Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

Хлевнюк О. В
Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

ВВЕДЕНИЕ

«От хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы, что и дает нам возможность не промаргивать», — писал Л. М. Каганович своему другу и коллеге по Политбюро Г. К. Орджоникидзе 2 августа 1932 г.^[1] Речь шла о директивах Сталина, руководившего работой Политбюро с юга, куда он отправился в традиционный длительный отпуск. Более четырех лет спустя, во время очередного отпуска Сталина, Каганович вновь сообщал Орджоникидзе: «Что касается общих дел, то идут они у нас неплохо. С хозяином мы связаны очень хорошо»^[2]. Оба, и Каганович, и Орджоникидзе, были ближайшими соратниками Сталина и формально как члены коллективного руководящего органа Политбюро почти равными ему по статусу в иерархии большевистской власти. Несмотря на это, Каганович, обращавшийся к Сталину на «Вы», так же, как Орджоникидзе, Молотов, Ворошилов и другие, считавшиеся друзьями Сталина, на определенном этапе признали его «хозяином». Сам Сталин, судя по тому, что эта формулировка вошла в обиход кремлевской верхушки, не возражал. Играя с дочерью, он называл ее «хозяйкой», а себя «секретаришкой»^[3], переиначивая реальный мир, в котором именно он был хозяином, а его соратники «секретаришками». Взрослые игры в «хозяина» не были шуткой. Проведя свою кровавую «революцию сверху», переломавшую уже сломанную страну и уничтожившую многие миллионы людей, безраздельно распоряжаясь жизнями даже соратников, формальных членов «коллективного руководства», Сталин сосредоточил в своих руках такую власть, какой обладали далеко не все диктаторы, известные истории.

Как одно из ключевых явлений новейшей мировой истории сталинская диктатура вызывает огромный интерес и многочисленные не только научные, но и политические споры. Даже через полстолетия после смерти Сталина, в условиях, когда сталинская система с трудом выживает только в одной стране мира — Северной Корее, проблемы сталинизма не превратились в сугубо научный предмет. Несмотря на это, вопросы современной политической и реальной актуальности сталинского наследия не рассматриваются в данной книге. Она представляет собой попытку исторического исследования, следующего в русле научной историографии.

Несколько других предварительных пояснений также будут полезны для понимания сути этой работы.

Прежде всего следует сказать о проблеме предопределенности сталинской диктатуры. Идеи неизбежности и органичности сталинизма получили широкое распространение. Причины этого видят в авторитарных традициях российской истории, в большевистской революции и порожденных ею господстве государственной собственности и административного планирования и т. д. Эти и другие факторы, несомненно, накладывали определяющий отпечаток на развитие СССР в предвоенные годы. В результате Первой мировой войны, неудачно скроенной Версальской системы, последовавшего вскоре мирового кризиса и т. д. авторитаризм и диктатуры в той или иной мере заразили большую часть Европы. В Советском Союзе эта общая тенденция действовала с особой интенсивностью. К разрушениям Первой мировой войны здесь добавились еще более страшные последствия ожесточенной Гражданской войны, массовой эмиграции, голода. Утвердившаяся у власти экстремистская по своей сути большевистская партия с самого начала создавалась как жестко централизованная организация, нацеленная на насильственные социальные эксперименты. Однако даже тот факт, что вектор развития страны под тяжестью исторических обстоятельств склонялся к полюсу авторитаризма и диктатуры, вовсе не означал, что это была обязательно диктатура сталинского типа. Идеи о неизбежности являются порождением схем и упрощений. Реальные знания усложняют картину, демонстрируют многообразие причин того или иного явления, сложное взаимодействие исторических традиций, логики текущих событий, политических столкновений в верхах и социального противодействия низов, личных качеств лидеров (особенно диктатора), наконец, случайностей. Эта книга исходит именно из такого понимания причин и сути рассматриваемых событий.

Выйдя победителем из многолетней борьбы в Политбюро, Сталин превратился в диктатора в результате осуществления новой революции, не менее кардинальной и кровавой, чем ленинская. В очередной раз была подтверждена универсальная закономерность: каждый диктатор должен осуществить свою революцию, потому что без нее он не может стать диктатором. Как и многие другие диктаторы, посредством насилия Сталин стремился, с одной стороны, провести назревшую модернизацию страны, а с другой — утвердить себя хозяином этого нового, более мощного (прежде всего в военном отношении) государства. Тесно переплетаясь и оказывая воздействие друг на друга, модернизационная и политико-доктринальная составляющие второй революции предопределили характерные черты как сталинской модели «модернизации», так и сталинской диктатуры.

В книге исследуются преимущественно политические аспекты сталинской революции и процесса утверждения сталинской диктатуры.

Главным результатом борьбы в верхах партии между наследниками Ленина в 1920-е годы являлась постепенная сталинизация Политбюро. Ее сутью было выдвижение Сталина на роль лидера в системе «коллективного руководства», которая сохраняла преимущественно олигархический характер. Окончательной точкой стали-низации можно считать принятие и начало реализации на рубеже 1920-1930-х годов предложенного Сталиным политического курса, а именно: форсированной индустриализации и насильственной массовой коллективизации. Победа над группой А. И. Рыкова, Н. И. Бухарина и М. П. Томского в 1928–1929 гг., имевшая ключевое значение для сталинизации высшей власти, потребовала от Сталина и его сторонников значительных усилий^[4]. Более того, нарастание кризиса, сопровождавшего политику скачков, заставляло Сталина действовать в сфере высшей власти более сдержанно, чем можно было бы ожидать от безусловного победителя. Свидетельством этого могут служить закулисные провокации против «правых» и некоторых вполне лояльных членов Политбюро, противостояние сталинского Политбюро и рыковского Совнаркома в 1930 г., дело Сырцова и Ломинадзе и другие факты, о которых пойдет речь в первом разделе книги.

Сталинская политика «большого скачка» имела ярко выраженный насильственный характер. Несмотря на наличие определенной социальной поддержки, ей противостояло крестьянское большинство страны, что нашло яркое выражение в массовых восстаниях и волнениях, охвативших деревню в начале 1930 г. и продолжавшихся, хотя и не с такой силой, в последующие несколько лет. Менее значительными, как можно судить по доступным пока документам, были протесты городского населения, находившегося по сравнению с крестьянами в более привилегированном положении. Однако отдельные выступления промышленных рабочих, а также недовольство определенной части партии в начале 1930-х годов было тревожным сигналом для сталинского руководства. Высшей точкой кризиса и свидетельством порочности и преступности политики первой пятилетки был трагический кризис, охвативший страну в 1932–1933 гт. Массовый голод, провалы в индустриальных отраслях, балансирование на грани банкротства по международным платежам, крайнее обнищание большинства населения и резкое усиление на этой почве социальной напряженности были вызваны не просто «трудностями роста», а в значительной мере ошибочными и преступными решениями высшего руководства страны во главе со Сталиным. Относительное улучшение ситуации сразу же после вынужденного отказа от наиболее одиозных элементов левацкой политики на рубеже 1933–1934 гг. (так же, как в свое время введение нэпа) лишний раз демонстрировало, сколь значительную роль в системе большевистско-сталинского типа играли политические факторы и действия советских вождей.

Разгром «правых» и сталинский «большой скачок» начала 1930-х годов были важными этапами утверждения единоличной диктатуры Сталина. Вместе с тем кризисы и провалы не только способствовали консолидации Политбюро вокруг Сталина на почве «круговой поруки» и страха перед крахом режима, но и объективно ослабляли позиции Сталина, ставили под сомнение его курс. Хотя Сталин в этот период, безусловно, занял позиции лидера, в высшем руководстве страны сохранялись заметные элементы олигархии, проявления которых исследуются в соответствующих главах этой книги. Объясняя механизмы функционирования такой переходной модели, действовавшей в первой половине 1930-х годов, историки оперируют несколькими теориями.

Первая (по времени возникновения) утверждает, что политика высшего советского руководства в этот период определялась противоборством двух «фракций» — «радикалов» и «умеренных», между которыми колебался еще не имевший достаточных сил для утверждения личной диктатуры Сталин. Истоки этой версии уходят в 1930-е годы. Уже в то время в зарубежной печати появлялись сведения о противоречиях в сталинском руководстве, о столкновениях сторонников жесткого и боле, е мягкого курса. Эти противоречивые политические слухи были серьезно подкреплены публикацией в журнале «Социалистический вестник» материала под названием «Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого большевика)»^[5]. Статья, в которой излагались конкретные свидетельства о противостоянии в сталинском Политбюро, была анонимной. Годы спустя известный историк Б. И. Николаевский^[6] признался в авторстве и заявил, что в «Письме старого большевика» он использовал свидетельства Н. И. Бухарина, с которым встречался в 1936 г. в Париже. В статье приводились действительно сенсационные данные. Николаевский утверждал, что за влияние на Сталина боролись сторонники умеренной политики и постепенного ослабления террора, во главе которых стоял член Политбюро, руководитель Ленинградской партийной организации С. М. Киров, поддерживаемый влиятельным советским писателем М. Горьким, и их противники во главе с Л. М. Кагановичем и Н. И. Ежовым. Последние одержали победу после убийства Кирова в результате террористического акта.

Достоверность версии Николаевского долгие годы невозможно было проверить при помощи архивов. Вдова Н. И. Бухарина А. М. Ларина, как только получила возможность опубликовать свои мемуары, категорически заявила, что никакой информации Николаевскому Бухарин не давал^[7]. Однако ее аргументы были восприняты с недоверием^[8]. В любом случае в истекшие десятилетия работа Николаевского оказывала огромное воздействие как на научную и учебную литературу, так и на свидетельства отдельных «очевидцев», корыстно использовавших привлекательную схему фракций в Политбюро. Так, например, поступил бывший генерал НКВД А. Орлов, построивший свою широко известную, но совершенно недостоверную книгу в основном на концепции Николаевского^[9].

Версия Николаевского получила дополнительное подкрепление со стороны официальной советской пропаганды в годы хрущевской «оттепели». Краеугольным камнем хрущевской десталинизации было разделение старых соратников Сталина на «плохих» и «хороших». К первым причислили Берию, Маленкова, Молотова, Кагановича, Ежова. Среди вторых остались сам Хрущев, Ворошилов, Микоян, Калинин, Орджоникидзе, а также все репрессированные в 1930-е годы члены Политбюро. На «плохих» вождей были списаны преступления прежнего режима (при этом сам Сталин нередко выводился из-под критики, объявлялся жертвой интриг «плохих» членов Политбюро). При этом Хрущев смутно намекал, что «хорошие» члены Политбюро пытались бороться с произволом даже при жизни Сталина. В наиболее полном виде эти идеи были сформулированы в докладе Хрущева на XX съезде партии, а потом и в воспоминаниях старых большевиков, собранных историками-диссидентами. Поощряемые сверху в оборот разными путями были пущены новые версии о совещаниях высших партийных функционеров, которые во время XVII съезда ВКП(б) якобы вынашивали планы замены Сталина Кировым на посту генерального секретаря ЦК; о том, что сам Киров был убит по приказу Сталина, видевшего в ленинградском секретаре своего политического противника; об обстоятельствах смерти Орджоникидзе в результате конфликта со Сталиным; о выступлении Постышева на февральско-мартовском пленуме против репрессий и т. д.

Ни одно из вышеперечисленных свидетельств, правда, не было подкреплено какими-либо документами. Даже Хрущев, в распоряжении которого находились все архивы партии, предпочитал пользоваться воспоминаниями старых большевиков, вернувшихся из лагерей. Однако это обстоятельство мало смущало историков. Абсолютная закрытость советских архивов и, мягко говоря, скрытность советских политических деятелей была общеизвестной. Для многих историков было достаточно лишь намеков, прозвучавших в докладе Хрущева и в официальной советской печати, чтобы предположить, что за этими намеками стоят какие-то реальные факты и документы. В результате все нити свидетельств о столкновениях в Политбюро сплелись в запутанный клубок, в котором очень непросто различить слухи и реальные факты, конъюнктурные фальсификации и ошибки несовершенной памяти.

Следует, однако, признать, что привлекательность версии о наличии «фракций» в Политбюро заключалась не столько в свидетельствах Николаевского и других мемуаристов, сколько в ее достаточно органичном соединении с реальными фактами в истории первой половине 1930-х годов. Внимательное исследование всех доступных источников позволило историкам зафиксировать существенные колебания экономической, социальной, карательной, внешней политики, показать сложный характер движения к единоличной диктатуре^[10]. Эти исследования до сих пор сохраняют свое значение.

Помимо проблемы «фракций» историков все больше интересовал феномен ведомственности в сталинской политической системе. Наиболее интересные материалы для его изучения давала деятельность советских хозяйственных наркоматов, а также процедура составления и согласования производственных и инвестиционных планов^[11]. Персонально в центре внимания таких исследований оказался руководитель тяжелой промышленности и один из влиятельных членов Политбюро Г. К. Орджоникидзе, демонстрировавший прямо противоположные модели поведения в зависимости от занимаемых постов — в конце 1920-х годов в качестве председателя Центральной контрольной комиссии партии, а начиная с 1931 г. в качестве председателя ВСНХ, затем наркома тяжелой промышленности СССР. Определяющее значение имел также и тот факт, что столкновения между Сталиным и Орджоникидзе, закончившиеся смертью последнего, оказались единственным серьезным конфликтом между Сталиным и его соратниками, существование которого подтвердилось многочисленными архивными документами^[12]. Еще одним активным участником межведомственных конфликтов был В. М. Молотов. Занимая пост председателя правительства, он отстаивал в таких конфликтах «общегосударственные интересы». Позиции Молотова и роль правительственных структур существенно прояснились благодаря исследованиям, предпринятым в последние годы^[13].

Одной из целей, которая ставилась при подготовке этой книги, было выявление в архивах максимально возможного количества документальных свидетельств о столкновениях и разногласиях в Политбюро и изучение на этой основе механизмов принятия политических решений в первой половине 1930-х годов. Пока, несмотря на наличие многочисленных фактов о разногласиях в Политбюро, документы не подтверждают версию о существовании и противоборстве «умеренных» и «радикалов». С одной стороны, практически все столкновения в Политбюро носили ярко выраженный ведомственный характер. В результате одни и те же члены Политбюро в разных ситуациях занимали то «умеренные», то «радикальные» позиции. С другой стороны, все важнейшие политические решения, которые ранее было принято относить на счет одной из «фракций», при детальном изучении оказались инициативами Сталина. Несмотря на относительную самостоятельность членов Политбюро в решении многих, прежде всего оперативных вопросов, за Сталиным, судя по документам, оставалось решающее слово. Причем, тенденция эта усиливалась.

Несмотря на то, что такие выводы могут показаться банальными и скучными, факты заставляют пока придерживаться именно их. Возможно, когда-нибудь более удачливые историки найдут реальные документальные основания для более захватывающих версий. Столь же скучными и старомодными кому-то, несомненно, покажутся и те главы книги, в которых анализируются причины и механизмы кампании окончательного уничтожения бывших оппозиционеров, массовых кадровых чисток и репрессивных акций 1935–1938 гг. Огромное количество документов, открывшихся за последние десять лет, существенно продвинули изучение этих чрезвычайно важных событий и позволяют реконструировать их буквально в деталях. Важнейшие работы сотрудников общества «Мемориал» А. Б. Рогинского, Н. Г. Охотина, Н. В. Петрова и др.^[14] дали толчок многочисленным исследованиям большого интернационального коллектива историков^[15]. История сталинского террора является наиболее динамичным и успешным направлением историографии советского периода. Однако, что касается проблемы инициирования чисток и «большого террора», мы и теперь, опираясь на архивы, в целом можем подтвердить то положение, которое многие наблюдатели и историки выдвигали и до открытия архивов: «Суть всей чистки зависела в конечном счете от личного и политического воздействия Сталина»^[16].

Многочисленные документы полностью опровергают различные предположения о стихийности террора, об утрате центром контроля над ходом массовых репрессий, об особой роли региональных руководителей и каких-то мифических групп бюрократии в инициировании террора и т. п. Начало этим теориям было положено так называемыми «ревизионистами» на Западе еще в 1980-е годы^[17], когда советские архивы были абсолютно закрыты, а сильно идеологизированные постулаты «официальной» западной историографии вызывали отторжение у молодых, склонных к эпатажу «бунтарей» из университетской среды. Под влиянием вновь открывшихся фактов эти западные историки в некоторой мере скорректировали свои позиции^[18]. Однако старые заблуждения и выдумки в карикатурнопреувеличенном виде воспроизводятся и в современной России, правда, без упоминания своих предшественников — «ревизионистов»^[19]. Фантастические картины террора как результата противостояния Сталина-реформатора, стремившегося дать стране демократию, и своекорыстных партийных бюрократов-ортодоксов, всячески притеснявших вождя, основаны на многочисленных ошибках, сверхволь-ном обращении с источниками, а также игнорировании реальных фактов, не вписывающихся в придуманную схему.

Получив практически все ключевые документы о массовых репрессиях 1937–1938 гг., мы имеем все основания рассматривать «большой террор» как серию централизованных, спланированных и проводимых на основании решений Политбюро (фактически Сталина) массовых операций по уничтожению так называемых «антисоветских элементов» и «контрреволюционных национальных контингентов». Их целью была ликвидация «пятой колонны» в условиях обострения международной обстановки и нараставшей угрозы войны. Именно поэтому большая часть арестованных в 1937–1938 гг. (по меньшей мере, около 700 тыс. человек) были расстреляны. Ни в один другой период советской истории таких массовых расстрелов не было. Исключительная роль Сталина в организации этого всплеска террора не вызывает сомнений и абсолютно подтверждается всеми документами. Сформулируем эту мысль еще более определенно. Все, что известно сегодня о подготовке и проведении массовых операций 1937–1938 гг., позволяет утверждать, что без приказов Сталина «большого террора» просто не было бы, а массовые репрессии (несомненно, характерные для сталинской системы в целом) оставались бы на том «среднем» или «выше среднего» уровне, который наблюдался в середине 1930-х годов, а затем с 1939 г. вплоть до смерти Сталина.

Массовые операции 1937–1938 гг. в наиболее откровенном виде продемонстрировали суть и возможности сталинской диктатуры, окончательно утвердившейся именно на волне «большого террора». Решающим шагом на этом пути были, в частности, чистки высшего и среднего слоя работников партийно-государственного аппарата, которые осуществлялись под полным контролем Сталина^[20]. Физически уничтожив часть членов Политбюро, выдвинув на их место новое поколение функционеров, обрушив преследования на окружение и родственников своих соратников, Сталин добился полного подчинения Политбюро. Как регулярно действующая структура Политбюро фактически прекратило свое существование. Вопросы принципиального характера решались Сталиным, который по своему усмотрению привлекал к этому процессу отдельных членов Политбюро^[21]. Формальная централизация руководства страной была закреплена назначением Сталина председателем СНК СССР и новой реконструкцией системы высшей власти. Аппараты ЦК ВКП(б) и Совнаркома под непосредственным руководством выдвиженцев Сталина Г. М. Маленкова и Н. А. Вознесенского действовали как своеобразные суперкомиссии, готовившие проекты решений, выносившиеся на утверждение вождя. Все эти проблемы институциональных реорганизаций рассматриваются в последней главе книги.

Данная работа, как и всякое другое конкретно-историческое исследование, могла появиться благодаря наличию достаточного комплекса источников, прежде всего архивных. Изучение архивов, их сопоставление с известными опубликованными материалами составляло одну из главных целей книги.

Первостепенное значение среди архивных источников имеют протоколы заседаний Политбюро. В течение последних 15 лет в научный оборот активно вводится справочные экземпляры протоколов, комплект которых находится в бывшем Центральном партийном архиве, ныне — Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ, фонд 17, опись 3). Они представляют собой машинописные брошюры большого формата, каждая из которых содержит протокол одного заседания и присоединенные к нему решения, принятые опросом. Постановления Политбюро в этих протоколах располагались по датам в порядке их рассмотрения, каждое под своим номером^[22]. Часть решений Политбюро имели гриф высшей формы секретности «особая папка». Такие решения фиксировались в особых протоколах заседаний Политбюро, более известных как «особая папка», которые также хранятся в РГАСПИ (фонд 17, опись 162). Многие из этих постановлений, прежде всего касающиеся деятельности карательных структур и международных проблем, широко публикуются^[23].

В меньшей мере изучены подлинные протоколы заседаний Политбюро, поступившие в РГАСПИ (фонд 17, описи 163, 166) из Архива Президента Российской Федерации (АП РФ). Коротко говоря, подлинные протоколы представляют собой первоначальный (во многих случаях, рукописный) вариант машинописных справочных экземпляров протоколов. Однако подлинные протоколы дают некоторые дополнительные возможности для исследования процесса принятия решений. Из них можно выяснить, например, какую правку претерпело то или иное постановление, чьей рукой оно записано, как проходило голосование, и было ли оно вообще и т. д. Важно, что в подлинных протоколах сохранилось некоторое количество материалов (записки, доклады и т. д.), на основании которых принимались решения.

Однако основная масса подготовительных материалов к решениям Политбюро пока почти недоступна исследователям. Эти документы составляют в настоящее время основную часть Архива Президента РФ^[24], созданного на базе архива Политбюро. Все материалы фонда Политбюро в АП РФ систематизированы в виде тематических дел, которые содержат копии решений Политбюро, подготовительные документы к ним и различные информационные источники (например, донесения спецслужб), касающиеся определенной проблемы. Несмотря на закрытость АП РФ, за последние годы материалы этого архива изучались отдельными историками и достаточно активно вводились в научный оборот^[25]. Некоторые тематические дела из АП РФ были использованы также при подготовке этой книги.

Медленное, малыми дозами открытие документов Политбюро из АП РФ, конечно, не решает проблему. Историческая часть АП РФ, несомненно, должна быть доступной для исследования. Важно вместе с тем подчеркнуть, что закрытость части архивов Политбюро нельзя считать непреодолимым препятствием на пути историков. Комплексы документов, доступные в других архивах, а также огромный массив уже опубликованных материалов являются достаточными для исследования большинства проблем советской истории. Можно отметить, например, что подготовительные материалы к решениям Политбюро, подлинники которых закрыты в тематических делах АП РФ, в копиях можно найти в открытых архивах тех ведомств, которые готовили и посылали в Политбюро эти документы. Это касается прежде всего архива СНК СССР, богатейший фонд которого хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ, фонд Р-5446). Значительную ценность с этой точки зрения представляют также документы личных фондов членов Политбюро, собранные в РГАСПИ — И. В. Сталина, В. М. Молотова, А. И. Микояна, Л. М. Кагановича, К. Е. Ворошилова, Г. К. Орджоникидзе, В. В. Куйбышева, С. М. Кирова, М. И. Калинина, А. А. Жданова, А. А. Андреева.

Завершая характеристику документальных комплексов Политбюро, необходимо остановиться на проблеме стенографирования его заседаний. Согласно регламенту работы Политбюро, утвержденному 14 июня 1923 г., должны были стенографироваться основные доклады по вопросам, рассматриваемым Политбюро, содоклады комиссий и заключительные слова докладчиков. Прения могли стенографироваться по решению самого Политбюро^[26]. Однако на практике это правило не соблюдалось. Количество и длительность заседаний Политбюро были столь значительными, что стенографировать все из них было практически невозможно по техническим причинам. Свою роль, несомненно, играл и такой фактор, как усиливавшаяся секретность и закрытость работы Политбюро. В составе комплекса подлинных протоколов заседаний Политбюро из АП РФ в РГАСПИ были переданы 26 стенограмм заседаний Политбюро за 1923–1929 гг. и 5 стенограмм за 1930–1938 гг. (фонд 17, опись 163)^[27]. Длительные поиски в архивах позволяют утверждать, что, скорее всего, этот комплекс стенограмм является почти полным. Пока удалось выявить только две стенограммы, сохранившиеся в виде фрагментов, но не вошедшие в указанную выше коллекцию стенограмм. Это — стенограммы объединенных заседаний Политбюро и Президиума ЦКК от 30 января и 9 февраля 1929 г., на которых произошли решающие столкновения группы А. И. Рыкова, Н. И. Бухарина и М. П. Томского со сталинским большинством^[28]. Несмотря на малое количество, имеющиеся стенограммы заседаний Политбюро являются чрезвычайно важным источником для изучения высшей партийной власти. Применительно к теме данной книги, можно отметить, например, что именно стенограмма заседания Политбюро по делу Сырцова Ломинадзе от 4 ноября 1930 г. является практически единственным источником, позволяющим с достаточной полнотой исследовать этот важный эпизод советской политической истории^[29] Важным дополнением к стенограммам заседаний Политбюро являются стенограммы пленумов ЦК ВКП(б)^[30], а также сравнительно немногочисленные записи различных встреч, совещаний и т. д., в которых принимали участие высшие руководители страны^[31].

В целом, однако, крайне редкое стенографирование заседаний Политбюро (и других органов высшей власти) существенно ограничивает возможности для изучения логики принятия политических решений, действий и позиций различных советских лидеров. Ситуацию в этом отношении усугубляет также скудность (и количественная, и содержательная) мемуарной литературы и почти полное отсутствие дневников, как членов Политбюро, так и других высокопоставленных функционеров^[32]. Помимо широко известных воспоминаний Н. С. Хрущева^[33], и недавно опубликованных мемуаров А. И. Микояна^[34], мы располагаем записями бесед поэта Ф. Чуева с В. М. Молотовым и Л. М. Кагановичем^[35], а также бесед историка Г. А. Куманева с различными руководителями сталинского периода^[36]. Несмотря на значительный интерес и важность этих источников, характерной их чертой является явная нерасположенность мемуаристов к откровенности и отсутствие важной конкретной информации о порядке работы высших органов власти, принятия решений и т. д. Сильно преувеличенными оказались слухи о многотомных мемуарах Кагановича, которые он якобы писал в последние годы жизни. Выпущенная недавно книга записок Л. М. Кагановича представляет собой, за редким исключением, лишь добросовестный пересказ «Краткого курса истории ВКП(б)», работ Сталина и Ленина, стенограмм партийных съездов^[37]

Своеобразным заменителем как отсутствующих стенограмм заседаний Политбюро, так и скудных мемуаров сегодня может считаться только переписка между советскими вождями. Она проливает свет на многие неформальные аспекты деятельности руководящих партийно-государственных структур, на взаимоотношения членов Политбюро, позволяет зафиксировать конфликты, возникавшие в высшем советском руководстве и т. д. Несколько тысяч писем и телеграмм, которыми обменивались советские лидеры, сохранились в личных фондах членов Политбюро. Значительная часть переписки за 1930-е годы опубликована^[38].

Хотя в целом переписку советских руководителей необходимо признать важнейшим и уникальным историческим источником, необходимо отметить также слабые места этого вида документов. Прежде всего, переписка страдает фрагментарностью. Письма друг другу члены Политбюро посылали лишь в периоды отпусков. Само существование переписки во многом зависело от состояния связи между Москвой и южными курортными районами, в частности телефонной связи. На счастье историков, в первой половине 1930-х годов эта связь была несовершенной. «По телефону нелегко говорить — приходится реветь, слышно очень плохо, хотя иногда слышно довольно прилично», «пишу это письмо и посылаю с тов. Гинзбургом (один из руководителей Наркомата тяжелой промышленности. — О. X.). Пытались раз по телефону, ничего не вышло», — писал Г. К. Орджоникидзе жене с юга в марте 1933 г. О том, как сложилась бы судьба переписки, будь в распоряжении членов Политбюро нормальная телефонная связь, отчасти свидетельствует заявление Ворошилова, высказанное им в письме Сталину от 21 июня 1932 г.: «Жаль, что нет с Сочи (не понимаю почему) связи “вертушкой” (правительственная телефонная связь. — О. X.), все же можно было бы почаще сноситься непосредственно, а не посредством переписки»^[39].

Налаживание телефонной связи, видимо, сыграло свою роль в том, что регулярная переписка между членами Политбюро фактически обрывается в 1936 г. Однако в большей мере этот факт имеет не технические, а политические причины. Во-первых, начиная с 1937 г. Сталин, а за ним и многие другие члены Политбюро, перестали выезжать в длительные отпуска на юг, ограничиваясь отдыхом в Подмосковье. Во-вторых, в конце 1930-х годов в связи резким изменением общей ситуации Сталин уже не нуждался в пространных обсуждениях различных проблем со своими соратниками, а они еще менее были склонны к откровенности. В результате комплекс источников, характеризующих неформальные аспекты советской высшей политики, применительно к концу 1930-х годов и далее становится все более скудным. Однако, несмотря на многочисленные лакуны и недоступность ряда документальных комплексов, открытые для исследования архивы советского периода столь значительны, что их освоение потребует еще многих усилий. Данная книга является лишь шагом на этом пути.

* * *

Эта книга складывалась постепенно, в течение почти 20 лет работы с архивами руководящих структур КПСС и советского правительства. Каждый новый этап этой работы был связан с открытием для исследователей очередной порции ранее совершенно секретных архивных коллекций.

Проводя в архивах значительную часть своего времени, я приобрел там много настоящих друзей, коллег и соавторов.

В Российском государственном архиве политической истории мне посчастливилось сотрудничать с М. С. Астаховой, Г. В. Горской, Е. Е. Кирилловой, Л. П. Кошелевой, Л. Н. Малашенко, Л. А. Роговой. С этой дружной и высококвалифицированной командой мы подготовили немало сборников документов. В их числе издание переписки Сталина с Молотовым и Кагановичем и стенограмм заседаний Политбюро, многочисленные ссылки на которые читатель найдет в этой книге. Вместе с В. П. Даниловым и А. Ю. Ватлиным я редактировал пять томов стенограмм заседаний пленумов ЦК ВКП(б) в 1928–1929 гг. Это был важный опыт исследования новых документов периода борьбы Сталина с «правыми». К сожалению, смерть B. П. Данилова не позволила реализовать другие планы и лишила нас мудрого старшего товарища.

Более десяти лет я работаю в отделе публикаций Государственного архива Российской Федерации, коллективу которого я глубоко признателен за доброе отношение и поддержку. Вместе с Н. И. Владимирцевым, Т. Ю. Жуковой, И. А. Зюзиной, А. И. Кокуриным, Г. А. Кузнецовой, О. В. Лавинской, Д. Н. Нохотович, Ю. Г. Орловой, C. В. Сомоновой я работал над несколькими проектами, некоторые результаты которых использованы и в данной книге. С. В. Мироненко и В. А. Козлов, тридцатилетняя дружба с которым была неоценимым опытом не только в творческом плане, выступали инициаторами и движущей силой многих из этих проектов.

Неоднократно я пользовался щедрой помощью Е. А. Тюриной и А. И. Минюка в Российском государственном архиве экономики, Н. Г. Томилиной и М. Ю. Прозуменщикова в Российском государственном архиве новейшей истории.

Почти все мои основные работы, так же, как и эта, в течение многих лет публиковались в издательстве «Российская политическая энциклопедия». Вклад этого издательства и его директора А. К. Сорокина в развитие современной отечественной научной историографии трудно переоценить. Я рад, что был принят в ряды авторов РОССПЭН.

Начиная свою активную работу в период горбачевской перестройки, поколение историков, к которому я принадлежу, оказалось в принципиально новой ситуации. Ранее совершенно изолированная и тщательно охраняемая цензурой отечественная историография быстро превращалась в составную часть мировой историографии. Российские и западные историки начали работать вместе. С начала 1992 г. в рамках совместных проектов «Механизмы принятия решений в сталинской командной экономике в 1930-е годы» и серии «Документы советской истории» я изучал фонды Политбюро и Совнаркома, различных экономических ведомств. Результатом этих исследований было большое количество статей, несколько коллективных монографий и сборников документов, а также неоценимые творческие и товарищеские контакты. С тех пор уже много лет я считаю себя членом двух чрезвычайно интересных команд. Первая — команда Бирмингемского университета (Великобритания) под руководством Р. У Дэвиса. Вместе с членами этой команды Э. А. Рисом, Д. Ватсоном, М. Иллич, С. Г. Виткрофтом, Д. Смитом мы подготовили немало публикаций по истории советского периода. Участие во второй команде, сформировавшейся вокруг серии «Документы советской истории», дало мне бесценный опыт в изучении и публикации архивных материалов. Этот проект состоялся и получил дальнейшее развитие благодаря усилиям многих известных историков. У его истоков-стояли А. Грациози и М. Левин, а также руководители и сотрудники факультета государственного управления Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова А. В. Сурин, А. Г. Барабашев, Л. И. Семеникова, А. Я. Лившин, А. В. Квашонкин. Важный вклад в развитие проекта внесли Д. Байрау и Е. Ю. Зубкова. В результате коллективных усилий, за 17 лет работы под грифом «Документы советской истории» опубликовано 17 сборников документов, значительная часть которых, начиная с первого сборника «Сталинское Политбюро в 1930-е годы» (М., 1995) имеет непосредственное отношение к теме данной книги.

Многие важные документальные публикации и монографии не увидели бы свет, если бы в самом начале 1990-х годов, несмотря на многочисленные проблемы и препятствия, Дж. Брент не организовал в издательстве Йельского университета серию «Анналы коммунизма». Во многом благодаря Дж. Бренту и В. Стакло эта серия получила заслуженное широкое признание. В России книги серии известны благодаря изданиям, подготовленным издательством «Российская политическая энциклопедия». В рамках этого значительного проекта я участвовал в подготовке публикации важных источников по политической истории 1930-х годов.

Мой первый опыт монографического исследования высшей политической власти в 1930-е годы состоялся благодаря Н. Верту, который предложил подготовить книгу для организованной им серии исследований по советской истории (О. Khlevniouk. Le Cercle du Kremlin. Staline et el Bureau politique dans les annees 1930: les jeux du pouvoir. Paris, Le Seule, 1996). В конце того же 1996 г. в издательстве «Российская политическая энциклопедия» вышла дополненная и переработанная русская версия этой книги под названием «Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы». М. Венер, Р. Мюллер, сотрудники и руководители Гамбургского института социальных исследований организовали издание моей работы на немецком языке. Для этого издания (Oleg W. Chlewnjuk. Das Politburo. Mechanismen der politischen Macht in der Sowjetunion der dreipiger Jahre. Hamburger Edition. 1998) я еще раз переработал и дополнил рукопись. Необходимость таких дополнений и доработок диктовалась как быстрым развитием историографии советского периода, так и постоянным поступлением новых документов по проблеме.

Важное значение для подготовки книги, которую держит в руках читатель, имели несколько проектов, состоявшихся в последние годы. Прежде всего совместный проект Гуверовского института войны, революции и мира и РГАСПИ, завершившийся публикацией в 2007 г. издательством «РОССПЭН» трехтомника «Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). 1923–1938». Главной движущей силой этого проекта был П. Грегори, которому я чрезвычайно признателен за многолетнее сотрудничество. Второй проект, осуществленный вместе с Й. Горлицким, был посвящен высшим органам сталинской власти в послевоенные годы (Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет министров СССР. 1945–1953. М., РОССПЭН, 2002; Gorlizki Y., Khlevniuk О. Cold Peace; Stalin and the Soviet Ruling Circle, 1945–1953. Oxford University Press, 2004). Это исследование открыло новые возможности для сравнительного изучения различных этапов развития системы, а, следовательно, для лучшего понимания каждого из этих этапов.

Опираясь на новые исследования и документы, я подготовил книгу для серии «Сталин, сталинизм и холодная война», недавно организованной двумя ведущими центрами по продвижению исследований архивов советского периода — Гуверовским институтом и издательством Йельского университета (Khlevniuk О. Master of the House. Stalin and His Inner Circle. Yale University Press, 2008). Я благодарен редакторам серии Д. Бренту и П. Грегори за их помощь и ценные замечания.

Еще раз переработанная, дополненная новыми разделами и параграфами, эта книга публикуется теперь в серии «История сталинизма».

Сотрудничество и общение с коллегами-историками сыграло огромную роль в работе над этой книгой. Я хотел бы выразить искреннюю признательность Г. Алексопулос, А. И. Антипову, Й. Баберовскому,А. Блюму, В. Г. Бушуеву,X. Вада,А. Вайнеру, В. Ю. Васильеву, Л. Виоле, К. Гестве, А. Гетти, А. А. Данилову, В. Заславскому, В. В. Кондрашину, И. Коэну, М. Кравери, С. В. Кудряшову, X. Куро-мия, Т. Мартину, Н. Г. Охотину, Н. В. Петрову, Я. Пламперу, С. Понсу, А. Б. Рогинскому, А. Романо, Р. Сервису, П. Соломону, Р. Суни, Т. Томита, Я. Хаулетт, В. Н. Хаустову, Ш. Фитцпатрик, Д. Ширеру, М. Эли, Б. Эннкеру.

Особая благодарность, как всегда, моей жене и дочери.

Глава 1 НАЧАЛО СТАЛИНСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. 1929–1930 гг

Важнейшим следствием борьбы за власть, которая развернулась между большевистскими лидерами после смерти Ленина, было формирование в Политбюро фракции большинства, которая превратилась в сталинскую фракцию. Этот процесс в основном завершился в 1929 г., после победы над «правыми» — группой Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и М. П. Томского. В результате устранения от власти группы советских вождей первого уровня Сталин оказался самой сильной фигурой в Политбюро и взял в свои руки определение «генеральной линии» партийной политики. Это обстоятельство было главным признаком сталинизации Политбюро. Сохраняя ряд традиций и процедур «коллективного» руководства, Политбюро приобрело лидера, который сосредоточивал в своих руках все большую власть, превращаясь в диктатора.

Ключевым механизмом сталинизации высших эшелонов власти и аппарата в целом было их втягивание в реализацию левацкой политики «великого перелома», второй большевистской революции — насильственной коллективизации, сверхфорсированной индустриализации и массового террора. Пример Сталина еще раз подтвердил универсальное правило: каждый диктатор становится диктатором в результате своей собственной революции. Повязанные коллективной ответственностью за эту революцию, втягивая страну в порочный круг насилия и кризисов, которые порождали очередной цикл эскалации насилия и соответствующего усиление кризисов, партийные функционеры разных уровней становились заложниками сталинского курса и быстро укреплявшейся единоличной диктатуры.

Вместе с тем сталинская революция не была одномоментной и абсолютно предопределенной. Даже поражение группы Рыкова-Бухарина в апреле 1929 г. не означало окончательную победу Сталина. Закрепление этой победы потребовало дополнительных усилий для изоляции лидеров «правого уклона» и, главное, подавления «правой» идеологии, которую под влиянием реальностей жизни сознательно или стихийно разделяли многие рядовые коммунисты, а также партийные и беспартийные функционеры и специалисты. О том, что борьба не закончена, свидетельствовали события 1930 г.: ожесточенная крестьянская война в деревне в связи с коллективизацией, провалы политики индустриального скачка, новые атаки против «правых», фабрикация дел о «террористических организациях», искоренение колебаний внутри сталинского лагеря, перестановки в высших эшелонах партийно-государственной власти. Символическим актом завершения первой стадии сталинизации Политбюро можно считать выведение из него (последним среди лидеров «правых») А. И. Рыкова. Произошло это через полтора года после фактического разгрома группы Рыкова-Бухарина. Последовавшее тогда же снятие Рыкова с поста председателя СНК и СТО СССР открыло путь для реорганизации всей системы высшего партийно-государственного руководства, устранения последних, пусть уже и слабых, препятствий на пути сталинского контроля не только над партийным, но и правительственным аппаратом.

Формирование сталинской фракции

Выделение фракции большинства было естественным результатом ожесточенной борьбы за лидерство между наследниками Ленина. Основные события этой борьбы достаточно хорошо известны и неоднократно исследовались в литературе. Первоначально, в конце 1923–1924 гг., большинство членов Политбюро объединились в борьбе против Л. Д. Троцкого, политические амбиции которого вызывали наибольшую тревогу и неприятие. С целью координации этой борьбы в августе 1924 г. была создана фракция большинства во главе с руководящей «семеркой». В нее вошли шесть членов Политбюро (все, кроме Троцкого) — Н. И. Бухарин, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, А. И. Рыков, И. В. Сталин, М. П. Томский и председатель ЦКК В. В. Куйбышев. «Семерка» фактически руководила партией, вынося на официальные заседания Политбюро (с участием Троцкого) уже согласованные решения. Устранив от власти Троцкого, вчерашние союзники столкнулись друг с другом. На этот раз большинство в Политбюро оформилось в борьбе с Зиновьевым и Каменевым, заключившими сомнительный союз с Троцким. К концу 1926 г. все три лидера оппозиции были выведены из Политбюро. В результате этих перестановок членами Политбюро к концу 1926 г. состояли Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, В. М. Молотов, Я. Э. Рудзутак, А. И. Рыков, И. В. Сталин, М. П. Томский. Важный пост председателя ЦКК (которого уставом партии запрещалось вводить в Политбюро) с ноября 1926 г. занял Г. К. Орджоникидзе. В декабре 1927 г. полным членом Политбюро был избран В. В. Куйбышев.

Большинство из этих деятелей в 1930-е годы вошли в ближайшее окружение Сталина. Было бы, однако, неправильно утверждать, что все они с самого начала были лояльными сталинистами. Расклад сил в Политбюро накануне столкновений Сталина с так называемыми «правыми» (Рыковым, Бухариным, Томским), столкновений, которые окончательно решили судьбу высшей власти, был более сложным. Коллективное руководство, сформировавшееся к началу 1928 г., опиралось на разделение труда и определенную конкуренцию между высшими партийно-государственными руководителями. Благодаря чему члены Политбюро оставались сравнительно самостоятельными политическими фигурами. В определенной мере это касалось и среднего уровня властной пирамиды — членов ЦК ВКП(б), от голосов которых во многом зависело решение проблемы лидерства в Политбюро. Между членами Политбюро и ЦК складывались отношения, приближающиеся по своей сути к патрон-клиентским. В совокупности все эти обстоятельства были достаточно существенным барьером на пути единоличной диктатуры.

Примером действия механизмов коллективного руководства могут служить столкновения в Политбюро, наблюдавшиеся летом 1927 г. Разрыв дипломатических отношений с Великобританией, убийство советского посла в Польше, расправа с коммунистами в Китае, поставившая под сомнение политику «единого фронта», вызвали тревогу и взаимные упреки членов Политбюро. Основные споры в руководящей группе, судя по письмам, которые В. М. Молотов отправлял Сталину, отдыхавшему на юге, касались политики в Китае и Великобритании, а также исключения из ЦК ВКП(б) лидеров оппозиции — Троцкого и Зиновьева, проявлявших растущую активность. Члены Политбюро вели себя в этих спорах достаточно независимо, образуя разнообразные и неожиданные с точки зрения последующих событий тактические коалиции. Например, Орджоникидзе, Ворошилов, Рыков, Рудзутак критиковали политику, проводимую в Китае (Ворошилов «доходит до огульного охаиванья “вашего руководства за последние 2 года”», — жаловался Молотов в письме Сталину 4 июля 1927 г.). В то время как Молотов и Бухарин, поддерживаемые Сталиным, защищали правильность проводимого курса^[40]. Поровну разделились голоса при решении вопроса о срочном исключении из ЦК Троцкого и Зиновьева. Калинин, Рыков, Орджоникидзе, Ворошилов считали, что решение этого вопроса нужно отложить до съезда партии. Сталин, находившийся на юге, безуспешно протестовал.

Только после требования Сталина учесть его голос заочно и перехода Калинина в число сторонников немедленного исключения 20 июня 1927 г. Политбюро большинством в один голос решило вывести Троцкого и Зиновьева из ЦК^[41]. Однако реализация этого решения была проведена с большой задержкой. Лидеров оппозиций исключили не на ближайшем пленуме ЦК в конце июля-августе, а только в октябре 1927 г. Под впечатлением этих столкновений Молотов 4 июля 1927 г. направил Сталину на юг тревожное письмо: «Самое неприятное — внутреннее положение в “7-ке” По вопросам об оппозиции, о Китае, об АРК (Англо-российский комитет профсоюзов. — О. X.) уже наметились б[олее] или м[енее] отчетливые деления, причем решения то и дело принимаются с перевесом 1-го голоса […] Я все больше думаю о том, не придется ли тебе приехать в М[оскву] раньше срока. Как это ни нежелательно из-за интересов лечения, но суди сам, какое положение […] Симптомы плохие, устойчивость очень ненадежная. Ни с кем об этом не говорил, но положение считаю неважным»^[42].

В общем, наиболее надежным и безусловным сторонником Сталина в 1927 г. Политбюро выглядел один только Молотов. Сын приказчика из Вятской губернии, вступивший в партию в 1906 г. в возрасте 16 лет, Молотов, примитивный, но старательный советский функционер, занимал в 1920-е годы важнейший пост секретаря ЦК ВКП(б). Тогда же Молотов сделал и свой политический выбор, связав судьбу со Сталиным. Безусловная преданность Молотова была одним из важнейших преимуществ Сталина в борьбе за власть. Эта борьба с новой силой вспыхнула в 1928 г., после того как был завершен разгром объединенной оппозиции Троцкого-Зиновьева, и члены Политбюро потеряли общего врага, который в течение нескольких лет сплачивал их ряды.

Помимо личных амбиций и претензий на лидерство, немалую роль в возникновении этой новой вспышки противоборства играли принципиальные соображения. Столкнувшись в 1928 г. с серьезными экономическими трудностями прежде всего в деревне Политбюро встало на путь применения административно-репрессивных, как их называли тогда, чрезвычайных мер — насильственного изъятия хлеба у крестьян, подавления частных торговцев и т. д. Первоначально разногласий по поводу этой так называемой «чрезвычайщины» в Политбюро не было. Однако поскольку чрезвычайные меры не только ухудшили ситуацию, но грозили превратиться в постоянный метод политики, в руководстве партии столкнулись две группировки. Первая, лидером которой был Сталин, настаивала на продолжении чрезвычайных мер. Вторая, представляемая Рыковым, Бухариным и Томским, требовала отступления от «чрезвычайщины» даже если это будет связано с определенными политическими и экономическими потерями.

У Сталина и его сторонников на этом завершающем этапе борьбы за власть были свои преимущества. Они занимали ключевые позиции в партийном аппарате. Их лозунги — «наступление на кулака», форсированная индустриализация — были близки и понятны немалой «революционной» части партийных чиновников. Все это, однако, не означало, что победа Сталина была предопределена. «Правые» настроения в пользу относительно умеренных методов руководства были также широко распространены в аппарате. Только недавно пережившие Гражданскую войну и издерганные постоянными кампаниями и колебаниями «генеральной линии», многие советские функционеры желали предсказуемости и стабильности. Потребовалась широкомасштабная чистка партии, проведенная в 1929 г., а также сильнейший нажим сверху в рамках набиравшей силу сталинской революции, для того чтобы привести аппарат в состояние «мобилизационной готовности».

В конечном же счете все решала борьба в верхах. Однако среди функционеров среднего уровня, составлявших большинство в ЦК ВКП(б), а также в самом Политбюро также преобладали настроения «единства» и нежелания новых политических поворотов. Почти все опасались новых столкновений не только потому, что в стране складывалась критическая ситуация и нарастала угроза режиму в целом, но и потому, что борьба в верхах неизбежно ставила под вопрос сложившийся баланс сил, разрушала выгодную для политиков-«серед-няков» систему коллективного руководства. Раскол в Политбюро означал, что непременно нужно было принимать чью-то сторону, втягиваться в борьбу и рисковать карьерой в случае поражения. Даже для тех членов Политбюро, которые поддержали Сталина, группа Рыкова-Бухарина не была равна предшествующим оппозициям Троцкого и Зиновьева. Бухарин, Рыков, Томский, Угланов даже в период острого противостояния оставались более «своими». «Правые» выступали менее ожесточенно, старались действовать в рамках партийной легальности, не выдвигая категорических требований о кадровых перестановках в Политбюро, чем, кстати, и заслужили ярлык не «оппозиции», а лишь «уклона». Со многими членами Политбюро опальные «правые» были связаны хорошими личными отношениями, годами совместной беспощадной борьбы с общим врагом — троц-кистско-зиновьевской оппозицией.

Преобладание настроений «единства» заставляло и Сталина, и «правых» в 1928 — начале 1929 г. действовать достаточно осторожно. Каждая из сторон старалась прежде всего избежать обвинений в раскольнической деятельности, стремилась представить себя жертвой интриг оппонентов. О неопределенности ситуации свидетельствовали, в частности, многочисленные маневры и колебания в высших эшелонах партии. «Был у Серго. Настроение у него хорошее. Он твердо стоит и решительно за линию ЦК, против колеблющихся и шатающихся […] У Серго был, оказывается, Андреев […] и беседовал с ним. По мнению Серго, Андреев стоит твердо за линию ЦК. Томский, оказывается, пытался (во время пленума) “разложить” его […] но не удалось “заманить” Андреева»; «Ни в коем случае нельзя дать Томскому (или кому-либо другому) “подкачать” Куйбышева или Микояна», — писал, например, Сталин Молотову в августе 1928 г.^[43] Однако высказанная уверенность в твердой позиции Орджоникидзе, как показывают другие документы, была скорее рассчитана на то, чтобы подбодрить Молотова, но не отражала истинных, более сложных настроений Орджоникидзе. Сам Орджоникидзе в письме Сталину от 18 августа 1928 г. демонстрировал вполне «примиренческие» взгляды. Сообщив о своем разговоре с Бухариным, который высказал Орджоникидзе свои опасения по поводу текущей политики и заверил его в желании избежать противостояния в Политбюро, Орджоникидзе писал: «Он, по-моему, и теперь хочет восстановить хорошие отношения с тобой, но не знает, как это сделать. По-моему, надо сделать все возможное, чтобы не потерять его, а без него Ал[ексей] (видимо, Рыков. — О. X.) моментально перестанет шебуршить»^[44]. Судя по всему, Орджоникидзе был действительно искренне заинтересован в сохранении в Политбюро статус-кво. Несмотря на заметное обострение ситуации, в ноябре 1928 г. он обратился к Рыкову с таким письмом: «Я тебя прямо-таки умоляю взять на себя примирение Бухарина со Сталиным […] Смешно, конечно, говорить о твоей “смене”, Бухарина или Томского. Это прямо было бы сумасшествием. По-видимому, отношения между Сталиным и Бухариным значительно испортились, но нам надо сделать все возможное, чтобы их помирить. Это возможно […] Вообще, Алексей, надо с невероятной осторожностью подходить ко всем вопросам, могущим дать толчок “драке”. Нужна большущая выдержка, чтобы не влезть в драку»^[45].

Рецидивы особого отношения многих членов Политбюро к «правым» проявлялись даже после того, как в апреле 1929 г. группа Бухарина, Рыкова, Томского потерпела окончательное поражение. Например, в июне 1929 г. Политбюро решало вопрос о работе Бухарина, смещенного к тому времени с должности редактора «Правды». Сталин настаивал на назначении Бухарина наркомом просвещения. Эта была почетная, но опасная для Бухарина политическая ссылка.

Внешне пост наркома просвещения выглядел как важное и почетное задание партии. Сталин, предлагая такое решение, демонстрировал якобы беспристрастность и готовность наладить деловое сотрудничество с Бухариным. Однако на деле все было не так. Максимально отдаленный от «большой политики», Народный комиссариат просвещения подвергался постоянным нападкам и критике со стороны не только партийных функционеров, но и руководителей комсомола, профсоюзов, «советской общественности». Непростой была обстановка в самом наркомате. В общем, став наркомом просвещения, Бухарин оказался бы втянут в водоворот многочисленных споров, склок и постоянных проработок, что гарантировало его окончательное исключение из политических игр. Понимая это, Бухарин сопротивлялся и сделал неожиданный ход: попросил третьестепенный пост начальника Научно-технического управления (НТУ) Высшего совета народного хозяйства СССР. В этом случае более очевидно обозначалось опальное положение Бухарина и реальное стремление Сталина полностью выжить его из руководства партии. Этот пост в отличие от наркомата просвещения гарантировал сравнительно спокойную и необременительную служебную деятельность, развязывал руки для более внимательного наблюдения за «большой политикой». Несмотря на возражения Сталина, Политбюро поддержало Бухарина. О том, как это происходило, мы знаем из письма К. Е. Ворошилова Г. К. Орджоникидзе от 8 июня 1929 г.: «[…] Бухарин умолил всех не назначать его на Наркомпрос и предложил, а затем настаивал на НТУ Я поддержал его в этом, поддержало еще несколько человек и большинством в один голос (против Кобы) мы провели его»^[46].

Сталин должен был считаться с возможностью таких конфликтов и настроений в пользу «единства». Он старался действовать осторожно, нанося удары в подковерной борьбе и делая публичные заявления о готовности к компромиссам. Сталин оказался победителем не только благодаря своей жестокости, решительности и коварству, но и потому что «правые», особенно Бухарин, допустили ряд тяжелейших политических ошибок. Роковую роль в судьбе «правых» сыграли, в частности, тайные встречи Бухарина с лидерами разгромленной оппозиции Г. Я. Сокольниковым и Л. Б. Каменевым. Нелепые попытки Бухарина заручиться поддержкой старых оппозиционеров в борьбе со Сталиным вызвали колоссальный политический скандал в начале 1929 г. Как показывают новые документы, Сталин в полной мере использовал этот факт, фактически сделав его центральным пунктом обвинения против «правых». Разногласия принципиального характера (о сталинских аппаратных махинациях, о пределах чрезвычайной политики и стратегии экономического развития), в которых позиции Сталина были далеко не надежными и крепкими, фактически отошли на второй план. Для дискредитации «правых» факт бухаринских переговоров имел решающее значение. Именно этот факт, а не продолжающиеся споры вокруг чрезвычайной политики и сталинских интриг, был однозначно «криминальным» в глазах большинства Политбюро и членов ЦК. Произведенная Сталиным подмена сути разногласий, фактическое сведение их к проблеме «сепаратных переговоров» с оппозиционерами явилась важным условием его победы над «правыми» на пленуме ЦК ВКП(б) в апреле 1929 г.^[47]

Весь ход интриг и столкновений в Политбюро и партийном аппарате, длившихся почти два года, вполне подтверждает мнение историков о том, что Сталин победил в роли сторонника золотой середины, производившего выгодное впечатление на других администраторов своей прагматичностью, «спокойным тоном, тихим голосом»^[48]. Кроме того, есть основания полагать, что некоторых членов Политбюро Сталин принудил к лояльности, используя шантаж. Так, среди бумаг Орджоникидзе, который занимал тогда пост председателя ЦКК, сохранились полученные в декабре 1928 г. и марте 1929 г. материалы из архивов царской полиции, которые свидетельствовали о том, что Калинин и Рудзутак, находясь под арестом, дали откровенные показания, на основании которых полиция произвела аресты в подпольных революционных организациях^[49]. Подобные материалы вполне могли быть достаточным основанием для исключения обоих из партии и даже ареста. Тот факт, что эти документы всплыли на поверхность именно на этапе решающего столкновения с «правыми», вряд ли можно считать случайным.

В общем, победа Сталина была результатом длительных интриг и политических маневров, переплетения объективных и субъективных обстоятельств. Сам Сталин, отдавший немало сил этой борьбе, явно не считал, что его преимущества обеспечены изначально одним лишь положением в партийной иерархии. Он справедливо опасался любых случайностей, осознавая их значительную, часто преобладающую роль в верхушечном политическом противостоянии, особенно в таких партиях, как большевистская. Поражение было столь же вероятным, как и победа. Осознание такой вероятности было важным преимуществом Сталина в конце 1920-х годов. Ее игнорирование — слабость современных представлений о «закономерной» поступи сталинской «модернизации».

Переиграв своих оппонентов в политических интригах, Сталин превратился в лидера Политбюро. Ему уже не противостоял никто их тех советских руководителей первого круга, которые начинали борьбу за ленинское наследие. Соответственно резко ослабли позиции «рядовых» членов Политбюро и ЦК ВКП(б), лишенных возможности маневрирования между различными центрами влияния. Прежний баланс сил в высших эшелонах власти был разрушен. Однако позиции самого Сталина в этот период вряд ли можно считать абсолютно прочными. Его политическое будущее зависело от способности предложить и реализовать определенный политический курс. Этот курс в течение 1928–1929 годов трансформировался в планы форсированной индустриализации, практику массового принудительного объединения крестьян в колхозы и разжигания «классовой борьбы».

Коллективизация и крестьянская война

Распространенное в массовом историческом сознании и в работах многих историков и публицистов жесткое противопоставление «программ» Сталина и «правых» — «программ» индустриального скачка и продолжения нэпа, — как правило, искажает реальную ситуацию в ее конкретном историческом развитии. Все противоборствующие в Политбюро группы считали своим приоритетом проведение политики быстрейшего индустриального развития и упрочения военного потенциала СССР. Разногласия касались методов проведения этого курса. Приверженность «правых» к относительно сбалансированной экономической политике вовсе не означала, что они откладывали индустриализацию в долгий ящик и не были готовы корректировать нэп. Громкие революционные и безответственные по своей сути требования Сталина отбросить экономическую целесообразность, в свою очередь, не означали, что сталинская политика была оптимальной и действительно вела к реальному и эффективному ускорению индустриализации. Противопоставление сталинской форсированной индустриализации и бухаринско-рыковского «продолжения нэпа» фактически означает противопоставление реализованного курса Сталина, который не раз изменялся и корректировался, и нереализованных принципов «правых», застывших на уровне общих заявлений и не проработанных практически именно по причине своей нереализованности. В действительности, ни Сталин, ни «правые» в период своей борьбы за власть не имели четких представлений о практических шагах, которые нужно будет предпринять уже завтра. Настаивая на продолжение нэповской политики, «правые» никогда не провозглашали ее догмой, тем более что сам нэповский курс продемонстрировал свою гибкость и изменчивость даже в те несколько лет, которые он существовал. Еще меньше был готов к принятию ответственных и эффективных решений Сталин. Сталинские маневры в 1928 г. вполне подтверждали характеристику Бухарина, данную им в разговоре с Каменевым в июле этого года: «Это беспринципный интриган, который все подчиняет своей власти. Меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать»^[50]. Основным принципом действий Сталина было ленинское «сначала ввязаться в борьбу», абсолютный приоритет задачи захвата власти перед задачами позитивного строительства.

Одержав победу над группой Рыкова-Бухарина, Сталин оказался перед сложнейшей проблемой выработки и реализации практической политики, прежде всего в области хозяйственного строительства. Не имея выверенной программы, не понимая, что делать с экономикой, Сталин прибег к испытанному способу — перенесению в хозяйственную сферу большевистских методов «классовой борьбы», превращению экономических преобразований в очередную революцию. Основой этой политики было форсированное, без оглядки на социально-экономические ограничители и потери, наращивание капитальных вложений в индустрию и насильственное массовое создание колхозов. По многим параметрам сталинский скачок являлся возвращением к политике «военного коммунизма» периода Гражданской войны. Экономические стимулы и методы организации производства и труда почти полностью подменялись политическими кампаниями и репрессиями. Дезорганизация финансовой системы и торговли, огромная инфляция объявлялись закономерным результатом движения к социализму, к отмиранию товарно-денежных отношений и введению продуктообмена между городом и деревней.

Подобные теории служили обоснованием левацкой практики организации хозяйственной жизни. В начале 1930 г. была проведена реформа кредитной системы, отменявшая взаимный коммерческий кредит предприятий и вводившая прямое автоматическое финансирование Госбанком плановых заданий. Воссоздавалась неповоротливая сверхцентрализованная система управления промышленными предприятиями через отраслевые объединения ВСНХ. В сфере организации труда на первый план выдвигались штурмовые методы и репрессии. С конца 1929 г. началась массовая кампания ударничества. Под административным нажимом в ударники записали значительную часть рабочих. В условиях разрушения системы заработной платы всячески поощрялась практика «уравнительного социализма» — коммуны в промышленности и сельском хозяйстве, построенные на принципах равной оплаты труда и совместного владения даже предметами повседневного обихода. Обычная система управления экономикой оказалась разрушенной. Промышленные предприятия переходили под власть парткомов, профкомов, представителей ра-боче-крестьянской инспекции и ОГПУ^[51]. На деревню обрушилась кровавая и разрушительная кампания коллективизации. Оборотной стороной и необходимым условием поддержания высокого градуса штурма и натиска была борьба с «врагами» — специалистами-«вредителями», «кулаками» и т. д. На них списывали провалы сталинской политики и нарастание социально-экономического хаоса.

Как свидетельствуют многочисленные факты, инициатором политики «большого скачка» выступал Сталин. Под его нажимом нарастала радикализация «генеральной линии». XVI конференция ВКП(б) в конце апреля 1929 г., закрепив разгром «правых» и лидерство Сталина, в своих решениях в целом все же ориентировалась на сравнительно умеренный экономический курс. Проект первой пятилетки наряду с существенным ростом крупной промышленности (к концу пятилетки в 2,8 раза) предусматривал значительные капитальные вложения в сельское хозяйство. В резолюции конференции говорилось, что «при максимально возможном развитии совхозов и колхозов основной прирост сельскохозяйственной продукции в ближайшие годы падет на индивидуальное бедняцкое и середняцкое хозяйство […] мелкое хозяйство далеко еще не исчерпало и не скоро исчерпает имеющиеся у него возможности»^[52]. Принимаемые в этот период показатели пятилетнего плана исходили из того, что к концу пятилетки в 1932/33 г. в колхозах намечалось объединить до 20 % крестьянских хозяйств^[53]. Однако даже эти высокие цифры пятилетнего плана, как по индустриальному росту, так и по уровню коллективизации, утвержденные весной 1929 г., не устраивали Сталина.

В июне-ноябре 1929 г. Политбюро приняло решения, которые существенно увеличивали задания пятилетки по ключевым отраслям промышленности. Очередные хлебозаготовки в деревне сопровождались возраставшим насилием над крестьянами, репрессиями против «кулаков» и все более активным административным насаждением колхозов. Накануне пленума ЦК ВКП(б), который был призван закрепить эту политику, 7 ноября 1929 г., «Правда» опубликовала печально известную статью Сталина «Год великого перелома». Она нацеливала на резкое увеличение капитальных вложений в тяжелую промышленность и массовую коллективизацию. Вопреки данным статистики, зафиксировавшей на 1 октября 1929 г. уровень коллективизации в 7,6 % крестьянских хозяйств, Сталин объявил, что в деревне началось массовое колхозное движение. Сталинская статья фактически имела директивный характер. Она неоднократно цитировалась на пленуме ЦК, который собрался в Москве 10–17 ноября 1929 г., и предопределила его решения. «[…] Задача советской власти — догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны — может быть выполнена в кратчайшие исторические сроки», — провозгласил пленум. Исходя из таких представлений, на 1929/30 хозяйственный год были намечены очень высокие темпы индустриализации — 32,1 % роста валовой продукции крупной промышленности против 21,5 %, предусмотренных на этот год по пятилетнему плану. Одновременно пленум утвердил лозунг перехода к «сплошной коллективизации». Принятие этих решений сопровождалось разнузданными обличениями «правых». Бухарина на пленуме вывели из Политбюро. От Рыкова и Томского потребовали полной лояльности и предупредили о возможности применения по отношению к ним «организационных мер»^[54].

Отсутствие в решениях пленума конкретных показателей уровня коллективизации было неслучайным. Сталин предпочитал нагнетать темпы создания колхозов аппаратными методами, делая вид, что центр лишь следует за инициативой мест. Однако фактически Сталин тщательно контролировал и стимулировал эту «инициативу».

5 января 1930 г. под давлением Сталина было принято постановление Политбюро (оформленное как постановление ЦК), существенно сокращавшее сроки коллективизации для зерновых районов. При этом постановление требовало от партийных организаций «возглавлять и оформлять стихийно растущее снизу колхозное движение».

Был взят курс на «ликвидацию кулачества как класса»^[55]. Для претворения этих установок в жизнь в деревню двинулись десятки тысяч различных уполномоченных из городов, а также мобилизован районный и деревенский актив. Центр, действуя в основном путем поощрения соревнования между регионами и повседневными указаниями на страницах партийной печати (прежде всего «Правды») требовал от этих людей одно — как можно быстрее и любыми средствами загнать крестьян в колхозы. При этом в полном соответствии с общим ультралевым курсом ставка делалась на создание коммун с максимальным обобществлением крестьянского имущества, вплоть до домашней птицы и даже личных вещей. Вопреки официальным оптимистическим заявлениям о добровольной коллективизации, сталинское руководство не питало иллюзий по поводу того, что на самом деле согнать крестьян в колхозы можно будет только силой. Поэтому одним из главных рычагов коллективизации являлось так называемое «раскулачивание» — аресты и высылка наиболее опасной для режима части сельского населения. Массовый террор был важнейшим методом создания колхозов. С одной стороны, опасаясь судьбы репрессированных односельчан, крестьяне, стиснув зубы, шли в ненавистные колхозы. С другой — конфискованное имущество репрессированных, по расчетам сталинского руководства, должно было составить основу производственных фондов колхозов.

Давление Москвы, откуда постоянно раздавались призывы об «уничтожении кулачества как класса», в соединении с инициативой местных руководителей и активистов способствовали широкому распространению репрессий уже в то время, пока в Политбюро и ОГПУ только разрабатывались планы единой операции против «кулаков>> в масштабах всей страны. Однако апогея террор в деревне достиг именно в период проведения такой централизованной операции. Программа этой общесоюзной акции была представлена в постановлении Политбюро от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»^[56] Все «кулаки» (достаточно условное определение, под которое на практике подводились все недовольные властью или заподозренные в недовольстве) разбивались на три категории: 1) «контрреволюционный кулацкий актив», подлежащий заключению в лагеря или расстрелу; 2) «остальные элементы кулацкого актива», высылаемые в отдаленные местности страны; 3) «кулаки», которых оставляли в районах их проживания, но расселяли на неудобных землях вне пределов колхозов. Репрессивные меры против первой и второй категорий Политбюро приказало провести в течение четырех месяцев, в феврале-мае, установив следующие лимиты: от 49 до 60 тыс. человек направить в лагеря и от 129 до 154 тыс. выселить в отдаленные районы. Семьи «кулаков» первой и второй категорий, как правило, также подлежали отправке в ссылку. Исходя из этого постановление предполагало расселить в Северном крае, Сибири, на Урале и в Казахстане 160–170 тыс. семей «кулаков». Более того, и эти цифры не являлись окончательными. По ряду областей и республик лимиты предстояло установить дополнительно. В общем, речь шла примерно о миллионе репрессируемых. 2 февраля 1930 г. на основании постановления Политбюро от 30 января был издан приказ ОГПУ № 44/21, в котором подробно определялся порядок проведения этой акции. Для рассмотрения дел по первой категории в полномочных представительствах ОГПУ на местах создавались «тройки» (представители ОГПУ, регионального комитета ВКП(б) и прокуратуры), а для руководства операцией по выселению — «оперативные тройки». Пакет инструкций в приложении к приказу подробно описывал технический порядок проведения депортаций^[57].

Документы, регламентирующие проведение этой первой столь массовой карательной операции сталинского периода, в значительной мере послужили моделью для последующих государственных террористических акций 1930-1940-х годов. Сами же аресты и депортации «кулаков» в полной мере продемонстрировали черты, характерные для всех сталинских массовых карательных акций, прежде всего невероятную жестокость, порожденную директивами Москвы, «перегибами» исполнителей и отсутствием материальных ресурсов для обеспечения карательных акций, что умножало страдания жертв террора. Легче всего органы ОГПУ выполняли директивы в отношении «кулаков» первой категории. На 24 апреля 1930 г. их было арестовано около 124 тыс., что означало перевыполнение плана (49–60 тыс.) в несколько раз^[58]. Иначе обстояло дело с «кулаками» второй категории. С первых шагов операции стало ясно, что для выселения сотен тысяч людей отсутствуют элементарные ресурсы. Однако от депортаций никто не собирался отказываться. Многие десятки железнодорожных эшелонов, до предела забитые крестьянскими семьями, потянулись на Урал, на Север, в Сибирь. Эти многодневные перевозки были страшным испытанием. От железнодорожных станций измученных людей нередко пешком многие километры гнали к «местам вселения». «Раскулаченных» размещали в неприспособленных для жизни бараках, церквах. Мужчин, как правило, отделяли от семей и увозили на различные работы. Женщины, дети и старики оставались без средств существования. Ужасные условия содержания, голод, тяжелый труд вызывали массовую смертность, особенно среди детей^[59]. Все это заставило на ходу корректировать масштабы операции. На конец мая 1930 г. в ссылку было отправлено около 100 тыс. семей (полмиллиона человек)^[60], что значительно, на 60–70 тыс. семей, не дотягивало до намеченных планов.

Используя угрозу «раскулачивания» и арестов власти сумели достаточно быстро поднять уровень формальной коллективизации до заоблачных высот. Если на 1 октября 1929 г. в колхозах числились 7,5 % крестьянских хозяйств страны, то к 20 января 1930 г. — 21,6 %, а к 20 февраля — 52,7 %^[61]. В реальности за этими высокими цифрами скрывалась страшная и трагическая реальность. Многочисленные уполномоченные по колхозам и местные активисты вели себя в деревнях как орды захватчиков в завоеванной стране. Крестьян арестовывали, в лучшем случае унижали и избивали, требуя вступления в колхозы. Обычным делом были грабежи и присвоение имущества «раскулаченных» активистами и уполномоченными. Широкое распространение получили закрытие церквей и аресты священнослужителей, надругательство особенно со стороны комсомольской молодежи над религиозными чувствами крестьян (устройство в церквях собраний с красными флагами и музыкой, организация «карнавальных шествий» в ризах, изъятых из церквей и т. д.^[62]). Даже информация, поступавшая Сталину, содержала ужасные факты, хотя и была неполной. Так, 7 марта 1930 г. Сталин разослал членам Политбюро и Президиума ЦКК докладную записку ОГПУ, в которой сообщались некоторые детали коллективизации на Украине и в Центрально-Черноземной области. Бригады по коллективизации, как следовало из этой записки, расхищали имущество крестьян, избивали их, раздевали и голыми выгоняли на улицу, у матерей отнимали маленьких детей, насиловали женщин, применяли пытки (например, подвешивание) и т. д.^[63] Аналогичная информация по более широкому кругу регионов была отправлена Сталину в тот же день заместителем председателя ОГПУ Ягодой^[64].

На насилие деревня ответила восстаниями. Если за 1926–1927 гг. органами ОГПУ было зафиксировано в общей сложности 63 массовых выступления в деревне, за 1929 г. — чуть более 1300 (244 тыс. участников)^[65], то в январе 1930 г. количество выступлений превысило 400 (около 110 тыс. участников), а в феврале достигло уровня 1066 (214 тыс. участников)^[66]. Волнения происходили в основном на почве несогласия вступать в колхозы, а во многих случаях были попыткой защитить «раскулаченных» от арестов и выселения или церкви от закрытия. Несмотря на то что информация о выступлениях крестьян, массовых выходах из насильственно созданных колхозов и «перегибах» поступала в Москву регулярно, Сталин до определенного момента практически не реагировал на нее. Скорее всего, он был уверен, что волна крестьянских выступлений не представляет особой угрозы, а является лишь неизбежным сопротивлением «отживающего класса». Однако в самом конце февраля в Москву начали поступать все более тревожные сигналы. Из тематических папок архива Политбюро, с которыми в 1960-е годы удалось познакомиться В. П. Данилову (сейчас эти документы закрыты в Архиве Президента РФ) следует, что непосредственным толчком для принятия решения о вынужденной корректировке курса были сообщения из нескольких регионов страны о нарастании крестьянских волнений^[67]. Первое пришло 26 февраля по прямому проводу из Харькова (тогда столица Украины) от секретаря ЦК КП(б)У П. П. Любченко и председателя ЦИК УССР Г. И. Петровского. В нем шла речь о волнениях в приграничном Ше-петовском округе, начавшихся 24 февраля. Толпы крестьян требовали открытия церквей, ликвидации колхозов, избивали активистов. Любченко и Петровский писали, что причинами выступлений были «недостаточная подготовка в отдельных селах коллективизации при форсированном темпе (обобществление инвентаря, посевматериала в двухдневный срок при решении собрания, не имевшего кворума), головотяпство комсомольцев, которые производили сбор утильсырья путем массовых фактических обысков дворов; головотяпство с закрытием церкви […]». Любченко и Петровский ставили вопрос об исправлении «грубого извращения партийных директив». Как справедливо отмечал В. П. Данилов, в этом документе содержались важные положения, ставшие основой последовавших вскоре выступлений Сталина. Главное среди них — объяснение «извращений» «головотяпством» местных работников. Это была ложь, поскольку работники на местах действовали в соответствии с директивами центра. Однако такая ложь открывала перед Сталиным возможности для политических маневров.

Как следовало из других сообщений, поступивших в те же дни, аналогичные события происходили в Казахстане, Воронеже и даже в непосредственной близости от столицы. В частности, в ЦК было направлено постановление бюро Московского обкома от 28 февраля «О политическом положении в московской деревне в связи с событиями в Петелинском районе Рязанского округа». Волнения в Пете-линском районе начались с событий 21 февраля в нескольких деревнях. Крестьяне разобрали обобществленный скот, семенные фонды, вернули имущество раскулаченным. Ударив в набат и разослав по соседним деревням делегатов, инициаторы движения способствовали его распространению. 23–27 февраля в Петелинском и Тумском районах Рязанского округа волнениями было охвачено, по официальным данным, 42 населенных пункта. Был убит один милиционер, ранены 8 активистов. Крестьяне, вооруженные кольями, оказывали сопротивление «изъятию кулаков». Сотрудники ОГПУ применяли оружие, в результате чего были убиты, согласно официальным сообщениям, трое и ранены шестеро крестьян29.

Нараставшие волнения крестьян, а также возможность срыва весеннего сева заставили власти отступить. 28 февраля 1930 г. Политбюро приняло решение поручить Сталину 2 марта 1930 г. выступить в газетах со статьей по поводу ситуации с коллективизацией^[68]. Опубликованная 2 марта статья «Головокружение от успехов» в целом содержала оптимистические оценки «огромнейших достижений» в деревне и объявляла «коренной поворот деревни к социализму» «обеспеченным». Вместе с тем Сталин осуждал отдельные «антиленинские настроения» — насаждение коммун, обобществлявших все имущество крестьян, нарушения «принципа добровольности и учета местных особенностей», снятие колоколов с церквей. Вину за эти явления Сталин полностью возлагал на местных работников. 10 марта на места было разослано постановление ЦК «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении», которое требовало ориентироваться на создание артелей и возвращение крестьянам обобществленной птицы, коров, мелкого скота, приусадебной земли, «прекратить в какой бы то ни было форме насильственную коллективизацию», исправить «ошибки», допущенные при «раскулачивании», прекратить практику массового закрытия церквей^[69]. В общем, речь шла о временном отступлении с целью успокоить крестьян и дать им провести сев.

Однако статья Сталина и решение ЦК не внесли успокоения. В них не было главного — объяснения, что же делать с уже созданными путем насилия и принуждения колхозами. Крестьяне взяли решение этой проблемы в свои руки, разрушая колхозы силой, разбирая обобществленное имущество и семена, восстанавливая ликвидированные единоличные межи. Противоречивые сигналы из Москвы лишь стимулировали антиколхозные выступления крестьян, порождая одновременно растерянность у местных активистов. Март 1930 г. оказался пиком войны в деревне. На этот месяц пришлось 6528 массовых выступлений, что составляло около половины всех выступлений за 1930 г. Если считать, что официальная цифра количества участников выступлений в 1930 г. — около 3,4 млн человек^[70] соответствует действительности, то можно предположить, что в марте в волнениях участвовали 1,5–2 млн крестьян. Верхняя граница является предпочтительной, так как высокая интенсивность выступлений корреспондировала с ростом количества участников каждого из выступлений. На март месяц пришлось 80 выступлений так называемого «повстанческого типа» из 176, зафиксированных в 1930 г. в целом. Согласно классификации ОГПУ, это были выступления, «проходившие под лозунгами свержения советской власти, руководимые повстанческими центрами, сопровождавшиеся разгоном сельсоветов, попытками расширения территории, охваченной выступлением, вооруженным сопротивлением властям». В ходе таких выступлений наблюдались «занятие основных стратегических пунктов и учреждений, выставление пикетов и заслонов, формирование отрядов или групп вооруженных и т. п.»^[71].

Интенсивные антиправительственные волнения наблюдались во многих регионах страны. Крупные вооруженные группировки действовали в Казахстане, в горских районах Северного Кавказа и в Закавказье (в Армении, Нахичеванский край и Карабахский округ Азербайджана)^[72]. Массовые выступления крестьян, ликвидация колхозов и разбор коллективизированного имущества, препятствия выселению «кулаков», избиения коммунистов и активистов были распространенным явлением в центральных областях, включая Московскую, в Поволжье, в Сибири, Закавказье и Средней Азии.

На Украине, где в марте была зафиксирована 45 % всех крестьянских выступлений, происходивших в этом месяце по стране, особое беспокойство властей вызывали восстания в пограничных районах. В Тульчинском округе на 16 марта волнениями и восстаниями были охвачены 15 районов из 17, всего 153 села. Из 50 сел были совершенно изгнаны представители советской власти и вместо них избраны старосты. В большинстве сел округа были ликвидированы колхозы. Восставшие избивали коммунистов, комсомольцев и актив, изгоняли их из сел. В некоторых селах наблюдались вооруженные выступления, вырывались окопы и устраивались заставы, восставшие вступали в перестрелку с карательными отрядами ОГПУ Вытесняемые карателями из сел, крестьяне бежали в леса. В центр Джулинского района был захвачен крестьянами под предводительством некой Задорожной. Она возглавила вооруженный отряд и объявила себя диктатором. Выманив Задорожную на переговоры, чекисты арестовали ее. Волнения и выступления охватили и другие пограничные округа Украины, а также Молдавскую автономную республику^[73].

События на западных границах породили в Москве страхи по поводу возможного вмешательства в события Польши. В принятом 15 марта 1930 г. постановлении Политбюро говорилось, что, «по имеющимся данным, есть все основания предположить, что в случае серьезных кулацко-крестьянских выступлений в правобережной Украине и Белоруссии, особенно в связи с предстоящим выселением из приграничных районов польско-кулацких контрреволюционных и шпионских элементов, польское правительство может пойти на вмешательство». Постановление предусматривало усиление войск ОГПУ в этих районах и недопущение там массовых выступлений^[74].19 марта председатель ГПУ Украины получил от Сталина указание принять более решительные меры в отношении пограничного Тульчинского округа, а также вновь возникавших волнений. Сталин требовал, чтобы Балицкий «не речи произносил, а действовал более решительно». Оскорбленный Балицкий ответил, что он лично выезжает в «угрожаемые участки» с опергруппой, а не руководит «только из вагона»^[75] Указания Сталина вызвали соответствующую реакцию. Как записал в своих бумагах Г. К. Орджоникидзе, выезжавший с инспекцией на Украину, восстания в пограничных Тульчинском, Шепетовском и Могилевском округах было «подавлено вооруженной силой, пустив в ход пулеметы и в некоторых местах пушки. Убитых и расстрелянных 100, раненых несколько сотен»^[76].

Однако мартовский взрыв восстаний в деревне заставили центр предпринять дополнительные меры не только карательного характера. Через месяц после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов», 2 апреля, Политбюро утвердило Закрытое письмо ЦК «О задачах колхозного движения в связи с борьбой с искривлениями партийной линии», в котором вновь осуждались местные «искривления партийной линии». Одной из целей письма было разъяснение причин публикации статьи Сталина, которую многие партийные функционеры восприняли как несвоевременную и вредную для процесса коллективизации. «Поступавшие в феврале месяце в Центральный комитет сведения о массовых выступлениях крестьян […] вскрыли положение, которое нельзя назвать иначе, как угрожающим. Если бы не были тогда незамедлительно приняты меры против искривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших “низовых” работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение». С учетом мартовских выступлений письмо требовало «обеспечить действительное, не на словах, а на деле, проведение директив партии по борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении», коренным образом изменить отношение к середняку, содействовать не только колхозам, но и единоличникам в проведении посевной, допустить как временную меру прекращение на время сева выселения «кулаков» третьей категории, подлежащих переселению на неудобные земли в границах данной области, сократить участие войск ГПУ в подавлении волнений, перевести в другие местности работников, «подорвавших к себе доверие в данном районе»^[77]. Это были уловки, призванные сбить накал войны в деревне и обеспечить проведение сева. Однако они сыграли определенную роль в успокоении крестьян. Уже в апреле волнения в деревне резко пошли на убыль. В последующие месяцы всплески протеста и антиправительственных выступлений наблюдались периодически в отдельных районах страны, не достигая мартовского уровня.

Несмотря на огромный размах, крестьянские волнения, к сожалению, потерпели поражение, добившись лишь временного отказа властей от продолжения коллективизации и «раскулачивания». Практически не имея оружия, крестьяне не выдерживали столкновений с хорошо вооруженными отрядами ОГПУ и мобилизованных коммунистов. Отдельные попытки крестьян объединиться — направления гонцов и делегатов в соседние села, объявления тревоги набатом церковных колоколов — в целом не принесли успеха. Волнения были раздробленными и не координировались. Это облегчало действия передвижных карательных отрядов, позволяло им одновременно контролировать большие территории. Массовые аресты вожаков волнений, «кулаков», сельской интеллигенции, показательная жестокость карателей также ослабляли силу крестьянского сопротивления. В то же время крестьяне вели себя куда более миролюбиво, чем власти. Как правило, они сохраняли жизни своим обидчикам, изгоняли их из сел. В результате правительственные силы не терпели серьезного урона. Свою роль сыграли лживые обещания властей, массовый роспуск колхозов и демонстративные наказания некоторых активистов. Важным фактором ослабления волнений было начало весеннего сева. Крестьяне, отбившись от колхозов, уходили на работу в поля. От сева зависел будущий урожай. Это понимали даже сталинские власти.

Сталин ищет «врагов»

Волну крестьянских выступлений удалось сбить путем применения жестоких репрессий, а также политических маневров и вынужденного согласия с массовым развалом колхозов. Несмотря на различные препятствия со стороны властей, весной 1930 г. колхозы покинули большинство крестьян, загнанных туда зимой. Процент коллективизированных хозяйств к лету 1930 г. по сравнению с 1 марта 1930 г. снизился с 56 до 23,6^[78]. При этом существующие колхозы были слабыми, неэффективными предприятиями, которые использовались для выкачивания ресурсов деревни на нужды индустриализации. Колхозная авантюра, а главное, нежелание положить ей конец, запустила механизм эскалации всеобъемлющего кризиса. Прежде всего были существенно подорваны производительные силы деревни. Количество лошадей, по официальным данным, уменьшилось с июля 1929 по июль 1930 г. с 34,6 до 30,2 млн, свиней с 20 до 13,6 млн, на несколько миллионов уменьшилось количество коров^[79]. Накануне нового урожая, весной и летом 1930 г., во многих районах начался голод.

Сводка ОГПУ от 5 июня сообщала о случаях голодной смерти и многочисленных опуханиях и болезнях, об употреблении в пищу лебеды, желудей и павшего скота в Средне-Волжском крае, на Урале, на Украине, в Сибире и Казахстане, в сводке от 30 июня к этому перечню добавился Северный Кавказ и Центрально-Черноземная область, в сводке от начала июля — Нижегородский край, Башкирия, Татария и Крым. На почве голода в деревнях вспыхивали волнения. Крестьяне требовали вернуть им изъятый государством хлеб^[80]. Хлебозаготовки из нового урожая в таких условиях проходили с большим напряжением. Крестьяне всячески сопротивлялись сдаче зерна. Чтобы избежать непосильных заданий по мясозаготовкам крестьяне усилили забой скота.

С первых же шагов разорительной и малоэффективной оказалась форсированная индустриализация. В результате бездумной траты средств многие сотни миллионов рублей оказались вложенными в незавершенное строительство, не давали отдачи. Действующие же предприятия, особенно те, которые обслуживали потребности населения, сокращали производство из-за нехватки оборудования и сырья. Росла себестоимость промышленной продукции, резко ухудшилось ее качество. Управление промышленностью было дезорганизовано из-за кампаний выявления «вредителей». Инженеры и управленцы, находясь под растущим давлением и постоянной угрозой арестов, фактически отказывались проявлять инициативу и выполнять свои обязанности. Многие рабочие, чувствуя безнаказанность, работали спустя рукава и безоглядно нарушали элементарные нормы дисциплины. Летом 1930 г. индустриальные отрасли экономики охватил кризис.

Одной из важных причин низкой производительности труда в промышленности было заметное падение уровня жизни рабочих. Его причинами были коллективизация и деградация сельского хозяйства, направление огромных средств в тяжелую промышленность, массовый вывоз продовольствия на экспорт. Даже в крупных городах, население которых правительство рассматривало в качестве своей основной социальной базы и старалось обеспечивать продовольствием в первую очередь, выстраивались огромные очереди за продуктами, которые распределялись по карточкам. Цены на свободном рынке для большинства были недоступны. Весной 1930 г. даже в Москве норма выдачи белого хлеба была снижена на 50 %. В Средне-Волжском крае и ДВК выдача белого хлеба была прекращена вообще. К выпекаемому хлебу примешивались в значительных размерах суррогаты. Но даже и такой хлеб нередко подвозился с большими перебоями. Особенно скудным было снабжение мясом и жирами. Введенная в июле 1930 г. карточная система на мясо (карточки на хлеб появились еще в 1929 г.) даже формально охватывала 14 млн человек из 160-миллионного населения страны. Молоко во многих районах выдавали только детям и больным. Даже простые промышленные товары можно было купить только в магазинах, торгующих по повышенным ценам^[81].

Недавно опубликованные докладные записки ОГПУ о ситуации в стране, регулярно поступавшие в адрес Сталина и других руководителей, подробно фиксировали динамику социального напряжения в городах и на строительствах. Зимой и весной 1930 г. помимо нараставших продовольственных трудностей массовое недовольство рабочих вызывали снижение зарплаты, ухудшение условий труда. В первом квартале 1930 г. было зафиксировано 92 забастовки, в которых приняли участие 8,9 тыс. человек. Хотя эти показатели были намного ниже, чем в первом квартале 1929 г. (175 забастовок и 22,8 тыс. участников), они не давали оснований для оптимизма. Уменьшение количества забастовок (видимо, прежде всего по причинам полицейского характера) вполне компенсировалось другими формами социального протеста городских жителей и рабочих. Массовые инциденты и антисоветские демонстрации наблюдались в очередях за хлебом и другими товарами, собиравшими нередко более тысячи человек^[82]. Широкое распространение получили такие явления как демонстративные массовые переходы рабочих на другие предприятия или на биржу труда. Например, с Коломенского машиностроительного завода под Москвой в марте ушли 264 рабочих, а с 1 по 8 апреля 132 квалифицированных рабочих. В сталелитейном цехе 58 рабочих подали коллективное заявление, в котором говорилось: «Если не оставите старые расценки, то к 1 мая готовьте расчет». В этом же цехе аналогичное заявление поступило от 75 литейщиков. Такие факты были типичными. На предприятиях фиксировались массовые антиправительственные настроения. Поскольку многие рабочие имели прочные связи с деревней, резкой критике подвергалась политика коллективизации^[83]. С августа 1930 г. начались и становились все более интенсивными задержки выдачи заработной платы, что ставило рабочих еще в более тяжелые условия. В сентябре только по причинам задержки зарплаты было официально зафиксировано 24 забастовки, за 20 дней октября — 29 забастовок^[84]. В сводках ОГПУ приводилось большое количество примеров «забастовочных настроений», снижения трудовой дисциплины, роста текучести рабочей силы, резких антиправительственных выступлений в цехах и на рабочих собраниях, распространения антисоветских листовок и т. д.^[85]

Повсеместные невыплаты заработной платы были одним из симптомов разрушения денежной системы и разорение бюджета. Огромный финансовый дефицит латали за счет повышения цен, введения принудительной подписки на заемы, а главное — эмиссии. За год и девять месяцев, с конца 1928 по июль 1930 г., в обращение было выпущено 1556 млн руб., в то время как пятилетний план предусматривал общую эмиссию на пятилетку 1250 млн руб ^[86] Обесценение денег вело к массовой скупке товаров в запас и натурализации товарообмена. Сельскохозяйственную продукцию на рынках крестьяне отдавали горожанам не за деньги, а в обмен на мыло, нитки, сахар, мануфактуру, обувь и т. д. Поскольку бумажные деньги постоянно падали в цене, население накапливало мелкую разменную монету, содержащую небольшую долю серебра. Произошло раздвоение денежной системы, сложился разный курс цен в монете и бумажных банкнотах, а в ряде мест продавцы вообще отказывались принимать бумажные деньги. Огромные суммы в серебре оседали в кубышках. Несмотря на чеканку новой монеты, в основном из дефицитного импортного серебра, ее не хватало. Страну охватил острый кризис разменной монеты. Дефицит разменной монеты превратился в серьезную политическую проблему, вызывая массовое недовольство населения.

Руководители наркомата финансов и Госбанка предлагали увеличить выпуск монеты. Нарком финансов Н. П. Брюханов в феврале 1930 г. сообщал в СНК СССР о тяжелом положении с чеканкой серебряной монеты, о необходимости закупок импортного серебра и предлагал заменить серебряные деньги никелевыми. Эти меры тогда были отвергнуты^[87]. Однако усиление финансового кризиса заставило летом 1930 г. вернуться к этим вопросам. По инициативе Брюханова 18 июля 1930 г. совещание заместителей председателя СНК СССР приняло решение увеличить чеканку бронзовой монеты и войти в Политбюро с предложением о восстановлении расходов по закупке серебра за границей, для чего ассигновать дополнительно 4 млн руб. Одновременно совещание поручило ОГПУ организовать «решительную борьбу со злостной скупкой и спекуляцией серебряной монетой»^[88].

Неожиданно повышенный интерес к делу о разменной монете проявил Сталин. Он решительно осудил предложения о дополнительной чеканке монеты из импортного серебра. 20 июля 1930 г. Политбюро отвергло это предложение^[89]. На вооружение были взяты исключительно репрессивные методы решения проблемы. С конца июля в советской печати началась кампания по поводу кризиса разменной монеты, который был объявлен результатом происков классового врага. В газетах сообщалось о многочисленных арестах спекулянтов монетой и помогающих им служащих торговых организаций, банков и т. д.^[90] 2 августа 1930 г. Сталин отправил председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому следующий запрос: «Не можете ли прислать справку о результатах борьбы (по линии ГПУ) со спекулянтами мелкой монетой (сколько серебра отобрано и за какой срок; какие учреждения более всего замешаны в это дело: роль заграницы и ее агентов; сколько вообще арестовано людей, какие именно люди и т. п.). Сообщите также соображения о меpax дальнейшей борьбы»^[91]. Через несколько дней требуемая справка была представлена. Ознакомившись с ней, и узнав, что изъято всего 280 тыс. руб. разменной монетой, Сталин 9 августа сделал Менжинскому письменный выговор за плохую работу^[92].

Более развернутую характеристику своего понимания финансовых проблем Сталин изложил тогда же в письме Молотову. Сталин писал, что сложившееся положение — следствие ошибок руководителей Госбанка Пятакова и Наркомата финансов Брюханова, которые пошли на поводу у «вредителей-специалистов» из этих ведомств. Предложенные им меры, как всегда, были просты: «а) основательно почистить аппарат НКФ и Госбанка, несмотря на вопли сомнительных коммунистов типа Брюханова-Пятакова, б) обязательно расстрелять десятка два-три вредителей из этих аппаратов, в том числе десяток кассиров всякого рода, в) продолжать по всему СССР операции ОГПУ по изоляции мелкой монеты (серебряной)»^[93]. Следуя сталинским указаниям, 20 августа 1930 г. Политбюро поручило ОГПУ «усилить меры борьбы со спекулянтами и укрывателями разменной монеты, в том числе и в советско-кооперативных учреждениях»^[94]. На 12 сентября ОГПУ изъяло разменной монеты уже на 2 млн руб. При это произведено 430 тыс. обысков и арестовано более 9 тыс. чел.^[95]

15 октября 1930 г. Политбюро освободило от их должностей Пятакова и Брюханова^[96].

В деле о разменной монете вполне выявились характерные черты Сталина как политика и уровень его понимания нараставших трудностей. Не допуская ни на мгновение, что экономический кризис является результатом порочной политики скачка, Сталин переводил проблему в плоскость «вредительства» и классовой борьбы. В письме Менжинскому он даже пустил пробный шар о причастности к развалу советской финансовой системы «заграницы и ее агентов», хотя в дальнейшем не возвращался к этой идее, видимо, осознав ее смехотворность. Взяв в свои руки проведение кампании против спекулянтов разменной монетой, Сталин явно преследовал несколько целей. Во-первых, он очередной раз обвинил правительственный аппарат, возглавляемый Рыковым, в некомпетентности. Во-вторых, продемонстрировал собственную решимость и «эффективность». В-третьих, использовал финансовый кризис как повод для усиления «анти-вредительской» кампании как составной части курса на эскалацию «классовой борьбы».

Концепция «усиления классовой борьбы» было важнейшей составной частью сталинской политики скачка. Сам этот курс можно было навязать стране только силой. Объективно ему противостояли наиболее жизнеспособные и в социальном, и в экономическом, и в профессиональном отношении общественные слои — успешные крестьяне, кадровые рабочие, специалисты, наиболее здравомыслящая часть партии. Профессиональные знания и жизненный опыт не позволяли им принять политику, построенную на левацких экспериментах, авантюризме и некомпетентности. Репрессии были единственным методом подавления их несогласия. Вместе с тем идеи «классовой борьбы» и уничтожения «врага» были лучшим способом мобилизации выдвиженцев-активистов — малограмотных, но политически активных ударников, комсомольцев, леваков в партии и т. п., на которых сделал ставку режим. Громкие кампании разоблачения «врагов» позволяли достаточно успешно манипулировать общественными настроениями, отводить массовое недовольство возраставшими тяготами жизни от истинных виновников — Сталина и его окружения. О значении государственного насилия как основы сталинской революции свидетельствовали показатели массовых репрессий и чисток. Как свидетельствует ведомственная статистика карательных органов, в 1930 г. по делам, возбужденным ОГПУ, было арестовано более 330 тыс. и осуждено 208 тыс. человек, из них 20 тыс. расстреляно. Примерно такое же количество осужденных и расстрелянных числилось за ВЧК-ОГПУ за предыдущие девять лет, с 1921 по 1929 г. Более 550 тыс. «кулаков» были отправлены в 1930 г. в ссылку^[97]. Широкое распространение «правых» настроений среди членов партии было главной причиной очередной партийной чистки. В 1929–1931 гг. из ВКП(б) было исключено около 250 тыс. человек, многие из них — за принадлежность к «правому уклону»^[98].

Являясь инициатором репрессивного курса в целом, Сталин особое внимание уделял организации отдельных показательных дел, которые, с одной стороны, выполняли роль катализатора политики террора, а с другой — использовались Сталиным как орудие политических манипуляций в высших эшелонах власти. Начавшись с шах-тинского процесса 1928 г., продолжившись в деле «союза освобождения Украины»^[99] и других фальсификациях 1929 — начала 1930 г., фабрикация таких дел приобретала новый размах по мере усиления кризиса. С лета 1930 г. начались аресты крупных специалистов из центральных хозяйственных ведомств. В основном это были широко известные ученые и эксперты, игравшие заметную роль в годы нэпа. Так, профессор Н. Д. Кондратьев, бывший эсер, товарищ министра продовольствия во Временном правительстве, работал в советских сельскохозяйственных органах, возглавлял Конъюнктурный институт Наркомата финансов, профессора Н. П. Макаров и А. В. Чаянов занимали должности в Наркомате земледелия РСФСР, профессор Л. Н. Юровский был членом коллегии Наркомата финансов, профессор П. А. Садырин, бывший член ЦК партии народной свободы, входил в правление Госбанка СССР. Опытный статистик-экономист В. Г. Громан, до 1921 г. меньшевик, работал в Госплане и ЦСУ СССР. Приблизительно такой же путь проделал и другой видный меньшевик, а с 1921 г. сотрудник Госплана СССР В. А. Базаров. Н. Н. Суханов, автор известных «Записок о революции», в 1920-е годы работал в хозяйственных органах, в советских торгпредствах в Берлине и Париже. 10 октября 1917 г. в квартире Суханова, жена которого была большевичкой, состоялось известное заседание ЦК большевиков, на котором было принято решение об организации вооруженного восстания.

Усилиями ОГПУ, которые внимательно направлял Сталин, были подготовлены материалы о существовании сети связанных между собой антисоветских организаций во многих государственных учреждениях. Вымышленная «трудовая крестьянская партия» (ТКП) якобы готовила свой приход к власти при помощи восстания. Кондратьева и его сторонников следователи ОГПУ обвиняли в связях с белоэмигрантскими группировками на Западе, а также с «контрреволюционной организацией» Суханова, Громана и других бывших меньшевиков — ей придумали название «союзное бюро меньшевиков». ТКП состояло якобы также в «информационно-контактной связи» с неким инженерно-промышленным центром — «промпартией» под руководством профессора Л. К. Рамзина. Помимо показаний о подготовке свержения советского правительства, связях с зарубежными антисоветскими организациями и спецслужбами у арестованных «вредителей» выбивали свидетельства о контактах с «правыми» и другими членами руководства страны, о желании «вредителей» включить лидеров «правых» в состав своих «правительств» после переворота и т. п. Такие обвинения были важной частью политической игры, которую вел в этот период Сталин для укрепления своей личной власти.

По поручению Сталина 10 августа Политбюро приняло решение о рассылке показаний арестованных по делу «трудовой крестьянской партии» всем членам ЦК и ЦКК, а также «руководящим кадрам хозяйственников»^[100]. Однако «показания» профессора Макарова, в которых шла речь о том, что наряду с Сокольниковым, Рыковым и др., «вредители» намеревались включить в «коалиционное правительство» также Калинина, Молотов, руководивший делами в ЦК во время отпуска Сталина, рассылать не решился. 11 августа он послал по этому поводу объяснения Сталину, находившемуся в отпуске на юге. Молотов писал, что Макаров «пачкает» Калинина «намеренно»^[101]. Однако Сталин был непреклонен. Он потребовал разослать все «показания». «Что Калинин грешен, в этом не может быть сомнения. Все, что сообщено о Калинине в показаниях — сущая правда. Обо всем этом надо обязательно осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами», — писал Сталин Молотову^[102]. 2 сентября 1930 г. в очередном письме Молотову Сталин вновь утверждал, что «вредителям» из группы Громана-Кондратьева «бесспорно» помогал Рыков, а Калинин также оказался впутан в это дело через своих сотрудников^[103]. В результате сталинских требований 6 сентября 1930 г. Политбюро приняло решение разослать дополнительные показания Кондратьева, Громана, Суханова и других^[104].

Рассылка «показаний» была действенным орудием манипуляций членами Политбюро. Припугнув Калинина, Сталин посылал очевидный сигнал и другим своим соратникам. Однако главной целью проводимой акции были «правые», в данном случае Рыков. Оборотной стороной массового недовольства правительством было неизбежное повышение популярности лидеров «правого уклона», предупреждавших о тяжелых последствиях скачков. Поэтому версия о моральной ответственности «правых» за «вредительство» вскоре показалась Сталину недостаточной. В ОГПУ начали разрабатывать другой «след» — о прямой причастности партийных оппозиционеров к деятельности «подпольных партий» и их «террористическим планам».

У нескольких арестованных преподавателей Военной академии были получены показания о подготовке «военного заговора», во главе которого якобы стоял командующий войсками Ленинградского военного округа, ранее начальник штаба Красной армии М. Н. Тухачевский, связанный с «правыми» в партии. Заговорщики, утверждало ОГПУ, готовились к захвату власти и убийству Сталина. 10 сентября 1930 г. Сталин получил все эти материалы от Менжинского. При этом Менжинский писал: «[…] Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск»^[105].

Однако Сталин явно не испугался предостережений руководителя ОГПУ Две недели спустя, 24 сентября, Сталин писал Орджоникидзе: «Прочти-ка поскорее показания Какурина-Троицкого (арестованные преподаватели военной академии. — О. X.) и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тух[ачев]ский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии […] Кондратьевско-сухановско-бу-харинская партия, — таков баланс. Ну и дела […] Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом с Молотовым, когда будешь в Москве»^[106].

Письмо Сталина показывало, что он хорошо понимал истинную цену этой очередной фальшивки ОГПУ, состряпанной, скорее всего, по наводкам самого Сталина. Иначе трудно объяснить благодушную готовность «отложить решение вопроса» еще на несколько недель, оставить «заговорщиков» на свободе, несмотря на сигналы Менжинского об опасности. Скорее всего, Сталин и не собирался арестовывать армейских генералов. Как и в случае с Калининым, по отношению к военным это была «профилактическая» акция. Кроме того, Сталину гораздо важнее было вновь скомпрометировать «правых». Последующие события подтвердили это. Вернувшись из отпуска в Москву, Сталин вместе с Орджоникидзе и Ворошиловым, видимо, где-то в середине октября, провели очную ставку Тухачевского с Ка-куриным и Троицким. Тухачевский был признан невиновным^[107].

Однако забросив (несомненно, по приказу Сталина) разработку «заговора военных», в ОГПУ продолжали фабрикацию «дел» о «террористических организациях» и их связях с «правыми коммунистами». Соответственно, на руководителей «правых», прежде всего на Бухарина, возлагалась моральная ответственность за поощрение «терроризма», подготовку заговоров с целью физического устранения Сталина. Вернувшись в Москву, Сталин заявил об этом по телефону Бухарину. О том, как это произошло, сообщил сам Сталин несколько месяцев спустя на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября 1930 г.: «14 октября с.г. т. Бухарин позвонил мне в кабинет, где сидели в то время тт. Куйбышев и Молотов. Тов. Бухарин потребовал, чтобы я поговорил с ним по душам по некоторым “важным”, по его мнению, вопросам. Я ему ответил, что мне не о чем говорить с ним по душам. Я ему сказал, что странно было бы говорить с ним по душам, в то время как он, т. Бухарин, своей необузданной личной агитацией против Сталина культивирует террористов среди правых уклонистов. Я сослался при этом на террористическую группу Смирнова-Орлова (правые уклонисты), связанную непосредственно с Углановым, а значит и с Бухариным»^[108]. Бухарин 14 октября 1930 г. ответил на эти обвинения эмоциональным письмом: «Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня “напугал” — ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически»^[109]. Бухарин требовал личной встречи и объяснений со Сталиным. Сталин заявлял, что готов только к официальным объяснениям на Политбюро.

20 октября конфликт между Сталиным и Бухариным обсуждался на закрытом заседании Политбюро. Политбюро, как и следовало ожидать, поддержало Сталина, приняв решение: «Считать правильным отказ т. Сталина от личного разговора “по душам” с т. Бухариным. Предложить т. Бухарину все интересующие его вопросы поставить перед ЦК»^[110]. Однако победа Сталина была омрачена активным поведением Бухарина, который обвинял Сталина в нарушении заключенного между ними перемирия и в конце концов демонстративно покинул заседание. Именно об этом сообщил своим сторонникам С. И. Сырцов, благодаря чему информация о заседании сохранилась в материалах следствия по делу Сырцова-Ломинадзе. Как писал в своем заявлении арестованный по этому делу А. Гальперин, «тов. Сырцов рассказал, что на Политбюро 20 октября обсуждалось письмо Бухарина тов. Сталину, что в этом письме Бухарин пишет, что признает свои ошибки и спрашивает, “что от него еще хотят” Потом рассказал о том, что тов. Сталин отказался принять тов. Бухарина для личных переговоров и что ПБ одобрило ответ тов. Сталина т. Бухарину. Указывая на значение, которое тов. Сталин придавал этому письму тов. Бухарина, тов. Сырцов сказал, что при обсуждении этого вопроса тов. Сталин предложил завесить окна»^[111]. В доносе Б. Резникова, который положил начало делу Сырцова-Ломинадзе, этот эпизод описывался так: Сырцов «сообщил самым подробным образом, что было и о чем говорилось на П.Б. Он говорилось так подробно, что счел необходимым сообщить даже такую подробность: “Сталин велел закрыть окна, хотя дело было на пятом этаже” Он сказал, что во время второго выступления т. Сталина Бухарин ушел, не дождавшись конца. После этого Сталин прекратил свою речь, заявив: “Я хотел его поругать, но раз он ушел, то не о чем говорить” […] Сырцов сказал, что письмо (Бухарина. — О. X.) написано от руки, и Сталин читал его никому не отдавая»^[112].

Вопрос о Бухарине на заседании 20 октября рассматривался в связке с сообщением руководителей ОГПУ (Агранова, Менжинского, Ягоды) о показаниях «вредителей». Политбюро приняло по этому поводу следующее решение:

«а) Сообщение ОГПУ о последних показаниях членов ЦК промпартии о террористической деятельности принять к сведению и предложить продолжить дальнейшее расследование.

б) Предложить ОГПУ вопросы о необходимых арестах согласовывать с Секретариатом ЦК. Диверсантские группы арестовывать немедленно.

в) Обязать т. Сталина немедленно прекратить хождение по городу пешком.

г) Признать необходимым в кратчайший срок перевести секретный отдел ЦК со Старой площади в Кремль.

д) Поручить т. Ворошилову ускорить дальнейшую очистку Кремля от ряда живущих там не вполне надежных жильцов»^[113].

Делом «промпартии», которое упоминалось в постановлении Политбюро от 20 октября, Сталин занимался лично. В связи с подготовкой этого дела сохранился уникальный документ, свидетельствующий как о роли Сталина в фабрикации обвинений, так и о механизмах его взаимодействия с руководством ОГПУ. В ответ на записку Менжинского от 2 октября Сталин направил ему подробные указания о том, в каком направлении следует вести допросы арестованных по делу «промпартии», каких именно арестованных и какие конкретно «показания» от них получить^[114]. Именно на основании сценария, изложенного Сталиным в этом письме, центральным пунктом обвинений на открытом процессе по делу «промпартии» в конце ноября — декабре 1930 г. было положение о подготовке интервенции против СССР силами остатков белых армий и внутренних «антисоветских организаций» при поддержке Франции, Польши, Румынии и прибалтийских государств. Подсудимые «признавались» именно в том (и теми словами), в чем требовал их «признания» Сталин в письме Менжинскому.

По решению Политбюро для руководства процессом была создана комиссия, в которую вошел Сталин. По предложению комиссии Политбюро постановило разослать на места директиву о «разъяснительной работе» и о проведении в первый день процесса массовых демонстраций под лозунгами «мобилизации масс против военной интервенции и укрепления обороноспособности»^[115]

Безусловные документальные доказательства как фабрикации дела «промпартии», так и личного участия Сталина в подготовке сценария этого дела являются исключением только в некоторой степени. Хотя другие столь откровенные письменные указания Сталина чекистам пока неизвестны, многочисленные документы доказывают, что Сталин и до дела «промпартии», и после него являлся инициатором различных карательных кампаний и арестов отдельных лиц. Во многих случаях Сталин определял направление фабрикации дел, вплоть до конкретных сценариев для следователей. Фабрикация дел о «террористических организациях» и причастности к ним партийных оппозиционеров в 1930 г. была своеобразной репетицией политических процессов 1935–1938 гг., во время которых политические оппоненты Сталина были сначала посажены в тюрьму, а затем расстреляны. В 1930 г. все закончилось «мирно». Бухарин в ноябре 1930 г. опубликовал в «Правде» заявление, в котором признал правильность решений XVI съезда ВКП(б), осудил всякую фракционную работу и попытки скрытой борьбы с партийным руководством (читай — Сталиным). Сталин пока не хотел и не мог идти на более решительные меры. Все провокации этого периода преследовали сравнительно скромные цели: создать условия для окончательного подавления оппозиции, запугать всех недовольных и колеблющихся. Очередным шагом на этом пути было показательная расправа над группой партийных функционеров во главе с С. И. Сырцовым и B. В. Ломинадзе.

Дело Сырцова-Ломинадзе

Дело Сырцова и Ломинадзе было отражением важной тенденции, усиливавшейся в партии по мере явного провала сталинских авантюристических планов. Недовольство Сталиным начало распространяться и среди части тех партийных функционеров, которые ранее поддерживали его в борьбе с «правыми». Осознавая трагизм положения в деревне и несостоятельность индустриального скачка, они искали некий средний путь между политически дискредитированными «правыми» и все более радикальным Сталиным. Эволюция взглядов C. И. Сырцова может служить примером таких поисков^[116].

Сырцов был моложе многих советских лидеров (родился в 1893 г.) и, соответственно, позже их (только в 1913 г.) вступил в партию. Но произошло это при условиях, которые в дальнейшем предопределили благоприятный поворот в судьбе Сырцова — первыми его шагами в партии руководил Молотов. Так же, как и многие другие советские лидеры, Сырцов был недоучившимся студентом, поменяв скамью Петербургского политехнического института на скамью подсудимого и ссылку в Сибирь. В годы Гражданской войны воевал на юге, где познакомился с некоторыми из будущих соратников Сталина (например, с Орджоникидзе). В 1921 г. попал в аппарат ЦК на должность заведующего отделом. В 1926 г. был направлен секретарем в Сибирский краевой комитет ВКП(б). В начале 1928 г. в его судьбе произошел случай, о котором мог мечтать любой партийный функционер — в Сибирь с известной миссией организации чрезвычайных хлебозаготовок прибыл сам Сталин. Акция, не в последнюю очередь благодаря Сырцову, прошла успешно. Сразу же после решающей победы над группой Бухарина, в мае 1929 г., Сталин провел назначение 36-летнего Сырцова на пост председателя Совнаркома РСФСР, который до него занимал по совместительству Рыков. В июне 1929 г. Сырцова ввели кандидатом в члены Политбюро^[117]. Однако молодой выдвиженец не оправдал надежд вождя, оказался строптивым и слишком самостоятельным и к тому же в ряде случаев солидаризировался со своим непосредственным начальником по правительственной линии Рыковым.

Судя по некоторым документам, Сырцов еще до назначения на пост председателя СНК РСФСР поддерживал с Рыковым достаточно близкие контакты. В 1927 г. в высших партийных кругах циркулировали слухи, что Сырцов на пленуме ЦК собирается поддерживать кандидатуру Рыкова в генеральные секретари ЦК ВКП(б). Сырцову пришлось по этому поводу писать опровержения на имя Орджоникидзе и Молотова^[118]. Несмотря на этот инцидент, Сырцов продолжал доверительную переписку с Рыковым и позже демонстрировал ему поддержку даже тогда, когда «правые» явно терпели политическое поражение в борьбе со Сталиным. Так, 18 февраля 1929 г. Сырцов писал Рыкову: «Организация с тревогой прислушивается к сообщениям, идущим из Москвы. Большое удовлетворение у публики вызывает сообщение, что ты не присоединился к отставке Бухарина-Томского^[119] […] Видимо, у вас в Москве заварилась большая каша. Боимся, что [это] сорвет работу и поднимет активность мужика […] Очень хотелось бы, чтобы вся эта история не кончилась политическим ущербом для тебя лично»^[120].

Пока не совсем понятно, почему, несмотря на подобные отношения между Рыковым и Сырцовым, Сталин решил назначить последнего на ответственный пост в Москву и ввести в Политбюро. Возможно, Сталин не был достаточно осведомлен об их контактах. Возможно, выдвигая нейтрального по отношению к Рыкову Сырцова, Сталин демонстрировал свою непредвзятость, но надеялся, что благодарный Сырцов полностью перейдет на сторону сталинской группы. Возможно, что значительную роль в этом назначении сыграли тесные связи Сырцова с Молотовым и Орджоникидзе.

После переезда Сырцова на новую должность в Москву неизбежными стали его постоянные служебные контакты с Рыковым. Как председатель СНК РСФСР Сырцов принимал участие в работе различных органов правительства СССР, в частности входил в регулярно заседавшее под руководством Рыкова совещание председателя СНК СССР с его заместителями. Неоднократно Сырцову приходилось решать многие вопросы во взаимодействии с союзным Совнаркомом. Под воздействием нараставших проблем Сырцов все больше склонялся к тем оценкам положения в стране, которые давали «правые». Причем, разочарованный сталинской политикой, он осторожно, но публично высказывал некоторые из своих опасений. В начале 1930 г. Сырцов выпустил большим тиражом достаточно критическую брошюру «О наших успехах, недостатках и задачах». В июле 1930 г. на XVI съезде партии он говорил не только о победах, но и проблемах. Рыков, судя по всему, чувствовал настроения Сырцова и относился к нему с особым расположением. В письме с юга 7 сентября 1930 г. Сталин предупреждал Молотова: Рыков «заигрывает» с Сырцовым^[121].

Через несколько дней после этого предупреждения стало очевидно, что Рыкова и Сырцова связывает чуть ли не общая политическая позиция. Скандал произошел на заседании Политбюро 16 сентября 1930 г. при рассмотрении кредитного плана, и уже на следующий день, 17 сентября, был подробно описан Молотовым в письме Сталину, который находился на юге. В ответ на критику в свой адрес Рыков поставил вопрос о нарастании инфляции, о наличии несбалансированного платежного спроса в деревне на огромную сумму — 4 млрд руб. В связи с этим он выдвинул предложения о продаже по повышенным ценам ряда дефицитных товаров, в частности сахара, как средство смягчения финансового кризиса. Он заявил также, что Политбюро не уделяет должного внимания хозяйственным трудностям. К Рыкову, как сообщал Молотов Сталину, «присоединился Сырцов, с совершенно паническими правооппортунистическими заявлениями насчет того, что нельзя решить создавшихся трудных вопросов в хозяйстве мерами ГПУ, что “нужны радикальные меры”, что об этих последних сейчас трудно говорить “ввиду отсутствия руководителя партии” (т. е. Сталина. — О. X.) и т. п.»^[122].

Несомненно, этот демарш переполнил чашу терпения Сталина. Сразу же после возвращения Сталина из отпуска Политбюро занялось Сырцовым вплотную. В качестве повода была избрана речь Сырцова, произнесенная им 30 августа 1930 г. на объединенном заседании СНК и Экономического совета РСФСР, и затем отпечатанная 10-тысячным тиражом в виде брошюры. 15 октября по предложению Сталина Политбюро приняло постановление: «Считать издание речи т. Сырцова по серии вопросов, не подлежащих оглашению и распространению, ошибочным политическим шагом со стороны т. Сырцова»^[123]. Это было явное предупреждение, из которого, как показали последующие события, Сырцов не сделал правильных выводов.

21 октября редактор газеты «Правда» Л. 3. Мехлис, один из ближайших помощников Сталина, встретился с секретарем партийной ячейки литературного отделения Института красной профессуры Б. Г. Резниковым^[124], который сообщил ему о фракционной работе Сырцова и Ломинадзе. Мехлис попросил Резникова написать соответствующее заявление и направил его Сталину. В заявлении Резникова говорилось, что Сырцов и его сторонники установили контакты с группой первого секретаря Закавказского краевого комитета партии Ломинадзе на почве недовольства сталинской политикой. Обе группы, утверждал Резников, считали необходимым сместить Сталина. Как утверждал Резников, Сырцов заявлял, «что в ближайшее время должен наступить сильный прорыв в хозяйстве страны, должен наступить кризис — крах, и тогда руководство, или точнее тов. Сталин (они так прямо и говорят, что руководство — это Сталин), впадет в такую же панику, в какой оно было весною, растеряется и партия найдет себе руководство. Когда будет сильный экономический удар, когда наступит катастрофа — заговорят классы и тогда никакой аппарат не выдержит, а Сталин держится на аппарате». По словам Резникова, Сырцов и его сторонники собирались составить и распространить среди членов ЦК документ, критикующий политику Сталина и затем «на пленуме выступить с открытой и резкой критикой руководства». Самая важная конкретная часть заявления Резникова касалась того, что днями предстояла встреча кого-то из представителей группы Сырцова с Ломинадзе, который находился в командировке в Москве. После этого группа Сырцова должна была собраться на заседание и обсудить свои планы с учетом переговоров с Ломинадзе^[125]

Дальнейший ход событий можно реконструировать по докладу председателя ЦКК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе на заседании Политбюро и Президиума ЦК ВКП(б) 4 ноября, на котором рассматривалось дело Сырцова и Ломинадзе^[126]. Сталин обсудил заявление Резникова с секретарем ЦК ВКП(б) П. П. Постышевым и с председателем ЦКК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе (секретари ЦК Л. М. Каганович и В. М. Молотов находились в отпуске). Как утверждал Орджоникидзе, в полдень 22 октября было принято решение найти Сырцова и «выяснить у него, в чем тут дело». Сырцова якобы долго искали и не могли найти. Он пришел в ЦК только через четыре с половиной часа, в половине пятого. В это же время в ЦК явился также Резников и сообщил, что он находился вместе с Сырцовым на еще одном собрании, которое началось в 11 часов утра 22 ноября и только недавно закончилось. Подробности этого собрания Резников изложил в новом заявлении.

Резников сообщал, что на последнем собрании группы Сырцова шла речь о переговорах с Ломинадзе, о том, что обе группы решили готовиться к смещению Сталина как легальными, так и нелегальными методами. Резников рассказал также, что Сырцов подробно проинформировал своих сторонников о заседании Политбюро, которое состоялось 20 октября. В новом доносе Резников привел такие слова Сырцова: «[…] Значительная часть партийного актива, конечно, недовольна режимом и политикой партии, но актив, очевидно, думает, что есть цельное Политбюро, которое ведет какую-то твердую линию, что существует, хоть и не ленинский, но все же ЦК. Надо эти иллюзии рассеять. Политбюро — это фикция. На самом деле, все решается за спиной Политбюро небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной, что вне этой кучки находятся такие члены Политбюро, как Куйбышев, Ворошилов, Калинин, Рудзутак и, наоборот, в “кучку” входят не члены Политбюро, например, Яковлев, Постышев и др.»^[127].

22 октября Сырцов отказался давать какие-либо объяснения по поводу заявлений Резникова, требуя официального вызова в ЦКК. В ЦКК допрашивались другие участники собрания — И. С. Нусинов^[128], В. А. Каврайский^[129], А. И. Гальперин. На очной ставке с Резниковым они отрицали его обвинения, а поэтому были арестованы и отправлены в ОГПУ В конце концов совместными усилиями ЦКК и ОГПУ у всех обвиняемых, включая Сырцова и Ломинадзе, были получены признания в антипартийной, фракционной деятельности. Эти показания использовались в качестве обвинительных материалов на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября 1930 г., которое рассмотрело вопрос «о фракционной работе» Сырцова, Ломинадзе и их сторонников. На заседании 4 ноября было принято решение вывести Сырцова и Ломинадзе из ЦК, а Л. И. Шацкина^[130] из ЦКК. Для выработки резолюции была создана комиссия ЦК и ЦКК в которую вошли высшие руководители страны, включая Сталина. Подготовленная комиссией резолюция была формально утверждена ЦК ВКП(б) только через месяц, 1 декабря, и опубликована в газетах 2 декабря. В ней говорилось, что Сырцов и Ломинадзе организовали «“лево”-правый» блок, платформа которого совпадает с взглядами правого уклона. Решение об исключении Сырцова и Ломинадзе из ЦК, а Шацкина из ЦКК осталось в силе.

Таким образом официальная версия разоблачения группы Сырцова-Ломинадзе исходила из того, что впервые о ее существовании руководству партии стало известно только 21 октября, когда Резников написал свой первый донос. Из этого следовало, что Политбюро предприняло срочные меры для того, чтобы немедленно пресечь деятельность оппозиционеров. Однако ряд фактов позволяют поставить эту версию под сомнение. Прежде всего, как следовало из заявлений Резникова, собрание 22 октября было намечено заранее. Получив сигнал от Резникова 21 октября, кто-то (возможно, Мехлис, но вряд ли без ведома Сталина) дал Резникову поручение пойти на это собрание. Так что днем 22 октября Сырцова «искали» не всерьез. Сталин не был заинтересован в пресечении «преступления» на корню. Он намеренно давал возможность «фракционерам» усугубить свои грехи, используя Резникова в качестве провокатора. Необходимость такой провокации становится очевидной, если сравнить первое и второе заявления Резникова. Если первый документ содержал общие обвинения в адрес Сырцова и Ломинадзе, то второй благодаря откровенным высказываниям Сырцова на встрече 22 октября приобретал конкретность и достаточную убедительность.

Резников долгое время работал вместе с Сырцовым в Сибири. После перевода Сырцова на высокий пост в Москву и переезда Резникова на учебу в Москву в Институт красной профессуры отношения между ними возобновились. Один из участников группы Сырцова Каврайский, также переехав в мае 1930 г. в Москву, обнаружил (как он утверждал на допросе в ОГПУ), что между Сырцовым и Резниковым сложились доверительные отношения. Более того, по свидетельству Каврайского, именно Резников подталкивал Сырцова на более решительные действия. По словам Каврайского, Резников полагал возможным установить контакты с «правыми» (видимо, речь шла о Бухарине, Томском, Угланове и др.), против чего высказывались другие члены группы. На собрании 22 октября, сообщал Каврайский, Резников ставил вопрос о том, кто из членов ЦК может поддержать выступление против политики Политбюро^[131]. О радикальности позиции Резникова свидетельствовали и другие участники группы Сырцова. Например, Нусинов на допросе в ОГПУ показал, что собрание 22 октября было созвано по настоянию Резникова, который выражал недовольство бездействием и предлагал «собраться и по-серьезному договориться о дальнейшей линии поведения»^[132]. Гальперин, давая показания в ОГПУ по поводу собрания 22 октября, утверждал, что именно Резников задавал Сырцову острые вопросы о положении в Политбюро^[133]. Таким образом, как следует из этих показаний, Резников был одним из ключевых членов группы, который поддерживал регулярные контакты со всеми ее участниками. Важно подчеркнуть также, что он явно старался радикализировать поведение группы, в том числе толкнуть ее на контакты с лидерами «правых».

Конечно, подобные показания о Резникове можно объяснить желанием как-то отомстить ему за предательство. Однако единодушие обвиняемых в данном вопросе позволяет предполагать, что в утверждениях об особой активности Резникова содержалось немало правды. Косвенно это подтверждали также признания самого Резникова, сделанные в его заявлениях. Можно считать вполне установленным то, что Резников в течение долгого времени встречался с Сырцовым и другими сибиряками и вел с ними откровенные разговоры об ошибках сталинского руководства. На определенном этапе Резников, как следует из его заявления, решил покаяться. Он сообщил об «антипартийных настроениях» Сырцова секретарю партийной организации Института красной профессуры Весне. Весна обещал довести эту информацию «наверх». Однако дальнейшие шаги Резникова, если принять на веру его заявление, выглядят странно. Якобы ожидая ответа от Весны, Резников продолжал посещать встречи оппозиционеров и вел с ними все те же опасные разговоры. И лишь 21 октября, накануне запланированной «решающей» встречи группы Сырцова, Резников решил пойти к Мехлису.

Если бы Резников обратился к Мехлису или другому высокопоставленному функционеру в тот момент, когда он якобы обратился к секретарю парткома Института красной профессуры, его поведение было бы понятным. Движимый испугом, Резников вполне мог «сдать» своих друзей. Однако если Резников был настолько напуган, почему он продолжал усугублять свою вину, бывая на встречах группы и ожидая какого-то ответа от Весны? Резников не мог не понимать, что его якобы безрезультатное обращение к Весне не могло считаться оправданием в случае провала группы. Если Весна молчал, Резников должен был (и, главное, имел такую возможность) обращаться выше. Таким образом, с большой долей вероятности можно предположить, что история о бездействии Весны была изобретена для того, чтобы обеспечить Резникову хоть какое-то алиби. Скорее всего, на самом деле продолжая встречи с Сырцовым и другими оппозиционерами, Резников выполнял специальное задание. Он не только следил за Сырцовым, но и в меру своих сил способствовал тому, чтобы группа действовала достаточно активно. Принципиальное значение имели его попытки связать группу с «правыми», что было бы чрезвычайно выгодно Сталину. Показательно, что вопрос о странном бездействии Весны вообще не упоминался в ходе заседания 4 ноября, а самого Весну не сочли нужным привлечь в качестве свидетеля. Обращает на себя внимание, наконец, то, что первый донос Резникова был доставлен Сталину в самый подходящий момент — в ночь на 22 октября 1930 г., т. е. почти сразу после того заседания Политбюро, на котором, как уже говорилось в предыдущем параграфе, рассматривался вопрос о Бухарине и принимались решения о повышении бдительности.

Сам Сырцов, как это видно из опубликованных материалов дела, считал Резникова провокатором. Во время допроса в ЦКК 23 октября 1930 г. Сырцов неоднократно делал по этому поводу достаточно откровенные намеки:

«Сырцов. Ведь существуют же условия, когда люди от одного вопроса — были Вы где-нибудь, видели кого-нибудь — уже впадают в панику, как перед уголовщиной.

Орджоникидзе. Благодаря режиму партии?

Сырцов. Я думаю, Серго, тебе тоже надо подумать над этим, как бы улучшить эти отношения. Я думаю, что эти элементы фальши есть и в моем поведении, и в твоем, и что это так коверкает и личную, и партийную психологию, что дальше так невмоготу. Надо добиваться, чтобы это было устранено.

Орджоникидзе. Чтобы каждый член или кандидат Политбюро мог собирать группы против партии и ее ЦК?

Сырцов. Нет, чтобы изменить положение, при котором члены партии держались бы в механическом ранжире и не выходили из него, и чтобы надо было, чтобы узнать о мыслях членов партии, к каждому приставлять осведомителя, который выпытывал бы, что каждый думает.

Орджоникидзе. Как тебе не стыдно это говорить!

Сырцов. Насчет осведомителей я мог бы рассказать кое-что, но это производное»^[134].

Истинную роль Резникова в деле Сырцова-Ломинадзе можно будет выяснить только в том случае, если появится доступ к оперативным материалам ОГПУ, которые сейчас, возможно, хранятся в архиве ФСБ. Однако высокая вероятность наличия в этом деле элемента провокации не означала, что обвинения против Сырцова, Ломинадзе и их сторонников не имели реальных оснований. Как видно из показаний оппозиционеров, которые стали доступными в последние годы, в целом они признали верность многих утверждений Резникова, оспаривая в основном трактовку своих действий как «антипартийную» и направленную против Сталина. Однако в этом последнем пункте искренности обвиняемых вряд ли стоит доверять. Объективно те поступки, в совершении которых они признавались, были антисталинскими и неизбежно вели к постановке вопроса о смене лидера партии.

План действий Сырцова, Ломинадзе и их сторонников, судя по всему, не был четко определен. Они собирались, обсуждали текущие события, осторожно вербовали новых сторонников. Более активные действия оппозиционеры ставили в зависимость от обстановки в стране. В случае резкого обострения кризиса и дезорганизации сталинского руководства они не исключали вариант прямого обращения к пленуму ЦК. Иначе говоря, речь шла о том, что группа Сырцова-Ломинадзе при определенных условиях намеревалась выступить в качестве силы, консолидирующей вокруг себя новое руководство партии. Если оценивать события 1930 г. по меркам последующего периода, когда окончательно утвердилась личная диктатура Сталина, и террор, всегда присущий большевистскому режиму, достиг максимальных масштабов, расчеты Сырцова, Ломинадзе и их сторонников могут показаться невероятной политической наивностью. Были ли они столь наивны на самом деле?

Политический опыт Сырцова, Ломинадзе и их сторонников так же, как десятков тысяч других большевиков, формировался в условиях относительного «демократизма» большевистской партии на этапе завоевания и упрочения власти. Одной из опор этого «демократизма» было так называемое «коллективное руководство», включая заметную роль Центрального комитета и съездов партии. Соответственно определенным влиянием на этом этапе пользовались партийные функционеры, входившие в состав ЦК и других руководящих партийных органов. Объективно их влияние усиливала острая борьба, которая развернулась в Политбюро между наследниками Ленина. Враждующие советские вожди были вынуждены искать поддержку у «партийного актива». На рубеже 1920-1930-х годов легитимность лидерства Сталина в глазах партийного аппарата определялась главным образом тем, что он был самой сильной фигурой в группе партийных вождей, которые вышли победителями в борьбе за Политбюро в 1929 г. Однако тот факт, что за пять лет, прошедшие со времени смерти Ленина, лидерство в Политбюро менялось несколько раз, вряд ли вселял в партийных функционеров уверенность в абсолютной прочности положения Сталина.

Первый заметный разлад в отношениях Сталина и партийных чиновников, поддержавших его в борьбе с «правыми», произошел в связи с началом коллективизации, когда Сталин переложил на региональных руководителей ответственность за свое собственное преступление, обвинив их в «головотяпстве» и «головокружении от успехов». Пережив невероятное напряжение нескольких месяцев коллективизации, погубив немало крестьянских жизней, партийные «активисты» оказались «козлами отпущения», что вызывало их возмущение. Несомненно, Сырцов знал о достаточно широком распространении таких настроений. Сам Сырцов однозначно заявлял, что считает главным виновником «перегибов» центр, что статья Сталина «Головокружение от успехов» была полезной, но неверной в том отношении, что Сталин угрожал «сделать кого-то ответственным за это дело (намеки на каких-то членов ЦК и ПБ, которые поощряли перегибы)»^[135].

Критические настроения партийных функционеров среднего уровня, как это можно заключить из обстоятельств дела Сырцова-Ломинадзе, активизировались летом 1930 г. Это было связано, с одной стороны, с нарастанием социально-экономического кризиса, и с другой, — с разочаровывающими итогами XVI съезда ВКП(б). Съезд партии, впервые проведенный с нарушением уставных норм (съезд должен был состояться еще в 1929 г.), практически был превращен новым сталинским руководством в торжественную церемонию прославления Сталина и его политической линии. Сырцов открыто заявил о своем несогласии с этим курсом. В заявлении на имя Орджоникидзе 2 ноября 1930 г. он писал: «Я вместе с рядом товарищей разделял скептицизм и недоумение, что […] утверждается принцип непогрешимости руководства и авторитарного начала, не соответствующего задачам социалистического строительства […] Это казалось какой-то цепочкой в плане, задуманном замкнутой и замаскированной от партии группкой, которая собирается партию перевести на новые рельсы»^[136]. Эти обвинения Сырцов старался подкрепить конкретными фактами, центральное место среди которых занимало его заявление о том, что Сталин и некоторые его сторонники монополизировали власть в Политбюро, фактически отстранив от руководства ряд других законных членов Политбюро: «Мне кажется, ненормальным является положение, при котором целый ряд решений Политбюро предрешается определенной группой. Я вполне понимаю, когда из нее исключается Рыков, как человек, допустивший правые ошибки и ведущий неправильную политическую линию. Но насколько я себе представляю, что в составе этой руководящей группы совершенно не участвуют и являются механическими членами Политбюро Куйбышев, Рудзутак, Калинин»^[137], — говорил Сырцов.

Новому ужесточению внутрипартийного режима и укреплению единоличной власти Сталина Сырцов и его сторонники противопоставляли традиции «коллективного руководства» и внутрипартийного «демократизма», точнее говоря, некое идеальное мифическое представление об этом «демократизме». Так, основной причиной «перегибов» коллективизации и раскулачивания Сырцов объявил нарушение Сталиным «демократической» процедуры выработки и согласования решений — через пленумы ЦК. Эту идею о первенстве пленумов ЦК по отношению к лидеру партии Сырцов в своих заявлениях в ЦКК и на заседании 4 ноября настойчиво повторял несколько раз: «Я покушаюсь не на руководство, а на принцип непогрешимости руководства […] Я считаю, что партийная среда и пленумы, и актив имеют право это непогрешимое руководство поправлять, надо создать эти условия, потому что догма папской непогрешимости годится для других стран, но не для страны, строящей социализм»^[138]; «Я считал, что по этому вопросу и по некоторым другим вопросам я должен буду в какой-то форме обратиться к пленуму ЦК потому, что я в свое время рассчитывал и имел уверенность насчет того, что роль пленумов, хотя бы в очень скромной мере, будет расти […]»^[139].

Несомненно, Сырцов считал, что претензии Сталина на единоличное лидерство и игнорирование прав коллективных органов партии (точнее, прав партийных функционеров) могут быть самыми сильными пунктами обвинений против Сталина. Однако и Сталин, как видно из стенограммы заседания от 4 ноября 1930 г., понимал опасность таких заявлений. Несмотря на существенное укрепление своей власти, Сталин предпочитал оставаться в образе лояльного лидера, готового учитывать права партийного аппарата и «демократические» традиции большевизма. В связи с жалобами Сырцова о том, что ему не удавалось поговорить со Сталиным, состоялся такой диалог:

«Сырцов […] По всем вопросам, которые меня волновали, я пытался в той или иной форме говорить […] Я сговорился с тов. Сталиным поговорить по всем вопросам.

Сталин. Если бы Вы хотели, мы бы с Вами успели разов двадцать поговорить.

Сырцов. Сговорились мы с Вами, тов. Сталин!

Сталин. Вы не требовали этого разговора. Если бы вы требовали, то 3 дня мы бы говорили»^[140].

Такая неуемная демонстрация «демократизма» выглядела столь нелепо, что при правке стенограммы последнюю фразу заменили более спокойным текстом: «Мы бы, наверняка, побеседовали с Вами по любому вопросу». Еще более характерен тот факт, что Сталин счел необходимым подробно объясниться по поводу заявлений Сырцова о фракционности в Политбюро. В своей речи на заседании 4 ноября он сразу же заявил, что секретных заседаний на бывшей квартире Цеткин не было, что он там лишь готовился к докладу для XVI съезда партии («вдали от телефонных звонков») и беседовал с отдельными членами Политбюро. «За период моей работы в этой квартире у меня побывали там по одному разу и в разное время Молотов, Калинин, Серго, Рудзутак, Микоян. Ни Каганович, ни Яковлев, ни Постышев, вопреки сообщению т. Сырцова, не бывали в этой квартире, никаких собраний не было и не могло быть на этой квартире. Встречались ли мы иногда, некоторые члены Политбюро? Да, встречались. Встречались главным образом в помещении ЦК. А что в этом плохого?»^[141].

Продолжая игру, Сталин в конце заседания 4 ноября, после того как уже прозвучали радикальные предложения об исключении Сырцова и Ломинадзе из партии и фактически принято решение об их выведение из состава ЦК, сделал неожиданное «примиряющее» предложение:

«Сталин. Слушайте-ка, а если их в кандидаты ЦК перевести, не выйдет?

Косиор. Это новое что-то.

Сталин. Нельзя?

Председатель (Рудзутак. — О. X.). По-моему, мы не правомочны решать этот вопрос»^[142].

При правке стенограммы эти фразы были вычеркнуты. Однако в любом случае они могут рассматриваться как свидетельство намерений Сталина выглядеть лояльным лидером. Благодаря осторожности и покоящейся на этой осторожности поддержке аппарата, Сталин победил своих соперников в Политбюро. В начале 1930 г. сталинская победа была материализована в политике «большого скачка», ввергшая страну в новые бедствия. Кризис, а также явное укрепление единоличного лидерства Сталина вызывал недовольство части партийных функционеров. Использование многократно применяемого в 1920-е годы механизма своеобразного арбитража ЦК было в этих условиях вероятным и единственно возможным способом очередной корректировки персональной конфигурации высшей власти. Дело Сырцова и Ломинадзе показало, что, по крайней мере, два влиятельных члена ЦК были сторонниками такого способа действий. Сколько единомышленников они реально имели или при определенных условиях могли иметь в ЦК мы уже никогда не узнаем. Во всяком случае, трудно поверить, что два опытных и хорошо информированных высокопоставленных чиновника решили просто так плыть против «политического течения». Нетрудно предположить, что они знали больше того, в чем признались на заседании 4 ноября.

Рассчитывая рано или поздно апеллировать к пленуму ЦК, Сырцов, Ломинадзе и их сторонники понимали, что им нужно будет представить некую программу. Однако поле маневра при ее составлении у новых оппозиционеров было достаточно ограниченным. С одной стороны, оно ограничивалось политическими взглядами членов группы и их предыдущим практическим опытом. Все они были скорее леваками, чем «правыми». Кроме того, они были активными участниками того ультралевого поворота «генеральной линии», который осуществлял Сталин в борьбе с «правыми». Достаточно напомнить, что именно Сырцов и его сторонники активно содействовали Сталину во время его знаменитой поездки в Сибирь в начале 1928 г., поездки, которая положила начало печально знаменитому «сибирскому методу» чрезвычайных заготовок хлеба^[143]. Сырцов, кстати, подчеркивал этот факт в своих заявлениях в ЦКК. С другой стороны, Сырцов и Ломинадзе должны были учитывать то, что большинство членов ЦК были также глубоко вовлечены в практическую реализацию политики «большого скачка» и совершили многочисленные преступления (хотя вряд ли считали их преступлениями) во время коллективизации и «раскулачивания». Уже по одной этой причине большинство членов ЦК не могли сочувствовать лидерам «правого уклона».

Все это объясняет, почему и Сырцов, и Ломинадзе столь категорически отрицали свое сочувствие «правым». Как убедительно показал Р. У. Дэвис, предложения Сырцова и Ломинадзе нельзя считать тождественными программе Бухарина 1928–1929 гг., поскольку они никогда не полагали, «возможно повернуть индустриализацию и восстановить такой рынок, на котором предлагаемые государством цены могли заинтересовать крестьян добровольно реализовать значительную часть своей продукции»^[144]. Фактически Сырцов, Ломинадзе и их сторонники вели речь о проведении того же левого курса, который уже стал реальностью, но более сбалансированного и свободного от авантюризма и эксцессов. Наиболее подробные предложения в ряде своих выступлений летом — осенью 1930 г., а затем на заседании Политбюро 4 ноября представил Сырцов. По поводу политики форсированной индустриализации он говорил, что «в отдельных случаях необходимо некоторые темпы делать более реальными, отказываться от преувеличенных, дутых планов»^[145] Сырцов критиковал также массовые репрессии против «буржуазных специалистов». Он заявлял, что репрессии порождают в среде инженерно-технических работников «терроризированность, которая мешает им в своей области проявлять известную инициативу», заставляет бездействовать, «ограждать себя всякими расписками и документами»^[146]. В деревне Сырцов призывал к большей осторожности при проведении дальнейшей коллективизации. Неоднократно и в своих предыдущих заявлениях, и во время допросов в ЦКК, и на заседании 4 ноября 1930 г. Сырцов говорил о важности финансовой стабилизации.

О возможности воплощения в жизнь варианта левой политики, очерченной Сырцовым, свидетельствовал тот факт, что его в определенной мере реализовал сам Сталин, после того как наконец осознал степень угрозы «большого скачка». Как будет показано в последующих разделах, начав с реабилитации «буржуазных специалистов» и повышения авторитета инженерно-технических руководителей, Сталин закончил существенным сокращением уровня капитальных вложений в индустриальные отрасли, относительной стабилизацией на этой основе бюджета и более активным использованием товарно-денежных регуляторов развития советской экономики. Даже такие ограниченные меры дали немалый результат. Однако за опоздание с их проведением была заплачена невероятная цена, выраженная в миллионах человеческих жизней (прежде всего жертв голода) и огромных экономических потерях.

Практическую ценность предложений Сырцова и Ломинадзе повышало и то, что по многим параметрам осень 1930 г. была достаточно благоприятным периодом для корректировки политики скачков. Несмотря на тяжелейшее положение в деревне, урожай 1930 г. прежде всего в силу погодных условий оказался хорошим. Это отодвигало непосредственную угрозу широкомасштабного голода, которая стала очевидной год спустя. Уровень коллективизации после временного отступления властей весной 1930 г. закрепился на определенном компромиссном уровне. Бездумное наращивание капитальных вложений и связанный с этим финансовый кризис хотя и приобрели уже значительные размеры, но еще не были усугублены последующей двухлетней индустриальной гонкой. Важно отметить также, что ограниченные по своей сути предложения новых оппозиционеров могли быть понятны и близки многим партийным функционерам. Пережив сверхнапряжение начального этапа коллективизации, «раскулачивания», строительных штурмов, партийно-государственные чиновники не получили в результате благоприятных изменений. Наоборот, кризисные явления нарастали с каждым днем. Частичная же корректировка курса и снижение уровня напряжения в стране и административном аппарате вполне соответствовали интересам партийных масс. Однако интересы сталинского Политбюро и партийного актива в этом пункте явно не совпадали.

Для Сталина и его окружения любое, пусть самое незначительное признание собственных ошибок и изменение курса в 1930 г. было неприемлемым. Во-первых, это могло подорвать политические позиции только что укрепившейся у власти сталинской фракции. Во-вторых, Сталин, по-видимому, искренне полагал, что потенциал политики насильственной коллективизации и форсированной индустриализации еще не исчерпан, а отсутствие ожидаемых позитивных результатов объясняется «трудностями роста» и незавершенностью начатых преобразований. Игнорируя очевидные факты и безжалостно подавляя малейшее сопротивление, Сталин настаивал на продолжении штурма. Дело Сырцова-Ломинадзе было сигналом партии об абсолютной недопустимости сомнений по поводу этой политики и отклонения от догматов «генеральной линии».

Смещение Рыкова

Хотя Сталину не удалось связать напрямую группу Сырцова-Ломинадзе и лидеров «правого уклона», на заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября «правых» поминали не единожды. Особенно сильным нападкам подвергался Рыков, по поводу которого Сталин заявил: «Председатель Совнаркома существует не для украшения, а для того, чтобы он в ежедневной практической работе проводил в жизнь указания партии, в выработке которых он сам принимает участие. Делается это или нет? Нет, к сожалению, не делается. Вот в чем дело и вот откуда наше недовольство. И это, конечно, долго продолжаться не может»^[147]. Эта явная угроза была лишь одним из элементов подготовки смещения Рыкова, которую Сталин вел в течение многих месяцев.

Одержав победу над правыми, Сталин не торопился закрепить ее организационно, проявляя заметную осторожность в выстраивании новых взаимоотношений в Политбюро. Вывод Бухарина, Томского и Рыкова из Политбюро осуществлялся постепенно и с определенными предосторожностями. Бухарина исключили из Политбюро в ноябре 1929 г. Томского не избрали в Политбюро на новый срок после XVI съезда партии, в июле 1930 г., когда формировались новые руководящие органы ВКП(б). Рыков вошел в новый состав Политбюро и оставался в нем еще несколько месяцев, до декабря 1930 г. Вместе с тем Сталин не мог позволить себе и излишнюю осторожность. Провалы «генеральной линии» объективно усиливали позиции «правых». При определенных обстоятельствах вполне могла возникнуть идея новой консолидации руководства. Идея тем более естественная, что Рыков по-прежнему занимал ключевые посты в партийно-государственном аппарате. Фактор Рыкова и судьба поста председателя СНК представляли для Сталина одну из значительных политических проблем на этом этапе.

Рыков был одним из старейших и заслуженных членов партии, в которую он вступил в семнадцатилетнем возрасте уже в 1898 г. Не закончив учебу на юридическом факультете Казанского университета, он стал профессиональным революционером-подполыциком. Активно участвовал в революции 1905–1907 гг. Неоднократно арестовывался, ссылался. В первом советском правительстве Рыков занимал важный пост наркома внутренних дел. В годы Гражданской войны занимался организацией экономики, снабжением Красной армии. Будучи одним из создателей системы «военного коммунизма», он не стал ее активным приверженцем. В своих работах военного периода Рыков, как отмечает современный исследователь его государственной деятельности, «предстает перед нами, скорее, практиком, внимательно присматривающимся к окружающей действительности, не впадающим в крайности, готовым к компромиссу […]»^[148]. После смерти Ленина Рыков сменил его на посту председателя Совнаркома. Это не означало, что Рыков стал преемником Ленина, но, несомненно, свидетельствовало о том, что он был одним из самых влиятельных советских лидеров. Возглавляя правительство, Рыков объективно, в силу занимаемой должности, обладал значительной властью, держал в своих руках важнейшие механизмы управления страной. Сталину было трудно контролировать деятельность СНК, тем более что по сложившейся в 1920-е годы традиции правительственные органы обладали значительной самостоятельностью. Определенную роль играло и то, что Рыков по национальности был русским, выходцем из крестьянской семьи и в силу этого больше подходил на роль лидера крестьянской России, чем Сталин и его закавказские соратники.

Более опытный и сдержанный, Рыков не допускал столь откровенных политических ошибок, как, например, Бухарин. Несмотря на политическое поражение, Рыков старался вести себя осмотрительно, но с достоинством. Осуждая свои прошлые ошибки в выступлениях на различных партийных собраниях, он пытался не переступить определенной грани, сохранить политическое лицо. Вынужденный проводить сталинскую политику скачков, Рыков при каждом удобном случае сигнализировал о нарастании экономических диспропорций и предлагал решения, которые объективно противоречили курсу Сталина. В Политбюро, которое состояло в основном из политических «комиссаров», Рыков единственный достаточно основательно разбирался в проблемах повседневной экономической жизни и административной практики. Это, скорее всего, также заставляло Сталина терпеть Рыкова во главе правительства. Долгие месяцы Рыков подвергался различным нападкам, обвинялся в сочувствии «вредителям» и «антипартийным элементам», но оставался на своем посту.

Непосредственную подготовку к смещению Рыкова Сталин начал осенью после XVI съезда партии. Впервые, судя по известным документам, Сталин сообщил о своем намерении убрать Рыкова Молотову в письме с юга 13 сентября 1930 г. Письмо было конфиденциальным и предназначалось пока только Молотову. «Наша центральная советская верхушка (СТО, СНК, Совещание замов) больна смертельной болезнью, — писал Сталин. — СТО из делового и боевого органа превратился в пустой парламент. СНК парализован водянистыми и по сути антипартийными речами Рыкова. Совещание замов […] имеет тенденцию превратиться в штаб […], противопоставляющий себя Центральному комитету партии. Ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужны коренные меры. Какие, — об этом расскажу по приезде в Москву». До принятия этих «коренных мер» Сталин требовал тщательнее следить за Рыковым и правительственным аппаратом, в котором были сильны «кондратьевско-пораженческие» настроения^[149].

Это письмо Сталина во многом объясняло его представление о реальной практике управления государством. Несмотря на политическую победу и овладение партийным аппаратом, Сталин чувствовал определенное противодействие своему курсу со стороны правительственных структур. В значительной степени это противодействие имело объективный характер. Поддерживаемые Рыковым, руководители экономических институтов, прежде всего финансовых органов, старались смягчить разрушительные последствия новой «генеральной линии» при помощи корректирующих решений по отдельным конкретным вопросам. Сталин чувствовал наличие этого глухого противодействия и по своей привычке возводил его в дело политического принципа и влияния чиновников-«вредителей». Особую ненависть Сталина, как видно из письма, вызывало совещание замов — совещание председателя СНК и СТО СССР и его заместителей. Создание этого рабочего органа правительства не предусматривалось Конституцией СССР. Совещание замов было образовано Рыковым и его заместителями по СНК в январе 1926 г. и в мае 1926 г. узаконено решением Политбюро. Совещание создавалось для выработки плана работы СНК и СТО СССР, составления повесток их заседаний и рассмотрения «отдельных административных вопросов, которые не нуждаются во внесении в СНК и СТО»^[150]. Со временем совещание замов приобрело большое влияние. Собираясь раз в неделю в зале заседаний СНК и СТО СССР, оно оперативно решало многие принципиальные вопросы. Членами совещания замов, помимо Рыкова и его заместителей, были руководители ключевых государственных ведомств (председатель СНК РСФСР, наркомы финансов, земледелия, торговли, путей сообщения, председатели ВСНХ, Госплана, Госбанка СССР). Формально числились членами совещания Сталин, Калинин, Молотов, Ворошилов. Все распоряжения по совещанию (относительно включения в его состав новых членов, составления повесток заседания и т. д.) давал лично Рыков^[151]. В существовании этой влиятельной структуры Сталин усматривал угрозу монополии власти Политбюро, в котором он уже добился безусловного большинства.

Вопреки заявленному в письме от 13 сентября намерению отложить решение вопроса о Рыкове до своего возвращения в Москву Сталин решил форсировать события. Уже 22 сентября в новом письме Молотову он предложил «разрешить окончательно вопрос о советской верхушке» — убрать из Совнаркома Рыкова и его заместителя В. В. Шмидта и провести реорганизацию правительства. Сталин предлагал сократить число членов Совета Труда и Обороны, организовать Комиссию исполнения при СНК с целью проверки выполнения решений центра, а также упразднить совещание замов председателя СНК как постоянно действующий орган. Обязанности председателя СНК Сталин предложил возложить на Молотова. На этот раз Сталин просил Молотова обсудить все эти предложения «в тесном кругу близких друзей» и сообщить их возможные возражения^[152].

Для рассмотрения письма Сталина «тесный круг», фактически фракционное совещание, от которого были отсечены значительная часть членов и кандидатов в члены Политбюро, собрался 7 октября 1930 г. По договоренности между собой («Мы здесь условились, чтобы каждый из нас написал свои соображения», — сообщал в своем письме Сталину Л. М. Каганович^[153]) каждый из участников этого узкого совещания направил Сталину собственное письмо по данному вопросу. Общий же ход обсуждения и его итоги изложил Сталину Ворошилов в письме от 8 октября^[154]. Прежде всего Ворошилов сообщил о единогласной поддержке идеи смещения Рыкова: «Дольше терпеть нынешнее положение невозможно». Однако по вопросу о новой кандидатуре мнения разделились. «Я, Микоян, Молотов, Каганович и отчасти Куйбышев считаем, что самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей страной», — писал Ворошилов. Далее Ворошилов постарался обосновать это предложение. Во-первых, льстил он Сталину, «в данный момент, как, пожалуй, никогда раньше, на СНК должен сидеть человек, обладающий даром стратега». Во-вторых, порядок, при котором «штаб и главное командование» находились на Старой площади (там располагался аппарат ЦК ВКП(б)) был, по мнению Ворошилова, «тяжеловесен, мало гибок и […] организационно нечеток». «Ленин, — писал Ворошилов, — и в нынешней обстановке сидел бы в СНК и управлял бы партией и Коминтерном». Стремясь предупредить возражения Сталина, Ворошилов написал о возможных препятствиях к принятию подобного решения: «Они в общем сводятся к трем группам. 1. Международные вопросы. 2. Твое личное настроение и 3. Вопросы непосредственного партруководства». Два первых пункта Ворошилов расшифровывать не стал, так и не прояснив, что он имел в виду под «международными вопросами» (скорее всего, ослабление участия Сталина в коминтерновских делах и нежелательную международную реакцию на слишком откровенную демонстрацию партийной монополии на власть в СССР). Однако хорошо ориентируясь в вопросах большой кремлевской политики и зная настроения и склонности Сталина, Ворошилов специально и достаточно подробно остановился на проблеме «непосредственного партруководства», иными словами, на угрозе отвлечения внимания Сталина от управления партийными делами. Такая угроза, признавал Ворошилов, действительно существует. Однако ее Ворошилов отвел при помощи чисто демагогического приема, вновь ссылаясь на пример Ленина: «Думаю […] нет никаких оснований полагать, что партия и ее органы на 1930 г. менее организованы, прочны (во всех отношениях) и пр., чем то было 10 лет тому назад».

Письмо Ворошилова отражало его точку зрения по поводу смены руководства СНК, а также его понимание позиций отдельных членов Политбюро по данному вопросу. Письма других членов Политбюро Сталину несколько корректировали картину, представленную Ворошиловым. Однозначно в поддержку идеи о «едином руководстве» («как это было при Ильиче») высказался Микоян^[155]. Возможно, что столь же однозначно выступал Куйбышев, но его письмо, если оно и было, пока не обнаружено. Что касается Кагановича и Молотова, которых Ворошилов называл в числе своих сторонников, то с ними дело обстояло не столь просто. Молотов в письме Сталину от 9 октября отметил «огромные плюсы» от назначения на пост председателя СНК Сталина, особенно в условиях, когда авторитет СНК упал. Однако одновременно он выдвинул также аргументы против такого решения: Сталин не сможет как прежде руководить Коминтерном и партией (в связи с чем не исключено вообще упразднение поста генерального секретаря ЦК ВКП(б)). В конечном счете от четкого определения своей позиции Молотов ушел. «Во всяком случае этот вопрос можно и должно обсудить только вместе с тобой», — заключил он. Что касается собственной кандидатуры, то Молотов заявил демонстративный самоотвод, посетовав на свою слабость как работника и недостаточную авторитетность^[156].

Столь же обтекаемым было и письмо Кагановича, который, как обычно, чрезвычайно старался угодить Сталину и фактически оставлял решение вопроса на полное его усмотрение, заранее соглашаясь с любым результатом. «Из уст партийцев зачастую можно услышать примерно такое: “Вот бы поставить Сталина, это было бы по-настоящему […]” Конечно, это было бы по-настоящему, и партия, и широчайшие массы приняли бы это как настоящее», — писал Каганович 9 октября. Однако тут же высказал свои сомнения: «Во-первых, не сузит ли это решение размаха Вашей работы в частности по коминтерновской линии и, во-вторых, во внутрипартийной жизни. Ведь в особенности в последние годы руководящая роль партии и ЦК поднялась на небывалую высоту и это, т. Сталин, без преувеличения говоря, только благодаря Вам. Основные главные стратегические маневры в хозяйстве, в политике определялись, будут и должны определяться Вами, где бы Вы ни были. Но лучше ли станет, если бы произошла перемена, сомневаюсь. Детальные вопросы хозяйства могут даже отвлечь от обозрения всего поля боя». Все это, делал вывод Каганович, заставляет «остановиться на кандидатуре Молотова»^[157].

Более прямой и менее дипломатичный Орджоникидзе в своем письме от 9 октября высказался достаточно определенно: «Конечно, вместо Рыкова надо посадить Молотова»^[158].

Судя по письму Ворошилова, ряд членов Политбюро не приняли также предложение о создании Комиссии исполнения. «Куйбышев первый, за ним и я, и Серго высказали сомнения в целесообразности существования такой комиссии», — сообщал Ворошилов. Особенно недоволен был Орджоникидзе, который «опасается, что созданием КИ вносится некоторый элемент, ослабляющий роль РКИ (Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, которым руководил Орджоникидзе. — О. X)».

Итак, на основании этих писем можно достаточно подробно воссоздать ход встречи в «узком кругу близких друзей». 7 октября в Москве собрались шесть человек: К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, В. В. Куйбышев, Л. М. Каганович, А. И. Микоян и Г. К. Орджоникидзе. Другие члены Политбюро, работавшие в Москве, — Калинин и Рудзутак — находились на отдыхе (впрочем, скорее всего, они и не входили в группу «близких друзей»), С. М. Киров и С. В. Косиор, руководители Ленинграда и Украины, также были членами Политбюро, но, как обычно, редко появлялись в Москве. Рыкова, формально все еще входившего в Политбюро, по понятным причинам на встречу также не приглашали.

Открыл совещание, скорее всего, Молотов, которому и были адресованы письма Сталина. Задача Молотова заключалась в том, чтобы проявить должную «скромность» и не выказать особой заинтересованности в новой высокой должности. По этой причине Молотов больше говорил о своей неготовности занять столь высокий пост. «Он выражал сомнения, насколько он будет авторитетен для нашего брата и, в частности, для Рудзутака (Рудзутак был заместителем председателя СНК СССР. — О.Х.), но это, конечно, чепуха. Все мы будем его поддерживать, в том числе, я думаю, и Рудзутак. Если бы впоследствии мы ошиблись, тогда Рудзутака можно перевести на другую работу», — сообщал Сталину об этом эпизоде обсуждения Орджоникидзе^[159].

На этот эпизод обсуждения инициатив Сталина необходимо обратить особое внимание. Сравнение Молотовым уровня «авторитетности» Рудзутака и своей собственной свидетельствовало о том, что в кругу высших руководителей по-прежнему существовала своеобразная иерархия, основанная пока не на степени приближенности к Сталину (с этой точки зрения Молотов стоял намного выше Рудзутака), а на прежних заслугах. Эта иерархия была важной составной частью системы «коллективного руководства». Вместе с тем заявление Орджоникидзе о возможности в случае необходимости перевода Рудзутака на другой пост было показателем того, что эта иерархическая пирамида была скорее пережитком прошлого, чем реально действующим политическим фактором.

Однозначно высказавшись на заседании 7 октября за кандидатуру Молотова, Орджоникидзе в обоснование своей позиции сослался на свои прежние разговоры со Сталиным. Он, в частности, утверждал, что Сталин всегда возражал против своего выдвижения в председатели СНК по причине «нецелесообразности уже в данный момент полного (в том числе и внешнего, перед всем миром) слияния […] партийного и советского руководства»^[160]. Судя по письму Молотова, информацию Орджоникидзе об опасениях Сталина подтвердил также Ворошилов. Однако Ворошилов не считал эти опасения основательными. Так же думал Микоян и, судя по всему, Куйбышев. Что касается Кагановича и Молотова, то на них обсуждение в «кругу близких друзей», видимо, произвело определенное впечатление. В отправленных через два дня после встречи письмах Сталину выражалось понимание негативных последствий возможного назначения Сталина, о которых, кстати, сам Сталин в письмах Молотову даже не упоминал. Можно сказать, что Каганович и Молотов, обдумав услышанное от Орджоникидзе и Ворошилова, изменили свою позицию. Этим и объясняется противоречие между утверждениями Ворошилова о поддержке Кагановичем и Молотовым предложения о назначении Сталина и содержанием писем самих Молотова и Кагановича, в которых они склонялись к варианту, предложенному Сталиным.

Обсуждение в «узком кругу» в значительной мере выявило настроения Сталина, его ближайших соратников, а также взаимоотношения в руководстве партии на начальном этапе утверждения Сталина в качестве безусловного лидера Политбюро. Сила Сталина заключалась в том, что, фактически не отвечая за конкретные направления хозяйственно-политического руководства, он имел возможность сосредоточиться на решении кадровых вопросов и контроле над партийным аппаратом. Лишь эпизодически Сталин вмешивался в решение тех экономических или социальных проблем, которые либо имели, по его мнению, принципиальное политическое значение, либо могли принести ему определенную политическую выгоду. Это крайне удобное положение постороннего наблюдателя и арбитра объективно не могло остаться неизменным при назначении Сталина председателем СНК.

Легко предположить, что у Сталина не было желания взваливать на себя огромный груз управления правительством. Это требовало немалого опыта и навыка решения изматывающих повседневных проблем, которые у Сталина отсутствовали. Это предполагало огромные физические нагрузки, которых Сталин всегда избегал. Это ограничивало возможности Сталина для политических маневров и возлагало на него прямую ответственность не только за политические решения, но и за повседневную реализацию того курса, который уже в 1929–1930 гг. вызвал крайнее напряжение социально-экономической ситуации. Все это удерживало Сталина от соблазна занять пост председателя правительства и формально закрепить свое положение наследника Ленина. Однако затянувшееся председательствование Рыкова в Совнаркоме дает возможность предположить, что Сталин колебался, долго взвешивал плюсы и минусы, прежде чем решился отдать пост председателя СНК Молотову. Косвенно отражением скрытых стремлений Сталина может служить тот факт, что через десять лет он все-таки забрал этот пост себе^[161].

Согласование в Политбюро вопроса о новом руководителе СНК и колебания Сталина могли быть одной из причин длительной подготовки созыва пленума ЦК ВКП(б), на котором предстояло утвердить соответствующее постановление. Впервые вопрос о созыве очередного пленума ЦК был поставлен на Политбюро 15 сентября 1930 г., однако точную дату созыва в этот день не установили. 29 сентября Политбюро вновь вернулось к решению о пленуме и постановило созвать его 5 декабря^[162].

За время подготовки к пленуму были произведены существенные кадровые перестановки в ВСНХ, Госплане и Наркомате финансов, наносившие косвенные удары по Рыкову. Идейная связь Рыкова с оппозиционерами и «вредителями», как уже говорилось, всячески подчеркивалась на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября 1930 г. при рассмотрении дела Сырцова и Ломинадзе. На следующий день, 5 ноября, по докладу Сталина Политбюро утвердило повестку дня предстоящего пленума. На пленум предполагалось вынести рассмотрение контрольных цифр на 1931 г., отчет Наркомата снабжения о снабжении мясом и овощами, доклад Центросоюза о работе потребкооперации. 20 ноября Политбюро вновь перенесло начало пленума на 15 декабря. 30 ноября повестка дня была пополнена вопросом о перевыборах Советов^[163].

11 декабре 1930 г. Политбюро обсудило проекты постановлений по основным вопросам пленума, но буквально накануне его созыва, 14 декабря, вновь перенесло открытие пленума, на этот раз на 17 декабря^[164]. Смысл этого переноса стал ясен на следующий день. 15 декабря член Президиума ЦКК ВКП(б) И. А. Акулов по поручению Президиума направил в Политбюро специальное письмо, в котором предлагал созвать не пленум ЦК, а объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Обычно объединенные пленумы ЦК и ЦКК собирались для решения важнейших партийно-государственных проблем. До декабря 1930 г. такой объединенный пленум последний раз собирался в апреле 1929 г. для окончательного разгрома группы «правых». На этот раз Акулов мотивировал необходимость созыва объединенного пленума обсуждением «крупных хозяйственных вопросов». Хотя на самом деле это, несомненно, было связано с предстоящим смещением Рыкова. Предложение Акулова было принято^[165].

Маневры вокруг созыва пленума свидетельствовали о том, что Сталин до последнего момента старался не демонстрировать свои истинные планы в отношении Рыкова. Эта линия была продолжена и на самом пленуме, где вопрос о Рыкове возник как бы случайно, между делом. Первые два дня работы пленума, казалось, не предвещали никаких организационных вопросов. Шло обычное обсуждение повестки дня, произносились традиционные отчетно-бюрократические речи. Признаки подготовленной атаки против Рыкова появились на третий день пленума. Утром 19 декабря выступление Рыкова в прениях по докладу Куйбышева о контрольных цифрах на 1931 г. несколько раз прерывалось репликами с мест, в которых ему напоминали о прежних «грехах» и требовали покаяния. Рыков защищался, достаточно резко заявил, что бессмысленно вспоминать «старые споры», хотя в последних словах выступления вновь заявил о своей лояльности: «Я в величайшей степени убежден в том, что генеральная линия партии является единственно правильной линией, что достигнутые успехи говорят об этом с полной и безусловной категоричностью, что всякое — как теперь принято называть наиболее гнусную форму борьбы — двурушничество, пассивность, нейтральность являются для члена партии совершенно недопустимыми»^[166]. Несмотря на это, выступавшие затем участники пленума наперебой осуждали Рыкова, обвиняли его в неискренности, называли его речь оппортунистической.

На вечернем заседании 19 декабря с заключительным словом выступил Куйбышев. Оставив в стороне предмет своего доклада — хозяйственный план на 1931 г., Куйбышев начал обличать Рыкова и фактически предложил снять его с поста председателя Совнаркома. «Я считаю, — говорил он, — что между советской и партийной верхушкой при выполнении такого исключительно трудного плана, который стоит перед нами в 31 г., требуется огромная сплоченность. Ни малейшей щелки не должно быть между соваппаратом и возглавляющими его товарищами и руководством партии […] То обстоятельство, что тов. Рыков не стал в ряды активных борцов за генеральную линию, не стал борцом против системы взглядов, вредность которой он сам признал, показывает, что такая щелка есть, пока тов. Рыков возглавляет соваппарат […] Выходит так, что есть ЦК и его руководство в лице Политбюро, Пленума ЦК, это руководство охвачено величайшим воодушевлением социалистической стройки, ведет пролетариат на все новые и новые бои, ожесточенно борется с классовыми врагами и со всякими проявлениями, хотя бы даже завуалированными, враждебной классовой идеологии, и есть верхушка советского государства, которая делает, “что может”! Так дальше продолжаться не может […]»^[167].

С. В. Косиор, получивший слово в заключение пленума, предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро, утвердив новым председателем СНК Молотова, а членом Политбюро Орджоникидзе. Пленум принял эти предложения единогласно^[168].

Смещение Рыкова прошло без видимого участия Сталина. Однако во всей этой операции чувствовалась его рука. Начиная от подготовки пленума и заканчивая формулировками о разрыве между партийным и советским руководством, высказанной Сталиным еще в сентябре в письме Молотову и не раз повторенной на декабрьском пленуме. Выступая на пленуме, Молотов предал гласности, не называя, конечно, авторства, предложения Сталина о реорганизации Совнаркома: изменении состава СТО и создании Комиссии исполнения. Долго и тщательно готовившаяся акция против руководства Совнаркома завершилась.

В конечном счете кампании борьбы против «вредителей» и уклонов в партии были методами политической подготовки второй волны сталинской революции, более подробно о которой говорится в следующем разделе.

* * *

1930 г., событиям которого в основном посвящена данная глава, можно считать периодом завершения сталинизации Политбюро. С одной стороны, окончательно победила и стала трагической реальностью предложенная Сталиным политика «большого скачка» — сверхфорсированная индустриализация и массовая коллективизация. С другой стороны, сам Сталин утвердился в качестве единственного лидера Политбюро. Процесс сталинизации Политбюро не был автоматическим следствием разгрома «правых» в 1929 г., хотя эта сталинская победа сыграла ключевую роль. Свое лидерство Сталин настойчиво и целенаправленно продолжал укреплять при помощи политических интриг и подавления инакомыслия. Это было тем более необходимо, что политика «скачка» ввергла страну в нарастающий кризис, самым очевидным проявлением которого была крестьянская война зимы-весны 1930 г. и быстро нарастающая экономическая разруха. Сталинский курс и, соответственно, авторитет самого Сталина по этой причине не могли одержать моральную победу, а основывались преимущественно на силе и страхе.

Массовые аресты, расстрелы и депортации в отношении широких слоев населения страны в 1930 г. дополнялись кампаниями дискредитации и кадровыми чистками в высших эшелонах власти. Основными объектами сталинских атак по-прежнему были «правые», как изгнанный из Политбюро Бухарин, так и сохранявший свои формальные позиции в Политбюро и СНК Рыков. По мере того, как дела в стране становились хуже, Сталин прибегал к более жестким и радикальным методам расправ с оппонентами. Если на первом этапе борьбы с «правыми» Сталин обвинял их в беспринципных подпольных контактах с зиновьевцами (что отчасти было правдой), то в 1930 г. он разыгрывал более зловещую карту косвенной причастности оппозиционеров к «политическому террору» и «вредительству». Под тщательным контролем Сталина ОГПУ фабриковало многочисленные дела об «антисоветских организациях», в планах которых так или иначе в качестве союзников фигурировали лидеры «правого уклона». Консолидации власти Сталина способствовала фабрикация дела Сырцова-Ломинадзе. Заключительным аккордом этой кампании было изгнание из Политбюро и снятие с поста председателя СНК СССР в декабре 1930 г. А. И. Рыкова.

Несмотря на общее усиление репрессивной политики, на данном этапе пока еще наблюдались двойные стандарты ее применения. Оппозиционеров Сталин пока не обвинял (как он это сделает через несколько лет) в прямом участии в «террористических организациях». На них возлагалась моральная ответственность за поощрение «террора» и «вредительства». Потеряли свои посты, но остались на свободе участники «организации» Сырцова-Ломинадзе. Сохранявшиеся традиции и процедуры «коллективного руководства» и «внутрипартийной демократии» предусматривали определенную лояльность по отношению к заслуженным членам партии, пусть даже впавшим в «ересь». Сталин на данном этапе должен был считаться с такими традициями и наличием Политбюро как коллективного органа высшей власти. Как показали дальнейшие события, сложившаяся в 1929–1930 гг. модель «коллективного руководства», возглавляемого единым лидером, не смогла противостоять единоличной диктатуре. Тем не менее механизмы функционирования этой модели заслуживают специального рассмотрения, что будет сделано в следующей главе.

Глава 2
ВЛАСТЬ В УСЛОВИЯХ КРИЗИСА. 1931–1932 гг

Жестокий кризис, непрерывно нараставший с началом сталинской революции сверху и достигший высшей точки в голоде 1932–1933 гг., окончательно доказал преступность и бесперспективность сталинской политики. Деградация сельского хозяйства, провал планов форсированной индустриализации, нарастание социальной напряженности ставили под вопрос жизнеспособность режима и политическую состоятельность самого Сталина. И хотя репрессии и принуждение оставались сутью сталинского ответа на кризис, периодически, под нажимом обстоятельств, руководство страны предпринимало «умеренные» маневры, идя на некоторые уступки во имя сохранения принципиальных основ «генеральной линии». Эти колебания вызывают закономерные вопросы о механизмах принятия решений, авторстве и мотивах «реформ» и инициаторах террора, о взаимоотношениях Сталина и его соратников в условиях кризиса, наконец, о соотношении реализованных и упущенных вариантов выхода из кризиса. Попытка исследования этих проблем предпринята в данной главе.

Провал политики скачка

Первый этап сталинской революции, завершение которого условно можно датировать концом 1930 г., вполне выявил ее разрушительный характер. Существовало много причин для того, чтобы задуматься о насущной необходимости корректировки курса и отказа от сверхрадикальных методов «модернизации». Явный провал первого этапа насильственной коллективизации уже заставил сталинское руководство предпринять относительное отступление. После массового выхода крестьян из колхозов весной 1930 г. коллективизация проводилась относительно осторожно. Достигнув в период штурма на 1 марта 1930 г. 57 %, уровень коллективизации в последующие месяцы снижался. На 1 сентября 1930 г. он достиг низшей точки в 21,5 %.

Осенью под давлением сверху начался рост, однако относительно небольшой. К концу 1930 г. в колхозах числилось 25,9 % крестьянских хозяйств^[169]. Хотя хлебозаготовительная кампания 1930 г. вновь была чрезвычайно жестокой, из деревни, несмотря на хороший урожай, изъяли меньше зерна, чем в последующем неурожайном 1931 г.^[170]

Куда менее осторожно сталинское руководство вело себя в индустриальной сфере. Капитальные вложения в новое строительство совершенно бездумно и без всяких расчетов нарастали на протяжении всего 1930 г. Результаты не заставили себя ждать. В декабре 1930 г. председатель ВСНХ Г. К. Орджоникидзе представил в Политбюро крайне тревожные материалы об итогах промышленного развития^[171]. Главной проблемой, ставившей под сомнение всю политику индустриального скачка был невероятно большой рост средств, «увязших в незаконченном строительстве». По весьма приблизительным данным, охватывающим 70–80 % промышленности, в 1928/29 хозяйственном году^[172] при капитальных вложениях 1,89 млрд руб. в эксплуатацию были введены объекты стоимостью 1,5 млрд, в 1929/30 г. соответствующие показатели составляли уже 2,99 и 1,6 млрд руб. В результате на 1 октября 1930 г. в промышленном строительстве увязло около 3 млрд руб, а вместе с оборотными средствами 4 млрд. Причем Орджоникидзе признавался, что эти данные ориентировочные, а на самом деле реальная ситуация в индустрии в силу принятого метода форсированной индустриализации не поддавалась учету. Целый ряд ключевых объектов, таких как Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, Нижегородский автозавод, Бобриковский химкомбинат строились без готовых проектов. Во многих случаях, говорилось в записке, «деньги расходуются без всяких смет», что вело к преувеличению затрат. «Отчетность чрезвычайно слаба и запутана. До сих пор никто не может сказать, сколько стоила постройка Сталинградского тракторного завода».

Растущие планы не были обеспечены ресурсами. Например, в планы на 1931 г. были включены фонды чугуна, который предстояло выплавить на Магнитке. По расчетам, печи должны были войти в строй 1 октября 1931 г, однако еще в декабре 1930 г., как признавался Орджоникидзе, не был готов ни проект Магнитки в целом, ни чертежи доменных печей. Расточительная индустриализация была возможна благодаря закупкам огромного количества оборудования и материалов за границей. О рациональности этих закупок и их реальном использовании никто не думал.

Неразбериха и крайняя неэффективность были вполне ожидаемым результатом сталинского метода скачкообразной индустриализации. Отсутствие реальных методов контроля за деятельностью предприятий и строек вело к хаосу и пустой трате ресурсов, оплаченных лишениями большинства населения страны. Размазанные по многим объектам деньги и оборудование не давали отдачи. Огромные капитальные вложения в тяжелую промышленность, сделанные с огромным напряжением в 1929–1930 гг., в значительной мере были заморожены в незавершенных стройках. Все это ярко демонстрировало правоту «правых», призывавших к осторожности и рассчитанным темпам. Но именно по этой политической причине Сталин не желал сделать очевидный и вполне осознаваемый шаг: притормозить наращивание капитальных вложений и сосредоточиться на пусковых объектах. На такие меры сталинское руководство пошло позже, когда ресурсов для продолжения сверхфорсированной индустриализации не осталось, а провал первой пятилетки стал свершившимся фактом^[173]. В конце же 1930 г., не встречая противодействия, сталинская группа приняла курс на продолжение политики скачков. Декабрьский пленум ЦК ВКП(б), снявший Рыкова с поста председателя правительства, утвердил на 1931 г. безумные показатели прироста промышленной продукции — 45 % (которые в реальности не были достигнуты и наполовину). До 50 % всех хозяйств предлагалось согнать в 1931 г. в колхозы^[174]. Выступая на пленуме, первый секретарь Северного крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинов назвал план 1931 г. объектом «генерального штурма». «Мы должны взять боевым штурмом этот хозяйственный “Перекоп” любыми силами и любыми средствами», — восклицал он^[175] Сталинская революция продолжалась, обрекая страну на продолжение трагедии.

Новая волна коллективизации, хотя и отличалась от событий 1930 г. (например, отказом от насаждения коммун и обобществления всего имущества крестьян), была столь же жестокой и сопровождалась еще большими массовыми арестами и депортациями. Всего в 1930–1931 гг. в специальные поселения в отдаленных районах страны было отправлено более 380 тыс. крестьянских семейств общей численностью более 1,8 млн человек^[176]. 200–250 тыс. семей (т. е. около миллиона крестьян), по оценкам историков, не дожидаясь репрессий, бежали в города и на стройки. Еще примерно 400–450 тыс. семей (около 2 млн крестьян) были выселены по так называемой третьей категории (в пределах своей области) и также, потеряв имущество, в большинстве ушли в города и на стройки^[177]. Деревня лишилась наиболее трудоспособных и грамотных работников, на смену которым в основной массе пришли всевозможные «активисты». В лучшем случае искренние в своих идейных устремлениях, они умели бороться, но не работать. Как обычно случалось в революционные периоды, к «должностям» энергично и жадно потянулись подонки общества. Их ненасытная и слабо контролируемая жажда власти, обогащения и насилия усугубляли и без того жестокую «генеральную линию» сталинского руководства. Принудительно коллективизированные крестьяне рассматривали колхозы как новое издание крепостного права и при каждом удобном случае пытались выйти из них. Задавленные государственными повинностями, крестьяне обнищали и с первых шагов коллективизации жили на грани голода или жестоко голодали.

Главной причиной деградации деревни была политика государства, которое, сосредоточившись на индустриальном развитии, рассматривало деревню в качестве внутренней колонии, как источник людских и материальных ресурсов для промышленности. Сталинская модель индустриализации в силу своей крайней неэффективности и высоких затрат поглощала эти ресурсы во все возрастающих масштабах. Непомерно раздутые строительные программы при слабой механизации требовали миллионы дополнительных рабочих рук, которые могла дать только деревня. По стране разъезжали многие тысячи вербовщиков, обещавшие крестьянам «золотые горы» на стройках пятилетки. Однако и без вербовщиков сотни тысяч крестьян (как всегда, наиболее предприимчивых и трудоспособных) бежали из деревни в города. На оставшихся в деревне падала непосильная задача кормить быстро растущее городское население и оплачивать массовые закупки западного оборудования и технологий. Причем эти требования государства росли небывалыми темпами. Низкая производительность труда в промышленности и на строительстве вела к набору все новых рабочих. Запущенный без должных расчетов и плохо контролируемый процесс наращивания закупок промышленного оборудования и сырья (прежде всего металла) за границей, неизбежно вел к критическому росту дефицита внешнеторгового баланса. К осени 1931 г. СССР оказался на грани банкротства по внешним платежам. Это, в свою очередь, вело к наращиванию вывоза продовольствия.

Индустриальные скачки, непомерное увеличение капитальных вложений в тяжелую промышленность, игнорирование экономических рычагов управления и массовые репрессии против специалистов, вызвавшие волну так называемого «спецеедства», падение дисциплины на производстве, привели к кризису в промышленности. Этот кризис особенно беспокоил руководство страны. Поэтому в конце 1930 — начале 1931 г. в экономической политике стали проявляться тенденции, позволяющие говорить о некоторой корректировке откровенно репрессивной политики. Этот новый курс, который Р. У. Дэвис назвал «мини-реформами»^[178], складывался постепенно как цепь отдельных непоследовательных и противоречивых решений. Причем затрагивали «мини-реформы» лишь промышленность, оставляя в неприкосновенности насильственную политику, проводившуюся в деревне.

Суть «мини-реформ» составляли попытки активизировать экономические стимулы и преодолеть наиболее одиозные «военно-коммунистические» методы управления индустрией. Официально были осуждены теории скорого отмирания товарно-денежных отношений и введения прямого социалистического продуктообмена. Деньги и материальные стимулы объявлялись долгосрочной основой для создания новой экономики. Были предприняты некоторые коррективы в системе управления предприятиями с целью ограниченного расширения их самостоятельности в рамках так называемого «хозрасчета». Перестройка системы оплаты труда рабочих предполагала активизацию материальных стимулов и отказ от уравнительных форм заработной платы в пользу сдельщины и т. д. Однако наиболее явно и ощутимо новые тенденции проявились в осуждении массовых репрессий против инженерно-технических работников, в государственной поддержке авторитета хозяйственников, осуществлявшейся под лозунгом «укрепления единоначалия».

После серии частных решений, которые касались отдельных конкретных случаев ущемления прав хозяйственников, а также реабилитации некоторых ранее осужденных специалистов-«вредителей», в середине 1931 г. были приняты меры общего характера. 10 июля 1931 г. Политбюро одобрило два постановления, которые существенно меняли положение специалистов и в какой-то мере ограничивали права ОГПУ в целом. Первое под названием «Вопросы ОГПУ» предусматривало, что ОГПУ не имеет права на аресты коммунистов без ведома и согласия ЦК ВКП(б), а на аресты специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т. п.) — без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского). Причем в случае разногласий между наркомами и ОГПУ вопрос переносился на разрешение в ЦК ВКП(б). Постановление предусматривало также, что «граждан, арестованных по обвинению в политическом преступлении», ОГПУ не имеет права «держать без допроса более чем две недели и под следствием более чем три месяца, после чего дело должно быть ликвидировано либо передачей суду, либо самостоятельным решением коллегии ОГПУ». Все приговоры о расстрелах, выносимые коллегией ОГПУ, утверждались в ЦК ВКП(б)^[179].

Второе постановление под названием «О работе технического персонала на предприятиях и об улучшении его материального положения» содержало развернутую программу юридической и политической реабилитации специалистов. Постановление состояло из двух частей: особо секретной, проходившей под грифом «особая папка», не предназначавшейся для широкого распространения, и секретной, которая рассылалась всем партийным, государственным и хозяйственным руководителям. В закрытой части было записано всего два пункта, имевших, однако, принципиальное значение: «Освободить арестованных специалистов в первую очередь по черной металлургии и потом по углю по списку, согласованному между Орджоникидзе и Менжинским (руководителями ВСНХ и ОГПУ — О.Х.), и направить их для работы на заводы; отменить постановление СТО об обязанности ОГПУ привлекать к ответственности специалистов за пережоги топлива»^[180]. На практике это означало существенное изменение в судьбе специалистов, как арестованных, так и пока работавших на свободе. ОГПУ получило сигнал об изменении курса и необходимости притормозить свою активность в промышленности.

Большая часть постановления, подлежащая широкой рассылке, предусматривала амнистию специалистов, осужденных к принудительным работам, отменяла ограничения при назначении старых специалистов на руководящие должности на предприятиях. Дети инженерно-технических работников при поступлении в высшие учебные заведения получали равные права с детьми индустриальных рабочих (ранее они подвергались дискриминации). Один из пунктов постановления требовал не допускать вмешательства партийных организаций в оперативную деятельность администрации предприятий. Наконец, постановление от 10 июля запрещало милиции, уголовному розыску и прокуратуре вмешиваться в производственную жизнь предприятий и вести следствие по производственным делам без специального разрешения дирекции предприятий или вышестоящих органов. На промышленных предприятиях упразднялись официальные представительства ОГПУ^[181]. Как сообщил в конце ноября 1931 г. Сталину заместитель председателя ОГПУ А. И. Акулов, за май-ноябрь 1931 г. были освобождены и прикреплены к определенным предприятиям по согласованию с хозяйственными органами 1280 осужденных специалистов^[182]. В условиях дефицита квалифицированных кадров это была огромная цифра.

Однако эти уступки инженерно-технической интеллигенции оставались незначительным эпизодом «генеральной линии», которая в целом не претерпела изменений. Страна все глубже втягивалась в глубокий социально-экономический кризис, который особенно очевидно проявлялся в деревне. Под нажимом непосильных государственных реквизиций, спасаясь от голода, крестьяне бежали из колхозов. За первую половину 1932 г. число коллективизированных хозяйств в РСФСР сократилось на 1370,8 тыс., а на Украине — на 41,2 тыс.^[183] Широкое распространение получили убой и продажа скота, сокращение посевов единоличниками. Значительными были социальные волнения в деревне, хотя они уже и не достигали уровня крестьянской войны начала 1930 г. По неполным данным ОГПУ, за октябрь 1931 — март 1932 г. в РСФСР, Украине, Белоруссии и Казахстане было зарегистрировано 616 массовых выступлений, в которых приняли участие 55,4 тыс. человек. Причем наблюдалась тенденция к нарастанию выступлений из месяца в месяц^[184]. Одним из наиболее распространенных видов беспорядков было сопротивление голодных крестьян вывозу хлеба в счет заготовок и нападения на государственные склады. О таких событиях на Украине, недалеко от Полтавы, докладывал председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову один из руководителей ЦКК ВКП(б), проводивший инспекцию в этих районах. Он писал, что 3 мая 1932 г. около 300 женщин села Устиновцы захватили председателя сельсовета и, выбросив черный флаг, двинулись на железнодорожную станцию Гоголево, где начали ломать двери складов. Первоначально заведующий складами сумел отогнать толпу при помощи огнетушителя. Испугавшись, что это газы, женщины разошлись. Однако на следующий день крестьяне начали собираться снова. Для подавления волнений были вызваны вооруженная милиция и уполномоченные ГПУ Хлеб со складов в тот же день быстро вывезли.

На следующий день, 5 мая, примерно такая же толпа, состоящая из женщин деревни Часниковка, разгромила склад на станции Сенча и забрала 37 мешков пшеницы. 6 мая, вдохновленные первыми победами, крестьяне вновь пришли на станцию и забрали из вагонов 150 пудов кукурузы. Коммунистов, которые пытались остановить толпу и стреляли в воздух, разогнали. К вечеру на станцию прибыли 50 вооруженных милиционеров и коммунистов. Однако крестьян это не испугало — на станцию собрались около 400 человек, которые вновь попытались открыть вагоны. 7 мая еще большая толпа крестьян была разогнана конной милицией и вооруженными коммунистами.

На станции Сагайдак 5 мая около 800 человек оттеснили двух милиционеров и сельских активистов, охранявших хлеб, открыли склады и взяли около 500 пудов хлеба. 400 пудов отдали тут же, но 100 увезли с собой. 6 мая попытку (правда, безуспешную) забрать хлеб сделали около 400 крестьян из деревень Лиман и Федунки^[185]. Подобных событий было много по всей стране^[186].

Хотя первыми жертвами голода в сталинском СССР всегда становились крестьяне, менее интенсивные голодовки (так называемые «продовольственные трудности») затрагивали также население городов, включая рабочих. В условиях деградации сельского хозяйства и нарастания вывоза продовольствия на экспорт государство не могло обеспечить централизованную карточную систему преимущественного снабжения промышленных центров даже по минимальным нормам. 23 марта 1932 г. Политбюро вынуждено было принять решение о существенном сокращении норм централизованного снабжения для 20 млн жителей городов из примерно 38 млн горожан получавших карточки. Достаточно быстро это вызвало увеличение смертности в городах^[187]. На почве голода начались антиправительственные выступления городских жителей. 7–9 апреля, например, большие группы жителей белорусского города Борисова разгромили хлебные склады, организовали демонстрацию и шествие женщин и детей к красноармейским казармам. По официальным оценкам, скорее заниженным, в волнениях участвовало 400–500 человек. Демонстранты встретили определенное сочувствие у представителей местных властей и милиционеров. Несмотря на лояльность войск, были замечены «болезненные явления среди красноармейцев и комсостава»^[188].

Куда более серьезные события произошли через несколько дней в текстильных районах Ивановской области^[189]. Положение этих регионов было типичным для центров такого рода, занимавших промежуточное место между особо бедствующей деревней и скудно, но более регулярно снабжаемыми крупными городами. Задержки в выдаче продуктов по карточкам, низкие заработки из-за простоев технически отсталых и не обеспеченных сырьем фабрик — характерные черты быта текстильных поселков. В начале 1932 г. в Вичуге, например, несколько месяцев не выдавали муку; дети, и без того получавшие 100 граммов хлеба в день, были переведены на 60-граммовый паек^[190]. На политические настроения текстильщиков влияла тяжелая ситуация в окружающих деревнях, где многие фабричные имели родственников. Коллективизация ввергла их в разорение. В такой взрывоопасной обстановке в начале апреля из Москвы пришло распоряжение о сокращении карточных норм.

5 апреля началась забастовка на фабрике им. Ногина в Вичуге.

9 апреля бастовали почти все фабрики города. На следующий день, 10 апреля, в 18 часов руководству ОГПУ поступило сообщение от заместителя полномочного представителя ОГПУ по Ивановской области. В нем говорилось, что положение на фабриках Вичугского района обостряется. Сообщение рисовало следующую картину беспорядков. Около трех тысяч участников забастовки ходили по ули-дам, ворвались в здание милиции, обезоружили и избили одного из милиционеров, ранили начальника милиции. Из 50 милиционеров осталось в строю 17 человек. Здание ОГПУ было окружено толпой до тысячи человек, нескольких чекистов избили или ранили камнями. Чекисты начали отстреливаться, ранив двух демонстрантов^[191]. После выстрелов толпа рассеялась. В Вичугу выехал полномочный представитель ОГПУ по Ивановской области и руководители обкома партии, однако переговоры с забастовщиками не привели к результатам. Забастовка началась также на фабриках в Тейково. Требования бастующих — оставить мартовские нормы продовольственных пайков. Это сообщение с припиской заместителя председателя ОГПУ И. А. Акулова о том, что ивановским властям дано указание не применять оружие, а также мобилизовать всю агентуру, в том числе перебросить ее из Иваново для ведения «разложенческой работы среди забастовщиков», было отправлено Сталину. Сталин изрисовал угол документа карандашом (знак волнения или раздумий?) и поставил ничего не значащую резолюцию: «Почему молчит обком?»^[192].

Активные выступления в Вичуге продолжались и на следующий день. Всего за 8-11 апреля (согласно официальным отчетам) 15 милиционеров получили тяжелые ранения, а 40 милиционеров и 5–7 ответственных работников — легкие. 12 апреля в Вичугу прибыл Л. М. Каганович. При помощи репрессий и обещаний забастовку на вичугских фабриках удалось прекратить. Помимо Вичуги забастовки и массовые волнения произошли в ряде других районов Ивано-во-Вознесенской области — Тейковском, Лежневском, Пучежском. Для локализации выступлений ивановские руководители приняли энергичные меры. 14 апреля было одобрено решение об «изъятии антисоветских элементов» в крупнейших городах. Для предотвращения похода рабочих Тейково в областной центр Иваново-Вознесенск, было решено не останавливать в Тейково поезда^[193]. В районах волнений проводились массовые аресты руководителей забастовок. Все это позволило предупредить втягивание в забастовочное движение рабочих других центров, хотя обстановка в регионе оставалась тяжелой.

Хотя ивановские волнения удалось сравнительно быстро подавить, эти события выявили ряд тревожных для сталинского режима симптомов. Забастовки и демонстрации произошли в одной из крупнейших промышленных областей в центре страны, неподалеку от столицы и охватили одновременно несколько районов. В любой момент к забастовщикам могли присоединиться рабочие других предприятий, где также наблюдались «тяжелые настроения». Большое влияние апрельские события оказали на крестьян Ивановской области, многие из которых поддержали рабочих-забастовщиков. По деревням прокатились так называемые «волынки» — коллективные отказы от работы в колхозах, усилился распад колхозов^[194]. Активное участие в забастовках и демонстрациях принимали местные коммунисты (в ряде случаев они были их организаторами)^[195] Одновременно беспомощность продемонстрировали местные руководители.

В контексте общей ситуации подобные выступления могли в определенный момент привести к непредсказуемым последствиям. И неудивительно, что волнения в Ивановской области были очень серьезно восприняты в Москве. ЦК ВКП(б) обратился к областной парторганизации со специальным письмом, в котором утверждал, что местные коммунисты проглядели, как «осколки контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, а также изгнанные из наших большевистских рядов контрреволюционные троцкисты и бывшие члены “рабочей оппозиции” пытались свить себе гнездо и организовать выступления против партии и советской власти»^[196]. Сбивая напряжение в Ивановской области, Совнарком СССР оперативно принял решение о направлении туда дополнительных продовольственных фондов.

Не исключено, что ивановские события подтолкнули правительство на более решительные «либеральные» меры. В мае 1932 г. появились постановления СНК, ЦИК СССР и ЦК ВКП(б), демонстрировавшие некоторую корректировку «генеральной линии». Значительно сократив государственный план хлебо- и мясозаготовок, правительство разрешило крестьянам торговать хлебом (после завершения хлебопоставок с 15 января 1933 г.) и мясом (в случае регулярного выполнения поставок в централизованные фонды). Причем если раньше рыночная торговля ущемлялась многочисленными налогами и низкими потолками цен, то отныне единоличники и колхозники получили право торговать по ценам, складывавшимся на рынке. Цель подобных решений была ясна. Продразверстка и централизованное снабжение довели страну до голода, и сталинское руководство в преддверии кампании сбора нового урожая обратилось к личной заинтересованности крестьян.

В весенние и летние месяцы 1932 г. политика, которую иногда называют «неонэпом», казалось, набирала силу. Одно за другим следовали постановления о недопустимости ликвидации личных подсобных хозяйств колхозников, о возвращении им ранее реквизированного для общественных ферм скота, о соблюдении «социалистической законности». Реальные корректировки в конце концов затронули даже курс на форсированную индустриализацию. В августе 1932 г. впервые за несколько лет было принято решение о существенном сокращении капиталовложений, причем более всего уменьшалось финансирование тяжелой промышленности^[197]. В целом, указывая правильное направление возможного выхода из кризиса, «неонэпов-ские» решения весны-лета 1932 г. были запоздавшими, непоследовательными и половинчатыми, что привело к дальнейшему нарастанию кризиса. Такое развитие событий определялось как инерцией политики «большого скачка» и созданных механизмов форсированного наращивания индустриализации, так и личной позицией Сталина. Однако прежде чем обратиться к рассмотрению этих факторов, необходимо коротко охарактеризовать состояние институтов высшей власти и общие принципы принятия решений в период кризиса.

Реорганизация Политбюро

Новая ситуация, сложившаяся в Политбюро в результате окончательной победы сталинской фракции, вызвали своеобразные «миниреформы» и в партийно-государственном аппарате. Они не затрагивали основ сложившегося механизма высшего руководства, но отражали то промежуточное состояние, в котором оказалась власть в период от разгрома оппозиций до окончательного утверждения единоличной диктатуры Сталина. Прежде всего после смещения А. И. Рыкова реорганизация была проведена в правительственном аппарате, где претворялись в жизнь сталинские идеи о преодолении «разрыва между партийным и советским руководством». Новый председатель Совнаркома В. М. Молотов начал свою деятельность с проведения тех мер, которые излагались в сталинском письме от 22 сентября 1930 г.^[198] 23 декабря 1930 г. по инициативе Молотова Политбюро одобрило постановление, которое в основных пунктах повторяло именно эти сентябрьские предложения Сталина. Постановление предусматривало упразднение совещания заместителей председателя СНК и создание Комиссии исполнения при СНК

СССР. В СТО СССР были включены большинство членов Политбюро — В. М. Молотов, Я. Э. Рудзутак, В. В. Куйбышев, А. А. Андреев, И. В. Сталин, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян, а также нарком земледелия СССР Я. А. Яковлев, нарком финансов СССР Г. Ф. Гринько и председатель правления Госбанка СССР М. И. Калманович. Тенденция к сращиванию партийного и государственного руководства проявилась также в решении об упразднении распорядительных заседаний СТО СССР, которые рассматривали вопросы обороны страны и военного строительства, и создании вместо них специальной комиссии при СНК СССР и Политбюро ЦК в составе Молотова, Сталина, Ворошилова, Куйбышева и Орджоникидзе (Комиссия обороны)^[199].

Наметившуюся линию соединения двух ветвей власти усилили решения Политбюро, принятые 30 декабря 1930 г. По докладу Молотова Политбюро утвердило директиву Совнаркому, в которой предлагалось «срочно пересмотреть аппарат СНК (структуру и личный состав), максимально упростив и сократив его и обеспечив поднятие партийной и специально-научной квалификации основной группы работников аппарата управления делами СНК». Была создана совместная валютная комиссия Политбюро и Совнаркома под председательством Рудзутака и т. д.^[200] В тот же день, 30 декабря, по предложению Сталина Политбюро рассматривало вопрос о порядке своей собственной работы. В принятом решении предусматривалось, что Политбюро должно заседать шесть раз в месяц. Три заседания (10-го, 20-го и 30-го числа каждого месяца) были закрытыми и предназначались для рассмотрения только вопросов ГПУ, Наркомата иностранных дел, обороны, секретных валютных и некоторых внутрипартийных вопросов. Остальные, не столь секретные проблемы переносились па очередные заседания Политбюро (5-го, 15-го и 25-го числа каждого месяца). Составление повестки заседаний Политбюро поручалось Секретариату ЦК совместно с председателем СНК Молотовым^[201]. Новая регламентация деятельности Политбюро и узаконение практики регулярных закрытых заседаний в какой-то мере были ответом Сталина на критику по поводу узурпации прав Политбюро и созыва узких секретных заседаний, которые прозвучали в ходе рассмотрения дела Сырцова.

Очередные (открытые) заседания Политбюро были многолюдными. Помимо членов и кандидатов в члены Политбюро на них присутствовали большая группа членов и кандидатов в члены ЦК, члены президиума ЦКК. Закрытые заседания проходили в более узком составе — члены и кандидаты в члены Политбюро, некоторые члены ЦК, занимавшие высокие должности (например, постоянным участником закрытых заседаний был секретарь ЦК ВКП(б) П. П. Посты-шев), а также верхушка ЦКК.

На самом деле Политбюро в 1931 г. в среднем собиралось даже чаще, чем шесть раз в месяц. Видимо, это было вызвано значительным объемом работы. В связи с этим постоянно предпринимались попытки как-то ограничить поток вопросов, идущих на рассмотрение Политбюро. 30 апреля 1931 г. по предложению Сталина Политбюро решило, например, что текущие вопросы по запросам с мест должен разрешать Секретариат ЦК ВКП(б) совместно с Молотовым, и «лишь в случае особой важности» переносить такие вопросы в Политбюро^[202], Положение осложнялось тем, что члены Политбюро, занятые в других инстанциях, просто не успевали попасть с заседания на заседание. В связи с этим 25 ноября 1931 г. по докладу Куйбышева и Кагановича Политбюро утвердило новый график заседаний всех основных партийно-государственных органов. С 1 декабря 1931 г. Политбюро должно было собираться 1-го, 8-го, 16-го и 23-го числа каждого месяца в 2 часа дня; Оргбюро — 5-го и 17-го числа в 6 часов вечера; Секретариат — 7-го, 15-го, 22-го, 29-го числа в 6 часов вечера; СНК СССР — 3-го и 21-го числа в 6 часов вечера; СТО — 9-го, 15-го, 27-го числа в 12 часов дня^[203].

Формально закрытые заседания Политбюро в этом постановлении не упоминались. Однако, как свидетельствуют протоколы, закрытые заседания проводились 1-го и 16-го числа, а очередные — 8-го и 23-го числа каждого месяца. 29 мая 1932 г. Политбюро приняло специальное постановление: «Составление повесток Политбюро приурочить к закрытым заседаниям Политбюро»^[204].

Судя по протоколам, установленных четырех заседаний Политбюро в месяц оказалось недостаточно. Политбюро собиралось намного чаще. Значительно выросли повестки дня Политбюро. Нередко на одном заседании рассматривалось до полусотни вопросов. 1 сентября 1932 г., например, Политбюро заслушало 41 вопрос. В результате 6 вопросов были отложены на следующее заседание, один вопрос снят с рассмотрения и еще один было решено провести опросом членов Политбюро на следующий день. В конце заседания Сталин, видимо, недовольный итогами обсуждения, предложил ограничить количество вопросов, выносимых на Политбюро. По его предложению было принято решение: «Поручить Секретариату ЦК представлять такие проекты повесток заседаний Политбюро, чтобы на них вносилось не более 15 вопросов»^[205].

Подобные ограничения вели к увеличению количества решений, принимавшихся опросом членов Политбюро. Это, в свою очередь, усложнило работу сотрудников Секретного отдела ЦК, ответственных за обеспечение прохождения голосования опросом. Не справляясь с потоками решений, они старались использовать каждую возможность для организации голосования, и в частности проводили голосование опросом прямо на заседаниях Политбюро. Формально процедура, принятая Политбюро 1 сентября, в этом случае не нарушалась. Вопросы, не вмещавшиеся в установленный лимит, проходили опросом, хотя фактически решались (правда, без обсуждения) на заседании Политбюро. Однако эта хитрость вызвала недовольство Сталина. 16 октября 1932 г. по его заявлению Политбюро приняло решение: «Указать Секретному отделу ЦК на необходимость прекратить проведение голосования опросом во время заседаний Политбюро, чтобы не отвлекать внимания членов Политбюро от вопросов, стоящих на повестке»^[206].

Все эти структурные и процедурные реорганизации свидетельствовали прежде всего о том, что в начале 1930-х годов, несмотря на окончательный разгром «позиций» и «уклонов», сталинская группа пыталась сохранить внутри самой себя некоторые принципы коллективного руководства, которые сложились на начальном этапе большевистского правления. Эти принципы не распространялись более на такие институты как съезд партии или пленум ЦК, превратившиеся в формально одобряющие институты, но сохранялись в высших эшелонах реальной власти.

Соответственно, в начале 1930-х годов не претерпел существенных изменений и состав Политбюро. Кроме Рыкова, все члены Политбюро, избранные XVI съездом, сохранили свои позиции и были избраны в Политбюро вновь на пленуме ЦК ВКП(б) после XVII съезда в начале 1934 г. Введение и выведение из Политбюро происходило в основном по формальным причинам. Например, согласно уставу партии, председатель ЦКК ВКП(б) не мог входить в Политбюро. Поэтому в декабре 1930 г. в Политбюро был введен Г. К. Орджоникидзе, оставивший пост председателя ЦКК, и выведен из Политбюро А. А. Андреев, сменивший Орджоникидзе в ЦКК. В феврале 1932 г. из Политбюро был выведен Я. Э. Рудзутак, назначенный председателем ЦКК вместо Андреева, а Андреев, ставший наркомом путей сообщения, был вновь избран членом Политбюро^[207]

Однако, несмотря на эту персональную стабильность, в начале 1930-х годов произошло некоторое перераспределение функций и влияния отдельных членов Политбюро, прежде всего секретарей ЦК. Распределение обязанностей между секретарями ЦК ВКП(б) с начала 1920-х годов фиксировалось в специальных постановлениях. Каждый секретарь курировал определенные направления работы и отделы ЦК (независимо от этого в отделах были заведующие). 26 января 1930 г. Секретариат ЦК ВКП(б) принял очередное решение о распределении обязанностей между секретарями ЦК. И. В. Сталин, согласно этому постановлению, отвечал за «подготовку вопросов к заседаниям ПБ и общее руководство работой Секретариата ЦК в целом». На В. М. Молотова, занимавшего вторую строку в этом постановлении, возлагалось «руководство отделом культуры и пропаганды и Институтом Ленина». Третий среди секретарей, Л. М. Каганович, руководил организационно-инструкторским отделом и отделом распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров. Последним был упомянут секретарь ЦК А. П. Смирнов, которому поручался присмотр за отделом агитации и массовых кампаний и Управлением делами ЦК^[208].

Порядок упоминания секретарей в этом постановлении отвечал реальной иерархии руководителей партии. Как видно из интенсивной переписки Сталина и Молотова^[209], в 1930 г. Молотов (как и ранее в 1920-е годы), фактически был заместителем Сталина по партии и его ближайшим, наиболее доверенным соратником. Молотов управлял всеми партийными делами (в том числе деятельностью Политбюро) в отсутствие Сталина. Формальным отражением этого был тот факт, что именно Молотов подписывал протоколы заседаний Политбюро в периоды, когда Сталин находился в отпуске на юге. Каганович в 1930 г. фактически был третьим секретарем ЦК (хотя формально такой должности не существовало). Он не только курировал важнейшие отделы ЦК, но руководил аппаратом ЦК в периоды, когда в Москве отсутствовали и Сталин, и Молотов, в том числе подписывал в это время протоколы заседаний Политбюро. После перехода Молотова в Совнарком Каганович занял его место в Секретариате ЦК. Соответственно, постепенно расширялся в этот период круг обязанностей Кагановича. 17 августа 1931 г. Политбюро приняло решение ввести его на время отпуска Сталина в состав Валютной комиссии^[210].

5 июня 1932 г. Политбюро по предложению Сталина утвердило Кагановича заместителем Сталина в Комиссии обороны^[211]. Во время отсутствия Сталина в Москве Каганович руководил работой Политбюро. Во многих случаях он лично формулировал решения Политбюро, регулировал прохождение вопросов, хотя все сколько-нибудь существенные, а часто и незначительные решения старался согласовывать со Сталиным^[212]. Кроме того, на его имя в ЦК в это время посылали документы руководители ведомств и региональных партийных организаций. Сам Сталин свои директивы с юга адресовал обычно так: «Москва. ЦК ВКП(б) для т. Кагановича и других членов Политбюро»^[213].

Сохранение неформального поста «второго секретаря» (Молотов, затем Каганович), который являлся заместителем Сталина по партии и имел определенную автономность в решении текущих вопросов, также являлось одним из атрибутов системы «коллективного руководства». Определенную степень влияния прй этом не утратили и другие члены Политбюро. Каждый из них в первой половине 1930-х годов продолжал занимать ту позицию в высших эшелонах власти, на которой закрепился в предшествующий период. Своеобразным показателем реального участия различных членов Политбюро в принятии решений могут служить данные о посещении ими кабинета Сталина^[214]. Несмотря на уход из ЦК в Совнарком, Молотов, судя по этим данным, оставался самым близким к Сталину человеком. В полном соответствии с приведенными выше сведениями о карьере Кагановича выглядит его второе место в этом списке приближенных. Остальные члены Политбюро — руководители крупнейших ведомств, появлялись у Сталина примерно с одинаковой регулярностью. Члены Политбюро, управлявшие региональными парторганизациями — С. М. Киров, В. Я. Чубарь, С. В. Косиор, Г. И. Петровский, занимались своими местными делами и в Москве появлялись лишь эпизодически. Мало интересовал Сталина Я. Э. Рудзутак, часто болевший и постепенно отходивший от дел.

Важной предпосылкой сохранения остатков коллективного руководства являлась ярко выраженная ведомственность советской властной иерархии. Руководя наиболее значительными государственными и хозяйственными структурами, члены Политбюро фактически получали рычаги существенного, если не чисто политического, то политико-административного влияния. В свою очередь, ведомственность и члены Политбюро, являвшиеся ее выразителями, оказывали значительное воздействие на принятие решений, особенно оперативного характера. Этот фактор требует специального рассмотрения.

Ведомственные интересы и межведомственные конфликты

Система влиятельных с административно-политической точки зрения и мощных в экономическом отношении советских ведомств сложилась, с одной стороны, как результат плановой сверхцентрализации, а с другой — сталинской форсированной индустриализации, усугубившей бюрократизм плановой системы. Практика назначения членов Политбюро в качестве руководителей ведущих ведомств символизировала приоритеты «генеральной линии» и вместе с тем имела очевидный прагматический смысл. Занимая высшие позиции в партийно-государственной иерархии, члены Политбюро, руководившие ведомствами, имели дополнительные рычаги для решения ведомственных вопросов. Фактически такая практика являлась одним из важных механизмов перераспределения ресурсов в пользу приоритетных структур и отраслей. Вместе с тем ее оборотной стороной было разделение членов Политбюро по ведомственному принципу, превращение их в откровенных ведомственных лоббистов, приводившее к регулярным трениям, а нередко к громким конфликтам внутри Политбюро^[215]

Историки, изучавшие деятельность одного из ведущих членов сталинской группы Г. К. Орджоникидзе, отмечали ее ярко выраженный ведомственный характер^[216]. Переведенный на очередной пост, он существенно менял свои позиции, подчиняясь новым ведомственным интересам. Если в качестве председателя ЦКК Орджоникидзе отстаивал политику сверхвысоких темпов индустриализации и борьбу с «вредителями» в промышленности, то, став руководителем ВСНХ, выступал за более сбалансированные и умеренные темпы развития индустрии и активно отстаивал права специалистов и единоначалие руководителей предприятий.

Аналогичные ведомственные позиции занимали в начале 1930-х годов и другие члены Политбюро. Молотов по отношению к Совнаркому, Куйбышев — Госплану, Микоян — Наркомату снабжения, Ворошилов — военному ведомству, Андреев — Наркомату путей сообщения, Косиор и Киров — по отношению к Украине и Лениград-ской области. В архивах отложилось множество документов, отражающих межведомственные столкновения, в которых активно участвовали возглавлявшие ведомства члены Политбюро. Ожесточенные и длительные споры шли по поводу распределения кадров, оборудования, капитальных вложений. Особой остроты такие конфликты достигали в период составления и утверждения квартальных, годовых, пятилетних планов. В первой половине 1930-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным свое собственное право карать или миловать своих подчиненных и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролеров и инспекторов. Члены Политбюро с трудом, как личное оскорбление воспринимали критику в адрес своего ведомства и почти всегда отвечали на нее контратаками и демаршами.

Политическое обоснование таких контратак можно обнаружить, например, в решении Политбюро от 5 апреля 1931 г. по поводу газеты «Экономическая жизнь». Газета позволила себе критику в адрес двух ведомств, возглавлявшихся членами Политбюро — Наркомата снабжения и Госплана. По требованию Микояна и Куйбышева Политбюро приняло решение: «Объявить выговор редакции “Экономической жизни” за то, что правильную и нужную критику работы наркоматов она превратила в клевету на советские органы в статьях о Наркомсна-бе и Госплане, помещенных в номере газеты от 24 марта с.г.». Словно в наказание Политбюро решило, кроме того, сократить формат газеты^[217]. Эта формула — «превращение критики в клевету на советскую власть» — успешно использовалась руководителями советских ведомств как в 1930-е годы, так и в последующие десятилетия.

Очередной конфликт Госплана с прессой, на этот раз с «Правдой» вспыхнул в июле 1931 г. 8 июля «Правда» напечатала заметку, обличавшую начальника промышленного сектора Госплана Левина, который на заседании комиссии по чистке Госплана якобы заявил: «План 1931 года был составлен на переломе от старого Госплана к новому (имелась в виду замена Г. М. Кржижановского на посту председателя Госплана В. В. Куйбышевым в ноябре 1930 г. — О. X.). В этом я участия не принимал и за эту “акулькину грамоту” не отвечаю». Левин был охарактеризован в заметке как «околопартийный обыватель». «Нужно сказать, что среди отдельных работников Госплана имеются разговоры о невыполнении плана, что Левин далеко не одинок», — писала газета и призвала комиссию по чистке и партийную ячейку Госплана поставить оппортунистов на место.

Первоначально руководство Госплана на этот выпад «Правды» не отреагировало. Однако через неделю в «Правде» появилось огромное стихотворение комсомольского поэта А. Безыменского — рифмованный ответ мифической ударницы Акулины Фроловой «околопартий-ному обывателю» Левину. Не стесняясь в выражениях, Безыменский обличал Левина, его «худые мозги» и оппортунизм, а также от имени своей героини обещал перевыполнить все планы. Вероятно, председателю Госплана Куйбышеву стало известно, что «Правда» готовит также другие материалы по поводу его ведомства. Куйбышев ринулся в бой. 15 июля, в день публикации стихотворения Безыменского, он сделал заявление на заседании Политбюро. Претензии Куйбышева было поручено рассмотреть комиссии в составе самого Куйбышева, Сталина и Кагановича^[218]. С редкой оперативностью уже на следующий день было утверждено постановление Политбюро, в котором предписывалось прекратить публикации материалов по поводу скандала в Госплане. Руководству «Правды» от имени Политбюро было сделано внушение: «Независимо от ошибок, допущенных т. Левиным и своевременно вскрытых “Правдой”, признать, что “Правда” поступила неправильно, напечатав заметку о т. Левине (где т. Левин неправильно квалифицируется как “околопартийный обыватель”) и стихотворение т. Безыменского без ведома секретарей ЦК»^[219].

Однако, почувствовав вкус первой победы, руководители Госплана решили не останавливаться на достигнутом. Левин, судя по всему, выдвинул контрпретензии, заявив, что его выступление на комиссии по чистке было неправильно записано в протоколе. Заявление Левина было доведено до Сталина и по его предложению рассматривалось первым же вопросом на заседании Политбюро 25 июля 1931 г.^[220] Политбюро поручило Оргбюро рассмотреть заявление и, «если окажется, что т. Левин прав, опубликовать в “Правде” соответствующее опровержение». Уже после отъезда Сталина в отпуск, 16 августа, Оргбюро, по предложению Кагановича, удовлетворило претензии Левина и поручило «Правде» дать разъяснение, «реабилитирующее т. Левина»^[221].

Очевидно, что такие конфликты не проходили бесследно. Объективно они укрепляли позиции ведомств, усиливали их бесконтрольность. Сталин не мог не понимать этого, но до поры уступал своим соратникам.

Одним из методов давления членов Политбюро на Сталина при отстаивании интересов своего ведомства (а соответственно, и своих собственных интересов) были заявления об отставке. Этот метод был традиционным в партии. К нему, как известно, неоднократно прибегал Ленин, а в 1920-е годы Сталин. В этом смысле угрозы отставок в начале 1930-х годов можно считать остаточным явлением внутрипартийных порядков предыдущего периода, хотя теперь отставки заявлялись и рассматривались исключительно в узком кругу высшего руководства.

26 июня 1930 г., например, А. И. Микоян написал на имя Сталина заявление, в котором, в частности, говорилось: «Я уже четыре года, как работаю в НКТорге. Все трудности соц. строительства острее всего концентрируются в НКТорге, как в фокусе хозяйственной жизни […] Причем, если промахи и упущения в других областях советской работы часто проходят мимо внимания партии, то в области работы НКТорга они становятся в центр политики». Особенно жаловался Микоян на проблемы, связанные с внешнеторговым аппаратом: «Дело настолько трудное, настолько сложное, что требует исключительных усилий и исключительной бдительности со стороны руководства НКТорга. Мне же приходится отвечать за всю работу, за каждую отдельную часть работы НКТорга. Меж тем я настолько утомился и издергался — ведь я уже два года подряд работаю без отпуска — что не в состоянии успешно справиться с руководством НКТорга. Кроме того, свежему человеку (ведь я уже четыре года нахожусь на этой работе) легче будет двинуть дело вперед. Поэтому прошу Политбюро:

освободить меня от работы в НКТорге;

дать мне двухмесячный отпуск;

назначить меня на местную работу, партийную или хозяйственную (какое-нибудь новое строительство)»^[222].

Это заявление Микояна отложилось в его фонде без каких-либо следов о передаче Сталину. Однако, судя по всему, Сталин был знаком если не с заявлением, то с настроениями Микояна, хотя и решил не предавать их широкой огласке. Через месяц, 24 августа, Сталин писал Молотову: «Мы все забываем об одной “мелочи”, а именно о том, что Наркомторг является в данный момент одним из самых важных наркоматов (и самых сложных, если не самым сложным наркоматом). И что же? Во главе этого нарк[омата] стоит человек, который не справляется с делом, с которым вообще трудно или даже невозможно справиться одному человеку. Либо мы должны сменить Микояна, что нельзя считать доказанным, либо надо его подпереть крупными замами, что, кажется, не вызывает разногласий»^[223]. Вопрос был разрешен с учетом предложений Сталина и жалоб Микояна. Сначала Микояну выделили заместителя по внешней торговле — А. П. Ро-зенгольца, а затем вообще освободили от забот о внешней торговле:

15 ноября 1930 г. решением Политбюро Наркомторг был разделен на два наркомата — Наркомснаб во главе с Микояном и Наркомат внешней торговли во главе с Розенгольцем^[224].

Относительными уступками завершилось рассмотрение заявления об отставке В. В. Куйбышева, которое он подал на имя Кагановича (в период отпуска Сталина) 10 августа 1931 г. Куйбышев был недоволен обстановкой, сложившейся вокруг составления планов на 1932 г. и вторую пятилетку. Ссылаясь на болезнь, он просил предоставить полуторамесячный отпуск и в заключение писал: «Ввиду того, что я явно не справляюсь с обязанностями руководителя Госплана, прошу освободить меня от этой работы, предоставив мне работу по моим силам (лучше было бы если бы в области или в районе)»^[225] Сталин был очень недоволен претензиями Куйбышева. «Тяжелое впечатление производит записка т. Куйбышева и вообще все его поведение. Похоже, что убегает от работы», — писал Сталин Кагановичу^[226]. Однако разбираться с Куйбышевым, судя по всему, было поручено его непосредственному начальнику — Молотову. 14 августа 1931 г. Молотов, находившийся в отпуске, послал Куйбышеву письмо по этому поводу: «Здравствуй, Валерьян! Т. Каганович прислал Кобе твое письмо в ЦК, и я читал его. Вижу, что с планами будущего года и будущей пятилетки дело идет медленнее, чем хотелось бы. Однако время, небольшое, мы еще имеем и, по-моему, то, что мы наметили, в частности для работы комиссии по 1932 г., мы должны и можем сделать […] Насчет твоего ухода из Госплана не может быть и речи. Уверен, что все будут решительно против. Этот хозяйственный год, год перестройки, имеет дополнительные трудности, но путь к их преодолению нащупан и дело должно пойти вперед. Хорошо — лучше, чем раньше.

Что тебе нужно, так это передышку. Это, по-моему, можно скоро осуществить, с первых чисел сентября. Итак, очень советую снять вопрос об уходе из Госплана и больше его вообще не подымать. Не такое сейчас время — надо вплотную взяться за улучшение Госплана. Мы должны тут тебе помочь и я думаю, что дело с осени пойдет лучше, успешно. Твой В. Молотов»^[227]. Вопрос об отставке был снят. Куйбышев, как и обещал Молотов, получил отпуск и некоторую поддержку в изнуряющей борьбе с ведомствами по поводу составления планов.

Как-то успокоив Куйбышева, Сталин в начале сентября 1931 г. оказался вовлеченным в достаточно острый конфликт с Орджоникидзе по поводу выделения валюты для импорта материалов для ВСНХ. Орджоникидзе в определенной мере поддержали некоторые другие члены Политбюро. В этих условиях вынужден был маневрировать также Каганович, координировавший в этот период работу Политбюро. Столкнувшись с явным противодействием, Сталин и Молотов, находившиеся в отпуске на юге, вынуждены были 6 сентября 1931 г. послать ультиматум находившимся в Москве членам Политбюро: «Настаиваем на отмене обоих ваших решений о заказах на сталь и вагонные оси и колеса. В случае Вашего несогласия предлагаем специальное заседание Политбюро с вызовом нас обоих»^[228]. После этого ультиматума вопрос был решен так, как требовал Сталин, хотя Орджоникидзе в частных письмах Сталину выражал свою обиду^[229]. Для того чтобы нейтрализовать последствия конфликта, Сталину пришлось направить Орджоникидзе несколько дружеских писем с мягкими нареканиями и разъяснениями его неправоты^[230].

Еще через несколько дней, 12 сентября, новое заявление об отставке сделал в письме Сталину Микоян, недовольный выговорами, которые были объявлены его ведомству в связи с тяжелым продовольственным положением в Грузии^[231]. Несмотря на то, что этот конфликт был улажен, 15 октября 1931 г. Политбюро пришлось рассматривать новое заявление Микояна. Очередное столкновение, судя по всему, произошло в связи с подготовкой отчета Микояна на предстоящем в конце октября 1931 г. пленуме ЦК ВКП(б). Наркомат снабжения подвергался в это период резкой критике, и Микоян пытался смягчить ее заявлением об отставке. Политбюро, однако, проявило твердость. В принятом решении говорилось: «Заявление т. Микояна об отставке отклонить, обязав т. Микояна представить своевременно проект резолюции по докладу Наркомснаба на пленуме»^[232].

Остроконфликтными в 1931 г. были отношения председателя ВСНХ СССР Орджоникидзе с руководством Совнаркома (председателем СНК Молотовым и его первым заместителем, председателем Госплана Куйбышевым). Неуравновешенный Орджоникидзе столь горячо отстаивал интересы ВСНХ и свое право хозяина в собственном ведомстве^[233], что вызвал резкое недовольство Сталина. В августе 1931 г. Сталин писал Кагановичу (явно для передачи Орджоникидзе): «[…] Все еще плохо ведет себя т. Орд[жоники]дзе. Последний, видимо, не отдает себе отчета в том [, что] его поведение (с заострением против тт. Молотова, Куйбышева) ведет объективно к подтачиванию нашей руководящей группы, исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма, создает опасность ее разрушения. Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдет никакой поддержки с нашей стороны? Что за бессмыслица!»^[234]. В сентябре-октябре 1931 г. в связи с дальнейшим обострением конфликта между Орджоникидзе и Молотовым, Сталин сделал внушение Орджоникидзе лично: «Насчет Молотова я не согласен с тобой. Если он травит тебя или ВСНХ, поставь вопрос в ПБ. Ты хорошо знаешь, что ПБ не дает травить тебя или ВСНХ ни Молотову, ни кому бы то ни было. Во всяком случае, ты не менее виновен перед Молотовым, чем он перед тобой. Ты его назвал “негодяем” Что не может быть терпимо в товарищеской среде. Ты игнорируешь его, СНК, СТО. Ты видишь ЦК, но не замечаешь СНК, СТО, Молотова. Почему, на каком основании? Не думаешь ли ты, что Молотов должен быть исключен из той руководящей верхушки, которая сложилась в борьбе с троцкистско-зиновьевским и бухаринско-рыковским уклонами? […] Изолировать Молотова и расстроить сложившуюся руководящую большевистскую верхушку… — нет, я на это “дело” не пойду, как бы ты ни обижался и какими бы ни были мы друзьями. Конечно, у Молотова есть недостатки и они мне известны. Но у кого нет недостатков? Все мы богаты недостатками. Надо работать и бороться вместе, работы хватит на всех. Надо уважать друг друга и считаться друг с другом […]»^[235] «Ты еще не научился отвлекаться от личного элемента в отношениях между политическими руководителями. Это нехорошо […] Ни изоляции Молотова, ни изоляции Серго! Совместная работа, во что бы то ни стало! Сохранение единства и нераздельности нашей руководящей верхушки! Понятно?»^[236].

Несмотря на подобные увещевания, несколько месяцев спустя вспыхнул еще один конфликт, связанный с планами разделения ВСНХ на несколько наркоматов. Орджоникидзе был противником этого решения^[237]. Сталин и Молотов считали, что ВСНХ необходимо разделить. Проект постановления о реорганизации предложил Сталин. Орджоникидзе заявил об отставке и выдвинул какие-то обвинения против Молотова. В результате 23 декабря 1931 г. Политбюро одобрило следующее решение:

«а) Принять предложенный т. Сталиным проект постановления о перестройке работы хознаркоматов и передать для окончательного редактирования в комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Орджоникидзе и Кагановича. Созыв комиссии за т. Сталиным.

б) Предложение т. Орджоникидзе об его отставке отклонить.

в) Для рассмотрения заявления т. Орджоникидзе об его взаимоотношениях с т. Молотовым назначить специальное заседание Политбюро»^[238].

25 декабря 1931 г. Политбюро утвердило окончательную резолюцию о практической работе хозяйственных организаций, узаконившую раздел ВСНХ на три наркомата: тяжелой, лесной и легкой промышленности^[239]. Никаких сведений о специальном заседании Политбюро по поводу взаимоотношений Орджоникидзе и Молотова пока не выявлено. Скорее всего, конфликт был погашен в частном порядке.

Как видно из приведенных примеров, выступая арбитром в многочисленных ведомственных спорах между своими соратниками, Сталин в начале 1930-х годов во многих случаях предпочитал находить компромиссы. Очередной раз об этом свидетельствовал исход конфликта между В. В. Куйбышевым и наркомом путей сообщения А. А. Андреевым. 14 ноября 1932 г. Куйбышев обратился в Политбюро с запиской по поводу самочинного разбронирования угля по распоряжению заместителя наркома путей сообщения П. Б. Билика. Ссылаясь на рапорты секретаря Комитета резервов Н. Е. Зибрака и заместителя председателя ОГПУ Г. Г. Ягоды, Куйбышев требовал от Политбюро наказать виновных в незаконном использовании угля, в частности арестовать ряд железнодорожных служащих и объявить строгий выговор Билику^[240]. Накануне рассмотрения вопроса в Политбюро Андреев обратился к Сталину со следующей запиской: «т. Сталин. Моему заму т. Билику выносится выговор не за что. Из запасов он топлива ни одной тонны не брал. Прилагаю его объяснения, которое я от него потребовал. Работник он довольно дисциплинированный»^[241]. Сталин, судя по ходу последующих событий, был склонен поддержать руководителей наркомата путей сообщения. Записку Андреева Сталин переправил Куйбышеву (в архиве секретариата которого она и сохранилась). Куйбышев предпринял дополнительное расследование. В ответ на оправдания Билика Зибрак подготовил новую справку, в которой доказывал, что разбронирование запасов происходило в одном случае по прямому приказу, а в другом — с ведома Билика^[242]. Несмотря на это, Политбюро, которое рассматривало вопрос 25 ноября, приняло компромиссное решение. Билику было указано на «незаконность распоряжения о разбронировании угля из фондов Комитета резервов без разрешения Комитета» и сделано предупреждение, «что в случае повторения таких незаконных действий» он будет привлечен к «строжайшей партийной и государственной ответственности». Наиболее сильно поплатились, как обычно, «стрелочники» — Политбюро утвердило арест ряда железнодорожных служащих и поручило ОГПУ «расследовать и привлечь к ответственности всех сотрудников НКПС и дорог, виновных в незаконном разбронировании фондов»^[243].

Несмотря на отсутствие ярко выраженной политической подоплеки, претензии соратников и постоянные конфликты в Политбюро представляли для Сталина значительную проблему. С одной стороны, закаленные борьбой и избалованные уступками, которые делал им Сталин в 1920-е годы, в период острого политического противостояния в верхушке партии, члены сталинского Политбюро и возглавляемые ими ведомства оставались препятствием на пути установления абсолютной диктатуры вождя. Члены Политбюро, возглавлявшие крупнейшие наркоматы и правительственные органы, как политические деятели фактически были продуктом сращивания высшего партийного и государственнохозяйственного руководства, что значительно увеличивало их реальное влияние. Ряд фактов позволяют также сделать предположение (которое, впрочем, нуждается в специальном изучении), что московские вожди обзаводились клиентурой из руководителей местных партийных организаций, государственных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве в центре. С другой стороны, обладая немалой самостоятельностью и весом в решении повседневных вопросов управления, члены Политбюро, отстаивая интересы своих ведомств, во многих случаях усугубляли разрушительные последствия политики «скачка». Постоянные требования увеличения разорительных капитальных вложений и заказов за границей, противодействие контролю над использованием выделенных средств и ресурсов и т. д. являлись фактором дальнейшего разгона форсированной индустриализации и умножения ее противоречий.

Бюрократизм, косность, неповоротливость и корпоративный эгоизм огромного партийно-государственного аппарата в значительной мере определил своеобразное разделение функций между Сталиным и его соратниками в Политбюро. Политическое лидерство Сталина в практике повседневного руководства страной все больше приобретало формы своеобразного арбитража в межведомственных столкновениях и конфликтах. Это еще больше укрепляло позиции Сталина, превращало его в особый центр власти, ответственный за соблюдение «общегосударственных интересов» и сдерживание ведомственных влияний. О стремлении самого Сталина играть именно такую роль свидетельствовали многочисленные выпады против бюрократизма, «героев ведомственности», «вельмож-бюрократов» и т. д., содержащиеся в его официальных речах и неформальных письмах соратникам. «Пусть ПБ и Секретариат ЦК возьмут под специальное и систематическое наблюдение и Наркомвод, и НКПС и заставят их работать. Оба наркома находятся в плену у своего аппарата, особенно Рухимович (нарком путей сообщений. — О. X.), бюрократическое самомнение которого является обратной стороной его отсталости и косности по части большевистской постановки дела в НКПС»^[244]. «Большевики не могут становиться на такой путь, если, конечно, не хотят они превратить нашу большевистскую партию в конгломерат ведомственных шаек»^[245]. «Скажите Постышеву, чтобы он не поддавался давлению вельмож-бюрократов, добивающихся орденов для своих дружков-собюрократов»^[246]. «Пора начать привлечение к ответственности руководства заводов, обязанных снабжать сталью автотракторные предприятия. Если Орджоникидзе станет скандалить, его придется заклеймить как гнилого рутинера, поддерживающего в Наркомтяже худшие традиции правых уклонистов»^[247]. «Боюсь, что, если издать такое постановление, затормозим работу промышленности минимум на полгода, так как уважаемые “большевики” забросят дело и истратят всю свою энергию на дело бесконечного пересаживания с места на место»^[248]. «Получил ответ […] насчет нефтеперевозок по Волге. Ответ — неубедительный. Видно, что составили его “ловкачи” из НКТП или Госплана, а вы по обыкновению “подмахнули”»^[249]. «Доколе будете терпеть безобразия в предприятиях НКснаба, особенно в консервных заводах? […] Почему не принимаете меры против НКснаба и Микояна? Доколе будут издеваться над населением? Ваше (т. е. ПБ) долготерпение прямо поразительно»^[250] «Очень плохо обстоит дело с артиллерией […] Серго надо вздуть за то, что он, доверив большое дело двум-трем своим любимчикам-дуракам, готов отдать в жертву этим дуракам интересы государства»^[251]. «Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость»^[252] и т. д.

Вместе с тем позицию Сталина в отношении «ведомственности» нельзя признать принципиальной. Недовольство Сталина вызывали, как правило, любые решения (неважно, про- или антиведомствен-ные), которые проходили без согласования с ним. Поэтому члены Политбюро, выдвигая определенный вопрос, старались заручиться предварительной поддержкой Сталина, даже в те моменты, когда он находился вне Москвы на отдыхе. Сам Сталин поощрял такую практику. «Количество запросов ПБ не имеет отношения к моему здоровью. Можете слать сколько хотите запросов, я буду с удовольствием отвечать», — писал он Молотову в июне 1932 г.^[253]

Борьба с бюрократизмом и ведомственностью оказались для Сталина удобным методом воздействия на членов Политбюро. Невозможность охватить и проконтролировать все направления и конкретные вопросы партийно-государственного руководства Сталин компенсировал разносами, которые периодически устраивал своим соратникам на ведомственной почве. Такие разносы не только держали аппарат в необходимом напряжении, но и прививали сталинскому окружению своеобразный «комплекс неуверенности». Даже сравнительно второстепенные вопросы Сталин поднимал на принципиальную высоту, вписывал в максимально широкий контекст, старался обосновать теоретически, показать соратникам, что он видит в проблеме то, чего они разглядеть никогда не сумеют. При этом тон сталинских указаний был предельно категоричен. С политической точки зрения Сталина вполне устраивали также постоянные конфликты между руководителями ведомств. С одной стороны, это действительно вносило напряженность в отношения между отдельными членами Политбюро, с другой — позволяло Сталину проводить те решения, которые он считал необходимыми. Межведомственные столкновения и постоянные атаки на членов Политбюро, возглавлявших наркоматы, сыграли свою роль в дальнейшем ослаблении Политбюро и усилении власти Сталина.

Сталинские приоритеты: феномен — «кризисного прагматизма»

Несмотря на относительную силу позиций отдельных членов Политбюро и значительность ведомственных влияний, известные документы и факты не позволяют охарактеризовать «генеральную линию» партии как простой компромисс между соперничавшими структурами партийно-государственной машины и высшими советскими руководителями, отражавшими интересы этих структур. В системе большой политики самостоятельной и в конечном счете решающей силой выступал Сталин. Воспринимая или отвергая сигналы и влияния, исходившие от различных партийно-государственных институтов, он формулировал общие политические установки и определял практические меры их претворения в жизнь. Сталинские знания, пристрастия, представления об окружающем мире, заблуждения и криминальные наклонности выступали своеобразным камертоном, совпадая с которым различные внешние инициативы и ходатайства могли иметь шанс на реализацию. Это касалось как сравнительно мелких, так и (что особенно важно) принципиальных вопросов. Тактические повороты «генеральной линии», всегда привлекающие внимание историков, как правило, были результатом взаимодействия Сталина и ведомственных руководителей, в котором Сталин играл ведущую роль.

Уже упоминавшиеся «мини-реформы» 1931 г. в промышленности являлись хорошим примером этого механизма выработки решений. Известно, что одним из первых официальных сигналов, возвестивших о начале «мини-реформ», была Первая всесоюзная конференция работников социалистической промышленности, проходившая в Москве в конце января — начале февраля 1931 г. На ней присутствовали и выступили руководители страны, в том числе Сталин и Молотов, но наиболее существенные «умеренные» положения содержала речь председателя ВСНХ Орджоникидзе. В отличие от Сталина, который ограничился политическими призывами и требованием о безусловном выполнении плана 1931 г., а также вновь говорил об опасности вредительства, Орджоникидзе проявил большую гибкость и продемонстрировал знание реального положения дел в промышленности. В речи Орджоникидзе выделялись два момента. Во-первых, он выступил за укрепление единоначалия, освобождение хозяйственников от диктата политических контролеров и заявил, что основная масса специалистов не имеет ничего общего с «вредителями». И, во-вторых, призвал строго соблюдать хозрасчет, установить договорные отношения и материальную ответственность предприятий-поставщиков перед заказчиками^[254], что являлось косвенной критикой политики штурма и внеэкономических командных методов управления.

Это обстоятельство, а также другие факты, свидетельствующие об активной приверженности Орджоникидзе новому курсу, дали историкам основания считать наркома тяжелой промышленности инициатором «мини-реформ», и даже рассматривать эти сами эти «реформы» как результат победы Орджоникидзе в столкновении со Сталиным и Молотовым, придерживающихся прежней линии^[255] Как и во многих других случаях, по данному вопросу также существует противоположная, скептическая точка зрения, приверженцы которой полагают, что некоторое изменение курса в 1931 г. было проявлением согласованной политики руководства партии, и ставят под сомнение существование конфликта между Сталиным и Орджоникидзе^[256]. Архивные документы скорее подтверждают вторую точку зрения. Более того, они позволяют утверждать, что относительное отступление в 1931 г. осуществлялось во многом по инициативе Сталина, а не Орджоникидзе, либо о том, что Сталин перехватил, сделал своей и развил инициативу Орджоникидзе.

5 ноября 1930 г. на заседании Политбюро Сталин предложил создать специальную комиссию для разработки «вопросов торговли на новой базе». В комиссию под председательством Микояна вошли сам Сталин, представители ведомств, а чуть позже Молотов^[257]. В 1931–1932 гг. намерения Сталина, предложившего образовать эту комиссию, воплотились в серию постановлений, призванных укрепить позиции торговли в противовес карточному распределению. Практические результаты этих решений были незначительными, поскольку оставалась неприкосновенной общая политика форсированной индустриализации и коллективизации. Однако с точки зрения темы этой работы, важно отметить, что именно Сталин, ранее внесший немалый вклад в распространение и практическое воплощение идей прямого продуктообмена, в конце концов поддерживал меры, позволявшие политически реабилитировать торговлю и товарно-денежные отношения.

Вскоре после создания комиссии по торговле произошли события, которые можно считать одной из первых существенных попыток обуздания политики «спецеедства». В конце ноября Г. К. Орджоникидзе получил от заведующего распределительным отделом ЦК ВКП(б) Н. И. Ежова сообщение о нападках на начальника строительства Магнитогорского комбината Шмидта. Орджоникидзе обратился с запиской к Сталину: «Сосо, Ежов говорит, что на Магнитогорске идет травля в печати Шмидта. Они — Магнитогорская парторганизация — по-видимому, хотят поставить ЦК перед свершившимся фактом. Если мы твердо хотим сохранить Шмидта, надо немедленно предложить Кабакову (секретарь Уральского обкома ВКП(б). — О. X.) воздействовать на Румянцева (секретарь райкома), чтобы он прекратил агитацию против Шмидта. Ежов Румянцева вызывает в ЦК». Сталин поставил на записке Орджоникидзе резолюцию «Согласен» и даже взялся представить данный вопрос для рассмотрения на заседании Политбюро 5 декабря 1930 г. В принятом решении (его текст был написан Кагановичем и отредактирован Сталиным) Уральскому обкому партии поручалось «обеспечить немедленное прекращение травли и оказать поддержку тов. Шмидту»^[258].

Уже через месяц в аналогичной ситуации Сталин сам выступил инициатором принятия решения о защите хозяйственников. 4 января 1931 г. директор металлургического завода им. Петровского в Днепропетровске Горбачев написал Сталину письмо, в котором жаловался на постоянную травлю со стороны партийной организации и партийной печати Днепропетровской области. «Вместо того чтобы дать возможность заводоуправлению сконцентрировать все силы и помочь ему в выправлении работы, — писал Горбачев, — имеет место непрерывное дергание, таскание работников на заседания, и вся энергия з[аводо]у[правления] вынужденно переключается на огрызание против сыпящихся как из рога изобилия обвинений со стороны руководства парторганизации, устных и в печати»^[259]. Сталин обратил внимание на это письмо и поставил на нем резолюцию: «Т. Орджоникидзе. Думаю, что жалоба Горбачева имеет основание. Что нужно сделать, по-твоему, чтобы выправить положение? Достаточно ли будет, если осадим парторганизацию?»^[260]. Уже через несколько дней, 20 января 1931 г., по докладу Орджоникидзе на Политбюро специально рассматривался вопрос о письме Горбачева. Как и предлагал Сталин, Политбюро защитило Горбачева и «осадило» парторганизацию. Кроме того, на самом заседании Политбюро по инициативе Сталина было решено дать указание крайкомам, обкомам и ЦК республиканских компартий не «допускать снятия директоров заводов всесоюзного значения без санкции ЦК и ВСНХ СССР»^[261]. Это решение имело принципиальное значение. Оно положило начало постепенному упрочению позиций хозяйственных ведомств, ослаблению политического контроля за их деятельностью.

Что касается выступления Орджоникидзе на январской конференции хозяйственников, то его основные положения не выходили за рамки новых подходов, инициированных Сталиным (в определенных пунктах с подачи Орджоникидзе) в Политбюро, и, несомненно, неоднократно обсуждаемых в кругу сталинских соратников. Конечно, выступление Орджоникидзе в силу обращенности к реальным проблемам выглядело более радикальным, чем речь Сталина. Однако документы показывают, что определенную эволюцию в духе предложений по делу Горбачева проделывал и Сталин. Например, при подготовке своей речи на конференции хозяйственников к печати он снял или смягчил ряд резких высказываний против специалистов: убрал критику в адрес коммунистов-хозяйственников, которые требуют дать им в помощь «старых задрипанных специалистов», вычеркнул большой пассаж о вредительстве и приписал, что лишь «некоторые старые» инженеры и техники «скатываются на путь вредительства»^[262].

Орджоникидзе, несомненно, был горячим сторонником этой линии. Столкнувшись на посту председателя ВСНХ с разрушительными последствиями политики сверхиндустриализации и борьбы с «вредителями», он резко изменил свою прежнюю позицию и выступал за более продуманный экономический и политический курс, пытаясь в полной мере реализовать его в ВСНХ. Однако нельзя не заметить, что в этом он опирался на поддержку Сталина. О механизмах этого взаимодействия Орджоникидзе и Сталина дает представление ход одного из антиспецовских скандалов на Северном Кавказе. 20 мая 1931 г. Орджоникидзе послал Сталину, Молотову и Кагановичу копию телеграммы председателя объединения «Сталь» Н. Г. Мышкова. Мышков сообщал, что местные власти отдали под суд начальника доменного цеха Сулинского металлургического завода Венчеля, «одного из лучших доменщиков, работающих день и ночь в цехе» и представленного к награждению орденом. Следствие «по сугубо техническим вопросам», не без иронии писал Мышков, производил милиционер, который и установил факт «вредительства» Венчеля. Мышков утверждал, что на Северном Кавказе это не единичный случай, что местные сотрудники милиции нередко вызывают на допросы начальников цехов по техническим проблемам, что ведет к деморализации технического персонала^[263]. В тот же день, 20 мая, Сталин лично вынес эту телеграмму на рассмотрение Политбюро, которое постановило прекратить суд и обеспечить Венчелю «нормальные условия работы в цехе» (эту фразу в постановление собственноручно вписал Сталин), а также предложило «Северокавказскому крайкому прекратить практику допросов специалистов милицией»^[264].

О едином фронте Политбюро в отношении специалистов свидетельствовало новое совещание хозяйственников ВСНХ и Наркомата снабжения, созванное в ЦК ВКП(б) 22–23 июня 1931 г. От январского совещания оно отличалось гораздо большей откровенностью и радикальностью выводов. (Видимо, поэтому Политбюро приняло специальное постановление не печатать стенограмму совещания^[265] Опубликованы были лишь нескольких до неузнаваемости переработанных докладов руководителей государства.) Особое место на конференции занял вопрос об отношении к специалистам, взаимоотношениях хозяйственников и карательных органов. Говорили об этом откровенно. Критический тон обсуждению этой проблемы во многом задали Молотов и Сталин. «До сих пор есть постоянные дежурные ГПУ, которые ждут, когда можно будет привлечь того или иного специалиста к ответственности, — говорил Молотов. — Ясно, что в таких случаях создают дело, в таких случаях может получиться то, что надо все-таки работу какую-нибудь получить». «Не надо допускать, чтобы милиционер был техническим экспертом по производству […] Не надо допускать того, чтобы на заводе была специальная контора ОГПУ с вывеской, где сидят и ждут, чтобы им дела подали, а нет — так будут сочинять их», — заявил Сталин^[266] (при подготовке текста своего выступления к печати Сталин вычеркнул этот пассаж). Полностью оправдывая предшествующие репрессии против специалистов, Сталин объявил об изменении курса в связи с упрочением социалистических преобразований и поворотом специалистов на сторону советской власти. Орджоникидзе выступал в первый день совещания. Основные идеи его доклада были теми же, что и у других выступавших — об изменении отношения к специалистам, расширении самостоятельности предприятий, срочном наделении их собственными оборотными фондами и т. д.^[267]

Выступления Орджоникидзе и других хозяйственников на совещании отражали интересы работников промышленности, прежде всего их стремление к относительной хозяйственной самостоятельности и защищенности от произвола партийных и карательных органов. В 1931–1932 гг. эти претензии находили определенное понимание у политического руководства страны. Кардинальные решения Политбюро от 10 июля 1931 г., закрепившие изменение политики по отношению к специалистам и руководителям предприятий, были результатом общей позиции Политбюро, и прежде всего инициативы Сталина. Как видно из подлинных протоколов заседаний Политбюро, решение Политбюро по вопросам ОГПУ от 10 июля 1931 г., ограничивающее возможности арестов специалистов народного хозяйства, было написано собственноручно Сталиным^[268].

«Мини-реформы» 1931 г. в промышленности отражали сталинское понимание сути кризиса и путей выхода из него. Сталинский прагматизм всегда имел характер «кризисного прагматизма» — ограниченной, запаздывающей и непоследовательной реакции на обострение кризисных явлений до крайних пределов. Как приложение к террору и насилию, которые оставались приоритетами большевистской политики, Сталину всегда были понятнее и ближе разного рода организационно-политические и кадровые мероприятия, имевшие характер корректировок, но не сколько-нибудь серьезных реформ. Несмотря на некоторые колебания и частичные изменения индустриальных планов, курс на форсированную индустриализацию и наращивание капитальных вложений в тяжелую промышленность не претерпел изменений. Хроническое невыполнение планов промышленного производства в значительных масштабах и очевидное обострение проблем низкой производительности труда, фондоотдачи, распыления ресурсов в условиях скачкообразного наращивания капитальных вложений фактически игнорировались. На 1932 г. вновь были приняты нереалистические планы 36 %-ного прироста промышленной продукции и 40 %-ного прироста капитальных вложений^[269]. Только в конце июля 1932 г. под напором финансового кризиса Политбюро в срочном порядке предприняло сокращение капиталовложений. Большая часть сокращения пришлась на тяжелую промышленность. Это решение было принято по инициативе председателя Госплана Куйбышева и поддержавшего его председателя СНК Молотова при горячих возражениях руководителей ведомств, прежде всего наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе^[270]. Заметное сокращение капиталовложений было важным шагом в верном направлении, вслед за которым последовала серия более решительных мер, означавших отказ от политики скачков. Однако, как обычно, этот шаг был предпринят с большим опозданием и, соответственно, после ненужных дополнительных потерь.

Продолжение курса на форсированную индустриализацию в формате большого скачка было основой нарастания кризиса в других отраслях экономики и в социальной сфере. Поскольку высокие темпы строительства новых предприятий были рассчитаны на массовый импорт промышленного оборудования, технологий и материалов, постольку до опасных пределов нарастал дефицит внешнеторгового баланса. Своего высшего уровня внешняя задолженность достигла в августе 1931 г. — 1233 млн руб.^[271] Это была огромная сумма (достаточно сказать, что экспорт в 1931 г., по официальным данным, составлял 811 млн руб.^[272]). Напряженность долга усугубляла краткосрочность большинства кредитов, а также мировой кризис, вызывавший, с одной стороны, падение цен на советский экспорт, а с другой — трудности в получении новых кредитов или отсрочки старых. Столь тяжелое положение было следствием массовых и нередко нерациональных закупок, которые производились в условиях скачкообразной индустриализации. Осознав угрозу этой политики, Сталин с конца 1931 г. начал борьбу с аппетитами ведомств, требовавших новых закупок по импорту. Как уже говорилось, в сентябре 1931 г. это вызвало острый конфликт между Сталиным и Орджоникидзе, который лоббировал дополнительные поставки металла. Более внимательно присматриваясь к проблеме безграничного импорта, Сталин обнаружил факты варварского расточительства. Прочитав 9 сентября 1931 г. заметку в «Известиях» о ненужности импортного металла, завезенного на строительство Челябинского тракторного завода, он обозвал хозяйственников «преступниками и сволочами», потребовал рассмотреть этот факт на заседании Политбюро и наказать виновных^[273].

Трудно сказать, в какой мере Сталин действительно начал осознавать порочность собственной политики индустриального скачка. Однако кризис не оставлял места для дальнейших колебаний. Еще раньше, чем началось заметное сокращение капитальных вложений в промышленность, было предпринято существенное сокращение импорта — почти на треть за первое полугодие 1932 г.^[274] Продолжавшееся и далее сокращение импорта позволило избежать банкротства на международных рынках, однако было предпринято слишком поздно, чтобы предотвратить нарастание кризиса внутри страны.

Не отказываясь от форсированной индустриализации и большого экспорта сельхозпродуктов, сталинское руководство не могло отказаться и от наращивания реквизиций в деревне. Хлебозаготовки из урожая 1931 г. по своей жестокости превзошли аналогичные кампании предыдущих лет. В деревне было изъято до 40 % всего наличного хлеба в отличие от 30 %-ного изъятия в предыдущем году. Учитывая, что урожай 1931 г. был плохим, в деревне осталось хлеба намного меньше: около 40 млн тонн по сравнению с 50 млн тонн в 1930 г.^[275] В результате в основных зерновых районах (прежде всего на Украине), подвергшихся особенно значительному опустошению, начался голод.

Уже в начале 1932 г., в период подготовки к весенним работам, было ясно, что эта политика продразверстки требует немедленных изменений. Настроения ограбленных, голодавших или ожидавших голода крестьян были тяжелыми, они отказывались работать в колхозах. Хотя мы все еще не располагаем полным комплексом документов об информации и предложениях, поступавших по этому вопросу в Москву, отдельные факты свидетельствуют о том, что идеи нового нэпа все чаще возникали в головах советских функционеров. Так, в январе 1932 г. Я. Э. Рудзутак в записке Сталину предлагал доводить хлебозаготовительные планы в начале хозяйственного года, «чтобы колхоз имел возможность планировать продажу на рынке части продукции после выполнения государственного задания»^[276]. Это было разумное предложение, в конце концов принятое год спустя, после того как голод унес много миллионов жизней. Однако в 1932 г. оно было проигнорировано. Безразличной была реакция Москвы на инициативу украинского секретаря С. В. Косиора от 15 марта 1932 г.: «Объявить от имени союзных организаций о порядке хлебозаготовок из будущего урожая, исходя из того, что чем большего урожая добьется колхоз и колхозник, тем больший фонд должен быть выделен и распределен на личное потребление»^[277] Сталин, конечно, понимал, что предложения Рудзутака, Косиора (и, возможно, другие подобные инициативы, которые обнаружатся по мере изучения архивов) были попыткой заставить центр следовать определенным правилам игры и стимулировать крестьян, по крайней мере, предсказуемостью государственных требований. Однако Сталин предпочитал не слышать такие предложения, что еще раз свидетельствовало о том, что он пока не намеревался менять принятый курс, оставляя за государством право брать в деревне столько хлеба, сколько понадобится для осуществления необоснованных индустриальных проектов.

В условиях, когда нужно было срочно действовать, чтобы хотя бы смягчить нараставший кризис, сталинское руководство фактически бездействовало. Слабо и нехотя Москва реагировала только на серьезное обострение обстановки. Помимо предоставления семенных ссуд, что являлось обычной практикой в период весеннего сева, особого внимания заслуживают несколько правительственных решений, принятых с конца апреля 1932 г. на фоне резкого нарастания социальной нестабильности (массовые голодные волнения в деревне и в городах), а также опасений за будущий урожай.

19 апреля 1932 г. в ответ на телеграмму председателя СНК Украины В. Я. Чубаря в Москве согласились выделить республике продовольственную помощь за счет государственных запасов, находившихся на территории республики (25 тыс. тонн), а также возвращения Украине 30 тыс. тонн пшеницы, предназначенной на экспорт^[278]. В условиях нараставшего голода украинское руководство 23 апреля решилось направить Сталину новую тревожную телеграмму, в которой сообщалось о перебоях в снабжении Донбасса и других промышленных центров республики и содержалась просьба о дополнительной продовольственной помощи. О положении крестьянства в телеграмме не говорилось, поскольку украинские руководители знали, что к сообщениям о положении рабочих Москва будет более внимательной. Для того чтобы добиться результатов, вслед за телеграммой в Москву был командирован Чубарь^[279]. При личных встречах Чубарю, судя по всему, удалось убедить Сталина и других московских руководителей в тяжести положения Украины. В результате 29 апреля 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение, которое предусматривало некоторые меры дополнительной помощи Украине и общее перераспределение продовольственных ресурсов. Для снабжения Украины из черноморских портов возвращались 15 тыс. тонн кукурузы и 2 тыс. тонн пшеницы, предназначенных для экспорта. На Дальнем Востоке (видимо, в Канаде^[280]) закупалось 3,5 млн пудов зерна для снабжения восточных регионов СССР. Соответственно, зерно, подлежащее вывозу в восточные районы из Центрально-Черноземной области (4 млн пудов) направлялось на Украину. Прекращался вывоз украинского хлеба в Закавказье, а для снабжения Закавказья использовалось зерно из 3 млн пудов, срочно закупленных в Персии^[281]. В совокупности все это составляло важный шаг в верном направлении — сокращение экспорта сельскохозяйственных продуктов и закупок хотя бы некоторого количества зерна на мировых рынках. Вместе с тем этот шаг уже явно запаздывал. Например, закупленное на Дальнем Востоке и в Персии зерно, даже по официальным расчетам, должно было прибыть только в мае — июне, что на самом деле являлось оптимистическим планом.

Столь же запоздавшими были и уже упоминавшиеся майские решения о сокращении планов заготовок и колхозной торговле. Однако помимо сроков майские решения были неэффективными и с содержательной точки зрения. Выступая в декабре 1932 г. на заседании украинского политбюро, Л. М. Каганович объяснял, что принять законы о колхозной торговле и некотором сокращении планов заготовок заставили два обстоятельства: стремление материально заинтересовать крестьян («чтобы лучше сеяли») и необходимость «успокоить бушевавшего украинского мужика»^[282]. Таким образом, «реформы» принимались под нажимом и рассматривались Сталиным как отвлекающий маневр с целью сбить возросшую до критического уровня социальную напряженность. Соответствующими были и принятые меры. Сплошным обманом было постановление от 6 мая, провозглашавшее снижение хлебозаготовительных заданий в 1932 г. на 4,3 млн тонн по сравнению с 1931 г. (с 22,4 до 18,1 млн тонн)^[283]. Фактически это снижение рассчитывалось по отношению к крайне высоким и невыполнимым планам 1931 г. По отношению к реальному выполнению заготовок в 1931 г. снижение составляло всего 1,3 млн тонн, причем вопрос о дополнительных поставках хлеба за счет возвращения ссуд прошлых лет и гарнцевого сбора (натурального налога за помол зерна) вообще оставался открытым.

Между тем вопрос о планах приобретал все более острое значение. Май и июнь 1932 г. был отмечен почти полным истощением всех продовольственных запасов на местах и нарастанием голода. Исходя из реального состояния сельского хозяйства, местные руководители настаивали на дальнейшем снижении планов. Например, 10 июня 1932 г. Сталин получил два письма от украинских руководителей — председателя СНК республики В. Я. Чубаря и председателя украинского ЦИК Г. И. Петровского. Оба писали о голоде, о тяжелом положении сельского хозяйства и необходимости в связи с этим корректировки планов. Особенно откровенен и резок был Петровский, находившийся под впечатлением своей поездки по районам Украины. Произнеся ритуальную фразу по поводу активности кулака, Петровский посвятил большую часть своего письма критике государственной политики в деревне, в частности непосильных хлебозаготовительных планов. Петровский утверждал, что принятие высокого заготовительного плана из урожая 1931 г., хотя и вызывалось государственными потребностями, было ошибочным. В результате «порядочная часть села охвачена голодом». С явным сочувствием Петровский воспроизводил высказывания крестьян: «Зачем создали искусственный голод, ведь у нас был урожай; зачем посевматериал забирали — этого не было даже при старом режиме». Петровский просил оказать Украине помощь продовольствием и при этом предупреждал, что новые хлебозаготовки в силу плохого проведенного сева будут еще тяжелее^[284]. Получив эти письма, Сталин сообщил Кагановичу: «Письма Чубаря и Петровского мне не понравились». Отвергнув возможность дополнительной помощи Украине и сокращения плана хлебозаготовок, Сталин писал: «По-моему, Украине дано больше, чем следует. Дать еще хлеб незачем и неоткуда»^[285]

Сталкиваясь с острыми продовольственными проблемами накануне сбора нового урожая, Сталин решил готовиться к решительным действиям во время предстоящих хлебозаготовок. 7 июля 1932 г. Политбюро по настоянию Сталина приняло решение о фактическом повышении планов, установив высокие задания по изъятию гарнцевого сбора. Хлебозаготовительный план 1932 г. был доведен до уровня, почти равного нереальному и невыполненному плану 1931 г. Кроме того, по настоянию того же Сталина Политбюро приняло решение, еще более усугублявшее ситуацию. При доведении плана до районов и колхозов применялась «страховая надбавка» в 4–5 % для обеспечения выполнения планов областью в целом^[286]. Все вместе это означало, что в реальности, дойдя до отдельного колхоза, план во многих случаях был выше, чем виды на урожай. Для крестьян это означало неизбежный голод после заготовок, независимо от того, насколько старательно они собирали бы урожай. Недоверие деревни к государству достигло крайних пределов.

Все эти маневры свидетельствовали о том, что Сталин отказался воспользоваться таким эффективным средством стимулирования хлебозаготовок, как фиксированный на разумном уровне налог. Забегая вперед, можно отметить, что, уступая обстоятельствам, правительство с конца лета 1932 г. постепенно снижало планы хлебозаготовок для колхозов и крестьян и довело их с 18,1 млн тонн в мае 1932 г. до 15,5 млн тонн в январе 1933 г. (фактически было заготовлено 14,9 млн тонн)^[287]. Если бы задание в 15 млн тонн было установлено с самого начала и быстро доведено до мест с обещанием не превышать установленные планы, ситуация в деревне, несомненно, была бы более благоприятной. Избранный Сталиным путь — попытка обмануть крестьян при помощи подтасовки цифр и постепенное, под напором обстоятельств, сокращение планов — лишь ухудшали положение. На примере Украины механизм этих антистимулов объяснял в своем письме Сталину 27 декабря 1932 г. секретарь ЦК КП(б) Украины М. М. Хатаевич: «[…] План хлебозаготовок в 425 млн пудов, которые вначале получила Украина (после снижения в конце 1932 г. — 315 млн. — О.Х.), не содействовал созданию должной мобилизованности в борьбе за хлеб. Многие работники, формально приняв этот план, в душе были уверены в его невыполнимости и на деле не дрались ни за какой план. Если бы Украина в самом начале получила план миллионов 350 пудов […], то сейчас было бы заготовлено, во всяком случае, не меньше, а, может быть, и больше всего того количества хлеба, которое нам следует сдать по ныне действующему уменьшенному плану хлебозаготовок»^[288]. В общем, как отмечает В. В. Кондрашин, «если бы сталинское руководство приняло во внимание быстро распространяющиеся панические настроения в деревне в связи с голодом на Украине и установило более разумные планы хлебозаготовок, то тогда бы удалось избежать огромных потерь зерна при уборке урожая […]»^[289].

Все перечисленные факты свидетельствовали о том, что в период нарастания кризиса вполне наметилась, хотя и не получила развития, своеобразная программа «мягкого» преодоления противоречий «большого скачка». Ее составляющими было снижение темпов роста промышленного производства и уровня капитальных вложений; сокращение импорта промышленных товаров при некотором увеличении ввоза продовольствия; замена экспорта падающего в цене зерна некоторыми другими товарами; уменьшение планов хлебозаготовок и введение для крестьян и колхозов фиксированного налога. Однако эти меры, даже если они претворялись в жизнь, были непоследовательными и запоздалыми. Всерьез этот курс начал претворятся в жизнь уже после того, как голод унес миллионы жизней, и дальнейшее продолжение прежней политики было просто невозможно.

Игнорируя экономические рычаги воздействия на ситуацию, Сталин, как обычно, искал выход в ужесточении административных мер и репрессий. Для того чтобы заставить руководителей регионов обеспечить высокие хлебозаготовительные планы любой ценой, Сталин предложил созвать в конце июня 1932 г. в Москве совещание партийных секретарей и председателей СНК и исполкомов всех хлебопроизводящих республик, краев и областей. На совещании, которое состоялось 28 июня, региональные руководители, предприняв последние попытки убедить центр снизить планы заготовок, получили категорический приказ: безусловное выполнение установленных заданий^[290]. В начале июля Сталин в письме Кагановичу и Молотову предложил обдумать вопрос о снятии с должностей руководителей Украины — Чубаря и Косиора. Он также потребовал, чтобы Каганович и Молотов выехали на Украину в связи с предстоящей республиканской партийной конференцией. Перед ними Сталин поставил задачу: «Переломить настроение работников, изолировать плаксивых и гнилых дипломатов (невзирая на лица!) и обеспечить подлинно большевистские решения конференции»^[291]. В переводе на обычный язык это означало заставить украинских функционеров принять к беспрекословному исполнению и публично поддержать высокие задания по хлебу. Молотов и Каганович выполнили это задание.

11 августа в письме Кагановичу Сталин вновь поставил вопрос о необходимости замены руководящей верхушки Украины — Косиора и Чубаря. Вместо Косиора он предложил направить в республику самого Кагановича^[292]. Хотя, поразмыслив, Сталин отказался от этого плана, в последующие месяцы на Украине все-таки были произведены существенные кадровые перестановки, о которых будет сказано далее. В августе же, по мере того как выявлялось критическое положение с хлебозаготовками на Северном Кавказе, Сталин резко ужесточил отношение к своему недавнему любимцу — секретарю Северо-Кавказского крайкома Б. П. Шеболдаеву. Сталин потребовал подвергнуть Северно-Кавказское руководство публичной критике в «Правде», а сам послал Шеболдаеву достаточно резкую телеграмму по поводу заготовок^[293].

Требуя от региональных руководителей безусловного проведения продразверстки, Сталин вооружал их дополнительными средствами для борьбы с крестьянством. По его инициативе 7 августа 1932 г. был принят чрезвычайно жестокий закон, предусматривающий расстрел или десятилетний срок заключения за хищения государственной собственности^[294]. Этот знаменитый закон получил название «о пяти колосках», так как многие из осужденных по нему были голодающими крестьянами, срезавшими колоски на колхозных полях. В значительной мере именно он стал правовой базой для репрессий против крестьян и низовых работников в период голодных заготовок и символом политики сталинской власти в условиях кризиса.

* * *

Провал политики «большого скачка» и особенно опыт 1931 г. ясно показывали, что срочное изменение курса является насущной задачей, единственным способом если не предотвратить, то смягчить кризис. Проблема заключалась, однако, в том, что система высшей власти, созданная на волне скачка, не обеспечивала адекватную реакцию на кризисные явления. Нацеленная на осуществление форсированной индустриализации и коллективизации любой ценой, эта система отторгала любые корректировки курса вплоть до того последнего момента, когда последствия кризиса становились необратимыми. В решающей мере эти свойства системы высшего руководства определялись личными качествами и установками создателя системы Сталина, получившего после разгрома оппозиций почти неограниченные полномочия. Политическая гибкость Сталина имела характер «кризисного прагматизма», была ограниченной и непоследовательной.

* * *

С точки зрения соотношения влияния между Сталиным и Политбюро как коллективным органом руководства система высшей власти, сложившаяся в начале 1930-х годов, может быть охарактеризована как система смешанного типа. В ней соединялись несколько разнонаправленных тенденций. Политбюро все еще действовало достаточно активно, с соблюдением формальных процедур. Вместе с тем расширялась практика принятия опросных решений и проведения узких совещаний у Сталина. Члены Политбюро сохраняли определенное политико-административное влияние, свидетельством чего была целая серия демонстративных заявлений об отставках и конфликтов между Сталиным и его соратниками. Однако Сталин, как правило, добивался проведения своих решений, удерживая инициативу по всем принципиальным вопросам. Глубокий социально-экономический кризис и нараставший голод в определенной мере ослабляли позиции Сталина. В то же время угроза, нависшая над режимом, способствовала дальнейшей консолидации членов Политбюро вокруг Сталина.

Архивные документы не подтверждают версии о наличии в Политбюро каких-либо группировок, сложившихся на основе разных подходов к текущей политике и боровшихся за влияние на Сталина. Зафиксированные в документах многочисленные конфликты в высших эшелонах власти возникали на почве межведомственных противоречий. В связи с этим между членами Политбюро действительно возникали определенные неформальные союзы, которые, однако, не вписываются в схему фракций «умеренных» и «радикалов». Непосредственными причинами конфликтов были распределение финансовых и иных ресурсов, критика в адрес ведомств со стороны контролирующих организаций или печати, кадровые перемещения и т. д. Члены Политбюро, возглавлявшие определенные ведомства, считали своим неотъемлемым правом самостоятельно распоряжаться в своей «вотчине».

С точки зрения воздействия на соотношение сил в Политбюро ведомственные конфликты играли двоякую роль. С одной стороны, они были оружием, при помощи которого члены Политбюро отстаивали неприкосновенность сферы своего влияния и остатков «коллективного руководства». С другой стороны, такие конфликты усиливали разобщенность Политбюро и позволяли Сталину играть роль арбитра. Используя реальные проблемы, вызываемые ведомственным эгоизмом, Сталин (главный виновник политики скачков и вызываемой ею агрессивности ведомств) в ряде случаев активно разыгрывал «антибюрократическую» карту. Резкая критика ведомств и их руководителей за «антигосударственные» действия была для Сталина удобным методом контроля как за членами Политбюро, так и за процессом принятия решений в целом. Все как «реформаторские», так и репрессивные начинания, судя по документам, исходили либо от самого Сталина, либо были результатом согласованной позиции Политбюро.(

Глава 3
ГОЛОД. 1932–1933 гг

Страшный голод, пик которого пришелся на рубеж 1932–1933 гг., деградация сельского хозяйства, провал планов форсированной индустриализации, нарастание социальной напряженности ставили под вопрос жизнеспособность режима и политическую состоятельность самого Сталина. Ответом Сталина и его соратников на нарастание кризиса было усиление террора вплоть до того критического уровня, когда последствия государственного насилия стали угрожать самим основам системы. Реквизиции продовольствия в голодающей деревне вызвали многомиллионные жертвы, но все равно не дали государству того количества хлеба, на которое оно рассчитывало. Победа, одержанная в войне с крестьянством, оставляла неразрешенной ключевую проблему: обеспечение минимальной эффективности колхозного производства и предотвращение постоянных повторений голода. Массовые репрессии вызвали дезорганизацию и хаос в карательной системе. Кризис выявил пределы форсированной индустриализации и продразверстки в деревне, заставлял задуматься о смене курса даже самых ярых его приверженцев по главе со Сталиным.

Несмотря на критичность ситуации, Сталин не сталкивался с серьезными вызовами в руководящей верхушке партии-государства. Сталинские соратники, в полной мере разделявшие ответственность за голод и разруху, предпочитали тактику сплочения вокруг вождя. Отдельные колебания и минимальные разногласия в Политбюро не имели принципиального значения. Дополнительным фактором этой консолидации служили показательные кампании против инакомыслящих в партии. В годы кризиса окончательно утвердился тот механизм принятия государственных решений, который начал складываться в контексте политики «большого скачка».

Реквизиции и государственная помощь

В силу прежде всего политических причин проблемы голода 1932–1933 гг. в последние годы стали предметом разногласий между историками. Исходной точкой споров являются несколько очевидных и общепризнанных фактов. Во-первых, в результате хлебозаготовок 1932 г. основные сельскохозяйственные районы страны поразил жесточайший голод, который продолжался до нового урожая. Во-вторых, причиной этого голода были не природные катаклизмы, а целенаправленные действия сталинского руководства, жесткой рукой, невзирая на миллионные жертвы, изымавшего из деревни последние ресурсы. В-третьих, голодающему крестьянству практически не оказывалась государственная помощь, являвшаяся обычным способом смягчения голода в истории досоветского и начального советского периода. В-четвертых, основная часть голодающих районов (прежде всего Украина и Северный Кавказ) были окружены полицейскими кордонами, не допускавшими выезд крестьян в более благополучные области, что вело к еще большему увеличению смертности. Все это позволяет историкам утверждать, что голод имел рукотворный, искусственный характер. И в этом пункте мы вновь упираемся в проблему мотивов и логики действий высшего руководства страны, прежде всего Сталина.

Первое серьезное исследование проблемы голода 1930-х годов было проведено Р. Конквестом, книга которого «Жатва скорби»^[295], как и другие работы этого выдающегося историка, вызвала огромный интерес и споры. Блестяще написанное исследование основывалось на доступных в то время материалах — в основном свидетельствах советских граждан, переживших голод, и иностранных наблюдателей, волею случая оказавшихся в СССР. Концепция Конквеста исходила из того, что голод 1932–1933 гг. был прежде всего голодом-геноцидом, намеренным уничтожением украинского крестьянства на Украине и Северном Кавказе. Таким кровавым способом, считал Конквест, Сталин укреплял свою диктатуру, в частности, подавлял особо опасное для режима противостояние Украины политике большевиков и ее стремление к самостоятельности. Было бы неправильно списывать такие трактовки только на счет политической ангажированности. Картина, открывавшаяся перед глазами западных историков в результате изучения источников, действительно была ужасной. Сотни, тысячи свидетелей утверждали, что голод был вызван тем, что государственные уполномоченные забирали весь хлеб до последнего зерна, а специальные команды не выпускали крестьян из обреченных на голод деревень. С этими свидетельствами невозможно было не считаться.

После распада СССР теория антиукраинского голода-геноцида получила широкое распространение и стала частью государственной идеологии независимой Украины. Пользуясь широкой поддержкой со стороны государства, украинские историки сумели создать ряд важных трудов по истории голода, а главное — ввести в оборот значительный комплекс документальных материалов^[296]. Российские историки, в своем большинстве отвергающие теорию антиукраинского голода-геноцида, доказывают, что эта трагедия имела общесоюзный характер и затронула почти все народы СССР. Однако достижения российских историков в изучении этой проблемы и выявлении новых документальных источников пока выглядят достаточно скромно. Усилий историков-аграрников, объединявшихся вокруг патриархов этого направления В. П. Данилова, И. Е. Зеленина, Н. А. Ивницкого, оказалось недостаточно. Работы представителей этого кружка, таких, как пензенский профессор В. В. Кондрашин, автор самой полной и значительной работы по истории голода в российских регионах, чрезвычайно важны, но немногочисленны^[297]. Дефицит комплексных исследований голода, а также его политической составляющей не позволяют восполнить также всевозможные бюрократические запреты на доступ к российским архивам.

В любом случае дискуссии, несмотря на их политический подтекст, способствовали развитию научной историографии проблемы. В целом преодоленными можно считать упрощенные трактовки причин голода, исходившие из того, что голод был организован на основе прямого приказа из Москвы и что сталинское государство располагало значительными запасами хлеба для предотвращения голода. Один из инициаторов изучения проблемы Р. Конквест в письме авторам новейшей книги о голоде Р. У. Дэвису и С. Виткрофту в сентябре 2003 г. писал, что он никогда не полагал, что «Сталин преднамеренно вызвал голод 1933 г. Нет. Я доказывал, что в условиях неминуемого голода, имея возможность предотвратить его, он следовал “советским интересам” вместо того, чтобы прежде накормить голодающих.

Таким образом, сознательно поощрял голод»^[298]. По мнению итальянского историка А. Грациози, выступившего с интересной и стимулирующей дискуссию статьей, столкнувшись с проблемой голода, во многом неожиданного для сталинского руководства следствия коллективизации, Сталин и его окружение на определенном этапе решили использовать эту ситуацию для реализации целей укрепления диктатуры. Подавление Украины путем продолжения и интенсификации реквизиций продовольствия было важнейшей задачей этой политики. Момент смены курса, как считает Грациози, наступил осенью 1932 г., когда в Москве приняли решение «придать голоду в определенных республиках и регионах “плановый” характер (решение, которое современные историки иногда ошибочно считают принятым еще до 1932 г.)». Таким образом, общесоюзный голод 1931–1933 гг. с определенного момента превратился на Украине и Северном Кавказе в голодомор, осознанную и спланированную политику террора голодом^[299].

В ином направлении развивается изучение голода, который охватил в 1931–1933 гг. Казахстан. По количеству жертв в процентом соотношении к численности населения голод в этой республике был самым значительным на территории СССР. Однако, насколько мне известно, никто из историков не ставит вопрос о голоде-геноциде в Казахстане. Важные исследования, проведенные в последние годы, описывают казахский голод как результат насильственной коллективизации и перевода на оседлый образ жизни животноводов-кочевников. Это вызвало массовую гибель скота. Важную роль, как и повсюду, играли непомерные государственные хлебозаготовки, лишавшие кочевников-животноводов, полностью зависевших от закупок хлеба, существенной части продовольственных ресурсов^[300].

Существенным событием в историографии голода 1930-х годов был выход в 2004 г. книги одного из самых известных и заслуженных историков советской экономики Р. У. Дэвиса из Великобритании и его коллеги из Австралии, специалиста по статистике и демографии С. Виткрофта^[301]. Это — фундаментальное обобщающее исследование сельского хозяйства и голода начала 1930-х годов, отражающее уровень сегодняшних знаний о советской аграрной экономике этого периода. В работе Дэвиса и Виткрофта содержатся многие принципиально важные сведения и цифры. Вместе с тем книга вызвала дискуссию на Западе, которая (как и сама книга), к сожалению, остались незамеченными и в России, и на Украине. В основном спор шел о политических аспектах проблемы голода^[302]. В дальнейшем изложении я буду использовать положения перечисленных публикаций в той мере, в какой они касаются основного предмета данной книги — изучения механизмов принятия решений и роли Сталина в трагических событиях 1932–1933 гг.

Общая картина эскалации голода и факторы этой эскалации вполне изучены. Разрушение наиболее жизнеспособных крестьянских хозяйств и создание вместо них низкоэффективных колхозов, государственные реквизиции не только излишков продукции, но значительной части основных фондов вели к сокращению посевных площадей, катастрофическому сокращению поголовья скота, падению агрокультуры. Основой этого быстро нараставшего кризиса и его основным результатом было невероятное ослабление трудового потенциала деревни. Голодные и ограбленные государством крестьяне бежали из деревень в города и на стройки. Те, кто оставался, не хотели и часто не могли работать в колхозах. Высшей точки этот кризис достиг в период хлебозаготовительной кампании осени-зимы 1932–1933 гг. Хотя новый урожай, как обычно, принес некоторое облегчение, он не мог успокоить крестьян, с самого начала получивших невыполнимые планы заготовок. Осознавая угрозу распространения и усиления уже начавшегося голода, крестьяне искали способы самостоятельного спасения, отказываясь работать на государство. Урожай 1932 г., средний в силу природных причин, собирался с огромными потерями. Хлеба становилось все меньше. Руководствуясь естественным стремлением не допустить повторения голода, как крестьяне, так и низовые работники пытались создать страховые запасы и всячески саботировали вывоз хлеба в счет заготовок. Заготовки в июле и августе существенно отставали от планов. После значительного нажима из центра в сентябре план был почти выполнен. Однако это были последние возможности деградирующей деревни. Октябрь ознаменовался провалом. Месячный план по СССР был выполнен на 57 %. Основные житницы, Украина и Северный Кавказ, дали примерно треть месячного плана. Годовой план заготовок на 25 октября по Украине был выполнен всего на 39 %^[303].

В первую половину осени, возможно, под влиянием относительно успешных заготовок в сентябре Сталин колебался и выжидал. Так и не решившись (или не желая) сменить целиком украинскую верхушку, Сталин 16 сентября и 1 октября 1932 г. провел через Политбюро решения о назначении на Украину двух новых работников. Заместитель председателя ОГПУ СССР И. А. Акулов был направлен первым секретарем ключевого Донецкого обкома партии, а энергичный и жесткий первый секретарь Средне-Волжского обкома М. М. Хатае-вич получил пост второго секретаря ЦК компартии Украины. Хата-евичу явно отводилась роль чрезвычайного комиссара по хлебозаготовкам^[304].

Однако кадровые перестановки не решали коренной проблемы, вызвавшей кризис. Вполне осведомленное о невыполнимости планов и нарастании голода, сталинское руководство продолжало политику маневров и некоторых уступок. В сентябре-ноябре планы заготовок были уменьшены для вымиравшего от голода Казахстана, а также для Северного Кавказа, Украины и в меньшей степени для Нижней Волги. В результате план заготовок хлеба по крестьянскому сектору (колхозы и единоличники) по сравнению с августом к концу ноября снизился с 17,4 до 15,6 млн тонн^[305]. Однако эти вновь сильно запоздавшие решения уже не могли оказать серьезное воздействие на противостояние государства и крестьянства.

На самом деле Сталин и его окружение определенно не рассчитывали на возможность достижения компромисса с крестьянством. Основная ставка делалась на насильственные методы продразверстки. Об этом свидетельствовал и опыт предшествующих лет, и отмеченные в предыдущей главе половинчатые и лживые по своей сути попытки воздействовать на крестьян весной и летом 1932 г. Ноябрь 1932 г. можно считать временем окончательного и неприкрытого поворота исключительно к методам продразверстки и начала полномасштабной войны против крестьян. Организаторами этого решающего наступления в деревне были чрезвычайные московские комиссии, отправленные в ноябре-декабре в основные зерновые районы — на Северный Кавказ (под руководством Кагановича), Украину (под руководством Молотова, а затем Кагановича), в Поволжье (под руководством Постышева).

Высказывания сталинских эмиссаров и характер решений, принятых под их надзором, нацеливали на резкое ужесточение политики в деревне. Признавая «некоторое снижение урожайности» по природным причинам, московские лидеры утверждали, что местные работники ошибочно полагали, что «хлеба нет» и на основании этого фактически прекратили борьбу за заготовки. Это привело к усилению саботажа. Как минимум 40 %, а то и половина хлеба была разворована. Задача таким образом состояла теперь в том, чтобы выявить путем обысков этот хлеб и забрать его для государства. Борьба, заявляли Молотов и Каганович, будет напряженной, с большими жертвами^[306].

Не сидел без дела и оставшийся в Москве Сталин. Он внимательно следил за цифрами хлебозаготовок и определял направления карательных акций. 29 ноября 1932 г. Сталин направил полномочным представителям ОГПУ Украины, Северного Кавказа, Средне-Волжского, Нижне-Волжского, Западно-Сибирского краев, Уральской, Западной и Московской областей (копии руководителям ОГПУ Менжинскому, Ягоде и Прокофьеву) телеграмму, в которой требовал высылать в секретный отдел ЦК копии допросов и сообщения по делам о саботаже хлебозаготовок, вредительстве и хищениях в колхозах и совхозах, которые «представляют интерес с точки зрения извлечения поучительных выводов»^[307]. Такие указания резко активизировали карательные акции органов ОГПУ в связи с хлебозаготовками.

Первые сведения, поступившие в ответ на приказ Сталина, касались не только рядовых «кулаков» и «вредителей», но и руководителей колхозов и районного аппарата^[308]. Именно по этому каналу, от председателя ГПУ Украины Реденса, в секретный отдел ЦК ВКП(б) попали материалы о руководителях Ореховского района Днепропетровской области, которые якобы давали указания колхозам не выполнять план хлебозаготовок^[309]. Сталин решил сделать «Ореховское дело» показательным и распорядился разослать эти материалы широкому кругу партийно-государственных руководителей вплоть до председателей районных исполкомов. В сопроводительном письме, подписанном Сталиным, говорилось, что преступления ореховских руководителей «являются характерными для значительной части районов Советского Союза» и «лишний раз показывают, что организаторами саботажа являются в большинстве случаев “коммунисты”, т. е. люди, имеющие в кармане партбилет, но давно уже переродившиеся и порвавшие на деле с партией». Сталин требовал арестовать руководителей Ореховского района и «дать им от 5 до 10 лет тюремного заключения каждому»^[310].

Следствием нажима со стороны Москвы и ее уполномоченных в основных сельскохозяйственных районах под лозунгом возвращения «разворованного» государственного зерна началась тотальная реквизиция последних ресурсов, включая семенные фонды и личные продовольтственные запасы крестьян, в том числе законно полученные на трудодни. Власти фактически действовали как шайка разбойников, которая вторглась в чужую страну. Многочисленные документы, которые открылись в последние годы, рисуют ужасную картину насилия над деревней. Крестьян арестовывали и отправляли в ссылку, в ряде случаев, как на Северном Кавказе, целыми станицами. У голодавших крестьян отбирали последнее имущество и выгоняли из домов. Особый интерес команды мародеров, состоявшие из местных чиновников и активистов, прибывавших из городов, проявляли к скрытым запасам — так называемым «ямам», куда крестьяне, следуя вековым традициям страховки от голода, закладывали зерно. Для того чтобы заставить голодных людей указать на «ямы» и другие запасы (что фактически означало обречь свою семью на смерть), применялись самые жестокие методы. О том, как э го происходило в станице Вешенская на Северном Кавказе, Сталину подробно сообщал М. А. Шолохов в письме от 4 апреля 1933 г.: «Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных (не выполнивших задания по хлебосдаче. — О. X). Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью — будет сам выселен с семьей […] 1090 семей при 20-градусном морозе изо дня в день круглые сутки жили на улице. Днем, как тени, слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях […] Председатели сельских советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям и выгоняли семьи выкинутых из домов колхозников на улицы. Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти […] Ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками […] В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили […] Под утро ребенок замерз на руках у матери […]». Подробно описывал Шолохов другие «методы», которые применялись для выколачивания хлеба, — массовые избиения, сажание голыми зимой в холодные амбары, инсценировки расстрелов, прижигание раскаленным железом, подвешивание за шею и допросы полузадушенных людей и т. д.^[311]

Тотальные реквизиции хлеба и другого продовольствия в деревне были главной причиной резкого усиления голода. Хотя в той или иной степени голодало или испытывало серьезные продовольственные трудности население всех частей страны, в наибольшей степени голод поразил регионы, население которых составляло более 70 млн человек из 160 млн общего населения СССР^[312]. Общее количество жертв голода не поддается сколько-нибудь точному определению, в том числе потому, что сталинское руководство делало все возможное для сокрытия истинных масштабов трагедии. Современные оценки жертв голода имеют разброс от 5 до 8 млн человек^[313]. Даже самые низкие цифры огромны. При этом невозможно подсчитать, например, сколько людей в результате голода перенесли тяжелейшие заболевания, остались инвалидами и умерли несколько лет спустя после того, как сам голод прекратился. От голода люди теряли человеческий облик. Родители выгоняли детей на улицу или отвозили на ближайшие железнодорожные станции и бросали там. Это явление было характерно для всех голодающих районов. Широкое распространение оно получило, в частности, в Казахстане, несколько лет страдавшем от страшного голода. «Многие кочевники бросают детей на произвол судьбы, — сообщал, например, Сталину в марте 1933 г. заместитель председателя СНК РСФСР Т. Р. Рыскулов. — […] Массы беспризорных детей скапливаются по городам и станциям железных дорог в Казахстане. Казашки приносят и бросают детей перед учреждениями и домами. Казахские органы еще в конце 1932 г. официально сообщали о неустроенных еще 50 тыс. казахских беспризорных детей. Существующие детдома в Казахстане переуплотнены и немало смертности среди детей […]». По сообщениям Актюбинского отряда Красного Креста, как писал Рыскулов, «детскому населению грозит полное вымирание[…]», на станции Аягуз был зафиксирован случай, когда мать бросила двух своих детей под поезд, в Семипалатинске мать бросила двух детей в прорубь^[314]. В пищу потреблялись различные отходы, мясо павших животных, разрывались скотомогильники. В голодающих деревнях были съедены все кошки и собаки. Чрезвычайно широкое распространение получил каннибализм. Люди ели не только мясо умерших от голода, но нередко убивали и съедали своих родственников или односельчан. Типичными были случаи, когда матери убивали одного ребенка, чтобы прокормить их мясом других своих детей. Как отмечалось в сообщении ГПУ по Киевской области от 12 марта 1933 г., «в ряде случаев людоедство переходит даже “в привычку” […] В пораженных людоедством селах с каждым днем укрепляется мнение, что возможно употреблять в пищу человеческое мясо. Это мнение распространяется особенно среди голодных и опухших детей»^[315]. Страну охватили эпидемии. В 1932–1933 гг. в СССР было зарегистрировано более 1,1 млн случаев заболеваний сыпным тифом и более 0,5 млн — брюшным тифом^[316].

Несмотря на старания властей локализовать голод, серьезные трудности затронули также промышленные центры, находившиеся на особом положении под защитой системы государственного карточного снабжения. Скудные пайки и регулярное недоедание вплоть до опухания и смерти были причиной дальнейшего падения производительности труда в промышленности и строительстве. Даже по официальным оценкам, производительность труда в 1932 г. практически не росла. Себестоимость же промышленной продукции превзошла те размеры, которые могла выдержать обескровленная страна. Городские жители (хотя и в меньшей мере, чем крестьяне) страдали от таких последствий голода, как эпидемии. В ноябре 1932 г., например, свыше 160 случаев заболеваний сыпным тифом в день фиксировали даже в сравнительно благополучной пролетарской столице СССР, городе Ленинграде^[317].

Перечислением подобных фактов и описанием ужасающих бедствий, обрушившихся на СССР, можно заполнить еще не один десяток страниц. В мирное время, более чем через десять лет после завершения кровопролитных войн, Советский Союз оказался в положении, напоминавшем военную разруху.

Очевидно, что массовый голод должен был вызвать активизацию и широкое распространение антиправительственных настроений, причем не только в тех слоях населения, которые изначально являлись противниками советской власти, но и у голодающих сторонников режима. Правда, судя по документам, пик открытых волнений и бунтов в деревне остался позади. В условиях голода физически истощенные, боровшиеся за выживание люди не имели сил на коллективные действия. Сопротивление политике реквизиций и бесчинству заготовительных команд переместилось в значительной мере на индивидуальный уровень. Заметным были также, особенно в осенние месяцы 1932 г., фактический саботаж чрезвычайных хлебозаготовок многими низовыми руководящими работниками. Осознавая масштабы угрозы голода, они старались обмануть государство, преуменьшали данные о реальных запасах хлеба, выдавали авансы по трудодням, создавали семенные запасы и т. д. По сути дела, эти люди действовали как нормальные руководители, думавшие о сохранении своих хозяйств и жизней крестьян. Однако в условиях сталинского экономического зазеркалья их действия оценивались как преступление.

Кризис рубежа 1932–1933 гг. оказался одним из самых серьезных испытаний, с которым столкнулся сталинский режим в период своего становления. Для того чтобы удержаться у власти, сталинское руководство фактически ввело в стране военное положение и развернуло новую кампанию массового террора. Идеологическим обоснованием этой очередной фазы Гражданской войны был лозунг подавления сопротивления крестьянства, которое под влиянием и руководством «кулаков» и других «вражеских элементов» боролось против колхозов и саботировало хлебозаготовки. Фактически, обращаясь к городским рабочим и активистам, поддерживающим режим, сталинское руководство заявляло: хлеб в деревне есть, но его прячет кулак, срывая планы «социалистического строительства», заставляя голодать страну в целом и ваши семьи в частности. Это был достаточно эффективный лозунг, апеллировавший не только к политическим чувствам актива, но и дававший выход социальному недовольству измученного городского населения. Акцентирование внимания на крестьянском саботаже позволяло снять вину за провал политики коллективизации с руководства страны. Агрессор, начавший войну, обвинил в агрессии свою жертву, посмевшую оказать сравнительно слабое сопротивление.

В единый поток в 1932–1933 гг. слились многочисленные формы репрессий. Наиболее заметными среди них были: 1) тотальные реквизиции, аресты, расстрелы и депортации крестьян (включая выселение целых станиц на Кубани) в связи с хлебозаготовками; 2) фабрикация дел о контрреволюционных подпольных организациях (которые затрагивали в большей мере сельскую и городскую интеллигенцию, включая национальную интеллигенцию); 3) выселение из городов и пограничных районов «социально чуждых» и «социально опасных» элементов в связи с введением с начала 1933 г. паспортов; 4) репрессии против крестьян, пытавшихся бежать из голодающих деревень в города и более благополучные районы; 5) чистка партии. В общем под удар этих акций попали несколько миллионов человек. Государственный террор в период голода преследовал две основные цели. Первая — принудить крестьян к подчинению и получить хлеб в голодающей деревне. Вторая — поддержать стабильность режима в условиях кризиса. Активизировалась обычная для Сталина политика уничтожения потенциальной «пятой колоны».

О бескомпромиссности и жестокости войны с крестьянством свидетельствовал полный отказ государства оказать серьезную помощь голодающей деревне даже после того, когда голод достиг крайних пределов. Несмотря на то, что резервы государства, как показали последние исследования, не были столь значительны, как предполагалось ранее, они все же существовали. Даже после выделения деревне весной 1933 г. сугубо прагматической помощи семенами и продовольствием для обеспечения колхозников, выходивших на полевые работы, на 1 июля 1933 г., т. е. накануне поступления нового урожая, государственные запасы составляли по всем зерновым культурам около 1,4 млн тонн, в том числе более 1 млн тонн продовольственных хлебов^[318]. Нельзя исключить, однако, что по каким-то причинам хлеба осталось больше^[319]. По подсчетам В. П. Данилова, крестьянское хозяйство в России ежегодно потребляло 262 кг зерна на душу^[320]. Даже если принять самую низкую и не вызывающую сомнений цифру неизрасходованных запасов на 1 июля 1933 г. (более 1 млн тонн), то получается, что за счет этого зерна по нормальным нормам можно было кормить целый год около 4 млн человек, а по голодным нормам еще больше. Более впечатлительная картина получается, если учесть ресурсы, направленные в голодные годы на экспорт. Несмотря на вынужденное сокращение, экспорт зерна оставался немалым — 1,8 млн тонн в 1932 г. и 223 тыс. тонн в первые шесть месяцев 1933 г.^[321] В целом, по мнению В. П. Данилова, только за счет использования запасов и прекращения экспорта можно было предотвратить массовую смертность от голода^[322].

Наконец, одним из важнейших обвинений в адрес Сталина в связи с голодом 1932–1933 гг. является полный отказ от закупок продовольствия за границей и от международной помощи. Получение продовольствия извне, несомненно, могло спасти огромное количество жизней. Историки справедливо напоминают, что большевики под руководством Ленина приняли международную помощь во время голода 1921–1922 гг. Некоторые современные исследователи полагают даже, что Сталин мог принять такую помощь даже без слишком больших потерь на международной арене^[323]. Добавим, наконец, что существовали некоторые другие зарубежные источники, к которым, как уже говорилось, в ограниченных размерах сталинское правительство прибегало еще в начале 1932 г. — например, закупка продовольствия у восточных соседей СССР. Однако Сталин, как свидетельствуют документы, даже не рассматривал возможность какого-либо серьезного обращения к зарубежной помощи.

Таким образом, суть проблемы «организованного голода» составляют два взаимосвязанных вопроса — почему, несмотря на голод, сталинское руководство продолжало массовые реквизиции хлеба в деревне и почему отказалось от помощи крестьянам. Многочисленные документы подтверждают точку зрения А. Грациози о коренном изменении сталинской политики в конце 1932 г. Начавшись как нежелательное и в этом смысле «случайное» (хотя и вполне предсказуемое) следствие сталинской политики коллективизации, голод приобрел особую остроту в результате дополнительных действий (бездействия) властей в конце 1932 — начале 1933 г. Дискуссионным остается вопрос о причинах этих вполне осознанных действий Сталина.

Усмирение голодом. Намерения и расчеты

Как неоднократно указывалось в литературе, главной предпосылкой отношения Сталина к голоду была неприемлемость для него потери «политического лица» и фактического признания банкротства собственной политики, т. е. проявление опасной для диктатора слабости. Именно по этой причине вокруг голода 1932–1933 гг. была сооружена завеса абсолютной секретности и циничной лжи, которая стоила жизни миллионам крестьян. Высшим проявлением сталинского цинизма, вероятно, нужно считать его публичные заявления начала 1933 г. Так, 19 февраля 1933 г. на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников Сталин в победных тонах оценивал ситуацию в стране в целом и в деревне в частности. «Мы добились того, что миллионные массы бедняков, жившие ранее впроголодь, стали теперь в колхозах середняками, стали людьми обеспеченными […] Это большое достижение, товарищи. Это такое достижение, какого не знал еще мир и какого не достигало еще ни одно государство в мире […]»^[324] и т. д. Эти и подобные им слова произносились в то время, когда голод достиг своего пика, унося каждый день многие тысячи жизней.

Вместе с тем помимо чисто политических расчетов на действия Сталина, несомненно, влияли и другие обстоятельства внутреннего и внешнего положения СССР. Выстроить их иерархию по принципу приоритетности невозможно. Отражая различные грани по сути единого явления — кризиса политики «скачка» — эти обстоятельства, скорее всего, в качестве единого целого воспринимались и высшим руководством страны.

Прежде всего невыполнение планов хлебозаготовок не позволяло добиться улучшения (или даже грозило ухудшением) снабжения городского населения, рабочих, армии и т. д., что являлось приоритетной задачей в силу безусловной приоритетности для режима индустриализации и наращивания военного потенциала. В 1932 г. эти проблемы приобрели особую значимость в связи с обострением международной ситуации и вливанием дополнительных ресурсов в военную промышленность и армию. Как напоминает X. Куромия, в дебатах по поводу голода этот внешнеполитический аспект нередко упускается. Чаще упоминается о германском факторе, приходе к власти Гитлера и активной антисоветской пропаганде нацистов, опиравшейся в значительной мере на свидетельства о массовом голоде в СССР, прежде всего среди немецкого населения Поволжья. Однако на самом деле сталинское руководство с гораздо большей тревогой воспринимало в этот период угрозы, исходившие от Японии на Дальнем Востоке и Польши на западных границах^[325]. Вторжение Японии в Маньчжурию в сентябре 1931 г. означало нарастание реальной военной угрозы на дальневосточных границах. СССР, однако, был еще слаб, чтобы противостоять этой угрозе. Сталин, как свидетельствуют документы, маневрировал, придерживался крайне осторожной тактики в отношениях с Японией^[326]. Одновременно были предприняты срочные решения о наращивании производства военной продукции, усилении армии, в том числе на Дальнем Востоке^[327].

Судя по всему, Сталин был уверен в высокой степени возможности войны с Японией. 18 июня 1932 г. в письме Орджоникидзе, обсуждая вопрос о направлении во Владивосток подводных лодок, Сталин писал: «Японцы конечно (конечно!) готовятся к войне с СССР, и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему»^[328]. Более того, Сталин полагал, что Япония постарается выступить единым фронтом с западными соседями СССР — Польшей и Румынией. Столкнувшись с уклончивой позицией японцев по вопросу о заключении пакта о ненападении с СССР, Политбюро 17 апреля 1932 г. направило советскому послу следующие директивы, явно подготовленные Сталиным: «[…] Японцы, видимо, предпочитают военный союз с Румынией и Польшей против СССР переговорам с нами. Нам сообщают, что японцы уже оформляют военный союз с Польшей и Румынией, о чем вы должны открыто заявить в очередной беседе с представителями правительства (Японии. — О. X), сказав им, что нам не страшны никакие военные союзы»^[329]. Требования заявить японским представителям о раскрытии их планов по поводу оформления военных союзов с Румынией и Польшей, скорее всего, были блефом, направленным на предостережение японцев по поводу такого хода событий. Вместе этот блеф имел определенные основания. От разведки Сталин получал информацию о том, что, планируя войну, японцы рассчитывали либо на военные выступления западных соседей СССР, прежде всего Румынии и Польши, либо на то, что «в случае японо-советской войны Румыния вместе с Польшей будет сковывать акции Красной армии» на японском фронте^[330]. Эти опасения играли свою роль в активизации переговоров с Польшей о заключении пакта о ненападении, главным инициатором чего, как стало теперь известно, выступал именно Сталин^[331]. Подготовка к войне, опасения войны на два фронта, несомненно, влияли как на отношение сталинского руководства к внутренним проблемам и стимулировали жестокую, бескомпромиссную политику.

Важным контекстом действий сталинского руководства в голодающей деревне был также значительный дефицит внешнеторгового баланса. Лихорадка непродуманных закупок оборудования и материалов на внешних рынках привела, как уже говорилось, к огромному внешнему долгу. Правда, к концу 1932 — началу 1933 г. пик кризиса внешних платежей был пройден. После августа 1931 г., на который пришлась максимальная точка внешней задолженности, положение началось постепенно улучшаться. К началу 1933 г. долг достиг примерно одного миллиарда руб., т. е. снизился по сравнению с августом 1931 г. примерно на четверть^[332]. Однако положение было все еще неблагоприятным. Массовые реквизиции валюты и золота у населения, продажа музейных ценностей не давали нужных ресурсов. Долг оставался все еще значительным, а источники его погашения — неопределенными. Большинство внешних кредитов были краткосрочными и подлежали погашению уже в 1934 г. Виды на урожай 1933 г., а, следовательно, на получение дополнительного зерна для экспорта, оставались смутными. Расчеты на получение большого количества дополнительного золота также не оправдывались. Осваиваемые при помощи заключенных месторождения на Колыме в 1931–1932 гг. при плане 12 тонн дали 787 кг химически чистого золота^[333]. Внешний долг в значительной мере погашали за счет жесткого сокращения импорта, в том числе оборудования для тяжелой промышленности. Всех этих причин для правительства, подобного сталинскому, было достаточно, чтобы не допускать саму возможность спасения человеческих жизней за счет импорта. Всякие новые затраты, даже на дешевые сельхозпродукты, были для Сталина неприемлемы.

Однако в конечном счете главным фактором, определявшим отношение сталинского руководства к голоду, фактором, обострявшим и восприятие всех других текущих обстоятельств, была принципиальная антикрестьянская позиция большевиков. В советской идеологической доктрине крестьянство рассматривались как реакционная и в силу своей многочисленности крайне опасная сила, препятствие на пути социалистического строительства, класс, исторически обреченный на вымирание. Это предубеждение против крестьян только усиливалось в ходе многолетней войны, которую государство вело с крестьянством сначала в годы военного коммунизма, затем в период хлебного кризиса конца 1920-х годов и, наконец, в связи с массовой коллективизацией. На всех этапах этой войны большевистское государство действовало в отношении крестьян крайне жестоко и безжалостно. Превратив деревню во внутреннюю колонию, источник средств для форсированной индустриализации, сталинское руководство действовало по отношению к ней так же, как действовали западные колонизаторы самого худшего образца в своих колониях. Многочисленные факты заставляют согласиться с мнением известного голландского экономиста и историка М. Эллмана, который считает, что советские лидеры не воспринимали голод как гуманитарную катастрофу. Они смотрели на голод «с точки зрения исторических процессов и классовой борьбы», считали его необходимой ценой, заплаченной «за прогрессивную политику индустриализации и строительства социализма в условиях острой классовой войны»^[334].

В таком контексте политика сталинского правительства в период голода была продолжением войны с крестьянством, подавлением сопротивления деревни, окончательным закреплением результатов коллективизации. Объявив крестьян нападающей стороной (в известном письме Шолохову 6 мая 1933 г. он писал: «Уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор[…]»^[335]), Сталин вел себя по отношению к ним, как к побежденному противнику, которого необходимо заставить покориться любыми средствами. В среде большевистских лидеров циркулировал аргумент о том, что голод должен научить крестьян добросовестно работать в колхозах. «Голодание не научило еще очень многих колхозников уму-разуму», — писал, например первый секретарь ЦК компартии Украины С. В. Косиор в ЦК ВКП(б) в разгар голода, 15 марта 1933 г.^[336] Месяц спустя, 19 апреля 1933 г. В. Фейгин, побывавший в командировке в Днепропетровской области, писал Сталину и Молотову о том, что колхозники осознали: «За колхоз не выпрыгнешь, а плохая работа в колхозе приводит к голоду»^[337]. О широком использовании таких аргументов свидетельствовал также врач из райцентра Звенигородка Киевской области П. Блонский. В письме наркому здравоохранения Украины он сообщал (письмо было переправлено в Москву и его копия отложилось в фондах ОГПУ): «Очень распространенная среди руководящих и рядовых работников политически вредная “теория”, что в голоде виноваты сами голодающие, не хотели, мол, работать, говорят, а раз так — пускай дохнут — не жалко»^[338]. Конечно, все это была ложь. Документы периода голода переполнены доказательствами того, что от голода умирали все крестьяне, в том числе колхозники-передовики, выработавшие рекордное количество трудодней. Однако такие заявления демонстрировали направление мысли советских чиновников, усвоенные ими по указанию сверху: крестьяне сами виноваты в своем положении, а потому голод есть наказание, вполне заслуженное ими.

Понимание государственной политики тотальных реквизиций продовольствия и неоказания деревне помощи в период голода как метода подавления крестьянского сопротивления прочно утвердилось в историографии. М. Эллман выразил эту формулу наиболее категорически, предположив, что голод являлся своеобразным «дешевым» заменителем политики массовых репрессий, в частности депортаций, проведение которых сталкивалось с большими техническими трудностями^[339]. Эту версию, по-моему, вполне убедительно оспорил X. Куромия, указав на то, что голод уже достиг своего пика ко времени, когда в Москве в начале 1933 г. только приступили к согласованию планов массовых депортаций^[340] (подробнее об этом будет сказано в последнем параграфе этого раздела). Действительно, ход событий свидетельствовал о том, что намерения интенсификации депортаций были следствием усиления голода, но не наоборот.

В общем же ярко выраженная антикрестьянская направленность политики государства в период голода не оспаривается большинством историков. Однако ее дополнительные трактовки имеют ряд принципиальных отличий. Если одни исследователи, делая вывод о голоде как следствии войны государства с крестьянством, ставят после этого точку, то другие — запятую. Речь в последнем случае идет об уже упоминавшейся теории голода-геноцида против украинского народа. Соглашаясь с трактовкой общей антикрестьянской направленности политики Сталина, сторонники теории голода-геноцида утверждают, что в случае с Украиной, сталинская политика перерастала свою антикрестьянскую направленность, превратившись в антиукраинскую. Целью этой политики было не только сломить сопротивление украинского крестьянства, но и уничтожить даже малейшие ростки украинского автономизма, окончательно закрепить Украину в составе СССР, подчинить неспокойную республику власти сталинской диктатуры. Таким образом, не отрицая наличия голода и антикрестьянской политики провоцирования голода в других республиках СССР (прежде всего в России и Казахстане), сторонники украинского голода-геноцида утверждают, что в отношении украинского населения собственно Украины и Северного Кавказа проводилась особенно жестокая политика голода-геноцида, голодомора. Иначе говоря, голод-геноцид был частью общесоюзного голода, но особой частью. Основные фактические аргументы сторонников теории голода-геноцида сводятся к следующему.

Во-первых, показатели смертности от голода были гораздо более высокими на Украине и Северном Кавказе (значительную часть населения которого также составляли украинцы), чем в других регионах страны. Казахстан, как уже говорилось, в данном случае выводится за рамки сравнения, так как голод там начался раньше и имел свою динамику развития. Столь высокая смертность была связана с более жестоким характером хлебозаготовок и репрессий в украинских областях. Как утверждают некоторые историки, на Украине в отличие от других районов СССР реквизировалось не только зерно, но все продовольствие, что обрекало крестьян на немедленную гибель^[341]

Во-вторых, важной причиной высокой смертности украинских крестьян были меры изоляции голодающей Украины и Северного Кавказа, окружение их кордонами, которые препятствовали выезду крестьян в поисках продовольствия в относительно более благополучные регионы. Прямым и безусловным доказательством этого является специальная директива ЦК ВКП(б) и СНК СССР о предотвращении выезда крестьян из Украины и Северного Кавказа, подписанная Сталиным и Молотовым 22 января 1933 г. В директиве утверждалось, что эти выезды крестьян за хлебом на самом деле организованы «врагами советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации “через крестьян” в северных районах СССР против колхозов и вообще против советской власти». Такая трактовка была обоснованием принятия репрессивных мер против голодающих мигрантов. Властям Северного Кавказа и Украины предписывалось не допускать массовые выезды крестьян, а властям регионов, в которые стремились попасть голодные крестьяне (Московской, Центральночерноземной и Западной областей, Белоруссии, Нижней и Средней Волги) — «арестовывать пробравшихся на север “крестьян” Украины и Северного Кавказа и после того, как будут отобраны контрреволюционные элементы, водворять остальных на места их жительства»^[342]. Реализация этой директивы вылилась в очередную кампанию террора и насилия. 25 марта 1933 г. руководство ОГПУ докладывало Сталину, что за время с начала операции в январе общее количество задержанного «беглого элемента» составляло 225 024 человека, из них были возвращены на места жительства 196 372 человека, а остальные привлечены к судебной ответственности, направлены в лагеря и ссылку и т. д.^[343] Как свидетельствуют вновь открытые документы, начавшись с организации кордонов на Украине и Северном Кавказе, операция «по пресечению массовых выездов» распространилась на беглецов и из других регионов. Однако наиболее масштабными оставались задержания украинских и северокавказских крестьян^[344].

Вместе с тем репрессии против вынужденных отходников были частью традиционной для большевиков практики социального контроля. Ш. Мерль напоминает нам, что применение загранотрядов для пресечения провоза хлеба через административные границы наблюдалось и ранее и что эта политика получила дополнительный импульс в связи с введением паспортной системы в декабре 1932 г.^[345] Введение паспортов означало фактическое прикрепление крестьян к местам их жительства на правах государственных крепостных. Паспорта, после соответствующей чистки и выявления «чуждых элементов», выдавались только горожанам, что существенно ограничивало возможности передвижения крестьянского большинства. 17 марта 1933 г. ЦИК и СНК СССР приняли также постановление, значительно ужесточавшее правила отходничества колхозников. Для ухода на заработки крестьянин должен был предварительно заключить договор с промышленным предприятием или стройкой, а затем на основе этого договора получить разрешение в правлении колхоза. Очевидно, что эта процедура была практически трудноисполнимой (если только в деревню не приезжали вербовщики с полномочиями от государства). Однако в случае самовольного ухода на заработки крестьянину грозило самое страшное наказание в период голода — исключение из колхоза всей семьи, что означало лишение малейшей государственной помощи и повышенные налоги.

Цели этих мер, направленных на ограничение передвижений сельского населения, очевидны. Прежде всего правительство пыталось поддержать хотя бы на минимальном уровне относительное благополучие городского населения — основной социальной базы режима. Эта задача становилась особенно актуальной в условиях постоянного сокращения размеров карточного снабжения и распространения эпидемий в городах. Важную роль играли политические причины, а именно попытки предотвратить распространение слухов о голоде. Закрепление крестьян в деревне было также важной мерой сохранения трудовых ресурсов колхозов в условиях решающего для судьбы будущего урожая весеннего сева. Крестьяне, явно саботировавшие колхозы в предыдущие годы, должны были в полной мере осознать, что альтернативой голоду может быть только работа в колхозах.

Директива ЦК и СНК от 22 января 1933 г., направленная преимущественно против крестьян Украины и Северного Кавказа, в этом контексте может рассматриваться как часть общей политики «закрепощения» крестьян. Она была принята в условиях, когда паспортная система фактически еще не начала действовать. Это была ситуативная реакция на массовые передвижения крестьян, делавших последние отчаянные попытки спасения бегством на начальной фазе большого голода. В последующий период паспортная система и сопровождавшие ее меры регулярного полицейского контроля делали не нужными подобные экстренные операции.

Наконец, важным аргументом сторонников голода-геноцида является то, что голод и репрессии против крестьян сопровождались кампанией подавления украинских «буржуазных националистов» и пресечением политики «украинизации» как поощряющей рост и распространение украинской контрреволюции. 10 декабря 1932 г. на заседании Политбюро были заслушаны отчеты о ходе хлебозаготовок первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора, секретаря Днепропетровского обкома Строганова, первого секретаря Западного обкома Румянцев и первого секретаря Северо-Кавказского крайкома Шеболдаева^[346]. В постановлении Политбюро, принятом по результатам этого обсуждения 14 декабря, руководителям Украины и Северного Кавказа поручалось «искоренить контрреволюционные элементы», проникшие в правления колхозов, сельсоветы и другие органы, «не останавливаясь перед применением высшей меры наказания к наиболее злостным из них». Постановление санкционировало предание суду (с приговором к заключению от 5 до 10 лет лагерей) руководителей ряда районов Украины, а также предписывало «всех исключенных за саботаж хлебозаготовок и сева “коммунистов” выселять в северные области наряду с кулаками»^[347]. Специальный пункт постановления предусматривал выселение в северные области СССР всех жителей северо-кавказской станицы Полтавская.

В контексте усиления карательной политики и борьбы с «врагами» в постановлении от 14 декабря была резко осуждена политика «украинизации»^[348], которая проводилась в Украине и в «почти половине районов Северного Кавказа». Осуществляемая неправильно, утверждалось в постановлении, эта «небольшевистская “украинизация”» облегчала «буржуазно-националистическим элементам» «создание своих легальных прикрытий, своих контрреволюционных ячеек и организаций». Программа практических мер по «исправлению» «украинизации» предусматривала кадровую чистку партийных и советских организаций, а также перевод с украинского языка на русский официального делопроизводства, газет, журналов и преподавания в школе в «украинизированных» районах Северного Кавказа. На следующий день, 15 декабря, Политбюро приняло постановление об украинизации в других районах СССР. В нем предлагалось прекратить «украинизацию» отдельных районов Дальнего Востока, Казахстана, Центрально-Черноземной области, поскольку «буржуаз-но-националистические элементы», изгнанные из Украины, «проникают во вновь украинизированные районы и ведут там разлагающую работу»^[349]. Фактически эти решения означали приказ о прекращении прежней политики «украинизации», которая в 1920-е годы была предметом особой гордости большевиков. Продолжением этой линии была кампания борьбы с «украинским национализмом» внутри самой компартии. Одной из многочисленных жертв этой кампании был идеолог политики «украинизации», нарком просвещения Украины Н. А. Скрыпник, который был снят с должности в феврале и в результате травли покончил жизнь самоубийством в июле 1933 г.

Как и в случае с операцией против массовых выездов крестьян, борьба с украинской «национальной контрреволюцией» была частью общесоюзной кампании. Сталинская программа выхода из кризиса, как уже говорилось, предусматривала широкомасштабные репрессии, направленные против всех оппозиционных или «подозрительных» слоев общества. Так называемые «контрреволюционные бур-жуазно-националистические элементы» занимали одно из первых мест в списке жертв репрессий, что на самом деле не являлось новым элементом в террористической политике большевиков в целом и Сталина в частности. Уничтожением «национальной контрреволюции» сопровождался перелом конца 1920–1930 гг., массовые операции по национальному признаку были составной частью «большого террора» 1937–1938 гг. и т. д. В 1932–1933 гг. чистки на национальной почве, а также прекращение политики «коренизации» затронули и другие, прежде всего пограничные республики. Например, 19 декабря 1932 г., через несколько дней после принятия постановлений о репрессиях в основных зерновых регионах страны и «украинизации», Политбюро рассматривало доклад руководителей Белоруссии о хлебозаготовках в этой республике. Белорусам было указано, что их работа в сельском хозяйстве «неудовлетворительна» и что годовой план по хлебу они обязаны выполнить безусловно, развернув «решительную борьбу со спекулянтскими элементами и саботажниками заготовок в колхозах и среди единоличников». Одновременно в постановление Политбюро были внесен пункт, повторявший аналогичные решения по Украине. Белорусским властям напоминалось, что «пограничное положение Белоруссии подчеркивает необходимость усиленной борьбы […] с гнилыми, перерожденческими элементами в партии, сплошь и рядом прикрывающими свою антисоветскую работу фальшиво-национальным флагом»^[350]. Фактически это было указание о борьбе с «белоруссизацией» и ее сторонниками по примеру борьбы с «украинизацией». Еще более откровенно эту линию Политбюро определило в постановлении от 2 марта 1933 г. «Об извращении национальной политики ВКП(б) в Белоруссии». Белорусские руководители были обвинены в потворстве «буржуазно-кулацким националистическим тенденциям»^[351]. В Карелии осенью 1932 — весной 1933 г. (т. е. в тот же период пика голода и чисток) была проведена крупномасштабная операция по делу «заговора финского генштаба». Арестованных карелов, как правило, участников антисоветского восстания 1921–1922 гг. (т. е. по тому же сценарию, что и «петлюровцев» на Украине) обвиняли в «национал-уклонизме». Был поставлен крест на проводившейся до этого политике «финизации»^[352]. Этот список можно продолжить.

Кампания борьбы с «национальной контрреволюцией» в период голода в той или иной мере захватила все республики и национальные образования СССР. По своей сути она имела тот же характер, что и выявление «контрреволюционных кулацких организаций» и других «врагов» в преимущественно русских областях. Рост репрессий был ответом сталинского руководства на кризис и нарастание социальной нестабильности. Особый акцент на борьбе с украинской «контрреволюцией» и «украинизацией», как питательной средой «контрреволюции», объяснялся тем исключительным положением, которое занимали Украина и Северный Кавказ в советском государстве в целом, и той конкретной ситуацией, которая возникла в этих двух ключевых регионах СССР в период голода, в частности. Данные о хлебозаготовках дают некоторое представление об этой ситуации^[353]:

Как видно из таблицы, из урожая 1931 г. Украина и Северный Кавказ обеспечили более 46 % всех заготовок зерна. Именно от этих основных житниц страны зависело количество зерна, имеющегося в руках государства. Но именно они в хлебозаготовки 1932/33 г. дали огромное снижение сдачи хлеба для государства. Несмотря на драконовские меры, и Украина, и Северный Кавказ дали хлеба более, чем на 40 % меньше, чем в предыдущем году. Положение спасали другие зернопроизводящие области — прежде всего Западная Сибирь и Средне-Волжский край, которые значительно перевыполнили свои планы. В результате если из урожая 1931 г. Украина и Северный Кавказ дали 46 % зерна, то из урожая 1932 г. — только 33 %. Все эти данные объясняют требования Сталина к Украине и Северному Кавказу — он хотел получить «свой» хлеб и был взбешен огромным снижением поставок именно в этих двух ключевых сельскохозяйственных регионах. Требование продолжить несмотря ни на что и любыми способами реквизиции в голодающей Украине и Северном Кавказе и сравнительная «мягкость» хлебозаготовок в других регионах были, несомненно, связаны с уровнем выполнения планов.

Страшный голод и многомиллионные жертвы были ужасным, но самым очевидным доказательством того, что в украинской и северо-кавказской деревне просто не было того хлеба, который требовало от них сталинское государство. Однако эта логика, как уже говорилось, не устраивала Сталина. Отсутствие хлеба он объявил результатом саботажа крестьян и низовых работников, результатом войны крестьян против советской власти. Государству нужен был хлеб, и Сталина не интересовало, сколько крестьян в результате реквизиций умрет от голода. Дополнительным оправданием этой политики, а также фактором, вызывающим опасения по поводу политической стабильности, были традиционно сильные антисоветские и антиколхозные настроения на Украине и Северном Кавказе. Теорию заговора «петлюровцев», развиваемую Сталиным в 1932–1933 гг. определенно подпитывала память о том, что Украина и Северный Кавказ в годы Гражданской войны были областями высокой концентрации антибольшевистских сил. Сталин и его соратники постоянно утверждали, что организации, противостоящие большевикам в 1918–1920 гг., сохранили в подполье свои кадры, и именно они выступают организующей силой саботажа хлебозаготовок и антиколхозной агитации^[354]. Совсем немного времени прошло с тех пор, когда именно украинские крестьяне выступали главной движущей силой антиколхозной войны весны 1930 г. Неоднократные волнения вспыхивали на Украине и Северного Кавказе и в 1931–1932 гг. Дополнительным поводом для опасений по поводу Украины, как уже говорилось, было ее пограничное положение и фактор Польши.

В общем, как точно отмечает X. Куромия, Сталин подозревал всех крестьян, но «украинские крестьяне были под двойным подозрением, и как крестьяне, и как украинцы, в то время как русские крестьяне находились под подозрением только как крестьяне»^[355]. Именно на Украине и Северном Кавказе в наибольшей мере соединились два мощных репрессивных потока периода кризиса: насильственные хлебозаготовки и национально-политические чистки.

В свете всех изложенных фактов, большой голод предстает как трагедия, вызванная как некоторыми объективными факторами, так и, главным образом, вполне рассчитанными и осознанными действиями или бездействием сталинского правительства. С одной стороны, доведя кризис до крайних пределов, Сталин существенно ограничил возможности государства в смягчении голода. С другой — ярко выраженные антикрестьянские настроения сталинской верхушки и обострившиеся в условиях кризиса опасения социальной дезорганизации и активизации антисоветских сил, прежде всего национальных движений, стимулировали усиление репрессивного курса и нежелание оказывать голодающему крестьянству даже ту минимальную помощь, которую государство могло бы ему оказать.

Эти принципы сталинской политики в период голода были универсальными, хотя проявляли себя с разной степенью интенсивности в разных районах и республиках СССР. Именно эти колебания интенсивности (несомненно, требующие дальнейшего изучения) является главным источником разногласий по поводу природы голода в разных республиках и регионах. Помимо политических причин, которые было бы желательно максимально игнорировать в научной дискуссии, важной причиной споров является полное закрытие ряда существенных архивных фондов, прежде всего тематических папок Политбюро в Архиве Президента Российской Федерации. Только обнародование этих документов во всей их полноте, исследование потоков информации о голоде, поступавшей руководству страны, а также его реакции на эту информацию может поставить точку в явно затянувшейся и все более запутанной дискуссии.

Консолидация Политбюро и легенды о расколе

Как обычно в кризисные моменты, на волне голода усилилась оппозиция «генеральной линии» в самой партии. Помимо противодействия политике чрезвычайных хлебозаготовок со стороны низового аппарата, о котором говорилось ранее, критические настроения все шире распространялись в среде столичной «партийной общественности», в некоторой степени активизировались члены бывших оппозиций. Среди коммунистов распространялось мнение о порочности политики Сталина, о разжигании неоправданной конфронтации с крестьянством. Причем дело не ограничивалось только разговорами. Наблюдались отдельные попытки организационного сплочения антисталинских сил при помощи целенаправленной пропаганды внутри ВКП(б). Одним из наиболее известных свидетельств этого было образование в августе 1932 г. группы под названием «союз марксис-тов-ленинцев>>. Наиболее активными ее участниками и вдохновителями были бывший секретарь Краснопресненского райкома ВКП(б) Москвы М. Н. Рютин, неоднократно подвергавшийся преследованиям за сочувствие «правым», и старый член партии В. Н. Каюров, на квартире которого в июле 1917 г. скрывался от ареста В. И. Ленин. Весной 1932 г. Рютин составил проекты двух документов — платформы «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращения «Ко всем членам партии». Отредактированные другими участниками группы, эти материалы стали основой для ее формального объединения и привлечения новых членов. Практическая дятельность «союза марксистов-ленинцев» до его раскрытия благодаря доносу в сентябре 1932 г. свелась к распространению платформы и обращения^[356]. Подлинные масштабы этого распространения и степень поддержки подобных документов в партии еще предстоит исследовать. Однако острота этих документов была очевидным симптомом нарастания крайних антисталинских настроений в определенных слоях «партийной общественности». В обращении «Ко всем членам партии», в частности, говорилось:

«Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора […] Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру […] Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен […]; авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора […], привели всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и городах […] Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики […]»^[357].

Дело Рютина, а точнее слухи о нем, долгое время являлись основой для реконструкции отношений в сталинской верхушке в период кризиса. Главным источником соответствующей информации был Б. И. Николаевский. Ссылаясь на рассказы Бухарина, Николаевский утверждал, что обсуждение дела Рютина на заседании Политбюро закончилось скандалом, выявившим расклад сил в руководстве партии и степень политического влияния Сталина. «Это было в конце 1932 г., когда положение в стране было похоже на положение времен кронштадтского восстания, — писал Николаевский в своем известном “Письме старого большевика” — Восстаний настоящих, правда, не было, но многие говорили, что было бы лучше, если бы иметь дело надо было с восстаниями. Добрая половина страны была поражена жестоким голодом […] В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завел страну в тупик: «Поссорил партию с мужиком», — и что спасти положение теперь можно только устранив Сталина. В этом духе высказывались многие из влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противосталинское большинство […] Неудивительно, что по рукам ходил целый ряд всевозможных платформ и деклараций. Среди них особенно обращала на себя внимание платформа Рютина […] Из ряда других платформу Рютина выделяла ее личная заостренность против Сталина […]

О платформе много говорили, и потому неудивительно, что она скоро очутилась на столе у Сталина […] Рютин, который в то время находился не то в ссылке, не то в изоляторе (где и была написана его платформа), был привезен в Москву, и на допросе признал свое авторство. Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал. Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ. Самым сильным его аргументом было указание на рост террористических настроений среди молодежи, в том числе и среди молодежи комсомольской. Сводки ГПУ были переполнены сообщениями о такого рода разговорах среди рабочей и студенческой молодежи по всей стране. Они же регистрировали немало отдельных случаев террористических актов, совершенных представителями этих слоев против сравнительно мелких представителей партийного и советского начальства. Против такого рода террористов, хотя бы они были комсомольцами, партия не останавливалась перед применением «высшей меры наказания», и Сталин доказывал, что политически неправильно и нелогично, карая так сурово исполнителей, щадить того, чья политическая проповедь является прямым обоснованием подобной практики […]

Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошел на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов […]»^[358].

Хотя данные Николаевского никогда не были подтверждены какими-либо фактами или хотя бы косвенными свидетельствами, они широко использовались в научной литературе и учебниках по советской истории как достоверные. Опираясь на данные Николаевского, историки предполагали, что радикализация сталинской позиции в период кризиса привела к определенному расколу в Политбюро, способствовала формированию группы относительно «умеренных» лидеров, определенным образом противостоящих Сталину. Распространение получило также мнение, что, получив отпор по такому принципиальному вопросу, Сталин решил постепенно готовить массовые репрессии против старой партийной гвардии, что столкновение между Сталиным и Кировым по делу Рютина было одной из причин убийства Кирова в декабре 1934 г. Со временем рассказ Николаевского об обсуждении в Политбюро дела Рютина стал обрастать новыми подробностями. В годы перестройки, например, появились публикации, в которых к сведениям, почерпнутым у Николаевского, добавлялись новые сенсационные детали: «Резко и наиболее определенно против вынесения смертного приговора Рютину высказался С. М. Киров, которого поддержали Г. К. Орджоникидзе и В. В. Куйбышев. При голосовании Л. М. Каганович и В. М. Молотов воздержались»^[359]. На поверку эти данные оказались обычным вымыслом.

Пока ни один архивный документ не дает хотя бы косвенных подтверждений концепции раскола в Политбюро. Детальное изучение обстоятельств дела Рютина в связи с его реабилитацией в 1988 г. также не выявило таких фактов^[360]. Теперь известно, что Рютин был приговорен к 10-летнему тюремному заключению коллегией ОГПУ 11 октября 1932 г. Произошло это после обсуждения дела на пленуме ЦК ВКП(б) 2 октября и на Президиуме ЦКК ВКП(б) 9 октября 1932 г. Президиум ЦКК принял постановление об исключении из партии 24 человек как «членов и пособников контрреволюционной группы Рютина […] как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем […] буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». ОГПУ поручалось принять против организаторов и участников этой «контрреволюционной группы» судебно-административные меры, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона»^[361]. Это постановление Президиума ЦКК от 9 октября было утверждено опросом членов Политбюро 10 октября 1932 г. Сталин сделал в тексте решения Президиума ЦКК лишь незначительные поправки и поставил резолюцию: «Согласен». Ниже в знак согласия расписались Молотов, Каганович, Микоян, Ворошилов и Куйбышев^[362]. Отсутствие подписи Кирова в данном случае не являлось исключением. Киров крайне редко появлялся в Москве и почти не участвовал в работе Политбюро. Можно, конечно, предположить, что судьба Рютина решалась на строго секретном заседании Политбюро. Но упоминаний о таком обсуждении нет и в особых протоколах Политбюро («особая папка»), где содержатся решения по куда более существенным и секретным вопросам. Наконец, никакие встречи членов Политбюро в полном составе не происходили с 25 сентября по 23 октября также в кремлевском кабинете Сталина^[363]. Если предположить еще более невероятное, а именно, что судьбу Рютина определяли на секретном неофициальном собрании членов Политбюро, специально проводившемся в каком-то неизвестном месте без оформления протокола, то возникают, по меньшей мере, два вопроса. Первый — зачем понадобилась такая секретность в отношении в общем-то достаточно рутинного вопроса, тем более что Сталин, как это следует из публикации Николаевского, не ожидал сопротивления? И второй — откуда о таком сверхсекретном собрании мог узнать информатор Николаевского, даже если это действительно был Бухарин?

Доступные документы заставляют признать рассказ Николаевского о столкновении между Сталиным и Кировым по поводу судьбы Рютина не более чем легендой, каких немало в советской истории. Более того, известные факты пока не дают оснований усматривать в поведении Кирова в начале 1930-х годов особую, более умеренную, чем в других регионах страны, линию. Как и повсюду, в период кризиса в Ленинграде проводилась жесткая террористическая политика. Интересно в этой связи отметить некоторые цифры о репрессиях в Ленинградской области в 1932 г., в период гипотетического столкновения Кирова со Сталиным именно по вопросу о терроре. Согласно опубликованной недавно отчетности ОГПУ, в 1932 г. в Ленинградской области органами ОГПУ было арестовано 37 тыс. человек, что составляло примерно 9 % всех арестованных органами ОГПУ по СССР^[364]. При этом население Ленинградской области в этот период составляло примерно 4,2 % от общесоюзного^[365]. При всей условности этих подсчетов, можно утверждать, что террор в области, вверенной в управление Кирову, был, по крайней мере, не слабее, чем в целом по СССР. Видимо, на самом деле в связи с чистками пограничных территорий в Ленинградской области он был более интенсивным.

Конечно, было бы неправильно относить эти репрессии целиком на счет деятельности Кирова. Однако и он внес свою лепту в разжигание новой волны террора. Так, 16 апреля 1932 г. Киров подписал постановление секретариата ленинградского обкома партии «Об очистке г. Ленинграда от преступных деклассированных элементов» (проходило под грифом «особая папка»). Этим постановлением руководителям областного представительства ОГПУ поручалось согласовать в Москве вопрос о необходимости «изъятия» 2 тыс. «преступных, деклассированных элементов» для отправки в Свирлаг, лагерь ОГПУ, который занимался заготовкой дров и деловой древесины для Ленинграда^[366]. 6 августа 1932 г. «Правда» напечатала речь Кирова на совещании руководителей районного звена Ленинградской области. Эта публикация была одним из элементов в идеологической подготовке к обнародованию знаменитого драконовского закона от 7 августа о хищении социалистической собственности, предложенного и сформулированного Сталиным. «Пора поднять нам ответственность людей, которые имеют отношение к колхозному и кооперативному добру, — говорил Киров. — Надо откровенно сказать, что наша карательная политика очень либеральна. Тут надо нам внести поправку. Ведь если мы какого-нибудь растратчика и засудим, то надо понять, что это такие людишки, которые во всякой обстановке умеют приспособиться, они обычно очень быстро попадают под амнистию, и суда как не бывало. Мы рассматриваем кооперативное колхозное добро как общественное достояние. Мне кажется, что в этом отношении колхозные и кооперативные организации пора приравнять к государственным, и если человек уличен в воровстве колхозного или кооперативного добра, так его надо судить вплоть до высшей меры наказания. И если уж смягчать наказание, так не меньше как на 10 лет лишения свободы».

Конечно, приведенные факты не могут рассматриваться как окончательные аргументы, отрицающие существование особой, «умеренной» программы действий Кирова. Однако значительный комплекс документов, уже доступных историкам, подтверждает скептическую точку зрения по поводу оппозиционности Кирова. В общем, этому вряд ли стоит удивляться, учитывая политическую биографию Кирова и обстоятельства его работы со Сталиным.

Мифический характер утверждений о расколе в Политбюро по делу Рютина и фронде «умеренной фракции» во главе с Кировым не означает, конечно, что Политбюро оставалось индифферентным в отношении кризиса. Некоторые вполне установленные факты позволяют говорить о том, что отдельные члены Политбюро выражали сомнения или слабое недовольство в отношении отдельных аспектов сталинской политики. К числу таких фактов можно отнести, например, уже упоминавшиеся настойчивые просьбы Косиора, Петровского и Чубаря по поводу продовольственной помощи и снижения планов заготовок по Украине. В некоторой мере эти требования противоречили расчетам Сталина и по этой причине вызывали его растущее недовольство. Однако в целом украинские руководители действовали не как принципиальные сторонники «умеренности», а как функционеры, отстаивавшие интересы «своего» региона.

Аналогичным образом можно оценить позицию М. И. Калинина, который в марте и начале мая 1932 г. при решении в Политбюро вопроса о высылке «кулаков», исключенных из колхозов, высказывал свое особое мнение. 4 мая на листе голосования опросом постановления о высылке 38 тыс. крестьянских семей Калинин написал: «Я считаю необоснованной такую операцию»^[367]. Объясняя причины фронды со стороны Калинина, исследователи обращают внимание на тот факт, что аппарат Всероссийского и Всесоюзного центральных исполнительных комитетов, который возглавлял Калинин, в большей мере, чем другие высшие органы власти соприкасался с последствиями «раскулачивания». Именно ему приходилось рассматривать потоки жалоб, порожденных карательными акциями в деревне^[368]. Иначе говоря, Калининым, так же как и украинскими руководителями двигали прежде всего «ведомственные» интересы и хорошая информированность о реальном положении дел в стране.

Важно подчеркнуть также, что наиболее радикальные инициативы украинских руководителей и Калинина вполне вписывались в контекст весеннего «отступления» 1932 г., проводившегося под руководством Сталина. Иначе говоря, они были вполне осведомлены о том, что их предложения, по крайней мере, резко не противоречат настроениям Сталина. С этой точки зрения действия Калинина и украинцев были вполне сопоставимы с действиями Орджоникидзе, опиравшегося на поддержку Сталина в период «миниреформ» 1931 г.

Примерно по одному сценарию в 1931 и весной 1932 г. действовал и сам Сталин. Игнорируя до поры до времени сигналы о необходимости корректировки курса, Сталин под напором кризисов сам инициировал перемены, фактически перехватывая некоторые предложения соратников. Например, через две недели после протеста Калинина по поводу высылки 38 тыс. «кулацких семейств» Политбюро отменило это свое решение, остановив уже начавшуюся операцию^[369]. Это временное отступление вполне логично вписывалось в общий сталинский маневр, вызванный майскими решениями 1932 г. об «уступках» деревне. В связи с усилением кризиса, уже через несколько месяцев террор и депортации приобрели куда большие размеры. Однако Калинин более не высказывал сомнений в целесообразности депортаций «кулаков». Косиор, Петровский и Чубарь также заняли свое место в общем строю руководителей войны с голодающим крестьянством, после того как незначительные колебания Сталина прекратились, и с осени 1932 г. жесткий курс стал абсолютным приоритетом «генеральной линии».

Об степени интенсивности и пределах фронды в Политбюро в период поворота от «либеральных» маневров к тотальному террору может свидетельствовать обсуждение проекта закона о хищениях социалистической собственности (будущий закон от 7 августа 1932 г.), являвшегося одним из орудий этого поворота. Предложенный Сталиным как метод борьбы с голодающим крестьянством, этот закон в силу своей чрезвычайной жестокости, судя по всему, смутил умы даже сталинских соратников. Кстати, сам Сталин предвидел возможные сомнения и в письме Кагановичу и Молотову в конце июля 1932 г. дал инструкцию, какие аргументы приводить, «если будут возражения» против издания закона^[370]. Некоторые незначительные детали обсуждения закона членами Политбюро содержит черновик письма Кагановича Сталину, составленный 2 августа 1932 г.

Каганович писал, что на заседании Политбюро 1 августа один из членов (или кандидатов в члены) Политбюро (его фамилию Каганович не назвал) «возражал» против третьего раздела проекта закона. Хотя мы не располагаем первоначальным проектом закона, на основании предложений Сталина, высказанных в письме Кагановичу от 26 июля 1932 г.^[371] можно предполагать, что третий раздел предусматривал осуждение на срок от 5 до 10 лет заключения в тюрьме с последующим заключением в лагерь на три года и без права применения амнистии тех «кулацких и антиобщественных элементов», которые «применяют насилие и угрозы или проповедуют применение насилия и угроз к колхозникам с целью заставить последних выйти из колхозов». Как сообщал Каганович в черновике своего письма, 2 августа обсуждение проекта продолжилось: «Только что собрались специально для беседы по вопросу о проекте декрета». На этот раз возражавшего члена Политбюро не было, он, как сообщал Каганович, уехал. Однако «сомнения и даже возражения» по второму разделу (он предусматривал применение расстрела или при смягчающих обстоятельствах десятилетнего срока заключения за хищения колхозного имущества) и все по тому же третьему разделу остались у еще одного не названного Кагановичем участника обсуждения. Правда, в конце концов, как писал Каганович, «мы остановились на этом тексте в основном»^[372]. Можно предположить, что возражавшим против закона на заседании 1 августа (тем, кто назван уехавшим из Москвы), был председатель ВУЦИК Г. И. Петровский. Он присутствовал на заседании Политбюро 1 августа, но не числился среди участников следующего заседания Политбюро, которое состоялось 8 августа^[373]. Второй «сомневающийся» остается неизвестным, так как подлинник письма Кагановича не сохранился. Неизвестны и суть возражений этих двух участников обсуждения.

Хотя мы не располагаем доказательствами того, что Сталин получил информацию об этом инциденте, здравый смысл подсказывает, что Каганович вряд ли осмелился бы скрыть такой факт. Тем более что о нем знали и другие члены Политбюро, состоявшие со Сталиным в независимой переписке. Вместе с тем в ответных письмах Сталина нет вообще никакой реакции на возражения по поводу закона. 4 августа он лаконично приказал Кагановичу: «Возвращаю проект декрета об охране общественной собственности с поправками и добавлениями. Как видите, я его немного расширил. Издайте его поскорее»^[374]. Что и было сделано. Судя по всему, Сталин, имея абсолютную поддержку в Политбюро, просто игнорировал «сомневающихся», не считая нужным акцентировать внимание на колебаниях и разногласиях.

Последующие события в полной мере продемонстрировали высокий уровень независимости Сталина от Политбюро. Осенью 1932 г. он фактически взял в свои руки управление чрезвычайными хлебозаготовками, действуя, как уже говорилось, через эмиссаров — Молотова, Кагановича, Постышева — выезжавших в основные зерновые районы страны. Отражением этой тенденции чрезвычайного единоначалия было изменение прежнего порядка работы Политбюро в пользу его упрощения и отказа от ряда процедур «коллективного руководства». С конца 1932 г., судя по протоколам, произошло резкое сокращение количества заседаний Политбюро. Формально это обстоятельство было закреплено 23 апреля 1933 г.: Политбюро утвердило новый график своих заседаний — три раза в месяц — 5-го, 15-го и 25-го числа^[375]. Причем в последующем и этот график постоянно нарушался. Официальные заседания Политбюро все чаще подменялись неформальными встречами Сталина с отдельными соратниками.

Отсутствие явных признаков серьезных разногласий в Политбюро не означает, конечно, что соратники Сталина не испытывали некоторых колебаний в связи с нараставшим кризисом. С большой долей вероятности можно предположить, что, по крайней мере, некоторые из них балансировали между критическими настроениями по отношению к сталинской политике и вынужденной консолидацией в условиях нараставшей угрозы режиму, а также подчинением Сталину из-за опасений за свою личную судьбу. Определенное недовольство зрело и в недрах партийно-государственного аппарата в целом, особенно в его региональной части, непосредственно сталкивающейся с острейшими проблемами голода и разрухи. Для консолидации партии в кризисных условиях Сталин использовал традиционные методы — аресты, чистки и фабрикацию показательных политических дел. Как и ранее, основными целями таких дел становились лидеры бывших оппозиций или функционеры среднего уровня, попавшие в опалу. Однако характер этих акций свидетельствовал о том, что их целью было не просто пресечение возможной активности лидеров бывших оппозиций, сохранявших определенные посты и связи, но также воздействие на более широкие массы номенклатурных работников, не исключая членов Политбюро.

Исходной точкой организации дел против новых оппозиционеров в период кризиса была платформа Рютина. Сталин в полной мере воспользовался тем удобным для него обстоятельством, что с платформой успели ознакомиться несколько десятков человек в разных регионах СССР, в том числе лидеры бывших оппозиций Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, Н. А. Угланов, один из сотрудников Н. И. Бухарина А. Н. Слепков и т. д. Не ограничившись расправой над группой Рютина в рабочем порядке, Политбюро (скорее всего, Сталин) вынесло вопрос на обсуждение пленума ЦК ВКП(б). В постановлении пленума ЦК и Президиума ЦКК, оформленном 2 октября 1932 г., группа Рютина была охарактеризована как «белогвардейская» и «контрреволюционная». В связи с этим исключению из партии как «укрыватели врагов партии и рабочего класса» подлежали все, знавшие о существовании группы и читавшие ее документы^[376]. Исследование дела «союза марксистов-ленинцев» в 1988 г., проведенное в связи с горбачевской реабилитацией, выявило, что всего в 1932–1933 гг. по нему были привлечены к партийной и судебной ответственности 30 человек^[377]. Скорее всего, эти подсчеты охватывали тех репрессированных, которые были обвинены в непосредственной причастности к группе Рютина, прежде всего в Москве. Однако в реальности сталинское руководство использовало дело «союза марксистов-ленинцев» как повод для гораздо более масштабных репрессий в партии. Руководствуясь сигналами, поступавшими из центра, свои дела о «филиалах» «союза» фабриковали региональные управления ОГПУ^[378]. Распространение рютинских документов стало поводом для подготовки дела так называемой «антипартийной контрреволюционной группы правых (бухаринская школа)». В конце 1932 — начале 1933 г. по этому делу были арестованы 38 человек, включая одного из лидеров «правого уклона» Н. А. Угланова и группу сотрудников Бухарина^[379].

Свою роль документы Рютина сыграли и в деле А. П. Смирнова, В. Н. Толмачева, Н. Б. Эйсмонта^[380], которому было посвящено совместное заседание Политбюро и Президиума ЦКК от 27 ноября 1932 г., стенограмма которого рассылалась широкому кругу партийных функционеров как в центре, так и на местах^[381]. В отличие от «союза марксистов-ленинцев» новая «оппозиционная группа» выглядела достаточно бледно. Она не имела никаких программных документов, да и само ее существование фактически не было доказано. Однако для Сталина это дело имело особую важность. Впервые после Сыр-цова обвиняемыми в «антипартийной деятельности» выступали члены и кандидаты в члены ЦК ВКП(б). Расправа с ними была важным уроком для других членов ЦК. Именно поэтому обвинения против Эйсмонта, Смирнова и Толмачева фабриковались с большим упорством, несмотря на явную слабость доказательной базы.

Подобно делу Сырцова и Ломинадзе, дело Эйсмонта, Смирнова и Толмачева началось с доноса. Давний знакомый Эйсмонта Н. В. Никольский, работавший на Севере, вернувшись в Москву, встретился с Эйсмонтом 7 ноября 1932 г. на вечеринке в честь годовщины октябрьской революции и обсуждал с ним текущие политические события. Эйсмонт, только недавно приехавший из командировки на Северный Кавказ и потрясенный тем, что творила там комиссия Кагановича, судя по всему, действительно позволил себе резкие высказывания. Как утверждал Никольский, Эйсмонт говорил ему о голоде в стране, о недовольстве части членов ЦК политикой Сталина, о критическом настрое по отношению к Сталину Толмачева и Смирнова. Важным пунктом доноса Никольского было утверждение, что Эйсмонт пытался вовлечь его в какую-то группу. 19 и 22 ноября эта информация была направлена Сталину. Сталина, несомненно, заинтересовал и тот фрагмент доноса, в котором Никольский сообщал о связях Эйсмонта и Рыкова^[382].

24 ноября Эйсмонт был арестован^[383]. В ОГПУ провели его очную ставку с Никольским. Эйсмонт частично признал правдивость заявлений Никольского, но отрицал ряд наиболее опасных фактов — о том, что он приглашал Никольского вступить в какую-то группу и о том, что Смирнов якобы предлагал «убрать» Сталина. На следующий день, 25 ноября, был арестован В. Н. Толмачев. Затем последовали допросы других участников вечеринки у Эйсмонта. В целом, несмотря на все старания ОГПУ, полученные данные не производили серьезного впечатления. Фактически не был доказан основной пункт обвинения о существовании какой-либо оформленной антипартийной группы, располагавшей определенной программой. Несмотря на то что в разработках ОГПУ, это дело проходило под подзаголовком «рыковская школа», чекистам не удалось добыть серьезных аргументов в пользу связи Эйсмонта, Смирнова, Толмачева с бывшими лидерами «правого уклона» А. И. Рыковым и М. П. Томским. Тем не менее 27 ноября вопрос был вынесен на рассмотрение Политбюро и Президиума ЦКК.

Главными обвиняемыми на заседании 27 ноября помимо Эйсмонта, Толмачева и А. П. Смирнова (которого в силу его заслуг не решились арестовать на данном этапе), были бывшие лидеры «правого уклона» А. И. Рыков и М. П. Томский, а также близкий к Рыкову кандидат в члены ЦК ВКП(б) В. В. Шмидт, бывший заместитель Рыкова в СНК, а в 1931–1933 гг. — главный арбитр при СНК СССР. Уже в начале заседания председательствующий Я. Э. Рудзутак заявил: «Мы на это заседание просили пригласить кроме членов Политбюро и Президиума ЦКК, тт. Смирнова, Томского, Рыкова и Шмидта по той причине, что по ряду показаний Эйсмонта и других есть указания, прямые или косвенные, об участии этих товарищей в этом деле или в антипартийных разговорах»^[384].

Как ясно следует из стенограммы этого заседания, его основной целью было не беспристрастное разбирательство обвинений, подготовленных ОГПУ, а безусловное политическое осуждение любых сомнений в правильности сталинского курса. Причем, главным объектом атак на данном этапе оставались «правые», верность идей и предостережений которых становилась все более очевидной по мере углубления кризиса сталинской политики. Выступления Сталина и его верных соратников на заседании 27 ноября показывали, что у них не было серьезных аргументов в защиту проводившегося курса. Поэтому все обвинения в адрес «оппозиционеров» представляли собой политические ярлыки и мелочные придирки. Суть дела фактически была утоплена в надуманных претензиях и нападках. Особой грубостью и «задором», отметим это особенно, отличался якобы «умеренный» Киров. Обвинив Томского в нежелании защищать «генеральную линию», Киров восклицал: «Твое положение совершенно особое в этом отношении. Если каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду, то ты должен это делать в два раза сильнее и в два раза крепче, если ты действительно порвал со своим прошлым»^[385].

Подготовив необходимую почву на заседании 27 ноября, Сталин вынес вопрос «об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А. П. и др.» на рассмотрение очередного пленума ЦК ВКП(б) в январе 1933 г. Принятое пленумом решение отражало цели, которые преследовал Сталин, организуя кампанию вокруг этой «антипартийной группы». С одной стороны, «оппозиционеры» были обвинены в ведении подпольной фракционной деятельности с целью «отказа от политики индустриализации страны и восстановления капитализма, в частности, кулачества». С другой стороны, в поощрении и поддержании связи с «антипартийными элементами» были обвинены бывшие лидеры «правого уклона»: М. П. Томский, А. И. Рыков и близкий к ним В. В. Шмидт. Пленум утвердил решение об исключении Эйсмонта и Толмачева из партии. Смирнов был выведен из состава ЦК и предупрежден, что лишится партийного билета, если «в дальнейшем не заслужит доверия партии». От Томского, Рыкова и Шмидта потребовали «коренного изменения своего поведения в вопросах борьбы с антипартийными элементами». В противном случае, их ожидали «суровые меры партийных взысканий»^[386]. Примерно в это же время, в январе 1933 г., Толмачев и Эйсмонт были приговорены к трем годам заключения. Эйсмонт, отбыв заключение, погиб в авиационной катастрофе. Толмачев был повторно арестован и расстрелян в 1937 г. Смирнова отослали на работу в Среднюю Азию, вскоре исключили из партии, а в начале 1938 г. расстреляли.

Дела Рютина, Смирнова, Эйсмонта, Толмачева и другие подобные акции давали импульс фабрикации многочисленных дел об «антипартийных группах» на местах. В совокупности с арестами коммунистов, обвиненных в саботаже хлебозаготовок, это волна репрессий внутри партии придавала особую остроту и непримиримость чистке партии, объявленной с конца 1932 г. В 1933 г. из ВКП(б) было исключено 365 тыс. человек. Это составляло 10 % членов партии, и было в четыре раза больше, чем исключенных в 1932 г.^[387] Многие коммунисты — новый момент в репрессивной политике Сталина — подверглись столь же суровым репрессиям, что и «настоящие враги», пособниками которых эти коммунисты были объявлены.

Дезорганизация карательной машины

Массовые репрессивные меры, при помощи которых режим пытался преодолеть кризис, очень быстро приобрели огромные масштабы и вызвали последствия, еще более усугублявшие кризис. Только органами ОГПУ в 1933 г. было арестовано 505 тыс. человек по сравнению с 410 тыс. в 1932 г.^[388] Кроме этого, аресты производили милиция, прокурорские работники, всевозможные уполномоченные по хлебозаготовкам и т. д. Тюрьмы, лагеря и колонии были до предела забиты арестованными. К середине 1933 г. более 500 тыс. человек содержались в лагерях, 800 тыс. в тюрьмах и колониях^[389]. В результате массовых беспорядочных арестов в тюрьмах (домах заключения), камерах предварительного заключения и следственных изоляторах оказалось во много раз больше заключенных, чем было положено по нормам. В ряде случаев разрыв доходил до десятикратного^[390]. В условиях голода и массовых эпидемий это имело катастрофические последствия. По свидетельству сотрудника центрального аппарата ОГПУ, командированного в марте 1933 г. на Украину и в Северо-Кавказский край, в тюрьмах даже крупных городов Украины (в Харькове, Киеве, Одессе) неработающие заключенные получали сто граммов хлеба в день, а работающие двести. Кроме этого, им выдавалась вода и 10 граммов круп. Больные заключенные в арестантских помещениях милиции получали 50 граммов хлеба в день. «Здоровым» не давали ничего и «они жили либо за счет передач, либо совсем голодали» (очевидно, что в основном голодали, так как получить передачу в голодной Украине было практически невозможно). «Положение на Украине таково, — делал вывод проверяющий, что не истощенных нет — все абсолютно истощены». Еще худшее положение зафиксировал московский чиновник в Северно-Кавказском крае, где к ужасам голода добавлялась прогрессирующая эпидемия сыпного тифа^[391] В тюрьмах Узбекистана в начале 1933 г. в среднем ежемесячно от голода умирало до 15 % заключенных. В ташкентской тюрьме в январе 1933 г. умерло 15 %, а в феврале 25 % заключенных^[392].

О положении десятков тысяч заключенных, которые находились в милицейских камерах предварительного задержания, свидетельствовала справка Главного управления рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ от 20 февраля 1933 г. В ней говорилось, что большинство камер были рассчитаны на 15–20 человек и на кратковременное содержание (24–48 часов). В силу этого они не имели даже элементарного оборудования — нар, кухонь, уборных и т. д. Несмотря на это, перегрузка милицейских камер достигла 200–400 %, а в отдельных случаях 600–800 % от нормы. Так, даже в московских камерах милиции, рассчитанных на 350 человек, на конец января 1933 г. содержалось 2341 человек. Аналогичное положение складывалось во всех краях и областях. Сроки содержания арестованных, как правило, составляли от одного до трех месяцев, а в отдельных случаях 5–6 и даже 9 месяцев. Происходило это потому, что арестованных и уже осужденных людей некуда было перевозить. Тюрьмы, лагеря и колонии были переполнены. «Перегруженность настолько велика, что милицейские камеры забиты арестованными. Нередки случаи, когда арестованные не имеют возможности ни лежать и ни сидеть, а стоят […] Благодаря несоответствию емкости милицейских камер с находящимся в них количеством арестованных и полной их неприспособленности, они находятся в антисанитарном состоянии: повсюду грязь, вшивость», — говорилось в записке. В силу таких условий в камерах распространялись эпидемии. Заключенные жестоко голодали и умирали от истощения. Широкое распространение получили побеги, в том числе групповые, являвшиеся во многих случаях единственным способом спасения от неминуемой смерти. Нередко побеги сопровождались убийствами постовых и конвоиров^[393].

Информация об абсолютно критическом положении тюрем и изоляторов уже не могла далее игнорироваться высшим руководством страны. Особенно чувствительным было то, что места лишения свободы превращались в очаги распространения эпидемий, главным образом тифа. Однако попытки разгрузить места заключения и направить заключенных в колонии и лагеря были также обречены на провал. Наличные «емкости» Гулага, прежде всего лагеря, не могли вместить стремительно нараставший поток осужденных к заключению. Прирост заключенных лагерей в первом квартале 1933 г. побил все рекорды. Если на 1 января 1933 г. в лагерях содержалось 334 тыс. человек, то на 10 апреля — уже 456 тыс. и еще 41 тыс. находились в пути^[394]. Столь значительного прироста контингентов, почти 50 % всего за один квартал, лагеря еще не знали. Однако, как докладывал 20 апреля 1933 г. начальник Гулага Берман заместителю председателя ОГПУ Ягоде, в случае выполнения планов перевода в лагеря заключенных из тюрем и изоляторов прирост лагерного населения за следующие два месяца, в мае — июне, должен был составить еще 255 тыс. человек^[395]. Это означало, что всего за первую половину 1933 г. лагеря должны были принять вдвое больше заключенных, чем за предыдущие три года. К такому размаху репрессий они были совершенно не готовы, тем более что в 1932–1933 гг. в них, как и повсюду в стране, нарастал голод.

Помимо массовых арестов и осуждений к заключению, необходимо было обеспечить депортации сотен тысяч людей, намеченных к высылке в связи с «раскулачиванием» и «чисткой» городов в рамках кампании паспортизации. С целью размещения уже имеющихся огромных контингентов арестованных, осужденных к заключению и депортированных и создания условий для расширения карательных акций руководство ОГПУ выдвинуло план создания новой системы мест изоляции — трудовых поселков в отдаленных северных районах Западной Сибири и в Казахстане. Судя по имеющимся фактам, активное обсуждение этого плана началось в первых числах февраля. По некоторым свидетельствам, первоначально предполагалось зимой-летом 1933 г. отправить во вновь организуемые трудпоселения 3 млн человек, однако очень быстро эта цифра была снижена до 2 миллионов (по 1 млн в Западной Сибири и Казахстане)^[396]. Трудпоселенцы должны были заниматься исключительно сельским хозяйством, рыбными и кустарными промыслами. Благодаря этому, как рассчитывало ОГПУ, государство через год-два могло бы полностью освободиться от необходимости снабжать трудпоселки продовольствием, а в перспективе начало бы даже получать от них товарную сельскохозяйственную продукцию.

В правовом отношении трудпоселенцев предполагалось приравнять к спецпереселенцам первой волны — «кулакам»^[397].

Документы, свидетельствующие о том, как зарождались и чем обосновывались планы создания трудовых поселений и массовой ссылки, пока неизвестны. Однако очевидно, что в этой программе отразилось скептическое отношение руководства ОГПУ к лагерям и были реанимированы идеи о целесообразности сосредоточения значительной части заключенных на поселении в отдаленных районах, что упрощало (по сравнению с лагерями) их содержание и охрану^[398]. Руководство страны поддерживало эти идеи единовременной депортации огромной части населения Европейской части СССР как метод репрессий в голодающей деревне, «чистки» городов и пограничных территорий, разгрузки мест заключения и некоторого смягчения голода. Создание дополнительных двухмиллионных «емкостей» для депортаций могло рассматриваться и как средство предотвращения массового бегства крестьян из особо голодающих районов, чему, как уже говорилось, власти пытались воспрепятствовать при помощи разного рода временных мер, таких как организация кордонов.

В начале февраля 1933 г. руководство ОГПУ разослало в Казахстан и Западную Сибирь указания о подготовке к расселению двухмиллионного контингента^[399], однако сразу же столкнулось с резким противодействием региональных руководителей. Секретарь Западно-Сибир-ского крайкома партии Р. И. Эйхе 10 февраля писал Сталину: «Это предложение совершенно нереально, объяснимо только тем, что товарищи, составляющие наметку плана, не знакомы с условиями севера. Какие бы материальные ресурсы в помощь краю центр не выделил, эго количество людей завезти, расселить, создать минимальные условия для зимовки за лето 1933 г. не можем». Эйхе сообщал, что даже после большой подготовки Западная Сибирь сможет принять вместо одного миллиона 250–270 тыс. человек^[400].

В результате споров и согласований ОГПУ снизило общие первоначальные лимиты вдвое, до 1 млн трудпоселенцев. 10 марта Политбюро утвердило предложения ОГПУ «об образовании трудовых поселков в районах Западной Сибири и Казахстана (по 500 тыс. человек в каждом крае)» и создало комиссию во главе с заместителем председателя ОГПУ Г. Г. Ягодой для установления окончательного размера трудпоселений и подготовки проекта постановления по вопросу о трудовых поселениях в целом^[401] 20 апреля 1933 г. было оформлено постановление СНК СССР об организации трудовых поселений ОГПУ, предварительно одобренное 17 апреля Политбюро^[402]. Постановление возлагало на ОГПУ организацию трудовых поселений «по типу существующих спецпоселков», в связи с чем Главное управление лагерей ОГПУ реорганизовывалось в Главное управление лагерей и трудовых поселений (в разряд трудовых поселений переводились и прежние «кулацкие» спецпоселения). В трудовые поселения предписывалось направлять следующие категории: 1) «кулаков» и «саботажников» хлебозаготовок; 2) высылаемых в порядке «очистки» западной государственной границы (в основном на Украине); 3) арестованных в связи с паспортизацией городов («кулаков», выявляемых на промышленных предприятиях, и «социально опасный элемент», уклоняющийся от выезда из крупных городов); 4) осужденных на небольшие сроки заключения (от трех до пяти лет включительно), кроме «особо социально опасных элементов». Последняя категория размещалась в трудпоселках с условием последующей доставки туда же семей. В соответствии с первоначальными предложениями ОГПУ, постановление предусматривало использование труд-поселенцев в сельском хозяйстве, на рыбных и кустарных промыслах, а также применение к трудпоселенцам правового статуса «кулаков», депортированных в 1930–1931 гг. Для создания новых трудовых поселков выделялись некоторые материальные ресурсы.

Хотя в постановлении не указывались лимиты численности новых трудпоселенцев, которым предстояло пополнить армию прежних спецпереселенцев, расчеты, судя по всему, делались на 1 млн человек. Несмотря на уменьшение первоначальных лимитов вдвое, реализация этого плана означала бы существенную перестройку самих основ Гулага. Почти двухмиллионная сеть трудпоселений (включая старые «кулацкие» спецпоселки), будь она создана, по численности во много раз превосходила бы лагеря, в которых на 1 января 1933 г. содержалось чуть более 330 тыс. заключенных. Далеко идущие последствия имели также намерения перевести в трудпоселки осужденных на сроки от 3 до 5 лет. Ранее эти контингенты подлежали обязательному заключению в лагеря и, более того, составляли значительную часть лагерного «населения» — по данным на 1 января 1934 г., например, заключенные, осужденные на срок от 3 до 5 лет включительно, составляли 53,7 % всех лагерников^[403]. Таким образом выполнение принятых решений на практике означало бы превращение лагерей в относительно немногочисленные зоны изоляции наиболее опасных уголовных преступников и политических заключенных. Основой Гулага стали бы не крупные лагеря, эксплуатирующие заключенных на строительстве индустриальных объектов, а сельскохозяйственные и промысловые (рыбный промысел, лесозаготовки, кустарное производство) поселения. Несколько миллионов трудпоселенцев превращались в своеобразных государственных крепостных крестьян.

Первые эшелоны, заполненные истощенными, больными, полураздетыми и завшивевшими людьми, начали прибывать в районы новой ссылки в апреле 1933 г. Вместе с живыми и полуживыми из вагонов выгружали трупы. Местные власти старались поскорее избавиться от этих людей и нередко перегоняли их в отдаленные, совершенно не приспособленные к жизни районы. Своеобразным символом начала трудовой ссылки стала трагедия, разыгравшаяся на острове Назино на севере Западно-Сибирского края. В мае 1933 г. здесь были высажены с барж более шести тысяч (два эшелона) трудпоселенцев — так называемый «деклассированный элемент», изъятый во время чистки городов, в основном Москвы и Ленинграда. Благодаря тому, что трагедия в Назино получила достаточно широкую огласку и была предметом изучения ряда комиссий, мы располагаем важными документами об этих событиях^[404]. Наиболее полное и откровенное описание оставил инструктор Нарымского окружного комитета партии В. А. Величко в письме на имя Сталина^[405]. Важно подчеркнуть, что, как будет подробнее сказано в следующем разделе, письмо Величко в сентябре 1933 г. рассматривалось в Политбюро. Изложенные в нем данные были подтверждены проверками нескольких комиссий. Величко писал:

«Сам остров оказался совершенно девственным, без каких то ни было построек. Люди были высажены в том виде, в каком они были взяты в городах и на вокзалах: в весенней одежде, без постельных принадлежностей, очень многие босые. При этом на острове не оказалось никаких инструментов, ни крошки продовольствия […] А все медикаменты, предназначенные для обслуживания эшелонов и следовавшие вместе с эшелонами, были отобраны еще в г. Томске […]

На второй день прибытия первого эшелона, 19/V выпал снег, поднялся ветер, а затем мороз. Голодные, истощенные люди, без кровли, не имея никаких инструментов и в главной своей массе трудовых навыков и тем более навыков организованной борьбы с трудностями, очутились в безвыходном положении. Обледеневшие, они были способны только жечь костры; сидеть, лежать, спать у огня, бродить по острову и есть гнилушки, кору, особенно мох и пр. Трудно сказать, была ли возможность делать что-либо другое, потому что трое суток никому никакого продовольствия не выдавалось. По острову пошли пожары, дым. Люди начали умирать. Они заживо сгорали у костров во время сна, умирали от истощения и холода, от ожогов и сырости, которая окружала людей […] В первые — сутки после солнечного дня бригада могильщиков смогла закопать только 295 трупов, неубранных оставив на второй день. Новый день дал новую смертность и т. д.

Сразу после снега и мороза начались дожди и холодные ветры, но люди все еще оставались без питания. И только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по несколько сот грамм. Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке); падали и задыхались, умирали от удушья.

Всю свою жизнь на острове (от 10 до 30 суток) трудпоселенцы получали муку не имея никакой посуды. Наиболее устойчивая часть пекла в костре лепешки, кипятка не было. Кровом оставался тот же костер. Такое питание не выправило положения. Вскоре началось изредка, а затем в угрожающих размерах людоедство. Сначала в отдаленных углах острова, а затем, где подвертывался случай.

[…] Комендатурой острова были зарыты в землю тысячи килограммов муки, т. к. она находилась под открытым небом и испортилась от дождей. Даже та мука, которая выдавалась трудпоселенцам, попадала не всем. Ее получали так называемые бригадиры, т. е. отъявленные преступники. Они получали мешки муки на «бригаду» и уносили их в лес, а бригада оставалась без пищи. Неспособность или нежелание организовать обслуживание людей дошло до того, что, когда впервые привезли на остров муку, ее хотели раздавать пятитысячной массе в порядке индивидуальном, живой очередью. Произошло неибежное: люди сгрудились у муки и по ним была произведена беспорядочная стрельба. При этом было меньше жертв от оружейного огня, чем затоптано, смято, вдавлено в грязь.

Надо полагать, комендатура острова и ее военные работники, во-первых, мало понимали свои задачи по отношению людей, которые были под их началом, и, во-вторых, растерялись от разразившейся катастрофы. Иначе и нельзя расценивать систему избиений палками, особенно прикладами винтовок и индивидуальные расстрелы трудпоселенцев […]

Такие методы руководства и воспитания явились очень серьезной поддержкой начавшемуся с первых же дней жизни на острове распаду какой бы то ни было человеческой организации. Если людоедство явилось наиболее острым показателем этого распада, то массовые его формы выразились в другом: образовались мародерские банды и шайки, по существу царившее на острове. Даже врачи боялись выходить из своих палаток. Банды терроризировали людей еще в баржах, отбирая у трудпоселенцев хлеб, одежду, избивая и убивая людей. Здесь же на острове открылась настоящая охота и в первую очередь за людьми, у которых были деньги и золотые зубы и коронки. Владелец их исчезал очень быстро, а затем могильщики стали зарывать людей с развороченными ртами […]».

Всего, по оценкам местных работников, из шести тысяч назинских узников страшной смертью погибли от 1,5 до 2,0 тыс. человек^[406].

Помимо описания ужасной гибели переселенцев на острове Назино, в письме Величко ставился более общий вопрос об осуществлявшейся «чистке» городов: «Беда еще в том, что среди прибывших на трудовое поселение есть случайные, наши элементы. Главная их масса умерла, потому что была менее приспособлена к тем условиям, которые были на острове и на участках и, кроме того, на этих товарищей прежде всего упала тяжесть произвола, расправ и мародерства со стороны рецидива как в баржах, так и на острове и первое время на участках. Сколько их — трудно сказать, также трудно сказать кто [они], потому, что документы по их заявлению отбирались и на местах ареста органами, производившими изоляцию, и, главным образом, в эшелонах рецидивом на курение, однако некоторые из них привезли с собою документы: партийные билеты и кандидатские карточки, комсомольские билеты, паспорта, справки с заводов, пропуски в заводы и др. […]

1. Новожилов Вл. из Москвы. Завод Компрессор. Шофер. 3 раза премирован. Жена и ребенок в Москве. Окончив работу собрался с женой в кино, пока она одевалась, вышел за папиросами и был взят.

2. Гусева, пожилая женщина. Живет в Муроме, муж старый коммунист, главный кондуктор на ст[анции] Муром, производственный] стаж 23 года, сын помощник машиниста там же. Гусева приехала в Москву купить мужу костюм и белого хлеба. Никакие документы не помогли.

3. Зеленин Григорий. Работал учеником слесаря Боровской ткацкой фабрики “Красный Октябрь”, ехал с путевкой на лечение в Москву. Путевка не помогла — был взят.» и т. д.

Точно определить, в какой мере трагедия на острове Назино была типичной, невозможно, так как столь подробные проверки в других местах размещения трудпоселенцев просто не проводились. Однако очевидно, что судьба большинства новых трудпоселенцев была ужасной. Планы создания миллионной системы трудопоселений провалились еще на начальной стадии их реализации. Ситуация стремительно ухудшалась. В начале мая в местах лишения свободы (тюрьмах, колониях, арестантских помещениях милиции, следственных изоляторах ОГПУ), несмотря на предыдущие разгрузки и невероятно высокую смертность, скопилось 777 тыс. человек^[407], постепенно умиравших от голода и болезней. В переполненных лагерях в 1933 г. умерли 67,3 тыс. человек, или более 15 % всех заключенных (даже в голодном 1932 г. смертность составляла 4,8 %)^[408]. Обреченные на смерть труд-поселенцы дополняли картину. Дальнейшее наращивание террора было невозможно уже по чисто техническим причинам. Это послужило одной из предпосылок корректировки «генеральной линии», рассмотрение которой составляет предмет следующего раздела.

* * *

Большой голод 1930-х годов стал важнейшим этапом утверждения сталинской социально-экономической системы и диктатуры. Задавленные голодом крестьяне практически прекратили активное сопротивление политике коллективизации. Лишившись в результате массовых арестов и депортаций основной части социально и политически наиболее активного населения и экономически жизнеспособных хозяйств, утратив значительную часть производственных фондов, и без того бедная советская деревня была обречена на долгие годы нищенского существования в качестве внутренней колонии.

Главной причиной голода, что не оспаривается никем из серьезных историков, была сталинская политика коллективизации и ограбления деревни в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Вместе с тем этот первоначально «незапланированный» (но вполне прогнозируемый) голод в период своего пика зимой 1932— весной 1933 г. был многократно усилен вполне рассчитанными действиями Сталина и его окружения. Разгоняя очередной виток «классовой борьбы», сталинское руководство, игнорируя массовый голод в деревне, продолжало политику реквизиций продовольствия и отказалось от предоставления минимальной помощи голодающим из внутренних или международных ресурсов. Фактически голод использовался как средство подавления сопротивления крестьян коллективизации, голод, как не без оснований полагают многие историки, приобретал все более организованный характер, превращался в голодомор. Особенно заметно это было на Украине и Северном Кавказе, политически нестабильных житницах СССР, где слились воедино насильственные хлебозаготовки и национально-политические чистки. В конечном счете все это предопределило чрезвычайные масштабы и жестокость голода.

Такая политика вызывала сопротивление (впрочем, все более ослабевавшее по мере распространения голода) не только крестьян, но и низового аппарата власти. Широкое распространение получили попытки создать разного рода запасы, противостоять реквизициям. В партии нарастала критика сталинской политики. Железной рукой подавляя малейшее сопротивление, центр усиливал репрессии. Объектами террора стали многочисленные слои населения — значительная часть крестьянства, жители городов и пограничной полосы, выселявшиеся в Сибирь и Казахстан в связи с введением паспортов. ОГПУ фабриковало многочисленные дела о «контрреволюционных организациях». В союзных республиках (прежде всего на Украине) и других национальных образованиях эти репрессии проходили под лозунгом борьбы с «национальной контрреволюцией». Массовые аресты и депортации «кулаков» и «контрреволюционеров» сопровождались чисткой партии и многочисленными арестами «переродившихся» коммунистов. Чистка партии и репрессии против коммунистов, впервые применявшиеся в столь широких размерах, имели принципиальное значение для подавления критических настроений в аппарате и ведения войны с крестьянством.

Как показывают факты, чрезвычайная политика в голодные годы, если и вызывала незначительные колебания в сталинском окружении, в целом не прервала процесс консолидации единоличной диктатуры, а даже интенсифицировала его. Имеющиеся в литературе предположения о формировании в условиях кризиса «умеренной фракции» в Политбюро не подтверждаются документами. Заметное ужесточение террора с конца лета 1932 г., автором которого, как доказывают многочисленные документы, являлся Сталин, было принято высшими советскими руководителями практически безоговорочно. Все они, без исключения, активно участвовали в реализации политики террора и наказания голодом, политики, которая очень быстро завела страну в очередной тупик и потребовала очередной экстренной корректировки.

Глава 4
«УМЕРЕННЫЙ» ПОВОРОТ. 1933–1934 гг

Короткий период между всплеском государственного террора в 1932–1933 гг. и новым ужесточением «генеральной линии», последовавшим за убийством С. М. Кирова 1 декабря 1934 г., по многим признакам может рассматриваться как своеобразное «потепление», разумеется, в рамках системы, сложившейся в 1930-е годы. По мнению М. Я. Гефтера, это было время упущенного выбора, выбора между новым кровопролитием, продолжением прежнего курса и нормализацией, «антифашистской демократизацией сталинского результата»^[409]. Целый комплекс внутри и внешнеполитических причин не позволял далее, как выразился Сталин на пленуме ЦК партии в январе 1933 г., «подхлестывать и подгонять страну». По существу, это был отказ, тихое и официально не признанное отрицание (в ряде пунктов даже осуждение) курса первой пятилетки. Оплаченное миллионами жизней и огромными экономическими потерями осознание невозможности продолжения «большого скачка» привело к заметной корректировке экономической, социальной и, соответственно, карательной политики, корректировке, которая запоздала, по крайней мере, на несколько лет. В данной главе делается попытка исследовать суть и механизмы этого нового политического поворота, выяснить, какими были те силы в руководстве страны, которые способствовали (или, возможно, препятствовали) его реализации.

Составляющие нового курса

Одержанная в период голода победа над крестьянством на самом деле была похожа на поражение. Несмотря на огромные усилия и жестокость реквизиций, не подтвердились расчеты Сталина на то, что хлеб в деревне был, и крестьяне просто прятали его от государства. План хлебозаготовок так и не был выполнен. Государство получило из урожая 1932 г. хлеба почти на 20 % меньше, чем в неурожайном 1931 г.^[410] Еще более глубоким был провал животноводства. Даже по официальным данным, производство мяса с 1928 по 1932 г. упало с 4,9 до 2,8 млн тонн, молока — с 31 до 20,6 млн тонн, яиц с 10,8 до 4,4 млрд штук^[411]. Это означало, что население в самом лучшем случае могло рассчитывать на хлебно-картофельный рацион. Вопрос стоял предельно остро. Если доведенные до максимума жестокие меры в деревне не смогли обеспечить потребности страны в продовольствии, то что делать дальше? Продолжение политики продразверстки было чревато постоянным воспроизводством голода.

Для того чтобы оправдать очевидную деградацию сельского хозяйства Сталин пытался акцентировать внимание на успехе индустриализации. С этой целью в январе 1933 г. он объявил о досрочном выполнении пятилетнего плана за четыре годы и три месяца. Однако это было ложью, что Сталин хорошо знал. Пятилетка по всем ключевым параметрам не была выполнена вообще. Большинство целей плана даже по приоритетным отраслям тяжелой промышленности оказались в лучшем случае достигнуты в годы второй пятилетки, а многие только после войны. Например, производство чугуна (это был основополагающий показатель, который использовался как основа планирования темпов развития всей индустрии) в 1932 г. достигло 6,2, а в 1933 г. 7,1 млн тонн по сравнению с 17 млн тонн по плану. На уровень 17 тонн советская индустрия в довоенные годы не вышла вообще, достигнув этого показателя между 1949 и 1950 гг. Задания по производству тракторов и автомобилей, установленные на 1932 г., на самом деле были достигнуты в 1956 и 1957 гг. и т. д.^[412] Еще хуже выполнялся план в отраслях легкой и пищевой промышленности, которые вообще не получали ни достаточного финансирования из государственного бюджета, ни сырья от разрушенного сельского хозяйства. На низком уровне (особенно по сравнению с заданиями пятилетки) были реальные качественные показатели. Производительность труда в крупной промышленности в 1932 г. снизилась даже по сравнению с 1928 г. Реальная заработная плата в промышленности по сравнению с 1928 г. снизилась от 30 до 50 %. Полный провал постиг все социальные программы первой пятилетки^[413].

В совокупности все это ставило под вопрос реальность наращивания индустриального потенциала вообще. В новых условиях, в очередной раз Сталин оказался перед развилкой политического курса, на которую уже не раз попадали большевики. Противники Сталина, например, Троцкий, открыто призывали его к изменению политики. На январском пленуме ЦК ВКП(б) Я. Э. Рудзутак обрушился на «клевету» Троцкого, который объявил, что 1933 г. должен стать в СССР «не годом наступления, а годом капитального ремонта»^[414]. Однако эти обличения были лишь маскировкой того факта, что под напором обстоятельств сталинское руководство было вынуждено сделать то, что нужно и можно было сделать несколько лет назад.

Не ограничиваясь «организационным укреплением колхозов» при помощи срочно созданной сети политотделов МТС, правительство было вынуждено пойти на те незначительные уступки крестьянству, которые в течение нескольких лет до этого обсуждали даже вполне лояльные партийные функционеры, а многие низовые работники пытались реализовать на практике. Фактически согласившись с пагубностью продразверстки, 19 января 1933 г. СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли совместное постановление, вводившее твердые нормы сдачи зерна государству (принцип продналога). Согласно постановлению, не позднее 15 марта каждого года колхозам и единоличникам вручались обязательства о погектарных нормах и сроках сдачи зерна. Устанавливались предельный уровень поставок — треть валового сбора хозяйства при среднем урожае. Оставшимся после этого и ряда других отчислений зерном производитель, как обещалось, мог распоряжаться по своему усмотрению. Принципиальное значение имел пункт, согласно которому местным органам власти запрещалось предъявлять встречные планы, являвшиеся символом полной непредсказуемости государственной политики в деревне и основным рычагом фактической продразверстки. На практике это постановление никогда не выполнялось в том виде, как было провозглашено. Однако в сочетании с другими компромиссными мерами оно сыграло свою роль в преодолении крайних эксцессов государственных заготовок.

Первое место среди этих компромиссных решений занимали, несомненно, провозглашенные в том же 1933 г. государственные гарантии развития личных подсобных хозяйств крестьян. В феврале 1933 г. на первом съезде колхозников-ударников Сталин пообещал, что государство в течение одного-двух лет поможет каждому колхозному двору приобрести по корове^[415]. В августе 1933 г. было принято постановление о помощи бескоровным колхозникам в приобретении 1 млн телок^[416]. По сравнению со многими миллионами голов, которые были обобществлены и уничтожены в процессе коллективизации, это, конечно, была капля в море. Однако постепенное расширение личных хозяйств имело для деревни принципиальное значение, составляло основу нового компромисса между государством и крестьянством. Власть, скрепя сердце, согласилась на эту вынужденную уступку антиколхозного характера. Для крестьян же их небольшие личные хозяйства превращались в определенную гарантию выживания в тех случаях (на самом деле, в большинстве случаев), когда за работу в колхозах они не получали даже прожиточного минимума.

Под давлением кризиса сталинское руководство было вынуждено пойти и на существенные изменения курса индустриализации, отказавшись (вновь с большим опозданием и после огромных невосполнимых потерь) от политики форсированного расширения фронта строительных работ. Уже на январском 1933 г. пленуме ЦК ВКП(б), провозглашая развертывание новых классовых битв, Сталин тем не менее пообещал, что во второй пятилетке темпы промышленного строительства будут значительно снижены. В отличие от многих других этот лозунг вскоре действительно начал воплощаться в жизнь. Когда в начале 1933 г. хозяйственные ведомства начали по обыкновению выбивать дополнительные капиталовложения, изменяя принятые планы явочным путем, руководство страны проявило твердость. После жалобы Госплана Политбюро 2 марта 1933 г. вынесло строгое решение: «Ввиду попыток отдельных наркоматов установить объем капитальных работ на 1933 год в большем размере, чем это соответствует общей сумме финансирования капитальных работ в 18 миллиардов рублей, как это установлено январским Пленумом ЦК и ЦКК, Политбюро указывает на безусловную недопустимость таких попыток»^[417]. Сокращение до более разумных пределов финансирования капитального строительства являлось важнейшей предпосылкой относительного экономического оздоровления и создавало условия для более эффективной работы промышленности.

Важной составляющей «умеренного» курса было некоторое ослабление репрессивной политики, решение ввести государственный произвол в некие предсказуемые рамки. Ключевую роль в этом процессе сыграла инструкция ЦК ВКП(б) и СНК СССР партийным, советским работникам, органам ОГПУ, суда и прокуратуры от 8 мая 1933 г. Инструкция отменяла массовые выселения крестьян (устанавливала только индивидуальные выселения активных «контрреволюционеров», причем в рамках установленных лимитов — 12 тыс. хозяйств по всей стране), запрещала производить аресты должностным лицам, не уполномоченным на то по закону, а также применять в качестве меры пресечения заключение под стражу до суда «за маловажные преступления». Был установлен предельный лимит заключенных в местах заключения Наркомата юстиции, ОГПУ и Главного управления милиции (кроме лагерей и колоний) — 400 тыс. человек вместо 800 тыс., фактически находившихся там к маю 1933 г. Осужденным на срок до 3 лет инструкция предписывала заменить лишение свободы принудительными работами до одного года, а оставшийся срок считать условным^[418]. Для осуществления этой директивы во всех республиках, краях и областях были созданы специальные разгрузочные комиссии, а общее руководство операцией осуществлял нарком юстиции РСФСР Н. В. Крыленко. С 10 мая по 30 июня 1933 г. из мест лишения свободы были освобождены более 363 тыс. заключенных, а с 10 мая по 6 июля вывезены в лагеря более 52 тыс. и в трудовые поселки — около 9 тыс. заключенных^[419]. 19 июля 1933 г. Крыленко доложил Сталину и Молотову, что на 10 июля 1933 г. в местах лишения свободы всех систем (НКЮ, ОГПУ, кроме лагерей, и Главного управления милиции) содержалось 397 284 человек, т. е. задача, поставленная директивой от 8 мая 1933 г., была достигнута^[420].

Реализация инструкции от 8 мая, хотя принципиально не изменила общие принципы сталинской карательной политики, фактически означала отказ от планов широкомасштабной чистки и создания новой двухмиллионной, а затем миллионной сети трудовых поселений, которые вынашивались в разгар кризиса. Массовые выселения крестьян были прекращены, высылка в трудовые поселения осужденных на небольшие сроки и «городского контингента» осуществлена лишь в некоторой степени. Сталинское государство не имело ресурсов для обеспечения своих репрессивных аппетитов. В первое время после принятия инструкции от 8 мая 1933 г. руководство ОГПУ старалось лишь минимально снизить первоначальный миллионный лимит новых трудпоселков. 15 мая 1933 г. Ягода просил правительство выделить ресурсы на 746 тыс. трудпоселенцев^[421]. Однако после различных согласований уже в июне 1933 г. были определены новые лимиты — 550 тыс. трудпоселенцев^[422]. 21 августа 1933 г. эти планы были официально утверждены постановлением СНК СССР «Об организации трудовых поселений». В нем предусматривалось направить в трудовые поселки ОГПУ Западной Сибири и Казахстана в течение 1933 г. 550 тыс. человек, а именно: в дополнение к 124 тыс. трудпоселенцев, прибывших на место и находящихся в пути, 48 тыс. «кулаков» с семьями, высылаемых в порядке реализации инструкции от 8 мая, а также 378 тыс. осужденных на сроки от 3 до 5 лет и членов их семей^[423].

В глазах высшего руководства страны планы создания трудовой ссылки могли быть дополнительно дискредитированы также скандалом вокруг назинской трагедии, о которой говорилось в предыдущей главе. В сентябре 1933 г. в Москве получили адресованное на имя Сталина уже цитировавшееся письмо В. А. Величко. По поручению Кагановича, который в этот период регулировал работу Политбюро вместо находившегося в отпуске Сталина, письмо Величко было разослано членам Политбюро. Поскольку письмо было адресовано Сталину, Каганович вряд ли бы предпринял такой шаг без согласования с ним. Подписи на письме Величко свидетельствуют, что, помимо Кагановича, с ним ознакомились Молотов, Калинин, Куйбышев, Микоян. 23 сентября 1933 г. Политбюро поручило проверку письма Величко члену президиума ЦКК, заместителю наркома рабоче-крестьянской инспекции Н. К. Антипову^[424]. По указанию из Москвы обстоятельства дела расследовала специальная комиссия Западно-Сибирского крайкома партии, в целом подтвердившая сообщение Величко. В результате в конце 1933 г. несколько работников органов ОГПУ, непосредственно причастных к событиям в Назино, были осуждены или получили взыскания^[425]. Как обычно, все закончилось поиском рядовых «козлов отпущения». Однако и такое решение, а не отправка письма Величко в архив, свидетельствовали о том, что назинская трагедия смутила «закаленных» членов сталинского Политбюро. Как справедливо отмечает С. А. Красильников, сигнал Величко дискредитировал саму политику «очистки» городов от «деклассированного элемента». Величко убедительно показал, что в ходе этой акции было выслано много людей, случайно попавших под облавы ОГПУ, в том числе коммунистов^[426].

В целом, даже существенно сокращенные планы ссылки выполнены не были. Согласно статистике Гулага, в спецссылку за 1933 г. прибыли 268 091 новых поселенца. Однако на 1 января 1934 г. из них остались в ссылке всего 116 653 человека, т. е. меньше половины. Остальные умерли, бежали, были переведены в лагеря. В результате в целом население трудпоселений (как назывались теперь все, и старые, и новые поселки) уменьшилось с 1 января 1933 до 1 января 1934 г. со 1 142 084 до 1 072 546 человек^[427]. Одновременно в гораздо большей мере, чем предполагалось первоначально, выросли лагеря: с 1 января 1933 по 1 января 1934 г. с 334,3 до 510,3 тыс. человек (без находящихся в переброске между лагерями). Таким образом, контингенты лагерей, несмотря на огромную смертность, росли быстрее, чем за какой-либо из предшествующих годов. Лагеря, вопреки проектам, бродившим в головах чекистского руководства в начале 1933 г., окончательно превратились в главную структуру сталинской карательной системы.

Свою роль в формировании нового курса сыграли внешнеполитические обстоятельства — угроза, исходившая от фашистской Германии и стремление к заключению антифашистских соглашений с Францией и ее союзниками. 19 декабря 1933 г. Политбюро приняло особо секретное постановление (под грифом «особая папка») о возможности вступления СССР в Лигу Наций и заключении регионального соглашения с рядом западных стран (в число которых обязательно должны были входить Франция и Польша) о взаимной защите от агрессии со стороны Германии^[428]. Новые ориентиры внешней политики диктовали необходимость некоторого смягчения «генеральной линии». Союзы с западными демократиями или умеренными диктатурами требовали реальных, а не декларативных подтверждений разницы между фашизмом и сталинизмом.

Степень воздействия перечисленных «умеренных» факторов трудно измерить в каких-либо количественных показателях. Однако в целом сочетание репрессивных мер и уступок позволили стабилизировать ситуацию в стране. Основой этой стабилизации был также исключительно хороший урожай. По оптимистическим оценкам Наркомата земледелия, сделанным в сентябре 1933 г., урожай должен был составить примерно 5,4 млрд пудов (около 88 млн тонн), что несколько превышало предвоенный рекордный урожай 1913 г. и рекордный послереволюционный урожай 1930 г.^[429] На самом деле в силу неэффективности колхозного производства, вызывавшей большие потери, сбор хлеба по оценкам современных специалистов составлял от 70 до 77 млн тонн. Это примерно соответствовало уровню рекордного 1930 г. и значительно превосходило сбор 1932 г. (55–60 млн тонн). Государственный заготовки из этого урожая составляли 22,7 млн тонн по сравнению с 18,5 млн в 1932 г. Однако в деревне осталось намного больше хлеба — от 47 до 54 млн тонн по сравнению с 36–41 млн тонн в 1932 г.^[430] Хотя информация о вспышках голода и голодных смертей приходила и в 1934 г.^[431], массовый голод был преодолен.

Первые признаки нормализации вызвали вздох облегчения в партии. Высшее руководство, не собиравшее съезды партии весь период кризиса, с середины 1930 г., поспешило исправить это нарушение устава — съезды должны были собираться раз в два года. XVII съезд ВКП(б), состоявшийся в начале 1934 г., назвали «съездом победителей». Скорее всего, многие партийные функционеры действительно верили тогда, что самое страшное позади. Выстояв в пятилетнем противоборстве с обществом, закрепив бесповоротность коллективизации и индустриального скачка, разгромив все сколько-нибудь организованные оппозиционные группировки в партии, сталинская команда, казалось, и сама пойдет на некоторые уступки. Внешне ход съезда свидетельствовал именно об этом. Во втором пятилетнем плане, утвержденном на съезде, была окончательно закреплена относительно сбалансированная экономическая политика: по сравнению с первой пятилеткой значительно снижены темпы прироста промышленной продукции, официально признана необходимость приоритетного развития отраслей группы «Б». Одновременно на съезде проявились некоторые новые тенденции в политической сфере. При чтении стенограммы съезда невозможно не заметить, что от всякого рода собраний, проходивших на рубеже пятилеток, XVII съезд отличался прежде всего относительным миролюбием, сравнительной сдержанностью формулировок, меньшей ориентированностью на обострение классовой борьбы. Стыдливо, можно сказать, полунамеками, но все же были осуждены недавние эксцессы в деревне, приведшие к голоду во многих районах страны. «Надо прямо и совершенно определенно сказать, что репрессии были в эти прорывные годы решающим методом “руководства” многих партийных организаций Украины […], — говорил, например, второй секретарь ЦК КП(б)У П. П. Постышев. — А ведь враг этим методом “руководства” пользовался, и очень широко пользовался, для того чтобы восстанавливать отдельные группы колхозников и единоличников против колхозного строительства, против партии и советской власти»^[432].

Накануне съезда были срочно приняты решения о восстановлении в партии некоторых лидеров бывших оппозиций. 12 декабря 1933 г. Политбюро постановило оформить прием в партию в одном из районов Москвы Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева, а 20 декабря — восстановить в ВКП(б) ведущего теоретика троцкистской оппозиции Е. А. Преображенского^[433]. Как показали последующие события, эти меры предпринимались с определенной целью: группе оппозиционеров — Каменеву, Зиновьеву, Преображенскому, Ломинадзе, Томскому, Рыкову — разрешили выступить на съезде с покаяниями. Признаваясь в ошибках и обильно пересыпая свои речи безвкусными здравицами в честь вождя, бывшие лидеры оппозиций и «уклонов» демонстрировали победу Сталина и утверждение его единоличного лидерства в партии. Однако сам по себе факт их выхода на трибуну съезда символизировал также новую политику примирения в ВКП(б), которую Сталин назвал «необычайной идейно-политической и организационной сплоченностью рядов нашей партии»^[434]. Реабилитация многих высокопоставленных политических противников Сталина воспринималась в партии как первый шаг на пути постепенной реабилитации рядовых оппозиционеров, прекращения репрессий и чисток.

В общем, подводя итоги этим беглым наблюдениям, можно отметить, что в работе XVII съезда партии проявились настроения в пользу «умеренности», смены преимущественно террористической политики предшествующих годов на более сбалансированный и предсказуемый курс. «[…] Основные трудности уже остались позади», — такими словами завершил свое выступление на съезде С. М. Киров^[435]

Под ними, несомненно, могли подписаться и многие другие делегаты. Пережив сверхнапряжение кризисов, голода, кадровых перетрясок и неуверенности в завтрашнем дне, партийные чиновники искали стабильности и умиротворения. С этим должно было считаться высшее руководство партии.

Ситуация в стране в последующие месяцы свидетельствовала о том, что проявившиеся на съезде «умеренные» политические настроения не были простой декларацией, а подкреплялись отдельными практическими шагами. После XVII съезда продолжилась реабилитация оппозиционных лидеров. 20 февраля на первом же заседании Политбюро нового созыва по инициативе Сталина ответственным редактором газеты «Известия» был назначен Бухарин^[436]. По всем признакам это назначение могло рассматриваться как первый шаг на пути возвращения Бухарина в большую политику. 13 марта 1934 г. Политбюро утвердило решение Комиссии партийного контроля о восстановлении в партии с отменой перерыва в партстаже еще одного лидера «правого уклона», бывшего секретаря ЦК ВКП(б) и первого секретаря Московского комитета партии Н. А. Угланова^[437]. Примерно в это же время в Москву по прямому проводу через органы ОГПУ поступила просьба о разрешении приехать из ссылки для подачи заявления о «безоговорочном» разрыве «с контрреволюционным троцкизмом» от одного из известнейших руководителей троцкистской оппозиции X. Г. Раковского. Это заявление поступило на рассмотрение членов Политбюро с резолюцией Сталина: «тт. Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Серго, Кирову, Жданову. По-моему, можно разрешить Раковскому приезд в Москву». 18 марта было оформлено соответствующее решение Политбюро о вызове Раковского^[438]. 22 апреля, после публикации в «Правде» заявления Раковского, Политбюро постановило поставить перед Комиссией партийного контроля вопрос о его восстановлении в ВКП(б)^[439]. В конце апреля — начале мая Политбюро решило также вопрос о трудоустройстве Зиновьева и Каменева. Первый стал членом редакции журнала «Большевик», а второй — директором литературного института^[440]. 22 июля 1934 г. было принято постановление Политбюро об освобождении из заключения сына Г. И. Петровского П. Г. Петровского, проходившего в 1932 г. сначала по делу так называемого «союза марксистов-ленин-дев» (делу Рютина), а затем 16 апреля 1933 г. осужденного на три года заключения по делу «бухаринской школы». Стоит отметить, что текст постановления был написан Молотовым. Его же рукой сделана запись: «За — Сталин, Молотов, Ворошилов, Чубарь». Затем были опрошены Рудзутак, Калинин и Микоян, помету о чем на тексте решения поставил технический секретарь^[441].

Конечно, сама процедура покаяния и «признания ошибок» для бывших оппозиционеров была до крайности унизительной. Более того, уже «прощенных», их третировали при каждом удобном случае при явном поощрении Сталина. В 1934 г. так и не был принят в партию, оставаясь в «подвешенном» состоянии, Раковский. Зиновьев несколько месяцев спустя после своего назначения в «Большевик» по инициативе Сталина был изгнан оттуда с громким скандалом и т. д. Однако, несмотря на это, «прощение» лидеров бывших оппозиций было демонстрацией не только окончательной победы Сталина (для этого оппозиционеров можно было, например, расстрелять, что Сталин и сделал два-три года спустя), но и жестом «примирения», консолидации партии вокруг единственного наследника Ленина и завершения в связи с этим внутрипартийной борьбы.

Более существенные перемены после XVII съезда произошли в индустриальной политике. Наряду со снижением плановых темпов прироста промышленной продукции и капиталовложений, что означало отказ от прежней стратегии «больших скачков», период второй пятилетки в индустриальных отраслях был отмечен многочисленными экспериментами и «реформами», направленными на расширение экономической самостоятельности предприятий и оживление материального стимулирования труда. Окончательно, как левацкие, были осуждены к этому времени идеи прямого продуктообмена, зато много говорили о роли денег, хозрасчета, необходимости укрепления рубля. В ноябре 1934 г. Пленум ЦК ВКП(б) принял решение принципиальной важности — отменить с 1935 г. карточки на хлеб.

В конечном счете в основе относительно «умеренного» курса лежало признание значимости личного интереса, важности материальных стимулов к труду. Процветавшие в годы первой пятилетки проповедь аскетизма, призывы к жертвенности и подозрительное отношение к высоким заработкам явно сменились идеологией «культурной и зажиточной жизни». Вместо мифических городов-садов и изобильного социализма, обещанных в начале первой пятилетки, советским людям, прежде всего горожанам, в качестве перспективы предлагали теперь вполне осязаемый набор потребительских благ: комнату, мебель, одежду, сносное питание, возможности более разнообразного досуга. Стремление к достижению этого потребительского стандарта активно использовалось как способ мотивации труда.

Перемены к лучшему, которые постепенно ощущали некоторые категории советского населения, широко комментировались на Западе. «Красная Россия становится розовой» — под таким заголовком 18 ноября 1934 г. американская газета «Балтимор сан» поместила сообщение своего московского корреспондента. Среди фактов, подтверждавших это «порозовение», автор называл не только перемены в управлении колхозами и промышленными предприятиями, распространение сдельной оплаты труда, отмену ограничений на размеры зарплаты у членов партии. Американским читателям сообщалось об увеличении ассортимента потребительских товаров, в том числе чулок из искусственного шелка (которые ранее считались «идеологически невыдержанными»), о распространении тенниса, джаза и фокстрота, которые также недавно осуждались за «буржуазность».

В Москве эта статья, наряду с другими материалами такого рода, была замечена и включена в секретный бюллетень переводов из иностранной печати для высшего руководства страны^[442]. Косвенно такой выбор реферируемых публикаций свидетельствовал о том, что реакция Запада на новую «умеренную» политику интересовала советских руководителей и что они рассчитывали именно на такую в основном положительную реакцию. Наполнение витрин магазинов крупных городов и некоторая либерализация досуга их населения была эффективным методом создания позитивного образа СССР на Западе, поскольку западные журналисты могли посещать в основном только столичные центры. Сигналы о «нормальности» сталинского СССР, посылаемые вовне, были важны для советского руководства, которое в 1934 г. активизировало контакты с западными демократиями (в частности, с Францией и США) с целью создания антигерманского и антияпонского союзов.

Такой же политикой двойного назначения было некоторое смягчение репрессий и реорганизации карательного аппарата, также замеченные на Западе. «[…] Должен отметить еще одну черту, которая бросается в глаза: исчезновение страха, — писал, например, после пятинедельного пребывания в СССР сотрудник нью-йорской газеты “Форвертс” — Прежнего кошмарного страха нет ни перед ГПУ, ни тем меньше перед милицией. Это исчезновение страха наблюдается прежде всего среди интеллигенции и прежних нэпманов и кустарей. Не видно его и среди широкой массы обывателей. Исключение в этом отношении составляют коммунисты, еще не прошедшие чистки. Но после чистки и коммунисты становятся откровеннее. Бросается в глаза изменение отношения к интеллигенции как к социальному слою. За ней ухаживают, ее обхаживают, ее подкупают. Она нужна»^[443]. Такие статьи вполне соответствовали интересам советского руководства. Конечно, говорить о расцвете демократии и законности в 1934 г. не приходится. Однако по сравнению с предыдущим периодом уровень репрессий действительно несколько сократился^[444]. Впервые за долгое время общество не лихорадили широковещательные политические суды над «вредителями» и «шпионами». Относительное затишье на фронте классовой борьбы в определенной степени было связано с продолжением действия инструкции ЦК и СНК от 8 мая 1933 г. (ссылками на нее и в 1934 г. была переполнена официальная печать).

Некоторое значение для стабилизации политического положения имела также реорганизация карательных органов. В соответствии с постановлением Политбюро от 10 июля 1934 г. (оформленным затем как постановление ЦИК СССР) был образован новый Наркомат внутренних дел СССР. Прежняя одиозная политическая полиция ОГПУ формально была упразднена и вошла в НКВД как одно из подразделений, чисто внешне как бы растворилась среди других многочисленных рутинных управлений: рабоче-крестьянской милиции, пограничной и внутренней охраны, отдела актов гражданского состояния, административно-хозяйственного. Принципиальное значение имел тот факт, что вновь созданный НКВД лишался значительной части судебных функций, ранее присущих ОГПУ Упразднялась судебная коллегия ОГПУ, а полномочия созданного при наркоме внутренних дел аналогичного органа — Особого совещания — были несколько сокращены. Если ранее сотрудники ОГПУ арестовывали, проводили следствие и сами же выносили приговоры (например, при помощи «троек»), то отныне дела, расследуемые подразделениями НКВД, было предписано направлять в судебные органы^[445]. Для реализации этой меры Политбюро в тот же день, 10 июля 1934 г., приняло решения о расширении сети судов, а также кадровом укреплении судов, прокуратуры и коллегий защитников^[446].

Создание НКВД преподносилось пропагандой как знак определенной демократизации, гарантии укрепления роли закона. «Правительство Союза, — писала редактируемая Бухариным газета “Известия”, — постановило организовать Наркомвнудел СССР, влив в него ОГПУ и изъяв судебные дела. Это значит, что враги внутри страны в основном разгромлены и разбиты; это значит, что борьба, которая еще отнюдь не кончена, будет продолжаться, но в значительной мере уже другими методами; это значит, что в огромной степени возрастает роль революционной законности, точных, фиксированных законом правил; это значит, что возрастает роль судебных учреждений, которые разбирают дела согласно определенным нормам судопроизводства»^[447].

Порождая у современников многочисленные надежды, «потепление» 1934 г. вызывает у историков столь же многочисленные вопросы. Один из главных — кто стоял за новым поворотом «генеральной линии», каким был расклад сил в этот период в высших органах власти, прежде всего в Политбюро.

Политбюро XVII созыва

Определенной предпосылкой поворота «генеральной линии» было сохранение остатков «коллективного руководства» в высших эшелонах власти. Полностью поддержав Сталина в период кризиса, члены Политбюро, несомненно, извлекли свои уроки из этих событий. Объективно они были заинтересованы в сохранении своего положения олигархов и стабильности окружавших их кадровых сетей. Усиления репрессий рано или поздно затрагивало непосредственные интересы членов Политбюро и по этой причине могло вызвать их отпор. Один из наиболее острых конфликтов, демонстрировавший соотношение сил в высших эшелонах власти после выхода из кризиса, а также относительно «умеренные» настроения членов Политбюро, определяемые их ведомственными интересами, разгорелся в августе 1933 г.

У истоков этого конфликта стоял Молотов. В конце июля 1933 г. в Совнарком СССР на имя Молотова поступили несколько телеграмм с мест о том, что запорожский завод «Коммунар» отгружает новые комбайны без ряда важнейших узлов^[448]. На основании этих сигналов СНК 28 июля принял опросом постановление «О преступной засылке некомплектных комбайнов в МТС и совхозы», в котором потребовал от НКТП немедленно прекратить посылку некомплектных комбайнов, снабдить уже посланные комбайны недостающими частями, а также поручил прокурору СССР И. А. Акулову арестовать и привлечь к суду хозяйственных руководителей, виновных в отправке некомплектных комбайнов^[449]. Это решение вызвало протесты. Секретарь Днепропетровского обкома партии М. М. Хатаевич отправил специальное письмо в несколько адресов: в Совнарком СССР, в ЦК компартии Украины, в НКТП (Орджоникидзе), в ЦКК ВКП(б), прокурорам СССР и Украины. Он доказывал, что завод «Коммунар» работает хорошо, что некомплектная отгрузка комбайнов производилась с целью предотвратить хищения деталей: некоторые части комбайнов в специальных ящиках перевозились отдельно. «В целом завод имеет больше заслуг, нежели недочетов. В связи с этим обком считал бы целесообразным судебного следствия против руководства завода […] не возбуждать […]», — писал Хатаевич^[450]. Однако Молотов занял твердую позицию. «О достижениях “Коммунара” нам хорошо известно, также известно прокуратуре. Судом это будет учтено. Данный судебный процесс имеет далеко не только заводское значение и отмена его безусловно нецелесообразна», — ответил он Хатаевичу^[451].

16 августа 1933 г. в уголовно-судебной коллегии Верховного суда СССР началось слушание дела о некомплектной отгрузке комбайнов, к уголовной ответственности по которому были привлечены работники ряда хозяйственных органов и руководители завода «Коммунар». Обвинителем на суде выступал заместитель прокурора СССР А. Я. Вышинский. В своей заключительной речи он, в частности, заявил: «Процесс дает нам основание для постановки общих вопросов работы советских хозяйственных организаций […] Я говорю о Наркомземе Союза […] я говорю о Наркомтяжпроме […] я говорю о республиканских органах»^[452]. Такая постановка вопроса возмутила руководителей НКТП и Наркомата земледелия СССР Орджоникидзе и Яковлева. 24 августа 1933 г. в отсутствие Сталина они добились принятия Политбюро решения, осуждавшего формулировку речи Вышинского, «которая дает повод к неправильному обвинению в отношении НКтяжпрома и НКзема». Проект постановления был написан Кагановичем и отредактирован Молотовым. За его принятие проголосовали Каганович, Молотов, Калинин и Орджоникидзе^[453].

Узнав об этом решении из письма Кагановича, Сталин 29 августа прислал в Москву на имя Кагановича, Молотова и Орджоникидзе, а также для всех других членов Политбюро шифровку: «Из письма Кагановича узнал, что вы признали неправильным одно место в речи Вышинского, где он намекает на ответственность наркомов в деле подачи и приемки некомплектной продукции. Считаю такое решение неправильным и вредным. Подача и приемка некомплектной продукции есть грубейшее нарушение решений ЦК, за такое дело не могут не отвечать также наркомы. Печально, что Каганович и Молотов не смогли устоять против бюрократического наскока Наркомтяжа»^[454]. Несмотря на то что шифровка Сталина была расшифрована (а значит, попала на стол Кагановича) около шести часов вечера 29 августа, решение об отмене постановления о Вышинском было проведено голосованием вкруговую только через два дня, 1 сентября. Свои подписи под решением поставили Каганович, Андреев, Куйбышев и Микоян^[455]. Орджоникидзе с 1 сентября ушел в отпуск. Похоже, что Каганович придержал решение вопроса именно для того, чтобы не ставить в неудобное положение Орджоникидзе.

Судя по всему, Сталин уловил напряженное положение в Политбюро по этому вопросу. Свою позицию более развернуто он счел необходимым сообщить участникам конфликта. «Очень плохо и опасно, что Вы (и Молотов) не сумели обуздать бюрократические порывы Серго насчет некомплектных комбайнов и отдали им в жертву Вышинского. Если вы так будете воспитывать кадры, у Вас не останется в партии ни один честный партиец. Безобразие», — писал Сталин Кагановичу 29 августа^[456]. 1 сентября аналогичные претензии он предъявил Молотову: «Выходку Серго насчет Вышинского считаю хулиганством. Как ты мог ему уступить? Ясно, что Серго хотел своим протестом сорвать кампанию СНК и ЦК за комплектность. В чем дело? Подвел Каганович? Видимо, он подвел. И не только он»^[457]. Затем вновь написал Кагановичу и обвинил его в том, что он оказался в «лагере реакционных элементов партии»^[458]. Каганович в письме от 7 сентября ответил оправданиями и признанием своей ошибки, хотя и постарался всю вину свалить на Молотова^[459].

8 сентября Молотов прислал Сталину ответ, в котором признал свою ошибку, но обвинил во всем Орджоникидзе и Кагановича: «На совещании в ЦК были, кроме меня, Каганович, Калинин, Ордж[оникидзе], Яковлев и Вышинский (Акулов оказался за городом). Ты знаешь отношение Калинина к таким делам — он всегда “за хозяйственников”, “обижаемых" судом и РКИ, в данном случае — тем более. Вышинский под напором Ордж[оникидзе] сразу же заявил, что он допустил грубую ошибку и вообще держался униженно. На меня посыпались личные нападки гнуснейшего типа со стороны Ордж[оникидзе], что все это моих рук дело, за спиной ЦК, работать с М[олотовым] невозможно и пр. Несмотря на это и несмотря на то, что Каганович молчаливо соглашался с Ордж[оникидзе], я не должен был сдавать […] Надеюсь, все это послужит нам, и в частности мне, уроком»^[460]. В ответ 12 сентября в письме Молотову Сталин вновь вернулся к этой теме и резко выражал свое недовольство^[461].

Длительная, почти двухнедельная переписка по поводу этого дела и острая реакция Сталина достаточно показательны. Конфликт вокруг Вышинского хотя и завершился принятием требований Сталина свидетельствовал не только о первенстве Сталина, но и о том, что ведомства и отражавшие их интересы члены Политбюро, все еще представляли серьезную силу. Соратники Сталина без согласования с ним все еще могли внести на обсуждение Политбюро достаточно важные вопросы и добиваться нужного им решения. Сам Сталин вынужден был прибегать к длительным объяснениям и действовать при помощи ультиматумов.

Многие другие факты, касающиеся практики работы Политбюро, свидетельствовали о том, что данный конфликт действительно отражал реальное сохранение остатков «коллективного руководства» и некоторого политико-административного равновесия между Сталиным и его соратниками. Как и в предыдущий период, в Политбюро нередко вспыхивали столкновения, свидетельствующие об активности отдельных членов Политбюро и их решимости отстаивать интересы своих ведомств. Например, 16 августа 1933 г. руководители Донецкой областной партийной организации прислали на имя Сталина шифровку, в которой просили отсрочить призыв в армию до 1 января 1934 г. 10 тыс. рабочих-уголыциков. Просьба эта, несомненно, поддерживалась Орджоникидзе, в ведении которого находились шахты, а возможно, даже была инициирована им. Не менее понятно, что Ворошилов, руководивший военным наркоматом, воспротивился этой просьбе. Получив от Кагановича, оставшегося в Москве вместо отдыхавшего Сталина, шифровку с просьбой об отсрочке, Ворошилов поставил на ней резолюцию: «Я против». Каганович, оказавшийся в центре очередного межведомственного конфликта, организовал очередной компромисс. По его предложению Политбюро предоставило отсрочку 5 тыс. рабочих^[462].

Столь же осторожно и опять в отсутствие одного из заинтересованных членов Политбюро была проведена очередная реорганизация Наркомата тяжелой промышленности, что всегда вызывало бурные протесты импульсивного Орджоникидзе^[463]. Когда через несколько лет после разделения ВСНХ созрела идея о дальнейшем разделении огромного Наркомата тяжелой промышленности, Политбюро 3 июня 1934 г. приняло решение установить должность заместителя наркома тяжелой промышленности по топливу (уголь, нефть, сланцы, торф) и назначило на нее М. Л. Рухимовича^[464]. Молотов, сторонник дальнейшего разукрупнения НКТП, был в это время в отпуске. Поставленный перед свершившимся фактом, он лишь посетовал в письме Куйбышеву 5 июня: «Жалею, что ограничились назначением т. Рухимовича замом по НКТП (топливо). Вопрос с новым наркоматом (топливо + электростанции) считаю назревшим»^[465]

Сохранение прежних процедур функционирования Политбюро — столкновение ведомственных интересов, выработка компромиссов по многим вопросам оперативного управления — сочеталось со стабильностью персонального состава высших эшелонов власти. Политбюро, сформированное после XVII съезда в феврале 1934 г., почти не отличалось от Политбюро, избранного после XVI съезда ВКП(б) в 1930 г. Из членов Политбюро прежнего XVI созыва в 1934 г. лишь один Я. Э. Рудзутак был понижен до кандидатов в члены Политбюро, что было, видимо, связано с его недостаточной служебной активностью^[466]. Новым кандидатом в члены Политбюро в 1934 г. стал П. П. Постышев, что, напротив, было наградой за проведение сталинского курса на Украине, куда Постышева послали в 1933 г. вторым секретарем ЦК КП(б)У для укрепления руководства.

Судя по известным документам, не произошло также существенных изменений в распределении обязанностей между членами Политбюро. И до и после XVII съезда свои позиции заместителя Сталина по партии сохранил Л. М. Каганович. 15 декабря 1932 г. Политбюро приняло решение об организации отдела сельского хозяйства ЦК — ключевого отдела в партийном аппарате в условиях массового голода. Каганович был назначен заведующим этого отдела^[467]. Выполнив задачи, поставленные перед ним в период голода, Каганович направлялся на другие горячие участки управления. 18 августа 1933 г. в связи с провалами на транспорте Политбюро приняло решение об образовании комиссии по железнодорожному транспорту под председательством Молотова. Каганович наряду со Сталиным, Ворошиловым, Андреевым, Орджоникидзе и Благонравовым был назначен членом этой комиссии. Однако уже через день, 20 августа, Кагановича утвердили заместителем председателя, а 15 февраля 1934 г. председателем комиссии по железнодорожному транспорту^[468]. Логичным продолжением этой линии было назначение Кагановича на должность заведующего транспортным отделом ЦК, которое состоялось 10 марта 1934 г.^[469] Свой прежний пост в аппарате ЦК — заведование сельскохозяйственным отделом — Каганович передал вновь назначенному секретарю ЦК А. А. Жданову.

Подлинники протоколов Политбюро показывают, что Каганович формулировал многие постановления Политбюро, что во время отпусков Сталина он по-прежнему руководил работой Политбюро и аппарата ЦК. Оставаясь вторым секретарем ЦК, он был назначен председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) — нового руководящего партийного органа, созданного по решению XVII съезда партии вместо Центральной контрольной комиссии. Особую роль Кагановича в руководстве партийными делами определяло постановление Секретариата ЦК о приеме работников в аппарат ЦК ВКП(б), утвержденное 17 января 1934 г. В нем говорилось: «а) Установить, что прием или увольнение всех без исключения работников в аппарат ЦК производится лишь с утверждения т. Кагановича или т. Сталина,

б) Обязать заведующих отделами ЦК ВКП(б) строго придерживаться этого постановления». Показательными были обстоятельства подготовки постановления. Первоначальный его вариант был написан Кагановичем и имел следующий вид: «Установить, что прием всех без исключения работников в аппарат ЦК производится лишь с утверждения секретаря ЦК». Сталин исправил текст Кагановича, причем демонстративно поставил фамилию Кагановича на первое место. Сталинский вариант и был окончательно утвержден Секретариатом ЦК ВКП(б)^[470].

О сохранении прежней иерархии в руководстве партии свидетельствовало очередное распределение обязанностей между секретарями ЦК, произведенное Политбюро 4 июня 1934 г. Сталину поручалось наблюдение за отделом культуры и пропаганды, Особым сектором^[471] и Политбюро. Каганович руководил работой Оргбюро, промышленного и транспортного отделов, комсомола и Комитета партийного контроля. Жданов контролировал сельскохозяйственный, планово-финансово-торговый, политико-административный отделы, отдел руководящих партийных органов, Управление делами и Секретариат ЦК^[472]. Большое количество обязанностей заставило Кагановича обратиться в Политбюро с просьбой об освобождении от заведования транспортным отделом. 9 июля 1934 г. Политбюро удовлетворило эту просьбу, хотя оставило за Кагановичем «наблюдение и общее руководство этим отделом»^[473].

Формально секретарем ЦК ВКП(б) после XVII съезда был избран также секретарь Ленинградского обкома, член Политбюро С. М. Киров. Однако фактически он оставался в Ленинграде и обязанности секретаря ЦК выполнял в минимальной степени. Эта ситуация сложилась в результате конфликта, который произошел между Кировым и Сталиным. О сути этого конфликта писал в своих воспоминаниях М. В. Росляков, который в 1934 г.

руководил финансовыми органами Ленинградской области (Росляков ссылался на рассказы самого Кирова и председателя Ленинградского совета И. Ф. Кодацкого). «Съезд (XVII съезд ВКП(б). — О. X.) закончился 10 февраля, и в тот же день состоялся пленум ЦК для формирования руководящих органов партии, — сообщал Росляков. — Как и полагается, прежде чем внести какие-либо организационные вопросы на Пленум, их предварительно обсуждают на Политбюро. Так было и в тот раз. Все шло гладко, согласованно. Когда стали обсуждать кандидатуры секретарей ЦК, то Сталин внес предложение избрать одним из секретарей С. М. Кирова, с освобождением его от работы в Ленинграде. Сергей Миронович решительно возразил против этого, выдвинув основным мотивом — дайте поработать в Ленинграде еще пару лет, чтобы вместе с ленинградскими товарищами выполнить вторую пятилетку; были ссылки и на неподготовленность к работе в центре, на состояние здоровья. Сталин настаивал на своем предложении, мотивируя его необходимостью укреплять рабочий аппарат ЦК, выдвигая более молодых, учитывая его, Сталина, возраст (ему было тогда 54 года). Кирова поддержал энергично Серго (Орджоникидзе. — О. X.), мотивируя в основном проблемами тяжелой промышленности, которые решает Ленинград. Куйбышев также высказался в пользу соображений Кирова.

Сталин, видя, что его предложение не встречает полного и привычного согласия, разгневался и «в сердцах» ушел с заседания. Товарищи, понимая отлично, что вопрос все равно надо решать, предложили Кирову идти к Сталину и искать вместе приемлемый выход. Какие были разговоры у Кирова со Сталиным, вряд ли точно кто-либо знает, но Киров настаивал на своем, и было принято компромиссное решение: Кирова избирают секретарем ЦК, но с оставлением в Ленинграде секретарем Ленинградского обкома. А для работы в ЦК берут А. А. Жданова из Горького»^[474].

Согласно свидетельству Рослякова, неожиданный перевод Жданова в Москву вызвал ряд организационных проблем. В частности, назначенного вместо Жданова первым секретарем Горьковского крайкома Э. К. Прамнэка пришлось задним числом вводить в состав кандидатов в члены ЦК (руководителю столь крупной организации это было положено по статусу). Как показала А. А. Кирилина, архивные документы подтверждают эти утверждения Рослякова: Прамнэк не числился в списках членов и кандидатов в члены ЦК, присутствующих на первом заседании пленума ЦК нового созыва 10 февраля 1934 г.^[475] Косвенно в пользу версии Рослякова о неожиданности назначения Жданова свидетельствуют и другие аналогичные формальные неувязки. Жданов, не будучи даже кандидатом в члены Политбюро, в силу своей должности принимал участие во всех заседаниях Политбюро и в голосовании решений Политбюро опросом. Более того, в сентябре 1934 г. в отсутствие Сталина и Кагановича Жданов фактически руководил работой Политбюро — именно он подписывал протоколы заседаний Политбюро за этот период. На имя Жданова приходили письма по различным вопросам, которые рассматривались затем Политбюро^[476]. Такие формальные неувязки можно было бы избежать, если бы Киров был реально действующим секретарем или если бы назначение Жданова готовилось заранее.

Все эти факты позволяют утверждать, что конфликт по поводу назначения Кирова в Москву действительно произошел. Однако ничего необычного в этом столкновении не было. Мотивы Сталина, настаивающего на назначении Кирова, очевидны: после перевода Постышева на Украину в ЦК ВКП(б) действительно был нужен новый, энергичный секретарь, отвечающий за важные участки работы. Не исключено, что Сталин хотел также несколько уравновесить влияние Кагановича (что он сделает в 1935–1936 гг.) и по этой причине также хотел видеть на посту секретаря ЦК члена Политбюро. Не менее понятны возражения Кирова. Переезд в Москву означал для него ломку привычного, сложившегося за восемь лет ритма жизни, погружение в сложные московские дрязги и проблемы. Вполне возможно, что Кирова не устраивал переход под непосредственное подчинение к Кагановичу, который в руководящей иерархии стоял на ступень выше Кирова. Можно напомнить также, что перемещения высших руководителей на новые должности в конце 1920-х — начале 1930-х годов достаточно часто сопровождалось конфликтами и скандалами. Известно, что сам Киров с большой неохотой переезжал в 1926 г. из Баку, где он занимал пост секретаря компартии Азербайджана, в Ленинград. Большим скандалом сопровождался перевод Орджоникидзе в том же 1926 г. из Закавказья в Москву на пост председателя ЦКК ВКП(б)^[477] В общем, конфликт между Сталиным и Кировым был типичным бюрократическим столкновением, за которым не просматриваются какие-либо политические разногласия. Скорее всего, Киров выторговал некоторое время для завершения дел в Ленинграде, и Сталин согласился отложить его переезд в Москву.

Хотя Кирову, как свидетельствуют данные книги записи посещений кабинета Сталина, в 1934 г. приходилось бывать в Москве гораздо чаще, чем в предшествующий период^[478].

Компромисс по поводу нового назначения Кирова вполне соответствовал традиции разрешения такого рода разногласий, сложившейся в Политбюро в начале 1930-х гг. В этом смысле он может служить дополнительным подтверждением сохранения в Политбюро относительного статус-кво и в 1934 г. Косвенно об этом свидетельствуют также данные о посещении членами Политбюро кабинета Сталина^[479]. В 1934 г., как и в предыдущие три года, чаще и дольше других у Сталина бывали Молотов и Каганович. На третью строку в этом списке, прежде занимаемую Постышевым, вышел Жданов, сменивший Постышева на посту секретаря ЦК.

Имеющиеся факты не подтверждают экзотические версии об ослаблении власти Сталина накануне убийства Кирова, о нарастании оппозиционности по отношению к вождю ряда членов Политбюро. Все эти версии построены на вымыслах и сенсационных выдумках их авторов. Характерным примером является широко растиражированный рассказ о крупном скандале, якобы происходившем в Политбюро в сентябре 1934 г. Суть конфликта публикаторы этого мифа излагают следующим образом: «Политбюро приняло решение о крупной модернизации армии. Оно держалось в строжайшей тайне. И вдруг вскоре после этого поступили сведения, что иностранные разведки, а особенно германская, уже знают о принятом решении и усиленно добывают информацию о том, как она осуществляется. Тухачевский, который руководил модернизацией армии, дал задание выяснить, где произошла утечка сведений о наших секретных мерах. Оказалось, от самого… Сталина, который в полуофициальной беседе с чешскими представителями похвастался, что проводимая под его руководством реорганизация Красной армии не только поставит советские вооруженные силы на один уровень с европейскими, но и превзойдет последние. Он хотел приписать себе и заслуги модернизации. Узнав об этом, Тухачевский пошел к Куйбышеву. Тот позвонил Орджоникидзе. Услышав о поступке Сталина, Орджоникидзе коротко сказал: “Ишак” Он согласился с мнением Куйбышева, что вопрос о нетактичном поведении Сталина надо поставить на закрытом заседании Политбюро. Валериан Владимирович взял на себя подбор всех фактов, которые должны были быть поставлены в упрек Сталину.

Разговор Тухачевского с Куйбышевым и Орджоникидзе произошел в середине сентября 1934 г. В конце этого же месяца на закрытом заседании Политбюро Сталину пришлось не только выслушать много неприятных вещей, но и вдруг почувствовать некоторую шаткость своего положения. Если бы Молотов и Енукидзе не воздержались при голосовании и не выступил бы с примирительной речью незлобивый Калинин, Сталину могли бы даже объявить взыскание».

Как обычно в таких случаях, происхождение этой истории установить трудно. Публицист Н. А. Зенькович, из книги которого взята вышеприведенная цитата, глухо ссылается на писателя В. Карпова. Не исключено, что Карпов опирался на рассказы сына Куйбышева Владимира Валерьяновича, который опубликовал эту историю в своем выступлении в газете «Московские новости»^[480]. Живучесть подобного рода легенд в значительной мере предопределена тем, что они дают «простые» ответы на сложные исторические вопросы. Действительно, если скандалы, подобные описанному, имели место, то все известные события конца 1934 — начала 1935 г. выстраиваются в логичную цепочку: нападки членов Политбюро на Сталина — устранение нападающих (в декабре 1934 г. Кирова, в январе 1935 г. Куйбышева, в феврале 1937 г. Орджоникидзе). Возможно, пишет по этому поводу Зенькович, скандал сентября 1934 г. в Политбюро «ускорил ход дальнейших событий. После этого заседания Сталин, наверное, решил, что не стоит подвергать себя подобной опасности в будущем».

Как обычно, с легкостью растиражированная легенда не вызвала никаких вопросов у ее публикаторов. Между тем многие несуразности рассказа лежат, как говорится, на поверхности. Совершенно невероятным образом приплетен к истории Енукидзе, которого, и случись подобное закрытое заседание Политбюро, никто не допустил бы даже в прихожую зала заседаний. Только обладая значительной фантазией, можно вообразить то нечто особенное, что Сталин в принципе мог рассказать о модернизации Красной армии «чешским представителям». Может быть, он демонстрировал им чертежи или выдал дислокацию оборонных предприятий? Крайняя скупость легенды на подобные детали вовсе не случайна. Если довести этот миф до логического конца, то получится, что Сталина обвиняли в том, что он похвастался ростом боевой мощи советской армии, о чем и без того постоянно писали все советские газеты. Наконец, в силу малой осведомленности, авторы легенды не знали о графике отпусков членов Политбюро. А если бы знали, то, несомненно, «перенесли» бы «скандал» на другое время, потому что весь сентябрь (а также август и октябрь) Сталин находился в отпуске на юге^[481], откуда, кстати, писал своим соратникам строгие наставляющие письма^[482].

Реальный расклад сил в высших эшелонах политической власти в СССР в этот период был уже таким, что вовсе не Сталину приходилось оправдываться перед членами Политбюро, а членам Политбюро перед Сталиным. Кстати, не был исключением в этом смысле и Куйбышев. Например, в том же сентябре 1934 г., о котором идет речь в ранее упомянутой легенде, Куйбышев получил задание проконтролировать подготовку к полету стратостата «СССР-2». С часу ночи до шести часов утра 5 сентября он следил за заполнением оболочки стратостата водородом, которое закончилось неудачей — возник пожар и стратостат сгорел. Осознавая, что ответственность за этот провал так или иначе может быть возложена и на него, Куйбышев предпринял все необходимые в таких случаях бюрократические меры. В тот же день, 5 сентября, по требованию Куйбышева заместитель наркома обороны СССР М. Н. Тухачевский подготовил объяснительную записку на имя Сталина. В ней Тухачевский доложил, что комиссия, срочно созданная для расследования причин аварии, выдвигает версию воспламенения от электроразряда, возникшего в результате развертывания шелковой ткани оболочки, что ряд обстоятельств аварии остается невыясненным, и комиссия будет работать до 7 сентября^[483]. Куйбышев счел необходимым сопроводить записку Тухачевского, отправленную Сталину, своими комментариями. Он объяснил, что вместе со Ждановым на месте убедился в технической готовности к полету и всю ночь следил за заполнением оболочки. Предупреждая обвинения в спешке, Куйбышев писал, что полет в силу метеорологических условий можно было провести только 5 сентября или отложить на год. Заканчивалась записка Куйбышева характерным выводом: «В докладе т. Тухачевского, посылаемом мною Вам почтой, есть попытка (не Тухачевского) объяснить пожар электрической искрой, вызванной развертыванием шелковой ткани оболочки. Я в этом сомневаюсь и предполагаю вредительство. Производится строжайшее расследование»^[484]

Оправдания и показная бдительность, обращение к Сталину на «Вы» — все это свидетельствовало о реальном политическом влиянии Куйбышева, о котором Сталин за год до этих событий, в сентябре 1933 г., писал Молотову: «[…] Ясно, что оставить центральную работу на одного Кагановича (Куйбышев может запить) […] значит поступить опрометчиво»^[485].

В общем, пока нет никаких реальных фактов для подтверждения предположений о шаткости положения Сталина и каком-либо изменении расклада сил в Политбюро в 1934 г. Ничего подобного даже легкому порицанию Сталина в Политбюро в это время не могло быть в принципе. Сталин по-прежнему держал под контролем все важнейшие политические и экономические акции и обладал правом решающего голоса. Другое дело, что и члены Политбюро представляли собой пока относительную политическую величину. Характеризуя ситуацию в Политбюро в 1934 г., можно было бы повторить оценки, данные в предыдущих главах применительно к более раннему периоду, хотя и с некоторыми дополнениями. Можно отметить, в частности, что после XVII съезда ВКП(б) наблюдалось дальнейшее упрощение процедуры функционирования Политбюро как коллективного органа. Первое заседание Политбюро XVII созыва состоялось 20 февраля 1934 г. На нем, как и прежде на очередных заседаниях, помимо членов и кандидатов в члены Политбюро присутствовала большая группа членов ЦК, кандидатов в члены ЦК, а также члены бюро Комиссий партийного и советского контроля. В дальнейшем такие заседания проводились все реже. За 1934 г. было созвано только 16 очередных заседаний Политбюро, причем в сентябре и ноябре состоялось одно заседание, а в октябре их не было вообще. Основная масса вопросов, выносимых на рассмотрение Политбюро, решались либо опросом членов Политбюро, либо на неофициальных встречах членов Политбюро у Сталина. Как видно из журналов записи посещений кабинета Сталина, практически все члены Политбюро бывали у него в 1934 г. намного чаще, чем в предшествующий период^[486].

Некоторые дополнительные возможности для реконструкции фактической процедуры деятельности Политбюро дают подлинники протоколов его заседаний за 1934 г. Они показывают, например, что большое количество постановлений Политбюро были записаны рукой заведующего Особым сектором ЦК А. Н. Поскребышева, а под текстом постановления шли сделанные им же приписки: «т. Стал[ин,] Мол[отов,] Каг[анович] — за (А[.] П[оскребышев])» или «т. Стал[ин,] Мол[отов,] Каган[ович,] Вор[ошилов] — за» и т. д. Ниже на том же листе секретарем фиксировались результаты опроса других членов Политбюро, например: «Т. Куйбышев — за, т. Калинин — за» и т. д.^[487] Такой порядок оформления позволяет предположить, что эти постановления фактически обсуждались и принимались той группой членов Политбюро, фамилии которых записывал Поскребышев (чаще всего это были Сталин, Каганович, Молотов). Поскребышев либо сам присутствовал на этих заседаниях «узкой руководящей группы» и записывал принятые на них решения, либо получал соответствующие указания об оформлении решений сразу же после таких заседаний.

Важно отметить также, что значительная часть решений в подлинных протоколах Политбюро за 1934 г. представляет собой записи, сделанные рукой Поскребышева или его заместителя Б. А. Двинского, без отметок о голосовании членов Политбюро. Вполне возможно, что в ряде случаев подписи членов Политбюро сохранились на инициирующих решение документах (проектах постановлений, письмах, докладных и т. д.), которые хранятся среди материалов Политбюро в Архиве Президента России. С другой стороны, нередко на подлинниках постановлений есть делопроизводственные пометы о том, что таких инициирующих документов не было вообще. А это означает, что заметная часть постановлений Политбюро принималась без голосования членов Политбюро. Поскребышев или Двинский записывали решения, продиктованные кем-либо из руководителей страны (скорее всего, Сталиным), и они оформлялись как решения Политбюро. В сентябре 1934 г. в подлинниках протоколов на многих постановлениях появилась помета: «Без опроса». Такие постановления визировал только Каганович (Сталин в это время был в отпуске), а в его и Сталина отсутствие — Жданов^[488].

В соответствии с упрощением процедуры деятельности Политбюро менялась структура аппарата ЦК, прежде всего Секретного отдела ЦК ВКП(б), который ведал делопроизводством и техническим обеспечением деятельности Политбюро. Секретный отдел был создан постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) 19 марта 1926 г. вместо бюро Секретариата ЦК ВКП(б), которое ранее занималось техническим обслуживанием руководящих органов ЦК и вело секретную переписку аппарата ЦК. Секретный отдел возглавлял один из помощников Сталина И. П. Товстуха. В июле 1930 г. Политбюро освободило его от работы в ЦК (по собственной просьбе, в связи с состоянием здоровья) и утвердило заместителем директора Института Ленина. 22 июля заведующим Секретным отделом ЦК был назначен А. Н. Поскребышев, который возглавлял это подразделение (в разные годы оно меняло название и структуру) почти до самой смерти Сталина^[489].

В конце 1920 — начале 1930-х годов Секретный отдел выполнял большое количество функций. В него входили помощники секретарей ЦК и их аппараты (референты, порученцы). Четыре подразделения занимались непосредственно делопроизводством: два — делопроизводством Политбюро и Оргбюро, третье обеспечивало рассылку документов шифром, а четвертое учитывало возврат документов высших органов партии, рассылавшихся для исполнения и информации на места, а также определенному кругу партийно-государственных руководителей. Помимо этого в Секретный отдел входил секретный архив ЦК. Канцелярия Секретного отдела обеспечивала вспомогательные операции: регистрацию, связь, перепечатку документов, стенографирование заседаний высших органов партийного руководства^[490]. Согласно утвержденным 28 января 1930 г. Секретариатом ЦК ВКП(б) штатам отделов ЦК, в Секретном отделе числилось 103 должностные единицы из 375, состоявших во всех отделах ЦК^[491].

13 ноября 1933 г. Секретариат ЦК ВКП(б) принял решение о новой реорганизации Секретного отдела. Ее суть сводилась к тому, что в Секретном отделе был оставлен только аппарат, обслуживающий Политбюро. В значительной мере Секретный отдел превратился в личную канцелярию Сталина. «Секретный отдел, — говорилось в постановлении, — подчинен непосредственно т. Сталину, а в его отсутствие — т. Кагановичу. Прием и увольнение работников Секретного отдела производится с ведома и согласия секретарей ЦК». Зарплата сотрудников Секретного отдела устанавливалась на 30–40 % выше ставок соответствующих категорий работников в других учреждениях. Управлению делами ЦК поручалось «в месячный срок удовлетворить все заявки на квартиры сотрудников Секретного отдела ЦК», а также «предоставить в полное распоряжение Секретного отдела ЦК 5 дач с обслуживанием их аппаратом Управления делами ЦК»^[492].

В совокупности все эти факты позволяют говорить о дальнейшем упрощении процедуры деятельности Политбюро, все большем превращении его из коллективного органа в придаток системы принятия решений, ориентированной на единовластие вождя. Такое положение не было особенностью 1934 г. В этот период в работе Политбюро лишь усилились тенденции, наметившиеся на предыдущем этапе.

Таким образом кадровая стабильность, сохранение прежнего распределения политических ролей и процедуры деятельности Политбюро позволяют предположить, что «потепление» 1934 г. не было результатом выдвижения на первый план каких-либо новых политических лидеров, а являлось следствием упрочения «умеренной» линии, признаки которой периодически обнаруживались и в предшествующие годы. Соответственно, правомерно предположить, что прежним остался и порядок инициирования «реформ». К рассмотрению конкретных примеров такого инициирования в 1934 г. мы приступаем далее.

Орджоникидзе и Молотов: корректировка второй пятилетки

Значительный материал о порядке принятия решений в высших эшелонах власти дает история утверждения второго пятилетнего плана (1933–1937 гг.)^[493]. Обстоятельства принятия на XVII съезде партии новых, более умеренных пропорций индустриального роста давно заставляют исследователей усматривать в этих событиях некий политический подтекст. Особое внимание в этой связи уделяется В. М. Молотову и Г. К. Орджоникидзе, заявления которых на съезде используются как аргумент в пользу версии о двух противостоящих «фракциях» — радикалов (Молотов) и «умеренных» (Орджоникидзе)^[494]

Как уже отмечалось в литературе, в связи с нарастанием экономического кризиса руководство страны с середины 1932 г. предприняло попытки сокращения размеров капитальных вложений^[495]. На этой почве обострились традиционные противоречия между хозяйственными наркомами (Орджоникидзе, Микояном и др.), с одной стороны, и руководством СНК (Молотовым) и Госплана (Куйбыше-вым), которые занимались распределением ресурсов, с другой. В этих столкновениях просматривалась одна устойчивая тенденция: наркоматы старались получить максимум капиталовложений, Госплан, поддерживаемый руководством СНК, пытался урезать капитальные вложения и требовал большей отдачи от существующих производственных фондов. В очередной раз это произошло при утверждении второго пятилетнего плана.

Показатели новой пятилетки, разрабатываемой в Госплане, на протяжении 1932 г. неоднократно уменьшались, так как реальное положение советской экономики не оставляло надежд на продолжение политики форсированной индустриализации. В декабре 1932 г. в аппарате В. В. Куйбышева был подготовлен проект резолюции к пленуму ЦК ВКП(б), которому предстояло подвести итоги первой пятилетки и наметить задания на 1933 г. и на вторую пятилетку в целом. В первоначальном проекте резолюции, в частности, говорилось: «[…] Пленум Центрального Комитета считает нужным определить ежегодный рост продукции промышленности в следующем пятилетии в размере 12–16 % вместо среднегодовых 20 % в первой пятилетке»^[496]. Этот проект рассматривался комиссией в составе Сталина, Молотова и Куйбышева, образованной решением Политбюро от 28 декабря 1932 г.^[497] Сталин внес в документ важную правку. Он, в частности, дописал новый подраздел под названием «От первой ко второй пятилетке», в котором идея снижения темпов получила идеологическое обоснование. Первый вариант нового подраздела содержал такие конкретные показатели: «а) Среднегодовой прирост промышленной продукции для второй пятилетки должен быть запроектирован не 21–22 %, как это имело место в первой пятилетке, а несколько меньше — примерно 14 %». Продолжая работать над текстом, Сталин исправил последние слова на: «Примерно 13–14 %»^[498]. В таком виде эта цифра вошла в резолюцию, одобренную пленумом ЦК ВКП(б) в январе 1933 г. Сталинская осторожность была результатом знаний о реальном состоянии выполнения первой пятилетки. Как уже говорилось ранее, провозглашенные цифры — стопроцентный рост индустриальной продукции между 1928 и 1932 гг. — были ложью. Реальные показатели были примерно вдвое меньше. Хотя мы не располагаем информацией о том, какими данными Сталин и его окружение оперировали в своем узком кругу, можно не сомневаться, что все они в той или иной мере знали о фальсификации лозунговых показателей выполнения пятилетки. Они знали и о катастрофическом положении с производительностью труда и качеством продукции, и о порче и омертвлении огромных ресурсов в незавершенных стройках и бесполезных импортных заказах. Правка Сталина фактически являлась признанием (подчеркнем еще раз: признанием, запоздавшим и оплаченным огромными жертвами) провала политики «индустриального скачка».

Опираясь на сталинские директивы, комиссия Госплана под руководством первого заместителя председателя Госплана В. И. Межлаука в мае 1933 г. предложила сократить среднегодовые темпы прироста промышленной продукции до 13 %, а производство чугуна (системообразующий плановый показатель в сталинской экономике) довести в 1937 г. лишь до 15 млн тонн^[499], вместо 17 млн тонн, которые предусматривались планами индустриального скачка уже к концу первой пятилетки. В этом руководители Госплана пытались заручиться поддержкой Сталина. 28 мая 1933 г. Куйбышев и Межлаук обратились к нему с письмом, обосновывая целесообразность установления 15-миллионной отметки для чугуна и соответствующих показателей для стали и проката. Они доказывали, что ориентация на выплавку 18 млн тонн чугуна, на чем настаивал НКТП, потребует дополнительных капиталовложений и предопределит ежегодный прирост продукции тяжелой промышленности на 16 вместо 14 %, принятых пленумом. «Ввиду того, что выплавка 15,2 млн т. чугуна и 11,6 млн т. проката удовлетворяет потребности других отраслей при заданном темпе их роста и что эта проектировка достаточно напря-женна с точки зрения нового оборудования, особенно в части стали и проката, Госплан просит разрешить вести дальнейшую работу над планом пятилетки на основе указанного лимита», — заключали свое письмо Куйбышев и Межлаук^[500].

Следов какого-либо ответа на это обращение обнаружить не удалось. Но, похоже, что инициатива руководства Госплана одобрена не была. В июне и июле 1933 г. обсуждения в Госплане исходили из 18-миллионного лимита по чугуну^[501]. Эта же цифра была включена в директивы, представленные XVII съезду партии шестью месяцами позже.

Госплан тем не менее продолжал настаивать на понижении уровня капитальных вложений. В июне он предлагал довести инвестиции в 1933–1937 гг. до 97 млрд руб. по сравнению со 135 млрд руб., требуемыми наркоматами^[502]. Это были самые низкие из когда-либо обсуждавшихся цифр. Они означали, что ежегодный уровень капиталовложений за пятилетку лишь немного превышал уровень 1933 г. Происхождение этих лимитов неизвестно. Скорее всего, они были намеренно занижены в Госплане ввиду предстоящего торга с наркоматами по поводу пятилетки. Действительно, на состоявшихся вскоре обсуждениях лимитов с представителями ведомств руководители Госплана признавали недостаточность капиталовложений и обещали увеличить их. Куйбышев, например, согласился расширить план капитальных вложений по Наркомату лесной промышленности и Наркомату путей сообщения^[503].

Когда комиссии, которым поручалось согласовать разногласия с ведомствами, закончили свою работу, выяснилось, что лимиты по капитальным работам выросли до 120 млрд руб. Эту новую цифру обсуждали на совещании под председательством Куйбышева 19 июля 1933 г. Заместитель Куйбышева Г. И. Смирнов, подводя итоги обсуждения, говорил, что 120-миллиардная программа не обеспечена материальными ресурсами, в силу чего требуется ее сокращение по крайней мере до 110 млрд.^[504] 2 6 июля новое совещание под председательством Куйбышева установило компромиссную «окончательную» цифру — 112,75 млрд руб.^[505]

Таким образом, к осени 1933 г. в Госплане разрабатывались лимиты на 1934 г. и вторую пятилетку, исходившие как из общих директив январского пленума, так и требований хозяйственных наркоматов увеличить капитальные вложения. Компромиссные цифры превышали те 13–14 % прироста промышленной продукции (и соответствующих капиталовложений), о которых заявлялось в резолюции январского пленума. Однако с этим смирился даже такой последовательный сторонник борьбы с ведомственными претензиями, как Молотов. 6 сентября 1933 г. он писал Сталину из отпуска: «Сейчас идет работа в Госплане и в наркоматах над 1934 годом […] Капитальные] работы намечены в 22 млрд руб., прирост промышленной] продукции в 17 %. По-моему, лучше взять несколько более осторожные задания. По капитальным] работам считаю желательным вложиться в 21 млрд руб. против 18 млрд руб. текущего года (без добавок, которые неизбежны в течение каждого года). По промышленной] продукции ограничить прирост 15 % […] Мотивы: в 1932 г. мы имели +8,5 %, в этом году будем иметь меньше 10 %. Несмотря на хороший урожай 1933 г., считаю нецелесообразным брать задания больше указанных выше. Уговориться об этом и решить в ЦК лучше бы теперь же»^[506]. 15 % прироста промышленной продукции, которым, по мнению Молотова, соответствовал 21 млрд руб. капитальных вложений, нарушали директивы январского пленума, но, видимо, Молотов понимал, что добиться меньшего, сломив сопротивление ведомств, не удастся. Поэтому он лишь стремился закрепить эти новые лимиты решениями Политбюро.

События, однако, пошли по другому сценарию. 15 ноября Политбюро приняло решение о созыве в январе 1934 г. очередного съезда партии. Вторым пунктом повестки дня было намечено рассмотрение второго пятилетнего плана по докладам Молотова и Куйбышева^[507]. Обсуждение тезисов этих докладов на Политбюро было намечено на 20 декабря. В ходе подготовки и обсуждения тезисов лимиты пятилетки были существенно увеличены. План капитальных вложений был увеличен до 133 млрд руб. по сравнению со 113 млрд, одобренными Госпланом в июле. Соответственно ежегодный прирост промышленной продукции устанавливался теперь на уровне 18 % по сравнению с 13–14 %, утвержденными пленумом ЦК в январе 1933 г., и 15 %, предложенными Молотовым для 1934 г.^[508]

Новый проект был, очевидно, подготовлен на уровне Политбюро без участия работников Госплана. 20 декабря, в день, когда Политбюро обсуждало новые предложения, один из руководящих работников Госплана Г. Б. Лауэр послал сердитое заявление Куйбышеву и Межлауку: «Считаю необходимым обратить Ваше внимание на то, что работа по уточнению плана второй пятилетки организована в Госплане абсолютно неудовлетворительно и не обеспечивает доброкачественных проектировок. Мы получили приказ, чтобы в один день проверить таблицы пятилетки и сдать исправленные. Кое-кто получил дополнительную информацию […] об изменениях, внесенных Вами в первоначальный план. Эти изменения, однако, настолько серьезны, что отражаются косвенно на всех отраслях и нельзя прямо исправлять таблиц, а нужно заново увязать проектировки каждого сектора (каждой отрасли) с народным хозяйством в целом. Насколько я понимаю, резко изменены темпы роста промпродукции (18 вместо 14 %), изменено соотношение А и Б, резко повышены капиталовложения на конечный год (34 м. р. вместо 26 м. р.). Резко повышена продукция машиностроения. Это означает другой баланс стройматериалов, другой баланс металла, другую потребность в топливе и электроэнергии»^[509]. Лауэр предлагал отсрочить доработку плана на несколько дней.

Фактически так и произошло. Новые лимиты были готовы к концу декабря. 31 декабря один из ответственных работников Госплана А. И. Гайстер доложил Сталину о предпринятых изменениях (черновик его записки сохранился в бумагах секретариата Куйбышева). «Согласно указания тов. Сталина, — писал Гайстер (это, кстати, позволяет с большой долей вероятности предположить, что увеличение лимитов было предпринято по инициативе Сталина. — О. X.), — Госплан пересмотрел проектировки по некоторым отраслям НКТП для обеспечения увеличения втрое производства предметов широкого потребления как по легкой и пищевой промышленности, так и соответствующего увеличения производства предметов ширпотреба по НКТП, а также для увеличения снабжения НКПС подвижным составом». Новый проект, докладывал Гайстер, предусматривал увеличение инвестиций в легкую и пищевую промышленность, увеличение производства локомотивов и вагонов^[510].

Новые лимиты, нарушавшие решения января 1933 г., несомненно, были результатом компромисса между руководителями хозяйственных наркоматов, с одной стороны, и Совнаркома и Госплана — с другой. Первые сумели добиться более высоких капитальных вложений, вторые потребовали взамен увеличить темпы прироста промышленной продукции по принципу: больше получаете — больше отдаете. При этом обе противоборствующие стороны остались при своем мнении. Подавленный, но неисчерпанный, конфликт между ними вновь проявился на XVII съезде.

3 февраля 1934 г. Молотов и Куйбышев представили съезду новую версию плана: среднегодовые темпы промышленного роста — 19 % процентов, инвестиции за пятилетие — 133,4 млрд руб. На следующий день, 4 февраля, на утреннем заседании съезда возникла ситуация, которая уже неоднократно повторялась при рассмотрении пятилетних планов (и на XVI конференции в апреле 1929 г., и на XVII конференции в феврале 1932 г.): делегаты, отстаивая интересы своих регионов, стали требовать увеличения строительных программ. Вечером того же дня выступил Орджоникидзе. Он критиковал тех, кто требовал пересмотреть инвестиционные планы и заявил: «Если бы мы пошли сейчас по такой линии, чтобы все то, что требуют наши области и республики, включать в план второй пятилетки, то из этого получилась бы не пятилетка, а что-то другое. (Голос: “Десятилетка”.) Да, получилась бы десятилетка. Мы, товарищи, хотим иметь такую пятилетку, которая при огромнейшем напряжении сил и средств нашей страны была бы выполнена». Не дав делегатам опомниться, Орджоникидзе выдвинул встречный план — сократить среднегодовые темпы роста промышленности в целом с 18,9 до 16,5 %. При этом (обратим на этот факт особое внимание) Орджоникидзе подчеркнул, что наметки по капитальным вложениям на пятилетку остаются прежними. Орджоникидзе сообщил также, что все эти поправки согласованы с другими членам Политбюро^[511]. Вскоре после Орджоникидзе с предложениями о сокращении темпов развития своих отраслей выступили наркомы пищевой промышленности Микоян и легкой промышленности Любимов.

Подводя итоги обсуждения второго пятилетнего плана, Молотов оценил принятые решения о снижении темпов роста как проявление «большевистской осторожности, которая требует серьезного учета всей обстановки, в которой мы живем»^[512]. Но при этом сделал заявление, из которого следовало, что темпы индустриального роста могут и должны повышаться, несмотря на одобренные лимиты пятилетки: «В наших годовых планах второй пятилетки мы должны обеспечить не только выполнение, но и перевыполнение заданий второй пятилетки. Это должно быть отнесено и к текущему году второй пятилетки. Присоединяясь к предложению о 16,5 % ежегодного прироста промышленной продукции на вторую пятилетку, мы должны сохранить полностью, не сокращая ни на один процент, ни на одну десятую процента принятое партией и правительством задание на 1934 г. — второй год пятилетки. А это задание, как известно, определялось в 19 %. Это значит, что уже для 1934 г. мы берем повышенное против средних темпов пятилетки задание»^[513].

Никаких документов, позволяющих выяснить, каким образом возникла «поправка Орджоникидзе» до сих пор выявить не удается. Однако наличные факты не позволяют рассматривать решение о снижении темпов как результат борьбы двух политических группировок, политического противостояния Молотова и Орджоникидзе. В контексте изложенных выше фактов о составлении пятилетнего плана съездовский эпизод можно рассматривать, скорее, как продолжение межведомственной борьбы вокруг пропорций производства и капитальных вложений. Руководители ведомств, вынужденные согласиться накануне съезда на невыгодные для них темпы прироста промышленной продукции взамен на увеличение финансирования, сумели на самом съезде, воспользовавшись какими-то неизвестными пока обстоятельствами и, несомненно, поддержанные Сталиным, пересмотреть это решение. Фактически хозяйственники одержали на съезде победу над Госпланом и Совнаркомом. Сохранив высокий уровень капитальных вложений, они получили право произвести за эти деньги гораздо меньше продукции. В этом контексте выступление Молотова было попыткой хотя бы частично отстоять позицию Совнаркома и Госплана. Вынужденно согласившись с уступкой хозяйственникам (из политического соображения «большевистской осторожности»), он предупредил их, что при благоприятном развитии ситуации (уже даже в 1934 г.) им придется платить за высокие капитальные вложения гораздо больше, чем те 16,5 % прироста продукции, которые они выторговали на съезде.

Трудно сказать, что больше подрывало наметившийся поворот к более умеренной экономической политике: попытки ли увеличить темпы производства продукции при высоком уровне капиталовложений, за которыми стояли СНК и Госплан (персонально Молотов), или восторжествовавший подход ведомств (в частности, Орджоникидзе) — снижение темпов производства при сохранении громадных капиталовложений. Во всяком случае, эти ведомственные конкурирующие позиции трудно отнести либо к «умеренной», либо к «радикальной», и еще труднее окрасить в политические цвета.

Сталин и Киров

Ключевое место в спорах об авторстве «умеренных» инициатив и принципах функционирования высшей власти в период «умеренности» занимает фактор Кирова. Неясные обстоятельства убийства Кирова и последовавшее за ним резкое ужесточение политического курса позволяли предполагать, что Киров мог выдвигать и отстаивать «умеренную» политическую программу, а соответственно притягивать к себе силы, настроенные оппозиционно по отношению к Сталину^[514]. По мнению историков-скептиков, Киров был и до последнего момента оставался верным сторонником Сталина, никогда не рассматривался в партии как политический деятель, соизмеримый со Сталиным, и не имел никаких политических программ, отличных от сталинских. Изучив опубликованные выступления Кирова и официальную советскую прессу, Ф. Бенвенути, например, пришел к выводу, что Киров может рассматриваться только как один из сторонников «умеренного» курса, признаки которого действительно существовали в 1934 г. На самом деле, новую политику поддерживали все советские вожди^[515]. Некоторое время спустя А. Гетти также пришел к выводу, что Киров не был значительной политической фигурой^[516].

Какими же фактами располагают в настоящее время историки для разрешения этих вопросов? Источниками, питающими предположения о существовании относительно независимой «политической платформы» Кирова, являются мемуары Н. С. Хрущева, свидетельства некоторых членов комиссии, созданной после XX съезда КПСС для изучения обстоятельства убийства Кирова, а также воспоминания некоторых участников XVII съезда ВКП(б). Все эти данные попали в книги историков и благодаря этому получили широкое распространение^[517]. Если отвлечься от многочисленных расхождений в этих рассказах, то в целом из них складывается следующая картина. Во время XVII съезда ВКП(б) ряд высокопоставленных партийных деятелей (фамилии называют разные — Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Орджоникидзе, Петровского и т. д.) обсуждали возможность замены Сталина на посту генерального секретаря Кировым. Киров отказался от предложения, но об этих планах стало известно Сталину (иногда пишут, что Киров сам рассказал о них Сталину, предопределив тем самым собственную судьбу). При выборах ЦК на XVII съезде против Сталина якобы проголосовали многие делегаты (цифры опять же называют разные — от 270 до 300). Сталин, узнав об этом, приказал изъять бюллетени, в которых была вычеркнута его фамилия, и публично на съезде объявить, что против него подано всего три голоса. Если историки, разрабатывающие версию «оппозиционности» Кирова, склонны доверять этим свидетельствам, то историки, отрицающие роль Кирова как сколько-нибудь самостоятельного политического деятеля и причастность Сталина к его убийству, опровергают подобные рассказы очевидцев как вымысел^[518]. В целом, однако, нужно признать, что версия двойного заговора (делегатов XVII съезда против Сталина и Сталина против Кирова) в свете открывшихся архивных документов выглядит менее обоснованной, чем ранее.

Скорее опровергает, чем подтверждает предположения о независимой политической позиции Кирова весь ход его партийной карьеры. Киров, как и другие члены Политбюро 1930-х годов, был человеком Сталина. Именно по настоянию Сталина Киров занял пост руководителя второй по значению партийной организации в стране, что гарантировало ему вхождение в высшие эшелоны власти. Личные отношения Сталина и Кирова в определенной мере демонстрирует сталинское письмо от 6 марта 1929 г.: «Здравствуй, Кирыч! Очень прошу тебя оказать содействие подателю сего, старому коммунисту и специалисту по горному делу т. Радченко. Его назначили недавно председателем Геологического комитета, он думает подобрать несколько человек надежных коммунистов […], знающих так или иначе дело, — помоги ему, мой Кирыч. Жму руки. Сталин»^[519]. Помимо личных симпатий, не исключено, что для Сталина определенное значение имел тот факт, что Киров был политически скомпрометированным деятелем. В партии знали, что Киров в дореволюционные годы не только не примыкал к большевикам, но занимал небольшевистские, либеральные политические позиции, причем, будучи журналистом, оставил многочисленные следы этого своего «преступления» в виде газетных статей. Весной 1917 г., например, он проявил себя как горячий сторонник Временного правительства и призывал к его поддержке^[520].

Воспользовавшись этими фактами, в конце 1929 г. группа ленинградских функционеров (в том числе руководители Ленинградского совета и областной партийной контрольной комиссии) потребовали у Москвы снять Кирова с должности за дореволюционное сотрудничество с «левобуржуазной» прессой. Дело рассматривалось на закрытом совместном заседании Политбюро и Президиума ЦКК ВКП(б). Во многом благодаря поддержке Сталина Киров вышел из этого столкновения победителем. Его противники были сняты со своих постов в Ленинграде. Однако в решении заседания Политбюро и Президиума ЦКК (оно имело гриф «особая папка») предреволюционная деятельность Кирова была все же охарактеризована как «ошибка»^[521]. Фактически это была мина, заложенная под дальнейшую политическую карьеру Кирова. Она могла взорваться или нет в зависимости от решения Сталина.

В партии прекрасно осознавали эту зависимость Кирова от Сталина. Несколько лет спустя в известной «платформе Рютина» Киров.

был поставлен в один ряд с бывшими противниками большевиков, которые в силу своей политической беспринципности особенно верно служили Сталину: «Наши оппортунисты тоже сумели приспособиться к режиму Сталина и перекрасились в защитный цвет […] Гринько (нарком финансов СССР. — О. X.), Н. Н. Попов (один из руководителей «Правды». — О. X.) — бывшие меньшевики, столь хорошо известные Украине, Межлаук — зам. пред. ВСНХ, бывший кадет, потом меньшевик, Серебровский — зам. пред. Наркомтяжа, бывший верный слуга капиталистов (видимо, имелась в виду работа Серебровского как инженера на частных предприятиях в дореволюционной России. — О. X.), Киров — член Политбюро, бывший кадет и редактор кадетской газеты во Владикавказе. Все это, можно сказать, столпы сталинского режима. И все они представляют из себя законченный тип оппортунистов. Эти люди приспособляются к любому режиму, к любой политической системе»^[522]. Через несколько десятков страниц авторы «платформы» повторили выпады против Кирова. Заявляя о безнаказанности «верных чиновников и слуг» Сталина, они напоминали: «Всем известно, чем кончилась попытка ленинградцев разоблачить Кирова, как бывшего кадета и редактора кадетской газеты во Владикавказе. Им дали “по морде” и заставили замолчать. Сталин […] решительно защищает своих собственных мерзавцев»^[523].

В этих обвинениях в адрес Кирова и других «оппортунистов» была значительная доля истины. Сталин действительно предпочитал опираться на людей, имевших «пятна» в политической биографии. Вспомним, например, бывшего меньшевика А. Я. Вышинского, или Л. П. Берию, обвиняемого с начала 1920-х годов в сотрудничестве с мусаватистской разведкой. Причем время от времени Сталин действительно напоминал своим соратникам об их «грехах» и особенно часто делал это в период обострения политической ситуации^[524].

Трудно сказать, в какой мере прошлый «оппортунизм» влиял на Кирова, но, судя по документам, он вел себя не как полноправный член Политбюро, а скорее, как влиятельный руководитель одной из крупнейших партийных организаций страны. Инициативы Кирова ограничивались нуждами Ленинграда (требования новых капиталовложений и ресурсов, попытки перевода ленинградских работников в Москву, просьбы об открытии новых магазинов и т. п.). В Москве, на заседаниях Политбюро, Киров бывал крайне редко. Столь же редко (видимо, прежде всего по причинам удаленности) участвовал в голосовании решений Политбюро, принимаемых опросом. В общем, из доступных пока документов никак не удается вывести не только образ Кирова лидера антисталинского крыла партии, не только образ Кирова — «реформатора», но даже сколько-нибудь деятельное участие Кирова в разработке и реализации того, что называется «большой политикой». Кстати, Хрущев, столь много сделавший для создания вокруг Кирова ореола таинственности, писал в мемуарах: «В принципе Киров был очень неразговорчивый человек. Сам я не имел с ним непосредственных контактов, но потом расспрашивал Микояна о Кирове […] Микоян хорошо его знал. Он рассказывал мне: “Ну, как тебе ответить? На заседаниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал. Молчит, и все. Не знаю я даже, что это означает”»^[525].

Известные пока сведения о разработке и проведении «реформ» также скорее подтверждают точку зрения о том, что руководство страны в период «потепления» 1934 г. выступало единым фронтом. Причем, как и в предшествующий период, главным инициатором всякого рода преобразований был Сталин.

Например, одним из важнейших свидетельств «потепления» справедливо считается отмена карточек на хлеб по решению пленума ЦК ВКП(б) в ноябре 1934 г. Это событие положило начало отмене карточной системы в целом и дальнейшей переориентации экономической политики от преимущественно административно-репрессивного к смешанному административно-«квазирыночному» регулированию экономики. Некоторые сторонники версии о реформаторстве Кирова относят ноябрьское решение об отмене карточек на его счет. Источник этого предположения содержится в известной книге А. Орлова. По утверждению Орлова, весной и летом 1934 г. у Кирова начались конфликты со Сталиным и другими членами Политбюро. Одно из столкновений произошло якобы по вопросу о снабжении Ленинграда продовольствием. Киров без разрешения Москвы использовал неприкосновенные фонды ленинградского военного округа. Ворошилов выразил недовольство этим на заседании Политбюро. Киров ответил, что эти действия были вызваны крайней нуждой и что продовольствие будет возвращено на склады, как только прибудут новые поставки. Ворошилов, чувствуя поддержку Сталина, заявил, что Киров «ищет дешевой популярности среди рабочих». Киров вспылил и заявил, что рабочих нужно кормить. Микоян возразил, что ленинградские рабочие питаются лучше, чем в среднем по стране. «“А почему, собственно, ленинградские рабочие должны питаться лучше всех остальных?” — вмешался Сталин. Киров снова вышел из себя и закричал: “Я думаю, давно пора отменить карточную систему и начать кормить всех наших рабочих как следует!”»^[526]

Документы, подтверждающие этот рассказ Орлова, не обнаружены. Однако конфликты между ленинградскими руководителями (как, впрочем, и руководителями других регионов) и Москвой по поводу распределения ресурсов и использования государственных фондов были постоянными и начались вовсе не с весны 1934 г. Особой интенсивности такие трения достигли в период голода 1932–1933 гг. Протоколы Политбюро за этот период переполнены решениями по поводу ходатайств мест, в том числе Ленинграда, об увеличении лимитов централизованного снабжения и снижения планов заготовок. Много подобных конфликтов было и в 1934 г. 5 января 1934 г. Политбюро опросом приняло решение в связи с перерасходом в третьем-четвертом кварталах 1933 г. хлеба по Ленинграду на 5 тыс. тонн по сравнению с утвержденным планом. По предложению наркома земледелия Чернова, Политбюро списало эту задолженность, но обязало ленинградский обком и облисполком впредь никаких перерасходов не допускать^[527]. В тот же день, 5 января, по требованию Сталина Политбюро запретило открывать в Ленинграде универмаг для продажи промышленных товаров повышенного качества. Эту просьбу Кирова (он прислал в Москву специальную телефонограмму) поддержали и нарком снабжения Микоян, и председатель СНК Молотов. Однако Сталин продиктовал отрицательное решение: «Я против. Открыть лишь тогда, когда мы получим гарантию того, что имеется товаров не менее чем на 6 месяцев». Сталинское требование было принято Политбюро^[528].

В архиве Совнаркома сохранились материалы еще об одном конфликте такого рода между ленинградскими и центральными властями — по поводу незаконного расходования ленинградскими руководителями части продовольственных фондов. Речь шла о том, что ленинградцы получили от Наркомата снабжения СССР несколько сотен тонн мяса и консервов (на 653 тыс. руб. по государственным ценам), продали их по повышенным ценам (за 1143 тыс. руб.), а разницу (490 тыс. руб.) направили на развитие местных свиносовхозов. Суть этой акции была достаточно простой. Ленинградцы, скорее всего, требовали в Наркомате снабжения денег для развития местных свиноводческих совхозов. В Москве денег не дали, поскольку получение дополнительных капиталовложений было сложной и длительной процедурой. Но взамен выделили дополнительные продовольственные фонды для продажи. Такая операция была более простой и быстрой, чем прямое получение финансовых средств. Операция эта была незаконной, но вполне обычной. Местные руководители, директора предприятий регулярно обходили существующие правила и законы для получения необходимых финансовых ресурсов, сырья и материалов. Широкое распространение в 1930-е годы получили, например, так называемые «товарообменные операции», когда предприятия обменивались своей продукцией помимо утвержденных централизованных фондов и т. д. Несмотря на строгие указания правительства, такие нарушения приобрели всеобщий характер, потому что без них экономическая система просто не смогла бы работать. Время от времени, однако, некоторых нарушителей привлекали к ответственности. Очередной жертвой кампании по «наведению порядка» как раз и стали ленинградские руководители.

3 марта 1934 г. Молотов послал председателю Ленсовета И. Ф. Ко-дацкому, одному из ближайших сотрудников Кирова, телеграмму с требованием отменить постановление президиума Ленсовета об открытии специального счета, на который перечислялись деньги от перепродажи полученного продовольствия, и наказать виновных^[529]. На следующий день Кодацкий сообщил телеграммой, что решение отменено, и просил у Молотова разрешения доложить подробности дела не письменно, а при личной встрече в Москве 7 марта. У Молотова эта просьба, свидетельствующая о нежелании Кодацкого наказывать своих сотрудников, вызвала приступ раздражения. Он собственноручно составил и отправил Кодацкому новую телеграмму: «Предложенных Вами личных соображений недостаточно. Чтобы избежать задержки и устранить неясности в деле образования незаконного продфонда Ленсовета предлагаю немедленно прислать письменные объяснения и сообщение о мерах взыскания в отношении виновных»^[530]. Кодацкий, однако, проигнорировал приказ Молотова (с большой долей вероятности можно предположить, что он советовался с Кировым, прежде чем идти на столь рискованный шаг). Только через полтора месяца, 20 апреля, окончательно обозленный Молотов послал Кодацкому новую телеграмму: «Считаю совершенно недопустимым игнорирование Вами требования Совнаркома от 5 марта дать письменные объяснения об образовании незаконного продфонда Ленсовета. Ставлю этот вопрос на рассмотрение Совнаркома 21 апреля. Ваше присутствие на Совнаркоме обязательно»^[531].

21 апреля вопрос в присутствии Кодацкого рассматривался на заседании СНК СССР. Несмотря на чрезвычайно скандальный характер дела и явное неподчинение ленинградских властей правительству, решение Совнаркома было мягким. Президиуму Ленсовета предлагалось наказать работников, участвовавших в образовании фонда. Кодацкому было указано на ошибочность игнорирования указаний СНК о предоставлении письменных объяснений и наказании виновных. Заместителю Наркомснаба СССР М. Н. Беленькому, который разрешил Ленсовету образовать фонд, сделали замечание. Совнарком также поручил Комиссии советского контроля проверить наличие и порядок реализации сверхплановых продовольственных фондов в Ленинграде и других городах, что косвенно свидетельствовало о том, что акция ленинградских руководителей была достаточно распространенным явлением^[532]. Через неделю, 28 апреля, президиум Ленсовета принял чрезвычайно мягкое решение — поставил на вид должностным лицам, причастным к образованию фонда^[533].

Описанные трения между ленинградскими и московскими чиновниками был достаточно типичным явлением, по крайней мере, для первой половины 1930-х годов. Местные руководители постоянно требовали у центра новых капиталовложений, дополнительных продовольственных и промышленных фондов и т. д. При этом они снисходительно относились ко всякого рода нарушениям и старались защитить своих людей, если те попадались на совершении противозаконных операций. Киров и его подчиненные в этом смысле вели себя точно так же, как и все другие местные начальники. Противостояние мест и центра по поводу распределения централизованных фондов не было предопределено никакими особыми политическими позициями. Москва в этих конфликтах не выступала как принципиальный приверженец карточного распределения, а места не требовали отмены карточек. Более того, известные сегодня факты позволяют утверждать, что отмена карточной системы осуществлялась именно по инициативе центральных властей, прежде всего по инициативе Сталина.

Уже в самом начале 1930-х годов высшее партийное руководство объявило карточную систему вынужденной временной мерой. Получивший некоторое распространение лозунг скорого перехода к социалистическому продуктообмену и отмены торговли был осужден как «левацкий». «[…] Нормирование — не социалистический идеал […] От него хорошо бы поскорее избавиться, как только будет достаточно товаров», — говорил, например, на пленуме ЦК ВКП(б) в октябре 1931 г. нарком снабжения СССР А. И. Микоян^[534]. На XVII съезде партии Сталин, в свое время внесший немалый вклад в подрыв денежной экономики и распространение «левых загибов», уделил проблемам торговли специальное внимание, осудив «левацкую болтовню» «о том, что советская торговля является якобы пройденной стадией, что нам надо наладить прямой продуктообмен»^[535]. Находясь в отпуске на юге, Сталин 22 октября 1934 г. писал Кагановичу: «Нам нужно иметь в руках государства 1 миллиард 400–500 мил. пудов хлеба для того, чтобы уничтожить в конце этого года карточную систему по хлебу, недавно еще нужную и полезную, а теперь ставшую оковами для народного хозяйства»^[536]. Именно после этого поручения Сталина началась подготовка отмены карточек. Причем, как показывают факты, эта реформа была предопределена не столько чистыми политическими мотивами, сколько экономической ситуацией, в частности серьезными осложнениями в бюджетной сфере^[537].

На ноябрьском пленуме 1934 г. при обсуждении вопроса об отмене карточной системы Сталин вновь подчеркнул значение торговли и денег как важнейших рычагов экономической политики. Выслушав выступавших на пленуме ораторов, которых интересовали прежде всего технические, организационные вопросы отмены карточек, Сталин заявил (речь эта не была опубликована): «Я взял слово для того, чтобы несколько вопросов разъяснить, как я их понимаю в связи с тем, что ораторы, видимо, не совсем представляют, не совсем поняли насчет смысла и значения введения этой реформы. В чем смысл политики отмены карточной системы? Прежде всего в том, что мы хотим укрепить денежное хозяйство […] Денежное хозяйство — это один из тех немногих буржуазных аппаратов экономики, который мы, социалисты, должны использовать до дна […] Он очень гибкий, он нам нужен […] Развернуть товарооборот, развернуть советскую торговлю, укрепить денежное хозяйство, — вот основной смысл предпринимаемой нами реформы […] Деньги пойдут в ход, пойдет мода на деньги, чего не было у нас давно, и денежное хозяйство укрепится. Курс рубля станет более прочный, бесспорно, а укрепить рубль — значит укрепить все наше планирование и хозрасчет»^[538].

Материалы ноябрьского пленума 1934 г. не подтверждают утверждения Б. Николаевского, что этот пленум был «завершением успехов Кирова», что «Киров был главным Докладчиком и героем дня»^[539]. Если и были «герои дня» на этом пленуме, то к ним скорее можно причислить Сталина, Молотова и Кагановича, которые выступили с докладами по принципиальным вопросам и вели себя на пленуме особенно активно. Киров не шел дальше установок, выдвинутых Сталиным. 1 декабря 1934 г., в день своей гибели, Киров должен был выступать на собрании партийного актива с докладом об итогах ноябрьского пленума. Сохранившийся в фонде Кирова конспект выступления показывает, что Киров готовился лишь повторить общие места из речи Сталина: «Промышленность неплохая. Сельское хозяйство. Сомкнуть их товарооборотом. Прямой продуктообмен — рано. Товарооборот не использован […] Укрепление хозрасчета […] Роль денег […] Новый стимул вперед»^[540].

Ведущую роль, судя по известным фактам, Сталин играл также в реорганизации ОГПУ и некотором смягчении карательной политики, о чем необходимо сказать отдельно.

Сталин «против» НКВД

Предложение о создании союзного Наркомата внутренних дел Сталин выдвинул на первом же заседании Политбюро нового созыва, 20 февраля 1934 г. Причем первоначально этот вопрос в повестке не значился и был инициирован лично Сталиным уже на самом заседании. В принятом решении говорилось: «Признать необходимой организацию Союзного наркомата внутренних дел с включением в этот наркомат реорганизованного ОГПУ»^[541]. Через две недели Политбюро опросом приняло решение о подготовке проекта положения о НКВД и Особом совещании НКВД и создании для этой цели комиссии под председательством Кагановича. Судя по документам, это было сделано также по инициативе Сталина. Оригинал этого решения Политбюро представляет собой текст, написанный заведующим Особым сектором А. Н. Поскребышевым карандашом на бланке ЦК ВКП(б).

Под формулировкой решения Поскребышев сразу же сделал потметку: «т. Стал[ин,] Каг[анович,] Мол[отов,] — за(А[.] Поскребышев])». Затем на бланке была сделана запись о том, что за решение высказались (скорее всего, они опрашивались по телефону) Ворошилов, Андреев, Куйбышев, Микоян, Калинин, Орджоникидзе^[542]. Порядок оформления этого документа дает возможность утверждать, что решение о выработке положения об НКВД и Особом совещании было принято на встрече Сталина, Молотова и Кагановича. Несомненно, Каганович, как председатель созданной комиссии, получил все указания о принципиальных моментах будущего положения об НКВД.

О содержании разговоров по поводу реорганизации карательной политики, которые велись на таких встречах, можно судить на основании высказываний членов Политбюро и других высокопоставленных советских руководителей, сделанных ими в разное время и по разным поводам, однако совпадающих по своей сути. Например, 9 июля 1934 г. К. Е. Ворошилов направил Сталину проект решения Политбюро об освобождении из заключения А. И. Верховского, высокопоставленного военного специалиста, который был арестован как «военный заговорщик». В сопроводительном письме Ворошилов так прокомментировал ходатайство Верховского об освобождении: «Если и допустить, что, состоя в рядах Красной армии, Верховский А. не был активным контрреволюционером, то, во всяком случае, другом нашим он никогда не был, вряд ли и теперь стал им. Это ясно. Тем не менее, учитывая, что обстановка теперь резко изменилась (подчеркнуто мной. — О. X.), считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы». Политбюро одобрило это предложение Ворошилова^[543].

Об изменении обстановки и влиянии этого фактора на изменение карательной политики говорил также на совещании судебнопрокурорских работников Московской области 21 сентября 1934 г. Л. М. Каганович. На новом этапе, победив кулачество, разъяснял он, необходимо «ввести наши меры, репрессии, борьбу с врагами в рамки законности […] воспитывать наше население в рамках социалистического правосознания, что сугубо важно […] Укрепление строя нашего — и колхозного, и всего советского строя, оно требует воспитания всего 160-миллионного народа в духе правосознания […] Надо приучить население, чтобы судить по закону»^[544]. Более конкретные указания содержались в речи Г. Г. Ягоды на совещании оперативного состава центрального аппарата НКВД^[545]. Он заявил, что организация НКВД и включение в него ОГПУ является организационным закреплением той политики «укрепления социалистической законности», которая была намечена инструкцией от 8 мая 1933 г., и так же, как Каганович, говорил о необходимости «роста социалистического правосознания трудящихся масс». Предупредив, что борьба с врагами не должна ослабевать, Ягода разъяснял своим подчиненным, что в новых условиях главной задачей НКВД является выявление сравнительно немногочисленных подпольных «шпионско-диверсионных организаций». В силу этого вместо массовых арестов чекисты должны проводить «тонкую, тщательную и глубокую агентурную работу». При этом Ягода напомнил, что с ликвидацией судебной коллегии ОГПУ возможности для внесудебного рассмотрения дел исчезают, а поэтому нужно вести следствие более тщательно, с соблюдением процессуальных норм и без фальсификаций. О высказываниях Ягоды в это время в более узком кругу можно судить по показаниям, которые давал в 1937 г. арестованный Г. А. Молчанов, бывший начальник Секретно-политического отдела НКВД. «В 1934 г., — рассказывал Молчанов, — Ягода неоднократно указывал мне на необходимость проведения более либерального курса в нашей карательной политике. Мне, например, запомнился разговор, который мы имели летом 1934 г. на водной станции “Динамо” В этом разговоре Ягода прямо мне сказал, что пора, пожалуй, прекратить расстреливать людей»^[546].

Совпадающие формулировки об укреплении «социалистической законности» и роли суда, о воспитании «правосознания масс» и новых методах работы НКВД, наблюдавшиеся в выступлениях советских руководителей и публикациях печати, отражали официальное объяснение сути нового курса. Помимо внешнеполитических (создание благоприятного образа страны), существовали серьезные внутренние, системные причины его провозглашения. Как уже отмечали историки советского права, периодическое разделение права и террора, более активное использование правовых регуляторов было необходимым условием выживания режима^[547]. Наращивание массовых репрессий подрывало саму систему, наносило удар по экономике и социальной стабильности. Многие факты позволяют утверждать, что руководство партии в 1934 г. действительно решило несколько снизить уровень репрессий, отказаться от крайностей государственного террора и усилить роль правовых механизмов. Хотя, конечно, масштабы этого поворота не следует преувеличивать. В своей основе режим оставался преимущественно репрессивным и жестоким.

Практическая реализация нового курса воплотилась в целой серии решений Политбюро относительно деятельности ОГПУ-НКВД. 3 апреля 1934 г. прокурор СССР И. А. Акулов направил Сталину заявление А. И. Селявкина, бывшего начальника управления противовоздушной обороны Наркомата тяжелой промышленности СССР, кавалера трех орденов Красного знамени, осужденного коллегией ОГПУ на 10 лет якобы за продажу секретных военных документов. Селявкин, находившийся в этот момент уже в лагере, заявлял, что под угрозой расстрела написал под диктовку следователей ложные показания^[548]. Проведенная проверка показала, что чекисты действительно сфальсифицировали обвинения. Это дело было избрано в качестве показательного. 5 июня 1934 г. Политбюро приняло по нему два постановления. Первым постановлением отменялись приговоры, вынесенные Селявкину и другим осужденным, проходившим по его делу. Во втором постановлении «всей руководящей верхушке ОГПУ» предлагалось «обратить внимание на серьезные недочеты в деле ведения следствия следователями ОГПУ», а Прокуратуре указывалось на недопустимость игнорирования жалоб, которые подавали обвиняемые по делу Селявкина^[549].

Скандал вокруг дела Селявкина и активное участие в его инициировании руководства Прокуратуры отражали некоторую корректировку политики Сталина в отношении НКВД. Еще одним свидетельством этого было рассмотрение в Политбюро вопроса о судах при лагерях НКВД. 9 августа 1934 г. нарком внутренних дел Ягода, согласовав вопрос с руководством союзной Прокуратуры и Наркомата юстиции РСФСР, разослал на места телеграмму о создании в лагерях НКВД отделений краевых или областных судов для рассмотрения дел по преступлениям, совершаемым в лагерях^[550]. Основные положения телеграммы противоречили уже упоминаемым постановлениям Политбюро о реорганизации судебной системы от 10 июля 1934 г. Особенно вызывающе выглядели предложения НКВД о порядке согласования приговоров к расстрелу. Если правила судопроизводства, одобренные в июле Политбюро, предусматривали возможность обжалования приговоров о высшей мере и сложную систему их утверждения (в том числе комиссией Политбюро по судебным делам), то телеграмма Ягоды запрещала такие обжалования и требовала согласовывать приговоры к расстрелу только с областными (краевыми) прокурорами и судами.

4 сентября заместитель прокурора СССР А. Я. Вышинский обратился к секретарю ЦК А. А. Жданову с просьбой рассмотреть вопрос об отмене циркуляра от 9 августа. Его поддержало руководство наркомата юстиции^[551]. Поскольку дело затягивалось, Вышинский проявил настойчивость и 25 сентября обратился в ЦК повторно, на этот раз к Л. М. Кагановичу^[552]. Каганович поручил рассмотреть вопрос Жданову. 7 октября свои возражения на заявления Вышинского прислал в ЦК Ягода. Он доказывал, что лагеря в своем большинстве расположены в отдаленных районах и не имеют регулярной связи не только с Москвой, но и с краевыми центрами, что волокита при рассмотрении дел «самым пагубным образом отразится на поддержании в лагерях должной суровой дисциплины»^[553].

Несмотря на возражения Ягоды, Политбюро 17 октября отменило циркуляр от 9 августа и поручило Ягоде, наркому юстиции Н. В. Крыленко и Вышинскому подготовить новые предложения по вопросу^[554]. Утвержденное Политбюро 9 ноября 1934 г. постановление об организации отделений краевых (областных) судов при исправительно-трудовых лагерях представляло собой в определенном смысле компромисс. Политбюро согласилось с предложениями Ягоды о создании при лагерях отделений судов, установило упрощенный порядок рассмотрения ими дел (в короткие сроки и без участия сторон), но подтвердило общий порядок утверждения приговоров к расстрелу^[555].

Сам по себе конфликт по поводу лагерных судов мог бы рассматриваться как малозначительный, если бы не сопровождался другими акциями высшего руководства страны. Именно в сентябре по распоряжению Сталина в Политбюро была создана комиссия, расследовавшая деятельность чекистов в связи с жалобами, поступившими в ЦК по старым делам о «вредительстве» в системе Наркомата земледелия и Наркомата совхозов СССР и о «шпионско-диверсионной организации», работавшей якобы на Японию. Эти дела были сфабрикованы ОГПУ еще в начале 1933 г. По делу «вредителей» в сельском хозяйстве было арестовано около 100 специалистов-аграр-ников во главе с заместителями наркома земледелия Ф. М. Конаром и А. М. Маркевичем, а также заместителем наркома совхозов СССР М. М. Вольфом. На суде 14 обвиняемых отказались от своих «признаний» на следствии. Однако на приговор это не повлияло. 40 человек были приговорены к расстрелу, остальные осуждены на разные сроки лишения свободы^[556]. Из 23 обвиняемых по делу «шпионажа в пользу Японии» коллегией ОГПУ в марте 1933 г. к расстрелу были приговорены 21 человек^[557].

Некоторое время спустя Маркевич написал из лагеря заявление на имя Сталина, Молотова и прокурора СССР Акулова. Он жаловался на «неправильные методы ведения следствия в ОГПУ». «Ягода резко оборвал меня: «Не забывайте, что вы на допросе. Вы здесь не зам. наркома. Не думаете ли вы, что мы через месяц перед вами извинимся и скажем, что ошиблись. Раз ЦК дал согласие на ваш арест, значит, мы дали вполне исчерпывающие и убедительные доказательства вашей виновности». Все следователи по моему делу добивались только признания виновности, а все объективные свидетельства моей невиновности отметали», — писал Маркевич. В это же время заявление на имя заведующей бюро жалоб Комиссии советского контроля М. И. Ульяновой прислал А. Г. Ревис, один из двух не расстрелянных фигурантов по делу о «шпионаже в пользу Японии». Он также сообщал о незаконных методах ведения следствия, о том, что был принужден дать показания под нажимом следователей и в результате уговоров провокатора, подсаженного к нему в камеру.

1 сентября одновременно Акулов переправил Сталину заявление Маркевича, а Ульянова — заявление Ревиса^[558]. Получив эти письма, Сталин И сентября 1934 г. отдал следующее распоряжение Куйбышеву и Жданову: «Обращаю Ваше внимание на приложенные документы, особенно на записку Ревиса. Возможно, что содержание обоих документов соответствует действительности. Советую:

а) поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщаемое в документах;

б) вскрыть до корней недостатки «следственных приемов» работников бывшего ОГПУ;

в) освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся;

г) очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних «невзирая на лица».

Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца»^[559].

15 сентября, Политбюро приняло постановление под грифом «особая папка» о «деле А.Р. и А.М.». Как и предлагал Сталин, комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова (под председательством Куйбышева, занимавшего тогда пост председателя Комиссии советского контроля) было поручено проверить заявления Ревиса и Маркевича и «представить в ЦК все вытекающие отсюда выводы и предложения»^[560]. 4 октября в состав комиссии был дополнительно введен Жданов, курировавший как секретарь ЦК ВКП(б) деятельность политико-административного отдела ЦК^[561].

Комиссия готовила данный вопрос достаточно основательно. Помимо дела Ревиса и Маркевича были выявлены другие случаи такого рода (в частности, вновь подняты материалы дела Селявки-на, по которому, как уже говорилось, Политбюро приняло решение несколькими месяцами ранее)^[562]. Дополнительные данные поступали, судя по всему, из Прокуратуры. Например, в архиве секретариата Куйбышева сохранилась копия сообщения саратовского краевого прокурора от 31 августа 1934 г., которую переправил Куйбышеву и Жданову заместитель прокурора СССР Вышинский. В своей докладной записке саратовский прокурор писал о незаконных методах следствия, которые применяли работники Лысогорского районного отделения НКВД. Выявленная проверка, сообщал прокурор, показала, что для получения необходимых показаний, сотрудники НКВД сажали арестованных в холодную камеру, а потом несколько дней держали на печке, не давали им в течение 6–7 суток хлеба, угрожали расстрелом, заставляли подследственных вытягивать руки, загибали назад голову и зажимали рот, чтобы допрашиваемый не мог дышать, содержали большое количество заключенных в одной камере и т. д. Трое лысогорских чекистов, признанных виновными, были арестованы^[563].

В контексте работы комиссии Куйбышева неслучайным выглядит также обращение в Политбюро 25 октября 1934 г. прокурора СССР Акулова. Он сообщал, что проверка, проведенная Прокуратурой, выявила нарушения законности руководителями Управления НКВД Азербайджана. Желая организовать шумное дело и отчитаться перед Москвой о своих достижениях, азербайджанские чекисты фабриковали дела о крупных хищениях в торгово-кооперативных организациях, используя своих секретных агентов в качестве провокаторов, а также добиваясь показаний от арестованных, «избиениями и другими незаконными методами». Акулов информировал руководство партии, что уже отдал распоряжение об аресте нескольких сотрудников УНКВД Азербайджана и просил послать в Баку комиссию во главе с представителем ЦК или КПК для проверки органов госбезопасности, милиции и прокуратуры республики. Сталин поставил на докладной резолюцию: «За предложение] Акулова». 15 ноября 1934 г. Политбюро было оформлено постановление Политбюро о посылке в Азербайджан специальной комиссии «для тщательной проверки работы и личного состава органов НКВД, милиции и прокуратуры Азербайджана»^[564].

Располагая подобными фактами и результатами проверок, комиссия Куйбышева готовила проект решения, в котором предусматривалось «искоренение незаконных методов следствия; наказание виновных и пересмотр дел о Ревисе и Маркевиче»^[565]. Появление такого постановления предотвратило убийство Кирова. 7 января 1935 г., не дождавшись пересмотра дела, Маркевич, видимо, переведенный в одну из московских тюрем, вновь обратился к Сталину с просьбой об освобождении. «В случае, если у членов комиссии товарища Куйбышева остались какие-либо сомнения в моей виновности, прошу вызвать и допросить меня еще раз», — писал он. Сталин наложил на заявление резолюцию: «Вернуть в лагерь»^[566]. В 1938 г. Маркевич был расстрелян.

Несмотря на бесславное прекращение деятельности комиссии Куйбышева, решения Политбюро 1934 г., осуждавшие методы работы ОГПУ-НКВД и требовавшие соблюдения «социалистической законности» не выглядели простой декларацией. Во-первых, все они принимались под грифом «особая папка», а значит, циркулировали только в пределах Политбюро и верхушки НКВД. Следовательно, на формальный пропагандистский эффект они рассчитаны не были. Во-вторых, статистика арестов также свидетельствует о реальном снижении активности карательных органов. В 1934 г. по делам, возбужденным органами ОГПУ-НКВД, было арестовано 205 тыс. человек по сравнению с 505 тыс. в 1933 г. Причем в первой половине 1934 г. было арестовано 128 тыс. человек, а во второй — 77 тыс. Резко уменьшилось количество арестов за «контрреволюционные преступления» — с 283 тыс. в 1933 г. до 90 тыс. в 1934 г.^[567] При этом следует подчеркнуть, что пока мы не располагаем данными по месяцам, а поэтому не можем выделить декабрь 1934 г., когда после убийства Кирова репрессии сделали новый скачок.

Конечно, приведенные цифры, характеризующие уровень репрессий в 1934 г., можно признать «низкими» только по сравнению с массовым террором предыдущего периода и «большого террора» 1937–1938 гг. Продолжающиеся массовые аресты, чистки партии и т. д. свидетельствовали о том, что режим в целом сохранял свой репрессивный характер и лишь совершал корректировку карательной политики. Даже осенью 1934 г., когда кампания по ограничению НКВД достигла, казалось, высшей точки, в решениях Политбюро наблюдалась тенденция поощрения карательных акций. 2 сентября 1934 г., например, Политбюро поручило направить в Новосибирск выездную сессию военной коллегии Верхсуда и приговорить к расстрелу группу работников Сталинского металлургического завода, обвиненных в шпионаже в пользу Японии^[568]. Это была инициатива Сталина, который внимательно ознакомился с этим сфальсифицированным делом и дал указание: «Т. Кагановичу. Всех уличенных в шпионстве в пользу Японии надо расстрелять»^[569]. 19 сентября 1934 г. Политбюро нарушило установленный ранее им же порядок санкционирования расстрелов только политической комиссией ЦК ВКП(б)^[570]. По телеграмме Молотова, который находился тогда в Западной Сибири, Политбюро предоставило право секретарю Западносибирского обкома Эйхе право самостоятельно утверждать расстрелы в Западной Сибири в течение сентября-октября^[571]. 2 ноября этот срок был продлен до 15 ноября^[572]. 7 ноября «умеренный» Куйбышев, находившийся в командировке в Средней Азии, прислал в Москву на имя Сталина и Молотова телеграмму: «В торможении заготовок хлопка играет большую роль прямой сговор байских элементов. ЦК Узбекистана с большим опозданием взялось за дело принятия широких мер борьбы и только 7/XI публикуется предание суду виновников прямого организованного байско-кулацкого сопротивления. Прошу на время моего пребывания в Узбекистане предоставить комиссии в составе Куйбышева, Икрамова (секретарь ЦК компартии Узбекистана. — О. X.), Ходжаева (председатель республиканского Совнаркома. — О. X.) права Политкомиссии ЦК, т. е. право утверждения приговоров к расстрелу»^[573]. 9 ноября Политбюро удовлетворило это просьбу. 26 ноября такое же право в других Среднеазиатских республиках (в Туркмении, Таджикистане и Киргизии) получили комиссии в которые входил тот же Куйбышев и первые руководители соответствующих республик^[574]. Подобные примеры можно продолжать. Принципиальные основы сталинской государственно-террористической системы оставались неприкосновенными и в 1934 г. Произошло лишь некоторое упорядочение и снижение уровня террора.

* * *

Приведенные в данной главе факты позволяют утверждать, что политика советского руководства в 1934 г. была прагматичной реакцией на реальности социально-экономического развития СССР и международную ситуацию. «Большой скачок» первой пятилетки привел к острейшему кризису. Развал экономики, голод, террор, затронувший значительную часть населения страны, ставили под вопрос само существование режима, лишали его экономической и социальной опоры. «Умеренный» курс был единственным способом стабилизировать ситуацию. Переориентация экономической, социальной, карательной политики, существенное изменение идеологических стандартов отражала преобладающие в стране настроения и интересы. При помощи очередного маневра режиму удалось использовать потенциал этого почти всеобщего стремления к стабильности, «умеренности», «зажиточной жизни» и т. п. На этом держались все относительные успехи второй пятилетки. Определенную роль играли также внешнеполитические расчеты советского правительства. Усиление угрозы германского фашизма на Западе и японского милитаризма на Дальнем Востоке заставляли Сталина искать союзников среди западных демократий, маневрировать и с особой силой демонстрировать международной общественности принципиальную разницу между фашизмом и коммунизмом, выставлять напоказ «демократические завоевания» советской власти.

Инициатором преобразований 1934 г., как показывают документы, вновь выступал Сталин. Именно он формулировал как конкретные предложения, так и своеобразное идеологическое, пропагандистское обоснование нового поворота «генеральной линии». Распространенная версия об особой «реформаторской» роли Кирова и других поддерживавших его членов Политбюро не получает подтверждения в архивных источниках. Судя по документам, деятельность Кирова преимущественно сосредотачивалась на проблемах Ленинградской области, которую он возглавлял и интересы которой лоббировал, подобно тому, как это делали другие региональные секретари. Участие Кирова в большой московской политике было минимальным. Его позиции в партии, ослабленные неблаговидным политическим прошлым, неизбежно превращали его в лояльного сторонника Сталина. В общем, пока историки не могут предъявить ни одного реального факта, позволяющего и далее развивать версию о Кирове как альтернативе Сталину. Аналогичный вывод можно сделать и о других сформулированных в литературе предположениях о борьбе в Политбюро «умеренной» и «радикальной» линий. Например, известный эпизод скрытой полемики Молотова и Орджоникидзе на XVII съезде ВКП(б) с учетом новых документов представляется продолжением традиционной междуведомственной борьбы вокруг планов капитальных вложений и производства.

«Умеренные» начинания 1934 г. можно рассматривать как один из возможных вариантов формировавшейся с конца 1929 г. системы, очищенной от крайностей государственного террора и авантюристической экономической политики. Такую модель можно назвать «мягким» сталинизмом. Репрессивная по своей сути, она устанавливала определенные границы государственного насилия, а следовательно, способствовала большей социальной стабильности. В большей мере эта модель позволяла также использовать потенциал экономических методов организации производства и стимулирования трудовой деятельности. Причем «умеренный» курс имел для системы столь существенное значение, что его проведение в существенной части продолжалось и после того как с конца 1934 г. Сталин развернул очередную кампанию репрессий. Этот феномен сосуществования репрессивной и «умеренной» тенденций в сталинской политике и сопровождавшие его реорганизации высших эшелонов власти рассматриваются в следующей главе.

Глава 5
ТЕРРОР И «УМИРОТВОРЕНИЕ». 1935–1936 гг

Независимо от того, был Сталин причастен к убийству Кирова или нет, он в полной мере использовал это событие для достижения собственных целей, прежде всего как повод для окончательной расправы с бывшими политическими противниками — лидерами и участниками оппозиций 1920-х годов. На протяжении 1935–1938 гг. подавляющее большинство бывших оппозиционеров было уничтожено. Причем центральным пунктом обвинений, которые им предъявлялись, во многих случаях было мифическое участие в подготовке убийства Кирова. Помимо расправы с бывшими оппозиционерами выстрел в Смольном послужил поводом для фабрикации многочисленных дел против «террористических организаций», новой волны депортаций «подозрительных» слоев населения и чисток в партии. Однако несмотря на эскалацию насилия, убийство Кирова не стало непосредственным поводом для широкомасштабных репрессивных акций. Прошло два с половиной года, прежде чем массовый террор достиг своей кульминации. В 1935–1936 гг. наблюдалось сосуществование двух политических тенденций: попытки продолжения «умеренной» линии и умиротворения общества, и укрепление жесткого курса. Каждая из этих тенденций имела вполне определенные очертания и реально осуществлялась на практике. В силу этого период от убийства Кирова до «большого террора» в 1937–1938 гг. также представляет значительный интерес для наблюдений по поводу колебаний «генеральной линии», логики решений высшего руководства и соотношения сил между Сталиными его соратниками.

После убийства Кирова

Убийство Кирова 1 декабря 1934 г. произошло в Смольном, штаб-квартире ленинградских большевиков, более того, в штаб-квартире октябрьской революции. Уже сам по себе этот факт наносил удар по престижу сталинского режима, не сумевшего защитить одного из своих вождей в символическом центре революции. Еще более унизительными были обстоятельства убийства, совершенного Л. В. Николаевым, болезненным и неуравновешенным членом партии, мелким чиновником, уволенным с работы за отказ от партмобилизации на транспорт, мужем, как утверждала молва, любовницы Кирова^[575]. В общем, у Сталина были основания скрывать истинные обстоятельства смерти Кирова в любом случае, независимо от того, был ли сам Сталин, как полагают многие, причастен к организации этой акции^[576]. Очевидно, что руководство страны ни в коем случае не могло признать версию убийцы-одиночки, тем более версию убийства на почве супружеской измены. Вожди революции могли погибнуть только «героически», от руки заговорщиков. Вопрос состоял лишь в том, кого Сталин назначит в заговорщики.

Вскоре после убийства Кирова вышло постановление ЦИК СССР, получившее название «закона от 1 декабря». Этот чрезвычайный акт был введен в действие задним числом (Политбюро его формально одобрило только 3 декабря^[577]). Закон предписывал заканчивать следствие по делам о террористических актах в десятидневный срок, обвинительное заключение вручать обвиняемым лишь за сутки до рассмотрения дела в суде, слушать дела без участия сторон, не допускать кассационного обжалования и ходатайств о помиловании, а приговоры о расстреле приводить в исполнение немедленно после их оглашения. Этот закон означал коренной разрыв с нормами судопроизводства, введенными в результате реорганизации ОГПУ, судов и прокуратуры в 1934 г. Нормы закона от 1 декабря были оптимальными для проведения широких террористических акций, а поэтому особенно активно использовались в 1937–1938 гг.

Несмотря на возражения НКВД, Сталин приказал разрабатывать «зиновьевский след», обвинил в убийстве Кирова своих бывших политических противников — Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева и их сторонников. Как показали последующие события, это имело далеко идущие последствия. Постепенно все участники бывших оппозиций были обвинены в терроризме. Уже 16 декабря 1934 г. были арестованы Каменев и Зиновьев. 28–29 декабря в Ленинграде выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила к расстрелу 14 человек, непосредственно обвиненных в организации убийства Кирова. В приговоре утверждалось, что все они, включая убийцу Николаева, были «активными участниками зиновьевской антисоветской группы в Ленинграде» и, потеряв надежду на поддержку масс, организовали «подпольную террористическую контрреволюционную группу», во главе которой стоял так называемый «ленинградский центр». 16 января 1935 г. Особое совещание при наркоме внутренних дел СССР рассмотрело уголовное дело против самого мифического центра — «ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы». По нему проходили 77 человек. Все они были осуждены на разные сроки тюрьмы и ссылки^[578]. В тот же день, 16 января, от 5 до 10 лет заключения получили 19 человек, проходивших по делу так называемого «Московского центра» во главе с Зиновьевым и Каменевым^[579]. Все эти процессы были грубо сфабрикованы. Никаких доказательств причастности бывших оппозиционеров к убийству Кирова не существовало. Сталин расправился со старыми политическими соперниками, обвинив их в преступлениях, которые они не совершали.

Сразу после осуждения Зиновьева и Каменева при личном участии Сталина было подготовлено и разослано на места закрытое письмо ЦК ВКП(б) «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова». В нем категорически утверждалось, что террористический акт против Кирова был подготовлен ленинградской группой зиновьевцев, именовавшей себя «ленинградским центром». Их идейным вдохновителем объявлялся «московский центр» зиновьевцев, во главе которого стояли якобы Каменев и Зиновьев. Оба этих «центра» были объявлены в письме «по сути дела замаскированной формой белогвардейской организации, вполне заслуживающей того, чтобы с ее членами обращались, как с белогвардейцами»^[580]. Это был новый, в какой-то мере решающий шаг на пути окончательного уничтожения бывших оппозиционеров.

Обрушив основной удар против зиновьевцев, Сталин напомнил в письме, что в истории партии существовали и другие «антипартийные группировки»: троцкисты, «демократические централисты», «рабочая оппозиция», «правые уклонисты», «праволевацкие уроды».

Так были названы адреса, по которым предстояло разыскивать «врагов» и «террористов». Под подозрение попадали все коммунисты, когда-либо выступавшие против сталинского руководства или проявлявшие инакомыслие. Все эти установки не остались лишь призывами, а активно претворялись в жизнь. 26 января 1935 г. Сталин подписал постановление Политбюро о высылке из Ленинграда на север Сибири и в Якутию сроком на три-четыре года 663 бывших сторонников Зиновьева. Еще одна группа бывших оппозиционеров (325 человек) в партийном порядке переводилась из Ленинграда на работу в другие районы^[581]. Аналогичные операции готовились повсеместно. Так, 17 января 1935 г. Политбюро ЦК компартии Украины поручило подготовить переброску бывших активных троцкистов и зиновь-евцев из крупных промышленных центров (Донбасса, Харькова, Днепропетровска, Киева, Одессы), разработать материалы по делам исключенных во время чисток партии, составить списки изгнанных из ВКП(б) в 1926–1928 гг. за принадлежность «к троцкистскому и троцкистско-зиновьевскому блоку»^[582]. Такие списки, судя по документам, составлялись во всех регионах, и в дальнейшем на их основе производились аресты. Помимо зиновьевцев и троцкистов под суд попали ряд лидеров других оппозиций. Так, в марте-апреле 1935 г. в Москве Особым совещанием при наркоме внутренних дел СССР по сфабрикованному «делу» были осуждены лидеры «рабочей оппозиции» А. Г. Шляпников, С. П. Медведев и др.^[583]

В продолжение репрессий против бывших оппозиционеров проводились новые чистки партии. В мае 1935 г. на места было разослано письмо ЦК ВКП(б) о беспорядках в учете, выдаче и хранении партийных документов. В письме выдвигалось требование навести порядок в партийном хозяйстве и исключить возможность проникновения в партию чуждых элементов. Формально намеченное мероприятие предполагало проверку наличия и подлинности партийных билетов и учетных карточек. Однако фактически проверка, проходившая в мае-декабре 1935 г., представляла собой смесь традиционной партийной чистки и спецопераций органов НКВД. Это был новый шаг в эскалации репрессий против членов партии.

Проведением проверки, в ходе которой из партии было исключено около 250 тыс. человек, занимались партийные органы совместно с НКВД. О характере их взаимодействия свидетельствовали доклады руководителей республиканских НКВД и областных управлений НКВД, которые приходили в Москву на имя руководившего чисткой секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля Н. И. Ежова. «В соответствии с директивами НКВД СССР, — докладывали, например, руководители НКВД Белоруссии, — были даны специальные указания местным органам НКВД о пересмотре имеющихся материалов в отношении членов партии, проходивших по разным делам […] Все эти данные было предложено передать соответствующим партийным организациям и во всех случаях, когда будут разоблачены явные враги и подозрительные, немедленно арестовывать их и следствием устанавливать пути и каналы прихода этих людей в партию и практическое использование ими своего пребывания в партии в контрреволюционных и шпионских целях»^[584]. НКВД Украины за несколько месяцев, в течение которых проводилась проверка, предоставил партийным органам досье на 17 368, управления НКВД по Ивановской области — на 3580, по Западной области — на 3233 коммунистов^[585]. В свою очередь, партийные органы передавали в НКВД данные на исключенных в ходе проверки из партии. Чекисты брали их на учет, вели за ними агентурное наблюдение. Многие из исключенных были арестованы. Как сообщил Ежов на пленуме ЦК в конце декабря 1935 г., по неполным данным на 1 декабря 1935 г., в связи с исключениями из партии было арестовано 15 218 «врагов» и разоблачено свыше ста «вражеских организаций и групп»^[586]. На совещании по итогам проверки партийных документов, проходившем 25 января 1936 г. в отделе организационно-партийных органов ЦК ВКП(б), Ежов предупредил, что «чистка» не завершена и среди исключенных из партии остались «враги», все еще не привлеченные к судебной ответственности. «[…] Мы должны вести соответствующую работу и тут надо обязать первых секретарей крайкомов, чтобы они связались с органами НКВД и дали нам персональный список, кого надо в административном порядке высылать из края немедленно», — говорил Ежов^[587]. Всего в 1935 г. из партии были исключены 301 тыс. человек, а в 1936 г. — 134 тыс., восстановлены за эти же годы 30,6 и 37 тыс.^[588]

Чистка партии и аресты бывших оппозиционеров были частью общего ужесточения карательной политики и массовых чисток от «ненадежных элементов» после убийства Кирова. В непосредственной связи с событиями 1 декабря в Ленинграде была организована операция по выселению «бывших людей» — сохранившихся там дворян, торговцев, фабрикантов, царских чиновников, офицеров и т. д. Всего в ходе этой операции, проходившей с 28 февраля по 27 марта 1935 г. Особым совещанием при НКВД были осуждены к заключению в лагеря, ссылке и высылке 11 072 человека (4833 глав семей и 6239 членов семей)^[589].

Как показали последующие события, эта акция была прелюдией к более широкой кампании чистки городов от «уголовных и деклассированных элементов», а также «злостных нарушителей» паспортного режима. Чистка затронула прежде всего 28 наиболее крупных центров, так называемые режимные города. Для того чтобы справиться с огромным потоком дел, 27 мая 1935 г. приказом НКВД были образованы тройки НКВД в республиках краях и областях (в документах они назывались по-разному: милицейские тройки, паспортные тройки, тройки НКВД). В состав троек входили начальник УНКВД или его заместитель, начальник управления милиции и начальник отдела, который вел дело, разбираемое тройкой. Предусматривалось обязательное участие в заседаниях прокурора. Тройки получили права Особого совещания при НКВД — принимали решения о высылке, ссылке или заключению в лагеря на срок до 5 лет. Постановления троек подлежали формальному утверждению Особым совещанием^[590]. Одновременно действовала тройка Главного управления милиции в Москве. Всего, согласно докладу Г. Г. Ягоды Сталину и Молотову, в 1935 г. в ходе операции по «очистке городов» решениями троек местных управлений НКВД и тройки Главного управления милиции было осуждено с утверждением Особым совещанием 122 726 человек^[591].

Важной составной частью чистки городов была также кампания борьбы с детской преступностью и беспризорностью. Распространение преступности среди детей и подростков являлось естественным спутником коренного слома традиционного уклада жизни миллионов людей, массовых репрессий, резкого ухудшения условий жизни и голода. Миллионы детей потеряли родителей, оказались на улице. Только в детских домах в СССР в середине 1934 г. содержались 386 тыс. человек^[592]. Огромным было количество беспризорников. Подростки нередко совершали жестокие преступления, причем во многих случаях групповые. В связи с этим все более настойчивой критике со стороны органов милиции подвергались нормы действующего законодательства, согласно которым несовершеннолетние могли привлекаться к уголовной ответственности с 16-летнего возраста^[593]. Вопрос о детской беспризорности и преступности обсуждался в 1934 г. разными правительственными комиссиями. Однако решающее значение имело то, что недовольство по этому поводу начали высказывать члены высшего советского руководства. Свою роль и в этом вопросе сыграло общее ужесточение политики после 1 декабря 1934 г.

19 марта 1935 г. К. Е. Ворошилов направил на имя И. В. Сталина, В. М. Молотова и М. И. Калинина письмо, в котором обращал внимание на факты преступлений подростков в Москве, в частности на случай, когда двое 16-летних подростков совершили два убийства, нанесли три ранения и т. д., за что были осуждены к 10 годам заключения, причем вскоре этот срок, в силу несовершеннолетия преступников, был сокращен наполовину. «Тов. Вуль (начальник управления милиции по Москве и Московской области. — О. X.), с которым я разговаривал по телефону по этому поводу, сообщил, что случай этот не только не единичен, но что у него зарегистрировано до 3000 злостных хулиганов-подростков, из которых около 800 бесспорных бандитов, способных на все. В среднем он арестовывает до 100 хулиганствующих и беспризорных в день, которых не знает куда девать (никто их не хочет принимать)», — писал далее Ворошилов. «Думаю, что ЦК должен обязать НКВД организовать размещение не только беспризорных, но и безнадзорных детей немедленно, и тем обезопасить столицу от все возрастающего “детского” хулиганства. Что касается данного случая, то я не понимаю, почему этих мерзавцев не расстрелять. Неужели нужно ждать пока они вырастут еще в больших разбойников?»^[594].

Скорее всего, под влиянием этого обращения Молотов (несомненно, согласовав вопрос со Сталиным) дал поручение прокурору СССР Вышинскому подготовить проект постановления о борьбе с преступностью несовершеннолетних. 29 марта Вышинский представил на имя Молотова проект постановления, который затем был вынесен на рассмотрение Политбюро. Сталин проявил к проекту большой интерес и внес в него значительную правку принципиального характера. Вариант Вышинского отличался определенной умеренностью и обтекаемостью формулировок. Его первый пункт гласил: «К несовершеннолетним, уличенным в совершении систематических краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий и т. п., применять, по усмотрению суда, как меры медико-педагогического воздействия, так и меры уголовного наказания». Сталина такие формулировки не удовлетворили, и он внес в текст изменения, после которых первый пункт звучал так: несовершеннолетних, «начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытке к убийству привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания»^[595]. Именно в таком виде постановление было утверждено Политбюро и 8 апреля 1935 г. опубликовано в газетах как постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних»^[596]. 20 апреля 1935 г. Политбюро утвердило секретное разъяснение органам суда и прокуратуры о том, что к числу мер уголовного наказания, предусмотренных законом от 7 апреля по отношению к детям, начиная с 12-летнего возраста, «относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел)». Соответственно, были отменены старые положения уголовного кодекса, запрещавшие применять расстрел к лицам, не достигшим 18-летнего возраста^[597].

Во второй половине 1935 г. милицией было задержано около 160 тыс. беспризорных и безнадзорных детей, из которых в детские приемники НКВД направлены почти 62 тыс. и почти 10 тыс. арестованы (остальные были возвращены родителям и направлены в детские дома)^[598]. В 1936 г. было задержано 156 тыс. безнадзорных несовершеннолетних (данные по беспризорным, которых стало меньше, не приводились)^[599]. Не все из попадавших под эту чистку несовершеннолетних предавались суду, однако количество осужденных было значительным — в 1935 г. судебными органами было осуждено 6725 подростков в возрасте от 12 до 16 лет, а в 1936 — 15 031^[600].

Чистки от «уголовных и деклассированных элементов», беспризорников и малолетних преступников лишь отчасти были связаны с ужесточением политического курса после убийства Кирова. Уголовная преступность в стране, во многом усиленная коренными социальными переломами и разрушением традиционных структур общественного устройства, действительно находилась на достаточно высоком уровне. Аналогичным образом (в качестве катализатора, но не прямой причины) убийство Кирова можно рассматривать и по отношению к чисткам пограничных территорий, которые проводились периодически на протяжении всех 1930-х годов. Главным направлением этой чистки в 1935–1936 гг. были западные границы Украины, что во многом обуславливалось ухудшением отношений с Германией и Польшей. В феврале-марте 1935 г. из западных районов Украины (Киевской и Винницкой областей) было выслано на восток Украины 41 650 человек, значительную часть которых (наряду с «кулаками») составляли поляки и немцы^[601]. 28 апреля 1936 г. Политбюро утвердило новое постановление о выселении из Украины в Казахстан 15 000 польских и немецких хозяйств. Всего в июне-сентябре в ходе этой операции было переселено 69 283 человека^[602].

Еще одним объектом пограничной чистки были Ленинградская область и Карелия. 15 марта 1935 г. Политбюро утвердило «Мероприятия по усилению охраны границ Ленинградской области и Карельской АССР», которые предусматривали выселение из этих районов «неблагонадежного элемента». Осуществление этой акции поручалось новому секретарю ленинградского обкома А. А. Жданову и новому начальнику управления НКВД по Ленинградской области Л. М. Заковскому. В число неблагонадежных, наряду с «кулаками» и другими «социально опасными элементами», входили финны, латыши и эстонцы, проживающие на этих территориях. Согласно отчетам ГУЛАГ, в ходе этой операции из Ленинградской области и Карелии было выселено в Сибирь, на Урал, в Среднюю Азию и Казахстан 23 217 человек^[603]. В 1936 г., почти синхронно с украинской, была предпринята новая, более масштабная чистка этих территорий^[604].

На юге аналогичные операции, в основном против «кулаков», проводились в Азербайджане и на Северном Кавказе. 25 декабря 1934 г. Политбюро санкционировало (по просьбе ЦК компартии Азербайджана) «высылку из Азербайджана в административном порядке в концлагеря с конфискацией имущества 87 семейств кулаков, злостных антисоветских элементов, в прошлом владельцев крупных капиталистических предприятий, беглых кулаков из других районов Союза». В апреле 1935 г. из национальных районов Северного Кавказа было выселено в пределах Северо-Кавказского края, в Казахстан и Узбекистан 22 496 человек^[605].

Самым непосредственным образом с убийством Кирова было связано резкое увеличение дел по статье за антисоветскую агитацию, к которой относили разговоры о смерти Кирова — выражение одобрения, предположения о личных мотивах мести убийцы Николаева, о причастности к убийству Сталина и т. д. В 1935 г. из 193 тыс. человек, арестованных органами Главного управления государственной безопасности НКВД, 43,7 тыс. были арестованы за антисоветскую агитацию^[606].

Репрессивные кампании, проведенные в 1935 г., в значительной мере были похожи на те акции, которые были организованы два года спустя и стали прологом массовых операций 1937–1938 гг. Отличие 1935–1936 гг. состояло однако в том, что такое продолжение в виде массовых операций не последовало. Более того, в этот период сталинское руководство предприняло шаги, которые можно считать продолжением «умеренной» политики 1934 г.

Кампании «социального примирения»

Многие факты свидетельствовали о том, что в намерениях высшего советского руководства, и прежде всего Сталина, в рассматриваемый период уживались как массовые чистки партии и страны от «врагов», так и стремление «примириться» с миллионами тех «обиженных», которых режим считал либо близкими по социальному положению, либо достаточно молодыми, чтобы не помнить о реальностях царского периода и даже относительно благополучных нэповских временах. Уже 31 января 1935 г., в самый разгар репрессий, Политбюро по предложению Сталина приняло принципиальное решение о внесении существенных изменений в Конституцию СССР, в частности в избирательную систему^[607]. Речь прежде всего шла о предоставлении избирательных прав тем многочисленным группам населения, которые ранее были их лишены как «чуждые элементы». Через несколько дней об этом сообщили газеты. Одновременно принимались меры, в некоторой степени ограничивающие массовые репрессии и реабилитирующие сотни тысяч людей, попавших под суд в предыдущие годы.

Важным шагом такого рода было постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О порядке производства арестов», принятое 17 июня 1935 г. Более радикальное, чем знаменитая инструкция от 8 мая 1933 г., постановление предусматривало, что «аресты по всем без исключения делам органы НКВД впредь могут производить лишь с согласия соответствующего прокурора», а также устанавливало сложный порядок согласования арестов руководящих работников, специалистов и членов партии с руководителями наркоматов, ведомств и партийных комитетов^[608]. Новые порядки несколько осложняли работу НКВД. Не случайно в 1937–1938 гг. это постановление было фактически отменено.

26 июля 1935 г. Политбюро утвердило решение «О снятии судимости с колхозников». Оно касалось тех крестьян, которые были осуждены к лишению свободы на сроки не свыше 5 лет или к другим более мягким мерам наказания и уже отбыли свое наказание. В случае добросовестной работы в колхозе эти крестьяне получали полное прощение и снятие судимости. Работу комиссий, образованных для проведения этой кампании, предписывалось завершить к 1 ноября 1935 г.^[609] Хотя постановление не распространялось на осужденных за контрреволюционные преступления, на осужденных на сроки свыше 5 лет лишения свободы, на рецидивистов и т. д., оно затрагивало интересы сотен тысяч крестьян. Конечно, снятие судимости в незначительной мере облегчало жизнь крестьян, задавленных нуждой и бесправием. Однако определенный моральный эффект оно имело.

На 5 декабря 1935 г., как сообщал в Политбюро прокурор СССР А. Я. Вышинский, по СССР судимость была снята со 125 192 колхозников, в то время как только в одной Челябинской области подлежало рассмотрению 40 тыс. дел. По предложению Вышинского Политбюро продлило сроки проведения мероприятия до 1 марта 1936 г.^[610] 25 апреля 1936 г. в очередной докладной на имя Сталина, Калинина и Молотова Вышинский подвел итоги кампании. Он сообщил, что с 29 июля 1935 по 1 марта 1936 г. по СССР судимость была снята с 556 790 колхозников (кроме этого, 212 199 колхозников были освобождены от судимости в 1934 г. на Украине по решению правительства республики). Несмотря на столь значительные результаты, Вышинский предложил дополнительно проверить те регионы страны, где наблюдался высокий процент отказов в снятии судимости. Политбюро утвердило и это предложение^[611].

Растянувшись по срокам, кампания по снятию судимости с колхозников совпала по времени с другой, более важной для крестьян амнистией в отношении осужденных по печально известному закону о хищениях от 7 августа 1932 г. Поскольку этот закон был чрезвычайно жестоким, правительство уже через несколько месяцев после его издания было вынуждено корректировать практику его применения. Постановление Политбюро от 1 февраля 1933 г. и изданное на его основе постановление Президиума ЦИК СССР от 27 марта 1933 г. запрещали привлекать к суду на основании закона от 7 августа «лиц, виновных в мелких единичных кражах общественной собственности, или трудящихся, совершивших кражи из нужды, по несознательности и при наличии других смягчающих обстоятельств». 11 декабря 1935 г. Вышинский обратился в ЦК ВКП(б), СНК и ЦИК СССР с запиской, в которой утверждал, что эти требования не выполняются. Он предлагал принять новое решение, на этот раз о пересмотре дел осужденных по закону от 7 августа. Вопрос рассматривался членами Политбюро 15 января 1936 г. Сталин согласился с доводами Вышинского и поставил на его записке резолюцию: «За (постановление не опубликовывать)»^[612]. В подписанном 16 января 1936 г. постановлении ЦИК и СНК СССР предусматривалось проверить приговоры по закону от 7 августа на предмет их соответствия постановлению Президиума ЦИК СССР от 27 марта 1933 г. Занимавшиеся проверкой комиссии могли ставить вопрос о сокращении срока заключения, а также о досрочном освобождении. Шесть месяцев спустя, 20 июля 1936 г. Вышинский доложил Сталину, Молотову и Калинину, что пересмотр дел на основании постановления от 16 января 1936 г. завершен. Всего было проверено более 115 тыс. дел. Более чем в 91 тыс. случаев применение закона от 7 августа признано неправильным. В связи со снижением мер наказания из заключения были освобождены 37 425 человек (32 % всех проверенных)^[613].

Примерно такое же количество осужденных получили свободу в результате реализации постановления, принятого Политбюро 10 августа 1935 г. Речь шла об освобождении и снятии судимости с должностных лиц, осужденных в 1932–1934 гг. за «саботаж хлебозаготовок» и выпуск денежных суррогатов (местных трудовых займов, бонн и т. п.). Как сообщал 10 декабря 1935 г. в правительство и ЦК ВКП(б) Вышинский, в соответствии с этим решением, по предварительным данным, было освобождено от наказания 54 тыс. и представлено к освобождению более 24 тыс. человек^[614].

Несмотря на скромные размеры, перечисленные кампании свидетельствовали о намерении режима «примириться» с теми слоями населения, которые хотя и были «социально близкими», но в силу всеобщности террора попали под его удар. Среди всех репрессированных они составляли меньшинство. Гораздо большую проблему для властей представляли «социально чуждые элементы», лишенные гражданских прав и превращенные в граждан второго сорта — «лишенцев»^[615]. Эта категория населения была достаточно многочисленной. Например, только спецпереселенцев (в основном крестьян) на 1 января 1936 г. насчитывалось более миллиона^[616]. Наряду с высланными «кулаками» дискриминации подвергались казачество, представители правящих до революции классов и т. д. Дополнительные сложности для сталинского руководства создавало то, что совершеннолетними становились миллионы детей «лишенцев», носившие клеймо гражданской неполноценности в силу происхождения. Эта грозило постоянным воспроизводством и разрастанием «социально чуждых» слоев населения.

Осознавая необходимость перемен в этой сфере, правительство маневрировало, давало обещания, хотя и не спешило с их выполнением. Особенно наглядно это проявлялось по отношению к «кулакам». В 1935–1936 гг. истекал установленный законом пятилетний срок ссылки сотен тысяч крестьян, репрессированных в первый период коллективизации (в 1930–1931 гг.), а поэтому особенно остро встал вопрос об их дальнейшей судьбе. Опыт восстановления части «кулаков» в правах в предшествующие годы показывал, что большинство из них предпочитали покидать места ссылки. Поэтому по предложению руководства НКВД восстановление в правах ссыльных крестьян, широко проводившееся с 1935 г., сопровождалось запретом на отъезд из мест ссылки^[617]. Таким образом, основная масса бывших «кулаков» получала лишь формальные «гражданские права».

Это явное нарушение собственных законов правительство пыталось компенсировать разного рода пропагандистскими кампаниями. Сигналом к новой шумной демонстрации «примирения» с «социально чуждыми элементами» была политическая сценка, разыгранная Сталиным на совещании комбайнеров в самом начале декабря 1935 г. Когда башкирский колхозник А. Тильба заявил с трибуны совещания: «Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма», Сталин бросил ставшую знаменитой фразу: «Сын за отца не отвечает»^[618]. Последующие акции показали, что растиражированый пропагандой сталинский афоризм появился неслучайно. Он отражал готовность руководства страны к ограниченным послаблениям в отношении молодежи, в духе политики «отрыва» ее от старшего поколения противников режима.

Определенное значение для детей «лишенцев» имело постановление ЦИК и СНК СССР о новых правилах приема в высшие учебные заведения и техникумы, утвержденное Политбюро 29 декабря 1935 г. Если раньше доступ в высшие учебные заведения и техникумы «детей нетрудящихся и лиц, лишенных избирательных прав» запрещался, то по новому закону эти ограничения отменялись^[619].

Принятие нового закона о вузах и техникумах обострило проблему выезда из мест ссылки детей «кулаков» и других категорий ссыльных. Отвергая в принципе право выезда, в некоторых случаях правительство делало исключения, прежде всего в отношении молодежи. Например, 27 января 1936 г. группа молодых людей, высланных с родителями из Ленинграда в Уфу, обратилась с телеграммой на имя Сталина, Молотова и Ягоды, в которой говорилось: «Мы нижеподписавшиеся юноши и девушки в возрасте от 18 до 25 лет, высланные из Ленинграда за социальное прошлое родителей или родственников, находясь в крайне тяжелом положении обращаемся к Вам с просьбой снять с нас незаслуженное наказание — административную высылку, восстановить во всех гражданских правах и разрешить проживание на всей территории Союза. Не можем отвечать за социальное прошлое родных. В силу своего возраста с прошлым не имеем ничего общего, рождены в революцию, возращены и воспитаны советской властью, являемся честными советскими студентами, рабочими и служащими. Горячо желаем снова влиться в ряды советской молодежи и включиться в стройку социализма». В тот же день Молотов переслал телеграмму Вышинскому с резолюцией: «Прошу Вас от себя и от т. Сталина внимательно и быстро разобраться в этом деле — надо дать ответ и, видимо, — пойти им навстречу»^[620]. Вышинский немедленно сообщил Молотову, что затребовал дела уфимских заявителей. Одновременно он поставил вопрос о возможности принятия общего постановления, предусматривающего свободное передвижение для всех молодых людей, высланных в административном порядке вместе с родителями^[621]. Эта идея Вышинского однако поддержки не получила. Было решено ограничиться решением по конкретному ленинградскому случаю. 28 февраля 1936 г. Политбюро утвердило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) об отмене высылки для молодежи, высланной в 1935 г. вместе с родителями, но лично ничем не опороченной^[622]. 14 марта Вышинский сообщил Сталину и Молотову, что проверке на основании постановления от 28 февраля подлежали около 6 тыс. дел^[623].

Столь же ограниченное значение имело постановление ЦИК СССР от 10 июля 1936 г. «О разрешении Игарскому горсовету предоставлять льготы отдельным категориям спецпереселенцев и их семьям». Это решение было инициировано секретарем Игарского горкома ВКП(б) В. Остроумовой, которая 25 мая 1936 г. обратилась с обширным письмом к Сталину и Молотову. Остроумова обращала внимание, в частности, на то, что даже восстановленные в правах спецпереселенцы (в основном молодежь) не имели права выезжать из Игарки. Она сообщала, что «опубликование декрета о праве поступления в высшие учебные заведения вне зависимости от социального происхождения вызвало большой подъем среди молодежи Игарки. Горсовет, горком получили ряд заявлений от оканчивающих 7- и 10-летку о содействии в выезде и поступлении в высшие учебные заведения […] Но краевые организации (Нар-комвнудел) прислали разъяснение, что поездка в высшие учебные заведения детей спецпереселенцев и восстановленных в правах по Красноярскому краю разрешается не дальше гор. Красноярска, и, кроме того, в каждом конкретном случае — с разрешения краевого Наркомвнудела». Остроумова просила дать возможность Игарскому горсовету самостоятельно восстанавливать в правах наиболее проверенных рабочих-стахановцев из детей спецпереселенцев до 25-летнего возраста, пробывших в Игарке не менее 5 лет; давать разрешение на передвижение восстановленных в правах спецпере-селенцев в пределах Енисейского Заполярья, а также на выезд во все города СССР отличникам учебы из детей спецпереселенцев для поступления в вузы^[624]. 22 июня 1936 г. Политбюро удовлетворило эти просьбы Остроумовой^[625].

Продолжая кампанию вокруг сталинского лозунга «сын за отца не отвечает», 29 марта 1936 г. Политбюро приняло постановление по делу колхозницы Обозной^[626]. Из многих случаев дискриминации детей «кулаков» и других «лишенцев» был избран факт отказа в приеме на курсы трактористов 17-летней колхознице из Северо-Кавказского края Л. А. Обозной на том основании, что она — дочь высланного кулака. Обозная обратилась с жалобой в ЦК, сельскохозяйственный отдел провел проверку дела, а руководство партии решило поднять его на принципиальную высоту, проиллюстрировав действенность сталинского лозунга. Постановление ЦК, в котором осуждался незаконный отказ в приеме Обозной на курсы, как «нарушение указаний партии и правительства» было опубликовано в газетах.

С кампаниями «примирения» с «кулацкой молодежью» корреспондировали некоторые другие меры правительства, в частности в отношении казачества. 21 апреля 1936 г. в газетах было помещено постановление ЦИК (днем раньше утвержденное Политбюро) о казаках Северо-Кавказского и Азово-Черноморского краев. «Учитывая преданность казачества советской власти» правительство отменило ранее существовавшие ограничения на службу казачества в Красной армии. Тогда же Политбюро утвердило приказ наркома обороны о создании казачьих кавалерийских частей.

Основой сохранения в 1935–1936 гг. значительных элементов «умеренной» политики было достаточно успешное экономическое развитие страны, непосредственно связанное с продолжением сравнительно сбалансированного экономического курса. Несмотря на усиление репрессий, именно в 1935 г. были сделаны самые значительные со времени начала коллективизации уступки крестьянству. Документы второго съезда колхозников-ударников (февраль 1935 г.), утвержденные затем правительством в качестве закона, давали определенную гарантию на ведение и расширение личных подсобных хозяйств. Приусадебные хозяйства колхозников развивались в годы второй пятилетки особенно быстрыми темпами, что способствовало некоторому подъему сельскохозяйственного производства и улучшению продовольственного положения страны. В 1937 г. в общем объеме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств составлял по картофелю и овощам 52,1 %, по плодовым культурам — 56,6, по молоку — 71,4, по мясу — 70,9 %^[627].

Схожие процессы наблюдались в 1935–1936 гг. и в индустриальных отраслях. Продолжалось некоторое расширение прав хозяйственных руководителей. Дееспособность экономики повышала политика материального стимулирования труда. Пик практической реализации лозунгов о «зажиточной жизни» для городского населения также пришелся на 1935–1936 гг., когда произошла отмена карточной системы и поощрялась выплата сверхвысоких стахановских заработков.

Судя по многим фактам, в 1935–1936 гг. сталинское руководство делало ставку на совмещение репрессий с относительно «умеренной» политикой. Хотя уровень террора был высоким, он не достиг размеров как периода «раскулачивания» в начале 1930-х гг., так и времени «большого террора» 1937–1938 гг. Смягчение нажима на «социально чуждые» слои населения, демонстративное «примирение» с детьми «лишенцев» и «кулаков» позволяло надеяться на мирное упрочение социальной стабильности и преодоление некоторых противоречий, порожденных прежними репрессивными акциями.

Как свидетельствуют все известные документы, инициатором основных репрессивных и «умеренных» акций в 1935–1936 гг. оставался Сталин. Можно предположить, что мотивы его политических действий в этот период определялись несколькими взаимосвязанными факторами. Прежде всего острой оставалась необходимость закрепления и развития положительных тенденций экономического развития, которые наметились лишь в конце 1933–1934 гг. Наученный печальным опытом предшествующих кризисов, Сталин понимал, какими экономическими издержками неизбежно оборачивается каждая репрессивная кампания. Свою роль играли внешнеполитические расчеты. Усиление угрозы со стороны фашистских государств вело к сближению СССР на антигерманской и антияпонской основе с западными демократиями. В июле-августе 1935 г. VII конгресс Коминтерна, пересмотрев прежние непримиримые позиции, выступил за формирование народных фронтов против фашизма. Надеясь на «полевение» западноевропейских стран и расширение рядов сторонников СССР, Сталин осознавал необходимость формирования благоприятного образа процветающей и демократической «родины социализма». В сопроводительной записке к проекту решения Политбюро об изменениях в конституции и создании конституционной комиссии, которое было принято Политбюро 31 января 1935 г., Сталин писал: «По-моему, дело с конституцией Союза ССР состоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения ее многостепенности. Ее надо менять еще в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца, не останавливаясь на полдороге. Обстановка и соотношение сил в нашей стране в данный момент таковы, что мы можем только выиграть политически на этом деле. Я уже не говорю о том, что необходимость такой реформы диктуется интересами международного революционного движения, ибо подобная реформа обязательно должна сыграть роль сильнейшего орудия, бьющего по международному фашизму […]»^[628].

Определенное влияние на то или иное направление политического курса мог иметь также расклад сил в высших эшелонах власти. Члены Политбюро, как будет показано далее, утратили большую часть своих позиций. Однако их отход под натиском наступавшего Сталина еще не был похож на бегство или полную капитуляцию. По крайней мере, в некоторых случаях.

Остатки «коллективного руководства»

С точки зрения теории «фракций» в Политбюро политические колебания, наблюдавшиеся в 1935–1936 гг., могут быть объяснены противоборством «умеренных» и «радикалов» при относительно нейтральной позиции Сталина. Однако как и в других случаях, приходится признать, что реальные свидетельства о таком противоборстве, несмотря на активные поиски в архивах, пока не обнаружены.

1 февраля 1935 г. пленум ЦК ВКП(б) утвердил новыми членами Политбюро А. И. Микояна и В. Я. Чубаря, а кандидатами в члены Политбюро А. А. Жданова и Р. И. Эйхе. Если оценивать эти перестановки, руководствуясь версией о существовании в окружении Сталина «фракций», то придется признать, что после убийства Кирова в Политбюро усилились позиции «умеренных». Достаточно осторожным политиком был Чубарь, подвергавшийся Сталиным критике за мягкотелость в период голода на Украине, а в 1938 г. арестованный за связь с Рыковым и «правые» настроения. К «умеренным» некоторые историки причисляют также Жданова^[629]. Однако на самом деле эти перестановки в Политбюро не имели никакого особого политического значения, а предопределялись формальной процедурой заполнения вакансий. Микоян и Чубарь заняли места полных членов Политбюро взамен С. М. Кирова и умершего В. В. Куйбышева потому, что имели на это право как старейшие кандидаты в члены Политбюро (с 1926 г.), занимавшие к тому же важные посты (Микоян был наркомом пищевой промышленности СССР, а Чубарь заместителем председателя Совнаркома СССР). Эйхе был выдвинут на освободившуюся должность кандидата в члены Политбюро формально, как секретарь крупнейшей Западно-Сибирской партийной организации. Реально, постоянно находясь за тысячи километров от Москвы, он не мог участвовать в работе Политбюро. Жданов же, наоборот, уже не мог оставаться вне Политбюро. Как секретарь ЦК ВКП(б) с начала 1934 г., он фактически работал как член Политбюро и нередко визировал решения Политбюро. Решающим обстоятельством, предопределявшим его введение в Политбюро, было, конечно, то, что Жданов наследовал кировский пост руководителя ленинградской партийной организации.

Гораздо большее значение для реального распределения ролей в высших эшелонах власти имело решение Политбюро о перестановках в руководстве ЦК ВКП(б), принятое 27 февраля 1935 г. В соответствии с этим постановлением, член Политбюро А. А. Андреев был освобожден от должности наркома путей сообщения и назначен секретарем ЦК ВКП(б). На его место в Наркомат путей сообщения был переведен Л. М. Каганович, который сохранил пост секретаря ЦК, но был освобожден от обязанностей председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и секретаря Московского областного комитета партии. Председателем Комиссии партийного контроля вместо Кагановича был назначен Н. И. Ежов, ставший незадолго до этого также секретарем ЦК. Еще одну часть «наследства» Кагановича — пост секретаря московского обкома ВКП(б) — получил другой выдвиженец — Н. С. Хрущев^[630]. Судя по подлинному протоколу заседаний Политбюро, это важное постановление могло быть принято на встрече группы членов Политбюро. Оригинал постановления был написан Поскребышевым (азначит, скорее всего, продиктован Сталиным), после чего завизирован Сталиным. Под сталинской подписью одним красным карандашом расписались Каганович, Орджоникидзе, Молотов, Ворошилов, Микоян. Калинин, как следует из секретарской пометы, был опрошен (видимо, по телефону)^[631]

Истинный смысл этого шага, явно инициированного Сталиным, стал более понятен 10 марта 1935 г., когда Политбюро утвердило постановление «О распределении обязанностей между секретарями ЦК». Новый секретарь ЦК Андреев был введен в состав Оргбюро ЦК и фактически стал руководителем этого органа — он должен был вести заседания Оргбюро. Однако при этом в постановлении была сделана существенная оговорка: подготовка повестки Оргбюро возлагалась на двух секретарей ЦК — Андреева и Ежова. Андрееву, кроме того, было поручено заведование промышленным отделом ЦК, которым до этого руководил Ежов, а также наблюдение за работой транспортного отдела и Управления делами ЦК ВКП(б). Ежов, освобожденный этим же постановлением от заведования промышленным отделом, получил под свое начало важнейший отдел руководящих партийных органов. Наблюдение за работой остальных отделов ЦК, «особенно за отделом культуры и пропаганды», поручалось Сталину. Л. М. Каганович, оставшийся секретарем ЦК, также получил (дополнительно к своей новой должности наркома путей сообщения) «партийное поручение» — наблюдение за работой Московской областной и городской парторганизаций. Однако в постановлении всячески подчеркивалось, что пост наркома путей сообщения для Кагановича отныне является основной обязанностью. Наблюдение заМосквой, оговаривало Политбюро, не должно проходить «в ущерб работе в НКПС». Последний пункт постановления от 10 марта гласил: «Разрешить т. Кагановичу обращаться как секретарю ЦК к обкомам и крайкомам за помощью и поддержкой по вопросам железнодорожного транспорта каждый раз, когда этого будет требовать обстановка»^[632].

Итак, кадровые перемещения в начале 1935 г. можно назвать рассредоточением влияния ближайших сталинских соратников. Л. М. Каганович, который в течение нескольких лет был первым заместителем Сталина в партии с широчайшим кругом функций, утратил многие из прежних обязанностей. Формально на его место попал А. А. Андреев, назначенный секретарем ЦК, руководившим работой Оргбюро. Однако влияние Андреева на деятельность Оргбюро было изначально ограничено оговоркой о равной ответственности Андреева и Ежова за составление повесток Оргбюро, а также тем, что Каганович оставался как секретарем ЦК, так и членом Оргбюро. Роли Андреева и Ежова как бы уравновешивались в результате перестановок в руководстве отделами ЦК. Андреев получил под свое начало относительно второстепенный промышленный отдел. Ежов заведовал ключевым отделом руководящих партийных органов, а значит, курировал кадровые перестановки. Многочисленные обязанности секретаря ЦК (в отличие от Кирова, который, руководя Ленинградом, почти не принимал участия в московских делах) выполнял также Жданов. В связи с этим 20 апреля 1935 г. Политбюро даже приняло специальное постановление: «Для облегчения работы Секретариата ЦК обязать т. Жданова из трех десятидневок месяца одну десятидневку проводить в Москве для работы в Секретариате ЦК»^[633].

В результате всех реорганизаций к трем секретарям ЦК (Сталин, Каганович, Жданов), делившим между собой работу по управлению аппаратом ЦК в начале 1934 г., в 1935 г. добавилось еще два секретаря (Андреев, Ежов), принявших на себя значительный груз обязанностей. Все это имело, по крайней мере, два важных следствия. Во-первых, фактически исчез пост могущественного второго секретаря ЦК, заместителя Сталина по партии, который в предыдущие годы занимали Молотов и Каганович. Обязанности второго секретаря были разделены между несколькими секретарями. Во-вторых, Сталин усилил позиции нескольких выдвиженцев — Ежова, Жданова, Хрущева. В конечном счете все эти меры ослабляли старых соратников Сталина, а соответственно, механизмы «коллективного руководства» в Политбюро.

Особое значение, как будет показано далее, имело приближение к высшим эшелонам власти Ежова, которого Сталин выбрал в качестве исполнителя планов политических чисток. Одним из важнейших заданий Сталина, полученных Ежовым в этот период, была подготовка так называемого «кремлевского дела», начавшегося с ареста в январе — апреле 1935 г. группы служащих правительственных учреждений, расположенных в Кремле (уборщиц, библиотекарей, сотрудников секретариата Президиума ЦИК, управления коменданта Кремля и т. д.). Их обвинили в подготовке террористических актов против руководителей государства, прежде всего против Сталина. Поскольку среди арестованных находились родственники Л. Б. Каменева, его объявили одним из вдохновителей заговора^[634]. Если бы дело ограничилось только этими фальсификациями, «кремлевское дело» можно было бы рассматривать как логичное продолжение репрессий против бывших оппозиционеров, развязанных после убийства Кирова. Однако с работы был снят, а затем исключен из партии секретарь ЦИК СССР А. С. Енукидзе, обвиненный в покровительстве террористам. А это непосредственно касалось уже ближайших соратников Сталина.

58-летний А. С. Енукидзе был старым членом партии. Он начинал свой революционный путь в Закавказье и в силу этого находился в давних приятельских отношениях как с самим Сталиным, так и с некоторыми другими членами Политбюро (например, с Орджоникидзе). В силу служебного положения Енукидзе занимался материальным обеспечением высшего советского чиновничества. По этой причине он был своим человеком во многих кремлевских семьях. Хотя Енукидзе не входил в Политбюро, он являлся важным элементом той сталинской системы «коллективного руководства», которая возникла в конце 1920-х годов и которую Сталин постепенно, но целенаправленно, разрушал в последующий период. Атака против Енукидзе, предпринятая по инициативе Сталина, была фактически первым ощутимым ударом по «ближнему кругу». В деле Енукидзе проявились взаимоотношения между Сталиным и его соратниками на исходе периода «коллективного руководства», а само это дело было очередным ударом, разрушавшим остатки влияния Политбюро.

Существуют весомые документальные свидетельства того, что Сталин проявлял особый интерес к «кремлевскому делу». Он регулярно получал и читал протоколы допросов арестованных по этому делу, делал на них пометы и давал указания НКВД^[635]. По мере накопления обвинительных «показаний» в отношении Енукидзе принимались все более жесткие меры. 3 марта 1935 г. Политбюро приняло решение о снятии Енукидзе с поста секретаря ЦИК СССР в связи с назначением на должность председателя ЦИК Закавказской Федерации^[636]. Конечно, это было наказание, но наказание сравнительно мягкое. Две недели спустя, 21 марта, Политбюро утвердило новый, более резкий документ для рассылки членам ЦК и комиссий партийного и советского контроля — «Сообщение ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе», в котором Енукидзе уже прямо обвинялся в утрате «политической бдительности». В документе говорилось также, что вопрос о членстве Енукидзе в ЦК ВКП(б) будет обсуждаться на ближайшем пленуме ЦК^[637]. Енукидзе сразу же написал в Политбюро письмо, в котором заявил о полном согласии с решением о снятии его с поста секретаря ЦИК. Одновременно 22 марта он обратился к Ворошилову и Орджоникидзе (а через них ко всем членам Политбюро) с просьбой отменить решение о назначении на работу в Закавказье. После «тех обвинений, которые справедливо направлены против меня, не могу я явиться туда работать […] Во мне говорит не ложный стыд и самолюбие, а просто психологически и Физически не могу превозмочь себя поехать туда, как Пред. ЦИКа […] Очень прошу вас по старой дружбе и как товарищей помочь мне в моей просьбе», — писал Енукидзе^[638]. Друзья помогли Енукидзе. 25 марта он написал заявление о том, что не может выехать в Закавказье по состоянию здоровья и попросил двухмесячный отпуск. Политбюро удовлетворило эту просьбу^[639].

В отпуске, скорее всего, чувствуя поддержку друзей из Политбюро, Енукидзе явно осмелел. В мае он отправил письмо Ежову, в котором просил о работе в Москве или уполномоченным ЦИК на курортах Сочи и Минеральных вод. Из письма следовало также, что предложение о должности на курортах неофициально уже было сделано. Очевидно, что именно друзья в Москве способствовали более благоприятному решению судьбы Енукидзе. 13 мая Ежов направил письмо Енукидзе Сталину с припиской: «Так как из его заявления видно, что его отпуск на днях кончается, прошу разрешения вызвать его для допроса по ряду вопросов». Сталин никак не отреагировал на просьбу Ежова о вызове для допроса, зато предложил назначить Енукидзе на пост уполномоченного ЦИК СССР по Минераловод-ской группе. 13 мая 1935 г. было принято соответствующее решение Политбюро^[640].

О том, что Сталин согласился на это решение под определенным нажимом и что сам Енукидзе всерьез рассчитывал на помощь своих друзей в Политбюро, свидетельствовали события на пленуме ЦК ВКП(б), который 6 июня 1935 г. рассматривал вопрос об аппарате секретариата ЦИК СССР и Енукидзе. Выступивший с основным докладом по этому вопросу Ежов предложил от имени руководства сравнительно мягкое решение — вывести из состава ЦК ВКП(б). Осмелевший Енукидзе произнес достаточно достойную речь, в меру каялся и даже оспорил многие обвинения. Это облегчило проведение (скорее всего, и без того намеченной Сталиным) новой атаки против Енукидзе на заключительном этапе заседания пленума. В выступлении ряда ораторов, особенно Г. Г. Ягоды, был поставлен вопрос о необходимости ареста Енукидзе. Однако на арест Сталин пока не решился. Был принят компромиссный вариант — Енукидзе исключили из партии^[641].

Несмотря на вполне определенные настроения Сталина, старые друзья Енукидзе, включая, по крайней мере, одного члена Политбюро — Орджоникидзе, поддерживали с ним контакты. Сталин явно усмотрел в этом вызов. 7 сентября 1935 г. из Сочи Сталин послал Кагановичу, Ежову и Молотову шифровку, в которой утверждал, что назначение Енукидзе уполномоченным ЦИК было ошибкой, так как эта должность дает ему слишком большие права. «Люди, оказывается, поговаривают о том, — утверждал Сталин, — что исключение Енукидзе из партии есть по сути дела маневр для отвода глаз, что он послан в Кисловодск для отдыха, а не для наказания, что он будет восстановлен (в партии. — О. X.) осенью, так как у него в Москве есть свои друзья. А сам Енукидзе, оказывается, доволен своим положением, играет в политику, собирает вокруг себя недовольных и ловко изображает из себя жертву разгоревшихся страстей в партии. Двусмысленность положения усугубилась тем, что Енукидзе ездил к Серго (Орджоникидзе. — О. X.), гостил у него и беседовал о “делах”[…]» Сталин потребовал снять Енукидзе с работы и отправить его на меньшую должность в Ростов или Харьков^[642]. На следующий день, 8 сентября, Сталин в письме Кагановичу вновь обвинил Орджоникидзе в том, что он продолжает «вести дружбу» с Енукидзе^[643].

Как и требовал Сталин, 11 сентября было оформлено решение Политбюро о назначении Енукидзе на второстепенную должность начальника Харьковской конторы управления автодорожного транспорта^[644]. Однако 22 сентября Сталин был вынужден вновь телеграфировать Кагановичу: «Говорят, что Енукидзе не получил еще распоряжения о выезде в Харьков и все еще сидит в Кисловодске». Каганович на следующий день сообщил, что Енукидзе действительно не выполняет распоряжение о своем новом назначении, но «сейчас дано категорическое распоряжение, и он не позднее 25 сентября выедет из Кисловодска в Харьков»^[645].

Несмотря на недовольство Сталина и неосторожное поведение Енукидзе, в июне 1936 г. на пленуме ЦК ВКП(б) было принято решение о восстановлении его в партии^[646]. Это решение, скорее всего, также было результатом вынужденного компромисса со стороны Сталина. Всего через полгода, когда Сталин перешел в решающее наступление, Енукидзе был арестован. Произошло это 11 февраля 1937 г., за неделю до самоубийства Орджоникидзе, вызванного его острым конфликтом со Сталиным, о чем подробнее будет сказано дальше. В октябре 1937 г. Енукидзе расстреляли^[647].

Повороты судьбы Енукидзе в значительной степени отражали изменения отношений Сталина с его окружением. Несмотря на то что после смерти Кирова политическая обстановка изменилась, Сталин мог убедиться в том, что его вполне лояльные соратники не хотели отказываться от остатков «коллективного руководства», и в частности от его важнейшего элемента — права вмешиваться в решение кадровых вопросов и обеспечивать безопасность «своих» людей. С точки зрения репрессий против «номенклатуры» и окружения членов Политбюро 1935–1936 гг. могут рассматриваться как период своеобразного равновесия. Сталин еще не мог самостоятельно санкционировать аресты определенных категорий «номенклатурных» работников. Однако и члены Политбюро уже не могли противостоять НКВД, действиями которого полностью руководил Сталин. Переходный характер этого периода — сосуществование остатков «коллективного руководства» и признаков укрепления личной диктатуры — накладывал свой отпечаток на систему высшей власти.

Старые соратники Сталина по-прежнему выполняли многие важные функции. Судя по протоколам Политбюро, Каганович, например, продолжал достаточно активную деятельность как один из руководителей партии, хотя основная часть вопросов, выносимых им на рассмотрение Политбюро, касалась теперь проблем железнодорожного транспорта. Как и прежде, во время отпуска Сталина в августе-сентябре 1935 и 1936 гг. Каганович руководил работой Политбюро — регулировал прохождение вопросов, визировал решения Политбюро и протоколы его заседаний. На имя Кагановича поступали в эти периоды обращения в ЦК. Во многих случаях решения Политбюро, принятые в период отпуска Сталина в 1935 г., были результатом консультаций между Кагановичем и Молотовым^[648].

Вместе с тем, как видно из протоколов Политбюро, в 1935–1936 гг. Каганович демонстративно старался согласовывать со Сталиным даже сравнительно второстепенные вопросы, воздерживался от проявления инициативы. Например, при утверждении в сентябре 1935 г. постановления СНК СССР о придании контрактационным договорам силы закона Каганович поставил на сопроводительной записке Молотова следующую резолюцию: «Вопрос затрагивает широкие массы колхозников. Надо запросить мнение т. Сталина». Документ был послан Сталину (на нем имеется сталинская резолюция: «За»), и только после этого принят^[649]. Аналогичные резолюции: «За (голосовать с т. Сталиным)», «За с запросом т. Сталина», «За (голосовать по телеграфу с т. Сталиным)» Каганович поставил на проектах решений Политбюро за сентябрь 1935 г. о награждении артиста В. И. Качалова орденом Трудового Красного Знамени, о разрешении приезда в Москву и предоставлении отпуска секретарю Дальневосточного крайкома ВКП(б) Лаврентьеву, о предоставлении отпуска с лечением за границей Ежову и т. д.^[650]

Обращает на себя внимание также изменение тональности писем Кагановича коллегам по Политбюро. И ранее восторженно-оптимис-тические в оценках Сталина и его деяний, в 1935–1936 гг. письма Кагановича превратились в неуемно льстивые и нелепые панегирики: «У нас тут дела идут неплохо. Чтобы коротко охарактеризовать, я могу коротко повторить то, что я и Микоян сказали т. Калинину, когда он поехал в Сочи. Перед отъездом он спрашивает нас, что передать Хозяину? Мы и сказали ему: передай, что “страна и партия так хорошо и надежно заряжены, что стрелок отдыхает, а дела идут — армия стреляет” То, что происходит, например, с хлебозаготовками этого года — это совершенно небывалая ошеломляющая наша победа — победа Сталинизма»^[651]; «Вообще, без хозяина очень тяжело […] Но приходится, к сожалению, загромождать делами в большом количестве хозяина и срывать ему отдых, в то время как словами не выскажешь, насколько ценно его здоровье и бодрость для нас, так любящих его, и для всей страны»^[652]; «Вот брат, великая диалектика в политике, какою обладает наш великий друг и родитель в совершенстве»^[653].

Документы за 1935–1936 гг. уже не содержат свидетельств об открытых демаршах членов Политбюро (заявлений об отставке, отказов делать доклады, ультиматумов по поводу ведомственных интересов и т. д.), характерных для начала 1930-х годов. По крайней мере, внешне Политбюро этого периода выглядит более «дисциплинированным».

По мере укрепления своего положения Сталин все меньше нуждался в общении со своими соратниками. Журналы регистрации посетителей кабинета Сталина зафиксировали, с одной стороны, явное сокращение встреч Сталина с членами Политбюро, причем прежде всего за счет общения с прежними лидерами в этом отношении — Кагановичем и Молотовым^[654]. В 1935–1936 гг. окончательно стали правилом нарушения регулярности созыва очередных заседаний Политбюро — в среднем они проводились реже, чем раз в месяц. Большинство решений принимались опросом. Способ оформления подлинников протоколов Политбюро, а также некоторые другие факты позволяют утверждать, что широкое распространение получили разного рода встречи отдельных членов Политбюро, подменявшие регулярные официальные заседания. Например, 4 сентября 1935 г. в одном из писем Каганович сообщал Орджоникидзе: «Сегодня обсуждали план IV кв[артала] и прибавили тебе к годовым лимитам 100 миллионов руб. (речь шла о капиталовложениях НКТП. — О. X), послали в целом вопрос на одобрение в Сочи (в Сочи отдыхал Сталин. — О. X)»^[655]. В протоколах заседаний Политбюро это явно имевшее место обсуждение не зафиксировано. После согласования со Сталиным, утверждение плана IV квартала было оформлено как решение, принятое опросом членов Политбюро 7 сентября. Причем фактически опрос не проводился — подлинник постановления завизировал один лишь Молотов^[656]. Этот пример был достаточно типичным.

Сталин в 1935–1936 гг. по-прежнему активно участвовал в выработке решений, выходивших от имени Политбюро. Его пометки и визы сохранились на многих из принятых постановлений. Даже находясь в отпуске, он тщательно контролировал деятельность Политбюро, получал и правил все принципиальные постановления. Время от времени к Сталину в Сочи приезжали отдельные члены Политбюро для согласования определенных ведомственных вопросов. По телеграммам Сталина неоднократно утверждались различные решения Политбюро. Очередной раз такую телеграмму, подписанную Сталиным и Ждановым (который также отдыхал на юге), Каганович, Молотов и другие члены Политбюро получили в Москве 25 сентября 1936 г. В ней говорилось о необходимости назначить Н. И. Ежова наркомом внутренних дел СССР.

Взлет Ежова

Назначение Ежова на этот пост, как мы уже видели, имело предысторию и выглядело достаточно логично. Выполняя в 1935–1938 гг. сталинские задания по организации репрессий, Ежов приобрел соответствующую зловещую репутацию. В исторической памяти общества его имя тесно связано с массовыми репрессиями — «ежовщиной». В исторической литературе Ежова, как правило, относили к той «радикальной» группе из сталинского окружения, влиянием которой объяснялось нарастание террора. Соответственно, в самом Ежове нередко старались найти хоть какое-то объяснение невероятной жестокости сталинских репрессий. Неоднократно отмечены физические недостатки «кровожадного карлика» — рост около 154 см, непропорциональные черты лица и фигуры, видные даже на тщательно отретушированных официальных фотографиях. Во всем этом многие авторы подозревают основу комплекса неполноценности, психической ущербности и жестокости. Еще до того, как Ежов развернулся в полной мере как организатор репрессий, многим, отмечает Р. Конквест, «он напоминал мальчишку из трущоб, чьим любимым занятием было привязать к кошачьему хвосту смоченную керосином бумагу и поджечь ее»^[657].

Несмотря на подобные характеристики, можно отметить, что до определенного момента Ежов не выделялся из когорты сталинских высокопоставленных чиновников. Обычными были его политическая биография и административная деятельность на доверенных постах.

Н. И. Ежов родился в 1895 г. в Петербурге, в рабочей семье. Не получив образования (в анкете, заполненной после ареста в 1939 г. в графе об образовании он написал: «незаконченное низшее»), как и многие его сверстники рано начал трудиться. С 14 лет работал учеником портного, потом на Путиловском заводе. В годы Первой мировой войны был призван в армию. Служил на Северном фронте, работал слесарем в артиллерийских мастерских. В мае 1917 г. вступил в партию большевиков. Был комиссаром одной из тыловых частей в Витебске. В годы Гражданской войны назначался комиссаром ряда красноармейских частей. В Казани попал на работу в Татарский обком РКП(б). В августе 1921 г. был отозван на работу в Москву, где, по предположению Б. Султанбекова, Ежов мог найти поддержку у некоторых работников ЦК (например, Л. М. Кагановича или М. М. Хатаевича), с которыми познакомился еще в Белоруссии^[658]. В начале 1922 г. Ежов был назначен секретарем Марийского обкома партии, еще через год — секретарем Семипалатинского губкома, а в 1925 г. — заведующим организационным отделом Казахского крайкома партии.

Многие из тех, кто сталкивался с Ежовым в этот период, сохранили о нем благоприятные впечатления. Советский писатель Юрий Домбровский (сам переживший несколько арестов, лагеря и ссылки) вспоминал: «Три моих следствия из четырех проходили в Алма-Ате, в Казахстане, а Ежов долго был секретарем одного из казахстанских обкомов (Семипалатинского). Многие из моих современников, особенно партийцев, с ним сталкивались по работе или лично. Так вот, не было ни одного, который сказал бы о нем плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек […] Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах. Повторяю: это общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения «кровавого карлика». Многие его так и называли «кровавый карлик». И действительно, вряд ли был в истории человек кровавее его»^[659]. О том же пишет А. М. Ларина (Бухарина): «Мне, в частности, хорошо запомнился ссыльный учитель, казах Ажгиреев, встретившийся на моем жизненном пути в сибирской ссылке. Он близко познакомился с Ежовым во время работы того в Казахстане и выражал полное недоумение по поводу его страшной карьеры […] Он часто подсаживался ко мне и заводил разговор о Ежове: “Что с ним случилось, Анна Михайловна? Говорят, он уже не человек, а зверь! Я дважды писал ему о своей невиновности — ответа нет. А когда-то он отзывался и на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал»^[660].

В 1927 г. Ежов попал в аппарат ЦК ВКП(б) в Москву. В 1929–1930 гг. работал заместителем наркома земледелия СССР (это был период насильственной коллективизации и массового «раскулачивания», к чему Ежов приложил руку). Затем вновь был возвращен в ЦК, где занимал важные посты заведующего отделом распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров, затем заведующего промышленным отделом. Непосредственным начальником Ежова в ЦК был Л. М. Каганович. Именно по его представлению 25 ноября 1930 г. Политбюро приняло специальное решение о Ежове: ему разрешили присутствовать на заседаниях Политбюро и получать «все материалы, рассылаемые членам и кандидатам ЦК»^[661].

По свидетельствам некоторых современников, Ежов в этот начальный период своей карьеры в ЦК не выделялся какой-либо особой кровожадностью^[662]. Американский историк Р. Терстон, изучавший репрессии 1930-х годов на промышленных предприятиях, высказал предположение, что жизненный опыт Ежова, работавшего в металлопромышленности Петербурга в начале века, в период усиления конфликтов между рабочими и владельцами заводов, мог оказать определенное влияние на активность органов НКВД, которые организовывали многочисленные дела против руководителей предприятий^[663]. Однако деятельность Ежова в качестве руководителя отдела, ведавшего кадрами в ЦК ВКП(б), не дает оснований подозревать его в особых «антиспецовских» настроениях. Более того, документы показывают, что несколько раз Ежов выступал инициатором акций в защиту хозяйственников. Например, в ноябре 1932 г. по инициативе распределительного отдела ЦК ВКП(б) был поставлен вопрос об огромной текучести кадров в угольной промышленности. Обследования, проведенные подчиненными Ежова, показали, что невыполнение программы угледобычи было прямо связано с частой сменяемостью руководителей шахт. В среднем начальник и главный инженер рудоуправлений имели стаж работы на одном месте 6 месяцев, а заведующие шахтами — 3–3,5 месяца, в то время как для нормальной работы требовалось провести на предприятии несколько лет. Ежов подготовил по этому поводу специальную записку^[664], по которой 19 января 1933 г. вопрос был рассмотрен на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б). В принятом решении был установлен новый порядок назначения и смещения руководителей угольных предприятий — управляющих трестами только с разрешения ЦК ВКП(б), их заместителей — приказом наркома тяжелой промышленности, управляющих шахтами — приказом управляющих трестами и т. д. В целом, ставилась задача добиться, чтобы командный состав работал на одном месте не менее 3–4 лет^[665].

В апреле 1933 г. Ежов направил секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу докладную записку о самовольном, без согласования с НКТП и ЦК, снятии местными властями директоров четырех металлургических заводов на Урале. 7 июня Оргбюро ЦК приняло постановление, в котором отменило эти решения, наказав виновных^[666].

На XVII съезде партии Ежов был избран членом ЦК ВКП(б). После съезда он стал членом Оргбюро ЦК, заместителем председателя КПК при ЦК и заведующим промышленным отделом ЦК.

Коренной перелом в судьбе Ежова, как уже говорилось, произошел после убийства Кирова. Сталин избрал Ежова своим главным помощником в осуществлении планов политической чистки. Первым поручением такого рода было следствие по делу об убийстве Кирова. Сопротивляясь намерениям Сталина, руководители НКВД попытались мягко саботировать версию о причастности к убийству Зиновьева, Каменева и их сторонников. Тогда сыграл свою роль Ежов. Сталин фактически назначил его своим представителем в НКВД. Ежов вникал во все детали следствия, направляя его в необходимое Сталину русло. Это вызывало недовольство чекистов, не привыкших к подобному контролю. Однако Сталин настоял на своем. На февральско-мартовском пленуме 1937 г. Ежов так рассказывал об этих событиях: «[…] Начал т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: “Ищите убийц среди зиновьевцев”. Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит […] Первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать […] Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: “Смотрите, морду набьем” […] Ведомственные соображения говорили: впервые в органы ЧК вдруг ЦК назначает контроль. Люди не могли никак переварить этого […]»^[667].

Ежов выполнил поручение Сталина: следствие по делу завершилось двумя судебными процессами над бывшими оппозиционерами, в том числе Зиновьевым и Каменевым, на которых возложили политическую ответственность за террористический акт. Назначенный в феврале 1935 г. секретарем ЦК ВКП(б) и председателем Комиссии партийного контроля, Ежов продолжал контролировать НКВД. В тесном контакте с чекистами он, как уже говорилось, проводил чистку ВКП(б), известную как «проверка и обмен партийных документов». Не входя формально даже в состав Политбюро, Ежов принимал активное участие в его работе. Именно ему Сталин поручал наиболее существенные задания, связанные с деятельностью НКВД, организацией политических чисток и решением кадровых вопросов.

Сталин в этот период оказывал Ежову особые знаки внимания. Например, 23 августа 1935 г. Сталин переслал Ежову предложения Крупской об обучении взрослых, о публикации ее статьи в «Правде» и об организации музея Ленина со следующей припиской: «Тов. Крупская права по всем трем вопросам. Посылаю именно Вам это письмо потому, что у Вас обычно слово не расходится с делом и есть надежда, что мою просьбу выполните, вызовите т. Крупскую, побеседуете с ней и пр. Привет! Как Ваше здоровье? И. Сталин»^[668]. Тем, как Ежов выполнил зто поручение, Сталин остался доволен. «Хорошо, что Вы цепко взялись за дело и двинули его вперед», — писал он Ежову 10 сентября. Высказав свои замечания о проекте организации музея Ленина, Сталин добавил: «Теперь главное. Вам надо поскорее уходить в отпуск — в один из курортов СССР или за границу, как хотите, или как скажут врачи. Как можно скорее в отпуск, если не хотите, чтобы я поднял большой шум»^[669]. Набравшийся в отпуске сил Ежов был брошен на подготовку судебных процессов над лидерами бывших оппозиций.

Здесь повторилась ситуация начала 1935 г. Сталин использовал Ежова для проталкивания своей версии вопреки определенному противодействию руководства НКВД. Проведя массовые аресты среди бывших сторонников Троцкого, руководство НКВД предлагало предать их суду и расстрелять. Однако Сталин требовал сфабриковать дело об объединенном «троцкистско-зиновьевском центре», который якобы получал директивы о терроре против руководителей ВКП(б) из-за границы от Троцкого. В силу разных причин руководители НКВД отнеслись к этим планам сдержанно. Тогда подготовку дела взял в свои руки Ежов. Выполняя поручение Сталина, он фактически вступил в заговор против наркома внутренних НКВД Ягоды и его сторонников с одним из заместителей Ягоды Я. С. Аграновым. Несколько месяцев спустя Агранов на совещании в НКВД сообщил подробности этой истории: «Ежов вызвал меня к себе на дачу. Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускаемые следствием по делу троцкистского центра, и поручил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле. Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оперативное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела»^[670].

Результатом этих усилий Сталина и Ежова был первый большой московский процесс по делу так называемого «объединенного троцкистско-зиновьевского центра» в августе 1936 г. Подсудимые Каменев, Зиновьев и другие бывшие оппозиционеры были расстреляны.

С энтузиазмом участвуя в подготовке фальшивого августовского процесса, Ежов все глубже вникал в чекистские дела. Пока трудно сказать, готовил ли Сталин Ежова на место Ягоды или собирался ограничиться игрой на противоречиях между ними. Однако в конце августа, на завершающем этапе суда над Каменевым и Зиновьевым произошли события, которые делали более вероятной замену Ягоды.

После того как Каменев и Зиновьев дали на суде показания о своих связях с «правыми» — Бухариным, Рыковым и Томским — и было официально объявлено, что эти показания начала расследовать прокуратура, М. П. Томский 22 августа 1936 г. покончил жизнь самоубийством. В своем предсмертном письме на имя Сталина Томский отрицал показания, прозвучавшие на процессе. «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ними не входил, никаких заговоров против партии я не делал […]», — писал Томский Сталину^[671]. Заканчивалось письмо неожиданным постскриптумом: «Если ты хочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет»^[672].

Приехавший на дачу Томского, где произошло самоубийство, начальник секретно-политического отдела НКВД Г. А. Молчанов получил это последнее письмо Томского. Однако людей, о которых шла речь в постскриптуме, жена Томского называть Молчанову отказалась. Письмо Томского было переправлено Сталину на юг. Одновременно Каганович и Орджоникидзе, остававшиеся «на хозяйстве» в Москве, послали Ежова на встречу с женой Томского. Ежову удалось узнать, что Томский имел в виду Ягоду, который якобы «играл очень активную роль в руководящей тройке правых, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК и всячески активизировал их выступления». Вернувшись в ЦК, Ежов доложил об этом ожидавшим его Кагановичу и Орджоникидзе. Сначала было решено, что Ежов должен поехать к Сталину на юг и лично доложить ему о текущих делах. Некоторое время спустя, возможно, после совета со Сталиным, Каганович поручил Ежову не ездить к Сталину, а составить письменный отчет.

Несколько черновиков этого документа, сохранившихся среди бумаг Ежова", свидетельствовали о том, как тщательно он работал над письмом. 9 сентября 1936 г. окончательный вариант письма был отправлен Сталину. Проинформировав об обстоятельствах самоубийства Томского и содержании его предсмертного заявления, Ежов значительную часть письма посвятил информации о выявлении новых организаций троцкистов и в связи с этим критиковал НКВД за плохую работу. Он сообщал об отсутствии успехов в поисках «военной линии» троцкистов, хотя «несомненно […] троцкисты в армии имеют еще кое-какие неразоблаченные кадры». Он сожалел, что связи троцкистов не удалось выявить и внутри НКВД, хотя обнаружены свидетельства о том, что сигналы о террористической деятельности троцкистов, зиновьевцев и их блоке, поступавшие в 1933–1934 гг., были проигнорированы чекистами. «Очень хотелось бы рассказать Вам о некоторых недостатках работы ЧК, которые долго терпеть нельзя. Без Вашего же вмешательства в это дело ничего не выйдет», — писал Ежов в заключение^[673].

Все это выглядело таким образом, как будто Ежов делал заявку на смену руководства НКВД. Однако, скорее всего, он просто хорошо знал настроения Сталина и подыгрывал им^[674]. Тезис об опоздании НКВД с разоблачением заговора (тезис скорее сталинский, чем ежов-ский) через месяц появится в телеграмме Сталина с требованием сместить Ягоду и назначить Ежова наркомом внутренних дел.

О том, что не Ежову принадлежали основные сценарии организации террора свидетельствовала та часть подготовительных вариантов письма, в которой Ежов излагал свое видение дальнейшего разоблачения троцкистов и правых (Бухарина, Рыкова). «Лично я сомневаюсь в том, — писал Ежов, — что правые заключили прямой организационный блок с троцкистами и зиновьевцами. Троцкисты и зиновьевцы политически настолько были дискредитированы, что правые должны были бояться такого блока с ними». Он утверждал, что правые имели свою организацию, стояли на почве террора, знали о деятельности троцкистско-зиновьевского блока, но выжидали, желая воспользоваться результатами террора троцкистов в своих интересах. «Самым минимальным наказанием» для правых Ежов считал вывод их из ЦК и высылку на работу в отдаленные места. «Тут нужны Ваши твердые указания», — запрашивал Ежов Сталина. Что касается Пятакова, Радека и Сокольникова, Ежов писал, что он не сомневается в том, что они являются руководителями «контрреволюционной банды», однако понимает, что «новый процесс затевать вряд ли целесообразно». «Арест и наказание Радека и Пятакова вне суда, несомненно, просочатся в заграничную печать. Тем не менее, на это идти надо». Ежов докладывал, что выполнил поручение Сталина и организовал пересмотр списков всех арестованных по последним делам и по делам об убийстве Кирова на предмет вынесения новых приговоров. «Стрелять придется довольно внушительное количество. Лично я думаю, что на это надо пойти и раз навсегда покончить с этой мразью». «Понятно, что никаких процессов устраивать не надо. Все можно сделать в упрощенном порядке по закону от первого декабря и даже без формального заседания суда», — добавлял Ежов^[675].

Итак, Ежов предстает в своих записках достойным учеником Сталина. Однако он явно еще не знает о сталинских намерениях организовать новые судебные процессы и широкомасштабную чистку. Пока все сводится к расправе с бывшими оппозиционерами (причем без акций, подобных суду над Каменевым и Зиновьевым). Только этот план, составленный Сталиным, Ежов проводил в жизнь летом и в начале осени 1936 г. Возможно, Сталин еще и сам не знал, как будет действовать в последующие месяцы. Но в любом случае, как мы видим, не Ежов подсказывал Сталину новые сценарии и «вдохновляющие» идеи.

Именно такой человек был нужен Сталину на данном этапе. Всецело преданный вождю, безусловно воспринимавший его идеи и предначертания как свои собственные, закаленный в «борьбе с врагами» и вполне усвоивший кухню фальсификации политических дел. 25 сентября 1936 г. Сталин и отдыхавший с ним на юге Жданов прислали в Москву телеграмму, в которой говорилось: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела […]». Далее выдвигались предложения снять Рыкова с поста наркома связи и назначить на его место Ягоду, поменять руководство наркомата лесной промышленности, оставить Ежова председателем Комиссии партийного контроля и секретарем ЦК ВКП(б) по совместительству с должностью наркома внутренних дел^[676]. Уже на следующий день, 26 сентября, Каганович оформил постановление Политбюро о перемещениях Ягоды, Ежова и Рыкова^[677].

Обращает на себя внимание способ оформления этих решений в протоколах Политбюро. Вначале следовало постановление о Рыкове и Ягоде, затем — о Ягоде и Ежове. Оба постановления в подлинники протоколов были записаны рукой заместителя Поскребышева Б. А. Двинского на плотных карточках, на которых обычно фиксировались решения Политбюро, принятые на заседаниях. В оба постановления Каганович внес незначительную правку (например, вместо слова «снять» вписал «освободить» Рыкова от должности наркома связи). Каждое из этих постановлений заверено подписью Кагановича. На каждом имеется также секретарская помета: «т. Петровский — за, т. Рудзутак — за, т. Постышев — за»^[678]. Учитывая, что Молотов и Ворошилов в этот период находились в Москве (Орджоникидзе был в отпуске, Микоян в командировке в США) возникает вопрос о причине отсутствия под этими решениями их подписей. Означало ли это несогласие с предложением Сталина?

Подобный вопрос следует задать хотя бы потому, что в литературе существует давняя версия о столкновениях Сталина и Молотова по поводу усиления репрессивного курса в 1936 г. Основанием для нее послужило то, что на московском процессе в августе 1936 г. по делу так называемого «объединенного троцкистско-зиновьевского центра» Молотов не был назван в числе советских вождей, против которых якобы готовились террористические акты. Действительно, сначала в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 г. «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», а затем и на августовском процессе было заявлено, что «объединенный троцкистско-зиновьевский центр» готовил убийства Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева^[679]. Отсутствие в этом списке ближайшего соратника Сталина, председателя Совнаркома привлекло внимание наблюдателей, следивших за ситуацией в СССР из-за границы. Этот факт рассматривался как свидетельство возможной опалы Молотова. Правда, через несколько месяцев, на втором процессе в январе 1937 г., Молотов (наряду со Сталиным, Кагановичем, Ворошиловым, Орджоникидзе, Ждановым, Косиором, Эйхе, Постышевым, Ежовым и Берия) был назван среди объектов покушений, готовившихся «параллельным антисоветским троцкистским центром»^[680]. Однако это только усилило подозрения. Заговорили о том, что Молотов сдался и был прощен Сталиным. Значит, конфликт между ними действительно существовал.

Некоторые намеки по поводу гипотетического столкновения Сталина и Молотова сделал уже в начале 1937 г. журнал «Социалистический вестник». В известном «Письме старого большевика» говорилось, что подготовка к августовскому процессу велась в тайне от части Политбюро, в том числе от Молотова и Калинина, которые «уехали в отпуск, не зная, какой сюрприз им готовится»^[681]. В подобном контексте Молотов выглядел противником террористической кампании против бывших оппозиционеров. Закрепил эту версию, «подтвердив» ее многочисленными «подробностями», А. Орлов. В своей книге он писал, что именно Сталин вычеркнул фамилию Молотова из показаний арестованных оппозиционеров о подготовке террористических актов. Орлов утверждал также, что по поручению Ягоды за Молотовым, уехавшим в отпуск на юг, было установлено постоянное наблюдение (чтобы предотвратить якобы возможное самоубийство). По слухам, писал Орлов, Молотов попал в немилость, пытаясь отговорить Сталина «устраивать позорное судилище над старыми большевиками»^[682].

Однако и в этом случае версия Орлова не подтверждается никакими дополнительными свидетельствами и является, скорее всего, вымышленной. Прежде всего сомнительно, что Сталин использовал не включение в списки целей «террористов» как способ давления на своих соратников. Во всех списках присутствовал, например, Орджоникидзе, с ^оторым Сталин действительно (о чем будет сказано далее) находился в конфликте по поводу репрессий. Был в списках и Постышев, снятый в январе 1937 г. со своего поста на Украине. Но не было в них, например, Калинина, не представлявшего для Сталина никакой угрозы. Подобные логические аргументы можно продолжать. Однако самым важным доказательством отсутствия конфликта между Сталиным и Молотовым по поводу нового курса, возможно, являются свидетельства самого Молотова. В своих рассказах, которые в 1970-1980-е годы записывал Ф. Чуев, Молотов, не раз возвращаясь к годам террора и пытаясь оправдать себя, ни разу не упомянул о таком выгодном для него факте, как конфликт со Сталиным по поводу репрессий. Он откровенно рассказал о столкновении со Сталиным по поводу ареста жены, об опале, в которой оказался сам в последние месяцы правления Сталина. Рассказал о том, что в годы «большого террора» были арестованы его ближайшие помощники и у них, очевидно, требовали показания на Молотова^[683]. Что же касается отношения к репрессиям, Молотов твердо заявлял: «Нет, я никогда не считал Берию главным ответственным (за репрессии. — О. X.), а считал всегда ответственным главным Сталина и нас, которые одобряли, которые были активными, а я все время был активным, стоял за принятие мер. Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто»; «Я не отрицаю, что я поддерживал эту линию»^[684].

В общем приходится констатировать, что пока существует единственный, подтвержденный документами факт некоторого противостояния террористическому курсу Сталина в Политбюро. Это — настойчивые попытки Г. К. Орджоникидзе отвести репрессии от своего наркомата, спасти от арестов друзей и близких.

Сталин и Орджоникидзе

Орджоникидзе, один из самых известных вождей партии в 1930-е годы, возглавлял Наркомат тяжелой промышленности — крупнейшее советское ведомство, своеобразное министерство министерств, каждый главк которого руководил целой отраслью. Деятельность наркомата постоянно находилась в центре общественного внимания. Его объекты символизировали растущую мощь страны. Предприятия наркомата оснащались самой передовой техникой, значительная часть которой закупалась за границей. На это уходила львиная доля валютных ресурсов государства.

Управляя столь сложным хозяйством, Орджоникидзе — человек энергичный и работоспособный — в какой-то мере менялся. Между Орджоникидзе конца 1920-х годов, когда он возглавлял карательный по сути орган — ЦКК-РКИ, ни за что не отвечал и мог безнаказанно громить всех неугодных, и Орджоникидзе середины 1930-х годов, на котором лежала ответственность за нормальное функционирование наркомата, — дистанция огромного размера. И один из важнейших уроков, которые, судя по всему, усвоил Орджоникидзе за эти годы, заключался в том, что без определенной кадровой стабильности хозяйственные успехи невозможны. Крайне болезненно Орджоникидзе относился к малейшим попыткам «обидеть» его ведомство и его людей. На этой почве у Орджоникидзе неоднократно происходили столкновения с другими советскими руководителями, включая Сталина^[685]. Несомненно, являясь последовательным и верным сторонником Сталина, Орджоникидзе в силу своего характера во многих ситуациях проявлял строптивость и плохо управлялся.

Серьезное недовольство Сталина вызывала дружба Орджоникидзе с В. В. Ломинадзе. На февральско-мартовском (1937 г.) пленуме, когда Орджоникидзе не было в живых, Сталин вспомнил о деле Ломинадзе и резко критиковал Орджоникидзе за примиренчество и либерализм. Сталин рассказал, что в конце 1920-х годов Орджоникидзе состоял с Ломинадзе в откровенной переписке, хорошо знал о его «антипартийных настроениях», но скрыл их от ЦК. По словам Сталина, Орджоникидзе тяжело реагировал на обвинения, предъявленные Ломинадзе в 1930 г., «потому что лично доверял человеку, а он его личное доверие обманул». Орджоникидзе, утверждал Сталин, узнав об участии Ломинадзе в «право-“левом” блоке», даже требовал его расстрела^[686].

Однако в этом случае Сталин, воспользовавшись смертью Орджоникидзе, скорее всего, лгал. Ни один из документов по делу Ломинадзе не подтверждает информацию о том, что Орджоникидзе выступал за расстрел Ломинадзе. Более того, он продолжал оказывать Ломинадзе помощь. — Благодаря Орджоникидзе, Ломинадзе достаточно быстро упрочил свое положение, был награжден орденом Ленина и получил (в результате личного обращения Орджоникидзе в Политбюро^[687]) престижный пост секретаря Магнитогорского горкома партии.

Сталин до поры до времени не вмешивался в судьбу Ломинадзе. Однако после убийства Кирова, когда начались репрессии против бывших оппозиционеров, Сталин вспомнил и о нем. В НКВД сфабриковали против Ломинадзе дело. Не дожидаясь ареста, в январе 1935 г. он покончил самоубийством. Заместитель Ломинадзе тотчас продиктовал по телефону в Москву предсмертное письмо: «Просьба передать тов. Орджоникидзе. Я решил давно уже избрать этот конец на тот случай, если мне не поверят […] Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьезность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всем том мне могли бы не поверить. Перенести все это я не в состоянии […] Несмотря на все свои ошибки, я всю свою сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека. Умираю с полной верой в победу нашего дела. Передай Серго Орджоникидзе содержание этого письма. Прошу помочь семье»^[688]. Орджоникидзе выполнил эту просьбу. Пока он был жив, жене Ломинадзе выплачивали за мужа пенсию; приличное денежное пособие по постановлению Совнаркома^[689] получал сын Ломинадзе, названный в честь Орджоникидзе Серго. Это был невиданный случай — щедрая государственная поддержка семье человека, объявленного врагом! Не исключено, кстати, что по этому поводу у Орджоникидзе и Сталина состоялись какие-то объяснения. Во всяком случае, сразу же после смерти Орджоникидзе жену Ломинадзе лишили пенсии, а вскоре арестовали.

Ломинадзе входил в группу бывших закавказских руководителей, которых Орджоникидзе считал «своими» и которым оказывал постоянное покровительство. В начале 1930-х годов Сталин убрал выдвиженцев и приятелей Орджоникидзе с руководящих постов в Закавказье (эта акция, сопровождавшаяся многочисленными конфликтами, также не улучшила отношения между Сталиным и Орджоникидзе^[690]). Однако Орджоникидзе продолжал покровительствовать опальным закавказцам. В сентябре 1937 г., уже после смерти Орджоникидзе, один из членов его кружка, бывший первый секретарь Заккрайкома М. Д. Орахелашивили, арестованный НКВД, подписал такие показания: «Прежде всего, будучи очень тесно связан с Серго Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных контрреволюционных настроений. Это главным образом относится к Бесо Ломинадзе. На квартире у Серго Орджоникидзе Бесо Ломинадзе в моем присутствии после ряда контрреволюционных выпадов по адресу партийного руководства допустил в отношении Сталина исключительно оскорбительный и хулиганский выпад. К моему удивлению, в ответ на эту контрреволюционную наглость Ломинадзе Орджоникидзе с улыбкой, обращаясь ко мне, сказал: «Посмотри ты на него!» — продолжая после этого в мирных тонах беседу с Ломинадзе […] Вообще я должен сказать, что приемная в квартире Серго Орджоникидзе, а по выходным дням его дача (в Волынском, а затем в Сосновке) являлись зачастую местом сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в какой мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе»^[691].

Даже если учесть, как выбивались показания в НКВД, с большой долей вероятности можно предположить, что в протоколе, подписанном Орахелашвили, не все было неправдой. Опальные советские руководители, естественно не жаловали Сталина. Резок и несдержан, чему есть множество примеров, был и сам Орджоникидзе. Пока мы не располагаем донесениями НКВД Сталину по поводу настроений его соратников. Но велика вероятность того, что сигналы о встречах и разговорах закавказцев, собиравшихся у Орджоникидзе, докладывались Сталину. Во всяком случае, как свидетельствуют многочисленные факты, Сталин с крайней неприязнью относился к окружению Орджоникидзе. Эти люди оказались в числе первых жертв кадровых чисток.

Положение закавказской клиентуры Орджоникидзе и работников Наркомата тяжелой промышленности, которым руководил Орджоникидзе, резко ухудшилось в связи с проведением в Москве в августе 1936 г. открытого процесса по делу так называемого «троцкистско-зиновьевского центра». Последовавшая за процессом кадровая чистка затронула прежде всего экономические наркоматы, поскольку бывших оппозиционеров не пускали в политику, а посылали на хозяйственную работу. Под ударом оказалось большое количество сотрудников Орджоникидзе в НКТП. Атаки против хозяйственников приняли такой масштаб, что Сталин дал согласие послать 31 августа 1936 г. секретарям областных, краевых и республиканских партийных комитетов директиву, запрещавшую без согласия центра снимать руководящих работников, особенно директоров предприятий, назначенных решениями ЦК ВКП(б). Все компрометирующие материалы на эту категорию руководителей предписывалось пересылать на рассмотрение в Москву^[692]. Точные обстоятельства появления этой директивы пока неизвестны. 29 августа 1936 г. Каганович и Ежов послали ее текст телеграммой на согласование Сталину в Сочи с припиской: «В соответствии с Вашими указаниями составили следующий текст директивы»^[693]. Поскольку директива касалась прежде всего ведомства Орджоникидзе, можно с большой долей уверенности предположить, что он также приложил руку к ее появлению.

В пользу этого предположения свидетельствует и то, что одновременно с текстом директивы на согласование Сталину 29 августа был послано еще одно постановление Политбюро, непосредственно касавшееся НКТП. В постановлении говорилось об отмене решения местных властей об исключении из партии директора Саткинского завода «Магнезит» в Челябинской области. Это постановление, оформленное в протоколе Политбюро 31 августа^[694], а на следующий день опубликованное в газетах, несомненно, было инициировано Орджоникидзе.

Одновременно с решением о директоре Саткинского завода 31 августа было принято также постановление Политбюро о Днепропетровском обкоме КП(б)У, один из пунктов которого касался судьбы директора Криворожского металлургического комбината Я. И. Весника. Этот известный в стране хозяйственник, имя которого еще совсем недавно мелькало в газетах, был обвинен в содействии контрреволюционерам-троцкистам и исключен из партии. Политбюро вступилось за Весника и возвратило ему партийный билет^[695]. 5 сентября «Правда» поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором обсуждалось постановление Политбюро от 31 августа. Сделав необходимые заявления об активизации борьбы с врагами, пленум «решительно предупредил» «против допущения в дальнейшем имевших место […] перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьезных оснований».

Несколько дней спустя, 7 сентября 1936 г., Орджоникидзе в письме Сталину из отпуска с юга подтвердил свою особую заинтересованность в защите хозяйственников и аккуратно высказал несогласие с продолжением кампании чисток: «В дни процесса над предательской сволочью (августовский суд над Каменевым, Зиновьевым и другими бывшими оппозиционерами. — О. X.) хотел тебе написать, но как-то не вышло. Часть процесса я слушал в ЦК в кабинете т. Кагановича. Слушал последние слова почти всех. Более мерзкого падения человека, какое они показали, нельзя себе представить. Их мало было расстрелять, если бы это можно было, их надо было по крайней мере по десять раз расстрелять […] Они нанесли партии огромнейший вред, теперь, зная их нравы, не знаешь, кто правду говорит и кто врет, кто друг и кто двурушник. Эту отраву они внесли в нашу партию. Это нам сегодня обходится очень дорого. Сейчас в партии идет довольно сильная трепка нервов: люди не знают можно верить или нет тому или другому бывшему троцкисту, зиновьевцу. Их не так мало в партии. Некоторые считают, что надо вышибить из партии всех бывших, но это неразумно и нельзя делать, а присмотреться, разобраться — не всегда хватает у наших людей терпения и умения. Подкачали порядочное количество директоров, почти всех их спасли, но “обмазанными” остались […] Сильно боюсь армии […] Ловкий враг здесь нам может нанести непоправимый удар: начнут наговаривать на людей и этим посеют недоверие в армии. Здесь нужна большая осторожность […]»^[696].

«Летнее наступление» Орджоникидзе, своеобразные итоги которого он подвел в этом письме к Сталину, было, судя по всему, результатом некоторого компромисса в верхах партии. Сталин, разгонявший машину репрессий, столкнулся с определенным противодействием. Попытки защитить своих работников в этот период предпринимал не только Орджоникидзе, но и руководители других ведомств^[697]. Сталин уступил и санкционировал решения Политбюро в защиту хозяйственников. Однако вскоре этот кратковременный компромисс был разрушен, сигналом чего можно считать арест в ночь на 12 сентября 1936 г. первого заместителя Орджоникидзе Ю. Л. Пятакова. Это еще больше осложнило обстановку в Наркомате тяжелой промышленности и ухудшило положение Орджоникидзе, под боком у которого якобы действовал «враг».

Трудно сказать, в какой мере Орджоникидзе действительно верил в виновность Пятакова. 7 сентября в уже упоминаемом письме Сталину Орджоникидзе осторожно намекал на возможность обойтись без ареста Пятакова: «Пятакова его жена засыпала во всю (жена Пятакова была арестована и дала против него показания. — О. X.). Что бы мы ни решили, но оставлять его замом (наркома. — О. X.) это абсолютно невозможно, теперь это уже вредно. Его надо немедленно ос вободить. Если арестовывать не будем, давайте пошлем куда-нибудь, или же оставим на том же Урале (Пятаков в это время находился на Урале в командировке. — О. X)»^[698]. Однако, когда Сталин решил покончить с Пятаковым, Орджоникидзе не сопротивлялся и даже выразил свою поддержку. Телеграмма Орджоникидзе из Пятигорска от 11 сентября 1936 г. с голосованием по поводу Пятакова была демонстративно лояльной: «С постановлением Политбюро об исключении из ЦК ВКП(б) и несовместимость дальнейшего его пребывания в рядах ВКП(б) полностью согласен и голосую за»^[699].

«Полное согласие», высказанное по поводу исключения из партии (фактически, ареста) Пятакова, однако, не спасло Орджоникидзе от дальнейших испытаний. Сталин, похоже, решил окончательно сломить Орджоникидзе перед решающими событиями. Иначе трудно объяснить тот факт, что вскоре был арестован старший брат Орджоникидзе Павел (Папулия). Учитывая характер Орджоникидзе и его особое отношение к семье и друзьям, это был очень сильный удар. О состоянии Орджоникидзе в тот момент можно судить по некоторым, достаточно глухим, свидетельствам. Так, секретарь ЦК КП Азербайджана М. Д. Багиров, давая в 1953 г. показания по делу Берия, рассказывал: «За несколько месяцев до своей смерти Серго Орджоникидзе посетил в последний раз Кисловодск. В этот раз он позвонил по телефону и попросил приехать к нему. Я выполнил эту просьбу Орджоникидзе и приехал в Кисловодск […] Орджоникидзе подробно расспрашивал меня о Берии и отзывался при этом о нем резко отрицательно. В частности, Орджоникидзе говорил, что не может поверить в виновность своего брата Папулии, арестованного в то время Берией»^[700].

Помимо Папулии Орджоникидзе, Сталин приказал арестовать и других людей, близких Орджоникидзе. Так, в начале октября 1936 г. Сталин послал Н. И. Ежову следующую директиву: «[…] О Варданяне — он сейчас секретарь Таганрогского горкома. Он, несомненно, скрытый троцкист, или во всяком случае, покровитель и прикры-ватель троцкистов. Его нужно арестовать. Нужно также арестовать JI. Гогоберидзе — секретаря одного из заводских партийных комитетов в Азово-Черноморском крае. Если Ломинадзе был скрытым врагом партии, то и Гогоберидзе скрытый враг партии, ибо он был теснейшим образом связан с Ломинадзе. Его нужно арестовать»^[701].

Октябрьские аресты в окружении Орджоникидзе отличались особым цинизмом еще и потому, что они проводились в дни празднования 50-летия Орджоникидзе, по поводу которого в стране была организована шумная кампания приветствий. Слабые намеки о состоянии Орджоникидзе в этот период можно найти в позднейших воспоминаниях жены Орджоникидзе. «27 октября, — свидетельствовала она, — в Пятигорске проходило торжественное заседание, посвященное пятидесятилетию Серго. Он отказался присутствовать на нем, и я отправилась туда одна»^[702]. В самом конце октября Орджоникидзе уехал в Москву. Вскоре после приезда в столицу с ним случился сердечный приступ.

Подавленное состояние Орджоникидзе и болезни, судя по всему, не заставили его полностью сложить оружие. Во всяком случае на февральско-мартовском пленуме, обрушившись на покойного Орджоникидзе, Сталин восклицал: «Сколько крови он себе испортил за то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев, как Варданян, Гогоберидзе […] Сколько он крови себе испортил и нам сколько крови испортил»^[703]. Слова Сталина можно интерпретировать таким образом, что октябрьские аресты Варданяна, Гогоберидзе, вызывали какие-то столкновения между Сталиным и Орджоникидзе.

Силы, однако, были неравными. Атаки чекистов, направляемых Сталиным, против НКТП становились все более сильными. В конце ноября 1936 г. был проведен и широко освещался в печати так называемый «кемеровский процесс» над «вредителями» на шахтах Кузбасса. Новый толчок репрессиям против хозяйственников дал второй открытый московский процесс по делу так называемого «параллельного антисоветского троцкистского центра», проходивший 23–30 января 1937 г. Фактически это был суд над НКТП. Из 17 подсудимых десять были руководящими работниками этого наркомата во главе с Пятаковым.

Позиции Орджоникидзе становились все более слабыми. Ему приходилось думать уже не только о защите сотрудников, но и о спасении собственной политической репутации. Судя по всему, по требованию Сталина, Орджоникидзе в начале декабря 1936 г. передал ему письма Ломинадзе за 1929 г., в которых содержалась критика в адрес сталинской политики. Сталин немедленно, 4 декабря 1936 г., разослал эти письма членам Политбюро. В сопроводительной записке Сталина Орджоникидзе подвергся критике за грубую политическую ошибку. «Из этих писем видно, что Ломинадзе уже в 1929 году вел борьбу против ЦК и его решений, причем рассчитывал на то, что т. Орджоникидзе не сообщит Центральному комитету партии об антипартийных настроениях и установках Ломинадзе. Совершенно ясно, что если бы ЦК имел в руках в свое время эти письма Ломинадзе, он ни в коем случае не согласился бы направить Ломинадзе в Закавказье на пост первого секретаря Заккрайкома», — писал Сталин^[704]. Этот демарш Сталина в контексте его споров с Орджоникидзе по поводу новой волны репрессий преследовал вполне очевидную цель. Орджоникидзе был предупрежден, что его покровительство «врагам», имеющее длительную историю, Сталин больше терпеть не собирается.

Скомпрометированный политически, Орджоникидзе мог надеяться только на изменение позиции Сталина. Он пытался убедить Сталина в том, что дальнейшее продолжение репрессий принесет невосполнимый урон. Чтобы не раздражать Сталина, Орджоникидзе избрал такую линию интерпретации событий: НКВД уже разоблачил основную массу врагов; главная задача состоит в том, чтобы добросовестным трудом восполнить последствия вредительства. Эту мысль Орджоникидзе повторял постоянно во всех своих последних речах.

Стремление притормозить новую волну репрессий проявилось в документах, которые Орджоникидзе готовил к предстоящему в последней декаде февраля 1937 г. пленуму ЦК ВКП(б). По поручению Политбюро он должен был докладывать на пленуме о вредительстве в тяжелой промышленности и мерах по преодолению его последствий. Текст самого доклада пока неизвестен, однако определенное представление о том, что собирался сказать Орджоникидзе, дает проект резолюции, переданный им Сталину. Документ этот был составлен в спокойных тонах. Упоминание о вредительстве носило достаточно формальный характер. Основное внимание уделялось техническим мероприятиям, которые необходимо осуществить для улучшения работы индустрии. Начинались тезисы с констатации успехов, которые «достигнуты благодаря нашим кадрам инженеров, техников и хозяйственников, выращенным партией из сынов рабочего класса и крестьянства»^[705].

Ко времени составления этого проекта резолюции обвинения во вредительстве, предъявленные работникам тяжелой промышленности, основывались на показаниях, выбитых у арестованных руководителей центрального аппарата этого ведомства — Ю. Л. Пятакова, С. А. Ратайчака и директоров ряда предприятий. Так, на строительстве вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле были арестованы начальник строительства Л. М. Марьясин и другие работники. Руководители строительства Кемеровского химического комбината в январе 1937 г. проходили по процессу «параллельного троцкистского центра» и т. д. Орджоникидзе предлагал провести самостоятельную проверку этих дел силами Наркомтяжпрома. В проект резолюции он включил соответствующий пункт: поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, Нижнетагильского вагоностроительного завода, Средне-Уральского медеплавильного комбината, наметив конкретные мероприятия для «ликвидации последствий вредительства».

Как выяснилось позже, предлагая в проект постановления пленума эту формулировку, Орджоникидзе преследовал свои цели. Видимо, решив получить дополнительные аргументы для разговора со Сталиным, Орджоникидзе изобретал благовидный предлог для организации независимой проверки силами НКТП. Причем комиссии на места Орджоникидзе разослал, не дожидаясь решений пленума. Формально задачей комиссий была разработка мер для преодоления «последствий вредительства». В действительности Орджоникидзе дал своим работникам совсем другие директивы.

Об этом ключевом моменте, характеризующем реальную позицию Орджоникидзе накануне февральско-мартовского пленума, мы можем судить благодаря случайности. Именно так, видимо, можно оценить публикацию 21 февраля 1937 г. в газете НКТП «За индустриализацию» статьи профессора Н. Гельперина «Директивы наркома». Этот достаточно откровенный и написанный, что называется, по горячим следам материал успел буквально проскочить в небольшой цензурный зазор, образовавшийся в период относительного замешательства — от смерти Орджоникидзе до появления официальной негативной оценки деятельности НКТП на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). Через несколько дней после того как Молотов в докладе на пленуме подверг комиссии, посланные Орджоникидзе, резкой критике (о чем будет сказано дальше) заметка Гельперина просто не могла быть напечатана. Да и сам Гельперин не осмелился бы ее написать.

По словам Гельперина, Орджоникидзе вызвал его 5 февраля и попросил отправиться в Кемерово на строительство химкомбината, напутствуя такими словами: «Учтите […] что вы едете в такое место, где был один из довольно активных вредительских центров. Все тамошние честные работники — а их подавляющее большинство — сильно переживают эту историю. Вы сами, наверное, тоже находитесь под впечатлением недавно прошедшего процесса (Орджоникидзе говорил о январском процессе 1937 г. над Пятаковым и другими. — О. X.). Так вот, помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание все валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это. Мы не получили бы точной картины того, что было, и, следовательно, не знали бы, что и как надо исправлять. Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки — в этом главная ваша задача».

Таким образом Орджоникидзе фактически требовал от своих сотрудников не подтверждения материалов, сфабрикованных НКВД, а их экономической и технической экспертизы. Учитывая, что в соответствии с официальными установками все хозяйственные проблемы и провалы однозначно оценивались как результат вредительства, такое поручение само по себе было крамольным. И все же Гельперин действовал в соответствии с пожеланиями Орджоникидзе. По возвращению из Кемерово комиссия представила обширный доклад, в котором совершенно отсутствовали слова «вредитель» и «вредительство». В таком же духе была составлена и записка другой комиссии, обследовавшей под руководством заместителя Орджоникидзе О. П. Осипова-Шмидта состояние коксохимической промышленности Донбасса. Обе эти комиссии успели возвратиться в Москву до смерти Орджоникидзе, который принял Гельперина и Осипова-Шмидта и получил от них подробную информацию.

Несколько иначе получилось с третьей комиссией в составе начальника Главного управления строительства НКТП С. 3. Гинзбурга и заместителя Орджоникидзе И. П. Павлуновского, посланных на Уралвагонстрой. Гинзбург — единственный из участников тех событий, доживший до наших дней, вспоминал: «В начале февраля 1937 г. Серго рассказал мне о событиях на нижнетагильском Уралвагонстрое […] Он предложил мне вместе с Павлуновским […] срочно выехать туда в наркомовском вагоне и детально разобраться в существе вредительской деятельности арестованных строителей […] В середине февраля из Москвы позвонил Серго и спросил, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены. Я ответил, что завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растерянны […] На вопрос Серго: был ли я на других стройках? — я ответил, что был и что по сравнению с другими стройка в Н. Тагиле имеет ряд преимуществ. Серго переспросил меня: так ли это? Я заметил, что всегда говорю все, как есть. В таком случае, сказал Серго, разыщите Павлуновского и немедленно возвращайтесь в Москву. В вагоне продиктуйте стенографистке короткую записку на мое имя о состоянии дел на Уралвагонзаводе и по приезде сразу зайдите ко мне»^[706].

Получив эти материалы, Орджоникидзе вновь обратился к Сталину, но, судя по всему, вызвал у того лишь очередной приступ раздражения. Очень недоволен был Сталин и проектом резолюции, который Орджоникидзе предложил к февральскому пленуму. Упомянутый выше экземпляр проекта сохранился с большим количеством сталинских замечаний и реплик на полях. Как можно судить по этим пометам наибольшее недовольство Сталина вызвали те положения документа, которые выдавали стремление Орджоникидзе смягчить утверждения о вредительстве, ограничиться обтекаемыми фразами. Окончательная резолюция Сталина, начертанная на первой странице рукописи, гласила: «1) Какие отрасли затронуты вредительством и как именно (конкретные факты). 2) Причины зевка (аполитичный, деляческий подбор кадров, отсутствие политвоспитания кадров)»^[707]. Решение, принятое на февральско-мартовском Пленуме уже после смерти Орджоникидзе было более жестким, чем первоначальные тезисы, подготовленные в НКТП.

Напряжение многомесячных споров и конфликтов между Сталиным и Орджоникидзе достигло максимального уровня в дни, предшествующие открытию пленума ЦК ВКП(б). 15 и 16 февраля помимо служебных дел по наркомату Орджоникидзе работал над материалами к пленуму: срочно доделывал по поручению Политбюро проект постановления о «вредительстве» в промышленности и готовил доклад, «набрасывая тезисы на листочках и в блокноте», — как вспоминала два года спустя жена Орджоникидзе^[708].

Многие подробности о режиме работы Орджоникидзе 17 февраля мы можем узнать благодаря справке, которую составил секретарь Орджоникидзе^[709], а также свидетельствам и воспоминаниям очевидцев. Из дома в наркомат Орджоникидзе приехал в этот день в 12 часов 10 минут, хотя обычно, как утверждал заместитель Орджоникидзе А. П. Завенягин, это происходило в 10 часов утра^[710] Опоздание Орджоникидзе могло быть вызвано, конечно, какими угодно причинами. Но косвенно оно подтверждает сведения, которые приводит в своей книге, видимо, со слов жены Орджоникидзе, автор одной из биографий Орджоникидзе: утром 17-го у Серго был разговор со Сталиным, несколько часов с глазу на глаз^[711].

О чем был этот разговор, мы уже не узнаем никогда. Но некоторые предположения о содержании последних споров Сталина и Орджоникидзе можно сделать опираясь на известные факты. Учитывая, что Сталин энергично готовил пленум ЦК, а в 15 часов того же дня предстояло заседание Политбюро, посвященное обсуждению документов пленума, логично предположить, что речь шла об этих вопросах. Возможно, Орджоникидзе говорил об арестах в НКТП, о судьбе Бухарина, которая должна была решаться на пленуме^[712]. Не исключено, что вспомнил о Папулии Орджоникидзе. На следующий день, 18 февраля, должна была состояться встреча Орджоникидзе с директором Макеевского металлургического завода Гвахария, который пользовался особым покровительством Орджоникидзе. Гвахария обвиняли в это время в связях с троцкистами, и, скорее всего, он приехал в Москву искать защиту у Орджоникидзе^[713]. Орджоникидзе вполне мог говорить со Сталиным о судьбе Гвахарии. (Через некоторое время после гибели Орджоникидзе Гвахария будет арестован.) С большой долей вероятности можно предположить, что разговор зашел о результатах инспекции Гинзбурга (Гинзбург вернулся в Москву рано утром 18 февраля и через некоторое время Поскребышев сообщил ему по телефону, что «И. В. Сталин просил прислать записку о состоянии дел на Уралвагонстрое, о которой ему рассказывал Серго»^[714]) и других комиссий НКТП.

Но о чем бы не говорили утром 17 февраля Сталин и Орджоникидзе, разговор должен был завершиться относительно спокойно. Накануне заседания Политбюро Сталин не стал бы доводить дело до разрыва, а скорее попытался бы внушить Орджоникидзе некоторые надежды. Действительно рабочий день Орджоникидзе 17 февраля прошел в обычном ритме, без каких-либо признаков излишней нервозности и беспокойства. Пробыв чуть больше двух часов в наркомате, Орджоникидзе в 14 часов 30 минут уехал к Молотову в Кремль. Заседание Политбюро началось в 15 часов здесь же в Кремле. Собрание было многолюдным. Помимо всех членов Политбюро присутствовали большая группа членов ЦК, кандидатов в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля, члены бюро Комиссии советского контроля, руководители групп Комиссии партийного контроля. Рассматривался один вопрос — о проектах решений предстоящего пленума. После обсуждения были в основном утверждены проекты резолюций по докладу Жданова о предстоящих выборах, Сталина — о недостатках партийной работы, и Ежова об «уроках вредительства». Однако проект постановления по докладам Орджоникидзе и Кагановича о «вредительстве» в хозяйственных наркоматах одобрили с оговорками, поручив им составить окончательный текст документа на основе принятых Политбюро поправок и дополнений^[715].

Речь, очевидно, шла о поправках, предложенных Сталиным. В подлинниках протоколов Политбюро за 17 февраля сохранился экземпляр проекта этого постановления с правкой Сталина. Как и прежде, Сталин вычеркнул из документа ряд фраз об успехах работников промышленности и транспорта. Не надеясь добиться от Орджоникидзе нужных формулировок, Сталин на этот раз сам вписал обширные вставки. В раздел о причинах, препятствующих разоблачению «врагов», Сталин включил формулировку о «бюрократическом извращении принципа единоначалия». В ней говорилось, «многие хозяйственные руководители считают себя на основании единоначалия совершенно свободными от контроля общественного мнения масс и рядовых хозяйственных работников […]», чем «лишают себя поддержки актива в деле выявления и ликвидации недостатков и прорех, используемых врагами для их диверсионной работы». Еще одна обширная вставка Сталина носила программный характер. «Наконец, пленум ЦК ВКП(б), — говорилось в ней, — не может пройти мимо того нежелательного явления, что само выявление и разоблачение троцкистских диверсантов, после того, как диверсионная работа троцкистов стала очевидной, проходила при пассивности ряда органов промышленности и транспорта. Разоблачали троцкистов обычно органы НКВД и отдельные члены партии-добровольцы. Сами же органы промышленности и в некоторой степени также транспорта не проявляли при этом ни активности, ни тем более инициативы. Более того, некоторые органы промышленности даже тормозили это дело»^[716]. Совершенно очевидно, что это был ответ Орджоникидзе и всем тем, кто пытался ограничить кадровую чистку. Под знаком именно этого сталинского тезиса проходила резкая критика ведомства Орджоникидзе на пленуме.

Через полтора часа после начала заседания Политбюро, в 16 часов 30 минут, Орджоникидзе вместе с Кагановичем пошли к Поскребышеву и провели у него два с половиной часа. Судя по времени, они работали над проектом резолюции, согласовывали и переносили в текст замечания, высказанные на Политбюро. В 19 часов Орджоникидзе и Каганович ушли от Поскребышева, прогулялись по территории Кремля, у квартиры Орджоникидзе распрощались и разошлись по домам. Орджоникидзе зашел к себе в 19 часов 15 минут. Вероятно, пообедал («Обедал нерегулярно: иногда в шесть-семь часов вечера, а иногда и в два часа ночи», — вспоминала позже о последних месяцах жизни Орджоникидзе его жена^[717]). В 21 час 30 минут опять поехал в Наркомат.

От Кремля до здания Наркомата на площади Ногина было совсем близко. Уже в 22 часа Орджоникидзе принимал в своем служебном кабинете профессора Гельперина, только днем вернувшегося из инспекционной командировки в Кемерово. Судя по поспешности, с которой была организована эта встреча, привезенные комиссией данные очень интересовали Орджоникидзе. По воспоминаниям Гельперина, Орджоникидзе выслушал его рассказ, задавал вопросы о строительных работах, состоянии оборудования, попросил изложить доклад в письменном виде. Новую встречу с Гельпериным Орджоникидзе назначил на 10 часов утра 19 февраля^[718]. Учитывая, что в это же время предстоял доклад Орджоникидзе начальника Главного управления азотной промышленности Э. Бродова^[719], утром 19 февраля должно было состояться совещание по работе химической промышленности.

Сам по себе факт назначения сроков этих встреч достаточно показателен. Орджоникидзе готовился работать в обычном ритме. Ничего особенного не предвещали и другие дела, которыми Орджоникидзе занимался вечером 17 февраля в наркомате. Как всегда, он подписал большое количество бумаг, выслушал какие-то доклады. 17 февраля датированы три последние приказа Орджоникидзе. Около полуночи Орджоникидзе встречался и беседовал со своим заместителем, ведавшим химической промышленностью, О. П. Осиповым-Шмидтом^[720] Осипов-Шмидт, как уже говорилось, возглавлял комиссию, выезжавшую по поручению Орджоникидзе на коксохимические предприятия Донбасса, и, скорее всего, разговор шел именно об этой поездке. В 20 минут после полуночи Орджоникидзе уехал со службы домой.

Все события, происходившие до этого момента, свидетельствуют о том, что работа Орджоникидзе протекала в обычном русле. Несомненно, после возвращения Орджоникидзе домой произошли какие-то ключевые события. Однако, к сожалению, наши сведения об этих последних часах жизни Орджоникидзе крайне ограничены. Вероятнее всего, между Сталиным и Орджоникидзе состоялся новый острый разговор, завершившийся через несколько часов трагической развязкой — самоубийством Орджоникидзе.

Несмотря на то, что мы уже никогда не узнаем многих деталей этих событий, можно зафиксировать самый существенный с точки зрения темы данной работы факт: Орджоникидзе погиб потому, что пытался в какой-то мере предотвратить усиливающиеся репрессии, в частности уничтожение кадров промышленности. Эта констатация, однако, порождает следующий вопрос: как далеко готов был зайти Орджоникидзе в своей борьбе со Сталиным. По мнению Р. Такера, «благодаря многолетней близости со Сталиным, общему с ним грузинскому происхождению, своей склонности приходить в столь сильный гнев, что он забывал о соображениях осторожности и лояльности, Орджоникидзе оставался единственным видным лидером, который на предстоящем пленуме мог бы вступить в открытое противоборство со Сталиным, стать ключевой фигурой сопротивления не на жизнь, а на смерть разгулу террора, развязанного генсеком. Сталину нужно было любой ценой отвести такую угрозу»^[721]. Такая точка зрения имеет широкое распространение. Доводя ее до логического конца, некоторые авторы делали предположения, что Орджоникидзе был убит по приказу Сталина. Однако все до сих пор выявленные данные свидетельствуют лишь о том, что Орджоникидзе пытался переубедить Сталина, не вынося разногласия за рамки их личных, «двухсторонних» отношений. (Характерная деталь: за 47 дней 1937 г., которые суждено было прожить Орджоникидзе, только в кабинете Сталина он побывал 22 раза и провел там почти 72 часа^[722]). Все известные факты политической биографии Орджоникидзе, его поведение в последние месяцы 1936 и в начале 1937 г., наконец, крайне плохое состояние здоровья Орджоникидзе свидетельствуют в пользу версии о самоубийстве наркома тяжелой промышленности. Это было самоубийство-протест, последний, отчаянный аргумент Орджоникидзе, который безуспешно пытался переубедить Сталина прекратить репрессии против «своих».

* * *

Убийство Кирова было использовано Сталиным, прежде всего для расправы с бывшими оппозиционерами. Атаки против них вошли в новый, заключительный этап. Сталин обвинил своих оппонентов в переходе от политической борьбы (которая и без того считалась преступлением) к террору. Не без слабых колебаний НКВД начало фабрикацию дел о «террористических организациях» в направлении, указанном Сталиным. На волне политического шока, вызванного убийством Кирова, и в связи со смертью двух членов Политбюро (Кирова и умершего в январе 1935 г. В. В. Куйбышева) Сталин провел существенную реорганизацию высших руководящих партийных органов. Ее основная суть состояла в перераспределении функций между старыми соратниками Сталина и новыми выдвиженцами в пользу последних. Делавший стремительную карьеру вновь назначенный секретарь ЦК ВКП(б) Н. И. Ежов активно использовался Сталиным для непосредственного руководства различными репрессивными акциями и оперативного контроля за органами НКВД. Начав с фабрикации дел против «террористов-оппозиционеров», якобы подготовивших убийство Кирова, Ежов провел две кампании чистки партии, известные как проверка и обмен партийных документов, а затем по поручению Сталина начал подготовку заключительной фазы уничтожения оппозиционеров и чистки партийно-государственного аппарата. Сигналом начала этой стадии террора был первый открытый московский судебный процесс над лидерами бывших оппозиций в августе 1936 г.

Определенное противодействие нарастанию чисток в «номенклатурной» среде оказывали члены Политбюро. Объективно они были заинтересованы в сохранении кадровой стабильности, по крайней мере, в своем окружении. Защищенность определенных категорий работников перед произволом карательных органов, право членов Политбюро решать судьбу «своих» людей были важными элементами системы «коллективного руководства». О сохранении некоторых элементов этой системы, но также о целенаправленном стремлении Сталина разрушить его свидетельствовало дело А. С. Енукидзе, сфабрикованное в середине 1935 г. В конечном счете Сталин добился полной дискредитации и удаления Енукидзе из Москвы, но при этом действовал осторожно, сталкиваясь с легкой фрондой со стороны отдельных членов Политбюро. Нарастание кадровой чистки в Наркомате тяжелой промышленности было причиной затяжного конфликта между Сталиным и Орджоникидзе, который завершился самоубийством последнего. Однако даже непоследовательные попытки остановить Сталина, предпринятые Орджоникидзе, были исключением из правил. Другие члены Политбюро, хотя и чувствовали угрожавшую им опасность, предпочли смириться и активно поддержали Сталина в его действиях. Начавшись с бывших оппозиционеров, репрессии стремительно охватывали все более широкие слои партийно-государственных чиновников, а затем обрушились на все общество.

Глава 6
СТАЛИН И «БОЛЬШОЙ ТЕРРОР». 1937–1938 гг

Истории «большого террора» — массовых репрессий, охвативших все слои советского общества в 1937–1938 гг., посвящена огромная литература. Уже длительное время годы вокруг этой проблемы продолжается дискуссия, имеющая непосредственное отношение к теме данной книги. Речь идет о степени централизации террора, о том, в какой мере он был предопределен директивами сверху, а в какой — воздействием других, преимущественно стихийных факторов. Ряд историков считают, что террор был стихийным процессом в большей мере, чем это принято полагать. Не отрицая роль центра в организации репрессий, они доказывают, что «большой террор» был результатом противоречий, раздиравших партию-государство, неконтролируемых действий региональных руководителей, которые, желая отвести удар от себя, направляли террор против многочисленных «козлов отпущения», или же активной поддержкой репрессий широкими слоями населения^[723].

Открытие архивов позволило в деталях реконструировать картину «большого террора». Как показывают документы, на протяжении 1936 г. по инициативе Сталина проводилась политика «сплошной ликвидации» бывших оппозиционеров, видимой вершиной которой были открытые московские процессы в августе 1936 и январе 1937 г. В первой половине 1937 г. была проведена также чистка командного состава армии, начались атаки против среднего слоя «номенклатуры». В последующие месяцы 1937–1938 гг. эти атаки перешли в стадню широкомасштабной чистки руководящих кадров. Несмотря на значительный размах и жестокость, по меркам сталинского времени эти репрессии можно считать достаточно ограниченными. Если бы дело ограничилось только уничтожением бывших оппозиционеров, партийно-государственных функционеров и военных, мы вряд ли бы имели основания говорить о «большом терроре».

«Большой террор» начался тогда, когда репрессии захватили широчайшие слои населения страны. Это, как выяснилось благодаря архивам, произошло в августе 1937 — ноябре 1938 г., когда проводилась серия массовых операций против так называемых «антисоветских элементов», «контрреволюционных национальных контингентов» и массовые депортации. Таким образом, появились все основания считать (и в литературе эта тенденция становится все более заметной), что «большой террор» был серией целенаправленных и спланированных централизованных операций. От других репрессивных акций, организованных сталинским режимом, эта волна террора отличалась не только масштабами (аресты и высылки крестьян в начале 1930-х годов также захватили значительную часть населения), но и особой жестокостью, прежде всего массовыми расстрелами.

Учитывая принципиальную важность феномена «большого террора», очевидно, что каждая из трактовок его сути в конечном счете предопределяет как оценку механизмов принятия и реализации ключевых политических решений в сталинской системе, так и характеристику самой этой системы в целом. Это обстоятельство заставляет еще раз проанализировать трагические события 1937–1938 гг., сосредоточившись преимущественно на их политических аспектах.

Призрак «пятой колонны»

По поводу причин, вызвавших массовые репрессии, мотивов, которыми руководствовались Сталин и его соратники, развязывая сначала кадровую чистку, а затем «большой террор», существует большое количество предположений и утверждений^[724].

Официальная сталинская пропаганда давала по этому поводу однозначное объяснение: целью предвоенных чисток были враги. Все честные люди, ставшие жертвами тех же врагов, пробравшихся в органы НКВД, были быстро реабилитированы благодаря Сталину. Приверженцы подобных взглядов существуют и сегодня.

Справедливо отвергая апологию террора, некоторые антисталинисты нередко впадают в другую крайность. Не желая ничего объяснять, они рассматривают любые попытки понять причины репрессий как стремление оправдать их. Но поскольку известные факты террора приходится как-то истолковывать, постольку все сводится к размышлениям о психической неполноценности Сталина, палаческой натуре вождя и его соратников, к общим замечаниям о тоталитарной природе режима и т. п. Личные качества советских лидеров, что неоднократно подчеркивается и в этой книге, несомненно, являлись существенным фактором, предопределявшим многие события 1930-1950-х годов. Это, однако, не означает, что в их действиях не было своеобразной преступной логики. Реконструкция расчетов организаторов террора — необходимое условие исследования принципов функционирования политической системы, сложившейся ко второй половине 1930-х гг., поскольку в массовых репрессиях 1937–1938 гг. наиболее отчетливо проявились те черты политического режима, которые выделяют сталинский период среди других этапов советской истории.

Факторы, предопределившие «большой террор», условно можно разделить на две группы. Первая — это общие причины, по которым террор и насилие вообще были главным оружием советского государства на протяжении всего периода его существования, и особенно с конца 1920-х до начала 1950-х годов. По этому вопросу в литературе существует большое количество соображений, развивающих теорию «перманентной чистки», согласно которой постоянные репрессии были необходимым условием жизнеспособности советского режима, как и всякого другого режима подобного типа. Исследователи отмечают, что репрессии, «подсистема страха» (выражение Г. Попова, широко используемое в период горбачевской перестройки) выполняли многочисленные функции. Одна из главных — удержание в повиновении общества, подавление инакомыслия и оппозиционности, укрепление единоличной власти вождя. Кампании против вредителей и «переродившихся» чиновников были также достаточно эффективным методом манипулирования общественным сознанием и формирования мифа о «справедливом вожде». Репрессии, несомненно, были необходимым условием функционирования советской экономики, основу которой составляло прямое принуждение к труду, дополнявшееся на отдельных этапах широкомасштабной эксплуатацией заключенных. Перечень подобных наблюдений можно продолжать. Каждая из репрессивных акций, включая кадровые чистки и массовые операции 1937–1938 гг., в той или иной мере выполняла эти общие функции.

Однако выяснение общих причин существования террора как основополагающего элемента сталинской системы не исключает необходимости их конкретизации применительно к различным периодам советской истории. На разных этапах государственный террор применялся в разной степени и в разных формах, будучи не только общим методом укрепления режима, но и реакцией режима на некоторые специфические, присущие данному моменту проблемы. Иначе говоря, отражая некие общие закономерности развития сталинской системы, каждая репрессивная кампания имела свои конкретные причины и поводы, неважно реальные или вымышленные. Если говорить о ликвидации бывших оппозиционеров, кадровой чистке и массовых операциях 1937–1938 гг., то их конкретно-историческим контекстом было нарастание угрозы новой войны, а, соответственно, конкретной причиной — реакция на эту угрозу высшего советского руководства, прежде всего Сталина.

Для понимания характера сталинского режима и механизмов его функционирования первостепенное значение имеет то, что СССР был государством, которое возникло в результате Первой мировой войны, утвердилось благодаря победе в Гражданской войне, сопровождавшейся иностранным вмешательством, и всегда готовилось к новой войне. Большевистские лидеры сами получили власть исключительно благодаря войне и всегда считали, что могут потерять ее в результате совместного натиска внешнего врага и внутренних антибольшевистских сил. Подготовка к войне в силу этого имела для большевиков два аспекта: военно-экономический и укрепление тыла, создание того, что называлось «морально-политическим единством советского общества», в том числе уничтожение реального или потенциального внутреннего врага.

Осознавая это, уже современники репрессий, пытаясь понять их кровавую логику, выдвигали версию о том, что главной целью Сталина было уничтожение противников режима, которые рассматривались как потенциальная «пятая колонна» в связи с нарастающей угрозой войны. «[…] Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию, — писал Н. И. Бухарин Сталину из тюремной камеры 10 декабря 1937 г., — Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, Ь) в связи с переходом к демократии (Бухарин имел в виду принятие новой Конституции. — О. X). Эта чистка захватывает а) виновных, Ь) подозрительных и с) потенциально-подозрительных»^[725]. Писатель М. Шолохов, сам чуть было не попавший в моховик террора, объяснял Сталину в письме от 16 февраля 1938 г.: «Дела изъятых в порядке очистки тыла тоже необходимо перепроверить. Изымали не только активных белогвардейцев, эмигрантов, карателей — словом, тех, кого необходимо было изъять, но под эту рубрику подводили и подлинно советских людей […]»^[726]. Аналогичные предположения о причинах чистки 1930-х годов делали наблюдатели на Западе. О репрессиях как методе уничтожения «пятой колонны» писал американский посол в Москве Дж. Дэвис^[727]. Подобную точку зрения высказал в своей биографии Сталина И. Дойчер^[728]. Новые документы, ставшие доступными в последние годы, подтверждают подобные предположения.

В целом постепенное наращивание террора во второй половине 1930-х годов совпадало с нарастанием международной напряженности и угрозы войны. Один из очагов этой напряженности находился на Дальнем Востоке. Сталин и его окружение всерьез опасались реальной угрозы войны с Японией с начала 1930-х годов, после вторжения Японии в Маньчжурию. Именно тогда были приняты решения о существенном наращивании вложений в военные отрасли и армию^[729] Дальневосточный очаг напряженности учитывался на протяжении всего довоенного периода. Значительное воздействие на советскую внутреннюю политику оказывали также события в Европе — приход к власти Гитлера, курс Польши на равноудаленность от СССР и Германии, воспринимаемый Сталиным как политика сближения Польши с Гитлером за счет СССР^[730], «умиротворение» нацистов западными державами, демилитаризация Рейнской зоны и т. д. На этом фоне с 1936 г. начался ускоренный рост армии и военной промышленности. Численность Красной армии в 1938 г. по сравнению с 1935 г. увеличилась на одну треть, с одного до полутора миллионов человек. Затраты на вооружение армии (в ценах 1937 г.) росли следующим образом: 2,3 млрд руб. в 1935 г., 3,8 — в 1936 г., 4,0 — в 1937 г., 6,9 млрд — в 1938 г.^[731]

Важное влияние на внутреннюю политику сталинского руководства оказывала война в Испании. С одной стороны, она убедила Сталина (и без того с недоверием относившегося к западным демократиям) в неспособности Англии и Франции эффективно противостоять Германии. Политика «невмешательства» полностью дискредитировала себя в глазах советского руководства, и оно приняло решение активно действовать на испанском фронте. С другой стороны, ситуация в самой Испании, острые противоречия между различными политическими силами, в том числе между коммунистами и сторонниками Троцкого, были для Сталина лучшим подтверждением необходимости чистки тыла как средства укрепления обороноспособности. В ходе испанской войны широкое распространение получили такие характерные для гражданских войн явления, как анархия, партизанское и подпольно-диверсионное движение, относительная размытость границ фронта и тыла, измены и т. д. Все это усугублялось пестротой политических структур Испанской республики, острыми противоречиями между отдельными регионами страны. Именно в испанской войне появилось знаменитое, ставшее нарицательным выражение «пятая колонна» (в критический момент войны в октябре 1936 г., когда войска франкистов четырьмя колоннами вели наступление на Мадрид, руководивший ими генерал Мола заявил, что в тылу республиканцев у него есть «пятая колонна»). Это выражение быстро и прочно вошло в политический язык советских лидеров.

Эскалация войны в Испании и репрессий в СССР шли параллельно. Первое время после того, как 18 июля 1936 г. началась война в Испании, сталинское руководство вело себя достаточно осторожно. Однако в связи с катастрофическими поражениями республиканской армии было принято решение об активном вмешательстве в события. 29 сентября 1936 г. Политбюро окончательно утвердило план соответствующих мероприятий. Исследователи уже отмечали, что это решение совпало с назначением наркомом внутренних дел Ежова, после чего начался новый виток в наращивании репрессий^[732]. Неблагоприятное развитие событий в Испании происходило на фоне общего обострения обстановки в Европе и на Дальнем Востоке. 25 октября 1936 г. было заключено соглашение между Италией и Германией. 25 ноября последовало подписание «Антикомминтерновского пакта» между Германией и Японией. Все эти события не могли не восприниматься как нарастание вероятности скорой войны.

С первых шагов оказания помощи Испании советское руководство высказывало недовольство тем, как эта помощь использовалась. На следующий день после утверждения решения об активном вмешательстве в испанскую войну, 30 сентября 1936 г., Л. М. Каганович в письме Г. К. Орджоникидзе высказал недовольство испанскими республиканцами: «У них у самих организованности и порядка мало, наша партия (т. е. компартия Испании. — О. X.) слабовата еще, анархисты остаются верны своей природе, поэтому при всей боевитости низов, организация и руководство на месте неважное, а этого со стороны (т. е. из СССР. — О. X.) дать трудно»^[733]. Недовольство анархией в тылу республиканцев и подозрительность советских вождей по отношению к испанским лидерам и генералам со временем усиливались.

Благодаря архивным документам, мы можем с уверенностью утверждать (что, впрочем, можно было утверждать и без архивов), что Сталин лично и много занимался испанскими делами. Пока нет работ, в которых анализировался бы весь комплекс информации, которую получало из Испании советское руководство. Сами эти источники в значительной мере недоступны исследователям. Однако некоторое представление по поводу такой информации можно составить на основе имеющихся отрывочных данных. Например, в РГАСПИ доступны доклады генерального консула в Барселоне В. А. Антонова-Овсе-енко и торгового представителя А. Сташевского, уполномоченного Наркомата внешней торговли в Бильбао И. Винцера, посылавшиеся в конце 1936 — начале 1937 г. советским руководителям^[734]. Опубликованы некоторые донесения эмиссара НКВД в Испании А. Орлова^[735]. Во всех этих документах специально подчеркивалось, что в Испании господствует анархия, острейшие противоречия между правительствами отдельных регионов, распространены шпионаж и предательство и т. д. Уже в одном из первых сообщений руководства испанской компартии, которое Димитров переслал в конце июля 1936 г. Сталину, говорилось: «Неприятель имеет то преимущеетво, что у него много шпионов в лагере правительства»^[736]. Торгпред Сташевский в письме от 14 декабря 1936 г. делал такой вывод: «Я уверен, что провокации кругом полно и не исключено, что существует фашистская организация среди высших офицеров, занимающихся саботажем и, конечно, шпионажем»^[737].

Подобные сообщения в какой-то мере отражали реальное положение дел в Испании, но одновременно являлись выполнением определенного политического заказа. Очевидно, что советские представители в Испании были хорошо осведомлены о взглядах Сталина и в своих докладах стремились им соответствовать. Сталин, судя по документам, действительно был уверен, что одной из главных причин поражений республиканцев являлось предательство в их стане, и требовал решительно расправляться с предателями. Например, 9 февраля 1937 г. от имени Сталина в Валенсию и Мадрид советским представителям ушла телеграмма, в которой утверждалось, что ряд неудач на фронте вызван прямой изменой в штабах. «Используйте эти факты, переговорите [с] соблюдением осторожности [с] лучшими республиканскими командирами […] чтобы они потребовали от Кабальеро немедленного расследования сдачи Малаги, чистки штабов от агентов Франко и саботажников […] Если эти требования фронтовых командиров не приведут к немедленным необходимым результатам, поставьте перед Кабальеро вопрос [о] невозможности дальнейшей работы наших советников [в] таких условиях»^[738]. Через некоторое время Сталин вновь повторил свои требования: «Сообщаем наше твердо установившееся мнение: надо основательно почистить Генштаб и другие штабы, укомплектованные старыми спецами, неспособными понимать условия гражданской войны и к тому же политически ненадежными […] поснимать всех командиров, на деле доказавших свою неспособность обеспечить правильно руководство боевыми операциями […] проверить всех шифровальщиков, радистов и вообще работников связи, штабы укомплектовать новыми преданными и боевыми людьми […] Без этой радикальной меры войну республиканцы безусловно проиграют. Это наше твердое убеждение»^[739] Победу под Гвадалахарой Сталин считал результатом выполнения его директив о чистке и повышения бдительности. 16 марта 1937 г. Сталин направил в Испанию такую директиву: «Получили донесение […] что последняя удача республиканских войск в бою с итальянским экспедиционным корпусом является результатом того, что организация операции была совершена строго секретно, без ведома командования фронта и корпуса […] Кроме того, Вы также сообщаете, что пленные итальянцы подтверждают, что противнику заблаговременно известны все планы и приказы республиканцев. Учтите эти кричащие и поучительнейшие факты и впредь все серьезные операции подготовляйте и осуществляйте в духе последней операции в Гвадалахаре. Секретность операций и внезапность удара — главнейшее дело в испанской обстановке»^[740].

В Москве в то время, когда Сталин посылал подобные телеграммы в Испанию, был проведен печально известный февральско-мартовский пленум ЦК партии, давший старт новому витку репрессий. При предварительном ознакомлении с докладом Молотова, подготовленным для этого пленума, Сталин подчеркнул тот фрагмент, в котором утверждалось, что Троцкий дал директиву своим сторонникам в СССР «беречь силы к наиболее важному моменту — к началу войны и в этот момент ударить со всей решительностью по наиболее чувствительным местам нашего хозяйства»^[741]. Напротив положения о том, что «от нас (т. е. от партии. — О. X.) ушли те, кто неспособен к борьбе с буржуазией, кто предполагает связать свою судьбу с буржуазией, а не с рабочим классом», Сталин сделал приписку: «Это хорошо. Было бы хуже, если б они ушли во время войны»^[742]. Рассуждения об особой опасности вредителей и шпионов в условиях войны содержались в выступлениях на пленуме и самого Сталина. «Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей. Но чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек. Таких примеров можно было бы привести десятки и сотни», — заявлял он^[743].

Продолжая эту линию, Сталин принял активное участие в подготовке статьи «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», опубликованной в «Правде» 4 мая 1937 г. Этот огромный материал, занимавший три подвала в номере, был важным элементом идеологической подготовки «большого террора». Статья неоднократно перепечатывалась в разных изданиях, активно использовалась в пропаганде, была предметом специального изучения в партийных кружках и т. д. Как свидетельствует первоначальный вариант статьи, сохранившийся в личном архиве Сталина, Сталин ужесточил заголовок материала, который первоначально имел прозаическое название «О некоторых методах и приемах работы иностранных разведок».

Статья в отличие от многих материалов такого рода имела не отвлеченный характер, а описывала конкретные примеры (неясно, реальные или вымышленные) вербовки советских граждан, прежде всего тех из них, кто побывал в заграничных командировках. Это придавало ей внешнее правдоподобие и убедительность. Сталин лично вписал в статью почти страницу текста об одном таком случае. Советский работник, находившийся в Японии, встречался в ресторане с некой «аристократкой». Во время одной из встреч в ресторане появился японец в военной форме, заявил, что он муж этой женщины и поднял скандал, требуя удовлетворения. В это время появился другой японец и помог замять дело после того, как советский гражданин дал письменное обязательство информировать его о делах в СССР. «Примиритель» оказался агентом японской разведки, а советский гражданин стал шпионом^[744].

Подобные частные примеры, утверждалось в статье, являются отражением целой системы деятельности враждебных разведок, хорошо известной еще по опыту Первой мировой войны. Немецкая разведка, говорилось в материале, располагала обширной картотекой на граждан России, Франции, Великобритании, которые рассматривались как «резерв для вовлечения в шпионскую работу». «В первую очередь, конечно, принимаются во внимание политически неустойчивые, колеблющиеся элементы, затем люди со всякого рода слабостями и пороками, склонностями к выпивке, извращениям, замеченные в нечестном отношении к государственным средствам, совершающие растраты и т. д. Располагая таким списком, в той или иной мере скомпрометированных людей, иностранные разведки пользуются выездом этих людей за границу для привлечения к шпионской работе». Подобные указания отражали реальную практику репрессий. Известно, например, что в 1937–1938 гг. по обвинению в шпионаже были арестованы многие советские руководители и рядовые работники, побывавшие в разное время в зарубежных командировках.

Идея разоблачения «шпионов» и предотвращения потенциального предательства была положена в основу подготовки дела о «контрреволюционной организации» в Красной армии, а также широкой пропагандистской кампании, организованной вокруг этого дела. Объясняя суть «заговора» в руководстве Красной армии участникам Военного совета при наркоме обороны СССР 2 июня 1937 г. Сталин заявил: «Хотели [в] СССР сделать вторую Испанию»^[745].

Аккомпанемент сообщений о заговорах и анархии в Испании был важной составной частью пропагандистской кампании «усиления бдительности» и борьбы с «врагами» в СССР. В июне-июле 1937 г., в период подготовки массовых операций против «антисоветских элементов» в СССР, советские газеты были заполнены статьями о событиях на испанских фронтах, об арестах германских шпионов в Мадриде и троцкистов в Барселоне, о падении столицы басков Бильбао в результате измены одного из командиров баскской армии и т. п. Летом 1937 г. в Испании была создана специальная структура государственной безопасности для борьбы с шпионажем и «пятой колонной» — СИМ (Servicio de Investigacion Militar), которая быстро охватила все части республиканской Испании и жестоко подавляла любую оппозицию. Деятельность этой новой структуры вызвала резкую критику даже левых сил в западных странах. Уже тогда усиление репрессий в Испании связывалось с аналогичными процесами в СССР и деятельностью советских агентов^[746]. Уничтожение «пятой колонны» в Испании и СССР все более синхронизировалось.

В июле еще более обострилась обстановка на Дальнем Востоке в связи с нападением Японии на Китай^[747]. 21 августа 1937 г. произошли два важных события. С одной стороны, был подписан договор о ненападении между СССР и Китаем, направленный против Японии. С другой стороны, в этот же день было принято постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края». Осенью 1937 г. на Дальнем Востоке были проведены массовые аресты и депортация всего корейского населения из этого региона (более 170 тыс. человек). Цели этой депортации были определены в постановлении СНК и ЦК, утвержденном 21 августа 1937 г., как «пресечение проникновения японского шпионажа в ДВК»^[748]. Бывший начальник управления НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшков, который непосредственно руководил депортацией, до прибытия на Дальний Восток был принят Сталиным и получил инструкции. Затем, как известно, Люшков перебежал к японцам. Представителям японских спецслужб Люшков сообщил, в частности, что Сталин не доверял корейцам, поскольку они проживали в пограничной зоне, и полагал, что японцы будут использовать корейцев как агентов для засылки на советскую территорию^[749]

Аналогичные мотивы ликвидации потенциального шпионажа лежали в основе многочисленных операций против «национальных контрреволюционных контингентов», о которых будет сказано далее.

Идеи чистки тыла и освобождения от потенциальной «пятой колонны», широко циркулировавшие в СССР в 1930-е годы, прочно засели в головах сталинских соратников, о чем могут свидетельствовать их признания, данные десятилетия спустя. «1937 год был необходим. Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в 37-м, была правильной […] Вряд ли эти люди были шпионами, но с разведками связаны были, а самое главное, что в решающий момент на них надежды не было», — утверждал В. М. Молотов в 1970-е годы^[750]. Аналогичные заявления делал другой соратник Сталина, Л. М. Каганович. В начале 1960-х годов он так объяснял причины репрессий: «Это была борьба с “пятой колонной” пришедшего к власти в Германии гитлеровского фашизма, готовившего войну против страны Советов»^[751].

Очевидно, что понятие «дрогнуть и переметнуться» для Сталина и его окружения вовсе не означало прямой переход на сторону врага. В лучае вполне возможных военных трудностей и поражений (что и произошло на самом деле) партийная «номенклатура» вполне могла найти себе новых вождей, а бывшие оппозиционеры отомстить Сталину за долгие годы унижений и преследований. Поэтому профилактическая чистка тыла от всех, кто был способен, по мнению сталинского руководства, ударить в спину, касалась многочисленных слоев населения страны — бывших оппозиционеров, партийных функционеров из старой гвардии, бывших эсеров и меньшевиков, бывших белогвардейцев и дворян, «кулаков», советских граждан, которые могли помогать врагу в силу своей национальной принадлежности (немцы, поляки, корейцы и многие другие) и т. д. и т. д.

Как и другие акции сталинского периода, политика и практика «большого террора» складывалась под определяющим воздействием Сталина. Как абсолютно точно доказывают многочисленные документы, именно Сталин был инициатором всех ключевых решений по чисткам и массовым операциям. Сталин не только отдавал приказы об арестах и расстрелах сотен тысяч людей, но лично с патологической тщательностью контролировал этот процесс — рассылал телеграммы о необходимости проведения новых арестов, угрожал наказаниями за «отсутствие бдительности», подписывал списки номенклатурных работников, подлежащих расстрелу и заключению в лагеря, и в ряде случаев лично определял им меру репрессии и т. д.^[752] Материалы, сохранившиеся в личном фонде Сталина, а также в фонде Политбюро, показывают, что руководство массовыми операциями по ликвидации «врагов» в 1937–1938 гг. занимало значительную часть времени диктатора. За 20 месяцев (в январе 1937 — августе 1938 г.) Сталин получил только от наркома внутренних дел Ежова около 15 тыс. так называемых спецсообщений с докладами об арестах, проведении различных карательных операций, запросами о санкционировании тех или иных репрессивных акций, с протоколами допросов. Таким образом, от Ежова в день приходило более 20 документов, во многих случаях достаточно обширных^[753]. Кроме этого, Сталин получал многочисленные сообщения о ходе репрессий от региональных руководителей, членов высшего руководства, командированных на места для организации репрессивных акций, письма от рядовых граждан, касающиеся террора и т. д. Как свидетельствуют архивы, Сталин внимательно изучал все эти бумаги и нередко давал по ним распоряжения и поручения^[754].

Начиная с 1937–1938 гг. Сталин перестал выезжать в отпуск из Москвы, хотя до этого ежегодно проводил на юге несколько месяцев летом и в начале осени. О психическом состоянии Сталина в этот период свидетельствуют многочисленные пометы и резолюции, которые он оставлял на протоколах допросов, а также на различных докладных записках НКВД. По мере прочтения документов он давал указания об аресте тех или иных упоминаемых в них людей и рассылал красноречивые уточняющие распоряжения: «Тов. Ежову. Очень важно. Нужно пройтись по Удмуртской, Марийской, Чувашской, Мордовской республикам, пройтись метлой»^[755]; «Избить Уншлихта за то, что он не выдал агентов Польши по областям»^[756]; «Тов. Ежову. Очень хорошо! Копайте и вычищайте и впредь эту польско-шпионскую грязь»^[757]; «Не “проверять”, а арестовывать нужно»^[758]; «Вальтер (немец). Избить Вальтера»^[759] и т. д. и т. д. Важным источником для анализа сталинского «взрыва ярости» в 1937–1938 гг. могут служить подлинные записи его выступлений, ставшие доступными в последние годы. Помимо повышенной путаности и косноязычия их характеризует постоянное присутствие идеи заговора и вездесущности врагов. В речи на заседании совета при наркоме обороны 2 июня 1937 г. Сталин заявил: «Каждый член партии, честный беспартийный, гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда хотя бы на 5 %, то и это хлеб»^[760]. На приеме передовиков металлургической и угольной промышленности в Кремле 29 октября 1937 г. Сталин огорошил присутствующих таким заявлением: «Я даже не уверен, что все присутствующие, я очень извиняюсь перед вами, здесь за народ. Я не уверен, что и среди вас, я еще раз извиняюсь, есть люди, которые работают при советской власти и там еще застрахованы на западе у какой-либо разведки — японской, немецкой или польской». При публикации официального отчета о встрече эти фразы были вычеркнуты^[761].

Все эти примеры, список которых можно продолжить, в полной мере подтверждают высказывания наркома внешней торговли СССР А. П. Розенгольца, зафиксированные в его следственном деле (Ро-зенгольц был арестован 7 октября 1937 г.). Характеризуя Сталина, Розенгольц говорил, что его «подозрительность доходит до сумасшествия». По словам Розенгольца, Сталин сильно изменился. Если ранее во время докладов Сталин спокойно подписывал приносимые документы, то теперь он пребывал в «припадке, безумном припадке ярости»^[762]. Эти сталинские качества и его «ярость», несомненно, нельзя игнорировать. Они были важным фактором как огромного размаха, так и особой жестокости «большого террора».

«Антисоветские элементы» и «группы риска»

Убежденность Сталина и его соратников в существовании потенциальной «пятой колонны» опиралась на некоторые вполне реальные данные. Утверждение большевистского государства было результатом жестокой и длительной гражданской войны, которая в разные периоды приобретала разные формы, но фактически велась на протяжении нескольких десятилетий. По приблизительным подсчетам, только в 1930–1936 гг. разного рода репрессиям и преследованиям (арестам, осуждению, исключениям из партии, отправке в ссылку, раскулачиванию и т. д.) подверглись от 15 до 20 млн человек, примерно шестая часть взрослого населения страны^[763]. С учетом тех, кто боролся против власти большевиков в предшествующий период, с учетом того, что члены семей всех этих категорий населения также нередко подвергались преследованиям, в число пострадавших от режима попадала огромная часть населения СССР. Не будет большим преувеличением утверждать, что общество было разделено на две примерно равновеликие части — социально и политически близких и чуждых большевикам. Причем в условиях постоянного наращивания репрессий грань между этими частями оставалась достаточно размытой.

Осознавая, что подобное положение и постоянное воспроизводство «чуждых» слоев населения несло угрозу социальной и политической стабильности, власти, как уже говорилось, предпринимали некоторые попытки для «примирения» с частью изгоев, особенно из числа молодежи. Вместе с тем наиболее действенным способом нейтрализации опасности, исходившей от «подозрительных» оставались полицейский контроль и репрессии. С этой целью в органах ОГПУ-НКВД велся учет таких слоев населения. Из статей историков, имеющих доступ к архивам ФСБ, можно узнать, что в 1939 г. (после завершения «большого террора») существовало 18 учетных категорий: бывшие дворяне; царские чиновники; купцы; полицейские; офицеры царской и белой армий; бывшие члены различных партий, враждебных большевикам (эсеры, меньшевики и т. д.); лица, исключенные из ВКП(б) за «антисоветскую деятельность»; «кулаки»; лица, ранее осужденные за контрреволюционные преступления, и члены их семей; ряд категорий, которые рассматривались как потенциальная база для сотрудничества с иностранными разведками: немцы, поляки, японцы, корейцы и представители других национальностей; репатрианты; лица, имевшие иностранное гражданство или контактировавшие с иностранцами; церковнослужители и члены религиозных организаций и т. д. Видимо, примерно такие же категории учитывались и в предыдущие годы. Кроме того, на учете милиции состояли уголовные преступники. Всего к марту 1941 г. на списочном учете «антисоветских элементов» состояли около 1 млн 263 тыс. человек^[764]. Можно предположить, что в 1937 г., перед началом массовых операций эта цифра была больше. Картотеки ОГПУ-НКВД были важным инструментом политики террора. Периодически на их основании проводились репрессии против отдельных групп населения в отдельных регионах. В 1937–1938 гг. такие операции приобрели не только особую интенсивность, но обрушились одновременно на все категории «подозрительных». Целью чисток стала полное уничтожение или изоляция слоев населения, попадавших под учет органов НКВД.

Первым шагом на этом пути, как уже говорилось, была сплошная чистка бывших оппозиционеров. Аресты оппозиционеров нарастали стремительно: 631 человек в 1934 г., 3447 — в 1935 г., 23 279 — в 1936 г.^[765] Начавшись с бывших оппозиционеров, многие из которых, покаявшись, работали в партийно-государственном аппарате, чистка вполне логично перешла на этот аппарат в целом. Причем эти кадровые перетряски сопровождались шумной пропагандистской кампанией антибюрократического характера, первые итоги которой подвел февральско-мартовский пленум 1937 г. В докладе на пленуме Сталин поставил задачу влить в ряды руководящих кадров «свежие силы, ждущие своего выдвижения»^[766].

Старая кадровая гвардия не устраивала вождя по нескольким причинам. С особым подозрением Сталин относился к бывшим участникам разного рода оппозиций, которых оставалась немало на партийно-государственных постах среднего и низшего уровня. Накануне февральско-мартовского пленума 1937 г. в отделе руководящих партийных органов ЦК ВКП(б), которым руководил Г. М. Маленков, были составлены специальные справки о номенклатурных работниках различных ведомств, состоявших ранее в оппозициях и в других партиях или имевших различные политические «колебания». Справки состояли из двух списков. В первый были занесены руководители, уже снятые с работы, исключенные из партии и арестованные. Во втором фиксировались политические грехи работников, которые пока оставались на своих должностях^[767]. Большинство из тех, кто был перечислен во втором списке, вскоре были арестованы и расстреляны.

Сталин, несомненно, осознавал, что он не является непререкаемым авторитетом также и для тех большевиков со стажем, которые никогда не участвовали в оппозициях и верно следовали за вождем. Что бы ни говорили эти люди с трибун, как бы ни клялись они в верности, Сталин знал: старые партийцы хорошо помнят и о многочисленных провалах «генеральной линии» в 1930-е годы; и о том, что ленинское завещание в какой-то момент чуть было не погубило его политическую карьеру. Было время, когда партийные руководители имели все основания считать Сталина лишь первым среди равных. И хотя это время стремительно уходило в прошлое, Сталин подозрительно относился к соратникам, помнившим о «расцвете» внутрипартийной демократии. Тем более что влияние партийных функционеров, сократившись до минимума, не исчезло совсем.

За долгие годы работы старые кадры, и бывшие оппозиционеры, и сторонники Сталина, притерлись друг к другу, установили достаточно прочные контакты между собой. Сталин периодически тасовал колоду руководителей, перемещал секретарей обкомов, передвигал секретарей и заведующих отделами ЦК. Однако совершенно разбить установившиеся связи, разрушить группы, формировавшиеся вокруг вождей разных уровней по принципу личной преданности, было невозможно. Переходя с одного места на другое, руководители перетаскивали «своих людей». По существу, в партийно-государственном аппарате формировались группировки, члены которых находились как бы в двойном подчинении: с одной стороны, служили верховному вождю (Сталину), а с другой — имели своих патронов в Политбюро или других руководящих инстанциях. Все эти группы были раздроблены. Мы пока не знаем ни одного случая их сколько-нибудь серьезного противодействия единоличной власти Сталина. Однако существование таких неформальных структур вызывало у Сталина подозрения.

Особенно откровенно эти подозрения проявились в заключительном слове Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г. «Люди иногда подбираются не по политическому и деловому принципу, а с точки зрения личного знакомства, личной преданности, приятельских отношений, вообще по признакам обывательского характера», — говорил Сталин. В качестве объектов примерной критики он избрал секретарей ЦК компартии Казахстана Л. И. Мирзояна и Ярославского обкома А. Р. Вайнова. Первый, по словам Сталина, перетащил с собой в Казахстан из Азербайджана и Уральской области, где он раньше работал, 30–40 своих людей и расставил их на ответственные посты. Второй, переведенный из Донбасса в Ярославль, также забрал группу своих чиновников. Причину недовольства такой практикой Сталин высказал откровенно: «Что значит таскать за собой целую группу приятелей?[…] Это значит, что ты получил некоторую независимость от местных организаций и, если хотите, некоторую независимость от ЦК. У него своя группа, у меня своя группа, они мне лично преданы»^[768].

Открыто выступая против группировок, построенных по принципу личной преданности патрону, Сталин имел в виду не только секретарей местных партийных организаций. Подобную угрозу Сталин, судя по всему, видел во всех сколько-нибудь организованных структурах. Особой критике за ведомственность и противопоставление групповых интересов государственным подвергался Наркомат тяжелой промышленности и его руководитель Орджоникидзе. Специально на пленуме обсуждался вопрос о «вредительстве» в армии и НКВД и необходимости продолжения чистки в этих могущественных ведомствах.

Не слишком высокого мнения Сталин был и о деловых качествах старых руководителей. В середине февраля 1937 г. Г. М. Маленков направил Сталину справку, в которой были собраны сведения, необходимые для выступления вождя на февральско-мартовском пленуме. Судя по докладу Сталина, он действительно ознакомился с запиской Маленкова и воспользовался некоторыми ее данными и выводами. Из записки, в частности, следовало, что среди секретарей обкомов высшее образование имели 15,7 %, а низшее 70,4 %, у секретарей окружкомов эти показатели составляли соответственно 16,1 и 77,4 %, секретарей горкомов — 9,7 и 60,6 %, секретарей райкомов — 12,1 и 80,3 % и т. д.^[769] В докладе на пленуме, словно отводя обвинения в разгроме квалифицированных кадров, Сталин заявил: «У нынешних вредителей нет никаких технических преимуществ по отношению к нашим людям. Наоборот, технически наши люди более подготовлены». Сила вредителей, утверждал Сталин, состоит только «в обладании партийным билетом»^[770]. Похоже, что такого мнения Сталин был о старых большевиках как особом сословии в целом. Старые кадры, по мнению Сталина, утрачивали свои революционные качества и склонялись к спокойной, мещанской жизни. Обличению «настроений беспечности и самодовольства», «атмосферы парадных торжеств и взаимных приветствий», которая «размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах»^[771], была посвящена значительная часть выступлений Сталина на февральско-мартовском пленуме.

В вину старым руководителям были поставлены также многочисленные злоупотребления властью. По мере нарастания новой волны террора в печати усиливалась антибюрократическая пропагандистская кампания. Многие руководители обвинялись в нарушении законов, в перерождении, бездушном отношении к людям, в подавлении критики, поощрении подхалимов и создании местных культов. Все эти мотивы получили дальнейшее развитие на февраль — ско-мартовском пленуме. Особой критике подверглись на пленуме секретари Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) Б. П. Шеболдаев и Киевского обкома П. П. Постышев^[772], в том числе за поощрение подхалимства и создание собственных культов. Однако в той или иной мере аналогичные претензии были предъявлены руководителям почти всех крупнейших организаций. Один из ближайших помощников Сталина, редактор «Правды» Л. 3. Мехлис, посвятил критике секретарей обкомов практически все свое выступление. Используя многочисленные примеры из публикаций местных газет, он обрушился на процветающее «подхалимство и вождизм». В Горьковском крае, говорил Мехлис, издавалась газета «За выполнение указаний тов. Прамнэка», причем крайком прекратил ее издание только после резкой критики со страниц «Правды». Газета «Челябинский рабочий» напечатала рапорт, который заканчивался словами: «Да здравствует руководитель челябинских большевиков тов. Рындин!». В поощрении местничества и подхалимства Мехлис обвинил секретаря Свердловского обкома И. Д. Кабакова и других^[773].

Как правило, подвергшиеся критике руководители со временем объявлялись врагами народа. На них списывалась вся ответственность за предыдущие беззакония, насилие, экономические провалы, небывалые тяготы народной жизни.

Лучшим способом укрепления режима, судя по всему, Сталин считал выдвижение молодых руководителей. Они были лучше образованы, энергичны, свободны от комплекса революционных заслуг и ответственности за преступления и насилия периода «великого перелома». Их жизненный опыт и быстрая карьера служили лучшей гарантией преданности вождю. Именно из его рук они получили должности, именно с ним связывали надежды на дальнейшую успешную карьеру. Причем ситуация складывалась таким образом, что ротация кадров в конце 1930-х годов становилась не просто реально возможной, но и необходимой. Специально изучавшая этот вопрос Ш. Фитцпатрик показала, что массовое выдвижение и подготовка новых «пролетарских кадров» в конце 1920-х — начале 1930-х годов создало «потенциальную проблему: выдвиженцы, более квалифицированные, чем старые кадры, были в среднем всего на десять лет моложе их. При естественном ходе вещей они, вероятно, должны были ждать долгие годы, прежде чем получить руководящие должности»^[774]. Судя по выступлению Сталина на февральско-мартовском пленуме, он осознавал эту проблему: «Людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить»^[775].

Конечно, для выдвижения новых чиновников, вовсе не обязательно было убивать старых. Но, как любой диктатор, Сталин предпочитал уничтожать обиженных соратников, подозревая, что в критический момент они способны объединиться и припомнить вождю старые обиды. Опальные руководители не уходили при Сталине на пенсию, и это заставляло тех, кому посчастливилось уцелеть, с двойной энергией и старанием доказать свою необходимость и преданность.

Хотя репрессии в значительной мере затронули советскую «номенклатуру», подавляющее большинство жертв собственно «большого террора», массовых операций, проводившихся в августе 1937 — ноябре 1938 г., составляли рядовые граждане страны, прежде всего те, кто входил в различные категории «подозрительных». Признаки подготовки этого перехода от арестов оппозиционеров и «номенклатурных» кадров к репрессиям против более широкого круга «групп риска» проявились, по крайней мере, с начала 1937 г.

Особую проблему для руководства страны с середины 1930-х годов, как уже говорилось в предыдущей главе, составляли бывшие «раскулаченные». Часть из них бежала из своих деревень в период сплошной коллективизации начала 1930-х годов в города и на стройки. Часть попала в ссылку и оставалась в ней, поскольку власти всеми силами препятствовали освобождению «кулаков». Часть бежала из ссылки и оседала на промышленных предприятиях. Некоторое время власти сквозь пальцы смотрели на этот процесс, так как в промышленности наблюдался дефицит рабочих рук. Некоторые из крестьян, в свое время бежавшие от «раскулачивания», выждав, возвращались в родные места и даже заявляли права на конфискованное имущество. Кое-где им удавалось не только возвратить часть имущества, но и восстановить свое прежнее влияние в деревенском обществе, познавшем прелести руководства новых советских мироедов. Все это создавало в деревне новый клубок противоречий: между государством и восстановленными в правах «кулаками», между «кулаками» и новыми деревенскими начальниками, многие из которых отличились в свое время на поприще «раскулачивания», между «кулаками» и колхозниками, владевшими их собственностью и т. д.^[776]

В 1937 г. все более отчетливым становилось намерение властей разрубить этот «кулацкий» узел при помощи террора. На февраль-ско-мартовском пленуме речь шла исключительно о репрессиях против «кулаков». Секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. И. Эйхе заявил на пленуме, что среди большого количества сосланных в свое время «кулаков» в крае осталась «немалая группа заядлых врагов, которые будут пытаться всеми мерами продолжать борьбу […]»^[777]. Секретарь Свердловского обкома И. Д. Кабаков жаловался, что период бурного промышленного строительства в годы первой пятилетки, совпавший с массовым раскулачиванием, «открыл большие щели для притока» на предприятия в города «чуждых элементов»^[778]. Об опасности, которую якобы представляли «кулаки», вернувшиеся из заключения и ссылки, говорил также секретарь партийной организации Туркмении Я. А. Попок: «Большое количество кулаков прошло через Соловки и другие лагеря и сейчас в качестве “честных” тружеников возвращаются обратно, требуют наделения их землей, предъявляют всякие требования, идут в колхоз и требуют приема в колхозы»^[779] Как показали последующие события, бывшие «кулаки» были первостепенной целью карательных акций 1937–1938 гг.

При обсуждении на пленуме вопросов подготовки к выборам на основе новой Конституции особенно много говорилось об угрозе, которую якобы представляют для советской власти миллионы верующих и особенно активисты и руководители церковных организаций. Руководитель «Союза воинствующих безбожников» Е. М. Ярославский, например, заявил, что в СССР насчитывалось около 39 тыс. зарегистрированных религиозных сообществ (примерно около одного миллиона активистов), которые он охарактеризовал как «организацию для подготовки антисоветских выборов по всей стране». Помимо зарегистрированных, признал Ярославский, существует большое количество подпольных сект. Очень большим, как показали итоги переписи населения 1937 г., было общее количество верующих в стране. Ярославский не привел итоговые данные переписи (ссылаясь на их отсутствие), но в качестве примера назвал цифры по двум районам Саратовской области: Черкасскому — 78,9 % и Баландинскому — 52,2 % верующих среди населения. «А ведь есть районы еще похуже, т. е. с еще большим числом верующих», — заявил Ярославский^[780]. Большое количество председателей колхозов, по словам Ярославского, являлись одновременно церковными старостами^[781].

Словно соревнуясь, выступавшие на пленуме партийные функционеры указывали все новые адреса для чисток. Секретарь ЦК компартии Грузии Л. П. Берия сообщил, что только за последний год в республику вернулось из ссылки около полутора тысяч «бывших членов антисоветских партий — меньшевиков, дашнаков, мусаватистов». «За исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остается врагами советской власти, является лицами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу […] Мы знаем, что с ними нужно поступить как с врагами», — заявил Берия^[782]. Секретарь Восточно-Сибирского крайкома партии М. О. Разумов утверждал, что с троцкистами на почве совместного шпионажа в пользу Японии смыкаются «бурятские буржуазные националисты»^[783]. Секретарь Московской партийной организации Н. С. Хрущев жаловался, что в столицу, желая затеряться в большом городе, «пролезают» со всей страны множество людей, «у которых что-нибудь да есть», «пролезают не только люди меченные, но и те, до которых еще не добрались […] Сюда также устремляются исключенные из партии люди»^[784] и т. д.

Упоминание Хрущевым исключенных из партии не было случайным. Как показывают документы, высшее руководство было действительно озабочено наличием слишком большого количества бывших коммунистов, исключенных из ВКП(б) в ходе многочисленных чисток. Внимание Сталина на этот факт в очередной раз обратил Маленков в справке от 15 февраля 1937 г. «Особо следует отметить, — говорилось в ней, — что в настоящее время в стране насчитывается свыше 1 500 000 бывших членов и кандидатов в члены партии, исключенных и механически выбывших в разное время, начиная с 1922 г. На многих предприятиях сосредоточено значительное количество бывших коммунистов, причем иногда оно превышает численный состав парторганизаций, работающих на этих предприятиях». Например, на Коломенском паровозостроительном заводе, говорилось в справке, на 1408 коммунистов приходилось 2000 бывших членов партии, на заводе «Красное Сормово» это соотношение составляло 2200 и 550, на Московском шарикоподшипниковом заводе — 1084 и 452 и т. д.^[785] Сталин обратил внимание на этот сигнал. В заключительном слове на февральско-мартовском пленуме 1937 г., приведя ряд цифр из записки Маленкова об исключениях из партии, он заявил: «Вот, все эти безобразия, которые вы допустили, все это вода на мельницу наших врагов […] Все это создает обстановку для того, чтобы умножать резервы для врагов»^[786].

Постепенно чистка охватывала все более широкие слои «подозрительных». В марте 1937 г. был издан приказ НКВД, который предусматривал завести персональный учет всех иностранцев, принятых в гражданство СССР с 1 января 1936 г.^[787] 29 марта 1937 г. Политбюро приняло решение об увольнении из рядов РККА всех лиц командно-начальствующего состава, которые были исключены из партии по политическим мотивам, и послать их на работу в хозяйственные наркоматы^[788]. Это решение было предвестником новой масштабной чистки армии в связи с фабрикацией в апреле-мае 1937 г. дела о «военно-троцкистском заговоре» в РККА^[789]

8 апреля 1937 г. Ежов направил Сталину записку о высоком уровне уголовной преступности. «Основным контингентом, совершающим дерзкие уголовные преступления (грабежи, разбои, убийства, квалифицированные кражи) являются ранее судимые, в большинстве случаев недавно освобожденные из лагерей и мест заключения», — говорилось в записке. Сталин отчеркнул этот абзац карандашом^[790]. Однако меры предложенные Ежовым (более активное трудоустройство освобожденных уголовников, осуждение злостных преступников в лагерях на дополнительные сроки), судя по всему, не поддержал. Скорее всего, Сталин посчитал такие шаги недостаточными. Несколько месяцев спустя уголовники стали одной из целей массовой операции, т. е. подлежали сплошной изоляции или уничтожению. Как показывают последние работы на эту тему, борьба против усиливавшейся преступности была одним из источников, питавшим политику массовых репрессий^[791].

20 мая 1937 г. Маленков направил Сталину записку, в которой предлагал отменить относительно простой порядок регистрации религиозных объединений. Маленков утверждал, что благодаря существующим законам, «мы сами создали широко разветвленную, враждебную советской власти, легальную организацию». Он писал, что всего по СССР насчитывается свыше 600 тыс. человек, входящих в так называемые «двадцатки»^[792], и что «за последнее время серьезно оживилась враждебная деятельность церковников». Сталин посчитал нужным разослать эту записку членам Политбюро для ознакомления. Ее получил также Н. И. Ежов. В ответ 2 июня Ежов послал Сталину свою записку, в которой горячо поддержал Маленкова. «Из практики борьбы с церковной контрреволюцией в прошлые годы и в настоящее время нам известны многочисленные факты, когда антисоветский церковный актив использует в интересах антисоветской работы легально существующие «церковные двадцатки» как готовые организационные формы и как прикрытие», — писал Ежов^[793].

К середине 1937 г. наметилась тенденция фабрикации дел, в которых «заговоры» бывших оппозиционеров и «номенклатурных» работников соединялись с «заговорами» более широких слоев «антисоветских элементов». Политическое закрепление этот курс получил на пленуме ЦК ВКП(б), проходившем с 23 по 29 июня 1937 г. Санкционировав исключение из партии и арест сразу более 30 членов и кандидатов ЦК ВКП(б), пленум заслушал также доклад Ежова о результатах борьбы с «врагами». Помимо известных дел о троцкистах и «правых», о заговоре в армии и НКВД Ежов назвал новые цели, свидетельствующие о распространении террора за пределы круга бывших оппозиционеров и партии. По утверждениям Ежова, в Азово-Черноморском крае «право-троцкистская группа» во главе с первым секретарем крайкома Б. П. Шеболаевым объединилась с «антисоветскими казачьими и партизанско-повстанческими формированиями», руководители Оренбургской области возглавляли «антисоветскую казачью организацию», «организация правых» в Западной Сибири включала в себя «партизанско-повстанческие кадры среди спецпере-селенцев»^[794].

«Заговор» в Западной Сибири был одним из наиболее громких дел такого рода. По указанию Ежова руководство краевого управления НКВД выбило из арестованных ссыльных дворян, офицеров царской армии и членов партии эсеров «показания» о существовании в Западной Сибири разветвленной «организации», включавшую в себя кадетов, монархистов, эсеров, а также «повстанческую периферию правых и троцкистов» из числа спецпереселенцев-«ку-лаков», в большом количестве депортированных в край еще в начале 1930-х годов. «Организация» якобы имела связи с «зарубежными контрреволюционными центрами». За день до начала пленума ЦК, 22 июня, Ежов переслал Сталину обобщающую записку начальника УНКВД по Западной Сибири С. Н. Миронова, в которой ставился вопрос о проведении массовой операции, охватывающей несколько тысяч человек, в том числе «кулаков», в труднодоступных спецпе-реселенческих районах на Севере. Учитывая масштабы и технические трудности проведения операции, прежде всего недостаток мест заключения, Миронов просил образовать в крае внесудебную «тройку», наделенную правом вынесения приговоров к расстрелу. Ежов поддержал эту просьбу^[795].

28 июня 1937 г., еще во время работы пленума, Политбюро приняло это предложение НКВД. Постановление Политбюро «О вскрытой в Западной Сибири контрреволюционной повстанческой организации среди высланных кулаков» предписывало расстрелять всех «активистов повстанческой организации», а для ускоренного рассмотрения их дел создать «тройку» в составе начальника управления НКВД по Западной Сибири, прокурора края и секретаря крайкома партии^[796]. Таким образом, началось воссоздание «троек», ранее уже опробованных как механизм реализации массовых репрессивных акций. Важно, что формулировки постановления Политбюро практически игнорировали материалы НКВД о «заговоре» офицеров, эсеров и др. Акцент был сделан именно на «повстанчестве» спецпереселенцев-«кулаков». Это был явный сигнал того, что высшее руководство страны приняло решение сделать центром следующей фазы чистки именно «кулаков».

Наличие такого намерения подтвердилось через несколько дней. 2 июля 1937 г. постановлением «Об антисоветских элементах» Политбюро санкционировало рассылку секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующей телеграммы: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.

ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы, были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке»^[797].

Как ясно следует из этой директивы, первоначально целью первой массовой операции были «кулаки» и уголовники. Однако в последующие дни руководство страны приняло решение распространить эту операцию на более широкий круг «антисоветских элементов», состоящих на учете в НКВД, фактически провести тотальную чистку всех «подозрительных». В первоначальной форме это намерение было озвучено на совещании начальников управлений НКВД республик и областей, которое созвали в Москве 16 июля. Судя по свидетельствам участников этого совещания, которые по деталям собраны исследователями (стенограмма совещания не велась), Ежов не только дал указания об активизации подготовки операции против кулаков, но ориентировал на массовые аресты и других категорий «подозрительных». Установка делалась на тотальную чистку, проводимую широким фронтом без соблюдения элементарных процессуальных норм. Как свидетельствовали участники совещания, Ежов заявил, что «в связи с разгромом врагов будет уничтожена и некоторая часть невинных людей, но это неизбежно», что «если во время этой операции будет расстреляна лишняя тысяча людей — беды в этом особой нет». На этом же совещании руководителям местных органов НКВД фактически было дано официальное разрешение применять пытки^[798].

Указания, данные на совещании 16 июля, вряд ли были индивидуальной инициативой Ежова. Скорее всего, они отражали настроения Сталина, который в эти дни продумывал план сплошной чистки «учетных категорий». Свидетельством эскалации террора в направлении именно такой чистки являлись решения, принятые параллельно с подготовкой операции против «кулаков». Так, 24 июля 1937 г. было издано директивное указание НКВД о специальной чистке личного состава водопроводных станций, бактериологических станций, научно-исследовательских институтов и лабораторий, занимающихся микробиологией. Немедленному аресту подлежали следующие категории сотрудников этих учреждений: все иностранные подданные, бывшие иностранцы, принявшие советское гражданство, лица, связанные с заграницей, «активные антисоветские элементы»^[799] По инициативе Сталина 25 июля 1937 г. Ежов подписал оперативный приказ наркома внутренних дел СССР № 00439, в котором намечалось проведение арестов граждан Германии, работающих (или работавших ранее) на советских оборонных предприятиях и на железнодорожном транспорте^[800].

Решающим документом, определившим поворот к политике тотального уничтожения или изоляции «раз и на всегда» всех «антисоветских элементов» был приказ наркома внутренних дел № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», утвержденный Политбюро 30 июля 1937 г. От директивы 2 июля, которая дала старт подготовке этого приказа, он отличался рядом принципиально новых позиций, отражавших эволюцию планов высшего советского руководства в предшествующие несколько недель. Если директива от 2 июля нацеливала на выявление, расстрелы и высылку только «кулаков» и уголовников, то в приказе № 00447 речь шла о расстрелах и арестах самого широкого круга «учетных категорий». Соответственно менялись и санкции — вместо расстрелов и высылки приказ предусматривал расстрелы и заключения в лагеря. Сталинская политика профилактических чисток достигла своего апогея, государственный террор, никогда не бывший «малым» стал по настоящему «большим».

Массовые операции

Приказ № 00447 был представлен на утверждение Политбюро 30 июля 1937 г. заместителем Ежова по НКВД М. П. Фриновским, назначенным ответственным за проведение операции^[801]. В зависимости от региона, операцию предписывалось начать с 5-15 августа и закончить в четырехмесячный срок. Прежде всего в приказе определялись «контингенты, подлежащие репрессии». Фактически речь шла обо всех, кто в разное время боролся с советской властью или был жертвой предыдущих репрессий: кулаки, отбывшие срок или бежавшие из ссылки, бывшие члены противостоящих большевикам партий (эсеров, грузинских меньшевиков, муссаватистов, дашнаков и т. д.), бывшие белогвардейцы, уцелевшие царские чиновники, арестованные, проходившие по делам о терроризме и шпионско-диверсионной деятельности, политические заключенные, содержащиеся в лагерях и ссыльные, ведущие в местах заключения и ссылки «активную антисоветскую подрывную работу» т. д. На одном из последних мест в этом списке шли уголовники.

Все репрессируемые разбивались на две категории: первая — подлежащие немедленному аресту и расстрелу, вторая — подлежащие заключению в лагеря или в тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Всем областям, краям и республикам в приказе доводились лимиты на репрессии по каждой из двух категорий. Всего было предписано арестовать 268 950 человек, из них 72 950 расстрелять (в том числе 10 тыс. заключенных в лагерях). При этом важно подчеркнуть, что в приказе был заложен механизм эскалации террора, так как предусматривалось, что местные руководители имели право запрашивать у Москвы дополнительные лимиты на аресты и расстрелы. Выносить приговоры в рамках утвержденных в Москве лимитов должны были специальные «тройки». Как правило, в их число входили нарком или начальник управления НКВД, секретарь соответствующей региональной партийной организации и прокурор республики, области или края. «Тройки» получили чрезвычайные права: бесконтрольно выносили приговоры и отдавали приказ о приведении их в исполнение, включая расстрел.

9 августа 1937 г., Политбюро утвердило еще один приказ НКВД СССР — «О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп»^[802]. Этот приказ определял порядок репрессий против так называемых «контрреволюционных национальных контингентов». Всего было проведено более десятка таких операций — против поляков, немцев, румын, латышей, эстонцев, финнов, греков, афганцев, иранцев, китайцев, болгар, македонцев. Особая операция проводилась против так называемых харбинцев (бывших работников Китайско-Восточной железной дороги, вернувшихся в СССР после продажи КВЖД в 1935 г.). Все эти категории населения рассматривались сталинским руководством как питательная среда для шпионажа и коллаборационизма. По поводу процедуры проведения национальных операций, важно отметить, что они не предусматривали какие-либо ограничения на аресты и расстрелы. Однако центр осуществлял своего рода «мягкий» контроль за этими операциями при помощи процедуры утверждения сводок приговоров, так называемых «альбомов», которые присылались в Москву за подписью начальника регионального управления НКВД и прокурора^[803].

Как свидетельствуют документы, после получения из Москвы лимитов на аресты и расстрелы по операции против «кулаков» и «антисоветских элементов» в областных и краевых управлениях созывались совещания начальников городских и районных отделов НКВД, на которых определялись конкретные задания. Первоначально для составления списков на аресты и расстрелы использовались картотеки учета «антисоветского элемента», о которых говорилось выше, или другие материалы. После ареста проводилось следствие, главной целью которого считалось выявление «контрреволюционных связей» арестованного и «контрреволюционных организаций»^[804]. Нужные следствию «показания» добывались разными методами, но чаще всего при помощи пыток. На основании полученных под пытками «показаний» производились новые аресты. Арестованные этой «второй волны» под пытками называли новые имена и т. д. Карательные операции, организованные таким образом, могли в принципе продолжаться до бесконечности и захватить в перспективе большинство населения страны.

Одновременно с массовыми операциями, составлявшими суть «большого террора», в 1937–1938 гг. продолжалась начавшаяся на предыдущих этапах чистка пограничных районов. Самой крупной была депортация более чем 170 тыс. корейцев с Дальнего Востока в Казахстан и Узбекистан, осуществленная в сентябре-октябре 1937 г.^[805]

По мере выполнения планов, первоначально утвержденных Политбюро, местные управления НКВД, как и предусматривал приказ № 00447, начали запрашивать в Москве дополнительные лимиты на аресты и расстрелы, и, как правило, получали согласие^[806]. В результате к началу 1938 г. по приказу № 00447 было осуждено более 500 тыс. человек^[807]. Эти цифры значительно превышали предварительные лимиты, намеченные в приказе № 00447 (269 тыс.). Кроме того, закончился четырехмесячный срок, отведенные этим же приказом на проведение операции. Казалось, существовали все предпосылки для завершения массовых операций.

На этом фоне особый смысл приобретали политические сигналы из Москвы, поступавшие в самом начале 1938 г. 9 января Политбюро признало неправильным увольнение с работы родственников «лиц, арестованных за контрреволюционные преступления, лишь по мотивам родственной связи» и поручило прокурору СССР Вышинскому дать соответствующие указания органам прокуратуры^[808]. 19 января в газетах было опубликовано решение пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках партийных организаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по улучшению этих недостатков», призывающее внимательнее относиться к судьбе членов партии. Некоторые демонстративные шаги в связи с этими решениями были предприняты руководством Прокуратуры СССР и Наркомата юстиции^[809].

Истинный смысл этих политических маневров пока не вполне понятен. Нельзя исключить, что Сталин готовил в начале 1938 г. выход из чистки и январский пленум должен был дать соответствующий сигнал. В пользу такой версии свидетельствует, в частности, тот факт, что провозглашение окончательного завершения чисток в начале 1939 г. на XVIII съезде партии также проходило под лозунгом борьбы за внимательное отношение к судьбам коммунистов. В любом случае решения январского пленума 1938 г. не оказали никакого воздействия на ход массовых операций. Несмотря на огромный размах террора во второй половине 1937 г., в нарушение первоначальных планов о завершении операции против «антисоветских элементов» в 1937 г. чистку было решено перенести и на 1938 г.

Причины, по которым это произошло, пока точно неизвестны. Однако есть прямые свидетельства, что идея о продолжении массовых операций в 1938 г. пользовалась поддержкой со стороны Сталина. Например, 17 января 1938 г., когда должен был решаться вопрос о прекращении массовых операций, Сталин дал наркому внутренних дел Н. И. Ежову следующие директивы: «[…] Линия эсеров (левых и правых вместе) не размотана […] Нужно иметь в виду, что эсеров в нашей армии и вне армии сохранилось у нас немало. Есть у НКВД учет эсеров (“бывших”) в армии? Я бы хотел его получить и поскорее. Есть у НКВД учет “бывших” эсеров вне армии (в гражданских учреждениях)? Я бы хотел также получить его недели через 2–3 […] Что сделано по выявлению и аресту всех иранцев в Баку и Азербайджане? Сообщаю для ориентировки, что в свое время эсеры были очень сильны в Саратове, в Тамбове, на Украине, в армии (комсостав), в Ташкенте и вообще в Средней Азии, на бакинских электростанциях, где они и теперь сидят и вредят в нефтепромышленности. Нужно действовать поживее и потолковее»^[810].

Несомненно, существовала связь между подобными директивами Сталина (возможно, в будущем будут обнаружены другие документы такого рода) и решениями Политбюро о продолжении операций в 1938 г. Через две недели, 31 января 1938 г., Политбюро приняло сразу два решения, предопределившие новый размах террора в 1938 г. Во-первых, Политбюро разрешило НКВД «продолжить до 15 апреля 1938 г. операцию по разгрому шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, немцев, эстонцев, финн, греков, иранцев, харбинцев, китайцев и румын, как иностранных подданных, так и советских граждан […] Предложить НКВД провести до 15 апреля аналогичную операцию и погромить кадры болгар и македонцев, как иностранных подданных, так и граждан СССР»^[811]. Во-вторых, Политбюро приняло предложение НКВД СССР «об утверждении дополнительного количества подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активного антисоветского элемента». К 15 марта (к 1 апреля по Дальнему Востоку) предписывалось репрессировать дополнительно в рамках операции по приказу № 00447 57,2 тыс. человек, из них 48 тыс. расстрелять. Соответственно продлевались сроки полномочий «троек»^[812]. Это означало, что акция, проводимая на основе приказа № 00447 и рассчитанная первоначально на четыре месяца, продлевалась еще на такой же срок. В дополнение 1 февраля 1938 г. Политбюро утвердило лимиты на расстрел по Дальневосточным лагерям на 12 тыс. человек и 17 февраля разрешило «НКВД Украины провести аресты кулацкого и прочего антисоветского элемента и рассмотреть дела на тройках, увеличив лимит для НКВД УССР на тридцать тысяч»^[813].

После утверждения новых лимитов на репрессии повторилась история предыдущего года: местные руководители начали просить об увеличении лимитов и продлении сроков операции. В результате, если в одних областях операция по приказу № 00447 завершилась, как и предписывалось, весной 1937 г., то в ряде важнейших регионов — на Украине, Дальнем Востоке, Урале, в Красноярском крае, Московской, Ленинградской, Омской, Иркутской, Читинской, Ростовской и Свердловской областях, в Карелии — она продолжалась еще и летом и осенью^[814].

По масштабам на первое место в 1938 г. вышли, однако, операции против «национальных контрреволюционных контингентов». Они приобрели столь значительный размах, что в Москве не успевали утверждать так называемые «альбомы» — списки осужденных по этим операциям. Тогда было решено отказаться от «альбомного» порядка согласования приговоров в центре и отдать право окончательного утверждения приговоров местным органам НКВД. С этой целью 15 сентября 1938 г. Политбюро удовлетворило предложение НКВД о создании на местах так называемых «особых троек» в составе первого секретаря обкома, крайкома или ЦК нацкомпартии, начальника соответствующего управления НКВД и прокурора области, края, республики, которые получили право в двухмесячный срок (т. е. до 15 ноября) самостоятельно, без последующей посылки в Москву, утвердить оставшиеся нерассмотренными «альбомы». Решения «особых троек» немедленно приводились в исполнение^[815]. В сентябре-ноябре 1938 г. на основании этого решения Политбюро особыми тройками было осуждено 105 тыс. человек, из них более 72 тыс. — к расстрелу^[816].

Всего, судя по секретной ведомственной статистике НКВД, в 1937–1938 гг. органами НКВД (без милиции) были арестованы 1 575 259 человек (из них 87,1 % по политическим статьям). 1 344 923 человека в 1937–1938 гг. были осуждены, в том числе 681 692 — к расстрелу (353 074 — в 1937 г. и 328 618 — в 1938 г.)^[817]. Несмотря на то что эти цифры нуждаются в дальнейшем изучении и уточнении, в целом они отражают масштаб «большого террора». Стержнем «большого террора» были операции против «антисоветских элементов» (по приказу № 00447) и «национальные операции». Об этом свидетельствуют следующие цифры. По данным на 1 ноября 1938 г. 767 тыс. человек были осуждены в ходе операции против «антисоветских элементов» (из них почти 387 тыс. к расстрелу) и 328 тыс. человек — по национальным операциям (из них 237 тыс. к расстрелу)^[818]. По мнению Н. Г. Охотина и А. Б. Рогинского, эти данные меньше реальных в среднем на 8,5 %^[819]. Кроме того, их необходимо несколько увеличить, так как все операции проводились на самом деле до середины ноября, а в некоторых случаях и немного позже. Но даже при минимальных оценках, удельный вес этих двух операций по отношению к общему количеству осужденных составлял около 80 %, а расстрелянных — около 93 %.

Завершились массовые операции так же централизованно, как и начались. 15 ноября 1938 г. Политбюро утвердило директиву о запрещении рассмотрения дел на тройках^[820], 17 ноября решением Политбюро были запрещены все «массовые операции по арестам и выселению». 24 ноября от должности наркома внутренних дел был освобожден Ежов^[821].

Итак, даже короткое перечисление основных акций, составлявших то, что известно как «большой террор», дает основания для вывода о жесткой централизации массовых репрессий в 1937–1938 гг. Политбюро давало указания о проведении различных операций и показательных судебных процессов, утверждало все основные приказы НКВД. Деятельность «троек» регулировалась при помощи лимитов, также утверждаемых в Москве. Приговоры в отношении руководящих работников в основной массе формально выносила Военная коллегия Верховного суда СССР. Однако фактически они утверждались небольшой группой высших советских руководителей (Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов, в нескольких случаях Микоян и С. Косиор). Об этих 383 списках, в которых содержались приговоры к расстрелу или (в незначительной степени) к заключению более 40 тыс. советских «номенклатурных» работников, впервые упомянул Н. С. Хрущев на XX съезде партии^[822]. В настоящее время они опубликованы^[823].

Наконец, важно напомнить о том, что импульсы «большому террору» придавали также регулярные поездки членов Политбюро на места с целью проведения чисток в республиканских и областных партийных организациях. Известны такие командировки Л. М. Кагановича в Челябинскую, Ярославскую, Ивановскую области, в Донбасс; А. А. Жданова — в Башкирию, Татарию и Оренбургскую области; А. И. Микояна — в Армению. Функции разъездного комиссара по репрессиям выполнял в 1937–1938 гг. А. А. Андреев^[824].

Вывод о сугубой централизации массовых репрессий не означает, конечно, что в операциях 1937–1938 гг., как и во всех других акциях такого рода, не присутствовала известная доля стихийности и местной «инициативы». На официальном языке эта стихийность называлась «перегибами» или «нарушениями социалистической законности». К «перегибам» 1937–1938 гг. можно отнести, например, «слишком большое» количество убитых на допросах, превышение местными органами НКВД лимитов на аресты и расстрелы, установленные Москвой (хотя, как правило, эти превышения утверждались Москвой задним числом), продолжение расстрелов (фактически «заметание следов») после решения о прекращении массовых операций и т. д. Однако подобная «стихийность» и «инициатива» местных властей была неизбежным компонентом централизации, являлась следствием поощрительных приказов центра, назначения на первые роли в НКВД жестоких исполнителей и уничтожения всех тех, кто проявлял недостаточную активность.

Мобилизация «бдительности»

Непременной составной частью сталинских репрессивных акций были кампании мобилизации общественной активности, сплочения лояльных слоев населения вокруг правительства перед угрозой внутреннего и внешнего врага. Чистки и массовые операции 1936–1938 гг. не являлись в этом отношении исключением. Более того, так же, как массовый террор, мобилизация «бдительности» в этот период была особенно интенсивной и агрессивной. Важную роль в пропагандистском обеспечении террора и нагнетании истерии поиска «врагов» играли большие показательные московские процессы против лидеров бывших оппозиций, проведенные в августе 1936 г., январе 1937 г. и марте 1938 г. Московские процессы выполняли роль мотора массовой кампании «повышения бдительности», формулировали ее пропагандистские клише и лозунги. Вокруг московских процессов проводились многочисленные и шумные всесоюзные мероприятия — митинги, собрания, отсылка коллективных писем и заявлений в поддержку расправы с «взбесившимися врагами» и т. д.

В рамках, заданных московскими судами, в 1937 г. было организовано небывало большое количество открытых судебных процессов в регионах, санкции на проведение которых, как правило, также давал центр. Некоторые из этих местных судебных спектаклей были единичными, но большинство серийными, проводившимися в рамках всесоюзных кампаний. Так, 3 августа 1937 г. за подписью Сталина на места была отправлена директива об организации «в каждой области по районам 2–3 открытых показательных процессов над врагами народа — вредителями сельского хозяйства, пробравшимися в районные партийные, советские и земельные органы […] широко осветив ход судебных процессов в местной печати»^[825]. 10 сентября аналогичная директива за подписью Сталина и Молотова требовала организовать в областях два-три показательных суда «над вредителями по хранению зерна». На этот раз в директиве предлагался к исполнению стандартный для всех процессов результат — «расстрелять и опубликовать об этом в местной печати»^[826]. Аппетиты Сталина нарастали.

2 октября новая директива, подписанная Сталиным и Молотовым, требовала проведения в каждой республике и области уже трех-шести открытых процессов «над вредителями по животноводству» «с привлечением крестьянских масс и широким освещением процесса в печати»^[827].

Как показали важные исследования, проведенные в последние годы, главной целью региональных процессов была мобилизация населения (главным образом, крестьян) на поддержку репрессивной политики государства, направление социального недовольства, копившегося в деревне, против «врагов» из числа низовых чиновников^[828]. Открытые процессы компенсировали невозможность использования в качестве инструментов пропагандистского воздействия совершенно секретные заседания троек. На заседания открытых судов собирались местные активисты и жители. Отчеты с судебных заседаний, препарированные в соответствии с общими установками кампании, публиковались в местной печати. Вокруг этих процессов (в соответствии с московскими аналогами) организовывались массовые мероприятия местного масштаба — митинги, собрания, «отклики» в печати и т. п.

Цепь массовых мероприятий в поддержку террора завершали многочисленные собрания, проводившиеся в низовых партийных, комсомольских, профсоюзных ячейках или по производственному принципу (в трудовых коллективах). Проведение таких собраний, несмотря на их многочисленность, также в значительной мере направлялось центром. Значительная часть собраний была посвящена обязательному обсуждению различных решений, принятых в Москве, например, решений пленумов ЦК. Таким же образом на собраниях рассматривались различные статьи центральной прессы о «врагах», «шпионах» и «повышении бдительности». Курский обком ВКП(б), например, 26 июня 1937 г. принял постановление «О проведении партсобраний, посвященных ознакомлению коммунистов с формами, методами и практикой вредительской, шпионской и диверсионной работы иностранных разведывательных органов и их троцкистско-зиновь-евской агентуры». Постановление предписывало не только провести соответствующие открытые партсобрания во всех партийных организациях, но также специальный политдень для беспартийных на всех предприятиях, в учреждениях, колхозах и совхозах. В качестве материалов для докладчиков и агитаторов руководители области использовался ряд брошюр о врагах и шпионах, массовыми тиражами расходившихся в то время по стране^[829].

Многие собрания созывались по прямым приказам из Москвы. Так, 29 ноября 1937 г. на места была отправлена телеграмма за подписью Сталина, в которой сообщалось, что ЦК ВКП(б) в связи с третьей годовщиной со смерти Кирова предлагает провести открытые партийные собрания, «мобилизуя членов партии и трудящихся на беспощадное выкорчевывание троцкистско-бухаринских агентов иностранных разведок и изменников родины»^[830]. В декабре 1937 г., в самый разгар репрессий, было организовано шумное празднование 20-летия органов ВЧК-ОГПУ-НКВД. Накануне во все обкомы, крайкомы, ЦК компартий республик пошла телеграмма, подписанная Сталиным: «Цека предлагает отметить двадцатую годовщину ВЧК-ГПУ-НКВД двадцатого декабря в печати и на совместных заседаниях актива партийных, советских, профсоюзных, комсомольских, других общественных организаций, а также провести беседы, доклады, собрания на предприятиях и колхозах, разъяснив роль и значение советской разведки в борьбе со всякого рода шпионами, вредителями и другими врагами советского народа»^[831].

Правила проведения подобных собраний предполагали не только формальное обсуждение официальных материалов, но и их привязку к ситуации в конкретном учреждении, на предприятии или в колхозе. Участники собрания, «развивая критику и самокритику» должны были каяться сами и обличать своих коллег и знакомых. Благодаря этому собрания периода террора выполняли несколько функций. С одной стороны, они были методом пропаганды сталинской политики чисток и соответствующего «промывания мозгов». С другой — являлись способом коллективного разоблачения новых «врагов» и поощрения взаимных доносов. О механизме учета таких доносов дает представление решение бюро Азовско-Черноморского крайкома партии от 7 февраля 1937 г. «О проверке и расследовании фактов, приводившихся при выступлениях на пленумах и собраниях партактива». Постановление предписывало горкомам и райкомам «тщательно расследовать все факты, изложенные при выступлениях». Причем аналогичные решения райкомы и горкомы должны были принять в отношении проверки заявлений, сделанных на собраниях в первичных партийных организациях^[832]. Однако в какой мере такие «сигналы общественности» действительно использовались НКВД пока неизвестно.

Митинги, собрания и другие коллективные мероприятия были главными формами практики непосредственного участия широких масс населения в кампаниях «повышения бдительности». Кроме этого, под террор перестраивалась деятельность всего пропагандистского аппарата. Рассказами о «вредителях» и «шпионах» были переполнены газеты, радиопередачи, кинофильмы, соответствующие сюжеты вводились в учебную литературу и т. д. Несмотря на примитивность и однообразие, пропаганда террора имела ряд сильных сторон, которые повышали ее эффективность. Можно отметить, что значительная часть материалов описывали конкретные (хотя и не реальные) ситуации, максимально «приближенные к жизни». Троцкист Ц., который «долгое время маскировался под активного комсомольца», в 1928 г. был осужден и выслан из Ленинграда в один из городков Северного края. Там, поселившись на квартире в семье М., он сумел обработать их дочь, 16-летнюю комсомолку, в «троцкистском духе», возвратился с ней в Ленинград, устроил ее на оборонный завод, где она, в свою очередь, вовлекла в контрреволюционную работу еще несколько молодых ребят. Шпион Л. в 1930 г. ездил в заграничную командировку, где увлекся красивой иностранкой Кларой и в пьяном виде дал ей расписку, что поможет германской разведке. Вернувшись в СССР, Л. уже начал забывать об этой истории, когда один из иностранных инженеров, работавших на его заводе, передал ему письмо от Клары, предъявил расписку и потребовал секретные материалы. Л. стал предателем. Молодой иностранный ученый X., приехавший в СССР на практику, снимал квартиру у заведующей столовой воинской части. Заведя с ней дружбу, X. устраивал вечеринки, на которые приглашались военные, «всякими коварными способами опутывает их и организует довольно широкую шпионскую сеть» и т. д.^[833] Что удивительного было в таких историях, кроме их многочисленности? В самом деле, редко ли люди заводят новые знакомства, собираются на вечеринки. Многие инженеры и ученые в те годы действительно ездили в зарубежные командировки. Стандартность и обыденность «шпионско-вредительских» примеров усиливали доверие к пропагандистским штампам. Тем более что население страны приучалось к «поискам врагов» в течение многих лет, а какие-либо альтернативные источники информации, способные поколебать официальные версии событий, полностью отсутствовали.

Эффективность пропаганды, несомненно, повышал тот факт, что репрессиям 1936–1938 гг. целенаправленно придавался характер своеобразной антибюрократической революции. Советская элита в относительных величинах пострадала от террора этого периода в большей мере, чем другие слои населения. Более того, именно репрессии против коммунистов-руководителей сопровождались самыми значительными и шумными пропагандистскими акциями. Уничтожая чиновников, власти перекладывали на них всю ответственность за тяготы жизни, насилие и злоупотребления. Измученным людям указывали на врага, повинного в их страданиях, создавали иллюзию продолжения революции, борьбы простого народа против новых угнетателей. На больших московских процессах, подробные стенограммы которых печатались в газетах, смутные «признания» в «шпионско-террористической деятельности» дополнялись вполне понятными миллионам советских граждан обвинениями в организации взрывов на шахтах, уносивших десятки жизней рабочих, в создании перебоев в снабжении, заставлявших людей ночами дежурить в очередях за буханкой хлеба, в сознательном срыве планов строительства жилья и т. д.

Выдвинув на февральско-мартовском пленуме 1937 г. лозунг «правоты маленького человека» («простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения»)^[834], Сталин периодически посылал сигналы о решимости центра «защитить» народ от произвола переродившихся чиновников. 14 мая 1937 г. Политбюро по фактам избиения колхозников местными руководителями в отдельных районах Курской области приняло предложение прокурора СССР А. Я. Вышинского: применять «по делам об избиениях колхозников или издевательствах над ними в качестве меры наказания лишение свободы […] Опубликовать в местной печати приговоры по наиболее крупным делам, связанным с избиением колхозников и издевательствами над ними»^[835]. В продолжение этой линии 10 июня 1937 г. Политбюро рассмотрело дело руководителей Ширяевского района Одесской области, обвиняемых в издевательствах над колхозниками. Прокуратуре СССР было поручено командировать в Ширяевский район следователя по важнейшим делам и провести следствие в десятидневный срок. Дело заслушать на месте выездной сессией Верховного Суда Украины в открытом процессе. Приговор опубликовать в печати, как в местной, так и в центральной^[836]. Особый, секретный пункт этого постановления предусматривал приговорить всех виновных по делу к лишению свободы на сроки от 3 до 10 лет тюрьмы^[837]. Эти решения можно считать прологом организации массовых процессов над местными руководителями, одним из главных мотивов которых, как уже говорилось, было обличение произвола чиновников, главным образом районного уровня.

Хотя большинство обвинений против осужденных функционеров представляла собой грубую фальшивку, было бы неправильным забывать, что почти все они на самом деле были исполнителями преступлений большевистского режима. В памяти людей были живы ужасы коллективизации и «раскулачивания», реквизиций хлеба в умирающих от голода деревнях, повседневное насилие и жестокость. По этой причине аресты чиновников, членов партии и активистов зачастую воспринимались как заслуженная кара. Скорее всего, многие думали так, как крестьянка М. Д. Мальцева. Пережившая трагедию «раскулачивания» и ссылки, и в конце 1980-х годов в возрасте 65 лет она заявила в интервью: «Ведь сколько народ пережил в то время, но никогда не было слышно, чтобы ругали Сталина, только на местное руководство были обиды, только его ругали. Из-за них мы все страдали, а сколько погибло людей неизвестно за что. Не знаю, может, я не права, но скажу, что в 1938 г. многих забрали, так, может, это наши слезы им отлились, значит, было за что их брать, я так думаю»^[838].

Важным фактором, влиявшим на осознание происходившего, был, как обычно, избирательный характер террора. Жизнь многих и в эти трагические годы складывалась достаточно благополучно. Они работали, были молоды и по-своему счастливы. «Так ли было нам страшно жить, как кажется сейчас, когда читаешь идущую бурным потоком антисталинскую литературу, мемуары, воспоминания, документы? […] Как ни странно — нет. Мы родились уже в клетке, а рожденные в неволе, как известно, не замечают ее, полагая решетку естественным, нормальным атрибутом своего существования. И в этом заключалось наше […] счастье, как не кощунственно произносить это слово в таком контексте», — так объяснял мироощущения молодого поколения 1930-х годов писатель В. Кондратьев^[839]. Схожим образом воспринимал свою молодость А. Солженицын: «Ведь воронки ходили ночью, а мы были — эти, дневные, со знаменами. Откуда нам знать и почему думать об арестах? Что сменили всех областных вождей — так это для нас было решительно все равно. Посадили двух-трех профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены еще легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как ровесников, нас ждало самое светлое будущее»^[840].

Это оптимистическое восприятие действительности и перспектив было не только продуктом воздействия официальной пропаганды. Постепенно повышался уровень жизни. На фоне еще не забытого страшного голода 1932–1933 гг. и меньшего, но все же серьезного голода 1936 г., особенно заметным были последствия хорошего урожая 1937 г. Приносило свои плоды тщательное сокрытие того, что происходило в застенках НКВД и лагерях. Люди жили в неведении, а официальная пропаганда прилагала немало усилий, чтобы это неведение укрепить. Страна существовала как бы в двух измерениях. В одном оставались ночные аресты и расстрелы, тюрьмы и лагеря. В другом — устанавливали рубиновые звезды на Кремлевских башнях, высаживали экспедицию на Северный полюс, восторженно встречали Чкалова, Байдукова и Белякова, впервые в истории совершивших беспосадочный перелет по маршруту Москва-Северный полюс-Северная Америка. В моду в городах входили коллективные воскресные выезды на природу, гулянья в честь многочисленных профессиональных праздников, выборов и т. п. В парках культуры и отдыха проходили карнавалы. Выступали артисты, устраивались игры, танцы…

На волне репрессий, наконец, сформировался значительный слой молодых выдвиженцев. Заняв освободившиеся руководящие посты на всех уровнях партийно-государственной и хозяйственной пирамиды, они делали небывалые, головокружительные карьеры. Никто и никогда не смог бы доказать молодой «номенклатуре», что время ее стремительного восхождения было на самом деле временем произвола и преступлений. Благополучие на фоне террора всегда воспринималось с особой благодарностью.

Даже учитывая все эти факторы, было бы наивно однако отрицать, что восприимчивость поколения 1930-х годов к официальным версиям террора являлась в значительной мере результатом самого террора. Всякие сомнения в справедливости происходившего были просто смертельно опасны. Рассуждая в более свободные времена о мироощущении поколения 1930-х гг., писатель А. Письменный в статье под заголовком «Я искренне верил Сталину…» привел такие наблюдения: «В те годы было несколько способов душевного существования или поведения. Перечислю четыре главных; вероятно, они не исчерпывают все возможности. Первый способ — выступить активным борцом против партии, а значит, и против Советской власти, потому что партия и Советская власть едины […] Второй способ существования […] остаться в стороне от всяких общественных интересов, замкнуться в равнодушии, превратиться в обывателя, с равным безразличием относящегося и к светлым, и к темным явлениям жизни […] Был третий путь — путь лицемерия. Это был весьма распространенный, но отнюдь не самый легкий путь. Не так просто, как кажется, постоянно делать вид, что участвуешь в общей работе, а то горишь на ней, а то и захлебываешься от энтузиазма […] Можно ли посчитать справедливым мое суждение или нет, но самым правильным, и если не сказать честным, то самым разумным, во всяком случае чистосердечным, был четвертый способ существования — слово «поведение» к нему неприменимо — поверить. Поверить в то, что идет ожесточенная классовая борьба, что остротой ее формы объясняются все странности, даже таинственности происходящего вокруг. Поверить, что Сталин отстаивает интересы простого народа и ведет широкую борьбу с врагами и оппозиционерами»^[841].

Трудно сказать, насколько этот четвертый путь был действительно «чистосердечным». Но очевидно, что он был самым простым, и поэтому по нему шли очень многие. Для того чтобы выжить, нужно верить. Осознанно или неосознанно люди гнали от себя крамольные мысли, предпочитали не перегружать совесть раздумьями о многочисленных нестыковках официальной идеологии и жизни. Те же, кто вырывался из этого состояния, все равно опасались высказывать свои мысли вслух.

Все эти и многие другие обстоятельства переплетались, образуя сложную картину, в которой сливались воедино ложь и правда, реальные трудности жизни, объявленные результатом вредительства, и выходящий за всякие рамки рационального террор, отчаяние и вера в вождей, в советскую власть. Разобраться в этом калейдоскопе человеку 1930-х годов было непросто. Еще сложнее историку ответить на вопрос: верили ли современники в существование многих сотен тысяч «врагов» или, задавленные террором, делали вид, что верят? Несмотря на сравнительную немногочисленность и трудности интерпретации источников, характеризующих массовые настроения, в целом можно утверждать, что мы располагаем фактами, демонстрирующими различные типы отношения к режиму в условиях террора — от соучастия до открытых протестов. Соответственно, выводы историков в отношении этой проблемы определяются прежде всего тем, на какие источники они опираются.

Используя документы, отражавшие ход различных общественных кампаний периода террора (активов, собраний, заседаний партийных бюро первичных организаций и т. д.), историки, естественно, обращают внимание на факты соучастия населения в кампании выявления «врагов». «События в профессиональных союзах и на предприятиях демонстрируют […] динамичное взаимодействие […] между акциями руководителей партии и откликом рабочих и служащих. Террор включал в себя приказы и сигналы (сверху. — О. X.), но также миллионы активных агентов, которые превращали их в действия»^[842] и т. д. Чтение многочисленных отвратительных стенограмм различных заседаний «общественности» в 1937–1938 гг. создало у современного историка такое эмоциональное представление о терроре. Эмоциональное потому, что не вполне ясно, о каких «миллионах агентов» идет речь. О тех, кто дружно голосовал на митингах или подписывал верноподданнические петиции? Очевидно, что вовсе не они «превращали в действия» решения Сталина о массовых операциях. Как вообще соотносились разоблачительные собрания и реальные аресты? Сколько из 1,6 млн арестованных в 1937–1938 гг. попали в руки НКВД благодаря активности «общественности»?

Очевидно, что для ответа на такие вопросы целесообразно исследовать не профсоюзные и партийные материалы, а следственные дела НКВД, т. е. документы, фиксировавшие реальные результаты террора, а не его пропагандистское сопровождение. Как показывают работы историков (к сожалению, пока немногочисленные), протоколы партийных, профсоюзных, комсомольских собраний, заявления партийных, профсоюзных групп и т. д. действительно включались в некоторые следственные дела как дополнительные компрометирующие материалы. Но, как правило, составление этих материалов инспирировалось (часто самими органами НКВД) уже после того, как аресты были проведены^[843]. В общем, без дальнейшего исследования таких вопросов трудно соединить два потока террора, а именно: реальные репрессии и кампанию мобилизации «бдительности», потока связанных, но вряд ли буквально совпадающих.

До абсурдно крайних пределов трактовку народной лояльности и соучастия довел американский историк Р. Терстон. Вопреки очевидным фактам (например, о массовых операциях 1937–1938 гг.), уже известным, когда готовилась его книга, Терстон писал о терроре как о результате взаимодействия общества и сталинского государства (хотя и не смог объяснить, как это практически происходило), утверждал, что советский режим не слишком вмешивался в жизнь простых людей, а поэтому большинство не испытывало никакого страха и т. д. Эти и другие аналогичные заявления Терстона вызвали резкую критику. «Книга Терстона раздражает пренебрежением к фактам и поражает цинизмом в отношении жертв», — писал, например, немецкий историк М. Венер^[844].

Не отрицая наличия заметной общественной поддержки террора (в том числе доносов) и необходимости изучения различных аспектов формирования «советской субъективности» в условиях сталинской диктатуры, историки отмечают вместе с тем ограниченность ис-точниковой базы и, соответственно, выводов ряда работ на эту тему. Уже более двадцати лет назад в споре с Терстоном о степени массового осознания реальностей террора Р. Конквест отмечал, что выводы Терстона о слабой осведомленности современников событий о терроре основывались преимущественно на мемуарных свидетельствах молодых людей из городских кругов, которые были особенно подвержены воздействию официальных доктрин, и скорее выиграли от репрессий, чем были их жертвами. Между тем большинство населения и жертв репрессий составляли совсем другие общественные слои, в частности крестьяне, настроения которых трудно учесть вообще^[845]. Аналогичные наблюдения совсем недавно сделала немецкая исследовательница Ю. Херцберг по поводу утверждений И. Хельбека^[846] о совпадении «частного» и «официально-общественного» в «советской субъективности». Отметив узость документальной базы (всего несколько дневников) этой в целом важной и интересной работы, Херцберг пишет: «Основной повод для сомнений дает склонность автора к обобщениям при том, что ряд источников, которые не вписываются в его схему, он оставляет за рамками исследования. Так, Хельбек просто отметает те дневники, авторы которых сознательно отказываются от новых (имеется в виду советских. — О. X.) ценностей […] На мой взгляд, исследование Хельбека значительно выиграло бы, если бы автор четче очертил пределы дискурса официальной пропаганды, который он “по умолчанию” считает едва ли не всемогущим. Возможно, разрыв между идеями и риторикой, принятыми в общественной сфере, и менталитетом “простых” людей оказался бы более заметен, если бы автор привлек источники, происходящие не только из центральных городов. Из четырех дневников, на которых он сосредотачивает внимание, три происходят из Москвы»^[847].

Итак, две проблемы неизбежно возникают, когда историк пытается исследовать столь деликатную и плохо уловимую проблему, как настроения и мысли людей. Первая — на какие источники нужно опираться. Вторая — насколько репрезентативны эти источники. Банальный, но, видимо, единственно возможный ответ на эти вопросы состоит в том, что нужно учитывать всю совокупность доступных материалов и удерживаться от категорических односторонних суждений, построенных на отобранных, «удобных» доказательствах. Применительно к периоду «большого террора» важно отметить, что многочисленные факты доносов и активности «добровольных помощников» НКВД соседствуют в источниках с не менее многочисленными свидетельствами о недовольстве, резкой критике режима и даже попытках практического противодействия репрессиям. В качестве примера можно обратить внимание на такой массовый источник, как материалы исключений из партии.

При изучении протоколов заседаний бюро областных и краевых комитетов партии за 1937–1938 гг.^[848] бросается в глаза повсеместное наличие большого количества дел об исключении из ВКП(б) тех ее членов, которые оказывали поддержку «врагам народа». Чаще всего это были родственники репрессированных, отказавшиеся верить в их вину, хлопотавшие об их освобождении. Все они ходили буквально по «краю пропасти», потому что любые сомнения в виновности арестованного квалифицировались тогда как клевета на органы НКВД и советскую власть, а пересылка передач в тюрьму — как пособничество врагам. В лучшем случае дело ограничивалось исключением из партии. Нередко за исключением следовал арест. Значительным был поток дел о коммунистах, отказывавшихся порывать с арестованными родными и родственниками. 50-летний мастер Серпуховской ткацкой фабрики, член партии с 1921 г. Д. Ф. Ермилов подавал в КПК при ЦК ВКП(б) и Серпуховской горком (Московская область) заявления, в которых «выражал недоверие органам НКВД и настоятельно требовал от горкома проверить правильность действий Серпуховского отделения НКВД при аресте двух братьев его жены — Косаревых, осужденных и сосланных за контрреволюционную агитацию», обвиняя НКВД в перегибах. Несмотря на то что Серпуховской горком «дважды обсуждал вопрос о непартийных взглядах» Ермилова, он «категорически отказался признать свои ошибки» и за это в феврале 1938 г. был исключен из партии^[849].

Не менее отчаянно действовала пенсионерка И. Г. Смирнова. Ее муж, сын бывшего фабриканта, был арестован и осужден как враг народа в декабре 1936 г. Не смирившись с этим, Смирнова, как отмечалось в материалах дела, «ведет агитацию среди беспартийных рабочих о невиновности своего мужа, осуждает органы прокуратуры, пытается добиться его освобождения и обвиняет в клевете на своего мужа органы НКВД». В ответ на это последовало решение бюро Наро-Фоминского райкома об исключении Смирновой из партии. Решение подлежало утверждению в Московском областном комитете партии. У приглашенной на заседание Смирновой оставался шанс покаяться и напомнить о своих заслугах. Но на заседании бюро обкома она вновь заявила, что «мужа арестовали незаконно». Обком утвердил решение райкома^[850].

За несколько месяцев до этого бюро Оренбургского обкома согласилось с исключением из партии Е. П. Герасимовой. Она поплатилась за защиту своего мужа на судебном заседании и «дискредитацию советского суда».

У Б. И. Катарской из Коломны (Московская область) в 1937 г. арестовали мужа, трех сыновей, сестру, жену сына. Катарская доказывала, что они невиновны, высказывала «недовольство органами НКВД», носила передачи арестованным родственникам. За это была исключена из партии^[851].

«После арестов братьев неоднократно ходила в следственные органы для выяснения причин их ареста, на партсобрании выражала недоверие органам НКВД» работница Истринской птицефабрики в Московской области Э. О. Маркевич^[852].

Киевский рабочий, член партии с 1921 г. У И. Старовойтов был исключен из ВКП(б) по таким мотивам: «Установлено, что Старовойтов жил в одной квартире со своим сыном, после ареста сына как врага народа, высказывал сомнения в правдивости ареста, передавал ему передачи […]»^[853].

Немало дел такого рода рассмотрело в 1937–1938 гг. бюро Свердловского обкома партии. 3 июля 1938 г., например, оно утвердило решение об исключении из ВКП(б) А. П. Куценко. Эта женщина вступила в партию в 1917 г. Все годы Гражданской войны провела на фронте военкомом санитарной части, в 1930-е годы занимала достаточно ответственный пост инструктора Свердловского обкома. В справке, объясняющей причины ее исключения, говорилось: «В связи с исключением из партии и арестом мужа Куценко неоднократно делала заявления, компрометирующие органы НКВД, выражая в этом озлобленность и ненависть к ним, всячески защищала своего бывшего, ныне арестованного мужа»^[854].

Рабочий одного из уральских металлургических предприятий, член партии с 1926 г. Н. А. Игнатов лишился партийного билета с такой формулировкой: «Установлено, что после ареста своего брата Игнатова делал ему передачи и поддерживал письменную связь и продолжает утверждать, что его брат арестован невинно»^[855].

«За укрывательство мужа, врага народа […] за связь с ним после ареста и клевету на органы НКВД» исключили из партии пенсионерку П. С. Елохову из Лысьвы^[856].

За поездки на свидание к осужденным мужьям, передачу им посылок были исключены из партии заведующая хозяйством артели живописцев из Павлово-Посадского района Московской области М. П. Глазунова, жительница Серпухова П. Г. Овсянникова, член ВКП(б) с 1932 г. из Щелковского района Московской области Е. В. Важенкова, Р. Б. Дурач из Таганрога (Азово-Черноморский край)^[857]. А в деле ткачихи истомкинской фабрики Ногинского района Московской области Д. В. Стариченковой было записано: «Переписывается и морально поддерживает арестованного мужа»^[858].

Из приведенных выше фактов вовсе не следует делать вывод, что в защиту репрессированных выступали исключительно их родственники. Не менее часто в этой роли оказывались друзья, знакомые, коллеги, т. е. люди, которые могли достаточно просто отойти в сторону и промолчать. Так, И. А. Каплан из Ленинского района Московской области после ареста «врага народа» Павлова приютила у себя его жену и «выражала ей сочувствие». Каплан исключили из партии^[859].

Тогда же за поддержание связи с «арестованным троцкистом Яковенко» лишился партийного билета Г. Г. Коломеец, сменный механик гаража кунцевского завода № 46 (Московская область). «В своей переписке с Яковенко, — было зафиксировано в деле об исключении, — Коломеец заверяет разоблаченного врага народа, что он, Коломеец, остается его верным другом до конца жизни. Коломеец высылал троцкисту Яковенко деньги»^[860].

Бюро Ростовского обкома ВКП(б) в марте 1938 г. утвердило решение об исключении из партии заведующего учетом Неклиновского райкома В. Г. Алексеенко, «который длительное время находился в дружеских отношениях с Вахольдером (враг народа). После разоблачения Вахольдера Алексеенко продолжал посещать семью Вальходера»^[861].

В Дмитриевском районе Курской области был исключен из партии М. И. Клиндухов, главный механик Первомайского совхоза. Он, как говорилось в деле, «имел тесную связь с врагом народа Столяровым […] После ареста Столярова Клиндухов на автомашине совхоза вместе с женой Столярова ездил в Льговскую тюрьму для передачи заключенному вещей и продуктов, писал записку Столярову»^[862]. Схожей была судьба члена партии Малышева из Красноуфимского района Свердловской области. Партийный билет у него отобрали «за связь с ныне разоблаченноым врагом народа Берсеневым». После ареста Берсенева Малышев защищал его, говорил, что он не враг, а «при исключении из партии жены Берсенева за связь и защиту троцкиста также взял под защиту ее»^[863].

О степени типичности этих примеров в некоторой мере могут свидетельствовать следующие цифры партийной статистики: из 49 тыс. человек, исключенных из партии за первую половину 1938 г., насчитывалось более 26 тыс. «врагов народа», 4758 «пособников врагов народа» и 1041 «потерявших большевистскую бдительность»^[864].

Огромное количество архивных документов и воспоминаний, содержащих информацию о реальном отношении населения СССР к репрессиям, о практиках приспособления и противодействия террору, ждут своих исследователей. При этом, конечно, нельзя забывать, что дневники и воспоминания писали немногие, а также учитывать разницу в социальном статусе и, соответственно, в настроениях привилегированных городских слоев населения и абсолютно бесправного, жестоко эксплуатируемого крестьянства, преуспевающих стахановцев и нищих неквалифицированных рабочих и т. д.

Априори, с большой долей уверенности можно предположить, что подавляющее большинство советских граждан хранили молчание и приспосабливались к требованиям режима. Многие были готовы поддержать его действием — сотрудничать с НКВД, писать доносы, обличать «врагов» на собраниях и т. д. В архивах сохранилось немало свидетельств такого рода. Истинные размеры этого явления требуют изучения. Однако даже если предположить, что доносы имели массовый характер, из этого вовсе не следует вывод, что они играли серьезную роль в эскалации террора, а тем более что «общественная активность» была фактором, заставлявшим сталинский режим активизировать террор.

Тезис об особой роли доносов как серьезной движущей силе сталинского террора прочно вошел в историческое сознание советского и постсоветского общества и постоянно воспроизводится сегодня главным образом в средствах массовой информации. Однако, как и многие другие подобные «аксиомы», этот тезис никогда всерьез не подвергался исследованию и не доказывался. По существу он является легендой, возникшей в результате расширительного толкования и преувеличения определенных реальных фактов. На самом деле, характер сталинского террора, его сугубая централизация и проведение на основе заранее определенных «контрольных цифр» оставляли немного места для активности «добровольных помощников» НКВД. Опираясь на определенную поддержку «общественности» — доносчиков, штатных лжесвидетелей — чекисты, находясь под давлением высоких «лимитов» на аресты и расстрелы, предпочитали иные методы выявления «врагов», чем донос.

Как показывают исследования, проведенные в архивах КГБ, основой обвинительных материалов в следственных делах были признания, полученные во время следствия. При этом заявления и доносы как доказательство вины арестованного в следственных делах встречаются крайне редко. По архиву бывшего управления ФСБ по Томской области, например, такие доносы были обнаружены в менее чем 0,5 % изученных дел^[865]. Истинные причины такого положения требуют, конечно, дальнейшего исследования. Не исключено, что свою роль в уничтожении части доносов и не включении их в следственные дела играли какие-то бюрократические правила и процедуры, применяемые НКВД. Вместе с тем очевидно, что механизмы организации массовых операций 1937–1938 гг. не предусматривали широкого использования доносов (по крайней мере, текущих доносов) как основы для арестов. Изъятия «антисоветских элементов» проводились первоначально на основе картотек НКВД, а затем на основе «показаний», выбитых на следствии. Доносы, приходившие беспорядочным самотеком, были просто «невыгодны», потому что не могли обеспечить массовый размах репрессий. Видимо, именно по этой причине так и не был реализован проект создания добровольных отрядов содействия органам госбезопасности, который разрабатывался в аппарате НКВД^[866]. Запустив конвейер допросов с применением пыток, чекисты в избытке были обеспечены «кандидатурами» на новые аресты и не нуждались в подсказках доносчиков. Создание добровольных отрядов превращалось в обычную бюрократическую формальность, на которую у перегруженных «работой» сотрудников НКВД просто не было времени.

Доносы в 1937–1938 гг., как отмечает Ш. Фитцпатрик, составляли лишь один из источников «компрометирующей информации». В противоположность нацистской Германии они не были типичным исходным пунктом для следственной работы советского НКВД^[867]. В конце 1937 г. Ежов разослал в УНКВД краев и областей указание с требованием сообщить о заговорах, которые были вскрыты с помощью рабочих и колхозников. Результаты были разочаровывающими. Типичная шифровка пришла 12 декабря 1937 г. от начальника Омского УНКВД: «Случаев разоблачения по инициативе колхозников и рабочих шпионско-диверсионных троцкистско-бухаринских и иных организаций не было»^[868].

Сталинский террор и массовые доносы были явлениями связанными, но в преобладающей степени автономными. Активизируясь по мере нарастания террора, доносы, несомненно, служили основанием для определенного количества арестов. Однако истинные причины эскалации террора, его цели и направления определялись вовсе не «общественной активностью», а планами и приказами высшего руководства страны и деятельностью карательных органов, запрограммированных на фабрикацию дел о массовых и разветвленных «контрреволюционных организациях». В определенный момент, как будет показано в следующей главе, доносчики и так называемые «клеветники» стали удобными «козлами отпущения». Сталинское государство списало на них собственные преступления.

Сталин, Ежов, Берия

Очевидная централизация «большого террора» неизбежно порождает вопрос о том, кто именно из высших руководителей партии был инициатором резкого ужесточения политического курса, в какой мере применительно к данному этапу правомерны предположения о наличии «радикальной» группировки в Политбюро, оказывающей давление на Сталина. При рассмотрении подобных проблем неизбежно обращение прежде всего к фигуре Н. И. Ежова, под непосредственным руководством которого находилось главное орудие террора — Наркомат внутренних дел.

Превращение террора в приоритетное направление государственной политики, несомненно, предопределяло особое положение органов НКВД и их руководителя в советской иерархии власти. В 1937–1938 гг. Ежов фактически вошел в состав высшего руководства страны, хотя формально не являлся даже членом Политбюро (статус кандидата в члены Политбюро он получил в октябре 1937 г.). По предложению Сталина Ежов был включен в постоянную комиссию Политбюро по подготовке и решению вопросов секретного характера^[869]. Старые члены Политбюро в условиях массового террора в определенной мере зависели от НКВД и его шефа, согласовывая с ним многие существенные вопросы, прежде всего кадровые. 2 сентября 1937 г., обращаясь в Политбюро с просьбой утвердить ряд кадровых перемещений в Наркомате обороны, Ворошилов, например, мотивировал свою просьбу так: «Вчера т. Ежов принял тов. Грибова. После этого я говорил с т. Ежовым по телефону и он заявил мне, что против Грибова у него нет никаких материалов и дел. Считаю возможным назначить т. Грибова командующим] войсками СКВО (Северно-Кавказский военный округ. — О. X.), а т. Тимошенко перевести на ХВО (Харьковский военный округ. — О. X.), командующим войсками»^[870].

В какой мере все эти факты свидетельствовали о том, что Ежов стал самостоятельной политической фигурой? Сегодня мы можем с полной уверенностью утверждать, что деятельность Ежова в годы «большого террора» тщательно контролировал и направлял Сталин. Он правил основные документы, готовившиеся в ведомстве Ежова, регулировал ход следствия и определял сценарии политических процессов. Например, в период следствия по делу Тухачевского и других военачальников, обвиненных в «военном заговоре», Сталин принимал Ежова почти ежедневно^[871]. Как следует из журнала записей посетителей кабинета Сталина, в 1937–1938 гг. Ежов побывал у вождя почти 290 раз и провел у него в общей сложности более 850 часов. Это был своеобразный рекорд: чаще Ежова в сталинском кабинете появлялся только Молотов^[872]. Как уже говорилось, Политбюро утверждало все приказы НКВД, касавшиеся проведения массовых репрессивных акций, а также организации отдельных наиболее крупных судебных процессов.

Несмотря на то что большинство директив о терроре оформлялись как решения Политбюро, их истинным автором был, как теперь совершенно точно установлено, Сталин. Многие решения Сталин принимал фактически единолично. За подписью Сталина на места шли директивы ЦК о проведении арестов и организации судов^[873]. В ряде случаев Сталин рассылал телеграммы с личными указаниями. Например, 27 августа 1937 г. в ответ на сообщение секретаря Западного обкома партии о ходе суда над «вредителями, орудовавшими в сельском хозяйстве Андреевского района», Сталин телеграфировал: «Советую приговорить вредителей Андреевского района к расстрелу, а о расстреле опубликовать в местной печати»^[874]. Аналогичную телеграмму от своего имени в тот же день Сталин послал в Красноярский обком^[875]. Единолично Сталин решал вопросы об аресте тех или иных работников и направлении хода следствия по различным делам^[876].

Сам Ежов был способным и инициативным учеником Сталина. Он достаточно успешно справился с подготовкой нескольких открытых процессов, которые, несмотря на отдельные «погрешности», завершились полным признанием подсудимыми — видными деятелями большевистской партии — своей вины. Ежов лично участвовал в допросах и отдавал приказы о применении пыток. От НКВД, который возглавлял Ежов, исходила инициатива в проведении многих репрессивных акций. Желая угодить Сталину, который постоянно требовал активизации борьбы с «врагами» и указывал очередные цели террора, Ежов ориентировал своих подчиненных на перевыполнение планов массовых арестов и расстрелов, установленных Политбюро, изобретал новые «заговоры». Поощрением за старание была интенсивная кампания восхвалений, организованная вокруг НКВД и лично Ежова в 1937–1938 гг. Ежов получил все возможные награды и звания, занимал сразу несколько ключевых партийно-государственных постов (секретарь ЦК, председатель КПК, нарком внутренних дел, кандидат в члены Политбюро с октября 1937 г.). Его именем назывались города, предприятия, колхозы.

Несмотря на это, есть основания полагать, что с самого начала Сталин расчетливо сохранял определенную дистанцию между собой и Ежовым, явно предпочитал возлагать «лавры» за массовое «разоблачение врагов» на НКВД и его руководителя. «Сейчас мне думается, когда я вспоминаю то время, — рассуждал в 1970-е годы по этому поводу известный советский писатель К. Симонов, — что раздувание популярности Ежова, его “ежовых рукавиц”, его железного наркомства, наверное, нисколько не придерживалось, наоборот, скорее, поощрялось Сталиным в предвидении будущего, ибо, конечно, он знал, что когда-то наступит конец тому процессу чистки, которая ему как политику и человеку, беспощадно жестокому, казалась, очевидно, неизбежной; раз так, то для этого последующего периода наготове имелся и вполне естественный первый ответчик»^[877].

В связи с этим можно обратить внимание на примеры сдержанности Сталина по отношению к Ежову. Более чем скупой, без всяких положительных мотивировок была даже процедура избрания Ежова в Политбюро на пленуме ЦК ВКП(б) 12 октября 1937 г.:

«СТАЛИН […] Второй вопрос. О составе Политбюро. Политбюро предлагает ввести тов. Ежова в кандидаты в члены Политбюро и утвердить его кандидатом в члены Политбюро.

ГОЛОСА. Правильно.

АНДРЕЕВ. Какие предложения будут.

ГОЛОСА. Голосовать.

АНДРЕЕВ. Кто за то, чтобы принять предложение Политбюро — ввести тов. Ежова в кандидаты в члены Политбюро, тех прошу поднять руки. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Принято единогласно»^[878]

Историки неоднократно обращали внимание на то, что Сталин отсутствовал на торжественном заседании в честь 20-летия органов ВЧК-ОГПУ-НКВД в декабре 1937 г., в день, как справедливо отмечает Б. Султанбеков, «наивысшего торжества Ежова, на фигуре которого сконцентрировалось все почтение к органам»^[879].

В общем, Ежов вряд ли мог претендовать на роль организатора «большого террора», самостоятельного политического деятеля в сколько-нибудь серьезной мере предопределявшего размах и направление чистки. Ежов был старательным исполнитель воли Сталина, действовал в рамках четких указаний сверху. Не известно ни одного факта, который хоть в какой-то мере свидетельствовал бы, что Ежов вышел из-под сталинского контроля. От дел Ежов был отстранен в тот момент, который счел целесообразным сам Сталин.

Так же, как в свое время «большую чистку», новый поворот «генеральной линии», отказ от массовых репрессий, а следовательно, устранение Ежова и его помощников, Сталин начал готовить загодя, медленно дозируя его и тщательно скрывая свои истинные намерения. 8 апреля 1938 г. Политбюро утвердило назначение Ежова по совместительству наркомом водного транспорта СССР^[880]. Внешне это выглядело как новое почетное задание в духе продолжения большевистской традиции (первый председатель ВЧК Ф. Э. Дзержинский также назначался по совместительству наркомом путей сообщения для наведения порядка в этой важнейшей отрасли народного хозяйства). Однако фактически наделение Ежова дополнительными обязанностями послужило поводом для далекоидущей перетасовки кадров в НКВД. Политбюро санкционировало перемещение в Наркомат водного транспорта большого количества ответственных сотрудников НКВД^[881].

Недавние «герои-чекисты» почуяли недоброе, и некоторые попытались предупредить свой арест. Широкий резонанс в ежовском наркомате получило известие о бегстве за границу одного из высоких чинов этого ведомства начальника УНКВД Дальневосточного края Г. С. Люшкова. Под его руководством на Дальнем Востоке проводились многочисленные аресты и расстрелы, а также депортации из приграничных районов в Среднюю Азию советских корейцев. В конце мая 1938 г. Политбюро приняло решение освободить Люшкова от работы на Дальнем Востоке и отозвать его в центральный аппарат НКВД. Опытный Люшков понял, что означает это «повышение». В ночь с 12 на 13 июня, прихватив ценные документы, под видом инспекционной поездки он перешел границу с Маньчжоу-Го. В дальнейшем Люшков сотрудничал с японской разведкой. В августе 1945 г. отступавшие японцы застрелили перебежчика.

Побег Люшкова был сильным ударом по Ежову, который активно поддерживал и выдвигал Люшкова. Видимо, именно тогда Ежов почувствовал всю шаткость своего положения. В конце ноября 1938 г., уже после своего смещения Ежов в своеобразном письме-исповеди на имя Сталина отмечал: «Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: “Ну теперь нас крепко накажут […]” Я понимал, что у Вас должно создаться настроженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время»^[882].

Очень скоро Ежову пришлось еще раз убедиться, что предчувствия его не обманули. В августе первым заместителем Ежова был назначен секретарь ЦК КП Грузии Л. П. Берия. Внешне Ежов оставался в фаворе и силе, но рядом с ним появился человек, которого сам нарком внутренних дел по доброй воле никогда бы не выбрал себе в заместители. «Переживал и назначение т. Берия, — признавался Ежов в уже цитированном письме на имя Сталина. — Видел в этом элемент недоверия к себе, однако думал все пройдет. Искренне считал и считаю его крупным работником, я полагал, что он может занять пост наркома. Думал, что его назначение — подготовка моего освобождения»^[883].

Легкость, с которой смещали и арестовывали ближайших сотрудников Ежова и назначали на их место новых людей, свидетельствовала о бессилии наркома внутренних дел. В отчаянии он попытался предпринять некоторые контрмеры. Как признавался Ежов Сталину, на это его подталкивал также заместитель наркома внутренних дел М. П. Фриновский, находившийся с Берией в плохих отношениях. Фриновский доказывал Ежову, что с Берией невозможно сработаться, что он будет предвзято информировать Сталина о положении в наркомате. Фриновский советовал: «Держать крепко вожжи в руках. Не хандрить, а взяться крепко за аппарат, чтобы он не двоил между т. Берия и мной. Не допускать людей т. Берия в аппарат». Одновременно активизировался сбор материалов, компрометирующих Берию. По совету Фриновского Ежов передал их Сталину^[884]. Очевидно, однако, что в сложившейся ситуации от Ежова уже ничего не зависело. Судорожно пытаясь остаться на плаву, он, несомненно, понимал, что кадровая чистка в НКВД рано или поздно дойдет до наркома. Не справляясь с нервными перегрузками, Ежов, по некоторым свидетельствам, начал беспробудно пьянствовать.

С октября сталинские маневры вокруг НКВД стали более активными. 8 октября Политбюро сформировало комиссию, которой поручалось в десятидневный срок подготовить проект постановления ЦК, СНК и НКВД о новой установке по вопросу об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия. Председателем комиссии был назначен пока Ежов, а в ее состав вошли Берия, прокурор СССР А. Я. Вышинский, председатель Верховного суда СССР Н. М. Рычков и курировавший в ЦК ВКП(б) деятельность административных органов Г. М. Маленков. Для подготовки документа комиссии отводился десятидневный срок, причем в первоначальном проекте постановления, написанном рукой Кагановича, срок работы комиссии не оговаривался и был внесен в окончательный вариант постановления Сталиным^[885]. Несмотря на это, постановление СНК и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» было утверждено Политбюро лишь 17 ноября, т. е. более чем через месяц после создания комиссии.

В этот месяц были не только подготовлены условия для прекращения массовых операций, но проводилась кадровая чистка в аппарате НКВД, арестованы многие сотрудники Ежова^[886]. Подручные Берии выбивали из них «показания» против Ежова так же, как в свое время подручные Ежова действовали в отношении Ягоды^[887].

Все эти акции свидетельствовали о том, что перед решительным ударом Сталин, как обычно, старался предупредить любые неожиданности. Возможно, у Сталина были некоторые основания опасаться отчаянных шагов со стороны обреченных руководителей НКВД. Так, 14 ноября 1938 г. скрылся и перешел на нелегальное положение нарком внутренних дел Украины А. И. Успенский. Как вспоминал Н. С. Хрущев, Сталин считал, что о предстоящем аресте Успенского предупредил Ежов, который прослушал телефонный разговор между Сталиным и Хрущевым (тогда секретарем ЦК компартии Украины), обсуждавшими судьбу Успенского^[888]. Опыт и налаженные конспиративные каналы позволили Успенскому в течение 5 месяцев скрываться в разных городах СССР. Только 16 апреля, приложив огромные усилия, чекисты под руководством нового наркома внутренних дел Берии сумели разыскать Успенского (за что большая группа сотрудников НКВД была награждена орденами).

Постановление от 17 ноября стало окончательным сигналом о том, что старое руководство НКВД доживает последние дни. Несмотря на то что в постановлении констатировались успехи органов НКВД (под руководством партии) по разгрому «врагов народа и шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок», а также было записано, что дело очистки СССР от «шпионов, вредителей, террористов и диверсантов» необходимо продолжить, ведомство Ежова было подвергнуто резкой критике. «Массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов, проведенные органами НКВД в 1937–1938 гг., при упрощенном ведении следствия и суда, — говорилось в постановлении, — не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры». «Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительской работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых “лимитов” для производства массовых арестов», глубоко укоренился «упрощенный порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными», нередко «показания арестованного записываются следователями в виде заметок, а затем, спустя продолжительное время […] составляется общий протокол, причем совершенно не выполняется требование […] о дословной, по возможности, фиксации показаний арестованного. Очень часто протокол допроса не составляется до тех пор, пока арестованный не призиается в совершенных им преступлениях» и т. д.

Постановлением от 17 ноября 1938 г. органам НКВД и Прокуратуре запрещалось производить какие-либо массовые операции по арестам и выселению, а сами аресты предписывалось осуществлять в соответствии с Конституцией страны только по постановлению суда или с санкции прокурора. В центре и на местах ликвидировались «тройки», а дела, находящиеся в их ведении, передавались на рассмотрение судов или Особого совещания при НКВД СССР. Соответствующие поручения ЦК и СНК дали Прокуратуре тщательно проверять обоснованность постановлений об арестах. Органам НКВД напомнили о необходимости соблюдать требования уголовнопроцессуальных кодексов при ведении следствия: заканчивать расследование в установленные законом сроки, производить допросы арестованных не позже 24 часов после их задержания, по завершению каждого допроса составлять протокол^[889].

Резкие обвинения в адрес НКВД и «вредителей», засевших в этом ведомстве, не оставляли сомнений в том, что Сталин решил свалить всю вину за массовый террор исключительно на исполнителей его собственных решений. Одной из первых жертв нового курса стал Ежов. Буквально через день после утверждения постановления об арестах и ведении следствия, 19 ноября, Политбюро занялось обсуждением заявления начальника управления НКВД по Ивановской области В. П. Журавлева. Как показали вновь открытые документы, этот очередной донос был написан и направлен Сталину по наущению Берии, который накануне встречался с Журавлевым^[890]. Журавлев сообщал, что в свое время докладывал Ежову о подозрительном поведении ряда ответственных работников НКВД, но нарком не проявил к этому должного внимания, хотя сигналы оказались верными. Разбор записки Журавлева на Политбюро превратился в проработку Ежова. Ему предъявили обвинения в засорении следственных органов шпионами иностранных разведок, но главное — в недосмотре за отделом охраны членов ЦК и Политбюро, где якобы окопались заговорщики.

23 ноября Ежов был вызван на встречу со Сталиным, Молотовым и Ворошиловым, которая проходила в сталинском кабинете с 9 часов вечера до часа ночи 24 ноября^[891]. В числе прочего, у Сталина, видимо, обсуждалось заявление Ежова об отставке. В этом заявлении на имя Сталина, датированном 23 ноября, Ежов полностью признал свою вину и ответственность за недостатки работы наркомата, засоренность чекистских рядов врагами и просил освобождения от обязанностей руководителя этого ведомства. Хорошо понимая, в каком направлении развиваются события, Ежов, кроме того, пытался напомнить Сталину о своей верной службе и энергично клялся в безграничной преданности вождю. Свое письмо он закончил так: «Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК НКВД погромил врагов здорово. Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, оправдать доверие ЦК»^[892].

24 ноября Политбюро удовлетворило просьбу Ежова. Формулировка принятого решения была щадящей: отставка объяснялась как мотивами, изложенными в письме Ежова, так и якобы болезненным состоянием бывшего наркомвнудела, не позволявшим ему руководить одновременно двумя крупными наркоматами: внутренних дел и водного транспорта. Удалив Ежова из Наркомата внутренних дел, Политбюро сохранило за ним должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя КПК при ЦК ВКП(б) и наркома водного транспорта^[893]. Несмотря на это, и сами члены Политбюро, и многие из тех рядовых советских граждан, кто вскоре прочитал сообщение о смещении Ежова в газетах, конечно, понимали, что его судьба предрешена. «Товарищи, с которыми дружил и которые, казалось мне, неплохо ко мне относятся, вдруг все отвернулись словно от чумного. Даже поговорить не хотят», — жаловался Ежов в письме Сталину^[894].

На XVIII съезде партии Ежов уже не был избран даже в ЦК. Присутствовавший на пленуме ЦК старого состава, где предварительно, за день до голосования на съезде, решался вопрос о новом составе ЦК, известный советский военачальник адмирал Н. Г. Кузнецов оставил такие воспоминания: «Сначала отводили тех членов ЦК, которых считали несправившимися со своими делами или опорочившими себя чем-либо и поэтому недостойными войти в новый состав […] Помнится как выступал Сталин против Ежова и, указав на плохую работу, больше акцентировал внимание на его пьянстве, чем на превышении власти и необоснованных арестах. Потом выступил Ежов и, признавая свои ошибки, просил назначить его на менее самостоятельную работу, с которой он может справиться»^[895].

Вскоре Ежов был арестован и по обвинению в руководстве «контрреволюционной организацией» в НКВД расстрелян. Проделано это было без обычных шумных кампаний. Аккуратность, с какой убирали Ежова, лишний раз свидетельствовала о том, что Сталин опасался вызвать слишком широкий общественный интерес к деятельности НКВД и обстоятельствам проведения «большого террора». Ежов стал очередным из «козлов отпущения», которые, выполнив волю вождя, расплачивались жизнью во имя того, чтобы сам вождь оставался вне подозрений, а массовые репрессии воспринимались народом только как «ежовщина».

* * *

Открывшиеся архивные документы внесли существенные уточнения в наше понимание сути массовых репрессий второй половины 1930-х годов, которые получили название «большой террор». Начавшись с кампании окончательного уничтожения бывших оппозиционеров, репрессии переросли в сплошную чистку партийногосударственных кадров. Следующей стадией террора были массовые операции против так называемых «антисоветских элементов» и «контрреволюционных национальных контингентов», которые проводились в июле 1937 — ноябре 1938 г. и захватили значительную часть населения СССР. Кадровые чистки и массовые операции имели в основном единую логику. Они были вызваны стремлением Сталина ликвидировать потенциальную «пятую колонну», укрепить государственный аппарат и личную власть, насильственно «консолидировать» общество в связи с нарастанием реальной военной опасности. Одним из важных результатов этой не имевшей прецедентов в советской истории волны террора было почти одномоментное уничтожение целого поколения руководящих работников. Массовое выдвижение молодых кадров создавало социальную базу для окончательного утверждения сталинской диктатуры.

Как показывают многочисленные факты, террор имел ярко выраженный централизованный характер, инициировался и направлялся из Москвы. Механизм эскалации репрессий был заложен в регламентирующих их документах. Несмотря на огромный размах и соответствующую инерцию, массовые операции начинались и завершались по приказу из Москвы практически одновременно по всей огромной стране. Есть все основания утверждать, что автором и главной движущей силой политики террора был Сталин. Подготовка, проведение и идеологическое обоснование уничтожения бывших оппозиционеров, кадровых чисток и массовых операций занимали центральное место в его деятельности в 1937–1938 гг. Приказы Сталина предопределили огромные масштабы и чрезвычайную жестокость этих акций. В той или иной мере к массовым преступлениям этого периода были причастны все члены Политбюро. Непосредственным исполнителем планов и директив Сталина был новый нарком внутренних дел Н. И. Ежов. Несмотря на чрезвычайную активность Ежова, неизвестен ни один факт, позволяющий предполагать его самостоятельную роль в проведении репрессивных акций или какое-либо особое влияние на Сталина. Положение Ежова, объективно укреплявшееся по мере нарастания террора, тем не менее полностью зависело от отношения к нему Сталина. В определенный момент, решив прекратить массовые операции, Сталин использовал Ежова в качестве «козла отпущения» за массовые «нарушения социалистической законности» и уничтожил его.

Глава 7
ВЫХОД ИЗ ТЕРРОРА. 1938–1939 гг

Принятие в ноябре 1938 г. директив о прекращении массовых операций было решающей, но недостаточной мерой для выхода из террора. Для реализации этих директив нужно было решить, по крайней мере, три задачи. Первая — найти практические механизмы для быстрого проведения очередной реорганизации и кадровой чистки огромного аппарата НКВД вплоть до его низовых звеньев. Вторая — сохранить, несмотря на эту чистку, основу карательных структур как ключевую опору режима. Третья — нейтрализовать и отвести от истинных виновников трагедии социальное недовольство, копившееся в период террора и неизбежно вырывавшееся на поверхность в период отступления. В осуществлении всех этих задач в конце 1938–1939 гг. Сталин не был оригинален, используя традиционные и неоднократно отработанные методы политического и социального манипулирования.

Партия и НКВД

На февральско-мартовском пленуме 1937 г. Ежов заявил, что Сталин считал органы государственной безопасности «передовым вооруженным отрядом нашей партии»^[896]. Сталин, сидевший рядом в президиуме пленума, не опроверг это заявление. Столь откровенное отождествление партии и НКВД отражало многие реальные тенденции развития сталинской политической системы, действительное сращивание партии и карательных органов. Оно наблюдалось на кадровом уровне (партийные работники направлялись на руководящие должности в НКВД, а чекисты переходили в партийный аппарат), в совместном выполнении многих задач (например, чисток партии, устранении оппозиционеров и т. д.). Одновременно определение, упомянутое Ежовым, отражало еще одну тенденцию, особенно важную для 1937–1938 гг., — размежевание партии и карательных органов и превращение последних в институт власти, в значительной мере поставленный над партией. Манипулирование этими двумя политическими силами было одним из важнейших методов утверждения сталинской диктатуры, в том числе методом выхода из террора.

До начала «большого террора» руководители карательных органов находились в целом в подчиненном положении по отношению к партийным функционерам. В верхних эшелонах власти сохранялось относительное политическое влияние членов Политбюро, с позицией которых в определенной степени считался Сталин, не говоря уже о руководителях ОГПУ-НКВД Менжинском и Ягоде, которые вообще не являлись членами Политбюро. Существовали напряженные и временами конфликтные отношения между Прокуратурой, судебными органами и ОГПУ-НКВД, арбитром в которых выступали партийные инстанции. На местах между партийными руководителями и начальниками отделов и управлений НКВД, как правило, складывались достаточно «гармоничные» отношения.

Ситуация стала меняться после того, как при поддержке, а точнее, под нажимом Сталина чекисты начали проводить аресты партийных работников всех уровней. Значительную зависимость партийных функционеров от органов НКВД продемонстрировала выборная кампания в партии, проходившая весной 1937 г. В целом, в период номенклатурной чистки и массовых операций 1937–1938 гг. партия оказалась в столь же уязвимом положении, в каком находилось все остальное общество. Если с 1 января до 1 июля 1937 г. из партии было исключено 20,5 тыс. человек, то с 1 июля до конца года — более 97 тыс.^[897] В 1937 г. исключению из партии подвергалось около 6 % общего состава членов партии, состоявших в ней на 1937 г. (причем в этот период исключение во многих случаях означало арест). Очень сильно пострадали кадровые партийные работники. Как существенный можно отметить тот факт, что в годы «большого террора» наметилась практика выдвижения чекистов на должности руководителей партийных комитетов. Начальник УНКВД по Кировской области Л. Газов был назначен первым секретарем Краснодарского крайкома ВКП(б), начальник УНКВД по Омской области К. Валухин — первым секретарем Свердловского обкома, начальник УНКВД по Харьковской области Г. Телешев — первым секретарем Одесского обкома, секретарь парткома УНКВД по Ленинградской области Д. Гончаров — первым секретарем Орджоникидзевского крайкома.

Результаты тотальной чистки номенклатурных работников оказали существенное воздействие на кадровый состав партийного аппарата. Среди 333 секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий, работавших в начале 1939 г., 293 выдвинулось после XVII съезда, который состоялся в 1934 г., причем основная часть из них — в 1937–1938 гг. Большинство в партийной «номенклатуре» составляли теперь молодые работники как по возрасту, так и по партийному стажу. Среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик 8,4 % были в возрасте от 26 до 30 лет, 53,2 % — от 31 до 35 лет и 29,4 % — от 36 до 40 лет. По партийному стажу 80,5 % составляли коммунисты, вступившие в ВКП(б) после 1923 г., а более четверти из них пришли в партию после 1928 г. Для сравнения можно отметить, что в начале 1937 г. среди секретарей обкомов 38,6 % имели партийный стаж до 1917 г., 41,6 % — с 1918 г. по 1920 г. и лишь 12,6 % вступили в партию после 1923 г. Еще меньшим в 1939 г. был партийный стаж у секретарей райкомов, горкомов и окружкомов партии — 93,5 % пополнили ВКП(б) с 1924 г. и позже^[898].

Таким образом, в руководстве партии произошло полное перераспределение власти из рук старой гвардии в руки партийной молодежи, выдвинутой непосредственно Сталиным. Для того чтобы облегчить этот процесс XVIII съезд ВКП(б) внес изменения в устав партии, в соответствии с которым партийный стаж для секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий вместо прежних 12 лет устанавливался не менее 5 лет, для секретарей горкомов вместо 10 лет не менее 3 лет, для секретарей райкомов вместо 7 лет не менее 3 лет. Не успев вступить в партию, можно было получить важный пост. На практике нередко так и случалось. Партийная молодежь делала в условиях массовых репрессий головокружительную карьеру, и это еще больше укрепляло ее преданность вождю, поддержку репрессий против старой гвардии. Вместе с тем, поддерживая репрессии и не сомневаясь в виновности своих арестованных предшественников, «выдвиженцы террора» вскоре обнаруживали, что их собственное положение не так уж прочно. Многие сами стали жертвами террора, который захватывал не только старые кадры, но и выдвиженцев. Но даже те молодые работники, которым посчастливилось уцелеть, вплотную столкнувшись с реальностями террора, не могли не понимать, что их судьба в случае продолжения прежнего курса висит на волоске. Сталин в полной мере использовал этот потенциал реванша партийного аппарата над органами НКВД.

Восстановление позиций партии, хотя и вступило в решающий этап с осени 1938 г., происходило постепенно. Начальной гранью этого процесса, видимо, можно считать январский пленум ЦК ВКП(б) 1938 г., который принял решения о «бережном отношении» к членам партии^[899]. Несмотря на то что массовые операции после пленума не только не закончились, но даже интенсифицировались, требования пленума имели некоторые практические последствия. В результате, в 1938 г. наметился разный уровень интенсивности террора в стране в целом и внутри партии. Если массовые аресты и расстрелы в 1938 г. превосходили уровень 1937 г., то из партии за первые семь месяцев 1938 г. было исключено около 57 тыс. человек, на 40 тыс. меньше, чем во второй половине 1937 г. К концу 1938 г. наметилось дальнейшее снижение численности исключенных^[900]. В связи с проведением объявленной январским пленумом кампании рассмотрения апелляций в партии в 1938 г. было восстановлено около 77 тыс. человек (против 46 тыс. в 1937 г.). При этом начался заметный прием в партию, фактически приостановленный в 1937 г. Если в 1937 г. в члены партии было принято около 32 тыс. человек, то в 1938 г. — около 148 тыс. Соответствующие цифры по кандидатам в члены партии составляли около 34 и 437 тыс.^[901] В совокупности все это свидетельствовало о постепенном восстановлении традиционных процедур функционирования партии и ее аппарата.

Важнейшим шагом в процессе «укрепления партийного контроля» над чекистами было решение Политбюро от 20 сентября об учете, проверке и утверждении в ЦК ВКП(б) ответственных работников ключевых советских ведомств. Из текста документа было видно, что предусмотренные в нем меры касались НКВД. Постановление предписывало «в первую очередь учесть, проверить, завести личные дела и внести на утверждение ЦК ВКП(б) ответственных работников Наркомвнудела, прежде всего — центрального аппарата НКВД, управлений НКВД по Московской и Ленинградской областям, закончив эту работу в трехдневный срок». Учет, проверку и утверждение ответственных работников местных управлений НКВД предусматривалось провести в месячный срок. Отвечал за проведение этой работы отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б), в котором специально создавался сектор работников Наркомата внутренних дел и судебно-прокурорских работников со штатом 15 ответственных и 5 технических сотрудников^[902]

В предусмотренный месячный срок учет и проверка руководителей региональных подразделений НКВД, однако, проведена не была. И тогда в Москве приняли решение, принципиально менявшее расклад сил между чекистами и партийными руководителями в регионах: поручить кадровую чистку органов НКВД местным партийным комитетам. 14 ноября 1938 г. на места была разослана соответствующая директива ЦК за подписью Сталина. Прописанная в ней процедура фактической партийной чистки сотрудников НКВД заслуживает подробного изложения. Важно отметить, что учет, проверка и утверждение в должностях касалось всех ключевых чекистских работников на местах — наркомов, заместителей наркомов и начальников отделов НКВД союзных и автономных республик, начальников краевых, областных и окружных органов НКВД, их заместителей и начальников отделов, а также начальников городских и районных отделов НКВД. На всех этих руководителей заводились личные дела, которые должны были храниться в обкоме, крайкоме или ЦК компартий республик (эту работу поручалось закончить до 5 декабря 1938 г.). Вслед за учетом предусматривалась сложная система отсева. На основе документов (личных дел, материалов спецпроверок и т. д.) и личного ознакомления с кадрами партийные руководители должны были обеспечить предварительное очищение НКВД «от всех враждебных людей […] от лиц, не заслуживающих политического доверия».

После этого предусматривался второй этап — утверждение кандидатур на руководящие должности в органах НКВД на бюро обкомов, крайкомов, ЦК компартий республик. Эта процедура проводилась по представлениям начальников областных, краевых управлений НКВД и республиканских наркомов. При зтом на начальников городских и районных отделов требовался отзыв первого секретаря горкома, райкома, согласованный с членами бюро горкома, райкома. По мере прохождения на местах, документы направлялись в Москву для утверждения в ЦК. Всю эту кампанию предписывалось завершить к 1 января 1939 г. Первые секретари областных, краевых и республиканских парторганизаций должны были систематически представлять в отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) докладные записки о ходе кампании и сообщать о выявленных фактах недостатков в работе органов НКВД, их засоренности «чуждыми и враждебными людьми». В течение трех месяцев партийные организации совместно с руководителями местных органов НКВД должны были проверить также всех рядовых сотрудников органов НКВД^[903].

Как ясно следует из описанной процедуры, проведение кампании учета кадров НКВД означало резкое усиление зависимости чекистов от местных партийных работников. Принимая такое решение, центр явно учитывал факт напряженных отношений между партийным аппаратом и НКВД, сложившихся в годы «большого террора». Эта напряженность была лучшей гарантией эффективности задуманной акции. Действительно, поощряемые сигналами из Москвы, региональные партийные руководители все чаще вступали в конфликт с карательными органами, обвиняя чекистов в нарушениях «социалистической законности». Этот процесс начался еще до кампании проверки кадров НКВД на местах. Например, в сентябре 1938 г. первый секретарь Бурят-Монгольского обкома ВКП(б) С. Д. Игнатьев (кстати, в 1951–1953 гг. министр госбезопасности СССР) направил в отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) записку о работе — органов прокуратуры в Бурят-Монгольской АССР. Хотя Игнатьев напрямую не обвинял сотрудников НКВД, из записки следовало, что те «нарушения законности», которые не пресекает местная прокуратура, исходили именно от чекистов. Игнатьев приводил конкретные примеры необоснованных арестов и просил прислать комиссию для проверки прокуратуры. Из ЦК записку переслали прокурору СССР А. Я. Вышинскому. Вышинский немедленно ответил, что уже отправил в Бурят-Монголию своего представителя и ждет результатов проверки для принятия конкретных мер^[904].

Если инициатива Игнатьева была по существу косвенным обвинением в адрес НКВД, то первый секретарь Сталинградского обкома А. С. Чуянов вступил с чекистами в прямой конфликт. Он начался с того, что начальник Котельнического райотдела НКВД Евдушенко 16 октября подписал сообщение, в котором секретари райкома партии, председатель и секретарь райисполкома, другие работники обвинялись в контрреволюционной деятельности. Ситуация для тех лет была достаточно типичной. Появись сообщение Евдушенко несколькими месяцами раньше, котельнические руководители были бы арестованы. Однако на этот раз бюро обкома встало на защиту своих кадров. В результате проверки дело было признано сфабрикованным. Более того, воспользовавшись поводом, 23 октября Чуянов обратился со специальным письмом к Сталину. Он писал, что при проведении следствия сотрудники НКВД избивают арестованных, используют непрерывные допросы и стойки по двое-трое суток. Чуянов просил создать специальную комиссию и проверить органы НКВД по Сталинградской области. Его письмо, заведующий отделом руководящих парторганов ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков направил новому наркому внутренних дел Берии^[905].

Новый импульс античекистской активности региональных партийных секретарей придали как решение о проведении проверки кадров НКВД, так и последовавшее через несколько дней, уже упоминаемое постановление от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», содержавшее однозначный приказ о прекращении массовых операций периода «большого террора». Одним из ключевых пунктов постановления был тезис о восстановлении «партийного контроля и руководства» над органами НКВД и Прокуратуры^[906]. Приоритет партийных органов был закреплен также рядом других важнейших решений, менявших порядок взаимодействия партийного аппарата и НКВД. Так, 1 декабря 1938 г. Политбюро утвердило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О порядке согласования арестов». В нем, в частности, говорилось, что на аресты членов и кандидатов ВКП(б) требовалось согласие первого, а в его отсутствие второго секретаря районного, городского, краевого, областного комитета или ЦК компартии по принадлежности. Аресты же работников-коммунистов, занимающих руководящие должности в наркоматах СССР или в приравненных к ним центральных учреждениях, могли производиться только с согласия Секретариата ЦК ВКП(б) и т. д.^[907] Это постановление в ряде пунктов шло дальше постановления СНК и ЦК о порядке производства арестов от 17 июня 1935 г., которое фактически было отменено массовыми кадровыми чистками и террором.

В тот же день, 1 декабря, Политбюро приняло еще одно демонстративное решение, касавшееся НКВД, решение по делу молодого директора сельской школы в Тираспольском районе Молдавской АССР Т. Г. Садалюка. Сын старого большевика, комсомолец с 1928 г., Сада-люк получил высшее образование и чувствовал себя хозяином в новой советской жизни. В 1938 г., в разгар репрессий, Садалюк послал письмо украинским руководителям — первому секретарю ЦК компартии Украины Н. С. Хрущеву и председателю СНК республики Д. С. Коротченко. Садалюк писал о том, из какой он семьи, чем занимается, как верит в идеалы коммунизма, как по призыву прославленного летчика Героя Советского Союза Водопьянова изучил автомотор, «культурно и экономически вырос», а потому желает иметь автомашину. Эта просьба, очень необычная в стране, где люди в большинстве своем едва сводили концы с концами, испытывали многочисленные лишения и трудности, была демонстративно услышана. Киевские руководители сделали красивый пропагандистский жест— СНК УССР выделил Садалюку легковой автомобиль ГАЗ-А. Произошло это в начале мая, а через два месяца, 10 июля 1938 г., сотрудники местного отделения НКВД вручили Садалюку ордер на арест.

После двух месяцев заключения без единого допроса ночью Сада-люка вызвали к следователю, который сообщил молодому директору школы обвинение: участие в «военно-фашистской троцкистской контрреволюционной организации молодежи». «От предъявленного обвинения, — писал Садалюк позже в жалобе в Москву, — я буквально остолбенел. Но следователь продолжал и говорит: “Это не все. Садись, фашистская морда, и пиши, что Коротченко и Хрущев дали тебе машину с целью ездить по Молдавии и производить вербовку в организацию”. Я ответил следователю, что ничего подобного не слыхал и не совершал. Не знаю, для чего вы требуете оговорить лучших представителей тов. Сталина среди украинского народа. В ответ от следователя я получил сильный удар в живот […]». Несмотря на старания следователя, Садалюк не сдался и через некоторое время в связи с наметившимся поворотом политического курса был освобожден.

Однако на этом неприятности Садалюка не закончились. После долгих проволочек вместо своего ГАЗ-А он получил развалину. Похоже, что именно это и переполнило чашу терпения Садалюка. Потратив немало времени и сил на бесполезный ремонт автомобиля, он в конце ноября 1938 г., в те самые дни, когда в Москве за закрытыми дверями решалась судьба Ежова, послал жалобу Сталину, Молотову, Ежову, Хрущеву, Коротченко и наркому внутренних дел Украины Успенскому. Подробно изложив историю своих злоключений, Садалюк писал: «Я теперь уверен, что не я был нужен Тираспольскому НКВД, а машина, которую превратили в негодность. Но зачем следователь хотел, чтобы я оговорил, оклеветал товарищей Хрущева и Коротченко? Очевидно, для своей карьеры». Надеясь восстановить справедливость, он просил прислать для проверки людей из центра, а в заключение, решив, видимо, идти до конца, Садалюк выдвинул и вовсе уж неожиданное требование: заставить Тираспольский отдел НКВД забрать испорченный автомобиль, заплатить ему, Садалюку, соответствующую сумму денег и дать возможность приобрести на эти деньги новую машину М-1. «И клянусь перед Вами, как перед Сталинским знаменем, что я был честный гражданин, воспитан отцом-коммунистом и остаюсь довечно», — писал Садалюк вождям^[908].

В секретариате Молотова (а именно этот экземпляр письма цитировался выше) поступление жалобы Садалюка зарегистрировали 1 декабря 1938 г. И в тот же день в срочном порядке и практически без дополнительной подготовки дело Садалюка было вынесено на рассмотрение Политбюро. Политбюро решило выдать Садалюку легковую машину М-1 и обязало Берию, проверив это дело, привлечь к ответу следователя и «его вдохновителей». В случае же подтверждения заявления Садалюка «организовать открытый суд, расстрелять виновных и опубликовать в печати (центральной и местной)». Из подлинных протоколов заседаний Политбюро видно, что ведущую роль в принятии этого решения играли Молотов и Сталин. Рукой Молотова в протоколе вписан пункт об организации открытого судебного процесса и расстреле виновных. Сталин приписал предложение о публикации материалов суда в печати^[909].

Проверка, порученная Берия, длилась три недели. 22 декабря Берия доложил Сталину, что факты, изложенные Садалюком, в основном подтвердились. Дело о «контрреволюционной фашистской молодежой организации», по которому проходили Садалюк и ряд других учителей, было организовано по инициативе бывшего наркома внутренних дел Молдавии. Как и в других случаях, дело было сфабриковано: одного из агентов НКВД заставили подписать заранее составленное агентурное донесение, а затем арестованных на основании этого донесения учителей вынудили к «признаниям». В духе решения Политбюро от 1 декабря Берия предлагал провести в Киеве гласный судебный процесс над группой молдавских чекистов (бывший нарком внутренних дел Молдавии, на которого возлагалась основная ответственность, к тому времени покончил с собой), ход которого освещать в прессе. В тот же день, 22 декабря, предложения Берия были оформлены как решение Политбюро. Свои подписи под ним поставили Сталин, Молотов, Каганович, Андреев, Микоян, Ворошилов^[910].

Еще через несколько дней, 27 декабря 1938 г., Берия, явно по требованию Сталина, подписал приказ НКВД «О запрещении вербовки некоторых категорий работников партийных, советских, хозяйственных, профессиональных и общественных организаций», благодаря которому был ликвидирован один из важнейших каналов власти органов НКВД над местными партийно-государственными руководителями. Приказ запрещал вербовку агентов из числа ответственных руководящих работников, а также вербовку каких бы то ни было работников, обслуживающих аппараты ЦК нацкомпартий, краевых, областных и районных комитетов партии. Более того, он предписывал немедленно прервать связь со всеми ранее завербованными агентами из этих категорий, «о чем сообщить каждому завербованному агенту или осведомителю путем вызова его и отобрания соответствующей подписки». Личные дела таких агентов и осведомителей нужно было уничтожить в присутствии представителей райкома, горкома, обкома или ЦК нацкомпартии. Приказ подлежал выполнению в десятидневный срок^[911]. В результате выполнения этой директивы чекисты лишались существенного рычага влияния на партаппарат.

Важным стимулом активности партийных органов в борьбе с «врагами, пробравшимися в НКВД», была серия громких смещений в конце 1938 — начале 1939 г. секретарей обкомов и крайкомов, ранее работавших в НКВД (Орджоникидзевский край, Свердловская область)^[912], или обвиненных в несвоевременном разоблачении начальников управлений НКВД в своих регионах (Башкирия, Иркутская область, Дагестан, Алтайский край)^[913].

Поощряемые Москвой и руководствуясь собственными интересами активизировали свое участие в кампании разоблачения ежовских кадров и секретари региональных партийных комитетов. Например, 4 декабря 1938 г. секретарь Орловского обкома В. И. Бойцов направил Сталину сообщение о фальсификации одного из дел местными органам НКВД. При этом Бойцов поставил вопрос о необходимости проверки других дел, «которые представлены для рассмотрения особой тройки при Управлении НКВД Орловской области, так как почти во всех делах, кроме показаний самих обвиняемых, никаких агентурных и следственных материалов не имеется»^[914]. Сталин поручил Берии разобраться с этим делом и 12 декабря направил Бойцову фарисейский, но поощрительный ответ: «Получил ваше сообщение о фальшивых показаниях шестерки арестованных. Аналогичные сообщения получаются с разных мест, а также жалобы на бывшего наркома Ежова о том, что он, как правило, не реагировал на подобные сигналы. Эти жалобы послужили одной из причин снятия Ежова. Ваше сообщение передано в НКВД для срочного расследования»^[915]. 20 декабря 1938 г. секретарь Вологодского обкома ВКП(б) Овчинников обратился с письмом к Генеральному прокурору СССР А. Я. Вышинскому, в котором также сигнализировал о «ряде преступлений, совершенных отдельными сотрудниками УНКВД». Вышинский рьяно взялся за дело и уже 27 декабря послал Сталину и Молотову сообщение о первых результатах проверки, вскрывшей «вопиющие преступления» вологодских чекистов^[916].

Шумную и демонстративную античекистскую акцию, санкционированную Москвой, провел в начале 1939 г. новый секретарь Новосибирского обкома Г. А. Борков. В качестве обвиняемых были избраны руководители городского отдела НКВД прокуратуры Ле-нинск-Кузнецка, которые сфабриковали дело о «контрреволюционной фашистско-террористической организации» школьников. Вскоре после своего назначения на пост секретаря Новосибирского обкома, которое состоялось в ноябре 1938 г., Борков поставил перед центром вопрос о необходимости расследовать эти «нарушения социалистической законности». Дело было поручено прокурору СССР Вышинскому, который доложил Сталину, что «никакой фашистской террористической организации среди учащихся не было». Сталин приказал организовать над виновниками фабрикации дела открытый суд, что и было сделано^[917]. Подобные примеры можно продолжать.

Разоблачения преступлений сотрудников НКВД при активном участии партийного аппарата принимало однако столь значительные размеры, что ставило это ведомство под угрозу полной дезорганизации. Отражением этой опасности были встречные жалобы в Москву, которые поступали от отчаявшихся и запуганных чекистов. Их аргументы были типичными и вполне ожидаемыми. Они писали о том, что лишь выполняли приказы, в том числе при применении пыток. Чекисты сообщали о тяжелых настроениях в органах НКВД, о массовых ожиданиях арестов, самоубийствах на этой почве и т. д.^[918] Осознавая, что массовое применение пыток и фальсификаций ставило под удар практически каждого сотрудника НКВД, Сталин решился на крайнюю меру. 10 января 1939 г. за его подписью секретарям обкомов, крайкомов, нацкомпартий, начальникам управлений НКВД и наркомам республиканских наркоматов внутренних дел была направлена шифрованная телеграмма, в которой говорилось: «ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомов-крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП […] Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»^[919].

О настроениях Сталина по данному вопросу свидетельствовала также его реакция на очередную жалобу чекистов, прочитанную уже после отправки шифротелеграммы о пытках. Два сотрудника УНКВД Ленинградской области сообщали вождю, что совершали незаконные действия, поскольку все это прикрывалось именем партии. «Теперь будут отвечать стрелочники, а их тысячи», — заявляли авторы письма и просили Сталина не допустить дальнейших арестов в органах. 13 января Сталин направил письмо Берии с указанием: «Хорошо бы вызвать Вам к себе авторов этого письма и объясниться с ними»^[920].

Хотя сталинская индульгенция по поводу пыток спасла многих из чекистов от арестов, в целом она не была воспринята партийным аппаратом как сигнал о полном прекращении кампании чистки органов НКВД. В 1939 г. продолжалась проверка кадров чекистских органов на основании упомянутой выше директивы ЦК от 14 ноября 1938 г. Причем партийные функционеры, проводившие проверку, во многих случаях были настроены решительно. Например, заведующий отделом организационно-партийной работы Калининского обкома партии, докладывая в конце марта 1939 г. о проверке работников НКВД области, писал, что «все следователи […], начиная от начальника отдела, занимались извращенным методом ведения следствия, избиением арестованных, необоснованными арестами». Называя чекистов «шайкой палачей», которым «доверили распутывание дел, которые ими же запутаны», партийный чиновник ставил вопрос о необходимости дальнейшей чистки НКВД^[921]. Несмотря на то что проверка должна была завершиться зимой 1939 г., в ряде мест она продолжалась гораздо дольше. Так, дополнительная проверка аппарата НКВД проводилась в тех регионах, руководители которых уже после проведения первоначальной проверки на основе директивы от 14 ноября были сняты с должностей по обвинениям в слабой борьбе с «врагами» в аппарате НКВД. Например, такая дополнительная проверка аппарата НКВД проводилась в Башкирии и Орджоникидзевском крае^[922].

Эффект январской телеграммы Сталина в защиту чекистов был в значительной степени ослаблен также новой кампанией борьбы с нарушениями «социалистической законности», развернувшейся в связи с подготовкой и проведением XVIII съезда ВКП(б). Заявленные в материалах съезда тезисы о «формально-бюрократическом и бездушном отношении к судьбам членов партии», об «ограждение прав членов партии от бюрократов, чиновников, формалистов, клеветников», об отмене массовых чисток послужили основой для новых обвинений против ежовского НКВД. На региональных партийных конференциях, которые проводились перед съездом партии, мотив разоблачения «врагов», пробравшихся в состав НКВД, был одним из наиболее заметных. В течение всего 1939 г. и еще в 1940 г. партийные секретари посылали в Москву материалы о «нарушениях законности» сотрудниками НКВД в 1937–1938 гг. и в связи с этим ставили вопрос о привлечении к ответственности отдельных чекистов. Так, осенью 1939 г. первый секретарь Омского обкома Н. И. Невежин направил секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову материалы прокурорской проверки и заявления бывших заключенных «о грубейших нарушениях революционной законности» и «извращенных методах следствия» работников дорожно-транспортного отдела НКВД Омской железной дороги. Невежин просил обязать НКВД и Прокуратуру прислать в Омск комиссию, а также снять с должности начальника дорожно-транспортного отдела НКВД. Вопрос рассматривался Оргбюро ЦК ВКП(б), которое приняло решение о направлении в Омск бригады из центрального аппарата Прокуратуры и НКВД. Как и просил Невежин, начальник дорожно-транспортного отдела был снят с работы, а группа чекистов привлекалась к уголовной ответственности^[923]. С аналогичным заявлением в Москву в ноябре 1939 г. обратился также первый секретарь Читинского обкома Дерягин. Он переслал в ЦК заявления бывших районных партийных работников, освобожденных из тюрем, которые выдвигали обвинения против группы руководителей областного управления НКВД, фабриковавших дела при помощи пыток. Маленков отправил эти заявления в Прокуратуру СССР, которая провела расследование и подтвердила правоту заявителей^[924]. Первый секретарь Ворошилов-градского обкома компартии Украины Квасов в 1940 г. требовал от нового начальника УНКВД по области и руководства республиканского наркомата внутренних дел отстранения от должностей и проведения следствия в отношении ряда работников управления, причастных к проведению массовых репрессий в 1937–1938 гг.^[925] Подобные примеры можно продолжать.

Несмотря на заметную активность партийного аппарата и Прокуратуры в разоблачении преступлений НКВД, в целом органы госбезопасности вышли из очередной чистки с гораздо меньшими потерями, чем можно было бы ожидать. Одной из причин этого, несомненно, была контркампания, проводимая новым руководством НКВД во главе с Берией, опиравшимся в этом вопросе на сочувственное отношение Сталина. Громя людей Ежова и издавая приказы о реализации новой политической линии, Берия более всего был озабочен укреплением положения своего ведомствам и сохранением костяка кадрового состава органов НКВД. Как показывают документы, Берия активно поддерживал своих подчиненных в спорах с Прокуратурой, сотрудники которой требовали пересмотра сфабрикованных дел и наказания чекистов. Например, в декабре 1938 г. к Берии с жалобой на действия прокуроров обратился начальник УНКВД по Ленинградской области С. А. Гоглидзе. «Свою роль надзирающего органа прокуратура Ленинградской области упрощает, не принимая должного участия в следственной работе и зачастую своим вмешательством нарушает нормальный ход следствия, — писал Гоглидзе. — Свидетельством такого положения может служить факт посещения спецкорпуса тюрьмы […] областным прокурором т. Балясниковым […] и другими работниками прокуратуры, имевший место 9 декабря сего года. Обходя помещения, в которых производились допросы арестованных, прокуроры, прерывая допрос, обращались к арестованным с предложением рассказать, как следователи ведут допрос, не применяют ли к ним незаконных методов следствия, не грубят ли им и т. д. В тех случаях, когда арестованные жаловались на грубое обращение, прокурор Балясников здесь же, в присутствии арестованного, делал в резких тонах замечания оперработникам […] Аналогичные факты извращений прокурорского надзора наблюдаются и на периферии… В результате некоторые арестованные провокационно стали называть вымышленные факты, возводя при этом клевету на органы НКВД […] Используя неправильные действия прокуроров, арестованные в тюрьмах стали на путь голого отказа от ранее данных показаний. Больше того, на допросах арестованные держат себя вызывающе, отказываются давать показания, демонстративно требуют замены следователей, присутствия прокуроров и т. д.». Берия переслал письмо Вышинскому с резолюцией: «Прошу дать соответствующие указания; о сделанном указании прошу сообщить мне». Вышинский отправил Балясникову резкое письмо, в котором потребовал объяснений и предупредил, что «прокурорский надзор за следствием должен осуществляться в такой форме, которая исключает какое бы то ни было наталкивание арестованного в направлении преднамеренного опорочивания следствия». Копию этого письма Вышинский отправил Берии^[926]. Аналогичным образом Берия и Вышинский реагировали на жалобу заместителя наркома внутренних дел Украины Б. 3. Кобулова^[927].

2 марта 1939 г. Берия обратился с новыми требованиями к прокурору СССР Вышинскому и наркому юстиции СССР Рычкову, направив им два одинаковых письма, в которых говорилось: «Поступающие из НКВД союзных и автономных республик и от начальников областных управлений НКВД материалы свидетельствуют о том, что отдельными работниками прокуратуры неправильно понято постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.». В письме приводились примеры «вредной» с точки зрения Берии позиции прокуроров отдельных регионов «в деле ликвидации извращений законности в вопросах ведения следствия» — хождения прокуроров «по камерам тюрем и фотографирование подозрительных мест на теле заключенных, устанавливая следы побоев, нанесенных заключенным», поощрение заключенных писать жалобы на следователей. В результате в тюрьмах, утверждал Берия, «образовались заговоры и организованное объявление голодовок». В «провокационной» линии по отношению к органам НКВД Берия с подачи начальников отдельных управлений НКВД обвинял и некоторых судей. При рассмотрении дел они, по утверждению Берии, «проводили линию на смазывание отдельных преступлений и компрометацию следствия. Зачастую дела возвращает на доследование лишь по клеветническим заявлениям обвиняемых, а в некоторых случаях по этим же основаниям выносит оправдательные приговоры и освобождает арестованных […]». Берия вновь просил «дать соответствующие указания местным органам» и о принятых мерах «поставить в известность НКВД СССР»^[928].

Чувствуя поддержку из Москвы, сотрудники НКВД, оправившись от первого испуга, вели себя все более нагло и вызывающе. Они отказывались выполнять постановления Прокуратуры и решения судов об освобождении арестованных из-под стражи. Более того, в начале 1940 г. путем принятия подзаконных актов НКВД добился легализации выгодного для себя порядка освобождения из-под стражи лиц, оправданных судом по делам о «контрреволюционных преступлениях» или подлежащих освобождению в связи с прекращением дел прокуратурой. Отныне ни одно оправдательное решение суда или постановление прокурора о прекращении дела не вступало в силу без согласия НКВД. «Лица, оправданные судом по делам о контрреволюционных преступлениях, — говорилось в приказе наркома юстиции и прокурора СССР от 20 марта 1940 г., — не подлежат немедленному освобождению судами из-под стражи, а должны направляться в те места заключения, откуда они были доставлены в суд […] Освобождение из-под стражи указанных выше лиц возможно лишь по получении от органов НКВД сообщения об отсутствии к тому каких-либо препятствий с их стороны»^[929]. Это решение настолько противоречило Конституции и законодательству, что вызвало протесты у части работников юстиции. «Выходит так, — писал Сталину нарком юстиции Белоруссии С. Лодысев, — что хотя на человека, оправданного судом, не будет законного основания для содержания его под стражей, он все же будет оставлен в тюрьме, и судьба его зависит от усмотрения административного органа»^[930]. Письмо передали Вышинскому (занимавшему в это время уже пост заместителя председателя СНК СССР), который разъяснил Лодысеву его «ошибку»^[931].

Аналогичные тенденции нарастания полновластия НКВД прослеживались и в кампании пересмотра приговоров троек, действовавших в 1937–1938 гг. С самого начала этот пересмотр имел достаточно ограниченный характер. Власти не собирались всерьез подвергать ревизии результаты «большого террора». 23 апреля 1940 г. приказ наркома внутренних дел и прокурора СССР предусматривал возможность пересмотра решений бывших троек только Особым совещанием НКВД^[932], т. е. делал эту процедуру не только чрезвычайно сложной, но и полностью подконтрольной НКВД. Под давлением НКВД почти не рассматривались жалобы родственников лиц, осужденных к расстрелу. В мае 1940 г. прокурор СССР М. И. Панкратьев дал такое разъяснение на запрос одного из прокуроров по поводу ответов родственникам расстрелянных: «Ответы давать согласованные с НКВД. Установилась практика сообщать об осуждении к срочному лишению свободы в дальних лагерях»^[933]. В сентябре 1940 г. новый прокурор СССР В. М. Бочков, сам бывший сотрудник НКВД, отдал распоряжение всем прокурорам «впредь до особых указаний рассмотрение и перепроверку дел по заявлениям родственников осужденных к ВМН приостановить»^[934]

Всего, согласно отчетности ГУЛАГ, в 1939 г. из лагерей были освобождены 223 622 человека^[935]. Большинство из них составляли осужденные по неполитическим статьям. Количество осужденных за «контрреволюционные преступления» в исправительно-трудовых лагерях с 1 января 1939 по 1 января 1940 г. сократилось менее чем на десять тысяч, с 454 432 до 444 999^[936]. Больше шансов выйти на свободу было у тех арестованных, кто в конце 1938 г. еще находился под следствием. Поскольку большинство таких дел грубо фабриковались, а некоторые чекисты, фабриковавшие их, сами попали в застенки НКВД по обвинению во вражеской деятельности, постольку у арестованных появлялась надежда быть признанными жертвами врагов, пробравшихся в органы. Власти охотнее освобождали тех арестованных, кто не дошел до лагеря, чем тех, кто прошел все круги репрессивной системы. Всего, по данным Н. Г. Охотина и А. Б. Рогинского, в 1939 г. было освобождено около 110 тыс. человек, обвиненных ранее в контрреволюционных преступлениях^[937].

Реальные результаты бериевского «восстановления социалистической законности» полностью отражали стремление как высшего руководства страны, так и руководителей НКВД лишь незначительно скорректировать политику, оставив в неприкосновенности и даже укрепив карательную машину. Исходя из этих реальностей, кадровые чистки в НКВД очень быстро начали проводиться методами, суть которых достаточно откровенно сформулировал в своем отчете в ЦК ВКП(б) секретарь Орджоникидзевского крайкома партии М. А. Суслов. Объясняя скромные результаты чистки, Суслов писал: «[…] Мы обеспечивали индивидуальный подход к работникам, сохраняя на работе в НКВД и тех товарищей, в особенности из числа низовых и молодых работников, которые, будучи спровоцированы бывшим вражеским руководством, допускали отдельные случаи нарушения социалистической законности. Мы очищали органы НКВД лишь от тех, кто проявлял в этом нарушении инициативу, злобность, исходя из вражеских или корыстных целей»^[938]. В результате чистка НКВД затронула преимущественно заметных выдвиженцев Ежова и некоторое количество «козлов отпущения». Всего в 1939 г. из органов НКВД было уволено 7372 оперативночекистских сотрудника (22,9 % от списочного состава) арестам из них подверглись лишь 937 человек^[939]. Чистка органов НКВД сопровождалась их пополнением работниками из партийного аппарата. Из 14,5 тыс. оперативных сотрудников госбезопасности, принятых на службу в НКВД в целом в 1939 г., более 11 тыс. пришли из партийных и комсомольских органов^[940]. Однако многие сотрудники органов госбезопасности, в том числе те, кто прошел школу «большого террора», остались на своих постах и продолжали делать успешную карьеру.

В разгар кампании борьбы против нарушений «социалистической законности», 9 февраля 1939 г., начальник отделения УНКВД по Читинской области Фельдман избил заключенного П. на допросе. П. попал в больницу. Делу дали ход. Прокурор области допросил П. в присутствии Фельдмана. Тот не отрицал факт избиения и заявил, «что он бил и будет бить». Вскоре Фельдман был переведен из Читинской области с повышением^[941]. А начальник особого отдела Черноморского флота Лебедев в конце 1939 г. в ответ на претензии прокурора флота по поводу избиений арестованных заявил: «Бил и бить буду. Я имею на сей счет директиву т. Берии»^[942].

Стабилизация Гулага

Несмотря на то что приоритетной задачей операций 1937–1938 гг. было физическое уничтожение «антисоветских» и «контрреволюционных» элементов, потенциальных «вредителей» и «шпионов», значительная часть арестованных попадала в лагеря, колонии и тюрьмы. Огромные потоки жертв «большого террора» значительно увеличили численность заключенных. Одновременно этот период был отмечен резким ухудшением и без того ужасных условий содержания заключенных, ростом произвола и репрессий в Гулаге.

Заключенные лагерей и тюрем были таким же объектом репрессий и чисток, как и население страны в целом. Согласно приказу № 00447, в лагерях подлежали расстрелу 10 тыс. человек. Затем эти лимиты, как это происходило с цифрами по регионам, увеличивались. Например, как уже говорилось, в начале 1938 г. было принято решение о расстреле 12 тыс. заключенных в дальневосточных лагерях. В рамках той же операции против «антисоветских элементов» Ежов разослал указание провести в течение двух месяцев (начиная с 25 августа) «операцию по репрессированию наиболее активных контрреволюционных элементов из числа содержащихся в тюрьмах ГУГБ». Все они также подлежали расстрелу. Для Соловецкой тюрьмы, например, был утвержден лимит 1200 человек^[943]. Всего в октябре 1937 — феврале 1938 г. были расстреляны более 1,8 тыс. узников Соловков^[944]

В воспоминаниях многих бывших заключенных сохранились многочисленные рассказы о расстрелах в лагерях и гнетущей атмосфере страха, связанной с этими расстрелами. Особенно много страшных воспоминаний было связано с массовыми расстрелами в Северо-Восточном лагере на Колыме в 1937–1938 гг., когда начальником лагеря был полковник С. Н. Гаранин (гаранинские расстрелы). Гаранин «брал с собой несколько стрелков-охранников с Магадана и выезжал на прииски и там у начальника лагеря узнавал лучших рабочих, выполняющих план, — вспоминал, например, А. Г. Гросман. — Конечно, среди лучших всегда были политические заключенные. После чего велел начальнику лагеря этих заключенных вывести за вахту лагеря и там они были уведены в сторону от лагеря и расстреляны. Все это делалось в ночное время, когда все заключенные спали. Эта весть сразу распространилась на многие лагеря, что вызвало большую панику у заключенных, которые буквально прятались под нары, боясь за свою судьбу»^[945]. Такие свидетельства имели под собой реальную основу. Только в 1938 г. тройка, действовавшая в Дальстрое, осудила 12 566 человек, из них 5866 — к расстрелу^[946].

Одновременно с расстрелами целенаправленно ужесточался лагерный и тюремный режим, что означало лишение заключенных даже тех немногих послаблений, которые сохранялись в предшествующие годы. Уже в мае 1937 г. руководство НКВД издало два циркуляра: «О мероприятиях по укреплению режима в тюрьмах и колониях» и «Об изоляции и укреплении режима в лагерях для особо опасных заключенных»^[947]. Циркуляры предусматривали создание во всех тюрьмах и колониях карцеров, проведение регулярных обысков заключенных, жестокие наказания за малейшее нарушение установленных правил. Были даны категорические указания о немедленном снятии с административно-хозяйственных должностей всех осужденных по политическим статьям. Исключения делались лишь для технических руководителей (прорабов, десятников, техноруков и т. д.), но при условии их постоянного нахождения под конвоем, как при направлении на работу, так и на месте работы. Законвоированию подлежали все политические заключенные, часть из которых (в том числе в силу экономической целесообразности) ранее пользовалась некоторыми льготами и правом относительно свободного передвижения в границах района заключения. Безконвойные передвижения в городах были вообще запрещены всем заключенным, независимо от статьи. Заключенных, переданных другим хозяйственным организациям и не содержащихся с соблюдением этих правил, руководство НКВД требовало «немедленно изъять и перевести в лагеря» и т. д.

Катастрофические последствия имело резкое нарастание потока в лагеря новых заключенных, причем измученных тюрьмами и пытками, тяжело больных и часто раздетых. Пик поступления заключенных, в силу того, что массовые операции начались в августе 1937 г., пришелся на зиму. Вопреки существовавшим правилам, предусматривавшим отправку в лагеря относительно здоровых и годных к физическому труду заключенных, новые контингенты состояли в значительной мере из больных и нетрудоспособных. Так, в конце 1937 г. значительные партии стариков, инвалидов, истощенных и больных были привезены в Бамлаг. Из тюрем Украины в Калужский лагерь поступило 953 заключенных среди которых при приеме этапа 6 октября 1937 г. было обнаружено 200 слабосильных, 77 инвалидов и больных. При этом заключенные прибыли полураздетыми (89 человек в одном нижнем белье) и завшивевшими. Во многих случаях областные и республиканские отделы мест заключения (которым подчинялись тюрьмы и колонии) направляли в лагеря значительно большее количество заключенных, чем предписывали наряды, выданные из Москвы^[948]. Отправка в лагеря большого количества истощенных, больных и инвалидов, а также превышение нарядов были естественным следствием дезорганизации всей гулаговской системы в годы «большого террора». Переполненные тюрьмы и колонии старались избавиться от заключенных, лагеря не могли их принять.

Экстремальная ситуация сложилась, в частности, в лагерях, расположенных в Сибири и на Дальнем Востоке. Множество заключенных, направленных в последние три месяца 1937 г. в Бамлаг, совершенно неподготовленный для их приема, оказались в катастрофических условиях. Массовая смертность и начало эпидемии сыпного тифа заставили притормозить этот поток. 10 тыс. заключенных, отвергнутых Бамлагом в октябре — декабре 1937 г., были сняты по пути следования на станции Новосибирск и оставлены в Сиблаге^[949]. Однако это привело к значительной перегрузке Сиблага, в результате чего там также вспыхнула эпидемия сыпного тифа^[950]. Выполнение указаний руководства Гулага о переводе части заключенных Сиблага в другие лагеря пришлось приостановить, так как уже в первых отправленных эшелонах были обнаружены заболевшие сыпным тифом. Эпидемия распространялась на Дальневосточный лагерь, Ушосдорлаг, Севвостлаг.

О положении, которое сложилось в старых лагерях в связи с массовым притоком заключенных, свидетельствовали материалы нескольких проверок, проведенных в начале 1938 г. 19 февраля 1938 г. прокурор СССР А. Я. Вышинский направил Н. И. Ежову письмо о результатах проверки лагерей НКВД, в котором, в частности, говорилось: «Произведенной Прокуратурой Союза проверкой условий содержания заключенных в Байкало-Амурском, Дальневосточном, Уссурийском и Ухто-Печорском лагерях установлено, что в ряде подразделений этих лагерей условия содержания заключенных являются неудовлетворительными, а в отдельных случаях совершенно нетерпимыми […] Прокурор Бамлага письмом от 26/1-1938 г. сообщил мне следующее об условиях содержания заключенных 14 отделения этого лагеря: “В лазарете спят голые на сплошных нарах и как сельди в бочке (буквально, без преувеличения). В баню не водят неделями из-за отсутствия белья. В некоторых палатах лежат женщины (на топчанах) в одной с мужчинами палате. Больная сифилисом лежит рядом с больной туберкулезом […] Из приходящих этапов снимают мертвых замерзших (московский этап). Прибывающие не имеют на себе ни белья, ничего, кроме лохмотьев и весь ужас в том, что в Бамлаге нет в запасе ни одной пары белья, ни сапог, ни одежды. Тело у них покрыто струпьями, в баню не идут, так как им не дают белья, по их рубищам сотнями ползают вши. Мыла нет. Многим не в чем выйти в уборную. Так называемая команда выздоравливающих из себя представляет […] барак темный и в нем совершенно без нижнего белья, без бушлатов, а в рванных пиджачишках — подобие людей, вернее — дикарей, и если людей, то каменного века, а раздетые этапы все идут и идут на новую трассу разутые, раздетые, а у нас 20–50 градусов мороза. Жилья нет. Строить жилье нечем, нет инструмента, пил, топоров […] Жиров подолгу не бывает. Слабых желудочно-больных кормят из общего котла. Сахару в лазарете нет (14 отделение). Положение с питанием катастрофическое. Сейчас в глубину тайги, до распутицы, будет заброшено 60–70 тысяч заключенных, а питанием обеспечено на 1 месяц. Люди могут оказаться без питания, отрезанные от мира непроходимыми болотами до ноября месяца. Сотни телеграмм ГУЛАГу о катастрофическом состоянии лагеря остаются безответными. Люди смотрят зверями, а некоторые полупомешаны. Нет свежих овощей. Через 2–3 месяца может начаться цинга, а людей все шлют и шлют. За три с половиной месяца прибыло 75 000, на колесах — столько же”[…]» и т. д.^[951]

Ситуация, в которой оказались старые лагеря, в целом была предсказуемой. Еще до начала массовых операций было очевидно, что наличные лагеря не способны вместить новые потоки заключенных. Поэтому в постановлении Политбюро от 31 июля 1937 г., которым был утвержден приказ наркома внутренних дел № 00447, предусматривалось создание дополнительной сети лагерей «в глубинных пунктах Казахстана» и в лесных массивах на Севере, Урале и в Сибири. Планы создания лагерей в Казахстане не были реализованы вообще, что свидетельствовало об отсутствии соответствующей экономической базы. Основные усилия были сосредоточены на организации сети лесных лагерей.

Согласно постановлению правительства, Главное управление лагерей должно было организовать 7 лесозаготовительных лагерей с числом заключенных к 1 января 1938 г. 103 тыс. человек^[952]. Скоропалительность этих решений, связанных с проведением репрессивных операций, необеспеченность соответствующими ресурсами привели к тому, что заключенные, переброшенные в новые лесные районы, оказались в тяжелейших условиях. Статистические отчеты ГУЛАГ, касающиеся новых лагерей, скупо свидетельствовали о трагедии, разыгрывавшейся в лесных районах Севера и Сибири^[953]. В первые два месяца после организации лагерей (в октябре — ноябре 1937 г.) по семи новым лесным лагерям статистика фиксирует значительное количество побегов (более 700) и относительно небольшое количество умерших (532 человека)^[954]. Прибывающие заключенные, оказавшись на грани выживания, как могли боролись за свою жизнь и еще имели силы бежать (чему, несомненно, способствовали и погодные условия). Декабрь демонстрирует резкое увеличение смертности в семи лагерях и сокращение численности побегов. В последующие месяцы (мы располагаем данными за январь — март 1938 г.) эта тенденция нарастала. Наступавшая зима оставляла быстро слабевшим заключенным незначительные шансы на спасение при помощи побега и на выживание в самих лагерях. На 1 января 1938 г. в семи новых лесных лагерях числилось около 91,5 тыс. заключенных. Из них в категорию годных к тяжелому физическому труду включили 41,2 тыс. человек, годных к труду средней тяжести — 20,7 тыс., а ограниченно годных к труду и нетрудоспособных — 22,7 тыс. (из них инвалидов — 4,9 тыс.). 6,9 тыс. заключенных не получили определенной категории, что дает основания подозревать в них скорее больных, чем здоровых. Невероятно высокой была смертность среди заключенных новых лагерей. В декабре 1937 г., согласно отчетным данным, она составляла 2415, в январе 1938 г. — 3343, в феврале — 3244, в марте — 3040 человек. Это составляло в среднем чуть меньше половины заключенных, числившихся умершими за этот период по всем лагерям (в декабре 1937 — марте 1938 г. около 26 тыс.^[955]).

Результаты создания новых лагерей были ужасающими — за первые полгода существования более 12,5 тыс. умерших, 1272 беглеца, более 20 тыс. нетрудоспособных, в том числе около 5 тыс. инвалидов. Первоначальные планы — сосредоточить в лагерях к 1 января 1938 г. 103 тыс. рабочих-заключенных — оказались невыполнимыми. Новые лесные лагеря, организованные в 1937 г., по существу оказались временными лагерями смерти. Четыре из них были вскоре ликвидированы, один передислоцирован и лишь два сохранились более длительное время^[956].

Положение в старых и новых лагерях в конце 1937 г. — начале 1938 г. свидетельствовало о том, что Гулаг не был способен обеспечить проведение массовых операций карательных в соответствии с составленными планами. На 1 февраля 1938 г. в лагерях числились 1 126 500 заключенных (включая находившихся в пути) по сравнению с 786 595 заключенными на 1 июля 1937 г., до начала массовых операций. Кроме того, на 1 февраля 1938 г. 545 331 человек содержались в тюрьмах и 339 872 в колониях^[957]. Значительная часть этих заключенных также предназначалась для перевода в лагеря. С учетом нараставшего потока заключенных правительство в конце декабря 1937 г. приняло решение об организации еще шести лесных лагерей, в которых предполагалось разместить около 150 тыс. человек^[958]. К марту в эти лагеря было уже завезено 54 тыс. заключенных и 22 тыс. находились в пути^[959]. Это, однако, также не решало проблему размещения нараставших потоков осужденных. По расчетам учетно-распределительного отдела Гулага, произведенным в феврале 1938 г., только с учетом излишков заключенных в лагерях и наличия осужденных в тюрьмах, в марте-апреле предстояло разместить 200 тыс. человек при наличии 57–60 тыс. мест^[960].

Этот 140-тысячный избыток заключенных фиксировал результаты первого этапа «большого террора». Мощностей Гулага даже при том, что значительная часть осужденных была расстреляна, не хватило даже на проведение четырехмесячной операции, которая предусматривалась в середине 1937 г. Однако массовые репрессии в 1938 г., как уже говорилось, не просто продолжались, но превзошли уровень 1937 г. Несмотря на нараставшие расстрелы, которые в значительной мере были следствием перегруженности лагерей, в 1938 г. в лагеря прибыли более 800 тыс. новых заключенных, а освобождено и переведено в другие места заключения было лишь около 330 тыс. В результате, на 1 января 1939 г. в лагерях числилось 1 317 195 заключенных, в колониях 355 243 и в тюрьмах 352 508, что превышало общую численность заключенных в лагерях, колониях и тюрьмах на 1 января 1938 г. почти на 150 тыс.^[961]

Эти показатели были бы еще выше, если бы не огромная смертность в лагерях, колониях и тюрьмах, значительно превзошедшая в 1938 г. показатели предшествующих периодов, за исключением голодного 1933 г. Всего, согласно отчетной документации НКВД, в 1937 г. в лагерях умерло 25 376 человек, а в тюрьмах и колониях 8123 человека. В 1938 г. эти показатели резко возросли — до 90 546 и 36 039 умерших^[962]. Однако, как и в других случаях, необходимо отметить, что гулаговские отчеты о смертности, несмотря на значительность цифр, были неполными. Во-первых, в условиях быстрого увеличения количества заключенных увеличивались возможности для разного рода фальсификаций. Обращает на себя внимание, например, резкое увеличение численности заключенных, проходивших в гулаговской отчетности по графе выбывшие из лагерей по неопределенным причинам. Если в предшествующие несколько лет таких фиксировали от 1,2 до 2,7 тыс., то в 1938 г. 16,5 тыс.^[963] Во-вторых, как обычно в периоды массовых репрессий и соответствующих массовых перемещений заключенных, резко увеличивалась смертность на этапах, данными о которой мы пока не располагаем. Статистика Гулага зафиксировала в этот период не только большой приток заключенных из тюрем и следственных изоляторов в лагеря, но и значительные внутрилагерные перемещения (в 1937 г. из лагерей в лагеря было передано почти 215, а в 1938 г. — более 240 тыс. человек), а также обратные перемещения из лагерей в колонии и тюрьмы (почти 44 тыс. в 1937 г. и почти 56 тыс. в 1938 г.)^[964]. Для заключенных такие переброски означали настоящую трагедию. Скученность, грязь, невероятная жара летом и холод зимой, наличие больных (а во многих случаях трупов) способствовали распространению массовых заболеваний и высокой смертности. Люди умирали в поездах, на этапах от железнодорожных станций до лагерных отделений и т. д. Хотя в документах Гулага, как уже говорилось, не удается обнаружить сводных материалов о смертности на этапах, в отчетности о движении лагерного населения обращает на себя внимание разница между численностью заключенных, отправленных из лагерей в другие лагеря и прибывших из лагерей в другие лагеря. В 1938 г. она составляла 38 тыс.^[965]

Высокая смертность была не единственным проявлением кризиса, в котором находилась лагерная система в результате «большого террора». Значительная часть заключенных находились на грани вымирания, попадала в разряд нетрудоспособных и полных инвалидов. Среди неработающих заключенных, зафиксированных в статистике ГУЛАГ, обращает на себя внимание также такая категория, как «отказчики», т. е. заключенные, отказавшиеся от выхода на работу. Таких в течение 1938 г. в лагерях числилось в среднем чуть больше одного процента^[966]. В число «отказчиков» администрация лагерей могла включать некоторое число больных и раздетых заключенных. Однако в сочетании с распространенным бандитизмом уголовников наличие значительного количества «отказчиков» отражало состояние так называемого «режима» в лагерях. В результате массовых репрессий в лагерях усилилось влияние наиболее жестокой и воинственной части уголовников, которые терроризировали политических заключенных и нередко устанавливали в лагерях свои порядки.

Важным показателем состояния лагерной системы, на который всегда обращали особое внимание высшие руководители страны и НКВД были побеги заключенных. Несмотря на принимаемые драконовские меры охраны и истощение значительной части заключенных, что делало их неспособными к побегам, количество побегов оставалось значительным: 58,2 тыс. в 1937 г. и 32 тыс. в 1938 г. Судя по отчетности лагерей, большая часть беглецов была задержана^[967], хотя эти отчеты вряд ли в полной мере соответствовали действительности. Администрация лагерей обычно объясняла побеги ослаблением охраны в связи с массовым увеличением численности заключенных. На 1 августа 1938 г. охрана лагерей насчитывала 55 тыс. человек, причем из них 13 тыс. охранников из числа заключенных. Охрана составляла 4,5–5 % по отношению к общему числу заключенных в лагерях^[968].

Однако наиболее очевидным признаком «неблагополучия» в Гулаге для руководства страны было невыполнение лагерями хозяйственных заданий. Руководство НКВД, поглощенное проведением массовых репрессий, мало интересовалось хозяйственными проблемами. Предприятия, подведомственные НКВД, были дезорганизованы арестами их руководителей, массовыми расстрелами и резким ростом смертности и физического истощения заключенных в лагерях. План капитальных работ НКВД на 1936 составлял около 3,5 млрд руб., выполнение плана капитальных работ в 1938 г. — 3,1 млрд, а в 1939 г. — 3,6 млрд.^[969]

Некоторые итоги развития лагерной системы при Ежове подводила справка об итогах использования заключенных в лагерях в январе 1939 г., подготовленная в аппарате ГУЛАГ. Она свидетельствовала, что из 1,1 млн заключенных, составлявших среднесписочный состав лагерей в этом месяце, работало на производстве около 790 тыс. человек (69,8 %). Еще 10,4 % (117 тыс.) составляла обслуга лагерей и примерно столько же (около 118 тыс.) — заключенные, не работавшие по причинам инвалидности, болезней или слабосильности. 9,4 % (106 тыс. человек) входили в так называемую группу «Г» — заключенные, которые, с точки зрения лагерного начальства, могли работать, но по разным причинам не работали. Среди них — «контингенты», находившиеся в пути следования в лагеря или перевозившиеся из лагеря в лагерь; так называемые «отказчики» — заключенные, отказывавшиеся работать (около 14 тыс. человек); заключенные, которые не работали по причине отсутствия у них одежды (около 17 тыс.); заключенные, не получившие наряды на работу в силу простоев на производстве (более 15 тыс.) и т. д.^[970]

Такое положение с лагерной рабочей силой (а приведенные цифры приукрашали истинную картину) условиях сокращения притока новых заключенных не позволяло выполнять хозяйственные планы Гулага. Эго заставляло руководство НКВД искать способы повышения отдачи от имеющихся заключенных. 9 апреля нарком внутренних дел Л. П. Берия обратился с письмом к председателю СНК СССР В. М. Молотову, в котором поставил ряд принципиально важных для Гулага вопросов. Берия сообщал, что численность лагерной рабочей силы примерно на 20–25 % ниже потребностей и этот разрыв в дальнейшем будет только возрастать. Для повышения производительности труда заключенных Берия просил увеличить нормы их снабжения продовольствием и одеждой. «Существующая в ГУЛАГе НКВД СССР норма питания в 2000 калорий, — говорилось в письме, — рассчитана на сидящего в тюрьме и не работающего человека. Практически и эта заниженная норма снабжающими организациями отпускается только на 65–70 %. Поэтому значительный процент лагерной рабочей силы попадает в категории слабосильных и бесполезных на производстве людей. На 1 марта 1939 г. слабосильных в лагерях и колониях было 200 000 человек и поэтому в целом рабочая сила используется не выше 60–65 процентов». Берия просил правительство утвердить новые нормы снабжения продовольствием, чтобы «физические возможности лагерной рабочей силы можно было использовать максимально на любом производстве».

В предшествующие годы важнейшим стимулом повышения производительности труда заключенных была практика условно-досрочного освобождения — снижения первоначально определенного срока тем осужденным (как правило, не политическим), кто добросовестно, с точки зрения начальства, трудился в лагере. Им засчитывали один рабочий день за два или даже более дней срока. В письме Молотову Берия предлагал отказаться от этой системы, т. к. она порождала «исключительно большую текучесть лагерного контингента». Основным стимулом для повышения производительности труда, считал Берия, должны быть улучшение питания и снабжения, денежное премирование и облегчение лагерного режима передовиков. Однако не слишком полагаясь на материальные стимулы, Берия предлагал ужесточить репрессивные меры: «По отношению к прогульщикам, отказчикам от работы и дезорганизаторам производства применять суровые меры принуждения — усиленный лагерный режим, карцер, худшие материально-бытовые условия и другие меры дисциплинарного воздействия. К наиболее злостным дезорганизаторам лагерной жизни и производства применять более суровые, судебные меры наказания, в отдельных случаях до высшей меры наказания включительно. Обо всех случаях применения этих мер воздействия широко оповещать лагерников»^[971].

Две недели спустя, 24 апреля 1939 г., Берия отправил в правительство еще одну записку. На этот раз он утверждал, что для выполнения программы 1939 г. НКВД необходимо свыше 1550 тыс. лагерных рабочих, хотя фактически на 1 апреля в лагерях, исключая инвалидов, имелось 1264 тыс. человек, из них до 150 тыс. «слабосильных и неполноценных рабочих». Особенно острой, сообщалось в записке, ощущалась эта проблема на Дальнем Востоке, где при потребности в 680–700 тыс. заключенных фактически было 500 тыс. Чтобы снять возникшую напряженность, Берия предлагал не расширять в 1939 г. строительные работы, порученные НКВД, и прекратить выдачу нарядов на выделение рабочей силы для других ведомств, а также перебросить в мае-июле на Дальний Восток и в Дальстрой 120 тыс. заключенных, сняв для этого 60 тыс. человек с контрагентских работ, где НКВД являлся только поставщиком рабочей силы, и переведя в лагеря из колоний 70 тыс. осужденных на срок до двух лет^[972].

Как и в других случаях, прежде чем принять столь кардинальные решения руководство СНК отправило записки Берии на согласование в различные ведомства. Ряд вопросов, поставленных в записках (например, об увеличении норм продовольственного снабжения заключенных и финансирования ГУЛАГ), не встретил принципиальных возражений^[973]. Однако вокруг проблемы условно-досрочного освобождения и применения высшей меры наказания к заключенным разгорелись споры. Фактически против этих предложений выступили прокурор СССР Вышинский и нарком юстиции СССР Рычков. В записках, отправленных в Совнарком, они доказывали, что система условно-досрочного освобождения должна быть сохранена (хотя и «упорядочена») не только потому, что она предусмотрена законом, но и в силу ее позитивного воздействия на укрепление дисциплины и увеличение производительности труда. Что касается применения высшей меры наказания в отношении «злостных дезорганизаторов лагерной жизни и производства», то Вышинский и Рычков настаивали на соблюдении существующих законов. В предложении Берии они не без оснований усматривали попытку узаконить чрезвычайное, по усмотрению руководства НКВД, применение расстрелов. Высшая мера не может применяться, писали Вышинский и Рычков, если подсудимый не совершил преступления, за которое уголовный кодекс предусматривает расстрел^[974].

Точка зрения руководителей прокуратуры и наркомата юстиции первоначально получила поддержку в правительстве. 7 июня 1939 г. совещание заместителей председателя СНК СССР под председательством Молотова (Берия также присутствовал на нем) постановило вопрос о досрочном освобождении и применении расстрелов с обсуждения снять^[975].

Пока точно неизвестно, какие шаги предпринял Берия после этого. Скорее всего, он обратился лично к Сталину и заручился его поддержкой. Сделать это было тем проще, что сам Сталин еще за год до того высказывал аналогичные мысли, правда, по частному поводу. 25 августа 1938 г. на заседании Президиума Верховного Совета СССР при рассмотрении вопроса о досрочном освобождении заключенных, отличившихся на строительстве одного из объектов, Сталин заявил: «Правильно ли вы предложили представить список на освобождение зтих заключенных? Они уходят с работы. Нельзя ли придумать какую-нибудь другую форму оценки их работы — награды и т. д.? Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо […] Будут освобождаться лучшие люди, а оставаться худшие. Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе — награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться […] Давайте сегодня не утверждать этого проекта, а поручим Наркомвнуделу придумать другие средства, которые заставили бы людей остаться на месте […]»^[976].

Учитывая такие настроения Сталина, не приходится удивляться, что через несколько дней после отказа Совнаркома решать вопросы, инициированные Берией, Политбюро полностью поддержало руководство НКВД. Принятое 10 июня 1939 г. постановление Политбюро «О лагерях НКВД» слово в слово повторяло предложения об отмене системы условно-досрочного освобождения и наказании «дезорганизаторов производства и лагерной жизни» (вплоть до расстрела), сформулированные в записке Берии от 9 апреля. Совнаркому было поручено также пересмотреть нормы снабжения лагерей продовольствием и одеждой^[977]. 4 июля 1939 г. Экономсовет при СНК СССР утвердил новые нормы питания и вещевого довольствия для заключенных в лагерях и колониях. Эти новые нормы с незначительными изменениями также удовлетворяли требования, выдвинутые руководством НКВД^[978].

Тогда же, после нескольких месяцев проволочек, были узаконены предложения Берии, изложенные в записке от 24 апреля 1939 г. 17 июня 1939 г. СНК СССР принял постановление об обеспечении рабочей силой работ, проводимых НКВД СССР в 1939 г. НКВД было разрешено прекратить выделение заключенных для других наркоматов и ведомств, а в июне — июле 1939 г. перебросить на Дальний Восток 120 тыс. заключенных. С 1 января 1940 г. НКВД должен был забрать всех заключенных, выделенных ранее другим наркоматам и ведомствам^[979].

Уступки, сделанные НКВД, в значительной мере были связаны с отклонением одного из главных пунктов программы Берии — стабилизации хозяйственных планов наркомата. План капитальных работ НКВД в течение 1939 г. был увеличен более, чем на миллиард руб., т. е. на треть по сравнению с первоначально утвержденным планом на 1939 г.^[980] Этот рост был следствием как расширения работ на старых объектах НКВД, так и развертывания нового строительства. Значительно были увеличены капиталовложения по Дальстрою, строительству Норильского металлургического комбината. Объем работ, выполняемых НКВД по железнодорожному строительству был столь велик, что 2 января 1940 г. Политбюро утвердило решение об организации в составе НКВД Главного управления железнодорожного строительства^[981].

Наращивание капитальных работ, выполняемых НКВД при относительной стабильности «лагерных контингентов», существенно осложняло судьбу нового руководства наркомата. Тем более что выбитые с таким трудом в правительстве обещания о выделении ресурсов и снятии заключенных с объектов других ведомств выполнялись, как это обычно бывало, лишь частично. Новые нормы питания заключенных, утвержденные правительством, начали действовать с IV квартала 1939 г., но и они не обеспечивались необходимыми фондами. Общая потребность лагерей в продовольствии была значительно выше, чем выделенные ресурсы. При этом до заключенных доходила лишь часть продовольствия — многое застревало в пути, портилось, расхищалось. «Наибольший удельный вес смертности по роду заболеваний падет на болезни, связанные с количественным и качественным недостаточным питанием», — говорилось в отчете санитарного отдела ГУЛАГ за 1939 год^[982]. Аналогичное положение было с вещевым снабжением. Несмотря на то что большая часть лагерей располагалась в крайне неблагоприятных климатических условиях, значительный процент заключенных не имел необходимой, прежде всего зимней одежды^[983].

В целом, крайне тяжелые условия содержания заключенных лишь немного улучшились по сравнению с предыдущим периодом за счет прекращения массовых расстрелов в лагерях и некоторой стабилизации численности заключенных. Однако смертность и заболевания в лагерях оставались высокими. Несмотря на истощенность заключенных, усиливалась их эксплуатация, что, в свою очередь, окончательно превращало людей в инвалидов или заканчивалось смертельным исходом. В приказании по ГУЛАГ от 16 сентября 1939 г. осуждались попытки «некоторых лагерей» «механически» решить задачу выполнения производственных заданий, «заставляя заключенных работать по 14–16 часов, до выполнения последними заданных норм выработки и кроме того, организуя работу в выходные дни». Такая практика, говорилось в приказании, «приводит к истощению лагерников, к росту заболеваемости и в конечном счете к невыполнению плановых норм»^[984]. В приказании ГУЛАГ от 5 ноября 1939 г. запрещалось включать в разряд отказчиков «разутых, раздетых, слабосильных, инвалидов и больных заключенных, если они не симулянты»^[985]. Однако такие призывы, как правило, лишь фиксировали факты, но не имели реальных последствий. Как докладывал 14 сентября 1939 г. в правительство заместитель наркома внутренних дел СССР Чернышев, в лагерях и колониях насчитывалось до 50 тыс. инвалидов и до 150 тыс. так называемых «ограниченно годных», т. е. заключенных, находящихся в крайней стадии истощения или серьезно больных^[986].

Не оправдались надежды на увеличение численности заклю-ченных-рабочих за счет снятия их с объектов других наркоматов. Постановление СНК от 17 июня 1939 г. затрагивало интересы могущественных экономических ведомств, которые привыкли широко пользоваться заключенными в качестве рабочей силы и не могли быстро заменить их вольнонаемными рабочими. В правительство посыпались жалобы и ходатайства о сохранении заключенных на различных объектах. Во многих случаях эти просьбы находили поддержку у руководителей Совнаркома. 14 июля в письме на имя Молотова Берия утверждал, что решение СНК «о снятии лагерной рабочей силы со строек других наркоматов выполняется весьма медленно. Все наркоматы возбуждают перед СНК СССР вопрос об отмене по отношению их решения СНК СССР. Отдельными решениями Экономсовета […] снят наряд с Наркомата цветной металлургии, отсрочен наряд с лесоразработок и сплава. В результате продвижение рабочей силы на Дальний Восток проходит очень медленно»^[987]. Эта тенденция, отмеченная Берией уже на начальном этапе реализации постановления от 17 июня, не изменилась и в дальнейшем. В результате предусмотренное на 1 января 1940 г. снятие всех заключенных с объектов других ведомств не было осуществлено. ГУЛАГ и в последующие годы поставлял заключенных на стройки различных наркоматов.

Для выполнения постоянно увеличивавшихся планов руководство НКВД прибегло к испытанному способу — беспощадной эксплуатации заключенных и усилению репрессий против «дезорганизаторов производства и лагерной жизни». По приказам из Москвы в лагерях активно велась борьба с «отказчиками» и «дезорганизаторами». На 20 апреля оперативно-чекистскими отделами лагерей было привлечено к ответственности и предано суду за дезорганизацию лагерной жизни и производства 4033 человека. Из них осуждено к расстрелу 201 человек и расстреляно 56 человека. 63 осужденным к высшей мере ее заменили на длительные сроки заключения, а еще 81 человек ожидали к тому моменту утверждения приговора^[988]. О фактах таких репрессий, как правило, оповещались заключенные тех лагерей, где содержались расстрелянные или осужденные. Некоторые случаи расстрелов «дезорганизаторов» специальными приказами наркома внутренних дел или приказаниями по ГУЛАГ использовались как повод для кампании устрашения во всех лагерях^[989].

Консолидация и стабилизация лагерной системы, проведенные Берией на основе ужесточения репрессий и ликвидации относительно «либеральных» элементов лагерной системы, существовавших в предыдущие годы (прежде всего зачетов рабочих дней и досрочного освобождения), послужили основой для скачкообразного расширения экономики принудительного труда и ее широкого использования в период предвоенной мобилизации. В 1940 г. силами НКВД выполнялось 13,5 % всех капитальных работ. Лагерная экономика занимала лидирующие или даже исключительные позиции также по выпуску многих видов промышленной продукции. Значительной была роль НКВД в производстве цветных металлов, прежде всего золота. В 1940 г. предприятия Дальстроя дали 80 тонн химически чистого золота, в 100 раз превысив уровень добычи 1933 г. Перед войной на НКВД приходилось почти 13 % всех лесозаготовок СССР^[990]. Выйдя из дезорганизации, порожденной «большим террором», экономика принудительного труда окончательно превратилась в один из важных элементов сталинской диктатуры.

Кто виноват? Кампания борьбы с «клеветниками»

Вопреки современным расхожим представлениям, жертвами «большого террора» (в абсолютных величинах) были главным образом рядовые советские граждане, а вовсе не члены партии и чиновники. Как следует из ведомственной статистики НКВД, в 1937 г. из 937 тыс. арестованных члены партии составляли только 55 тыс., т. е. около 6 %^[991]. Чистки и массовые операции 1936–1938 гг. затронули прямо или опосредованно огромную часть советского населения. Помимо арестованных, расстрелянных, депортированных, под удар, как правило, попадали их родственники (причем не только близкие), друзья, коллеги, просто знакомые. Их исключали из партии, комсомола, увольняли с работы, в лучшем случае, прорабатывали на собраниях и заставляли каяться. По сути, превращенные в людей второго сорта, родственники и друзья «врагов народа» жили под постоянной угрозой ареста. В экстремальной ситуации в годы террора оказался каждый (даже если в конечном итоге он не был арестован), кто имел какие-либо «пятна» в биографии: «неподходящее» социальное происхождение, родственников за границей, исключался из партии или получал взыскания по партийной или служебной линии. Прогрессирующее наращивание террора по схеме «первоначальный арест одного — аресты его окружения», а также ориентация НКВД на фабрикацию коллективных дел были причинами выхода массовых операций за рамки тех целей, которые перед ними ставились. Наряду с «бывшими кулаками», «бывшими людьми», уголовниками-рецидивистами, бывшими членами «антисоветских партий», представителями «контрреволюционных национальных контингентов» и т. д. под удар попало немало «социально близких» режиму, кого по формальным признакам репрессии должны были обойти. Так или иначе под воздействием «большого террора» оказались несколько миллионов людей помимо 1,6 млн арестованных и как минимум 3–4 млн членов их семей.

Было бы наивно полагать, что столь масштабные аресты и практика дискриминации остались незамеченными населением страны. Очевидно и то, что значительная часть населения (по крайней мере те, кто пострадал от террора) была недовольна. Как говорилось в предыдущей главе, это недовольство нередко приводило к практическому противодействию репрессивной политике, оказанию различной помощи арестованным и их семьям. По мере нарастания репрессий отчаяние людей все чаще пересиливало их страх. Это изменение настроений зафиксировал, например, в своем дневнике за 1938 г. такой внимательный наблюдатель, как академик В. И. Вернандский:

11 января: «Всюду [разговоры] о терроре. В крестьянской среде масса высылок. Очень нервные настроения кругом. Расстрелы среди верхушек колхозов».

25 января: «Все больше говорят о болезни или вредительстве руководителей НКВД».

20 февраля: «Все больше слышишь о вредительстве Ежова. Опять ненужная, возмущающая кругом жестокость. Опять разговоры о сознательном вредительстве».

19 марта: «Всюду известия об арестах и суровом режиме в тюрьмах. Никого не пугает, но недоверие растет — совершенно пассивное. Никакой силы [власти] не чувствуется. Большую ошибку сделали с процессом (имеется в виду третий открытый московский процесс над Бухариным, Рыковым и другими в марте 1938 г. — О. X.). Сейчас как будто люди подумали и меньше верят, чем раньше. Это новое для меня впечатление».

24 марта: «Со всех сторон слухи об арестах. Накапливается недовольство, и слышишь его проявления, несмотря на страх. Раньше этого не было».

12 апреля: «Сколько ненужных страданий и жестокости, ничем не оправдываемой, от НКВД кругом. Стон и недоумение».

17 апреля: «Для меня ясно, что все это безумие безнадежно — и страна не может жить, развиваться под таким давлением»^[992].

Одним из самых очевидных свидетельств социального перенапряжения было огромное количество писем и заявлений, буквально захлестнувших все государственные и партийные инстанции. В ноябре 1937 г. в докладной записке на имя Молотова руководители аппарата Совнаркома СССР отметили значительный рост корреспонденции в 1937 г. Если за январь-июнь 1937 г. в СНК в среднем в месяц поступало 5500 различных обращений (в том числе 1800 заявлений и писем и 600 телеграмм), то в июле было получено уже 6774 корреспонденции (в том числе 684 телеграммы и 2519 заявлений и писем), а в октябре — 8388 (1311 телеграмм и 2593 заявления и письма). В целом за десять месяцев 1937 г. СНК получил корреспонденции на 20 тыс. больше, чем за тот же период 1936 г., что составляло рост на одну треть^[993]. Авторы записки не сообщали, за счет какого рода обращений произошел столь серьезный рост переписки. Однако архивные фонды СНК свидетельствуют, что значительную часть писем, заявлений и телеграмм составляли ходатайства по поводу арестов и пересмотра дел заключенных.

В приемную Наркомата обороны в 1937–1939 гг., по некоторым данным, поступало в среднем 1827 писем в день^[994]. В Прокуратуру СССР в январе 1937 г. поступило 13 тыс. жалоб, в феврале 16 тысяч, а в январе и за 20 дней февраля 1938 г. около 65 тыс. Сообщая об этом председателю СНК В. М. Молотову, прокурор СССР А. Я. Вышинский просил увеличить количество работников для обработки жалоб^[995]. Однако уже через несколько недель стало ясно, что с растущим количеством заявлений невозможно справиться и в случае увеличения прокурорских штатов. В феврале-марте 1938 г. в Прокуратуру поступило 120 тыс. жалоб. В апреле этот поток не уменьшался. Вышинский обратился к руководителям Комиссии советского контроля СССР, Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б), Особого сектора ЦК и Президиума Верховного Совета СССР с просьбой пересылать поступающие к ним жалобы, требующие прокурорской проверки, не в центральный аппарат Прокуратуры, а непосредственно прокурорам союзных и автономных республик, краев и областей^[996]. Поскольку эта просьба, видимо, не помогла, в конце апреля 1938 г. руководством Прокуратуры было принято решение оставлять часть жалоб без рассмотрения, складывая их в особые тюки. Через год с небольшим работавшая в Прокуратуре комиссия КПК при ЦК ВКП(б) обнаружила в таких тюках 160 тыс. жалоб. Кроме того, как выяснила комиссия, без рассмотрения остались 81,5 тыс. жалоб, поступивших в Прокуратуру из ЦК и КПК^[997].

Письма и жалобы в официальные инстанции и газеты для советских граждан были единственным легальным способом заявления своих претензий властям. По этой причине советское руководство всегда относилось к «письмам трудящихся» с достаточно большим вниманием. Своевременные и, по возможности, благоприятные ответы на лояльные жалобы и заявления рассматривались как важный метод поддержания социальной стабильности, укрепления веры в справедливость и «народный характер» режима. Во всех партийногосударственных учреждениях существовали специальные подразделения, занятые разбором писем и ответами на них.

Огромный поток жалоб и ходатайств по поводу арестов, несомненно, беспокоил советских руководителей. Даже крайне осторожный председатель ЦИК СССР М. И. Калинин решился 28 декабря 1937 г. обратиться к Ежову: «Посылаю Вам жалобы на следственные органы Наркомвнудела. Число их растет […] Хорошо, если бы Вы взяли два места, послали своего доверительного (так в тексте. — О. X.) человека, минуя ведомственные инстанции. Нельзя поручиться, что в таких местах не орудуют враги. Конечно, с целью дискредитации враги могут писать и такие письма. Во всяком случае, их нельзя оставлять без внимания»^[998].

23 апреля 1938 г. Молотов направил руководителям Азербайджана письмо, в котором говорилось: «Мне уже не раз приходилось говорить тов. Багирову (первый секретарь ЦК компартии Азербайджана) о потоке жалоб из Азербайджана в Совнарком Союза. Посылаю Вам соответствующую справку и содержание жалоб за вторую половину 1937 г. (их число 1477) и за первые три месяца 1938 г. (их число 699). Тут есть что-то неладное и есть существенные недостатки в работе соворганов Азербайджана, дающие повод к разным жалобам. Прошу Вас разобраться в этом вопросе и сообщить о Вашем мнении и принимаемых в связи с этим мерах». В приложенной справке значилось, что из 467 жалоб, поступивших из Азербайджана в СНК СССР за февраль-март 1938 г. 129 касались вопросов арестов и высылки, а 80 — увольнений с работы^[999].

Смещение Ежова, несмотря на то, что официально он оставался у власти (секретарем ЦК, председателем КПК, наркомом водного транспорта) и не был обвинен ни в каких злоупотреблениях по НКВД, вызвало, судя по всему, новый поток писем резкого, обличительного содержания. В декабре 1938 г. в ЦК ВКП(б) обратили внимание на два таких письма. Автор первого — В. Черноусов из Одессы, обвиняя во всем Ежова, в частности, писал: «Вместе с враждебными Советской власти элементами арестованы и сосланы сотни тысяч ни в чем не повинных, честных и частью даже преданных Советской власти людей. Ведь сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-либо не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что вся страна против Советской власти. При этом совершались неслыханные жестокости. Под тяжелыми пытками люди вынуждены были “сознаваться” в никогда не деланных преступлениях. Жена арестовывается потому только, что муж сидит. Дети бросались на произвол судьбы.

О сосланных никому из родных ничего не известно. Получился резкий контраст между объявленной у нас Конституцией и проводимым в стране тяжелым произволом. При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости никто еще вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме. Трудно ли после этого догадаться, какое настроение существует в массах […] Два-три года назад настроение было иным»^[1000].

Аналогичное письмо прислал из Ленинграда В. Антипов: «Проезжая по делам службы по ряду областей и районов за лето и осень текущего года, а особенно последнее время, приходилось наблюдать: жуткие картины на вокзалах больших и маленьких городов. Тысячи семейств ютились и в некоторых местах теперь еще ютятся около вокзалов и в самих вокзалах — женщины, дети, старики, больные. Это все люди, выселенные из разных городов за то, что в их семьях были когда-то судимые и осужденные и отбывающие наказания […] В Ко-тельниче, Вятке, Глазове, Буе и других мелких городах — везде они набиты битком, помимо тех, которых выселяют в определенные места […] Я полагаю, что это неизвестно ЦК партии, а поэтому и решил написать вам, потому что эта вещь нездоровая и, видимо, работники некоторых управлений НКВД распоясались до произвола […] Дают 24 часа на выезд — люди в панике продают за бесценок имущество и едут куда глаза глядят. И больных не щадят. Тут надо ЦК дать определенные какие-то установки НКВД, чтобы не было на местах произвола […]».

Более резко высказывались авторы анонимных писем, некоторые из которых также сохранились в фондах ЦК ВКП(б). «Ни политика, ни законы советского государства, ничто не оправдывают то, что произошло в Туле за этот 1938 г., — писал автор одной из таких анонимок. — Тысячи арестов за один-два месяца, из которых очень небольшой процент арестов по законам, по существу. В массы просачиваются сведения, слухи, факты, которые только создают вредные настроения и недоверие. Даже в партийных рядах есть много осторожных разговоров о перегибах, о неверии в то, что справедливо судят и ссылают людей. После того как распространились в массах слухи о снятии и аресте начальника управления НКВД и снятии бывшего наркома НКВД и аресте по другим городам представителей власти, стали говорить открыто о том, что тысячи невинных людей томятся в тюрьмах и в ссылке […]»^[1001]. Еще в одном анонимном письме, поступившем в ЦК за подписью «Иванова», говорилось: «К вам, старым членам партии, пишу и думаю, что вы обратите внимание на все действия нашего НКВД, — говорилось в этом обращении, судя по стилю и содержанию составленном женщиной. — Неужели до вас еще не дошли все те ужасы, которые творятся у нас в провинциальных городах […] Пишу от имени сотни женщин, которые пролили потоки слез, которые называют советскую тюрьму “стеною слез”, где молодые следователи, чтобы пробить себе дорогу и проявить якобы свою бдительность, издеваются над арестованными […] Да, мы, женщины Советского Союза, требуем от власти, чтобы наших мужей судили открытым судом […] да, у нас, женщин, нет веры в этот суд — все обвинения, которые им шьют, не больше, как злая клевета для того, чтобы выслужиться и проявить свою бдительность». Из партии, продолжала «Иванова», уходят лучшие люди, соратники Ленина, которые «вдруг стали врагами народа. Неправда! Ложь! Иногда хочется кричать во всеуслышание: не они враги народа, а их делают врагами народа мерзавцы, подлецы, которые хотят выслужиться и получить звание бдительного, но вернее лжебдительного»^[1002]

Отдельные факты позволяют предполагать, что подобные протес-ты-обличения не только оседали в архивах ведомств в виде писем, но и ходили по рукам как листовки. В. Ф. Некрасов опубликовал несколько таких документов, распространявшихся по Москве осенью 1938 г. и попавших в поле зрения НКВД. В них, в частности, говорилось: «Уважаемый товарищ! Вам, наверное, как и всем мыслящим людям, стало безумно тяжело жить. Средневековый террор, сотни тысяч замученных НКВД и расстрелянных безвинных людей, лучших преданнейших работников Советской власти — это только часть того, что еще предстоит!!! Руководители Политбюро — или психически больные, или наймиты фашизма, стремящиеся восстановить против социализма весь народ. Они не слушают и не знают, что за последние годы от Советской власти из-за методов управления отшатнулись миллионы и друзья стали заклятыми врагами […]»; «Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе. Это вы же виноваты в их муках — перед вами реки крови и моря слез. Помогите. Не ждите циркуляров и инструкций […] Сталин и сталинцы должны быть уничтожены»; «[…] Наша власть — не Советская — а большевистская, и притом тех большевиков, которые подхалимствуют и раболепствуют перед Сталиным, — истребила и продолжает истреблять многих честных сторонников Советской власти, социализма и коммунизма. Эта власть, в нарушение Конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чем не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их. Все граждане нашей страны делятся на две категории: на уже арестованных или на бдительных и подозрительных. Нет установленных Конституцией ни неприкосновенности личности и жилища, ни свободы мысли и слова, ни свободы печати и собраний. Все боятся слово сказать, все боятся друг друга. Наша власть — это Сталин и его чиновники, подхалимы и негодяи без чести и без совести […]»^[1003].

С подобными листовками корреспондировали данные НКВД о распространении «провокационных слухов». Так, по сообщению руководства управления НКВД Смоленской области, в октябре 1938 г. в деревнях широко циркулировали разговоры о близости войны и неизбежном поражении СССР. В связи с этим были «отмечены случаи угроз со стороны родственников репрессированных органами НКВД расправиться с представителями местных советских органов»^[1004].

По стране распространялись слухи об открытых проявлениях протеста против террора. Об одном из них писал, например, в своей книге воспоминаний американский рабочий Дж. Скотт, живший в те годы в Магнитогорске: «Рассказывают, что однажды в Свердловске у здания НКВД собралось несколько сот женщин, которые принесли для своих арестованных передачи с едой и одеждой. После того как они простояли там несколько часов, им в грубой и резкой форме сказали, что в этот день передачи приниматься не будут. Измученные волнением и тревогой женщины (некоторые пришли с детьми на руках, другие отпросились с работы, рискуя потерять место, чтобы передать своим любимым немного сахара и чистую одежду) возмущались. В толпе началось волнение. Кого-то толкнули, разбили окно, и через пять минут на втором этаже здания не осталось ни единого целого стекла. Власти так и не смогли найти и арестовать зачинщицу, а посадить в тюрьму пятьсот женщин было невозможно, потому что тюремные камеры были уже переполнены»^[1005].

Разумеется, подобные волнения, листовки и слухи не представляли для режима серьезной угрозы. Разветвленный и мощный карательный аппарат без особого труда подавлял малейшее сопротивление. Однако советское руководство имело все основания достаточно серьезно относиться к сигналам о растущей социальной напряженности. Пока мы не знаем, какую информацию о положении в стране получал в те годы Сталин, о чем докладывали ему органы НКВД, партийные инстанции. (Некоторые из цитированных писем отложились среди материалов, которые шли на доклад руководителям ЦК.) Но в любом случае, из каких бы источников ни получали информацию в высших эшелонах власти, там просто не могли не заметить, что в народе усиливается недовольство, что общество измучено террором и неуверенностью в завтрашнем дне.

Осознание того, что репрессии неизбежно являются источником воспроизводства антиправительственных настроений было важной причиной пропаганды собственной «непричастности к произволу», которую дозированно, но неуклонно проводило высшее руководство даже во время максимального усиления террора. Парадоксальным образом в период массовых арестов и расстрелов продолжалась кампания «укрепления социалистической законности». Ее целью было «примирение» с «социально близкими» слоями населения, которые попали под удар репрессий в основном в предыдущие годы, и не осуждались по политическим статьям. 23 октября 1937 г. Политбюро поручило Прокуратуре СССР и Наркомату юстиции провести по всем союзным и автономным республикам, краям и областям проверку уголовных дел в отношении должностных лиц сельсоветов, колхозов, МТС, сельских и колхозных активистов. Проверке подлежали все дела начиная с 1934 г. Одновременно Политбюро поручило прекратить дела и освободить от наказания колхозников, осужденных за малозначительные преступления (имущественные, против порядка управления и т. п.)^[1006]. Эта акция проводилась более двух лет^[1007]. К ноябрю 1938 г. пересмотру подверглись уголовные дела в отношении 1 млн 176 тыс. человек. С 480 тыс. была досрочно снята судимость, в отношении 107 тыс. прекращены дела. Около 23 тыс. человек были освобождены от отбывания наказания (речь шла обо всех пригово-pax, включая условные осуждения и осуждения к исправительно-трудовым работам)^[1008].

Ряд акций был предпринят для того, чтобы не допустить массовую дискриминацию, особенно молодежи, по принципу родственных связей с «врагами народа». Так, 10 ноября 1937 г. Политбюро утвердило постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, запрещавшее «огульное увольнение из высших учебных заведений и огульное снятие стипендий со студентов по мотивам их родственных отношений с лицами, привлеченными к ответственности органами советской власти». Постановление предписывало разбирать подобные вопросы «строго персонально после тщательного рассмотрения общественно-политического лица и поведения самого студента». Студентов, которые не могли быть использованы в дальнейшем на оборонных предприятиях (по причине родственных отношений с «врагами»), предписывалось отчислять из вузов наркомата оборонной промышленности в порядке перевода в другие вузы^[1009]. Следующий шаг в этом направлении был сделан в постановлении Политбюро от 9 января 1938 г., которое запрещало увольнять с работы родственников «лиц, арестованных за контрреволюционные преступления, лишь по мотивам родственной связи»^[1010].

Особенно широко в начале 1938 г. пропагандировалось постановление январского пленума ЦК 1938 г. «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Опубликованное 19 января в газетах, это постановление осуждало «массовые, огульные исключения из партии», требовало быстрого рассмотрения апелляций исключенных и объявило, что виновниками произвола являются как враги, пробравшиеся в партийные органы, так и «отдельные карьеристы-коммунис-ты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии». На волне новой кампании некоторое количество коммунистов (в основном тех, кого еще не успели арестовать) действительно были восстановлены в партии. Определенное значение имело решение январского пленума о запрещении «неправильной, вредной практики, когда исключенных из ВКП(б) немедленно снимают с занимаемой ими должности».

Все эти постановления и кампании принципиально не изменили ситуацию в стране. Они не были рассчитаны на то, чтобы сколько-нибудь серьезно затормозить террор и в конечном счете принесли облегчение лишь незначительному количеству пострадавших. Однако пропаганда таких решений давала особенно высокий результат. В условиях террора люди с надеждой воспринимали любую позитивную информацию, с особой готовностью верили (или заставляли себя поверить) в «непричастность» к произволу вождей, в конечное торжество справедливости.

Особое значение демонстрация «непричастности» высшего руководства и поиск «козлов отпущения» приобрели в период выхода из террора, неизбежно связанного с ответом на традиционный вопрос: кто виноват? В значительной мере преступления периода массовых операций и кадровых чисток были списаны на «врагов» в органах госбезопасности и персонально на Ежова. Об этом косвенно сигнализировала информация о снятии Ежова и других руководителей НКВД. Сужая рамки дозволенного недовольства и критики, официальная пропаганда практически не допускала широкого обсуждения проблемы виновности государственных структур (того же НКВД) в целом. Речь шла именно об отдельных «врагах», проникших в эти структуры. Эффективным способом выведения из-под удара истинных виновников террора была также шумная пропагандистскую кампанию против так называемых «клеветников».

Команды о проведении этой кампании шли сверху. Несколько материалов, осуждающих «клеветников» поместила «Правда»^[1011]. Знаковым событием в развертывании кампании и индикатором намерений высших руководителей страны было рассмотрение в ЦК ВКП(б) дела группы Напольской — нескольких сотрудниках ленинградских институтов, которые, как следует из документов, объявили себя борцами с «врагами» и посылали заявления в НКВД. Группа действовала длительный период. По ее сигналам, как утверждалось в материалах дела, были арестованы несколько человек, в том числе ответственных работников Ленинграда, которые пытались пресечь деятельность группы. Однако после снятия Ежова отношение властей к подобного рода «общественной активности» изменилось. Делом Напольской занялись секретарь ленинградской партийной организации, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов и заместитель председателя КПК М. Ф. Шкирятов. Под их руководством вопрос готовился для рассмотрения на Оргбюро ЦК. В обширном проекте решения говорилось, что участники группы Напольской, «создавшейся под флагом разоблачения враждебных элементов главным образом в научно-исследовательских институтах и учебных заведениях Ленинграда, стали претендовать на особую роль и заслуги в деле разоблачения врагов, пытаясь создать для себя из критики и разоблачительной работы своеобразную монополию». Группа Напольской была осуждена как антипартийная. Ленинградскому горкому поручалось «проследить за дальнейшим поведением участников группы и ликвидацией их групповой борьбы, создав для честно признавших свои ошибки необходимые условия для исправления и нормальной работы». Постановление предусматривало реабилитацию тех ленинградских работников (секретаря одного из райкомов, редактора газеты «Ленинградская правда»), которые выступали против группы Напольской и были за это репрессированы. Ленинградский комитет должен был также рассмотреть все заявления от пострадавших в результате доносов Напольской и ее товарищей^[1012]. Проект этого постановления Жданов и Шкирятов предварительно направили Сталину. В архивном деле сохранилась резолюция Сталина: «Тт. Жданову и Шкирятову. Мне кажется, что резолюция тт. Жданова и Шкирятова — правильна. И. Сталин»^[1013]. 11 февраля 1939 г. постановление было утверждено опросом членов Оргбюро ЦК.

В реакции высших властей на столь характерное и громкое дело «клеветников» обращает на себя внимание чрезвычайная мягкость. Несмотря на то что группа Напольской была якобы виновна в арестах честных людей, речь не шла об ее уголовном преследовании. Дело ограничивалось «воспитательной работой». Так же, как и в случае с органами НКВД, власти боялись перегнуть палку и нанести слишком сильный удар против «общественной лояльности». Что бы ни писали газеты, доносчик всегда был ближе сталинскому государству, чем жертвы доносов. Однако для успокоения массового недовольства на расправу были выданы «неправильные» доносчики — «клеветники», так же, как и «неправильные» чекисты, — Ежов и его сотрудники.

Решающий импульс кампании против «клеветников» придал XVIII съезд ВКП(б) в марте 1939 г., на котором виновниками массовых репрессий в партии и стране были объявлены «карьеристские элементы», стремившиеся «отличиться и выдвинуться на исключениях из партии», а также «замаскированные враги внутри партии», которые старались «путем широкого применения репрессий перебить честных членов партии и посеять излишнюю подозрительность в партийных рядах»^[1014]. Обсуждение тезисов решений съезда, которые содержали эти положения о «врагах» и «карьеристах», началось в феврале. В связи с этим «Правда» начала публиковать специальный дискуссионный листок, в котором помещались наиболее характерные и «политически выдержанные» письма. Заметную часть этих публикаций составляли гневные требования сурово наказывать «клеветников». «Многие члены партии в письмах, присылаемых в “Дискуссионный листок”, предлагают ввести в Устав партии пункт о привлечении к партийной ответственности лиц, виновных в клевете на членов партии», — говорилось в специальном обзоре писем «О клеветниках», помещенном в Правде 2 марта 1939 г.^[1015]

Подготовив, таким образом, почву, руководство страны сделало тезис о «клеветниках» и «карьеристах» основой официального объяснения причин террора и произвола. «Клевета на честных работников под флагом “бдительности” является в настоящее время наиболее распространенным способом для прикрытия, маскировки враждебной деятельности. Неразоблаченные осиные гнезда врагов ищите прежде всего среди клеветников», — заявил на XVIII съезде А. А. Жданов, выступавший с докладом об изменениях в уставе партии^[1016]. В докладе Жданова и в выступлениях других делегатов съезда приводились конкретные примеры деятельности «клеветников». В Архангельской области, например, был «разоблачен такой злостный клеветник, как Прилучный, который написал 142 заявления на коммунистов, и ни одно из них не подтвердилось». «[…] В одном из районов Киевской области был разоблачен клеветник Ханевский. Ни одно из многочисленных заявлений, поданных Ханевским на коммунистов, не подтвердилось. Однако этот клеветник не потерял присутствия духа и в одном из своих разоблачительных заявлений в обком КП(б)У обратился с такой просьбой: “Я выбился из сил в борьбе с врагами, а поэтому прошу путевку на курорт”». «Некая Могилевская, работавшая учительницей 142-й школы города Киева, подавала клеветнические заявления и телеграммы во все центральные учреждения УССР и СССР. В этих телеграммах она оклеветала большое количество честных работников. В своих заявлениях эта клеветница не только клеветала на честных людей, но путем запугивания вымогала деньги и путевки на курорт. Достаточно сказать, что за 1936–1937 гг. она путем шантажа, запугивания сумела получить около 5 тыс. руб. от разных организаций и три путевки на курорт стоимостью больше 2 тыс. руб. Обо всех, кто отказывал ей в выдаче так называемой помощи, она писала клеветнические заявления […] Сейчас эта Могилевская разоблачена как аферистка. Она никогда учительницей не была. Подложным путем она получила ложное свидетельство о том, что является учительницей. Сейчас она осуждена народным судом на пять лет»^[1017] и т. д.

Почувствовав перемену политических ветров, местные руководители, долгое время не смевшие тронуть активистов-разоблачителей, с энтузиазмом повели против них борьбу. Характерным было дело заведующей парткабинетом Переяславского райкома Савченко-вой, которым занимался в начале 1939 г. Киевский обком ВКП(б). Савченкова написала заявление, в котором обвинила руководство Переяславского райкома в связях с врагами народа и во вражеских действиях. Очевидно, что Савченкова надеялась на безнаказанность и результативность своего доноса. Однако обстановка изменилась, и осмелевшие члены бюро Киевского обкома приняли в январе 1939 г. решение: «Считать, что выдвинутые в заявлениях Савченковой обвинения […] являются безосновательными и клеветническими», объявить ей выговор с занесением в учетную карточку и снять с работы в райкоме^[1018]. Однако Савченкова стояла до последнего. Получив выговор, лишившись работы, ославленная в Переяславле как клеветница, она не только продолжала писать заявления и жалобы, но собрала вокруг себя группу людей, недовольных районным руководством. Один из них — парторг ЦК КП(б)У в Иванковском леспромхозе Семида написал в ЦК ВКП(б) новое заявление, в котором называл переяславских начальников врагами и бандитами. И хотя Семида подписался чужим именем, его авторство «вычислили». Этот факт переполнил чашу терпения киевских руководителей. Решив покончить с интригами, бюро обкома КП(б)У в начале марта 1939 г. вновь вернулось к делу Савченковой. На этот раз были приняты суровые решения: Савченкову исключили из партии, а Семиду, лишив партийного билета, сняли с должности. Более того, бюро поручило прокуратуре привлечь Савченкову и Семиду к судебной ответственности за клевету^[1019].

Подобные дела разбирались в 1939 г. повсеместно. Неоднократно занимался ими секретариат Московского обкома партии. 17 апреля 1939 г. он рассмотрел вопрос о заявлениях группы членов ВКП(б), которые обвиняли во вредительстве, пособничестве и покровительстве врагам ряд должностных лиц Подольского района. Заявление было признано необоснованным и клеветническим. Фигуранты дела получили строгие выговора и были предупреждены, что «в случае продолжения подачи клеветнических заявлений они поставят себя вне рядов партии»^[1020]. Через несколько месяцев, 20 августа 1939 г., клеветническими были признаны заявления одного из членов партии, «разоблачавшего» «контрреволюционные связи» секретаря Шатурского горкома ВКП(б)^[1021]. В октябре 1939 г. секретариат Московского обкома признал необоснованными и клеветническими заявления некоего Шахияна, который в течение полутора лет подал десять заявлений в ЦК, Московский комитет, Комитет партийного контроля и Прокуратуру с обвинением группы членов партии в связях с врагами народа. Шахияну было сделано внушение, что «в случае продолжения с его стороны клеветнических обвинений он будет привлечен к строгой партийной ответственности»^[1022]. Подобные примеры можно продолжать. Они свидетельствовали как о распространении явления, так и о сравнительно снисходительном отношении к «клеветникам».

Кампания борьбы с «клеветниками», несомненно, имела некоторые объективные основания. Публичные процессы над оппозиционерами, чистки аппарата и массовые операции 1937–1938 гг. сопровождались нагнетанием обстановки «бдительности» и призывов к доносительству. По разным причинам — из желания отвести удар от себя, чувства мести, корыстного интереса, наконец, в силу психической неполноценности — на эти призывы сверху активно откликалась определенная часть населения страны. Вместе с тем мнение о том, что доносы в серьезной степени стимулировали террор, как уже говорилось, не подкрепляются известными фактами. Сама по себе насквозь фальшивая кампания борьбы с «клеветниками» служит дополнительным свидетельством несущественности доносов как фактора террора. Однако изобретенный сталинской пропагандой миф о решающей виновности «клеветников» оказался достаточно эффективным и до сих пор продолжает свою долгую жизнь.

* * *

Выход из «большого террора», проведенный в конце 1938 — начале 1939 г., в значительной степени был типичным механизмом завершения сталинских кампаний. Проведя массовое уничтожение и изоляцию «подозрительных» слоев населения, сталинское руководство совершило небольшое отступление с целью стабилизации системы и ослабления социального недовольства произволом. Первостепенным результатом этого отступления была очередная чистка в органах НКВД, проведенная преимущественно силами партийного аппарата. Нарушенный в период террора баланс сил между этими двумя важнейшими институтами сталинского режима был восстановлен в его традиционном виде. Новое поколение партийных функционеров, так же, как и новое поколение работников карательного аппарата, многие из которых также пришли из партийных органов, были главной опорой окончательно утвердившейся диктатуры Сталина.

Несмотря на масштабность арестов работников ежовского НКВД и резкое, почти одномоментное, прекращение массовых операций, достигших огромных размеров и, соответственно, имевших значительный потенциал инерции, выход из террора был осуществлен без серьезных трудностей и заметного противодействия. Отдельные угрозы дисбаланса, наблюдавшиеся на начальном этапе кампании, например, слишком сильные атаки на НКВД, были быстро нейтрализованы соответствующими указаниями из центра. Опираясь на поддержку Сталина, новое руководство НКВД во главе с Берией консолидировало свои позиции, что было особенно заметно на примере Гулага. Утвердившиеся в 1939 г. принципы построения лагерной системы сохраняли свое значение до смерти Сталина. Как можно судить по имеющимся документам, не приобрело угрожающих для диктатуры размеров и социальное недовольство массовыми репрессиями. Отрицательные настроения, усиливавшееся в обществе в связи с массовым произволом, были сравнительно успешно направлены против Ежова и его сотрудников, а также, как правило, анонимных «клеветников» и «карьеристов». Непосредственная связь с террором высшего руководства страны, прежде всего Сталина, была надежно спрятана за стеной официальной пропаганды и страха.

Однако за относительной успешностью решения тактической задачи — выхода из террора, на самом деле, скрывались многочисленные разрушительные и трагические краткосрочные и долгосрочные последствия кадровых чисток и массовых операций. Уже в период террора, после относительно благополучных «трех хороших лет» (1934–1936) начался период нарастания напряженности в советской экономике. Даже по официальным данным, темпы роста объема промышленного производства, составлявшие в 1936 г. 28,7 %, снизились в 1937 г. до 11,2, а в 1938 г. — до 11,8 %. По более объективным расчетам некоторых западных экономистов, эти цифры составляли соответственно 10,4, 2,3 и 1,1 %^[1023]. Опасные размеры приобрела дезорганизация армии, вызванная разгромом значительной части ее офицерского корпуса^[1024]. Эти и многие другие последствия террора все еще не изучены, а многие даже в достаточной мере не осознаны. Одним из таких последствий было также уничтожение остатков «коллективного руководства» в высших эшелонах власти и утверждение институтов абсолютной единоличной диктатуры, о чем пойдет речь в следующей заключительной главе этой книги.

Глава 8
НАКАНУНЕ ВОЙНЫ
НОВАЯ СТРУКТУРА СТАЛИНСКОЙ ВЛАСТИ

После нескольких лет относительной стабильности, в период массового террора 1937–1938 гг. в составе Политбюро произошли значительные изменения. Уничтожение значительной группы членов и кандидатов Политбюро, а также большой части «номенклатурных» работников, входивших в окружение уцелевших соратников Сталина, свели до минимума политическое влияние отдельных членов Политбюро, даже наиболее известных представителей старой сталинской гвардии. Полная зависимость членов Политбюро от Сталина была ключевым признаком окончательного утверждения личной диктатуры.

В соответствии с новыми политическими реальностями изменились основные институты высшей власти. Окончательное закрепление получила ранее выявившаяся тенденция демонтажа Политбюро как коллективного органа власти. В последние предвоенные годы Политбюро фактически было заменено узкими руководящими группами, процедуру деятельности которых определял Сталин. Существенной реорганизации подверглись аппараты ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР. Самоназначение Сталина в мае 1941 г. председателем СНК положило начало новой реконструкции сфер ответственности и порядка взаимодействия партийных и правительственных структур. Эта реконструкция, начатая в последние предвоенные недели, не была завершена. Однако она заложила важные предпосылки для формирования той модели высшей власти, которая достигла своего расцвета в послевоенный период.

Репрессии в Политбюро

Первой жертвой репрессий в Политбюро (независимо от того, покончил он с собой или был убит) стал Г. К. Орджоникидзе. Второй — Я. Э. Рудзутак. Рудзутак был одним из старейших руководителей партии. Кандидатом в члены Политбюро он впервые стал еще в 1923 г., а полным членом Политбюро в 1926 г. Проявив должную лояльность по отношению к Сталину, Рудзутак в 1931–1934 гг. занимал важный пост председателя ЦКК ВКП(б). Поскольку устав партии запрещал совмещение должностей председателя ЦКК с другими выборными должностями, Рудзутака временно вывели из Политбюро. Однако после XVII съезда ВКП(б) он вновь стал кандидатом в члены Политбюро. В мае 1937 г. Рудзутака исключили из состава ЦК ВКП(б) и арестовали. В 1938 г. он был расстрелян по обвинению в шпионаже и подготовке террористических актов против руководителей страны. На освободившееся место кандидатом в члены Политбюро на пленуме ЦК ВКП(б) в октябре 1937 г. был избран Н. И. Ежов.

Следующая замена в Политбюро произошла на пленуме ЦК в январе 1938 г. П. П. Постышев был выведен из кандидатов в члены Политбюро, а на его место избран Н. С. Хрущев. Смещение Посты-шева в отличие от других перестановок в Политбюро происходило постепенно, и может служить хорошим примером сталинских методов политических интриг и нравов, царивших в Политбюро в годы террора.

П. П. Постышев был одним из самых известных деятелей партии. В социал-демократическое движение он попал еще в 1901 г., был профессиональным революционером. В годы Гражданской войны руководил партизанскими отрядами на Дальнем Востоке. С 1930 г. Постышев занимал пост секретаря ЦК ВКП(б) и вошел в круг влиятельных партийных функционеров, пользовавшихся доверием Сталина. В 1933 г., в разгар голода на Украине, Сталин назначил Посты-шева вторым секретарем ЦК КП(б) Украины и первым секретарем Харьковского (тогда столичного) обкома. После перевода столицы Украины из Харькова в Киев, Постышев стал первым секретарем Киевского обкома. Сталин был доволен успехами своего выдвиженца и в награду в 1934 г. ввел Постышева в Политбюро ЦК ВКП(б) в качестве кандидата.

Тучи над Постышевым начали сгущаться осенью 1936 г., когда в Киеве в окружении Постышева были произведены массовые аресты.

13 января 1937 г. ЦК ВКП(б) принял специальное постановление о Киевском обкоме и ЦК КП(б)У Руководство республиканской организации было обвинено в засорении аппарата врагами. Посты-шеву объявили выговор и лишили должности секретаря Киевского обкома^[1025].

Организуя атаку против Постышева, Сталин использовал не только дела о мифических «вредителях» в украинском партруководстве, но и вполне реальные пороки, присущие киевским лидерам, как, впрочем, и руководителям других регионов: групповщину, злоупотребление властью, создание местных культов. Являясь формально вторым секретарем ЦК КП(б)У, Постышев фактически был самым сильным руководителем на Украине. Свою роль в этом, видимо, сыграли и личные качества Постышева — жестокость, напористость, властность, а также поддержка, которой он долгое время пользовался в Москве, являясь личным эмиссаром Сталина. Используя свое влияние, Постышев окружил себя в украинской парторганизации значительной группой лично преданных ему работников. Они же, в свою очередь, немало потрудились для того, чтобы создать в республике своеобразный культ Постышева. Формировался этот культ еще и потому, что до определенного времени окружение монумента собственного величия более мелкими памятниками в честь «верных соратников» поощрял сам Сталин.

Как это нередко бывало в те годы, опираясь на высокое положение мужа, активную роль в политической жизни и даже в решении кадровых вопросов республики пыталась играть жена Постышева Т. С. Постоловская. Она занимала пост секретаря парткома Украинской Ассоциации марксистско-ленинских научных институтов (УАМЛИН) и принимала деятельное участие в многочисленных конфликтах и склоках, вспыхивающих временами среди «бойцов идеологического фронта».

Все эти обстоятельства в полной мере использовал Сталин. Обвинения в личной нескромности и злоупотреблениях были обрушены на Постышева на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г. Новый секретарь Киевского обкома С. А. Кудрявцев говорил на пленуме: «Обстановка шумихи вокруг т. Постышева зашла так далеко, что кое-где уже громким голосом говорили о соратниках Постышева, ближайших, вернейших, лучших, преданнейших, а те, кто не дорос до соратников, именовали себя постышевцами»^[1026]. Досталось в это время и Постоловской, обличая которую сталинские помощники наносили еще один удар по Постышеву.

Главным пунктом обвинений против Постоловской было ее неблаговидное поведение в деле некой Николаенко, получившем тогда стараниями Сталина широкую огласку. Член ВКП(б) П. Т. Николаенко была одной из тех экзальтированных жертв сталинского учения об усилении классовой борьбы, которым повсюду мерещились враги и шпионы. Рано вступив в партию, она работала в женских организациях, училась, а в 1935 г. попала на службу в музейный городок в Киеве. Однажды она явилась к директору городка и заявила, что один из сотрудников, по ее мнению, крадет экспонаты. Не найдя поддержки у директора, Николаенко стала обличать и его. Для того чтобы избавиться от Николаенко, ее отправили на учебу в аспирантуру. Однако и здесь она быстро принялась за старое, выявляя и разоблачая «врагов». Партийная организация УАМЛИН, не без участия Постоловской, добилась исключения Николаенко из аспирантуры. Николаенко ушла работать на курсы политотделов Юго-Западной железной дороги, заявляя направо и налево, что в УАМЛИН засели враги, а Постоловская «как царица сидит, окруженная врагами». Доброжелатели доложили об этом Постоловской, а она не придумала ничего лучшего, как добиться от бюро горкома партии исключения Николаенко из ВКП(б). Желая угодить Постоловской, операцию эту проделали быстро, не погнушавшись элементарным подлогом: при помощи подчисток решение об исключении, состоявшееся в январе 1936 г., провели актом за сентябрь 1935 г. Николаенко подала заявление на имя Сталина. В апреле в Комитете партийного контроля при ЦК ВКП(б) приняли решение о восстановлении ее в ВКП(б). Однако в Киеве выдавать ей партийный билет и восстанавливать на работе не торопились^[1027].

Коренной поворот в судьбе Николаенко произошел после постановления ЦК ВКП(б) от 13 января. Прибывшему в Киев для разъяснения постановления Л. М. Кагановичу рассказали о «героине-разоблачительнице», а он, в свою очередь, доложил о ней по возвращению в Москву Сталину. Вождь проявил к Николаенко неподдельный интерес, настолько значительный, что посвятил ей целый абзац в речи на февральско-мартовском Пленуме и, более того, включил этот абзац в официальный, широко опубликованный текст речи. «Николаенко — это рядовой член партии, говорил Сталин. Она — обыкновенный “маленький человек” Целый год она подавала сигналы о неблагополучии в партийной организации в Киеве, разоблачала семейственность, мещанско-обывательский подход к работникам […] засилье троцкистских вредителей. От нее отмахивались, как от назойливой мухи. Наконец, чтобы отбиться от нее, взяли и исключили ее из партии […] Только вмешательство Центрального комитета партии помогло распутать этот запутанный узел. А что выяснилось после разбора дела? Выяснилось, что Николаенко была права, а Киевская организация была не права […] А ведь кто такая Николаенко? Она, конечно, не член ЦК, она не нарком, она не секретарь Киевской областной организации, она даже не секретарь какой-либо ячейки, она просто рядовой член партии. Как видите, простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения»^[1028].

Догадаться, зачем Сталин создавал этот новый культ «маленького человека», не трудно. Еще недавно призывая советских людей следовать примеру стахановцев, Сталин, теперь, в соответствии с новыми политическими задачами, выдвигал на первый план «разоблачителей врагов». Кроме того, защитив «маленького человека» Николаенко от жены всемогущего Постышева, Сталин укреплял легенду о справедливом вожде и бюрократах-перерожденцах. И пока Николаенко купалась в лучах славы^[1029], Постышев был отправлен с Украины в почетную ссылку секретарем Куйбышевского обкома партии.

В литературе распространено мнение, что Постышев пострадал потому, что пытался противостоять сталинскому репрессивному курсу. Источником этого предположения были соответствующие фрагменты из секретного доклада Хрущева на XX съезде КПСС. «На февральско-мартовском Пленуме ЦК (1937), — говорил Хрущев, — в выступлениях ряда членов ЦК, по существу, высказывались сомнения в правильности намечавшегося курса на массовые репрессии под предлогом борьбы с “двурушниками" Наиболее ярко эти сомнения были выражены в выступлении тов. Постышева. Он говорил: «Я рассуждал: прошли такие крутые годы борьбы, гнилые члены партии ломались и уходили к врагам, здоровые дрались за дело партии. Эти — годы индустриализации, коллективизации. Я никак не предполагал, что, пройдя этот крутой период, Карпов и ему подобные попадут в лагерь врага. (Карпов — это работник ЦК партии Украины, которого хорошо знал Постышев.) А вот по показаниям якобы Карпов с 1934 года был завербован троцкистами. Я лично думаю, что в 1934 году здоровому члену партии, который прошел длительный путь ожесточенной борьбы с врагами за дело партии, за социализм, попасть в стан врагов невероятно. Я этому не верю… Я себе не представляю, как можно пройти тяжелые годы с партией и потом в 1934 году пойти к троцкистам. Странно это…»^[1030].

«Попытки выступить против необоснованных подозрений и обвинений приводили к тому, — говорил Хрущев далее, — что протестовавший подвергался репрессиям. В этом/отношении характерна история с т. Постышевым. В одной из бесед, когда Сталин проявил недовольство по адресу Постышева и задал ему вопрос: — Кто вы такой? Постышев твердо заявил с присущим ему окающим акцентом: — Большевик я, товарищ Сталин, большевик! И это заявление было расценено сначала как неуважение к Сталину, а потом как вредный акт и впоследствии привело к уничтожению Постышева, объявленного без всяких к тому оснований “врагом народа”»^[1031]

Проверить реальность последнего эпизода о разговоре Сталина и Постышева невозможно: Хрущев никак не обозначил ни время, ни обстоятельства этой перебранки. Зато цитату из выступления Постышева на февральско-мартовском пленуме теперь без труда можно сопоставить со стенограммой. При таком сопоставлении выясняется, что фрагмент, использованный Хрущевым (эта часть доклада Хрущева была подготовлена секретарем ЦК П. Н. Поспеловым), был вырван из контекста речи Постышева, обрублен на полуслове. На самом деле, Постышев заявил следующее (цитата приводится по неправленной стенограмме пленума, т. е. в том виде, в каком она прозвучала с трибуны пленума): «Я вот так рассуждаю: прошли все-таки такие крутые годы, такие повороты были, где люди или ломались, или оставались на крепких ногах, или уходили к врагам, — период индустриализации, период коллективизации, все-таки жестокая была борьба партии с врагами в тот период. Я никак не предполагал, что возможно пережить все эти периоды, а потом перейти в лагерь врагов. А вот теперь выясняется, что он с 1934 г. попал в лапы к врагам и стал врагом. Конечно, тут можно верить всему этому, можно и не верить. Я лично думаю, что страшно трудно после всех этих годов в 1934 г. человеку, который прошел на крепких ногах путь ожесточенной борьбы, в 1934 г. пойти к врагам. Этому очень трудно верится. (Молотов. Трудно верить тому, что он только с 1934 г. стал врагом? Вероятно, он был им и раньше.) Конечно, раньше. Я себе не представляю, как можно пройти тяжелые годы с партией и потом, в 1934 г., пойти к троцкистам. Странно это. Какой-то у него червь был все время. Когда этот червь у него появился — в 1926 ли г., в 1924 ли, в 1930 г., это трудно сказать, но, очевидно, червь какой-то был, который какую-то работу проделал для того, чтобы он попал в стан врагов […] Тов. Сталин не так ставит вопрос, что нужно быть бдительным только к этим людям, которые когда-то перед партией имели тот или иной грех. К этим людям можно быть наиболее бдительным, но враг может и сознательно сохранять себя чистым. Вот из показаний правых мы видим, как они себя и свои кадры сохраняли, не вылезали»^[1032].

Приблизительно в таком духе было построено все выступление Постышева. Понять это не трудно. На февральско-мартовский пленум Постышев приехал уже не секретарем крупнейшей республиканской партийной организации, а всего лишь секретарем одного из обкомов, к тому же лишь недавно подвергшимся публичному наказанию за политическую слепоту и мягкость к врагам. Несомненно, Постышев не был согласен с новым курсом. Более других партийных руководителей он уже к началу пленума испытал на себе, чем грозит расширение репрессий. Однако никаких сколько-нибудь серьезных «сомнений» ни Постышев, ни другие члены ЦК (кстати, так и не названные Хрущевым) на февральско-мартовском пленуме не заявляли.

Речь Постышева на февральско-мартовском пленуме была выслушана довольно спокойно. Грубыми репликами с мест, которые обычно сопровождали выступления опальных функционеров, его не забрасывали. Однако это спокойствие было обманчивым. В середине 1937 г. Политбюро вдруг занялось рассмотрением доноса на Постышева. В заявлении, скорее всего инспирированном сверху, некто Губельман сообщал, что Постышев в 1910 г. подал унизительное ходатайство на имя командующего Московским военным округом о смягчении судебного приговора. Постышева вызвали для объяснений. Он покаялся, ссылаясь на молодость и несознательность. Пока дело ограничилось выговором за сокрытие этого факта от ЦК^[1033]. Однако прошло еще несколько недель, и в Куйбышевскую область по поручению Сталина прибыл секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев. Ничего хорошего подобный визит не сулил. Там, где появлялся этот сталинский эмиссар (а командировок в 1937 г. у него было больше чем достаточно), с новой силой вспыхивали репрессии. Можно только представить себе, что пережил Постышев, ожидая Андреева. Но и на этот раз, казалось, гроза прошла стороной. Андреев ограничился созывом бюро обкома, на котором высказал Постышеву недовольство руководства партии слабой борьбой с врагами в Куйбышевской области и приказал срочно выправить положение; Для начала были арестованы несколько областных руководителей.

Получив столь строгие указания, Постышев постарался продемонстрировать активность на поприще выкорчевывания «вражеского подполья». Этим обстоятельством воспользовались в Москве как предлогом для дальнейших атак на Постышева. 8 января 1938 г. заведующий отделом руководящих партийных органов Г. М. Маленков подал на имя Сталина докладную записку, в которой сообщал, что Куйбышевский обком в течение последних трех месяцев распустил 30 райкомов партии, руководство которых было объявлено врагами народа. «Считаю такие действия Куйбышевского обкома ВКП(б) политически вредными и по своим последствиям явно провокационными», — писал Маленков. В представленном Маленковым проекте постановления Политбюро по данному вопросу предлагалось объявить выговор бюро обкома, в том числе Постышеву. Однако Сталин внес в проект Маленкова новый пункт: освободить Постышева от обязанностей первого секретаря Куйбышевского обкома с направлением его в распоряжение ЦК ВКП(б)^[1034]. В таком виде постановление «О политически ошибочных решениях Куйбышевского обкома ВКП(б)» было утверждено Политбюро 9 января 1938 г.^[1035]

Через несколько дней это решение Политбюро послужило основанием для избиения Постышева на январском пленуме ЦК ВКП(б). Формально в повестке дня пленума вопрос о Постышеве не стоял. Однако фактически ему посвятили чуть ли не целый день заседаний, разыграв спектакль в лучших традициях сталинской школы политических интриг. Начало пленума не должно было вызвать у Постышева особой тревоги. Критика в его адрес, прозвучавшая в основном докладе Г. М. Маленкова, не выходила за рамки недавно принятого решения Политбюро о Куйбышевском обкоме. Никто не ставил под сомнение правомерность исполнения Постышевым обязанностей кандидата в члены Политбюро. А поэтому и сам Постышев, поднявшись на трибуну пленума, произнес речь, которую и должен был произнести кандидат в члены Политбюро, пусть и раскритикованный, но прощенный. Признав в немногих словах свои ошибки, Постышев начал высказываться по повестке дня, но неожиданно был атакован многочисленными обличающими репликами и вопросами, тон которым задавали из президиума Ежов, Молотов, Маленков и другие. Это был старый и испытанный способ расправы с неугодными на партийных съездах и пленумах. Оппозиционерам и опальным деятелям устраивали настоящие обструкции: забрасывали негодующими выкриками, разоблачали, унижали. После такой демонстрации со стороны президиума, каждый поднимавшийся на трибуну пленума начинал и заканчивал свое выступление осуждением Постышева. Особенно отличился на этом поприще второй секретарь Куйбышевского обкома Н. Г. Игнатов. Он резко обрушился на своего шефа, обвинив его во многих грехах^[1036]. Решающим было выступление Л. М. Кагановича. Его речь, однозначно осуждающая, была тем не менее в некотором отношении примечательной. Как член Политбюро, Каганович, явно выполняя поручение Сталина, демонстрировал непредвзятость руководства партии к Постышеву. «Тов. Постышев, по-моему, как крупный политический руководитель обанкротился, — говорил Каганович […] — Центральный комитет партии имел в виду наметить тов. Постышева в качестве председателя Комиссии советского контроля […] Теперь, после такой речи, я думаю, что вряд ли Центральный комитет сумеет доверить ему такой пост […] Если у т. Постышева нет никаких более глубоких причин и болезней в своем отношении к Центральному комитету партии, если он сумеет искренне и честно перестроить себя, поджать свое самолюбие и работать по-большевистски на любой работе, — тогда он сумеет сохранить себя как работника в партии. А если у него пороху не окажется для этого, то, каковы бы ни были заслуги работника в прошлом, каково бы ни было его происхождение […] партия должна осудить подобные грубые ошибки […]»^[1037].

Выслушав эти обвинения, пытавшийся поначалу протестовать и объясниться Постышев стал хвататься за последнюю соломинку, которую, казалось, подал ему Каганович, сдался и стал каяться: «Я, товарищи, только одно могу сказать, что я признаю целиком и полностью свою речь, которую я произнес здесь, неправильной и непартийной. Как я произнес эту речь, я и сам понять не могу. Я прошу пленум ЦК простить меня. Я никогда не был не только с врагами, но всегда боролся против врагов, я всегда вместе с партией дрался с врагами народа от всей большевистской души и буду драться с врагами народа от всей большевистской души. Я ошибок наделал много. Я их не понимал. Может быть, я и сейчас их еще не понял до конца. Я только одно скажу, что я речь сказал неправильную, непартийную и прошу пленум ЦК меня за эту речь простить»^[1038].

Теперь Постышев предстал перед членами ЦК и достаточно широким кругом посвященных (а стенограммы пленума, как обычно, рассылались на места) не упорствующей жертвой, способной вызвать сочувствие, а раскаявшимся грешником, получившим по заслугам. (Этот прием непременного публичного раскаяния Сталин, кстати, использовал постоянно.) Вслед за раскаянием же, как обычно, следовал удар. Взяв слово в самом конце заседания 14 января, Сталин неожиданно заявил о необходимости вывести Постышева из состава кандидатов в члены Политбюро. На освободившееся место Сталин предложил Хрущева^[1039].

Судьба Постышева была предрешена. Через несколько недель после январского пленума Политбюро решило передать дело Постышева в Комиссию партийного контроля. В КПК к обвинениям в провокационном избиении кадров прибавились новые: подобранные Постышевым сотрудники оказались-де шпионами, а он «по меньшей мере» знал о наличии «контрреволюционной организации» и был осведомлен об участии в ней своих ближайших помощников. 17 февраля Политбюро утвердило решение КПК об исключении Постышева из партии^[1040]. Вслед за этим он был арестован и расстрелян.

Обстоятельства расправы с Постышевым не дают оснований усматривать в нем серьезного оппонента Сталина. Нотки недовольства, сквозившие в выступлениях Постышева (как на февральско-мартовском 1937 г., так и на январском 1938 г. пленумах), свидетельствовали скорее о стремлении Постышева защитить свое положение в руководстве партии, об обиде на несправедливые гонения. Только в одном отношении судьба Постышева отличались от судьбы других репрессированных членов Политбюро. Мало с кем из них Сталин вел столь длительные игры. Расправы чем дальше, тем больше становились скорыми, без создания видимости непредвзятости. Большевики ленинского поколения оказались совершенно бессильными перед Сталиным. Их немногочисленные и слабые попытки к самозащите были без труда сломлены вождем, опиравшимся на страх и разобщенность партийного генералитета и силу НКВД.

Следующей жертвой террора в Политбюро стал кандидат в члены Политбюро Р. И. Эйхе. До этого момента карьера Эйхе складывалась вполне успешно. Член партии с 1905 г., он долгие годы возглавлял Сибирскую парторганизацию и пользовался полным доверием Сталина. Еще в 1930 г., когда большая группа ответственных работников Сибири потребовала смещения Эйхе, обвиняя его в некомпетентности и неумении работать, Сталин категорически выступил в защиту Эйхе. Оппоненты Эйхе были строго наказаны и сняты со своих должностей^[1041] Об особом отношении Сталина свидетельствовал и факт избрания Эйхе в 1935 г. кандидатом в члены Политбюро. В октябре 1937 г. Эйхе сделал следующий шаг на карьерном пути: был переведен в Москву на важный пост наркома земледелия СССР. Однако в апреле 1938 г. Эйхе был арестован, хотя формально из Политбюро не выводился. О его дальнейшей судьбе рассказал в известном докладе на XX съезде партии Хрущев. В НКВД Эйхе под пытками заставили признаться во вредительстве и участии в контрреволюционной организации. Эйхе написал два заявления на имя Сталина, умолял его разобраться в деле, рассказывал о пытках, которые применялись в НКВД. Однако это не помогло. В феврале 1940 г. Эйхе был расстрелян^[1042].

Смещение и арест Постышева были своеобразным сигналом о непрочном положении двух других членов Политбюро — выходцев с Украины — С. В. Косиора и В. Я. Чубаря. Возглавлявший почти десять лет (в 1928–1938 гг.) украинскую партийную организацию, Косиор в январе 1938 г. был переведен в Москву на пост заместителя председателя Совнаркома СССР и председателя Комиссии советского контроля (пост, который первоначально якобы предназначался Постышеву). Однако уже в мае 1938 г. Косиор был арестован и через полгода расстрелян. Причем формально из состава Политбюро он даже не выводился. Показания Косиора, а также других высокопоставленных арестантов, выбитые в НКВД, стали формальным основанием для обвинений против Чубаря. Сделать это было не очень сложно, поскольку Чубарь много лет, вплоть до своего перевода в Москву, возглавлял СНК Украины и тесно сотрудничал с Косиором и Постышевым. Со многими «заговорщиками» он был связан деловыми отношениями после назначения в 1934 г. заместителем председателя СНК и СТО СССР (с января 1938 г. — первым заместителем). Используя сфабрикованные НКВД «показания», Сталин 16 июня 1938 г. провел решение Политбюро о политическом недоверии Чуба-рю: «Политбюро ЦК не считает возможным оставить его членом Политбюро ЦК и заместителем председателя СНК Союза ССР и считает возможным дать ему работы лишь в провинции для испытания»^[1043]. На следующий день, 17 июня, Чубаря назначили начальником строительства Соликамского целлюлозного комбината^[1044]. В Соликамске он был почти сразу арестован и через полгода расстрелян.

Судьба расстрелянных соратников Сталина показывала, что порядок фабрикации обвинений в годы террора позволял уничтожить любого из членов Политбюро. Тем не менее репрессии в Политбюро носили выборочный и по сравнению со многими другими партийно-государственными структурами даже ограниченный характер. Уничтоженные члены и кандидаты Политбюро (Косиор, Чубарь, Эйхе, Постышев, Рудзутак), покончивший жизнь самоубийством Орджоникидзе, а также сохранивший жизнь, но изгнанный из «номенклатуры» председатель ВУЦИК, кандидат в члены Политбюро Г. И. Петровский составляли меньше половины (7 из 15) членов и кандидатов в члены Политбюро, избранных после XVII съезда партии и доживших до 1937 г. Обращает на себя внимание и то, что все репрессированные члены Политбюро были «вождями», так сказать, второго плана. Собственно костяк Политбюро, наиболее «заслуженные» и известные соратники Сталина сохранили (по крайней мере, внешне) свои позиции^[1045]. Объяснение этих фактов позволяет лучше понять место, которое занимали члены Политбюро в окончательно утвердившейся сталинской единоличной диктатуре.

Старые и новые соратники Сталина

Хотя историки вряд ли сумеют проникнуть в мрачные глубины расчетов и настроений Сталина, определявшего судьбу своих соратников, некоторые мотивы сталинских действий кажутся достаточно очевидными. В целом можно утверждать, что Сталин дал санкцию на уничтожение самых «виноватых», «бесполезных» и «незащищенных» с его точки зрения членов Политбюро. К рассмотрению этих трех взаимосвязанных формул «обвинения», определявших судьбу сталинского окружения в годы террора, мы сейчас и переходим.

Главной «виной» любого функционера, не говоря уже о членах Политбюро, по мнению Сталина, были неразборчивые контакты с бывшими оппозиционерами и другими «подозрительными элементами». На этом погорел прежде всего Постышев, окруженный «врагами» в Киеве, и пытавшийся на начальном этапе даже защищать их от нападок (неважно, что защищал он их не в силу политических убеждений, а как патрон защищает своих клиентов, предотвращая ослабление собственных позиций). Большие подозрения испытывал Сталин к политической лояльности и связям Рудзутака. Репутация Косиора и Чубаря в глазах Сталина была существенно подорвана в период голода 1932–1933 годов. Попытки этих руководителей маневрировать и хоть как-то обеспечить интересы республики вызывали у Сталина приступы крайнего раздражения. В 1932 году он даже планировал убрать Косиора и Чубаря с Украины^[1046], хотя, поразмыслив, ограничился тем, что в 1933 году послал в эту республику своего комиссара Постышева. Как свидетельствуют воспоминания Молотова и Кагановича, у Чубаря была репутация деятеля, имевшего хорошие отношения с «правыми» (в частности, с Рыковым) и склонного к «правизне»^[1047].

Подозрения в недостаточной политической лояльности нередко совмещались у Сталина с низкой оценкой деловых качеств того или иного функционера и обвинениями в нежелании напряженно работать. Хотя клеймо «бесполезности» само по себе, и без политических обвинений, могло быть достаточным основанием для уничтожения. Советская административная система, неповоротливая и неэффективная по своей сути, постоянно требовала сверхусилий от руководителей аппарата. Поэтому Сталин стремился окружать себя прежде всего энергичными трудоголиками, так называемыми «организаторами». Соответственно, Сталин старался избавиться от тех деятелей, которые либо фактически отошли от дел в силу прогрессировавших болезней, либо оценивались как недостаточно энергичные и бесперспективные.

Можно обратить внимание, например, на то, что в дополнение к своей реальной или вымышленной политической «правизне» Чубарь был не слишком крепок физически и по специальным решениям Политбюро проводил много времени на лечении за границей. Тяжелыми болезнями, резко обострившимися незадолго до ареста, страдал Эйхе^[1048]. Уже за несколько лет до своего ареста фактически прекратил активную деятельность Рудзутак. Он часто болел и по представлению врачей постоянно получал от Политбюро длительные отпуска. Так, 11 июня 1936 года. Политбюро приняло решение направить Рудзутака с провожатым в Париж для лечения с последующим отдыхом на трехмесячный срок. Для этого была выделена огромная сумма — 4 тыс. долларов^[1049]. Мнение о «бесполезности» Рудзутака было настолько устойчивым, что его в 1970—1980-е годы подробно воспроизвел Молотов: «Он до определенного времени был неплохой товарищ […] Неплохо вел себя на каторге и этим, так сказать, поддерживал свой авторитет. Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением. Настоящей борьбы, как революционер, уже не вел. А в этот период это имело большое значение. Склонен был к отдыху. Особой такой активностью и углублением в работе не отличался […] Он так в сторонке был, в сторонке. Со своими людьми, которые тоже любят отдыхать. И ничего не давал такого нового, что могло помогать партии. Понимали, был на каторге, хочет отдохнуть, не придирались к нему, ну, отдыхай, пожалуйста. Обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон. Но все это можно до поры до времени […] Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие. Чекисты, видимо, все это наблюдали и докладывали […]»^[1050].

Эти объяснения Молотова перекликаются с некоторыми официальными оценками конца 1930-х годов. В разгар репрессий, 3 февраля 1938 г., Политбюро утвердило, например, совместное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, ограничивающее размеры дач ответственных работников «ввиду того, что […] ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15–20 и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение»^[1051].

Нетрудно, однако, заметить, что такие формулы объяснения репрессий в Политбюро, как «виновность» и «бесполезность», не являются универсальными. Учитывая размах арестов в советской «номенклатуре», «виновными» могли быть объявлены все члены Политбюро, неизбежно контактировавшие с «врагами». Что касается «бесполезности», то свой пост, например, сохранил полуослепший и фактически отстраненный от управления М. И. Калинин. Все это позволяет утверждать, что при равных условиях «виновности» и «полезности» разные члены Политбюро обладали разной степенью «защищенности». Оставляя в стороне психологические привязанности самого Сталина, можно утверждать, что эта «защищенность» имела существенные институциональные и политические основания.

Сталинские соратники, по крайней мере, наиболее известные и «заслуженные» среди них, были носителями (символами) революционной легитимности власти, связи сталинской диктатуры с ленинским периодом, а также коллективной ответственности за политику «большого скачка». Эти люди долгие годы слишком близко стояли к Сталину, чтобы обвинения в их адрес неизбежно не бросили бы тень на политическую репутацию самого вождя. Кроме того, выполняя важнейшие функции в партийно-государственном аппарате, высшие советские руководители обладали реальными рычагами если не политического, то административного влияния, были важным элементом системы управления. Сталин не мог абсолютно игнорировать эти обстоятельства. В отношении Политбюро он действовал куда более осмотрительно, чем в отношении других властных структур. Репрессиям подверглись члены Политбюро, так сказать, «второго эшелона». Но они уничтожались за завесой секретности: ни один не был осужден на открытом политическом процессе, а некоторые не прошли даже формальную процедуру исключения из Политбюро на пленуме ЦК.

Означало ли все это, что уцелевшие члены Политбюро были способны сколько-нибудь существенно ограничивать власть Сталина? Многолетние поиски в архивах не выявили фактов, подтверждающих экзотическое мнение об относительном ослаблении власти Сталина к исходу «большого террора»^[1052]. И наоборот, все известные сегодня документы укрепили традиционную точку зрения, что террор завершил оформление сталинской диктаторской власти и окончательно похоронил все прежние традиции «коллективного руководства».

Сохраняя костяк старого Политбюро, Сталин сделал все необходимое для того, чтобы полностью подчинить себе соратников, запугать их и лишить малейшей доли политической самостоятельности. Основным методом достижения этой цели были репрессии против родственников и ближайших сотрудников старых членов Политбюро. Возможности выбора жертв из окружения соратников у Сталина были неограниченными. В огромном потоке доносов и оговоров на допросах в НКВД всплывали самые разные имена, о чем Ежов регулярно докладывал Сталину. От воли последнего зависело дать или не дать ход разработке очередного подозреваемого.

Чтобы предотвратить нежелательные конфликты в связи с такими арестами, Сталин целенаправленно внедрял в Политбюро своеобразную идеологию «приоритета долга над личными привязанностями» и жестко отвергал попытки членов Политбюро вмешиваться в дела НКВД. Показательной в этом отношении была реакция Сталина на переговоры между Ежовым и С. В. Косиором по поводу судьбы родного брага Косиора, Владимира. В. В. Косиор, будучи сторонником Троцкого, вместе с женой находился в ссылке в Минусинске. В начале 1936 года жена Владимира Косиора, обвиненная в причастности к «контрреволюционной организации», попала в тюрьму. Владимир прислал брату, члену Политбюро, гневное письмо, в котором требовал вмешательства и освобождения жены. В противном случае он грозил покончить жизнь самоубийством. С. В. Косиор дрогнул. 3 мая 1936 года он обратился с просьбой к Ежову: «Посылаю тебе письмо моего брата Владимира — троцкиста, очевидно, он не врет, во всяком случае, ясно, что он дошел до отчаяния. На мой взгляд, надо бы привести это дело в порядок. Если он пишет мне, то значит дошел до последней точки. Вмешайся ты, пожалуйста, в это дело и реши сам, как быть».

Получив это аккуратное, без прямых просьб, письмо, Ежов решил не игнорировать просьбу члена Политбюро и затребовал из НКВД дело В. Косиора. Однако одновременно, как обычно, согласовал свои действия со Сталиным. Сталин, получив запрос Ежова, ответил резким отказом. «По всему видно, — писал он, — что Вл. Косиор — чуждый рабочему классу субъект, враг советской власти и шантажист. Мерилом всего — партии, рабочего класса, власти, законности — является для него судьба его жены и только она. Видно, Вл. Косиор порядочный мещанин и пошляк, а жена его “попалась” основательно, иначе он не пытался бы шантажировать его брата в самоубийстве. Поразительно, что Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело»^[1053]. Не исключено, что к подобной бессовестной демагогии о партии, рабочем классе, власти, законности прибегал Сталин и в разговорах с Орджоникидзе. Отказ освободить старшего брата Серго Орджоникидзе Папулию был важным сигналом для членов Политбюро. Как показали последующие события, они смирились с бесполезностью каких-либо обращений к Сталину по поводу судьбы близких им людей.

В сходной ситуации с Орджоникидзе с конца 1936 г. оказался Л. М. Каганович. Сначала были проведены массовые аресты среди ближайших сотрудников и заместителей Кагановича по Наркомату путей сообщения. Затем, как рассказывал в 1980-е годы сам Каганович, он был подвергнут Сталиным допросу по поводу дружбы с одним из главных «военных заговорщиков» — Якиром. Каганович узнал тогда, что некоторые арестованные военные дали показания о его причастности к их «контрреволюционной организации»^[1054]. Дело, однако, этим не ограничилось. Перед войной покончил самоубийством старший брат Кагановича М. М. Каганович, снятый с поста наркома авиационной промышленности и обвиненный в «контрреволюционной деятельности».

Особую проблему для Сталина представляли взаимоотношения с Молотовым. Молотов был его ближайшим соратником, с которым в течение почти двух десятилетий решались самые важные и секретные дела. В стране и партии Молотов воспринимался как первый человек в окружении Сталина, как его неофициальный наследник. Даже после того, как значение Политбюро было сведено к минимуму, Молотов оставался главным советником Сталина. «Ближе всего к Сталину, в смысле принимаемых по тому или другому вопросу решений, стоял Молотов», — так изложил Хрущев свои представления о ситуации в предвоенном Политбюро^[1055]. Это утверждение подкрепляется многочисленными фактами. Именно с Молотовым Сталин перед войной решал все принципиальные, прежде всего внешнеполитические проблемы.

Однако всецело преданный Сталину, Молотов в отношениях с ним временами позволял себе упрямство и несговорчивость, особенно заметные на фоне подобострастия других членов Политбюро. «Он производил на меня в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или иному вопросу, высказывался и говорил Сталину, что думает. Было видно, что Сталину это не нравилось, но Молотов все-таки настаивал на своем. Это, я бы сказал, было исключением. Мы понимали причины независимого положения Молотова. Он был старейшим приятелем Сталина», — писал Хрущев^[1056]. Аналогичное впечатление о взаимоотношениях Сталина и Молотова сохранилось у Г. К. Жукова. «Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окружения, — рассказывал он много лет спустя писателю К. М. Симонову, — я имел возможность видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах, в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения»^[1057].

Несомненно, тяготясь подобными отношениями, Сталин предпринимал все необходимое, чтобы поставить Молотова на место. Один за другим были уничтожены секретари и помощники Молотова (например, 17 августа 1937 года Политбюро сняло с работы заведующего секретариатом Молотова А. М. Могильного, а 28 августа — помощника Молотова М. Р. Хлусера^[1058]). В 1939 году была проведена атака против жены Молотова П. С. Жемчужиной, занимавшей пост наркома рыбной промышленности. 10 августа 1939 года Политбюро приняло секретное постановление (под грифом «особая папка»), в котором говорилось, что Жемчужина «проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа». Политбюро поручило «произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины» и предрешило ее освобождение от поста наркома, проводя «эту меру в порядке постепенности»^[1059].

Над Жемчужиной сгущались тучи. В последующие недели в НКВД были получены показания о ее причастности к «вредительской и шпионской работе». Теперь все зависело от того, захочет ли Сталин дать ход этим показаниям. По каким-то причинам Сталин на этот раз решил не доводить дело до ареста. 24 октября для рассмотрения вопроса о Жемчужиной было собрано Политбюро (присутствовали все члены и кандидаты Политбюро, за исключением Хрущева). Скорее всего, по инициативе Сталина (во всяком случае, именно его рукой написано соответствующее постановление Политбюро) Жемчужину частично оправдали. В принятом решении (на этот раз оно не проходило под грифом «особая папка», а предназначалось для более широкого распространения) обвинения против Жемчужиной были названы «клеветническими». Однако в постановлении повторялась формулировка о «неосмотрительности и неразборчивости» Жемчужиной, данная в постановлении от 10 августа. На основании этого было принято решение об освобождении Жемчужиной от должности наркома рыбной промышленности^[1060]. В феврале 1941 года на XVIII конференции ВКП(б) Жемчужина была лишена звания кандидата в члены ЦК. Позже, после войны, Жемчужина все-таки будет арестована и проведет несколько лет в ссылке^[1061].

Документы свидетельствуют о том, что в конце 30-х годов Сталин оказывал на Молотова более заметное давление и по служебной линии, неоднократно делая ему выговоры по поводу тех или иных решений Совнаркома. Например, 28 января 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капитальных вложений для НКВД. Сталин откликнулся на это резкой резолюцией: «т. Молотову. Почему нельзя было предусмотреть это дело при рассмотрении титульных списков? Прозевали? Надо обсудить в ПБ»^[1062]. Уже на следующий день предложение Совнаркома было принято, и это также свидетельствует о том, что раздражение Сталина было вызвано, скорее всего, не деловыми причинами.

17 октября 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капиталовложений для двух предприятий химической промышленности. Сталин поставил на письме резолюцию: «т. Чубарю. Кем составлена эта записка? Кто проверял цифры? Трудно голосовать за предложение т. Молотова»^[1063]. Подобное обращение Сталина к Чубарю через голову Молотова (который, судя по протоколам Политбюро, находился в это время в Москве) представляло собой демонстративное нарушение существующей субординации, выпад против Молотова. Чубарь, заместитель председателя СНК и нарком финансов, был подчиненным Молотова, и то, что письмо в Политбюро было подписано Молотовым, означало, что на уровне Совнаркома вопрос согласован. Несмотря на это очевидное обстоятельство, Сталин вновь повторил свой маневр через несколько дней. 20 октября 1937 года Молотов обратился в Политбюро с просьбой утвердить выделение из резервного фонда СНК 40 млн руб. на пополнение оборотных средств торгов системы Наркомата внутренней торговли, а Сталин вновь поставил на письме резолюцию: «А как думает на этот счет т. Чубарь?»^[1064]. И в том, и в другом случае решение в конце концов было принято. Это означало, что Сталин не выступал против самих постановлений, а скорее устраивал некие политические демонстрации. Примеры сталинских атак на Молотова по поводу решений Совнаркома можно продолжать^[1065]. Они не были столь резкими и политизированными, как атаки Сталина на Рыкова в 1929–1930 гг., но явно свидетельствовали о недовольстве Сталина Молотовым как председателем правительства.

В достаточно унизительное положение был поставлен Молотов во время работы XVIII съезда ВКП(б). 14 марта 1939 г. он выступил на съезде с традиционным для председателя СНК докладом об очередном (третьем) пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР. По содержанию доклад не представлял собой ничего особенного, и его основные положения были заранее согласованы и одобрены Политбюро. Однако уже на следующий день, 15 марта, Политбюро, несомненно по инициативе Сталина (на подлиннике постановления сохранилась сталинская правка), приняло постановление «О докладе т. Молотова на XVIII съезде ВКП(б) о третьей пятилетке». В нем говорилось: «1) Признать неправильным, что т. Молотов в своем докладе […] не остановился на итогах дискуссии и на анализе основных поправок и дополнений к тезисам. 2) Предложить т. Молотову исправить это положение»^[1066]. Выполняя это решение Политбюро, Молотов в заключительном слове 17 марта изложил основное содержание предсъездовской «дискуссии», признав при этом (естественно, без ссылок на постановление Политбюро от 15 марта), что исправляет упущение, сделанное в докладе^[1067].

В общем, ничего необычного в требовании дополнить доклад материалами предсъездовского обсуждения не было. Необычной была формула этого требования: демонстративное решение Политбюро, официальная констатация ошибки Молотова. Все это разительным образом отличалось от аналогичных ситуаций, возникавших в 1920-х гг. и в первой половине 1930-х годов. 7 ноября 1926 г., например, Сталин так писал Молотову по поводу публикации их выступлений на XV конференции: «Я теперь только понял всю неловкость того, что я не показал никому свой доклад […] Я и так чувствую себя неловко после позавчерашних споров. А теперь ты хочешь меня убить своей скромностью, вновь настаивая на просмотре речи (выступления Молотова. — О. X.). Нет уж лучше воздержусь. Печатай в том виде, в каком ты считаешь нужным»^[1068]. Сохранившиеся письма показывают, что, по крайней мере, вплоть до 1936 г. Сталин демонстративно одобрял качество публичных выступлений Молотова. «Сегодня я читал международную часть. Вышло хорошо», — писал он в январе 1933 г. по поводу предстоящего доклада Молотова на сессии ЦИК СССР^[1069]. «Просмотрел. Вышло неплохо», — так оценил Сталин предварительный текст доклада Молотова о советской конституции в феврале 1936 г.^[1070] Если у Сталина и возникали в этот период какие-либо замечания, то он высказывал их Молотову приватно. «Глава о “принудительном” труде неполна, недостаточна. Замечания и поправки смотри в тексте», — писал Сталин Молотову по поводу проекта доклада последнего на съезде Советов СССР в марте 1931 г.^[1071]

Дискредитированным перед войной оказался другой старый соратник Сталина, К. Е. Ворошилов. Проведя по приказу Сталина широкомасштабную чистку в армии, Ворошилов, и без того не отличавшийся особыми способностями как руководитель военного ведомства, был полностью деморализован. «Чем дальше, тем больше он терял свое лицо. Все знали, что если вопрос попал к Ворошилову, то быть ему долгие недели в процессе подготовки, пока хоть какое-нибудь решение состоится», — вспоминал адмирал Н. Г. Кузнецов^[1072]. В довершение всего на Ворошилова была возложена ответственность за поражения в ходе советско-финской войны. В мае 1940 г. он был заменен на посту наркома обороны С. К. Тимошенко. В период передачи дел новому руководителю в Наркомате обороны провела проверку комиссия, в которую входили А. А. Жданов, Г. М. Маленков и Н. А. Вознесенский. Составленный по результатам проверки акт содержал резкие оценки состояния дел в военном ведомстве^[1073]. Хотя отставка Ворошилова была проведена достаточно аккуратно и внешне выглядела повышением (накануне Ворошилов был назначен заместителем председателя СНК и председателем Комитета обороны при СНК), в сталинском окружении зафиксировали факт значительного охлаждения вождя к своему давнему другу. «Сталин […) в беседах критиковал военные ведомства, Наркомат обороны, а особенно Ворошилова. Он порою все сосредотачивал на личности Ворошилова […] Помню, как один раз Сталин во время нашего пребывания на его ближней даче в пылу гнева остро критиковал Ворошилова. Он очень разнервничался, встал, набросился на Ворошилова. Тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: “Ты виноват в этом, ты истребил военные кадры” Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку […] и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай», — вспоминал Хрущев^[1074].

В сложном положении оказались в конце 1930-х годов и другие уцелевшие от репрессий старые члены Политбюро. Все они потеряли в предвоенный период кого-либо из родственников или ближайших друзей и сотрудников (наиболее известен факт заключения в лагеря жены М. И. Калинина). Все находились под постоянной угрозой каких-либо политических обвинений. Выступая на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны СССР 2 июня 1937 г., Сталин публично напомнил, например, что секретарь ЦК А. А. Андреев «был очень активным троцкистом в 1921 г.» (имелась в виду позиция Андреева в период дискуссии о профсоюзах на X съезде партии, когда Андреев поддержал позицию Троцкого^[1075]), хотя теперь «хорошо дерется с троцкистами»^[1076]. По данным Р. Медведева, в 1950-е годы Микоян рассказывал, что вскоре после смерти Орджоникидзе Сталин угрожал и Микояну: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян — остался в живых, темна и запутанна. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю»^[1077].

Известные факты подтверждают точку зрения о полной зависимости старых членов Политбюро от Сталина. Причем эта зависимость сталинского окружения, как точно заметил М. Левин, носила рабский характер: «Сталин мог сместить, арестовать и казнить любого из них, преследовать их семьи, запрещать им посещать заседания тех органов, членами которых они являлись, или просто обрушиться на них в порыве неконтролируемой ярости»^[1078]. Хотя подобные формулировки некоторым историкам кажутся преувеличенными^[1079], у нас есть все основания настаивать именно на них. Оставляя в стороне многие другие соображения, еще раз подчеркнем главное — Сталин действительно мог (и неоднократно делал это) в любой момент лишить не только поста, но и жизни любого из членов Политбюро.

Важной частью формирования новой системы высшей власти было выдвижение молодых лидеров, получавших свои посты и власть непосредственно из рук Сталина. В марта 1939 г. на пленуме ЦК ВКП(б), избранного XVIII съездом партии, в состав полных членов Политбюро, помимо Андреева, Ворошилова, Кагановича, Калинина, Микояна, Молотова, Сталина, были введены Жданов и Хрущев. Новыми кандидатами в члены Политбюро стали Берия и Шверник. Тенденция к разбавлению Политбюро «молодежью» еще раз проявилась два года спустя. В феврале 1941 г. кандидатами в члены Политбюро стали сразу три выдвиженца: Н. А. Вознесенский, Г. М. Маленков и А. С. Щербаков.

Назначения в Политбюро отражали изменения положения соратников Сталина во властной иерархии. В годы террора произошло дальнейшее расширение функций А. А. Жданова, представлявшего в Политбюро среднее поколение выдвиженцев. 16 апреля 1937 г. Политбюро приняло решение, согласно которому Жданов, начиная с мая 1937 г., должен был работать поочередно месяц в Москве и месяц в Ленинграде^[1080]. Напомним, что прежнее решение Политбюро от 20 апреля 1935 г. предписывало Жданову проводить в Москве лишь одну десятидневку в месяц. В соответствии с постановлением о распределении обязанностей между секретарями ЦК ВКП(б), принятым Политбюро 27 ноября 1938 г., на Жданова были возложены «наблюдение и контроль за работой органов комсомола», а также «наблюдение и контроль за органами печати и дачу редакторам необходимых указаний»^[1081]. Благодаря частому пребыванию в Москве, Жданов принимал более активное участие в работе Оргбюро и Политбюро, часто посещал кабинет Сталина^[1082]. Судя по протоколам, в отсутствие Сталина Жданов в этот период фактически замещал его в Политбюро. Во всяком случае, на многих решениях Политбюро, принятых без Сталина, первой стоит подпись Жданова^[1083].

Сам Сталин, как и прежде, демонстрировал свое особое расположение к Жданову. Можно отметить, что, как правило, Политбюро удовлетворяло все ходатайства, с которыми обращался Жданов как руководитель Ленинграда. 4 апреля 1939 г. Политбюро рассматривало Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении передовиков сельского хозяйства Ленинградской области. Сталин собственноручно внес имя Жданова в список награждаемых орденом Трудового Красного знамени^[1084]. Незадолго до начала войны, 10 июня 1941 г., Политбюро рассматривало записку начальника лечебного управления Кремля о необходимости предоставить Жданову месячный отпуск в Сочи в связи с болезненным состоянием и «общим крайним переутомлением». Таких записок, касающихся различных чиновников высокого ранга, поступало много, и обычно Политбюро следовало рекомендациям медиков. Однако Жданов на этот раз получил больше, чем просили врачи. Политбюро приняло решение о полуторамесячном отпуске по резолюции Сталина: «Дать т. Жданову отпуск в Сочи на 1¹/₂ месяца»^[1085].

В группе самых молодых выдвиженцев с первых шагов террора лидировал Ежов, сосредоточивший в своих руках управление сразу несколькими ключевыми партийно-государственными структурами. По мере ослабления влияния Ежова, в противовес ему Сталин выдвигал Л. П. Берию и Г. М. Маленкова, сделавших буквально за несколько лет головокружительную карьеру. Тридцатидевятилетний Берия, отозванный из Грузии в Москву на пост заместителя наркома внутренних дел СССР только в августе 1938 г., уже в конце этого года стал наркомом внутренних дел, а в марте 1939 г. кандидатом в члены Политбюро^[1086]. Судя по протоколам, непосредственно в работе Политбюро он принимал не слишком активное участие. Однако регулярно посещал кабинет Сталина^[1087] и выносил на утверждение Политбюро многочисленные решения, касающиеся реорганизации и кадровых перестановок в НКВД, активно отстаивал интересы своего ведомства^[1088].

Благоприятное отношение к Берии сложилось у Сталина еще в начале 1930-х годов, когда он способствовал постепенному выдвижению Берии на роль лидера Закавказской Федерации. Предлагая назначить Берию первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б), Сталин в письме Кагановичу 12 августа 1932 г. писал: «Берия производит хорошее впечатление. Хороший организатор, деловой, способный работник»^[1089]. Сам Берия умело использовал повышенный интерес Сталина к ситуации в Закавказье, время от времени ненавязчиво напоминая ему об особом значении земляческих, национальных связей. В письмах Сталину Берия называл его «дорогой товарищ Коба»^[1090]. Составленная по инициативе Берии книга об истории большевистских организаций Закавказья возносила Сталина в разряд одного из главных вождей революционного движения в Российской империи. Энергичный и безжалостный Берия с энтузиазмом следовал «генеральной линии», в том числе преуспев в репрессиях в Закавказье.

Сталина устраивало также то, что Берия находился в острых конфликтных отношениях с бывшими руководителями Закавказья из старой партийной гвардии, которые группировались вокруг Орджоникидзе. Заслуженные закавказские большевики, вхожие в дома кремлевских вождей, распространяли о Берии не самые благоприятные сведения и, в частности, постоянно напоминали о его связях с разведкой мусаватистского правительства, находившегося у власти в Азербайджане в 1918–1920 гг. Об этом свидетельствуют письма Берии Орджоникидзе за 1930-е годы, отложившиеся в фонде Орджоникидзе в РГАСПИ. Берии, как видно из этих писем, приходилось демонстрировать крайнее уважение к Орджоникидзе и опровергать наветы недругов. «В Сухуме отдыхает Левон Гогоберидзе. По рассказам т. Лакоба и ряда других товарищей т. Гогоберидзе распространяет обо мне и вообще о новом закавказском руководстве гнуснейшие вещи. В частности, о моей прошлой работе в мусаватской контрразведке, утверждает, что партия об этом якобы не знала и не знает. Между тем Вам хорошо известно, что в муссаватскую разведку я был послан партией и что вопрос разбирался в ЦК АКП(б) (компартия Азербайджана, — О. X.) в 1920 г. в присутствии Вас […] и других. (В 1925 г. я передал Вам официальную выписку о решении ЦК АКП(б) по этому вопросу, которым я был совершенно реабилитирован, т. к. факт моей работы в контрразведке с ведома партии был подтвержден заявлениями […] (далее следовали фамилии свидетелей. — О. X.)», — писал, например, Берия Орджоникидзе 2 марта 1933 г.^[1091] Сталина, несомненно, устраивало, что на Берию имелись определенные компрометирующие материалы. Эта история о связях с вражеской разведкой (специально, кстати, так и не изучавшаяся) будет висеть над Берией всю жизнь. Особую опасность эти факты приобрели в период «большого террора», когда активно выявлялись и пускались в ход «компрометирующие материалы» против советских функционеров и миллионов рядовых граждан. Берию не миновала эта участь. В июне 1937 г. на пленуме ЦК его обвинил в связях с мусаватистами нарком здравоохранения Г. Н. Каминский. Берия в очередной раз представил Сталину свидетельства о своей невиновности. Сталин предпочел поверить Берии. Каминский был арестован (хотя вряд ли только потому, что выступил против Берии)^[1092]. Этот же компромат против Берии в 1938 г. использовал Ежов, крайне встревоженный (и не без оснований) назначением Берии своим заместителем по НКВД. В начале октября 1938 г. Сталин затребовал от Берии объяснения по поводу выдвинутых Ежовым обвинений о службе Берии в муса-ватистской разведке. Берия вновь представил соответствующие свидетельства, которые были у него всегда наготове^[1093]. При этом Берия хорошо понимал, что Сталин может как поверить, так и не поверить его оправданиям. И дело заключалось вовсе не в надежности свидетельств и оправдательных документов. В конце концов так и получилось, правда не со Сталиным. В 1953 г. так и не доказанные факты о службе у масаватистов будут использованы Хрущевым как один из пунктов обвинений, на основании которых Берию расстреляют.

В аналогичном положении потенциально виновного находился и другой выдвиженец террора Г. М. Маленков. Достигнув в 1937 г. всего лишь 35-летнего возраста, он успел пройти большую школу бюрократической деятельности в различных партийных инстанциях: в 1925–1930 гг. — в аппарате ЦК, в 1930–1934 гг. — в Московском комитете партии, затем с 1934 г. — в качестве заведующего отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б). Отдел руководящих партийных органов был создан в 1934 г. как инструмент непосредственного контроля над секретарями республиканских, краевых и областных партийных организаций. В условиях террора и многократной смены кадров отдел приобрел особое значение, занимаясь подбором новых руководящих кадров. В 1937–1938 гг. Маленков, не будучи формально даже членом ЦК, имел благодаря своей должности непосредственный и регулярный выход на Сталина. Выполняя его поручения по кадровым вопросам, Маленков постоянно вносил на утверждение Политбюро предложения по назначениям партийно-государственных чиновников. В отдельных случаях инициатива кадровых перестановок принадлежала самому Маленкову, который обращался с соответствующими записками на имя Сталина^[1094].

Успешно справляясь с задачей чистки партийного аппарата, Маленков получил растущую поддержку и благосклонность Сталина. Именно Маленкову Сталин поручил выступить с основным докладом на январском пленуме ЦК в 1938 г., несмотря на то, что Маленков не являлся даже членом ЦК^[1095]. Вскоре после пленума по предложению Сталина штаты отдела руководящих партийных органов были увеличены сразу на 93 единицы за счет создания аппарата ответственных организаторов ОРПО, курирующих каждую областную парторганизацию^[1096]. После XVIII съезда партии, на котором Маленков выступил с одним из докладов, он становится членом ЦК, секретарем ЦК и членом Оргбюро. В самом конце марта 1939 г. Маленков возглавил новую структуру ЦК ВКП(б) — огромное Управление кадров ЦК, состоявшее из 45 отделов (по отраслям), инспекторской группы при начальнике управления (Маленкове) и архива личных дел^[1097]. В предвоенные месяцы, судя по журналам записи посетителей кабинета Сталина, Маленков стал одним из ближайших сотрудников вождя. За полгода, до 22 июня, Маленков побывал у Сталина 60 раз, выйдя на второе место после Молотова^[1098].

Как и в отношении других своих сотрудников, Сталин располагал на Маленкова различными компрометирующими материалами. Как следует из письма Маленкова Сталину от 28 января 1939 г., отложившегося в фонде Сталина, в этот период в отношении ОРПО и самого Маленкова велось какое-то расследование. Маленков, в частности, жаловался Сталину на пристрастность московской партийной коллегии, ведущей дело. «Хочу сказать Вам, товарищ Сталин, — писал также Маленков, — что некоторые факты, известные Вам обо мне (касается личной морали), относятся ко времени задолго до того периода, когда я стал иметь доступ непосредственно к Вам. С тех пор как я впервые побывал лично у Вас, я, по хорошему переживая, как и всякий партиец, этот первый прием, дал себе твердое обещание быть перед Вами во всех отношениях образцовым партийцем. Держусь этого прочно»^[1099]. Новая угроза нависла над Маленковым после ареста Ежова, с которым в предшествующие годы Маленков был тесно связан в силу своего служебного положения. Ежов дал против Маленкова какие-то показания. И хотя Сталин не дал делу ход, Маленков помнил об этом эпизоде. В 1953 г. протокол допроса Ежова с показаниями против Маленкова был обнаружен в сейфе арестованного Берии и переслан Маленкову. Маленков уничтожил его^[1100].

Членом ЦК на XVIII съезде в 1939 г. был избран другой быстрорастущий выдвиженец Сталина — новый председатель Госплана СССР, тридцатишестилетний экономист Н. А. Вознесенский^[1101]. До выдвижения на руководящие должности в Москве, Вознесенский в 1935–1937 гг. работал в Ленинграде под руководством Жданова. Не исключено, что именно Жданов рекомендовал Вознесенского Сталину. Сталин, судя по многим признакам, высоко ценил Вознесенского как специалиста и преданного делу руководителя. Этому образу соответствовал весь облик Вознесенского, который, однако, судя по свидетельствам очевидцев, вряд ли был приятным человеком. «Николай Алексеевич работал с исключительной энергией, быстро и эффективно решал возникавшие проблемы. Но он не умел скрывать своего настроения, был слишком вспыльчив. Причем плохое настроение проявлялось крайней раздражительностью, высокомерием и заносчивостью. Но когда Вознесенский был в хорошем настроении, он был остроумен, жизнерадостен, весел, любезен. В его манере держать себя, в беседах проявлялись образованность, начитанность, высокая культура. Но такие мгновения были довольно редки. Они проскальзывали как искры, а затем Вознесенский опять становился мрачным, несдержанным и колючим», — таким запомнил Вознесенского Я. Е. Чадаев, занимавший пост управляющего делами СНК СССР^[1102]. А. И. Микоян, сочувственно относящийся к Вознесенскому и его трагической судьбе, тем не менее писал: «[…] Как человек Вознесенский имел заметные недостатки. Например, амбициозность, высокомерие. В тесном кругу узкого Политбюро это было заметно всем. В том числе его шовинизм»^[1103].

Маленков и Вознесенский выступили с основными докладами на XVIII конференции ВКП(б), состоявшейся в январе — феврале 1941 г.^[1104] На пленуме ЦК, собравшемся вскоре после конференции (21 февраля 1941 г.), Маленков, Вознесенский и новый первый секретарь московской партийной организации А. С. Щербаков (Н. С. Хрущева послали руководить Украиной) были избраны кандидатами в члены Политбюро. Предлагая эти новые кандидатуры пленуму ЦК, Сталин повторил аргументацию, изложенную на февральско-мартовском пленуме 1937 г.: «Мы здесь совещались, члены Политбюро и некоторые члены ЦК, пришли к такому выводу, что хорошо было бы расширить состав хотя бы кандидатов в члены Политбюро. Теперь в Политбюро стариков немало набралось, людей уходящих, а надо, чтобы кто-либо другой помоложе был подобран, чтобы они подучились и были, в случае чего, готовы занять их место. Речь идет к тому, что надо расширить круг людей, работающих в Политбюро.

Конкретно зто свелось к тому, что у нас сложилось такое мнение — хорошо было бы сейчас добавить. Сейчас 2 кандидата в Политбюро. Первый кандидат Берия и второй Шверник. Хорошо было бы довести до пяти, трех еще добавить, чтобы они помогали членам Политбюро работать. Скажем, неплохо было бы тов. Вознесенского в кандидаты в члены Политбюро ввести, заслуживает он это, Щербакова — первого секретаря Московской области и Маленкова — третьего. Я думаю хорошо было бы их включить»^[1105].

Последующие события показали, что заявления Сталина не были простой декларацией. Выдвинувшиеся на волне репрессий Берия, Вознесенский, Маленков действительно заняли ключевые посты в послевоенный период. После смерти Сталина именно между выдвиженцами конца 1930-х годов, а именно: Берией, Маленковым и Хрущевым, развернулась основная борьба за право наследовать власть вождя.

«Секретная пятерка»

Окончательное утверждение личной диктатуры Сталина выражалось не только в кардинальных изменениях его взаимоотношений с соратниками, но и в разрушении прежней и создании новой системы принятия решений. Прежде всего логическое завершение в годы «большого террора» получил наметившийся ранее процесс фактической ликвидации Политбюро как коллективного органа власти. Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК, 14 апреля 1937 г., Политбюро по инициативе Сталина опросом приняло важное постановление «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)»:

«1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»^[1106].

Это решение имело принципиальное значение. Фактически речь шла о формальном закреплении реальной практики ограничения прав Политбюро в пользу узкой группы, состоящей из Сталина и его ближайших соратников. Сталин счел необходимым дать подробную мотивировку своего предложения. Под его диктовку Поскребышев записал следующее обращение к членам Политбюро: «Вопросы секретного характера, в том числе вопросы внешней политики должны подготавливаться [для] Политбюро по правилу секретариатом ЦК ВКП(б). Так как секретари ЦК, за исключением гов. Сталина, обычно работают вне Москвы (Жданов) либо в других ведомствах, где они серьезно перегружены работой (Каганович, Ежов), а секретарь ЦК т. Андреев бывает часто по необходимости в разъездах, между тем как количество секретных вопросов все более и более нарастает, секретариат ЦК в целом не в состоянии выполнять вышеуказанные задачи. Кроме того, ясно само собой, что подготовка секретных вопросов внешней политики абсолютно невозможна без участия т. Молотова и Ворошилова, которые не состоят членами секретариата ЦК»^[1107]. Таким образом, Сталин постарался представить дело таким образом, будто речь шла о замене постоянными комиссиями при Политбюро Секретариата ЦК в качестве подготовительной инстанции. На самом деле, предоставленное комиссиям право не только готовить, но и решать («в случае особой срочности») вопросы означало, что они фактически заменяли собой и Секретариат, и Политбюро. При этом формально Ежов, включенный в комиссию даже не входил в Политбюро. Лишь в октябре 1937 г. его утвердили кандидатом в члены Политбюро.

Поскольку особая документация, отражающая работу «пятерок», не велась, реальный порядок их деятельности установить практически невозможно. Некоторые косвенные данные позволяют судить о том, что «пятерки» (по крайней мере, первая из них) действительно работали. Как свидетельствуют журналы посещений кабинета Сталина, в 1937 и большую часть 1938 г. Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов вместе регулярно собирались в кабинете у Сталина^[1108]. С начала июля 1937 г. инициирующие тот или иное решение записки руководства Наркомата иностранных дел, посылаемые в Политбюро, адресовались Сталину и в копиях остальным четырем членам «пятерки»^[1109] К «пятерке» по вопросам НКВД адресовался также Ежов. Так, 22 июня 1937 г. он направил членам комиссии по рассмотрению секретных вопросов документы с просьбой о создании внесудебной «тройки» в Западной Сибири^[1110], что, как уже говорилось, положило началу непосредственной подготовке массовых операций 1937–1938 гг. На шифротелеграмме начальника политотдела Дальневосточной железной дороги от 18 октября 1937 г. сохранилась резолюция Сталина с предложением решения, адресованная «секретной пятерке». На документе расписались члены первой комиссии, образованной в апреле — Сталин, Молотов, Ворошилов, Кагановича и Ежов. Решение по данному вопросу было оформлено как решение Политбюро от 20 октября под грифом «особая папка»^[1111] Как следует из журнала регистрации посещений кабинета Сталина, 18 и 19 октября никаких встреч в его кабинете не было, а 20 октября была короткая встреча с секретарем ЦК А. А. Андреевым и первым секретарем ЦК компартии Узбекистана У. Ю. Юсуповым^[1112]. Между тем за 20 октября 1937 г. в протоколе заседаний Политбюро оформлено 45 решений, в том числе 13 с грифом «особая папка»^[1113]. Скорее всего, «пятерка» собиралась 20 октября в зале заседаний Политбюро в Кремле.

В связи с устранением сначала Чубаря, а затем Ежова состав постоянных комиссий Политбюро менялся. Каких-либо специальных решений на этот счет, однако, принято не было. Лишь по отдельным признакам в оформлении документации Политбюро можно предполагать направление эволюции комиссий. Так, 27 ноября 1938 г., через несколько дней после снятия Ежова с поста наркома внутренних дел, нарком иностранных дел М. М. Литвинов направил очередную инициирующую записку для решения в Политбюро в привычные адреса — Сталину, копии Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Ежову. Однако при проведении голосования Ежова (хотя он оставался кандидатом в члены Политбюро и формально членом постоянной комиссии Политбюро) уже не опрашивали. Как следовало из помет заведующего особым сектором А. Н. Поскребышева, опросом по данному решению проголосовали Сталин, Молотов, Микоян, Ворошилов, Каганович^[1114]. Появление в этом списке Микояна, как показали последующие события, не было случайностью. 13 декабря очередная записка Литвинова была направлена именно по этим адресам^[1115]. Хотя записка Литвинова от 4 января 1939 г. предназначалась Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу, т. е. укороченной «пятерке»^[1116]. Нельзя исключить, что включение Микояна в «пятерку» происходило постепенно в процессе работы. В 1939 г. Микоян в несколько раз чаще бывал в кабинете Сталина, чем в 1938 г.^[1117], что также свидетельствовало о его включении в руководящую группу Политбюро.

Сохранилось также прямое указание на то, что «пятерка» продолжала свое существование в 1939 г. и включала в себя Микояна. В конце 1939 г. Сталин получил докладную записку начальника Управления государственных резервов при СНК СССР М. В. Данченко, в которой говорилось о большом отпуске из мобилизационных запасов цветных металлов и каучука. Резолюция Сталина гласила: «Членам ПБ (пятерке) предлагаю воспретить выпуск цветных металлов и каучука из госрезервов без согласия Политбюро ПК ВКП(б) Копию решения Политбюро, если оно будет принято, вручить т-щу Данченко и Вознесенскому, поручив последнему контроль за этим делом»^[1118]. Соответствующее решение (полностью в сталинской формулировке) было оформлено как постановление Политбюро от 16 декабря 1939 г.^[1119] На докладной Данченко под резолюцией Сталина расписались Молотов, Ворошилов, Микоян, Каганович. Запись в журнале регистрации посещений кабинета Сталина зафиксировала, что из членов Политбюро 16 декабря 1939 г. в кабинете Сталина собиралась только эта четверка^[1120]. Видимо, во время этой встречи и было принято решение о государственных резервах, а также другие решения, зафиксированные затем как постановления Политбюро. Важно подчеркнуть, что в своей резолюции по документу Данченко Сталин полностью отождествил Политбюро и «пятерку», что, несомненно, отражало реальное положение дел. Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян в 1939 г. намного чаще, чем другие члены советского руководства, посещали кабинет Сталина^[1121], где, вероятно, и происходили заседания «пятерки». Именно эти члены Политбюро чаще всего визировали решения Политбюро.

Таким образом, к началу 1939 г. состав «пятерки», скорее всего, определился в результате слияния двух комиссий, созданных в апреле 1937 г. После расстрела Чубаря, а затем снятия Ежова в «секретную пятерку» (первую комиссию) вошел член второй комиссии Микоян. Остальные четыре члена «пятерки» (Сталин, Молотов, Ворошилов и Каганович) изначально были членами обеих комиссий.

О прекращении обычной деятельности Политбюро в полном составе свидетельствовало также оформление протоколов Политбюро. С июня 1937 г. до начала войны в июне 1941 г. в протоколах зафиксировано проведение всего десяти регулярных заседаний Политбюро в присутствии почти всех членов и кандидатов в члены Политбюро, а также группы членов ЦК. Большинство принятых постановлений фиксировались в рубрике «решения Политбюро», а с 1939 г., послеХУШ съезда партии, под этой рубрикой записывались все постановления Политбюро. Было ликвидировано даже прежнее выделение решений, принятых опросом. Несомненно, новый порядок оформления протоколов отражал реальное положение дел: вытеснение регулярных заседаний Политбюро разного рода собраниями узких групп.

Вместе с тем утверждение «пятерки» даже в качестве регулярно действующего органа (на самом деле, мы не знаем, в какой мере это было так) не означало, что в высших эшелонах власти произошло возвращение к механизмам «коллективного руководства», хотя бы и в ограниченном виде. «Пятерка» была не более чем совещательным органом при диктаторе. Помимо решений «пятерки», многие вопросы согласовывались в рабочем порядке Сталиным и теми членами Политбюро, которых Сталин считал необходимым привлекать к обсуждению. Значительная часть таких встреч, как свидетельствуют журналы записи посетителей, проводились в кабинете Сталина. Кроме того, они могли происходить в зале заседаний Политбюро или на даче Сталина. Так, в опубликованных записях Молотова, составленных перед его поездкой в Берлин в ноябре 1940 г., и представляющих собой, по существу, директивы Сталина к ведению переговоров, присутствует пункт: «Если спросят о наших отношениях с Англией, то сказать в духе обмена мнений на даче Ст[алина]»^[1122]. Решения, принятые на таких встречах далеко не всегда фиксировались формально. Поэтому в протоколах заседаний Политбюро отсутствуют какие-либо резолюции по поводу заключения пакта между СССР и Германией в августе 1939 г., упомянутых директив Молотову перед поездкой в Берлин, а также по другим важнейшим вопросам.

Прямым следствием таких изменений в порядке работы Политбюро было существенное уменьшение количества решений, оформленных от имени Политбюро в 1938–1940 гг. по сравнению с предыдущим периодом. Что касается содержания протоколов, то в предвоенные годы Политбюро в значительной мере сосредоточилось на утверждении решений Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б) по кадровым вопросам, а также на идеологических вопросах. Эту более ярко выраженную специализацию Политбюро — кадровые и идеологические проблемы — подчеркивала реорганизация аппарата ЦК ВКП(б). В 1939 г. были созданы два ключевых управления ЦК, ведавших кадрами и пропагандой. Соответственно, упразднялись прежние отраслевые отделы. Управление кадров возглавил Маленков, а управление пропаганды Жданов. Именно эти две структуры, и соответственно, Маленков и Жданов, фактически готовили решения по партийным и кадровым вопросам, которые затем согласовывались со Сталиным и оформлялись от имени Политбюро. 17 января 1941 г. на одном из заседаний сам Сталин так объяснил суть этого нового упрощенного порядка принятия решений: «Вот мы в ЦК уже 4–5 месяцев не собирали Политбюро. Все вопросы подготовляют Жданов, Маленков и др. в порядке отдельных совещаний со знающими товарищами, и дело руководства от этого не ухудшилось, а улучшилось»^[1123].

Еще одну значительную группу решений, внесенных в протоколы заседаний Политбюро, составляли постановления СНК или совместные постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР, утверждаемые Политбюро согласно практике, сложившейся в 1930-е годы. Как обычно, эти постановления СНК касались в основном хозяйственных и оборонных вопросов. Однако в отличие от предыдущих периодов, когда для разработки постановлений СНК или совместных постановлений ЦК и СНК создавались комиссии Политбюро, теперь они готовились в правительственном аппарате. Функции и структура аппарата СНК усложнялись, что отражало растущее значение правительства в системе высшей власти и оперативного управления страной.

Сталин во главе Совнаркома

Существенная реорганизация порядка работы Политбюро, намеченная решением от 14 апреля, была дополнена постепенным размежеванием функций, своеобразным уточнением специализации ЦК партии и правительственных структур. Важным шагом на этом пути было решение Политбюро от 27 апреля 1937 г. о создании Комитета обороны СССР при СНК СССР. Новый комитет фактически заменил Совет труда и обороны СССР (который был упразднен тем же решением от 27 апреля) и совместную комиссию Политбюро и СНК по обороне, созданную в 1930 г., в период максимального сращивания высших партийных и правительственных инстанций после назначения Молотова председателем СНК. В ликвидации совместной комиссии Политбюро и СНК и создании Комитета на правах правительственной инстанции, видимо, состояла суть этой реорганизации.

В Комитет обороны вошли семь членов: В. М. Молотов (председатель), И. В. Сталин, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов, В. Я. Чубарь, М. Л. Рухимович, В. И. Межлаук и четыре кандидата в члены: Я. Б. Гамарник, А. И. Микоян, А. А. Жданов, Н.И. Ежов^[1124]. По сравнению с прежней Комиссией обороны Комитет обороны имел более значительный аппарат. В декабре 1937 г. по этому поводу было принято специальное решение Комитета обороны, утвержденное затем Политбюро. Оно предусматривало, что аппарат Комитета обороны должен готовить к рассмотрению в Комитете вопросы мобилизационного развертывания и вооружения армии, подготовки народного хозяйства к мобилизации, а также проверять исполнение решений Комитета обороны. Для контроля за исполнением решений создавалась специальная главная инспекция Комитета обороны, получившая широкие права, в том числе за счет упраздняемых отдела обороны Госплана и групп военного контроля Комиссии партийного контроля и Комиссии советского контроля^[1125].

Еще одним признаком разрастания правительственных структур было создание в ноябре 1937 г. Экономического совета при СНК СССР, действовавшего на правах постоянной комиссии Совнаркома. Председателем совета, согласно первоначальному положению, являлся председатель СНК, а членами совета — заместители председателя СНК, а также представитель профсоюзов. Экономический совет ведал широким кругом хозяйственных вопросов и издавал постановления и распоряжения по ним. Для подготовки этих решений при Экономсовете создавался специальный аппарат.

10 сентября 1939 г. Политбюро утвердило постановление СНК и ЦК ВКП(б), более четко разделяющее функции Комитета обороны и Экономсовета, прежде всего в оборонной сфере. На Экономсовет было возложено «обеспечение армии и флота продовольствием, вещевым и обозным довольствием, а также санитарно-ветеринарным и топливным довольствием (горючее) и политпросветимуществом», а на Комитет обороны — «обеспечение снабжения армии и флота предметами вооружения, техникой и автотранспортом, равно как удовлетворение нужд армии по железнодорожным и водным перевозкам». Председателем Экономсовета при СНК СССР был назначен заместитель председателя СНК СССР А. И. Микоян, а его постоянным заместителем Н. А. Булганин, которому поручалась «подготовка вопросов и наблюдения за исполнением решений» Экономсовета. Постоянным заместителем председателя Комитета обороны В. М. Молотова, этим же постановлением утверждался Н. А. Вознесенский, на которого возлагались обязанности «подготовки вопросов и наблюдения за исполнением решений» Комитета обороны. Постановление предусматривало, что Комитет обороны и Экономсовет при СНК должны были заседать ежедневно^[1126].

В начале 1940 г. по инициативе Сталина состоялась еще одна реорганизация Экономического совета. В соответствии с постановлением, оформленным от имени Политбюро 28 марта, а от имени СНК 3 апреля 1940 г., при СНК были созданы шесть хозяйственных советов по отраслям: металлургии и химии, машиностроению, оборонной промышленности, топливу, товарам широкого потребления, сельскому хозяйству и заготовкам. Каждый из советов, возглавлявшийся заместителем председателя СНК, непосредственно руководил группой соответствующих отраслевых наркоматов. Руководители советов входили в состав Экономсовета, который вновь возглавил председатель СНК Молотов. Микоян был передвинут на должность заместителя председателя Экономсовета (соответствующий пункт о новых назначениях Молотова и Микояна вписал в проект постановления Сталин)^[1127]. Эта реорганизация, судя по всему, была задумана для повышения эффективности оперативного руководства наркоматами.

Столь высокая интенсивность деятельности правительственных инстанций, наряду с тем фактом, что в состав Комитета обороны и Эко-номсовета вошли большинство членов Политбюро^[1128], в значительной мере объясняет изменение порядка рассмотрения на Политбюро экономических и оборонных вопросов. Постановления, касающиеся этих проблем, разрабатывались и согласовывались в аппарате Совнаркома, в том числе при активном участии членов Политбюро. В большинстве случаев это позволяло достаточно формально утверждать постановления СНК, Экономсовета и Комитета обороны на Политбюро, а также не создавать никаких специальных комиссий из членов Политбюро для дополнительной проработки возникавших вопросов.

Эта система, созданная при непосредственном участии и по инициативе Сталина, в начале 1941 г. была подвергнута им резкой критике. 17 января 1941 г. в связи с обсуждением на заседании Политбюро народнохозяйственного плана на 1941 г. Сталин поднял вопрос о деятельности Экономического совета. Стенограмма заседания, как обычно, не велась. Однако краткую запись высказываний Сталина оставил в своем дневнике один из участников этой встречи, заместитель председателя СНК В. А. Малышев. Сталин, по свидетельству Малышева, резко критиковал работу Экономсовета за «парламентаризм» — частые заседания, на которых пытались решать все вопросы. Он потребовал передать проработку конкретных проблем в отраслевые хозяйственные советы, а Экономический совет собирать «раз в месяц и обсуждать два-три принципиальных вопроса и давать направление»^[1129].

Претензии Сталина в адрес руководства Совнаркома вряд ли можно было назвать справедливыми, ведь ежедневные заседания Экономического совета были предписаны, как уже говорилось, постановлением от 10 сентября 1939 г. Однако выступление Сталина положило начало подготовке новой реорганизации аппарата Совнаркома, которая завершилась утверждением Политбюро 20 марта 1941 г. двух совместных постановлений ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Постановление «Об организации работы в Совнаркоме СССР» предусматривало увеличение количества заместителей председателя СНК СССР с тем, чтобы каждый из них ведал 2–3 наркоматами. Заместители председателя получили право (в рамках установленных планов) единолично решать оперативные вопросы по подведомственным наркоматам. Причем все решения заместителей председателя издавались как распоряжения Совнаркома СССР. Новые полномочия — право от имени СНК утверждать квартальные планы распределения фондов, кредитные и кассовые планы, месячные планы производства и перевозок — получили также председатель СНК и его первый заместитель. Постановление упраздняло хозяйственные советы при СНК, оказавшиеся, как говорилось в этом документе, «средостением между народными комиссарами и Совнаркомом СССР»^[1130].

Второе постановление, утвержденное Политбюро 20 марта^[1131], предусматривало создание Бюро Совнаркома СССР, нового органа власти, хотя и не предусмотренного Конституцией СССР, но наделенного, как говорилось в постановлении, «всеми правами Совнаркома СССР». На Бюро возлагался широкий круг функций оперативного хозяйственного руководства. Заседания Бюро должны были проводиться раз в неделю (а в случае необходимости и чаще), в то время как заседания СНК СССР предполагалось собирать лишь раз в месяц. Решения Бюро издавались как постановления Совнаркома. Членами Бюро были назначены В. М. Молотов (председатель СНК), Н. А. Вознесенский (первый заместитель председателя СНК), А. И. Микоян, Н. А. Булганин, Л. П. Берия, Л. М. Каганович, А. А. Андреев.

Фактически Бюро Совнаркома взяло на себя значительную часть обязанностей, которые ранее выполняли Комитет обороны и Экономический совет при СНК. В силу этого Экономсовет постановлением о Бюро Совнаркома был вообще ликвидирован, а состав Комитета обороны сокращен до пяти человек. Функции Комитета обороны были ограничены вопросами принятия на вооружение новой военной техники, рассмотрения военных и военно-морских заказов, разработкой мобилизационных планов с внесением их на утверждение ЦК и СНК. Оперативное управление экономикой осуществлялось теперь в значительной мере при помощи издания распоряжений руководства СНК. Уже в апреле 1941 г. председатель СНК СССР и его заместители издали 4589 распоряжений (почти треть из них (1516) вышли за подписью Н. А. Вознесенского)^[1132]. Для сравнения можно отметить, что за весь 1936 г. таких распоряжений было 4486, а за десять месяцев 1937 г.- 7506^[1133].

Как следует из подлинников протоколов заседаний Политбюро, первоначальный проект постановления о Бюро Совнаркома предусматривал создание Малого Совнаркома, действующего на правах постоянной комиссии СНК. По форме предложение о создании Малого Совнаркома означало как бы возвращение к традициям ленинского Совнаркома 1918 г. Однако фактически задуманный орган был совсем иным. Малый Совнарком ленинского периода действительно представлял собой комиссию СНК, призванную освободить его от решения мелких вопросов (предшественником Малого Совнаркома была созданная в декабре 1917 г. «вермишельная комиссия», рассматривающая непринципиальные вопросы)^[1134]. Новый правительственный орган, создававшийся в марте 1941 г., был фактически руководящей группой Совнаркома, организованной по принципу руководящей группы в Политбюро. Это обстоятельство подчеркивала правка Сталина в проекте постановления. Неопределенное положение о том, что новый орган действует на правах постоянной комиссии СНК Сталин заменил принципиальным положением: «Пользующийся всеми правами СНК СССР»^[1135]. Это решение можно считать началом непосредственной подготовки важных, хотя по существу и формальных реорганизаций в руководстве правительства, подготовки самоназначения Сталина председателем СНК.

Подготовкой мартовских решений о реорганизации правительства, как свидетельствуют документы, занимался Н. А. Вознесенский^[1136], назначенный решением об образовании Бюро СНК первым заместителем председателя СНК Молотова. В этом назначении состояла основная политическая интрига реорганизации правительства, задуманной Сталиным. Выдвижение Вознесенского на столь важный пост в обход более заслуженных членов Политбюро (Микояна, Кагановича) усилило напряженность в сталинском окружении. Даже в мемуарах, написанных несколько десятилетий спустя, Микоян, например, не смог скрыть прошлой обиды: «Но что нас больше всего поразило в составе руководства Бюро, так это то, что Вознесенский стал первым заместителем председателя Совнаркома […] По-прежне-му не понятны были мотивы, которыми руководствовался Сталин во всей этой чехарде. А Вознесенский по наивности был очень рад своему назначению»^[1137]. По свидетельству Я. Е. Чадаева, работавшего управляющим делам СНК и наблюдавшего изнутри аппаратные интриги, Сталин в этот период явно противопоставлял Вознесенского Молотову и открыто демонстрировал неприязнь к последнему. Одной из целей этой демонстрации была подготовка почвы для снятия Молотова.

Как уже говорилось в первой главе, идея о назначении Сталина председателем СНК всерьез обсуждалась в 1930 г. в связи со снятием Рыкова. В силу ряда причин Сталин предпочел тогда выдвинуть на этот пост Молотова, но, похоже, не отказался от намерений возглавить правительство в перспективе. В 1941 г. Сталин решил, что такое время наступило. Это решение могло созреть у Сталина по нескольким причинам. Прежде всего такой шаг имел политический и пропагандистский контекст, формально закреплял лидерство Сталина как вождя и наследника Ленина — первого председателя СНК. Не стоит недооценивать личные качества Сталина, его особое властолюбие, стремление к обладанию не только реальной властью, но и всеми внешними ее атрибутами, политическую ревность к соратникам и т. п. Некоторую роль могли играть чисто административные расчеты: стремление более четко разделить функции партийного и правительственного аппарата, усилить роль последнего.

Чуть больше чем через месяц после начала работы Бюро Совнаркома, 28 апреля 1941 г., Сталин направил членам Бюро записку. В ней говорилось, что создание Бюро СНК преследовало цель упорядочить работу правительства и положить конец тому «хаосу» в хозяйственном руководстве, который порождала практика «решения важнейших вопросов хозяйственного строительства путем так называемого “опроса”». На самом деле, писал Сталин, этот метод принятия решений получил еще большее распространение. «Невольно напрашивается вопрос: чем же собственно занимается Бюро СНК, если серьезные вопросы хозяйственного строительства проходят мимо него, как руководящего коллектива?» — вопрошал Сталин, многозначительно подчеркнув слово «коллектив». В качестве примера необоснованного голосования опросом Сталин привел проект постановления о строительстве нефтепровода в районе Сахалина, представленный Берией. С негодованием Сталин писал о том, что Молотов завизировал этот документ, несмотря на то, что он не обсуждался на заседании бюро СНК. Сталин назвал такую практику «канцелярской волокитой и пачкотней» и выдвинул ультиматум: «Я думаю, что так дальше “руководить” нельзя. Предлагаю обсудить этот вопрос в Политбюро ЦК. А пока что считаю необходимым заявить, что отказываюсь принимать участие в голосовании в порядке опроса по какому бы то ни было проекту, касающемуся более или менее серьезного хозяйственного вопроса, если не будет там визы Бюро СНК, говорящей о том, что проект обсужден и одобрен Бюро СНК СССР»^[1138].

Несомненно, претензии Сталина были полной неожиданностью для Молотова. Еще только в январе 1941 г. Сталин осуждал руководителей СНК за «парламентаризм», т. е. склонность к заседаниям, что и стало исходной точкой реорганизаций, завершившихся созданием Бюро СНК. В постановлениях от 21 марта ничего не говорилось о порочности практики голосования опросом. Более того, ряд ключевых пунктов этих постановлений свидетельствовал, скорее, о стремлении к упрощению процедуры принятия решений. На определенные размышления наталкивает и тот факт, что в обоснование своей критики Сталин привел единственный пример опросного голосования. Причем из записки Сталина было непонятно, в какой мере вопрос о строительстве нефтепровода на Сахалине действительно нуждался в детальном обсуждении на заседании Бюро СНК.

В целом, нападки на Молотова в сталинской записке от 28 апреля не выглядели серьезными, а поэтому сам Молотов и другие члены Политбюро, несомненно, понимали, что за претензиями Сталина кроются какие-то иные обстоятельства, о которых Сталин просто не хотел говорить открыто. Действительно, результаты обсуждения записки Сталина оказались совершенно иными, чем можно было бы ожидать исходя из самого ее содержания. В фонде материалов к протоколам заседаний Политбюро записка Сталина приложена к решению Политбюро от 4 мая 1941 г. «Об усилении работы советских центральных и местных органов»^[1139], в котором говорилось:

«I. В целях полной координации работы советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе, а также для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, ПБ ЦК ВКП(б) единогласно постановляет:

1. Назначить тов. Сталина И. В. председателем Совета народных комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В. М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию ПБ ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А. А. заместителем тов. Сталина по секретариату ЦК, с освобождением его от обязанности наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

4. Назначить тов. Щербакова А. С. секретарем ЦК ВКП(б) и руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с сохранением за ним поста первого секретаря Московского обкома и горкома ВКП(б) […]»^[1140].

Это постановление выявило истинные мотивы атак Сталина на Молотова. Внешне перестановки в высших эшелонах власти выглядели как возвращение к ленинской модели руководства партией-государством. Однако на самом деле высшие советские руководители никогда ранее не находились в столь значительной зависимости от вождя партии. Одним из свидетельств этой зависимости была сама процедура занятия Сталиным поста председателя СНК СССР. В отличие от 1930 г., когда Сталину приходилось вести длительную переписку и переговоры со своими соратниками, но в результате все же отказаться от должности председателя правительства, в 1941 г. он ограничился простым выговором и выражением недовольства состоянием дел в СНК.

Назначение Сталина председателем СНК вызвало изменения в организации работы Бюро Совнаркома. 7 мая Политбюро утвердило его новый состав: председатель СНК СССР Сталин, первый заместитель председателя СНК Вознесенский, заместители председателя СНК Молотов, Микоян, Булганин, Берия, Каганович, Мехлис, а также секретарь ЦК ВКП(б), председатель КПК при ЦК Андреев^[1141] Это решение, скорее всего, было принято на совещании в кабинете Сталина, на котором присутствовали Берия, Булганин, Вознесенский, Молотов, Каганович, Микоян, т. е. основная группа руководителей, составивших Бюро Совнаркома^[1142]. Остальных членов Политбюро — Калинина, Жданова, Андреева, Шверника, Щербакова — сотрудники Особого сектора ЦК ВКП(б), оформлявшие данное решение как постановление Политбюро, опросили по телефону^[1143]. По поручению Сталина (о чем свидетельствует его резолюция на документе) постановление о Бюро СНК было пущено также на голосование опросом наркомов и председателей комитетов при СНК^[1144]. Таким же образом было оформлено первое решение нового Бюро СНК о распределении обязанностей между председателем Совнаркома и его заместителями. Этот документ, скорее всего, также был согласован на встрече в кабинете Сталина 7 мая^[1145]. Из него следовало, что у нового председателя СНК было 15 заместителей: Н. А. Вознесенский, В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, А. И. Микоян, А. А. Андреев, Л. П. Берия, Н. А. Булганин, Л. 3. Мехлис, А. Я. Вышинский, Р. С. Землячка, В. А. Малышев, М. Г. Первухин, А. Н. Косыгин, М. 3. Сабуров.

Уже в мае большинство членов Политбюро заняли высшие должности в Совнаркоме. 15 мая 1941 г. в состав Бюро был введен заместитель председателя СНК СССР и председатель Комитета обороны при СНК К. Е. Ворошилов и первый секретарь ВЦСПС Н. М. Шверник^[1146], 30 мая 1941 г. — секретари ЦК ВКП(б) А. А. Жданов и Маленков^[1147]. Таким образом, в Бюро Совнаркома вошли почти все члены и кандидаты в члены Политбюро (за исключением Калинина, Хрущева и Щербакова) и всего лишь два члена Бюро Совнаркома не входили в Политбюро (Мехлис и Булганин). Из 14 членов и кандидатов в члены Политбюро 8 занимали посты председателя СНК и его заместителей.

Формальное соединение в руках Сталина руководства высшими партийными и правительственными органами привело к более четкому разделению их функций и порядка работы. В последние предвоенные недели заседания высших партийно-государственных инстанций — Бюро СНК и Политбюро приобрели достаточно регулярный, рутинный характер.

Первоначально, 7 мая 1941 г., было установлено, что Бюро СНК собиралось дважды в неделю (по вторникам и пятницам) в 6 часов вечера. В таком режиме были проведены заседания 9, 13,16 и 20 мая.

20 мая было решено сократить регулярность заседаний Бюро СНК до одного раза в неделю (в четверг). В новом режиме Бюро заседало 29 мая, 5, 12 и 19 июня. Организация работы Бюро отличалась заметной четкостью. Основная повестка каждого следующего заседания определялась на предыдущем, что позволяло заранее готовить и рассылать соответствующие проекты постановлений и материалы к ним. Помимо основных вопросов (в среднем их рассматривалось от 10 до 14) члены Бюро утверждали несколько десятков постановлений по так называемым «текущим вопросам», представляемым заместителями председателя СНК на предварительное рассмотрение первого заместителя председателя СНК Вознесенского. Бюро Совнаркома применяло комиссионный метод подготовки проектов решений. Например, направляя на утверждение проект постановления «О контрактации сахарной свеклы урожая 1941 г. в колхозах», А. И. Микоян сообщал в сопроводительной записке на имя Сталина, что документ был отредактирован комиссией Бюро Совнаркома «в соответствии с состоявшимся на заседании Бюро Совнаркома обменом мнений»^[1148]. Помимо временных комиссий, занятых проработкой отдельных вопросов, Бюро Совнаркома начало обзаводиться (как ранее было принято в Политбюро) постоянными комиссиями. 30 мая 1941 г. был упразднен Комитет обороны при СНК и вместо него организована постоянная Комиссию по военным и военно-морским делам при Бюро Совнаркома СССР в составе: Сталин (председатель), Вознесенский (заместитель председателя), Ворошилов, Жданов и Маленков^[1149].

Сталин принимал активное участие в работе Бюро. Он председательствовал почти на всех заседаниях и выступал почти по всем вопросам. Участие Сталина в заседаниях Бюро СНК вносило существенные коррективы в деятельность Политбюро. Поскольку в Бюро СНК входили почти все члены Политбюро, сложилась практика проведения после заседаний Бюро СНК заседаний Политбюро^[1150].

Таким образом, после периода дезорганизации, вызванной террором, накануне войны сложилась система институтов высшей власти, действовавших на основании сравнительно упорядоченной процедуры и разделения сфер ответственности. Аппарат ЦК ВКП(б), отвечавший за идеологические и кадровые вопросы, был почти полностью устранен от решения экономических проблем. Соответственно, существенно возросло значение аппарата СНК, сосредоточенного на хозяйственной сфере (включая оборонную промышленность). Произошло своеобразное разделение труда высших инстанций. От имени Политбюро оформлялись преимущественно партийно-кадровые решения. От имени СНК (фактически Бюро СНК) — основная масса постановлений, относящихся к хозяйственной сфере. Хотя прежний порядок утверждения от имени Политбюро важнейших постановлений СНК сохранился, процедура эта стала еще более формальной. В предыдущий период постановления СНК, как правило, поступали в Политбюро с сопроводительной запиской за подписью Молотова или его заместителей, в которой коротко объяснялась суть дела и предлагалось утвердить определенное решение. После этого предложение СНК голосовалось на заседании Политбюро или опросом членов Политбюро. После назначения Сталина председателем Совнаркома на большинстве постановлений СНК, поступавших в ЦК ВКП(б), появилась отметка об утверждении этих постановлений Бюро Совнаркома, которую делал управляющий делами СНК Я. Е. Чадаев. В этом случае сотрудники Особого сектора ЦК ВКП(б), занимавшиеся делопроизводством Политбюро, опрашивали только тех нескольких членов Политбюро, которые не входили в Бюро Совнаркома. В первое время после образования Бюро СНК опрашивались Калинин, Ворошилов, Жданов, Щербаков, Маленков^[1151] После того как почти все члены Политбюро вошли в Бюро Совнаркома, сотрудники Особого сектора, оформляя решение Политбюро об утверждении постановлений СНК, опрашивали одного лишь Калинина^[1152]. Таким образом, фактически был отменен порядок специального утверждения в Политбюро постановлений Совнаркома. Все дело сводилось к формальной процедуре, выполняемой рядовым техническим работником.

Несмотря на явную тенденцию усиления административной власти правительственного аппарата, в конечном счете и Политбюро, и Бюро СНК играли роль совещательных структур при Сталине, который выступал в качестве верховной властной инстанции. В исключительном ведении Сталина находилось решение ключевых военностратегических и внешнеполитических вопросов. При этом он вникал в многочисленные относительно второстепенные проблемы. Функции первых заместителей Сталина выполняли выдвиженцы. В аппарате ЦК ВКП(б) Маленков (Жданов, которому поручались эти функции в соответствии с постановлением от 4 мая 1941 г. значительную часть своего времени проводил в Ленинграде), а в аппарате СНК — Вознесенский. Соответственно, сокращалось административное влияние старых членов Политбюро, недовольство которыми Сталин демонстрировал при каждом удобном случае. Так, на втором заседании Бюро СНК нового состава, которое состоялось 9 мая 1941 г., Сталин резко обрушился на В. М. Молотова, докладывавшего по вопросу о порядке премирования руководящих инженерно-технических работников. Я. Е. Чадаев, протоколировавший заседание, вспоминал: «Сталин не скрывал неодобрительного отношения к Молотову. Он очень нетерпеливо выслушивал длинноты Молотова по поводу каждого замечания, высказанного членами Бюро по проекту […] Чувствовалось, что Сталин нападал на Молотова как на своего противника с силой человека, власть имеющего […] Молотов учащенно дышал, порой у него из груди вырывался сильный вздох. Он ерзал на стуле и что-то бормотал про себя. Под конец Молотов не выдержал:

— С легкой руки все сказать можно, — резко, но тихо сказал Молотов. Но Сталин услышал эти слова.

— Давно всем известно, — проговорил Сталин, — кто боится критики, тот трус.

Молотова передернуло, он смолчал […] Остальные члены Бюро сидели молча, уткнув нос в бумаги […] На этом заседании я еще раз убедился в величии и силе Сталина. Ближайшие соратники Сталина боялись как огня. Они во всем соглашались с ним».

Подобные атаки на Молотова, который в неформальной иерархии высших руководителей по-прежнему занимал вторую ступень после Сталина, были важным методом устрашения всего сталинского окружения. Высшие советские руководители постоянно чувствовали свою полную зависимость от воли и капризов вождя. Такая зависимость снижала административную дееспособность системы, но была важным элементом диктатуры.

* * *

Массовые чистки «номенклатуры» и уничтожение значительной части членов Политбюро в 1937–1938 гг. окончательно утвердили единоличную диктатуру Сталина. Советские лидеры даже высшего уровня, не говоря о второстепенных чиновниках, попали в полную зависимость от Сталина и существовали под постоянной угрозой утраты не только постов, но и самой жизни. Одним из важных следствий такой, по существу рабской, зависимости было полное разрушение прежних институтов и процедур «коллективного руководства» в высших эшелонах власти. Политбюро уже более не функционировало в прежнем качестве, и было заменено узкой руководящей группой «пятеркой», состав которой определялся диктатором. Решения принципиального характера принимались, как правило, единолично Сталиным.

Новые политические реальности привели к многочисленным реорганизациям аппарата, в ходе которых Сталин пытался найти оптимальное сочетание компетенции различных партийно-государственных институтов. Наиболее заметными среди этих реорганизаций было разграничение функций аппарата ЦК и Совнаркома. Первый был сосредоточен на управлении кадровыми и идеологическими вопросами, второй — на оперативном руководстве экономикой. Соответственно перестраивался аппарат этих инстанций, и перераспределялись обязанности между членами Политбюро. Сталинские соратники окончательно превратились в чиновников высокого уровня, наделенных исключительно административными функциями. Сферу их компетенции определял Сталин. Со Сталиным на регулярной основе они согласовывали все сколько-нибудь значительные решения и перед ним отчитывались в своей деятельности.

Сосредоточив в своих руках не только реальные (по праву вождя), но и все формальные рычаги политического руководства и оперативного управления (секретарь ЦК ВКП(б), председатель СНК), Сталин накануне войны создал специфическую систему «управляющего диктатора». Ее главной чертой была полная подконтрольность Сталину не только военно-стратегических и внешнеполитических вопросов, но также непомерно большой части рутинных управленческих функций. Проведя перераспределение ролей среди членов Политбюро, выдвинув новых молодых помощников, Сталин тем не менее старался максимально вникать в управленческую рутину. Находясь под постоянным присмотром и давлением со стороны Сталина (который, начиная с 1937 г. вплоть до окончания войны не выезжал из Москвы даже на юг в отпуск), его соратники лишались последних навыков самостоятельности, даже в решении оперативных вопросов. Эта сверхцентрализация была одной из главных причин катастрофического начала войны.

Заключение
СТАЛИН И ЕГО ДИКТАТУРА

Данная книга посвящена тому периоду советской истории, в который происходило утверждение сталинской диктатуры, одного из самых кровавых режимов, когда-либо существовавших в России и мире. Многократно отмеченные историками и политологами общие предпосылки утверждения Сталина у власти — авторитарные традиции российской истории, особое состояние расколотого российского общества, пережившего многолетние войны и революции, ярко выраженные антидемократизм, маргинальность, жестокость и цинизм большевиков — не отрицают, однако, того факта, что сталинская диктатура была явлением сколь «укорененным», столь и «верхушечным». Конечно, как власть ранних большевиков, так и сталинская диктатура не висели в воздухе, а имела определенные опоры. Такими опорами были хорошо отмобилизованный, привыкший к дисциплине и насилию аппарат партии и карательных органов, активисты из определенных слоев советского общества, в силу разных причин поддерживающие власть и ищущие своего вождя. Вместе с тем большевикам, а затем и Сталину противостояла значительная часть населения страны. Утверждение большевистской и сталинской власти посредством невероятно жестокого насилия и террора является прямым доказательством того, что новый режим в разных его модификациях был, скорее, навязан стране, чем принят ею. Сила сопротивления режиму ослабевала пропорционально длительности войн и террора. Наиболее активная (если не сказать лучшая), способная на противодействие часть общества была в значительной мере уничтожена в результате мировой и гражданской войн, массовой эмиграции, коллективизации и репрессий.

Несмотря на очевидную связь между большевистским и сталинским этапами советской истории, было бы неправильно не видеть и определенную разницу между ними, особенно заметную при сравнении новой экономической политики и сталинской модели. Слом нэпа, который, несомненно, как и любая другая политика требовал трансформации, произошел в левацко-радикальной форме. Такое развитие событий было результатом борьбы в верхах и победы сталинского курса на вторую революцию. Революционный способ слома нэпа закрыл возможности для более рациональной индустриализации страны. Необходимость (а тем более неизбежность) такого поворота, которую нередко объясняют слабостями нэпа, вызывает сомнения. Сталинская политика скачков породила гораздо более глубокие и разрушительные противоречия и кризисы, чем нэп. В свете известных фактов не выглядит неизбежными ни победа (во всяком случае, безусловная победа) Сталина в борьбе, развернувшейся в верхах в 1928–1929 гг., ни экстремизм насильственной коллективизации, сверхфорсированной индустриализации и массового террора. Пределы и характер сталинской «революции сверху» в значительной мере определялись соотношением сил между Сталиным и другими лидерами партии, наконец, представлениями, заблуждениями и степенью криминальности самого диктатора. Утверждение единоличной диктатуры Сталина и нарастание до опасных крайних пределов его личного влияние на жизнь государства было как следствием, так и движущей силой сталинской революции и политики террора.

Несмотря на очевидные особенности многочисленных этапов развития советской истории, на основании критерия устройства высшей власти в ней можно выделить периоды олигархического правления и единоличной диктатуры (последняя существовала только при Сталине). Коренным различием между ними (которое в значительной мере предопределяло все другие различия) была степень власти диктатора (лидера) над чиновничеством, прежде всего его высшим слоем. При олигархии вождь-лидер, хотя и обладал значительной властью, был окружен достаточно влиятельными соратниками и сильной «номенклатурой». Принятие принципиальных государственных решений в большой мере зависело от лидера, но осуществлялось коллективно. Значительную роль в процессе принятия решений играло согласование интересов различных ведомств и группировок. Вокруг относительно влиятельных членов Политбюро формировались сети клиентов из чиновников среднего уровня (руководители регионов, ведомств), которые составляли костяк ЦК партии. Достаточно регулярно действовали коллективные органы власти. Все это до некоторой степени ограничивало возможности лидера и служило основой сравнительной политической предсказуемости.

Сталинская диктатура утверждалась в результате разрушения этих олигархических порядков. Ее основой была беспредельная власть диктатора над судьбами любого советского чиновника, включая высших руководителей — членов Политбюро. Диктатор приобретал исключительное право инициировать и утверждать решения любого уровня, хотя, конечно, не во всех случаях пользовался этим правом. Вырастая из хаоса революционных поворотов и скачков, диктатура опиралась преимущественно на насилие и стремилась (во многих случаях искусственно) поддерживать чрезвычайный, мобилизационный режим функционирования политической системы и жизни общества. Соответственно, до огромных размеров, особенно в периоды массовых репрессий, вырастало влияние карательных органов, персональный контроль над которыми был важнейшим политическим приоритетом Сталина. Периодически производя чистки партийных функционеров руками чекистов и наоборот, диктатор обеспечивал полное подчинение этих двух основных опор своей власти.

Такие подходы к исследованию политических механизмов диктатуры Сталина неоднократно разрабатывались в литературе. Многочисленные архивные документы, открывшиеся с начала 1990-х годов, в целом подтверждают их обоснованность. Вместе с тем историки, следуя императивам своего ремесла, старались представить более детальную и полную картину функционирования сталинской диктатуры, определить истинный, скрытый за официальными документами и самопредставлениями режима характер власти Сталина. Поиски ответов на эти вопросы проводились в поле, намеченном двумя крайними точками зрения. Одна представляла Сталина тоталитарным лидером, обладавшим неограниченной властью. Другая по разным поводам отвергала этот тезис, акцентировала внимание на политических слабостях диктатуры и самого Сталина. Наиболее радикальные представители этого подхода писали даже об утрате Сталиным реальной власти в отдельные периоды его правления, о незначительной причастности диктатора к таким явлениям как «большой террор» и г.д.

Среди многих трактовок политической практики сталинского периода, объяснений характера диктатуры и процесса ее утверждения особое место занимает теория «фракций» в Политбюро. Она утверждает, что примерно до середины 1930-х годов в высших эшелонах власти в СССР противостояли друг другу сторонники жестких мер и приверженцы относительно «умеренного» курса. Разные авторы строят различные предположения по поводу состава этих «фракций» и отношения к ним Сталина. В большинстве случаев в числе «умеренных» называли Кирова, Орджоникидзе, Куйбышева. В «либерализме» подозревали также тех членов Политбюро, которые погибли в годы террора (логика здесь простая: неслучайно же именно на них был обрушен удар репрессий). К радикальным лидерам, отстаивающим политику террора и эскалации классовой борьбы столь же часто относили Кагановича, Молотова, Ежова. Сталин, в принципе, симпатизирующий «радикалам», как считали многие историки, колебался между двумя группировками (должен был считаться с наличием противников жесткого курса в своем окружении) до середины 1930-х годов, пока окончательно не встал на сторону приверженцев террора.

Очевидно, что такие концепции имеют принципиальное значение. Придерживаясь их, механизм функционирования высшей партий-но-государственной власти в СССР можно описать при помощи достаточно четкой, непротиворечивой схемы. Прежде всего наличие и противоборство двух «фракций» объясняет колебания «генеральной линии» в 1930-е годы между всплесками государственного террора и «реформами». В том случае, когда верх брали «радикалы», усиливались репрессии и преобладала чрезвычайная политика, победа же «умеренных» приводила к попыткам «реформ». Более объяснимыми становятся также обстоятельства подготовки «большого террора» и сам террор 1937–1938 гг. Наличие «умеренных» сдерживало Сталина и его «радикальных» сторонников. Воспользовавшись ослаблением позиций «умеренных» после убийства Кирова и смерти Куйбышева, Сталин, опираясь на «радикалов», сделал окончательный выбор в пользу массовых репрессий. Причем «умеренные» члены Политбюро, ограничивающие власть Сталина, были одной из первых целей террора. Их уничтожение способствовало завершению сталинской «революции сверху», утверждению единоличной диктатуры Сталина.

Эта достаточно логичная схема всегда подтверждалась определенными источниками и фактами. Уже современники событий наблюдали некоторые колебания политики высшего советского руководства. В экономике — от индустриальных скачков до снижения планов промышленного роста, от коллективизации и раскулачивания до поощрения личных приусадебных хозяйств, от попыток свернуть торговлю и ввести прямой продуктообмен до «реабилитации» товарно-денежных отношений. В идеологии — от проповеди «революционного аскетизма» до лозунгов «зажиточной жизни». Во внешней политике — от обличения социал-демократии до поддержки «народных фронтов». Даже в политике государственного террора, представлявшей собой наиболее устойчивый элемент режима, наблюдались как всплески чрезвычайной жестокости, так и периоды демонстрации относительной «умеренности».

Однако открывшиеся архивы, как показано в этой книге, не подтверждают версию о наличии в Политбюро «фракций». Документы показывают, что отношения между членами Политбюро зависели в основном от их служебных контактов. Немаловажную роль играли также личные связи. Дружеские отношения, например, существовали между Орджоникидзе (которого традиционно причисляли к «умеренным») и Кагановичем (как повелось считать, одним из лидеров «радикалов»). Эти личные связи накладывали существенный отпечаток на решение деловых вопросов. Оставаясь во время отпусков Сталина, на «хозяйстве» в Политбюро, Каганович, как показывают документы, старался максимально удовлетворять все просьбы и требования Орджоникидзе. После перехода Кагановича в Наркомат путей сообщения дружеские контакты между ним и Орджоникидзе подкреплялись общностью ведомственных интересов: оба конфликтовали с Госпланом и руководством правительства за капиталовложения, оба старались предотвратить бесконтрольные кадровые чистки в их наркоматах и т. п.

Другой очевидно прослеживаемый по документам тандем представляли Куйбышев и Молотов. Работая вместе в 1930–1935 гг. (Куйбышев был заместителем Молотова в СНК), они придерживались схожих взглядов и поддерживали друг друга в конфликтных ситуациях с ведомствами. Переписка между Молотовым и Куйбышевым свидетельствует, что обычно они предварительно согласовывали между собой инициативы по наиболее важным проблемам. Подобные отношения между Куйбышевым и Молотовым также выпадают из привычной схемы: «умеренные» (к ним однозначно причисляется Куйбышев) — «радикалы», одним из основных лидеров которого многие историки считают Молотова.

Что касается личных позиций, то один и тот же советский лидер в разных обстоятельствах и ситуациях мог выступать то как «умеренный», то как «радикал». Историки уже давно обратили внимание на то, что Орджоникидзе, например, находясь на посту председателя ЦКК в конце 1920-х годов был одним из активных сторонников форсированной индустриализации и борьбы с «вредителями». Однако после перехода на должность председателя ВСНХ (затем наркома тяжелой промышленности СССР) придерживался иной точки зрения: ратовал за более сбалансированные темпы прироста промышленного производства, требовал прекращения репрессий против специалистов и пресечения вмешательства карательных органов в управление предприятиями. Сходные метаморфозы можно наблюдать у Кагановича после перехода его на пост наркома путей сообщения. Ежов, инициировавший ряд дел в защиту хозяйственников в начале 1930-х годов, когда он занимал пост заведующего промышленным отделом ЦК, известен как исполнитель кровавых террористических акций 1936–1938 гг. Молотов был одним из последовательных сторонников снижения капиталовложений в промышленность, что способствовало более сбалансированной экономической политике. В то же время Орджоникидзе требовал новых вложений в тяжелую индустрию, что отвечало интересам возглавляемого им ведомства, но подрывало экономическую стабильность и способствовало распространению чрезвычайных методов управления народным хозяйством. Подобные примеры можно продолжать.

Особо следует сказать о Кирове, которого многие историки традиционно считают чуть ли не лидером «умеренной фракции». Пока создается впечатление, что главной причиной подозрений по поводу реформаторских наклонностей Кирова является его трагическая гибель. В этом случае работают поверхностные логические построения. Раз после убийства Кирова относительно «умеренный» курс 1934 г. сменился наступлением террористической линии, значит, Киров был одним из столпов «умеренности». Однако никаких основательных фактов, подтверждающих это точку зрения, не существует. Из известных документов трудно сделать заключение о наличии у Кирова политической программы или хотя бы отдельных политических намерений, отличных от намерений Сталина. Материалы Политбюро вообще выявляют минимальную роль Кирова в деятельности высших органов партийной власти. Крайне редкими были его появления в Москве. Лишь в исключительных случаях подпись Кирова можно найти под решениями Политбюро, принятыми опросом членов Политбюро. Инициативы и предложения Кирова не выходили из ряда инициатив, выдвигавшихся другими секретарями крупных партийных организаций. Он просил о дополнительных ресурсах для Ленинграда, боролся за местные, ленинградские интересы в различных спорных вопросах, защищал своих подчиненных и т. п.

На основе имеющихся документов инициатором ключевых решений, предопределявших направление политического курса, может быть назван прежде всего Сталин. По его предложениям (в большинстве случаев, можно сказать, приказам) проводились как массовые репрессии, так и «реформы». Пока неизвестно ни одно принципиальное решение, принятое в 1930-е годы помимо Сталина, а тем более против его воли. С этой точки зрения именно Сталин представлял собой и «радикальную» и «умеренную» фракции в Политбюро, на счет которых историки нередко относили решения о поворотах «генеральной линии».

Отсутствие свидетельств о «фракциях» не означает, конечно, что соратники Сталина вообще не проявляли себя как политические деятели. В начале 1930-х годов члены Политбюро обладали относительной самостоятельностью, а само Политбюро еще можно было рассматривать как орган коллективного руководства. Это предопределялось несколькими причинами. Прежде всего действовала инерция прежних традиций руководства партией. Будучи первым среди равных, вождь должен был считаться как со своими ближайшими помощниками, так и с более широким кругом партийных функционеров, входивших в ЦК и имевших относительную свободу рук на местах. Положение Сталина, только недавно одержавшего победу в длительной борьбе с оппозициями (Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Рыковым и т. д.), было еще не столь прочным, чтобы открыто пренебрегать принципами «коллективного руководства». Более того, до тех пор, пока в стране нарастал острейший кризис, вызванный левым поворотом конца 1920-х годов, сам Сталин был заинтересован в поддержании прежних традиций руководства, в разделении ответственности между группой вождей.

Для начала 1930-х годов было характерно соблюдение формальных процедур деятельности Политбюро. Существовала также относительная самостоятельность отдельных членов Политбюро в управлении своими ведомствами. Документы позволяют выдвинуть предположение о наличии неформальных сетей высшей и средней «номенклатуры», включая руководителей регионов, связанных особыми отношениями с тем или иным членом Политбюро. Будучи хозяином на своем участке, каждый член Политбюро безусловно подчинялся высшему арбитру и «хозяину». Однако и сам Сталин, чувствуя себя вождем, должен был считаться с наличием «вотчин». На практике это выражалось в том, что члены Политбюро активно и настойчиво отстаивали интересы своих ведомств и своих сотрудников. Как правило, пытаясь разрешить возникающие проблемы аппаратными способами, члены Политбюро в особо острых ситуациях позволяли себе некоторые демарши вплоть до заявлений об отставке. Сталин в начале 1930-х годов достаточно терпимо относился к такой практике.

В наибольшей степени «особая позиция» ведомств проявлялась при выработке экономической политики в начале второй пятилетки. Отрезвление, наступившее после кризиса на рубеже пятилеток, сопровождалось нарастанием относительного разномыслия в различных структурах партийно-государственного аппарата. Под напором социально-экономических реальностей все откровеннее проявляли себя прагматичные ведомственные интересы, ранее абсолютно подавленные «единой волей», нацеленной на беспрекословное выполнение амбициозных планов. Корректировка же «генеральной линии», придание ей большей гибкости происходили в результате согласования интересов и позиций различных государственных инстанций: хозяйственных наркоматов, Госплана, Наркомфина, руководства правительства. Весомость этих претензий напрямую зависела как от степени приоритетности задач, которые решало то или иное ведомство, так и от влияния его руководителя.

Сталин в период «коллективного руководства» первой половины 1930-х годов выполнял в основном две роли. С одной стороны, он выступал в качестве верховного арбитра в межведомственных спорах. С другой — в качестве инициатора принципиальных решений общего характера. Конечно, такое деление достаточно условно — в ряде случаев эти две функции совпадали. Как арбитр при решении ведомственных вопросов Сталин, как правило, выбирал позицию защитника «общегосударственных интересов». Он всячески подчеркивал свою роль борца с ведомственным эгоизмом, который наносит вред государству. На практике это во многих случаях означало, что Сталин солидаризировался с позицией руководства СНК, Госплана и Наркомфина. Однако эта позиция Сталина не была принципиальной и постоянной. Являясь твердым приверженцем форсированного (скачкообразного) индустриального развития, он поощрял амбиции хозяйственных наркоматов. В целом все это позволяет рассматривать Сталина в значительной мере как составную часть системы советской ведомственности.

С политической точки зрения ведомственность, опиравшаяся на позиции членов Политбюро — руководителей ведомств, оставалась последним препятствием на пути единоличной диктатуры. Относительно прочные позиции отдельных советских лидеров и реальное влияние различных партийно-государственных структур могли стать важной предпосылкой постепенного формирования более предсказуемой, сбалансированной и очищенной от террористических крайностей системы, системы своеобразного «смягченного сталинизма». Однако борьба за ведомственные интересы никогда не перерастала в формирование какого-либо подобия «фракций», объединявших нескольких членов Политбюро. Даже те советские ведомства, во главе которых стояли члены Политбюро, не смогли составить серьезный политический противовес единоличной власти вождя. В определенный момент Сталин сумел сравнительно легко нарушить властный баланс начала 1930-х годов в свою пользу. В начале 1935 г., после смерти Кирова и Куйбышева, по инициативе Сталина был фактически ликвидирован пост второго секретаря ЦК, заместителя Сталина по партии, который до конца 1930 г. занимал Молотов, а затем Каганович. Обязанности второго секретаря были разделены между несколькими членами высшего руководства. Усилилось значение молодых протеже Сталина — Жданова и Ежова. Несмотря на их официальные посты (Жданов был только кандидатом в члены Политбюро, а Ежов не входил в Политбюро вовсе), они ведали многими важнейшими вопросами, получая задания непосредственно от Сталина. Все чаще нарушалась традиционная процедура работы Политбюро — реже проводились заседания, большинство вопросов решались опросом и т. д. Репрессии, затрагивающие в предыдущие годы в основном рядовых граждан, обрушились на многих высокопоставленных членов партии, входивших в непосредственное окружение отдельных членов Политбюро. Сталинским соратникам по Политбюро становилось все труднее отстаивать свои «вотчинные» права.

Такое положение не могло устраивать ни одного из членов Политбюро. По отношению к репрессиям против партийно-государственных чиновников все члены Политбюро имели основания быть «умеренными». Все они, несомненно, хорошо понимали, какую угрозу несут массовые аресты в «номенклатурной» среде. Показания, выбитые в НКВД у работников, связанных с членами Политбюро многочисленными служебными и личными узами, не только ограничивали власть и влияние сталинских соратников, но и ставили под вопрос их личную безопасность. Однако поставленные перед выбором, большинство членов Политбюро не только не оказывали существенного сопротивления этим действиям Сталина, но поспешили присоединиться к новому курсу, демонстрируя повышенную бдительность и верность вождю. Исключение составлял Орджоникидзе. Как показывают многочисленные документы, по поводу арестов в Наркомате тяжелой промышленности и в окружении Орджоникидзе между Сталиным и Орджоникидзе действительно происходили конфликты. Орджоникидзе отстаивал право самостоятельно распоряжаться судьбой «своих» людей. Конфликт обострялся в силу личных качеств импульсивного и несдержанного Орджоникидзе. Это столкновение закончилось гибелью Орджоникидзе.

В литературе обсуждается вопрос о том, насколько далеко был готов пойти Орджоникидзе в противостоянии Сталину. Известные документы показывают, что Орджоникидзе вряд ли был готов к серьезной борьбе. Для этого он был слишком зависимым от Сталина и политически несамостоятельным. Имеющиеся факты свидетельствуют о том, что Орджоникидзе лишь пытался переубедить Сталина ослабить репрессии, хотя делал это настойчиво и, можно сказать, бесстрашно. Объективно Орджоникидзе выступал в защиту традиций «коллективного руководства» начала 1930-х годов, которые предусматривали в числе прочего относительную стабильность в партийногосударственной «номенклатуре». Позицию Орджоникидзе, несомненно, разделяли другие члены Политбюро, также заинтересованные в сохранении «номенклатурной» стабильности. Однако защищать эту линию они не были готовы.

Гибель Орджоникидзе оказалась предвестником утверждения новых отношений между Сталиным и его ближайшими соратниками. Помимо Орджоникидзе, 6 из 15 членов и кандидатов в члены Политбюро, избранных после XVII съезда партии (в 1934–1935 гг.) и доживших до 1937 г., потеряли свои посты. Пятеро из них были расстреляны. Однако на самом деле разного рода притеснения испытали практически все старые члены Политбюро. Одни из них находились под постоянной угрозой политических обвинений. У других были репрессированы родственники и ближайшие сотрудники. Все более активную роль в Политбюро играли молодые выдвиженцы (Жданов, Берия, Маленков), не имевшие «революционных заслуг» старых членов Политбюро, и приведенные к власти лично Сталиным. Высшие советские руководители попали в полную зависимость от Сталина.

Политбюро после «большого террора» уже не играло своей прежней роли. Оно крайне редко собиралось в полном составе. Важнейшие решения принимались Сталиным, который посвящал в свои планы лишь некоторых членов Политбюро по своему выбору. В 1937 г. этот порядок был закреплен формально в результате создания двух комиссий Политбюро, действовавших от его имени. В дальнейшем эти комиссии трансформировались в руководящую группу Политбюро — «пятерку». Назначение Сталина в мае 1941 г. председателем СНК СССР не только политически закрепило утверждение личной диктатуры (Сталин даже формально стал преемником Ленина, занимавшего пост председателя СНК с 1917 г.), но способствовало перемещению значительной части оперативных управленческих функций в аппарат Совнаркома.

После длительных реорганизаций система высшей власти приобрела в последние предвоенные полтора месяца достаточно четкую структуру. Практически все ключевые советские руководители, являясь членами Политбюро, были одновременно введены в состав высшей правительственной инстанции — Бюро СНК СССР. Заседания Бюро СНК (как правило, под председательством и при активном участии Сталина) происходили на регулярной основе не реже одного раза в неделю. При этом в большинстве случаев заседания Бюро СНК переходили в заседания Политбюро, поскольку в оба этих органа входили в основном одни и те же люди. Принимаемые решения чисто технически, в зависимости от содержания, оформлялись в виде решений Политбюро или постановлений СНК. Подготовка проектов постановлений осуществлялась в аппаратах ЦК ВКП(б) и СНК СССР, функции которых были достаточно четко разграничены. ЦК занимался преимущественно кадровыми и идеологическими вопросами, а правительственный аппарат — хозяйственными. Курировали эту работу два сталинских выдвиженца. Деятельностью аппарата ЦК партии в значительной мере руководил Г. М. Маленков (А. А. Жданов, формально назначенный заместителем Сталина по партии, был ограничен в своих возможностях, поскольку оставался руководителем Ленинграда). Первым заместителем председателя СНК (сначала Молотова, а затем Сталина) был назначен Н. А. Вознесенский. В результате такого разделения функций позиции представителей старой сталинской гвардии были ослаблены.

Несмотря на многообразие и многочисленность принимаемых решений, в конечном счете обе высшие партийно-государственные инстанции — Политбюро и Бюро СНК выступали как совещательные комиссии при Сталине. Такое положение было результатом целенаправленной политики самого Сталина, который накануне войны практически единолично решал не только важнейшие военно-стратегические и международные проблемы, но также старался контролировать широкий круг вопросов оперативного управления.

Сталинская модель сверхцентрализации высшей власти продемонстрировала свои роковые слабости уже в первые дни войны. Следствием катастрофических военных поражений, вызванных в значительной мере преступными стратегическими просчетами Сталина, была некоторая реорганизация высших органов власти. Наиболее заметным ее результатом было возвращение на первые позиции в управленческой структуре старых членов Политбюро, прежде всего Молотова. 30 июня 1941 г. был создан верховный орган руководства страной в условиях войны — Государственный комитет обороны, в который вошли И. В. Сталин (председатель), В. М. Молотов (заместитель председателя), К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков и Л. П. Берия. Полгода спустя, в феврале 1942 г., в состав ГКО были введены А. И. Микоян, Н. А. Вознесенский и Л. М. Каганович^[1153]. Таким образом, в ГКО вошли большинство членов Политбюро и руководителей СНК. В результате, во многих случаях ГКО, Политбюро и Бюро СНК действовали как единое целое. Как свидетельствовали очевидцы событий, они не всегда могли определить, в работе какого органа принимали участие. В зависимости от характера вопроса, решение оформлялось от имени ГКО, Политбюро или Совнаркома^[1154].

Централизация военного времени парадоксальным образом совмещалась с некоторым расширением оперативной самостоятельности управленцев всех уровней. Главной оценкой их деятельности было достижение определенных конечных результатов. На нарушения инструкций и мелочных предписаний во многих случаях закрывали глаза. Эта тенденция была характерна и для высших эшелонов власти. Соратники Сталина, выполняя важнейшие функции в экстремальных условиях, объективно получали большую административную самостоятельность. В определенной мере можно говорить о возрождении в годы войны элементов того «коллективного руководства», которое существовало в Политбюро в начале 1930-х годов. Как свидетельствовал Микоян, «во время войны у нас была определенная сплоченность руководства […] Сталин, поняв, что в тяжелое время нужна была полнокровная работа, создал обстановку доверия, и каждый из нас, членов Политбюро, нес огромную нагрузку»^[1155]. Это, конечно, не означало, что во время войны произошла замена сталинской диктатуры системой олигархического правления Политбюро. Сталин по-прежнему твердо держал в своих руках основные рычаги власти. Периодически он напоминал соратникам о шаткости их положения.

1 апреля 1942 г. Политбюро приняло постановление «О работе тов. Ворошилова», в котором этот сталинский соратник, первоначально вошедший в состав ГКО, подвергался резкой критике. В постановлении подробно перечислялись все ошибки Ворошилова: неподготовленность к войне с Финляндией в период его руководства Наркоматом обороны, неудачные действия на фронтах войны с Германией. В постановлении сообщалось, что Ворошилов отказался принять на себя командованием Волховским фронтом, «сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом, и он не хочет проваливаться на этом деле». В связи с этим Политбюро признало, что «т. Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фронте» и постановило направить его «на тыловую военную работу»^[1156]. Постановление рассылалось всем членам ЦК и КПК партии, т. е. получило демонстративно широкую огласку среди номенклатурных работников. В ноябре 1944 г. Ворошилов был выведен из ГКО^[1157]. Еще одной жертвой сталинских атак был Микоян. В сентябре 1944 г. Сталин отклонил предложение Микояна о выделении семян для сева в освобожденных районах Украины. 17 сентября на соответствующей записке Микояна Сталин поставил резолюцию: «Молотову и Микояну. Голосую против. Микоян ведет себя антигосударственно, плетется в хвосте за обкомами и развращает их […] Нужно отобрать у Микояна шефство над Наркомзагом и передать его, например, Маленкову»^[1158]. На следующий день, 18 сентября, было принято соответствующее постановление Политбюро^[1159].

Такие атаки против членов Политбюро имели разные последствия. Если Ворошилов фактически был удален из высшего руководства, то Микоян сохранил свои позиции в составе «пятерки» — узкой руководящей группы, сложившейся к завершению войны^[1160]. Помимо.

Микояна и самого Сталина в эту группу входили Молотов, Маленков и Берия. Таким образом, руководящая группа включала в себя как старых соратников Сталина, так и выдвиженцев периода террора. «Ленинградцы» — Жданов и Вознесенский, игравшие существенную роль накануне войны, отошли на второй план.

Наиболее заметным было упрочение позиций Молотова. Вслед за назначением заместителем председателя ГКО 16 августа 1942 г. ему вернули отобранный накануне войны пост первого заместителя председателя СНК^[1161]. В соответствии с новой должностью Молотов до конца войны руководил деятельностью СНК, возглавляя Комиссию Бюро СНК по текущим делам, а затем Бюро СНК^[1162]. Эти функции и должности Молотов отобрал у Вознесенского. Одновременно Молотов сохранял важные позиции в ГКО и вошел в состав Оперативного бюро ГКО, созданного в декабре 1942 г. для руководства текущей работой основных промышленных наркоматов, работавших на нужды фронта^[1163]. На завершающем этапе войны в ГКО Молотова несколько потеснил Берия. 15 мая 1944 г. он возглавил Оперативное Бюро ГКО, а Молотов был вообще выведен из этого органа, сосредоточившись на работе в СНК^[1164]. Большое количество функций как в аппарате ЦК ВКП(б), так и в СНК и ГКО выполнял Маленков. Микоян в качестве члена руководящих групп Политбюро, СНК (Бюро СНК) и ГКО (Оперативного бюро ГКО) курировал значительную часть экономики.

Однако долгосрочное укрепление позиций членов Политбюро не входило в расчеты Сталина. Сразу же после войны он провел своеобразную «демобилизацию» высшей власти, целью которой было возвращение к порядкам предвоенного периода^[1165]. В конце 1945 г. Сталин спровоцировал острый конфликт с В. М. Молотовым, что стало предвестником многочисленных аналогичных конфликтов, сопровождавших соратников Сталина до самой его смерти. В течение нескольких месяцев на рубеже 1945–1946 гг. Сталин изменил персональный состав своего окружения, выдвинув на первые роли в руководстве партийным аппаратом А. А. Жданова и включив в руководящую группу Политбюро Н. А. Вознесенского. Члены «пятерки» военного периода были подвергнуты многочисленным атакам и лишены части должностей. Сложившийся в результате этих перестановок баланс сил в целом просуществовал до середины 1948 г., когда в результате тяжелой болезни и последовавшей затем смерти Жданова (а возможно, и каких-то иных причин, которые, впрочем, пока не установлены на основе документальных источников) Маленков возвратился к руководству аппаратом ЦК ВКП(б). Продолжением этой очередной перетряски высшей власти было «ленинградское дело» 1949 г., в результате которого были физически уничтожены член руководящей группы Политбюро Н. А. Вознесенский и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов. Одновременно, вне зависимости с «ленинградским делом» очередным атакам подверглись представители старой гвардии — Молотов и Микоян.

Объективно эти акции против членов высшего руководства усиливали позиции Маленкова и Берии. В противовес им Сталин настойчиво выдвигал на ведущие роли в партийно-государственном руководстве Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина. Единодушным является мнение историков о том, что в значительной мере против Берии была направлено так называемое «мингрельское дело». За полгода до своей смерти Сталин инициировал новую реорганизацию в высших эшелонах власти. Дряхлеющий диктатор стремился предотвратить любую, даже гипотетическую, угрозу совместных действий членов Политбюро против его власти. Так же, как в свое время тяжело больной Ленин, Сталин предпринял две акции. Во-первых, он существенно разбавил состав руководящих органов партии новыми выдвиженцами, проведя на XIX съезде решение о создании вместо Политбюро многочисленного Президиума ЦК КПСС. Во-вторых, так же, как Ленин в знаменитом «Письме к съезду», Сталин публично дискредитировал наиболее старых и заслуженных своих соратников — Молотова и Микояна. На первом пленуме нового ЦК в октябре 1952 г. Сталин выступил с речью, в которой подверг этих деятелей чрезвычайно резкой критике, а после этого явочным порядком отсек их от участия в работе высших руководящих структур.

Хотя Сталин до конца своей жизни контролировал основные рычаги власти, многие факты позволяют утверждать, что в недрах диктатуры формировались предпосылки для возрождения политической олигархии — «коллективного руководства». Соратники Сталина, утратив политическую самостоятельность, обладали определенной ведомственной автономностью при решении оперативных вопросов, входивших в сферу их ответственности. Причем эта тенденция усиливалась по мере того, как сам Сталин неизбежно сокращал свое участие в повседневном руководстве страной. Оборотной стороной «ведомственной автономности» было формирование клиентских сетей членов высшего руководства^[1166]. О существовании таких сетей свидетельствуют кадровые перемещения после смерти Сталина, когда каждый из членов высшего руководства старался расставить на ключевые посты своих людей.

Как фактор ограничения диктатуры (и, соответственно, предпосылку олигархизации власти) можно рассматривать формирование квазиколлективных механизмов принятия решений в последние годы жизни Сталина. Во время длительных периодов отсутствия Сталина в Москве в 1950–1952 гг. регулярно заседала руководящая группа Политбюро — «семерка» (Молотов, Микоян, Каганович, Маленков, Берия, Булганин, Хрущев). Судя по формулировкам протоколов заседаний, эта группа действовала как коллективный орган, используя традиционные для 1920-х — начала 1930-х годов методы работы — обсуждение вопросов, создание комиссий для проработки той или иной проблемы и подготовки проектов решений^[1167]. Во время присутствия в Москве Сталина такие формулировки из протоколов Политбюро почти исчезали. Хотя решения «семерки» (пока трудно установить все или только наиболее важные) посылались на утверждение Сталина или обсуждались с ним по телефону^[1168], возвращение к некоторым процедурам коллективного руководства было важным опытом, сыгравшим свою роль после смерти Сталина. Определенное значение для возрождения элементов «коллективного руководства» имели регулярные и частые заседания руководящих органов правительства. Бюро Президиума Совета министров, созданное в апреле 1950 г., персонально было практически таким же, как и руководящая группа Политбюро — Сталин, Булганин, Берия, Каганович, Маленков, Микоян, Молотов, Хрущев. Однако в отличие от заседаний руководящей группы Политбюро, которые в большинстве случаев проходили под руководством Сталина, Бюро Президиума Совета министров всегда работало без него^[1169]. При этом именно на правительственные органы падала основная тяжесть оперативного руководства страной.

Ведомственная самостоятельность, патрон-клиентские связи, опыт коллективного руководства были важными предпосылками олигархизации высшей власти. Выполняя важнейшие функции в партийногосударственной системе и обладая реальными рычагами если не политического, то административного влияния, сталинские соратники были столь же необходимым элементом диктатуры, как и сам Сталин. Таким образом, известные сегодня факты позволяют представить диктатуру Сталина как систему власти, в основе которой лежала «обычная» модель авторитарной олигархии, функционирующей по принципу конкуренции и согласования групповых (ведомственных и региональных) интересов. Диктатор выступал в этой системе как активная надстройка. С одной стороны, он был одной из сторон (часто арбитром) в межведомственных столкновениях. С другой стороны, выступал инициатором многих решений, оказывающих существенное или даже определяющее влияние на развитие страны.

Двухуровневая организация системы высшей власти и принятия решений была источником постоянного воспроизводства элементов «олигархизации» в недрах диктатуры, подавление которых составляло значительную часть усилий Сталина. В значительной мере эта двухуровневая система определяла также объективные ограничители личной власти Сталина. Ведомственная автономность членов высшего советского руководства и их стихийная консолидация с целью недопущения единоличной диктатуры в наиболее очевидной форме проявились сразу же после смерти Сталина, когда произошла естественная, уже не подавляемая диктатором конверсия ведомственного влияния в политическое.

Хотя оба отмеченные уровня высшей власти в условиях сталинской диктатуры были тесно переплетены и взаимосвязаны, потенциально система олигархической ведомственности могла существовать без диктаторской составляющей. Этим объяснялась относительная легкость перехода как от «коллективного руководства» к единоличной диктатуре в 1930-е годы, так и обратно от диктатуры к «коллективному руководству» после смерти Сталина. Более того, устранение тех государственно-террористических крайностей, первопричиной которых был Сталин, уже в 1953 г. существенно изменило характер власти. Режим стал менее кровавым и более предсказуемым, несмотря на то, что многие базовые принципы системы оставались неприкосновенными, а сами наследники Сталина действовали в достаточно узких рамках авторитаризма.

Ключевое значение для трансформации системы после смерти Сталина 5 марта 1953 г., имели демонтаж Гулага, массовая амнистия и политическая реабилитация значительной части заключенных, отказ от разорительных хозяйственных проектов, многие из которых осуществлялись с использованием труда заключенных, сокращение планов форсированного наращивания военного потенциала, уменьшение налогового нажима на деревню и т. д. Скорость, с которой в считанные месяцы или даже недели после смерти Сталина осуществлялись эти глобальные перемены, лишний раз свидетельствовала о той огромной роли, которую прежде играл диктатор. Политические амбиции, личные пристрастия, ошибки и преступления Сталина изменяли характер режима, накладывали существенный (во многих случаях определяющий) отпечаток на развитие страны.

Можно отметить, по крайней мере, несколько наиболее существенных приоритетов Сталина, которые становились приоритетами государства в целом. Первостепенное значение имела особая приверженность Сталина к репрессивным методам решения любых проблем. Эта тенденция не выглядит чем-то исключительным, если учесть политические традиции большевизма и то, что новое государство было порождением революции и Гражданской войны. Однако Сталин, несомненно, усугублял эти предпосылки, привносил в них особое ожесточение и нетерпимость.

Как и другие диктаторы, Сталин чрезвычайно полагался на свой дар предвидения и собственную непогрешимость. В политической практике это превращалось в чрезвычайное упрямство и крайнее отрицание компромиссов. В отличие от более заметного реализма во внешней политике, прагматизм Сталина по отношению к внутренним делам был ограниченным и может быть назван «кризисным прагматизмом». «Кризисный прагматизм» как основной метод политики Сталин, несомненно, позаимствовал у Ленина, который с легкостью решался на авантюры во имя захвата власти, а затем отступал, маневрировал и переиначивал любые теоретические постулаты для обоснования закономерности своих действий. Этот метод привел большевиков к власти, позволил им удержать ее, и у Сталина не было ни малейших намерений отказываться от него. В основе этой политики лежала логика революций: получить все и сразу, «забежать вперед», не считаясь с жертвами, а затем методом проб и ошибок определить пределы отступления, сохранив за собой завоеванный плацдарм. Глубокое усвоение Сталиным и другими большевистскими лидерами этой логики в значительной мере определяло ход советской истории. Вместе с тем нельзя не отметить, что Сталин внес в этот метод дополнительную порцию жестокости и непримиримости. На крайне ограниченные и непоследовательные уступки он соглашался лишь после того, как пытался погасить кризисы при помощи массового кровопролития и доводил ситуацию до тех опасных пределов, которые угрожали основам режима.

В конечном счете важнейшей предпосылкой радикализма сталинской политики был низкий уровень компетентности управляющей верхушки, включая самого Сталина, который в силу сверхцентрализации системы передавался на все звенья управления. Изначально большевики вообще не собирались управлять завоеванной ими Россией так, как управляют обычные правительства. Они откровенно рассчитывали на помощь мировой революции и имели смутные представление о сути позитивного строительства. Большевистские лидеры были дилетантами, не имевшими никакого опыта практической работы, а многие и серьезного образования. Отсутствие компетентности, прежде всего в экономической сфере, замещалось жестокостью и насилием. Предполагалось, что победа над «классовым врагом» автоматически решит все проблемы.

Сталин и его окружение были типичными носителями большевистского радикализма. Коллективизация и индустриализация первой пятилетки, сопровождавшиеся массовым насилием, принесли огромные бедствия и разрушения. Закономерным результатом этой сталинской политики, проводимой с огромным упрямством вопреки элементарному здравому смыслу, был тяжелейший кризис начала 1930-х годов. Только после того, как страшный голод унес миллионы жизней, а индустриальный скачок, ради которого все это затевалось, фактически провалился, Сталин отказывался от прежнего курса. «Капитальный ремонт» периода второй пятилетки, политика относительной умеренности и экономического расчета дала позитивные результаты, особенно заметные на фоне безумия первой пятилетки.

Важно подчеркнуть, что обе модели политики — и «большой скачок» начала 1930-х годов, и отступление второй пятилетки — применялись в рамках одной и той же сталинской системы. Поворот второй пятилетки был одним из многих примеров того, что даже в границах сталинской стратегии, избранной в конце 1920-х годов, существовали более «оптимальные» и менее репрессивные варианты развития. Иначе говоря, методы, примененные в годы второй пятилетки, вполне могли стать исходной точкой для сталинской революции. От этого система не изменила бы свой характер, но, несомненно, была бы менее кровавой и разрушительной. Исследования механизмов принятия решений, проведенные в последние годы благодаря открытию архивов, фактически указали на одну серьезную причину, по которой политика, присущая второй пятилетке, не была применена сразу, без разрушительных экспериментов первой. Это — позиция высшего руководства страны и прежде всего Сталина. Сами не имея необходимых знаний и опыта, Сталин и его сторонники изгнали и уничтожили значительную часть квалифицированных кадров, превратив оставшихся в слепых исполнителей некомпетентных приказов. «Учеба» Сталина, давшая определенные плоды во второй пятилетке, обошлась стране слишком дорого.

Относительная передышка середины 1930-х годов опять же по вине Сталина в 1937–1938 гг. сменилась новой кровавой авантюрой. Несмотря на разрушительные последствия террора начала 1930-х годов, Сталин, исходя из своих представлений о потенциальных угрозах в случае войны, провел небывалые по масштабам, и особенно по жестокости, массовые репрессивные операции против «врагов» и «подозрительных». Разрушительные последствия этих репрессий были столь очевидны, что их осознал, видимо, даже Сталин. Во всяком случае, до конца своей жизни он не предпринимал подобных по масштабам и жестокости карательных акций.

В целом, эти и многие другие факты не только довоенного, но военного и послевоенного периодов сталинского правления позволяют согласиться с точкой зрения тех историков, которые считают, что реальный сталинизм был избыточно репрессивным. Причем, его крайности и эксцессы были излишни даже с точки зрения потребностей диктатуры, а поэтому не только не усиливали, но ослабляли ее^[1170]. Только такая исключительно богатая ресурсами и населением страна, как СССР, могла выдержать модернизацию в сталинском варианте, оплатить, мягко говоря, «затратные» социальные и экономические эксперименты, и даже получить на выходе видимые результаты. Насущная задача модернизации решалась бы более действенно и с меньшими жертвами без Сталина. Огромность потерь, нравственная коррозия государства и общества, с трудом преодолеваемая уже многие десятилетия, низкая эффективность экономики и социальной инфраструктуры, безусловный проигрыш сталинской системы в историческом соревновании с более демократическими формами общественного устройства и т. д. — все это позволяет отрицать «необходимость Сталина». Фактически сталинская система в ее чистом виде не пережила даже смерти диктатора. Быстрый демонтаж ряда ключевых опор диктатуры сразу же после смерти диктатора стал еще одним историческим доказательством возможности более эффективного развития без Сталина. Слабость же реформаторского потенциала послесталинской авторитарной системы и непоследовательность в избавлении от сталинского наследия привели к известным событиям отечественной истории конца XX века.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1
СОСТАВ ПОЛИТБЮРО

По уставам партии, действовавшим в 1930-е годы, Политбюро избиралось каждым новым составом ЦК после очередного съезда ВКП(б). Таким образом, на протяжении 1930-х годов сменилось четыре состава Политбюро: после XV съезда (декабрь 1927 г.), после XVI съезда (июль 1930 г.), после XVII съезда (февраль 1934 г.) и после XVIII съезда (март 1939 г.). Перевыборы отдельных членов Политбюро происходили и в промежутках между съездами.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XV съездом ВКП(б) 19 декабря 1927 г.

Политбюро:

члены: Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, В. В. Куйбышев, В. М. Молотов, А. И. Рыков, Я. Э. Рудзутак, И. В. Сталин, М. П. Томский.

кандидаты в члены: А. А. Андреев, Л. М. Каганович, С. М. Киров, С. В. Косиор, А. И. Микоян, Г. И. Петровский, Н. А. Угланов, В. Я. Чубарь.

29 апреля 1929 г. пленум ЦК освободил от обязанностей кандидата в члены Политбюро Н. А. Угланова, кандидатом в члены Политбюро избран К. Я. Бауман.

21 июня 1929 г. пленум ЦК избрал кандидатом в члены Политбюро С. И. Сырцова.

17 ноября 1929 г. пленум ЦК вывел из состава Политбюро Н. И. Бухарина.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVI съездом ВКП(б)

13 июля 1930 г.

Политбюро:

члены: К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, М. И. Калинин, С. М. Киров,С. В. Косиор,В.В.Куйбышев,В.М.Молотов,Я. Э. Рудзутак, А. И. Рыков, И. В. Сталин.

кандидаты в члены: А. А. Андреев, А. И. Микоян, Г. И. Петровский, С. И. Сырцов, В. Я. Чубарь.

1 декабря 1930 г. опросом пленум ЦК вывел из состава Политбюро С. И. Сырцова.

21 декабря 1930 г. объединенный пленум ЦК и ЦКК освободил от обязанностей члена Политбюро А. И. Рыкова и от обязанностей кандидата в члены Политбюро А. А. Андреева. Членом Политбюро был избран Г. К. Орджоникидзе

4 февраля 1932 г. пленумом ЦК из членов Политбюро выведен Я. Э. Рудзутак. Членом Политбюро избран А. А. Андреев.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVII съездом ВКП(б) 10 февраля 1934 г.

Политбюро:

члены: А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, М. И. Калинин, С. М. Киров, С. В. Косиор, В. В. Куйбышев, В. М. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, И. В. Сталин.

кандидаты в члены: А. И. Микоян, Г. И. Петровский, П. П. Постышев, Я. Э. Рудзутак, В. Я. Чубарь

14 января 1938 г. пленум ЦК освободил от обязанностей кандидата в члены Политбюро П. П. Постышева. Кандидатом в члены Политбюро избран Н. С. Хрущев.

16 июня 1938 г. решением Политбюро выведен из состава Политбюро В. Я. Чубарь.

29 апреля 1938 г. арестован Р. И. Эйхе.

26 февраля 1939 г. расстрелян С. В. Косиор.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVIII съездом ВКП(б) 22 марта 1939 г.

Политбюро:

члены: А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов, А. А. Жданов, Л. М. Каганович, М. И. Калинин, А. И. Микоян, В. М. Молотов, И. В. Сталин, Н. С. Хрущев.

кандидаты в члены: Л. П. Берия, Н. М. Шверник.

21 февраля 1941 г. пленум ЦК утвердил кандидатами в члены Политбюро Н. А. Вознесенского, Г. М. Маленкова, А. С. Щербакова.

Приложение 2
ПОСЕЩЕНИЕ КАБИНЕТА И. В. СТАЛИНА
ЧЛЕНАМИ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРЯМИ ЦК ВКП(б)

В таблице приведены данные о количестве посещений и времени, проведенном ближайшими соратниками Сталина, в его кабинете. Основой для подсчетов были журналы (тетради) записи лиц, принятых генеральным секретарем, опубликованные в журнале «Исторический архив» (1994. № 6; 1995 № 2–6)^[1171]. В журналах содержатся некоторые погрешности. В ряде записей не указано, сколько времени провел тот или иной посетитель в кабинете Сталина, или приводятся заведомо ошибочные данные о времени входа и выхода. В таких случаях время пребывания в кабинете Сталина рассчитывалось как средняя величина пребывания данного визитера за год.

С конца 1930-х годов порядок встреч Сталина изменился. Вполне возможно, что многие приемы были перенесены из служебного кабинета на дачу, что нашло отражение в журналах.

Иногда, особенно в 1939 г., члены Политбюро посещали Сталина два раза в день (днем и вечером). Эти случаи учитывались при подсчетах как два посещения.

В колонках под цифрой 1 зафиксировано количество посещений за год; под цифрой 2 — отношение количества посещений данного визитера к общему количеству посещений всей выделенной группой соратников Сталина (в процентах); под цифрой 3 — время, проведенное в кабинете у Сталина (часов и минут), 0 означает, что в журнале не было зафиксировано ни одного посещения; под цифрой 4 — отношение времени посещения данного визитера к общему времени, проведенному в кабинете Сталина всей выделенной группой соратников Сталина (в процентах).

1933 год^[1172]

Ворошилов^[1173]

Каганович^[1174]

Молотов^[1175]

Орджоникидзе^[1176]

Постышев^[1177]

Киров^[1178]

Куйбышев^[1179]

Молотов^[1180]

Жданов^[1181]

Ежов^[1182]

Каганович^[1183]

Косиор^[1184]

Молотов^[1185]

Орджоникидзе^[1186]

Петровский^[1187]

Постышев^[1188]

Чубарь^[1189]

Эйхе^[1190]

Берия^[1191]

Вознесенский^[1192]

Маленков^[1193]

Молотов^[1194]

Щербаков^[1195]

Примечания

1

Сталинское Политбюро в 30-е годы / Сост. О. В. Хлевнюк, А. В. Квашонкин, Л. П. Кошелева, Л. А. Роговая. М., 1995. С. 126.

Хлевнюк О. В Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

ВВЕДЕНИЕ

* * *

Глава 1 НАЧАЛО СТАЛИНСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. 1929–1930 гг

Формирование сталинской фракции

Коллективизация и крестьянская война

Сталин ищет «врагов»

Дело Сырцова-Ломинадзе

Смещение Рыкова

* * *

Глава 2 ВЛАСТЬ В УСЛОВИЯХ КРИЗИСА. 1931–1932 гг

Провал политики скачка

Реорганизация Политбюро

Ведомственные интересы и межведомственные конфликты

Сталинские приоритеты: феномен — «кризисного прагматизма»

* * *

Глава 3 ГОЛОД. 1932–1933 гг

Реквизиции и государственная помощь

Усмирение голодом. Намерения и расчеты

Консолидация Политбюро и легенды о расколе

Дезорганизация карательной машины

* * *

Глава 4 «УМЕРЕННЫЙ» ПОВОРОТ. 1933–1934 гг

Составляющие нового курса

Политбюро XVII созыва

Орджоникидзе и Молотов: корректировка второй пятилетки

Сталин и Киров

Сталин «против» НКВД

* * *

Глава 5 ТЕРРОР И «УМИРОТВОРЕНИЕ». 1935–1936 гг

После убийства Кирова

Кампании «социального примирения»

Остатки «коллективного руководства»

Взлет Ежова

Сталин и Орджоникидзе

* * *

Глава 6 СТАЛИН И «БОЛЬШОЙ ТЕРРОР». 1937–1938 гг

Призрак «пятой колонны»

«Антисоветские элементы» и «группы риска»

Массовые операции

Мобилизация «бдительности»

Сталин, Ежов, Берия

* * *

Глава 7 ВЫХОД ИЗ ТЕРРОРА. 1938–1939 гг

Партия и НКВД

Стабилизация Гулага

Кто виноват? Кампания борьбы с «клеветниками»

* * *

Глава 8 НАКАНУНЕ ВОЙНЫ НОВАЯ СТРУКТУРА СТАЛИНСКОЙ ВЛАСТИ

Репрессии в Политбюро

Старые и новые соратники Сталина

«Секретная пятерка»

Сталин во главе Совнаркома

* * *

Заключение СТАЛИН И ЕГО ДИКТАТУРА

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1 СОСТАВ ПОЛИТБЮРО

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XV съездом ВКП(б) 19 декабря 1927 г.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVI съездом ВКП(б)

13 июля 1930 г.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVII съездом ВКП(б) 10 февраля 1934 г.

Пленум ЦК ВКП(б), избранного XVIII съездом ВКП(б) 22 марта 1939 г.

Приложение 2 ПОСЕЩЕНИЕ КАБИНЕТА И. В. СТАЛИНА ЧЛЕНАМИ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРЯМИ ЦК ВКП(б)

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Хлевнюк О. В
Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

Глава 2
ВЛАСТЬ В УСЛОВИЯХ КРИЗИСА. 1931–1932 гг

Глава 3
ГОЛОД. 1932–1933 гг

Глава 4
«УМЕРЕННЫЙ» ПОВОРОТ. 1933–1934 гг

Глава 5
ТЕРРОР И «УМИРОТВОРЕНИЕ». 1935–1936 гг

Глава 6
СТАЛИН И «БОЛЬШОЙ ТЕРРОР». 1937–1938 гг

Глава 7
ВЫХОД ИЗ ТЕРРОРА. 1938–1939 гг

Глава 8
НАКАНУНЕ ВОЙНЫ
НОВАЯ СТРУКТУРА СТАЛИНСКОЙ ВЛАСТИ

Заключение
СТАЛИН И ЕГО ДИКТАТУРА

Приложение 1
СОСТАВ ПОЛИТБЮРО

Приложение 2
ПОСЕЩЕНИЕ КАБИНЕТА И. В. СТАЛИНА
ЧЛЕНАМИ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРЯМИ ЦК ВКП(б)