судебные представители», собравшиеся в округе Аббевиль и направившие от департамента Сом коллективное приветствие принцу, спасшему Францию от погибели^{248}. «Время никогда не сотрет этот бессмертный и неслыханный акт общественного спасения 2 декабря, когда благодаря Богу, проявившему в Вас свою мощь и великолепие, Вы победили тиранов. И только Вы один можете обеспечить Франции спокойное и благополучное будущее», — писал принцу уже осенью 1852 года провинциальный учитель Бише^{249}.

На Корсике, родине Бонапартов, известие о перевороте было встречено с энтузиазмом. Так, Франсуа де Боноччи, старинный друг Луи-Наполеона, писал из Аяччо в конце декабря 1851 года: «Принц, позвольте старинному другу детства и колледжа… выразить Вам свои симпатии и в то же время поаплодировать героическому акту 2 декабря. Да, принц, — эмоционально подчеркивает он, — благодаря Вашей твердости и энергичному поведению Вы помешали Франции упасть в пропасть, куда ее влекли безумные страсти Ассамблеи. Вы заслужили славу быть спасителем страны и всей Европы. Признательность народа Вы заслужили честно, так же, как и истории и последующих поколений. Франция была дважды спасена Бонапартами, и здесь видна рука Господа нашего, и Вы это знаете лучше меня, принц. В Вашем поведении 2 декабря есть общее между Вами и Вашим великим дядей: он смог вырвать страну из рук демагогов, тогда как Вы помешали установлению их власти. Пусть Бог хранит Вас для счастья и процветания Франции»^{250}.

В послании от 8 декабря Яков Толстой с удовлетворением отметил, что «энергия, с которой были приняты репрессивные меры, и стойкая храбрость войск, не дававших никому пощады, положили конец всякой демагогии. Многие, встревоженные сначала тем, что все это было проведено слишком круто, соглашаются теперь, что надлежало действовать сурово и сразу нанести решительный удар и что это было единственное средство уничтожить красных и единственный способ спасти Францию от угрожавшей ей неизбежной гибели. Убеждаются, что никто, кроме Луи-Наполеона, не был бы способен принять такое энергическое решение и что средним решениям не было больше места». «Известия из департаментов в достаточной степени удовлетворительны, — далее продолжает он в другом послании, — хотя в Лиможе и в Орлеане и еще в трех-четырех местах наблюдались серьезные признаки беспорядков. Эти беспорядки были, впрочем, легко подавлены. Все попытки анархистов в пригородах Парижа равным образом потерпели неудачу, и повсюду красные повергнуты в ужас»^{251}.

Французский исследователь Второй империи А. Дансетг подчеркивал, что если сопротивление перевороту в столице носило политический характер, имевшее целью защиту конституции, то сельское сопротивление носило социальный характер и было направлено против жестокого налогового законодательства и что переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. Огромную роль в разжигании страстей сыграла республиканская пропаганда, и в результате реальные, насущные нужды крестьян переплелись с химерическими ожиданиями и заставили их взяться за оружие. Каким бы ни был уставшим и разочарованным народ, как бы ни было тяжело его экономическое положение, революция, разбудившая в нем политическое самосознание, толкнула его на сопротивление властям. Таким образом, заключает А. Дансетт, в события вмешался народ и пролилась кровь.

Совершенно очевидно, что если бы Луи-Наполеон вдруг в последнюю минуту отказался от переворота, то социалисты имели все шансы оказаться у власти во Франции в 1852 году. «То, что социалисты провинций, дезорганизованные и удивленные, в 1851 году пытались сделать, — сообщал президент трибунала Тулона, — воочию показывает, на что они были бы способны в 1852 году, полностью готовые и организованные… Мы видели первые отблески пожара, который должен был нас поглотить»^{252}. Перспектива народного натиска, в сочетании с воспоминаниями о событиях 1848 года, объясняет состояние нарастающего страха, граничащего с паникой, который сменился чувством всеобщего облегчения после удачного осуществления переворота. Прудон был не одинок в своих чувствах, когда писал из тюрьмы 19 декабря 1851 года: «Когда я представляю себе, что сделало бы с Францией господство наших вождей, то у меня больше нет морального права осуждать… события 2 декабря»^{253}.

Таким образом, восстание показало, что, за исключением нескольких отдельных общин, практически весь юг страны был покрыт сетью тайных обществ. Но если тайные общества с успехом выполняли пропагандистские задачи, то во время восстания оказались неэффективными с военной точки зрения. И хотя было обнаружено огромное количество складов с вооружением и боеприпасами, оказать серьезного сопротивления военным восставшие не смогли. Создание и функционирование тайных обществ происходило на фоне полнейшего равнодушия со стороны местных властей, состоящих из нотаблей, в большинстве своем враждебно относящихся к принцу-президенту. Эти нотабли по убеждениям были легитимистами и надеялись, что в случае победы социалистов в дела Франции вмешается Европа и повторится 1814 год, когда Бурбоны въехали в страну в обозе союзнических армий. Принц был в курсе этих приготовлений и поэтому решился на переворот. Однако крестьянские волнения в провинции изменили значение переворота, который первоначально должен был решить спор между двумя ветвями власти.

После известного циркуляра Морни от 10 декабря он приобрел значение превентивной меры, которая должна была спасти общество от социальной революции, готовой разразиться в 1852 году. Республиканские историки, как, например, придерживающийся умеренных взглядов В. Шельхер, поставили под сомнение тезис о «социалистической угрозе», исходившей от тайных обществ, и активно полемизировали по этому вопросу с бонапартистскими публицистами^{254}. Любопытно, что, несмотря на серьезные разногласия с официальными историками, Виктор Шельхер, так же, как и они, видит причины переворота в заговоре легитимистов и орлеанистов против Республики^{255}, а также критикует деятельность большинства Национального собрания, которое вело «жалкую войну» с Луи-Наполеоном^{256}.

Первой на переворот отреагировала биржа, где было отмечено «изумительное повышение курса»^{257}. А поскольку биржа являлась своего рода термометром экономической жизни страны, то последующее за переворотом улучшение экономической конъюнктуры привело к ослаблению социальной напряженности в стране. «Буржуазия Парижа, — писал незадолго до переворота Сэнт-Олэр Баранту, — с нетерпением ждет, когда столкнут Ассамблею в воду… Я бы только хотел, чтобы это произошло весной, по причине того, что мне и моим друзьям не хотелось бы простудиться»^{258}. «Нужно, впрочем, выждать до 20 декабря, чтобы составить себе ясное представление о неожиданностях, которые сулит будущее, а пока следует признать одно, — вторит ему Яков Толстой, — что торговые круги и значительное большинство буржуазии, по-видимому, довольны этой революцией. Уничтожение красных и социалистов представляется им фактом свершившимся. Роспуск Собрания также встречает сочувствие, так как начали уже уставать от болтовни, которая служила помехой для правильного хода управления и парализовала торговлю»^{259}. Гизо писал своей дочери в феврале 1852 года в том же духе: «Страна была наивной, его укрывая, большинство страны приветствовало переворот второго декабря. Она чувствовала себя освобожденной от беспомощности, в которой она пребывала во время противостояния президента и парламента»^{260}.

Осуществление переворота открыло эру спокойствия под властью сильного и авторитарного правительства. Финансистов, промышленников и торговцев охватила эйфория. Было восстановлено доверие в сделках, и экономика Франции, впервые после долгого периода кризиса и стагнации, оживилась. Установление сильной власти стимулировало и направляло частный бизнес в наиболее перспективные сферы развития: железные дороги и банковское кредитование. Один промышленник писал принцу, что 2 декабря он и его друзья встретили с радостью. Они увидели в перевороте возрождение сильного правительства: «Оно дало нам порядок в настоящем и безопасность в будущем, безопасность, в которой все промышленники чрезвычайно нуждаются, чтобы дать нашим заводам и делам максимум возможностей для развития»^{261}. А газета «Лё Пюблик», вышедшая 14 декабря 1851 года, утверждала, что новый режим, в отличие от Реставрации и Июльской монархии, является национальным и имеет своей целью примирить всех французов. Поскольку среди ее учредителей были промышленники и банкиры, то «Лё Пюблик» пела дифирамбы принцу, который открыл перед Францией новые горизонты экономического развития^{262}.

Католическая церковь активно поддержала принца-президента: духовенство откровенно боялось красных, которыми очень активно запугивала население страны бонапартистская пропаганда. Сам Луи-Наполеон, исходя из политической целесообразности, пошел на сближение с церковью, делая уступки требованиям церковной партии во главе с Монталамбером. «Голосовать за Луи-Наполеона это не значит одобрить его за то, что он сделал, — писал Монталамбер, — это значит выбирать между ним и полным разрушением Франции… Я считаю, что, поступая таким образом сегодня, как, впрочем, и всегда, это значит присоединиться к католической церкви против революции». «Голосовать против Луи-Наполеона, — продолжал он в католической газете «Юнивер», — это значит дать оправдание социалистической революции, которая в настоящее время является единственно возможной наследницей нынешнего правительства. Это значило бы призвать к замене диктатуры принца, оказавшего за эти три года несравненные услуги делу порядка и католицизма, диктатурой красных»^{263}. По мнению папы Пия IX, недавние события в Риме были ни чем иным, как борьбой церкви с силами зла — революцией. И в Париже папский нунций в присутствии епископов благодарил духовенство, «исполнившее свой долг по отношению к Франции»^{264}.

Низшее духовенство на следующий день после переворота испытало настоящее облегчение, без устали восхваляя принца-президента. Вознося молитвы в его здравие, священники учили прихожан повиновению властям. Так, в послании из Алжера — столицы французского Алжира — от местного епископа говорилось о полной поддержке 2 декабря со стороны церкви, а во всех храмах Алжера прошли богослужения в честь Луи-Наполеона. «Поскольку без воли Господа нашего на земле ничего не происходит, — писал епископ, — то мы просим его оказать Вам поддержку. Все духовенство Алжира выражает Вам признательность за то, что Вы спасли общество…»^{265}

После переворота и последующих за ним событий в провинции субпрефект из Кламси высказался настолько в духе католической партии, что можно говорить о полном единении чувств в «партии порядка»: «Красное знамя исчезло, чтобы уступить место символам христианства, которые во всем своем величии предстали перед нами! Народ, склонись перед величием твоего Бога, Бога Израиля, который наложил на врагов твоих свою тяжелую длань; встань на колени перед Твоим творцом, твоим Покровителем и Господином»^{266}.

В отличие от католической церкви, многие протестанты встретили переворот 2 декабря со вполне понятной настороженностью. Нужно отметить, что в ряде департаментов, как, например, в департаменте Гар, протестанты принимали самое активное участие в движении сопротивления перевороту. Андре Анкреве, французский исследователь проблем протестантизма изучаемого периода, находит закономерность в поведении протестантов различных областей Франции во время переворота и последующего референдума. Так, на юго-востоке страны многие протестанты попытались оказать сопротивление перевороту не столько из-за враждебности бонапартизму, сколько из страха перед клерикалами и роялистами, устроившими в 1815 году настоящую резню гугенотов. К тому же местная администрация относилась к протестантам как к опасным революционерам и социалистам, а случаев сотрудничества протестантов с членами тайных коммунистических обществ было предостаточно. Что касается других регионов страны, в особенности запада и юго-запада Франции, населенных гугенотами, то они в той или иной степени поддержали Луи-Наполеона^{267}.

Как уже отмечалось, переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. В результате энергичных мер, принятых армейским командованием и администрацией на местах, переворот полностью удался. Жестокость расправы над восставшими, а также массовый характер репрессий возбудили жгучую ненависть к властям, которую не удалось погасить даже многочисленными амнистиями. Исполнители переворота, Морни особенно, сделали больше того, чем было необходимо, и эффект от этого чувствовался еще очень долго. Никто не снимает ответственности за пролитую кровь с Луи-Наполеона. Его амбиции и желание установить империю были известны всем. И все же принц пошел на осуществление переворота только тогда, когда были исчерпаны все возможные мирные средства, когда его политические оппоненты отказались от диалога и взяли курс на подготовку вооруженного восстания. И если республиканцы и монархисты упрекали принца в осуществлении переворота, то это только потому, что он их упредил, а этого они простить не могли.

Масштаб репрессий мог бы быть гораздо сильнее, если бы не конфликт между армией, полицией и префектами, который возник при разделении юрисдикции сторон. Иногда сами местные власти выносили оправдательные или менее строгие приговоры в результате общественных петиций и протестов. К тому же сам Луи-Наполеон пытался смягчить репрессии и даже создал реабилитационную комиссию, которая имела право менять меру наказания и даже оправдывать осужденных по политическим мотивам. Личная канцелярия принца была просто завалена прошениями о помиловании арестованных и осужденных, попавших под горячую руку. Характерно в этом отношении коллективное послание от жителей города Баньер, в котором они умоляют принца помиловать жителей, отцов семейств, приговоренных к ссылке. Клянутся в верности президенту и недоумевают, как могло случиться, что людей, не занимающихся политикой с 1848 года, ни за что ни про что осудили. А среди осужденных есть и такие, которые и грамоты-то толком не знают. Весь город просил принца вмешаться и восстановить справедливость^{268}. Кошмар бойни в Париже и жестокость подавления выступлений в провинции крайне угнетали принца, который искренне хотел восстановления гражданского мира и согласия в стране. Страшнее не было оскорбления для Луи-Наполеона, когда Вторую империю называли «режимом второго декабря», запятнанным кровью невинных жертв, попавших под горячую руку^{269}.

Все же нужно признать, что масштаб репрессий в провинциях отчасти объяснялся неслыханным произволом властей на местах, которые в подавляющем большинстве состояли из нотаблей, враждебных по политическим соображениям бонапартизму и лично Луи-Наполеону. Они считали его царем нищих и все еще лелеяли надежду на скорейшую реставрацию Бурбонов. Переворот и совместное с военными подавление крестьянских выступлений позволили нотаблям значительно укрепить свои позиции и разделаться со своими оппонентами на местах. Об этом свидетельствует ряд документов, поступивших в канцелярию Луи-Наполеона сразу же после переворота. Так, некто Блакьер в письме принцу делает обзор политического состояния южных департаментов Франции после подавления выступлений тайных обществ. Говоря о состоянии дел в своем «несчастном департаменте» Эро, он неоднократно подчеркивал, что легитимисты, занимающие высшие посты в департаменте, посетив графа Шамбора в изгнании, распространяют тысячами через своих приверженцев медали с его изображением. «Хуже всего, — писал он, — что, по моим свидетельствам и свидетельствам этих приверженцев легитимной монархии, с которыми я общаюсь и к которым присоединились несколько сторонников Орлеанов, легитимисты являются самыми страшными врагами Вашего правительства. В то же время некоторые мои сограждане, не принимавшие никакого участия в декабрьских событиях, были отправлены в Алжир: беглецы, после того как их разоружили, были переданы в руки легитимистов, которые и решали их дальнейшую судьбу»^{270}.

Жестокость и массовый характер репрессий явились неким оправданием страха крупных и мелких собственников, чудесным образом избежавших гибели от рук социалистов. А в том, что угроза была реальной, они нисколько не сомневались. «Это правда, — признавался мэр Бордо, — что принц избавил нас от варваров и спас французское и все европейское общество»^{271}. Однако, по замечанию одного из префектов, «общественное мнение было бы более удовлетворено, если бы эта мера не пощадила легитимистов, на словах примкнувших к Вам (Луи-Наполеону. — Прим. авт.), ибо белые всегда белые»^{272}.

В письме на имя сенатора Ахила Фульда, датированном февралем 1852 года, прямо говорилось, что большая часть функционеров до 2 декабря только и ждала, что «шпаги Шарганье»^{273}. «Я должен также Вам сказать, — писал Блакьер, — что если после падения старшей ветви Бурбонов и во время правления младшей ветви господа легитимисты не отрицали своего влияния на префектуру департамента, то после декабрьских событий они настолько укрепились, что даже хвастаются своим полным влиянием на дела департамента. Этой опасностью ни в коем случае нельзя пренебрегать», — предостерегает он принца и предлагает срочно произвести чистку в администрации и избавиться от легитимистов, которые подстрекали врагов принца^{274}. В этой связи нужно отметить, что после переворота отношение легитимистов к Луи-Наполеону несколько смягчилось. Как сообщал в Петербург русский посол в Париже Н. Д. Киселев, легитимисты после переворота рассчитывали руками Луи-Наполеона расчистить путь к реставрации Бурбонов, поскольку только он один мог покончить с социалистами и расправиться с конкурентами — орлеанистами, отправив их лидеров по тюрьмам. В этом же послании Н. Д. Киселев писал и об орлеанистах, которые после переворота оказались разделены на две части. «Одна из них, — сообщал он, — примкнула к принцу Луи-Наполеону, а другая, состоящая из так называемых убежденных (pur) орлеанистов, сохранила верность принцу Жуанвильскому, кандидатуру которого они собирались выдвигать на президентских выборах. В результате всех разделений, — продолжал Н. Д. Киселев, — орлеанистская партия, откровенно говоря, сократилась до этой последней фракции, более активной, но в то же время менее многочисленной. Можно говорить о том, что партии больше не существует, большая ее часть стала усердными сторонниками принца»^{275}. Что касается так называемых «убежденных орлеанистов», почти никого из них не осталось на свободе, поскольку, за исключением Тьера, все ее лидеры были заключены под стражу.

Как считал К. Маркс, расстановка классовых сил накануне переворота благоприятствовала Луи-Наполеону, поскольку ни один из классов не в состоянии был прочно овладеть властью. Этим воспользовался Луи-Наполеон, который использовал известное «равновесие борющихся классов французского общества»^{276}, уничтожил буржуазный парламент и подорвал политическое могущество буржуазии. С другой стороны, на ход событий неоднократно решающее влияние оказывало крестьянство, вышедшее на политическую арену в результате введения всеобщего избирательного права во Франции. Проникнутая наполеоновской легендой, сильная своей численностью, «масса этого класса упорно держалась своих традиций и утверждала, что если Луи-Наполеон еще не показал себя тем мессией… то в этом повинно Национальное собрание, которое связывало ему руки»^{277}, — совершенно справедливо писал К. Маркс. Современный исследователь европейского парламентаризма Медушевский в своей книге «Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе» путем сопоставления позиций А. Токвиля и К. Маркса приходит к выводу, что если для Маркса государственный переворот 1851 года явился «следствием страха мелкой буржуазии (крестьянства) перед пролетарской революцией, то для Токвиля это закономерное следствие социальной дестабилизации в результате самой революции, стремившейся к объективно недостижимой цели всеобщего равенства»^{278}.

И действительно, разгром Луи-Наполеоном орлеанистской оппозиции, плетущей заговоры в стенах Законодательного собрания, вызвал необоснованные надежды у левых. Так, летом 1852 года в Брюсселе, а потом в Париже вышла книга П.-Ж. Прудона «Социальная революция в свете государственного переворота 2 декабря»^{279}, в которой автор выступил в поддержку Луи-Наполеона в первые дни контрреволюционного переворота, когда власти устроили расправу над восставшими по всей стране. Прудон, ссылаясь на формулу: «Глас народа — глас Божий»^{280}, заявлял, что Луи-Наполеон является самым законным из суверенов, поскольку он получил свои права на основании всеобщего избирательного права^{281}.

Нужно отметить, что подобный ход рассуждений имел под собой реальные основания, поскольку, как отмечал Маркс несколько позднее, «выборы 10 декабря нашли свое осуществление только в перевороте 2 декабря 1851 года»^{282}. Однако Луи-Наполеон изображался Прудоном не только как представитель народных масс, но и как «носитель, воплощение революции»^{283}, которая на этот раз должна стать социальной^{284}. «Луи-Наполеон, — писал Прудон, — как и его дядя, является революционным диктатором, но с той разницей, что первый консул завершил первую фазу революции, в то время как президент открывает вторую»^{285}. Прудон причислял к противникам принца-президента легитимистов, орлеанистов и республиканцев, которые хотели отобрать у него власть^{286}, в свою очередь, он призывал Луи-Наполеона к «осуществлению его истинной миссии в эпоху своего восшествия» — положить конец партиям^{287}.

Прудон в своей «Социальной революции, разрушенной государственным переворотом» принимал бонапартистский тезис, по которому Луи-Наполеон был более близок к народу, чем буржуазия в Законодательном собрании. Принц был избран на всенародном референдуме, и, следовательно, представлялась уникальная возможность в истории Франции удовлетворить социальные чаяния народа, оказавшего доверие Луи-Наполеону. Отсюда знаменитый призыв: «Пусть он (Бонапарт) получит дерзко свой судьбоносный титул, пусть он водрузит на место креста масонскую эмблему: уровень, угольник и отвес, — это знак современного Константина, которому обещана победа: сим победишь! Пусть второе декабря, явившееся следствием ложного положения, в которое его поставила тактика партий, произведет, разовьет, организует без задержек принцип, который его породил: антихристианизм, то есть антитеократия, антикапитализм, антифеодализм; пусть он вырвет из церкви, из низшего существования и пусть он превратит в людей этих пролетариев, великую армию всеобщего голосования, крещеных детей Бога и церкви, которым одновременно не хватает просвещения, работы и хлеба. Таков его мандат и такова его сила.

Сделать гражданами рабов полей и машин; просветить оглупленных верующих… вот задача, решение которой может удовлетворить амбиции десятка Бонапартов»^{288}.

В отличие от Прудона А. И. Герцен, которого французский историк Р. Лабри изображал противником политической борьбы^{289}, в своих письмах подверг резкой критике Луи-Наполеона. «Республика, — писал он, — пала, зарезанная по-корсикански, по-разбойничьи, обманом, из-за угла»^{290}. «В результате переворота, — продолжает Герцен, — водворилась диктатура управы и благочиния»^{291}. Другой видный деятель социалистического движения, Огюст Бланки, считал, что буржуазия сыграла решающую роль в установлении режима Второй империи и в успехе Луи-Наполеона. Так, в письме к Майару от 6 июня 1852 года он писал, что «во время последнего восстания войска Бонапарта повсюду получали помощь от буржуазии, без нее он потерпел бы поражение»^{292}. По мнению Бланки, «декабрьское движение (имеется в виду сопротивление, оказанное перевороту. — Прим. авт.) потерпело неудачу по чисто военным причинам»^{293}, поскольку, как и во время июньского восстания 1848 года, революционная оппозиция не смогла объединить свои усилия в борьбе против Луи-Наполеона и повести за собой массы.

По логике событий новый режим действительно должен был бы найти в народных массах необходимую поддержку против бывших правящих классов, враждебно относившихся к принцу. Но если во время переворота 2 декабря казалось, что Луи-Наполеон отошел от старых консерваторов, то через неделю он оказался во главе «партии порядка» и начал действовать, исходя из их интересов, как это было в декабре 1848 года и после победы социалистов на частичных перевыборах в марте 1850 года. Он вновь подхватил мотив защиты социального порядка, и, таким образом, успешно проведенный с технической точки зрения переворот провалился политически. Принц-президент — автор «Наполеоновских идей» и сторонник социальных преобразований — нашел опору своей политики в лице нотаблей и католической церкви. Так, через некоторое время после переворота Прудон должен был признать в приватном письме, что «орлеанисты и иезуиты в большом количестве оказались в Елисейском дворце».

Назначенный на 21 декабря 1851 года плебисцит должен был выяснить отношение страны к действиям президента и к выдвигаемому им проекту новой конституции. Этот проект излагался Луи-Наполеоном в самых общих чертах: речь шла о десятилетнем сроке президентских полномочий и о наделении президента неограниченной властью. Восстанавливая всеобщее избирательное право, Луи-Наполеон первоначально вводил систему открытого голосования. Но затем, ввиду массового протеста и недовольства (даже в армии, где плебисцит был проведен немедленно после переворота), открытое голосование было заменено тайным. «Опубликованный новый порядок голосования с обозначением фамилий и имен вызвал ропот и всеобщее недовольство, — замечает по этому поводу Яков Толстой, — и поэтому тайная подача голосов была восстановлена. Но полагают, что раз все заведующие выборными бюро — сторонники президента, то при подсчете бюллетеней может быть допущена подтасовка и число голосов, поданных за Луи-Наполеона, при опубликовании результатов выборов окажется преувеличенным»^{294}. И действительно, во время плебисцита был установлен жесткий административный контроль над процедурой проведения выборов, к тому же власти прибегали к разнообразным уловкам, чтобы повлиять на результат голосования.

Тем не менее, несмотря на отсутствие оппозиции, давление со стороны администрации и неясность вопроса, вынесенного на плебисцит, подавляющее большинство населения совершенно искренне проголосовало за принца-президента: Луи-Наполеон получил 7 145 000 «да» и 592 000 «нет». Собственно говоря, еше 12 декабря Н. Д. Киселев предсказывал победу принца-президента. В частности, он писал, что провинция полностью поддержала переворот 2 декабря 1851 года. Даже в местах, где легитимисты имели полное влияние, все крестьяне проголосовали за Луи-Наполеона^{295}. В письме от 21 декабря 1851 года некий г-н Риба утверждал, что «… вся страна провозглашает принца избранником Франции… Кантон Вьель выразил полную поддержку принцу, все 804 избирателя единодушно проголосовали «за». Кантон Арро также с одобрением воспринял последние события, хотя там были воздержавшиеся и незначительное число голосовавших «против»^{296}. Отставной военный Жан-Батист Дюлиньи писал о голосовании в городе Гар 22 декабря 1851 года как о победе принца: из почти 1500 избирателей голосовали: 1030, из них «за» — 784, «против» — 230, воздержались — 470.^{297} В Изере повторилась ситуация времен президентских выборов 1848 года: рабочие Гренобля, разочарованные в республиканском правлении предшествующих лет, поддержали принца более энергично, чем население буржуазных кварталов города^{298}.

Даже в департаментах, имеющих репутацию «красных бастионов», население в подавляющем большинстве голосовало за принца, как это было, например, в департаменте Сона-и-Луара. В Верхнем Лангедоке республиканцы потеряли в деревнях влияние на избирателей, проголосовавших за них в мае, и теперь крестьяне проголосовали за Бонапарта^{299}. Население Бургони также голосовало «за», поскольку победа принца означала для них защиту наследия революции и национальной чести^{300}. Жители Восточных Пиренеев, выражая признательность за 2 декабря 1851 года, писали в канцелярию: «Спокойствие, общественное благополучие, возврат к идеям порядка и мудрого прогресса — вот бесценные завоевания, которыми мы Вам должны, будут прочными только при стабильности Вашего правительства, и единодушный приветственный крик всей Франции также и наш крик»^{301}. Жители коммуны Ликсиэр департамента Мёртр, в частности, писали: «Вы хотели стать основателем и просвещенным законодателем французской свободы. Ваш великодушный замысел наконец свершился; наша прекрасная Франция освятила это выборами»^{302}.

Национальный характер бонапартизма импонировал не только народным массам, но также всем истинным патриотам страны, к какому бы социальному слою они ни принадлежали^{303}. Госпожа Банн Байяр д’Эстен в январе 1852 года писала принцу: «Славные воспоминания связывали фамилию Байяр д’Эстен с нашими прежними королями; позднее только знакомство сближало меня с герцогом Орлеанским. Сегодня я прежде всего француженка, патриотка страны, чтобы не уважать желание Франции, которая Вам дала власть без границ. Принц! Любите этот народ, который Вас любит и который верит в Вашу счастливую звезду… Вы хотите сделать Францию мирной, свободной и процветающей! Какая благородная задача! Принц, пусть Вам удастся примирить все партии и заставить их признать в Вас не только племянника императора, но и достойного наследника Героя всех времен и народов»^{304}, — призывала она Луи-Наполеона.

Нужно отметить, что принц-президент неоднократно подчеркивал, что «обеспечение стабильности общества и укрепление институтов демократии» являются его основной заботой. И в результате в общественном сознании фигура принца рассматривалась не иначе как спасителя общества. Еще в письме к своему двоюродному брату принцу Жерому от 10 апреля 1849 года Луи-Наполеон писал, что правит в интересах масс, а не партий. Свою главную задачу, как об этом можно судить из этого письма, он видел прежде всего в том, чтобы успокоить страну, а для этого было необходимо примирение всех партий^{305}.

Бывший военный Жан-Батист Дюлиньи был не одинок в своем мнении, когда в письме принцу выразил свою позицию в следующих словах: «Ввиду стабильности власти, мира в обществе, безопасности в сделках и сохранения прав народа, свободный в выборе, я тысячу раз говорю «да». И если я сформулировал свой выбор таким образом, и если я об этом Вам говорю, то не потому, что горжусь тем, что выполнил долг истинного бонапартиста, а из желания установления спокойствия в стране, чтобы покончить с клеветой на принца и его правительство, чтобы навсегда покончить с происками врагов…»^{306}

Как утверждается в письме из округа Кастелнандари департамента Об, успех голосования превзошел успех выборов от 10 декабря 1848 года, но, как «показали выборы, — писал г-н Дорье, — демагогическая партия (имеются в виду социалисты. — Прим. авт.) нашего маленького городка выступила против президента; легитимисты же большей частью воздержались, но не исключено, что и они голосовали против, так как накануне голосования относились к принцу враждебно и вели пропаганду в этом духе среди своих людей»^{307}.

Масштаб репрессий и жесткая позиция властей по объективным причинам привели к ослаблению народной поддержки принца в провинциях. Страх, который нагнали власти на местах, на время парализовал всяческую политическую активность сочувствующих принцу-президенту и бонапартистов по убеждению. Но не из страха провинции голосовали за Луи-Наполеона — свидетельством этому является массовая поддержка принца населением страны: 76% избирателей проголосовали утвердительно и, следовательно, одобрили государственный переворот. Плебисцит 21 и 22 декабря показал силу наполеоновской легенды, но если в 1848 году голосовали за имя, то 21 декабря 1851 года голосовали за человека, носящего это имя. После выборов крестьяне Бретани — оплота роялизма — распевали:

Голос Бонапарта наконец услышан…

В восьмимиллионном эхе он раскатился,

Он приобрел в народе силу и сердце

И подготовил для всех жизнь и счастье!

О! Луи-Наполеон, посланец Небесного Господина!

Сохраните эту власть, которую народ вам дает^{308}.

Таким образом, если переворот и был в глазах оппозиции преступлением, а принц преступником, то тогда вся Франция была заговорщицей, одобрив его семью с половиной миллионами голосов во время плебисцита. Позднее Эмиль Оливье писал: «Что сделал президент? Уничтожил республику? Нет. Установил империю? Нет. Покушался на народный суверенитет? Нет. Он сохранил республику, не имея в виду установления империи. Он восстановил во всей целостности национальный суверенитет. Он предложил решение и его не навязывал: он обратился за советом к народу»^{309}.

В январе 1852 года вступила в действие новая конституция, о которой сам Луи-Наполеон говорил следующее: «…я не имею претензии, широко распространенной в наше время, подменять опыт веков личной теорией. Напротив, я искал в прошлом примеры, изучал людей, которые их подали, и к каким результатам они привели… Одним словом, я сказал себе: поскольку Франция в течение последних пятидесяти лет двигалась в направлении усиления административной, военной, юридической, религиозной, финансовой организации от консульства и империи, почему нам не вернуться к политическим институтам этой эпохи? Созданные при помощи той же идеи, они должны нести в себе характер национальный и сочетать его с практической необходимостью»^{310}. Создание исполнительной власти, сконцентрированной в одном человеке, привело к ослаблению законодательной власти. Таким образом, министры зависели от одной лишь исполнительной власти, и Сенат, созданный конституцией, состоял из людей, назначаемых императором. Что касается законодательного органа, то он был сперва подчинен Государственному совету, который готовил проекты законов и обладал крайне ограниченными возможностями, ибо министры не имели никакого контакта с законодателями^{311}.

По новой конституции Луи-Наполеон осуществлял верховную власть и одновременно сам нес всю ответственность, что было зафиксировано в пятой статье конституции: «Президент Республики ответствен перед французским народом, к которому он имеет право обратиться в любой момент». Это положение было краеугольным камнем конституции и режима, поскольку и до, и после своего избрания президентом Луи-Наполеон неоднократно подчеркивал, что только сам народ может решать свою судьбу и что только он один является верховным сувереном. Так, еще до переворота в послании из Марселя говорилось, что «доверие со стороны общественного мнения, чему я имею немало доказательств, к Вам полное. Я попросил бы Вас, принц, действовать в том же духе для успокоения общественного мнения и с твердой уверенностью использовать вашу власть во благо страны и главы государства, который ей дал возможность свободно выражать свою национальную волю»^{312}.

Именно в восстановлении связи между народным суверенитетом и исполнительной властью в лице президента заключалась сила бонапартизма. Еще во время работы комитета по ревизии конституции 18 июля 1851 года Барро, Токвиль и Монталамбер пришли к выводу, что «нельзя противостоять партиям, которые становятся частью самой страны»^{313}. Они были шокированы переворотом, но не решились на сопротивление неконституционному переизбранию. Лябуалэ^{314}, обратясь к работам Руссо и Сиейеса, напомнил, что народный суверенитет находится в общности всех граждан и что нация имеет неотъемлемое право пересмотра конституции, когда и как она пожелает, по примеру Америки. Можно попытаться организовать голосование, но никто не может навязать народу главу исполнительной власти. Токвиль, неизменно оставаясь либералом, выступал как против народной революции, так и против последовавшего за ней авторитарного бонапартистского режима. Утомленный болезнью и уставший от политики, он отказался служить авторитарной Империи. «Зрелище этой страны меня угнетает», — читаем мы в его «Воспоминаниях»^{315}. По мнению видного французского историка Франсуа Фюре, Токвиль подводит парадоксальный итог революции: всемогущее государство, построенное на равенстве граждан и рабстве общества. С позиции такого государства Наполеон III понял, что его имя позволяет ему захватить легитимность против закона и заменить власть богатства социальным вопросом. Одним словом, Наполеон III приобрел в государстве, созданном еще его дядей, инструмент для господства в обществе^{316}. Таким образом, Луи-Наполеон, оказавшись у власти, использовал все наследство национальной истории, связав идею единого и неделимого народного суверенитета с необходимой централизацией.

29 марта 1852 года, избранный президентом на десять лет, Луи-Наполеон, открывая сессию Сената и Законодательного собрания, сказал: «Диктатура, которую народ мне доверил, закончилась сегодня. Дела принимают свой обычный ход». В своей речи он указывал, что в настоящий момент титул императора его не интересует, но он уверен, что народ в случае необходимости поддержит инициативу президента: «…я не буду менять существующий порядок, если только меня не вынудят на этот шаг обстоятельства. Какие обстоятельства? Единственно поведение партий. Если они смирятся, то ничто не изменится. Но если, плетя тайные интриги, они постараются подорвать основы моего управления; если в своем ослеплении они будут отрицать легитимность результатов плебисцита; если, наконец, своими атаками на существующий строй они поставят под вопрос будущность страны, тогда и только тогда будут достаточные причины просить у народа, во имя обеспечения покоя Франции, нового титула…»^{317} Президент ясно предостерег всех, кто хотел бы сменить режим, то есть орлеанистов и легитимистов, вынашивавших планы реставрации.

На все обвинения в желании установить империю принц-президент уверенно возражал, говоря, что если бы установление империи было его главной целью, то ничто бы не помешало ему этого сделать ни в 1848 году после президентских выборов, ни 13 июня 1849 года, ни 2 декабря 1851 года. Однако из-за опасения беспорядков и нового обострения ситуации в стране в целом он не пошел на это, довольствуясь имеющимся постом президента^{318}.

Во времена Июльской монархии политика была уделом узкого круга богатейших людей страны. После введения всеобщего избирательного права массы были вовлечены в политическую жизнь страны, и режиму приходилось с этим считаться. Самые прозорливые из современников тут же поняли, что новый режим оказался в очень деликатном положении, поскольку должен был опираться на консервативные элементы и народные массы одновременно. Так, Прево-Парадол в письме от 10 декабря 1851 года писал, что Луи-Наполеон не смог бы постоянно пользоваться этой двойной поддержкой и бесконечно примирять «труд и капитал. Он не мог освободить от работы бедных, не уничтожив богатых. Он не сможет быть одновременно Тьером и Прудоном»^{319}. И сам принц-президент понимал необходимость решить эту проблему, когда в ноябре 1852 года он писал своему двоюродному брату принцу Жерому: «Когда носишь наше имя и когда находишься во главе правительства, необходимо сделать две вещи: удовлетворить интересы самых многочисленных классов и привлечь благородные классы»^{320}.

Луи-Наполеон ищет срединный путь, который позволил бы ему «привести в равновесие влияние высших классов с массами»^{321}. Он прекрасно осознавал, что должен добиться поддержки со стороны крупных фамилий. И если ему не удастся этого сделать, то он столкнется с систематическим сопротивлением элит, и тогда ему не удержаться у власти. Именно это Гизо объясняет в своем письме от 1852 года: «Мятежи подавляют при помощи солдат, крестьяне обеспечивают победу на выборах, но солдат и крестьян недостаточно, чтобы править страной, нужна поддержка высших классов, которые являются и правящими классами. А они в большинстве своем враждебны президенту»^{322}.

Одним из первых актов президента после переворота явилась конфискация собственности семьи Орлеанов. Декрет от 22 января не был актом мести семье Луи-Филиппа со стороны президента. Этот акт явился второй частью государственного переворота второго декабря; действуя таким образом, принц наносил удар по аристократии и буржуазии, мечтавшим о реставрации. Никто не ожидал проскрипций, и «честные люди» забеспокоились и о своей собственности: многие из них надеялись на скорый возврат Орлеанов и поддерживали контакты с принцами. С другой стороны, сами орлеанисты не оставляли надежд на возврат Орлеанов, и удар этот коснулся прежде всего их.

Среди министров принца начало расти недовольство этой конфискацией, и некоторые из них подали в отставку, на что Луи-Наполеон ответил смещением Морни, Руэра, Фульда, Маньяна. А когда оппозиция проявилась и в Государственном совете, то президент заявил, что государственные советники — люди большой политики и принц не потерпит никакой оппозиции в его рядах. Интересно, что, несмотря на серьезный раскол в рядах орлеанистов, большая часть которых примкнула к Луи-Наполеону^{323}, негативная реакция политической элиты страны на конфискацию имущества Орлеанов показала, насколько династия прочно укоренилась в сознании буржуазии^{324}.

Республиканцы теперь считали Луи-Наполеона своим человеком, в чем сильно заблуждались, ибо принц работал на себя, когда дал отставку своим министрам и провел конфискацию собственности Орлеанов. Морни был тесно связан с орлеанистами, и к тому же он все более и более становился независимым. Но не только разбить надежды орлеанистов и призвать к порядку Морни хотел Луи-Наполеон этим актом. Он был убежден, что несколько сенаторов и ряд других лиц в правительстве были подкуплены агентами орлеанистов. В письме к своему старинному другу лорду Малсбери принц говорил об этом с убежденностью.

Таким образом, Луи-Наполеон осуществил национализацию имущества Орлеанов в качестве политического предостережения принцам, которые могли оказаться гораздо более опасными соперниками, чем республиканцы. С другой стороны, он хотел использовать конфискацию в качестве пропагандистской акции. Конфискованные деньги были использованы на общественные нужды: розданы обществам взаимопомощи, поступили в пенсионные фонды и на строительство жилищ для рабочих в городах. По мнению видного французского исследователя проблем Второй империи Адриена Дансетта, это было началом социальной политики. В частности, он писал, что Луи-Наполеон попытался отменить наиболее обременительные налоги и ввести общий налог с доходов, однако, встретив сопротивление со стороны крупной финансовой буржуазии, отказался от своих планов^{325}. Трудно сказать, насколько далеко готов был пойти в этом направлении Луи-Наполеон, однако можно констатировать, что раздача денег рабочим принесла принцу дополнительные политические дивиденды накануне выборов в Законодательное собрание.

На место отставленных министров были назначены верные сторонники президента: Персиньи, Мопа, Абаттучи и Касабьянка, преданные соратники, не имевшие никаких связей с орлеанистами. Тем не менее правительство столкнулось с проблемой выбора официальных кандидатов в Собрание, поскольку не было никакой бонапартистской организации, которая могла бы провести избирательную кампанию. Что касается «Общества 10 декабря»^[21], то эта организация была распущена практически накануне выборов, ибо, по глубокому убеждению принца, бонапартизм представлял собой выражение национального духа, а не жесткую иерархическую структуру своих сторонников.

Очевидно, что в таких условиях выбор подходящего кандидата зависел от префекта, которому также вменялась в обязанность активная пропаганда в поддержку официальных кандидатов. В своем послании к префектам Морни просил выдвигать в качестве официальных кандидатов людей, которые «разбогатели, занимаясь сельским хозяйством и индустрией, улучшили положение рабочих… поскольку они помогают правительству в деле умиротворения и мирного строительства»^{326}.

Префекту вводились также в обязанность не просто выбор и поддержка кандидатов, но и пропагандистская работа по разъяснению населению, «кто является друзьями, а кто врагами действующего правительства». И тем не менее: «Все кандидатуры должны выдвигаться без нажима и противодействия». В прессе также велась активная пропаганда в поддержку официальных кандидатов. Так, журнал «Конститюсьонель» писал: «Голосуя за друзей президента, они (избиратели) проголосовали бы во второй раз за самого принца»^{327}. Принцу нужны были новые способные люди, имеющие опыт организационной работы, не склонные к политическим интригам, которые стали бы послушными исполнителями воли президента и его министров на местах. С другой стороны, Луи-Наполеон рассчитывал ускорить экономическое развитие страны, создать новую правящую элиту, состоящую из людей, способных работать на благо родины. Одним словом, политический и экономический выбор людей режима имел свою внутреннюю логику. В целом, что касается правящей элиты, то принц-президент «черпал в кругах, четко сформированных крупной буржуазией или близких к ней людей… Изменение касалось не всего правящего класса в целом, а только правящей команды»^{328}.

Выборы в высший законодательный орган страны превратились фактически в еще один плебисцит, что, впрочем, не помешало проникнуть туда восьмерым легитимистам и республиканцам. Остальные 253 избранных не были пламенными сторонниками Луи-Наполеона, но лучших кандидатов уже было не найти, к тому же они принесли присягу на верность принцу и Конституции. Собственно говоря, и сами префекты по своим политическим убеждениям представляли довольно широкий спектр: от умеренных республиканцев до легитимистов, а бонапартистов в собственном смысле этого слова было не так уж много^{329}. Подтверждением этого тезиса может служить письмо, поступившее в канцелярию президента от человека, имеющего серьезные связи в Париже. В письме, между прочим, сообщалось о ненадежности префекта, который не является бонапартистом и враждебен настоящему правительству^{330}. В частности, чиновник, осуществлявший в Гренобле проверку местной администрации по причине многочисленных жалоб на нее со стороны населения, признал ее просто ужасной и ненадежной с политической точки зрения. Под впечатлением от увиденного он требует принятия в кратчайшие сроки мер по оздоровлению ситуации^{331}.

Ситуация в стране оставалась очень сложной: несмотря на подавление открытой оппозиции роялистов и разгром социалистов, готовившихся захватить власть, в провинции префекты оказались в затруднительном положении перед лицом двойной угрозы. Из провинции поступали тревожные сообщения об активизации социалистов и революционеров всех мастей. Обеспокоенные сотрудники мэрии Жинеста департамента Об писали принцу: «Принц Луи-Наполеон, спаситель Франции, примите наши уверения в преданности и признательность за героический акт, который Вы имели смелость осуществить 2 декабря, спасший нас от угрозы анархии и жакерии демагогов… Будьте благословенны, принц, за добро, которое Вы сделали… Дайте нам прочные государственные учреждения, которые бы навсегда закрыли пучину революции. Вы — наследник великого имени. Сохраните в силе, — просили они, — принцип назначения сотрудников муниципальных органов, выборы которых дезорганизовало наше сельское население, разделив каждую коммуну на две враждебные части. Когда из избирательной урны появляется администрация, враждебная Вашему правительству и большей части «партии порядка», — это приводит к скандалу»^{332}.

Как видно из этого сообщения, социалисты после страшного разгрома, учиненного войсками и жандармами, вновь активизировались. «…Приезжающие из Ниццы удостоверяют, — находим мы в донесении Якова Толстого, — что этот маленький городок является теперь более чем когда-либо вместилищем демагогии»^{333}. Таким образом, проблема враждебного отношения элит к принцу и угроза со стороны вновь активизировавшихся социалистов заставили Луи-Наполеона подумать об установлении империи. Морни писал по этому поводу: «Мы движемся прямиком к империи… Эта страна страшно устала от революций, и все, чего она сейчас требует, так это хорошего деспотизма. Она будет служить сколь угодно долго»^{334}.

Осенью 1852 года принц отправляется в турне по стране, чтобы успокоить страну и убедить Европу в своих мирных намерениях. Маршрут его поездок проходил по югу Франции и стал своего рода изучением общественного мнения по поводу возможного установления режима империи^{335}. Во время остановки в Лионе принц-президент акцентировал внимание собравшихся на принципах своей политики. «…Моя цель заключается в том, — говорил он, — чтобы примирить всех французов на основе крепкой власти, морали, национальной гордости и любви к трудолюбивым и страдающим классам»^{336}.

Апогеем турне стала речь принца-президента в Бордо, в которой он предвещал скорое установление режима империи. Речь была программной, и в ней Луи-Наполеон подчеркивал, что «…никогда еще народ так прямо и единодушно не заявлял о своем желании избавиться от беспокойств, связанных с будущим, консолидировав в одних руках власть, которая ему симпатична… Он знал, что в 1852 году общество приближалось к своему концу, поскольку каждая партия заранее утешалась надеждой водрузить свое знамя на уцелевших обломках после всеобщего крушения»^{337}. И единственный выход из создавшейся критической ситуации принц видел только в установлении империи, поскольку только она, по мнению принца, могла дать стране уверенность в настоящем и доверие к будущему. И далее он с пафосом заявлял, что империя — это мир, а не война. Что все опасения напрасны и что он хочет прежде всего процветания Франции^{338}.

Речь в Бордо интересна еще и тем, что в ней прозвучали сенсимонистские мотивы по поводу перспектив экономического развития страны. В частности, принц сказал: «Мы имеем необъятные территории, которые нужно распахать, дороги сделать, порты и каналы вырыть, реки сделать судоходными, сеть железных дорог закончить»^{339}. На следующий день вся Франция могла узнать из «Монитёра» подробности поездки принца и прочитать его выступление, которое многими было расценено как сигнал к реставрации империи. «Речь Луи-Наполеона в Бордо, произнесенная в ответ на приветствия президента торговой палаты, разрубила, так сказать, гордиев узел и пролила свет на намерения главы государства. Эта речь произвела большую сенсацию и рассматривается как исповедание веры будущего императора. Переход к империи, хотя мысль эта и скрытно выражена в речи, был признан всеми как окончательно принятое решение. Если бы слова, сказанные президентом, могли стать истинной правдой, обязательство не воевать, принимаемое им на себя в выражении: «Империя — это мир», должно было бы успокоить Европу», — писал в очередном донесении в Петербург Яков Толстой^{340}.

Выступление Луи-Наполеона, будущего императора Франции, имело шумный успех, и город был покорен будущим императором без единого выстрела. Подобный громкий успех его ждал в Марселе, Валенсе и Гренобле. По пути следования президентского кортежа выстраивалась ликующая толпа. Во время поездки принца по южным провинциям Франции на его имя поступило множество приветственных посланий от различных социальных слоев населения. Восторженные жители кантона Сен-Шиньон в коллективном послании выражали свое восхищение принцу: «Великий Наполеон, Ваш дядя говорил, что он хотел поставить Францию в ранг, который она должна была занимать в Европе: закончите, принц, то, что этот великий человек так славно начал. Второго декабря Вы спасли Европу от анархии. С тех пор весь народ Вами восхищается и преклоняется перед Вами. И с этого момента Вы сможете сделать все от Вас зависящее для блага народа. Теперь мы хотим Вас видеть императором»^{341}, — так заканчивали они свое послание. Им вторило население округа Фабрег: «Принц спас Францию от бездны, он протянул руку помощи, и страна буквально чудом не скатилась в пучину анархии»^{342}.

В послании от муниципального совета г. Отэн звучал тот же мотив: «Принц! Вы спасли страну от анархии и поддержали ее институты власти. Единодушно восторженное одобрение во время поездки по департаментам. И в исполнение всеобщей воли Вы станете императором. Да здравствует Наполеон III!»^{343}. Мэр г. Пезена сообщал в личную канцелярию принца: «Восторженное население ждет Вашего появления. Вы нам дороги, и лучше, чтобы Вы стали императором, так как только это может обеспечить спокойствие страны, поскольку будет установлена наследственность правления»^{344}. Из Нарбонны писали: «Будучи избранным в момент кризиса, Вы не побоялись восстать против всех угроз, которые только бывают на свете, чтобы установить мир и возродить доверие. Вы уничтожили эти орды варваров, которые угрожали все захватить. Избранник народа, мы питаем к Вам бесконечную признательность и любовь без границ»^{345}.

Приветственные послания поступали также от католиков и служителей церкви. «Церковь благословляет императора, который спас страну и дал свободу церкви, заявив с убеждением, что не может быть прочного фундамента власти без веры народа в Бога, а это ему внушает воспитание и мораль. Именно на этой основе, принц, Вы хотите установить империю, и к этому Вас призывает весь народ», — говорилось в приветственном послании из Нима^{346}. А архидьякон Нарбонны называл принца человеком нашего века и обещал ему покровительство Бога.

Особенно в этом море приветствий выделяются письма ветеранов Империи. Так, в одном из них говорилось об энтузиазме старых солдат, приветствующих наследника Великого императора^{347}. А в другом послании, под которым насчитывается более двадцати подписей, солдаты Империи взволнованно писали принцу из Жиронды: «Великий принц, как наш император, Вы спасли Францию, будьте велики как император, живите и правьте как можно дольше; это просьба Ваших верных подданных, солдат Империи». И далее просили обратить внимание властей на свое бедственное положение: «Уже многие наши братья по оружию в нужде получили помощь; вверяясь Вашей заботе, мы ждем Ваших благодеяний»^{348}.

Но бывшие военные бонапартисты были немногочисленны среди просвещенного населения: Арманго констатировал этот факт в отношении Восточной Аквитании, то же самое можно сказать и о большей части страны^{349}. Однако их поддержка была очень важна режиму, поскольку, как отмечает Тюлар, через отставных военных передавалась поколениям, никогда не нюхавшим пороха, легенда о Наполеоне и жажда приключений, порожденная их рассказами. И если имя Наполеона стало популярным в народе, то именно потому, что наполеоновская легенда прославляла первого императора как «отца народа и солдат»^{350}. «Бог защищает Францию, а гений Наполеона определяет ее судьбы», — так на свой манер один старый солдат интерпретировал наполеоновскую легенду^{351}. Другой солдат наполеоновской армии с радостью голосовал за принца во время президентских выборов и благодарил его за услугу, которую тот оказал стране 2 декабря, освободив ее от ужасов, которые ей угрожали. Настаивает, чтобы принц не останавливался на полпути, поскольку только создание империи спасет страну от анархии^{352}.

А о том, насколько Франция оказалась восприимчива к идеям бонапартизма, можно судить хотя бы по письму из департамента Эро: «Вы не можете себе даже представить, как мы Вам благодарны за услугу, которую Вы оказали Франции 2 декабря….Вы уничтожили анархию, как Великий Наполеон уничтожил ее XVIII брюмера, и благодаря Вам воцарились идеи порядка и спокойствия. Ибо ваше правительство сильно, поскольку основано на национальной воле. Ведите Францию к военной славе. Вся Франция требует этого, и не заставляйте ее долго ждать», — восторженно писали мировые судьи г. Пезена^{353}. В приветствии на имя принца от полковника в отставке тот же рефрен: он вспоминает героическое прошлое страны и ждет новых подвигов во имя величия Франции от наследника великого Наполеона^{354}. Женщины не отставали от мужчин: в коллективном послании из провинциального местечка Мюфсю (Mufsue) они просили Луи-Наполеона закрыть эру революций установлением империи. «Мы знаем с детства, — писали они, — что имя, которое Вы носите, означает: Религия, Слава и Родина»^{355}. Остается только добавить, что и сам Гизо охарактеризовал политику Наполеона I как стремление к национальной славе, порядку, а его самого — как гаранта революции^{356}.

Таким образом, на основе приведенных документов можно установить причины общенациональной поддержки Луи-Наполеона со стороны различных социальных слоев Франции. Прежде всего, эта поддержка покоилась на страхе победы социалистов в стране и повторения революционного террора. Поэтому крестьяне и испуганные буржуа голосовали за Луи-Наполеона, в котором видели гаранта порядка и защитника демократии. Действительно, сохранив всеобщее избирательное право, Луи-Наполеон уничтожил парламентский режим, скомпрометированный роялистами. «Не уничтожив полностью представительное правительство, — писал историк бонапартистского толка П. Белуино, — Луи-Наполеон уничтожил парламентский режим, дав Франции конституцию, которая освятила принцип авторитарной власти. Он сделал это под аплодисменты всей Франции, которая рукоплескала при известии о роспуске парламента и уничтожении парламентаризма»^{357}.

Он смог сделать это, найдя поддержку в широких народных массах и армии, которые всегда поддерживали Луи-Наполеона. Армия жаждала славы и новых войн, которые позволили бы ей занять достойное место в обществе после долгих лет национального унижения. Причем французский исследователь Биоде считает, что, в отличие от первого Бонапарта, даже если переворот был военным по исполнению, Луи-Наполеон пришел к власти без помощи армии, а при помощи самого французского народа и проводимая им авторитарная политика полностью соответствовала желанию Франции^{358}.

Вот как Гранье де Кассаньяк объяснял необходимость государственного переворота: в Законодательном собрании существовал заговор легитимистов и орлеанистов, готовящих реакционную диктатуру генерала Шангарнье^{359}. В условиях жесткого противостояния исполнительной и законодательной властей Франция не могла выйти конституционным путем из создавшегося положения, а поскольку принц исчерпал все возможности мирного решения конфликта, то необходимы были насильственные меры, которые были осуществлены «чистыми и благородными руками армии»^{360}. Впрочем, республиканские историки В. Гюго и В. Шельхер называли переворот не иначе как «военным заговором»^{361}.

Народ же видел в Луи-Наполеоне принцип власти, который должен был помочь пролетариату занять достойное место в современном обществе и позволить крестьянам спокойно обрабатывать свой надел, не опасаясь возврата «старого порядка». Гранье де Кассаньяк неоднократно отмечал в своей работе, что народ поддерживал Луи-Наполеона^{362}, и утверждал, что сопротивление ему оказывала в основном буржуазия богатых кварталов и «золотая молодежь»^{363}. В своей истории он называл режим Второй империи не иначе как «народной империей» и обосновывал закономерность ее провозглашения тем, что «народ» в деревнях и городах требовал, чтобы Наполеон был провозглашен императором^{364}.

Во время поездки летом 1852 года по югу Франции на принца было совершено покушение. Со всей страны в канцелярию стали поступать негодующие отзывы возмущенных граждан, в которых они благодарят Бога, спасшего принца, и призывают его скорее стать императором. Создание наследственной власти, по мнению многих, позволило бы установить прочный порядок в стране и укрепить мир. Жители коммуны Ликсиэр департамента Мёртр направили приветственное послание императору, в котором они категорически протестовали против бандитов, пытавшихся убить императора, призывали небеса его защитить и молили об установлении покоя и процветания во Франции^{365}. Тем не менее ситуация в стране оставалась сложной; как отмечает Яков Толстой, «в Сент-Этьене, в Роанне происходили выборы в муниципальные советы за несколько дней до проезда президента через эти города, и вот все новые советники, избранные крупным большинством голосов, оказалось, принадлежали к республиканской и социалистической оппозиции, а некоторые из выбранных — даже лица административно высланные. Я не говорю уже ни о найденной адской машине, ни о молодом человеке из Мулена, который должен был убить президента, но сам отравился, ни о многих других фактах, подкрепляющих высказанное мнение, а именно: что триумфальные арки, овации, крики — все это в большинстве случаев организовано полицией и что в действительности было немало манифестаций, и враждебных президенту…»^{366}

Насколько серьезна была ситуация, позволяет судить письмо от старого приверженца принца, в котором тот просит его принять корону, чтобы покончить со всеми враждебными происками. В письме принцу он писал, что заговор в Марселе поверг всех в ужас. Он вспоминает, как в 1815 году монархисты устроили резню бонапартистов, и тревожится: неужели то же повторится и сейчас! «Без сомнения, нужно уметь прощать и забывать, — мудро замечает он, — но нужно отнять у Ваших врагов власть Вам вредить, нужно отнять у них места в администрации, которыми они наслаждались в течение долгого времени. Ваши истинные друзья, жители деревень, Вас поддержат, продолжайте делать добро, и Ваша династия установится и укрепится у власти под сенью трехцветного знамени. Окружите себя Вашими друзьями»^{367}, — умоляет он принца.

Не ставя под сомнение поддержку, оказанную принцу широкими народными массами, которые он именует «чернью», Яков Толстой неоднократно подчеркивал в своих донесениях, что городское население в большинстве своем оказалось ему враждебно. Показательна в этом отношении сцена возврата в Париж Луи-Наполеона после поездки по провинциям. Вот как Я. Толстой ее описывал: «Все эти триумфальные арки, все военные приготовления и вся торжественная роскошь официальной встречи не смогли наэлектризовать большинство населения. Я побывал в различных местах, где соорудили триумфальные арки, я ходил повсюду, и везде только изредка то там, то здесь слышались крики «Да здравствует император!» и т. д. Иногда в отдельных группах слышны были пьяные голоса, выкрикивающие установленные приветствия.

У церкви Мадлен это молчание обращало на себя особенное внимание тем, что время от времени оно прерывалось криками детей, раздававшимися регулярно, как будто по сигналу, — это кричали ученики лицеев и семинарии, поставленные на ступенях церковного портала. На смену им слышались многочисленные шутки и насмешки над президентом и над его свитой. Смеялись над тем, что он заставляет свою лошадь плясать на месте, сравнивали его с одним из наездников от Франкони, с которым он имеет отдаленное сходство. Так как он сильно загорел во время своего путешествия, говорили, что он старается почернеть, чтобы походить на свой идеал: негритянского императора Сулука. Когда он принял поднесенную ему императорскую корону, сплетенную из цветов, кричали: «Ну вот, получай корону, только она скоро завянет». Тысячи других острот раздавались под аплодисменты и смех толпы. Неуверенный в том, правильно ли я оцениваю все то, что видел и слышал, я проверил свои впечатления у нескольких человек, и все они их подтвердили. Один из них, из 1-го батальона Национальной гвардии, рассказал мне, что при приближении кортежа весь батальон стал сговариваться, приветствовать ли президента или нет. Войска, стоявшие напротив, глазами запрашивали о том же. Было решено молчать. Это решение в точности было выполнено, что, по-видимому, чрезвычайно рассердило принца-триумфатора, так как он проехал вдоль рядов, не здороваясь и сильно нахмурившись». Действительно, образованные классы городов, в том числе и буржуазия, восприняли новость о провозглашении империи весьма сдержанно, если не сказать враждебно. Подобная позиция во многом объясняется тем, что империя в их глазах означала возврат к авторитарным методам правления и отказ от либеральных свобод.

После поездки по провинциям Луи-Наполеон окончательно решился на восстановление империи и принялся за работу. В своем послании к Сенату от 4 ноября он прямо заявил, что «восстановление империи служит для народа гарантией его интересов и удовлетворением его справедливой гордости. Оно положит конец эре революций и укрепит завоевания 1789 года. Оно удовлетворяет его справедливую гордость, ибо, свободно и разумно восстанавливая то, что вся Европа ниспровергла тридцать семь лет тому назад силой оружия среди несчастий нашего отечества, народ благородно мстит этим за свои поражения, не принося никого в жертву, не угрожая ничьей независимости, не нарушая всеобщего мира…»^{368} Эта речь в Сенате со всей очевидностью показывает, что Луи-Наполеон видел в империи единственно возможный выход из политического тупика, в котором оказалась Вторая республика. Он предлагает ее восстановление на новой основе, отличной от Первой империи. Луи-Наполеон неоднократно подчеркивает, что империя — это прежде всего мир, воплощение мечты французов о национальном единстве, покоящемся на принципах справедливой и сильной власти.

Новый плебисцит, на котором должна была решаться судьба империи, был умело подготовлен триумфальным путешествием по центральным, юго-восточным и юго-западным департаментам, которые были охвачены волнениями после переворота 2 декабря. Плебисцит был предложен в следующих терминах: «Народ хочет восстановления императорской должности в лице Луи-Наполеона Бонапарта, с наследственной властью по прямой линии, легитимной или усыновленной, и дает ему право самому устанавливать порядок наследования престола семьей Бонапартов, так как это предусматривает сенатус-консульт от 7 ноября 1852 года». Ответ был практически единодушен — «за».

Несмотря на происки легитимистов и орлеанистов, 76% от общего числа избирателей проголосовали за установление империи. Отчеты должностных лиц подтверждают силу народной поддержки Луи-Наполеона. Так, в Шампани и в Арденнах успех социалистов на муниципальных выборах в августе 1852-го совпал с массовым голосованием в поддержку установления империи. Прокурор Руана констатировал аналогичные манифестации и считал, что бонапартизм стал единственной защитой против социализма. Шахтеры Луары также выступили в поддержку принца под впечатлением его недавнего визита в эти края, в то время как буржуазия Лиона настороженно отнеслась к идее провозглашения империи. На востоке Аквитании население рабочих кварталов и «красные» кантоны активно голосовали за восстановление империи. Только средиземноморский юг Франции был исключением в голосовании, хотя и здесь процент проголосовавших «за» был достаточно велик. Так, в департаменте Эроль последствия репрессий давали о себе знать в небольших городках, и поэтому часть населения без энтузиазма отнеслась к инициативе принца-президента^{369}.

Народная поддержка так же выражалась в демонстрациях и проявлениях радости во время плебисцита и официальных церемоний по случаю установления империи. Префект Лэна утверждал, что никогда никакой национальный праздник не вызывал такую бурю народного энтузиазма. Так же обстояли дела в Луазе, Изере, Кантале и Верхней Луаре, где народ приветствовал Наполеона III, с именем которого он связывал свои надежды и ожидания. В свою очередь, никогда еще местные муниципалитеты не были так щедры в раздаче денег бедным, что соответствовало духу праздника и создавало атмосферу национального единения^{370}. Не отставали от метрополии и колонии. Так, управитель Реуньона поздравлял Луи-Наполеона с принятием титула императора и писал, что «население Реуньона восторженно встретило восстановление империи и приветствовало наступление эры надежд и спокойствия»^{371}. Это был настоящий праздник также и для бывших военных, ведь 1852 год стер унижения 1815 года и последовавшей затем оккупации Франции союзниками.

Еще раз подчеркну, что сведения о восторженном одобрении установления империи многочисленны и типичны для других регионов Франции. Интересные факты констатировал в своем очередном послании Яков Толстой: «Плебисцит (по поводу провозглашения империи. — Прим.авт.) назначается на 21 и 22 ноября, и возобновление сессии. Законодательного корпуса состоится 25-го того же месяца, с тем чтобы заняться проверкой голосования. Но все предусмотрено заблаговременно, и приняты меры к устранению какой бы то ни было оппозиции и к подмене бюллетеней с «нет» — бюллетенями с «да», если только цифра этих последних не достигнет по меньшей мере семи миллионов голосов»^{372}. И хотя власти приняли все меры, чтобы обеспечить себе победу на плебисците, как об этом писал Яков Толстой, нет никаких оснований сомневаться во всенародной поддержке, оказанной режиму.

Первого декабря император обратился к Законодательному собранию, в котором объяснял свое намерение принять титул: «Таким образом, титул Наполеона III не является одной из династических претензий… это честь, оказываемая легитимному правительству, которому мы обязаны своими самыми славными страницами нашей современной истории. Мое правление не ведется с 1815 года, а датируется сегодняшним моментом, когда вы скажете мне результаты голосования»^{373}. Империя, таким образом, должна была стать продолжением, а не разрывом со всем тем, что произошло с 1815 года, включая все международные договора и обязательства, включая статьи, навсегда запрещавшие реставрацию Бонапартов во Франции. Эти статьи, как уже говорилось, оставались в силе, и Луи-Наполеон стал императором с молчаливого согласия европейских держав, которые видели в нем гаранта порядка и спокойствия в стране, доставившей много хлопот великим державам. «В общем ожидали, — замечает Яков Толстой, — что будущий император не назовет себя Наполеоном III: считали, что у него больше здравого смысла, чем тщеславия, и что он откажется от этого ребячества, так как, конечно, царствование Наполеона II было фиктивным и в то же время отменяющим постановления всех европейских государей, собиравшихся на конгрессе. Но, по-видимому, он остался глух ко всем советам и ставит выше всего свою всемогущую волю»^{374}. Сам Николай I спокойно отреагировал на установление империи, поскольку видел в ней гарантию от новых революций, в то же время отказывая Наполеону III в обращении «брат мой», принятом в переписке между монархами.

Итак, ровно через год после переворота, 2 декабря 1852 года, Вторая республика уступила место Второй империи, а принц-президент был провозглашен императором Наполеоном III. В результате институты парламентской демократии (законодательные палаты, выборы депутатов, политическая печать и др.) уступили место авторитарному стилю правления нового императора. Император жестко подчинил себе аппарат исполнительной власти, начиная с кабинета министров и кончая префектами департаментов и мэрами городов и коммун, был значительно усилен полицейский контроль. Республиканцы в изгнании бросились в атаку против этого нового акта цезаризма, а граф Шамбор умолял народ не предаваться иллюзии, напоминая, что «если гений и слава Наполеона не основали ничего прочного, то его имени и воспоминание о нем менее чем достаточно»^{375}. Однако народ в своем большинстве, как об этом свидетельствовали результаты референдума, активно поддержал инициативу принца-президента.

Менаже, исследователь народного бонапартизма, подчеркивал, что «сила идеи Империи и уникальная политическая обстановка в стране сделали возможной реставрацию империи, невозможную еще несколько лет назад». Он считает, что все препятствия на пути к ее восстановлению были сметены народным бонапартизмом и что без народной поддержки Луи-Наполеон не продержался бы у власти ни дня. Таким образом, заключает Б. Менаже, наполеоновская легенда увенчалась провозглашением Империи^{376}.

Провозгласив Империю, Луи-Наполеон стал главой клана Бонапартов и должен был улаживать запутанные проблемы своих родственников, проявлявших свой неуживчивый и сварливый характер кстати и некстати. Проблема заключалась в том, что у принца не было наследников, а семейство Бонапартов уже собралось делить наследство. Установив Империю и династию, император оказался в той же ситуации, что и его дядя, тот также был в конфронтации со своей семьей. Семейные и династические проблемы стали частью императорского наследия, и Наполеон III должен был, хотел он того или нет, делать все возможное, чтобы уменьшить негативные последствия семейных дрязг для своего режима.

Новоиспеченному императору надо было также сохранить народную поддержку для укрепления своей власти и консолидации режима, поскольку, в отличие от своего дяди, он зависел от всеобщего голосования, которое осуществлялось не только во время плебисцитов, но и во время муниципальных выборов. Очевидно, что если с установлением режима Второй империи все зависело от императора, то он зависел не только от органов государственной власти, но также и от людей, которыми он управлял. Среди министров было всего несколько убежденных бонапартистов, самые яркие имена режима: Барош, Руэр, Морни, Фортуль. Подобные им начинали свою политическую карьеру орлеанистами, и многие в душе продолжали симпатизировать делу Орлеанов. Нужно отметить, что и самые верные, пламенные бонапартисты, как Персиньи и Э. Оливье, по-разному интерпретировали бонапартистскую доктрину, изложенную в «Наполеоновских идеях».

Второго декабря 1852 года Гизо писал своей английской приятельнице мадам Остэн: «…Империю воспринимают как естественное последствие ситуации, но ее провозглашение не вызывает ни энтузиазма в настоящем, ни доверия к будущему… Массы, друзья порядка, буржуазия и народ за императора, как если бы они были за президента, из страха перед анархией. Им больше нравится, что она зовется империей из антипатии к республике, из потворства их воспоминаниям и потому, что в слове «империя» чувствуется больше стабильности. Образованным классам, наоборот, император нравится меньше, чем президент. То, что они воспринимали как неизбежную необходимость, им не подходит в качестве постоянного режима….Это правительство, — продолжал анализировать Гизо, — даже став империей, осталось тем, чем было: властью, имеющей очень широкую основу, от которой отделен глава общества, которого такое положение дел вполне устраивает»^{377}.

Трудно согласиться с последним тезисом Гизо, однако нужно признать, что действительно Луи-Наполеон опирался в своей политике на различные социальные слои населения. В идеале его политика должна была отвечать чаяниям этих слоев, чтобы провозглашенный им тезис об общенациональном характере режима не превратился в пустой звук, а это было очень непросто сделать, поскольку принцу-президенту необходимо было привлечь на свою сторону правящие элиты. Существует и иное мнение по поводу возникновения режима Второй империи — так, К. А. Писаренко, наоборот, считает, что успех «переворота всецело зависел от наличия единомышленников, считавших своевременным сосредоточение обеих ветвей власти в одних руках и готовых содействовать исполнению замыслов своего лидера. Таких единомышленников он и нашел, — подчеркивает автор брошюры, — в лице правительственных чиновников, многих влиятельных предпринимателей и части интеллигенции»^{378}. Впрочем, как мы видели, правящая элита — нотабли — в поддержке Луи-Наполеону, как только ситуация в стране нормализовалась, тут же отказали.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

С тех пор как преждевременное установление всеобщего избирательного права привело страну к хаосу, встал вопрос о власти в стране. Вторая республика силой своего естественного развития двигалась к диктатуре, как возможному варианту: монархисты не могли предложить ничего нового, кроме как возврата привилегий, а социалисты видели решение всех социальных проблем в переделе собственности. В этих условиях Луи-Наполеон предлагает срединный путь, становясь одновременно гарантом и поддержания порядка, и сохранения демократических преобразований в стране. В своей персоне он воплотил доверие народа, который на плебисците дал ему право собой руководить. Да, во Франции была установлена диктатура, но диктатура нового типа. Она претендовала на выражение голоса нации лучше, чем смогло бы это сделать Законодательное собрание.

Отечественный исследователь бонапартизма А. Н. Медушевский увидел в бонапартизме «по существу первую в истории нового времени попытку введения единоличного правления на основе народного волеизъявления. И в этом, — подчеркивает автор, — состоит ее историческая оригинальность в отличие от монархической власти традиционного типа или обычной военной диктатуры»^{379}. Причины появления бонапартизма как исторического феномена Медушевский видит в синтезе демократии с самовластием, явившемся следствием провозглашения всеобщего избирательного права и наделения главы исполнительной власти фактически диктаторскими полномочиями. Отсюда вытекает неизбежность переворота 2 декабря, явившегося логическим завершением Февральской революции^{380}.

Собственно бонапартизм как общенациональное движение и стал воплощением общенародной поддержки политики, проводимой принцем-президентом. С момента появления Луи-Наполеона на политической арене крестьяне увидели в нем своего человека. В нем они видели реализацию своих надежд и считали, что он защитит их от нотаблей. Но только после переворота политика Луи-Наполеона приобрела общенациональную поддержку. Фигура принца-президента оказывается выше и над узкими интересами отдельных социальных слоев общества, он претендует на проведение политики в интересах всей французской нации.

Таким образом, Луи-Наполеон Бонапарт, осуществив государственный переворот, был воспринят в обществе как спаситель общества. Имя Луи-Наполеона стало гарантией от возврата «старого порядка» и повторения революционного террора. Только он один на данном этапе развития страны мог примирить общество на основе стремления к стабильности и национальной славе. Принц-президент подчиняет себе государственную машину и усиливает контроль над обществом, чтобы избежать социального взрыва в стране. Одновременно с этим он заявляет о необходимости серьезных экономических преобразований, которые должны были привести к процветанию общества и решению социального вопроса.

Луи-Наполеон не допустил нового революционного взрыва, но не путем установления равновесия интересов в обществе, а репрессиями, которые были осуществлены армией. То есть армия сыграла роль репрессивного аппарата, сломившего сопротивление как республиканцев, так и монархистов. Впрочем, эффект от «репрессалий» был кратковременным, и Луи-Наполеон пошел на установление империи. Любопытно, что буржуазные республиканцы не смогли привлечь на свою сторону ни армию, ни местную элиту — нотаблей. В результате их быстро смели монархисты, причем исключительно законными, легитимными методами: республиканцы с треском проиграли выборы в Законодательное собрание. Свою революцию Луи-Наполеон осуществил при помощи армии. Она поддержала его по той простой причине, что армия при его дяде была в государстве если не всем, то стержнем авторитарного государства, несмотря на все реверансы императора в сторону ростовщической и промышленной буржуазии. В армии жаждали славы, новых званий, огромных состояний, которые щедрой рукой раздавал Наполеон I. Только поэтому, на мой взгляд, армия пошла за Луи-Наполеоном. Что ж, надо признать — принц с умом распорядился наследством дяди в виде наполеоновской легенды.

Поездка Луи-Наполеона по южным провинциям показала, что население с радостью приветствовало идею восстановления империи. Прежде всего, из памяти еще не стерлись воспоминания о возврате Бурбонов и последующих за этим репрессиях. Страх возвращения «старого порядка» стал отличительной чертой французского менталитета. Во времена политической нестабильности и смены режимов он прорывался наружу. Так произошло и на этот раз. Анализ сообщений, пришедших в личную канцелярию Луи-Наполеона во время его поездки летом 1852 года по провинции, позволяет составить социальную базу, на которой держался его режим. Прежде всего это крестьяне, или, как их тогда нередко называли в официальных сообщениях, жители деревень. Затем бывшие солдаты Империи и все те, кому дорога была национальная слава Франции. Третью категорию составляли граждане, жаждущие установления сильной авторитарной власти. К их числу относятся промышленники и торговцы. Церковь также поддержала принца, поскольку в нем видела гаранта социальной стабильности. И, наконец, рабочие крупных городов. Опираясь на широкие слои общества, Луи-Наполеон сумел на время стабилизировать французское общество. Его политика не была политикой лавирования, как об этом писал В. И. Ленин, а явилась попыткой примирения французского общества на принципах демократии, твердой власти и национальной идеи.

Покушение на Луи-Наполеона в Лионе вызвало взрыв возмущения по всей стране. Было понятно, что в случае его смерти страна сползет к анархии. Другой фигуры, которая могла бы консолидировать общество на принципах национальной славы и сильной власти, на тот момент во Франции не было. Без династии, без наследственной власти страна окажется игрушкой в руках случая. После поездки по стране Луи-Наполеон наконец решается на установление Империи. Республику парламентского типа сменила Вторая империя, в основу которой легли принципы наследственной власти и народного волеизъявления. Установление режима империи явилось попыткой сохранения гражданского мира в обществе, разделенном еще революцией 1789 года. Луи-Наполеон попытался примирить принцип демократии и принцип прочной власти. Империя явилась одновременно следствием ситуации и внутренних убеждений принца. Еще в 30-е годы он предсказывал возврат Империи, однако пошел на ее восстановление только под давлением обстоятельств. Луи-Наполеон не был авантюристом и проходимцем у власти, как об этом писал К. Маркс, а был не только прагматичным политиком, но и оригинальным теоретиком.

Таким образом, в отличие от Наполеона I у Луи-Наполеона была готовая к воплощению доктрина. Доктрина, позволившая принцу предложить Франции готовую формулу выхода из постреволюционного кризиса. Однако эта формула была эффективна лишь до тех пор, пока в стране сохранялись воспоминания о «старом порядке» и угрозе социалистов. С другой стороны, соединение в государственном устройстве Второй империи противоположных по своей сути принципов народного суверенитета и монархической власти должно было рано или поздно привести к кризису режима. Только в середине XX века генералу Де Голлю удалось решить это противоречие с основанием президентской республики.

Так что же такое бонапартизм? Это власть, основанная на единении вождя и народа, выражаемом и подтверждаемом во время референдумов. Это прочная власть, опирающаяся на полноправных граждан-собственников. Это идея национальной славы, означающей разграбление соседних народов и установление режима наибольшего благоприятствования для собственной торговли. Бонапартизм рождается в горниле революций, но это ни в коем случае не контрреволюция, это завершение революции собственников. Бонапартизм основан на мелкой крестьянской собственности — парцелле. Именно ее защищали французские крестьяне во время революционных войн от посягательств прежних владельцев — дворян и церкви. Ведь бонапартизм Наполеона I — это прежде всего мелкособственнический инстинкт французского крестьянства со всеми его страхами и предрассудками, помноженный на военный и административный гений императора.

Луи-Наполеон мечтал и видел себя в роли нового цезаря, посланного на землю Богом, чтобы вершить Божий суд и открыть человечеству дорогу к счастливому, светлому будущему. Если и не социалистическому, то как минимум справедливому. Но на роль цезаря Луи-Наполеон не годился, и прежде всего по своим личным качествам. Попытки мятежа в Страсбурге и Булони были своего рода вызовом судьбе. И надо признать, что Луи-Наполеон, в отличие от Наполеона I, не смог увлечь за собой солдат и оказался в критической ситуации абсолютно беспомощным. Можно было бы говорить о недоразумении, неблагоприятных обстоятельствах, если бы не две подряд неудачные попытки мятежа, которые развивались по сходному сценарию: блестящее, хорошо продуманное начало и жалкая неудача вследствие психического шока. Принц не смог повести за собой солдат и совершенно растерялся при появлении старших офицеров. Итак, ему стало ясно — он не может стать цезарем в силу своих личных качеств. Во время длительного заключения Луи-Наполеон становится фаталистом, и теперь его судьбу в 1848 году решает уже народ, вознесший его на вершину власти. Токвиль иронизировал: дескать, если бы Луи-Наполеон понимал, что с ним происходит, то наверняка сделал бы какую-нибудь глупость и вновь себя погубил. Но этого не случилось, поскольку принц-президент ни в коем случае не хотел рисковать. У власти он оказался благодаря выбору народа, а не в силу своей «сверхчеловеческой сущности» — в этом заключается важнейшее отличие нового режима от правления Наполеона I, одно имя которого означало славу.

Именно это отличие определило ход событий и предопределило осуществление переворота, который стал своего рода родовой травмой нового режима — Второй империи. Можно констатировать, что, несмотря на сопротивление перевороту в ряде провинций, деревня полностью поддержала переворот во время плебисцита 21 и 22 декабря. Крестьяне, даже в тех местах, где легитимисты имели полное влияние, все проголосовали за Луи-Наполеона, одобрив переворот. Казалось, что теперь, с успешным осуществлением переворота, режим прочно опирается на народные массы и Луи-Наполеон может проводить собственную политику. Но переворот 2 декабря имел совершенно другие последствия: режим оказался вынужденным сотрудничать с нотаблями и церковью — двумя консервативными силами страны. Это объясняется тем, что в условиях нестабильного внутреннего положения Луи-Наполеон был вынужден на них опираться как на естественных сторонников сохранения порядка в стране.

То, что судьба страны решалась не в столице, а в провинции — это еще одно существенное отличие двух «18 брюмера», таких похожих и таких различных по сути. Не буржуазию защищал этот переворот, не для этого солдаты устроили побоище на бульварах. Это был режим, возникший из горнила революции, которая привела к единению народа (в самом широком понимании этого слова) и главы государства. Государственный переворот 2 декабря 1851 года стал одновременно революцией крестьян против всевластия нотаблей и контрреволюцией принца-президента против буржуазной республики, которой он положил конец. Другое дело, что после успешного осуществления переворота и установления империи Луи-Наполеон пошел на поводу у откровенно враждебной ему буржуазии, главной добродетелью которой, по меткому выражению Тюлара, является неблагодарность, а главным недостатком — трусость. Впрочем, это уже другая история.

ПРИЛОЖЕНИЕ № 1.
КОНСТИТУЦИЯ 4 НОЯБРЯ 1848 г.^{381}

(Извлечение)

Вступление

В присутствии Бога и именем Французского народа Национальное собрание объявляет:

1. Франция конституируется в республику.

4. Свобода, равенство и братство — ее принципы. Семья, труд, собственность, общественный порядок — ее основы.

8. Республика должна охранять личность гражданина, его семью, религию, собственность, труд и сделать доступным всякому образование, необходимое для каждого человека. Она должна путем братской помощи обеспечить существование нуждающимся гражданам, подыскивая работу, соответствующую их способностям, или же поддерживая тех, которые не имеют родных и не в состоянии работать…

Глава I.

О верховной власти

1. Верховная власть принадлежит совокупности французских граждан. Она неотчуждаема и неотъемлема. Ни одно лицо, ни одна часть народа не могут присваивать себе ее существование.

Глава III

О государственных властях

18. Всякая власть в государстве, в чем бы она ни выражалась, исходит от народа. Она не может поручаться кому-либо с правом передавать ее по наследству.

19. Разделение власти — это первое условие свободного правительства.

Глава IV

О законодательной власти

20. Французский народ поручает законодательную власть единому Собранию.

24. Избирательное право — прямое и всеобщее. Подача голосов происходит тайно.

25. Избирателями могут быть, независимо от своего ценза, все французы в возрасте от 21 года, пользующиеся гражданскими и политическими правами.

26. Могут быть избираемы независимо от своего местожительства все избиратели в возрасте от 25 лет.

27. Избирательный закон определит те обстоятельства, в силу которых французский гражданин лишается права избирать и быть избираемым.

31. Национальное собрание избирается натри года и обновляется лишь в полном своем составе.

33. Представители народа могут быть всегда переизбраны.

34. Члены Национального собрания являются представителями не только избравшего их департамента, но и всей Франции.

35. Они не могут быть связаны повелительным мандатом.

36. Представители народа неприкосновенны. Они никогда не могут быть преследуемы, обвиняемы и судимы за мнения, высказанные ими в среде Национального собрания.

38. Каждый представитель народа получает вознаграждение…

40. Присутствие членов собрания в количестве на одного человека больше половины необходимо для того, чтобы голосование законов было действительным.

Глава V

Об исполнительной власти

43. Французский народ поручает исполнительную власть одному гражданину, которому присваивается титул президента республики^[22]…

45. Президент республики избирается на четыре года и может быть переизбран лишь по прошествии промежутка времени, равного четырем годам.

49. Президент вправе представлять через министров законопроекты в Национальное собрание. Он следит и обеспечивает выполнение законов.

50. Он располагает военной силой, но не вправе лично ею командовать.

51. Он не может ни уступить какой-либо части территории, ни распустить и отложить на время Национальное собрание, ни ограничить влияние конституции и законов.

52. Он представляет ежегодно Национальному собранию письменное донесение об общем положении дел республики.

53. Он заключает и утверждает трактаты. Ни один договор не может быть окончательно заключен, пока он не подтвержден Национальным собранием.

54. Он следит за внешней безопасностью государства, но не вправе предпринимать войны без согласия на то Национального собрания.

55. Он обладает правом помилования… Амнистии могут быть дарованы лишь в силу соответствующего закона.

Президент республики, министры и все другие лица, приговоренные Верховным судом, могут быть помилованы лишь Национальным собранием.

56. Президент республики опубликовывает законы именем французского народа.

58. В продолжение срока, определенного для обнародования закона, президент может мотивированным посланием просить нового совещания по поводу этого закона. Национальное собрание совещается по поводу этого закона. Национальное собрание совещается еще раз, и теперь его решение становится окончательным…

64. Президент республики назначает и смещает министров. Он, сообразуясь с указаниями министров, назначает и смещает дипломатических агентов, главнокомандующих флотом и армией, префектов, высших начальников Национальной гвардии Сенского департамента, правителей Алжира и колоний, главных прокуроров и других должностных лиц высшего порядка. Он назначает по предложению компетентного министра, оставаясь в пределах правил, установленных по этому поводу законом, второстепенных правительственных агентов.

67. Акты, издаваемые президентом республики, действительны без подписи министра только в том случае, если они заключают в себе назначение или смещение министров.

68. Президент республики, министры, агенты и блюстители государственной власти ответственны каждый в своей области за все деяния правительства и администрации.

Всякая мера, принятая президентом республики, чтобы распустить Национальное собрание, временно отложить его заседания или воспрепятствовать ему пользоваться своими полномочиями, есть преступление, государственная измена. В силу такого действия президент утрачивает свои полномочия, граждане обязаны не оказывать ему повиновения, исполнительная власть переходит в руки Национального собрания. Судьи Верховного суда немедленно собираются; они созывают присяжных, чтобы те приняли участие в суде над президентом и его сообщниками; они сами назначают магистратов, которые должны выполнять обязанности публичного обвинителя. Закон определит другие случаи привлечения президента к ответственности…

ПРИЛОЖЕНИЕ № 2.
КЛАССИКИ О СУЩНОСТИ БОНАПАРТИЗМА

К. МАРКС

Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта^{382}

Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, считает себя призванным обеспечить «буржуазный порядок». Сила же этого буржуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэтому представителем среднего класса и издает соответственные декреты. Но, с другой стороны, он стал кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником политической и литературной силы среднего класса. Но, охраняя его материальную силу, он тем самым снова вызывает к жизни его политическое могущество. Поэтому нужно оберегать причину и стирать с лица земли следствие всюду, где оно обнаруживается. Но без некоторого смешения причины со следствием дело обойтись не может, так как причина и следствие во взаимодействии утрачивают свои отличительные признаки. Следуют новые декреты, стирающие пограничную черту. В то же время Бонапарт считает себя в противовес буржуазии представителем крестьян и народа вообще, желающим осчастливить низшие классы народа в пределах буржуазного общества. Следуют новые декреты, авансом плагиирующие правительственную мудрость «истинных социалистов». Но Бонапарт чувствует себя прежде всего шефом Общества 10 декабря, представителем люмпен-пролетариата, к которому принадлежат он сам, его приближенные, его правительство и его армия и для которого дело заключается, прежде всего, в том, чтобы жить в свое удовольствие и вытягивать калифорнийские выигрыши из казенного сундука. И он оправдывает свое звание шефа Общества 10 декабря посредством декретов, помимо декретов и вопреки декретам.

Такая полная противоречий миссия этого человека объясняет противоречивые действия его правительства, которое, действуя наугад, ощупью, старается то привлечь, то унизить то тот, то другой класс и одинаково возбуждает против себя все классы, — правительства, практическая неуверенность которого представляет в высшей степени комический контраст с повелительным, категорическим стилем правительственных актов, рабски скопированных с указов дяди.

Ф. ЭНГЕЛЬС

Действительные причины относительной пассивности французских пролетариев в декабре прошлого года^{383}

Итак, царствование Луи-Наполеона не положило конец войне между классами. Оно только на время прекратило кровавые взрывы, которыми время от времени ознаменовывались попытки того или иного класса захватить или удержать политическую власть.

Ни один из этих классов не был достаточно сильным, чтобы отважиться на новое сражение с каким-либо шансом на успех. Само наличие раскола между классами временно благоприятствовало планам Наполеона. Он уничтожил буржуазный парламент и подорвал политическое могущество буржуазии; разве не должны были пролетарии радоваться этому? И в самом деле, можно ли было ожидать от пролетариев, что они будут сражаться за Собрание, которое было их смертельным врагом? Но в то же время узурпаторские действия Луи-Наполеона угрожали общему полю битвы всех классов и последней выгодной позиции рабочего класса — республике; и вот, как только рабочие стали на защиту республики, буржуазия ради нанесения удара врагу всего общества — рабочему классу — присоединилась к тому самому человеку, который только что оттеснил ее. Так было в Париже, так было в провинции, — и армия легко одержала победу над борющимися и враждующими классами; а после победы в ход были пущены голоса миллионов крестьян, настроенных в пользу империи, и при помощи официальной фальсификации выборов было установлено правление Луи-Наполеона как правление, отвечающее якобы почти единодушному желанию Франции.

В. ГЮГО.

Наполеон Малый^{384}

До 2 декабря лидеры правой любили говорить о Луи Бонапарте: «Это идиот». Они ошибались. Конечно, это расстроенный мозг, в нем имеются провалы, однако в нем можно различить несколько последовательных мыслей, и довольно связных. Это книга с вырванными страницами. У Луи Бонапарта есть навязчивая идея, но навязчивая идея еще не идиотизм. Он знает, чего хочет, и добивается своего. Наперекор справедливости, закону, разуму, наперекор честности и человечности — наперекор всему, но он добивается своего…

Его приверженцы, — а они у него есть, — охотно проводят параллель между ним и его дядей, первым Бонапартом. Они говорят: «Один совершил переворот 18 брюмера, другой — 2 декабря; оба они честолюбцы». Первый Бонапарт хотел воссоздать новую Западную империю, сделать Европу своим вассалом, подавить континент своим могуществом, ослепить его своим величием, усесться в кресло, а королей усадить на табуреты, он хотел, чтобы история говорила: Немврод, Кир, Александр, Ганнибал, Цезарь, Карл Великий, Наполеон, — быть владыкой мира. Он и был им. Для этого он и произвел переворот 18 брюмера. Этот хочет иметь лошадей и любовниц, хочет, чтобы его называли «монсеньером», словом, он хочет хорошо жить. Для этого он и устроил Второе декабря. Действительно, оба честолюбцы; их можно сравнивать!

Добавим еще, что и этот тоже хочет быть императором. Однако наше сравнение все же несколько хромает, и вот почему: ведь одно дело — завоевать империю, другое — захватить ее жульничеством.

Как бы то ни было, совершенно несомненно, и этого не скроет ничто, даже ослепительный занавес славы и бедствий, на котором начертаны: Арколе, Лоди, Пирамиды, Эйлау, Фридланд, остров Св. Елены, — совершенно несомненно, повторяем мы, что Восемнадцатое брюмера — преступление, и Второе декабря еще увеличило это пятно на памяти Наполеона.

Большой талант Луи Бонапарта — его умение молчать!…

Прикидываться мертвым — вот на это он мастер. Он безмолвствует, застыв на месте, отвернувшись от своей цели, пока не наступит время действовать. Тут он мгновенно поворачивается и бросается на добычу. Он обнаруживает свои намерения внезапно, неожиданно выскакивая из-за угла с пистолетом в руке, ut fur^[23]. А до тех пор — как можно меньше движений. В течение этих трех истекших лет был момент, когда он солидаризировался с Шангарнье, который тоже что-то замышлял. Ibant obscuri^[24], как говорит Вергилий. Франция с некоторой тревогой смотрела на обоих. Что их связывает? Уж не мечтает ли один быть Кромвелем, а другой — Монком? Такая мысль приходила в голову тем, кто их наблюдал. У обоих была одинаковая загадочная манера держать себя, та же тактика неподвижности. Бонапарт не произносил ни слова, Шангарнье не позволял себе ни единого жеста; один не двигался, другой не дышал; казалось, они состязаются, кто лучше изобразит статую.

Впрочем, Луи Бонапарт иногда нарушает молчание. Но тогда он не говорит, он лжет. Этот человек лжет так же, как другие дышат. Он объявляет о каком-нибудь честном намерении — берегитесь; он уверяет — опасайтесь; он клянется — трепещите.

У Макьявелли оказались потомки. Луи Бонапарт — один из них.

В. И. ЛЕНИН

Об оценке текущего момента^{385}

Перемена аграрной политики самодержавия имеет чрезвычайно большое значение для «крестьянской» страны, как Россия. Эта перемена не случайность, не колебание курса министерств, не измышление бюрократии. Нет, это глубочайший «сдвиг» в сторону аграрного бонапартизма, в сторону либеральной (в экономическом смысле слова, т. е. = буржуазной) политики в области крестьянских поземельных отношений. Бонапартизм есть лавирование монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную опору, — монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке. Бонапартизм есть объективно неизбежная, прослеженная Марксом и Энгельсом на целом ряде факторов новейшей истории Европы, эволюция монархии во всякой буржуазной стране. И аграрный бонапартизм Столыпина, вполне сознательно и непоколебимо твердо поддерживаемого в этом пункте и черносотенными помещиками и октябристской буржуазией, — не мог бы даже родиться, а не то что продержаться вот уже два года, если бы сама община в России не развивалась капиталистически, если бы внутри общины не складывалось постоянно элементов, с которыми самодержавие могло начать заигрывать, которым оно могло сказать «обогащайтесь!», «грабь общину, но поддержи меня!» Поэтому безусловной ошибкой была бы всякая оценка столыпинской аграрной политики, не учитывающая, с одной стороны, ее бонапартистских приемов, с другой стороны, ее буржуазной (= либеральной) сущности.

Г.В. ПЛЕХАНОВ

Централизм или бонапартизм?^{386}

Вообразите, что за Центральным Комитетом всеми нами признано пока еще спорное право «раскассирования», тогда происходит вот что. Ввиду приближения съезда ЦК всюду «раскассировывает» все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде. Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: «ура!», одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям. Тогда у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства…

«Представители» называют это центризмом. Полноте, советники! Это просто-напросто была бы мертвая петля, туго затянутая на шее нашей партии, это — бонапартизм, если не абсолютная монархия старой, дореволюционной «манеры».

Я централист, но не бонапартист. Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных…

И пусть хорошенько запомнят это разные «представители»: указанный мною вопрос есть центральный пункт всех наших организационных споров. Как только он получит надлежащее разрешение, все остальные спорные пункты уладятся почти сами собой. Ведь ЦК потому и не желает кооптировать (включать. — Прим.авт.) в свою среду товарищей из «меньшинства», что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и «смеха достойным» претензиям. Он превосходно знает, что «меньшинство» затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно. Потому-то он и апеллирует против «меньшинства» к тому самому «Monsieur le Plebiscite», к которому так любил обращаться когда-то один не весьма хорошо кончивший император!

Л. Д. ТРОЦКИЙ

Еще к вопросу о бонапартизме

(Справка из области марксистской терминологии)

Некоторые критики обвиняют нас в том, что мы придаем термину — «бонапартизм» слишком широкое и разнообразное применение. Критики не замечают, что таково же применение и других политических терминов, как «демократия», «диктатура», не говоря уж о «государстве», «обществе», «правительстве» и пр. Мы говорим об античной демократии (основанной на рабстве), о демократии средневековых цехов, о буржуазной демократии, о пролетарской демократии (в смысле государства), но также о партийной, синдикальной, кооперативной демократии и пр., и пр. Марксизм не может отказаться от таких устойчивых, консервативных понятий и от перенесения их на новые явления: без этого была бы вообще невозможна преемственность человеческой мысли. Но марксизм обязан, для избежания ошибок, каждый раз определять социальное содержание понятия и тенденцию его развития. Напомним, что Маркс и Энгельс называли бонапартистским не только режим Наполеона III, но и режим Бисмарка. 12 апреля 1890 г. Энгельс писал Зорге: «каждое нынешнее правительство nolens volens становится бонапартистским». Это было более или менее верно в отношении тогдашнего многолетнего периода аграрного кризиса и промышленной депрессии. Новый подъем капитализма со второй половины 90-х годов ослабил бонапартистские тенденции, послевоенный упадок капитализма чрезвычайно усилил их.

Чернов в своей «Великой русской революции» приводит отзывы Ленина и Троцкого о режиме Керенского как зародыше бонапартизма и, отвергая это определение, нравоучительно замечает: «бонапартизм совершает свои взлеты на крыльях славы». Этот теоретический «взлет» вполне в духе Чернова. Но Маркс, Энгельс, Ленин определяли бонапартизм не по крыльям, а по специфическому соотношению классов.

Под бонапартизмом мы понимаем такой режим, когда экономически господствующий класс, способный к демократическим методам правления, оказывается вынужден в интересах сохранения своей собственности терпеть над собою бесконтрольное командование военно-полицейского аппарата, увенчанного «спасителем». Подобное положение создается в периоды особого обострения классовых противоречий: бонапартизм имеет целью удержать их от взрыва. Буржуазное общество не раз проходило через такие периоды, но это были, так сказать, лишь репетиции. Нынешний упадок капитализма не только окончательно подкопал демократию, но и обнаружил полную недостаточность бонапартизма старого типа: его место занял фашизм. Однако мостом между демократией и фашизмом (в России 1917 г. — «мостом» между демократией и большевизмом) оказывается «личный режим», поднимающийся над демократией, лавирующий меж двух лагерей и охраняющий в то же время интересы господствующего класса: достаточно дать это определение, чтоб термин бонапартизм оказался полностью обоснован.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

Источники

I. Архивные материалы

Российский государственный архив социальной и политической истории (РГАСПИ).

Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ).

II. Официальные издания государственных актов, речей и программных документов

Cahen L., Mathiez A. Les lois francaises de 1815 a 1914, accompagn'ees des documents politiques les plus importants. P., 1933.

Documents historiques. D'ecrets, proclamations et ordonnances depuis le 2 d'ecembre 1851 jusqu' `a nos jours. P., 1852.

Documents pour servir `a l’histoire du Second Empire, 1851–1870. P.: Lachaud, 1872.

Duguit L., Mon nier H. Les constitutions, et les principales lois politiques de la France depuis 1789. P., 1915.

Histoire militaire et anecdotique du coup d’'etat (1851) avec documents in'edits et lettres des principaux personnages. P., 1872.

La R'evision de la Constitution. P.: Pion, 1851.

L`a Constitution de la France depuis 1789. P., 1970.

Napol'eon III. Oeuvres. Vol. 1–V. P.: Pion, 1869.

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862.

Законодательные акты Франции. Декларация прав человека и гражданина. Конституции 1791, 1793, 1848, 1875 годов. СПб., 1905.

Тарле Е. В. Донесения Якова Толстого из Парижа в III отделение. Июльская монархия, Вторая республика, начало Второй империи // Литературное наследство. Книги 31–32. М., 1937.

III. Мемуары

Audebrand P. Souvenirs de la tribune des journalistes (1848–1852). P., 1867.

Boucher H. Souvenirs d'un parisien pendant la premi`ere r'epublique (1830–1852). P., 1908.

Coeurderoy E. Oeuvres. Jours d’exil (1849–1855). V. 1–3. P., 1910–1911.

Freycinet C. Souvenirs (1848–1878). P., 1912.

Rousse E. Lettres `a un ami (1845–1870). V.l — 2. P., 1909.

Barante baron de. Souvenirs. P.: Calmann Levy, 1899.

Broglie duc de. M'emoires. 2 vol. P.: Calmann Levy, 1938.

Fallоux comte de. M'emoires d’un royaliste. 2 vol. P.: Perrin, 1888.

Fleury E. Souvenirs du g'en'eral с-te Fleury. 2 vol. P., 1898.

Hubner comte de. Neuf ans de souvenirs d’un ambassadeur d’Autriche `a Paris sous le Seconde Empire, 1851–1859. 2-'ed. P.: Pion, 1905.

L'ettres de Guizot `a sa famille et `a ses amis, recueillies de Madame de Witt. P., 1884.

Rоthan G. Souvenirs diplomatiques. L’Europe et l’av`enement du second Empire. P., 1892.

Lord Palmerston, sa correspondance intime. P., 1879.

M'emoires du duc Persigny. P., 1896.

Odilon Barrot. M'emoire. Vol. 1–IV. P., 1875–1876.

Odilon Barrot. M'emoires posthumes. Vol. I–II. 2-e ed. P.: Charpentier, 1875.

Ollivier E. Journal (1844–1869). P.: Julliard, 1961.

R'emusat Ch. de. M'emoires de ma vie, pr'esent'es par Ch.-H. Pouthas. Vol. I–IV. P.: Pion, 1967.

Viel-Castel H. de. M'emoires. P., 1979.

Герцен A. И. Былое и думы, ч. 5 //Поли. собр. соч. и писем. Т. 13. Пг., 1919.

Герцен А.И. Письма // Поли. собр. соч. и писем. Т. 6. Пг., 1919.

Герцен А.И.С того берега // Полное собр. соч. и писем. Т. 5. Пг., 1919.

Классический французский либерализм. М., 2000.

Наполеон. Избранные произведения. М., 1941.

Токвиль Алексис де. Воспоминания. М., 1893.

Список литературы

Бендрикова Л. А. Французская историография революции 1848–1849 гг. во Франции. МГУ, 1969.

Березовский Д. А. К. Маркс и В. И. Ленин о бонапартизме // Уч. записки Ташкентского госпединститута. Т. 89. Ташкент, 1972. С. 76–90.

Бороздин И. Н. Очерки по истории рабочего движения и рабочего вопроса во Франции 19 века. М., 1923.

Вейль Ж. История республиканской партии во Франции с 1814 по 1870 г. М., 1906.

Верморель А. Деятели 1851 года. История президентства и основания Второй империи. СПб., 1870.

Грегуар Л. История Франции в 19 веке. Т.2–3. М., 1894–1896.

Гюго В. Возмездие // Собр. соч. Т. 12. М., ГИХЛ, 1956.

Гюго В. История одного преступления // Собр. соч. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1954.

Гюго В. Наполеон Малый // Собр. соч. Т. 5. М., ГИХЛ, 1954.

Далин В.М. Историки Франции XIX–XX веков. М., 1981. С.52–53.

Дразнинас Я. И. Некоторые проблемы революционного прошлого Франции в работах В. И. Ленина // В. И. Ленин и историческая наука. М.: Наука, 1968. С. 517–526.

Дразнинас Я. И. Современные буржуазные историки о Наполеоне III и Второй империи // Новая и новейшая история. 1964, № 2. С. 48–58.

Желубовская Э. Л. История Второй империи в произведениях Маркса // Маркс — историк. М.: Наука, 1968. С. 304–313.

Застенкер H. Е. Революция 1848 года. Вторая республика // История Франции. Т. 2. М., 1973. С. 263–332.

Застенкер H. Е. Революция во Франции. Л., 1948.

История XIX века / Под ред. Лависса и Рамбо. Т. 5. Ч. 1. М., 1938.

История Европы. М.: Наука, 2000. Т. 5. С. 262.

Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время, т. 5 (1830–1870). СПб., 1908.

Кареев Н. И. Общий курс истории 19 века. СПб., 1910.

Лозинский С. История второй французской республики. Киев, 1904.

Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. М.: Мысль, 1971.

Маркс К., Энгельс Ф. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 498-501; Т. 5. С. 123–137; Т. 6. С. 571–573; Т. 7. С. 5–110; Т. 8. С. 115–217.

Медушевский А. Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998.

Молок А. И., Застенкер H. Е. Историография революции 1848 г. во Франции // Революции 1848–1849 гг. Т.Н. М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 306–347.

Молок А.И. Памфлеты В. Гюго «Наполеон Малый», «История одного преступления» //Гюго В. Собр. соч. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1954. С. 665–675.

Писаренко К. А. Об эволюции форм правления европейских государств в новое и новейшее время. М., 1998.

Революция 1848–1849 гг. Т. 1–2. М., 1952.

Ренар Ж. Республика 1848 г. (1848–1852). СПб., 1907.

Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. Материалы. Вып. 9. М.: ФРПЦ, 2001.

Сеньобос Ш. Политическая история современной Франции. Т. 1. М., 1922.

Сироткин В. Г. Наполеон и Россия. М., 2000.

Стерн Д. История революции 1848 года. Том 2. СПб.: Типография H. Н. Клобукова, 1907.

Тарле Е. В. Наполеон. М., 1939.

Тено Э., Дюбо А. История Второй империи во Франции. Т. 1–2. СПб., 1871.

Туган-Барановский Д. М. Наполеон и власть. Балашов, 1993.

Туган-Барановский Д. М. Наполеон и республиканцы. Саратов, 1980.

Тюлар Жан. Наполеон, или Миф о спасителе. М., 1996.

Файф Ч. А. История Европы 19 в. Т. 3. М., 1890.

Фармонов Р. Ф. Развитие французской общественно-политической мысли в годы Второй республики 1848–1851. М.: Луч, 1992.

Фармонов Р. Ф. Бонапартистский государственный переворот 2 декабря 1851 г. в освещении современников // Французский ежегодник, 1976. М.: Наука, 1978.

Эритье Л. История французской революции 1848 г. и Второй республики. СПб., 1907.

Agulhon М. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973.

Aubry O. Napol'eon III. La conquete du pouvoir. P., 1934.

Biaudet J. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete du pouvoir. Lausanne, 1955.

Blanchard M. Le Seconde Empire. P.: A. Colin, 1966.

Вluche F. Le bonapartisme — aux origines de la droite autoritaire. P., 1980.

Bo i let G.-E. La doctrine sociale de Napol'eon III. P.: Tequi, 1969.

Brogly G. L’Orl'eanisme. P., 1981.

Caste lot A. Napol'eon trois. T. 1–2. P., 1973–1974.

С hate lie A. La route des coups d’Etat. P., 1983.

Corley T.A.В. Democratic despot. A life of Napol'eon III. London, 1961.

Dansette A. Deuxi`eme R'epublique et Second Empire. P., 1943.

Dansette A. Du 2 d'ecembre au 4 s'eptembre. P., Hachette, 1972. P. 27.

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conquete de pouvoir. P., Hachette, 1961.

Dansette A. Naissance de la France moderne. Le Second Empire. P., 1976.

Deslandres M. Histoire constitutionnels du Second Empire. P., 1964.

Desternes S. et Chandey H. Napol'eon III, homme du XX siecle. P.: Hachette, 1961.

Du Bousquet B. Napol'eon III. Un grand m'econnu. P., 1905.

Dufranse C. Morny, le roi du Seconde Empire. P., 1993. Parturie r M. Morny et son Temps. P., 1969.

Fisher H. Bonapartisme. London, 1914.

Francois Furet. La R'evolution 1770–1880. P.: Hachette, 1987.

Gerard A., Le Second Empire, innovation et r'eaction. P.: PUF, 1972.

Girard L. Les lib'eraux francais. 1814–1879. P., 1985.

Girard L. La Politique des travaux publics du Second Empire, P.: A. Colin, 1952.

Girard L. Questions politiques et constitutionnelles du second Empire. P.: CDU, 1965.

Girard L. Napol'eon III. P., 1986.

Girard L. La seconde R'epublique. P.: Calmann Levy, 1968.

Gorce de la P. Histoire du Seconde Empire. P., 1894–1905, T. I.

Gueriot P. Napol'eon III. T. 1–2. P., 1933.

Henri-Pajot J. Napol'eon III. L’empreurcalomni'e. P., 1972.

Historical dictionary of the French second empire 1852–1870. Greenwood press — 1985.

Jardin Andre. Alexis Tocqueville. P.: Hachette, 1987.

Kerry, Earl of. The Secret of the Coup d’Etat. London, 1924.

Labracherie P. Le Second Empire. P.: Julliard, 1962.

Le si`ecle de l’av`enement r'epublicain. Sous la direction de Francois Furet et Mona Ozouf. Gallimard, 1993.

Lebey A. Les trois coups d’'etat de Louis-Napol'eon Bonaparte. P.: Perrin, 1906.

L’Homme J. La Grande Bourgeoisie au pouvoir (1830–1880). P.: PUF, 1960.

Lucas Dubreton. Le culte de Napol'eon. P., 1960.

M'enager B. Les Napol'eon du peuple. P., 1988.

Miquel J.-P. Le Second Empire. P.: A. Barret, 1979.

Napol'eon III, Man of destiny. Enlightened statesman or protofascist, dirig'e par Brison G. Gooch. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1962.

PI ess is Alain. De la f^ete imp'eriale au mur des f'ed'er'es 1852–1871. Edition du Seuil, 1979.

Poirson Ph. Walewski, fils de Napol'eon. P., 1943.

Prost A. Enseingment en France, 1800–1967. P.: A. Colin, 1968.

Pimienta R. La propagande bonapartiste en 1848. P., 1911.

R'emond R'en'e. Les droites en France. P., 1982. V. 1.

Roux G. Napol'eon III. P.: Flammarion, 1969.

Ru bel M. Karl Marx devant le bonapartisme. P. — La Haye: Mouton, 1960.

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982.

Tudescq A.J. Les grands notables en France (1840–1849). P., 1964.

Tudescq A.J. L’Election pr'esidentielle de L.N. Bonaparte, 10 d'ec. 1848. P.: Colin, 1965.

Tudescq A.J. La l'egende napol'eonienne en France en 1848 // Revue historique, 1957.

Tudescq A.J. L''election pr'esidentielle de Louis Napol'eon Bonaparte. P., 1965.

Tulard Jean. Les r'evolution de 1789 `a 1851. P.: Fayard, 1985.

Tulard Jean. Napol'eon ou le mythe du sauveur. P.: Fayard, 1977.

Weill G. Histoire de l’id'ee la"ique en France. P.: Alcan, 1925.

Wermorel A. Les vampires. Rouher. P., 1869.

Zeldin T. France 1848–1945. Politics and anger. Oxford, 1979.

Примечания

1

«История XIX века» под ред. Лависса и Рамбо дает цифру в 180 000 человек.

(обратно)

2

Беранже Пьер Жан (1780–1857), французский поэт. Песни Беранже, проникнутые революционным духом и плебейским юмором, приобрели всенародную популярность. Одним из основных мотивов творчества Беранже было воспевание героизма эпохи наполеоновских войн.

(обратно)

3

Тьер Адольф (1797–1877) — историк, министр внутренних дел в 1832 и 1834–1836 гг., министр торговли и общественных работ в 1832–1834 гг., глава правительства и министр иностранных дел в феврале — сентябре 1836 г. и марте — октябре 1840 г.

(обратно)

4

Барро Одилон (1791–1873) — адвокат, политический деятель, либерал, сторонник конституционной монархии.

(обратно)

5

Речь идет о группировке умеренных республиканцев вокруг журнала «Насьональ» (le National).

(обратно)

6

Ламартин (Альфонс, де) родился в Маконе 21 октября 1790 г. Стал знаменитым при Реставрации благодаря изданию своих первых стихов (1820–1823). Будучи избран депутатом в 1833 г., он выделялся в палате красноречием и независимостью своих политических взглядов. Он сблизился с демократической партией, и в начале 1848 г. его имя стало самым популярным во Франции. В апреле он был избран представителем в Учредительное собрание от 10 департаментов. Полный провал его кандидатуры на президентских выборах 10 декабря 1848 г. свидетельствовал о потере им популярности. После переворота 2 декабря 1851 г. он отошел от политики и вернулся к частной жизни.

(обратно)

7

Герцог Немурский (Луи-Шарль-Филипп-Рафаэль Орлеанский), второй сын Луи-Филиппа, родился в Париже 25 октября 1814 г.; удалился в Англию после февральской революции 1848 г.; вернулся во Францию после революции 4 сентября 1870 г.

Жуанвиль (Франсуа-Фердинанд-Луи-Мари, принц Орлеанский), третий сын Луи-Филиппа, родился в Нейи 14 октября 1818 г.; удалился в Англию после февральской революции; вернулся во Францию в сентябре 1870 г.

Герцог Омальский (Анри-Эжен-Филипп-Луи Орлеанский), четвертый сын Луи-Филиппа, родился в Париже 16 января 1822 г.; после февральской революции удалился в Англию, где посвятил свой досуг военным и историческим исследованиям, из которых наиболее значительным является его «История принцев Конде»; вернулся во Францию после революции 1870 г.

(обратно)

8

Орлеанская Мария-Амелия (1782–1866) — жена Луи-Филиппа, французская королева в 1830–1848 гг.

(обратно)

9

Граф Парижский (Луи-Филипп-Альбер Орлеанский) родился в Париже 24 августа 1838 г. Увезен после февральской революции сначала в Англию, затем в Германию.

(обратно)

10

Ледрю-Роллер Александр Огюст (1807–1874) — адвокат, левый депутат, республиканец.

(обратно)

11

Кавеньяк Луи Эжен, генерал (1802–1857) — глава правительства в июне — декабре 1848 г.

(обратно)

12

Во время президентских выборов Луи-Наполеон получил 5 434 226 голосов, Кавеньяк — 1 448 107, Ледрю-Роллен — 370 119, Распайль — 36 920, Ламартин — 7 910. Генерал Кавеньяк получил большинство голосов в четырех департаментах: Варе, Устьях Роны, Морбигане и Финистере. Наполеону большинство голосов дали самые социалистические департаменты: Сона-и-Луара, Креза, Верхняя Вьенна. Изера и Дрома.

(обратно)

13

Так, Эмери считает, что отцом принца был все же король Луи, той же точки зрения придерживается и ведущий французский историк по проблемам Второй империи Адриен Дансетт, и таким образом подтверждается законность рождения и соответственно законность притязаний принца. Подробнее см.: Dansette A., Louis-Napol'eon `a la conqu^ete du pouvoir, P.: Hachette, 1961.

(обратно)

14

Ремюза Шарль, графде (1797–1875) — литератор, политический деятель, министр внутренних дел в марте — октябре 1840 г.

(обратно)

15

Граф Шамбор (1820–1883), внук Карла X, претендент на престол Франции. Среди сторонников старшей ветви дома Бурбонов был известен под именем Генриха V.

(обратно)

16

Объединение «Новая Гора» было создано демократами и социалистами накануне выборов в Законодательное собрание 13 мая 1849 г.

(обратно)

17

Руэр (Эжен) родился в Риоме 30 ноября 1814 г.; адвокат в этом городе до Февральской революции; представитель департамента Пюи-де-Дом в Учредительном собрании (1848), затем в Законодательном собрании (1849); министр юстиции (октябрь 1849 г. — январь 1851 г.; апрель — октябрь 1851 г. и декабрь 1851 г. — январь 1852 г.).

(обратно)

18

Морни Шарль Огюст Луи Жозеф де, граф, затем герцог, (1811–1865), побочный сын королевы Гортензии и Ш. де Флао, единоутробный брат Наполеона III, депутат при Июльской монархии, член Законодательного собрания с 1849 г. по 1851 г.; главный организатор государственного переворота; министр внутренних дел со 2 декабря 1851 г. по 22 января 1852 г.

(обратно)

19

Монталамбер Шарль Форб, граф, де (1810–1870) — католический публицист, пэр Франции.

(обратно)

20

Жирарден Эмиль де (1806–1881) — журналист, основатель газеты «Пресса».

(обратно)

21

Было образовано в сентябре 1849 года сторонниками принца. «Общество 10 декабря» проводило шумные кампании в поддержку Луи-Наполеона. Активно использовало тактику запугивания и шантажа в борьбе с политическими оппонентами.

(обратно)

22

Это значило то, что президент избирается тем же способом, что и Национальное собрание: всеобщим голосованием.

(обратно)

23

Как грабитель (лат.).

(обратно)

24

Шли во мраке (лат.).

(обратно)

Ссылки

1

Mayer P. Histoire du 2 d'ecembre. P., 1852; Maudui T. H. R'evolution militaire du 2 d'ecembre. P., 1852; Belouino P. Histoire d’un coup d’Etat. P., 1851; Granier de Cassagnac A. Histoire de la chute du roi Louis Philippe de la r'epublique de 1848 et du r'etabissement l’Empire. T. I–II. P., 1857.

(обратно)

2

Гюго В. Наполеон Малый //Гюго В. Соч., т. 5. М.: Госполитиздат, 1954. В. Гюго одновременно с написанием памфлета работал над книгой «История одного преступления», которая была направлена против Бонапарта, но напечатана значительно позже — в октябре 1877 г. Charras J.B. Enquete sur le 2 d'ecembre et les faits qui le suivent. Bruxelles, 1852; Idem. Les aides-de-champs du 2 D'ecembre. Amsterdam, 1853; Duprat P. Les tables de proscription de Louis Bonaparte et de ses complices, v. 1–2. Liege, 1852; Durrieu X. Le coup d’'etat de Louis Bonaparte. Histoire de la persecution de d'ecembre. Geneve — New York, 1853; Jouvencel P. A la bourgeoisie. Bruxelles, 1854; Magen H. Myst`eres du deux D'ecembres. Londres — Bruxelles, 1852; Ribeyrolles Ch. Les bagnes d’Afrique, histoire de la transportation de d'ecembre. Londres, 1853; Schoelcher V. Histoire des crimes du deux d'ecembre. Londres, 1852 (далее — Schoelcher V. Op. cit.); Idem. Histoire des crimes du 2 d'ecembre, 1.1–II. Bruxelles, 1852.

(обратно)

3

T'enоt E. La province en d'ecembre 1851. P., 1868.

(обратно)

4

Гюго В. Собр. соч. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1954. С. 35.

(обратно)

5

Маркс К., Энгельс Ф. ПСС. Т. 7. С. 5–110.

(обратно)

6

Маркс К., Энгельс Ф. ПСС. Т. 8. С. 115–217.

(обратно)

7

Маркс К., Энгельс Ф. ПССТ. 4. С. 498–501.Т. 5. С. 123–137. Т. 6. С. 571–573. Т. 7. С. 5–110. Т. 8. С. 115–217.

(обратно)

8

Kerry, Earl of The Secret of the Coup d’Etat. London, 1924.

(обратно)

9

Armengaud A. Les populations de Г Est-Aquitain au d'ebut de l’'epoque contemporaine. R'echerches sur une r'egion moins d'evelopp'ee (vers 1845 — vers 1871), Paris-La-Haye: Mouton, 1961; Corbin A. Archaisme et modernit'e en Limousin (1845–1880). P., 1975; L'ev^eque P. La Bourgogne de la Monarchie de Juillet au Second Empire. Lille: Service de reproduction des th`eses, 1980. Cinq volume, tome II; Vigier Ph. La seconde R'epublique dans la r'egion alpine (1848–1852). P., 1963. V. 2; Aguh Ion M. La R'epublique au village. Les populations du Var de la R'evolution `a la seconde r'epublique. P., 1970; Armengaud A. Les populations de l’Est-Aqitain au d'ebut de l’'epoque contemporaine. P., 1961.

(обратно)

10

Biaudet J. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete du pouvoir. Lausanne, 1955; V a u 1 x B. L’'ech'eance de 1852 ou la liquidation de 1848. P.: Self, 1948; Guillemin H. Le coup du 2 d'ecembre. P., 1951; Tudesq A.J. L’'election du president de la r'epublique en 1848 dans l’H'erault // Les Annales du midi. 1955, № 32; I d e m. La l'egende napol'eonienne en France en 1848 //Revue historique, 1957. P. 218; Idem. L’'election pr'esidentielle de Louis Napol'eon Bonaparte. P., 1965.

(обратно)

11

Biaudet J. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete du pouvoir. Lausanne, 1955. P.29.

(обратно)

12

Vaulx B. L’'ech'eance de 1852 ou la liquidation de 1848. P.: Self, 1948.

(обратно)

13

Guill'emin H. Le coup du 2 d'ecembre. P., 1951.

(обратно)

14

Tudesq A.J. L’'election du president de la r'epublique en 1848 dans l’H'erault // Les Annales du midi, 1955, № 32; Tudesq A.J. La legende Napol'eonienne en France en 1848 //Revue historique, 1957. P. 218; Tudesq A.J. L’'election pr'esidentielle de Louis Napol'eon Bonaparte. P., 1965.

(обратно)

15

Francois Mitterand. Le coup d’Etat permanent. P.: Pion, 1964; Idem. Coup d’Etat du 2 d'ecembre 1851. P.: Pion, 1985; Duclos J. Gaullisme, technocratie, corporatisme. P., 1963; Idem. De Napol'eon III a De Gaulle. P., 1964.

(обратно)

16

Francois Mitterand.Le coup d’Etat permanent. P.: Pion, 1964.

(обратно)

17

Duclos J. Gaullisme, technocratie, corporatisme. P., 1963; Idem. De Napol'eon III `a De Gaulle. P., 1964.

(обратно)

18

Francois Mitterand. Coup d’Etat du 2 d'ecembre 1851. P.: Pion, 1985.

(обратно)

19

Desternes S. et Chandey H. Napol'eon III, homme du XX siecle. P.: Hachette, 1961; Napol'eon III, Man of destiny. Enlightened statesman or protofascist, dirig'e par Brison G. Gooch. New-York: Holt, Rinehart and Winston, 1962.

(обратно)

20

Собуль А. Крестьянский вопрос в 1848 году//Собуль А. Из истории Великой буржуазной революции 1789–1794 годов и революции 1848 года во Франции. М., 1960. С. 201–254.

(обратно)

21

Dansette A. Deuxi`eme R'epublique et Second Empire. P., 1943; Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conq^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961; Danselle A. Du 2 d'ecembre au 4 s'eptembre. P.: Hachette, 1972; Dansette A. Naissance de la France moderne. Le Second Empire. P., 1976.

(обратно)

22

Blanchard М. Le Second Empire. P.: A. Colin, 1950, nouv. 'ed. 1966; Roux G. Napol'eon III P.: Flammarion, 1969.

(обратно)

23

Miquel J.-P. Le Second Empire. P.: A. Barret, 1979. P. 14.

(обратно)

24

Francois Furet. La R'evolution 1770–1880. Hachette, 1987. P.433.

(обратно)

25

Tulard Jean Les r'evolutions de 1789 `a 1851. Fayard, 1985.

(обратно)

26

Сhatelle A. La route des coups d’Etat. P., 1983.

(обратно)

27

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P.165.

(обратно)

28

Henri -Раjot J. Napol'eon III. L’empreur calomni'e. P., 1972. P.37.

(обратно)

29

Christophe R.Napol'eonIII au tribunal de l’histoire. P., 1971.

(обратно)

30

Plessis Alain. De la f^ete imp'eriale au mur des f'ed'er'es 1852–1871. Edition du Seuil, 1979. P.12.

(обратно)

31

Girard L. Napol'eon III. P., 1986.

(обратно)

32

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. P., 1988.

(обратно)

33

S'eguin Ph. Louis-Napol'eon le Grand. P.: Grasset, 1990.

(обратно)

34

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982.

(обратно)

35

Alain Mine. Louis-Napol'eon r'evisit'e. P.: Gallimard, 1997.

(обратно)

36

Федоров. Людовик-Наполеон, его политическая и частная жизнь. СПб., 1856; Экс-император Наполеон Ш. Биографический очерк. М., 1870.

(обратно)

37

Ленин В. И. ПСС. Т. 17. С. 273–274. См. также: Т. 5. С. 74. Т. 8. С. 364. Т. 22. С. 131, 203, 321.

(обратно)

38

Желубовская Э. Л. История Второй империи в произведениях Маркса. // Маркс — историк. М.: Наука, 1968. С. 304–313; Молок А. И., Застенкер H. Е. Историография революции 1848 г. во Франции // Революции 1848–1849 гг. Т.П. М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 306–347; М о л о к А. И. Памфлеты В. Гюго «Наполеон Малый», «История одного преступления» // Гюго В. Собр. соч., т. 5. М.: ГИХЛ, 1954. С. 665–675; Дразнинас Я. И. Современные буржуазные историки о Наполеоне III и Второй империи // Новая и новейшая история. 1964, № 2. С. 48–58; Его же. Некоторые проблемы революционного прошлого Франции в работах В. И. Ленина // В. И. Ленин и историческая наука. М.: Наука, 1968. С. 517–526; Березовский Д. А. К. Маркс и В. И. Ленин о бонапартизме // Уч. записки Ташкентского госпединститута. Т. 89. Ташкент, 1972. С. 76–90.

(обратно)

39

Революция 1848–1849. Т. 1–2. М., 1952.

(обратно)

40

«Исторический журнал», 1944, № 10–11. С. 58–70.

(обратно)

41

Застенкер H. Е. Материалистическое понимание истории — великий революционный переворот в исторической науке. Исторические взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса // Историография нового времени стран Европы и Америки. М.: Изд-во МГУ, 1967. С. 206–247; Его же. К. Маркс о революции 1848 г. во Франции // Вестник МГУ, история. 1968. № 5. С. 3–20; Е го же. Революция 1848 года. Вторая республика // История Франции. Т. 2. М., 1973. С. 263–332, и др.

(обратно)

42

История Франции: В трех томах. М., 1972–1973.

(обратно)

43

Бендрикова Л. А. Французская историография революции 1848–1849 гг. во Франции. М., 1969.

(обратно)

44

Там же. С. 94–112.

(обратно)

45

Фармонов Р. Бонапартистский государственный переворот (2 декабря 1851 г.) в отражении современной ему публицистики. Автореферат на соискание н.с. кандидата исторических наук. М., 1973; Его же. Развитие французской общественно-политической мысли в годы Второй республики 1848–1851. М.: Луч, 1992. Его же. Бонапартистский государственный переворот 2 декабря 1851 г. в освещении современников. // Французский ежегодник 1976. М.: Наука, 1978; Его же. Революция 1848–1849 гг. и политическое развитие Франции в период Второй республики (1848–1851). Автореферат на соискание н.с. доктора исторических наук. М., 1992.

(обратно)

46

Медушевский А. Н. Русский бонапартизм // Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. Материалы. Выпуск № 9. М.: ФРПЦ, 2001.

(обратно)

47

Романенкова Т., Бабочкин А. Призрак Бонапарта. Исторические аналогии // Независимая газета, 1 июня 2000 года.

(обратно)

48

РепниковА. В. Придет ли русский Бонапарт? // Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. Материалы. Выпуск № 9. М.: ФРПЦ, 2001.

(обратно)

49

Медушевский А. Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998. С. 158.

(обратно)

50

Lucas Dubreton.LecultedeNapol'eon.P., 1960.P.276.

(обратно)

51

Bluche F. Le bonapartisme — aux origines de la droite autoritaire. P., 1980. P. 306.

(обратно)

52

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. V. I, P. 378..

(обратно)

53

Цит. no: Smith (William). Napol'eon III P.: Hachette, 1982. P.48.

(обратно)

54

Op. cit. P. 97.

(обратно)

55

Верморель А. Деятели 1851 года. История президентства и основания Второй империи. СПб., 1870. С. 308.

(обратно)

56

Стерн Д. История революции 1848 года. СПб., 1907. Т. 2. С. 232.

(обратно)

57

Цит. по: Верморель А. Деятели 1851 года… С. 309.

(обратно)

58

Oeuvres posthumes de Napol'eon III. P., 1873. P. 78.

(обратно)

59

Ibid.

(обратно)

60

Op. cit. Р. 84.

(обратно)

61

Op. cit. Р. 85.

(обратно)

62

Op. cit. Р. 84.

(обратно)

63

Цит. по: Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 56.

(обратно)

64

Blanchard Jerold. Life of Napoleon III. Vol. II. London, 1875. P. 480.

(обратно)

65

Op. cit. Р. 481.

(обратно)

66

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 7.

(обратно)

67

Op. cit. P. 9.

(обратно)

68

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. II. P. 64.

(обратно)

69

Napol'eon III. Oeuvres. Р., 1869. Vol. I. Р. 342.

(обратно)

70

Thiers L.-A. L’histoire de la r'evolution francaise. P., 1832. Vol.VIII. P. 12.

(обратно)

71

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 30.

(обратно)

72

Op. cit. P. 13.

(обратно)

73

Op. cit. Р. 26.

(обратно)

74

Op. cit. Р. 11.

(обратно)

75

Op. cit. Р. 12–13.

(обратно)

76

Op. cit. Р. 306.

(обратно)

77

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 144.

(обратно)

78

Napol'eon III. Oeuvres. Р., 1869. Vol. I. Р. 12.

(обратно)

79

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 10.

(обратно)

80

Тюлар Жан. Наполеон, или Миф о спасителе. М., 1996. С. 364–365.

(обратно)

81

См. в «Moniteur» речь Ламартина в заседании 26 марта 1842 г.

(обратно)

82

Henri-Pajot J. Napol'eon Ш. L’empreur calomni'e. P., 1972. P. 27.

(обратно)

83

Верморель А. Деятели 1851 года… С. 326–327.

(обратно)

84

Верморель А. Деятели 1851 года… С. 321–322.

(обратно)

85

Le Journal des D'ebats, 7 ao^ut 1840.

(обратно)

86

Lucas Dubreton. Le culte de Napol'eon. P., 1960. P. 374.

(обратно)

87

M'enager B. Les Napol'eon du peuple. P., 1988. P. 88.

(обратно)

88

Стерн Д. История революции 1848 года. СПб., 1907. Т. 2. С. 238.

(обратно)

89

Bluche F. Le bonapartisme — aux origines de la droite autoritaire. P., 1980. P. 253–257.

(обратно)

90

Napol'eon III.Oeuvres.P.:Pion, 1869.Vol.II.P. 110–151.

(обратно)

91

Dansette A., Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961.P.191.

(обратно)

92

Op. cit. Р.112.

(обратно)

93

Napol'eon III. Oeuvres. Vol. I. P. 172.

(обратно)

94

Вoilet G.-E. La doctrine sociale de Napol'eon III. P.: Tequi, 1969. P. 77.

(обратно)

95

Nароl'eоn III. Oeuvres. Р., 1869. Vol. II. Р. 117.

(обратно)

96

Op. cit. Р. 122.

(обратно)

97

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. I. P. 311.

(обратно)

98

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. P., 1988. P. 90.

(обратно)

99

Op. cit. P. 94.

(обратно)

100

Oeuvres de Napol'eon III. T. 2. P. 34.

(обратно)

101

Ibid.P.27–28.

(обратно)

102

Верморель А. Деятели 1851 года… С. 539–541.

(обратно)

103

Pierre Rosanvallon. La r'epublique du suffrage universel // Le si`ecle de l’av^enement r'epublicain. Sous la direction de Francois Furet et Mona Ozouf. Gallimard, 1993. P. 371–391.

(обратно)

104

Bulletin de la R'epublique, № 4,19 mars 1848.

(обратно)

105

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта.// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 145.

(обратно)

106

R'emond R'en'e. Les droites en France. P., 1982. P. 98.

(обратно)

107

Tudesq A.J. L’Election pr'esidentielle de L.N. Bonaparte, 10 d'ec. 1848. P.: Colin, 1965. P. 46; Вluсhe F. Le bonapartisme — aux origines de la droite autoritaire. P., 1980. P. 262.

(обратно)

108

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 5.

(обратно)

109

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции (донесения Я. Толстого). J1., Госиздат, 1925. С. 20.

(обратно)

110

Стерн Д. История революции 1848 года. СПб., 1907. Т. 2. С. 250.

(обратно)

111

L'ev^eque P. La Bourgogne de la Monarchie de Juillet au Second Empire. Lille: Service de reproduction des th`eses, 1980. Cinq volume, tome H. P. 1195–1196.

(обратно)

112

Стерн Д. Историй революции 1848 года. Т. 2. СПб., 1907. С. 261.

(обратно)

113

Там же. С. 262.

(обратно)

114

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 81.

(обратно)

115

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 100.

(обратно)

116

Верморель А. Деятели 1851 года… С. 344.

(обратно)

117

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 125.

(обратно)

118

Girard L. La seconde R'epublique. P.: Calmann Levy, 1968. P. 172.

(обратно)

119

Lamartine de A. Discours et 'ecrits politiques. P., 1878. T. II. P. 428–429, discours du 6 octobre 1848.

(обратно)

120

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 81.

(обратно)

121

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С.118–119.

(обратно)

122

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 19.

(обратно)

123

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. Р., 1988. Р. 101.

(обратно)

124

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 210.

(обратно)

125

Там же. С. 211.

(обратно)

126

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 117.

(обратно)

127

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 117-118.

(обратно)

128

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта.// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 208.

(обратно)

129

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 126.

(обратно)

130

Например, A.N. S'erie ВВ 18, Election pr'esidentielle de 1848., и множество других. См.: Smith (William). Napol'eon III P.: Hachette, 1982. P.126.

(обратно)

131

Armengaud A. Les populations de l’est-aqitain au d'ebut de l’'epoque contemporaine. P., 1961. P. 364.

(обратно)

132

L'eveque P. La Bourgogne de la Monarchie de Juillet au Second Empire. Lille, 1980. T. II. P. 1249.

(обратно)

133

Op. cit. P. 1195.

(обратно)

134

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 24–25.

(обратно)

135

Верморель А. Деятели 1851 года. История президентства и основания Второй империи. СПб., 1870. С. 351–354.

(обратно)

136

Duc de Broglie. M'emoires. P.: Calmann Levy, 1938. T. I. P. 208.

(обратно)

137

Le Moniteur universel, journal officiel de la R'epublique francaise, 7 octobre 1848.

(обратно)

138

Emile Ollivier. L’Empire liberal. Vol. II. P.: Gamier, 1897. P. 110.

(обратно)

139

Duc de Broglie. M'emoires. Vol. I. P.: Calmann Levy, 1938. P. 230.

(обратно)

140

Jacques Droz, Lucien Genet et Jean Vidalenc. R'estaurations et R'evolutions, 1815–1871. P.: Presses universitaires de France, 1953. P. 126.

(обратно)

141

Токвиль Алексис де. Воспоминания. М., 1893. С. 234.

(обратно)

142

Токвиль Алексис де. Воспоминания. М., 1893. С. 260.

(обратно)

143

Там же.

(обратно)

144

Ch. de R'emusat. M'emoires de ma vie, pr'esent'es par Ch.-H. Pouthas. P.: Pion, 1967.Vol. IV. P. 359–360.

(обратно)

145

Токвиль Алексис де. Воспоминания. М., 1893. С. 235.

(обратно)

146

Токвиль Алексис де. Воспоминания. М., 1893. С. 260.

(обратно)

147

Толстой Я. Революция 1848 года во Франции… С. 125.

(обратно)

148

M'emoires du duc Persigny. P.. 1896. P.2.

(обратно)

149

R'emusat. Цит. по: Girard. Probl`emes politiques et constitutionnels du seconde Empire. P.: CDU, 1964. P. 24–25.

(обратно)

150

Токвиль А. Воспоминания… С. 260.

(обратно)

151

Maurice Agulho п. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P.78.

(обратно)

152

Маркс К. Классовая борьба во Франции 1848–1850 гг. М., 1952. С. 86.

(обратно)

153

Odilon Barrot. M'emoires posthumes. Vol. II. 2-e ed. P.: Charpentier, 1875. P. 76 et P. 231.

(обратно)

154

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. P., 1988. P. 107.

(обратно)

155

Vigier Ph. La seconde Republique dans la r'egion alpine (1848–1852). P., 1963. Vol. 2. P. 248–249.

(обратно)

156

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 14. Л. 12–13.

(обратно)

157

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 301.

(обратно)

158

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта. // Маркс К.., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 158.

(обратно)

159

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 36–37.

(обратно)

160

Там же. Л. 42–43.

(обратно)

161

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 53.

(обратно)

162

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 45–46.

(обратно)

163

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 165.

(обратно)

164

Comte de Falloux. M'emoires d’un royaliste. Vol. I. P.: Perrin, 1888. P. 582–583.

(обратно)

165

Oeuvres de Napol'eon III M'elanges. P., 1862. P. 315.

(обратно)

166

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 153, Louis-Napol'eon Bonaparte, discours a Caen, 4 s'eptembre.

(обратно)

167

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P. 156.

(обратно)

168

Ollivier E. L’Empire lib'eral. Vol. II. P., 1897. P. 317.

(обратно)

169

Comte de Hubner. Neuf ans de souvenirs d’un ambassadeur d’Autriche `a Paris sous le Seconde Empire, 1851–1859, 2 'ed. P.: Pion, 1905. P. 57.

(обратно)

170

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P. 158.

(обратно)

171

L’Ordre. 12 ao^ut 1851.

(обратно)

172

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 210–212, Louis-Napol'eon Bonaparte, discours `a Dijon, 1 juin 1851.

(обратно)

173

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P. 159.

(обратно)

174

Comte Fleury. Souvenirs. Vol. I. P.: Pion, 1898. P. 151.

(обратно)

175

Энгельс Ф. Действительные причины относительной пассивности французских пролетариев в декабре прошлого года//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С.239.

(обратно)

176

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 315.

(обратно)

177

Op. cit. P. 320.

(обратно)

178

Op. cit. Р. 322.

(обратно)

179

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 141.

(обратно)

180

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 258.

(обратно)

181

Napol'eon III. Oeuvres. P.: 1869. Vol. III. P. 262–263.

(обратно)

182

Ibid. P. 264.

(обратно)

183

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 332.

(обратно)

184

Odilon Barrot. M'emoire.P., 1875–1876.Vol.IV.P. 199.

(обратно)

185

Op. cit. Vol. IV. P. 181.

(обратно)

186

Ollivier E. L’Empire lib'eral. T. III. P. 445–446.

(обратно)

187

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 145.

(обратно)

188

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 327.

(обратно)

189

Danselle A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 340.

(обратно)

190

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Jl. 42–43.

(обратно)

191

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 53–54.

(обратно)

192

Там же. Л. 54.

(обратно)

193

Там же. Л. 43.

(обратно)

194

История Франции. Под ред. А. 3. Манфреда М.: Наука, 1973. Т. 2. С. 325.

(обратно)

195

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта.// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 194.

(обратно)

196

Romieu A. Le spectre rouge. P., 1851. P. 83.

(обратно)

197

Цит. по: Фармонов Р. Развитие французской общественно-политической мысли в годы Второй республики 1848–1851 гг. М., 1992. С. 88.

(обратно)

198

Lord Palmerston, sa correspondance intime. P., 1879.

(обратно)

199

Viel-Castel H. de. M'emoires.P., 1979.Vol. 1.P. 112–113.

(обратно)

200

Kerry, Earl of. The Secret of the Coup d’Etat. London, 1924. P. 134 — ^I35.

(обратно)

201

Henri-Pajot. J. Napol'eon III. L’empreur calomni'e. P., 1972. P. 36.

(обратно)

202

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 340.

(обратно)

203

Morny, duc de. «La gen`ese d’un coup d’Etat» dans Revue des Deux Mondes, t. XXX, novembre — d'ecembre 1925, p. 528.

(обратно)

204

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 147.

(обратно)

205

Op. cit. P. 148.

(обратно)

206

Тарле Е.В. Донесения Якова Толстого из Парижа в III отделение. Июльская монархия, Вторая республика, начало Второй империи //Литературное наследство. Книги 31–32. М., 1937. С. 616.

(обратно)

207

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 329.

(обратно)

208

Oeuvres de Napol'eon III M'elanges. P., 1862. P. 331.

(обратно)

209

Labracherie P. Le Second Empire. P.: Julliard, 1962. P. 76.

(обратно)

210

Гюго В. Собрание сочинений. Т. 5. М., 1954. С. 376.

(обратно)

211

Тарле Е. В. Донесения… С. 622.

(обратно)

212

Берти Дж. Россия и итальянские государства. М., 1959. С. 326–327.

(обратно)

213

В кн.: Тено Е. Париж и провинция 2 декабря 1851 года. СПб., 1869. С. 420–421.

(обратно)

214

Гюго В. История одного преступления. Собр. соч. Т. 5. М.; 1954.

(обратно)

215

Henri-Pajot J. Napol'eon III. L’empreur calomni'e. P., 1972. P. 37.

(обратно)

216

Литературное наследство. Книги 31–32. М., 1937. С. 620.

(обратно)

217

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 153.

(обратно)

218

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. Т. 8. С. 421.

(обратно)

219

История Франции. М., 1972. Т. 2. С. 195.

(обратно)

220

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. Т. 8. С. 421.

(обратно)

221

Фармонов Р. Ф. Бонапартистский государственный переворот 2 декабря 1851 г. в освещении современников // Французский ежегодник: Наука, 1976. М.: 1978. С. 212.

(обратно)

222

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P. 181.

(обратно)

223

Застенкер H. E. Революция во Франции. Л.,1948. С. 195.

(обратно)

224

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 363.

(обратно)

225

Maurice Agulhon. 1848 ou l’apprentissage de la r'epublique 1848–1852. Edition du Seuil, 1973. P. 194–195.

(обратно)

226

Tehо E. Париж и провинция 2 декабря 1851 года. СПб., 1869. С. 492.

(обратно)

227

Тено Е. Париж и провинция 2 декабря 1851 года. СПб., 1869. С. 492.

(обратно)

228

Там же. С. 513.

(обратно)

229

Тено Е. Париж и провинция 2 декабря 1851 года. СПб., 1869. С. 439–441.

(обратно)

230

Weber E. La fin des terroirs. P., 1983. P. 369.

(обратно)

231

Corbin A. Archaisme et modernit'e en Limousin (1845–1880). P., 1975. P. 835–838.

(обратно)

232

Тарле Е. В. Донесения… С. 625.

(обратно)

233

См. Собуль. А. Крестьянский вопрос в 1848 году. // Собуль. А. Из истории Великой буржуазной революции 1789–1794 годов и революции 1848 года во Франции. М., 1960. С. 201–254.

(обратно)

234

Weber E. La fin des terroirs. P., 1983. P. 367.

(обратно)

235

M'enager B. Les Napol'eon du peuple. P.,! 988. P. 112.

(обратно)

236

Vigier Ph. La seconde R'epublique dans la r'egion alpine (1848–1852). P., 1963. Vol. II. P. 337.

(обратно)

237

Weber E. La fin des terroirs. P., 1983. P. 749–750.

(обратно)

238

Agulhon М. La R'epublique au village. Les populations du Var de la R'evolution `a la seconde r'epublique. P., 1970. P. 452–453.

(обратно)

239

Vigier Ph. La seconde R'epublique dans la r'egion alpine (1848–1852). P., 1963. Vol. II. P. 325.

(обратно)

240

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 364.

(обратно)

241

РГАСПИ. Ф. 467. Оп. 1. Д. 277. Л. 77.

(обратно)

242

Сl. Bellange r, J. Godechot, P. Guiral et F. Terrou. Histoire generate de la presse francaise. T.II. P.: PUF, 1969. P. 243.

(обратно)

243

T'enot E. La province en d'ecembre 1851. P., 1868. P. 69–70.

(обратно)

244

L’Univers. 12 d'ec'embre 1851.

(обратно)

245

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Л. 11–12.

(обратно)

246

Там же. Л. 17.

(обратно)

247

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Л. 35.

(обратно)

248

Там же. Л. 18–20.

(обратно)

249

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 52.

(обратно)

250

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Л. 10.

(обратно)

251

Тарле Е.В. Донесения… С. 620–621.

(обратно)

252

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 365.

(обратно)

253

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 365.

(обратно)

254

V. Schoelcher. Histoire des c^arimes du 2 d'ecembre. T. II. L., 1852. P. 146.

(обратно)

255

Op. cit. P. 15.

(обратно)

256

Op. cit. P. 23.

(обратно)

257

Тарле E.В. Донесения.

(обратно)

258

Baron de Barante. Souvenirs. Vol. VII. P.: Calmann Levy, 1899. P. 560–561.

(обратно)

259

Тарле E.B. Донесения… С. 622.

(обратно)

260

Lettres de Guizot `a sa famille et `a ses amis, recueillies par Madame de Witt. P., 1884. P. 329.

(обратно)

261

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 142.

(обратно)

262

Le Public. 7 janvier 1852.

(обратно)

263

Histoire religieuse de la France contemporaine 1789–1879. Sous la direction Adrien Dansette. T. 1. P., 1948. P. 291.

(обратно)

264

Ibid.

(обратно)

265

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Jl. 27.

(обратно)

266

Histoire religieuse de la France contemporaine 1789–1879. Sous la direction Adrien Dansette. T. I. P., 1948. P. 292.

(обратно)

267

www.napoleon.org/fr/cd/bib/articles/textes/sn364/Lhtml

(обратно)

268

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 22. Л. 12.

(обратно)

269

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 152.

(обратно)

270

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 107.

(обратно)

271

Dansette A. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete de pouvoir. P.: Hachette, 1961. P. 367.

(обратно)

272

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 82.

(обратно)

273

Ф. 316. Оп. 1. Д. 22. Л. 17.

(обратно)

274

Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 107.

(обратно)

275

АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. Д. 106. Л. 283–285.

(обратно)

276

Там же. С. 238.

(обратно)

277

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 204.

(обратно)

278

Медутевский А. Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998. С. 60.

(обратно)

279

P. J. Proudhon. La R'evolution sociale d'emontr'ee par le coup d’'etat du deux d'ecembre. Bruxelles, 1852.

(обратно)

280

Op. cit. P. 22.

(обратно)

281

P. J. Proudhon. La R'evolution sociale d'emontr'ee par le coup d’'etat du deux d'ecembre. Bruxelles, 1852. P. 71, 73.

(обратно)

282

Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206.

(обратно)

283

P. J. Proudhon. La R'evolution sociale… P. 231.

(обратно)

284

Op. cit. P. 77–78.

(обратно)

285

Op. cit. P. 88.

(обратно)

286

Op. cit. P. 204.

(обратно)

287

Op. cit. P. 232.

(обратно)

288

Thomas A. Le Seconde Empire. T. X. Rouff, 1900. P. 35–36.

(обратно)

289

Labry R. Herzen (1812–1870). Essai sur la Formation et le d'eveloppement des ses idees. P., 1928.

(обратно)

290

Герцен А.И. Соч. Т. 3. С. 218.

(обратно)

291

Там же.

(обратно)

292

Бланки Л. О. Избранные произведения. М.; Л., 1934. С. 159–177.

(обратно)

293

Там же. С. 170.

(обратно)

294

Тарле Е. В. Донесения… С. 620.

(обратно)

295

АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. Д. 106. Л.200.

(обратно)

296

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Л. 4.

(обратно)

297

Там же. Л. 5–6.

(обратно)

298

Vigier Ph. La seconde R'epublique dans la r'egion alpine (1848–1852). P., 1963. Vol. II. P. 357.

(обратно)

299

Armengaud A. Les populations de l’est-aqitain au d'ebut de l’'epoque contemporaine. P., 1961. P. 394.

(обратно)

300

L'eveque P. La Bourgogne de la Monarchie de Juillet au Second Empire. Lille: Service de r'eproduction des th`eses, 1980. T. II. P. 1524–1525.

(обратно)

301

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. JI. 19.

(обратно)

302

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 32.

(обратно)

303

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 159.

(обратно)

304

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 6. Л. 23.

(обратно)

305

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 37–38.

(обратно)

306

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д.6. Л. 5–6.

(обратно)

307

Там же. Л. 7–8.

(обратно)

308

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д.6. Л. 41.

(обратно)

309

Ollivier. L’Empire liberal. P., 1897. Vol. II. P. 472.

(обратно)

310

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 287–288.

(обратно)

311

Op. cit. P. 293–294.

(обратно)

312

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 2. Л. 36–37.

(обратно)

313

Цит. по: Francoise M'elonio: 1848: la r'epublique intempestive // Le si`ecle de l’av`enement r'epublicain. Sous la direction de Francois Furet et Mona Ozouf. Gallimard, 1993. P. 405.

(обратно)

314

Ibid.

(обратно)

315

Далин В.М. Историки Франции XIX–XX веков. М., 1981. С. 52–53.

(обратно)

316

Francois Furet. La R'evolution 1770–1880. P.: Hachette, 1987. P. 434–435.

(обратно)

317

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 323–325.

(обратно)

318

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 346.

(обратно)

319

Guiral P. Pr'evost-Paradol, 1829–1870. Pens'ee et action d’un lib'eral sous le second Empire. P.: PUF, 1955. P. 80.

(обратно)

320

Dansette A. Du 2 d'ecembre au 4 s'eptembre. P.: Hachette, 1972. P. 27.

(обратно)

321

Girard L. Questions politiques et constitutionnelles du second Empire. P.: CDU, 1965. P. 112.

(обратно)

322

Цит. по: Guirard L. Probl`emes politiques et constitutionnelles du seconde Empire. P.: CDU, 1964. P. 132.

(обратно)

323

АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. Д. 106. Л. 279–280.

(обратно)

324

Girard L. Napol'eon III. P., 1986. P. 169.

(обратно)

325

Dansette A. Du 2 d'ecembre au 4 s'eptembre. P.: Hachette, 1972. P. 168.

(обратно)

326

Thomas A. Le Seconde Empire. T. X. Rouff, 1900. P. 39.

(обратно)

327

Gorce de la P. Histoire du Seconde Empire. P., 1894–1905. T. l.P. 54–55.

(обратно)

328

L’Homme J. La Grande Bourgeoisie au pouvoir (1830–1880). P.: PUF, 1960. P. 156–157.

(обратно)

329

Le Cl`ere B. et Wright V. Les Pr'efets du seconde Empire. P.: A. Colin, 1973. P. 204–205.

(обратно)

330

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 22. Jl. 16.

(обратно)

331

Там же. Ф. 316. Оп. 1. Д. 23. Л. 7.

(обратно)

332

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 16.

(обратно)

333

Тарле Е. В. Донесения… С. 628.

(обратно)

334

Girar d L. Napol'eon III. P., 1986. P. 182.

(обратно)

335

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. P. 162–163.

(обратно)

336

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 351.

(обратно)

337

Oeuvres de Napol'eon III. M'elanges. P., 1862. P. 353–354.

(обратно)

338

Op. cit. P. 354.

(обратно)

339

Robinson J.H. Readings in European History. Vol. II. New York: Ginn and Company, 1906. P. 563–564.

(обратно)

340

Тарле Е. В. Донесения… С. 630.

(обратно)

341

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 14.

(обратно)

342

Там же. Л. 18.

(обратно)

343

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 20.

(обратно)

344

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. I. Д. 7. Л. 57.

(обратно)

345

Там же. Л. 66.

(обратно)

346

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 21.

(обратно)

347

РГАПСИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 22.

(обратно)

348

Там же. Л. 29.

(обратно)

349

Armengaud A. Les populations de 1 ‘Est-Aquitain au d'ebut de l’'epoque contemporaine. Recherches sur une r'egion moins d'evelopp'ee (vers 1845 — vers 1871). Paris; La-Haye: Mouton, 1961. P. 397.

(обратно)

350

Бальзак Оноре де. Человеческая комедия. Сцены деревенской жизни // Собр. соч. Т. 12. М., 1954.

(обратно)

351

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 60.

(обратно)

352

Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 6.

(обратно)

353

Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 65.

(обратно)

354

Там же. Л. 69.

(обратно)

355

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 7. Л. 68.

(обратно)

356

R'en'e R'emond. Les droites en France. P., 1982. P. 106.

(обратно)

357

Belonino P. Histoire d’un coup d’Etat. P., 1852. P. 487.

(обратно)

358

Вiaudet J. Louis-Napol'eon `a la conqu^ete du pouvoir. Lausanne, 1955. P. 29.

(обратно)

359

A. Granier de Cassagnac. Histoire de la chute du roi Louis Philippe de la r'epublique de 1848 et du r'etabissement l’Empire. T. II. P., 1857. P. 362.

(обратно)

360

Op. cit. P. 364–365.

(обратно)

361

Schoelcher V. Histoire des crimes du deux d'ecembre. Londres, 1852. P. 16.

(обратно)

362

A. Granier de Cassagnac. Histoire de la chute du roi Louis Philippe de la r'epublique de 1848 et du r'etabissement l’Empire. T. II. P., 1857. P. 470.

(обратно)

363

Op. cit. P. 437–438.

(обратно)

364

Op. cit. P. 465.

(обратно)

365

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 32.

(обратно)

366

Тарле Е. В. Донесения… С. 631.

(обратно)

367

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 13.

(обратно)

368

Nароl'eоn III. Oeuvres. Р., 1869. Vol. III. Р. 348.

(обратно)

369

M'enager В. Force et limites du bonapartisme populaire en milieu ouvrier sous le seconde Empire // Revue Historique. T. CCL. 1981. P. 372–388.

(обратно)

370

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. P., 1988. P. 116.

(обратно)

371

РГАСПИ. Ф. 316. Оп. 1. Д. 26. Л. 30.

(обратно)

372

Тарле E. В. Донесения… С. 634.

(обратно)

373

Napol'eon III. Oeuvres. P., 1869. Vol. III. P. 353–354.

(обратно)

374

Тарле Е. В. Донесения… С. 634.

(обратно)

375

Smith (William). Napol'eon III. P.: Hachette, 1982. Р. 165.

(обратно)

376

M'enager В. Les Napol'eon du peuple. P., 1988.

(обратно)

377

Lettres de Guizot `a sa famille et `a ses amis, recueilli'es par Madame de Witt. P., 1884. P. 342–344.

(обратно)

378

Писаренко К. А. Об эволюции форм правления европейских государств в новое и новейшее время. М., 1998. С. 34.

(обратно)

379

Медушевский А. Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998. С. 157.

(обратно)

380

То же.

(обратно)

381

Хрестоматия по Всеобщей истории государства и права. Т.2. М.: Юрист, 2002. С. 132–137.

(обратно)

382

Маркс К., Энгельс Ф. ПСС. Т. 8. М., 1957. С. 214–215.

(обратно)

383

Маркс К., Энгельс Ф. ПСС. Т. 8. М., 1957. С. 240.

(обратно)

384

Гюго В. Собр. соч. Т. 5. М., 1954. С. 23–25.

(обратно)

385

Ленин В.И. ПСС. Издание пятое. Том 17. М.: Политическая литература, 1973. С. 273–274.

(обратно)

386

Плеханов Г. В. Соч. Т. 13. Под ред. Д. Рязанова. М.; Л.: Государственное издательство, 1926. С. 81–93.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВВЕДЕНИЕ

РАЗДЕЛ I. НАПОЛЕОНОВСКАЯ ИДЕЯ

РАЗДЕЛ II. ЛУИ-НАПОЛЕОН БОНАПАРТ НА ПУТИ К ВЛАСТИ

РАЗДЕЛ III. ОТ ПЕРЕВОРОТА К ИМПЕРИИ: БОНАПАРТИЗМ КАК СРЕДСТВО ВЫХОДА ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТУПИКА

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИЛОЖЕНИЕ № 1. КОНСТИТУЦИЯ 4 НОЯБРЯ 1848 г.{381}

ПРИЛОЖЕНИЕ № 2. КЛАССИКИ О СУЩНОСТИ БОНАПАРТИЗМА

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

174

175

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

192

193

194

195

196

197

198

199

200

201

202

203

204

205

206

207

208

209

210

211

212

213

214

215

216

217

218

219

220

221

222

223

224

225

226

227

228

229

230

231

232

233

234

235

236

237

238

239

240

241

242

243

244

245

246

247

248

249

250

251

252

253

254

255

256

257

258

259

260

261

262

263

264

265

266

267

268

269

270

271

272

273

274

275

276

277

278

279

280

281

282

283

284

285

286

287

288

289

290

291

292

293

294

295

296

297

298

299

300

301

302

303

304

305

306

307

308

309

310

311

312

313

314

315

316

317

318

319

320

321

322

323

324

325

326

327

328

329

330

331

332

333

334

335

336

337

338

339

340

341

342

343

344

345

346

347

348

349

350

351

352

353

354

355

356

357

358

359

360

361

362

363

364

365

366

367

368

369

370

371

372

373

374

375

376

377

378

379

380

381

382

383

384

385

386

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно