Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Вольдемар Николаевич Балязин
Екатерина Великая и ее семейство


Коронация и первые годы царствования Екатерины II

1 сентября 1762 года Екатерина выехала в Москву на коронацию.

В пятницу, 13 сентября совершился ее торжественный въезд в Москву Под звон колоколов и грохот пушек Екатерина ехала по Тверской, убранной гирляндами, украшенной вывешенными коврами и гобеленами, густой зеленью ельника и множеством цветов.

Она ехала в открытой коляске, окруженная эскортом конногвардейцев, вдоль стоящих шпалерами десяти полков, одетых в парадные мундиры и сверкающие каски.

22 сентября в 10 часов утра началась церемония коронации, завершившаяся тем, что Екатерина из Успенского собора прошла в Архангельский и Благовещенский, где прикладывалась к святым мощам и самым почитаемым иконам. Во время ее шествия по территории Кремля полки «отдавали честь с музыкою, барабанным боем и уклонением до земли знамен, народ кричал „ура“, а шум и восклицания радостные, звон, пальба и салютация кажется воздухом подвигли, к тому ж по всему пути метаны были в народ золотые и серебряные монеты».

Коронационные торжества продолжались семь дней.

В первый день в Кремле три часа били фонтаны белого и красного вина, бесплатно угощали жареным мясом, продолжали бросать монеты. То же самое происходило и на седьмой день торжеств, сменив затем официальное празднество – «празднеством партикулярным» в домах московской знати.

Хлебосольная и щедрая аристократия Москвы на сей раз превзошла самое себя – балы, парадные обеды, маскарады, фейерверки и прочие увеселения длились более полугода – с октября 1762 года до июня 1763-го.

Главным распорядителем коронационных торжеств был действительный камергер, генерал-майор и кавалер ордена Александра Невского Григорий Григорьевич Орлов.

В эти же дни все пять братьев Орловых были возведены в графское достоинство, а Григорий, кроме того, был пожалован и званием генерал-адъютанта. На графском герое Орловых был начертан девиз: «Храбростью и постоянством».

Екатерина начала царствование милостью к недругам и наградами друзьям. Она сразу же встала над дворцовыми партиями и распрями и подобно тому, как была безусловным лидером в удачно проведенном заговоре, стала столь же безусловным принципалом, уверенно и твердо повела за собою государство.

Восемнадцать лет, проведенные ею в России, не прошли даром: она хорошо знала страну, ее историю, ее народ, понимала, с кем и с чем имеет дело, и не строила наивных и беспочвенных иллюзий относительно всего этого. С первых же дней царствования Екатерина проявила необычайную работоспособность – до двенадцати часов в сутки, а при необходимости и более, – умение подбирать себе знающих и надежных помощников, способность быстро и основательно вникать в суть самых разных сложных проблем.

Во внутренней политике она сделала главным принципом рост силы государства, поставив на первое место интересы России. На одном из первых заседаний Сената она узнала о недостаточности денег в казне и отдала собственные средства, заявив, что «принадлежа сама государству, она считает и все принадлежащее ей собственностью государства, и на будущее время не будет никакого различия между интересом государственным и ее собственным». При этом она исходила из принципа превосходства интереса государства над интересом отдельной личности, утверждая: «Еде общество выигрывает, тут на партикулярный ущерб не смотрят».

Позднее Екатерина сформулировала и иные важнейшие принципы своей политики, названные ею «Пятью предметами»: «Если государственный человек ошибается, если он рассуждает плохо или принимает ошибочные меры, целый народ испытывает пагубные следствия этого.

Нужно часто себя спрашивать: справедливо ли это начинание? – полезно ли?» – писала императрица. И, перечисляя «Пять предметов», указывала:

«1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.

2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.

3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную позицию.

4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.

5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям. Каждый гражданин должен быть воспитан в сознании долга своего перед Высшим Существом, перед собой, перед обществом, и нужно ему преподать некоторые искусства, без которых он почти не может обойтись в повседневной жизни».


Императрица Екатерина II. Художник Ф. С. Рокотов. 1763 г.


Исходя из «предмета пятого», Екатерина видела смысл внешней политики в соблюдении собственных интересов России. Ни от кого не зависимая Россия, преследовавшаятолько свои «резоны и выгоды, свой авантаж и профит», как тогда говорили, приобрела гораздо большее значение в мировой политике и вскоре добилась наивысших успехов.

Однако достичь этого Екатерине удалось не сразу и не без борьбы с извечной рутиной, политическими противниками и подстерегавшей на каждом шагу угрозой переворотов и заговоров.

Об административной канцелярской рутине весьма красноречиво говорил хотя бы такой факт. На одном из первых заседаний Сената Екатерина спросила, есть ли в Сенате реестр городов? Его не оказалось, хотя Сенат назначал в города воевод. Не было даже карты России. Тогда Екатерина послала сенатского служителя в Академию наук и, дав ему пять рублей, велела купить географический атлас И. К. Кириллова, изданный еще за тридцать лет до того, и подарила его Сенату.

В одном из писем к Понятовскому Екатерина признавалась: «Мое положение таково, что я должна принимать во внимание многие обстоятельства; последний солдат гвардии считает себя виновником моего воцарения, и при всем том заметно общее брожение».

В первые же месяцы нового царствования в среде гвардейских офицеров возник заговор в пользу шлиссельбургского узника Ивана Антоновича. Трое братьев Гурьевых – Петр, Иван и Семен – и Петр Хрущев намеревались освободить Ивана Антоновича и посадить его на российский трон. Заговор был раскрыт, и все участники были сосланы в Якутск и на Камчатку.

Вслед за тем обнаружился заговор против Григория Орлова. Объектами недовольства, нападок и даже готовящихся покушений были две «государственных персоны» – правящая императрица и ее фаворит. Общая опасность еще более сблизила их, и у любовников возникла даже мысль обвенчаться, тем более что еще до убийства Петра III Екатерина допускала возможность брака с Орловым.

Для того чтобы грядущее бракосочетание не казалось чем-то необычным, было решено обнародовать документы о венчании Елизаветы Петровны и Разумовского. Однако, когда посланцы императрицы приехали к Алексею Григорьевичу и попросили показать им соответствующий документ, Разумовский, человек умный, осторожный и не желающий изменения собственного положения, открыл ларец с документами и на глазах у нежданных гостей бросил какие-то бумаги в камин, хотя если бы его официально объявили законным супругом Елизаветы Петровны, то Разумовский был бы уравнен в правах с членами императорской фамилии и получил титул «Императорского Высочества».

Тогда в игру включился поверенный в сердечных делах Екатерины, бывший канцлер, граф Алексей Петрович Бестужев, первым из сановников удостоенный Екатериной II звания генерал-фельдмаршала.

Во время коронационных торжеств в Москве он составил челобитную на имя императрицы, «в которой ее всеподданнейше, всепочтительнейше и всенижайше просили избрать себе супруга ввиду слабого здоровья Великого князя». (То есть цесаревича Павла Петровича.)

Несколько вельмож поставили свои подписи под этой челобитной, но когда дело дошло до Михаила Илларионовича Воронцова, он не только не подписал ее, но тотчас же поехал к императрице и обо всем рассказал ей, заявив, что «народ не пожелает видеть Орлова ее супругом».

Екатерина, как утверждает Дашкова, вняла голосу «народа», представителем которого считал себя Воронцов – канцлер и граф, и сказала, что челобитная была плодом самодеятельности Бестужева и что она не имеет к его инициативе никакого отношения и вовсе не собирается брать в мужья себе Григория Орлова.

Меж тем Григорий Орлов был пожалован германским императором Францем I Габсбургом титулом князя Священной Римской империи, и это вызвало новые опасения, что фаворит может оказаться на троне.

Описанные выше события происходили в Москве, где после коронационных торжеств все еще оставался двор и празднества не затихали, а сменяли друг друга бесконечной чередой. Апофеозом невиданных дотоле сценических действ был грандиозный уличный маскарад, проведенный Федором Волковым по сценарию Хераскова и Сумарокова. Четыре тысячи человек приняли участие в этом действе, названном авторами «Торжествующая Минерва».

Режиссер и организатор этого действа – Федор Волков, разъезжая верхом, во время маскарада простудился и 4 апреля 1763 года скончался.

Основателя национального русского театра похоронили в мужском Спасо-Андрониковом монастыре, в котором за три века перед тем нашел приют и последнее упокоение и основатель русской живописи Андрей Рублев. И когда гробс телом Волкова опускали в могилу, почти никто не знал, что хоронят не только великого актера, сыгравшего десятки ролей на подмостках сцены, но и великого заговорщика, чья роль, тайно сыгранная им в истории России, надолго окажется скрытой и от современников, и от потомков.

Не успели похоронить «глубинного» заговорщика Федора Волкова, чуть более полугода назад «замышлявшего» против Петра Федоровича, как тут же объявились новые «заводчики» нового комплота, на сей раз нацеленного против Григория Орлова. Теперь главой недовольных им стал камер-юнкер и секунд-ротмистр конной гвардии Федор Хитрово, которого Дашкова называла «одним из самых бескорыстных заговорщиков». Хитрово, по неосторожности, поделился своими соображениями о замышляемом заговоре с собственным двоюродным братом Ржевским, рассказав, что им привлечены еще двое офицеров – Михаил Ласунский и Александр Рославлев, оба совсем недавно возведшие Екатерину на престол. Он рассказал Ржевскому, что все они будут умолять государыню отказаться от брака с Орловым, а если она не согласится, то убьют всех братьев Орловых.

Перепуганный Ржевский передал все Алексею Орлову, и Хитрово арестовали.

24 мая 1763 года Екатерина, находившаяся на богомолье в Ростове Великом, направила Василию Суворову секретнейшее письмо о производстве негласного следствия о поступках секунд-ротмистра и камер-юнкера Федора Хитрово, рекомендуя ему «поступать весьма осторожно, не тревожа ни город, и сколь можно никого; однако ж таким образом, чтоб досконально узнать самую истину, и весьма различайте слова с предприятием… Впрочем, по полкам имеете уши и глаза».

Следствием было установлено, что Хитрово с небольшим числом сообщников видел главного виновника всего происходящего в Алексее Орлове, ибо «Григорий глуп, а больше все делает Алексей, и он великой плут и всему оному делу причиною». Было установлено, что на жизнь Екатерины заговорщики посягать не намеревались, а ограничивались лишь устранением братьев Орловых.

Исходя из всего этого, Екатерина ограничилась тем, что главный заговорщик Федор Хитрово был сослан в свое имение, в село Троицкое Орловского уезда, где и умер 23 июня 1774 года, а его единомышленники Михаил Ласунский и Александр Рославлев были уволены с военной и дворцовой службы в чине генерал-поручика.

И все же Екатерина решилась передать вопрос о своем замужестве на усмотрение Сената. И тогда встал сенатор, граф Никита Панин, воспитатель цесаревича Павла Петровича, и сказал:

– Императрица может делать все, что ей угодно, но госпожа Орлова не будет нашей императрицей.

Панина тотчас же поддержал Кирилл Разумовский.

Существовало мнение, что все, произошедшее в Сенате, было подстроено самой Екатериной, и Панин произнес то, что было угодно императрице.

Заговоры против Орлова и Екатерины возникали несколько раз и составлялись то в пользу Ивана Антоновича, то Павла. О заговоре подпоручика Мировича, провалившемся летом 1764 года, подробно будет рассказано дальше. Еще один заговор возник в 1768 году, когда капитан Панов, премьер-майор Жилин и гвардейские обер-офицеры Степанов и Озеров поставили перед собою задачу возвести на трон Павла Петровича. Однако в основе этого заговора лежала не столько нелюбовь к Екатерине, сколько зависть к Орловым и надежда на то, что новый император отомстит убийцам своего отца. Но и этот заговор был раскрыт и виновные оказались в ссылке – в Сибири и на Камчатке.

Еще через два года объявился мнимый сын Елизаветы Петровны, молодой офицер Опочинин, тоже возмечтавший возвести на престол Павла и учинивший для этого «комплот» с другими дворянами, главную роль среди которых играл поручик Батюшков.

Наконец, в 1772 году созрел заговор среди солдат гвардии – и снова в пользу Павла. Старшему из крамольников было 22 года, и Екатерина приговорила всех к пожизненной ссылке в Сибирь.


Граф Григорий Орлов

Разумеется, и сам Григорий Григорьевич, и все его сторонники отлично понимали, что никакие заговорщики им не страшны, пока императрица любит его. А Екатерина отличалась не только пылкостью нрава, но и привязанностью, столь характерной для женщин нежных и любящих по-настоящему.

Ее роман с Григорием Орловым продолжался десять лети прервался не по ее вине – о чем будет рассказано ниже.

А в первые годы после ее вступления на престол их любовь была безоблачной, чистой и крепкой. Да и сам предмет любви Екатерины был достоин того. Вот что писал о Григории Орлове его биограф Голомбиевский: «Природа щедро одарила Орлова. „Это было, – по выражению императрицы, – изумительное существо, у которого все хорошо: наружность, ум, сердце и душа“. Высокий и стройный, он, по отзыву Екатерины, „был самым красивейшим человеком своего времени“. Превосходя красотой, смелостью и решительностью всех своих братьев, Григорий не уступал никому ни в атлетическом сложении, ни в геркулесовой силе. При этом Григорий был несомненно добрый человек с мягким и отзывчивым сердцем, готовый помочь и оказать покровительство, доверчивый до неосторожности, щедрый до расточительности, неспособный затаивать злобу, мстить; нередко он разбалтывал то, чего не следует, поэтому казался менее умным, чем был. Способный, но ленивый, Григорий обладал умом несамостоятельным и глубоким, но чутким к вопросам, которые его интересовали. Схватив на лету мысль, понравившуюся ему, быстро усваивал суть дела и нередко доводил эту мысль до крайности. Часто вспыльчивый, всегда необузданный в проявлении своих страстей, он обладал веселым и ветреным нравом, любил кулачные бои, состязания в беге и борьбе и охоту на медведя один на один».

К этой характеристике Григория Орлова может быть присоединена и еще одна, высказанная английским посланником лордом Каткартом: «Орлов – джентльмен, чистосердечный, правдивый, исполненный высоких чувств и обладающий замечательным природным умом».

Несмотря на то что дождь благодеяний пролился на всех участников переворота, самым обласканным оказался Григорий Григорьевич, получивший кроме того, о чем уже было сказано, две прекрасных богатых мызы, расположенных неподалеку от Петербурга – Гатчину и Ропшу. А помимо этого Григорий Григорьевич получал от императрицы и большие суммы денег, чаще всего выдаваемые ему на именины – 25 января и на день рождения – 6 октября. Екатерина дарила Орлову всякий раз от 50 до 150 000 рублей.

В марте 1763 года Екатерина попросила посланника Австрийской империи графа Мерси ходатайствовать перед императором о возведении графа Г. Г. Орлова в княжеское достоинство с титулом светлости, что и было подтверждено дипломом от 21 июля 1763 года. На следующий день Орлов стал главой Канцелярии опекунства иностранных поселенцев (то есть иностранцев, переселившихся в Россию).

Иностранные поселенцы получали земли в Поволжье, освобождались на тридцать лет от податей, имели право продавать плоды своего труда беспошлинно за границу, заводить торги и ярмарки, строить фабрики и мануфактуры.

К 1769 году только вокруг Саратова в 104 колониях поселилось более 23 000 выходцев из Швейцарии, Германии, Франции, Австрии и других стран. Карта Поволжья запестрела новыми поселениями – Берн, Люцерн, Унтервальден и т. п.

В январе 1765 года Орлов был назначен шефом Кавалергардского корпуса, а 14 марта того же года генерал-фельдцейхмейстером и генерал-директором над фортификациями, заняв сразу две важнейших должности – командующего артиллерией и командующего инженерными войсками.

О всех деловых и служебных качествах Григория Григорьевича и о том, как проявлялись они в конкретных обстоятельствах, мы еще узнаем, а пока перейдем к последовательному пересказу важнейших событий, вернувшись к центральной фигуре – Екатерине Второй.


Заговор Василия Мировича

Подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович, бедный дворянин-украинец, родители которого потеряли свои поместья из-за приверженности Мазепе, долго обивал пороги знатных петербургских земляков, умоляя помочь ему вернуть конфискованное добро. Однажды попал он на прием и к гетману Кириллу Разумовскому. Как показывал потом на допросе Мирович, гетман сказал ему: «Ты, молодой человек, сам себе прокладывай дорогу. Старайся подражать другим, старайся схватить Фортуну за чуб, и будешь таким же паном, как другие».

Отчаявшись добиться желаемого законным путем, Мирович стал подумывать об иных способах поправить дела: то он мечтал о выгодной женитьбе, то пытался выиграть состояние в карты, но Фортуна ловко увертывалась от неудачливого бедного подпоручика.

Осенью 1763 года Мирович случайно узнал, что в Шлиссельбурге томится несчастный экс-император Иван Антонович – сын Антона-Ульриха Брауншвейгского и регентши Анны Леопольдовны. Этого было довольно, чтобы толкнуть его мысли в новом направлении. Всю зиму он обдумывал, каким образом можно было бы осуществить эту «затейку», и решил, что как только наступит его очередь нести караульную службу в Шлиссельбургской крепости, – а Смоленский полк по частям выполнял и такую задачу, – он и осуществит немедленно свой замысел.

Он не знал, что даже если бы его замысел вполне удался, на престол возводить было бы некого: Иван Антонович от строгого многолетнего заключения в одиночных казематах превратился в полусумасшедшего человека, плохо и невнятно говорившего и не знавшего большинства реалий обыкновенной жизни.

В начале июля 1764 года Мировичу была поручена команда из 45 солдат и унтер-офицеров.

В крепости постоянно находилось три десятка солдат при коменданте Бередникове и двух офицерах – Власьеве и Чекине. Мирович лишь в самые последние дни перед осуществлением задуманного им дела стал склонять солдат и капралов отряда на свою сторону, зачитывая им подложный манифест и суля богатства и почести наподобие тех, какие получили лейб-компанцы Елизаветы Петровны. Кроме того, он предложил принять участие в заговоре и капитану Власьеву, не зная, что именно Власьев, согласно секретной инструкции, должен был при попытке освобождения Ивана Антоновича убить царственного арестанта.

Власьев мнимо согласился и тут же сообщил о сделанном ему предложении Никите Панину. Мирович не знал и этого, но, почувствовав опасность, решился на немедленные действия. Ночью он собрал свою команду и отдал приказ ворваться в каземат к Ивану Антоновичу.

Солдаты повиновались. Они арестовали коменданта и двинулись к каземату. Однако Власьев и Чекин, услышав выстрелы, немедленно исполнили инструкцию, и когда Мирович проник в каземат, Иван Антонович был уже мертв. О подробностях того, каким образом был он убит, свидетельств не сохранилось.

Так закончилась трагическая история царственного отпрыска из Брауншвейгской фамилии. Мировича арестовали, долго допрашивали – сначала в Шлиссельбурге, потом в Петропавловской крепости, – причем следствием и допросами руководил Григорий Орлов, проявивший и здесь известную снисходительность и не позволивший применить пытку. Но Мирович все же был приговорен к смерти и казнен 15 сентября 1764 года.

* * *

Став у кормила власти, Екатерина делала один шаг за другим, укрепляя могущество России как во внутренней, так и во внешней политике.

В 1765 году был издан Манифест о генеральном межевании, которым ставилась грандиозная задача точно определить границы земельных владений помещиков, свободных крестьян, казаков, городов, сел, монастырей, церквей, императорских уделов и всех прочих категорий землевладельцев.

Межевание проводилось до 1843 года, охватив территорию более 300 миллионов гектаров.

Для ускорения прохождения законов в Сенате была проведена реформа, изменившая его структуру: в Петербурге работало четыре департамента, в Москве – два. До того в Москве сенатских департаментов не было, и все вопросы управления и судебных дел решались только в Петербурге. Теперь же почти половина проблем решалась в Москве.

В Россию на льготных и весьма выгодных условиях привлекалось большое число иностранцев-колонистов, которыми заселялись преимущественно южные губернии, где было много невозделанной земли. Важную роль в колонизации играли немецкие переселенцы. В 1764–1774 годах на Волге, между городами Камышином и Саратовом, было образовано более ста немецких земледельческих колоний. Позже сотни немецких колоний появились в Новороссии и Крыму, отвоеванных русскими у татар и турок. Преимущественно это были переселенцы из юго-западных земель Германии – Вюртемберга, Бадена, Пфальца, Гессена, Баварии и Тюрингии. Немецким колонистам принадлежала важная роль в распространении новых для России сельскохозяйственных культур, особенно – картофеля.

Исключительно важное значение имела деятельность по подготовке, а затем по выборам и работе последней в истории России Комиссии об уложении, которая была седьмой по счету, начиная с 1700 года. Все предыдущие комиссии работали над созданием Свода законов, но ни одна недовела дело до конца. Екатерина поставила перед собой задачу такой Свод законов составить.

14 декабря 1766 года был опубликован Манифест о выборах депутатов от всех свободных сословий России для выработки нового Свода законов. Для этого были предусмотрены выборы депутатов в Комиссию об уложении из всех районов государства. Свод законов должны были создавать депутаты, избранные всеми народами и сословиями России, кроме крепостных крестьян, интересы которых представляли их владельцы. Все пять братьев Орловых были избраны депутатами от тех уездов, где были их имения. Григорий Орлов представлял дворян Копорского уезда Петербургской губернии.

Пока шли выборы, Екатерина и ее фаворит отправились в путешествие по Волге. 2 мая их лодки вышли из Твери и поплыли вниз по реке через Ярославль, Кострому, Нижний Новгород, Чебоксары, Казань и Симбирск, откуда путешественники пересели в экипажи и поехали в Москву.

Во время путешествия по Волге Екатерина осмотрела заводы и фабрики, монастыри и церкви, мастерские и соляные варницы. В Нижнем Новгороде она познакомилась с замечательным механиком-самоучкой Иваном Кулибиным.

В дороге Екатерина размышляла над тем, какие законы могли бы улучшить положение дел в России. Именно в эти дни императрица начала интенсивно разрабатывать свой знаменитый «Наказ» – философско-юридический трактат, основанный на трудах Монтескье «Дух Законов» и Беккариа «О преступлении и наказании», который она чуть позже представила депутатам Уложенной комиссии. Орлов для «Наказа» переводил одну из глав романа Мармонтеля «Велизарий».

Екатерину поразила пестрота отношений, народов, языков, обычаев, костюмов, которые она встречала на каждом шагу.

Екатерина в каждом из городов, в монастырях и селах, попадавшихся ей по дороге, принимала челобитные, выслушивала жалобы, решала различные дела и тяжбы, беседуя с губернаторами и с крестьянами, с попами и купцами, с русскими и инородцами: только в Казани проживало более двух десятков разных народностей.

Из Казани она писала Вольтеру: «Эти законы, о которых так много было речей, собственно говоря, еще не сочинены, и кто может отвечать за их доброкачественность? Конечно, не мы, а потомство будет в состоянии решить этот вопрос. Представьте, что они должны служить для Азии и для Европы, и какое различие в климате, людях, обычаях и самих понятиях!.. Можно легко найти общие правила, но подробности? И какие подробности? Это почти все равно, что создать целый мир, соединить части, оградить и прочее».

22 июня, находясь в Москве, Екатерина сообщила сенаторам, что за время путешествия она получила шестьсот челобитных и почти все они содержали жалобы крестьян на помещиков и споры между иноверными народами о землях.

30 июля 1767 года в Успенском соборе Кремля состоялось торжественное открытие заседаний Уложенной комиссии. В конце церемонии Екатерина вручила генерал-прокурору князю Вяземскому завершенный ею накануне «Наказ», состоящий из 22 глав и 665 статей.

На следующий день 420 депутатов собрались в Грановитой палате, чтобы тайным голосованием избрать маршала комиссии. Маршалом был избран костромской депутат, генерал А. И. Бибиков.

А потом Е. Е. Орлов оказался одним из трех чтецов, которые по очереди читали «Наказ» депутатам.

Депутаты с прилежанием, вниманием и восхищением сие сочинение слушали, а вслед за тем, находясь под сильным впечатлением от всего услышанного, на следующем заседании 9 августа решили поднести императрице новый титул.

Поступило несколько предложений, но принята была редакция Григория Орлова – «Екатерина Великая, Премудрая, Мать Отечества».

12 августа одиннадцать депутатов и маршал Бибиков поднесли Екатерине новый титул, но она поручила от своего имени вице-канцлеру князю А. М. Голицыну сказать так: «О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла: на сие ответствую: 1) на «Великая» – о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) «Премудрая» – никак себя таковою назвать не могу, ибо один Бог премудр; 3) «Мать Отечества» – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание».

Так откорректировала Екатерина верноподданные излияния господ депутатов и своего любимца.

А по окончании аудиенции она сказала:

– Надобно господам депутатам обсуждать и составлять законы, а не заниматься моей анатомией.

14 декабря состоялось последнее заседание Уложенной комиссии в Москве, потом были объявлены каникулы, и следующее заседание было открыто 18 февраля 1768 года в Санкт-Петербурге, после чего Комиссия проработала около года. Закрыта она была из-за разногласий между депутатами и малой эффективности ее работы.

Предлогом же для закрытия послужило то, что осенью 1768 года Турция объявила России войну, и 19 января 1769 года состоялось последнее общее собрание Комиссии, а осталось существовать лишь несколько частных комиссий.

Как и в вопросах политики внутренней, в вопросах политики внешней руководящей «персоной» была сама Екатерина. Первым ее самостоятельным шагом на этом поприще сразу по восшествии на престол было письмо Фридриху II, уведомлявшее, что Россия останется верна миру с Пруссией, который незадолго перед этим подписал Петр III. Причем письмо Фридриху Екатерина отправила, не сообщив об этом ни одному из русских сановников. Нейтрализовав Пруссию, Екатерина тут же прибрала к рукам Курляндию, герцогом которой был сын польского короля Августа III – принц Карл. По приказу Екатерины в Митаву вошли русские войска, и в начале января 1763 года туда торжественно въехал семидесятидвухлетний герцог Эрнст Бирон со своим старшим сорокалетним сыном Петром, а весной оттуда отбыл польский принц Карл.

* * *

Во время коронационных торжеств Екатерина послала из Москвы в Польшу большую денежную субсидию, приложив к ней и орден Андрея Первозванного, своему старому другу и любовнику Станиславу-Августу Понятовскому, который рассматривался ею как надежный союзник и беспрекословный проводник русских интересов в Речи Посполитой.

В январе 1763 года тяжело заболел польский король Август III, и в предвидении его возможной кончины Екатерина и Фридрих II обменялись письмами по поводу будущего Польши. То же самое делали австрийцы и французы, противопоставляя австро-французскую коалицию русско-прусской и намереваясь посадить на польский трон своего кандидата.

Август III умер 5 октября 1763 года, а уже в начале 1764 года между Россией и Пруссией был заключен военный союз, русские войска вступили в Польшу, и сторонникам Понятовского были выделены огромные денежные субсидии.

7 сентября 1764 года Понятовский был избран королем. Впоследствии Екатерина так объясняла мотивы поддержки ею Понятовского: «Россия выбрала его в кандидаты на польский престол, потому что из всех искателей он имел наименее прав, а следовательно, наиболее должен был чувствовать благодарность к России».

Однако не только король решал судьбу своего королевства: в Польше нашлось множество патриотов, которые отважились выступить против Понятовского и русских войск, чтобы сделать свою родину свободной и независимой. Это были польские аристократы братья Адам и Михаил Красиньские, Юзеф Пулаский, львовский архиепископ Сераковский и другие. 29 февраля 1768 года они создали Конфедерацию, которая стала называться «Барской» по имени города Бар в Подолии (ныне Винницкая область Украины).

Бар был расположен неподалеку от турецкой границы, равно как и города Каменец, Балта, Дубоссары, ныне входящие в состав Украины и Молдавии, а тогда образовывавшие южную приграничную полосу польских владений. Своими союзниками Барские конфедераты считали кого угодно, лишь бы это был враг России. И потому особое место в их планах занимала Турция, как наиболее традиционный и последовательный противник России, хотя один из современников резонно заметил: «Изгнать русских при помощи турок, значит зажечь дом для того, чтобы избавиться от мышей». И все же Турция решилась на войну с Россией, чтобы помешать усилению России в Польше.


Русско-турецкая война началась 25 сентября 1768 года, после того как в Константинополе был арестован российский посол Обрезков. Однако случилось это не сразу, а после того, как началось восстание Барских конфедератов, и Понятовский 26 марта обратился к Екатерине с просьбой о помощи.

На подавление восстания весной 1768 года двинулись крупные контингенты русских войск под командованием генералов Апраксина, Кречетникова и Прозоровского.

13 июня Кречетников занял Бердичев, полностью разграбив богатейший католический монастырь Босых Кармелитов, взятый после трехнедельной осады. В конце июня отряд Апраксина взял Бар, а затем Прозоровский двинулся на Львов и у местечка Броды нанес конфедератам сильное поражение, после чего дивизии Апраксина и Прозоровского вошли в Великую Польшу и овладели Краковом.

После того как русские казаки заняли Балту и Дубоссары, где погибло множество турок, татар и молдаван, султан сначала потребовал убрать российские войска от границы, потом – из Подолии, а затем уже и из всей Польши.

Эти условия для России были, конечно же, неприемлемы и потому отвергнуты. Тогда 25 сентября 1768 года Турция объявила России войну.

К 1769 году в военных действиях принимало участие 150-тысячное войско. В 1769 году русские войска заняли турецкие крепости Хотин и Яссы, а русский флот из 97 кораблей вошел в Средиземное море. Им командовал «генералиссимус и генерал-адмирал всего Российского флота» Алексей Орлов. 25 июня 1770 года русский флот под его командованием нанес сокрушительное поражение турецкому флоту в Чесменской бухте Хиосского пролива. Было уничтожено 68 кораблей и около 10 тысяч моряков. В честь этой победы Алексей Орлов стал именоваться «Чесменским». А в июле армия фельдмаршала Румянцева в битвах при реке Ларче и реке Кагуле наголову разгромила турецкую армию.

Через год генерал-аншеф, князь Василий Долгоруков прорвался в Крым и поставил на колени вассальное от Турции Крымское ханство. Тогда же под Бухарестом князем Репниным был разбит большой отряд Ахмата-паши. Все это привело к тому, что в ноябре 1772 года был подписан договор с Крымским ханом Сахиб-Гиреем о переходе Крыма из-под власти Турции под власть России.

Именно в это время серьезные изменения произошли и в личной жизни императрицы: закатилась звезда Григория Орлова и меньше чем на два года взошла звездочка нового ее любимца – конногвардейского поручика Александра Васильчикова.

Екатерине шел сорок четвертый год, а тихому, скромному, бескорыстному фавориту Васильчикову почти в два раза меньше. Он тут же был пожалован флигель-адъютантом и камергером и в этом качестве принял участие в семейных торжествах государыни, когда ее сын – Великий князь и наследник престола Павел Петрович – праздновал свое совершеннолетие и свадьбу с Гессен-Дармштадтской принцессой Вильгельминой.


Цесаревич Павел и Вильгельмина Гессен-Дармштадтская

29 сентября 1773 года в Петербурге торжественно отмечалось совершеннолетие Павла Петровича – ему накануне исполнилось девятнадцать лет – и одновременно праздновалась его свадьба с восемнадцатилетней Гессен-Дармштадтской принцессой Вильгельминой, ставшей в России Великой княгиней Натальей Алексеевной. Невеста не была первой любовью Павла, хотя следует признать, что серьезных увлечений у него еще не было.

Юный цесаревич увлекался то одной фрейлиной, то другой, о чем доверчиво рассказывал своему воспитателю Порошину. Павел даже сочиняет стихи в честь одной прелестницы:

Я смысл и остроту всему предпочитаю,
На свете прелестей нет больше для меня,
Тебя, любезная, за то я обожаю,
Что блещешь, остроту с красой соединя.

Несмотря на рано пробудившуюся в нем чувственность, Павел долго сохранял некоторую стыдливость и целомудрие.

С годами, не без влияния опекавших его фаворитов матери, увлечения Павла стали не столь платоническими.

А когда он из подростка превратился в юношу, его ухаживания за фрейлинами и смазливыми дворцовыми служанками начали беспокоить Екатерину и заставили ее подумать о том, чтобы женить возмужавшего сына.

Екатерина стала подыскивать невесту сыну еще в 1771 году. После долгих поисков решено было остановиться на Вильгельмине, и не только потому, что она была хороша собой, умна и обходительна, но еще и потому, что ее сестра Фредерика была женой наследника прусского престола Фридриха-Вильгельма. Впрочем, приятная наружность и обходительность сочетались в Вильгельмине с холодностью, честолюбием и настойчивостью в достижении цели.

В апреле 1773 года Екатерина пригласила Дармштадтскую герцогиню Генриетту-Каролину – мать Вильгельмины – приехать в Петербург с тремя дочерьми, чтобы познакомиться с будущими родственниками. И мать, и дочери были бедны, и потому Екатерина выслала для предстоящего путешествия 80 тысяч гульденов и, кроме того, отправила в Любек три корабля.

На одном из них – корвете «Быстром» – капитаном был один из ближайших друзей цесаревича девятнадцатилетний капитан-лейтенант граф Андрей Кириллович Разумовский, любимый сын гетмана Разумовского.


Н. Деланвер. «Цесаревич Павел Петрович в адмиральском мундире». 1769 г.


Несмотря на свой юный возраст, Андрей был искушен в жизни и уже многое успел сделать и пережить. Обладая блестящими способностями, он в семнадцать лет окончил Страсбургский университет, тотчас поступил во флот и вскоре отправился в Архипелагскую экспедицию с эскадрой адмирала Свиридова. Он участвовал в Чесменском бою, после чего был назначен командиром фрегата «Екатерина». Возвратившись в Петербург, Разумовский стал камер-юнкером и попал в ближайшее окружение Павла. Встреча невесты цесаревича была одним из первых серьезных поручений молодого придворного – красивого, статного и самоуверенного, без труда кружившего головы многим светским барышням.

Еще до начала морского перехода Андрей Разумовский сумел покорить невесту своего друга цесаревича, который ему безгранично верил и считал вернейшим своим товарищем. Впрочем, кажется, и он искренне влюбился в Вильгельмину.

Однако принцессу, ее мать и сестер пригласили не на «Быстрый», а на один из других кораблей, и, разумеется, сделано это было не случайно.

В пути от Любека к Ревелю, где заканчивалось морское путешествие и откуда Гессен-Дармштадтское семейство должно было далее следовать в Петербург сухим путем, их встретил камергер барон Черкасов. К несчастью для Андрея Разумовского, его корабль не оправдал названия и на несколько суток отстал от двух других кораблей. Черкасов, узнав о подозрениях придворных относительно Вильгельмины и Разумовского, поспешил с отъездом, не дожидаясь, пока «Быстрый» придет в Ревель.

15 июня, неподалеку от Гатчины, герцогский поезд встретил Григорий Орлов и пригласил дорогих гостей к себе в поместье отдохнуть с дороги и пообедать, сказав, что у него в доме их ждут несколько дам.

В Гатчине их действительно ждали: это были сама Екатерина и сестра фельдмаршала Румянцева графиня Прасковья Александровна Брюс. Из Гатчины все они поехали в Царское Село, встретив по дороге цесаревича и его воспитателя Никиту Панина. Пересев в восьмиместный фаэтон, компания наконец прибыла в отведенные для гостей апартаменты.

Павел влюбился в Вильгельмину с первого взгляда, и через три дня Екатерина официально попросила ее руки для своего сына у герцогини Генриетты.

15 августа произошло миропомазание принцессы Вильгельмины, принявшей православное имя Натальи Алексеевны, а на следующий день – ее обручение с Павлом Петровичем. А через полтора месяца состоялась и свадьба, продолжавшаяся с необычайной пышностью две недели.

Несмотря на блеск великого празднества, в первый же день свадьбы, 29 сентября 1773 года, многие стали предрекать новой семье несчастье, ибо именно в этот день в Петербурге впервые распространился слух о появлении в Оренбургских степях мятежных шаек Пугачева, назвавшего себя Петром III. Каково было слышать все это цесаревичу Павлу Петровичу!


Казак Пугачев и немец-подпоручик Шванвич

А теперь, оставив на время Петербург, перенесемся на бунташный Яик, где в самом конце 1772 года, в шестидесяти верстах от Яицкого городка (точнее Верхнего Яицкого городка, так как был еще и Нижний Яицкий городок; теперь первый из них носит название Уральск, а второй – Гурьев), в одинокой хижине на Таловом Умете, – глухом постоялом дворе, хозяином которого был наивный и простодушный пахотный солдат Степан Оболяев, носивший прозвище Еремина Курица, – некий странник объявил, что он не кто иной, как император Петр Федорович.

Как только об этом стало известно в Петербурге, в Военной коллегии идентифицировали персону самозванца с беглым донским казаком Емельяном Ивановичем Пугачевым.

Оказалось, что он был уроженцем Зимовейской станицы на Дону, той самой, где полтора столетия назад родился и Степан Разин. В документах не сохранилась точная дата его рождения, считали, что к моменту своего самозванства было ему около тридцати лет. С восемнадцати лет служил он в армии, принимал участие в Семилетней войне и в русско-турецкой. За «отличную проворность и храбрость» в 1770 году был произведен в хорунжие, но вскоре из-за болезни отпущен домой. Однако в Зимовейской Пугачев не усидел и ушел странствовать. Он побывал в Таганроге, в Черкасске и наконец добрался до Терека. Оттуда, по поручению терских казаков, Пугачев отправился в Петербург, чтобы передать в Военную коллегию просьбу об улучшении их положения и увеличении хлебного и денежного жалованья. Не успев сделать и нескольких верст, он был арестован в Моздоке, но на четвертый день из-под ареста бежал. Едва он добрался до Зимовейской станицы, как его снова арестовали, но и на этот раз ему удалось бежать. Он отправился в раскольничьи скиты на реке Сож, а оттуда – за Волгу, в дворцовую Малыковскую волость, на реку Иргиз, где также обосновались раскольники. Но и там он не задержался, а двинулся на Яик и, добравшись до Талового Умета, объявил себя чудесно спасшимся от смерти императором Петром III, готовым помочь солдатам, казакам, раскольникам, крестьянам – всем, кого называли «черным, подъяремным людом», – хотя бы немного улучшить их беспросветную жизнь.

Сначала в тайну Петра Федоровича были посвящены немногие, потом слух о нем распространился по всему Яику.

17 сентября 1773 года на хуторе казака Михаила Толкачева первые восемьдесят казаков, татар и башкир принесли присягу на верность Петру Федоровичу, и он повел их к Яицкому городку. Крестьянская война началась.

По дороге в плен к восставшим попал сержант Дмитрий Кальминский, объезжавший форпосты с приказом арестовать самозванца. Казаки хотели повесить Кальминского, но Пугачев простил его и назначил писарем. Так на службе у самозванца в первый же день Крестьянской войны появился дворянин.

В последующем еще несколько дворян оказались в лагере Пугачева, но, как правило, их переход к самозванцу не был добровольным и объяснялся страхом за свою жизнь.

Так случилось и с подпоручиком Михаилом Александровичем Шванвичем, сыном Александра Мартыновича Шванвича, о стычках которого с братьями Орловыми было рассказано в предыдущих главах.

Судьба Михаила Шванвича, участника Пугачевского бунта, не имеет прямого отношения к главной теме этой книги, но она интересна хотя бы потому, что сам Пушкин сделал подпоручика действующим лицом трех своих произведений: «Истории Пугачева», «Замечаний о бунте» и «Капитанской дочки». В последней повести Шванвич послужил прототипом Алексея Швабрина.

…Михаил Шванвич был вторым сыном лейб-компанца Александра Шванвича, женатого на немке Софье Фохт. Он родился в 1755 году, и по просьбе отца крестной матерью новорожденного стала 46-летняя императрица Елизавета Петровна, воспреемница и Александра Шванвича.

Получив неплохое домашнее образование и выучив «указные науки: по-русски, по-французски, по-немецки читать и писать, также часть математики, фехтовать, рисовать и манежем ездить», Михаил пошел на военную службу, вступив в старый, боевой петровский Ингерманландский карабинерный полк. Там дослужился до чина вахмистра. В 1770–1771 годах Шванвич принял участие во Второй турецкой кампании, побывав однажды в жарком бою под Негоештами, после чего попал в ординарцы к генералу Григорию Александровичу Потемкину – будущему фавориту Екатерины II и будущему Светлейшему князю и генерал-фельдмаршалу.

В сентябре 1773 года Шванвича с ротой гренадер отправили в Симбирск для приема и отвода рекрутов. Но на пути в Симбирск, в Муроме, командир роты поручик Карташов получил приказ «с крайним поспешанием идти в Казань». Затем маршрут следования изменили еще раз, приказав двигаться к Оренбургу – центру пугачевского бунта.

К этому времени в Петербурге только-только узнали о происшествиях на Яике и посчитали, что начавшиеся «замятия и гиль» – обычное казацкое «воровство», не очень-то и грозное. Исходя из этого, правительство приказало обезвредить мятежников собственными силами, пообещав за голову Пугачева 500 рублей. (Позже эта награда выросла» до 28 тысяч.)

В сентябре пугачевцы взяли полдюжины небольших крепостей, а в начале октября блокировали Оренбург.

На помощь осажденным вышел карательный отряд генерала Василия Кара численностью в 3500 человек при десяти пушках, но в трехдневном бою 7–9 ноября под деревней Юзеевой был разбит восставшими и бежал, за что генерал был уволен со службы с запрещением жить в столицах.

В этом же районе оказалась и рота поручика Карташова, в которой служил Михаил Шванвич.

Рота сдалась без боя. Карташова и еще одного офицера пугачевцы казнили тут же, а сдавшихся на их милость поручика Волженского и подпоручика Шванвича доставили вместе со всеми солдатами в село Берду, где сам Пугачев, узнав, что Волженский и Шванвич любимы солдатами, велел первому быть атаманом, а второму – есаулом и «быть над гренадерами, так, как и прежде, командирами».

Гренадеры присягнули Пугачеву на верность и поочередно приложились к его руке. Вместе с ними сделали то же самое и их командиры – атаман Волженский и есаул Шванвич.

Пугачев побеседовал со Шванвичем и, узнав, что тот знает немецкий и французский языки, велел вновь испеченному есаулу заведовать в его канцелярии иностранной перепиской.

Шванвич участвовал в бунте почти до самого конца, и по судьбе пленного подпоручика можно проследить ход пугачевского восстания. Вместе с Пугачевым Шванвич принимал участие в полугодовой осаде Оренбурга, под стенами которого сосредоточилось до 25 тысяч мятежников при 86 пушках. А вокруг Оренбурга – в Казанской губернии, Западной Сибири, Западном Казахстане и Башкирии – действовали крупные отряды сторонников Пугачева.

В декабре 1773 года на подавление восстания был двинут отряд генерал-аншефа Александра Бибикова численностью в 6500 солдат и офицеров при 30 орудиях. Бибиков разбил отряды повстанцев под Самарой, Кунгуром и Бузулуком и двинулся к Оренбургу.

В это трудное для Пугачева время Шванвич, в противоположность другим офицерам-дворянам, оказавшимся в рядах повстанцев, сохранял верность самозванцу.

В феврале 1774 года Шванвич из есаулов был произведен в атаманы и командиры солдатского полка вместо Волженского, казненного пугачевцами за подготовку «изменниче'ского действа»: Волженский и еще один бывший офицер, Остренев, решили заклепать пушки бунтовщиков и тем самым вывести их из строя. Их разоблачили и приготовили к повешенью. После казни Волженского и Остренева атаман Шванвич командовал всеми солдатами, согласившимися служить Пугачеву, и таким образом оказался в одном ряду с другими пугачевскими атаманами и полковниками. Закончил же он свою карьеру в армии Пугачева секретарем Военной коллегии – высшем органе руководства повстанческим войском. В марте 1774 года отряды Пугачева были разбиты под крепостью Татищевой, и, узнав об этом, Шванвич бежал в Оренбург и сдался на милость губернатора Рейнсдорпа.

По иронии судьбы, Рейнсдорп учился в Академической гимназии у деда Шванвича и был хорошо им аттестован. Рейнсдорп, не вдаваясь в подробности о службе Шванвича у Пугачева, снова привел его к присяге и отправил служить в отряд князя Голицына. Однако князь, узнав о службе Шванвича у бунтовщиков, велел посадить его в тюрьму.

17 мая на допросе в Оренбурге Шванвич заявил, что служил Пугачеву «из страха, боясь смерти, а уйти не посмел, ибо, если бы поймали, то повесили».

…Пугачевские войска были разгромлены летом 1774 года, когда против повстанцев выступили 20 пехотных и кавалерийских полков, казачьи части и отряды добровольцев-дворян. Общее руководство войсками осуществлял генерал-аншеф Петр Иванович Панин, один из лучших полководцев российской армии. А 2 сентября в Царицын в распоряжение Панина прибыл генерал-поручик Александр Суворов.

Разве мог устоять Пугачев против такой силы?

Он заметался в разные стороны, а потом бежал в заволжские степи. Люди из его окружения, которым он более всего верил, спасая собственные жизни, предали своего атамана. Пугачев был ими схвачен, повязан, пленен и в ночь с 15 на 16 сентября доставлен в Яицкий городок.

Затем Пугачева с женой Софьей и сыном Трофимом под конвоем двух рот пехоты, двух сотен казаков и при двух орудиях повезли для дальнейших допросов в Симбирск.

Самого Пугачева везли в железной клетке, показывая стекавшимся к дороге людям. Командовал конвоем сам Суворов.

Рано утром 4 ноября Пугачева ввезли в Москву и докрашивали в течение трех месяцев. 31 декабря 1774 года суд приговорил его к четвертованию, а четырех его сподвижников – к повешению.

10 января 1775 года в Москве, на Болотной площади, он был обезглавлен – Екатерина заменила четвертование отсечением головы. Шванвича приговорили, «лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу».

10 января 1775 года, в тот самый день, когда на Болотной площади был казнен Пугачев и четверо его сообщников, там же был совершен и обряд гражданской казни над Шванвичем. После этого его сослали в Туруханск – гиблое место на краю света, в низовьях Енисея. Там и прожил Шванвич 27 лет, добывая средства к существованию тяжелой работой, охотой и рыбной ловлей.

Умер он в Туруханске в ноябре 1802 года.


Фавориты Екатерины – от Васильчикова до Римского-Корсакова

Фаворитизм как система, при которой многие государственные вопросы решались под влиянием сменяющих друг друга любимцев, был характерной чертой правления Екатерины II. Но если в Григории Орлове и его братьях императрица нуждалась как в опоре трона и могучей силе, стоящей во главе русской лейб-гвардии, то следующий ее фаворит, подпоручик-кавалергард Васильчиков, был не более чем забава и альковное утешение.

Васильчиков появился через десять лет после переворота 1762 года, когда Екатерина была полновластной самодержицей, не нуждавшейся более в офицерах, которые защищали бы ее и престол, и теперь она могла позволить себе роскошь приблизить к своей особе молодого красавца, в чьи функции входили лишь заботы о любовных утехах с государыней.

3 августа 1772 года прусский посланник в Петербурге граф Сольмс писал королю Фридриху II, весьма охочему до всяких интимных подробностей: «Не могу более воздержаться и не сообщить Вашему Величеству об интересном событии, которое только что случилось при этом дворе. Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но, тем не менее, неожиданное обстоятельство: Ее Величество нашла возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и перенести свое расположение на другой предмет. Конногвардейский поручик Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлек внимание своей Государыни… При переезде двора из Царского Села в Петергоф Ее Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которою она спешила отличить его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец множество других мелких обстоятельств уже открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером…

Некоторая холодность Орлова к императрице за последние годы, поспешность, с которою он в последний раз уехал от нее, оскорбившая ее лично, наконец обнаружение многих измен, – все это вместе взятое привело императрицу к тому, чтобы смотреть на Орлова, как на недостойного ее милостей».

Орлов был изрядным повесой и сердцеедом еще до того, как сблизился с Екатериной. Статус фаворита мало что изменил в его отношениях с женщинами. Уже в 1765 году, за семь лет до разрыва с Екатериной, французский посланник в России Беранже писал из Петербурга герцогу Праслину о Григории Орлове: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением. Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену, едва не сделал скандала, прося развода. Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».

Позднее Григорий Орлов был наречен отцом девицы Елизаветы Алексеевой, о которой говорили, что она его дочь от императрицы. Но имелась и другая версия происхождения Алексеевой.

Наступил момент, когда многочисленные похождения фаворита переполнили чашу терпения Екатерины, и она решилась на разрыв.

Выбор ею Васильчикова случайным не был: его «подставил» скучающей сорокатрехлетней императрице умный и тонкий интриган граф Никита Панин, к тому же весьма недовольный деятельностью Орлова на переговорах с турками, так как и он, Панин, как глава Коллегии иностранных дел нес ответственность за их исход. Александр Семенович Васильчиков был родовит, но небогат. Молодой офицер показался Панину подходящей кандидатурой, ибо был хорош собой, любезен, скромен и отменно воспитан.

Как пишет Гельбиг, Панин и братья Чернышевы, сговорившись друг с другом, представили Васильчикова скучающей в одиночестве Екатерине.

Орлов уехал на Конгресс в Фокшаны, где должны были состояться переговоры с турками, 25 апреля, а уже через одиннадцать дней – 5 мая – в «Камер-Фурьерском журнале» впервые появилось имя Васильчикова, который тотчас же с соизволения Екатерины занял апартаменты Григория Орлова и тут же стал камергером и кавалером ордена Александра Невского.

Однако, прежде чем поселиться в покоях Орлова, молодой и робкий конногвардеец был подвергнут многократному испытанию на служебное соответствие в выполнении прямых обязанностей фаворита императрицы.

Вот что писал об этой непростой и весьма ответственной процедуре хорошо осведомленный в дворцовых интригах уже известный нам Александр Тургенев:

«В царствование Великой посылали обыкновенно к Анне Степановне (Протасовой. – В. Б.) на пробу избираемого в фавориты Ее Величества. По осмотре предназначенного в высокий сан наложника матушке-государыне лейб-медиком Роджерсоном и по удостоверению представленного годным на службу относительно здоровья, препровождали завербованного к Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание.

Когда нареченный удовлетворял вполне требования Протасовой, она доносила всемилостивейшей государыне о благонадежности испытанного, и тогда первое свидание было назначено по заведенному этикету двора или по уставу, высочайше для посвящения в сан наложника конфирмованному. Перекусихина Марья Саввишна и камердинер Захар Константинович были обязаны в тот день обедать вместе с избранным. В 10 часов вечера, когда императрица была уже в постели, Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей, одетого в китайский шлафрок, с книгою в руках и оставляла его для чтения в креслах подле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу, который вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги; здесь докладывал Захар уже раболепно фавориту, что Всемилостивейшая Государыня высочайше соизволила назначить его при высочайшей особе своей флигель-адъютантом, подносил ему мундир флигель-адъютантский, шляпу с бриллиантовым аграфом и 100 000 рублей карманных денег. До выхода еще государыни – зимою в Эрмитаж, а летом – в Царском Селе, в сад, прогуляться с новым флигель-адъютантом, которому она давала руку вести ее, передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами, для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости. Высокопреосвященнейший пастырь митрополит приезжал обыкновенно к фавориту на другой день посвящения его и благословлял его святою иконою!»

Впоследствии процедура усложнялась, и после Потемкина фаворитов проверяла не только «пробир-фрейлина» Протасова, но и графиня Брюс, и Перекусихина, и Уточкина. В случае же с Васильчиковым обошлись, кажется, не столь сложным испытанием. После этого его наставником по дворцовым делам стал князь Ф. С. Барятинский – один из убийц Петра III. Барятинский был посвящен в интригу с самого начала и успешно сыграл роль добровольного сводника. Роман с Васильчиковым только начался, как в Яссы от одного из братьев Орловых пришло известие о случившейся в Петербурге перемене. Григорий Григорьевич немедленно бросил все и помчался в Зимний дворец. Он скакал день и ночь, надеясь скорым появлением изменить положение в свою пользу. Но его надеждам не суждено было осуществиться: за много верст до Петербурга его встретил царский фельдъегерь и передал личное послание императрицы, которая категорически потребовала «избирать для временного пребывания Ваш замок Гатчину». Орлов повиновался беспрекословно, тем более что в рескрипте указывалась и причина: «Вам нужно выдержать карантин». А он ехал с территории, где свирепствовала чума. И потому у него не было резона не подчиниться приказу царицы.

* * *

Уже известный нам Гельбиг писал: «Воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов. С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года…

Когда Васильчиков был в последний раз у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать того, что ожидало его через несколько минут. Екатерина расточала ему самые льстивые доказательства милости, не давая решительно ничего заметить. Едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без малейшего противоречия… Если бы Васильчиков, при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, то Потемкин не занял бы его место так легко. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самый бескорыстный, самый любезный и самый скромный. Он многим помогал и никому не вредил. Он мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый день своей милости. Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками 100 тысяч рублей, 7 тысяч крестьян, приносивших 35 тысяч рублей ежегодного дохода, на 60 тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз в 50 тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге, который императрица потом купила у Васильчикова за 100 тысяч рублей и подарила в 1778 году другому фавориту – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Вскоре по удалении от двора Васильчиков женился и был очень счастлив».

Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?

А перемена эта не была ни странной, ни неожиданной. Однако для того чтобы понять, как и почему все это случилось, следует вернуться назад и пристально присмотреться к человеку, внезапно появившемуся на горизонте, – 35-летнему кавалерийскому генералу Григорию Александровичу Потемкину.

…Секретари и столоначальники из Герольдии, старые придворные и генералы делились воспоминаниями об отце Потемкина, о его дядьях и со стороны отца, и со стороны матери, а люди из ученого сословия припоминали, что как будто в Московском университете или же в лицее при нем когда-то видели они и самого Григория Александровича.

Постепенно картина прояснилась.

Григорий Александрович Потемкин родился в селе Чижове, близ Смоленска, 13 сентября 1739 года и, стало быть, был десятью годами младше государыни.


Г. А. Потемкин. Художник Дж. Уокер. 1792 г.


Отец Потемкина – отставной шестидесятипятилетний подполковник Александр Васильевич Потемкин, первым браком женат был на своей сверстнице, однажды поехал из Смоленской губернии в Тульскую, в Алексинский уезд, сельцо Маншино, и там нечаянно увидел бездетную красавицу-вдову Дарью Васильевну Скуратову, старше которой он был на тридцать лет. Утаив, что он женат, и объявив себя вдовцом, Потемкин повенчался с Дарьей Васильевной и остался жить в Маншино. Вскоре молодая жена оказалась в положении и вдруг узнала, что ее муж – двоеженец. Дарья Васильевна добилась того, чтобы Потемкин отвез ее в смоленское имение и там познакомил со своей женой. Та, будучи женщиной доброй, милосердной, довольно старой и к тому же за долгие годы изрядно намучившейся со старым подполковником, по собственной воле ушла в монастырь и тем самым утвердила брак Дарьи Васильевны с Потемкиным.

Этот брак, весьма поздний для Александра Васильевича, оказался чрезвычайно плодоносным: у старого полковника, кроме сына Григория, родилось еще и пять дочерей – Мария, Пелагея, Марфа, Дарья и Надежда.

Мать Григория Александровича Дарья Васильевна Потемкина была хороша собой и умна и передала эти качества своему сыну, который впоследствии невзлюбил ее за то, что она осуждала его за разврат с собственными племянницами – всеми, как на подбор, писаными красавицами, – которых у него было пять. Дело дошло до того, что Потемкин перестал переписываться с матерью, а получая от нее письма, бросал их в огонь, не распечатав. Но это будет гораздо позже, а в детстве он был добр, весел, красив и необычайно легко схватывал все, о чем ему говорили. Александр Васильевич Потемкин умер в 1746 году, когда Грише исполнилось семь лет. Дарья Васильевна, овдовев, вместе с дочерьми переехала в Москву, где уже два года ее Гриша жил в доме своего двоюродного дяди – Кисловского.

Гришу отдали сначала в немецкую школу Литке, а потом, с открытием университетского лицея, перевели туда.

В 1757 году Потемкин оказался среди двенадцати лучших учеников, посланных в Петербург, где все они были представлены императрице Елизавете Петровне.

Двор, его роскошь, совсем иные, чем в Москве, нравы разбудили в душе молодого человека то, что уже давно в ней дремало: честолюбие, стремление к богатству, почестям и славе. Вернувшись в Москву, Потемкин стал другим: он говорил товарищам, что ему все равно, где и как служить, лишь бы только стать первым, а будет ли он генералом или архиереем – значения не имеет.

По-видимому, уже в Петербурге Потемкин решил серьезно переменить ход своей жизни. Следует заметить, что в мае 1755 года он был записан в Конную гвардию и с этого времени считался в домашнем отпуске для пополнения знаний.

Возвратившись в Москву, Григорий захандрил, перестал ходить в гимназию и через три года был исключен «за леность и нехождение в классы» вместе со своим однокашником и приятелем Николаем Новиковым – будущим великим русским просветителем.

К этому времени в полку он был уже произведен в каптенармусы, а когда приехал туда, оставив Москву, тут же получил чин вице-вахмистра и назначение в ординарцы к дяде цесаревича Петра Федоровича – принцу Георгу Голштинскому. Не прошло и года, как Потемкин стал вахмистром. Первые два года его жизни в Петербурге мало известны. Настоящая карьера Потемкина начинается с лета 1762 года, с его участия в дворцовом перевороте.

Среди 36 наиболее активных сторонников переворота, награжденных Екатериной, Потемкин значится последним, хотя ему было дано 10 тысяч рублей, 400 душ крестьян, чин поручика, серебряный сервиз и придворное звание камер-юнкера. Вспомним, что он был и в Ропше, сидя за одним столом с убийцами Петра III.

Однако участие в перевороте на первых порах мало что дало молодому офицеру. В связи с восшествием на престол Екатерины II был он послан в Стокгольм, чтобы сообщить об этом шведскому королю Густаву III. Отношения между Россией и Швецией были в это время довольно натянутыми, и последнее обстоятельство делало миссию Потемкина не очень простой.

Когда Потемкин прибыл в королевский Дроттигамский дворец, его повели через анфиладу залов. В одном из них шведский вельможа, сопровождавший Григория Александровича, обратил его внимание на развешанные там русские знамена. «Посмотрите, сколько знаков славы и чести наши предки отняли у ваших», – сказал швед. «А наши предки отняли у ваших, – ответил Потемкин, – еще больше городов, коими владеют и поныне».

Кажется, этот ответ, ставший почти сразу же известным и в Петербурге, был наибольшей удачей в служебной деятельности Потемкина в это время, потому что по возвращении в Петербург дела Григория Александровича пошли из рук вон плохо.

Екатерина, остро нуждавшаяся в молодых, энергичных и образованных помощниках, направила несколько десятков офицеров в гражданскую администрацию, сохраняя за ними их военные чины и оклады. Среди этих офицеров оказался и Потемкин, направленный обер-секретарем Святейшего Синода. Казалось, что фортуна сама предложила выбор Григорию Александровичу – генерал или архиерей? – потому что, пожелай он принять сан, ему в этом едва ли бы отказали.

И Потемкин, часто принимавший решения по настроению, капризу или прихоти, чуть не стал монахом. Однажды, пребывая в сугубой меланхолии, не веря в удачу при дворе, он решил постричься. К тому же произошла у него немалая неприятность – заболел левый глаз, а лекарь оказался негодным – был он простым фельдшером, обслуживавшим Академию художеств, – и приложил больному такую примочку, что молодой красавец окривел.

Эта неудача вконец сокрушила Потемкина, и он ушел в Александро-Невский монастырь, надел рясу, отпустил бороду и стал готовиться к пострижению в монахи.

Об этом узнала Екатерина и пожаловала в монастырь. Говорили, что она, встретившись с Потемкиным, сказала: «Тебе, Григорий, не архиереем быть. Их у меня довольно, а» ты у меня один таков, и ждет тебя иная стезя».

Потемкин сбрил бороду, снял рясу, надел офицерский мундир и, отбросив меланхолию, появился, как ни в чем не бывало, во дворце.

В 1768 году Потемкин был пожалован в камергеры, но с самого начала войны с Турцией ушел волонтером в армию Румянцева и за пять лет войны был почти беспрерывно в боях. Он стал признанным кавалерийским военачальником, участвуя в сражениях при Хотине, при Фокшанах, при Браилове, под Журжой, при Рябой Могиле, при Ларге и Кагуле, в других походах и кампаниях. Он получил ордена Анны и Георгия 3-го класса и 33-х лет стал генерал-поручиком.

В январе 1774 года Екатерина вызвала его в Петербург, а в феврале он получил чин генерал-адъютанта. Последнее обстоятельство было более чем красноречивым свидетельством того, что в новый «случай» приходит новый фаворит и что песенка и Орлова, и Васильчикова – спета. Во дворце появился сильный, дерзкий, могучий и телом и душой, умный и волевой царедворец, генерал и администратор, который сразу же вошел во все важнейшие государственные дела, необычайно быстро продвигаясь по служебной лестнице.

Не успел Потемкин стать генерал-адъютантом, как тут же стал подполковником Преображенского полка, а следует заметить, что, как правило, в этом звании оказывались чаще всего генерал-фельдмаршалы, ибо традиционно его полковником был сам царь или царица. Что мог противопоставить «великому циклопу» кроткий и застенчивый Васильчиков?

Он, как мы уже знаем, оставил дворец, уехал в Москву и там узнал от хорошо осведомленных светских сплетников, что императрица уже давно больна любовным недугом к блистательному кавалерийскому генералу. Однако, хотя все это было истинной правдой, дело заключалось не только в любовном влечении. Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуются твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.

Отставка Васильчикова лишь неосведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом же деле Екатерина почти с самого начала этой связи тяготилась ею, о чем чистосердечно призналась новому предмету своей страсти, тогда еще потенциальному фавориту Григорию Александровичу Потемкину.

В письме к нему она откровенно исповедалась в своих прежних прегрешениях, открывшись, что мужа своего она не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим, – писала Екатерина, – от 1755 до 1761 года по тригодишной отлучке, то есть от 1758 и старательства князя Ер. Ер. (то есть Григория Григорьевича Орлова. – В. Б.), которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мысли».

Далее Екатерина призналась, что она любила Орлова и что не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, – писала Екатерина, – есть ли б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (лат. – безумства, отчаяния) выбор коя какой…»

Вот этот-то сделанный ею «выбор коя какой» – и не более того – и оказался Васильчиковым.

«Во время пребывания Васильчикова в фаворе, – писала Екатерина, – и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные и всякие приласканья во мне слезы принуждала, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то – хуже, ибо с другой стороны (то есть со стороны Васильчикова. – В. Б.) месяцы по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».

И наконец пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь. Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс, дочь фельдмаршала Румянцева, жена графа Брюса, ее ближайшая подруга. – В. Б.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».

И в заключение этого чистосердечного признания Екатерина писала: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволь видеть, что не пятнадцать (при дворе, перечисляя любовников императрицы, «знающие» люди чаще всего говорили о пятнадцати ее бывших «талантах»), но третья доля из них» (т. е. пять. – В. Б.).

Первого – поневоле (то есть С. В. Салтыкова) да четвертого (т. е. Васильчикова) из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтобы я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».

Вместе с тем Екатерина в другом письме предостерегала Потемкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями и всегдашними сторонниками: «Только одно прошу не делать – не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить. Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе – нравоученье – умен будешь – примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того, что сущая правда».

Потемкин отлично все понял и в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.

10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кточук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» он был возведен в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Андрея Первозванного. В эти же месяцы он получил «за храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак Монаршего благоволения» еще и украшенный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на груди.

С мая 1774 года Потемкин был введен в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив ее в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.

Во многих письмах к Потемкину Екатерина называла его «дорогим и любимым супругом», «владыко и дорогой супруг».

Один из лучших знатоков этого периода Яков Барсков считал, что эти письма, а также рассказы осведомленных современников «дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потемкина исключительное положение, особенно в первое время его «случая», в нем действительно видели «владыку», как называет его в письмах сама Екатерина, и оказывали царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам так же велико было расстояние, отделявшее случайного любовника царицы от ее мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя. Всем дальнейшим фаворитам она ставила в обязанность «поклоны» Потемкину в письмах и, по ее собственному примеру, почтительное с ним обращение при дворе. Это был царь, только без титула и короны».

О браке Екатерины с Потемкиным существует по меньшей мере три рассказа. По словам издателя журнала «Русский архив» Петра Бартенева, племянница и любовница Потемкина графиня Александра Васильевна Браницкая, урожденная Энгельгардт, передала князю Михаилу Воронцову, что запись об этом браке хранилась в особой шкатулке, которую затем вместе с документом бросил в море по пути из Одессы в Крым граф Строганов, получивший строгий наказ сделать это от своей матери – урожденной графини Браницкой.

По словам князя Григория Голицына, Екатерина и Потемкин венчались у Самсония, что на Выборгской стороне, поздно вечером. Ее духовник был уже там в готовности, а сопровождала императрицу одна лишь камер-фрау Перекусихина. Венцы держали граф Самойлов – племянник Потемкина и Чертков.

Наконец, внук Екатерины и Григория Орлова, граф Алексей Бобринский, говорил, что брачная запись положена была в гроб его деда графа Самойлова, а вторая брачная запись, полученная Перекусихиной, должна была храниться у князя Петра Волконского и у Чертковых. По слухам, венчание происходило осенью 1774 или в середине января 1775 года перед отъездом двора в Москву. Лето 1775 года новобрачные проводили в Коломенском и в Царицыне. Казалось, что их отношения безоблачны, как их счастье, и прочны, как их любовь, но вскоре оказалось, что это совсем не так.

* * *

То, о чем будет рассказано ниже, до сих пор не получило какого-либо убедительного объяснения, поэтому сообщим конкретные факты, считающиеся бесспорными, а разъяснение или толкование произошедшего оставим на будущее: сегодня это – одно из маленьких белых пятен на карте российской истории.

Прошло всего несколько месяцев со дня венчания Екатерины и Потемкина, когда они, пожив в подмосковных селах, в середине лета 1775 года переехали в Москву, в дом князей Голицыных, что у Пречистенских ворот. С начала июля Москва жила ожиданием приезда победителя турок графа и фельдмаршала Румянцева. Однако Румянцев от триумфального въезда в город отказался и приехал к императрице к вечеру 8 июля в придворной карете, но без эскорта и без сопровождения, имея возле себя одного лишь дежурного офицера – тридцатисемилетнего полковника Петра Васильевича Завадовского, которого он взял с собою для ведения записей.

Екатерина встретила Румянцева на крыльце Голицынского дома и, обняв, расцеловала его. В эти же минуты она заметила и Завадовского, могучего, статного и исключительно красивого мужчину, который стоял, окаменев, ибо был поражен сердечностью встречи и простотой государыни, одетой в русский национальный костюм, очень шедший ей.

Заметив ласковый и заинтересованный взгляд императрицы, брошенный ею на Завадовского, фельдмаршал тут же представил красавца Екатерине, лестно о нем отозвавшись, как о человеке прекрасно образованном, трудолюбивом, честном и храбром.


Граф Российской империи, генерал-фельдмаршал П. А. Румянцев-Задунайский


Екатерина мгновенно пожаловала новому знакомцу бриллиантовый перстень с выгравированным по золоту собственным ее именем и тут же назначила его своим кабинет-секретарем.

10 июля начались необычайно пышные празднества по поводу заключения мира с Турцией, мало чем уступавшие коронационным торжествам: так же звенели колокола и гремели пушки, рекой лилось вино и ломились от яств столы, но в парадном шествии в Кремле Румянцев шел первым, а Екатерина и цесаревич Павел с женой Натальей Алексеевной шли следом.

Румянцеву к его титулу было добавлено прозвище «Задунайский», поднесены осыпанные алмазами фельдмаршальский жезл и шпага, крест и звезда ордена Андрея Первозванного, золотая медаль с его изображением и золотой лавровый венок. Были подарены 5000 душ, 100 000 рублей, серебряный сервиз и картины для убранства дома. Цдрские почести были оказаны и матери фельдмаршала, семидесятисемилетней графине Марии Андреевне Румянцевой, в девичестве – графине Матвеевой. Она была посажена за стол с их Императорскими Высочествами, а сам фельдмаршал сидел за столом Екатерины. Старые придворные помнили историю двадцатилетней Матвеевой с Петром Великим и в этом приеме находили подтверждение тому, что Петр Румянцев – сын первого российского императора.

Дождь наград пролился на многих сподвижников победителя. Не был обойден и Завадовский, получивший сразу два чина – генерал-майора и генерал-адъютанта.

Екатерина пробыла в Москве до 7 декабря 1775 года, часто встречаясь с Румянцевым и ежедневно общаясь со своим новым кабинет-секретарем, который ведал ее личной канцелярией, доходами и расходами и в силу этого становился одним из самых приближенных к императрице людей, посвященных во многие ее дела и секреты.

По возвращении из Москвы в Петербург Завадовский стал не менее влиятельным царедворцем, чем Потемкин. Сановники высших классов начали искать у него протекции, набивались в друзья, демонстрируя Завадовскому нерасположение к их вчерашнему кумиру – Потемкину.

Потемкин же перед Екатериной стал играть роль обиженного и в апреле 1776 года попросился в Новгородскую губернию для инспектирования войск: он был вице-президентом Военной коллегии, и его просьба была небезосновательной. и все же Потемкин, вероятно, надеялся, что получит отказ, но последовало немедленное согласие, и Потемкину не оставалось ничего другого, как столь же немедленно уехать.

Не успел он скрыться из глаз, как Завадовский переехал во дворец, правда еще не занимая потемкинские апартаменты.

* * *

Недоброжелатели «одноглазого Циклопа» рано принялись ликовать, когда Потемкин был отодвинут в сторону Завадовским. Он не сдался, а стал искать способы и средства вернуть былое расположение Екатерины в полной мере. Прежде всего он решил во что бы то ни стало убрать Завадовского из апартаментов императрицы, даже если в этих комнатах окажется не он сам, а кто-нибудь другой, кого именно он, Потемкин, поставит на освободившееся место.

Таким человеком оказался георгиевский кавалер, герой-кавалерист, тридцатилетний красавец-серб Семен Гаврилович Зорич. Потемкин взял его к себе в адъютанты и почти сразу же представил к назначению командиром лейб-гусарского эскадрона и лейб-казачьих команд с одновременным производством в подполковники. Так как лейб-гусары и лейб-казаки были личной охраной императрицы, то назначению Зорича на должность их командира должно было предшествовать личное представление Екатерине.

26 мая 1777 года Потемкин устроил аудиенцию императрицы с потенциальным фаворитом – смуглым, изящным, кареглазым, затянутым в голубой гусарский мундир, – и сразу же понял, что выбор сделан верно: Екатерина показала это при первом свидании с Зоричем. Еще более убедился в этом Потемкин после того, как Завадовскому был предоставлен шестимесячный отпуск, а Зорич, став полковником, флигель-адъютантом и шефом лейб-гусарского эскадрона, поселился в апартаментах фаворитов, пройдя предварительную апробацию у доктора Роджерсона, графини Брюс и двух других пробир-фрейлин. (Далее, по мере появления новых фаворитов, мы не станем повторяться, ибо каждый из них проходил через те же самые ворота.)

Рассказывали, впрочем, и другое. Семен Гаврилович Зорич, рассорившись с командиром полка, в котором служил, поехал в Военную коллегию в Петербург проситься о переводе в другой полк. В первый же день в трактире он в пух и прах проигрался в карты, так что у него не осталось денег даже на обед. По счастью, он встретил на улице знакомого, который ехал в Царское Село к приятелю своему, гоффурьеру. Он взял Зорича с собой и хорошо угостил его, а точнее – напоил.

Выпивший Зорич пошел погулять в дворцовый сад, сел на скамью под липой и заснул. Вот тут-то и увидела его проходившая мимо Екатерина. Зорич приглянулся ей своей статью и ростом, и она велела камердинеру Зотову сесть рядом с офицером на скамью, дождаться, когда тот проснется, и пригласить гусара к ней на ужин.

Все так и произошло, и Зорич вошел в «случай».

Как бы то ни было, тридцатилетний полковник не был лишен романтичности, чему способствовала и его бурная, полная приключений жизнь. Пятнадцати лет он уже воевал с пруссаками в чине вахмистра в гусарском полку. Он храбро дрался, побывал в нескольких рукопашных схватках, получил три сабельных раны, попал в плен, но сумел бежать.

В 1764 году он воевал в Польше, в 1769–1770 годах – с турками в Бессарабии, прославившись на всю армию бесшабашной удалью, дерзостью, воинской удачливостью и немалым командирским талантом.

3 июля 1770 года отряд Зорича – тогда уже ротмистра – попал в окружение. Сам командир получил две раны копьем и одну саблей и был взят в плен. Четыре года просидел он в страшной султанской тюрьме – Семибашенном замке, потом еще год прожил в Константинополе, пока наконец по Кточук-Кайнарджийскому миру был разменен с другими пленными и вернулся в Россию. Здесь, получив орден Георгия четвертого класса, попал он на глаза Потемкину, и тот решил использовать Зорича в своих целях.

Через четыре месяца, в сентябре 1777 года, Зорич был уже» генерал-майором, кавалером четырех иностранных орденов: шведских – Меча и Святого Серафима, и польских – Белого Орла и Святого Станислава. Он стал обладателем нескольких богатых поместий и целого большого местечка Шклова, купленного ему Екатериной за 450 тысяч рублей у князя Чарторыйского.

Эти поместья и Шклов перешли к России в результате первого раздела Речи Посполитой, совершенного русскими, пруссаками и австрийцами в 1772 году.

Зорич стал одним из богатейших вельмож и землевладельцев, однако ни земли, ни чины, ни ордена, ни богатства не прибавили Зоричу того, чего ему недоставало, а именно – ума, и из-за этого недостатка красавец гусар решил, что он сможет свалить своего патрона и благодетеля – Потемкина, но, как говорится, не по себе выбрал Зорич древо, и его интрига, как мы узнаем чуть позже, закончилась для него конфузней.

…В декабре 1777 года Екатерине шел сорок восьмой год, и по меркам того времени она была уже далеко не молодой женщиной. И как раз в это время при дворе начала созревать еще одна интрига – новоявленный фаворит императрицы, не отметивший еще первой годовщины своего «случая», Семен Гаврилович Зорич, решился учинить афронт несокрушимому сопернику Григорию Александровичу Потемкину.

Пребывая вместе с ним и Екатериной в Пдрском Селе, он затеял ссору и даже вызвал Потемкина на дуэль, но вместо поединка отправился за границу, куда его мгновенно выслала Екатерина. А по возвращении осенью 1778 года ему велено было отправляться в Шклов.

Зорич поселился в старом замке польских графов Ходкевичей, отделав его с необычайной пышностью и устроив в своем доме беспрерывный праздник. Балы сменялись маскарадами, пиры – охотой, над замком чуть ли не каждую ночь горели фейерверки, по три-четыре раза в неделю устраивались спектакли, а в парке и садах вертелись карусели, устраивались катания на тройках, народные гуляния и бесконечные приемы гостей.

Дважды Зорича навещала Екатерина, когда весной 1780 года приезжала в Могилев, и была встречена экс-фаворитом с необычайной торжественностью и роскошью.

Чтобы завершить и эту сюжетную линию и более к Зоричу не возвращаться, скажем, что его дальнейшая жизнь сложилась не лучшим образом.

Зорич был азартным карточным игроком, причем имел нелестную репутацию шулера. К его грандиозным проигрышам вскоре примешалась и афера с изготовлением фальшивых ассигнаций, которые печатали гости Зорича – польские графы Аннибал и Марк Зановичи.

Расследование скандальной истории было поручено Потемкину Он приехал в Шклов, арестовал обоих сиятельных братьев, а Зорича уволил в отставку.

Лишь после смерти Екатерины, в январе 1797 года, Павел вернул Зорича в армию, но уже в сентябре за растрату казенных денег снова его уволил, на сей раз окончательно.

И все же и Зорич оставил по себе добрую память. 24 ноября 1778 года – в день именин Екатерины – он основал на собственные деньги Шкловское благородное училище для мальчиков-дворян, готовившихся стать офицерами. В училище занималось до трехсот кадетов.

29 мая 1799 года здание училища сгорело, и это так сильно подействовало на Зорича, что он слег и 6 ноября того же года умер.

На следующий год занятия возобновились, но уже в Еродно, а затем после длительных скитаний по разным городам России в 1824 году училище обосновалось в Москве под именем Московского кадетского корпуса, в конце концов получив название «Первый Московский Императрицы Екатерины Второй кадетский корпус». Так и здесь восторжествовала справедливость: учрежденный в ее честь и в день ее именин корпус все же получил и ее имя.

* * *

А на месте отставленного Зорича появился еще один избранник – двадцатичетырехлетний кирасирский капитан Иван Николаевич Римский-Корсаков. Он оказался первым в конкурсе претендентов на должность фаворита, победив еще двух офицеров – немца Бергмана и побочного сына графа Воронцова – Ронцова.

У русских аристократов существовал обычай давать своим внебрачным, но признаваемым ими сыновьям так называемые «усеченные» фамилии, в которых отсутствовал первый слог родовой фамилии. Так, сын князя Трубецкого носил фамилию Бецкой – о нем упоминалось здесь как о мнимом отце Екатерины II. Сын князя Репнина назывался Пнин, Воронцова – Ронцов, Елагина – Агин, Голицына – Лицын, Румянцева – Умянцов.

Все трое были представлены Екатерине Потемкиным, и она остановила свой выбор на Корсакове.

Гельбиг рассказывает, что Екатерина вышла в приемную, когда там стояли ожидавшие аудиенции и Бергман, и Ронцов, и Корсаков. Каждый из них держал букет цветов, и императрица милостиво беседовала сначала с Бергманом, потом с Ронцовым и наконец с Корсаковым. Необыкновенная красота и изящество последнего сделали его единственным претендентом.

Екатерина милостиво улыбнулась всем, но с букетом цветов к Потемкину отправила Римского-Корсакова. Потемкин все понял, и выбор был им утвержден. Потрясенная красотой нового фаворита, Екатерина писала барону Гримму, считавшему этот новый альянс обычной прихотью: «Прихоть? Знаете ли Вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае, когда говорят о Пирре, царе Эпирском (таким было прозвище Корсакова. – В. Б.), об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца, образом и подобием Великого (то есть Бога. – В. 5.)! Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как Солнце, и, как оно, разливает свой блеск вокруг себя. Но все это в общем не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким бы Вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст».

Новый фаворит вел происхождение от старинного аристократического польско-литовско-чешского рода Корсаков, старший в котором – Сигизмунд Корсак – выехал на службу в Московское княжество к Великому князю Василию Дмитриевичу – сыну Дмитрия Донского, в конце XIV столетия. Так как потом род Корсака часто путали с дворянским родом Корсаковых, то потомки Сигизмунда в мае 1677 года добились от царя Федора Алексеевича признания за ними двойной фамилии Корсаковых-Римских, так как их родоначальник был подданным римского императора. Так в конце XVII века возникла новая русская дворянская фамилия – Римские-Корсаковы.

Через день после победы в конкурсе фаворитов в Царском Селе появился новый флигель-адъютант, вскоре ставший прапорщиком кавалергардов, что соответствовало генерал-майору по армии, затем – камергером и вскоре генерал-адъютантом. Обладая удивительно красивой внешностью, Иван Николаевич имел к тому же прекрасный голос и очень хорошо играл на скрипке. Однако Екатерине всего этого оказалось недостаточно, ибо, кроме приятного голоса и великолепной внешности, она ценила еще и хороший ум, и прочное постоянство, а этого-то как раз у Римского-Корсакова не было. Как-то, разговаривая с одним из братьев Орловых, Екатерина сказала, что Иван Николаевич поет, как соловей. На что Орлов возразил ей:

– Это правда, но ведь соловьи поют только до Петрова дня.

Тонкое замечание Орлова оказалось пророческим – фаворит продержался около двух лет и был отставлен от двора в октябре 1779 года.

Что же касается ума и образованности Корсакова, то лучше всего об этом свидетельствует такой случай: когда Екатерина подарила Корсакову особняк на Дворцовой набережной, купленный ею у Васильчикова, то новый хозяин решил завести у себя хорошую библиотеку, подражая просвещенным аристократам и императрице. Выбрав для библиотеки большой зал, Корсаков пригласил известного книготорговца и велел ему привезти книги.

– Извольте же дать мне список тех книг, кои вы желаете, чтобы я привез вам, – сказал книготорговец.

На что фаворит ответил:

– Об этом я не забочусь – это ваше дело. Скажу только, что внизу должны стоять большие книги, а чем выше, тем они должны быть меньше, точно так, как у государыни.

При таком уме Корсаков рискнул интриговать против Потемкина, но Циклоп буквально в одночасье прихлопнул его, убив к тому же сразу двух зайцев.

Непримиримым врагом и соперником Потемкина был фельдмаршал Румянцев, чья сестра, графиня Брюс, являлась, как мы знаем, самой доверенной конфиденткой Екатерины. Неосторожный и влюбчивый Корсаков начал волочиться за графиней, о чем тотчас же донесли Потемкину, и тому не стоило труда создать ситуацию, пагубную для их обоих. Как только Екатерина узнала об этой связи, она тут же отправила неверную подругу в Москву, а Корсакова оставила в Петербурге из-за болезни, которая, кстати сказать, была мнимой.

Не прошло и месяца, как в Петербурге появились только что приехавшие из Парижа сорокашестилетний граф Строганов и его юная жена Екатерина Петровна, урожденная княжна Трубецкая. Корсаков тут же увлекся молодой и красивой женщиной и вскоре уехал из Петербурга в Москву, понимая, что терпение императрицы небеспредельно.

Следом за ним, к удивлению многих, уехала в Москву и графиня Строганова, где у ее обманутого мужа был роскошный дом, который великодушный супруг подарил ей. А кроме того, граф предоставил ей богатую подмосковную усадьбу Братцево и пожизненное денежное содержание. Когда же – через двадцать лет после всего случившегося – император Павел сослал Корсакова в Саратов, графиня Екатерина Петровна поехала за ним и туда.

По свидетельству князя Ивана Долгорукова, Екатерина Петровна была «женщина характера высокого и отменно любезная. Беседа ее имела что-то особо заманчивое, одарена прелестями природы, умна, мила, приятна. Любила театр, искусство, поэзию, художество… Была очень живого характера».

Так что двадцатипятилетнему Ивану Николаевичу было на что менять пятидесятилетнюю императрицу, да и у супругов Строгановых разница в возрасте была столь же значительной.

И потому, надо полагать, ни Римский-Корсаков, ни Строганова не сожалели о содеянном, тем более что Екатерина оставила своему бывшему фавориту дом на Дворцовой набережной и множество драгоценностей, оцениваемых в 400 тысяч рублей.

Завершая этот сюжет, добавим, что невенчанная жена его умерла около 1815 года, оставив Римскому-Корсакову сына и двух дочерей. Сам же Иван Николаевич скончался 16 февраля 1831 года семидесяти семи лет.


Смерть Натальи Алексеевны и воскрешение ее тайны

В апреле 1776 года в царской семье ожидалось важное событие – Великая княгиня Наталья Алексеевна должна была рожать первенца. Роды оказались не просто тяжелыми, но более чем драматичными: после пятидневных беспрерывных мучений двадцатилетняя женщина – здоровая и красивая – 15 апреля скончалась. Погиб и ребенок.

Екатерина почти все время была при невестке, хотя давно уже резко переменила о ней мнение, считая ее неприятной, неблагоразумной, расточительной и безалаберной женщиной.

К тому же императрица знала о любовной связи невестки с Андреем Разумовским, которому Павел – по доверчивости и душевной простоте – разрешил поселиться в одном дворце с ним и Натальей Алексеевной.

Екатерина уведомила об этом Павла, но Наталья Алексеевна сумела уверить мужа, что свекровь ненавидит ее и распускает намеренно ложные слухи только для того, чтобы поссорить их.

А вот что писал об этом любовном треугольнике уже знакомый нам Тургенев:

«Кто знал, то есть видал хотя издалека блаженной и вечно незабвенной памяти императора Павла, для того весьма будет понятно и вероятно, что дармштадтская принцесса не могла без отвращения смотреть на укоризненное лицеобразие его императорского высочества, вседражайшего супруга своего! Ни описать, ни изобразить уродливости Павла невозможно! Каково же было положение Великой княгини в минуты, когда он, пользуясь правом супруга, в восторге блаженства сладострастия обмирал!

Наталья Алексеевна была хитрая, тонкого, проницательного ума, вспыльчивого, настойчивого нрава женщина. Великая княгиня умела обманывать супруга и царедворцев, которые в хитростях и кознях бесу не уступят; но Екатерина скоро проникла в ее хитрость и не ошиблась в догадках своих!»

В заграничных журналах появились сообщения, что Наталья Алексеевна была неправильно сложена и из-за этого не смогла благополучно разрешиться от бремени.

Однако против такого утверждения решительно выступил русский посланник при Германском сейме барон Ассебург.

За три года до того он вел переговоры о браке Павла и Натальи Алексеевны и, прежде чем состоялась помолвка, собрал подробные, хорошо проверенные сведения о состоянии здоровья невесты. Все врачи и придворные герцога Дармштадтского уверили барона в прекрасном здоровье Натальи Алексеевны. А то, что она была хорошо сложена, не требовало никаких доказательств – довольно было только хотя бы раз взглянуть на нее.


A. Рослин. «Наталья Алексеевна, принцесса Гессен-Дармштадтская, супруга Павла».1776 г.


Не только среди досужих журналистов распространялись различные домыслы по поводу неудачных родов и смерти невестки Екатерины. Дипломаты и государственные деятели тоже толковали о случившемся. Злые языки говорили, что ее смерть была подстроена, чтобы избавиться от опасной претендентки на русский трон.

Великая княгиня, как утверждали ее недоброжелатели, не только вступила в любовную переписку и связь с графом А. К. Разумовским, но даже задумывала совершить вместе с ним государственный переворот. Князь Вальдек – канцлер Австрийской империи, хорошо осведомленный в династийных немецких делах, говорил родственнику Екатерины принцу Ангальт-Бернбургскому: «Если эта (то есть Наталья Алексеевна. – В. Б.) не устроила переворота, то никто его не сделает».

Английский посланник Джемс Гаррис писал о Наталье Алексеевне канцлеру Англии графу Суффолку, что вскоре после брака с цесаревичем принцесса Гессен-Дармштадтская легко нашла секрет управлять им, а сама, в свою очередь, находилась под влиянием своего любовника Андрея Разумовского. «Эта молодая принцесса, – писал Гаррис, – была горда и решительна, и если бы смерть не остановила ее, в течение ее жизни наверное возникла бы борьба между свекровью и невесткой».

Утверждали, что Екатерина, как только Наталья Алексеевна скончалась, немедленно обыскала ее кабинет, нашла там письма Разумовского и забрала их себе.

Павел очень любил Наталью Алексеевну и бесконечно страдал из-за ее смерти, едва не лишившись рассудка.

To ли для того чтобы положить конец его переживаниям, то ли по иной причине Екатерина велела прислать безутешному сыну связку писем, найденную в тайном ящике письменного стола Натальи Алексеевны. Прочитав письма, Павел совершенно ясно осознал, что между Разумовским и его покойной женой существовала прочная любовная связь и что отцом ребенка, из-за которого она умерла, вполне мог быть не он, а Разумовский.

Утверждают, что именно с этого момента Павел пришел в то состояние душевного расстройства, которое сопутствовало ему всю жизнь. Пережив невероятное душевное потрясение, Павел на второй день после смерти Натальи Алексеевны принял решение жениться на Вюртембергской принцессе Софии-Доротее.


Сватовство и женитьба Павла на Софии-Доротее Вюртембергской

Через два дня фельдмаршалу Румянцеву был отправлен рескрипт императрицы, содержавший приказ немедленно приехать из Глухова в Петербург, так как ему надлежит стать участником в «верном, нужном и приятном деле, о коем инако не желает объявить ему, как при свидании с ним».

К рескрипту П. В. Завадовский приложил записку, в которой, не раскрывая сути дела, писал: «Храни Бог от поездки отговариваться. Весьма неугодно будет Государыне и Великому князю».

Больной Румянцев, кряхтя и стеная, собрался в дорогу и поехал в Петербург.

Приехав, он узнал, что ему вместе с Павлом предстоит поездка в Берлин, где их будет ждать невеста цесаревича.

Павел, Румянцев, брат Фридриха II принц Генрих и сопровождавшие их царедворцы уехали в Берлин 13 июня. За два месяца, прошедшие со дня смерти Натальи Алексеевны, Екатерина успела послать к родителям невесты курьера, договориться о сватовстве, получить портрет принцессы и собрать в дорогу молодого вдовца, уже влюбившегося в свою будущую шестнадцатилетнюю жену.

Место свидания было выбрано не случайно – Берлин с давних пор был для Павла городом мечты, ибо там жил его кумир – Фридрих Великий, который к тому же становился его родственником, так как будущая теща Павла доводилась прусскому королю племянницей, а невеста – внучатой племянницей.

Павел и его свита двигались через Ригу и Кенигсберг и 10 июля торжественно въехали в Берлин. При встрече с Фридрихом Павел произнес пламенную речь, сказав, что он удостоился «видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства».

Встретившись в тот же день с невестой, Павел так описал свое первое впечатление в письме к Екатерине: «Я нашел невесту свою такову, какову только желать мысленно себе мог: недурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что есть ли она сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она с своей стороны осталась… Дайте мне благословение свое и будьте уверены, что все поступки жизни моей обращены заслужить милость вашу ко мне».

Вюртембергская принцесса София-Доротея-Августа-Луиза – таково было полное имя Марии Федоровны до крещения по православному обряду – получила поверхностное домашнее образование, «женское» в самом уничижительном смысле этого слова. Ее отец только под старость, когда она уже давно была российской императрицей, стал владетельным герцогом Вюртембергским, а до того состоял в прусской службе и доходы его были не очень велики.

В одной из ученических тетрадей Софии-Доротеи сохранилось переписанное ею французское стихотворение «Философия женщин», являющееся своеобразным кредо будущей российской императрицы: «Нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобрела слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость – вот в чем должно состоять ее учение и философия». Этот принцип Мария Федоровна исповедовала всю свою жизнь.

Екатерина была довольна итогом поездки сына в Берлин, в частности, и потому, что он сумел, как она думала, расположить к себе Фридриха Великого. Однако «Старый Фриц», как звали короля его подданные, разглядел в молодом человеке то, чего не видел в нем никто: написав Екатерине восторженное письмо о новом родственнике, Фридрих для себя записал следующее: «Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило… опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

Павел уехал из Берлина, переполненный чувствами восхищения перед королем и его армией, которая произвела на цесаревича исключительно сильное впечатление, став вечным образцом для подражания.

Оставив Пруссию, Павел до конца своих дней хранил в уме и сердце преклонение перед прусской государственной и военной системами, пытаясь перенять все, что можно, для укоренения этих институтов в России. Но так как Россия не могла стать второй Пруссией, то усилия Павла были направлены на то, чтобы придать империи и армии хотя бы внешнее сходство с полюбившейся ему державой.

Два последних дня перед отъездом в Россию Павел провел вместе со своей невестой в гостях у принца Генриха в его Рейнсбергском замке. Там он вручил Софье-Доротее «Инструкцию», состоящую из 14 пунктов, в которой давалось подробное наставление в том, как вести себя в России, и особенно подчеркивалось, что ей «придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость». Павел категорически запрещал своей будущей жене вмешиваться в какие-либо интриги при дворе или принимать чьи бы то ни было советы, чего бы они ни касались.

Павел вернулся в Царское Село 14 августа, а 31 августа туда же приехала и София-Доротея.

Екатерина была совершенно очарована своей новой невесткой. В письме к мадам Бьельке, давней подруге ее матери, она сообщала: «Признаюсь вам, что я пристрастилась к этой очаровательной принцессе; она именно такова, какую можно было желать: стройна, как нимфа, цвет лица – смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете, высокий рост с соразмерной полнотой и легкость поступи».

К тому же шестнадцатилетняя девушка безоглядно влюбилась в своего суженого. За несколько дней до свадьбы она писала Павлу: «Я не могу лечь, мой дорогой и обожаемый князь, не сказавши вам еще раз, что я до безумия люблю и обожаю вас… Богу известно, каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать вам; вся моя жизнь будет служить вам доказательством моих нежных чувств; да, дорогой, обожаемый, драгоценнейший князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви, которые мое сердце будет питать к вам».

А после того как 15 сентября Петербургский архиепископ Платон, перед тем преподававший Софии-Доротее православный закон, обручил ее с цесаревичем, назвав впервые новым именем и титулом: «Великая княжна Мария Федоровна», благодарная невеста прислала жениху по своему собственному почину такую записку: «Клянусь этой бумагой всю жизнь любить и обожать вас и постоянно быть нежно привязанной к вам; ничто в мире не заставит меня измениться по отношению к вам. Таковы чувства вашего навеки нежного и вернейшего друга и невесты». И впервые в жизни подписалась: «Мария Федоровна».

И еще до свадьбы Мария Федоровна послала цесаревичу свое первое письмо на русском языке, написав его очень грамотно, хотя занималась этим языком всего два месяца. И опять она говорила о своей любви и о том, что Павел ей дороже всего на свете.

26 сентября 1776 года состоялось венчание и свадьба Павла и Марии Федоровны.

Цесаревич был счастлив не менее жены и в день свадьбы отправил ей такую записочку: «Всякое проявление твоей дружбы, мой милый друг, крайне драгоценно для меня, и клянусь тебе, что с каждым днем все более люблю тебя. Да благословит Бог наш союз так же, как Он создал его. П.»

…И Бог благословил этот союз: уже в апреле 1777 года Мария Федоровна сообщила мужу, что она ждет ребенка.

Ее первенцем, которого Великая княгиня родила в конце года, стал будущий император Александр I.


Детство великих князей Александра и Константина

Это случилось 12 декабря 1777 года. Первенца назвали Александром – имя выбрала новорожденному его бабка – Екатерина.

В письме к барону Гримму она сообщала, что мальчик назван так в честь святого Александра Невского, и добавляла: «Хочу думать, что имя предмета имеет влияние на предмет, а наше имя знаменито».

И все же дача, построенная для мальчика на берегу Невы, называлась Пеллой, как и город, где родился Александр Македонский.

В другом письме к Гримму Екатерина уже признавала, что, возможно, ее внук будет подобен Александру Македонскому «Итак, – писала Екатерина, – моему Александру не придется выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого».

Для того чтобы все это не осталось только благими пожеланиями, Екатерина сразу же отобрала мальчика у родителей и начала воспитывать его по собственному разумению, из опасения, что отец и мать Александра повторят ошибки в воспитании, допущенные Елизаветой Петровной по отношению к Павлу.


«Великие князья Александр и Константин в детстве». С портрета Р. Бромптона. Ок. 1781 г.


Новорожденного, забрав у врачей, тут же передали под опеку опытной и хорошей матери – генеральши Софьи Ивановны Бенкендорф. (Это ее внук, Александр Христофорович Бенкендорф, прославится в русской истории и как герой Отечественной войны 1812 года, и как первый шеф Корпуса жандармов.)

Александра, в отличие от его отца, стали с первых же дней жизни воспитывать в спартанской обстановке – он спал на кожаном матраце, на тонкой подстилке, покрытой легким английским покрывалом. Температура в его комнате не превышала 14–15 градусов, когда он спал, кормилица и слуги говорили громко и даже на бастионах Адмиралтейства продолжали стрелять пушки.

Какой контраст представляло все это с первыми днями его отца, когда маленького Павла держали зимой и летом в колыбельке, обитой мехами чернобурых лисиц, когда в его спальне круглосуточно горел камин, а слуги не смели даже шептаться! Благодаря суровым условиям, Александр рос крепким, спокойным, веселым и здоровым ребенком.

Забегая чуть вперед, сообщим, что через полтора года, 27 апреля 1779 года, Мария Федоровна родила второго сына, которого назвали Константином. И это имя было; выбрано не случайно: в нем таилась надежда в ближайшем будущем окончательно сокрушить империю Османов и покорить Константинополь.

С этого времени Александр и Константин воспитывались и жили вместе до двадцати с лишним лет, почти никогда не разлучаясь.

7 сентября 1780 года Екатерина писала Гримму об Александре: «Тут есть уже воля и нрав и слышатся беспрестанно вопросы: „К чему?“, „Почему?“, „Зачем?“ Мальчику хочется все узнавать основательно, и бог весть, чего-чего он не знает».

А еще через девять месяцев, 24 мая 1781 года, Екатерина писала ему же: «Надо сказать, что оба мальчишки растут и отменно развиваются… Один Бог знает, чего только старший из них не делает. Он складывает слова из букв, рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной игрушки делает двадцать; у него чрезвычайное воображение, и нет конца его вопросам».

И наконец 24 мая 1783 года, она сообщала Гримму: «Если бы Вы видели, как Александр копает землю, сеет горох, сажает капусту, ходит за плугом, боронует, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет сеть и с помощью Константина принимается за ловлю рыбы…»

Продолжая ту же тему, Екатерина писала Гриму 10 августа 1785 года о семилетнем Александре и пятилетнем Константине: «В эту минуту господа Александр и Константин очень заняты: они белят снаружи дом в Цдрском Селе под руководством двух шотландцев-штукатуров». А в четырнадцать лет Александр получил даже диплом столяра.

Когда Александру не было еще и шести лет, Софья Бенкендорф внезапно умерла, и мальчиков передали в руки главного воспитателя, генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, а кавалером-воспитателем при обоих братьях стал генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов.

Салтыков, прежде чем стать воспитателем Великих князей, десять лет был в том же качестве при их отце-цесаревиче Павле и благодаря своему уму, осторожности и хитрости, а также честностью и добронравием добился расположения и у Павла, и у Екатерины, всегда стараясь смягчать их отношения и примирять друг с другом.

Что же касается Константина, то во многом он был полной противоположностью своему старшему брату, характером схожим с матерью – Великой княгиней Марией Федоровной, женщиной умной, выдержанной, спокойной.

У Константина же уже в раннем детстве проявились многие качества отца: он был вспыльчив, упрям, жесток. Когда однажды Лагарп пожаловался на нежелание Константина выполнять любые, даже самые простые задания, то Константин «в припадке бешенства укусил Лагарпу руку». В другой раз, когда воспитатель его Остен-Сакен заставлял своего питомца читать, Константин дерзко ответил:

– Не хочу читать, и не хочу потому именно, что вижу, как вы, постоянно читая, глупеете день ото дня.

Однажды, будучи уже юношей, – высоким и сильным, – Константин на вечернем собрании у Екатерины, отличавшемся вежливостью и утонченностью, вздумал бороться со стариком графом Штакельбергом. Итак как граф не мог противостоять здоровяку-недорослю, Константин, разгорячась, бросил его на пол и сломал ему руку.

Оказываясь в домах аристократов, Константин не оставлял ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства и черного сквернословия. Он позволял себе это даже в доме своего воспитателя Салтыкова. В августе 1796 года уже женатого семнадцатилетнего хулигана Екатерина приказала посадить под арест, и как только это произошло, Константин стал раскаиваться, просить прощения и наконец сделал вид, что заболел.


Жизнь и смерть Александра Ланского

А теперь снова возвратимся в осень 1779 года, когда Екатерина, уязвленная двоекратной изменой «царя Эпирского», выставила его из Петербурга. Кажется, самолюбивая, восторженная и в сердечных отношениях привязчивая Екатерина на сей раз переживала измену молодого красавца-артиста намного легче, чем это происходило раньше. Не успел Римский-Корсаков уехать из Петербурга, как возле Екатерины уже появился новый претендент на звание фаворита – двадцатидвухлетний конногвардеец Александр Дмитриевич Ланской, представленный обер-полицмейстером Петербурга графом Петром Ивановичем Толстым.

Ланской с первого взгляда понравился Екатерине, но она решила не спешить и на первый случай ограничиться лишь оказанием молодому офицеру очевидных знаков внимания и милости: Ланской стал флигель-адъютантом и получил на обзаведение десять тысяч рублей.

Появление нового флигель-адъютанта, через некоторое время ставшего и действительным камергером, конечно же, не осталось незамеченным.

Английский посланник, лорд Мальмсбюри, считал необходимым даже сообщить о нем своему правительству. «Ланской красив, молод и, кажется, уживчив», – писал дипломат.

В это самое время разные придворные доброхоты, почуяв, что вот-вот взойдет новое светило, стали наперебой говорить Ланскому обратиться за советом к Потемкину. Молодой флигель-адъютант послушался – и обрел в Потемкине своего заступника и друга. Для того чтобы получше узнать Ланского, Потемкин сделал Александра Дмитриевича одним из своих адъютантов и около полугода руководил его придворным образованием, одновременно изучая будущего фаворита.

Потемкин открыл в своем воспитаннике массу прекрасных качеств и весной следующего года мог с легким сердцем рекомендовать Ланского императрице.

На Святой неделе 1780 года Ланской вновь предстал перед Екатериной, был обласкан ею, удостоен чина полковника и в тот же вечер поселен в давно пустующих апартаментах бывших фаворитов.

При дворе сразу же стали интересоваться всем, относящимся к новому постояльцу в заветных комнатах, ибо мало что было известно и о самом счастливчике, и о его родителях.

Вскоре все уже досконально знали, что Александр Дмитриевич Ланской родился 8 марта 1758 года в не очень знатной и не очень богатой семье, имевшей поместья в Тульском уезде.

Стало известно, что отец фаворита – кирасирский бригадир Дмитрий Артемьевич – имел шестерых детей – двух сыновей и четырех дочерей: старшему сыну Александру и выпал жребий стать самым любимым фаворитом Екатерины, которой в день его появления на свет было уже двадцать восемь лет. Брат и все сестры фаворита, благодаря «случаю» своего старшего брата, породнились со знатнейшими фамилиями России, а их дети и внуки сделали блестящие служебные карьеры и матримониальные успехи. Следует заметить, что сам Александр Дмитриевич почти ничего не делал для их преуспевания, – виной тому была императрица, вскоре полюбившая Ланского больше, чем кого-либо прежде, и проливавшая эту любовь и на его родственников.

По отзывам современников, Ланской не вступал ни в какие интриги, старался никому не вредить и потому с самого начала отрешился от государственных дел, справедливо полагая, что политика заставит его, независимо от того, хочет он этого или не хочет, наживать себе врагов.

Даже когда ему доводилось встречаться с коронованными особами, приезжавшими в Петербург, – а это были австрийский кронпринц Иосиф, прусский кронпринц Фридрих-Вильгельм, шведский король Густав III, – Ланской вел себя очень сдержанно, не позволяя никому из них надеяться на его содействие или же противодействие кому или чему-либо.

Единственной всепоглощающей страстью Ланского была Екатерина, и, может быть, он сам в ее сердце, в ее душе и самых сокровенных ее помыслах. Он желал царствовать там единолично и делал все, чтобы добиться этого. Он хотел не просто нравиться своей повелительнице, но со временем добиться того, чтобы она ни на миг не могла даже помыслить о его замене кем-либо другим.

Одним из средств Ланской считал добрые отношения со всеми членами императорской фамилии. Он был хорош и с Екатериной, и с Павлом, и с Марией Федоровной, и с их детьми. Он оставался фаворитом более четырех лет – с весны 1780 до лета 1784 года.

Ланской много читал, старался вникать в существо важнейших дел, превращаясь на глазах императрицы из молодого красавчика-щеголя в серьезного и ответственного государственного деятеля, душою и телом до конца преданного своей повелительнице. Можно утверждать, что Ланской был самым любимым фаворитом Екатерины, хотя ей не было свойственно двоедушие в любовных делах, и она руководствовалась в интимных отношениях прежде всего сильным и искренним чувством.

Если бы не ранняя, внезапная смерть, то, возможно, он оставался бы фаворитом до конца жизни Екатерины. Из-за своей молодости и доброго, покладистого нрава он был даже соучастником игр и забав с Александром и Константином. Так, например, 1 июля 1783 года Екатерина писала Гримму: «У Александра удивительная сила и гибкость. Однажды генерал Ланской принес ему кольчугу, которую я едва могу поднять рукою; он схватил ее и принялся с нею бегать так скоро и свободно, что насилу можно было его поймать».

Так и представляется идиллическая семейная сцена – смеющаяся пятидесятичетырехлетняя бабушка, все еще полная огня и сил, двадцатипятилетний красавец-генерал и шустрый шестилетний мальчишка, ловко увертывающийся от своих преследователей.

Ланскому же читала Екатерина и свой замечательный труд, посвященный внукам – «Бабушку Азбуку» – оригинальное и высокоталантливое педагогическое сочинение, наполненное картинками, историями, сказками и нравоучениями. «У меня только две цели, – говорила об „Азбуке “ Екатерина, – одна – раскрыть ум для внешних впечатлений, другая – возвысить душу, образуя сердце».

(Впоследствии эта «Азбука», несколько видоизмененная, стала первым учебником в первых классах различных учебных заведений России.)

Чтоб еще более нравиться Екатерине, Ланской все четыре года своего фавора много читал, понимая, что он может быть интересен своей возлюбленной, если, кроме обожания, будет в состоянии подняться до ее интеллектуального уровня. И, надо сказать, это ему удалось.

Когда в июне 1784 года Ланской серьезно и опасно заболел – потом говорили, что он подорвал свое здоровье чрезмерным злоупотреблением возбуждающих снадобий, – Екатерина ни на час не покидала страдальца, почти перестала есть, оставила все дела и ухаживала за двадцатишестилетним любимцем не просто как образцовая сиделка, но как мать, смертельно боящаяся потерять единственного, бесконечно любимого сына.

Екатерина так описывала болезнь и смерть Ланского: «Злокачественная горячка в соединении с жабой свела его в могилу в пять суток».

Екатерина до последнего дня не допускала мысли, что ее любимец может умереть, и потому не обращалась к лучшему придворному медику доктору Вейкгардту, которого сумели опорочить его ловкие коллеги.

Когда же ученый немец только заглянул в горло больному и увидел сильнейшее воспаление и отек гортани, он сказал, что Ланской умрет в тот же вечер и спасти его невозможно.

Диагноз оказался настолько же беспощадным, насколько и верным.

Когда вечером 25 июня 1784 года Ланской умер, Екатерина совершенно потеряла былое несокрушимое самообладание, рыдала и причитала, как русская деревенская баба, и затем впала в прежестокую меланхолию. Она уединилась, никого не хотела видеть и даже отказалась от встреч с Александром и Константином. Единственным человеком, для которого она делала исключение, была сестра Ланского Елизавета – очень на него похожая.

Дело дошло до того, что Екатерина заболела и сама и не могла и часа провести без рыдания, без того, чтобы не захлебнуться слезами.

Более чем за полмесяца до случившегося, 7 июня, Екатерина начала писать одно из писем Гримму, но не успела закончить, как заболел Ланской. Только после его похорон, пребывая в неутешной печали и стараясь занять себя хоть чем-нибудь, она 2 июля села к столу и закончила письмо к барону Фридриху так: «Когда я начинала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкою душой, честный, разделяющий мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям.

Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая… Не знаю, что будет со мною; знаю только, что никогда в жизни я не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня…»

Со смертью Ланского связана и еще одна история, подобная тем, которые время от времени происходят и в наши дни, подтверждая, что люди мало меняются, во всяком случае не становятся лучше.

Умирая, Ланской попросил, чтобы его похоронили в одном из романтических уголков Царскосельского парка, желая и после смерти быть поближе к Екатерине, проводившей там большую часть времени. Его просьба была исполнена, и гроб с телом покойного опустили в землю Царскосельского парка, поставив над могилой мраморную урну.

Однажды потрясенные служители обнаружили могилу разрытой, а рядом увидели изуродованное и оскверненное тело покойного. Негодяи оставили и позорные пасквили, оскорбляющие память Ланского.

После этого его похоронили в церкви близлежащего городка Софии, а потом построили и специальную небольшую капеллу-мавзолей.


Государственные дела конца 1770 – начала 1780-х годов

Название книги всегда определяет и основное ее содержание. Так обстоит дело и в данном случае: брачные союзы членов Российского императорского дома с представителями разных немецких династий находятся в центре повествования. Однако, когда речь идет о царствующих особах и их ближайших родственниках, то волей-неволей перед читателем развертываются и многочисленные картины их личной жизни и государственной деятельности, ибо порой трудно бывает отделить одно от другого.

Поэтому и сейчас нам придется на короткое время окунуться в два важнейших события конца 1770 – начала 1780-х годов – присоединение Крыма и включение в состав Российской империи Восточной Грузии.

В 1780 году Россия объявила «вооруженный нейтралитет», направленный против Англии в защиту только что образовавшихся Североамериканских Соединенных Штатов, что сильно обострило и ухудшило русско-английские отношения, соответственно сблизив Россию с противниками Англии.

В эти же годы Екатерина энергично проводила в жизнь так называемый «Греческий проект», инициатором которого был Потемкин. Суть «Греческого проекта» состояла в изгнании турок из Европы и создании в восточной части Балканского полуострова и земель вокруг Эгейского моря Греческой империи, главой которой должен был стать внук Екатерины – Константин. Дунайские княжества, находившиеся под властью османов – Молдавия и Валахия, должны были слиться в буферном христианском государстве – Дакии, а западная часть Балкан переходила под власть союзной России Австрии.

В связи с этим главным противником России становилась Османская империя, решительно поддерживаемая Англией.

Первым шагом в осуществлении задуманного проекта была окончательная ликвидация последыша Золотой Орды – Крыма. Еще в ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов Россия 1 ноября 1772 года заключила договор с крымским ханом Сахиб-Гиреем о переходе Крыма под протекторат России и о его полной независимости от турецких султанов. Однако часть крымских вельмож по-прежнему тяготела к Стамбулу, надеясь на возврат старых порядков.

Не желая до поры до времени решать крымский вопрос силой, Потемкин в 1779 году организовал переселение из Крыма почти всех христиан – преимущественно армян и греков, которые составляли основную массу ремесленников и торговцев, что сильно подорвало экономику ханства.

В Крым была послана дивизия генерал-поручика Суворова, а офицером, на которого возлагались поручения политического и дипломатического свойства, оказался полковник Кутузов – командир полка в дивизии Суворова. Именно он и возглавлял операцию по переселению христиан из Крыма на земли Новороссии. Он же принял активное участие в организации дворцового переворота в Бахчисарае, когда на смену турецкому ставленнику Давлат-Гирею был посажен угодный Екатерине Шагин-Гирей. Однако в 1782 году толпы религиозных фанатиков свергли Шагин-Гирея, и Потемкин поручил восстановить его на троне Кутузову и генерал-майору де Юальмену, что и было выполнено быстро и почти бескровно. И все же положение русского ставленника оставалось весьма шатким, ибо против него начали мятеж его братья – Батыр и Арслан. Дело дошло до того, что Шагин-Гирей вынужден был бежать на русском корабле в Керчь и в феврале 1783 года объявил, что не желает быть повелителем «такого неспокойного и коварного народа». Отказ Шагин-Гирея от престола явился следствием длительных переговоров хана с Потемкиным. Получив заверение Шагин-Гирея о нежелании занимать крымский трон, Потемкин тут же сообщил об этом Екатерине, и 8 апреля 1783 года она подписала Манифест о присоединении Крымского ханства к России.

В октябре того же года русские войска вошли в Крым и заняли все важные пункты полуострова. В результате сбылось то, о чем Потемкин писал Екатерине в начале этого же года: «Крым положением своим разрывает наши границы. Тут ясно видно, для чего хан нынешний (то есть Шагин-Гирей. – В. Б.) туркам неприятен: для того, что он не допустит их чрез Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите же теперь, что Крым наш и что нет уже сей бородавки на носу: вот вдруг положение границ прекрасное… Доверенность жителей Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному морю свободное».

И вот в апреле 1783 года Потемкин исправил положение дел, присоединив Крым – древнюю Тавриду – к России. А 28 июня того же года принял присягу крымчан на верность России, приурочив ее к юбилею восшествия Екатерины на престол. За это он был возведен в княжеское достоинство с присовокуплением к титулу «Светлости», а через год стал и генерал-фельдмаршалом.

Другим важнейшим внешнеполитическим событием этого же времени было подписание дружественного договора России с грузинским царством Картли-Кахети, состоявшееся 24 июля 1783 года в селе Георгиевское на Ставропольщине. Этим договором царь Картли-Кахети Ираклий II, происходивший из династии Багратионов, признавал покровительство России, отказывался от самостоятельной внешней политики и обязался служить своими войсками России. За это Екатерина гарантировала Ираклию II целостность и неприкосновенность его владений, автономию во внутренних делах и равенство грузинского дворянства, духовенства и купечества с российскими сословиями.


Новый фаворит императрицы – Александр Ермолов

Потрясенная до глубины души смертью своего любимца, пораженная кощунственной историей, произошедшей с его прахом, Екатерина почти целый год, отрешившись от радостей жизни, пребывала в состоянии холодной апатии и не свойственной ей меланхолии и тоске. Но натура со временем взяла свое, и благодаря стараниям друзей и подруг, а более всего незаменимого и неутомимого Потемкина, ей был представлен блестящий молодой офицер Александр Петрович Ермолов. Как это бывало и прежде, Ермолов оказался не единственным претендентом на сердце императрицы. Прежде чем он попал в «случай», ему пришлось провести нелегкую борьбу с другими соперниками. Наиболее серьезным его конкурентом оказался князь Павел Михайлович Дашков, сын Екатерины Романовны Дашковой. Ему исполнилось тогда 22 года, он был хорош собой, получил прекрасное образование, окончив Эдинбургский университет в Шотландии со степенью магистра искусств.

Пока Дашков учился в Эдинбурге, ему шли чины по военной службе, и потому, возвратившись в Россию, он стал капитан-поручиком гвардии и в этом чине оказался адъютантом Потемкина. В 1783 году он стал полковником, через два года вернулся в свите Светлейшего в Петербург и был представлен императрице на соискание чина флигель-адъютанта. Говорили, что молодой князь понравился Екатерине, но назначение Дашкова флигель-адъютантом не состоялось из-за его скандальной скоропалительной женитьбы на купеческой дочке, девице Алферьевой, которую княгиня Дашкова не желала видеть до конца своих дней. Князь Дашков во флигель-адъютанты не попал, тогда-то и взошла звезда его ровесника, тоже адъютанта Потемкина, Александра Петровича Ермолова.

Гельбиг сообщает, что Потемкин специально устроил праздник, чтобы познакомить Ермолова с императрицей. Праздник удался на славу – адъютант Светлейшего стал флигель-адъютантом императрицы и вскоре переехал в давно уже пустующие покои фаворитов.

Ермолов оставил по себе хорошую память. Он помогал всем, кому только мог, если был убежден, что перед ним – достойный человек. Императрица могла полагаться на его рекомендации, ибо он был умен, умел правильно оценивать людей и никогда не ходатайствовал за недостойных. Кроме того, он был необычайно правдив и искренен, и это-то и погубило его. Причиной тому был следующий эпизод.

После покорения Крыма хан Сахиб-Гирей должен был получать от Потемкина крупные суммы, оговоренные государственным договором, но Светлейший задерживал эти выплаты и несколько лет ничего не платил хану. Тогда Гирей обратился за помощью к Ермолову, тот обо всем рассказал Екатерине, а императрица вскоре же высказала свое неудовольствие Потемкину. Светлейшему не составило труда вычислить изменника, и он поставил вопрос ребром: «Или я, или он». Екатерина, поколебавшись, склонилась, как и прежде, на сторону идола, и в июне 1786 года попросила передать Ермолову, что она разрешает ему уехать на три года за границу.

Александр Петрович немедленно покинул Петергоф, где произошло все это, и с рекомендательными письмами канцлера графа Безбородко уехал в Германию и Италию. Везде, где он появлялся, Ермолов вел себя необычайно скромно, чем поражал и российских резидентов в итальянских и германских государствах, и граждан этих государств. Столь же скромно вел он себя и возвратившись в Россию. Ермолов переехал из Петербурга в Москву, где его ожидал теплый и радушный прием, ибо у бывшего фаворита и в Москве не оказалось врагов или завистников.

За время фавора, продолжавшегося год и четыре месяца, Ермолов получил два поместья, стоившие 400 тысяч рублей, а также 450 тысяч наличными в виде единовременных выплат, пенсии и жалованья. Утратив благосклонность Екатерины, Ермолов уехал в Австрию, где купил неподалеку от Вены богатое и прибыльное поместье Фросдорф, которое превратил затем в одну из самых привлекательных загородных усадеб. Там он и умер 82-х лет в 1836 году.


Фаворит Александр Дмитриев-Мамонов. Путешествие в Тавриду

Преемником Ермолова на стезе фаворитизма стал двадцативосьмилетний капитан гвардии Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов – дальний родственник Потемкина. Благодаря последнему обстоятельству, Дмитриев-Мамонов и был назначен в 1786 году адъютантом Светлейшего, имея скромный чин поручика гвардии. Не желая повторения ситуации, произошедшей с Ермоловым, Потемкин решил сделать флигель-адъютантом Екатерины Мамонова, на которого, как ему казалось, он мог вполне положиться. В августе 1786 года Мамонов был представлен Екатерине и вскоре назначен ею флигель-адъютантом. Современники отмечали, что Дмитриев-Мамонов был единственным из фаворитов, которого нельзя было причислить к разряду красавцев. Он был высок ростом, крепок физически, имел скуластое лицо, чуть раскосые, «калмыковатые» глаза, которые светились умом и лукавством. В отличие от многих прочих, был он хорошо образован, и беседы с ним доставляли императрице немалое удовольствие. Через месяц стал он уже прапорщиком кавалергардов и генерал-майором по армии. Первые почести не вскружили голову новому фавориту – он проявлял сдержанность, такт и сразу же завоевал репутацию умного и осторожного человека. Отмечали и его прекрасное образование – Дмитриев-Мамонов хорошо говорил на немецком и английском языках, а французский знал в совершенстве. Кроме того, Александр Матвеевич заявил себя и как недурной стихотворец и драматург, что особенно импонировало Екатерине. Благодаря всем этим качествам, а также и тому, что Мамонов непрестанно учился, много читал и пытался серьезно вникать в государственные дела, особенно в дела внешнеполитические, он стал вскоре незаменимым советчиком императрицы, и когда в начале 1787 года Екатерина собралась в путешествие на юг – в Крым и Новороссию, – Мамонов в течение всего этого вояжа ни на минуту не оставлял ее.

* * *

Об этом путешествии необходимо рассказать подробнее. Подготовка к нему началась за два с половиной года.

Во всяком случае, уже в октябре 1784 года Потемкин приказал готовиться к приему императрицы – к сбору лошадей на станциях, к строительству путевых дворцов, к подготовке квартир для размещения свиты в разных городах и т. д. Десятки тысяч людей стали ремонтировать дороги, строить гавани и причалы, а многим городам: Кременчугу, Екатеринославу, Херсону, Николаеву – следовало придать блеск больших, давно обжитых городов. На Днепре строилась целая флотилия речных судов, на которых императрица должна была плыть вниз, к Черному морю.

И в губерниях, расположенных ближе к столицам, тоже велись приготовления к встрече Екатерины, но Потемкин затмил всех.

Путешествие началось по санному пути и было прервано на три месяца в Киеве в ожидании, когда на Днепре сойдет лед и можно будет продолжать путь на кораблях. Еще по дороге в Киев, и в каретах, и на почтовых станциях, и в путевых дворцах, выстроенных в губернских городах, и во дворцах местной знати царила непринужденная атмосфера, неотличимая от нравов Эрмитажа и Пиарского Села. Казалось, что Екатерина и множество придворных» отправились в середине зимы для развлечений, легкомысленных светских бесед, забав и веселья. Анекдоты сменялись занимательными рассказами по истории, географии, земледелию, статистике, изящной словесности и философии. На стоянках писали шарады и буримэ, вечерами устраивали любительские спектакли, именуемые тогда «живыми картинами».

Особенно преуспевали в этих затеях французский посланник в Петербурге, поэт и историк граф Луи-Филипп Сегюр д’Огессо и австрийский посланник граф Людовик Кобенцель. Вкупе с Екатериной и хорошо образованным Дмитриевым-Мамоновым, они составляли ядро того утонченного и высокоинтеллектуального общества, которое медленно, с многодневными остановками продвигалось на юго-запад.

И все же невозможно было отрешиться от большой политики, и волей-неволей и Екатерина, и Мамонов, и другие ближайшие его сотрудники должны были обсуждать и Восточный вопрос, и политику Пруссии, и плачевное, взрывоопасное положение Франции, стоявшей на пороге революции. Причем Мамонов очень часто оказывался на высоте положения, с каждым днем завоевывая все больший авторитет у императрицы и у иностранных вояжеров, прочивших фавориту блестящую дипломатическую карьеру.

Переезжая из одной губернии в другую, постоянно сопровождаемые толпами восторженных россиян, бесконечными торжественными въездами, триумфальными арками, фейерверками, иллюминациями, артиллерийскими салютами, военными парадами, звоном колоколов, пышными процессиями духовенства, повсюду встречаемые верноподданническими речами, экзотически разнаряженными в национальные одежды депутациями коренных и малых народов, Екатерина и ее спутники приходили в восторг от всего увиденного и услышанного, воочию убеждаясь в колоссальном прогрессе, проделанном Россией за четверть века ее царствования.

В Киеве, отпраздновав день рождения Екатерины, огромная флотилия из восьмидесяти судов 22 апреля двинулась вниз по Днепру. Вот как описывал это Сегюр: «Впереди шли семь нарядных галер огромной величины… Комнаты, устроенные на палубах, блистали золотом и шелками. Каждый из нас имел комнату и еще нарядный, роскошный кабинет с покойными диванами, с чудесною кроватью под штофною занавесью и с письменным столом красного дерева. На каждой из галер была своя музыка. Множество лодок и шлюпок носились впереди и вокруг этой эскадры, которая, казалось, создана была волшебством.

Мы подвигались медленно, часто останавливались и, пользуясь остановками, садились на легкие суда и катались вдоль берега вокруг зеленеющих островков, где собравшееся население криками приветствовало императрицу. По берегам появлялись толпы любопытных, которые беспрестанно менялись и стекались со всех сторон, чтобы видеть торжественный поезд и поднести в дар императрице произведения различных местностей. Порою на береговых равнинах маневрировали легкие отряды казаков. Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписаны декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами. Снег стаял, земля покрылась яркой зеленью, луга запестрели цветами, солнечные лучи оживляли и украшали все предметы. Гармонические звуки музыки с наших галер, различные наряды побережных зрителей разнообразили эту роскошную и живую картину. Когда мы подъезжали к большим городам, то перед нами на определенных местах выравнивались строем превосходные полки, блиставшие красивым оружием и богатым нарядом. Противоположность их щегольского вида с наружностью румянцевских солдат (армия Румянцева располагалась на Украине. – В. Б.) доказывала нам, что мы оставляем области этого знаменитого мужа и вступаем в места, которые судьба подчинила власти Потемкина.

Стихии, весна, природа и искусство, казалось, соединились для торжества этого могучего любимца».

Через Канев, где состоялась встреча Екатерины с польским королем Станиславом Августом Понятовским, с которым она не виделась тридцать лет, Екатерина затем проследовала в село Кайдаки, в коем ожидал ее австрийский император Иосиф II, скрывавшийся под именем графа Фалькенштейна. Он сначала приехал в Херсон, осмотрел там арсенал, казармы, верфи и склады и затем выехал навстречу Екатерине. После дружеского свидания в Кайдаках Иосиф II вместе со всеми доплыл до Херсона, где состоялось нечто вроде конгресса, в котором приняли участие Иосиф II и Екатерина, а также посланники Франции и» Англии.

Затем, через Перекоп и Степной Крым путешественники проследовали в столицу Гиреев – Бахчисарай, а оттуда – в Севастополь.

Еще в 1782 году Екатерина писала Потемкину, что нужно воспользоваться первым удобным случаем для захвата Ахтиарской гавани, названной потом русскими Севастопольской бухтой.

В 1784 году военно-морской порт и крепость, созданные при участии Потемкина, Суворова и Ушакова, были названы Севастополем, что в переводе с греческого означало «Величественный город» или «Город Славы».

Когда Екатерина и ее спутники увидели Севастополь и его гавань, они были более всего поражены многочисленными линейными кораблями и фрегатами, стоявшими в бухте и готовыми за двое суток оказаться на рейде Константинополя.

Проехав после посещения Севастополя по другим городам Крыма, Екатерина возвратилась в Петербург. И тут, в первые же недели по возвращении, ей был вручен ультиматум султана с требованием возвратить Турции Крым и признать грузинского царя Ираклия II вассалом султана.

* * *

13 августа 1787 года Турция объявила войну России, а 12 сентября манифест о войне с Турцией подписала Екатерина.

Потемкина не было с нею рядом, он находился на юге, при армии, и Мамонов как мог поддерживал императрицу, но все же – далеко было ему до Светлейшего. В самом начале войны, 1 октября, Суворов разбил под Кинбурном турецкий десант, но на том очевидные успехи русских войск закончились.

В январе 1788 года войну туркам объявила и Австрия, пославшая на помощь Потемкину экспедиционный корпус принца Кобургского. В июне Потемкин и австрийцы осадили Хотин, а в начале июля и Очаков, но военные действия шли довольно вяло.

Воспользовавшись тем, что главные силы русской армии оказались вовлеченными в войну с турками, их северный союзник – шведский король Густав III 21 июня начал военные действия, двинув против 19-тысячной армии графа Мусина-Пушкина 38 тысяч своих солдат и офицеров.

А в это время сибарит Мамонов безмятежно купался в удовольствиях и успехах. После возвращения из путешествия милости посыпались на него, как из рога изобилия: он стал шефом Санкт-Петербургского полка, а с 4 мая 1788 года, будучи генерал-поручиком, пожалован был в генерал-адъютанты.

25 мая того же года Иосиф II, сохранивший о Мамонове за время путешествия наилучшие впечатления, возвел фаворита в графское достоинство Римской империи. Затем Екатерина наградила его орденом Александра Невского, усыпанным бриллиантами, стоимостью в 30 тысяч рублей. Доходы его с поместий, жалованье и содержание составляли не менее 300 тысяч рублей в год. Одни только бриллиантовые аксельбанты генерал-адъютанта Мамонова стоили не менее 50 тысяч рублей.

И в дипломатической карьере фаворита наметился очевидный взлет – Екатерина готовила его к должности вице-канцлера. Однако все разрушил Его Величество Случай. Тридцатилетний фаворит перестал пылать к шестидесятилетней самодержице, променяв ее на юную прелестницу-фрейлину, княжну Дарью Федоровну Щербатову.

Екатерина не сразу узнала о случившемся, хотя ей показались подозрительными частые недомогания ее любимца, когда он неделями не показывался в алькове императрицы.

Наконец, весьма осторожно, но совершенно однозначно обманутой самодержице сообщили о коварном изменнике, поправшем и любовь ее, и служебный долг, ибо пост фаворита уже давно почитался государственной должностью.

Мамонов почувствовал, что Екатерина все знает, и, предвосхищая вызов для объяснения, однажды утром нарядился в красный бархатный кафтан, который особенно был ему к лицу, надел все ордена и бриллианты и явился к Екатерине. По его виду Екатерина поняла, что предстоит объяснение, и, не дожидаясь этого, сама завела разговор о неожиданном для нее охлаждении. Мамонов сначала, как делал это и раньше, сослался на болезнь, а потом заявил, что он недостоин ее, но о любви своей к фрейлине – не сказал.

После того как они расстались, уязвленная Екатерина села к столу и написала Мамонову:

«Пусть совершается воля судьбы. Я могу предложить вам» блестящий исход, золотой мостик для почетного отступления. Что вы скажете о женитьбе на дочери графа Брюса? Ей, правда, только 14-й год, но она совсем сформирована, я это знаю. Первейшая партия в империи: богата, родовита, хороша собой. Решайте немедленно. Жду ответа».

Через полчаса она получила ответ Мамонова, написанный им из соседней комнаты:

«Дальше таиться нельзя. Должен признаться во всем. Судите и милуйте. На графине Брюсовой жениться не могу. Простите. Более году люблю без памяти княжну Щербатову. Вот будет полгода, как дал слово жениться. Надеюсь, поймете и выкажете милосердие и сострадание.

Несчастный, но вам преданный до смерти. А.»

Роман Мамонова стоил Александру Матвеевичу утраты положения фаворита, но не более того, ибо после состоявшегося объяснения и признания в любви к Щербатовой Екатерина купила молодым несколько деревень более чем с двумя тысячами крестьян, подарила невесте драгоценности и сама обручила их.

Дарья Федоровна и Александр Матвеевич, держась за руки, встали на колени перед своей благодетельницей и искренне заплакали.

Поднимая их с колен и обнимая обоих, вместе с ними плакала и Екатерина.

Потом императрица разрешила им обвенчаться в дворцовой церкви и сама присутствовала при венчании.

На другой день после молодые уехали в Москву. Однако их семейная жизнь не была счастливой. Объяснялось это вздорным характером Дмитриева-Мамонова, его несдержанностью и вспыльчивостью. Екатерина однажды сказала о нем: «Он не может быть счастлив: разница – ходить с ним в саду и видеться на четверть часа или жить вместе». Жизни вместе со Щербатовой у него не получилось, хотя он и не расставался с нею до ее смерти. Она умерла совсем молодой в 1801 году. Мамонов пережил ее всего на два года, скончавшись тоже весьма рано – сорока пяти лет и оставив пятнадцатилетнего сына и тринадцатилетнюю дочь.


Платон зубов, его отец, братья и светлейший

Что же касается Екатерины, то и на сей раз оправдалась поговорка, что свято место пусто не бывает, так как политические конкуренты – сторонники и враги Потемкина – тут же стали подыскивать матушке – государыне нового фаворита. Каждая из сторон всеми способами пыталась познакомить Екатерину со своими кандидатами. Среди них были отставной секунд-майор Преображенского полка Казаринов, барон Менгден, будущий знаменитый военачальник и выдающийся храбрец Михаил Андреевич Милорадович – все молодые красавцы, за каждым из которых стояли самые влиятельные придворные – Потемкин, Безбородко, Нарышкин, Воронцовы и Завадовский.


Светлейший князь П. А. Зубов


Судьба улыбнулась двадцатидвухлетнему секунд-ротмистру Конной гвардии Платону Александровичу Зубову – ставленнику фельдмаршала князя Н. И. Салтыкова, главного воспитателя внуков Екатерины. Зубов, конечно же, был отменно красив и, кроме того, на тринадцать лет младше сына Екатерины Павла.

Все предыдущие фавориты Екатерины, появившиеся после отбытия Потемкина из Петербурга, оказывались возле нее с благословения и согласия Светлейшего. А вот Платон Александрович – волею судьбы последний ее фаворит – был введен в будуар государыни его недоброжелателями, которые воспользовались тем, что Потемкин находился на Дунае.

О «партии» Зубова хорошо осведомленный в придворных делах поверенный Потемкина в Петербурге, полковник Михаил Еарновский писал: «Николай Иванович Салтыков был и есть Зубовым протектор, следовательно, и полковнику Зубову наставник, Зубов-отец – друг князя Александра Алексеевича Вяземского, а Анна Никитична Нарышкина предводительствует теперь Зубовым и посему играет тут первую и знатную роль. Вот новая перемена со своею лигою, которые, однако же, все до сих пор при воспоминании имени его Светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его Светлости достодолжное почтение, что и господину Зубову (отцу) твердили».

В тот же вечер, когда Дмитриев-Мамонов получил отставку, к Анне Никитичне Нарышкиной явился Зубов и там встретился, конечно же не случайно, с заехавшей к ней, как будто ненароком, Екатериной. Здесь-то она и сделала окончательный выбор, отправив затем нового фаворита сначала к Роджерсону, а потом к «пробир-фрейлине» Протасовой. Вечером, 20 июня 1789 года, после того как Екатерина получила заверения и Роджерсона, и Протасовой в здоровье и мужских достоинствах претендента, она, будто бы нечаянно и совершенно случайно, встретилась с Зубовым в Царскосельском парке и отвела его в Мавританскую баню, представлявшую собой точную копию бани турецкого султана, где окончательно убедилась в справедливости данного ей заключения.

Придворные из партии Потемкина удивились появлению Зубова в роли фаворита, называя его «мотыльком-поденкой» и «эфемеридой», но вскоре поняли, что ошиблись. В тот момент, когда Мамонов, нанеся прощальный визит Екатерине, спускался вниз по парадной лестнице Зимнего дворца, навстречу ему шел Зубов.

– Что нового? – спросил Зубов, поклонившись.

– Да ничего, кроме того, что вы поднимаетесь, а я опускаюсь, – ответил бывший фаворит.

1 июля Мамонов оставил апартаменты Зимнего дворца и уехал в Москву.

На следующий день ротмистр Платон Александрович Зубов стал полковником гвардии и флигель-адъютантом, а еще через сутки обнаружил в ящике своего письменного стола сто тысяч рублей золотом и двадцать пять тысяч – ассигнациями.

Вечером он был приглашен Екатериной играть с нею в карты и таким образом представлен ею узкому кругу самых близких друзей. Когда игра закончилась, Екатерина, взяв под руку нового флигель-адъютанта, направилась к дверям своей спальни. И уже на следующее утро почти все первые лица империи собрались в приемной Зубова. Здесь были Салтыков и Морков, Нарышкин и Вяземский, старик Мелиссино и Архаров, Самойлов и Безбородко, – князья, графы, генералы. Зубов заставил их ждать более часа и наконец появился с надменной, но ласковой улыбкой.

В приемной Зубова, пока молодой красавчик вымаривал всех сановников за дверью своей спальни, у царедворцев было достаточно времени обменяться друг с другом сведениями о Платоне Александровиче и его родственниках.

Знающие люди, – а в приемной в таковых недостатка не было, – утверждали, что дворяне Зубовы делились на две ветви. Одна из них происходила от татарского – еще ордынских времен – баскака Амрагата, принявшего христианство в XIV веке, вторая – от одного из бояр Ивана III. В семье фаворита считали, что их предком является боярин и что отец Платона Александровича Зубова – десятое колено именно этой ветви. Отец новоявленного счастливчика, Александр Николаевич Зубов, родился 6 августа 1727 года и в 1762 году женился на Елизавете Алексеевне Вороновой, бывшей младше его на пятнадцать лет. В браке родилось четыре сына – Николай, Дмитрий, Платон и Валериан, и три дочери – Ольга, Екатерина и Анна.

До 1789 года, когда произошел «случай» с его сыном Платоном, Зубов-отец был управляющим одним из имений Н. И. Салтыкова, хотя и сам не был бедным, занимая к тому же пост вице-губернатора в одной из провинций. Как только Платон Зубов оказался в фаворе, отца тут же перевели в Петербург обер-прокурором Первого департамента Сената, ведавшего важнейшими вопросами государственного управления. Здесь почти сразу же новый обер-прокурор заявил себя хотя человеком и умным, но злым, недобросовестным и большим охотником до взяток. Но протекция сына делала его недосягаемым для контроля и ответственности.

Когда Зубов-отец появился в Петербурге, здесь уже служили и все его сыновья, находившиеся с юности под покровительством фельдмаршала Николая Салтыкова и все до одного служившие в конной гвардии – Николай был подполковником, находясь под командованием Суворова, Дмитрий – секунд-ротмистром, что соответствовало чину капитана, а самый младший – Валериан – подпоручиком. Да и Платон Александрович был, как и Дмитрий, секунд-ротмистром Конной гвардии и именно в этом чине был представлен Екатерине после того, как оказался командиром отряда охраны в Царском Селе.

Вместе с Зубовым-отцом приехали в Петербург его жена и дочери.

Все Зубовы были представлены императрице, но хотя она каждого из них приняла с радушием и лаской, с особенным расположением и сердечностью был встречен ею самый младший из братьев – семнадцатилетний Валериан, юноша не только красивый, но и обладающий многими иными достоинствами – смелостью, открытостью, веселостью, в котором детская непосредственность соседствовала с живым умом и настойчивым стремлением быть во всем первым и непременно добиваться успеха.

Платон Зубов тут же заметил, сколь отрадное впечатление произвел младший брат на шестидесятилетнюю императрицу, и, опасаясь успеха Валериана, добился его отправки в действующую армию, к Потемкину.

В конце сентября 1789 года восемнадцатилетний подполковник Валериан Зубов уехал к Светлейшему с рекомендательным письмом Екатерины. Валериан и сам хотел ехать к Потемкину и просил об этом императрицу, не зная, что причиной его отправки была ревность брата.

Когда юный подполковник появился в Яссах, в ставке Светлейшего, тот давно уже доподлинно знал обо всем, случившемся в Петербурге. Ситуация ничуть не волновала Потемкина, ибо он, как и многие его сторонники – опытнейшие сановники и царедворцы, – был уверен, что только что зажегшаяся звездочка нового любимца не сможет соперничать по своему свету и блеску с немеркнущим светилом Светлейшего князя Тавриды. И хотя Потемкин перестал быть единственным фаворитом императрицы уже двенадцать лет назад, но никто из последующих наперсников Екатерины не мог сравниться с ним ни по силе влияния на императрицу, ни по реальным плодам деятельности на благо России.

Где были ныне Завадовский, Зорич, Корсаков, Ермолов, Мамонов, пытавшиеся соперничать с «великим циклопом»?

Потому и не ждал никто, как и сам Потемкин, что юноша флигель-адъютант, проведший всего ничего ночей с престарелой императрицей, сможет вытеснить из ее сердца венчаного мужа, которому отдавались царские почести, где бы он ни появился.

Потемкин, получив сообщение, что впервые возле Екатерины появился не его ставленник, а креатура враждебного ему Салтыкова, решил, что и на сей раз все обойдется. Приезд Валериана Зубова не заставил Потемкина изменить свое отношение к произошедшему, и он ничуть не опасался, что брат фаворита, находясь рядом, в его ставке, сможет повредить ему во мнении императрицы, оказываясь вольным или невольным свидетелем отнюдь не безобидных утех, длинной чередой разворачивавшихся в покоях ясского дворца. И хотя вскоре после приезда Валериана Потемкин понял, что влияние Платона Зубова на императрицу растет чрезвычайно быстро, он все же не спешил в Петербург. Во многом виной тому был новый роман с женой его двоюродного брата, 26-летней красавицей Прасковьей Андреевной Потемкиной, урожденной Закревской. Она появилась в военном лагере весной 1789 года и сразу же сразила 50-летнего полководца.

Сохранились письма Потемкина Прасковье Андреевне, написанные на цветных листах почтовой бумаги с золотым обрезом. Вот всего лишь два из них: «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь, когда меня влечет непонятная к тебе сила… Нет минуты, чтобы ты, моя небесная красота, выходила у меня из мысли; сердце мое чувствует, как ты в нем присутствуешь. Приезжай же, сударушка, поранее, о, мой друг, утеха моя и сокровище безценное ты; ты – дар Божий для меня. Целую от души ручки и ножки твои прекрасные, моя радость! Моя любовь не безумною пылкостью означается, как то буйное пьянство, но исполнена непрерывным нежнейшим чувствованием. Из твоих прелестей неописанных состоит мой екстазис, в котором я вижу тебя живо перед собой».

А вот другое письмо: «Ты смирно обитала в моем сердце, а теперь, наскуча теснотою, кажется, выпрыгнуть хочешь. Я это знаю потому, что во всю ночь билось сердце, нежели ты в нем не качалась, как на качелях, то, конечно, хочешь улететь вон. Да нет! Я – за тобою и, держась крепко, не отстану, а еще к тому прикреплю тебя цепью твердой и ненарушимой моей привязанности…»

Прасковья Андреевна, конечно же, поверила князю. И как было не поверить, получая такие письма, а кроме того, и иные подтверждения в любви, но тут же была обманута.

Весь 1789 год был переполнен амурными утехами и беспрерывными победами князя Таврического над прелестнейшими дамами России, Польши, Молдавии, актрисами из разных европейских стран, приезжавшими в ставку Светлейшего в Яссы очень часто не без определенного умысла.

Потемкин занимал в Яссах самый большой и роскошный дворец князей Канта Кузинов – знатнейшего рода в Молдавии и Валахии. Здесь, трижды в неделю, происходили роскошнейшие балы и празднества.

Весной 1789 года армия Румянцева была передана князю Н. В. Репнину, а затем слита с армией Потемкина. Разумеется, главнокомандующим был назначен Потемкин. Он поставил своей целью овладеть Бендерами и почти все войска двинул к стенам этой крепости. Осада Бендер шла вяло, Потемкин не форсировал военные действия, пока в сентябре Суворов не разбил 90-тысячную турецкую армию при Рымнике, за что получил графский титул «Рымникского». После этого Потемкин взял и Бендеры.

В осаде Бендер рядом с ним был и Валериан Зубов. Точнее было бы сказать «при капитуляции Бендер», так как крепость сдалась, как только русские войска окружили ее, еще не приступив к осадным действиям. Однако, как бы то ни было, крепость пала, и при отсутствии других успехов следовало обратить внимание на этот. Валериан, честно и ревностно служивший и в ясском дворце, и на берегах Днестра, под Бендерами, был послан Потемкиным в Петербург с радостным извещением о победе.

14 ноября 1789 года он примчался в столицу, и Екатерина пожаловала гонца чином полковника и званием флигель-адъютанта. Сверх того было дано ему десять тысяч рублей, золотая табакерка с вензелем и перстень с алмазом.

Всю зиму молодой полковник и флигель-адъютант провел в Петербурге, вызывая новый прилив ревности своего старшего брата. И снова уехал в Яссы, с еще одним рекомендательным письмом императрицы к Главнокомандующему.

29 марта 1790 года Валериан Зубов уехал из Петербурга и в середине апреля попал в ту же самую обстановку, в какой застал Потемкина полгода назад, когда впервые приехал в Яссы.

И дворец был тот же, и люди те же, только предмет страсти Григория Александровича в очередной раз переменился. Теперь это была двадцатитрехлетняя гречанка совершенно сказочной красоты, смотреть на которую собирались толпы народа и в Варшаве, и в Париже. Это была знаменитая София Витт, впоследствии графиня Потоцкая-Щенсны, женщина фантастической биографии. Жена польского генерала Иосифа Витта, София Клявона родилась в Константинополе, где была не то прачкой, не то невольницей. Ее купил польский посол в Турции Боскап Ляскоронский и, привезя в польские владения, перепродал И. Витту, бывшему тогда майором. Уже известный нам Тургенев писал о мадам Витт, что Потемкин «куртизанил с племянницами своими и урожденною гречанкой, бывшею прачкою в Константинополе, потом польской службы генерала Витта женою, потом купленною у Витта в жены себе графом Потоцким и, наконец, видевшею у ног своих обожателями своими: императора Иосифа, короля прусского, наследника Фредерика II (т. е. Фридриха II – Фридриха-Вильгельма III. – В. Б.), Вержена – первого министра во Франции в царствование короля-кузнеца Людовика XVI, шведского короля Густава (Густава III. – В. Б.); будучи в преклонных летах, графиня София Потоцкая была предметом даже императора Александра Павловича».

Потемкин предложил ей в подарок необычайно дорогую и красивую кашемировую шаль, но фанариотка отказалась от подарка, сказав, что такую дорогую шаль она принять не может.

Тогда Потемкин на следующем празднике устроил для двухсот приглашенных дам беспроигрышную лотерею, в которой разыгрывалось две сотни кашемировых шалей, и все, кто принимал в игре участие, получили по одному из выигрышей. Получила свою шаль и мадам Витт, но зато совесть ее была чиста, – она не разорила Светлейшего на дорогой подарок.

После мадам Витт настала очередь не менее очаровательной, но еще более молодой княжны Долгоруковой.

В день ее именин Потемкин, устроив еще один праздник, посадил княжну рядом с собой и велел подать к десерту хрустальные чаши, наполненные бриллиантами. Из этих чаш каждая дама могла зачерпнуть для себя ложку бриллиантов. Когда именинница удивилась такой роскоши, Потемкин ответил: «Ведь я праздную ваши именины, чему же вы удивляетесь?»

А когда вдруг оказалось, что у княжны нет подходящих бальных туфелек, которые обычно она выписывала из Парижа, Потемкин тотчас же послал туда нарочного, и тот, загоняя лошадей, скакал дни и ночи и все-таки доставил башмачки в срок. (А все дело было в том, что туфельки княжны уже вышли из моды, а ей нужны были моднейшие.)

Потемкин, превратив свою жизнь в беспрерывный праздник, все же успевал следить и за ходом военных действий, и за положением дел в Петербурге. Он знал о том, что партия Зубова пытается похоронить его «Греческий проект». Но, прекрасно осведомленный о всех интригах двора, знал» и то, что именно теперь, – конечно же, по повелению Екатерины, – возле одиннадцатилетнего Константина появилось особенно много греков. И в ученье стали много времени уделять истории Греции и ее языку. Для бежавших от турок греков был в Петербурге открыт греческий Кадетский корпус, а в печати все сильнее звучала эллинская тема.

По всему было видно, что Екатерина решила восстановить православную империю Палеологов и соединить Второй Рим с Римом Третьим. «Греческий проект» Потемкина, несмотря на его кажущуюся фантастичность и нереальность, превращался в действительность и собирал вокруг себя все большее число православных патриотов не только в России, но и на Балканах, где миллионы единоверных славян уже более трехсот лет жили под турецким гнетом. Да и вокруг Светлейшего оказалось множество людей, которые понимали величие и судьбоносность его «Проекта» и готовы были пожертвовать жизнью ради претворения этого великого замысла в жизнь. И первым из них был Суворов.

В то время, когда Суворов одерживал одну победу за другой, не упуская из вида стратегическую цель войны – сокрушение Порты и освобождение Балкан, Потемкин все более превращался в законченного сластолюбца, чьи прихоти и капризы давно уже не знали предела.

Балы и праздники проходили у Потемкина два-три раза в неделю, а в те вечера, когда их не было, в интимных покоях Светлейшего появлялись новые соискательницы его ласк и бриллиантов.

Утомившись всем этим, пресытившись любовью, пирами, лестью и легкими победами, Потемкин сделался раздражительным сверх всякой меры, пребывал в беспрерывной меланхолии и ни в чем не находил покоя.

А меж тем война продолжалась. В конце августа – сентябре 1790 года молодой Черноморский флот под командованием Ф. Ф. Ушакова разбил неподалеку от острова Тендра большую турецкую эскадру.

В ноябре 1790 года русские войска осадили сильнейшую крепость Измаил, и Потемкин, поколебавшись, 25 ноября все же склонился к штурму. Суворов прибыл под Измаил 1 декабря. В пять часов утра 11 декабря начался штурм. В тот же день Измаил, имевший сорокатысячный гарнизон, 265 орудий, несокрушимые бастионы и первоклассные укрепления, был взят тридцатитысячной армией Суворова.

В штурме Измаила принимал участие и Валериан Зубов. Командуя отрядом, он атаковал турецкую батарею, пробился к Килийским воротам и штыковым ударом опрокинул противника.

И вновь Потемкин послал его в Петербург с извещением о победе, за что Зубов получил чин бригадира и орден Георгия 4-го класса.

Во время его пребывания в Петербурге узнали о серьезной размолвке между Потемкиным и Суворовым, случившейся в конце декабря, когда победитель Измаила приехал в Яссы. Кажется, Потемкин, вопреки обычаю, на сей раз ревновал к чужому успеху, но не дал повода к тому, чтобы это заметили другие. Он приказал выстроить для встречи победителя триумфальные ворота, украсить город и подготовить праздничный фейерверк и артиллерийский салют.

К заставе были высланы нарочные, а по дороге ко дворцу – махальщики, чтобы Светлейший знал о приезде, как только экипаж Суворова появится у въезда в город.

Однако Суворов въехал с другой стороны, и не в экипаже, а в поповской телеге – долгуше, крытой рогожей. Упряжь на лошади была веревочной, и на козлах сидел старик-кучер в овчинном, до пят, тулупе и войлочной молдаванской шляпе.

Потемкина известили, когда Суворов уже въезжал к нему во двор.

Переполошившийся Светлейший побежал встречать гостя. Крепко обняв его, Потемкин спросил:

– Чем же могу я, сердечно чтимый друг мой Александр Васильевич, наградить вас за ваши великие заслуги?

На что Суворов ответил:

– Кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может.

Потемкин молча повернулся и пошел в зал.

Там Суворов вручил ему рапорт о взятии Измаила и добавил:

– Мужайтесь, князь. Не придворные наветы – ваш гений. Надобно идти вперед, на Стамбул. И тогда история помянет вечным признанием ваши труды.

Потемкин молчал.

Суворов, не прощаясь, повернулся и пошел во двор.

Больше он с Потемкиным никогда не виделся.


Тысяча и одна ночь князя Таврического и его смерть

Потемкин скоро доехал до Петербурга и был встречен с прежними почестями. Его поселили в Зимнем дворце, а Екатерина подарила Григорию Александровичу фельдмаршалский мундир, украшенный по шитью алмазами и драгоценными камнями стоимостью в 200 тысяч рублей, и еще дворец, ранее уже однажды принадлежавший ему, но проданный им в казну, названный по его титулу «Таврическим», и прилегающий ко дворцу большой парк.

И вот здесь, мешая хандру и меланхолию с деятельным участием в отделке дворца, Потемкин задумал учинить такой праздник, который затмил бы и его собственные самые пышные пиры и приемы.

Подготовка к празднику началась ранней весной. Десятки художников и декораторов работали в залах, готовя нечто дотоле невиданное. Множество молодых кавалеров и дам являлись во дворец на репетиции задуманных князем «живых картин». На площади перед дворцом были построены качели и карусели, рядами стояли лавки, забитые разными вещами – платками, шалями, юбками, кофтами, ботинками и сапогами, штанами и рубахами, шляпами и шапками, которые безвозмездно должны были раздавать простолюдинам, собравшимся на площади задолго до начала праздника.

Здесь же для них были поставлены и столы с напитками и яствами.

9 мая 1791 года три тысячи приглашенных господ и дам явились в Таврический дворец. Все они были одеты в маскарадные костюмы. Сам Светлейший был одет в алый кафтан и епанчу из черных кружев. На его шляпе было так много бриллиантов, что он, не вынеся их тяжести, отдал ее одному из адъютантов, и тот носил ее за Потемкиным весь праздник. На хорах большой залы стояло триста певцов и музыкантов.

Зала освещалась шестьюдесятью огромными люстрами и пятью тысячами разноцветных лампад, сделанных в виде лилий, роз, тюльпанов, гирляндами оплетавших колонны зала.

Анфилады покоев были обиты драгоценными штофными материями и обоями и украшены великолепными полотнами западноевропейских мастеров, мраморными статуями и вазами.

Особенно пышно были украшены комнаты, предназначенные для карточной игры Екатерины и Великой княгини Марии Федоровны. Стены здесь были обиты гобеленами, а на мраморных столах перед зеркалами рядами стояли диковинные вещи из золота, серебра и драгоценных камней.

Из большого зала гости могли пройти в зимний сад, площадь которого была в шесть раз больше императорского. Посетителей встречали цветущие и благоухающие померанцевые деревья, обвитые розами и жасмином, редчайшие экзотические деревья и кустарники, море ярчайших цветов и нежнейшая зелень лужаек, на которых стояли сверкающие стеклянные шары-аквариумы с плавающими внутри разноцветными рыбками. Гости видели и прекрасные мраморные статуи, и беседки, и фонтаны, а в центре сада стоял храм Екатерины, на жертвеннике которого перед ее статуей были выбиты слова: «Матери отечества и моей благодетельнице».

Не видимые глазу курильницы с благовониями издавали непередаваемые ароматы, перемешивающиеся с запахами цветов, а над головами гостей, в ветвях деревьев, неумолчно пели десятки соловьев, канареек, дроздов и иных певчих птиц.

Таврический сад под открытым небом представлял собою как бы продолжение зимнего сада – он был изукрашен столь же искусно, но на прудах стояли лодки и гондолы, а из множества беседок, построенных на искусственно насыпанных холмах, открывались изумительной красоты виды дворца и парка.

Екатерина приехала в семь часов вечера со всею императорскою фамилией, и как только она появилась, ее провели в большую залу, где начался балет, в котором участвовали двадцать четыре пары юных аристократов и аристократок самой очаровательной наружности. В их числе были внуки императрицы Александр и Константин. Потом был еще один спектакль, поставленный в боковой зале и продолжавшийся до темноты, чтоб на празднике поразить гостей световыми эффектами.

Когда и этот спектакль кончился, зажглась вся иллюминация, Екатерину повели по залам дворца, по зимнему саду и парку.

Только во дворце одновременно зажглось 140 тысяч лампад и 20 тысяч свечей, а в саду вспыхнуло великое множество разноцветных гирлянд, фонариков и огней.

Когда во дворце начался бал, в парк были впущены все, кто хотел. Народ веселился по-своему, по соседству с господами, но и он оказался сопричастным этому великому празднику.

Описывать застолье, по роскоши подобное тому, о чем уже было здесь сказано, едва ли имеет смысл. Во всяком случае, достоверно известно, что устройство праздника обошлось Светлейшему в полмиллиона рублей.

Когда Екатерина, вопреки обычаю пробывшая на празднике до утра, первой из всех оставила дворец, сердечно поблагодарив хозяина, Потемкин упал перед нею на колени и заплакал.

…Потом говорили, что Потемкин плакал оттого, что чувствовал приближение смерти.

* * *

После этого грандиозного праздника Потемкин пробыл в Петербурге еще два с лишним месяца.

23 июля, накануне отъезда, он отужинал в компании Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы Светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе. Среди гостей был и банкир Екатерины барон Сутерленд. (Чуть позже читателю станет ясно, почему именно Сутерленда автор выделил среди прочих.)

24 июля 1791 года, простившись с Екатериной в шестом часу утра, Потемкин уехал из Царского Села в Галац, где оставленный им командующий армией, князь Н. В. Репнин, 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией. Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить под протоколом не его, а свое имя. Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего.

1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее Светлейшего. Не успел Потемкин приехать в Галац, как тут же скончался родной брат Великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.

На похоронах Потемкин был возле гроба и стоял при отпевании в церкви до конца.

По обыкновению, все расступились перед ним, когда отпевание кончилось, и князь первым вышел из церкви. Он был так удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты направился к погребальному катафалку. Опомнившись, он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.

В тот же вечер он почувствовал озноб и жар и слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока ему не стало совсем плохо, и только тогда приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.

Там болезнь то немного отпускала его, то снова усиливалась. 27 сентября, за три дня до своего дня рождения, Потемкин причастился, ожидая скорую смерть, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней. И даже в эти последние дни он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.

30 сентября ему исполнилось 52 года, а еще через пять дней он велел везти себя в новый город – Николаев, взяв с собою любимую племянницу, графиню Браницкую, и неизменного Попова. В дороге ему стало совсем плохо. В ночь на 6 октября 1791 года больного вынесли из кареты, постелили возле дороги, прямо в степи, ковер и положили под открытым небом с иконой Богородицы в руках.

Он умер так тихо, что, когда конвойный казак положил на глаза покойному медные пятаки, никто из сопровождавших Потемкина не поверил, что он мертв.

Графиня Браницкая, закричав, бросилась ему на грудь и старалась дыханием согреть его похолодевшие губы…

«Банкир Зюдерланд (Сутерленд), обедавший с князем Потемкиным в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день, в тот же час, чувствуя такую же тоску, как князь Потемкин чувствовал, умирая среди степи, ехавши из Ясс в Николаев… как все утверждают ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд», – писал всеведущий Александр Тургенев.

* * *

Смерть Потемкина произвела на Екатерину страшное впечатление. Узнав об этом, императрица писала Гримму: «Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь» Потемкин-Таврический умер в Молдавии… Вы не можете представить, как я огорчена. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати. В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача; и на суше, и на море. Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало. С летами, благодаря опытности, он исправился от многих своих недостатков. Когда он приезжал сюда три месяца тому назад, я говорила генералу Зубову, что меня пугает эта перемена, и что в нем незаметно более прежних его недостатков, и вот, к несчастью, мои опасения оказались пророчеством. Но в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличающие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому, мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать».

Историк Евгений Карнович заметил не без оснований, что «как бы ни были велики заслуги Потемкина перед Россиею, но все же приходится сказать, что никто из обыкновенных смертных не обошелся ей так дорого, как великолепный князь Тавриды». Только за первые два года – с начала своего фавора до появления Завадского – Потемкин получил от императрицы 9 миллионов рублей и 37 тысяч душ.

Существует несколько версий того, во что обошлись России фавориты Екатерины. Однако, отбрасывая крайности разных исследователей, можно сойтись на том, что по нисходящей эти расходы в среднем выглядели примерно так:


1. Потемкин – 50 миллионов рублей.

2. Все братья Орловы – 17 миллионов.

3. Ланской – 7260 тысяч.

4. Братья Зубовы – 3500 тысяч.

5. Зорич – 1420 тысяч.

6. Завадовский – 1380 тысяч.

7. Васильчиков – 1100 тысяч.

8. Корсаков – 920 тысяч.

9. Мамонов – 880 тысяч.

10. Ермолов – 550 тысяч.


Причем здесь не учитывались другие их доходы – с имений, с коммерческой деятельности, их должностные оклады и др. Здесь приведены лишь траты императрицы на десять наиболее дорогих талантов, хотя, как мы знаем, их было гораздо больше.

И хотя заслуги Потемкина не идут ни в какое сравнение с заслугами других фаворитов Екатерины, все же и оценка их императрицей тоже не идет ни в какое сравнение ни с одним из ее «постельных фельдмаршалов».

* * *

Врачи, произведя вскрытие, обнаружили необычайно сильное разлитие желчи, которая обволокла многие органы, успев в некоторых местах даже затвердеть. Они приписали это тому, что князь отказался от лечения, не принимал лекарств и делал все, чтобы погубить себя: ел во время болезни жирную пищу, обливался холодной водой и, вместо того чтобы спокойно лежать в постели, переезжал из одного места в другое, по тряским дорогам, при жаре и сквозняках.

Забальзамировав Потемкина, его похоронили 23 ноября 1791 года в Херсоне, в подпольном склепе церкви Святой Екатерины, не предавая земле, а оставив гроб на пьедестале.

Так он и стоял под богато украшенной драгоценными камнями иконой Спасителя, которой Екатерина II благословила его в 1774 году на Новороссийское генерал-губернаторство, но через два года племянник покойного граф Александр Самойлов, ссылаясь на права наследника, отобрал икону, а после смерти Екатерины по приказу Павла гроб опустили в землю в том же склепе, где он и стоял, а вход в склеп замуровали кирпичами.

По его же приказу снесли и памятник Потемкину, поставленный указом Екатерины, однако же ненадолго, – как только на престоле оказался Александр, памятник вновь был воздвигнут, причем сильнее и громче других ратовал за» его восстановление граф Александр Самойлов.


Юность великих князей. Гатчина и Павловск

После смерти Потемкина влияние Зубова при дворе усилилось, как никогда ранее, и он стал, безусловно, первым вельможей империи.

Этому способствовало прежде всего то, что он начал претендовать на особую роль в семье Екатерины, разделяя ее недоброжелательство к Павлу и его жене и всячески подыгрывая в сугубых ее симпатиях к любимцу Александру.

А как раз в это время Александр из ребенка превращался в юношу, и Екатерина уделяла массу времени и сил для того, чтобы сделать из старшего внука достойного наследника российского престола.

Екатерина сама написала для Александра и Константина несколько книг и подобрала прекрасных учителей и педагогов, способных дать Великим князьям разнообразные научные познания, а также воспитать в них нравственность и чувство гражданской ответственности.

Первую скрипку в этом превосходном ансамбле, несомненно, играл высокоталантливый и широко образованный республиканец и либерал, швейцарский гражданин Фредерик Сезар де Лагарп. Он оказал исключительно сильное влияние на Александра, воспитывая в нем чувства справедливости, вольнолюбия и братской любви к ближним, и сохранил это влияние на протяжении всей своей жизни.

В 1814 году в Париже император Александр I сказал: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра». Юный Александр отвечал Лагарпу искренностью и доверием. Вот как оценивал самого себя Александр в письме к Лагарпу, когда исполнилось ему тринадцать лет:

«Вместо того, чтобы себя поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив и с каждым днем все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блистать на счет ближнего… Тринадцати лет я такой же ребенок, как в восемь, и чем более я расту, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего…»;

А ведь это писал тринадцатилетний мальчик, причем на прекрасном французском языке.

А вот какое письмо сочинил в это же время двенадцатилетний Константин:

«В двенадцать лет я ничего не знаю… Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».

Вторым человеком, весьма благотворно влиявшим на Александра и Константина, был их священнослужитель и духовник Андрей Афанасьевич Самборский, выходец из бедного сельского украинского духовенства. А кроме того, Великих князей окружали и другие прекрасно образованные люди: Иван Муравьев-Апостол, преподававший английский язык, его родственник – Михаил Муравьев, занимавшийся этикой, психологией, русской словесностью и отечественной историей. Академики Людвиг Крафт и Петр Симон Паллас преподавали физику, математику, естествознание и географию. Начала военных наук мальчики узнавали от полковника Карла Массона, а отец Андрей Самборский, кроме всего прочего, знакомил их с практикой сельского хозяйства: возле Царского Села, на мызе Белозерка, у него было собственное имение, которое он вел по последнему слову агрономической науки, и, часто гуляя там с детьми, заводил их в избы крестьян, на огороды, пасеки, в сады, на нивы, на скотные дворы, на луга и пашни.

Впоследствии Самборский, вспоминая об этих прогулках, писал Александру I: «Ваше Величество могли весьма ясно познать мою прямую систему религии евангельской и религии сельской, из которых происходят благоденствие и трудолюбие, которые суть твердое основание народного благоденствия».

К пятнадцати годам Александр превратился в крепкого, сильного, стройного и красивого юношу. Он был со всеми ласков, приветлив, очарователен в обращении с девицами и дамами, ровен и дружествен в отношениях с мужчинами. Вместе с тем в отношениях с людьми была ему свойственна осторожность, скрытность и какая-то двойственность, выработавшаяся в нем из-за вечного антагонизма между Павлом и Екатериной. А ведь жизнь юноши проходила при дворах – и у родителей, и у бабушки.

* * *

А теперь – о цесаревиче Павле, Марии Федоровне и их сыновьях.

Павел и Мария Федоровна имели два собственных двора: у цесаревича это была Гатчина, расположенная в 24 верстах от Царского Села, у Великой княгини – Павловск, находившийся совсем рядом с Царским Селом.

Кроме того, Павел и его жена имели дворец на Каменном острове в Петербурге и отведенные им апартаменты в Зимнем и Царскосельском дворцах. Августейшие дети не были обделены императрицей ни деньгами, ни подобающим их сану почетом.

В Павловске тихо шелестели шелка и бархат нарядов придворных дам и строго чернели сюртуки лейб-медиков Марии Федоровны, которая с 1777 года пребывала в состоянии перманентной беременности: она родила за двадцать один год десять детей – четырех мальчиков и шесть девочек, и в связи с этим акушеры, гинекологи, педиатры, терапевты были в Павловске почти в таком же числе, что и камер-юнкеры и камергеры.

Гатчина же была маленьким военным лагерем. Еще ребенком Павел получил из рук матери звание генерал-адмирала Российского флота, и тогда же в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем на глади гатчинских прудов забелели паруса небольших кораблей и заплескались весла галер. Начались учебные плаванья и особенно милые сердцу цесаревича «морские» парады. Прошло еще несколько лет, и Павел стал шефом Кирасирского полка – отборной тяжелой кавалерии. Из-за этого в Гатчине появился эскадрон кирасир, а со временем в резиденции цесаревича разместилась целая армия, состоящая из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии – драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот артиллерии – пешей и конной.

Правда, вся эта игрушечная армия состояла из 2000 солдат и матросов, 250 унтер-офицеров и 130 обер– и штаб-офицеров, что равнялось полному штату одного полка настоящей армии.

Главным занятием гатчинского войска, одетого в темно-зеленые мундиры прусского образца и живущего по уставам армии Фридриха II, были строевые учения, смотры, разводы и парады. И попадая в Гатчину, сильно напоминавшую Берлин будками, шлагбаумами, кордегардиями и гауптвахтами, Александр и Константин из Великих князей превращались во взводных командиров в разных полках армии своего отца.

(Забегая чуть вперед, скажем, что с 1795 года братья должны были приезжать в Гатчину по четыре раза в неделю к шести утра и находиться там до часа дня, занимаясь экзерцицией, учениями и маневрами. Проходя артиллерийскую практику, Александр оглох на левое ухо, и поправить его глухоту не смогли уже до конца дней.)

Следует признать, что и Александр, и Константин, очень боясь отцовского гнева за нерасторопность или нечеткость в собственных действиях, все же полюбили общий строй Гатчины, ее дух, ее камуфляж. До конца дней они пронесли неувядающую любовь к блеску парадов и показательных маневров, к четким механическим передвижениям многотысячных колонн, которые по единому мановению руки мгновенно перестраиваются в каре, меняют фронт, образуя причудливые квадраты и линии.

Так, меж Царским Селом и Гатчиной, завершилось детство Александра и Константина.


Брачные планы Екатерины в отношении Александра, его свадьба с принцессой Луизой-Августой Баден-Баденской и начало семейной жизни

Когда Александру пошел пятнадцатый год, Екатерина решила, что пора подумать о его женитьбе. Поисками невесты занялся посланник при германских дворах, граф Николай Петрович Румянцев, сын фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, будущий министр иностранных дел, основатель известного московского музея и библиотеки, носивших его имя.

Екатерина обратила внимание Румянцева на внучек маркграфа Баденского Карла-Фридриха – четырех дочерей наследного баденского принца Карл а-Людвига и его высоконравственной и добродетельной супруги Амалии. Их дочери славились хорошим нравом, красотой и здоровьем.

Румянцеву следовало особенно внимательно присмотреться к двум старшим принцессам – одиннадцатилетней Луизе-Августе и девятилетней Фридерике-Доротее. В случае если, по мнению Румянцева, девочки окажутся достойными Российского императорского дома, следовало, собрав все необходимые сведения, добиться согласия родителей на поездку сестер в Петербург.

Румянцев сразу же очаровался старшей – Луизой-Августой. Сопровождавший его в поездке в Карлсруэ граф Евграф Комаровский писал о ней: «Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее ее талии, ловкости и приятности в обращении».

Юному Александру после прибытия сестер 31 октября 1792 года в Петербург оставалось лишь остановить свой выбор на одной из них. И его избранницей оказалась старшая – Луиза, а младшая, пробыв в Петербурге до августа 1793 года, уехала обратно в Карлсруэ.

Воспитатель Александра А. Я. Протасов записал в своем дневнике: «Александр Павлович обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна была в нем большая тревога, и с того дня, полагаю я, начались первые его к ней чувства». Следует иметь в виду, что Александру еще не было пятнадцати лет, и его смущение было вполне естественным.

В том же дневнике Протасова, в записи от 15 ноября 1793 года, находим мы и описание невесты Александра: «Черты лица ее очень хороши и соразмерны ее летам… Физиономия пресчастливая, она имеет величественную приятность, рост большой, все ее движения и привычки имеют нечто особо привлекательное… В ней виден разум, скромность и пристойность во всем ее поведении, доброта души ее написана в глазах, равно – и честность. Все ее движения показывают великую осторожность и благонравие: она настолько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать или, лучше сказать, всех, обоего пола людей, ее видевших, к себе привлекла».

После того как выбор был сделан, события пошли обычным порядком: невесту образовали в православии, крестили по греческому образцу, нарекли Елизаветой Алексеевной, обручили с Александром Павловичем, а затем в конце сентября 1793 года сыграли свадьбу – девятую в доме Романовых, когда брак заключился с представителем одной из немецких династий.

Молодожены окунулись в жизнь, наполненную праздничками и нескончаемыми удовольствиями. У них появился свой двор, свой штат, а вместе с этим начались сплетни интриги и борьба сразу же образовавшихся при молодом дворе враждебных друг другу партий.


Ж. Монье. «Императрица Елизавета Алексеевна». 1802 г.


Не обошлось и без скандалов, самым громким из которых стало настойчивое ухаживание за Елизаветой Алексеевной Платона Зубова.

Влюбившись в Елизавету и не встретив ответного чувства, Платон Александрович впал в меланхолию и по целым дням валялся на диване, заставляя играть для себя на флейте. Сладострастные и печальные звуки ввергали его в грусть и томление.

15 ноября 1795 года Александр писал своему другу, графу В. П. Кочубею: «Вот уже год и несколько месяцев граф Зубов влюблен в мою жену. Посудите, в каком затруднительном положении находится моя жена, которая воистину ведет себя, как ангел».

А она и действительно вела себя, как ангел, однажды написав своей матери об Александре: «Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это».

Однако, если Александр не сразу разобрался в происходившем, то его бабушка мгновенно все оценила и решительно положила конец ухаживаниям Зубова за Елизаветой. Платон быстро пришел в себя, забыл о своих чувствах к пятнадцатилетней великой княгине и снова полюбил шестидесятичетырехлетнюю императрицу.

Свадьба многое переменила в жизни Александра. Он перестал учиться, признавая из учителей лишь Лагарпа, который продолжал сохранять свое влияние на него. Из прежних привязанностей у Александра осталась лишь одна – к плацпарадам, разводам, фрунту.

Протасов писал о первых месяцах после женитьбы своего воспитанника: «Он прилепился к детским мелочам, а паче военным, подражая брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно. Причина сему – ранняя женитьба и что уверили его высочество, что можно уже располагать самому собою…»

Очарованная своим старшим внуком, не замечая его недостатков, Екатерина твердо решила сделать Александра наследником престола. Причиной тому были не столько достоинства Александра, сколько ее нелюбовь к сыну Павлу.

Еще в 1780 году, после одной из бесед с сыном, Екатерина заметила: «Вижу, в какие руки попадет империя после моей смерти. Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елизаветы, сопровождалась изменением всей системы русской политики».

С тех пор мысль о лишении Павла права наследования престола не оставляла Екатерину, причем все чаще она стала задумываться над тем, чтобы еще при своей жизни объявить цесаревичем Александра.

14 августа 1792 года Екатерина писала Гримму: «Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его».

Активные действия Екатерина начала через три недели после свадьбы. 18 октября 1793 года она привлекла к делу Лагарпа, желая, чтобы он должным образом повлиял на Александра, но так как императрица говорила обиняками, швейцарец сделал вид, что не понял, о чем идет речь. Он не желал быть орудием в руках императрицы и вместе с ней манипулировать судьбами ее сына и внука.

Последствия не заставили себя ждать: в январе 1795 года Лагарп был отстранен от службы и, получив чин полковника, 10 000 рублей на дорогу и пожизненную ежегодную пенсию в 2000 рублей, весной уехал из России.

Перед отъездом он открыл секрет Александру и убеждал его отказаться от трона, во-первых, потому, что это безнравственно, и, во-вторых, потому, что Павел мечтает о короне, а Александр желает одного – избавиться от власти и жить честным человеком.

21 февраля 1796 года Александр подтвердил свое намерение в письме к Лагарпу. Он писал, что не изменит решения отказаться от своего звания, ибо «оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека, это ужасно»… И заканчивал он это письмо так: «Я же, хотя и военный, жажду мира и спокойствия и охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей или по крайней мере в окрестностях. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил».

Эти же намерения – отказаться от своего сана и уйти из дворца, сменив его на сельскую хижину, девятнадцатилетний Александр поверял не только Лагарпу, но и своим друзьям – Виктору Павловичу Кочубею и князю Адаму Чарторижскому, с которым особенно сблизился после отъезда Лагарпа.

Встречаясь с князем Адамом, Александр утверждал, что наследование престола – нелепость и несправедливость, ибо верховную власть народ должен вручать самому способному из своих сыновей, а не тому, кого поставил над обществом слепой случай рождения.

Когда же Александр узнал, что Екатерина не оставляет надежд предоставить престол ему, минуя его отца, он заявил, что сумеет уклониться от такой несправедливости, даже если ему и Елизавете Алексеевне придется спасаться в Америке, где он надеялся стать свободным и счастливым.

Как видим, Александр с юности определенно не хотел наследовать престол и на протяжении всей дальнейшей жизни неоднократно предлагал корону то Константину, то Николаю, а Платон Зубов, всячески пытавшийся вредить Павлу во мнении Екатерины, более прочих поддерживал императрицу в намерении венчать на царство Александра в обход Павла.

Такая позиция Зубова объяснялась прежде всего тем, что он опасался прихода к власти Павла, ибо ничего хорошего ему лично это не сулило, и кандидатура Александра для Зубова была намного предпочтительней.


Женитьба великого князя константина павловича на принцессе юлиане саксен-кобургской

Женив Александра, любвеобильная бабушка решила осчастливить браком и недоросля Константина, проводившего досуг в нелепейших забавах: то он ловил крысу и, почти удавив ее, забивал полудохлую в ствол небольшой пушки, а потом стрелял в кого угодно; то ловил в окрестностях Царского Села молодых баб или девок и приставал к ним, а если не получал желаемого, кусал или щипал их.

Екатерина решила покончить со всем этим, подобрав ему подходящую жену.

Одну из первых невест подыскал для Константина граф Андрей Кириллович Разумовский, русский посланник в Вене. Незадолго перед тем был он посланником в Неаполе и стал там одним из любовников крайне развратной и жестокой королевы Каролины-Марии. Желая отплатить за старую любовь, Разумовский стал сватать одну из дочерей Каролины за Константина, но этому решительно воспрепятствовала Екатерина. Ее политические симпатии были не на стороне Бурбонов, к дому которых принадлежал король Неаполя, а к родственным ей немецким владетельным домам.

Десять невест одна за другой приезжали в Петербург, но никто не удовлетворил вкусов и запросов Екатерины, хотя Константин двух-трех из них готов был облагодетельствовать. Несостоявшиеся невесты, получив богатые подарки, покидали Северную Пальмиру, пока не появилась одиннадцатая претендентка, на которой Константин и остановил свой выбор. Это была младшая из трех Саксен-Кобургских принцесс, пятнадцатилетняя Юлиана-Генриетта-Ульрика – маленькая брюнетка, находчивая и умная, с чувством собственного достоинства и покладистым характером.

24 октября 1795 года Константин сделал предложение матери невесты, а на следующий день состоялась помолвка. 7 ноября герцогиня и две ее дочери уехали из Петербурга, буквально осыпанные дождем бриллиантов и получившие еще 160 000 рублей.

По отъезде матери и сестер Юлиану передали под надзор остзейской баронессы Шарлотты Карловны Ливен, к интересной личности которой мы еще вернемся, и она стала жить с сестрами Александра и Константина, обучаясь русскому языку и основам православия. 2 февраля принцесса приняла православие и стала называться Анной Федоровной. 3 февраля 1796 года состоялось обручение ее с Константином, а 15 февраля – венчание: в 10-й раз дом Романовых принимал в свою семью еще одну немецкую принцессу. Около 9000 солдат и офицеров выстроились на Дворцовой площади и на прилегающих к ней улицах, услаждая взор жениха и тестя невесты – Павла Петровича.

При венчании над головой жениха венец держал Иван Иванович Шувалов, а над невестой – Платон Зубов.

Молодым был отведен Мраморный дворец, вокруг которого две недели продолжалось народное гулянье.

В штат нового молодого двора вошло шестнадцать придворных во главе с гофмаршалом князем Борисом Голицыным, появились новые люди, новые партии и новые интриги…


Смерть Екатерины Великой

Утром 6 ноября, без четверти десять, от третьего апоплексического удара умерла Екатерина Великая.

…А в ночь на 5 ноября, когда императрица была еще жива, Павлу Петровичу, спавшему в Гатчине, приснился чудной сон: ему казалось, что некая неведомая сила подымает его и возносит к небу, заставляя парить над облаками. Это повторялось несколько раз, и, когда Павел в очередной раз проснулся, как бы вернувшись на землю, он увидел, что и Мария Федоровна тоже не спит. Павел спросил жену, почему она бодрствует, и Мария Федорова ответила, что всю ночь ее не оставляет сильная тревога.

За обедом он рассказал о своем сне ближайшим придворным, а вскоре в Гатчину один за другим примчались несколько курьеров из Петербурга с одной и той же вестью – государыня при смерти.

Первым прискакал Николай Зубов, посланный к Павлу Платоном. Фаворит очень боялся грядущего царствования и решил еще до кончины своей повелительницы навести мосты между Петербургом и Гатчиной, рассчитывая на милость нового императора и забвение былого неудовольствия.

Павел, увидев Николая Зубова, решил, что тот прибыл, чтобы арестовать его, но, узнав об истинной причине появления его в Гатчине, оказался близким к обмороку.

Не медля ни минуты, Павел помчался в Петербург. За ним ехал длинный хвост возков, карет и открытых экипажей.

В девятом часу вечера 5 ноября Павел и Мария Федоровна прибыли в Зимний дворец, перед которым стояли тысячи петербуржцев.

Александр и Константин встретили отца в гатчинских мундирах и вместе с ним и матерью прошли в опочивальню Екатерины. Они застали больную в беспамятстве и из беседы с врачами поняли, что часы императрицы сочтены.

Отдав первые распоряжения, Павел направился в кабинет все еще живой Екатерины и сам стал разбирать и запечатывать все находившиеся там бумаги, особенно усердно отыскивая те, которые касались престолонаследия.

Так, между опустевшим кабинетом императрицы и опочивальней, заполненной отчаявшимися врачами, провел Павел эту последнюю ночь в жизни своей матери.

И сам Павел, и Мария Федоровна, и их старшие дети за всю ночь не сомкнули глаз. Не спали и сотни придворных, дворцовых служителей, офицеров и генералов армии и гвардии, на глазах у которых нервный, возбужденный Павел то входил, то выходил из комнаты, где лежала умирающая Екатерина. Наконец послышался ужасный стон, разнесшийся по всему дворцу, – Екатерина умерла. Тотчас же вышел доктор Роджерсон и сказал:

– Все кончено!


Павел I. Начало «великих перемен»

7 ноября с утра две сотни полицейских начали срывать с голов круглые шляпы, а фраки рвать в клочья. Одновременно все парадные двери стали перекрашивать в черно-белую шахматную клетку.

«В продолжение восьми часов царствования вступившего на всероссийский самодержавный трон весь устроенный в государстве порядок правления, судопроизводства, – одним словом, все пружины государственной машины были вывернуты, столкнуты из своих мест, все опрокинуто вверх дном и все оставлено и оставалось в сем исковерканном положении четыре года», – вспоминал А. М. Тургенев, сопровождавший Павла в его поездке по Петербургу.

Город присмирел. Страх усилился еще более после того, как 10 ноября в город церемониальным маршем, под визг флейт и грохот барабанов, гусиным прусским шагом вошли гатчинские войска. Они скорее напоминали иностранный оккупационный корпус, чем часть российских вооруженных сил. Гатчинцы немедленно были рассредоточены по гвардейским полкам, чтобы стать экзерцицмейстерами, сиречь профессорами шагистики и фрунта, а также глазами и ушами нового государя.

В несколько дней Петербург, Москва, а затем и губернские города России неузнаваемо преобразились. Всюду появились черно-желтые полосатые будки, шлагбаумы, пуританская строгость в партикулярной одежде; запрещалось носить фраки, круглые шляпы и якобинские сапоги с отворотами. Для всех офицеров стало обязательным ношение мундира по всей форме во всякое время суток, при всех обстоятельствах. Любой из партикулярных граждан – будь» то мужчина, женщина или ребенок – при встрече с императором обязаны были стать во фрунт, а затем снять шляпу и кланяться.


Император Павел I


Равным образом это относилось и к тем, кто ехал в возках или каретах, – они обязаны были, выйдя из экипажа, поклониться императору Нерасторопность и невнимательность наказывалась арестом и препровождением на гауптвахту.


Семья нового императора

Императрица Мария Федоровна оказалась чрезвычайно плодовитой и выполнила две королевские нормы, а таковой в европейских августейших домах той поры считалось рождение пятерых детей. В семье Павла еще при жизни Екатерины появились на свет трое мальчиков и шесть девочек, а еще через год и два месяца Мария Федоровна родила последнего сына – Михаила.

Хронологически Мария Федоровна укрепляла династию в такие сроки: 12 декабря 1777 года родился Александр, 27 апреля 1779 года – Константин, 29 июля 1783 года на свет появилась старшая дочь – Александра, затем последовательно еще пять девочек: 13 декабря 1784 года – Елена, 4 февраля 1786 года – Мария, 10 мая 1788 года – Екатерина, 11 июля 1792 года – Ольга и 7 января 1795 года – Анна. После них родились мальчики: Николай – 25 июля 1796 года и Михаил – 28 января 1798 года.

Из всех детей только Ольга скончалась на третьем году жизни, остальные достигли брачного возраста. Александра, вышедшая замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа, умерла в семнадцать лет, а королева Нидерландов, жена Вильгельма II – Анна – скончалась в семьдесят. Все дети Марии Федоровны и Павла сочетались браком с отпрысками германских владетельных домов.

О некоторых браках мы уже знаем, перечислим остальные. В 1799 году Елена Павловна была выдана за герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха-Людвига, а Александра Павловна вышла замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа из императорской династии Габсбургов.

Мария Павловна в 1804 году стала женой Великого герцога Саксен-Веймарского Карла-Фридриха; с королевской семьей Вюртемберга породнились в разное время Екатерина Павловна и Михаил Павлович. Впоследствии их вюртембергские родственники стали играть важную роль при дворе Александра I и Николая I. Добавим, что Екатерина Павловна в результате своего второго брака стала королевой Вюртемберга – будучи вдовой принца Голыптейн-Ольденбургского Георга-Петера, она в 1816 году вышла замуж за короля Фридриха-Вильгельма. Все это доводится до сведения читателя потому, что в дальнейшем невозможно будет разобраться в семейных перипетиях дома Романовых, если не знать генеалогической основы их взаимоотношений с другими правившими в Европе династиями. Достаточно сказать, что впоследствии герцоги Ольденбургские были приравнены к Романовым и с 1845 года носили титул «Императорских Высочеств». Упомянем, что Великий князь Николай Павлович (будущий император Николай I) был женат на дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III Фридерике-Луизе-Шарлотте-Вильгельмине – в православном крещении Александре Федоровне.

Дальше мы еще не раз встретимся с детьми Павла, его зятьями и невестками – действующими лицами этой книги.


Шарлотта Карловна Ливен

Нельзя писать о семье Павла и Марии Федоровны, а тем более о воспитании их детей, не рассказав о замечательной женщине, которая часто заменяла детям их родителей. Речь пойдет о несправедливо забытой Шарлотте Карловне Дивен, единственной в русской истории женщине, заслужившей своими собственными трудами графский и княжеский титулы. Она-то и возглавляла на протяжении чуть ли не полувека воспитание Великих князей и княжон в доме Павла, а затем и Николая I.

В описываемое время и мальчики, и девочки до семи лет находились под присмотром женщин, которыми и руководила Шарлотта Карловна. Затем мальчики, становясь отроками, переходили в мужские руки и пребывали в «чину учимых» до пятнадцати лет, после чего считались уже юношами, которых готовили к военной и дворцовой карьере и грядущей женитьбе.

Девочки же поступали к Шарлотте Карловне с младенчества, и она выпускала их из своих рук, только отправляя под венец. А потом она же воспитывала их детей, бессменно служа на этом поприще до самой своей смерти и превратившись в доброго ангела дома Романовых.

Шарлотта Карловна в девичестве носила фамилию и титул баронессы Гаугребен, а выйдя замуж за барона Ливена, сохраняла титул и в замужестве. Она относилась к числу небогатых остзейских дворянок и появилась при дворе не из-за богатства и связей, а потому что была прекрасной матерью, отличалась безукоризненной нравственностью, глубоким умом, врожденной добротой, прямодушием и обостренным чувством собственного достоинства. Оказавшись при дворе, баронесса вскоре стала любимицей Екатерины, и та доверила ей воспитание своих внуков и внучек.

Успехи девочек были столь впечатляющи, а старание их старшей воспитательницы столь очевидно, что Шарлотта Карловна в 1794 году была пожалована в статс-дамы, а Павел, по восшествии на престол, наградил ее орденом Екатерины 1-го класса, подарил ей 1500 душ крепостных и возвел в графское достоинство.

Таким образом, Шарлотта Карловна была одной из немногих близких к покойной императрице придворных, сохранивших свое положение и при Павле. Кроме нее, Павел оставил при дворе Платона Зубова, Остермана, Безбородко, немедленно отказав от двора всем своим недругам и заменив их испытанными друзьями из своего гатчинского окружения.


Алексей Андреевич Аракчеев

Павел осознанно противопоставил новых сановников вельможам екатерининского времени, особо выделив одного из своих гатчинских любимцев – Алексея Андреевича Аракчеева. В день коронации Павел пожаловал ему титул барона с девизом «Без лести предан». Так как Аракчеев займет важное место в истории России на протяжении трех десятилетий, имеет смысл познакомиться с ним поближе. В год вступления Павла на престол ему было двадцать семь лет. Он происходил из бедной дворянской семьи. Его отцом был отставной поручик гвардии, владевший двумя десятками душ в Бежецком уезде Тверской губернии. Грамоте молодого Аракчеева за 24 пуда зерна в год учил сельский дьячок. Мальчик был смышлен, упорен, педантичен, строг к себе и, обучившись чтению, письму и четырем правилам арифметики, серьезно занялся самообразованием и в тринадцать лет успешно сдал экзамены в Петербургский артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Еще более развив силу воли, серьезность и трудолюбие, Аракчеев уже в пятнадцать лет стал помогать преподавателям корпуса в обучении отстающих кадетов.

По окончании корпуса Аракчеев был оставлен преподавателем математики и артиллерии, а потом рекомендован в артиллерийскую роту в Гатчину и уже через месяц за служебное рвение, дисциплинированность, аккуратность и отличное знание дела стал обедать за одним столом с Павлом. Вскоре он стал и гатчинским военным губернатором, превратив войско цесаревича в безукоризненно отлаженный механизм.

В июне 1796 года по особому ходатайству Павла Екатерина произвела Аракчеева в полковники.

Став императором, Павел дал Аракчееву титул барона с девизом «Без лести предан», чин генерал-майора и пост Военного губернатора Санкт-Петербурга. Однако за бесчинства, доводившие офицеров гарнизона до самоубийства, Павел в 1798 и в 1799 годах дважды отправлял своего любимца в отставку. Первая отставка оказалась роковой для Павла, потому что после нее на пост Военного губернатора Санкт-Петербурга был назначен курляндский генерал-губернатор, генерал от кавалерии Петр Алексеевич фон дер Пален, сыгравший впоследствии главную роль в свержении императора.


Петр Алексеевич фон дер Пален

Остзейский барон фон дер Пален с пятнадцати лет служил в Конногвардейском полку, участвовал в двух русско-турецких войнах и во множестве боев проявил незаурядное мужество. Его смелость и невозмутимость, умение сохранять совершеннейшее спокойствие в критических ситуациях стали общепризнанными, а самого его считали одним из храбрейших генералов русской армии.

При его назначении на пост Военного губернатора Петербурга немалую роль сыграл расклад дворцовых сил, тот своеобразный пасьянс интриг и протекций, без которого не обходилось ни одно из новых назначений на высокую должность. Первую скрипку, как утверждали, играла при этом Шарлотта Карловна Дивен, с давних пор опекавшая свою добрую знакомую и дальнюю родственницу баронессу Юлиану Шёппинг, жену фон дер Палена.

Юлиана появилась при дворе в ранге статс-дамы в свите жены Александра Елизаветы Алексеевны. В то время барон фон дер Пален уже был ее мужем, и, таким образом, несокрушимый дамский альянс Шарлотты Карловны и Елизаветы Алексеевны проложил дорогу курляндскому губернатору в Петербург.

Всезнающий А. М. Тургенев, отлично разбиравшийся в матримониальных хитросплетениях высшего света, писал, что баронесса Шёппинг была второй женой Палена. Что же касается его первой жены, то Тургенев сообщал следующее: «Урожденная Энгельгард, племянница князя Потемкина и наложница его, была выдана замуж за полусгнившего графа Павла Скавронского, с которым якобы прижила двух дочерей. На самом же деле – так, во всяком случае, считали почти все современники – девочки эти были дочерьми Потемкина. Старшая из них по повелению Павла, выдана была за князя Петра Ивановича Багратиона по возвращении его из Итальянского похода с Суворовым, а младшая – за графа Палена, с которым вскоре разошлась». То, что Пален разошелся с фактической дочерью Потемкина, не могло не импонировать Павлу, ненавидевшему Светлейшего даже после его смерти. Вторая же жена Палена – Юлиана Шёппинг – была креатурой Шарлотты Ливен.


Императорский произвол

Между тем общее положение дел в России становилось крайне напряженным. Живший в то время выдающийся русский литератор и историк Н. М. Карамзин писал, что «награда утратила свою прелесть, наказание – сопряженный с ним стыд», ибо достойные люди изгонялись из службы, а ничтожества столь же внезапно возвышались. Несправедливой раздачей чинов и наград, немотивированными разжалованиями и изгнаниями Павел озлобил против себя гвардию, генералитет и сановничество.

Павел покусился на права дворянского сословия в целом, торжественно дарованные в 1762 году его отцом в манифесте «О вольности дворянской» и подтвержденные в 1785 году Екатериной II «Грамотой на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства».

Павел презрел права, вольности и привилегии тех, кто» должен был составлять его опору и силу. Он запретил губернские дворянские собрания, отменил право избрания дворянских заседателей в уездные и губернские собрания и тем нанес оскорбление своим чиновникам и офицерам, уже полтора десятилетия почитавшим себя вольными людьми, свободными от самодержавного произвола.

Павел унижал Сенат, никогда не бывал в нем, а его Общее собрание называл «овчим собранием», чем восстановил против себя и многих сенаторов, гордившихся тем, что были они членами Сената – Высокого и Правительствующего.

Не меньшим тираном и сумасбродом выглядел император и среди самых близких и родных ему людей. Александр и Константин боялись лишний раз попасться ему на глаза, а увидев отца, бледнели и трепетали. Даже тихая, добрая и ласковая невестка его, Елизавета Алексеевна, возненавидела тестя и мечтала о его свержении.

4 августа 1797 года она писала своей матери: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме или что они, по крайней мере, надеялись получить возможность, собравшись, что-либо устроить. О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их! О, мама, в самом деле, он тиран!»

А за полтора месяца перед тем она же писала матери: «Правда, мама, этот человек мне противен, даже когда о нем только говорят… Представьте себе, мама, он велел однажды бить офицера, наблюдающего за припасами на императорской кухне, потому что вареная говядина за обедом была нехороша. Он приказал бить его у себя на глазах, и еще выбрал палку потолще… Вот образчик всяких мелких историй, происходящих ежедневно. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы его боялись. Он это сам сказал».

Таким образом, Шарлотта Ливен, единомышленная с нею Елизавета Алексеевна – жена наследника Российского престола, недавняя Луиза Баден-Баденская, сознательно стремились к тому, чтобы «кто-нибудь стоял во главе войск», готовых свергнуть тирана.

Но и император тоже не дремал.

Опасаясь революции, бунта, очередного дворцового переворота, Павел велел выстроить дворец-крепость, где он мог бы чувствовать себя в безопасности, и по недолгом размышлении поручил проект талантливому архитектору Василию Ивановичу Баженову, а строительство – итальянскому зодчему Винченце Бренна, назвав свою будущую резиденцию «Михайловским замком».


Семейные дела цесаревича

А теперь вернемся к семейным перипетиям Великого князя Александра Павловича и его молодой жены.

18 мая 1799 года Елизавета Алексеевна родила первую дочь – Марию. Однако девочка прожила всего год и два месяца и скончалась от воспаления мозга.

Историк Г. И. Чулков писал об отношениях Елизаветы Алексеевны и Александра в ту пору: «Но была одна красавица, которая осталась равнодушной к чарам Александра. Это была его собственная жена, прелестная Елизавета Алексеевна. Правда, будучи невестой, и она пленилась юным Великим князем, но ее романтическая мечта быстро сменилась чувством хотя и нежным, но вовсе не страстным и, главное, лишенным того любовного преклонения, без которого нет счастливого брака. Александр чувствовал это. Сердце его было уязвлено навсегда. Он чувствовал, что какой-нибудь Платон Зубов, ухаживания которого, конечно, оскорбляли юную принцессу, все-таки в ее глазах был более мужчина, чем Александр, ее собственный семнадцатилетний муж, склонный к отроческим забавам и не сознающий своей ответственности, как глава дома…»

Однако не имевшие никаких последствий ухаживания Платона Зубова остались в прежнем царствовании, а в новом рядом с Елизаветой Алексеевной возник более опасный соперник, совершенно неожиданный для Александра, – Адам Чарторижский.

«Когда Александр заметил, что его друг Адам Чарторижский тоже влюблен в Елизавету, – писал Чулков, – он понял, что, сохранит или не сохранит свою супружескую верность его голубоглазая подруга, все равно этот изящный и страстный поляк в ее глазах будет рыцарем. Чарторижскому было тогда двадцать четыре года. У него было романтическое прошлое. Он был образован, писал стихи, успел пожить в Европе. Все это внушало юной Великой княгине не только любопытство… Рассказывали, что, когда у Елизаветы родилась девочка и ее показали Павлу, последний сказал статс-даме Ливен: «Сударыня, возможно ли, чтобы у мужа блондина и жены блондинки родился черненький младенец?» На что статс-дама ответила весьма находчиво: «Государь! Бог всемогущ!»

Следует заметить, что Адам Чарторижский был брюнетом, а Александр и Елизавета, как вся их немецкая родня, – блондинами.

Как бы то ни было, но официальный историограф ибиограф императоров Павла I, Александра I и Николая I профессор Н. К. Шильдер, прекрасно знавший множество материалов, но не имевший возможности называть вещи своими именами, писал, что после того как родилась великая княжна Мария Александровна, отношения императрицы Марии Федоровны и Великой княгини Елизаветы Алексеевны еще более обострились, а письма на имя Великой княгини велено было перлюстрировать. Легко было недоброжелателям Елизаветы Алексеевны, пользуясь этими обстоятельствами, возбудить в уме Павла подозрение против невестки и поселить путем клеветы раздор в семье.

12 августа 1799 года граф Ростопчин в дневнике словесных приказаний пишет: «Гофмейстера, князя Чарторижского послать министром к королю Сардинскому». 17 августа Ростопчин продолжает: «Отправить немедленно к его месту тайного советника Чарторижского».

23 августа 1799 года Чарторижский выехал из Петербурга в Италию отыскивать короля Сардинии, которого французы изгнали с континента. Чарторижский не мог уехать, не простившись с Александром. «Великий князь, – вспоминал Чарторижский, – выразил мне свое огорчение по поводу моего отъезда. Он ближе узнал уже действительную жизнь, и она начала производить на него свое действие. Великий князь не мог совершенно противиться окружающим его примерам и так же искал развлечения в ухаживаниях за дамами, пользовавшимися наибольшим успехом в данную минуту».


Детство и юность великих княжон Александры Павловны и Елены Павловны до их замужества в октябре 1799 года

После рождения двоих сыновей – Александра и Константина, в семье Павла и Марии Федоровны появились на свет с интервалом в пятнадцать с половиной месяцев две дочери, Александра и Елена.

Великая княжна Александра Павловна родилась 29 июля 1783 года.

Через полмесяца после ее рождения Екатерина II писала барону Гримму: «Моя записная книжка на днях умножилась барышней, которую в честь ее старшего брата назвали Александрой. По правде сказать, – добавляла бабушка, – я несравненно больше люблю мальчиков, нежели девочек…»

Екатерина II, опасаясь, что Сашенька, находясь при матери, женщине нравственной и доброй, но сентиментальной и наивной, попадет под влияние типичной мелкой немецкой принцессы и с самого начала будет лишена того масштаба, какой необходим Великой княжне мировой державы, забрала девочку к себе, чтобы воспитать ее должным образом.

Для этого императрица вызвала в Санкт-Петербург из-под Риги графиню Шарлотту Карловну Ливен – овдовевшую генеральшу, образцовую мать шестерых детей, женщину умную, властную, откровенную, обладающую прекрасными педагогическими способностями. Графиня при встрече с императрицей проявила все эти качества и, несмотря на очень жесткую критику нравов, царивших при дворе, и, в частности, любовь Екатерины к роскоши, лести и фаворитизму, все же была оставлена воспитательницей Александры Павловны.

Ливен сразу же покорила и Марию Федоровну, убедившуюся в том, что она может быть спокойна за свою дочь, как и за других дочерей, если они появятся на свет.

Сорок лет графиня была старшей воспитательницей в семье Романовых и вырастила всех дочерей Павла, оказывая сильное влияние и на его сыновей, внучек и внуков.

Когда Сашеньке исполнилось полтора года, возле нее появилась сестра, названная, по настоянию императрицы-бабушки, Еленой. Вскоре стало ясно, что Екатерина II, как всегда, оказалась права – Великая княжна Елена Павловна была необыкновенно хороша, настоящая Елена Прекрасная.

Переписка Екатерины II с Гриммом позволяет восстановить некоторые моменты из жизни Александры, а затем и Елены.

«До шести лет, – пишет Екатерина Гримму в сентябре 1790 года, – она (Александра. – В. Б.) ничем не отличалась особенным, но года полтора тому назад вдруг сделала удивительные успехи: похорошела, выросла и приняла такую осанку, что кажется старше своих лет. Говорит на четырех языках, хорошо пишет и рисует, играет на клавесине, поет, танцует, учится без труда и выказывает большую кротость характера. Меня она любит более всех на свете…»

А в 1794 году, когда Александре пошел одиннадцатый год, начались переговоры о ее браке. Инициатором их был шведский граф Стенбок, приехавший осенью в Санкт-Петербург на свадьбу Александра с принцессой Баденской Луизой.

В это время регентом Швеции был двоюродный брат Екатерины II – герцог Карл Зюдерманландский. Он доводился дядей пятнадцатилетнему шведскому королю Густаву IV и был убежденным врагом России, ориентируясь на союз с революционной Францией.

В свою очередь, Екатерина II была убежденной противницей Швеции и всячески поддерживала шведских сторонников союза с Россией, которых было немало в этой стране. Один из них, барон Армфельт, организовал заговор против Карла Зюдерманландского, но заговор был раскрыт, а его глава, в конце концов, оказался в России.

В такой обстановке брачные переговоры вести дальше было невозможно. И все же они возобновились, ибо этого требовали высшие политические цели – нужно было улучшить отношения между двумя соседними государствами.

Екатерина II писала Гримму в апреле 1795 года об Александре Павловне: «Я могу смело сказать, что трудно найти равную ей по красоте, талантам и любезности, не говоря уже о приданом, которое для небогатой Швеции само по себе составляет предмет немаловажный. Кроме того, брак этот мог бы упрочить мир на долгие годы».

А что же представлял из себя потенциальный жених, Густав-Адольф IV? Все, знавшие его, говорили о короле, что он самовлюблен, чванлив и высокомерен. Он любил поклонение, восхищение своею персоной, совершенно не терпел даже малейшего противоречия.

Он родился 1 ноября 1778 года и таким образом был старше своей невесты на пять лет. Однако в Санкт-Петербурге о Густаве-Адольфе говорили лишь хорошее, и Александра Павловна – чистая тринадцатилетняя девочка, – охотно всему верила, а после того, как получила портрет жениха, искренне влюбилась в своего суженого и очень хотела ему понравиться.

А задача, которую ставила перед собою ее бабушка, была более практична: Екатерина II хотела во что бы то ни стало сделать Александру королевой Швеции.

Густав-Адольф IV был принят в столице России с необычайным почетом. Первые вельможи изо дня в день давали в его честь балы и приемы. В Зимнем дворце ночи напролет гремели оркестры и полыхали многосвечные люстры.

На 10 сентября по просьбе Густава, незадолго перед тем сделавшего предложение Александре Павловне, Екатерина назначила официальную помолвку.

Весь двор, сановники и генералы первых четырех классов, иностранные резиденты и семья императрицы собрались в Тронном зале, ожидая начала церемонии.

К ним вышла Екатерина в короне и мантии и села на трон, поставив рядом трепещущую и взволнованную невесту.

Время шло, но жених оставался в глубине дворцовых апартаментов и в зале не появлялся. Посланным к нему вельможам он заявил, что Александра Павловна должна перейти в протестантство, а иначе он отказывается от сватовства и свадьбы.

При этом известии Екатерина потеряла сознание и упала с трона – с нею приключился первый апоплексический удар, последствия которого вскоре свели ее в могилу.

Заболела и несчастная опозоренная невеста, впав в полуобморочное состояние.

Однако молодость и здоровье Александры взяли свое, она совершенно поправилась, повзрослела и по-прежнему была одной из лучших невест коронованной Европы, не знавшей отбоя от поклонников.

Не менее привлекательной росла и сестра Александры – Елена Павловна, о которой Екатерина II писала Гримму: «У нее необыкновенно правильные черты лица, она стройна, легка, ловка и грациозна от природы. Характер у нее очень живой и шаловливый, сердце доброе. Братья и сестры любят ее за веселый нрав».

Как и все дети августейшего семейства, Елена получила наилучшее, но из-за юного возраста не до конца доведенное образование под присмотром императрицы-бабушки и прекрасной воспитательницы – баронессы Ливен. И Великая княжна превратилась в одну из самых завидных невест в Европе.

Соответственно, такою же была и ее цена на рынке сиятельных невест, который издавна хорошо знал, сколько может стоить та или иная претендентка на тот или иной престол.


Свадьбы Елены и Александры и их предыстория

К совершеннолетию Елены Павловны для России возникла насущная необходимость повторить дипломатический маневр, какой совершил Петр I, выдав в апреле 1716 года свою племянницу-царевну Екатерину Ивановну за Мекленбургского герцога Карла-Леопольда. Петр I сделал это из-за того, что Мекленбургское герцогство лежало на берегу Балтийского моря, рядом со шведской Померанией, чье географическое положение было весьма удобным для ведения войны против шведов. Кроме того, Мекленбургский герцог Карл-Леопольд не ладил со своими дворянами и был заинтересован в опоре на такого сильного союзника, каким был русский царь.

В конце XVIII века императору Павлу еще раз пришлось вспомнить о Мекленбургском герцогстве, ибо вновь возникла необходимость привязать его к колеснице российской внешней политики. И он посчитал, что должно использовать «династический резерв», посватав Елену Павловну за Мекленбург-Шверинского герцога Фридриха-Людвига.

Было и еще одно обстоятельство, которое Павел имел в виду, отдавая предпочтение Мекленбургской династии перед другими владетельными немецкими домами: герцоги, носящие титулы Мекленбург-Шверинских, или Мекленбург-Стрелицких, традиционно считались «русскими». И это не случайно. Представители Мекленбургской династии гордились тем, что сохраняют славянские корни, и считали себя единственным в Германии знатным родом, происходящим из старославянского княжеского дома племени бодричей.

Бодричи, или ободричи, или ободриты, были одним из крупнейших племен полабских славян, населявших земли между Эльбой (Лабой) и Одером (Одрой) – с запада на восток, а с юга на север – от Рудных гор до Балтийского моря.

Историческая область Мекленбург располагалась на северо-востоке Германии, на побережье Балтийского моря. Ее название производят от славянского имени основанного бодричами города Микилинбор. Князьями на этих землях были потомки князя бодричей Никлота, принявшие христианство. В 1348 году глава династии получил от императора Карла IV титул герцога и стал единственным немецким герцогом славянского происхождения.

Вернемся, однако, в конец XVIII века.

Переговоры о предстоящем сватовстве Мекленбург-Шверинского герцога Фридриха-Людвига Павел поручил вести опытному старому дипломату, своему давнему доверенному Максиму Алопеусу. (Его настоящая фамилия была Керимяки, что в переводе с финского означает «лисица». Один из его родственников, став пастором, латинизировал фамилию и стал Алопеусом, что по-латыни также означало «лисица».);

Максим Алопеус полностью соответствовал своему прозвищу В 1783 году он по протекции цесаревича Павла был назначен российским министром-резидентом при дворе епископа Любекского, но его влияние на Австрию, Пруссию и многие другие немецкие государства было исключительно сильным.

30 ноября 1796 года, через три недели после вступления Павла на престол, Алопеус стал членом Коллегии иностранных дел, и император поручил ему сговорить Елене Павловне жениха из герцогской семьи Мекленбург-Шверина. Алопеус блестяще выполнил поручение Павла и тотчас же получил согласие наследника престола, принца Фридриха-Людвига.

Жених, вместе со своим младшим братом Карлом, прибыл в Санкт-Петербург 17 февраля 1799 года. Братьям отвели покои в Мраморном дворце и незамедлительно привезли к семейному императорскому столу в Зимний дворец.

А уже на следующий день в столице начались непрекращающиеся балы и праздники в честь двух августейших братьев.

Молодые понравились друг другу, и было решено провести обручение сразу после Пасхи.

Обручение состоялось 5 мая в Павловске. Во время этой церемонии был дан 51 артиллерийский залп. Затем последовал роскошный обед, вслед за которым отшумел не менее великолепный бал. А вечером в Павловске прошел большой концерт, во время которого снова гремели пушки. На сей раз был дан 31 залп.

Теперь следовало провести последние приготовления к свадьбе, а параллельно начать и сборы в дорогу. Елене Павловне стали подбирать будущий придворный штат и определили, что священник Данковский, находившийся тогда в Берлине, переедет оттуда в Росток и будет состоять и духовником Елены Павловны, и пресвитером русской церкви в Мекленбург– Шверине.

Одновременно шла подготовка и к свадьбе Александры Павловны – фигуры, не менее значительной, чем ее сестра Елена.

Австрийская империя, так же как и Мекленбург, рассматривалась Павлом как потенциальный союзник России, даже более важный в силу своего могущества и политического авторитета в Европе. Поэтому для Александры Павловны женихом был избран внук императора Австрии Франца I, венгерский палатин, эрцгерцог Иосиф Габсбург.

Род Габсбургов на протяжении пяти веков передавал по наследству императорскую корону Священной Римской империи. В середине XVI столетия династия Габсбургов разделилась на две ветви – испанскую и австрийскую, причем глава австрийской ветви носил титул императора.

В 1792 году австрийский трон занял Франц I, представитель Габсбургско-Лотарингского дома, последний император Священной Римской империи. Эрцгерцог Иосиф был одним из его сыновей – с 1435 года «эрцгерцогами» назывались принцы австрийского дома.

Империя Габсбургов в Восточной Европе состояла в конце XVIII века из множества территорий: Австрии, Венгрии, Богемии (Чехии), Моравии (Словакии), Галиции, Трансильвании, Баната, Славонии, Тироля, Далмации, которые, подчиняясь Австрии, пытались сохранять в разной степени подобие независимости или хотя бы своеобразия.

Эрцгерцог Иосиф, жених Александры Павловны, занимал один из главнейших постов в землях Габсбургов: он был палатином Венгрии, второй после Австрии земли, столицей которой был Будапешт.

Обе свадьбы готовились одновременно и были назначены на начало октября 1799 года. Поскольку герцог Мекленбургский приехал в Петербург раньше Иосифа Габсбурга, было решено, что сначала состоится венчание Фридриха-Людвига с Еленой, а по окончании свадебных торжеств сразу начнется церемония бракосочетания Иосифа с Александрой Павловной.

12 октября 1799 года с блеском была отпразднована свадьба Елены Павловны, а 19 октября – Великой княжны Александры Павловны и эрцгерцога Иосифа. В этот день произошло их венчание. Так же, как и в день венчания Елены Павловны с Фридрихом-Людвигом, был дан 51 артиллерийский залп, пиршество сменилось балом, бал – концертом, а затем до полуночи над Павловском и Санкт-Петербургом полыхал фейерверк.

21 ноября – через месяц после венчания – из Санкт-Петербурга в Вену уехали Александра и Иосиф. Прощаясь со старшей дочерью, Павел повторял, что никогда больше ее не увидит.

А еще через месяц, под новый 1800 год, отправилась в Мекленбург и Елена Павловна.


Жизнь Александры Павловны в Австрии и Венгрии

Уже на свадьбе Александры и Иосифа стало очевидно, что молодожены влюблены друг в друга и их отношения отличаются необычайной сердечностью и теплотой.

Было заметно, что они хотят как можно скорее уехать из холодного Санкт-Петербурга в теплую, солнечную Австрию, и только любовь Александры Павловны к отцу и матери, к родной земле делала этот отъезд печальным, а для родителей даже горьким и скорбным.

Этот брак, заключенный в дипломатических интересах Австрии и России, предусматривающий несомненную выгоду в кровном родстве двух императорских династий, оказался редким исключением среди браков такого рода: молодые горячо любили друг друга, и все их супружество, к сожалению весьма непродолжительное, убедительно подтвердило это.

По традиции, русская Великая княжна после венчания сохранила православное вероисповедание, и спустя три недели после свадьбы молодожены отправились в Вену, где находилась резиденция императора Австрии Франца I. Из писем российского посланника, находившегося в Вене при дворе императора, из писем духовника Александры Павловны – отца Самборского, бывшего ее законоучителем в детские годы в Царском Селе и Санкт-Петербурге, Мария Федоровна знала, что происходит в Австрии и Венгрии с ее любимицей.

Вскоре после приезда в Вену Александра была представлена Францу и его жене. Франц в это время был женат второй раз – на неаполитанской принцессе Терезии, отличавшейся злобным характером, завистливостью и жестокостью. Император, впервые увидев невестку, был поражен ее абсолютным сходством со своей первой женой Елизаветой-Вильгельминой, принцессой Вюртембергской, приходившейся родной сестрой ее матери – Марии Федоровне. Как часто случается, Александра Павловна как две капли воды была похожа на свою покойную тетку, и этого было довольно, чтобы у Терезии возникла сугубая ревность к невестке, вскоре перешедшая в неистребимую ненависть. Вскоре Александра Павловна забеременела и по приказанию Терезии была передана в руки грубого и невежественного врача, распоряжения которого только ухудшали ее положение.

Делалось это и потому, что если бы у Иосифа и Александры Павловны родился сын, то мог бы возникнуть вопрос об отделении Венгрии от Австрийской империи.

Хорошо осведомленный о делах в Венгрии, Август Коцебу писал, что в стране возникло целое движение сторонников отделения Венгрии от Австрийской империи под властью Александры Павловны или ее сына, разумеется, если таковой родится. Коцебу писал, что среди сторонников независимой Венгрии раздавались карточки, по которым единомышленники узнавали друг друга. На этих карточках в середине была изображена колыбель ожидаемого принца, над которой парил Гений Отечества – дух-покровитель Венгрии, а возле колыбели рос куст роз, окруженный терновником, символизирующий прекрасную палатину и преследующие ее на каждом шагу страдания. Две великолепные распустившиеся розы обозначали Александру Павловну и ожидаемого наследника.

Разумеется, тайна эта была вскоре раскрыта, и за палатиной было установлено строгое и тщательное наблюдение. Александру Павловну подвергли столь мелочной регламентации и опеке, что сделали ее жизнь невыносимой. Во время беременности ее кормили самой непригодной для этого пищей, так что ее духовник, отец Самборский, должен был ходить на базар и приносить оттуда то, что было нужно беременной, пряча свои покупки под широкой рясой.

Мария-Терезия, кроме того, настоятельно требовала, чтобы палатина обязательно приехала рожать ребенка в Вену. Александра Павловна, опасаясь и за себя, и за будущего ребенка, при помощи Павла настояла на том, чтобы роды состоялись в Офене. К сожалению, и это ей не помогло. Современники знали, что в отношении венского двора к палатине императрица Терезия играла все ту же зловещую роль. Она завидовала необычайной популярности невестки, любви, которой ее окружали, – особенно православные славяне, жившие в Будапеште и его окрестностях. Кроме того, Терезия была очень странной женщиной. Она любила все страшное и чудовищное и наполняла свои дворцы и сады безобразными статуями, химерами, изображениями казней и пыток. Она почти всегда молчала, глядела исподлобья и светским увеселениям предпочитала общество слуг и простолюдинов, устраивая для них пиры и спектакли, в которых сама играла первые роли.

23 февраля 1801 года Александра Павловна родила девочку, которая прожила всего лишь несколько часов, а на десятый день – 4 марта – от молочной горячки умерла и ее семнадцатилетняя мать.

Когда все это произошло, император Павел был еще жив – он был убит ровно через неделю после кончины своей старшей дочери – 11 марта 1801 года.


Жизнь Елены Павловны в Мекленбурге

Так же, как Александра и Иосиф, Елена Павловна и Фридрих-Людвиг были искренне влюблены друг в друга.

Молодых в Штеттине встретили радушно и торжественно: в их честь отец Фридриха-Людвига – герцог Фридрих-Франц устроил большой праздник. Но каким жалким показался он Елене Павловне! Русская герцогиня поразила всех собравшихся необыкновенными бриллиантами, подобных которым не видел никогда ни один из гостей.

Однако в дальнейшем Елена Павловна никогда этих украшений не показывала и носила всегда очень скромные платья.

Она всегда была ровна, приветлива и проста в обращении со слугами, и те не переставали удивляться всякому отсутствию холодности, а тем более чопорности в поведении их новой герцогини. Елена могла обнять и поцеловать простую служанку, могла поплакать вместе с нею, безыскусно и искренне сочувствуя ей. По утрам она гуляла в парке в маленьком городке Людвигелуст, где у нее и Фридриха-Людвига был небольшой загородный дворец, более напоминавший виллу.

А днем юная герцогиня читала и писала, трудясь над историей и культурой Мекленбурга и Германии: ей было всего 16 лет, к тому же она была в положении, но несмотря на тяжело протекающую беременность, продолжала собственное образование.

Она свободно владела четырьмя языками, и практически все книги из библиотеки герцога были ей доступны.


К. Брюллов. «Портрет великой княгини Елены Павловны с дочерью Марией». 1830 г.


В середине сентября 1800 года в Санкт-Петербург пришло сообщение, что Елена Павловна родила мальчика, которого назвали Павлом-Фридрихом – в честь двух его дедов – русского императора Павла и Мекленбургского герцога Фридриха.

Казалось бы, все идет хорошо, но после родов молодая женщина стала чувствовать себя все хуже и хуже.

В 1803 году она родила второго ребенка, девочку, которую назвали Марией. Однако жить вместе матери и дочери не довелось: 24 сентября 1803 года Елена Павловна скончалась.

Впоследствии ее сын Павел-Фридрих женился на дочери короля Пруссии Фридриха-Вильгельма III принцессе Александрине, а незадолго перед тем, в 1817 году, на другой дочери Фридриха-Вильгельма III – Шарлотте-Каролине Прусской – женился дядя Павла-Фридриха – будущий царь Николай I.

Мария вышла замуж за герцога Саксен-Альтенбургского Георга.


Заговор и смерть Павла I

Пален не был единственным организатором заговора против императора Павла. Параллельно с ним трудился на этой ниве вице-канцлер Российской империи, генерал-майор и камергер, граф Никита Петрович Панин. Он хотел передать трон Александру, но оставить Павла в живых, сохранив для него Павловск и маленькое войско для парадов. Панин сообщил об этом Александру, указав и на то, что свобода и жизнь его самого и всей царской семьи находятся под угрозой.

Затем Панин вовлек в заговор братьев Зубовых, которые входили и в число заговорщиков, собиравшихся у Палена.

Пален и Платон Зубов собрали в Санкт-Петербурге множество опальных офицеров и генералов, изгнанных Павлом из гвардии и армии и составивших костяк заговора. Немаловажную роль играла и мощная финансовая поддержка английского посланника лорда Уитворда, недовольного явно профранцузской и антианглийской политикой Павла.

К заговорщикам вскоре примкнул и еще один Зубов – Николай, соратник Суворова, ставший еще в 1734 году зятем великого полководца – мужем его дочери Натальи, которую Александр Васильевич звал «Суворочкой». Присутствие среди заговорщиков Николая Зубова придавало его участникам еще большую уверенность и силу.

Меж тем одно из второстепенных, казалось бы, обстоятельств, совершенно не относящихся к заговору, но сыгравших в развязке его решающую роль, произошло за несколько лет до роковой ночи.

А история эта была такой.

Дело в том, что частые роды подорвали здоровье Марии Федоровны. В 1796 году она родила уже девятого ребенка, необычайно крупного мальчика, которого назвали Николаем. Екатерина II писала барону Гримму об этом событии: «Мамаша (Мария Федоровна. – В. Б.) родила огромнейшего мальчика. Голос у него – бас, и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков (62 см. – В. 5.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря».

Однако в середине 1797 года Мария Федоровна сообщила Павлу, ставшему в то время уже императором, что «снова тяжела». Лейб-медик императрицы, берлинский профессор-акушер Мекель сказал Павлу, что роды будут очень трудными и он не ручается за жизнь Марии Федоровны. Доктор почтительнейше попросил государя ни в коем случае не ставить более под удар жизнь своей августейшей супруги. Павел испугался и дал себе клятву, что больше никогда не окажется в постели со своею женой. Он тут же приказал наглухо забить гвоздями дверь, соединявшую его спальню со спальней Марии Федоровны, совершив, сам того не подозревая, роковой шаг: из-за этого при покушении на него он не смог перебежать в опочивальню жены, которая соединялась с целым лабиринтом переходов и коридоров Михайловского замка.

А заговор между тем вступал в заключительную стадию. Общее положение дел хорошо выразил один из заграничных заговорщиков, опальный русский посол в Лондоне граф С. Р. Воронцов.

В письме из Лондона от 5 февраля 1801 года, написанном симпатическими чернилами, он уподоблял Россию тонущему в бурю кораблю, капитан которого сошел с ума. Воронцов писал: «Я уверен, что корабль потонет, но Вы говорите, что есть надежда быть спасенными, потому что помощник капитана – молодой человек, рассудительный и кроткий, к которому экипаж питает доверие. Я заклинаю Вас вернуться на палубу и внушить молодому человеку и матросам, что они должны спасти корабль, который частью, равно и груз, принадлежит молодому человеку, что их тридцать против одного и что смешно бояться быть убитому этим безумцем-капитаном, когда через несколько времени» все, и он сам, будем потоплены этим сумасшедшим».

Определенную роль в обострении создавшейся ситуации сыграл тот факт, что в начале 1801 года Павел вызвал в Петербург тринадцатилетнего племянника жены принца Евгения Вюртембергского. Этот мальчик еще в 1798 году получил от Павла звание генерал-майора и стал шефом драгунского полка. Воспитателем при нем был генерал барон Дибич, в прошлом адъютант Фридриха Великого. 7 февраля принц Евгений был представлен Павлу и так ему понравился, что император поделился с Дибичем своим намерением усыновить Евгения, прибавив, что он владыка в своем доме и государстве и потому возведет принца на такую высокую ступень, которая повергнет всех в изумление.

Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Александра и его сторонников и стало еще одним козырем в руках заговорщиков, так как было ясно, о какой «высокой ступени» для усыновленного принца говорил император. Разумеется, что на этой «высокой ступени» двоим стоять было невозможно, и Александр понимал, чем это все может кончиться лично для него.

Как известно, в ночь на 11 марта 1801 года заговорщики ворвались в спальню Павла и убили его.

В это время Александр, находившийся в том же Михайловском замке, только в другом его крыле, лежал на постели, не раздеваясь.

Около часа ночи к нему вошел Николай Зубов, всклокоченный, красный от волнения, в помятом мундире, и хрипло произнес:

– Все исполнено.

– Что исполнено? – спросил Александр и, поняв, что его отец убит, безутешно зарыдал.

В этот момент возле него появился спокойный, подтянутый Пален и, чуть поморщившись, холодно сказал:

– Ступайте царствовать, государь.


Александр I – неизбывный грех и первые попытки его искупления

…Первые минуты и часы царствования Александра оказались самыми тяжелыми в его жизни. Пален провел его по темным коридорам Михайловского замка, заполненным пьяными, сильно возбужденными, громко говорящими офицерами. Некоторые из них держали в руках горящие факелы, и кровавый отсвет огня показался трепещущему, близкому к обмороку Александру зловещим.

Когда они вошли в спальню Павла, Александр увидел обезображенное ударами сапог лицо мертвого отца.

Это зрелище потрясло его, но еще более – коварство и безжалостность, с какою все это было проделано. Ведь он надеялся, что отца только арестуют, а его убили, причем – жестоко, нисколько не думая о сыновних чувствах Александра, в глубине души все же любившего отца.


А. Рокштуль. «Император Александр I». 1817 г.


Еще раз вглядевшись в синее, распухшее лицо покойного, Александр вскрикнул и, потеряв сознание, упал на спину, во весь рост, сильно стукнувшись головой об пол.

…Когда слух об убийстве Павла дошел до Марии Федоровны, она выбежала из своих покоев, «не владея собой от гнева и отчаяния», и явилась перед заговорщиками. Ее крики разносились по всем коридорам. Заметив гренадер, она несколько раз повторила им: «Итак, нет больше императора, он пал жертвой изменников. Теперь я – ваша императрица, я одна ваша законная государыня, защищайте меня, идите за мной!» Один из участников заговора, генерал Беннигсен, и Пален с трудом, силой, увели Марию Федоровну в ее комнаты, но она снова пыталась выбежать в коридор, решившись на то, чтобы захватить власть и отомстить за убийство мужа. Но императрица Мария ни наружностью, ни характером не была способна возбудить в окружающих энтузиазм или безотчетную преданность. Ее многократные призывы к солдатам не произвели никакого впечатления. Может быть, этому способствовал и немецкий акцент, сохранившийся у нее в русской речи. Часовые скрестили оружие, и императрица отошла от двери.

Чарторижский писал: «Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать объяснения по поводу того, что произошло? Похоже, они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было думать. С другой стороны, императрица, его мать, была в исступлении от горя и злобы, лишивших ее всякого чувства меры и способности рассуждать.

Из членов императорской фамилии, среди ужасного беспорядка и смятения, царивших в эту ночь во дворце, только одна молодая императрица, по словам всех, сохранила присутствие духа. Император Александр часто говорил об этом. Она не оставляла его всю ночь и отходила от него лишь на минуту, чтобы успокоить свекровь, удержать ее в ее комнатах, уговорить ее прекратить свои вспышки, которые могли стать опасными, когда заговорщики, опьяненные успехом и знавшие, как они должны опасаться ее мести, являлись хозяевами во дворце. Одним словом, в эту ночь только императрица Елизавета сохранила самообладание и проявила моральную силу, которую все признали. Она явилась тогда посредницей между мужем, свекровью и заговорщиками и старалась примирить одних и утешить других».

После всего увиденного Александр был близок к помешательству. Он плакал, ломал руки, обвинял заговорщиков в обмане и предательстве. Себя же он считал жертвой кровавого плутовства, низкого коварства, обернувшегося смертью любимого отца, которого он хотел всего лишь взять под опеку, поселив в Михайловском замке и предоставив ему для прогулок расположенный по соседству Летний сад. Но его обманули. Отец был мертв. Содеянного поправить было нельзя, и рационализм в конце концов взял верх над эмоциями.

Во втором часу ночи Александр вышел к преображенцам и семеновцам, все еще стоявшим в карауле, и после короткой встречи сел в сани и уехал в Зимний дворец.

12 марта был издан манифест, извещавший подданных, что Павел скончался нынешней ночью от апоплексического удара, и от имени нового государя обещавший «управлять страной по законам и по сердцу… Екатерины Великой».

Утром 12 марта в Зимнем дворце, а также во всех церквах, полках, присутственных местах, куда успел дойти манифест, состоялись церемонии присяги новому императору. Люди ликовали, но сам Александр был мрачен, говоря при случае, что царскую власть принимает, как тяжкое бремя, и будет нести, как крест, ибо такую судьбу уготовило ему провидение самим фактом его рождения.

На четвертый день царствования Александр объявил амнистию для 536 человек. Лишенные дворянства и чинов были возведены в прежнее достоинство, всем им, в том числе и скрывавшимся в эмиграции, было разрешено жить где угодно, причем устранялся и существовавший ранее политический надзор. В первые же недели были возвращены на службу либо вознаграждены пенсиями более 12 тысяч офицеров, генералов и чиновников, а 2 апреля была упразднена и Тайная экспедиция.

Произошли перемены и в высших эшелонах власти. Д. П. Трощинский – один из статс-секретарей Екатерины II – был назначен «состоять при особе его величества у исправления дел, по особой доверенности государя на него возложенных». В должность статс-секретаря при нем был определен статский советник Михаил Михайлович Сперанский, вскоре начавший играть важную роль в истории страны.

Весь март и апрель были ознаменованы множеством новых законоположений, либерализовавших жизнь России, отменявших указы Павла и восстанавливающих привилегии, некогда дарованные Екатериной II.

23 марта в Петропавловском соборе было погребено тело Павла I, несколько дней перед тем выставленное для прощания с ним на таком высоком помосте, что нельзя было разглядеть лица покойного. К тому же придворные врачи и косметологи так поработали над обезображенным ударами лицом покойного и наложили такой густой грим, что Павел, если бы даже и был виден проходившим мимо него, все равно едва ли был бы ими узнан.


Новый курс молодого императора. Решительный поворот во внешней политике

Случилось так, что в момент дворцового переворота из близких Александру людей рядом с ним был только Павел Александрович Строганов, присутствовавший, кстати, вечером 11 марта на последнем ужине Павла в Михайловском замке. В. П. Кочубей был в Дрездене, Адам Чарторижский – в Неаполе, Н. Н. Новосильцев – в Англии. Узнав о событиях в Петербурге, все они поспешили к Александру и вскоре были на месте. Они ехали к Александру, влекомые не только искренним сочувствием, но и ясно осознанной необходимостью помочь ему, ибо он находился в обстановке весьма нелегкой.

Вот что писал Адам Чарторижский, приехавший в Петербург летом 1801 года: «В момент моего приезда Петербург был похож на море, еще волновавшееся после сильной бури и едва начавшее медленно затихать… Среди смятений и волнений, царивших в первые дни после катастрофы, Пален намеревался захватить освободившиеся бразды правления…

Уже поговаривали, что Пален стремится занять пост министра двора. Подавленный скорбью, полный отчаянья, замкнувшийся со всею своей семьей во внутренних покоях дворца, император Александр оказался во власти заговорщиков. Он считал себя вынужденным щадить их и подчинять свою волю их желаниям».

Однажды Александр пожаловался на свое тяжелое положение генерал-прокурору Сената генералу Балашову – человеку прямому, честному, бесхитростному и справедливому. Балашов пришел в недоумение и с солдатской прямотой сказал: «Когда мухи жужжат вокруг моего носа, я их прогоняю».

Александр тут же подписал указ, предписывающий Палену покинуть Петербург в 24 часа. Пален повиновался и уехал в свои остзейские поместья.

В августе, после шестилетнего отсутствия, приехал из Швейцарии и Лагарп. Русские друзья Александра по приезде образовали тесный кружок единомышленников – «Негласный Комитет», занимавшийся реформой управления империей, но так и не доведший дело до конца.

Изменилась не только внутренняя, но и внешняя политика. 5 июля 1801 года Александр приказал разослать главам российских дипломатических миссий при важнейших европейских дворах инструкцию, в которой говорилось: «Я не вмешиваюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только руководствуются в отношении к моей империи тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я, и мы останемся в самых дружественных отношениях». Руководствуясь провозглашенным принципом, Александр отказался от титула Великого магистра Мальтийского ордена, который носил Павел, оставшись его протектором, что позволило уже в начале июня подписать в Петербурге Конвенцию о дружбе между Россией и Англией. Еще раньше, 10 мая, были восстановлены дипломатические отношения с Австрией, и в Вене вновь стал послом А. К. Разумовский, а 26 сентября в Париже состоялось подписание мира с Францией.

Проделав за короткое время большую работу в области внутренней и внешней политики, Александр одновременно подготовился и к акту коронации.

…15 сентября, в воскресенье, в Успенском соборе, митрополит Платон, четыре года назад короновавший Павла, возложил императорскую корону на голову Александра.

Однако почти все, кто сопровождал нового императора в его поездке в Москву, единодушно отмечали, что ни разу не видели его радостным, а тем более смеющимся. Он был постоянно задумчив, почти всегда печален и улыбаться заставлял себя чаще всего из-за обстоятельств дворцового этикета.

Мысли об убитом отце не оставляли Александра ни на минуту, ибо в Москве, где он был с ним совсем недавно, все напоминало ему о Павле. И уж буквально каждый момент коронационных торжеств, каждый шаг по Кремлю, точно по тому же маршруту, по какому четыре года назад шел он вместе с покойным отцом, вызывали в памяти предыдущую коронацию. Раскаяние Александра и благочестивые добрые намерения выразились и в том, что именно в эти дни был издан указ о пересмотре старых уголовных дел и отмене пытки.


Цесаревич Константин – насильник и убийца

Теперь следует рассказать об одном внутрисемейном деле императорской фамилии, получившем в то время довольно громкий общественный резонанс. Тем более что дело это напрямую повлияло на развод Константина с женой – урожденной немецкой принцессой.

А. М. Тургенев писал: «Связавшись с непотребною княжною Четвертинской (имеется в виду княжна Жанетта Антоновна. – В. 5.), Константин вознамерился прогнать от себя законную супругу свою, Великую княгиню Анну Федоровну? урожденную принцессу Саксен-Кобургскую. Великая княгиня была беременна, а Константин, предавшись пьянству и разврату, невероятно и невозможно выразить, какие причинял ей оскорбления! Великая княгиня не только не жаловалась, но терпела все с кротостию. Даже единственный друг ее, императрица Елизавета, не все ведала, что Великая княгиня претерпевала. Глупая вдовствующая императрица Мария не терпела Великой княгини по какой-то наследственной вражде дома Вюртембергского с домом Кобургским». Далее Тургенев сообщает, что близкий друг и собутыльник Константина штаб-ротмистр Кавалергардского полка Иван Лонгинович Линев согласился за долги оклеветать жену Константина, «сознавшись» в любовной связи с ней, чего на самом деле не было.

«Глупая вдовствующая императрица Мария раскричалась, не хотела видеть Великую княгиню. На третий день гнуснейшей клеветы развратнейшего чудовища Константина прекрасная, кроткая, любезная Великая княгиня Анна Федоровна навсегда оставила Россию! Презреннейший Линев, получив отставку, поехал в чужие края, чтобы показать, что Анна Федоровна, будучи страстно влюблена в него, требовала, чтобы он находился при ней… В России все были уверены, что Линев – любовник Анны Федоровны, но ничего нет несправедливее в мире этой клеветы».

Дело кончилось тем, что Великая княгиня Анна Федоровна уехала к своим родителям и только через девятнадцать лет, в 1820 году, дала развод Константину, но об этом будет рассказано ниже.

После отъезда жены Константин пустился «во вся тяжкая», не брезгуя даже откровенной сексуальной уголовщиной.

А. М. Тургенев записал и то, что тщательно скрывалось от посторонних ушей и глаз, назвав этот фрагмент своих воспоминаний «Эпизод с госпожою Арауж». Развратнейший и вечно пьяный Константин набрал себе в адъютанты развратнейших, бессовестнейших, бесчестнейших людей – Н. А. Чичерина, Олсуфьева, Нефедьева, А. С. Шульгина, К. Ф. Баура и Янковича-Демареева. Им на глаза попала молодая, красивая вдова банкира Араужа, мать двоих малолетних дочерей, женщина скромная и богобоязненная. Адъютант Константина Баур знал госпожу Арауж с детства и на правах близкого знакомого часто бывал в доме ее родителей. О красавице вдове узнал Константин и стал домогаться близости с нею, но Арауж решительно отказала Великому князю. Тогда Константин поклялся, что добьется своего во что бы то ни стало.

Константин послал в дом Арауж карету и велел слуге сказать, что ее просит заехать в Зимний дворец живущий там друг ее Баур, к тому же заболевший. Арауж поверила и поехала во дворец. Однако ее привели не к Бауру, а к Константину, окруженному толпой пьяных офицеров. Баура среди них не было.

«Благопристойность, – пишет А. М. Тургенев, – не дозволяет пересказать, что изверги, начиная с Великого князя, с ней делали! До того даже, что, когда Арауж от насилия, ей сделанного двадцатью или более людей, лишилась жизни, изверги, а именно Шульгин и Чичерин, еще продолжали действие! Бездыханное тело Арауж, с переломанными суставами в руках и ногах, было привезено в дом ее матери и брошено в прихожей комнате».

Только из-за того, что Арауж, как и ее покойный муж, были прусскими подданными, по требованию прусского посланника было начато следствие.

Комиссия во главе с Д. А. Гурьевым, констатировав смерть Арауж, объяснила это эпилептическим припадком, во время которого она и поломала себе руки и ноги. Такое заключение обошлось Константину в двадцать тысяч рублей.

К сказанному следует добавить, что в это время Константин, по словам А. М. Тургенева, болел плохо залеченным сифилисом, но это не останавливало светских дам искать близости с ним.

Камергер П. Н. Нарышкин угодливо предлагал Константину и собственную жену, и ее родную сестру, ожидая, когда Великий князь выпустит из спальни одну из них и тотчас же призовет другую.

В отличие от Александра, Константин, тоже участвовавший в заговоре, угрызений совести из-за смерти отца не испытывал и от душевных переживаний был совершенно избавлен. Правда, после смерти госпожи Арауж безобразные оргии и кутежи несколько приутихли, но в основе своей Константин оставался прежним – убежденным в безнаказанности разнузданным развратником, кутилой и хамом.


Император Александр и прусская королева Луиза

Важнейшими из внутренних дел в то время были отношения с Грузией и смена руководства в Коллегии иностранных дел. Было совершено подписание Манифеста о присоединении Грузии к России и состоялось назначение на пост канцлера Василия Павловича Кочубея, пришедшего на место уволенного Н. И. Панина.

Так еще один руководитель заговора ушел в политическое небытие, уступив место новому человеку из числа членов «Негласного Комитета».

Тридцатитрехлетний Кочубей был решительным сторонником нейтральной, независимой России, которая, по его мнению, не должна была связывать себя никакими военными союзами. В записке, поданной Александру, Кочубей писал: «Россия достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению, император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто-либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов.

Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое дело многочисленному населению России до дел Европы и до войн, из нее проистекающих? Она не извлекла из них ни малейшей пользы».

Однако концепция Кочубея не просуществовала и года: 20 мая 1802 года Александр отправился в свою первую заграничную поездку – в Пруссию. Эта поездка стала причиной того, что между русским императором и прусской королевской четой установилась прочная и нежная дружба, которая впоследствии явилась одним из побудительных мотивов вступления России в войну с Наполеоном.

«Во время пребывания в Мемеле, – пишет Адам Чарторижский, бывший в свите царя и царицы, – королеву всегда сопровождала ее любимая сестра, принцесса Сальмская, теперешняя герцогиня Кумберландская, о которой скандальная хроника могла бы порассказать многое. Присутствие принцессы уменьшало строгость этикета, оживляло разговор и придавало более интимный характер их встречам: принцесса была прекрасной поверенной тайных помыслов своей сестры; она была бы готова и на более существенную помощь сестре в этих делах, если бы в этом встретилась надобность. После одного из свиданий с Прусским двором, император, в то время сильно увлекавшийся кем-то другим, рассказывал, что серьезно встревожен расположением комнат, смежных с его опочивальней, и что на ночь он запирает дверь на два замка, из боязни, чтобы его не застали врасплох и не подвергли слишком опасному искушению, которого он желал избежать. Он даже высказал это обеим принцессам, причем был более откровенен, нежели учтив и любезен».

Александр приехал в Мемель 10 июня и уехал 16-го, но всего за одну неделю он буквально свел с ума синеокую двадцатишестилетнюю красавицу королеву, в свою очередь пленившую царя восторженностью души и вспышками веселого кокетства, сочетавшимися с глубокой заинтересованностью сложными проблемами жизни и редкостной начитанностью. Несмотря на молодость (царь был на год моложе Луизы), Александр пустил в ход все: пламенную мечтательность, которая выходила у него такой естественной, хотя никогда не была искренней, желание послужить идеалам человечности, пылкое стремление к славе, намерения стать на защиту угнетенной Европы, готовность каждый момент спешить на помощь последним из последних, забыв о своем высоком сане, повинуясь только чувству гуманности. Это была тонкая игра со стороны «прельстителя». Она достигла цели.

Один из эпизодов, произошедший на глазах Луизы, раскрывает то, как Александр доказывал свою гуманность и стремление спешить на помощь. «Был кончен один из танцев, – писала Луиза в своем „Дневнике “, – император отдыхал еще рядом со мной, мы разговаривали. Вдруг все устремились к окнам, спрашивали: „В чем дело?“ Говорят: „Кто-то утонул “. Как ветер, Александр бросился вниз, чтобы помочь. Это был маленький мальчик, которого уже успели вытащить из воды. Я вижу в окно, как император возвращается с мальчиком восьми или девяти лет на руках. Войдя, он сам дает ему чая, который тот пьет с удовольствием. И приходит ко мне, будто ничего не случилось. Я говорю ему о том, как он добр, я растрогана. „Всякий сделал бы это на моем месте“, – отвечал он».

На другой день после отъезда Александра, Луиза, воспользовавшись отъездом в Петербург курьера, отправила вслед ему письмо: «Я тщетно буду стараться изобразить вам горе, в которое поверг меня ваш отъезд. Он был ужасен. Только надежда увидеть ваше императорское величество через два года несколько утешила меня». А через месяц Луиза получила письмо от своего брата, принца Георга, в котором он восхищался красотой Альп. Луиза отвечала ему» письмом от 13 июля 1802 года: «Я не видела никаких Альп, но я видела людей или, лучше сказать, человека в полном смысле этого слова, который воспитан альпийским жителем (по-видимому, имелся в виду Лагарп. – В. Б.) и знакомство с которым дороже мне, чем все Альпы мира. Ибо Альпы не могут ничего делать, а он действует, распространяет вокруг себя счастье и благословение каждым своим решением. Каждый его взгляд создает кругом счастливых людей, осчастливленных его небесной добротой. Что я говорю об императоре, об единственном Александре, ты, конечно, понял с первых же слов».

Что же касается Александра, то его видимое увлечение королевой Пруссии многие считали «платоническим кокетничаньем» и «политическим флиртом», ибо во взаимоотношениях с женщинами Александра более увлекало тщеславие, нежели удовлетворение страсти.

Хотя следует признать, что удовлетворение страсти порой принимало у рано избалованного женскими ласками прекрасного и женственного принца извращенные формы. Писатель-эмигрант Лев Дмитриевич Любимов, анализируя отношения Александра с его сестрой Екатериной Павловной, заметил: «Всех женщин любил Александр Павлович и, похоже, тою же любовью, что и прочих, сестру свою, блистательную Великую княгиню Екатерину Павловну».

И вместе с тем Александр далеко не всегда добивался физической близости с женщинами, которые нравились ему. «В числе тех женщин, с которыми проводил он целые вечера, к которым его тянуло, – имеются вовсе некрасивые, вовсе немолодые, на чью добродетель он посягать был отнюдь не намерен. В том-то и дело, что он любил всех женщин, паче всего любил женское общество – и, так как расточил свой пыл, по-видимому, преждевременно, в бесчисленных похождениях, – очень часто сознание, что победа зависит от его доброй воли, вполне удовлетворяло его, почему и заходить слишком далеко казалось ему излишним».

И потому не следует преувеличивать воздействие на Александра прусской королевы, хотя симпатия к ней и сыграла свою роль в сближении двух дворов – Петербургского и Берлинского. И все же Чарторижский, четыре года спустя, писал Александру: «Интимная дружба, которая связала Ваше императорское величество с королем после нескольких дней знакомства, привела к тому, что Вы перестали рассматривать Пруссию как политическое государство, но видели в ней дорогую Вам особу, по отношению к которой признавали необходимым руководствоваться особыми обязательствами». Но до войны дело пока не дошло, Александр все еще оставался верен идее превращения России в правовое либеральное государство в духе тех идей, которые внушил ему Лагарп, хотя практика государственного управления часто показывала утопичность такого подхода к внутренним российским делам.

Поздней осенью 1803 года в Петербург из своего имения Грузино вернулся по вызову Александра Аракчеев, а 3 декабря того же года «Негласный Комитет» собрался на свое последнее заседание.

В этих двух событиях современники увидели знамение того, что недолгая эпоха либерализма закончилась, не протянув и трех лет.


Поворот к войне с Наполеоном

2 августа 1802 года Наполеон Бонапарт был объявлен пожизненным консулом Франции, а 6 мая 1804 года бывший генерал Республики принял титул императора французов, тем самым дав понять, что ничья воля, кроме его собственной, не является для него законом. Человек, объединивший в себе способности великого полководца и практически неограниченную власть императора, становился реальной угрозой для всей монархической Европы, и она приняла брошенный ей вызов.

В это же время внешняя политика России становится откровенно антифранцузской. Недолго занимавший пост канцлера А. Р. Воронцов 16 января 1804 года уступил его А. Чарторижскому, который, возглавив российское внешнеполитическое ведомство, начал действовать прежде всего в интересах своей родины – Польши.

Составной частью плана Чарторижского стало создание новой антифранцузской коалиции.


Наполеон Бонапарт


Предшествующая ей 2-я антифранцузская коалиция распалась в марте 1802 года, когда из борьбы с Наполеоном вышла Англия – единственная держава, все еще воевавшая с Францией. Однако мирный договор, подписанный в Амьене братом Наполеона Жозефом Бонапартом 27 марта 1802 года, просуществовал чуть больше года. 22 мая 1803 года Англия начала новую войну с Францией, и перед монархической Европой встала задача о создании новой, 3-й антифранцузской коалиции.

В нее вошли союзные Англии Австрия, Россия и Швеция. Однако создавалась коалиция не за один день, и на протяжении 1803 и 1804 годов Россия еще жила в мире, только готовясь к предстоящей борьбе.

И все же каждое событие, происходившее в Санкт-Петербурге, если оно имело хоть какое-то отношение к европейской внешней политике России, следовало рассматривать в свете предстоящей борьбы с Францией.


Свадьба великой княжны Марии Павловны с великим герцогом Саксен-Веймарским Карлом-Фридрихом

Именно так рассматривалась и готовившаяся в 1804 году свадьба восемнадцатилетней сестры Александра I Великой княжны Марии Павловны и Великого герцога Саксен-Веймарского Карла-Фридриха, в котором Россия видела надежного союзника в борьбе с Наполеоном.

Саксен-Веймарское Великое герцогство было одним из семи курфюршеств Германии, главы которых – князья-курфюрсты – имели право избирать императора Священной Римской империи. Отец жениха – Саксонский курфюрст Фридрих-Август III – занимал трон Саксонского герцогства и не только считался, но и был на самом деле одним из самых могущественных потентатов Германии и к тому же одним из самых знатных, в силу своего происхождения из дома Романовых.

Свадьба Марии Павловны и Великого герцога Карла-Фридриха была отпразднована в лучших традициях королевской Европы и состоялась за два года до начала очень важных событий в истории Великих герцогов Саксонии. Уже в 1806 году отец Карла-Фридриха – Фридрих-Август III – перешел на сторону Наполеона, как только австрийские войска были разгромлены под йеной, и вслед за тем вступил в Рейнский союз, созданный французами. За переход Саксонии на сторону Франции Наполеон объявил герцогство Саксонию королевством, а Фридрих-Август стал не только королем Саксонии, но и получил еще титул герцога Варшавского, ибо ему Наполеон передал отобранные у Пруссии польские земли, на которых по решению, принятому летом 1807 года в Тильзите, было образовано Варшавское герцогство.

Забегая вперед, скажем, что король Фридрих-Август III оставался верным союзником Наполеона, пока в 1814 году не попал в плен к союзникам во время Битвы народов под Лейпцигом. В 1815 году решением Венского конгресса более половины территорий Саксонии было передано Пруссии.

Вернемся, однако, в 1804 год.

Вскоре после свадьбы молодые приехали в город Веймар, где Марии Павловне предстоит прожить долгую жизнь.

Мария Павловна еще в детстве поражала членов семьи и многих знавших ее придворных необычайной для девочки любознательностью, увлеченностью наукой и искусством, стремлением к общению с людьми науки и «изящных художеств».

С первых минут своего появления в Веймаре, уже во время торжественного въезда в город, Мария Павловна очаровала всех своей красотой, молодостью, сиянием глаз, излучавших ум и доброту.

А уже через несколько дней одна из образованнейших женщин Германии, Луиза Геххаузен, писала: «Боги послали нам ангела. Эта принцесса – ангел ума, доброты и любезности; к тому же я еще никогда не видела в Веймаре такого созвучия во всех сердцах и у всех на устах, какое появилось с тех пор, как она стала предметом всеобщих разговоров».

А через много лет после приезда Марии Павловны в Веймар старик Гете писал своему другу Варнхагену фон Энзе: «Она сумела бы возвыситься над любым сословием и, даже принадлежа к высшему, вызывает особое восхищение».

Свекровь Марии Павловны, Саксен-Веймарская герцогиня Анна Амалия, известная во всей Европе как пылкая служительница муз и ярая сторонница французских просветителей, в день приезда в Веймар своей невестки не без опасения ожидала встречи с ней, стоя «со смирением и терпением на последней ступеньке герцогского дворца Ее Императорского Высочества». Однако невестка в считанные» минуты совершенно очаровала свою свекровь, и Анна Амалия в скором времени уже не могла жить без нее, почитая за счастье быть вместе с нею чуть ли не каждый вечер.

Уже в ноябре 1804 года Мария Павловна познакомилась с Гете и дружила с ним до конца его дней. С 1805 года Мария Павловна посещает лекции Гете, которые он читает у себя дома.

Свидетели общения Марии Павловны с Гете единодушно утверждали, что между ними сложились сердечные и по-человечески теплые отношения. Почти все, кто посещал загородный дворец Веймарских герцогов Бельведер, где жили Мария Павловна и Карл-Фридрих, вскоре оказывались и в доме Гете. Таким образом, Бельведер и дом великого поэта и мыслителя стали двумя культурными центрами Веймара, дополнявшими друг друга.

Когда Мария Павловна приехала в Веймар, Гете было 55 лет. Здесь он жил уже около тридцати лет по приглашению герцога Карла-Августа. Здесь он стал великим мыслителем, выдающимся писателем, создателем театра и автором многих пьес, тут же он с успехом занимался живописью и естествознанием.

Мария Павловна, испытывавшая влечение к науке, искусствоведению, творчеству во многих его ипостасях, стала ревностной поклонницей Гете, при случае помогая великому человеку в решении многих стоявших перед ним задач.

Конечно же, Гете понимал, что юную герцогиню более всего привлекают архитектура, живопись и искусствоведение, но он знал также, что ее интересы намного шире, и, разумеется, такой энциклопедист, как Гете, не мог не рассказывать и о множестве сюжетов из истории естественной. Мария Павловна слушала его лекции по астрономии, где он говорил и о Галилее, и о Ньютоне, раскрыл перед нею проблемы оптики и цельное, многократное учение о цвете, а уж самых разнообразных сведений о поэтах, драматургах, прозаиках, художниках, скульпторах и их произведениях было сообщено юной герцогине так много, что, прослушай Мария Павловна несколько разных университетских курсов, она едва ли получила бы столь прекрасное образование.

Мария Павловна прожила в Веймаре более полувека – до 1859 года, похоронив многих друзей Гете, которые были его товарищами и единомышленниками на протяжении долгих лет. Она хорошо знала И. Г. Гердера, Ф. Шиллера, с которым, будучи заядлой театралкой, не раз обсуждала пьесы, шедшие в театре Веймара.

За Марией Павловной прочно закрепилась репутация гостеприимной хозяйки, и в Веймар стали ездить многие русские, путешествующие по Германии и близким к ней странам. Со временем поток их стал настолько велик, что пришлось построить для них специальную гостиницу – «Русский отель». Мария Павловна пригласила в Веймар венгерского пианиста Ференца Листа. Странствующий до этого тридцатисемилетний музыкант впервые в жизни обрел здесь собственный дом, под крышей которого прожил тринадцать лет.

Мария Павловна относилась к Листу так же, как к Гете, избавляя его ото всего, что могло помешать творчеству великого музыканта. Лист, оставив поездки пианиста-виртуоза, занялся творчеством, создав в 1848–1861 годах свои самые значительные произведения: две симфонии, два фортепьянных концерта, тринадцать симфонических поэм и множество сонат и этюдов. Благополучная жизнь в Веймаре закончилась для Листа в 1859 году вместе со смертью Марии Павловны – его настоящего друга и горячей поклонницы.

После ее смерти вокруг Листа начались козни и интриги, и он, оставив в 1861 году Веймар, уехал в Рим.

В 1865 году Лист принял сан аббата и еще двадцать лет служил музыке, продолжая писать церковные – органные и хоровые – сочинения. Лист поддерживал дружеские и творческие отношения с русскими композиторами А. П. Бородиным, П. И. Чайковским, А. К. Глазуновым.

Сюда не раз приезжали Александр Иванович Тургенев – мемуарист, уже неоднократно фигурировавший в этой книге, В. А. Жуковский, княгиня Зинаида Волконская.

Мария Павловна переписывалась со многими русскими литераторами, государственными деятелями и учеными: Дмитрием Хвостовым, Анной Буниной, Николаем Гнедичем, баснописцем Александром Измайловым, Иваном Лажечниковым, Сергеем Ширинским-Шихматовым, Михаилом Сперанским, Александром Тишковым, а также и со многими членами императорской семьи.

Она же познакомила в 1805 году Александра I с Гете и модным тогда салонным писателем Кристофом Виландом, когда русский император в связи с подготовкой к военным» действиям против Наполеона оказался в Веймаре.

* * *

К осени 1805 года в 3-ю антинаполеоновскую коалицию вошли Россия, Австрия, Швеция и Англия, а 9 сентября впервые после Петра Великого русский император выехал к армии, стоявшей на границах с Австрией. По дороге Александр заехал в имение Чарторижского Пулавы, где, каждодневно очаровывая польское общество, говорил о восстановлении независимости Польши и о своей неизменной любви к этой стране. Отсюда он поехал в Берлин, на переговоры о присоединении к коалиции Пруссии.

Но переговоры эти ни к чему не привели – Фридрих-Вильгельм тайно подписал конвенцию о вступлении в коалицию с союзниками, но договорился, что пока в военных действиях против Наполеона участвовать не будет.

С тем, несолоно хлебавши, и выехал царь из Берлина на юг, к городу Оломоуц (по-немецки Ольмюц), где находилась ставка австрийского императора – его союзника Франца.

Дорога в Оломоуц лежала через Саксонию, и Александр решил завернуть в Веймар, к своей сестре Марии Павловне.

Здесь-то она и познакомила Александра с Гете и Виландом. Беседуя с ними, Александр сказал, что чувствует себя необычайно счастливым, увидев собственными глазами, как счастлива его сестра в окружении столь замечательных умов. В свою очередь, и Александр произвел на собеседников весьма благоприятное и сильное впечатление – Виланд даже сказал Марии Павловне: «Я хотел бы стать его Гомером».

Пробыв в Веймаре всего одни сутки, российский император уехал на свидание с императором Австрии Францем – в Ольмюц. После этого Александр прибыл в объединенную союзную русско-австрийскую армию, стоявшую под командованием М. И. Кутузова на северном берегу Дуная.

…А потом был Аустерлиц, и бегство русской и австрийской армий, и поражение, какого не было со дня разгрома под Нарвой.

В этом сражении Александр увидел войну с другой стороны – рядом с ним убило двух лошадей, а его самого разорвавшееся в двух шагах ядро осыпало землей.

При отступлении, больше напоминавшем бегство, конвой и офицеры свиты потеряли Александра, и он остался с лейб-медиком Виллие, двумя казаками, конюшим и берейтором Ене. Император мчался, не разбирая дороги, как вдруг его конь остановился перед неширокой канавой, которую никак; не мог перепрыгнуть. Александр был плохим наездником, и скакавший радом Ене несколько раз перепрыгивал на коне канаву туда и обратно, показывая, как это надо делать, но Александр никак не решался пришпорить коня. А когда он все же преодолел препятствие, то нервы вконец изменили ему и Александр сошел с седла, сел под деревом и расплакался. Спутники императора в смущении стояли радом, пока к ним не подошел майор Толь и не стал утешать Александра. Император поднялся с земли, отер слезы и обнял майора.

Через два дня, 22 ноября, император Франц сумел заключить перемирие, распространявшееся и на русских, которое Александр подписал чуть позже, и 27 ноября, оставив армию, он уехал в Россию.

А еще через две недели, 8 декабря, печальный, обескураженный неудачей, павший духом двадцативосьмилетний Александр тихо, почти незаметно въехал на заснеженные улицы Петербурга и в тот же вечер впервые открыто навестил свою любимую фаворитку Марию Антоновну Нарышкину.


Некоторые сюжеты, связанные с темой этой книги

Мария Антоновна, в девичестве княжна Святополк-Четвертинская, была безоговорочно признана первой красавицей России. Ее муж, обер-гофмейстер двора Дмитрий Львович Нарышкин, в петербургском свете носил прозвище «Великий мастер масонской ложи Рогоносцев», все прекрасно зная, он безропотно делил свое супружеское ложе с августейшим соперником. Злоязыкие придворные презрительно осуждали обер-гофмейстера, но не было ни одного мужчины, который осудил бы Александра, ибо Нарышкина была божественно хороша. «Разинув рот, стоял я в театре перед ложей и преглупым образом дивился красоте ее, до того совершенной, что она казалась неестественной, невозможной», – писал один из ее современников. А великий полководец, шестидесятилетний Кутузов, покоривший немало сердец светских прелестниц, говоря о Нарышкиной, заметил как-то в письме одной из своих дочерей: «Если я боготворю женщин, то потому только, что она (т. е. Нарышкина) – сего пола».

Очаровательная Мария Антоновна происходила из семьи польского князя Антония-Станислава Четвертинского, уби'того варшавскими повстанцами в 1794 году за приверженность к России, и баронессы Кампенгауз. У Марии Антоновны были брат Борис и сестра Жанетта, о которой коротко упоминалось в связи с отъездом великой княгини Анны Федоровны, так как именно княгиня Жанетта Антоновна Святополк-Четвертинская была одной из причин разрыва Анны Федоровны с Константином.

Жанетта Антоновна была тоже красива, но не столь прекрасна и пленительна, как ее сестра, и привлекала больше живостью характера и легкостью нрава.

Константин даже намеревался жениться на Жанетте Четвертинской, как вдруг переменил намерение, увлекшись, и очень серьезно, продавщицей из модного французского магазина Жозефиной Фридрихе.


После возвращения Адама Чарторижского из Италии его прежние отношения с Елизаветой Алексеевной не возобновились, но и к мужу она чувств своих не переменила, оставаясь по-прежнему апатичной.

Историк Г. И. Чулков писал: «Сердечная рана, которую почувствовал Александр, заметив холодность своей жены, не исцелялась. По-видимому, молодой муж старался утешиться ухаживаниями за хорошенькими дамами, и это еще усилило взаимное охлаждение. В конце концов молодые супруги дали друг другу свободу. Однако Елизавета была не совсем равнодушна к поведению своего мужа. В 1804 году в одном из писем к матери Елизавета Алексеевна горько жаловалась на соперницу – Марию Антоновну Нарышкину, которая на балу сообщила императрице о своей беременности. «Какую надо иметь голову, чтобы объявить мне об этом! Ведь она прекрасно знает, что я понимаю, каким образом она забеременела. Я не знаю, что от этого произойдет и чем все это кончится!»

Связь с Четвертинской-Нарышкиной продолжалась у Александра четырнадцать лет. Утверждают, что результатом многолетней связи было трое детей, которые все носили эту фамилию (Мария, София и Эммануил). Нарышкина, однако, обманывала и мужа, и Александра то с князем Гагариным, высланным за это за границу, то с генерал-адъютантом графом Адамом Ожаровским, а потом и с множеством других ветреников и волокит. Однажды на даче Нарышкиных в Петергофе внезапно приехавший Александр вошел в спальню Марии Антоновны и, открыв дверь, увидел, как кто-то нырнул в платяной шкаф. Это был Ожаровский. Александр открыл шкаф и сказал своему любимцу: «Ты похитил у меня самое дорогое. Тем не менее, с тобой я и дальше буду обращаться, как с другом. Твой стыд будет моей местью». Александр так и поступил.

А теперь расскажем о Жозефине Фридрихе, единственной пассии Константина, принесшей ему сына, которого он признал своим.

…Историю Жозефины и Константина описал сын адъютанта цесаревича К. П. Колзаков, узнавший ее от своего отца.

…После того как Наполеон стал императором и объявил амнистию эмигрантам, многие из них возвратились на родину. Тогда-то в одной из тихих улочек Парижа появилась мадам Террей, владелица модного магазина, проведшая годы эмиграции в Германии, где была гувернанткой в богатой дворянской семье. Среди ее работниц была очень миловидная четырнадцатилетняя девочка по имени Жозефина.

Однажды в магазин пришел богатый англичанин и совершенно очаровался девочкой. Кончилось тем, что он попросил родителей Жозефины разрешить их дочери поехать с ним в Англию. Он обещал отдать девочку в один из лучших пансионов, а по достижении ею совершеннолетия жениться на ней.

Родители, получив в подтверждение серьезности намерений будущего мужа Жозефины большие деньги, доверили ему дочь и разрешили ей поехать в Англию.

А вскоре дела госпожи Террей пошли плохо, и она, продав магазин, уехала в Петербург, где, по слухам, к эмигрантам-французам относились как нельзя лучше. Так и случилось: госпожа Террей открыла в Петербурге модный магазин и вновь стала процветать.

В конце 1805 года, прогуливаясь по Невскому проспекту, она встретила красивую молодую даму, которая, вскрикнув, бросилась ей на шею. Это оказалась Жозефина. Мадам Террей тотчас же пригласила ее к себе домой и узнала ее историю. Оказалось, что как только Жозефина окончила пансион, ее благодетель внезапно умер, не успев оставить ей завещания, и родственники покойного забрали все имущество и деньги себе.

Жозефина, предоставленная сама себе, сначала хотела вернуться к родителям, но тут ей сделал предложение приехавший в Лондон русский полковник и флигель-адъютант императора Александра барон Фридрихе. После свадьбы полковник уехал в Россию, пообещав немедленно по приезде в Петербург выслать ей деньги на дорогу. Но прошло два месяца, а ни денег, ни писем от мужа не было. И тогда Жозефина продала все драгоценности и, сев на корабль, приплыла в Петербург.

Здесь она узнала, что никакого барона, полковника и флигель-адъютанта Фридрихса нет, а есть носящий такую же фамилию фельдъегерь, который был недавно в Лондоне. Она отыскала штаб фельдъегерского корпуса, там ей назвали адрес Фридрихса, и, когда она пришла, то оказалось, что это – простая солдатская казарма, а все имущество ее мужа – солдатская койка. К тому же Фридрихса в казарме не оказалось: он был в отъезде по службе, на сей раз на Кавказе.

Не успела Жозефина обосноваться у гостеприимной госпожи Террей, как объявился муж и умолил ее переехать к нему. Однако Фридрихе оказался грубым и невежественным человеком, и Жозефина, пожив с ним в бедной и тесной квартирке, снятой по случаю, все же решилась на окончательный разрыв.

Это произошло после того, как на одном из маскарадов она познакомилась с высоким незнакомцем, оказавшимся Константином Павловичем. Жозефина нашла в нем любовника и друга и в 1808 году родила сына – Павла Константиновича Александрова. Его крестным отцом был Александр!. В 1812 году он был возведен в дворянство и тогда же, четырехлетним, записан юнкером в лейб-гвардии Конный полк, а через несколько дней произведен в корнеты. Получив хорошее домашнее образование, Александров в 1823 году начал действительную военную службу в чине поручика. В 1837 году он был уже полковником, в 1846 – генерал-майором свиты императора Николая I – своего родного дяди.

Умер он в 1857 году генерал-лейтенантом и генерал-адъютантом, оставив дочь – Александру Павловну, в замужестве княгиню Львову.


Вторая война с Наполеоном: от Пултуска до Тильзита. Тильзитский мир

Вернемся в конец 1805 года, когда смятенный духом, несчастный император Александр спешил забыться в объятиях Марии Антоновны Нарышкиной.

Однако укрыться от жизненных бурь он не мог и здесь, потому что далеко не все подчинялось ему А он был болезненно самолюбив, убежден, что он первый государь в Европе и позор Аустерлица должен быть смыт во что бы то ни стало.

Близкий ко двору Л. Н. Энгельгардт, как и многие другие, отмечал, что после поражения под Аустерлицем Александр резко переменился. «Аустерлицкая баталия, – писал Энгельгардт, – сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохою в его правлении. До того он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду; к одному графу Аракчееву имел полную доверенность, который по жестокому своему свойству приводил государя на гнев и тем отвлек от него людей, истинно любящих его и Россию».

После Аустерлица наступила новая полоса и во внешней политике: 17 июля 1806 года министром иностранных дел стал вместо Чарторижского барон А. Я. Будберг, а его товарищем (т. е. заместителем) граф А. Н. Салтыков. Им предстояло склонить Пруссию к участию в антифранцузской коалиции, и в этом деле российским дипломатам более всех помог сам Наполеон: 24 сентября 1806 года он объявил войну Пруссии, и королю Фридриху-Вильгельму III не оставалось ничего иного, как кинуться за помощью к Александру, весьма расположенному помочь Пруссии и тем самым смыть позор аустерлицкого поражения. Наполеон же, не ожидавший вступления России в войну, перешел через границу Саксонии и двинулся с двухсоттысячной армией навстречу пруссакам. Это произошло 8 октября 1806 года. Несмотря на то, что Пруссия оказалась сразу же охвачена патриотическим порывом, а королева Луиза тотчас же стала национальной героиней, вставшей во главе борьбы с Наполеоном, французы, вторгшиеся в союзную пруссакам Саксонию, изо дня в день стали наносить им одно поражение за другим.

Прусская армия стала отступать к Веймару, и Мария Павловна уже на третий день войны уехала из города, не желая встречаться с Наполеоном, который обязательно был бы в городе, если бы взял его, – а в этом Мария Павловна не сомневалась.

После отъезда из Веймара она целый год странствовала по Германии, пока не вернулась обратно осенью следующего года, когда обстановка в корне переменилась и ее брат – император Александр – стал союзником Наполеона, подписав в Тильзите союзный договор о мире и сотрудничестве.

13 октября 1806 года Наполеон въехал в соседнюю с Веймаром Йену и увидел, что отступающая к Веймару прусская колонна князя Гогенлоэ остановилась.

На рассвете 14 октября французы напали на пруссаков и союзных им саксонцев, смяли их и погнали к Веймару Там, на улицах города прусско-саксонские войска были совершенно опрокинуты, смяты и разгромлены.

Жалкие остатки беглецов, вырвавшиеся из Веймара по северной дороге, надеялись на встречу с главными силами прусской армии, которой командовал герцог Карл Брауншвейгский. Но вскоре они встретились с бегущими им навстречу остатками прусской армии и узнали, что армия короля тоже разгромлена, герцог убит, а король бежит неизвестно куда; что случилось это неподалеку отсюда, у деревни Ауэрштедт, что командовал французами маршал Даву и что прусской армии больше нет. Наполеон пошел прямо на Берлин, подбирая артиллерию, обозы с оружием, боеприпасами и провиантом, без боя занимая крепости и захватывая десятки тысяч пленных.

27 октября, через девятнадцать дней после начала войны, Наполеон вошел в Берлин. Здесь он получал одно за другим сообщения о капитуляции сильнейших восточных крепостей Пруссии, не сделавших ни одного выстрела при подходе французских войск.

Король и королева Пруссии бежали к русской границе, в маленький, захолустный восточно-прусский городишко Мемель, надеясь на покровительство могущественного соседа – русского императора, который не намерен был уступать своему грозному сопернику. И тому было несколько причин: французские войска приближались к русским границам, а кроме того, к Наполеону приезжали одна за другой польские делегации, просившие о восстановлении самостоятельной Польши.

Александр понимал: речь идет не только о том, что он лишится титула Польского короля, но и о том, что коль скоро возникнет этот вопрос, то все польские земли, вошедшие в состав Российской империи в ходе трех переделов Речи Посполитой, окажутся в составе воскресшего королевства: а это – почти вся Украина, Западная Белоруссия, вся Литва и часть Восточной Пруссии.

Во избежание этой угрозы уже в октябре было решено двинуть из России около ста тысяч солдат и офицеров с главной массой артиллерии, несколько казачьих полков и продолжать передислокацию войск, готовя в поход и гвардию.

Наполеон решил опередить Россию, и уже в ноябре французы вступили в Польшу 28 ноября 1806 года кавалерия маршала Мюрата вошла в Варшаву Оставившие ее пруссаки, отступая, сожгли за собою мост через Вислу 160-тысячная русская армия во главе с фельдмаршалом М. Ф. Каменским развернулась перед Пултуском, Остроленкой и рекой Вислой, прикрывая французам путь на Восток. 26 декабря произошло сражение под Пултуском, где передовой корпус маршала Ланна был остановлен.

С нового, 1807 года командующим армией был назначен генерал Л. Л. Беннигсен – один из видных заговорщиков 11 марта, человек амбициозный и склонный к авантюризму. Он сломил сопротивление недругов в собственной армии и взял все войска под свое единоличное командование.

Развернувшаяся на просторах Восточной Пруссии война проходила в непогоду, когда оттепели сменялись жестокими морозами, а затем вновь разливалось море грязи. Наполеон решил отрезать армию Беннигсена от России и, потеснив ее к деревне Прейсиш-Эйлау, 7 февраля дал здесь кровопролитнейшее сражение, которое продолжалось и на следующий день и закончилось тем, что обе армии понесли огромные потери – до одной трети с каждой стороны.

И русские, и французы считали себя победителями, но летом ситуация переменилась в пользу Наполеона, одержавшего бесспорную, убедительную победу неподалеку от Прейсиш-Эйлау – на реке Алле, в сражении при деревне Фридлянд. Там сошлись главные силы противников. Французы прижали русских к реке, артиллерийским огнем разрушили мосты и огнем уничтожили дрогнувшие и бежавшие русские войска. Более 25 тысяч русских было убито, ранено, утонуло и было взято в плен.

Маршал Сульт 15 июня вошел в столицу Восточной Пруссии – Кенигсберг, куда накануне англичане доставили морем горы продовольствия и боеприпасов. И все это попало в руки французов. А главные силы французов 19 июля подошли к городу Тильзиту на Немане, по другому берегу которого проходила русская граница.

Александр накануне, узнав о катастрофе под Фридляндом, выехал из Тильзита в ставку Беннигсена и застал всех находившихся там в тревоге и отчаянии.

Знаменитому впоследствии поэту-партизану Денису Давыдову ставка показалась «рынком политических и военных спекулянтов, обанкротившихся в своих надеждах, планах и замыслах».

В ставке императора возникло две партии – «мира» и «войны», стоявших, соответственно, за подписание мира и, напротив, за продолжение войны.

Александр колебался, не зная, чью сторону принять.

Барон Г. А. Розенкампф, хорошо осведомленный в делах двора, вспоминал впоследствии: «Неблагоприятный исход сражения при Фридлянде произвел очень сильное впечатление на государя. Так как его армия была слишком слаба, то он решился еще раз умилостивить грозу, и последовавшее за тем свидание в Тильзите разом изменило всю его политику… Император за день перед тем, как решиться на полную перемену своей политики, сидел несколько часов один, запершись в комнате, то терзаемый мыслью отступить в пределы своего государства для продолжения войны, то мыслью заключить сейчас же мирные условия с Наполеоном».

Наконец Александр решился принять план «мирной» партии, и 13 июня два императора встретились в плавучем павильоне, установленном на плоту посередине Немана, неподалеку от Тильзита. Смысл ритуала встречи состоял в том, что ни один из императоров не был ни хозяином, ни гостем, ибо встречались они на середине порубежной реки между двумя империями – Восточной и Западной.

После первой встречи оба императора решили беседовать друг с другом без свидетелей во время катания верхом, пеших прогулок по берегам Немана, свиданий один на один то у Александра, то у Наполеона. Они обменивались сувенирами и клятвами во взаимном уважении, в вечной верности и совершеннейшей искренности, а в это время их дипломаты готовили договор, кардинально изменявший систему международных отношений.

Во время свидания Александра и Наполеона в Тильзит приехала прусская королева Луиза. Она ехала туда, как на Голгофу, так как намерена была смягчить условия мира, который больнее, чем по какой-либо другой стране, бил по Пруссии. Луиза знала, что едва ли добьется этого, и оттого страдала еще сильнее, предчувствуя свое поражение. Она несколько раз оказывалась за одним столом с Наполеоном и Александром и видела, что ее чары бессильны, а надежна на твердую руку ее кумира и его помощь несчастной Пруссии умирает столь же быстро, как и ее былые чувства к Александру «Она видела, – писал видный французский историк Альбер Сорель, – за этим столом пыток, в этом салоне унижения, друга, который вызывал такое преклонение и который теперь был неузнаваем, такого Александра, о каком она не подозревала: полную противоположность прежнего, карикатуру на него, с игривой улыбкой на довольном лице кукольного архангела».

Луиза уже не видела в глазах Александра вдохновения, которое горело в них летом 1802 года в Мемеле, и не могла более сравнивать его с Альпами. Чувство, расцветшее пять лет назад на почве сердечной симпатии, погибло под холодными ветрами политики, еще раз доказав, что любовь и политика не имеют ничего общего. Так оно и случилось, когда договор между Францией и Россией был подписан.

Суть договора свелась к тому, что территориальные изменения были произведены прежде всего за счет Пруссии, потерявшей около половины своих земель и населения. Другие статьи касались положения в Средиземноморье, в Молдавии, вокруг Турции и даже во французских колониях, захваченных англичанами.

25 июня был подписан русско-французский договор о мире и дружбе, а через три дня франко-прусский мирный договор, сразу же окрещенный «карательным трактатом», по которому Пруссия с головой выдавалась Наполеону с молчаливого согласия Александра.

…Когда Александр вернулся в Петербург, он обнаружил оппозицию своей новой политике значительно большую, чем мог ожидать. Против были вдовствующая императрица Мария Федоровна, любимая сестра Александра Екатерина Павловна, большинство духовенства, дворянства и купечества. Если Аустерлиц, Эйлау и Фридлянд считали скорее несчастьями, чем поражениями, то к Тильзиту отнеслись как к национальному позору и неслыханному бесчестью. В высшем обществе вспыхнула волна ненависти ко всему французскому: французские оперы шли при пустых залах, послов Наполеона – сначала генерала Савари, а затем сменившего его генерала графа Коленкура – не принимали почти ни в одном аристократическом доме Петербурга.

Предчувствие смертельной схватки с Наполеоном охватило все русское общество. Адъютант П. И. Багратиона Денис Давыдов, писал об этом времени: «1812 год стоял среди нас, русских, как поднятый окровавленный штык».

Но Александр продолжал начатое дело и сменил тех министров, которые недостаточно энергично проводили новую политику Министром иностранных дел стал сын фельдмаршала Румянцева, граф Николай Петрович Румянцев, откровенный сторонник профранцузской ориентации, министром внутренних дел был назначен Михаил Михайлович Сперанский, а в январе 1808 года появился и новый военный министр – А. А. Аракчеев.

А меж тем назревали новые войны, на сей раз с недавними союзниками – Англией и Швецией, ибо такими были требования Тильзитского договора, подписанного Россией…


Обручение и свадьба великой княжны Катерины Павловны с герцогом Ольденбургским Георгом-Петром

Выполняя условия Тильзитского договора, Россия 7 ноября 1807 года объявила войну Англии, а в феврале 1808 года русские войска вторглись в Финляндию, принадлежащую Швеции.

2 сентября 1808 года Александр уехал на свидание с Наполеоном в Эрфурт, где была подписана секретная Конвенция о переходе Молдавии и Валахии от Турции к России, за что Россия принимала на себя обязательства участвовать вместе с Францией в войне против Австрии.

Таким образом, было совершенно ясно, каким путем пойдет Россия, и ее внешняя политика казалась абсолютно однозначной и долговременной.

Следовало сделать столь же определенной и долговременной и внутреннюю политику, расставив политические акценты там, где они расставлены еще не были.

Как бы успокаивая общество, как бы обращая его внимание на самые приятные стороны жизни, 1809 год начался в Санкт-Петербурге продолжительными и пышными праздниками и балами не только в Зимнем дворце, но и во многих дворцах титулованной знати в честь прусской королевской четы – Фридриха III и королевы Луизы.

Три недели шли эти празднества, и совершенно органично, хотя и несколько неожиданно, вплелось в эти торжества еще одно радостное событие: в доме Романовых состоялось обручение Великой княжны Екатерины Павловны с герцогом Петром Ольденбургским.

Обручение Екатерины Павловны завершало одну из историй в доме Романовых, о которой мало кто знал в то время, когда она происходила, да и впоследствии не многие оказались осведомленными в личной жизни этой незаурядной женщины, которую при дворе не без скрытой аналогии называли «Екатериной III».

Любимая сестра Александра – четвертая дочь Павла Екатерина Павловна – была умна, красива и грациозна, имела живой и энергичный характер и редкое обаяние. Кроме того, она была безмерно честолюбива и всегда стремилась играть первую роль. В перспективе видела она себя российской императрицей и соответственно этому поступала. По словам австрийского посла при петербургском дворе Сен-Жюльена, Екатерина Павловна готовилась к тому, чтобы последовать примеру своей тезки-бабушки и когда-нибудь занять российский трон.

Первый раз такая возможность предоставилась ей, когда Павел задумал сделать своим наследником Евгения Вюртембергского, женив его на Екатерине Павловне. И жениху, и невесте было, тогда по 13 лет, но Евгений отказался от сватовства, так как невеста показалась ему мрачной, скрытной и чопорной.

Чуть позже возникла идея выдать Екатерину Павловну за овдовевшего австрийского императора Франца, который был старше ее на двадцать лет и к тому же обладал весьма скверным характером, был очень некрасив и крайне неряшлив и неопрятен, что, впрочем, не останавливало потенциальную невесту. Однако, как оказалось, вопрос решали без хозяина – Франц и не собирался родниться с Александром, и сватовства с его стороны не последовало.

Однако и этот пассаж не обескуражил честолюбивую Екатерину Павловну. Она увлеклась человеком еще более пожилым, который был старше ее на двадцать три года и к тому же не был разведен со своей женой, бросившей его и уехавшей за границу. Этого человека звали Петром Ивановичем Багратионом. Он был генералом, князем и внуком грузинского царя, что делало брак вполне допустимым.

Жена Петра Ивановича – урожденная графиня Екатерина Павловна Скавронская, женщина красивая, богатая и легкомысленная, по отцу была в родстве с императрицей Екатериной I, а по матери – с князем Потемкиным-Таврическим. По-видимому, она унаследовала многие качества и своей разгульной прабабки, и не менее распущенного деда. Княгиня Багратион недолго прожила со своим вечно занятым службой и походами мужем и, соскучившись по иной жизни, более ей импонировавшей, уехала в Вену, где и пришлась ко двору и в прямом, и в переносном смысле. Не только русский посол Андрей Кириллович Разумовский не чаял в ней души, но еще более увлекся ею великий женолюб и сладострастник канцлер Австрийской империи, князь Клеменс Меттерних, которому со временем княгиня Багратион подарила дочь. Оставшийся в России Петр Иванович, хотя и не был еще разведен, но уже почитался завидным женихом.

И, возможно, царственный альянс Великой княгини с выдающимся полководцем, любимцем армии, и состоялся бы, если бы не дворцовая интрига. Статс-секретарь М. М. Сперанский, в то время пользовавшийся у государя большим влиянием, как-то намекнул императору, что наметившийся союз небезопасен для него, ибо «Екатерина III», оперевшись на авторитет прославленного генерала, вполне сможет повторить 11 марта 1801 года.

Для впечатлительного Александра этого оказалось достаточно – Багратион был отправлен на театр военных действий в Финляндию, а несостоявшаяся невеста, поняв, что и эта ее брачная комбинация не удалась, увлеклась новым кандидатом – князем Долгоруковым. И в данном случае речь шла о замужестве, но против Долгорукова выступила жена Александра, и очередной альянс снова распался.

Наконец, 1 января 1809 года Екатерину Павловну сосватали с принцем Георгом Ольденбургским, генерал-майором русской службы, младшим сыном не очень крупного владетельного немецкого князя. Георг был некрасив, во всем посредственен, но зато скромен, услужлив, уступчив и тем самым весьма удобен для властной и честолюбивой Великой княжны. В дальнейшем принц Ольденбургский показал себя подлинным российским патриотом, отдавшим жизнь за победу в войне с Наполеоном.

Принца Ольденбургского, ставшего членом императорской фамилии, тут же сделали генерал-губернатором трех губерний – Тверской, Новгородской и Ярославской, образовав из них наместничество с центром в Твери, после чего Екатерина Павловна превратила свой дворец в этом городе в один из лучших литературно-художественных салонов России, в котором непременно оказывались многие выдающиеся деятели русской культуры, проезжавшие через Тверь в Петербург и Москву Считал своим приятным долгом заезжать к своей любимой сестре и Александр, сохранивший к Екатерине Павловне самые добрые и, как утверждали, совсем не братские чувства и после ее замужества.

* * *

Теперь же коснемся еще одного основательно забытого сюжета, который в семье Романовых никогда не разглашался и всегда считался тайной за семью печатями, но коль скоро сегодня мы можем вспомнить и о нем, то и расскажем в подробностях, которые нам известны.


Любовь и смерть кавалергарда Алексея Охотникова

За два года до рождения внебрачного сына у Константина у его старшего брата родилась дочь. И хотя рождена она была в законном браке, радости от ее появления на свет августейший отец не испытал.

С рождением второй дочери Елизаветы Алексеевны связывали загадочную, как мы теперь сказали бы детективную историю, героем, а точнее жертвой которой стал близкий императрице человек – ротмистр Алексей Яковлевич Охотников.

Охотников был кавалергардом, и потому его биография помещена в «Сборнике биографий кавалергардов 1801–1826», составленном С. А. Панчулидзевым и вышедшем в свет в Санкт-Петербурге в 1906 году.

С. А. Панчулидзев пишет, что за два года до своей смерти 24-летний штаб-ротмистр кавалергардского полка Алексей Яковлевич Охотников влюбился в Елизавету Алексеевну, зная, что Александр оставил ее из-за своей любви к Нарышкиной. И хотя он знал, что императрица совершенно неприступна из-за того, что она, вопреки всему, любит мужа, Охотников не терял надежды, и вскоре Елизавета Алексеевна откликнулась на его чувство. Об их близости узнал Константин Павлович, и вечером 4 октября 1806 года нанятый им убийца ударил Охотникова кинжалом в бок, когда штаб-ротмистр выходил из театра. Раненого Охотникова привезли домой без чувств. Придя в себя, он прежде всего попросил все случившееся сохранить в тайне, объясняя свою рану дуэлью. Домашние знали, что за дуэли полагается строгое наказание, и поэтому молчали. К нему немедленно приехал личный хирург Елизаветы Алексеевны, перевязал рану и, опасаясь роковых последствий, остался ночевать в соседней комнате. Ночью врач встал, подошел к постели Охотникова и увидел, что она пуста. Врач кинулся в гостиную и нашел Охотникова лежавшим без чувств на диване, а на столе обнаружил только что оконченное письмо к Елизавете Алексеевне, в котором раненый, успокаивая находившуюся на последнем месяце беременности императрицу, умолял не верить городским слухам и заверял, что все в порядке. Доктор уложил Охотникова в постель и обещал передать письмо в руки Елизаветы Алексеевны.

Несмотря на уход и заботы, рана не заживала, и через три недели Алексей Яковлевич почувствовал, что умирает. Через доктора безутешно скорбевшая императрица, предупредила своего возлюбленного о том, что придет к нему, и послала в дом к умирающему свою родную сестру, принцессу Амалию Баденскую, которая жила тогда в Петербурге и стала посредницей между императрицей и Охотниковым. Амалия приехала к Охотникову и сообщила, что Елизавета Алексеевна будет у него в девять часов вечера. Охотникова одели в мундир, убрали комнату, где он лежал, цветами, но значительные перемены в лице, болезненная худоба и сильный жар все же бросились в глаза приехавшей Елизавете Алексеевне. Она с трудом сдерживала рыдания и старалась быть спокойной и даже веселой. Когда она, прощаясь, поцеловала больного в губы, Охотников сказал:

– Я умираю счастливым, но дайте мне что-нибудь, что я унесу с собою.

Елизавета Алексеевна отстригла локон, положила его в золотой медальон и сняла с пальца кольцо. Утром Охотников причастился, исповедался и, попросив положить с ним в гроб кольцо и медальон, тихо умер.

Узнав о смерти своего возлюбленного, Елизавета Алексеевна и сама едва не умерла. Ничто не могло ее остановить – ни гнев Александра, ни боязнь скандала, ни то, что она была на последних днях беременности. Она бежала из дворца и, приехав в дом Охотникова, долго стояла у его гроба на коленях, рыдая и молясь.

Охотников умер 30 октября, а 3 ноября, на четвертый день после его смерти и почти сразу после похорон, Елизавета Алексеевна родила дочь, названную Елизаветой. С первого же дня мать безумно полюбила девочку, называя ее «котеночком». Это слово – «котеночек» – она писала по-русски в письмах к матери, написанных по-французски. Свекровь императрицы Мария Федоровна говорила об этом ребенке одному близкому ей человеку: «Я никогда не могла понять отношения моего сына к этому ребенку, отсутствия в нем нежности к нему и к его матери. Только после смерти девочки поверил он мне эту тайну, что его жена, признавшись ему в своей беременности, хотела уйти, уехать. Мой сын поступил с ней с величайшим великодушием».

Елизавета Алексеевна оказалась не только несчастной любовницей и покинутой женой, но и совершенно злосчастной матерью. Ее Лизонька прожила, как и дочь Чарторижского Мария, совсем немного и умерла через полтора года, 30 апреля 1808 года. Девочку похоронили на одном с ее отцом кладбище – в Александро-Невской лавре, и, когда осиротевшая мать приезжала к ней на могилу, она навещала и могилу Охотникова, над которой через полгода после его похорон был поставлен дорогой большой памятник: на скале возле сломанного молнией дуба стояла коленопреклоненная женщина, держащая в руках погребальную урну…

Небогатые родственники Охотникова не могли поставить такой памятник. Это сделала безутешная Елизавета Алексеевна.


Отечественная война 1812 года и некоторые аспекты, связанные с нею

Весной 1809 года войска Барклая-де-Толли разгромили Швецию, и после ее капитуляции Финляндия вошла в состав Российской империи.

30 апреля французские войска вошли в Вену после страшного разгрома армии Франца под Ваграмом. Россия за формальное сотрудничество с Наполеоном присоединила к себе часть Галиции с Тернополем и землями вокруг него.

Успешно завершив дипломатическое наступление подписанием договоров со Швецией и Австрией, Александр в конце ноября уехал в Россию и по дороге из Петербурга в Москву навестил в Твери Екатерину Павловну и ее мужа. Отсюда вместе с сестрой и шурином Александр выехал в Москву» и 6 декабря был уже восторженно встречен москвичами.


И. Прянишников. «В 1812 году». 1874 г.


Вернувшись в Петербург, он назначил председателем Департамента военных дел Аракчеева, а военным министром – Барклая-де-Толли.

Многие современники считали Барклая-де-Толли немцем, на самом же деле по происхождению он был шотландцем, чьи предки попали в Прибалтику в XVII веке, здесь онемечились, но после присоединения Риги Петром I к России перешли на русскую службу, и уже дед Барклая-де-Толли был губернатором Риги, а его отец – Готтард Барклай – офицером русской армии. Сам военный министр был пламенным русским патриотом, о чем свидетельствует вся его жизнь.

Александр тотчас же начал интенсивную подготовку к предстоящей войне с Наполеоном. Первым делом было решено реконструировать старые и построить новые инженерные сооружения на западных рубежах страны. Александр внимательно следил, как строилась Динабургская крепость в устье Двины, возле Риги, как создавалось предмостное укрепление на реке Березине против города Борисова, как укреплялись Бобруйск и Киев. Особенно интересовал Александра укрепленный лагерь на реке Дрисса, создаваемый по инициативе его военного советника, прусского генерала Карла Фуля. Хотя на его строительство ушли огромные средства, лагерь был настолько бездарно спланирован, что занявшие его без боя в 1812 году французы «называли лагерь образцом невежества в науке укрепления мест, – писал А. П. Ермолов, ставший к 1812 году генералом. – Мне не случалось слышать возражений против того», – добавлял он.

Одновременно во всех западных губерниях России создавались арсеналы и склады для армии, увеличивалась численность войск. В результате трех рекрутских наборов численность регулярных войск достигла полумиллиона человек, а количество артиллерийских орудий – 1600.

Из-за брака Наполеона с австрийской принцессой Марией-Луизой Австрия стала союзницей Франции, и хотя Пруссия тоже вынуждена была стать сателлитом Наполеона, в России понимали, что и для Австрии, и для Пруссии все это – вынужденные роли, и потому в Санкт-Петербурге отнеслись к этому совершенно спокойно и с должным пониманием: Александр даже известил Фридриха-Вильгельма III, что по-прежнему считает его своим союзником и после победы над Наполеоном вознаградит Пруссию ее плодами.

Весной 1812 года в Санкт-Петербург непрерывной чередой шли сообщения о передислокации наполеоновских войск, состоявших не только из французских корпусов, но еще и из армий «двунадесяти языков» – от Испании до Польши, и что более чем полумиллионная «Великая армия» по множеству дорог приближается к западным русским границам.

Царь передал французскому послу в России Ж.-А. Лористону, что вынужден выехать к армии, чтобы воспрепятствовать своим генералам предпринять какие-нибудь нечаянные действия, которые могли бы вызвать вооруженный конфликт между двумя странами.

9 апреля 1812 года царь выехал из столицы и на пятые сутки прибыл в Вильно, где размещался штаб самой большой русской армии – Первой, насчитывающей 127 тысяч солдат и офицеров, находившихся под командованием Барклая-де-Толли.

Далее – на юг – стояли: в Волковыске – 2-я армия Багратиона, 39 тысяч человек; на Волыни – 3-я армия Тормасова, 48 тысяч; на Дунае – 4-я армия Кутузова, которая могла не приниматься в расчет, так как имела целью противостоять туркам, мирные переговоры с которыми шли» уже давно, но еще не были завершены.

Меж тем 9 июня Наполеон доехал до русской границы и остановился в маленьком литовском городке Вилкавшикис.

К этому времени большая или, как ее называли во Франции, «Великая армия», насчитывавшая более 600 тысяч человек при 1372 орудиях, развернулась вдоль западной границы России от Восточной Пруссии до Волыни, имея на главном направлении – в районе Литвы – трехкратный перевес сил.

В ночь на 12 июня Великая армия начала переправу через Неман около города Ковно (ныне Каунас).

* * *

В ночь на 15 июня Барклай получил приказ Александра отвести 1-ю армию к Свенцуянам, где находились император, гвардейский корпус, которым командовал Константин, и его Главная квартира, а 2-й армии Багратиона приказано было идти к Вилейке.

18 июня 1-я армия выступила из Свенцуян и, выполняя приказ Александра, двинулась к Дрисскому лагерю, куда должна была прийти и 2-я армия Багратиона.

29 июня Александр собрал Военный совет, постановивший немедленно оставить неудачно построенный Дрисский лагерь, так как он мог превратиться в ловушку для армии, и отходить к Полоцку, куда должен был подойти со 2-й армией и Багратион.

2 июля 1-я армия вышла из лагеря и 6 июля остановилась в Полоцке. Отсюда, препоручив армию Барклаю, царь уехал в Санкт-Петербург.

11 июля он прибыл в Москву, убедился в единодушной поддержке дворян и купцов. Московские купцы пожертвовали более двух миллионов рублей, а дворяне решили сдать в армию каждого десятого крепостного.

Во время пребывания в Москве Александр получил мирный договор о завершении войны с Англией. Еще по дороге в Москву, когда 9 июля он остановился в Смоленске, ему был вручен и мирный договор с Турцией, подписанный в Бухаресте Кутузовым и уже ратифицированный султаном.

В ночь на 19 июля Александр выехал в Петербург и после суточной остановки в Твери у Екатерины Павловны и ее мужа Георга Ольденбургского 22 июля прибыл в столицу.

Он поселился во дворце на Каменном острове и ежедневно по многу часов занимался делами армии, по-прежнему отдавал распоряжения и Главной квартире, и части свиты, оставшейся при действующей армии. Придворные были свидетелями того многозначительного факта, что военные, находившиеся в свите императора, постоянно носили шпоры, что означало: они все еще вместе со своим монархом находятся в походе.

Между тем события на театре военных действий разворачивались следующим образом: после отъезда Александра 1-я и 2-я армии 22 июля соединились в Смоленске, но не смогли удержать город и после упорного боя, продолжавшегося с 4 по 6 августа, оставили его и отошли на восток. Смоленск был оставлен по приказу Барклая, но целесообразность этого приказа не разделялась командующим Гвардейским корпусом Константином, командующим 2-й армией П. И. Багратионом, да и самим Александром.

Отступление из-под Смоленска окончательно испортило взаимоотношения Барклая и Багратиона: с этого момента и до Бородинского сражения князь Петр Иванович считал тактику Барклая гибельной для России, а его самого – главным виновником всего происходящего.

В письмах к царю, к Аракчееву, ко всем сановникам и военачальникам Багратион требовал поставить над армиями другого полководца, который пользовался бы всеобщим доверием и наконец прекратил бы отступление.

5 августа Александр поручил решить вопрос о главнокомандующем специально созданному для этого Чрезвычайному комитету. В него вошли шесть человек, самых близких к царю: фельдмаршал Н. И. Салтыков – председатель Государственного совета и председатель Комитета министров; А. А. Аракчеев, генерал-лейтенант С. К. Вязьмитинов, генерал-адъютант А. Д. Балашов, князь П. В. Лопухин и граф В. П. Кочубей. Были обсуждены пять кандидатур – Беннигсена, Багратиона, Тормасова, Палена и наконец Кутузова, которого члены комитета единодушно признали наиболее достойным этого назначения.

Чрезвычайный комитет немедленно представил свою рекомендацию императору. Однако Александр принял окончательное решение лишь через три дня – 8 августа. В этот день Кутузов был принят императором и получил рескрипт о назначении главнокомандующим.

11 августа, в воскресенье, Кутузов выехал из Петербурга к армии. Толпы народа стояли на пути его следования, провожая полководца цветами и сердечными пожеланиями успеха. 17 августа, в третьем часу дня он приехал в Царево Займище, куда уже пришли обе армии. Увидев солдат, Кутузов тут же похвалил их: «Ну как с этакими молодцами не побить француза?» – и тотчас получил ответ: «Едет Кутузов бить французов!»

Кутузов застал войска готовящимися к сражению – вовсю шло строительство укреплений, подходили резервы, полки занимали боевые позиции.

Главнокомандующий немедленно созвал Военный совет, который единогласно высказался за генеральное сражение. Кутузов тоже проголосовал за это, но как только заседание кончилось, тут же отдал приказ генерал-квартирмейстеру Карлу Толю – талантливейшему немцу-полковнику, а затем и генералу, автору многих прекрасных стратегических решений в этой войне, готовить армию к отходу, а офицерам квартирмейстерской части подыскивать новые позиции. Сделай то же самое Барклай, армия была бы близка к вооруженному мятежу. Но Кутузов был любимцем солдат, соратником и другом Суворова, настоящим русским генералом, и кому же, как не ему, можно было безоговорочно верить?!

И ему верили, хотя он все ближе подходил к Москве, пока наконец не остановился в ста сорока верстах от Первопрестольной, на огромном поле возле села Бородино.

Об этом сражении написаны сотни книг и тысячи статей, и мы не станем повторять то, что давно известно.

26 августа в половине шестого утра началось Бородинское сражение, продолжавшееся весь день. Около ста тысяч убитых осталось лежать на поле брани, но ни одна из сторон не достигла тех целей, к которым стремилась.

«Из всех моих сражений, – писал впоследствии Наполеон, – самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

С наступлением темноты Кутузов отдал распоряжение предоставить ему списки потерь и приказал готовиться к продолжению сражения на следующий день.

В донесении Александру, написанном в ночь на 27 августа прямо на позиции при Бородине, когда еще не было известно о понесенных потерях, Кутузов сообщал: «Войска Вашего императорского величества сражались с неимоверною храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».

Написав это, Кутузов получил сообщение, в котором указывалось, что его потери превосходят сорок тысяч человек.

Такой итог первого дня заставил Кутузова изменить решение о продолжении сражения, и он отдал приказ об отходе армии с занимаемых позиций.

Курьер с донесением о сражении при Бородине еще не отправился в Петербург, и Кутузов приписал, что из-за больших потерь он отступает за Можайск.

Победный тон реляции заставил Александра подумать, что речь идет о смене позиции для продолжения генерального сражения, в победном исходе которого, как он понял, не сомневается даже осторожный Кутузов, и тотчас же велел служить благодарственные молебны во всех церквах, объявляя о победе, одержанной над Наполеоном.

Кутузов был произведен в фельдмаршалы и ему было пожаловано сто тысяч рублей. Его жена Екатерина Ильинична стала статс-дамой. Героя Бородина Барклая-де-Толли, чей правый фланг нерушимо стоял весь день, царь наградил орденом св. Георгия 2-й степени. П. И. Багратион, смертельно раненный, был награжден пятьюдесятью тысячами рублей, а всем солдатам и унтер-офицерам, оставшимся в живых, было выдано по пяти рублей.

Последующая неделя прошла для Александра и всех жителей Петербурга в томительном ожидании известий из армии. День шел за днем, а никаких сообщений о ходе военных действий не было.

Только 7 сентября, через десять дней после отступления русских войск от Бородина, когда уже Москва не только была сдана Наполеону, но и почти сгорела дотла, а армия Кутузова уже уходила по Старой Калужской дороге к Тарутину, сообщение об этом пришло в Петербург. И это было написано не Кутузовым, а московским главнокомандующим Ростопчиным, уехавшим из Москвы в Ярославль. Оттуда-то и послал он свое сообщение Александру о сдаче и сожжении Москвы.

Это известие произвело на императора сильнейшее впечатление – он поседел за одну ночь, но остался тверд в намерении бороться с Наполеоном до победы, чего бы она ни стоила. А 8 сентября наконец пришло донесение и от Кутузова.

Прочитав его, Александр сказал доставившему депешу полковнику Мишо: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей империи. Россия предоставляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбою и промыслом Божиим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня!»

Вскоре царь узнал имена героев Бородина и понял, что их были тысячи и принадлежали они ко многим народам России.

Александр узнал о сонме русских героев: Раевском, Коновницыне, Ермолове, Немировском, о братьях Тучковых и множестве иных.

Но ему говорили о Барклае, под которым в день Бородина пало четыре лошади, было убито и искалечено пять немцев-адъютантов, бывших возле него, прострелены плащ и треуголка, а он, ни на секунду не теряя самообладания, рубился в самом пекле сражения.

После того как раненого Багратиона увезли с поля боя, центр сражения переместился к Курганской высоте, на которой стояла батарея Раевского. Когда французы в два часа дня начали ее штурм, поддержанные огнем трехсот орудий, они столкнулись с колышущейся, ощетинившейся штыками живой стеной, непробиваемой и несокрушимой. Здесь стояли пехотные полки А. И. Остермана-Толстого, кавалеристы из 2-го корпуса Ф. К. Корфа и 3-го корпуса Крейца и четыре лейб-гвардейских полка. 24-я дивизия старика Лихачева пала на высоте вся, до последнего человека.

Град посыпавшихся на героев Бородина звезд, крестов, бриллиантов и золота был столь обилен, что мог быть сравним только с градом ядер и пуль, просыпавшимся над полем сражения.

Назову здесь лишь наиболее прославленных генералов и офицеров-немцев, кроме уже названных выше.

Это – Л. Л. Беннигсен, К. К. Сивере, Г. А. Эмануэль, А. И. и К. И. Бистромы, К. Ф. Левенштерн, принц Евгений Вюртембергский, X. И. Лодор, Э. И. Рейнгольз, И. Ф. Удом, E. Ф. Корн, К. Ф. Багговут, многие другие, здесь не названные, а сколько еще было их в других корпусах и армиях, не участвовавших в Бородинском бою, но стоявших на всем пространстве противостояния от Петербурга до Австрии.

* * *

Далеко не все сановники и даже люди из ближайшего окружения царя были настроены так решительно, как Александр. Главными из тех, кто робел и даже паниковал в эти дни, не веря в возможность России победить Наполеона, были Великий князь Константин Павлович, старый доброхот Наполеона канцлер Н. П. Румянцев и известный своей робостью генерал от артиллерии Аракчеев, ни разу в жизни не побывавший в огне сражений. А сторонниками и горячими поборниками борьбы до победы были мать царя, его жена и любимая сестра Екатерина Павловна.

Лично для Александра сдача и сожжение Первопрестольной были трагедией и заставили глубоко задуматься над тем, о чем раньше он размышлял лишь время от времени. «Пожар Москвы, – говорил впоследствии Александр, – осветил мою душу». Именно в эти дни он почти впервые стал искать смысл жизни, обратившись прежде всего к Библии.

Человеком, которому Александр доверился в этом новом для него состоянии, был один из товарищей его молодости, князь Александр Николаевич Голицын – обер-прокурор Синода, которого его государственная должность превратила из легкомысленного и блестящего светского щеголя в истинно верующего человека. И когда Александр признался ему в своих горестях, Голицын посоветовал царю обратиться к Библии.

Александр стал систематически, с карандашом в руках читать Библию и очень скоро превратился в глубоко и искренне верующего.

Между тем уход армии из Москвы и сожжение Первопрестольной, а также дальнейшее отступление вызвали всеобщий ропот и открытое возмущение императором, его двором и военачальниками.

15 сентября 1812 года, в день очередной годовщины коронации Александра, атмосфера в Петербурге накалилась настолько, что высшие полицейские чины не исключали возможности покушения на царя, которого считали главным» виновником всех бед.

Впервые в жизни Александр не поехал в собор на молебен верхом, а отправился вместе с матерью и женой в карете.

Когда царская карета подъехала к Казанскому собору, его самого и свиту встретила хмурая и озлобленная толпа.

Графиня Эделинг, бывшая в это время в свите жены Александра, писала: «Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются».

Недовольство дворянства и других сословий распространялось и на Кутузова, которого обвиняли в лени и трусости.

А Кутузов в это время совершил блестящий военный маневр. Оставив горящую Москву, он тайно увел всю армию на юго-восток, за 80 верст от Первопрестольной, к селу Тарутино и стал там лагерем, объединив остатки 1-й и 2-й армий в одну – Главную – армию. За счет подошедших резервов численность войск возросла с 80 до 120 тысяч. Подошло много казачьих полков. Было подвезено оружие, боеприпасы, тысячи тонн продовольствия. Создавались сильные и многочисленные партизанские отряды.

6 октября Кутузов нанес внезапный удар по 26-тысячному отряду маршала Мюрата, стоявшему в шести километрах от Тарутина, силами Беннигсена, Остермана-Толстого, Багговута и Орлова-Денисова. Наносили удар и партизаны Дорохова и немца Александра Фигнера. В результате сражения Мюрат отступил к Москве, что было воспринято как значительный успех русских войск.

Только после победы в Тарутинском сражении, произошедшем 6 октября, и к Александру, и к Кутузову стало возвращаться былое расположение общества.

15 октября с известием о победе под Тарутином в Петербург во второй раз прибыл полковник Мишо.

Передав рапорт Кутузова, Мишо добавил на словах, что в армии ждут приезда Александра и хотят, чтобы он сам принял командование.

Александр ответил, что, хотя он, как и все люди, честолюбив, хорошо понимает, в сколь тяжелом положении находится неприятель, и уверен в несомненном успехе его армии, он все же не станет Главнокомандующим, потому что по сравнению с Наполеоном он малоопытен и может совершить дорого стоящие ошибки. «И я готов, – сказал Александр, – пожертвовать личной славой для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их».

В день поражения французской армии под Тарутином ее главные силы начали уходить из Москвы, желая пробиться на Новую Калужскую дорогу. Однако 12 октября они были остановлены под Малоярославцем. По остроумному замечанию бывшего французского посла в России генерала графа Сегюра, «здесь, под Малоярославцем, остановилось завоевание вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон».

16 октября Наполеон, не решаясь вступать в новое сражение, вышел на Смоленскую дорогу, которая до самого Днепра проходила по пустынным, разоренным войной местностям.

Кутузов двинулся ему вслед, а армия Чичагова (4-я, ушедшая с Дуная) пошла наперерез, направляясь к Минску.

В этот же день, 16 октября, кончилась теплая погода, термометр показывал -4, на лужах появился лед и резкий, холодный северо-восточный ветер принес первое дыхание надвигающейся долгой и морозной зимы.

Сражения под Вязьмой 22 октября и под Красным, длившееся три дня – с 3 по 6 ноября, – не привели к окончательному разгрому Великой армии, благодаря ряду ошибок русского командования и стратегическому гению Наполеона.

По той же причине 14–16 ноября остаткам Великой армии удалось перейти Березину и ускользнуть от окончательного поражения.

8 ноября кавалерией В. В. Орлова-Денисова был взят Вильно. Из ста тысяч русских войск, вышедших из Тарутина, до Вильно дошло сорок две тысячи.

От Великой же армии осталось не более двадцати тысяч почти безоружных пехотинцев.

* * *

7 декабря Александр выехал из Петербурга в Вильно.

11 декабря он прибыл в Вильно, а 12 декабря, в свой день рождения, торжественно наградил Кутузова орденом Георгия 1-й степени – первого и единственного из русских военачальников в войне 1812 года. (Потом, в 1813–1814 годах, в Заграничном походе, после взятия Парижа такую же награду получат Барклай и Беннигсен.) В этот же день Александр сказал собравшимся во дворце генералам: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу». Присутствовавшие при этом хорошо поняли, о чем идет речь – их ждал впереди Освободительный поход.

Ближайшие же дни вполне подтвердили такую догадку – армия начала готовиться к переходу через Неман.

И тогда же был оглашен царский манифест об амнистии всем полякам, служившим в войсках Наполеона или оказывавшим его армии или администрации какие-либо услуги.

В день Рождества, 25 декабря, главные силы русской армии вышли из Вильно и двинулись к Мерече-на-Немане.

1 января 1813 года, отслужив молебен, Александр и Кутузов вместе с армией перешли Неман.


Герцог Ольденбургский и Екатерина Павловна в России

Одной из причин, по которой Екатерина Павловна была выдана замуж за герцога Ольденбургского, было то, что вдовствующая императрица Мария Федоровна – женщина властная и упрямая – ни за что не хотела отпускать свою самую любимую дочь из России.

К тому же ей весьма импонировал будущий зять – он был скромен, послушен, серьезен и весьма к ней почтителен. Немаловажным было и то, что происходил он от младшей ветви Гольштейн-Готторпского дома, а герцогство Ольденбург с 1773 года – еще со времен Екатерины II – находилось под покровительством Российской империи. С тех пор герцоги Ольденбургские именовались «Их Императорскими Высочествами» и были уравнены и в династических правах с домом Романовых, ибо Российский Императорский дом именовался «Домом Романовых и Гольштейн-Готторпов».

Как уже говорилось, после свадьбы герцог был назначен генерал-губернатором трех губерний: Тверской, Новгородской и Ярославской, в ранге наместника. Кроме того, принц Георг-Петр был назначен и главноуправляющим путями сообщения. Ко всем своим обязанностям герцог относился очень серьезно.

Молодые жили в мире и согласии.

18 августа 1810 года у них родился сын, названный Фридрихом-Павлом-Александром. Чтобы не возвращаться к этому новому персонажу, заметим, что мальчику не суждено было жить долго: он не дожил до двадцати лет и умер в Ольденбурге 4 ноября 1829 года, пережив все же и отца, и мать на много лет.

В Твери Екатерина Павловна не скучала: она превратила свой дом в изысканный салон науки и искусства, где бывали многие известные литераторы, музыканты, врачи и путешественники.

В начале февраля 1811 года в Тверь приехал Карамзин и там написал свою знаменитую «Записку о древней и новой России». Инициатором ее создания была Екатерина Павловна. В конце февраля 1811 года Карамзин закончил «Записку» и отдал ее Великой княгине для передачи императору Александру.

В марте в Тверь приехал царь, познакомился там с Карамзиным и вступил с ним в дискуссию о самодержавии. Мнения разошлись, и в дальнейшем Карамзин писал: «Я не имел счастья быть согласен с некоторыми его мыслями».

«Записка» тоже не понравилась Александру, но все же он по-прежнему благоволил к честному труженику на ниве отечественной истории.

А «Историю Государства Российского» – главный труд своей жизни, – читал Карамзин Великой княгине много раз, потратив на чтение несколько недель.

До самой своей смерти, последовавшей в 1819 году в Вюртемберге, Екатерина Павловна переписывалась с Карамзиным, став не только его восторженной почитательницей, но и настоящим другом.

Сама же Екатерина Павловна увлеченно занималась трудным делом домоводства во всех его тонкостях и сложностях, наведя во дворце образцовый порядок. Досуги свои чаще всего она отдавала живописи, став, как и ее мать, прекрасной художницей. Почти всегда сопровождала Екатерина Павловна своего мужа, когда он уезжал в Москву, Петербург или вверенные ему губернии – Новгородскую и Ярославскую. И была она в этих поездках не праздной путешественницей, а хорошим его помощником.


В сентябре 1811 года в Тверь приехал свекор Екатерины Павловны, герцог Петр-Фридрих-Людвиг, лишенный Наполеоном его владений. Александр I воспринял этот факт как» желание Наполеона оскорбить его, так как включение Ольденбурга под юрисдикцию Франции не могло быть ничеминым, как прямым оскорблением российского императора.

Когда 12 июня 1812 года французская армия перешла Неман и началась война, Екатерина Павловна сразу же проявила себя выдающейся личностью, о которой, к сожалению, до сих пор хранят молчание историки.

Она стала первым организатором народного ополчения, указав императору Александру, что успех в борьбе с Наполеоном придет только в том случае, когда все сословия России будут едины в этой борьбе. Следуя этой мысли, она потребовала, чтобы каждая губерния вооружила, обмундировала и снабдила всем необходимым полк ополченцев численностью в тысячу человек.

Дворян Екатерина Павловна предлагала свести в отдельный корпус, которым руководил бы какой-нибудь выдающийся военачальник.

Уже 5 июля из лагеря при Полоцке вышли императорское воззвание и манифест, которые призывали москвичей, а вслед за ними и жителей всей России, идти в народное ополчение.

Когда же 15 июля Александр I приехал в Москву, то дворянство обязалось выставить 80 тысяч ратников, а купечество – дать безвозмездно два с половиной миллиона рублей.

Находясь в Твери, Екатерина Павловна не боялась того, что французы почти рядом с нею. «Нельзя предвидеть, где остановится поток. Но что бы ни случилось – не мириться: вот мое исповедание», – писала она 6 сентября 1812 года, когда Москва уже была сожжена, но в Твери еще не знали об этом.

Георг в это время находился в Ярославле, и вскоре туда же переехала и Екатерина Павловна.

Там было создано ополчение, состоявшее из шести полков – пяти пехотных, которыми командовал генерал-майор Яков Дедюлин, и одного конного (командир – граф Мамонов). Сама же Екатерина Павловна сформировала из тысячи собственных крестьян егерский батальон, командиром которого был флигель-адъютант, полковник князь Оболенский.

(Забегая вперед, скажем, что батальон вписал в историю войны славную страницу: он дошел до Франции, отличившись в битвах при Кенигштедте (еще в Германии) и в Битве народов под Лейпцигом. В марте 1814 года он вошел в Париж, а в декабре 1814 года вернулся в Россию и был расформирован. В его рядах осталось менее половины ополченцев – 417 человек.)

Весной 1812 года принц Георг Ольденбургский выехал вместе с императором в армию и вместе с ним уехал и с театра военных действий. Георг не рвался в бой и без сожаления покинул армию. Возвратившись в Тверь, он занялся формированием народного ополчения и организацией лазаретов. Особенно нравились ему хлопоты по снабжению и обеспечению всем необходимым раненых, что отнимало у Георга массу времени и сил. В один из визитов в госпиталь принц заразился тифом и 15 декабря 1812 года умер.

Смерть Георга Екатерина Павловна переживала очень долго и весьма болезненно. Она перевезла его тело в Петербург и сама осталась там же, долго не приходя в себя.

Наконец, уже весной 1813 года, она почувствовала себя в состоянии подумать о собственном здоровье и обратилась к врачам. Ей порекомендовали поехать на воды в Европу. И Екатерина Павловна, взяв с собою трехлетнего сына, отправилась на юго-запад, намереваясь посетить за границей своих родственников.

Однако об этой части ее биографии, следуя хронологии событий, будет рассказано ниже.


Освободительный заграничный поход 1813 года

Новый, 1813 год начался с того, что вместе с русскими против Наполеона выступила и двадцатитысячная прусская армия, ставшая союзницей России с 18 декабря 1812 года, когда прусский генерал Йорк фон Вартбург подписал в Таурогене соглашение о совместных действиях. 18 января подписали перемирие австрийцы.

Остановившись в конце января в Плоцке, Александр превратил свою Главную квартиру в центр политического руководства, где решались все важнейшие вопросы военной стратегии и международных отношений.

Отсюда он посылал непрерывные импульсы, направленные против Наполеона, сколачивая союзы и коалиции, возбуждая народы Европы на борьбу с узурпатором, координируя действия своих, а затем и союзных армий.

Между тем общее наступление русских войск продолжалось почти безостановочно. В начале февраля они уже перешли Одер, и Главная квартира вынуждена была перебраться в немецкий город Калиш, поближе к действующим армиям. 16 февраля в Калише был подписан союзный русско-прусский договор, который положил начало новой, шестой, антинаполеоновской коалиции, последней в истории борьбы с Наполеоном.

Фридрих-Вильгельм с согласия Александра назначил главнокомандующим всеми прусскими войсками Кутузова.


Д. Доу. «М. Б. Барклай-де-Толли». 1829 г.


26 марта Главная армия вышла из Калиша. В первом же саксонском городе – Миличе – Кутузов был встречен с необычайным воодушевлением.

«Виват великому старику! Виват дедушке Кутузову!» – кричали восторженные толпы немецких патриотов.

На долю Александра тоже досталось немало восторгов: когда Главная армия 3 апреля форсировала Одер, то у моста немцы поднесли Александру лавровый венок. Однако Александр велел переслать венок Кутузову, добавив, что лавры принадлежат ему.

А между тем Кутузов чувствовал себя все хуже и 6 апреля остановился в Бунцлау, не имея возможности следовать за армией. Александр первые три дня оставался рядом с больным, но потом вынужден был покинуть Кутузова и вместе с Фридрихом-Вильгельмом отправился дальше, в Дрезден.

Следует обратить особое внимание на то, что между прусским королем и Кутузовым сложились совершенно необычные отношения: Фридрих-Вильгельм не просто почитал фельдмаршала, он буквально боготворил его.

Король стал интенсивно изучать русский язык и вскоре уже неплохо говорил по-русски с генералами и офицерами штаба. Он на каждом шагу подчеркивал свое глубочайшее уважение к «дедушке Кутузову» и вел себя с ним, как любящий сын по отношению к родному отцу.

В середине апреля 1813 года, Александр и Фридрих-Вильгельм сердечно распрощались с больным и, глубоко опечаленные, отправились к армии.

Оба монарха оставили Кутузову своих лейб-медиков – Виллие и Гуфеланда, почитавшегося лучшим врачом Европы. Но их усилия оказались тщетными – 16 апреля в 9 часов 35 минут вечера Кутузов умер.

Александр велел выдать жене Кутузова 200 тысяч рублей и сохранить за нею пожизненно в виде пенсии полный фельдмаршальский оклад. Дочерям Кутузова было выдано 250 тысяч. В письме к жене Кутузова Александр писал: «Болезненная не для одних вас, но и для всего Отечества потеря, не вы одна проливаете о нем слезы: с вами плачу я и плачет вся Россия».

Тем временем театр военных действий претерпел серьезные изменения. 16 апреля – в день смерти Кутузова – Наполеон выехал из Веймара и двинулся к Лейпцигу. Туда же направились и Александр с Фридрихом-Вильгельмом.

20 апреля войска Наполеона и русско-прусская армия, которой командовал новый главнокомандующий А. X. Витгенштейн, сошлись под Лютценом в упорном сражении, продолжавшемся весь день. В этом бою Александр часто оказывался на линии огня, сказав одному из адъютантов: «В этом сражении для меня нет пуль».

И все же союзники сражение проиграли. Вечером русские и пруссаки начали отступление. Александр и Фридрих-Вильгельм, проведшие весь день рядом, стали пробираться через обозы и раненых при свете фонаря, который нес перед ними один из флигель-адъютантов.

Ночевали они в деревне Гроич, где Александр убеждал прусского короля отойти за Эльбу.

Расстроенный поражением, Фридрих-Вильгельм ответил Александру: «Это мне знакомо. Если только мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, но перейдем также за Вислу. Действуя таким образом, я вижу себя снова в Мемеле».

Утром 21 апреля Александр послал штабс-капитана свиты по квартирмейстерской части А. И. Михайловского-Данилевского к главнокомандующему Витгенштейну узнать, какие распоряжения он отдает.

Михайловский-Данилевский долго искал Витгенштейна и наконец узнал от него, что тот никаких распоряжений не отдавал, ожидая их от императора.

Александр понял, что ошибся, назначив Витгенштейна главнокомандующим, и постепенно стал все более брать его функции на себя.

8 мая силы союзников построились в боевой порядок у Бауцена.

Прежде чем они пришли туда, к ним на соединение подошла 3-я армия, которой с середины февраля 1813 года командовал М. Б. Барклай-де-Толли.

Вместе с армией Барклая силы союзников насчитывали 93 тысячи человек – 65 тысяч русских и 28 тысяч пруссаков при 610 орудиях. Наполеон привел под Бауцен около 150 тысяч солдат и офицеров при 300 орудиях.

Два дня – 8 и 9 мая – под Бауценом кипело кровопролитное и ожесточенное сражение. Наконец на вторые сутки, 9 мая, в пятом часу дня русские и пруссаки начали отступление. «Государь ехал медленно, стараясь утешать короля прусского», – писал Михайловский-Данилевский.

Следствием проигранного под Бауценом сражения было смещение Витгенштейна с поста главнокомандующего и назначение на его место Барклая-де-Толли.

А 23 мая Наполеон неожиданно предложил заключить перемирие, продолжавшееся до 29 июля. За это время численность русской армии выросла до 350 тысяч солдат и офицеров. Главная квартира во время перемирия находилась в маленьком, уютном городке Рейхенбахе, а император со свитой разместился в окрестностях, в замке Петерсвальде. Здесь-то и происходили важнейшие события лета 1813 года – подписание англо-прусского и англо-русского секретных соглашений, по которым Британия предоставляла союзникам 2 миллиона фунтов стерлингов на содержание 240 тысяч солдат и офицеров.

15 июня к англичанам, русским и пруссакам примкнули и австрийцы. В конце июля армии союзников двинулись вперед к Дрездену и достигли его 14 августа.

Для прикрытия правого фланга союзники оставили на юго-востоке от Дрездена, у города Пирн корпус А. И. Остермана-Толстого, на долю которого выпала редкая военная удача – послужить главной причиной выдающейся победы.

В этот день Александр и два союзных монарха стояли на высотах Рекница, наблюдая за движением своих и вражеских войск, но не решаясь на какие-нибудь кардинальные действия.

Наконец было решено провести на виду у Наполеона «большую демонстрацию», развернув на город атаку пяти колонн фронтом в пятнадцать верст.

Колонны не успели еще развернуться, как союзные монархи переменили решение. Но было уже поздно – войска шли к Дрездену, а французы начали контрнаступление.

Всю вторую половину дня – с 6 часов пополудни – продолжалось сражение, закончившееся тем, что французы сумели отбросить союзников на исходные позиции.

До глубокой ночи Александр был на позиции, а затем уехал на ночлег в замок Нетниц. Сквозь сон он слышал, что за окном началась гроза, перешедшая затем в бурю. А между тем сотни тысяч людей стояли в грязи под ливнем и ураганным ветром, дожидаясь восхода солнца.

Положение усугублялось еще и тем, что у союзников почти не было продовольствия и они третьи сутки держались на сухарях и воде.

15 августа в шестом часу утра Александр выехал на позиции и поспел к самому началу артиллерийской канонады.

Дождь и ветер не утихали. Французы начали атаку на левый фланг, где стояли австрийцы, а затем нанесли удар по центру и почти одновременно – по правому флангу союзников. Ядра падали у самых ног коня Александра, но он не отодвигался ни на шаг, словно испытывая судьбу.

Союзные армии, засыпанные градом вражеских ядер, в конце второго дня дрогнули, потеряв убитыми и ранеными 30 тысяч человек.

К ночи, в темноте и слякоти, голодная и изнуренная непогодой армия союзников начала отступление, войска – на треть босые – шли по колено в грязи.

Вымокший под дождем и облепленный грязью Наполеон в это время въезжал в украшенный иллюминацией Дрезден.

Переночевав в Дрездене, Наполеон дал своим войскам для отдыха одну ночь, и, едва успев обсушиться и согреться, утром 16 августа они начали преследование отступающей армии союзников. Французский генерал Вандамм, занимавший Пирнское плато и ближе всех стоявший к путям отступления союзников, получил приказ Наполеона атаковать отряд Евгения Вюртембергского.

В этот же день Остерман-Толстой узнал из перехваченной переписки, что корпус Вандамма идет наперерез союзникам. Остерман принял решение отступить к Кульму и Теплицу и здесь дать бой французам.

Тогда же 14 тысяч солдат и офицеров Остермана-Толстого весь день сдерживали натиск превосходящих сил противника. На следующий день к Кульму подошли полки русской гвардии, которыми командовал Ермолов. Гвардейцы заняли позицию южнее Кульма и не сходили с нее до подхода главных сил. А тем временем русские и пруссаки зашли в тыл корпусу Вандамма, и ему не оставалось ничего иного, как увести гвардию с позиций.

Утром 18 августа подошли главные силы союзников, в авангарде которых были полки Барклая-де-Толли.

Оказавшись в окружении, Вандамм не сдавался. Лишь к середине третьего дня сражения он понял, что обречен, и сдался лично Александру, наблюдавшему за окончанием битвы, где было пленено 12 тысяч солдат и офицеров, взято 84 орудия и весь обоз.

Описывая ход сражения при Кульме, Михайловский-Данилевский писал: «Между тем пленные проходили целыми колоннами мимо императора, имея офицеров во взводах, а впереди полковников и майоров. Наконец показался издали и французский главнокомандующий Вандамм. Завидя государя, он сошел с лошади и поцеловал ее. Его величество сначала принял его с важностью, но когда Вандамм сделал масонский знак, император сказал ему: «Я облегчу сколько можно вашу участь…»

В то время, когда Вандамм протянул свою шпагу Александру, пришло известие о победах при Кацбахе и Гросс-Беерне, одержанных союзными полководцами Блюхером и Бернадотом. Резонанс от этих трех побед был настолько велик, что австрийцы переменили ранее принятое решение отступать в Австрию и выходить из коалиции. Александр же, впервые увидевший разгром и пленение неприятельского корпуса, считал «Кульмские Фермопилы» одним из счастливейших дней своей жизни и всегда любил вспоминать об этом событии.


Следующее сражение, в котором участвовал Александр, оказалось самым крупным в истории войн. Оно произошло под Лейпцигом и длилось с 4 по 7 октября. В нем приняло участие с обеих сторон более полумиллиона человек при двух тысячах орудий.

4 октября рано утром Александр приехал на поле предстоящего сражения и еще до его начала вынужден был вступить в полемику с главнокомандующим союзными армиями, австрийцем князем Шварценбергом, который предлагал поставить русские полки в очень невыгодную позицию между реками Плейсом и Эльстером. Александр решительно возразил против этого намерения Шварценберга и сказал, что князь может ставить туда австрийцев, но ни одного русского там не будет.

Ближайшее будущее показало его правоту – австрийцы вскоре же были опрокинуты, а их командир – генерал Мерфельд – попал в плен.

К трем часам дня союзники были сбиты с занятых ими позиций, но Александр, находившийся при армии, взял инициативу на себя и приказал ввести в бой резервную артиллерию, гвардию и гренадер.

Это решение, которое многие военные историки считали звездным часом Александра-военачальника, изменило ход сражения: атаки противника захлебнулись в огне 112 русских орудий.

Французы прекратили атаки и вступили в полуторачасовую артиллерийскую дуэль. Расстояние между батареями было не более версты, и в течение полутора часов над полем у деревни Вахау гремела канонада, превосходившая по своей мощи даже сражение при Бородине.

5 октября Наполеон отправил к союзникам взятого накануне в плен австрийского генерала Мерфельда с предложением перемирия, но Александр наотрез отказался вести какие-либо переговоры.

Прождав весь день 5 октября ответа и так его и не дождавшись, Наполеон в ночь на 6 октября отступил еще ближе к Лейпцигу и встал в семи верстах от города, ожидая продолжения сражения с превосходящими силами противника.

Александр появился на позициях рано утром 6 октября, когда войска еще стояли на биваках. Вместе с центральными колоннами он весь день находился в зоне огня, под гранатами и ядрами, координируя действия всех союзных армий, которые наступали на Лейпциг с трех сторон – с юга, с востока и с севера.

Формально главнокомандующим был Шварценберг, но все, находившиеся в ставке и на так называемом «Монаршем холме», где стояли два союзных императора и прусский король, единодушно считают, что 6 октября руководителем Битвы народов был Александр.

Было решено наутро идти со всех сторон к Лейпцигу и взять город.

С рассветом Александр объехал русские полки и, обращаясь к солдатам, сказал: «Ребята! Вы вчера дрались, как храбрые воины, как непобедимые герои; будьте же сегодня великодушны к побежденным нами неприятелям и к несчастным жителям города. Ваш государь этого желает, и если вы преданы мне, в чем я уверен, то вы исполните мое приказание».

В 7 часов утра 7 октября армии союзников со всех сторон устремились к Лейпцигу Первыми на улицы города ворвались русские полки 26-й дивизии И. Ф. Паскевича из армии Беннигсена. Следом за ними вошли еще две русские дивизии, после чего с востока в город вошла Северная армия Бернадота. Оттуда же вступила в Лейпциг и Силезская армия Блюхера.

Опасаясь окружения, Наполеон вышел из города со стотысячной армией. Он потерял до 60 тысяч убитыми и ранеными и 20 тысяч – пленными, а также 325 орудий.

Потери союзников составили около 50 тысяч человек.

* * *

Через две недели, 21 октября 1813 года, французская армия перешла Рейн и оставила пределы Германии. Только на севере страны в нескольких крепостях все еще оставались французские гарнизоны.

24 октября Александр въехал во Франкфурт-на-Майне – старый вольный имперский город, где короновались императоры Священной Римской империи и долгие годы заседал Имперский сейм.

Главная квартира союзников здесь и остановилась, и более чем на месяц к Франкфурту были обращены взоры всех европейских дворов, и десятки коронованных особ стали его завсегдатаями, ища покровительства и союза у Александра более, чем у Франца или Фридриха-Вильгельма.

Между тем в стане союзников начались опасные разногласия: все они, кроме Александра, склонялись к тому, чтобы заключить с Наполеоном мир, если он уйдет во Францию и выведет свои войска из всех покоренных им стран.

Наконец, 19 ноября на Военном совете союзников было решено начинать зимний поход и вторгаться во Францию.

29 ноября Главная квартира выступила из Франкфурта.

В начале декабря Александр остановился в Карлсруэ и несколько дней отдыхал там, находясь в обществе своей тещи – маркграфини Баденской, в чьи владения привела его война.

Разумеется, здесь говорилось не только о войне, но и о том, как живет Елизавета Алексеевна, дочь маркграфини. Александр отвечал на вопросы тещи, многое она знала из писем дочери, тем более что переписка их была регулярной.

В связи с этим стоит вернуться к одной из героинь этой книги, с которой мы расстались еще до начала войны, в горькие для нее дни, когда Елизавета Алексеевна похоронила почти одновременно и своего любимого – кавалергарда Алексея Охотникова, и ненаглядного «котеночка» – полуторагодовалую Лизоньку.


Жизнь императрицы Елизаветы Алексеевны

Следует сказать, что крутая характером, своенравная и властная императрица-мать Мария Федоровна откровенно недолюбливала Елизавету Алексеевну, во многом оправдывая своего старшего сына, а ее считая причиной многих несчастий в их доме. Невестка старалась сглаживать острые углы в отношениях со свекровью, не доводить дела до открытой неприязни, и это ей часто удавалось, потому что свекровь ее была женщина не только умная, но и многоопытная, знавшая, что худой мир – лучше доброй ссоры, а также много раз убеждавшаяся на практике, что время переменчиво, и бог знает, как повернется жизнь не то что через несколько лет, но и через несколько дней.

Так они и жили в состоянии, напоминавшем вооруженный нейтралитет, который в любой момент готов был перейти в нейтралитет доброжелательный, а то и в союзнические отношения. Все же не следует забывать, что Мария Федоровна была матерью десятерых детей и к началу войны уже половину из них повенчала.

К тому же Мария Федоровна была женщиной, имевшей далеко не ординарного мужа, каким был Павел Петрович, и она не могла тайно, в душе, не сочувствовать своей горемычной старшей невестке.

Несчастливая личная жизнь, смерть дочерей и любимого человека серьезно подорвали здоровье Елизаветы Алексеевны, и врачи настояли на том, чтобы она поехала лечиться на воды.

8 июля 1810 года императрица выехала из Петербурга в сопровождении самых близких ей людей: камер-фрейлины Анны Протасовой, фрейлины Екатерины Разумовской, гофмейстера князя Александра Голицына и доктора Штофрегена.

Произведя остановки в Риге и Митаве, Елизавета Алексеевна 15 июля прибыла в местечко Плен, где для нее был» нанят простой, уютный дом, в котором она спокойно и умиротворенно прожила чуть больше месяца, навсегда сохранив самые восторженные воспоминания об этом отдыхе.

Вторую половину 1810 года провела она, пребывая в печали из-за вечного романа мужа с Нарышкиной, постоянно ощущая вокруг себя холодность двора и скрытую неприязнь поклонников и поклонниц мужа.

1811 год оказался ничем не примечательным для Елизаветы Алексеевны и протекал точно так же, как и предыдущий. Часто предоставленная сама себе, императрица предпочитала чтению светских французских романов занятия географией, ботаникой, экономикой России, открывая для себя огромную, неизведанную страну, населенную десятками очень разных и очень интересных народов, собравшихся вокруг народа великоросского, который поражал ее своей силой и живучестью.

Русской патриоткой Елизавета Алексеевна стала не случайно. Граф Федор Головкин писал о ней: «Она образованна и продолжает учиться с удивительной легкостью. Она лучше всех русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России».

4 марта 1811 года Елизавета писала матери: «Два часа провела в любимом занятии русским языком. Это, действительно, сентиментальное изучение, ибо, конечно, наша литература еще в младенческом развитии, но когда проникнешь во все богатства языка, то видишь, что можно бы из него сделать, а всегда приятно открыть сокровища, требующие лишь рук, которые сумели бы их разработать. К тому же звуки русского языка, подобно музыке, приятны моему слуху».

Начавшаяся война оказалась очень верным средством, способным определить истинные жизненные ценности. Война стала тем событием, которое многое, дотоле обыденное, перевернуло вверх дном. Война заставила задуматься над тем, о чем раньше не задумывались, по-иному оценить то, что раньше ценностями не воспринималось, переосмыслить отношение ко многому.

Война сблизила Елизавету Алексеевну с теми, кого она избегала прежде. Ее единомышленниками и такими же российскими патриотками, как и она сама, оказались Екатерина Павловна и принцесса Антония Вюртембергская, жена будущего героя 1812 года, генерала, принца Евгения Вюртембергского, до замужества принцесса Кобургская, ставшая если не конфиденткой, то уж во всяком случае приятельницей Елизаветы Алексеевны.

Теперь самым значительным казались не дворцовые интриги, не личные обиды из-за козней соперниц, а то, что происходило на земле России.

После падения Москвы, как и в 1807 году, незадолго до подписания Тильзитского трактата, вновь воскресла «партия мира», в которой оказались Мария Федоровна, Великий князь Константин, Аракчеев, Румянцев и многие другие миролюбцы.

Им противостояли сам Александр, Елизавета Алексеевна, Екатерина Павловна, Кочубей, Барклай, Семен Воронцов и, конечно же, отступающая, но не побежденная армия во главе с Кутузовым, которая была для Елизаветы Алексеевны воплощением русского народа, его квинтэссенцией.

26 августа 1812 года Елизавета Алексеевна писала матери: «Я уверена, что вы в Германии плохо осведомлены о том, что происходит у нас. Может быть, вас уверили, что мы бежали в Сибирь, тогда как мы не выезжали из Петербурга.

Мы приготовились ко всему; поистине, только не к переговорам о мире. Чем дальше будет продвигаться Наполеон, тем менее должен он надеяться на возможность мира.

Это единодушное желание Государя и всего народа во всех слоях, и, благодарение Богу, – по этому поводу царит полное согласие. Вот на это-то Наполеон и не рассчитывал; в этом он ошибся, как и во многом другом. Каждый шаг в этой гигантской России приближает его к бездне. Посмотрим, как проведет он в ней зиму».

В этом предвидении Елизавета Алексеевна опередила многих выдающихся русских стратегов и мыслителей, что делает ей великую честь. В самом конце 1812 года под покровительством Елизаветы Алексеевны было учреждено «Патриотическое женское общество», которое явилось одним из наиболее действенных благотворительных обществ для семей солдат и унтер-офицеров, находившихся в действующей армии.

Каждая женщина, вошедшая в состав учредителей «Общества», вносила двести рублей, а почетные ее члены – свыше двухсот – без всякого ограничения. С конца 1812 года и до середины 1823-го было собрано более двухсот тысяч рублей, которые пошли на помощь 2384 семьям, понесшим ущерб в результате войны 1812–1815 годов. Кроме того, 1117 семей ополченцев получили более тридцати тысяч рублей.

Как только русские войска перешли через Неман, императрица все чаще стала задумываться о поездке к Александру. Когда же война перешла в пределы ее родной Германии, мысль об этом стала неотступно преследовать ее, и осенью 1813 года начались приготовления к поездке в действующую армию. Однако сборы эти продолжались довольно долго, и только в конце 1813 года, когда русские и союзные австрийские и прусские войска подошли к Рейну, решено было отправляться в путь.

Итак, когда Елизавета Алексеевна была готова отправиться в путь, Александр был в гостях у ее матери – маркграфини Амалии Баденской.


Поход во Францию. Первое взятие Парижа. Окончание войны

Погостив у тещи до конца декабря 1813 года, Александр переехал в недалекий от Карлсруэ Фрейбург и здесь накануне нового, 1814 года отдал приказ о переходе Рейна и вторжении во Францию. Вот он, этот приказ: «Воины! Мужество и храбрость ваши привели вас от Оки на Рейн. Они ведут нас далее: мы переходим за оный, вступаем в пределы той земли, с которою ведем кровопролитную жестокую войну. Мы уже спасли, прославили Отечество свое, возвратили Европе свободу ее и независимость. Остается увенчать подвиг сей желаемым миром. Да водворится на всем шаре земном спокойствие и тишина! Да будет каждое царство под единой собственного правительства своего властью и законами благополучно! Да процветают в каждой земле, ко всеобщему благоденствию народов, вера, язык, науки, художества и торговля! Сие есть намерение наше, а не продолжение брани и разорения. Неприятели, вступая в средину царства нашего, принесли нам много зла, но и потерпели за оное страшную казнь. Гнев божий поразил их. Не уподобимся им: человеколюбивому Богу не может быть угодно бесчеловечие и зверство. Забудем дела их, понесем к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простертую для примирения руку».

1 января 1814 года, ровно через год после перехода через Неман, русские войска форсировали Рейн и вторглись во Францию. Александр стоял у моста под дождем и мокрым снегом, под холодным и резким ветром, вспоминая прошедший год, начавшийся для него в Литве и закончившийся на границе Франции…

Главная армия союзников медленно шла по южным департаментам Франции, построившись в восемь колонн и развернувшись по фронту на 350 верст.

Хотя погода была по-прежнему скверная, Александр большую часть времени ехал не в карете, а верхом. Приучив себя не бояться простуды и хорошо закалившись с детства, он ехал без шинели, в одном мундире, чаще всего парадном, и очевидцы утверждали, что, казалось, будто не на войне происходит все это, а едет русский император на какой-то веселый праздник.

Останавливаясь на ночлег, Александр принимал представителей местных властей и, как правило, очаровывал своим совершенно свободным французским языком, которым он владел лучше корсиканца Наполеона, ласковым обращением и обещаниями своего покровительства.

Однако столь идеалистические и мирные картины представлялись лишь тем, кто не знал положения дел в Главной квартире. А суть их состояла в том, что три монарха и Шварценберг находились в постоянных распрях и никак не могли договориться о согласованных действиях против Наполеона. Так как они двигались вместе с Главной квартирой, то и останавливались в одном и том же месте. Нередко случалось, что Александру среди ночи доставляли срочные и важные донесения, и он вставал с постели, быстро одевался и выходил на дождь и снег, чтобы посоветоваться с Францем, Фридрихом-Вильгельмом или Шварценбергом. Он, не чинясь, входил в занятые ими дома и, сев на край постели, ждал, пока кто-либо из них прочтет донесение и выскажет свое мнение.

10 января Главная квартира остановилась в Лангре – городе, лежащем в водоразделе рек Сены и Соны, на юго-востоке Парижского бассейна. Здесь впервые Париж из далекого стратегического пункта стал превращаться в близкую ощутимую реалию, находившуюся в шести переходах.

Сюда, в Лангр, по приглашению Александра приехал Лагарп, и их встреча после долгой разлуки была необычайно теплой.

Здесь же союзники вновь стали обсуждать вопрос: следует ли воевать дальше или же вновь выставить перед Наполеоном требование возвратиться в границы 1792 года?

Споры в Лангре продолжались около недели, а по их завершении, в ночь с 16 на 17 января, Александр получил извещение, что Наполеон начал наступление на Силезскую армию Блюхера.

17 января армия Блюхера, выдержав тяжелый бой, отступила. Сражение происходило под Бриенном, где Наполеон с десяти до пятнадцати лет учился в военном училище. В этом бою и Блюхер, и Наполеон едва не попали в плен, но и для того, и для другого все обошлось благополучно.

Февраль и первая половина марта прошли во взаимных столкновениях, но к середине марта союзники овладели инициативой.

13 марта союзники начали наступление на Париж. В этот же день их кавалерия при деревне Фер-Шампенуаз нанесла стремительный удар по корпусам Мармона и Мортье, шедшим на соединение с главными силами Наполеона. 23 тысячи французских пехотинцев при 82 орудиях были атакованы 16 тысячами кавалеристов, которыми командовал Барклай-де-Толли. Французы, выдвинув вперед артиллерию, встали в огромное, ощетинившееся штыками каре. Предложение сдаться они отвергли и были смяты и изрублены русскими кирасирами, драгунами и уланами.

Одновременно с этим севернее Фер-Шампенуаза 2-й русский кавалерийский корпус под командованием генерал-лейтенанта барона Ф. К. Корфа атаковал пехотные дивизии генералов Пакто и Аме и тоже разбил их. Александр лично руководил этим боем. Как и солдаты Мармона и Мортье, дивизии Аме и Пакто тоже встали в каре и отказались сдаваться.

Русская кавалерия начала беспощадную рубку пехоты. Александр, видя это и желая прекратить кровопролитие, отдал приказ остановить бой, но в пылу борьбы офицеры не могли остановить своих подчиненных. Тогда Александр, подвергая себя смертельной опасности, сам въехал в погибающее французское каре, окруженный лейб-казачьим полком.

Наконец резня прекратилась.

Остатки французских войск из-под Фер-Шампенуаза отошли к Парижу. По их следам армии союзников двинулись на столицу Франции.

Вечером 17 марта Александр и его свита остановились на ночлег в замке Бонди, в семи верстах от Парижа. 100 тысяч союзных войск (из них 63 тысячи русских) встали у стен города.

В полдень 18 марта 1814 года союзные войска ворвались в приготовившийся к сопротивлению Париж. Наполеон шел на помощь своей столице, но он был еще далеко и войск у него было гораздо меньше, чем у его противников.

19 марта в 10 часов утра Александр выехал из Бондийского замка в Париж. Через версту он встретил прусского короля и Шварценберга, пропустил вперед русскую и прусскую гвардейскую кавалерию и во главе свиты более чем в тысячу офицеров и генералов многих национальностей, одетых в парадные мундиры, при всех орденах, двинулся к столице Франции. Следом пошли русский гренадерский корпус, дивизия гвардейской пехоты, три дивизии кирасир с артиллерией и дивизия австрийских гренадер.

Чудесная погода усиливала торжественность этого великолепного шествия.

Оборотившись к ехавшему рядом с ним Ермолову, Александр сказал:

– Ну, что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка.

Ермолов ответил:

– Не знаю, государь. Могу сказать только, что слова, которые я удостоился слышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному.

Город встретил Александра криками тысячных толп: «Виват, Александр! Виват, русские!», сделав въезд победителей в Париж подлинным триумфом, не уступавшим по торжественности таким же въездам Наполеона после одержанных побед.

Затем Александр в течение четырех часов принимал парад союзных войск, после чего пешком отправился в дом Талейрана на совещание, где присутствовали: Фридрих-Вильгельм, Шварценберг, Нессельроде, Талейран, герцог Дальберг, князь Лихтенштейн и генерал Поццо ди Борго. Целью совещания было наметить переход к новой власти, так как Александр был решительно настроен заставить Наполеона отречься от престола.

Александр открыл совещание краткой речью, в которой заявил, что его главной целью является установление прочного мира. Что касается будущего устройства Франции, то союзники готовы на любой из вариантов: на регентство жены Наполеона императрицы Марии-Луизы при сохранении трона за трехлетним сыном ее и Наполеона Жозефом Бонапартом; на передачу власти Бернадоту; на восстановление республики и на возвращение Бурбонов, словом, на любое правительство, угодное Франции.

Все присутствующие высказались за Бурбонов. Выступивший последним Талейран закончил свою речь словами:;

– Возможны лишь две комбинации: Наполеон или Людовик XYIII. Республика невозможна. Регентство или Бернадот – интрига. Одни лишь Бурбоны – принцип.

Завершая заседание, Александр сказал:

– Нам, чужеземцам, не подобает провозглашать низложение Наполеона, еще менее того можем мы призывать Бурбонов на престол Франции. Кто возьмет на себя инициативу в этих двух великих актах?

И Талейран указал на Сенат, который должен был назначить Временное правительство.

20 марта Сенат, под руководством Талейрана, учредил Временное правительство, а на следующий день объявил Наполеона и всех членов его семьи лишенными права занимать французский престол.

21 марта Александр снова принял Коленкура и заявил ему, что Наполеон должен отречься от престола.

На вопрос Коленкура, какое владение будет оставлено Наполеону, Александр однозначно ответил:

– Остров Эльба.

5 марта Наполеон подписал безусловное отречение от престола и послал этот акт Александру. Коленкур передал документ об отречении, после чего был оставлен Александром для свидания с глазу на глаз. Неожиданно для Коленкура Александр стал говорить о Наполеоне с теплотой и участием, а о Бурбонах и их приверженцах с нескрываемой досадой и раздражением.

Тем не менее, в тот же день Сенат Франции призвал на трон брата казненного Людовика XVI – Станислава Ксаверия, графа Прованского, вскоре вступившего на престол под именем Людовика XVIII.

(Следует иметь в виду, что после казни Людовика XVI находившиеся за границей французские роялисты провозгласили королем Франции сына казненного – восьмилетнего принца Луи-Шарля, дав ему имя Людовика XVII.

Когда мать и отца Луи-Шарля – Марию-Антуанетту и Людовика XVI – казнили, мальчику было семь лет, и его, выпустив из тюрьмы, отдали на воспитание сапожнику-якобинцу.

Луи-Шарль умер в 1795 году, когда ему было десять лет.

Таким образом его дядя Станислав Ксаверий стал королем под именем Людовика XVIII.)

30 марта условия отречения были подтверждены союзниками, и 8 апреля Наполеон в сопровождении союзных Комиссаров выехал из Фонтенбло.

3 мая он прибыл на остров Эльба.

Через четыре дня после отправки Наполеона из Фонтенбло Людовик XVIII отбыл из Дувра в Кале.

Перед тем как покинуть Англию, он сказал принцу-регенту, что возвращению на трон Франции он более всего обязан Англии. Тем самым Людовик недвусмысленно дал понять о своей будущей внешнеполитической ориентации. Он подтвердил это и при первой встрече в Компьенском замке, куда Александр приехал для личной встречи с королем.

Людовик вел себя надменно и принял Александра, сидя в кресле, предложив своему гостю обычный стул, чем очень обидел его.

21 апреля Людовик XVIII въехал в Париж и поселился в Тюильри.

После этого его отношения с Александром еще более ухудшились. Король не упускал случая, чтобы показать, что в Париже первая персона – несомненно, он, и однажды на званом обеде у себя во дворце грубо отчитал лакея за то, что блюдо сначала было подано Александру, а потом ему.

На что Александр после обеда сказал:

– Мы, северные варвары, у себя дома более вежливы. – И добавил: – Можно подумать, что он возвратил мне утраченный престол.

* * *

Александр не хотел покидать Париж и уводить войска в Россию, прежде чем Сенат Франции примет основной закон государства, в котором четко и определенно будут даны гарантии гражданских свобод, а притязаниям возвратившихся эмигрантов-роялистов будут положены решительные препоны.

Только получив текст этой Конституции, известной под именем «Хартии», Александр 22 мая вместе с Фридрихом-Вильгельмом выехал из Парижа в Англию.

Его сопровождали победоносные начальники – Барклай и Платов, генерал-адъютанты и дипломаты.

26 мая Александр и Фридрих-Вильгельм высадились в Дувре. Оказанная Александру встреча была такой же восторженной, как и в других европейских странах: сдержанные англичане на сей раз уподобились своим собратьям с континента – они выпрягли лошадей из подготовленных союзным монархам экипажей и сами впряглись в оглобли, чтобы привезти Александра и Фридриха-Вильгельма в Дувр.

27 мая августейшие путешественники направились в Лондон. Для резиденции Александру был отведен один из лучших королевских дворцов – Сент-Джеймский.

2 июня в Оксфорде состоялось торжественное заседание Оксфордского университета, на котором Александр первым из русских был удостоен почетного диплома доктора прав.

Когда Александру подносили диплом, он, несколько смутившись, сказал ректору:

– Как мне принять диплом? Ведь я не держал диспута.

– Государь! Вы выдержали такой диспут против угнетателя прав народов, какого не выдерживал ни один доктор прав на всем свете.

И все же поездка в Лондон не могла удовлетворить Александра своими конечными результатами. Он не смог наладить отношений с лидерами партии тори, восприняв точку зрения своей сестры Екатерины Павловны, жившей в то время в Лондоне. Оказавшись в одном с нею городе, Александр в первые же дни навестил ее и под ее влиянием занял ту же позицию по отношению к тори, какую занимала и его умная и властная сестра, вновь взявшая Александра под свое влияние.

Александр и Екатерина Павловна расстались в 1812 году и виделись из-за войны лишь урывками.

* * *

Как ни печалилась Екатерина Павловна о смерти Георга, но жизненные заботы все же заставили ее подумать и о судьбе малолетнего сына, и о собственном здоровье, и о том, что следует ей предпринять дальше. Зимой 1813 года она обратилась к врачам, и те посоветовали ей поехать «на воды». Скорая на подъем, она решила сначала поехать к Александру, а потом уже избрать маршрут в зависимости от того, как сложатся военные обстоятельства и где она будет полезнее для Александра.

Она выехала в начале марта, взяв с собою и трехлетнего сына, и, следуя через губернии, по которым прошла война, повсюду видела страшные следы пожаров и разрухи.

В середине апреля она доехала до Праги, где находился ее августейший брат, и была встречена с не меньшими почестями, чем Александр. Затем их пути разошлись: Александр ушел с армией, а Екатерина Павловна поехала «на воды» в Карлсбад.

Здесь пробыла она до осени и затем отправилась в Вену, а оттуда – в Веймар, к сестре Марии Павловне, с которой не виделась девять лет со дня ее свадьбы с герцогом Саксен-Веймарским.

В декабре была она в Шафхаузене, в Швейцарии, но еще на правом берегу Рейна, где находился Александр, и оттуда поехала дальше.

Александр любил сестру, но отнесся к ее отъезду с некоторым облегчением, потому что видел, что Екатерина Павловна снова нашла прекрасный выход своему темпераменту интриганки, с головой окунувшись в знакомую ей с детства придворную атмосферу недомолвок, намеков, происков, подсиживаний и прочих козней, в чем была она всегда очень сильна.

Не только военные, но и министры и дипломаты разных государств попадали в ее орбиту, что не просто настораживало, но иногда и пугало Александра.

Как только появилась возможность отправиться на Север, Екатерина Павловна тотчас же ею воспользовалась и через всю Германию двинулась в Ольденбург. По пути туда она посетила Штутгарт и Франкфурт, Кассель и Геттинген, Ганновер и Бремен, как всегда, отдавая должное музеям и университетам, библиотекам и театрам этих городов, но и по мере сил проводя политическую линию России, прежде всего направленную на ее усиление, во всяком случае, так, как она это понимала. Как бы то ни было, но она пересекла всю Германию с юга на север. Погостив у отца и матери покойного мужа, 1 марта 1814 года она отправилась в Голландию, где посетила Роттердам, домик Петра I в Саардаме, Гаагу, Лейден и множество маленьких городков. Екатерина Павловна осталась в восторге от аккуратности и чистоты в Голландии, от великого трудолюбия ее граждан и упорства, с которым они превращают свою страну в цветущий сад.

Завязав дружеские отношения с домом принца Оранского, 20 марта она из Роттердама ушла на корабле в Англию, где и узнала о падении Парижа.

В детстве Екатерина Павловна прекрасно выучила английский язык благодаря своей бонне миссис Друст. В Англии Друст всюду сопровождала свою бывшую воспитанницу, и это очень помогло Великой княгине.

И в Лондоне Екатерина Павловна установила столь же тесные отношения с королевским двором, как и перед тем в Голландии, а жена принца-регента Шарлотта Уэльская стала лучшей ее подругой.

Однако Екатерина Павловна всегда чувствовала себя русской принцессой и полагала, что может вести себя, как царственная особа, не ограниченная ничем. Но она забывала, что находится не в России и ее политические симпатии и антипатии воспринимаются в стране парламентской демократии как нечто несуразное. А Екатерина Павловна, считая английскую монархию единственной политической силой в стране, мирилась с партией вигов, но совершенно не переносила вторую аристократическую партию – тори – и настолько враждебно и высокомерно обращалась с ее лидерами, что русский посол в Лондоне светлейший князь Дивен (сын Шарлотты Карловны) должен был вмешаться и сделать Великой княгине серьезные представления.

Вскоре в Лондон прибыли император Александр, прусский король Фридрих-Вильгельм III, многие владетельные князья Германии. Там же Екатерина Павловна познакомилась со своим будущим мужем – наследным принцем Вюртембергским. Они пробыли в Англии три месяца и вместе отправились из Дувра в Кале.

В июне 1814 года в Кельне она встретилась с Александром, а после этого, совершив путешествие по Рейну, в сентябре приехала на конгресс в Вену. Вместе с ней в Вену приехала и ее сестра Мария.

* * *

14 июня Александр отправился из Англии на континент – в Кале, а затем – в бельгийский порт Остенде, расположенный на берегу Северного моря в Западной Фландрии. Побывав в соединенном с Остенде коротким каналом старинном городе Брюгге, Александр уехал в Голландию.

17 июня Александр прибыл в Антверпен и оттуда отправился на голландскую границу, где уже стояли триумфальные ворота с надписью «Александру Благословенному. Он избавил человечество, Нам возвратил Отечество». Слова «Нам возвратил Отечество» – не были пышной фразой. Дело в том, что русские войска, входящие в состав Северной армии, в 1813 году приняли активное участие в освобождении Голландии от владычества Наполеона. Решающую роль сыграла победа союзников в Битве народов под Лейпцигом, которая привела к взрыву национально-освободительного движения в стране. В результате осенью 1813 года в Голландию вернулся сын изгнанного короля Вильгельма V Оранского – Вильгельм, в декабре провозглашенный королем.

Вильгельм VI встретил Александра в Роттердаме и поехал с ним вместе по всей стране, показывая гостю Амстердам и Роттердам, Брук и Саардам.

Особенно тепло встречали Александра в Саардаме, где в 1697 году жил Петр Великий. Когда Александр вошел в домик Петра, то внезапно замолчал, пораженный бедностью и простотой его убранства, а затем тихо проговорил:

– Посмотрите, как немного нужно для человека!

(Впоследствии, когда Александру все чаще и чаще стала приходить мысль оставить трон и уйти в частную жизнь простого человека, он вспоминал Саардам и бедную тесную избушку плотника, и это еще более укрепляло его в неотвязном намерении отказаться от жребия венценосца, уготованного ему судьбой.)

Вечером саардамцы устроили праздничную морскую прогулку и сопровождали короля Вильгельма и Александра на более чем двухстах кораблях и яхтах.

Затем через Амстердам, где Александр осмотрел знаменитую картинную галерею «Рейксмюсеум», кабинет редкостей, монетный двор, ботанический сад и несколько старинных церквей, он через Утрехт и Зейст уехал в Германию.

Проезжая через Германию в Петербург, он встретился в Кельне с Аракчеевым, находившемся на лечении неподалеку оттуда, затем ненадолго заехал к своей теще в Брухзал и оттуда отправился в Россию.

12 июля 1814 года в одиннадцатом часу вечера он, после полуторагодовалого отсутствия, приехал в Павловск.

И вновь окружающие заметили в Александре перемену – он полюбил одиночество, чтение и раздумья наедине с собой, забыв о балах и праздниках. Многие объясняли эту перемену тем, что, путешествуя по Европе, Александр часто беседовал с философами и религиозными деятелями разных направлений. Он встречался с «Богемскими братьями», исповедовавшими идею спасения души через нравственное самосовершенствование и поиски Бога каждым человеком. Во дворце герцога Баденского Александра познакомили одним из авторитетнейших писателей-мистиков Иоганном-Генрихом Юнг-Штиллингом, другом Гете и Шиллера, который был убежден, что в Александре воплотился Христос, избравший его для борьбы с французской революцией. В Лондоне Александр встречался со знаменитыми квакерами-филантропами Алленом и Греллэ, утверждавшими, что царство Христа – есть царство справедливости и всеобщего мира. Находясь под сильным впечатлением от всего этого, он возвращался на родину далеко не таким человеком, каким уезжал в Вильно.

Мистические настроения, нахлынувшие на него в 1812 году и не оставлявшие его все последующее время, отныне навсегда стали неотъемлемой чертой, а во многих случаях и доминантой в его характере и поведении, что сильно повлияло на его жизнь и на его судьбу.


Жизнь Елизаветы Алексеевны в 1814–1815 годах

Мы расстались с Елизаветой Алексеевной в самом конце 1813 года, когда, создав «Патриотическое женское общество» для помощи семьям солдат и унтер-офицеров действующей армии, императрица решила поехать вслед за армией, которая к этому времени уже вышла на Рейн.

19 декабря 1813 года Елизавета Алексеевна, взяв с собою верную свою сестру Амалию и небольшую свиту из девяти человек, не считая слуг, выехала из Петербурга.

Проехав через Нарву и Дерпт, 24 декабря Елизавета Алексеевна прибыла в Ригу.

Там горожане при въезде в город отпрягли от экипажа императрицы лошадей и, впрягшись в него, катили до самого замка, между шпалерами выстроенных на улицах войск, под звон колоколов и грохот пушек. Вечером был дан торжественный ужин, а на следующий день она посетила театр, после чего последовала на бал, данный рижским муниципалитетом в ее честь. Дальше, за границей России, на всем пути по Германии и другим регионам освобожденной от французов Европы, ее будут ждать пушечная пальба, звон колоколов, толпы восторженных горожан, балы, театры, торжественные обеды и патриотические речи, наполненные восхвалениями в честь Александра и в ее честь.

На границе Пруссии увидела она триумфальные ворота, украшенные вензелем «А» и «Е», большую толпу встречающих и двух военных губернаторов Кенигсберга – российского – графа Сиверса, и немецкого – генерала Застрома.

Здесь же стоял женский хор, исполнивший на немецком языке русский гимн, отчего Елизавета Алексеевна расплакалась. Увидев это, расплакались и некоторые встречавшие ее прусские граждане.

12 января императрица прибыла в Кенигсберг и прожила в нем до 16-го. Здесь к прежнему ритуалу встреч добавилось многоголосое пение детей и женщин, оркестры, импровизированный барабанный бой и вереницы нарядных молодых женщин, бросающих зеленые ветки и множество цветов под ноги коней, впряженных в ее экипаж.

Проехав Франкфурт-на-Одере, 22 января 1814 года кавалькада императрицы прибыла в столицу Прусского королевства – Берлин. И здесь все повторилось снова, только масштабы были еще более значительными.

А 28 января Елизавета Алексеевна была уже в Лейпциге, но не задержалась там и проехала в Веймар, столицу Саксонского герцогства, где жила сестра Александра I – Мария Павловна. Очень скучавшая по России Мария Павловна была рада и Елизавете Алексеевне, и всей ее свите, и возможности подолгу говорить по-русски.

Выехав из Веймара, вереница придворных карет вскоре приблизилась к Эрфурту, со стороны которого стали слышны частые ружейные и пушечные выстрелы. Кареты остановились: оказалось, что в Эрфурте, осажденном русскими войсками, французский гарнизон еще не сдался и война продолжается. Елизавета Алексеевна приказала ехать в объезд, но тут появился французский парламентер и от имени коменданта Эрфурта дал слово, что на протяжении двенадцати часов в городе не будет сделано ни одного выстрела, если Ее Величество пожелает ехать через Эрфурт. Однако Елизавета Алексеевна все же решила ехать кружным путем, не доверившись парламентеру.

Здесь она увидела следы недавних боев – разрушенные дома, исковерканные телеги, побитые дороги, которые вели ее к переднему краю войны, бывшему уже не за горами. Дальше шли австрийские владения, проехав которые, Елизавета Алексеевна прибыла во Франкфурт-на-Майне, где ее встретили родные – герцоги Баденский и Дармштадтский со свитами.

Понятно, что из Франкфурта императрица поехала в недалекий отсюда Дармштадт, где жила ее родная сестра принцесса Вильгельмина Баденская с мужем Людвигом Дармштадтским.

Оттуда русские кареты вскоре тронулись в соседний Неккергеминд, где уже начинались владения Великого герцога Баденского, а затем Елизавета Алексеевна остановилась на несколько дней в знаменитом Гейдельберге, а потом поехала в небольшую деревню Рорбах, где жила Амалия Фредерика, маркграфиня Баденская – мать Елизаветы Алексеевны и Амалии – сестры ее, носящей одно имя со своей матерью. Тяготы войны коснулись и маркграфини Баденской. В деревне был единственный более-менее приличный дом – тот, в котором жила маркграфиня, но и он был столь невелик, что в нем остановились лишь две ее дочери, две их фрейлины да две служанки; все же остальные члены свиты и слуги поселились в жалких крестьянских домах, чрезвычайно бедных и неуютных. И тем не менее, сестры прожили здесь семнадцать дней, после чего и мать и дочери оставили Рорбах и отправились в недалекую отсюда столицу Бадена – Карлсруэ, где прожили в отчем доме неделю. Отсюда поехали они обратно – в город Брукзаль, где должна была состояться их встреча с Александром I.

Елизавета Алексеевна, ее сестра Амалия и их мать поселились в единственном дворце Брукзаля, где уже жила жена шведского короля Бернадота со своим сыном.

Однако время шло, а Александр все не приезжал, ибо его войска шли на Париж и ему было не до семейных дел.

В середине марта появились здесь его младшие братья – Великие князья Николай и Михаил с генералом Коновницыным, наставлявшим братьев в военном деле, и генерал посоветовал сестрам ждать здесь скорых известий, так как, судя по всему, войне вот-вот наступит конец.

Прошло две недели, и в Брукзаль примчался фельдъегерь с известием о взятии Парижа.

Ликовал весь город, но Елизавета Алексеевна, радуясь, вместе с тем и печалилась: для нее фельдъегерь привез лишь коротенькое письмо, в котором не было приглашения в Париж. (Только значительно позднее узнала она, как много разных неотложных дел было в эти дни у ее победоносного мужа и сколь несовместимы были эти воистину великие дела с ее маленькими женскими претензиями.) Но все же она ждала приглашения и, напрасно прождав до 20 апреля, решила поехать с матерью в Рорбах.

Пока они жили в Брукзале, к их свите присоединились адмирал Шишков и граф Витгенштейн, которые отправились вместе с ними в Рорбах. К ним присоединилась и шведская королева с сыном. Всю весну Елизавета Алексеевна ездила по своему родному Бадену, узнавая знакомые места, радуясь им и сожалея, что многие из них изранены минувшей войной.

21 июня Елизавета Алексеевна получила известие, что Александр возвращается из Англии и просит ждать его в Брукзале. Туда же на встречу с императором должны были приехать его младшие братья Николай и Михаил.

Через неделю после того, как все собрались в Брукзале, там состоялся смотр возвращающейся в Россию из Франции русской конницы под начальством Милорадовича. Смотр принимал только что вернувшийся из Англии новоиспеченный фельдмаршал Барклай-де-Толли, почтительно пригласивший все августейшее семейство присутствовать на нем. Проходя мимо императрицы, кавалеристы кричали «Ура!». И Елизавета Алексеевна вновь плакала от умиления и гордости, видя их искореженные пулями и саблями каски и кирасы, следы ран, рубцы и шрамы на мужественных лицах.

Не дожидаясь приезда Александра в Брукзаль, Елизавета Алексеевна поехала навстречу мужу и остановила его в Рорбахе.

Они недолго прожили в бедной баденской деревушке и 8 июля приехали в Брукзаль.

Однако и здесь Александр пробыл очень недолго и, оставив Елизавету Алексеевну в ее родных местах, уехал дальше на Восток, стремясь по возможности скорее попасть в Петербург.

А Елизавета Алексеевна отправилась в Баден, куда уже прибыли король Баварии Максимилиан со всею своею семьей и зятем Евгением Богарне, пасынком Наполеона, бывшим вице-королем Италии, а также шведская королева с сыном, герцог Дармштадтский со всем своим домом и все семейство хозяев Карлсруэ – герцогов Баденских.

В отличие от других таких собраний, съезд августейших особ в Бадене отличался необычайной демократичностью – все они, без исключения, просто одевались, гуляли по городу, как обыкновенные горожане, посещали трактиры, бильярдные и игорные дома. О таком положении дел тут же» пронюхали бродячие певцы, музыканты и артисты – акробаты, дрессировщики и комедианты, и город наполнился несметным количеством этих служителей муз.

Через два месяца Елизавета Алексеевна поехала в Карлсруэ, а оттуда отправилась в Баварию, куда пригласил ее король Максимилиан.

5 сентября 1814 года она приехала в баварскую столицу Мюнхен, пребывание в которой было весьма непродолжительным из-за сборов на скоро открывающийся международный конгресс в столице Австрии – Вене, на котором следовало законодательно закрепить итоги минувшей войны союзной коалиции с Наполеоном.

Серьезность встречи в Вене была совершенно несомненной. И все же в истории он остался под названием «Танцующего конгресса».


«Танцующий конгресс»: любовь и политика. «Сто дней». Второе взятие Парижа

В Петербурге Александр пробыл всего полтора месяца и 2 сентября отправился на конгресс в Вену.

По дороге он заехал в Пулавы и в доме Чарторижских вновь подтвердил решение восстановить независимую Польшу. Взяв с собою князя Адама, он поехал в Австрию и через неделю въехал в Вену вместе с Фридрихом-Вильгельмом III. 15 сентября в Вену прибыла со своими фрейлинами Елизавета Алексеевна, цесаревич Константин и Великие княгини Мария и Екатерина.

Александру был отведен один из самых роскошных дворцов императора – Хофбург.

Два императора, дюжина королей и больше сотни титулованных особ собрались на этот «Танцующий конгресс», продолжавшийся необычайно долго – до июня 1815 года.

Елизавета Алексеевна въехала в столицу Австрии 15 сентября. При въезде в город ее встретил муж и сел в одну с нею карету. Их сопровождали австрийский император Франц и императрица.

Кроме императора Александра, императрицы Елизаветы Алексеевны в Вену приехали: Великий князь Константин и сестры царя – Мария, Екатерина и Анна.

Мария была на конгрессе со своим мужем, герцогом Саксен-Веймарским, Екатерина Павловна носила титул своего покойного мужа Георга-Петра, называясь герцогиней Ольденбургской, а младшая дочь Павла – Анна, была двадцатилетней Великой княжной – одной из самых завидных невест на конгрессе. Хотя и ее сестра, вдовствующая герцогиня Ольденбургская, тоже считалась невестой, да и была старше Анны всего на семь лет.

Один бал сменял другой, над Веной чуть не каждый вечер полыхали фейерверки, нескончаемой чередой шли парады и смотры.

И все же бал, данный императором Францем 22 сентября для коронованных особ, отличался особой роскошью и масштабами: в трех огромных танцевальных залах Придворного редута собралось более десяти тысяч гостей.

Перед началом торжеств вошли все присутствующие на конгрессе монархи со своими семьями. Открывал это блистательное шествие Александр, ведя рядом с собою императрицу Австрии, а вслед за ним шел император Франц с Елизаветой Алексеевной.

Праздник продолжался до утра.

В последующие дни начались маневры всех родов войск, конные скачки и состязания, различные игры и маскарады. Строились полуигрушечные крепости, которые затем осаждались и взрывались – как будто мало было двух десятилетий беспрерывных войн.

И на все это шли миллионы гульденов, крон, марок, рублей, нанося не меньший ущерб, чем минувшая война.

Гости императора Франца переезжали из одного загородного дворца в другой: из Пратера в Бельведер, из Придворного редута – в Аугартен, из Шеннбруна в Лаксенбург, удивляясь богатству и изысканности каждого из них, неповторимости их убранства, оригинальности облика.

Елизавета Алексеевна тоже объехала все эти дворцы, но, кроме них, она побывала и в доме инвалидов, подарив его обитателям тысячу рублей золотом, осмотрела и Монетный двор, и все музеи Вены, и картинные галереи.

А 16 декабря Елизавета Алексеевна была на концерте великого Людвига ван Бетховена и дала ему две тысячи рублей золотом – больше, чем кто-либо из коронованных особ, сидевших вместе с ней в зале.


В Вену, кроме Елизаветы Алексеевны, приехала и Нарышкина с мужем. Александр знал, что конгресс будет долгим, и побоялся оставить ветреную прелестницу в Петербурге, потому что в это время у неотразимой Марии Антоновны объявилось несметное множество поклонников, что еще в Петербурге стало крайне раздражать и даже мучить Александра. И чтобы избавить себя от этого, он решил отвечать ей тем же, а так как Александр ни в чем не терпел соперничества, то число его любовниц было не меньшим. Особенно ярко проявилось это в Вене, на конгрессе, где царь продолжал вести себя так же.

Одной из первых жертв Александра-любовника стала ослепительная красавица графиня Юлия Зичи. Но прошло несколько дней, и он променял Зичи на княгиню Багратион – вдову Петра Ивановича, погибшего за два года перед тем. Эта победа над «русской Андромедой», как звали княгиню в Вене, была тем более приятна Александру, что он покорил любовницу самого Меттерниха, с которым у него были давние нелады. А княгиня Багратион радовалась тому, что русский император предпочел ее всем прочим дамам, потому что тем самым уязвила свою счастливую соперницу герцогиню Саган, преуспевшую в борьбе с нею за любвеобильного австрийского канцлера. Ободренная успехом у Меттерниха, Саган забралась в карету к царю, но он – так, во всяком случае, рассказывал потом Александр – не воспользовался благоприятной ситуацией, якобы из-за того, что герцогиня показалась ему слишком глупой. Здесь уместно будет усомниться в правдивости слов Александра, потому что в бесконечном перечне его увлечений и побед далеко не все женщины были кладезями премудрости, а еще более это сообщение вызывает сомнение и потому, что распространительницей его была княгиня Багратион, о чувствах которой к мадам Саган мы уже осведомлены.

Эти успехи Александра у дам высшего света кружат головы многим хорошеньким венкам – и мелким дворянкам, и мещанкам, и даже откровенным смазливым потаскушкам, до которых царь тоже оказался большим охотником. Между увлечением княгиней Багратион и мимолетными встречами со случайными кокотками Александр соблазняет и еще одну великосветскую красавицу – графиню Эстергази. После нее настает звездный час герцогини Саган, что позволяет венским острословам утверждать, что баварский король – пьет за всех, вюртембергский король – ест за всех, а русский царь – любит за всех. Добавляли, что русский царь и танцует если не за всех, то, конечно, больше всех и едва ли не лучше всех.

Агенты венской полиции, ответственные за безопасность Александра, повсюду незаметно сопровождавшие его и неотступно следившие за всеми его похождениями, причисляли к сонму погубленных им красавиц еще и венгерскую графиню Сеченьи, и графиню Софию Зичи, и княгиню Ауэрсперг, и многих иных.

А кроме того, Александр звал в Вену своих прежних любовниц из разных стран Европы.

* * *

Что же известно нам о том, как проходили в Вене дни старинных любовников – князя Адама Чарторижского и императрицы Елизаветы Алексеевны? Правда, их роман закончился полтора десятка лет назад, и по меркам того времени оба они были уже немолоды: Елизавете Алексеевне было 35 лет, а князю Адаму на десять лет больше.

К сожалению, автор располагает лишь отрывками из «Дневника» князя Адама. Эти отрывки были опубликованы в русском журнале «Голос минувшего» в 1916 году польским профессором Шимоном Аскенази. Они весьма фрагментарны и далеко не полны.

И все же – обратимся к ним.

«Здесь я вижу ее, сильно изменившуюся, но для меня всегда ту же со стороны ее и моих чувств. Они утратили свой пыл, но в них сохранилось достаточно силы, чтобы не видеть ее было великой мукой». «Всем она нравится. В некоторых отношениях похорошела. Я несчастлив и печален, каким давно не был».


Ю. Олешкевич. «Портрет князя Адама Чарторижского»


«3 декабря. Попадаю к Нарышкину. Вторая встреча. Признаны новые обязанности. Она всегда истинный ангел». «Моя тетка (княгиня Елизавета Любомирская, урожденная Чарторижская. – В.Б.) сплетничает; мой отец сказал ей о ней. Наука, что мало можно кому доверить настоящую и важную тайну. Третья встреча при посредстве Нарышкина. Визит императора к моей тетке. Ее визит и письмо. Жар, и сны, и угрызения, укоряющие в виновности. Стан и лицо изменились, однако все та же очаровательность, а душа ангельская».

«18 января 1815 года. К ней пишу…»

«До 28 января. Письмо отдано и сейчас, на следующий день, вижусь. Разнообразность моих чувств. Она всегда первый и единственный предмет. Обмен кольцами. Ее доброта, ее чувства иного рода. Она не хочет остаться в Германии, она приносит себя в жертву… Мои сплины (хандра); я испорчен доброжелательностью и любовью; душа не может подняться до ее превосходства».

«Я желаю ей счастья и завидую ему; страстно люблю, а все-таки я все посвятил бы, а святость чувства недостаточно сохраняю. Долгая неуверенность, противоречивость, и неустанные обиды, и двадцатилетнее ожидание, и ее, уже в течение стольких лет скрытое чувство разрушили правильный порядок сердца. Несчастия одной неверности (Чарторижский здесь, по-видимому, имеет в виду трагический роман Елизаветы Алексеевны, состоявшийся в 1806 году, через семь лет после того, как они расстались, и героем которого был А. Я. Охотников. – В. Б.) потрясли некоторые самые деликатные принципы. Но это не оправдывает меня, так как я от сердца простил, и она не прощения, но любви, уважения и обожания достойна».

«16 февраля. Великая печаль угнетает меня и (я испытываю) отвращение к свету. Она, быть может, недовольна».

«До 3 марта. Боязнь за перемену в ней потрясает меня сильнее всего своею жалостью, печаль так сильна, что я чувствую себя больным. Пишу к ней; мой разговор с императором… Поднимаю материю о ней».

«8 марта. Ее отъезд. В канун отъезда, утром, прощаюсь. Сила этого союза достойна внимания, между тем как время, и отдаление, и неизбежность должны были стереть чувство и потушить его одними препятствиями, оно собственной силой все преодолевает. Ничто уже не говорит в его пользу, ни желание счастья и наслаждения, ни рассудительность, ни какая бы то ни было надежда, ничто мирское и человеческое; однако оно сильнее стольких различных побуждений. Я говорю и пишу о необходимости брака (Чарторижскому в это время было 45 лет, но он все еще был холост. – В. Б.). Она радуется известию о появлении Наполеона, в надежде, что на более долгое время останется в Германии. Перемена во мне – чувства искренние, глубокие, которые захватывают всю душу и проникают насквозь, принадлежали и принадлежат только ей».

Такого рода откровения, ни для кого из посторонних не предназначенные, убедительно свидетельствуют о глубине и продолжительности чувств, что позволяет говорить не о какой-то мимолетной любовной интрижке, а о серьезной и прочной душевной привязанности, которую и Чарторижский, и Елизавета Алексеевна сохраняли и в дальнейшем.

* * *

И все же главным делом всех танцующих была политика. Уже к концу 1814 года главные европейские державы, кроме Пруссии, тайно образовали союз против России. Побудительным толчком к этому послужила проблема Саксонии.

Александр считал саксонского короля Фридриха-Августа III, перешедшего в 1806 году на сторону Наполеона, изменником и в разговоре с Талейраном заявил, что его место не на Саксонском троне, а в России, подобно тому, как это было с последним польским королем.

Еще больший накал приняли из-за этого вопроса отношения Александра с князем Меттернихом.

Александр, хорошо воспитанный и деликатный, до такой степени не терпел Меттерниха, что в разговорах с ним, которые он вынужден был вести, как с министром иностранных дел Австрии, часто позволял себе такой тон, какого никогда не допускал по отношению к лакеям.

Меттерних отвечал ему откровенной неприязнью и однажды сказал прусскому канцлеру князю Гарденбергу, что Александр на переговорах более заботится о Польше для себя, чем о Саксонии для прусского короля.

Гарденберг тут же передал слышанное Александру, и тот, считая себя лично оскорбленным, вызвал Меттерниха на дуэль.

Беспрецедентной дуэли не суждено было состояться: Меттерних объяснил случившееся недоразумением, произошедшим из-за глухоты Гарденберга, который его неправильно понял. И все же дело дошло до того, что князь Шварценберг составил план военных действий против России и Пруссии, наметив начало войны на март 1815 года.

Со всеми возможными предосторожностями копии договора были отправлены королям Англии и Франции. Сам факт подписания содержался в наистрожайшем секрете, и Александр ничего не знал о существовании договора.

Неизвестно, как бы пошли дела дальше, но в ночь с 22 на 23 февраля 1815 года Меттерних получил от австрийского генерального консула в Вене экстренное сообщение, что Наполеон отплыл с Эльбы.

Меттерних, вскрывший депешу только утром, тут же поспешил к императору Францу, который приказал ему немедленно известить о случившемся и Александра, и Фридриха-Вильгельма, добавив, что австрийская армия должна быть готова к выступлению.

К Александру Меттерних отправился первым и немедленно был им принят, хотя перед тем оба не только не здоровались друг с другом, но и при встречах делали вид, что не замечают один другого.

Но теперь все было забыто, и дотоле непримиримые враги помирились. Более того, Александр обнял Меттерниха и попросил вернуть ему прежнюю дружбу. Так в очередной раз в Александре государь и политик одержал верх над человеком и частным лицом.

Александр полностью поддержал решение императора Франца, и после этого Меттерних отправился к прусскому королю.

Между тем Наполеон форсированным маршем шел к Парижу, и все высланные Людовиком XVIII войска, полк за полком, переходили на его сторону.

8 марта, не сделав ни одного выстрела, Наполеон вошел в Париж.

Его движение было столь стремительным, а переход армии на его сторону столь неожиданным, что Людовик и весь его двор в панике бежали, когда Наполеон подошел к воротам Парижа.

В Тюильрийском дворце, в кабинете короля, Наполеон обнаружил прямо на письменном столе брошенный в спешке секретный договор от 22 декабря 1814 года. Наполеон приказал привести к нему секретаря русской миссии в Париже Будягина и, вручив ему договор, отправил его в Вену к Александру, надеясь тем самым расстроить коалицию против Франции. 27 марта Будягин передал этот документ царю. На следующее утро Александр пригласил к себе барона Штейна, дал прочитать ему договор, а затем сказал, что пригласил к себе и Меттерниха и хотел бы, чтобы Штейн был свидетелем их свидания.

Как только Меттерних вошел в кабинет, Александр протянул ему договор и спросил:

– Известен ли вам этот документ?

Меттерних молчал.

Тогда Александр, не давая ему говорить, оправдываться и лгать, сказал:

– Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Нам предстоят теперь другие дела. Наполеон возвратился, и поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо.

Сказав это, Александр бросил договор в горевший камин.

Когда весть о случившемся распространилась среди дипломатов, многие министры, подписавшие договор, принесли Александру свои извинения либо попытались объясниться, и всем им он говорил одно и то же:

– Забудем старое, нас ждут серьезные испытания.

Союзники приняли совместную декларацию, объявлявшую Наполеона узурпатором, стоящим вне закона, а целью союзников провозглашалось: «Лишить Наполеона возможности возмущать спокойствие Европы».

Россия, Англия, Австрия и Пруссия обязались выставить против Наполеона по 150 тысяч солдат и офицеров. Кроме того, все прочие союзные государства выставляли еще 200 тысяч, и таким образом, в рядах объединенных сил союзников должно было оказаться 800 тысяч солдат и офицеров.

Англия выделила субсидию в восемь с половиной миллионов фунтов стерлингов, направив пять миллионов России, Австрии и Пруссии, а три с половиной – тридцати германским государствам, выставившим свои воинские контингенты.

Русские войска, общей численность в 225 тысяч человек, двинулись из России в начале апреля. Главнокомандующим всеми этими силами был назначен Барклай-де-Толли, бывший до того командующим 1-й армией. Эта армия, дислоцировавшаяся в Белоруссии и частью в Литве и на Украине, имела в своих рядах 167 тысяч солдат и офицеров. Она вышла в поход в полном составе и являлась главной силой русских войск. Кроме 1-й армии, шли 7-й пехотный корпус из 2-й армии Беннигсена, корпуса Витгенштейна и принца Евгения Вюртембергского, а также гвардейский корпус под командованием Милорадовича.

Все эти силы выступили из разных регионов России в разное время, и потому маршруты их движения были самостоятельными и не совпадающими с другими.

Главные силы союзников – немцев и англичан – собирались в Бельгии. Туда немедленно отправились из Вены английский фельдмаршал Артур Веллингтон – он принимал участие в Венском конгрессе, и из Берлина – фельдмаршал Блюхер. У первого было под началом 100 тысяч войск, у второго – 120 тысяч.

13 мая Александр, не дождавшись окончания Венского конгресса, выехал к армии и через Мюнхен и Штутгарт проследовал к Гейльбронну, где остановилась его Главная квартира.

К середине июня в Бельгии собралось 72 тысячи английских и голландских войск при 243 орудиях под командованием фельдмаршала Артура Веллингтона. Ему противостояла 70-тысячная армия французов при 150 орудиях под командованием Наполеона.

Сражение произошло 18 июня, в 20 верстах южнее Брюсселя, при деревне Ватерлоо. В первую половину дня битва шла с переменным успехом, но после полудня подоспела прусская армия во главе с фельдмаршалом Блюхером.

Объединенные силы союзников наголову разгромили французскую армию, а Наполеона взяли в плен. Наполеоновская армия окончательно пала.

18 июня Александру сообщили, что в Париже сформировано Временное правительство, а 21 июня в 9 часов утра армия Блюхера сразу через четверо ворот вошла в Париж.

Оставив свои главные силы, находившиеся в 220 верстах от Парижа, Александр помчался в столицу Франции.

Вместе с ним отправились император Франц и король Фридрих-Вильгельм со своими свитами.

Свита Александра разместилась в девяти экипажах.

Вечером 28 июня Александр въехал в Париж. Путь в 220 верст был пройден менее чем за двое суток, и появление русского императора, оказавшегося в столице Франции намного раньше его войск, было полной неожиданностью для парижан.

Александр, проехав через ворота Сен-Мартен, остановился в Елисейском дворце. Через полчаса к нему прибыл король Франции, сам недавно вернувшийся в Париж.

На следующий день приехали Великие князья – Константин, Николай и Михаил, а следом за ними – генералы и офицеры подошедших к Парижу 2-й кирасирской и 3-й гренадерской дивизий. Вторично оказавшийся в столице Франции русский император по-прежнему поражал жителей города тем, что отправлялся на пешие прогулки без чьего-либо сопровождения, а на прогулки верхом в сопровождении одного берейтора.


Продолжение политических и семейных дел

Победа союзников была полной. Наполеона сослали пожизненно на маленький английский остров Святой Елены, затерянный в глубинах Атлантики, а Россия, Австрия и Пруссия заключили союз, получивший название «Священного».

Текст договора был написан самим Александром и состоял из трех пунктов:

1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие для охраны веры, правды и мира;

2) почитать себя единым христианским семейством;

3) пригласить все державы к признанию этих правил и к вступлению в Священный союз.

Основой своей политической деятельности три монарха провозгласили Евангелие. Однако первые же практические шаги союзников показали, что они весьма далеки от евангельских принципов.

По второму Парижскому мирному договору, подписанному 8 ноября 1815 года, на Францию налагалась контрибуция в 700 миллионов франков, на ее территории на пять лет оставлялась 150-тысячная оккупационная армия (из них только 27 тысяч русских), а все сокровища искусства, награбленные французами во время революционных и наполеоновских войн и оставленные во Франции по первому Парижскому договору, теперь возвращались их прежним владельцам.

Не дождавшись подписания Парижского мира, Александр 13 сентября выехал из Парижа в Петербург, проследовав, как обычно, кружным путем. Побывав в Брюсселе, он повернул на юг и, проехав всю Францию, оказался в Швейцарии. Там он посетил города Базель, П, юрих и Костанц и, по свидетельству сопровождавшего его флигель-адъютанта А. И. Михайловского-Данилевского, побывал в швейцарских деревнях. «Александр дорогою в Пдэрих из Базели много шел пешком, любовался богатством земли и неоднократно заходил в крестьянские дома. Дай Бог, поду-»мал я, чтобы вид изобилия, порядка и опрятности, которые он в них, без сомнения, находил, на него подействовали, в чем я и не сомневаюсь, зная, сколь он расположен к улучшению состояния его подданных; но душа его, конечно, страдала, когда он сравнивал состояние вольных швейцарских поселян с нашими крестьянами», – писал А. И. Михайловский-Данилевский.

Из Швейцарии Александр повернул в Германию и через Ульм и Нюрнберг проехал в замок Шварценберга – Ворлин, а затем через Прагу направился в Берлин. На подступах к городу его встретил Фридрих-Вильгельм и торжественно вступил вместе с Александром в свою столицу.

Эта встреча была необычайно сердечной, ибо старые друзья отныне становились ближайшими родственниками – Фридрих-Вильгельм решил выдать свою семнадцатилетнюю дочь Шарлотту (полное ее имя – Каролина-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина) за Великого князя Николая Павловича.

Однако из-за молодости жениха и невесты дело пока что ограничивалось знакомством, а все прочее было решено отложить до совершеннолетия Николая.

Забегая вперед, скажем, что с начала 1816 года невеста стала заниматься изучением православного катехизиса и русского языка, для чего в Берлин был послан протоиерей Музовский.

Александр, уехав из Берлина, 31 октября прибыл в Варшаву. Через полмесяца он подписал текст польской конституции, провозглашавшей унию с Россией, при которой королем Польши мог быть только российский император.

Командующим армией в Польше оставался Константин Павлович. Конституция была принята сеймом Польши, и 18 ноября император выехал из Варшавы. В ночь на 2 ноября 1815 года царь прибыл в Петербург.

Он уехал из столицы, когда его ждал Венский конгресс, вопреки многим, перекроил в свою пользу карту Европы, после «Ста дней» окончательно сокрушил Наполеона, во второй раз взял Париж и вернулся домой абсолютным триумфатором – признанным главой Священного союза.

* * *

Как складывалась в этот период жизнь Елизаветы Алексеевны? В конце февраля 1815 года императрица уехала в Мюнхен, а Александр остался в Вене.

Здесь, в Мюнхене, она услышала о бегстве Наполеона с Эльбы.

Придворные всячески поносили и коварного Буонапарте, и гнусного предателя Нея, которому доверился прекраснодушный Людовик XVIII, согревший змея у своего доброго сердца. И не было тех похвал, которые не расточали бы они в адрес другого маршала – Мортье, герцога Тревизского, который не только не выполнил приказ Наполеона арестовать короля и всю его семью, но и сделал все возможное для спасения Людовика и его бегства из Парижа.

10 апреля в Мюнхен приехал из Вены король Баварии Максимилиан, человек необычайно простой и добрый. Его дворец всегда был открыт для всех баварцев, которые любили прогуливаться по многочисленным его залам, заполненным картинами и различными дорогими редкостями, или по саду, где Максимилиан шутил с ними, играл с детьми и охотно принимал приглашения на именины и свадьбы.

Это весьма импонировало Елизавете Алексеевне, которая и сама иногда принимала участие в таких забавах.

6 мая баварский двор переехал из Мюнхена в загородный дворец Нимфенбург, ожидая скорого прибытия туда двух императоров – русского и австрийского, которые находились тогда в Еейльброне, на своих Елавных квартирах.

После двухдневных празднеств в Нимфенбурге и Франц, и Александр снова уехали в свои Елавные квартиры, а Елизавета Алексеевна осталась ненадолго в Баварии, а затем отправилась в Брукзаль на день рождения своей матери. (Через несколько дней туда пришло сообщение об окончательной победе союзников над Наполеоном при Ватерлоо.)

…Все лето Елизавета Алексеевна провела в родном своем Бадене, письма от Александра были очень редки, а единственным знаком внимания к ней была присланная в конце августа походная церковь с полусотней певчих, музыкантов и гренадер.

Теперь Елизавета Алексеевна стала часто навещать церковь, понимая, что ее муж не просто так сделал ей этот подарок.

Дни шли размеренно и довольно однообразно; лишь в конце сентября императрицу навестили Великие князья Николай и Михаил, направлявшиеся из Парижа в Берлин, где старшего – Николая Павловича – ждала прусская принцесса Каролина-Шарлотта, предназначенная ему в невесты. Жених спешил в Берлин и потому, не задерживаясь в Бадене, через два дня тронулся в путь.

А потом опять потекли однообразные, скучные будни.

Так миновала часть осени, и только 20 октября пришло повеление императора ехать в Россию. (Сам он в это время уже приближался к русской границе.)

Елизавета Алексеевна выехала со всей своей свитой через четыре дня, но по дороге прихворнула и вынуждена была остановиться на неделю в Эйзенахе. 4 ноября она прибыла в дворцовый пригород Берлина – Потсдам, где встречали ее прусский король Фридрих-Вильгельм III с дочерью – принцессой Шарлоттой, нареченной невестой великого князя Николая Павловича, который давно уже уехал из Берлина в Петербург.

И вот наконец 29 ноября, после почти двухлетнего отсутствия, Елизавета Алексеевна вернулась в Санкт-Петербург. Александр был уже там, и Елизавета Алексеевна ожидала встречи с ним, не зная, разумеется, какою она будет.

…Встреча произошла так, как задумал ее Александр: это было сдержанно-радостное свидание двух старых друзей, давно не видевшихся друг с другом. Александр ни в чем не каялся, но намекал на то, что стал иным и дорога покаяния для него не закрыта.

Он расстался с женой, сказав фразу, которую она запомнила навсегда, но сколько над нею ни думала, не могла постичь ее глубинного смысла. Не могла понять, прощает ли он ее или сам завуалированно просит прощения?

– Подумайте над тем, о чем я скажу вам, государыня, – произнес Александр. – Это очень важно, уверяю вас. И, пожалуйста, не просто запомните, но оставьте в сердце своем. Запомните, друг мой: «Выше закона может быть только любовь, выше права – только милость, выше справедливости – прощение».

О чьей любви говорил он, к чьей милости взывал, какого прощения просил, а может быть, предлагал?


Очередные браки Романовых с представителями королевских домов Нидерландов, Вюртемберга и Пруссии

В 1815 году, через три года после смерти мужа, герцога Ольденбургского, любимая сестра императора Екатерина Павловна во второй раз вышла замуж.

Из Вены, куда она приезжала на конгресс, Екатерина Павловна отправилась в Германию и при посещении Франкфурта встретила принца Вюртембергского Фридриха-Вильгельма, который сделал ей предложение. Первой известила она о своем согласии стать королевой Вюртемберга сестру Марию Павловну, а затем поехала к ней, в Веймар.

Оттуда, через Берлин, путь ее лежал в Россию.

В Берлине она еще раз встретилась с Александром и рассказала ему о предложении наследного принца Вюртемберга и о своем согласии. Александр одобрил ее решение, и 28 декабря 1815 года в Петербурге состоялось обручение, а 12 января 1816 года – сыграли свадьбу. Менее чем через месяц – 9 февраля того же года, произошло еще одно бракосочетание – Великая княжна Анна Павловна отдала свою руку наследнику нидерландского престола принцу Вильгельму, которому суждено было стать королем только через 24 года.

Анне Павловне, самой младшей дочери Павла, к моменту свадьбы исполнился 21 год.

Как и все ее сестры, она была хороша собой, прекрасно образованна и воспитана, как подобает принцессе. Когда ей еще не исполнилось пятнадцати лет, в 1809 году ее руки для самого Наполеона просил французский посол в России генерал Коленкур, но Александр, не желая иметь родственных отношений с Бонапартом, отказал, ссылаясь на молодость невесты. Анна Павловна была вместе с другими членами семьи Романовых на конгрессе в Вене и там справедливо считалась одной из самых лучших невест Европы.

Ей была предоставлена возможность выбрать себе жениха по вкусу. Из всех потенциальных кандидатов, присутствовавших на конгрессе, Анна Павловна остановила свой выбор на молодом, красивом и элегантном генерале, который мог соперничать с любым участником конгресса и по своей родословной.

Кем же был ее избранник?

Принц Фридрих-Георг-Людвиг – жених Анны Павловны – был сыном первого короля Нидерландов, Великого герцога Люксембургского и принца Оранского-Нассауского Вильгельма I. Династия эта с первой половины XVI века стояла во главе Голландии, занимая должность штатгальтеров страны, а по происхождению представляла собой немецкую династию, связанную с домами Нассау – Нассау-Дилленбург и Нассау-Зиген. Сам принц родился в 1792 году и был тремя годами старше своей невесты. Он учился в Берлинской военной школе, затем – в Оксфордском университете и девятнадцати лет – в 1811 году – стал подполковником испанской армии, сражавшейся против Наполеона. В 1815 году, командуя нидерландскими войсками, он отличился в битве при Ватерлоо и таким образом был для своего возраста человеком вполне зрелым и повидавшим жизнь во всем ее многообразии.

Анна Павловна и Фридрих-Георг не просто приглянулись и даже понравились друг другу – между ними, по единодушному мнению многих свидетелей-современников, возникла подлинная, горячая и искренняя любовь, что не так-то часто встречается при заключении династических браков, в основе которых чаще всего лежат политические соображения.

А тут было иначе. Наверное, потому и со свадьбой тянуть не стали: и Мария Федоровна, и Александр, и Елизавета Алексеевна быстро договорились о том, что свадьба будет проходить в Санкт-Петербурге, в доме невесты, а затем молодые поедут в Нидерланды.

Так же быстро был решен и вопрос о приданом.

Вскоре после свадьбы молодые отправились в Голландию. Следует сказать, забегая вперед, что жизнь Анны Павловны и ее мужа оказалась более чем непростой. Фридрих-Георг оставался наследником престола почти четверть века – до 1839 года. Он часто не соглашался со своим отцом – королем Нидерландов Вильгельмом I Оранским, но никогда не помышлял о заговорах против него, а всегда честно исполнял свой долг.

Приехав на новую родину, Анна Павловна упорно начала заниматься ее языком и историей и вскоре же добилась немалых успехов.

Сферой своей общественной деятельности она избрала учебно-воспитательные заведения, обратив особое внимание на начальные школы, где учились преимущественно дети из простонародья. Но и к ним она проявила дифференцированный интерес, взяв под свою опеку самых бедных мальчиков и девочек, нуждающихся в детских приютах.

Со временем она основала во всех землях Нидерландов – а это были Голландия, Бельгия, Люксембург и Фландрия – около полусотни таких детских домов. Кроме того, Анна Павловна основала на собственные деньги госпиталь и инвалидный дом, что очень подняло ее престиж во мнении граждан страны.

В 1830 году во многих странах Европы вспыхнули революции. Отец Фридриха-Георга – король Нидерландов Вильгельм I Оранский – послал сына в Антверпен и Брюссель для подавления этих выступлений. Фридрих-Георг, оказавшись в Бельгии, отказался от подавления восстания, признав права бельгийцев на самостоятельность, но его отец вторгся с голландской армией в Бельгию, и сын вынужден был бежать в Англию, которая вместе с Россией, Францией, Австрией и Пруссией признала независимость Бельгии. Наконец, в 1840 году под давлением народа Вильгельм I передал трон сыну, сорокасемилетнему Фридриху-Георгу, который стал королем Нидерландов под именем Вильгельма II. Он умер в 1849 году, оставив Анну Павловну с двумя сыновьями: Александром-Павлом, который родился вскоре после свадьбы, в 1817 году, и стал Нидерландским королем в 1849-м, после смерти своего отца, под именем Вильгельма III, и младшим – Генрихом, родившимся в 1820 году.

Анна Павловна прожила дольше всех своих сестер и братьев и умерла в 1865 году семидесяти лет от роду.


Последние годы жизни Александра и Елизаветы Алексеевны

Александр был рад женитьбе Николая и Александры Федоровны. Он был бездетен, Константин не хотел царствовать, последним реальным претендентом на российский престол оставался Николай, у которого, судя по всему, должны были быть наследники.

К тому же сам Александр решительно не желал оставаться на троне, вернувшись к идеалам своей юности, когда под влиянием Лагарпа и Елизаветы Алексеевны он хотел жить обычным человеком.

24 мая 1821 года царю вручили список офицеров-заговорщиков, создавших тайные общества и стремящихся к революции, – впоследствии они составили ядро «декабристов» – но Александр прочитал эти списки и бросил их в огонь, сказав: «…Я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения. И не мне их карать».

В августе 1823 года он сам написал манифест о назначении наследником престола, помимо Константина Павловича, третьего сына императора Павла – Великого князя Николая Павловича. Однако этот манифест не публиковался, не предавался огласке, а хранился в глубочайшей тайне. И сам его текст в одном-единственном экземпляре был спрятан в ризнице московского Успенского собора в Кремле.

25 августа 1823 года Александр сам привез манифест в Москву и передал его московскому митрополиту Филарету в запечатанном конверте, на лицевой стороне которого Александр собственноручно написал: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия».

29 августа Филарет при трех свидетелях положил манифест в ризницу Успенского собора, взяв с них клятву о полном сохранении этой важной государственной тайны.

Три копии с манифеста снял министр духовных дел и народного просвещения князь А. Н. Голицын, запечатал их в три конверта и отправил в Петербург по трем адресам – в Государственный Совет, Сенат и Синод. На всех трех конвертах Александр написал своей рукой: «В случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия».

В начале 1824 года Александр заболел горячкой, а когда пошел на поправку, один из его приближенных, князь Васильчиков, сказал царю, что весь город принимает в нем участие. «Те, которые меня любят?» – спросил император. «Все», – отвечал Васильчиков. «По крайней мере мне приятно верить этому, – сказал Александр, – но, в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня».

Кроме навязчивой идеи о тяжком бремени короны, императора преследовали и личные несчастья. 23 июня 1824 года скончалась его любимая внебрачная дочь Софья Нарышкина, незадолго перед тем помолвленная с графом Шуваловым. Она умерла от чахотки в тот день, когда Александр должен был присутствовать на учениях гвардейской артиллерии. Когда ему сообщили о смерти дочери, «император, не сказав на это ни слова, возвел глаза свои вверх и залился самыми горючими слезами, так что вся сорочка на груди его была ими смочена», – писал присутствовавший при этом его лейб-медик доктор Д. К. Тарасов.

Смерть дочери он воспринял как наказание Господне за тяжкие свои грехи, и страшнейший из них – отцеубийство.

Он считал, что Бог не дал ему продолжить его род за убийство отца, и ничто не могло избавить Александра от этих мыслей и переживаний.

Это была одна из последних встреч Александра с Марией Антоновной. Вскоре после смерти дочери Нарышкина навсегда рассталась с Александром, а затем, после его смерти, уехала за границу, где и скончалась в маленьком городке Тегернзее, под Мюнхеном, в 1854 году, в возрасте 75 лет.

* * *

Когда 7 ноября 1824 года в Санкт-Петербурге произошло страшное наводнение, послужившее позднее А. С. Пушкину сюжетом для поэмы «Медный всадник», Александр посчитал его Божьей карой за его грехи и очень страдал, видя народные бедствия.

Весной 1825 года в Санкт-Петербург приехал его старый друг и теперь уже близкий родственник, король Нидерландов Вильгельм I Оранский. Александр рад был гостю, но как раз в это время тяжело заболела Елизавета Алексеевна. Отношение к ней императора в последнее время сильно переменилось, и он искренне соболезновал жене.

Испытывая к Оранскому дружеские и родственные чувства, Александр признался, что давно уже хочет «оставить престол» и уйти в частную жизнь.

Гость стал всячески его отговаривать, но Александр остался тверд.

После того как знатный гость покинул Петербург, Александр отправился в очередное путешествие – на сей раз в Варшаву, но, вопреки обыкновению, через два месяца возвратился в Петербург для того, чтобы совершить еще одно путешествие – в Таганрог, где, по мнению врачей, болезнь Елизаветы Алексеевны должна была пройти.

Александр уже почти готов был тронуться в путь, когда Аракчеев привез к нему унтер-офицера 3-го Украинского полка Шервуда, доложившего Аракчееву о существовании «Южного общества». Теперь уже о заговоре знал Аракчеев, и Александр не мог делать вид, что ничего не знает. Он приказал Аракчееву проследить за тем, чтобы Шервуду было оказано всяческое содействие к раскрытию заговора.

После этого, 1 сентября 1825 года, Александр отправился в Таганрог. А Елизавета Алексеевна должна была выехать» двумя днями позже.

Заметим, что перед любым отъездом из Петербурга Александр всегда служил молебен в Казанском соборе. Однако перед последней в его жизни поездкой порядок этот был нарушен. И вот почему. 30 августа 1825 года в Александро-Невской лавре служили литургию в честь перенесения мощей Александра Невского из Владимира в Санкт-Петербург. Отстояв литургию, Александр попросил митрополита отслужить послезавтра, 1 сентября, в 4 часа утра и молебен в связи с его отъездом из Петербурга. Однако хотел, чтобы эта его просьба осталась в тайне.

Накануне Александр прислал множество свечей, ладана и масла, а митрополит приказал приготовить для себя облачение малинового бархата по золотой основе, сказав, что хотя посещение храма столь высокой особой и требует светло-торжественного облачения, но в этом случае он считает неподобающим одеться в светлые ризы, ибо после молебна предстоит разлука с государем.

Около четырех часов утра 1 сентября митрополит, архимандриты и лаврская братия вышли к воротам, чтобы встретить царя. Было темно и очень тихо. В четверть пятого к воротам подкатила легкая коляска, запряженная тройкой, и из коляски вышел Александр, приехавший в лавру только с одним кучером.

Он был одет в вицмундир, а сверху накинут серый плащ, на голове его была фуражка. На государе не было даже шпаги.

Он извинился за опоздание, приложился к кресту, приказал затворить за собой ворота и пошел в собор.

Перед ракой Александра Невского царь остановился и начал слушать чин благословения в путешествие.

Когда началось чтение Евангелия, Александр встал на колени и попросил митрополита положить Евангелие ему на голову. Так и стоял он с книгой на голове, пока митрополит не кончил чтение. При этом присутствующие монахи пели тропарь: «Спаси, Господи, люди твоя».

Когда известный русский историк М. И. Богданович коснулся этого сюжета в последнем томе шеститомной «Истории царствования императора Александра I и России в его время», изданной в Петербурге в 1869–1871 годах, то утверждал, что в Александро-Невской лавре утром 1 сентября служили по просьбе Александра не молебен о благополучном путешествии, а панихиду по покойнику.

Так как при этом в соборе были только православные монахи и священники, то они не могли спутать молебен с панихидой, а кроме них, никто не мог сообщить М. И. Богдановичу такую подробность.

В пользу версии о панихиде говорит и то, что, уезжая из Петербурга, Александр никогда не служил молебна без свиты и сопровождавших его лиц, а в Александро-Невской лавре не было даже царского кучера.

После того как служба кончилась, Александру дали поцеловать крест, окропили святой водой и благословили иконой. Александр попросил одного из диаконов положить эту икону в его коляску.

Выйдя с царем из собора, митрополит спросил царя, не хочет ли тот пожаловать к нему в келью.

– Очень хорошо, – ответил Александр, – только ненадолго. Я уже и так полчаса по маршруту промешкал.

В гостиной, оставшись один на один с митрополитом, царь согласился принять одного из схимников, а потом прошел в его келью.

…Мрачная картина предстала перед Александром. Пол и стены кельи до половины были обиты черным сукном. Слева, у стены, стояло высокое распятие с Богоматерью и евангелистом Иоанном по бокам. У другой стены стояла длинная черная деревянная скамья. Тусклая лампада, висевшая в углу под иконами, скудно освещала келью.

– И это все имущество схимника? – спросил царь у митрополита. – Где же он спит?

– Он спит на полу, – ответил митрополит.

– Нет, – возразил схимник, – у меня есть постель, идем, государь, я покажу ее тебе.

И с этими словами шагнул за перегородку, которую Александр в полумраке не заметил. За перегородкой увидел царь стол, на котором стоял черный гроб, а в нем лежали схима, свечи и все, что надлежало иметь при погребении.

– Смотри, государь, – сказал монах, – вот постель моя, и не моя только, но всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго!

Несколько минут простоял Александр в глубокой задумчивости, а потом вышел из кельи и, сев в коляску, сказал сопровождающим его:

– Помолитесь обо мне и о жене моей.

…Выехав за город, Александр привстал в коляске и долго смотрел на исчезающий город…

* * *

В Таганрог он приехал 14 сентября, а еще через неделю встретил и Елизавету Алексеевну Императрица, в Петербурге почти не покидавшая постели, вышла из кареты неожиданно бодро и сама пошла в дом, который занял и приготовил к ее встрече Александр.

Пробыв возле выздоравливающей жены три недели, Александр решил поехать в недалекую отсюда землю Войска Донского и в Крым.

30 октября Виллие заметил у царя первые признаки недомогания, а в начале ноября царь заболел.

5 ноября он вернулся в Таганрог и слег в постель.

10 ноября в записках Виллие, которые он начал вести со дня возвращения в Таганрог, появилась многозначительная запись: «Начиная с 8-го числа, я замечаю, что-то такое другое его занимает больше, чем выздоровление, и беспокоит его мысли». А на следующий день больной категорически отказался принимать лекарства и делать промывание желудка. Виллие записал, что Александр даже пришел в бешенство, услышав о лечении. И Виллие вынужден был записать 1 ноября: «Сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный». А 13-го стало и совсем плохо – царь впал в сонливость, что было дурным знаком, дыхание его стало прерывистым, сопровождающимся спазмами, но от лекарств он по-прежнему отказывался.

14 ноября в 8 часов вечера он попытался встать с постели, но потерял сознание и упал. Все это произошло при Елизавете Алексеевне, и доктора, не находя иного выхода, решились на крайнее средство – психологически воздействовать на Александра, предложив ему совершить причастие, что заставило бы больного поверить, что дела его плохи и ему грозит смерть.

Пока готовили к причастию местного священника Алексея Федотова, Виллие попробовал обмануть больного, примешав лекарство в питье, но Александр отказался и от питья, сказав Виллие: «Уходите». Виллие заплакал, а Александр, увидев это, сказал: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня – мои причины».

Об этих таинственных «причинах» спорят до сих пор, потому что все записи, начиная с 11 ноября, были уничтожены по приказу Николая Павловича. Это записи и Елизаветы Алексеевны, и дежурных генералов, и лейб-медиков, чьи протоколы были переписаны заново.

А через три дня Александр умер. Это случилось 19 ноября 1825 года в 10 часов 50 минут утра.

По странному стечению обстоятельств возле умирающего была только одна Елизавета Алексеевна – ни врачей, ни адъютантов не было.


Почти сразу же было произведено вскрытие на предмет установления причины смерти. И девять присутствовавших при этом врачей – от «Дмитриевского вотчинного гошпиталя младшего лекаря Яковлева» до «баронета Якова Виллие, тайного советника» – согласились с тем, что смерть наступила вследствие «жестокой горячки с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга».

Когда же один из биографов Александра, князь В. В. Барятинский, попросил четырех лучших врачей России начала XX века дать свое заключение о причинах смерти на основании «Акта о вскрытии», то все они, независимо друг от друга, признали, что данные «Акта о вскрытии» создают впечатление, что речь идет не об Александре, а о другом покойном, ибо никаких данных о том, что покойный страдал именно тем, чем болел Александр, из документа не проистекает.

Кроме того, не все в порядке оказалось и с соблюдением формы «Акта о вскрытии»: доктор Тарасов его не подписывал, о чем впоследствии сообщил в своих «Воспоминаниях».

Тарасов считал, что представленный ему труп телом Александра не был.

Сорок дней пролежал покойник в гробу, оставаясь в Таганроге.

В соборе, где стоял гроб, ежедневно совершалась архиерейская служба, а по утрам и вечерам служились панихиды.

В одном из писем князя Волконского секретарю матери Александра Вилламову сообщалось, что «от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты покойного» совсем изменились… почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть…»

С мнением Волконского согласились, и было велено гроб закрыть и более не открывать.

Лишь 29 декабря 1825 года, на сороковой день после кончины Александра, через две недели после восстания на Сенатской площади (автор намеренно не писал об этом, полагая, что читатели достаточно подробно знают о восстании декабристов 14 декабря 1825 года), когда уже вовсю работала следственная комиссия, гроб с телом Александра повезли в Петербург.

И лишь 13 марта 1826 года, через четыре с половиной месяца после кончины, тело Александра было погребено в Петропавловском соборе.

…Когда весть о смерти Александра I распространилась в Европе, к Николаю были отправлены: от Пруссии – принц Вильгельм, сын Фридриха-Вильгельма III, наследный принц Мекленбург-Шверинский, маркграф Леопольд Баденский, эрцгерцог Фердинанд Австрийский, прославившийся в кампании 1805 года, что свидетельствовало о большом внимании, которое уделялось в немецких землях к дому Романовых.

Все эти потентаты присутствовали при предании гроба земле в Петропавловском соборе…

Но еще до его погребения в России распространялся упорный слух, что захоронен не император, а совсем другой человек, а Александр ушел из Таганрога неизвестно куда…

* * *

Проболев в Таганроге после смерти Александра еще пять с половиной месяцев, Елизавета Алексеевна в конце апреля решила ехать в Петербург. Оттуда, навстречу ей, выехала мать Александра – Мария Федоровна. Она доехала до Калуги и остановилась там, ожидая больную невестку.

А Елизавете Алексеевне в дороге становилось все хуже и хуже.

4 мая 1826 года в Белеве, в девяноста верстах от Калуги, она умерла, пережив своего мужа менее чем на полгода…


Однако официальная версия о смерти Елизаветы Алексеевны в Белеве 4 мая 1826 года тоже была подвергнута сильному сомнению.

Утверждали, что и Елизавета Алексеевна не умерла в Белеве, как о том сообщали официально, а история, приключившаяся с нею в Белеве, описывалась следующим образом.

После смерти Александра Елизавета Алексеевна написала Марии Федоровне: «Пока он останется здесь – и я останусь, а когда он отправится, отправлюсь и я, если это найдут возможным. Я последую за ним, пока буду в состоянии следовать. Я еще не знаю, что будет со мною дальше, дорогая матушка, сохраните Ваше доброе отношение ко мне».

31 декабря 1825 года, все еще находясь в Таганроге, Елизавета Алексеевна писала матери: «Все земные узы порваны между нами! Те, которые образуются в вечности, будут уже другие, конечно, еще более приятные, но пока я еще ношу эту грустную бренную оболочку, больно говорить себе самой, что он уже не будет более причастен моей жизни здесь, на земле. Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни.

Как бы то ни было, так было угодно Богу. Пусть Он соблаговолит позволить, чтобы я не утратила плодов этого скорбного креста – он был ниспослан мне без цели. Когда я думаю о своей судьбе, во всем ходе ее я узнаю руку Божию».

Во второй половине апреля 1826 года Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога в Петербург и 3 мая остановилась на ночлег в городе Белеве.

Одну из местных помещиц уведомили, что Елизавета Алексеевна остановится в ее доме. Дом был приготовлен для встречи августейшей гостьи, которая пожаловала в десять часов вечера, при входе в хорошо освещенный зал закрыла глаза руками, сказав, что здесь чересчур много света, и попросила убавить его. Немедленно загасили почти все свечи, оставив лишь две. Затем гостья сказала: «Я страшно утомлена, мне нужен покой» и удалилась в приготовленные для нее комнаты; хозяйка же ушла на другую половину дома и прилегла на диван.

В двенадцать часов ночи к ней в комнату вошел придворный и сказал, что императрица скончалась.

Потрясенная хозяйка поспешила к покойной и увидела, что перед нею лежит совершенно другая женщина: государыня была блондинкой, покойная же – ярко выраженной брюнеткой…

На другой день тело увезли.

Местный священник, протоиерей Покровский, рассказывал, что около полуночи призвали первого попавшегося священника, – им оказался один из учителей Белевского духовного училища – и он исповедал и причастил какую-то плотно закутанную особу А на рассвете в Калугу, к царице-матери Марии Федоровне, которая ехала навстречу невестке, помчались гонцы с известием о кончине Елизаветы Алексеевны.

Гроб с телом усопшей по приказу Николая I запаяли и больше не вскрывали, так и опустив его в могилу, выкопанную рядом с могилой Александра I в Петропавловском соборе.

Вскоре после того как гроб с телом покойной увезли, к протоиерею Донецкому, служившему в Белеве, пришла странница и попросилась переночевать. Было видно, что она не простого рода – ее речь и манеры выдавали в ней особу из высшего общества. За чаем странница обнаружила высокую образованность и прекрасное знание придворной жизни. На вопросы хозяев дома, кто она такая, странница отвечала: «Кто я такая, я сказать не могу, а что я странствую, на это Божия воля».

И сразу же в Белеве стали говорить, что эта странница – императрица Елизавета Алексеевна, которая ушла из города неизвестно куда.

И все же странница нашлась в Сырковском монастыре Новгородской епархии. В 1837 году в Тихвине появилась странница-молчальница, показывавшая бумажку, на которой было написано ее имя: «Вера Александровна». Странницу приютила помещица Харламова, и у нее та прожила три года, подолгу беззвучно молясь перед иконой Тихвинской Божьей Матери. Молчальница совершала паломничества по ближним монастырям и ухаживала за тяжело больными бедняками. Вскоре о Вере Александровне стали говорить, как о святой, но полиция отправила ее в дом для умалишенных, оттуда вызволила ее возобновительница старинного Юрьевского монастыря – дочь Алексея Орлова-Чесменского, графиня Анна Алексеевна, и поместила молчальницу в Сырковский монастырь.

В 1848 году к ней заезжал император Николай I, пробыв у нее в келье довольно долго, много с нею разговаривал, а в ответ она исписала несколько листов бумаги.

Прощаясь, Николай поцеловал у молчальницы руку и сжег на огне лампады исписанные ею листы.

Молчальница скончалась 6 мая 1861 года, прожив в монастыре 20 лет.

Автор полагает, что эта история появилась на свет после того, как получила распространение другая история – о старце Федоре Кузьмиче, в которой главным действующим лицом был покойный император Александр, официально похороненный в Петропавловской крепости 13 марта 1826 года.


Нераскрытая тайна Александра I

В русской истории, очень богатой нераскрытыми тайнами, есть одна из самых загадочных, о которой никак нельзя умолчать, когда речь заходит о смерти Александра I.

Это – многочисленные слухи и рассказы о том, что он не умер, а остался жив и через несколько лет появился в Пермской губернии под именем старца Федора Кузьмича.

Этот сюжет всегда связывался с тем, что Александр не умер в Таганроге, а выздоровел, приказал положить в гроб вместо себя другого человека, а сам отправился в неизвестные края, явившись потом в Пермской губернии под видом бродяги, не помнящего родства.

Однако прежде чем перейти к пересказу того, что называли «Легендой о старце Феодоре Кузьмиче», или проще – «Федоре Кузьмиче», необходимо еще раз обратиться к эпизодам, уже нам знакомым, а также осветить обстоятельства болезни и смерти императора с той стороны, с какой освещают их сторонники точки зрения, что император Александр I и бродяга Федор Кузьмич – один и тот же человек.

Первое, на что обращают они внимание, это стойкое, проходящее через всю жизнь Александра желание отказаться от престола.

Сторонники правдивости версии идентичности Александра и Федора Кузьмича выстраивают в один ряд его признания Лагарпу, когда еще совсем молодым заявлял он о желании жить рядом с ним в Швейцарии; затем вспоминают о письме девятнадцатилетнего Александра к другу юности В. П. Кочубею, в котором он 10 мая 1796 года писал: «Я знаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом… Я обсудил этот предмет со всех сторон. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения) поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и изучении природы».

Кроме того, в одном ряду с письмом к Кочубею вспоминают и высказанное им как-то в молодости пожелание уехать от двора, хотя бы и в Америку.

Затем выстраивают целую цепь случаев, когда речь шла уже об отказе от наследования трона, когда августейшая бабка Екатерина хотела возвести внука на престол, минуя собственного сына – Павла Петровича.

Вспоминают и о том, что Александр посвятил отца в это намерение Екатерины, доказав тем самым искренность своего отказа. Приводят эпизод в Саардаме, произошедший в 1814 году; его высказывание о невозможности править страной, если на это нет сил, произнесенное в Киеве 8 сентября 1817 года; намерение передать трон брату Николаю, высказанное после маневров в Красном Селе летом 1819 года; разговор с Константином Павловичем в Варшаве осенью того же года, когда Александр заявил, что твердо «намерен абдикировать»; и признание в том же самом Вильгельму Оранскому весной 1825 года.

Таким образом, вырисовывается довольно длинный ряд неоднократных и убедительных свидетельств разных лиц о намерении Александра еще при жизни оставить престол.

Одно из подтверждений такого намерения, выходящее за рамки 1825 года, не было приведено в этой книге.

Речь идет о дневниковой записи жены Николая I – императрицы Александры Федоровны. 15 августа 1826 года, когда Александра Федоровна и Николай находились в Москве по случаю их коронации и восшествия на престол, новопомазанная императрица записала в тот самый высокоторжественный день: «Наверно при виде народа я буду думать и о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: „Как я буду радоваться, когда увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам ура!“»

Последний эпизод подтверждает то, что у Александра было намерение, уйдя от власти при жизни, затем спрятаться среди пятидесяти миллионов своих прежних подданных и со стороны наблюдать за ходом событий.

Сторонники правдивости версии об идентичности Александра и Федора Кузьмича подвергают сомнению официальную версию о смерти императора в Таганроге, выдвигая идею, что вместо Александра в гроб был положен другой человек. Они придерживаются трех вариантов: 1) Это был фельдъегерь Масков, умерший накануне, 19-го, после чего и был положен в постель выздоровевшего Александра и выдан за якобы умершего императора. 2) Это был забитый шпицрутенами солдат, похожий на Александра (такой точки зрения придерживался Л. Н. Толстой в незавершенной повести «Посмертные записки старца Федора Кузьмича»). 3) За усопшего царя был выдан скончавшийся от болезни солдат из Таганрогского гарнизона.

Самым надежным источником сторонники этой точки зрения считают тотчас же распространившиеся слухи, в которых фигурировали все эти версии, и воспоминания и рассказы доктора Тарасова, поведение и позиция которого давали немало оснований для подтверждения того, что Александр не умер 19 ноября 1825 года, а оставался жить дальше.

В отличие от первого лейб-медика Василия Яковлевича Виллие – опытного врача и не менее опытного царедворца, Дмитрий Клементьевич Тарасов вторым достоинством не обладал. Он был сыном бедного священника, и только случай сделал его царским лейб-хирургом.

Тарасов находился у постели Александра пять последних суток – с 14 по 19 ноября 1825 года.

В своих воспоминаниях Тарасов резко расходится со всеми другими очевидцами смерти Александра, утверждая, что еще за час до кончины он был в сознании, спокойным и умиротворенным.

Когда же врачи, вскрывавшие тело Александра, подписали об этом свидетельствующий акт, то Тарасов его не подписал, а подпись его была подделана.

Дальше – больше: когда князь Волконский попросил Тарасова бальзамировать тело, он отказался, мотивируя свое несогласие тем, что всегда испытывал к государю «сыновнее чувство и благоговение».

Затем Тарасов сопровождал гроб Александра из Таганрога в Петербург, после чего остался служить придворным врачом.

А дальше мы расскажем о том, что произошло после» официальных похорон императора.

В бытность Тарасова в Царском Селе к нему иногда приезжал его племянник – воспитанник Петербургского Императорского училища правоведения, ставший затем профессором Московского университета. Профессор Иван Трофимович Тарасов оставил воспоминания о том, что его дядя, касаясь Александра I, всегда говорил: «Это был святой человек» или: «Это был человек святой жизни».

Доктор Тарасов охотно рассказывал об Александре, но никогда ни слова не произнес о его кончине, а как только распространилась весть о старце Федоре Кузьмиче, то он и здесь всячески избегал каких бы то ни было разговоров.

И. Т. Тарасов утверждал, что его дядя, несмотря на глубокую религиозность, никогда не служил панихиды по Александру. И лишь в 1864 году, когда до Петербурга дошла весть о смерти Федора Кузьмича, доктор Тарасов стал служить панихиды, однако делал это тайно.

Его племянник узнал об этом не от дяди, а от его кучера. Кроме того, он узнал, что эти панихиды доктор Тарасов служил где угодно – в Исаакиевском соборе, в Казанском соборе, в приходских церквах, но никогда – в Петропавловском соборе, где находилась официальная могила Александра.

Однажды мать профессора И. Т. Тарасова сказала в присутствии тогда уже пожилого Дмитрия Клементьевича:

– Отчего же император Александр Павлович не мог принять образа Феодора Кузьмича? Всяко бывает, судьбы Божии неисповедимы.

Доктор Тарасов страшно взволновался, как будто эти слова задели его за больное.

И еще на одно обстоятельство, касающееся доктора Д. К. Тарасова, обращают внимание сторонники этой версии: он был необычайно богат, имел и большой капитал, и собственные дома, которых не смог бы нажить самой блестящей медицинской практикой.

То, что вы прочли сейчас о докторе Тарасове, есть лишь один из многих аргументов в пользу того, что Александр не умер в Таганроге 19 ноября 1825 года, но если перечислять их все, то нужно было бы написать еще одну книгу, не меньшую по объему, чем эта.

Десятки квалифицированных историков вот уже полтора века пытаются ответить на вопрос: умер Александр в Таганроге в 1825 году или же 20 января 1864 года в Томске совсем под другим именем.

Я не стану убеждать вас, кто прав в этом полуторавековом споре, – те ли, кто считает, что Александр умер в Таганроге 19 ноября 1825 года, или их оппоненты, убежденные в том, что император, отказавшись от короны, ушел в мир под чужим именем и прожил потом еще почти сорок лет, умерев 20 января 1864 года.

Постараюсь беспристрастно изложить то, что известно о старце Федоре Кузьмиче, а вам предоставляю право выбора, – принять любую из двух точек зрения, хотя сам я все же склоняюсь к тому, что император Александр и Федор Кузьмич – один и тот же человек.


Житие старца Федора Кузьмича

Ранней осенью 1836 года к одной из кузниц, расположенных на окраине города Красноуфимска Пермской губернии, подъехал высокий старик-крестьянин с длинной окладистой бородой. Кузнец обратил внимание, что лошадь под стариком была хорошей породы, а его внешность и манера речи крестьянскими отнюдь не были. Кузнец начал расспрашивать старика, где купил он такую лошадь, откуда едет, но старик отвечал неохотно и неопределенно, и кузнец задержал его и отвел в Красноуфимск, в полицию. Старик при этом ни малейшего сопротивления не оказал.

На допросе назвался он крестьянином Федором Кузьмичом и объявил, что он – бродяга, не помнящий родства.

Его посадили в тюрьму, затем высекли плетьми и сослали в Сибирь. 26 марта 1837 года Федор Кузьмич был доставлен 643-й партией каторжан в село Зерцалы и определен в работу на каторжный Краснореченский винокуренный завод.

Здесь отличался он от всех прочих незлобивостью, смирением, хорошей грамотностью и слыл за человека праведной жизни и великого ума.

В 1842 году казак соседней с селом Краснореченским Белоярской станицы С. Н. Сидоров уговорил старца переселиться к нему во двор и для того построил Федору Кузьмичу избушку-келью.

Старец согласился и некоторое время спокойно жил в Белоярской.

Здесь случилось так, что в гостях у Сидорова оказался казак Березин, долго служивший в Петербурге, и он опознал в Федоре Кузьмиче императора Александра I. Вслед за тем опознал его и отец Иоанн Александровский, служивший ранее в Петербурге полковым священником. Он сказал, что много раз видел императора Александра и ошибиться не мог.

После этих встреч старец ушел в Зерцалы, а оттуда в енисейскую тайгу на золотые прииски и проработал там простым рабочим несколько лет.

Потом – с 1849 года – жил старец у богатого и набожного краснореченского крестьянина И. Г. Латышева, который построил для Федора Кузьмича возле своей пасеки маленькую избушку.

В ней были топчан с деревянным брусом вместо подушки, маленький столик и три скамейки. В переднем углу висели иконы Христа, Богородицы и маленький образок Александра Невского.

Уместно будет заметить и еще одну любопытную подробность: особенно торжественным для себя днем Федор Кузьмич почитал день святого Александра Невского и отмечал его так, как если бы это был день его именин.

В одной с ним каторжной партии пришли две крепостные крестьянки – Мария и Марфа. Они жили раньше около Печерского монастыря во Псковской губернии и за какие-то провинности были сосланы их помещиком в Сибирь.

Федор Кузьмич подружился с ними и в большие праздники приходил после обедни к ним в избушку. В день Александра Невского Мария и Марфа пекли для него пироги и угощали другими яствами.

Старец в этот день бывал весел, ел то, от чего обыкновенно воздерживался, и часто вспоминал, как раньше проходил праздник Александра Невского в Петербурге. Он рассказывал, как из Казанского собора в Александро-Невскую лавру шел крестный ход, как палили пушки, как весь вечер до полуночи была иллюминация, на балконах вывешивали ковры, а во дворцах и гвардейских полках гремели празднества.

Во время жизни Федора Кузьмича в Краснореченске однажды посетил его иркутский епископ Афанасий и на удивление многих долго говорил с ним по-французски, когда же уходил, то выразил Федору Кузьмичу знаки особого уважения.

Потом епископ рассказывал, что старец сообщил ему о благословении на подвиг к такой жизни московского митрополита Филарета.

В это же время еще один человек признал в Федоре Кузьмиче императора Александра. На сей раз это был один из дворцовых петербургских истопников. Он был сослан в соседнюю деревню, заболел и попросил, чтобы его привели к старцу, излечивавшему многих недужных. Его товарищ по ссылке, тоже бывший придворный истопник, привел больного к старцу. Когда больной услышал знакомый голос императора, то упал без чувств. И хотя старец попросил не говорить о том, что он узнал его, молва об этом вскоре широко разнеслась по окрестностям.

Десятки людей потянулись за исцелением к Федору Кузьмичу со всех сторон. И он снова ушел на другое место, поселившись возле деревни Коробейниково.

Но и здесь его не оставляли в покое. Многие простые люди, приходившие к нему за советом и исцелением, не раз замечали возле избушки старца знатных господ, дам и офицеров.

Однажды приехал к нему томский золотопромышленник С. Ф. Хромов с дочерью и, пока ждал у избы, увидел, как оттуда вышли гусарский офицер и дама – оба молодые и красивые, а с ними – и старец. Когда Федор Кузьмич прощался с ними, офицер наклонился и поцеловал ему руку, чего старец не позволял никому.

Вернувшись к избе, старец с сияющими глазами сказал:

– Деды-то меня каким знали! Отцы-то меня каким знали! Дети каким знали! А внуки и правнуки вот каким видят!

Он прожил возле деревни Коробейниково с 1851 по 1854 год и опять уехал в Краснореченское. Теперь Латышев построил ему еще одну избушку, в стороне от дороги, на самой горе, у обрыва.

В это время познакомился старец с бедной крестьянской девушкой из Краснореченска – Александрой. Когда ей сравнялось двадцать лет, она захотела пойти на богомолье, и Федор Кузьмич, отправляя ее в путь, составил подробный план путешествия, ибо знал все монастыри и святыни России.

Конечной целью паломничества была Почаевская лавра, где в это время находилась графиня Остен-Сакен. Оказавшись в Почаеве, крестьянка и графиня познакомились, и Остен-Сакен пригласила девушку в недалекий от лавры Кременчуг, где она жила с мужем, Д. Е. Остен-Сакеном.

В это время в Кременчуг приехал император Николай I и остановился в доме Остен-Сакена. Царь с интересом расспрашивал смышленую сибирячку о делах у нее на родине, спрашивал, сколько поп за свадьбу берет, и как себя девушки ведут, и что люди едят, и о многом прочем.

Сашенька так понравилась Николаю, что он даже оставил ей записку, сказав, что если окажется в Петербурге, то пусть приходит к нему в гости.

В 1852 году она возвратилась к себе в Краснореченское и обо всем, с ней случившемся, рассказала Федору Кузьмичу.

Между прочим, она сказала, что в доме Остен-Сакена видела портрет императора Александра I и удивилась их сходству, заметив, что на портрете Александр так же держал руку за поясом, как и Федор Кузьмич.

При этих словах старец изменился в лице и вышел в другую комнатку, повернувшись к девушке спиной, но она все равно заметила, что он беззвучно заплакал и рукавом рубахи стал вытирать слезы.

В 1858 году С. Ф. Хромов уговорил Федора Кузьмича переехать к нему в Томск.

Перед отъездом старец перенес из своей избушки в часовню села Зерцалы икону Печерской Божьей Матери и Евангелие. Вдень отъезда – 31 октября 1858 года – он пригласил нескольких жителей села в часовню и, отслужив молебен, поставил нарисованный на бумаге разноцветный вензель, основой которого была буква «А» с короной над нею, а вместо палочки в букве был изображен летящий голубь.

Старец вложил бумагу с вензелем в икону, сказав при этом:

– Под этой литерой хранится тайна – вся моя жизнь. Узнаете, кто был.

В доме Хромова Федор Кузьмич прожил шесть лет. Там произошло множество интересных случаев, о которых нельзя не упомянуть.

Чиновница Бердяева захотела снять квартиру в семейном доме и зашла к С. Ф. Хромову. Там она неожиданно столкнулась с Федором Кузьмичом и, увидев его, упала в обморок. Придя в себя, она объяснила произошедшее тем, что в старце признала Александра I, которого довелось ей видеть.

В доме С. Ф. Хромова часто бывал советник губернского суда Л. И. Савостин. Он привозил туда своего приятеля И. В. Зайкова.

Когда великий князь Николай Михайлович, внук Николая I, задумал писать двухтомный труд об Александре I, включив туда сюжет и о старце Федоре Кузьмиче, он прислал в Томск своего доверенного Н. А. Лашкова. И хотя в этом труде – «Император Александр I. Опыт исторического исследования». Тт. 1–2. СПб., 1912– автор отверг идентичность Федора Кузьмича Александру I, он все же добросовестно отнесся к сбору материала и к его проверке.

Лашков в Томске встретился с Зайковым и узнал от него, что «старец был глуховат на одно ухо, потому говорил, немного наклонившись. (Вспомним, что и Александр был с юности глуховат на одно ухо, получив травму при учебных артиллерийских стрельбах. – В. Б.) При нас во время разговора он или ходил по келье, заложив пальцы правой руки за пояс, или стоял прямо, повернувшись спиной к окошку… Во время разговоров обсуждались всевозможные вопросы: государственные, политические и общественные. Говорили иногда и на иностранных языках и разбирали такие вопросы и реформы, как всеобщая воинская повинность, освобождение крестьян, война 1812 года, причем старец обнаруживал такое знание этих событий, что сразу было видно, что он был одним из главных действующих лиц».

Известный томский краевед И. Г. Чистяков, близко знавший Федора Кузьмича, писал, что тот хорошо владел иностранными языками, хорошо знал современные политические события и высшее общество. Чистяков писал: «Рассказывая крестьянам или своим посетителям о военных походах, особенно о событиях 1812 года, он как бы перерождался: глаза его начинали гореть ярким блеском, и он весь оживал… Например, рассказывал он о том, что, когда Александр I в 1814 году въезжал в Париж, под ноги его лошадей постилали шелковые платки и материи, а дамы бросали на дорогу цветы и букеты; что Александру это было очень приятно; во время этого въезда граф Меттерних ехал справа от Александра и имел под собой на седле подушку».

Имеется и немало других свидетельств, подобных приведенным.

В конце 1863 года силы стали покидать старца, которому, по его словам, шел уже 87-й год.

19 января 1864 года С. Ф. Хромов зашел в избушку к Федору Кузьмичу и, помолившись, сказал, встав перед больным на колени:

– Благослови меня, батюшка, спросить тебя об одномважном деле.

– Говори, Бог тебя благословит.

– Есть молва, что ты, батюшка, не кто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?

– Чудны дела твои, Господи. Нет тайны, которая бы не открылась, – ответил Федор Кузьмич и замолк.

На следующий день старец сказал Хромову:

– Панок, хотя ты знаешь, кто я, но, когда я умру, не величь меня, схорони просто.

Федор Кузьмич скончался в своей избушке, находившейся возле дома С. Ф. Хромова, в 8 часов 45 минут вечера 20 января 1864 года. Его похоронили на кладбище томского Алексеевскою мужского монастыря.

На кресте была выбита надпись: «Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Федора Кузьмича, скончавшегося 20 января 1864 года».

По-видимому, усмотрев намек на Александра I в словах: «Великого Благословенного», томский губернатор Мерцалов велел два этих слова замазать белой краской…

Свидетели жизни старца в Сибири добавляют, что Федор Кузьмич был необыкновенно чистоплотен, ежедневно менял чулки и имел всегда очень тонкие носовые платки. Иногда замечали, что, оставаясь один и не подозревая, что за ним следят или же наблюдают, он ходил четким военным шагом, отбивая такт и отмахивая рукой…

Обращает на себя внимание и еще одна деталь: появление Веры в Сырковском монастыре совпадает по времени с первым упоминанием о Федоре Кузьмиче.

Бросается в глаза, что с сентября 1825 до мая 1826 года все события вокруг Александра I и Елизаветы Алексеевны происходили при минимальном количестве участников и вдали от двора.

И то, что Александра привезли к месту погребения через четыре месяца, – тоже не случайно. По-видимому, не случайно и то, что гроб с телом императрицы был накрепко запаян.


Император Петр III


Императрица Екатерина II


Наталья Алексеевна, принцесса Гессен-Дармштадтская, супруга Павла


Император Павел I


Светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал Г. А. Потемкин


П. А. Румянцев-Задунайский


Граф Г. Г. Орлов



Великая княгиня Мария Федоровна, вторая жена императора Павла I


Дочери императора Павла I


Елена Павловна


Мария Павловна


Император Александр I


Императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра I


Екатерина Павловна


Анна Павловна


Великий князь Константин Павлович


Жозефина Фридерикс, возлюбленная Константина Павловича с сыном



Оглавление

  • Коронация и первые годы царствования Екатерины II
  • Граф Григорий Орлов
  • Заговор Василия Мировича
  • Цесаревич Павел и Вильгельмина Гессен-Дармштадтская
  • Казак Пугачев и немец-подпоручик Шванвич
  • Фавориты Екатерины – от Васильчикова до Римского-Корсакова
  • Смерть Натальи Алексеевны и воскрешение ее тайны
  • Сватовство и женитьба Павла на Софии-Доротее Вюртембергской
  • Детство великих князей Александра и Константина
  • Жизнь и смерть Александра Ланского
  • Государственные дела конца 1770 – начала 1780-х годов
  • Новый фаворит императрицы – Александр Ермолов
  • Фаворит Александр Дмитриев-Мамонов. Путешествие в Тавриду
  • Платон зубов, его отец, братья и светлейший
  • Тысяча и одна ночь князя Таврического и его смерть
  • Юность великих князей. Гатчина и Павловск
  • Брачные планы Екатерины в отношении Александра, его свадьба с принцессой Луизой-Августой Баден-Баденской и начало семейной жизни
  • Женитьба великого князя константина павловича на принцессе юлиане саксен-кобургской
  • Смерть Екатерины Великой
  • Павел I. Начало «великих перемен»
  • Семья нового императора
  • Шарлотта Карловна Ливен
  • Алексей Андреевич Аракчеев
  • Петр Алексеевич фон дер Пален
  • Императорский произвол
  • Семейные дела цесаревича
  • Детство и юность великих княжон Александры Павловны и Елены Павловны до их замужества в октябре 1799 года
  • Свадьбы Елены и Александры и их предыстория
  • Жизнь Александры Павловны в Австрии и Венгрии
  • Жизнь Елены Павловны в Мекленбурге
  • Заговор и смерть Павла I
  • Александр I – неизбывный грех и первые попытки его искупления
  • Новый курс молодого императора. Решительный поворот во внешней политике
  • Цесаревич Константин – насильник и убийца
  • Император Александр и прусская королева Луиза
  • Поворот к войне с Наполеоном
  • Свадьба великой княжны Марии Павловны с великим герцогом Саксен-Веймарским Карлом-Фридрихом
  • Некоторые сюжеты, связанные с темой этой книги
  • Вторая война с Наполеоном: от Пултуска до Тильзита. Тильзитский мир
  • Обручение и свадьба великой княжны Катерины Павловны с герцогом Ольденбургским Георгом-Петром
  • Любовь и смерть кавалергарда Алексея Охотникова
  • Отечественная война 1812 года и некоторые аспекты, связанные с нею
  • Герцог Ольденбургский и Екатерина Павловна в России
  • Освободительный заграничный поход 1813 года
  • Жизнь императрицы Елизаветы Алексеевны
  • Поход во Францию. Первое взятие Парижа. Окончание войны
  • Жизнь Елизаветы Алексеевны в 1814–1815 годах
  • «Танцующий конгресс»: любовь и политика. «Сто дней». Второе взятие Парижа
  • Продолжение политических и семейных дел
  • Очередные браки Романовых с представителями королевских домов Нидерландов, Вюртемберга и Пруссии
  • Последние годы жизни Александра и Елизаветы Алексеевны
  • Нераскрытая тайна Александра I
  • Житие старца Федора Кузьмича
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно