Макс Хейстингс. Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Макс Хейстингс
Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Переводчик Мария Десятова

Редактор Антон Никольский

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры Е. Аксёнова, М. Миловидова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайнер обложки О. Сидоренко

* * *

Посвящается Пенни, которая делает настоящее дело

В 1910 году преподаватель штабного колледжа британской армии бригадный генерал Генри Вильсон, считавший вероятность войны в Европе достаточно высокой, говорил, что единственным благоразумным выходом для Британии будет объединиться с Францией в союзе против Германии. На возражение одного из курсантов, что «ввергнуть в войну всю Европу способна лишь необъяснимая глупость властей», Вильсон разразился хохотом: «Ха-ха-ха! Именно так, необъяснимая глупость нас и ждет!»^{1}.

«Мы входим в длинный тоннель, залитый кровью и мраком» (Андре Жид, 28 июля 1914 года)^{2}.

16 августа представитель российского Министерства иностранных дел в разговоре с британским военным атташе пошутил: «Ваши вояки, должно быть, говорят нам спасибо за возможность поразмяться в небольшой безобидной войне». «Поживем – увидим, насколько она окажется безобидной», – ответил военный атташе^{3}.

Введение

Уинстон Черчилль писал впоследствии: «Из всех этапов Великой войны интереснее всего начало. Размеренное, молчаливое сближение гигантских сил, неопределенность их действий, череда неизвестных, непостижимых фактов, которые привели к первому столкновению в этой непревзойденной драме. За всю Мировую войну не было сражений столь масштабных, унесших в мгновение ока такое огромное количество жизней, и не стояло на кону так много. Кроме того, поначалу наша способность удивляться, ужасаться и восторгаться еще не притупилась, опаленная долгим пожаром войны»^{4}. Подмечено верно, однако в отличие от Черчилля большинство таких же, как он, непосредственных участников событий ничего захватывающего в них не видели и были далеки от восторгов.

Из XXI века Первая мировая представляется чередой образов: траншеи, грязь, колючая проволока и окопные поэты. Самым кровавым моментом всей войны традиционно считается первый день битвы на Сомме в 1916 году. Это заблуждение. В августе 1914 года французская армия (отряды бравых солдат в красно-синих мундирах, скачущие верхом офицеры под развевающимися знаменами, полковые оркестры, наполняющие звуками маршей идиллические окрестные пейзажи) несла беспрецедентные ежедневные потери в сражениях куда более жестоких, чем те, что последуют позже. По наиболее точным (хоть и оспаривающимся) подсчетам, за пять месяцев военных действий в 1914 году французы потеряли^[1] свыше миллиона человек, в том числе 329 000 убитыми. В одной роте из 82 солдат к концу августа уцелело лишь трое.

Немцы в начальный период войны потеряли 800 000 человек – в том числе погибшими в три раза больше, чем за всю Франко-прусскую кампанию. Ни на одном последующем этапе конфликта немецкая сторона не несла таких сокрушительных потерь. Августовские сражения при Монсе и Ле-Като навеки вписаны в анналы британской истории. В октябре небольшое британское войско на три недели угодило в мясорубку первой битвы при Ипре. Англичане выстояли (благодаря куда более сильной поддержке французов и бельгийцев, чем хотелось бы верить британским националистам), однако большая часть старой британской армии осталась лежать в той земле: в 1914 году погибло в четыре раза больше солдат короля, чем за три года Англо-бурской войны. Тем временем на востоке шли друг на друга стеной российские, австрийские и немецкие солдаты, считаные недели назад мобилизованные с полей, из-за прилавков и от станков. Крошечная Сербия ввергла Австрию в череду поражений, заставив пошатнуться империю Габсбургов, которая к Рождеству потеряла 1,27 миллиона человек от рук сербов и русских – то есть каждого третьего из мобилизованных ею солдат.

Многие книги о 1914 годе сводятся либо к дипломатическим и политическим коллизиям, в результате которых в Европу в августе хлынули армии, либо к хронике военных событий. Я же попытался связать эти линии воедино, дать читателю хотя бы какие-то ответы на глобальный вопрос «Что произошло в Европе в 1914 году?». Начальные главы посвящены предпосылкам войны, ее завязке. Затем я описываю, что происходит на фронтах и вокруг них до самого наступления зимы, когда противостояние перерастает в патовую ситуацию, которую не удается переломить, по сути, до самого окончания войны в 1918 году. И пусть кому-то Рождество 1914 года покажется сомнительной финальной точкой, я разделяю процитированное выше мнение Уинстона Черчилля о том, что начало Великой войны носит уникальный характер и вполне заслуживает отдельного рассмотрения. Выход на более широкое поле для размышлений дается в заключительной главе.

Хитросплетение событий, послуживших завязкой Первой мировой, по праву считается куда более сложным для понимания, чем Октябрьская революция в России, начало Второй мировой войны и Карибский кризис. На этом этапе основными движущими силами, несомненно, выступают государственные деятели и генералы, а также противостояние соперничающих альянсов – Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия и Италия как запасной игрок) и Антанты в лице России, Франции и Британии.

Сегодня нередко считается, что мотивы противоборствующих сил не имеют значения, поскольку меркнут перед ужасами непосредственных военных действий – подход в стиле сериала «Черная гадюка»^[2].

Сомнительная позиция, даже если не разделять мнение Цицерона, что причины событий гораздо важнее самих событий. В 1996 году мудрый историк Кеннет Морган – не консерватор и не ревизионист – в своей лекции о культурном наследии двух глобальных катастроф XX века доказывал, что «история Первой мировой войны была монополизирована в двадцатых годах критиками». Самым ярким из обвинителей Антанты был Мейнард Кейнс, порицавший несправедливость и глупость Версальского договора 1919 года, однако не давший себе труда задуматься, какой мир заключила бы Германская империя и ее союзники, окажись они в победителях. Между стыдом и позором, которые овладели британцами после окончания Первой мировой, и ликованием 1945 года – разительный (и активно подчеркиваемый) контраст. Я среди тех, кто отвергает мнение, что Первая мировая война в моральном плане отличалась от Второй мировой. Отсидись Британия в укрытии, пока Центральные державы захватывали власть на Континенте, ее интересы оказались бы под непосредственной угрозой со стороны Германии, чьи аппетиты победа только разожгла бы.

Писатель XVII века Джон Обри в своих дневниках вспоминает: «Где-то в 1647 году я навестил пастора Стампа в надежде ознакомиться с его заметками, которые мне довелось мельком видеть в детстве, однако к тому времени от них почти ничего не осталось: его сыновья-военные чистили ими ружья». От подобных огорчений не застрахован ни один историк, однако изучающим 1914 год грозит, скорее, противоположное – обилие в большинстве своем подозрительных или откровенно подтасованных материалов на всевозможных языках. Почти все ведущие игроки в той или иной степени фальсифицировали сведения о своем участии в событиях; массово гибли архивные материалы – не столько по неосторожности, сколько ввиду фактов, компрометирующих государства или отдельные личности. Начиная с 1919 года немецкие власти в стремлении восстановить свой политический авторитет пытались снять с Германии груз вины, систематически уничтожая изобличающие сведения. Аналогичным образом поступали некоторые сербы, русские и французы.

Кроме того, учитывая, сколько раз за предвоенный период многие государственные и военные деятели успевали поменять свои позиции, их частными и публичными высказываниями можно подкреплять любые прямо противоположные гипотезы относительно их намерений и убеждений. По мнению одного ученого, океанография представляет собой «творческое занятие, которому предаются… из желания потешить собственное любопытство. Закономерности, выискиваемые океанографами в собственных и чужих материалах, на удивление часто оказываются высосанными из пальца»^{5}. То же самое можно сказать об изучении истории в общем и 1914 года в частности.

Полемика о том, кто повинен в развязывании войны, длится десятилетиями и уже успела пройти несколько четко выраженных этапов. В 1920-е годы укоренилось мнение, подкрепленное широко распространенным представлением о несправедливости наложенных на Германию по Версальскому договору 1919 года контрибуций, что все европейские державы несут одинаковую ответственность за случившееся. Затем – в 1942 году в Италии, в 1953 году в Британии – вышел программный труд Луиджи Альбертини «Истоки войны 1914 года» (Le origini della guerra del 1914), заложивший фундамент для дальнейших исследований, где основной виновницей представала Германия. В 1961 году Фриц Фишер выпустил еще одну революционную работу – «Военные цели Германии в Первой мировой войне» (Griff nach der Weltmacht), доказывая, что в войне повинна именно Германская империя, поскольку документальные свидетельства подтверждают намерение немецких властей развязать войну в Европе, пока стремительное развитие и вооружение России не привело к стратегическому перевесу.

Поначалу соотечественники Фишера приняли книгу в штыки. На плечи этого поколения и так лег груз вины за Вторую мировую – а Фишер вздумал заодно повесить на них ответственность и за Первую. На него накинулось все научное сообщество. По накалу и остроте «фишеровский скандал» не шел ни в какое сравнение с аналогичными историческими дебатами в Британии или США. Тем не менее, когда страсти улеглись, все почти единодушно признали, что в общем и целом Фишер был прав.

Однако в последние три десятилетия различные аспекты его теории энергично опровергались историками по обе стороны Атлантики. В числе самых весомых вкладов – изданная в 1989 году работа Жоржа-Анри Суту «Золото и кровь» (L’Or et le sang). Не касаясь причин конфликта, Суту рассматривал прежде всего противоположные военные задачи союзников и Центральных держав, убедительно доказывая, что Германия ставила себе цели по ходу действия, не имея заранее прописанных четких планов на мировое господство. Разногласия усилили другие историки. Шон Макмикин писал в 2011 году: «Первая мировая в 1914 году была в большей степени русской войной, чем немецкой»^{6}. Самуэль Уильямсон на семинаре в марте 2012 года в вашингтонском Центре Вудро Вильсона назвал устаревшей теорию о первостепенной вине Германии. Ниал Фергюсон возлагает львиную долю ответственности на британского министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Кристофер Кларк утверждает, что Австрия имела полное право объявить за убийство эрцгерцога Франца Фердинанда войну Сербии, которая, по сути, выступила государством-злодеем. Между тем Джон Рол, авторитетный специалист по истории кайзера и его двора, непоколебимо убежден, что «намеренность действий Германии подкреплена неоспоримыми доказательствами».

Для нас сейчас не имеет значения, какая из этих теорий представляется наиболее или наименее убедительной – вряд ли дебаты по поводу 1914 года когда-нибудь утихнут окончательно. Можно выдвинуть еще много альтернативных интерпретаций, и все будут умозрительными. В начале XXI века появился целый сонм свежих теорий и творческих переосмыслений июльского кризиса, однако, что примечательно, убедительного фактического материала там мало. Данная книга не претендует на статус исчерпывающей – любой историк может предложить лишь точку зрения, гипотезу. Однако приводя собственные выводы, я стараюсь противопоставить им и альтернативные, чтобы читатель мог определиться сам.

Современников и непосредственных участников размах разгоревшегося в августе 1914 года пожара, которому суждено было бушевать еще не один год, потряс не меньше, чем их потомков в XXI веке, у которых есть возможность охватить всю картину тех событий целиком. Лейтенант Эдуард Луис Спирс, британский офицер, осуществлявший связь с Пятой французской армией, вспоминал впоследствии: «Когда тонет океанский лайнер, все находящиеся на борту, и сильные, и слабые, борются с одинаковым отчаянием и примерно равное время со стихией такого масштаба, что любой перевес в силах или выносливости пловцов ничтожен перед той громадой, которой они пытаются противостоять и которая все равно поглотит их с разницей в несколько минут»^{7}.

Именно поэтому для меня так важны свидетельства простых людей – солдат, матросов, гражданских, – перемолотых жерновами сокрушающих друг друга государств. И хотя в книге изображаются знаменитые персоны и известные события, столетие спустя не помешает вывести на сцену новые лица – вот почему я так пристально присматриваюсь к сербскому и галицийскому фронтам, малоизвестным западному читателю.

Масштабные события, разворачивавшиеся одновременно на разных фронтах в сотнях километрах друг от друга, требуют определенной концепции изложения. Я предпочел рассматривать их поочередно, в какие-то моменты жертвуя хронологией. Читателю придется держать в уме, например, что во время отступления французских и британских войск к Марне битва при Танненберге еще продолжалась. Однако при таком подходе вырисовывается более связная картина, чем при описании нескольких фронтов одновременно. Как и в ряде предыдущих своих книг, я постарался не перегружать текст техническими подробностями вроде номеров полков и подразделений. Читателя XXI века гораздо больше интересует человеческий опыт и переживания. Однако для понимания того, как разворачивались военные кампании в начале Первой мировой, необходимо иметь в виду, что любой полководец больше всего боялся опрокинутых флангов, поскольку боковые стороны и тыл армии – самые уязвимые ее части. Именно поэтому все происходившее с войсками осенью 1914 года – во Франции, Бельгии, Галиции, Восточной Пруссии и Сербии – было продиктовано стремлением генералов либо атаковать открытый фланг, либо не пасть жертвой подобного маневра.

Хью Стрейчен в первом томе своего фундаментального труда о Первой мировой войне касается в том числе событий в Африке и на Тихом океане, напоминая нам, что речь идет о размахе поистине глобальном. Я же понял, что полотно таких размеров попросту не уместится в заданные мною рамки, поэтому ограничусь лишь европейской катастрофой, которая тоже была достаточно страшна и масштабна. Четкости ради пришлось поступиться некоторыми формальностями: так, например, Санкт-Петербург, поменявший название на Петроград 19 августа 1914 года, у меня остался под прежним – и нынешним – названием. Сербия, которая в газетах и документах того времени фигурировала как Сервия (Servia), у меня приводится в современном написании, даже в цитатах. Гражданские и военные представители империи Габсбургов часто именуются просто австрийцами (за исключением политических контекстов), а не австро-венграми, как положено официально. В фамилиях вроде фон Клюк приставка «фон» присутствует только при первом упоминании. Топонимы стандартизируются – например, город Мюлуз не приводится в немецком варианте Мюльхаузен.

Несмотря на то что я успел написать не одну книгу о военных действиях – в частности, о Второй мировой войне, – это моя первая полноценная работа о ее предшественнице. Мое собственное увлечение этим историческим периодом началось в 1963 году, когда сразу после учебы я попал практикантом на съемки эпического 26-серийного документального сериала Би-би-си «Великая война» (The Great War). Платили мне тогда по 10 фунтов в неделю – на 9 фунтов больше, чем я на самом деле заслуживал. Среди авторов программы были Джон Террейн, Коррелли Барнетт и Алистер Хорн. Я перелопачивал архивы и изданную литературу, интервьюировал в личных встречах и по переписке многих ветеранов Первой мировой, которые тогда еще не были стариками. Эта практика осталась в моей памяти одним из самых счастливых и плодотворных периодов жизни, а некоторые из тогдашних моих изысканий пригодились и для этой книги.

С какой жадностью мои сверстники глотали в 1962 году «Августовские пушки» Барбары Такман^[3] – и каким потрясением для них было узнать несколько лет спустя, что сама автор, именитая ученая, называет свой труд совершенно ненаучным. Тем не менее «Августовские пушки» остаются потрясающим образцом исторической прозы, вызывая неприкрытое восхищение многочисленных поклонников (мое в том числе), у которых эта книга пробудила страсть к изучению прошлого. Интерес человечества к тем дням не иссякнет никогда – именно на них пришелся закат коронованной, украшенной эполетами Европы, за которым рождался на поле брани внушающий ужас новый мир.

Макс Хейстингс
Чилтон-Фолиат, Беркшир
Июнь 2013 года

Хронология 1914 года

28 июня Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево

23 июля Австро-Венгрия предъявляет ультиматум Сербии

28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии

29 июля Австрийские войска обстреливают Белград

31 июля Россия мобилизуется^[4], Германия посылает ультиматумы в Санкт-Петербург и Париж

1 августа Германия и Франция объявляют мобилизацию

3 августа Германия объявляет войну Франции

4 августа Германия вторгается в Бельгию, Британия объявляет войну Германии

8 августа Французские войска стремительно занимают Мюлуз в Эльзасе

13 августа Австрийские войска входят в Сербию, французы переходят в наступление в Эльзасе и Лотарингии

15 августа Первые столкновения российских и австрийских войск в Галиции

16 августа Германии сдается последнее укрепление Льежа

20 августа Сербы побеждают австрийцев при Цере

20 августа Взятие Брюсселя

20 августа Французы отброшены назад после Лотарингской операции

20 августа Немцы терпят поражение при Гумбиннене в Восточной Пруссии

22 августа Франция теряет за один день 27 000 человек убитыми при разгромном Пограничном сражении

21–23 августа Битва при Шарлеруа

23 августа Британские экспедиционные войска участвуют в битве при Монсе

24–29 августа Битва при Танненберге

26 августа Британские экспедиционные войска сражаются при Ле-Като

28 августа Сражение в Гельголандской бухте

29 августа Битва при Сен-Кантене

2 сентября Российские войска берут австрийскую крепость Лемберг

6 сентября Франция переходит в контрнаступление на Марне

7 сентября Австрийские войска снова входят в Сербию

9 сентября Немцы начинают отступление к Эне

9 сентября Сражение у Мазурских озер

23 сентября Япония объявляет войну Германии

9 октября Взятие Антверпена

10 октября Российские войска берут австрийскую крепость Перемышль

12 октября Начало сражений во Фландрии, апогеем которых станет трехнедельная Первая битва при Ипре

29 октября Османская империя вступает в войну на стороне Центральных держав

18–24 ноября Битва при Лодзи, закончившаяся отступлением немецких войск

2 декабря Освобождение сербскими войсками Белграда

15 декабря Австрийскую армию в Галиции оттесняют к Карпатам

17 декабря Австрийские войска повторно изгоняют из Сербии

Организационная структура вооруженных сил в 1914 году

Структура войск и размеры войсковых формирований у разных воюющих сторон отличались, однако в общем и целом иерархия выглядела так:

АРМИЮ составляют от двух до пяти КОРПУСОВ (каждый, как правило, под командованием генерал-лейтенанта). КОРПУС состоит из двух-трех пехотных ДИВИЗИЙ (под командованием генерал-майоров) по 15 000–20 000 бойцов в каждой (кавалерийские дивизии раза в три меньше) с частями обеспечения, инженерными и вспомогательными подразделениями, а также тяжелой артиллерией. Британская дивизия могла включать три БРИГАДЫ (под командованием бригадных генералов) со своей собственной полевой артиллерией, из расчета по крайней мере по одной батарее на каждый пехотный батальон. В континентальных армиях следующей единицей после дивизии считались ПОЛКИ из двух-трех батальонов, подчиненные непосредственно командиру дивизии. Британская же пехотная бригада состояла обычно из четырех БАТАЛЬОНОВ (по 1000 человек в каждом) под командованием подполковников. Батальон делился на четыре стрелковые РОТЫ числом по две сотни каждая с майором или капитаном во главе плюс эшелон обеспечения – пулеметы, транспорт, снабжение и прочее. РОТА состояла из четырех стрелковых ВЗВОДОВ под командованием лейтенантов – по 40 человек в каждом. Кавалерийские полки числом от 400 до 600 человек делились на эскадроны и кавалерийские взводы. Численность этих боевых единиц стремительно таяла в огне войны.

Пролог
Сараево

Причудливая мелодрама, разыгравшаяся 28 июня 1914 года в Боснии, подействовала на мировую историю словно осиный укус на прикованного к постели больного, которому гнев придал сил вскочить, чтобы разрушить осиное гнездо. Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника Австро-Венгерской монархии, явилось не причиной Первой мировой войны, а лишь поводом, сигналом к действию для уже расставленных сил. По иронии судьбы студент-террорист убил того единственного из всех правителей Габсбургской империи, который мог бы попытаться предотвратить своим влиянием грядущую катастрофу. Однако что произошло, то произошло, и цепь событий того жаркого дня в Сараево представляет собой лакомый кусок для любого историка, занимающегося Первой мировой.

Если не считать собственной супруги, Франц Фердинанд мало у кого пользовался любовью. Дородный 50-летний эрцгерцог, один из 70 эрцгерцогов Габсбургской империи, стал наследником престола после того, как в 1889 году в Майерлинге застрелил свою возлюбленную и покончил с собой его кузен кронпринц Рудольф. Император Франц Иосиф своего племянника терпеть не мог, остальные считали его чванливым солдафоном. Главной страстью Франца Фердинанда была стрельба – он успел настрелять около 250 000 охотничьих трофеев, прежде чем сам угодил в потрепанный ягдташ Гаврилы Принципа.

В 1900 году эрцгерцог отдал свое сердце чешской аристократке Софии Хотек. Она была умной и самоуверенной – однажды на армейских маневрах отчитала командующих офицеров за то, что солдаты плохо держали строй. Однако отсутствие королевской крови делало ее в глазах императорского двора неподходящей кандидатурой на роль императрицы. Правящий монарх дал согласие лишь на морганатический брак, тем самым обрекая супругов на остракизм со стороны высокомерной австрийской аристократии. И хотя Франц Фердинанд с Софией души друг в друге не чаяли, им сильно досаждали мелкие унижения и издевки, сыпавшиеся на Софию из-за отсутствия королевских кровей. Франц Фердинанд назвал свой любимый прогулочный маршрут в чешском замке Конопиште «этапами крестного пути». На дворцовых мероприятиях ему отводилось место сразу за императором, но без супруги, и Франц Фердинанд ненавидел строившего эти козни обер-церемониймейстера князя Монтенуово Альфреда.

Тем не менее статус Франца Фердинанда как непосредственного престолонаследника позволял его супруге принимать генералов, политиков и иностранную знать. 13 июня 1914 года замок Конопиште навестил немецкий кайзер в сопровождении любителя роз гроссадмирала Альфреда фон Тирпица, мечтавшего посмотреть знаменитые замковые цветники. Вильгельм II с его умением попадать в анекдотичные ситуации отличился и на этот раз – его таксы Вадль и Хексль опозорились, задрав редкого фазана, принадлежавшего хозяину замка. В результате эрцгерцог и кайзер вместо дискуссии по вопросам европейской или балканской политики обсуждали это курьезное происшествие.

На следующий день, в воскресенье 14-го, в замок Конопиште приехал с супругой министр иностранных дел Австрии и самый влиятельный из ее политиков граф Леопольд Берхтольд. Берхтольды были баснословно богаты и жили на широкую ногу. Они увлекались скаковыми лошадьми, и как раз той весной их годовалая кобыла выиграла гандикап «Кон Аморе» во Фройденау. Графиня Нандина была подругой детства светлейшей герцогини Софии Гогенберг (такой титул получила София Хотек после замужества). Гости прибыли в замок к завтраку, провели день любуясь парком и коллекцией живописи, большим знатоком которой слыл граф, а затем отбыли в Вену вечерним поездом. Это была их последняя встреча с хозяевами замка.

Свои консервативные социально-политические взгляды эрцгерцог выражал достаточно энергично. В 1910 году после похорон Эдуарда VII в Лондоне в письме домой он сетовал на невоспитанность большинства государственных правителей и возмущался дерзостью некоторых присутствовавших там политиков, в частности, бывшего президента США Теодора Рузвельта. Франца Фердинанда нередко называют человеком просвещенным. Но и в этом случае он, как и многие королевские особы на рубеже Новейшей истории, был испорчен привилегированным положением, позволяя себе некорректные даже по тогдашним меркам высказывания.

Презирая венгров, он говорил кайзеру: «Эти так называемые благородные, благовоспитанные мадьяры на самом деле отъявленные подлецы, вруны, мошенники и противники династии». Южных славян он считал людьми второго сорта, называя сербов не иначе как «эти свиньи». Лелеял мечту отвоевать для Габсбургской империи Ломбардию и Венецию, отошедшие к Италии уже на его памяти. Побывав в 1891 году в России, Франц Фердинанд заявил, что тамошний абсолютизм должен служить «восхитительным примером» для других. Царя Николая II коробило от несдержанности Франца Фердинанда – особенно в национальных вопросах. Кроме того, и эрцгерцог, и его жена, будучи истовыми католиками, благоволили иезуитам и не терпели масонов, иудеев и либералов. В 1901 году религиозный пыл Софии вдохновил ее возглавить в Вене католический марш, на который вышли две сотни аристократок.

Тем не менее в одном вопросе эрцгерцог все же проявлял миролюбие, расходясь во мнении со многими австрийцами (в том числе начальником Генерального штаба армии генералом Конрадом фон Хетцендорфом), не жалующими Россию и предвкушающими возможность помериться силами с русскими солдатами на поле боя, – он неоднократно повторял, что намерен избежать вооруженного столкновения. Мечтая о «согласии императоров», он писал: «Я никогда не вступлю в войну с Россией. Я готов идти на жертвы, чтобы этого избежать. Война между Австрией и Россией закончится свержением либо династии Романовых, либо Габсбургов – либо обеих династий». Вот выдержка из его письма Берхтольду: «Ваше высокопревосходительство! Не поддавайтесь влиянию Конрада – ни за что! Не поддерживайте его трепотню перед императором. Разумеется, он хочет развязать войну любой ценой, ему на руку любая потасовка, ведущая к завоеванию Сербии и Бог весть к чему еще… Войной он хочет прикрыть неурядицы, в которых есть доля и его вины. Поэтому давайте не будем уподобляться балканским военачальникам. Давайте будем выше подстрекательств. Постоим в стороне, посмотрим, как чернь раскроит друг другу черепа. Было бы непростительным безумием настраивать против себя Россию»^{8}.

Франц Фердинанд, не менее кайзера Вильгельма склонный к пылким обличительным речам, все же превосходил его в рассудительности. Будь эрцгерцог жив в момент обострения конфронтации с Россией, он мог бы направить свое влияние на мирное урегулирование. Однако он погиб, отправившись с официальным визитом в одно из самых опасных и неспокойных владений своего августейшего дяди Франца Иосифа. Империя, как форма власти, объединяющая под общим началом обширные территории, единодушно считалась в европейских монархиях вожделенным олицетворением высочайшей силы и могущества. Но если британские и французские колонии располагались далеко за океаном, то у Габсбургов и Романовых подчиненные земли находились прямо под боком. На венгерских монетах чеканилась аббревиатура надписи «Его Апостолическое Величество Франц Иосиф Божьей милостью император Австро-Венгрии, Хорватии, Словении и Далмации». В 1908 году Австро-Венгрия присоединила Боснию и Герцеговину, вызвав тем самым возмущение русских. Бывшие владения Османской империи со смешанным сербско-мусульманским населением состояли в австрийской оккупации с 1878 года – по мандату, изданному Берлинским конгрессом, однако большинство боснийцев яростно противилось подчинению.

В 1913 году иностранный дипломат в отчаянии сетовал на австро-венгров: «Впервые вижу людей, настолько упорствующих в ущемлении собственных интересов!»^{9} Для империи, и без того стонущей под гнетом собственных противоречий и недовольства порабощенных малых народов, аннексировать Боснию-Герцеговину было верхом безумия. Однако Франц Иосиф все еще переживал унизительную потерю североитальянских владений вскоре после восшествия на престол и поражение в войне с Пруссией в 1866 году. Обретение новых колоний на Балканах представлялось некой компенсацией, а заодно расстраивало панславистские планы Сербии.

Учитывая, как лихорадило присоединенные территории, было крайне опрометчиво объявлять о намеченном на март визите Франца Фердинанда в Боснию. Члены одной из многочисленных подпольных группировок «Млада Босна», объединяющей студентов крестьянского происхождения, тут же ухватились за представившуюся возможность устроить покушение. Додумались они до этого самостоятельно или пошли на поводу у белградских кукловодов, доподлинно неизвестно – за неимением конкретных данных любая версия правомерна. К младобоснийцам принадлежал и 19-летний Гаврила Принцип. Как и многие, вошедшие в историю схожим образом, всю свою недолгую жизнь он пытался переломить мнение окружающих о себе как о человеке мелком и незаметном. В 1912 году он пошел записываться добровольцем, чтобы сражаться за Сербию в Первой балканской войне, однако его не взяли из-за малого роста. На первом допросе после принесших ему печальную славу событий июня 1914 года он объяснил свой поступок так: «Меня везде принимали за слабака».

В мае Принцип с двумя товарищами приехал в Белград – столицу юного государства, лишь в 1903 году получившего окончательную независимость от Османской империи и беззаветно преданного панславистскому движению. Принцип, проживший в Сербии два года, отлично знал эту страну. Младобоснийцы имели при себе четыре браунинга и шесть бомб, полученных от майора Воислава Танкосича из террористической организации «Единство или смерть», известной еще как «Черная рука» и построенной по образцу немецких и итальянских тайных обществ.

Возглавлял эту организацию 36-летний начальник военной разведки полковник Драгутин Димитриевич по прозвищу Апис – в честь египетского бога-быка. Он был основной фигурой в одной из трех фракций, участвующих в борьбе Сербии за самоуправление. Во главе остальных двух стояли соответственно князь-регент Александр (не жаловавший полковника за непочтение к королевской семье) и премьер-министр Никола Пашич. Апис выглядел типичным революционным фанатиком – бледный, лысый, мускулистый и загадочный – словно «монгол-исполин», по словам одного дипломата. Закоренелый холостяк, он посвятил свою жизнь организации, гордившейся мистическим ритуалом посвящения и печатью с пиратским флагом, кинжалом, бомбой и ядом. Кровопролитие не было для него в новинку – в 1903 году он принимал активное участие в заговоре молодых офицеров, прикончивших в собственной спальне короля Сербии Александра и королеву Драгу.

Влияние «Черной руки» чувствовалось во многих сербских институтах, не исключая и армию. Почтенный господин, убеленный сединами 69-летний Никола Пашич был давним врагом Аписа, соратники которого в 1913 году планировали покушение на премьер-министра. Пашич и многие его коллеги считали, что полковник представляет собой опасность для стабильности и даже для существования страны – 14 июня министр внутренних дел Милан Протич в беседе с посетителем называл «Черную руку» «угрозой для демократии»^{10}. Однако в обществе, раздираемом противоречивыми интересами, гражданское правительство не обладало достаточной властью, чтобы устранить или посадить за решетку Аписа, находящегося под покровительством начальника штаба армии.

Помимо пистолетов, бомб и ампул с цианидом для самоуничтожения, других серьезных доказательств того, что Принцип получал поддержку и указания из Белграда, обнаружено не было. Убийцы до самой смерти отрицали официальное участие Сербии. С высокой долей вероятности младобоснийцев действительно проинструктировала и натравила на эрцгерцога «Черная рука», однако доподлинно известно лишь одно: ее агенты обеспечили боснийцам возможность совершить покушение на территории империи Габсбургов. Попрактиковавшись в стрельбе в белградском парке, 27 мая после прощального ужина Принцип с двумя соучастниками, Трифко Грабежем и Неделько Чабриновичем, отбыл в восьмидневное путешествие до Сараево. Часть пути Принцип и Грабеж проделали пешком по сельской местности, перебравшись через границу с помощью проинструктированного «Черной рукой» пограничника. Однако, если Апис действительно взял руководство покушением на себя, почему начинающему террористу Принципу пришлось закладывать в Белграде пальто за несколько динаров, чтобы оплатить дорожные расходы?

Кто еще мог знать о готовящейся акции? Послом России в Белграде был фанатичный панславист Николай Хартвиг, сочувствовавший «Черной руке», – вполне вероятно, что он тоже принимал участие в заговоре. Однако ни малейших доказательств того, что в Санкт-Петербурге было известно о готовящемся покушении, не имеется, и верится в это с трудом. Россия враждебно относилась к Австро-Венгрии за преследование славянских меньшинств, но желать смерти Францу Фердинанду у царя с министрами разумного повода не было.

Боснийский крестьянин, проводивший Принципа и Грабежа на территорию империи Габсбургов (третий соучастник, Чабринович, добирался отдельно, своим ходом), будучи осведомителем сербского правительства, сообщил о передвижениях заговорщиков, а также о бомбах и пистолетах в багаже министерству внутренних дел в Белграде. В его докладе, прочитанном и резюмированном лично премьер-министром, ни словом не упоминалось о заговоре против Франца Фердинанда. Пашич назначил расследование и приказал воспрепятствовать перемещению оружия из Сербии в Боснию, однако дальше этого не пошел. Один из сербских министров утверждал впоследствии, будто в конце мая – начале июня Пашич сообщил Кабинету о передвижении неких заговорщиков в направлении Сараево с целью убить Франца Фердинанда. Правда это или нет, не известно (протоколов на заседаниях Кабинета не велось), однако Пашич, судя по всему, велел сербскому посланнику в Вене передать австрийским властям лишь предостережение общего характера – возможно, потому, что не хотел давать в руки Габсбургов очередной и вполне весомый повод для недовольства своей страной.

Сербия на задворках Австро-Венгрии выступала такой же пороховой бочкой, что и Ольстер в Великобритании в определенные периоды XX века – только ирландские сепаратисты оказались настойчивее сербских. Хроническая жестокость Сербии по отношению к собственным меньшинствам, в частности, к мусульманам, сильно портила ее репутацию. По мнению некоторых историков, непосредственное участие сербских властей в терроре (в том числе в заговоре против Франца Фердинанда) позволяет с полным правом считать Сербию «государством-злодеем». Однако мнение это, повторяю, строится на косвенных доказательствах и догадках. Вряд ли заклятые враги Апис и Пашич выступили бы единым фронтом ради убийства эрцгерцога.

Даже без предостережения из Белграда австрийские власти имели все основания готовиться к вспышке протеста или попытке покушения на Франца Фердинанда, который и сам полностью сознавал опасность. Покинув 23 июня свое чешское имение Хлумец, Франц Фердинанд с супругой вынужден был отправиться в Боснию в купе первого класса венского экспресса, поскольку у его автомобиля перегревались оси. «Многообещающее начало путешествия, – сердился эрцгерцог. – Здесь горит автомобиль, а там в нас, чего доброго, метнут бомбу». В предвоенные годы теракты, особенно на Балканах, были обычным явлением, постоянной мишенью для снисходительного британского юмора. Это и анекдот из Punch, в котором один анархист спрашивает другого: «Который час на вашей бомбе?», и рассказ Саки в стиле черного юмора под названием «Пасхальное яйцо» (The Easter Egg), и романы Джозефа Конрада и Генри Джеймса о террористах.

Для Габсбургов покушения не были редкостью. В 1898 году в Женеве итальянский анархист заколол при посадке на пароход императрицу Елизавету, жившую врозь с императором Францем Иосифом. Десять лет спустя в Лемберге (Львове) 20-летний украинский студент застрелил наместника Галиции графа Потоцкого, выкрикнув: «Это ваша кара за наши страдания!» Судья на процессе по делу хорвата, застрелившего другого представителя австрийской знати, спросил террориста – уроженца Висконсина, считает ли он убийство правомерным поступком. Подсудимый ответил: «В данном случае – да. Так полагают в Америке. За мной стоят 500 000 американских хорватов. Я не последний человек в обществе… Покушения на жизнь сановников – наше единственное оружие». 3 июня 1908 года молодой босниец Богдан Жераич готовил покушение на императора в Мостаре, однако в последний момент передумал. Вместо этого он отправился в Сараево и несколько раз выстрелил в генерала Мариана Варешанина, затем, ошибочно сочтя задачу выполненной, последнюю пулю пустил в себя. Позже возникли бездоказательные подозрения, что револьвером его обеспечила «Черная рука». Отрубленную голову террориста австрийская полиция сохранила в своем музее.

В июне 1912 года школьник стрелял в Загребе в наместника Хорватии – промахнулся, ранив чиновника императорской администрации. В марте 1914 года на бомбе с часовым механизмом, присланной по почте румынами, подорвался генеральный викарий Трансильванского епископата. Франц Фердинанд, однако, не терял чувства юмора даже в такой накаленной обстановке. Как-то раз на военном параде, когда из-за кустов выскочил взъерошенный тип с большим черным предметом в руках и вся свита бросилась врассыпную, эрцгерцог только расхохотался: «Пусть целится, не мешайте. Это его работа – он придворный фотограф. Пусть трудится!»

Однако в Боснии эрцгерцога поджидала опасность совсем не шуточная. Австрийская полиция уже раскрыла и сорвала несколько заговоров на стадии подготовки. Гаврила Принцип был уличен в «антигосударственной деятельности» – однако, когда он зарегистрировался в Сараево как приезжий, слежка за ним установлена не была. За безопасность во время визита августейших гостей отвечал боснийский наместник генерал Оскар Потиорек. Глава политического отдела предупреждал об угрозе со стороны младобоснийцев, однако Потиорек высмеял чиновника за «страх перед детишками». Как выяснилось позже, принимающую сторону больше волновало меню и правильная температура вина, чем безопасность высокого гостя. Одной только беспечности чиновников было достаточно, чтобы у Принципа с товарищами появился шанс.

Вечером 27 июня Франц Фердинанд и София, которые по графику должны были прибыть в Сараево лишь на следующий день, поддавшись порыву, заранее приехали в манящий восточной экзотикой город с населением 42 000 человек. Там они бродили по ремесленным лавкам, в том числе ковровым, на виду у толпы зевак, среди которых был и Принцип. Супруги отдыхали и веселились. На курорте Илидже вечером того же дня герцогине был представлен доктор Йосип Сунарич, выдающийся депутат боснийского парламента, настаивавший на отмене визита. Герцогиня не преминула уколоть его в беседе: «Мой дорогой доктор Сунарич, вы все-таки ошиблись. Ваши прогнозы не всегда оправдываются. Все сербы до единого встречают нас здесь радушно и тепло, мы очень рады, что приехали»^{11}. «Ваше сиятельство, я молю Господа, чтобы при завтрашней нашей встрече вы не отказались от своих слов. У меня упадет огромный камень с души», – ответил Сунарич.

Тем же вечером в отеле Bosna в Илидже был устроен банкет в честь эрцгерцога. Гостям подавали potage r'egence (регентский суп), souffl'es d'elicieux (изысканное суфле), blanquette de truite `a la gel'ee (заливное из форели), курицу, баранину, говядину, cr`eme aux ananas en surprise (ананасовый крем-сюрприз), сыр, мороженое и конфеты. Пили мадеру, токайское и боснийское вино «Жилавка». На следующее утро перед отъездом в Сараево Франц Фердинанд отправил телеграмму старшему сыну Максу, поздравляя его с успешной сдачей экзаменов в «Шотландской академии»^[5]. Эрцгерцог и София обожали своих детей – Франц Фердинанд отдыхал душой, принимая участие в детских забавах в игровой комнате замка Конопиште. В этот день, 28 июня, супругам предстояло отметить четырнадцатую годовщину свадьбы, тогда как для сербов эта дата знаменовала поражение в битве на Косовом поле в 1389 году в войне с Османской империей.

Эрцгерцог выехал в форме генерала кавалерии – небесно-голубой мундир, золотой воротник с тремя серебряными звездами, черные брюки с красными лампасами и шлем с зелеными павлиньими перьями. Статная пышнотелая София отправилась в дорогу в широкополой белой шляпе с вуалью, длинном белом шелковом платье с красными и белыми искусственными цветами за красным кушаком и горностаевой накидкой на плечах. Поздним утром 28 июня, в полном соответствии с официальным графиком, кортеж эрцгерцога отправился от железнодорожного вокзала Сараево. Семь младобоснийцев заняли стратегические точки у трех мостов через реку, по одному из которых неминуемо должен был проехать Франц Фердинанд.

Кортеж проехал через «настоящий строй из убийц», как сказал позже католический архиепископ. Незадолго до первой запланированной остановки бомба, брошенная наборщиком Неделько Чабриновичем, отскочила от сложенной крыши автомобиля эрцгерцога и разорвалась, ранив двух членов свиты. Чабриновича, предпринявшего неудачную попытку покончить с собой, схватили и увели. «Я герой Сербии!» – кричал он с гордостью. Большинство остальных заговорщиков так и не нашли в себе сил воспользоваться оружием, позже приводя самые разные оправдания своей нерешительности. Эрцгерцог доехал до ратуши, где с объяснимым раздражением вынужден был слушать заготовленную приветственную речь. Когда гости снова расселись по автомобилям, Франц Фердинанд выразил желание навестить раненных бомбой Чабриновича. При въезде на улицу Франца Иосифа генерал Потиорек, сидевший на переднем сиденье автомобиля эрцгерцога, заметил, что шофер свернул не туда. Машина остановилась. У нее не было задней передачи, поэтому пришлось толкать ее обратно на набережную Аппель, где она оказалась в двух шагах от стоящего на тротуаре Принципа.

Студент выхватил пистолет и дважды выстрелил. Второй заговорщик, Михайло Пукара, оттолкнул детектива, который, увидев происходящее, попытался вмешаться. София и Франц Фердинанд были ранены с расстояния в несколько шагов. Герцогиня потеряла сознание сразу, а эрцгерцог еще успел пробормотать: «Софи, Софи, не умирай, останься ради наших детей». Это были его последние слова – в двенадцатом часу дня он скончался. На Принципа набросилась толпа. Пукара, на редкость красивый юноша, отказавшийся ради экстремистской деятельности от предложенной ему роли в Белградском национальном театре, схватился с офицером, замахнувшимся на Принципа саблей. Другой молодой человек, Фердинанд Бер, также бросился спасать убийцу от немедленной расправы.

Заговор против эрцгерцога поражал дилетантизмом и удался лишь потому, что австрийские власти не озаботились элементарными мерами безопасности во враждебном окружении. В свою очередь, возникает вопрос: действительно ли покушение было тщательно спланированной акцией профессионального заговорщика Аписа – или представляло собой экспромт, стихийный выпад в сторону ненавистного правления Габсбургов? Однозначного ответа быть не может. Коронер Сараевского окружного суда Лео Пфеффер подумал, едва взглянув на Принципа: «Трудно себе представить, чтобы такой хрупкий человек совершил столь серьезный поступок». Молодой убийца твердил, что не собирался вместе с эрцгерцогом убивать и герцогиню: «Пуля не всегда попадает туда, куда метишь». На самом деле удивительно, что (даже с близкого расстояния) Принципу удалось убить двумя выстрелами обоих – пистолетные ранения часто оказываются не смертельными.

За первые двое суток после убийства в Боснии арестовали и посадили в военную тюрьму вместе с Принципом и Чабриновичем более двух сотен известных сербов. Под горячую руку повесили нескольких крестьян. Через несколько дней за решеткой сидели все заговорщики – за исключением Мехмеда Мехмедбашича, сбежавшего в Черногорию. К концу июля в застенках находилось уже 5000 сербов, 150 из которых были повешены, когда начались военные действия. В отместку на австрийский вспомогательный корпус вылился гнев еще большего количества мусульман и хорватов. По итогам начавшегося в октябре суда Принцип, Чабринович и Грабеж были приговорены к 20 годам заключения – смертной казни они, как несовершеннолетние, не подлежали. Остальные трое получили тюремные сроки, пятеро были повешены 3 февраля 1915 года, еще четверо соучастников получили от трех лет до пожизненного. Девять обвиняемых выпустили на свободу, в том числе некоторых крестьян, которых Принцип, по собственному признанию, принудил к помощи.

Весть о смерти эрцгерцога и его супруги в тот же день разошлась по всей империи, а затем и по всей Европе. В три часа дня новостями из Сараево были прерваны проходившие под аккомпанемент нового «Марша воздухоплавателей» демонстрационные полеты на летном поле Асперн в Вене. Императора Франца Иосифа известие, полученное от генерал-адъютанта графа фон Паара, застало в Ишле. Он воспринял его бесстрастно, однако обедать решил в одиночку^{12}.

Кайзер в это время находился на регате в Киле. Направившийся к королевской яхте ялик Вильгельм попытался отослать обратно, тем не менее тот приблизился. Плывший на нем глава кайзеровского морского Кабинета адмирал Георг фон Мюллер положил записку в портсигар и забросил на палубу Hohenzollern, где ее подобрал матрос и доставил императору. Вильгельм, прочитав, побледнел и пробормотал: «Опять все сначала!» Кайзер, один из немногих в Европе, симпатизировал Францу Фердинанду, завязал с ним личные отношения и был искренне огорчен его гибелью. Он отдал приказ покинуть регату. Контр-адмирал Альберт Хопман, начальник центрального штаба Министерства ВМС Германии, также находившийся в Киле, услышал новость о «скоропостижной кончине» Франца Фердинанда, выходя с обеда, куда был приглашен и британский посол. Поздно вечером, узнав подробности, он писал о «чудовищном событии, политические последствия которого невозможно просчитать»^{13}.

Однако большая часть Европы приняла новость равнодушно, уже успев привыкнуть к покушениям и террору. В Санкт-Петербурге русские друзья британского корреспондента Артура Рэнсома снисходительно назвали убийство «очередным проявлением балканской дикости»^{14}. Точно так же отнеслось к нему большинство лондонцев. В Париже другой журналист, Раймон Рекули из Le Figaro, процитировал общественное мнение, что «разгоревшийся конфликт скоро перейдет в категорию обычных балканских междоусобиц, которые возникают каждые 15–20 лет и разрешаются, не требуя вмешательства великих держав». Президенту Франции Раймону Пуанкаре, находившемуся на скачках в Лоншане, известие о выстрелах в Сараево не помешало насладиться Гран-при. Два дня спустя 20-летняя прусская школьница Эльфрида Кюр, вместе с одноклассниками рассматривавшая в газете фотографии убийцы и его жертвы, заметила: «Принцип куда симпатичнее этого жирного борова Франца Фердинанда»^{15}. Одноклассники ее дерзость не одобрили.

Панихида по эрцгерцогу в душной домовой церкви Хофбурга длилась всего 15 минут, после чего Франц Иосиф отбыл обратно в Ишль, на воды. Старый император не притворялся, будто скорбит о смерти племянника, хотя и негодовал на убийц. Большинство подданных разделяли его чувства – точнее, их отсутствие. 29 июня в Вене профессор Йозеф Редлих отметил в своем дневнике: «В городе не чувствуется траура. Повсюду музыка»^{16}.

Лондонская The Times осветила похороны 1 июля в сухой, наводящей скуку заметке. Венский корреспондент уверял, что «судя по настроениям в прессе, никаких репрессивных мер по отношению к сербам за преступление крошечного меньшинства не предполагается. <…> Высказывания прессы в адрес сербов в целом отличаются сдержанностью».

Иностранные обозреватели не уставали удивляться казенному и откровенно неискреннему трауру по наследнику императорского престола в Вене. Тем парадоксальнее, что правительство империи Габсбургов без колебаний решило воспользоваться покушением, чтобы вторгнуться в Сербию, – невзирая на риск вооруженного столкновения с Россией. И Принцип убил единственного во всей империи человека, намеревавшегося этому столкновению воспрепятствовать.

1. «Что-то надвигается»

1. Прогресс и упадок

В 1895 году молодой офицер британской армии обедал в Лондоне с пожилым государственным деятелем сэром Уильямом Харкортом. После беседы, в которой сэр Уильям, по его собственным словам, принял самое активное участие, лейтенант Уинстон Черчилль (а это был именно он) с интересом спросил Харкорта: «А потом что произойдет?» «Дорогой Уинстон, – ответил собеседник с неистребимым викторианским самодовольством, – богатый жизненный опыт подсказывает мне, что не происходило и не произойдет ровным счетом ничего»^{17}. Старые, окрашенные сепией фотографии очаровывают нынешнее поколение. Длинная выдержка придает лицам безмятежность. Мы любуемся образами старой Европы последних предвоенных лет – аристократы во фраках с белыми бабочками и бальных платьях с тиарами, балканские крестьяне в фесках и шароварах, надменные и обреченные августейшие семьи…

Молодые люди с усами и трубками, в неизменных шляпах-канотье, правящие плоскодонками в окружении коротко стриженных девушек в глухих высоких воротниках… Затишье перед бурей. В высшем обществе чопорно взвешивается каждое слово – «черт» и «треклятый» немыслимы, хлесткие эпитеты приберегаются для более узкого круга. «Приличный» означает высочайшую похвалу, «дрянь» – глубочайшее презрение. Полвека спустя британский писатель и ветеран войны Реджинальд Паунд заявит: «Беспристрастно въедливые историки поздней школы не способны развеять золотую дымку тех лет и проникнуть сквозь нее взглядом. Ни вопиющее неравенство, ни растущее незаслуженное богатство, ни окружающее убожество, ни пьянство не могли омрачить то безоблачное счастье, которое больше в этот мир не возвращалось»^{18}.

И все же, хоть Паунд жил в то время, а мы нет, сложно с ним согласиться. Только человек, намеренно закрывающий глаза на бурлящие вокруг события, мог назвать начало XX века эрой безмятежного покоя и тем более довольства. Водоворот страстей и разочарований, научных открытий, технического прогресса и неудовлетворенных политических амбиций приводил великие умы эпохи к осознанию, что старый порядок рушится. Да, герцогам по-прежнему прислуживали лакеи с напудренными волосами, в знатных домах подавались обеды с 10–12 переменами блюд, на Континенте еще не изжили себя дуэли. Однако было очевидно, что все это скоро закончится, что будущее будет определять воля масс либо те, кто сумеет манипулировать их волей, а не прихоти традиционного правящего класса, даже если власти предержащие пытаются отсрочить потоп.

Мы эгоцентрично полагаем, будто только нашему поколению приходится жить (а государственным руководителям вершить судьбы) в эпоху стремительных перемен. Между тем в период с 1900 по 1914 год Европу и Америку захлестнул технический и социально-политический прогресс невиданного размаха для такого короткого – буквально мгновение в масштабах истории – временного промежутка. Эйнштейн выдвинул свою теорию относительности, Мари Кюри открыла радий, Лео Бакеланд изобрел бакелит – первый синтетический полимер. В повседневную жизнь состоятельных господ входили телефоны, граммофоны, автомобили, кинотеатры, электричество. Периодическая печать набирала беспрецедентный общественный вес и политическое влияние.

В 1903 году человек совершил первый управляемый полет, пять лет спустя граф Фердинанд Цеппелин воспел мечту о свободном воздухоплавании: «Только тогда будет исполнена древняя божественная заповедь… [гласящая], что человек должен стать венцом творения». После спуска на воду британского линкора Dreadnought все боевые корабли, не обладающие подобными орудиями крупного калибра на поворотных механизированных платформах, можно было списывать как негодные для боевых действий. Пока выпускники кадетских корпусов дорастали до адмиралов, увеличивалась и дальность стрельбы – с нескольких тысяч метров до десятков километров. Большой потенциал признавали за подводными лодками. Со времен Гражданской войны в Америке, считавшейся до Первой мировой самым крупным вооруженным конфликтом индустриальной эпохи, значительный прогресс претерпели и сухопутные орудия уничтожения: пулеметы стали точнее и надежнее, увеличилась поражающая способность артиллерии. Выяснилось, что колючая проволока эффективно преграждает путь не только домашней скотине, но и войскам. Тем не менее многие прогнозы о характере будущих войн не оправдались. Неизвестный автор статьи из немецкого журнала Milit"ar-Wochenblatt уверял в 1908 году: опыт Русско-японской войны 1904–1905 годов в Манчжурии доказывает, что «самые хорошо защищенные укрепления и окопы – даже на открытом пространстве – можно взять отвагой и искусным использованием рельефа. <…> Европейской культуре концепция сражений до последнего патрона попросту неведома».

Во всех государствах континентальной Европы на подъеме находился социализм, начался упадок либерализма. Бунт женщин против узаконенной дискриминации набирал обороты, особенно в Британии. По всей Европе с 1890 по 1912 год реальная заработная плата выросла почти на 50 %, снизилась детская смертность и значительно улучшилось питание. Однако, несмотря на такой прогресс (или как раз из-за него, если принять постулат де Токвиля о том, что нужда перестает быть терпимой, когда не распространяется повсеместно), десятки миллионов рабочих возмущались несправедливостью общественного устройства. Промышленную сферу в России, Франции, Германии и Британии парализовали стачки и забастовки, иногда довольно жестокие, сеющие тревогу и даже ужас в правящих кругах. В 1905 году Россия пережила свою первую крупную революцию. Германия сменила Францию и Россию в статусе самого вероятного врага Британии. Доля Британии – первой страны, вступившей на путь индустриализации, – в мировом производстве сократилась с 1/3 в 1870 году до 1/7 в 1913 году.

Все это произошло за короткие 13–14 лет. Политик и социолог Чарльз Мастерман в 1909 году размышлял о том, «расцветет ли цивилизация пышным цветом… или осыплется увядшими листьями и поблекшим золотом… ждут ли нас новые потрясения и беспорядки или перед нами вдруг распахнутся врата в невообразимое блаженство»^{19}. Австрийский писатель Карл фон Ланг писал в начале 1914 года: «Что-то надвигается, но, когда оно начнется, предсказать невозможно. Быть может, нас ждут еще несколько мирных лет, однако с такой же вероятностью гром может грянуть уже сегодня»^{20}.

Стоит ли удивляться, что чопорным государственным мужам Европы нелегко было приспособиться к требованиям так стремительно наступившей новой эпохи, к возросшим скоростям средств сообщения, изменившим уклад общества, а также к увеличению поражающей силы военного арсенала, осознаваемому лишь немногими. Дворцовая дипломатия и коронованные волей слепой судьбы особы пасовали перед задачами века моторов и электричества. Как писал в 1930 году Уинстон Черчилль: «Почти все, что меня приучили считать незыблемым и постоянным, рухнуло. Все, что я привык считать невозможным, сбылось»^{21}.

С 1815 по 1870 год Россия, Пруссия, Австрия и Франция обладали примерно одинаковым весом на мировой арене, и все они отставали от Британии. Затем вперед вырвалась новая Германия, завоевав статус самого успешного из государств континентальной Европы. Она лидировала почти в каждой промышленной отрасли – от фармацевтики до автомобильных технологий, а также выступала первопроходцем в социальной сфере – страхование здоровья и пенсионные программы. Некоторые британские ура-патриоты по-прежнему полагали, будто многочисленные колонии гарантируют их маленькой стране верхнюю ступень мировой иерархии, однако объективные оценки экономистов отводили Британии в области производства и торговли лишь третье место после Америки и Германии, отдавая четвертое Франции. Все крупные державы стремились умножить свои территориальные владения и мощь. Существующее положение дел устраивало лишь Британию и Францию, успевших удовлетворить свои имперские амбиции.

Остальные негодовали. В мае 1912 года британский военный атташе в Берлине подполковник Алик Рассел с тревогой отмечал зреющее недовольство. «В душе немцев, – писал он, – закипает обида за подмоченную репутацию армии фатерланда, раздражение на французскую заносчивость и явная неприязнь к нам». В результате «возникают настроения, способные в тот момент, когда будет решаться вопрос – мир или война, склонить чашу весов в определенную сторону»^{22}. Озабоченность Рассела нестабильностью Германии, иногда доходящей до истерии, прослеживалась во всех его донесениях и за следующие два года только усилилась.

И все же, вопреки опасениям соседей, далеко не все немцы были настроены воинственно. Страна стояла на пороге конституционного кризиса. Преобладающая в рейхстаге социал-демократическая партия (в Германии социалистическое движение было самым развитым в мире) решительно выступала против войны. В начале 1914 года британский военно-морской атташе удивлялся низкой посещаемости заседаний по военно-морским проблемам в рейхстаге – набиралось всего 20–50 депутатов, да и те во время выступлений отвлекались и шушукались о своем^{23}. Рабочий класс был бесконечно далек от правительства, состоящего из консервативных министров, назначаемых в соответствии с личными симпатиями кайзера.

Тем не менее, пусть Германия уже и не являлась абсолютистским государством по российской модели, ее устройство напоминало скорее военизированную автократию, нежели демократию. Самым мощным ее институтом была армия, и ее коронованный руководитель любил окружать себя военными. На 18 октября 1913 года кайзер Вильгельм II назначил пышные торжества в честь столетия победы над Бонапартом в «Битве народов» при Лейпциге. Вдохновленные императорским примером, крупные магазины отвели обширные торговые площади под юбилейные диорамы. Прилавки заполонила продукция с милитаристской символикой. Губная гармоника Wandervogel – в честь одноименного австро-немецкого молодежного движения – продавалась в упаковке военно-почтовой службы. На самом инструменте была выгравирована надпись «Durch Kampf zum Sieg» – «Через битву к победе!»^{24}. Гертруда Шадла, 27-летняя учительница из небольшого городка под Бременом, в своей дневниковой записи за май 1914 года описывала благотворительное мероприятие по сбору средств в пользу Красного Креста: «Это касается меня в полной мере – да и как иначе, если у меня трое братьев призывного возраста? И потом, из биографии Флоренс Найтингейл я узнала, насколько важна его деятельность, а из интереснейшей книги Пауля Рорбаха “Мировая политика Германии” – о том, насколько серьезна и неистребима нависшая над нами угроза войны».

Империя, которая при Вильгельме II объединилась и достигла огромной экономической мощи, по-прежнему испытывала чувство незащищенности, которое олицетворял и сам кайзер. Не отличаясь особой кровожадностью, он имел, скорее, склонность к позерству, бряцанию оружием и жажде ратных побед – представьте себе облаченного в военный мундир Жаба из «Ветра в ивах» Кеннета Грэма^[6]. Побывавшие при дворе отмечали царившую там гомоэротическую атмосферу, наблюдая, как кайзер приветствует мужчин-приближенных (например, герцога Вюртемберга) поцелуем в губы. В первое десятилетие века двор и армию потрясла череда гомосексуальных скандалов, не менее громких, чем антисемитское дело Дрейфуса во Франции. Граф Дитрих фон Гюльсен-Хеселер, глава кайзеровского военного секретариата, скончался от сердечного приступа в 1908 году, исполняя послеобеденный сольный танец в балетной пачке перед собравшимися в шварцвальдском охотничьем домике, среди которых находился и сам кайзер.

Если ближайшее окружение Вильгельма питало слабость к пошлому фарсу, то сам он отличался неуемной страстью к прожектерству. Большинство его современников, включая европейских государственных деятелей, считали его слегка тронутым, и, скорее всего, врачи подтвердили бы диагноз. Вот что писал Кристофер Кларк: «Он был ярчайшим примером эдвардианского зануды, который битый час мучает случайного собеседника рассказами о своем очередном детище. Неудивительно, что перспектива выслушивать долгие излияния кайзера на официальных обедах и ужинах вселяла страх в сердца многих европейских августейших особ»^{25}. Контр-адмирал Альберт Хопман, проницательный и прогрессивный морской офицер, отзывался о кайзере в мае 1914 года так: «Это само тщеславие, он пожертвует чем угодно ради своих прихотей и детских капризов, и никто его не приструнит. Вокруг него достаточно людей далеко не мягкотелых – как они его, спрашивается, выносят?»^{26} Хопман описал в своем дневнике странный сон, приснившийся ему 18 июня 1914 года: «Я стоял перед замком… Там разговаривал с людьми старый, немощный кайзер Вильгельм [I], придерживая саблю в ножнах. Я подошел к нему и, поддерживая под локоть, повел в замок. И он сказал мне: “Придется тебе взяться за меч… Мой внук [Вильгельм II] для этого слишком хлипок”»^{27}.

В игре, разыгранной судьбой в 1914 году, темными лошадками оказались все европейские монархи, однако самой непредсказуемой из них выступил Вильгельм. Бисмарк оставил после себя малофункциональное политическое устройство, при котором воля народа, выраженная рейхстагом, подавлялась властью императора, назначаемых им министров и начальником штаба армии. Вот как описывает Джонатан Штейнберг эпоху, начавшуюся со смещения Вильгельмом своего канцлера в 1890 году, вскоре после восшествия на престол: «Бисмарк… оставил систему, которой мог управлять лишь он сам – человек незаурядный – и только в том случае, если над ним будет стоять самый заурядный кайзер. После его ухода оба условия нарушились, государственная система погрязла в лицемерии, интригах и фанфаронстве, превращая кайзеровскую Германию в опасную соседку»^{28}. Макс Вебер, родившийся как раз в ту эпоху, придерживался аналогичного мнения: «Он оставил страну совершенно непросвещенной политически… совершенно лишенной политической воли. Она привыкла беспрекословно и фаталистично подчиняться любым решениям в угоду монархическому правительству» (курсив Макса Вебера. – Прим. авт.)^{29}. Демократическое влияние сильнее всего ощущалось во внутренней финансовой политике и слабее всего – во внешней, которая велась за закрытыми дверьми личными ставленниками кайзера без оглядки на расклад сил в рейхстаге, зато под изменчивым, но ощутимым давлением армии.

Гогенцоллерны не умели выстраивать отношения. Кронпринц вернулся в 1913 году с охоты на лис в Англии, убежденный – ошибочно, надо сказать, – в симпатиях к Германии, царящих среди британского правящего класса. Его отец со своей усохшей рукой и маниакальным пристрастием к военной атрибутике и уставу был натурой холерической, в погоне за авторитетом беспорядочно и бездумно чередующей лесть и угрозы. Однажды Вильгельм поинтересовался у империалиста Сесила Родса: «Скажите, Родс, почему меня недолюбливают в Англии? Что мне сделать, чтобы завоевать симпатии?» Родс ответил: «Попробуйте, наоборот, не делать ничего». Кайзер сперва опешил, потом расхохотался. Последовать такому совету было выше его сил. В 1908 году Вильгельм черкнул на полях депеши от своего посла в Лондоне: «Если хотят войны, пусть начинают, мы ее не боимся!»

В предвоенные годы европейские симпатии и антипатии не отличались незыблемостью, то и дело меняясь, перетасовываясь и перестраиваясь. Французы вступали в новое столетие с мыслью о возможном вторжении Англии, и в 1905 году Британия на самом деле вынашивала подобные планы. Какое-то время существовала вероятность, что Россия выйдет из Антанты и присоединится к Тройственному союзу. В 1912 году министр иностранных дел Австрии граф Берхтольд действительно подумывал о сближении с Санкт-Петербургом, однако неразрешимые разногласия по поводу Балкан оказались слишком серьезным препятствием. На следующий год Германия предоставила Сербии ряд займов. Среди студентов Оксфорда, обучавшихся по стипендии Родса, в первые годы после ее учреждения насчитывалось немало немцев, что свидетельствовало о граничащем с пиететом уважении британцев к немецкой культуре. Не исключением была и промышленность: до 1911 года Vickers разрабатывала и производила взрыватели для снарядов совместно с Krupp.

Несмотря на то, что англо-немецкая «гонка морских вооружений» сильно подпортила двусторонние отношения, канцлер Теобальд Бетман-Гольвег и лорд-канцлер Ричард Холдейн делали неуклюжие попытки их наладить – в частности, немецкий канцлер старался заручиться гарантиями нейтралитета Британии в случае войны на Континенте. Эти попытки дались Бетману дорогой ценой – он лишился доверия фанатичных немецких националистов, у которых он прослыл отъявленным англофилом. Тем временем брат кайзера принц Генрих Прусский во время беседы в январе 1914 года с британским военно-морским атташе капитаном Уилфредом Хендерсоном отметил на специфическом английском, который все же без труда понимали на любом лондонском званом обеде, что «прочие крупные европейские морские державы не принадлежат к числу “белых людей”»^{30}. Это замечание, выводящее за скобки и бледнолицых русских, и итальянцев, и австро-венгров, и французов, Хендерсону пришлось по душе. Передавая августейшие слова в адмиралтейство, он писал: «Не могу не признать, что Его Королевское Высочество очень по-британски выразил преобладающую в нашей собственной службе точку зрения».

Слова эти сочли достаточно пикантными, чтобы несколько десятилетий спустя вымарать из публикуемых дипломатических донесений. Однако затронутая принцем тема всплыла чуть позже, за совместным ужином британского и немецкого морских офицеров, когда единственный произнесенный тост оказался «за две белые нации»^{31}. На регате в Киле в 1914 году некоторые немецкие моряки клялись в вечной дружбе своим гостям из королевских ВМС. Командир дредноута Pommern сообщил офицерам крейсера Southampton: «Традиции вашего флота служат для нас примером, и когда я читаю в газетах о возможной войне между нашими странами, меня охватывает ужас – ведь эта война будет, по сути, гражданской». Гроссадмирал Тирпиц нанял английскую гувернантку своим дочерям, которые затем завершали образование в Челтнемском женском колледже.

Однако, несмотря на восхищение Британией, Германия все же с ней соперничала – самым явным образом в строительстве флота, способного потягаться с королевскими ВМС (лично кайзеровская затея, вызывающая острое неодобрение канцлера и армии), а главное, отвергая дорогую британскому сердцу концепцию политического равновесия на Континенте. В 1914 году в Киле вице-адмирал сэр Джордж Уоррендер, намереваясь польстить Тирпицу, сказал: «Вы самый знаменитый человек в Европе». «Впервые слышу», – ответил Тирпиц. «По крайней мере для англичан», – уточнил Уоррендер. «Ну еще бы, для вас, англичан, я настоящее пугало», – прорычал Тирпиц. Тирпицем – как и кайзером – действительно пугали. Как бы Германия ни пыталась приукрасить действительность, ее власти в самом деле стремились установить господство в Европе (которое британское правительство уступать не намеревалось), а затем протянуть руки и за океаны.

Лорд Холдейн, по словам немецкого посла, сказал князю Лихновскому: «Если мы нападем на Францию, Англия, несомненно, придет ей на помощь, поскольку не потерпит нарушения баланса сил». Лихновского не воспринимали в Берлине всерьез – отчасти из-за его восторженного отношения к Англии, однако англичане ему взаимностью не отвечали. Британский премьер-министр Герберт Асквит жаловался на Лихновских в своем письме Венеции Стэнли^[7]: «…Гости утомили. Оба совершенно невоспитанны, а он к тому же болтлив и придирается к мелочам»^{32}.

От переданного послом предупреждения Холдейна в Берлине презрительно отмахнулись. Генерал Гельмут фон Мольтке, начальник немецкого Генерального штаба, считал британскую армию чем-то вроде имперской жандармерии, а флот и вовсе сбрасывал со счетов как сомнительное подспорье в сухопутных сражениях на Континенте. Кайзер высказался на полях посольского доклада, назвав британскую концепцию равновесия сил «идиотизмом», который «навечно поссорит нас с Англией». В письме к эрцгерцогу Францу Фердинанду он утверждал, что слова Холдейна «полны злобы, ненависти и зависти к успешному развитию взаимовыгодного альянса между двумя нашими странами [Германией и Австрией]». Несколько британских ученых предупреждали о преобладании в немецких университетах представлений о неизбежности исторической борьбы между кайзеровской империей и Британией, являющими собой современные аналоги восходящего Рима и обреченного Карфагена.

Германия и объединенная Австро-Венгрия составляли два столпа Тройственного союза, третьей участницей которого выступала Италия, однако на нее в случае войны никто всерьез не рассчитывал. Большую часть предыдущего столетия в статусе «больного человека Европы» пребывала Османская империя, постепенно хиреющая и теряющая свои земли. Теперь этот нелестный титул перешел к империи Габсбургов, чье неумение разрешить внутренние противоречия и утихомирить воинственные меньшинства неустанно обсуждалось в парламентах и газетах – в том числе и немецких. Однако правители империи Гогенцоллернов возвели в ранг первостепенных задач внешней политики поддержание слабеющей союзницы. Кайзер с советниками цеплялись за Габсбургов не в последнюю очередь потому, что от развала Австро-Венгрии могли выиграть прежде всего их заклятые враги – Россия с балканскими подопечными. Кайзер частенько отпускал нелестные замечания в адрес «славянства» и якобы возглавляемой Россией коалиции против «немецкой нации». 10 декабря 1912 года он сообщил швейцарскому послу в Берлине: «…Мы не оставим Австрию в беде: если подведет дипломатия, придется вступать в расовую войну»^{33}.

Население империи Габсбургов составляли 50 миллионов представителей 11 национальностей, занимающих территории современной Австрии, Словакии, Чехии, Венгрии, Хорватии, Боснии и Герцеговины, отдельных частей Польши и северо-восточной Италии. Франц Иосиф был утомленным 83-летним стариком, царствовавшим с 1848 года и создавшим объединенную монархию в 1867 году. Двадцать восемь лет он состоял в близких отношениях с актрисой Катариной Шратт. В письмах он обращался к ней «Моя дорогая подруга», а она в ответ называла его «Ваше Императорское и Королевское Величество, мой августейший повелитель». В 1914 году ей исполнился 51, и отношения вошли в тихое домашнее русло. В своей летней резиденции Ишль император наведывался к Катарине на виллу Felicitas в одиночку, иногда в семь часов утра, предупредив о своих намерениях запиской: «Оставь, пожалуйста, калитку незапертой».

Проведя всю молодость в строю и даже успев поучаствовать в военных действиях, император питал неизменное пристрастие к военной форме и считал армию объединяющей империю силой. Костяк его офицерского корпуса составляли аристократы, в большинстве своем сочетавшие заносчивость с некомпетентностью. В историю вошел случай, когда Франц Иосиф, будучи еще молодым императором, настоял на проведении военных учений на обледеневшем плацу – кони поскальзывались и падали, двое всадников погибли. Примерно так же он и правил, упорно отказываясь принимать в расчет социальные, политические и экономические силы. Норман Стоун классифицировал монархию Габсбургов как «систему институализированного эскапизма»^{34}. Безработицы и бедности в столице Австро-Венгрии было не меньше, чем в любом другом европейском городе, а чувства безысходности, пожалуй, даже больше: в 1913 году почти 1500 венцев предприняли попытки свести счеты с жизнью, половина из которых удались. Что касается общественного согласия, вот как отзывался один писатель об австрийском парламенте: «Какофония в нем брала верх над законотворчеством, однако, поскольку это была венская какофония, все гремело и бренчало довольно изящно»^{35}. В марте 1914 года этот шум Францу Иосифу надоел, и он приостановил работу рейхсрата ввиду постоянных конфликтов между чешскими и немецкими депутатами. С тех пор он и его министры правили посредством издания указов.

Австро-Венгрия была в основном аграрной страной, тем не менее Вену превозносили как одну из самых культурных и космополитичных мировых столиц, облюбованную Францем Легаром и Томасом Манном. Ленин считал ее «могучим, красивым и жизнерадостным городом». «Регтайм-бенд Александра» (Alexander’s Ragtime Band) Ирвинга Берлина исполнялся в Вене на английском, в 1913 году в городе прошла мировая премьера «Пигмалиона» Бернарда Шоу. По иронии судьбы в том же году в Вене несколько месяцев прожили Сталин, Троцкий, Тито и Гитлер. Великий американский боксер Джек Джонсон стал звездой зимнего сезона в «Театре Апполона». Зигмунд Фрейд из всего многообразия венских кофеен чаще всего наведывался в Landtmann. Город был квинтэссенцией снобизма – кланяющиеся, любезничающие, подобострастные лавочники льстили клиентам, добавляя к их фамилиям аристократичное «фон» и обращаясь к ним «ваша милость». Домашняя прислуга жила практически по феодальным порядкам – по закону о занятости горничным полагалось лишь семь свободных часов за две недели в каждое второе воскресенье. На Новый год высокородные венцы гадали, капая расплавленным свинцом в ведерки с ледяным шампанским и пытаясь понять по застывающим кляксам, что готовит им будущее.

Жизнь австрийского высшего общества была наиболее регламентирована по сравнению с другими странами Европы и состояла в основном из появления в ложах Бургтеатра и Придворной оперы, а также еженедельных журфиксов. Каждый венский аристократ знал, что по воскресеньям гостей принимает принцесса де Круа, по понедельникам – графиня Хаугвиц, по вторникам – графиня Берхтольд, а по средам – графиня Бюкуа. Графиня Штернберг устраивала лыжные выходные в Земмеринге, графиня Лариш собирала гостей на бридж, а вечера у княгини Паулины фон Меттерних, во множестве привечавшей банкиров-евреев, насмешливо называли «соборами сионской Богоматери» (Notre Dame de Zion). Еврейская диаспора Вены – одна из самых крупных и влиятельных среди европейских стран – рождала соразмерный своим масштабам антисемитизм.

Несмотря на то, что в политическом и военном отношении немцы ставили себя выше австрийцев, при встрече с габсбургской аристократией на ее собственном поле они заметно тушевались. Уикхем Стид, давний корреспондент The Times, писал о Вене так: «Сочетание величия и домашней простоты, света и красок, отсутствие архитектурной монструозности и ощутимое влияние Италии – вкупе с изяществом и красотой женщин, вежливым дружелюбием окружающих и теплой, радушной речью – это настоящий праздник для ушей и глаз любого опытного путешественника»^{36}. Однако тот же Стид находил «невыносимым» венское высокомерие, чувствовал «общую атмосферу иллюзорности» и жаловался, что у Вены нет души.

Австрийцы налаживали отношения с Германией, Турцией и Грецией, стремясь расстроить планы Сербии по созданию панславистского государства – Югославии, в котором окажется несколько миллионов подданных Габсбургов. Кроме того, в предвоенные годы у империи вошло в привычку подкреплять дипломатические меры военными угрозами. Австрийские генералы относились к войне с недопустимой беспечностью, считая ее заурядным способом решения государственных задач, а не пропуском в царство Аида. Национальные меньшинства все более отдалялись и озлоблялись, империя в ответ все туже закручивала гайки. Вена разжигала рознь между своими подданными – мусульманами, сербами и хорватами. Основная масса меньшинств не имела политических прав, зато облагалась огромными налогами. Вена пела и танцевала, однако за пределами города вальсов, в других владениях Франца Иосифа искать доброты и милосердия не приходилось. Впрочем, соседи Австро-Венгрии вели себя не лучше.

Российские власти разделяли убеждение кайзера, что обеим империям суждено участвовать в исторической борьбе между германской и славянской нациями. Немцы не скрывали своего презрения к русским, не упуская случая их поддеть. Царские подданные в свою очередь недолюбливали немцев за культурное и промышленное превосходство. Самым крупным камнем преткновения для двух стран стала Турция. Две державы кружили над испускающей дух Османской империей, словно стервятники, высматривая лакомые куски. Особенно остро стоял вопрос о контроле над Дарданеллами, через которые проходило 37 % российского экспорта. С поверхностным османским надзором Санкт-Петербург еще худо-бедно мирился, однако немецкого владычества над проливом уже не вынес бы, тогда как в кайзеровских внешнеполитических планах этот пункт значился в числе первых. Младотурки, захватившие власть в Константинополе в 1908 году, в своем стремлении модернизировать страну охотно принимали помощь Германии – особенно военные рекомендации. Что же до Берлина, то Вильгельм так напутствовал генерала Лимана фон Сандерса, отбывающего командовать константинопольским гарнизоном в 1913 году: «Сколотите мне новую крепкую армию, которая будет подчиняться моим приказам»^{37}.

Назначение Лимана в Турцию повергло Санкт-Петербург в ужас. Председатель Думы призывал Николая II отвоевать Дарданеллы у османцев, пока этого не сделала Германия: «Проливы должны стать нашими. Война пойдет только на пользу и поднимет престиж правительства»^{38}. На заседании Совета министров в декабре 1913 года военный и военно-морской министры на вопрос о готовности армии и флота к войне ответили, что «Россия полностью готова к дуэли с Германией, не говоря уже об Австрии»^{39}. В феврале следующего года российская военная разведка передала правительству немецкий секретный меморандум, ошеломивший Санкт-Петербург: там подчеркивалась решимость Германии завладеть Дарданеллами и закрепить за кайзеровскими офицерами командование артиллерийскими батареями на проливах. Было бы преувеличением вслед за некоторыми историками предполагать, будто Россия в 1914 году хотела развязать войну ради господства над подступами к Черному морю. Однако уступать их Германии она, вне всякого сомнения, не собиралась.

К неудовольствию Германии и Австрии, Россия в последние годы перед Армагеддоном переживала расцвет. Миф о промышленной несостоятельности царского режима создали новые большевистские правители после 1917 года. На самом же деле российская экономика занимала четвертое место в мире, прирастая в год почти на 10 %. В 1913 году национальный доход страны был не ниже британского, составляя 171 % от французского и 83,5 % немецкого, хотя и проигрывал в пересчете на душу населения, поскольку царских подданных насчитывалось 200 миллионов против 65 миллионов у кайзера. Россия опережала остальные европейские страны в сельскохозяйственном производстве, выращивая столько же зерна, сколько Британия, Франция и Германия, вместе взятые. Несколько урожайных лет – и государственные доходы подскочили до небес. В 1910 году плотность железных дорог в европейской части России составляла всего 1/10 от британских или немецких показателей, однако затем она резко возросла благодаря французским займам. Объемы производства товаров из железа, стали, угля и хлопка были сравнимы с французскими, хотя и отставали от немецких и британских.

Благосостояние большинства россиян ощутимо повысилось по сравнению с концом века – доходы на душу населения с 1898 по 1913 год поднялись на 56 %. С ростом школ вдвое возросло число грамотных – примерно до 40 %. Резко снизилась как детская, так и общая смертность. Складывался предпринимательский класс, который, впрочем, не оказывал особенного влияния на правительство, где по-прежнему преобладала земельная аристократия. Жизнь российского высшего света вызывала восхищение у западных европейцев. Британский светский журнал The Lady описывал империю Николая II в романтических и даже восторженных тонах: «…Эта огромная страна с ее большими городами, засушливыми степями, резким контрастом между богатством и бедностью поражает воображение. Немало очарованных англичан обрели здесь новый дом, и, надо сказать, британцев тут любят и уважают. Барышень из богатого сословия воспитывают в строгости. С них не спускают глаз ни в детской, ни на занятиях, они живут простой, здоровой жизнью, изучают несколько языков, включая английский и французский… Итог – образованные, изящные, разносторонне развитые, уравновешенные девушки с приятными манерами»^{40}.

Разумеется, российское высшее общество и царский двор много общались с европейским светом, чувствуя себя в Париже, Биаррице и Лондоне как дома. Между тем в собственной стране у царского правительства и поддерживающей его сибаритствующей аристократии назревали острые внутренние проблемы. Трудности с управлением этническими меньшинствами, выпавшие на долю империи Габсбургов, меркли перед теми, которые испытывали Романовы: насильственное насаждение русского языка встречало суровый отпор в Финляндии, Польше, Прибалтике и мусульманских районах Кавказа. Кроме того, Россию сотрясали забастовки, устраиваемые недовольными рабочими. В 1910 году в стране прошло 222 стачки с зафиксированными полицией экономическими, а не политическими требованиями. В 1913 году число забастовок выросло до 2404, 1034 из которых уже относились к политическим; на следующий год из 3534 забастовок политическими были названы 2565. Барон Николай Врангель прозорливо отмечал: «Мы стоим перед событиями, подобных которым свет не видал со времен переселения народов. Скоро все, чем мы живем, покажется миру ненужным, наступит период варварства, который будет длиться десятилетиями»^[8].

Николай II был человеком рассудительным, гораздо более рациональным, чем кайзер, хоть и не блестящего ума. Подавив революцию 1905 года, вспыхнувшую после Русско-японской войны (развязанной с подачи Вильгельма II), царь понимал, что общеевропейский конфликт обернется катастрофой для большинства – а может, и для всех – участников. Однако он по-прежнему наивно уповал на общие интересы «профсоюза императоров», веря во взаимопонимание с Вильгельмом II и полагая, что и он настроен на сохранение мира. С другой стороны, на Николая II давили недавние поражения России – в схватке с японской армией в 1905 году, в единоборстве с австрийской дипломатией, когда в 1908 году Габсбурги присоединили Боснию и Герцеговину. Последнее задевало сильнее всего. В январе 1914 года царь категорично заявил бывшему министру иностранных дел Франции Теофилю Делькассе: «Мы не дадим себя затоптать!»^{41}

Ответственно относясь к своим монаршим обязанностям, Николай добросовестно просматривал все иностранные депеши и телеграммы, на многих докладах военной разведки остались его замечания. Однако широтой кругозора он не отличался, существовал почти как небожитель – в полной изоляции от народа, в окружении министров разной степени некомпетентности – и видел свою задачу в поддержании авторитарной власти. Во время визитов в глубинку он наблюдал издали восторженно приветствующих его крестьян, теша себя иллюзией любви российского народа к монархии. Ему казалось, что революционные и даже реформаторские настроения бродят лишь в среде евреев, студентов, безземельных крестьян и некоторых фабричных рабочих. Кайзер не посмел бы настолько бесцеремонно попирать народную волю: когда Дума проголосовала против строительства четырех линкоров для Балтийского флота, Николай II, пожав плечами, приказал линкоры строить. Даже решения 215 членов Государственного совета, состоящего в основном из дворян-землевладельцев, не имели особенного веса.

В 1914 году большого единодушия не наблюдалось ни в одном европейском правительстве, однако царящая в руководящих кругах Российской империи неразбериха поражала даже на этом фоне. Лорд Лансдаун саркастически заметил, имея в виду нерешительный характер российского монарха: «Единственный способ договориться с царем – уйти от него последним». Главным советником царя по политическим вопросам был министр иностранных дел Сергей Сазонов. Пятидесятитрехлетний представитель мелкого дворянства, он много путешествовал по Европе и за годы службы при российском посольстве в Лондоне выработал болезненную подозрительность по отношению к замыслам Британии. Теперь он уже четыре года возглавлял Министерство иностранных дел. Его ведомство, по месту расположения называемое в обиходе «Певческий мост» – как французское Министерство иностранных дел носит название «набережная Орсэ», – почти не взаимодействовало с военным министерством и с его главой Владимиром Сухомлиновым, а последний, соответственно, не следил за международными событиями.

Российские государственные деятели делились на славянофилов и западников. Первые делали упор на развитие азиатской части России и разработку ее минеральных ресурсов. Дипломат барон Розен убеждал царя, что у империи нет других интересов в Европе, кроме сохранения границ, и, разумеется, из-за них не стоит развязывать войну. Однако над Розеном остальные советники подтрунивали как над «ненастоящим русским». Поскольку к Германии Николай II испытывал уважение и симпатию, всю свою враждебность он направлял на Австро-Венгрию. Не будучи приверженцем панславизма, он тем не менее отстаивал необходимость российского влияния на Балканах. Оправданность подобных притязаний с моральной и политической точки зрения остается предметом неутихающих споров.

Российская интеллигенция, вне всякого сомнения, царский режим презирала и ненавидела. Капитан Ланглуа, французский специалист по царской империи, писал в 1913 году, что «российская молодежь, к сожалению, поддерживаемая или даже подстрекаемая своими преподавателями, проникается антивоенными и даже антипатриотическими настроениями, которые нам и представить трудно»^{42}. Когда началась война, цинизм образованного сословия вылился в уклонение многих его отпрысков от воинской службы. В русской литературе не нашлось своего Киплинга, который воспел бы империю. В русском характере отсутствие веры в себя парадоксальным образом сочеталось с агрессивным национализмом. Мыслящие подданные Николая II не могли забыть о череде проигранных войн – с британцами, французами, турками, японцами. Русско-японская война закончилась первым в Новейшей истории поражением европейцев от рук азиатов – тем сильнее было унижение. В 1876 году министр иностранных дел князь Горчаков мрачно заметил в разговоре с коллегой: «Мы великая и бессильная страна»^{43}. В 1909 году генерал А. А. Киреев сетовал на страницах своего дневника: «Мы стали державой второго сорта»^{44} – чувствуя, что имперское единство и нравственная целостность рушатся. Когда Россия беспрекословно приняла аннексию Австрией Боснии и Герцеговины, он воскликнул с горечью: «Позор! Позор! Лучше умереть!»

Новая страница российско-французских отношений началась в 1894 году, когда правительства двух стран подписали военную конвенцию, сознавая, что в одиночку ни та, ни другая не посмеет встретиться на ринге с Германией, представляющей общую угрозу, и что лишь альянс может оградить их от экспансионистских намерений кайзера. После подписания конвенции Франция начала передавать России крупные кредиты – главным образом на строительство стратегических железных дорог. Францию и Россию связывали прочные культурные узы, о чем свидетельствовали и дягилевские балетные сезоны, сводившие с ума весь Париж. Военная коалиция, известная как Франко-русский союз, постепенно развивалась и крепла: в 1901 году Россия пообещала Франции в случае объявления Германией войны выступить против агрессора не позднее чем через 18 дней. Поступающие из Франции средства шли на масштабную программу перевооружения – Россия замахнулась в том числе на создание первоклассного флота к 1930 году.

Даже в мирное время царская армия была самой крупной в Европе (1,42 миллиона человек) – с перспективой увеличения до 5 миллионов при мобилизации. Однако могла ли она воевать? Многим иностранцам слабо в это верилось. Побывав на российских военных учениях, британский военный атташе писал: «Нам показали очень много шагистики и очень мало серьезной подготовки к современной войне»^{45}. Французский генерал Жозеф Жоффр, приглашенный на инспекцию николаевских войск в августе 1913 года, пришел к тому же выводу. Кроме того, он отметил у некоторых царских советников – в том числе и военного министра – открытую неприязнь к Франко-русскому союзу^{46}. Российскую армию тянуло назад слабое командование и хроническая раздробленность – как писал один историк, она напоминала скорее «телохранителя августейшей особы»^{47}. Во главу угла ставилась палочная дисциплина, а не мастерство и боевой дух, хотя командиры убеждали себя, что за братьев-славян солдаты будут сражаться охотнее, чем во время Русско-японской войны 1904–1905 годов.

Россия гордилась своей ролью в освобождении большей части Балкан из-под османского владычества и не собиралась отдавать их под власть Австрии или Германии. Скандальная петербургская газета «Новое время» писала в июне 1908 года, что «лишь отрекшись от русских корней», можно допустить немецкое культурное господство в Южной и Восточной Европе^{48}. В 1913 году британский посланник в Белграде Барклай писал, что «Сербия стала, по сути, провинцией России»^{49}. Несомненное преувеличение, учитывая своеволие сербских руководителей, но все же Санкт-Петербург не скрывал своего покровительства Сербии. Стремление России обеспечить безопасность Сербии оказалось для Европы таким же роковым, как и поддержка Австрии Германией – с той лишь разницей, что Россия заняла оборонительную позицию, а Германия – наступательную. Со стороны России было по меньшей мере безответственно не потребовать от Сербии в обмен на свою поддержку прекращения подрывной деятельности сербов в империи Габсбургов.

Южные славяне проживали в четырех государствах – Австро-Венгрии, Сербии, Черногории и Болгарии – при восьми различных системах управления. За свой горячий патриотизм им пришлось заплатить кровью – шесть военных лет унесли около 16 % всего населения, почти 2 миллиона мужчин, женщин и детей. Сербия пережила две Балканские войны – в 1912-м и в 1913 году, увеличив свою территорию и мощь присоединением остатков Османской империи. В 1912 году российский министр иностранных дел заявил, что победа сербов и болгар над турками была бы самым нежелательным исходом Первой балканской войны, поскольку тогда агрессия балканских государств перекинется с магометан на германцев: «В этом случае… нужно готовиться к масштабной и решительной общеевропейской войне». Однако сербы и болгары одержали победу в конфликте. Последовавший сербско-румынский триумф во Второй балканской войне – спор из-за трофеев Первой – только ухудшил дело. Сербия удвоила свою территорию, присоединив Македонию и Косово. Сербы раздувались от гордости, самоуверенности и амбиций. Война казалась им благом.

В июне 1914 года российский посланник в Белграде, убежденный панславист Николай Хартвиг, делал, по общему мнению, все, чтобы столкнуть Сербию с Австрией в вооруженной схватке, которой Санкт-Петербург почти наверняка не желал. Российский посол в Константинополе жаловался, что Хартвиг – бывший ведущий колонки в газете – «ведет себя с безответственностью журналиста»^{50}. Сербия была молодой страной, вырванной из лап Османской империи лишь в 1878 году и теперь наросшей, словно опухоль, на юго-восточной границе империи Габсбургов. Западные государственные деятели посматривали на нее с недовольством и опаской. Тяга сербов к самоутверждению, выраженная в расхожей фразе «Где серб, там и Сербия», дестабилизировала Балканы. Европу раздражала позиция Сербии, выставлявшей себя «гордой и стойкой жертвой». Сербы же обращались со своими собственными меньшинствами – особенно мусульманами – с неприкрытой и зачастую убийственной жестокостью. Все континентальные державы осознавали, что осуществить мечту о воссоединении с 2 миллионами собратьев, находящимися пока под властью Габсбургов, сербам удастся, лишь низвергнув империю Франца Иосифа.

На территории 87 300 кв. км (меньше Румынии или Греции), где плодородные земли чередовались с бесплодными горами, проживало всего 4,5 миллиона сербов. Четыре пятых из них кормились плодами сельскохозяйственного труда, а кроме того, страна еще не изжила экзотическое восточное наследие долгого османского владычества. Все имеющееся в стране производство было связано с аграрным сектором – мельницы, лесопилки, сахарные и табачные фабрики. «Всего в двух с небольшим днях пути на поезде [из Лондона], – писал увлеченный британский путешественник перед войной, – находится дикая страна с исключительно плодородными землями, огромным потенциалом и историей, способной затмить любую сказку; страна героев и патриотов, которые в один прекрасный день могут поставить Европу на уши. <…> Я не знаю другой страны, где царила бы подобная красота и веял бы такой аромат Средних веков. Вся атмосфера проникнута романтикой приключений. Любая беседа пересыпается рассказами о подвигах и счастливых спасениях. <…> Каждому незнакомцу здесь рады, а англичанину – вдвойне»^{51}.

Остальным Сербия виделась в менее романтичном свете: страна продолжала давние балканские традиции насильственной смены власти. В ночь на 11 июня 1903 года группа молодых сербских офицеров прокралась при свечах в личные апартаменты тирана Александра и ненавистной королевы Драги. Тела убитых нашли в саду, изрешеченные пулями и обезображенные. В числе офицеров был и Драгутин Димитриевич, который позже будет известен по сараевскому заговору как Апис: ранение, полученное в стычке с королевской гвардией, сделало его национальным героем. Когда из долгой ссылки в Швейцарию вернулся король Петр, чтобы занять трон номинально конституционной монархии, в Сербии продолжились междоусобицы. У Петра было двое сыновей: старший, Георгий, отъявленный повеса, получивший образование в России, вынужден был отказаться от притязаний на трон после скандала, разразившегося в 1908 году, когда он забил до смерти своего дворецкого. Его брат Александр, ставший наследником престола, подозревался в попытке отравить Георгия. Сербская королевская семья отнюдь не служила примером мирного сосуществования, а армия обладала не б'oльшим авторитетом, чем войско какого-нибудь мелкого государства современной Африки.

Сербия, несмотря на аграрный уклад, могла похвастаться динамичной экономикой и интеллектуальным сословием, получившим западное образование. Один из его представителей в разговоре с иностранным гостем восхищался: «Я так люблю свою страну, здесь такая красота вокруг, мне все время вспоминается Пасторальная симфония Бетховена… – Он рассеянно насвистел несколько тактов. – Нет, ошибся. Это ведь Третья, да?»^{52} Свой экзотический восточный отпечаток оставили и столетия османского владычества. У американского корреспондента Джона Рида читаем:

«Станции осаждала пестрая толпа – мужчины в тюрбанах, фесках и остроконечных меховых шапках; в турецких шароварах, в длинных рубахах и рейтузах из кремового сермяжного полотна, в кожаных жилетах, расшитых цветными колесами и цветами, в коричневых суконных костюмах с узором из черных шнуров, в намотанных вокруг пояса красных кушаках, в кожаных сандалиях с круглыми носами и кожаными ремнями, идущими крест-накрест до самого колена; женщины в турецких чадрах и шароварах либо в ярко расшитых шерстяных с кожаными вставками куртках, с поясами из шелковой органзы, которую ткут в здешних деревнях, в вышитых полотняных подъюбниках, черных цветастых передниках, тяжелых верхних юбках, сотканных в разноцветную полоску и подобранных сзади, в желтых или белых шелковых платках на голове»^{53}.

В кофейнях мужчины пили турецкий кофе и ели каймак. По воскресеньям на деревенских площадях устраивались пляски – для свадеб, крестин и даже для каждой партии на выборах существовали свои танцы. Пели песни, часто политического содержания: «Если ты заплатишь за меня налоги, я за тебя проголосую!» Вот такой была страна, вызывающая у Австрии острую неприязнь и тревогу, которые российское покровительство только усиливало. Можно придерживаться какой угодно точки зрения на роль Сербии в кризисе 1914 года, однако на невинную жертву эта страна походила мало.

Западная Европа уже настолько привыкла к балканской жестокости, что вести об очередных ее проявлениях вызывали только презрительное пожимание плечами. В Париже в июне 1914 года общеевропейская ситуация казалась менее опасной, чем в 1905 и 1911 годах, когда острые противоречия между Тройственным союзом и Антантой были улажены дипломатическим путем^{54}. В 1913 году президентом Франции стал 53-летний экс-премьер-министр Раймон Пуанкаре, которому удалось сделать президентскую должность реальной, а не декоративной. И хотя он первым из своих предшественников с 1870 года удостоился чести обедать в немецком посольстве в Париже, подданные кайзера вызывали у него опасения и неприязнь, поэтому Пуанкаре считал содействие укреплению России магистральным направлением французской внешней политики. Немного найдется уважаемых историков, которые станут утверждать, будто Франция в 1914 году жаждала войны, однако Пуанкаре, в сущности, не оставил своей стране иного выбора. Германия была для Франции заклятым врагом. Не вызывало сомнений, что на Францию она нападет в первую очередь – прежде, чем двинется на Россию. Пуанкаре резонно полагал, что членам Антанты нужно держаться друг друга, иначе Германия разобьет их поодиночке.

Франция на редкость легко оправилась после поражения в войне с Пруссией в 1870 году. Как ни горько было вспоминать об аннексированных Бисмарком Эльзасе и Лотарингии (стратегической буферной зоне к западу от Рейна), кровоточащая рана национального сознания страны давно затянулась. Французская империя процветала, несмотря на хроническое недовольство среди мусульманских подданных – особенно в Северной Африке. Престиж армии был сильно подорван старшими офицерами, десятилетие демонстрировавшими жестокость, снобизм, глупость и антисемитизм на волне дела Дрейфуса, однако это осталось в прошлом, и теперь французскую армию признавали – все, кроме кайзера, – одной из самых внушительных боевых сил Европы. О растущем благосостоянии страны и приверженности прогрессу свидетельствовало появление первых телефонных будок, электрификация железных дорог и выпуск мишленовских карт и справочников. Братья Люмьер прокладывали путь кинематографии. Шла механизация транспорта, в Париже строилось четвертое в мире метро, которое вскоре будет перевозить по 4 миллиона пассажиров в год. Париж завоевал славу мировой культурной столицы, родины авангарда и гениальных живописцев.

Третью республику называли r'epublique des paysans – крестьянской. Несмотря на сохраняющееся социальное неравенство, землевладельцы во Франции пользовались меньшим влиянием, чем в других европейских державах. В стране развивалась система социального обеспечения, добровольное пенсионное страхование, страхование против несчастных случаев, государственное здравоохранение. Средний класс обладал большим политическим весом, чем в любой другой стране Европы: сам Пуанкаре был юристом, сыном государственного служащего, бывший и будущий премьер-министр Жорж Клемансо – врачом и сыном врача. Если аристократия и преобладала в какой-то сфере, то разве что в армии, хотя стоит отметить, что главные французские военные деятели 1914–1918 годов (Жозеф Жоффр, Фердинанд Фош и Филипп Петен) имели такое же скромное происхождение. Стремительно падал авторитет церкви среди крестьян и рабочих масс, сохраняясь тем не менее среди аристократии и буржуазии^{55}. Росла социальная свобода населения: несмотря на то, что статья 213 Кодекса Наполеона по-прежнему обязывала жену повиноваться мужу, все больше женщин осваивало юридические и медицинские специальности; Мария Кюри – обладатель двух Нобелевских премий – яркое тому подтверждение.

Сельский быт оставался примитивным – крестьяне все еще жили бок о бок со своей скотиной. Иностранцы морщили нос при упоминании французских стандартов гигиены – большинство французов мылось лишь раз в неделю, и нижние слои среднего класса прятали грязь под накладными воротничками и манжетами^{56}. Во Франции с большей терпимостью, чем в любой другой стране Европы, относились к публичным домам (вопрос, как это расценивать – как просвещенность или как отсталость, – остается открытым). Нешуточную проблему представлял алкоголизм, усугубленный растущим благосостоянием: средний француз выпивал 162 литра вина в год, а некоторые шахтеры буквально топили усталость в вине, употребляя до 6 литров в день. В стране было полмиллиона баров – по одному на каждые 82 человека. Матери добавляли немного вина в рожки с молоком, врачи прописывали спиртное как лекарство – даже детям. Алкоголь олицетворял мужественность, пить пиво или воду считалось непатриотичным.

Французским политикам не давало покоя демографическое превосходство Германии. С 1890 по 1896 год (именно тогда родились многие из тех, кому предстояло сражаться в Первой мировой) подданные кайзера Вильгельма II произвели на свет вдвое больше детей, чем Республика; согласно переписи 1907 года, население Франции составляло около 39 миллионов, то есть на каждую пару французов приходилось трое немцев^{57}. Работающие француженки получили оплачиваемый отпуск по беременности и родам, а также пособие на грудное вскармливание. Значительно выросли требования к здоровью нации по сравнению с началом XX века, когда каждый десятый новобранец французской армии оказывался ростом ниже 152 см. Однако многие буржуазные семьи, несмотря на все проповеди, ограничивались одним ребенком^{58}. Введенный в 1913 году закон о трехлетнем сроке обязательной военной службы Пуанкаре представил как необходимую оборонную меру^{59}. Титаническими усилиями Франция восстановила статус великой державы. Однако почти никто – даже сами французы – не считал ее способной потягаться с Германией в единоборстве. Именно поэтому она искала поддержку у России.

Британия, последний, третий столп Антанты, представляла собой самую большую империю в истории мира и оставалась крупнейшей финансовой державой, однако прозорливые современники понимали, что британское господство уже на исходе. Несмотря на растущее благосостояние, социально-политическое расслоение обострялось. Если 5 миллионов наиболее зажиточных британцев располагали совокупным годовым доходом 830 миллионов фунтов, то примерно такая же сумма (880 миллионов фунтов) приходилась на оставшиеся 38 миллионов населения. Журналист Джордж Дейнджерфилд в своем фундаментальном труде «Странная смерть либеральной Англии», оглядываясь на жизнь Британии в эдвардианскую и постэдвардианскую эпоху, пишет:

«Новый финансист, этот новоявленный плутократ, не обладал и толикой той ответственности, которая когда-то служила мерилом английскому землевладельческому классу. Это был совершенный космополит, говорящий на языке денег. <…> Откуда брались эти деньги? Никого не интересовало. Они есть, их можно тратить, ими можно сорить – такую моду задавали новые хозяева. <…> В последние предвоенные годы в обществе расцвела откровенная плутократия, средний класс стал более подобострастным и зависимым, и только рабочие никак не участвовали в дележе. <…> Средний класс… смотрел на английских промышленников с завистью, страхом и злобой»^{60}.

В схожих красках описывал предвоенный период Чарльз Монтегю в своем автобиографическом романе «Суровая справедливость» (Rough Justice) в 1926 году: «Английский мир, каким он его знал, в который верил, рассыпался на куски, начиная с верхушки. <…> Казалось, старые наездники ссорились со своими лошадьми – боялись их, старались не подходить лишний раз, когда те нуждались в их внимании, разучились понимать их нужды и неспешные миролюбивые мысли. <…> Испокон веков власть правящего класса зиждилась на любви и уважении его представителей к своим арендаторам, работникам, слугам, солдатам и морякам, с которыми они всю жизнь плечом к плечу занимались сельским хозяйством, спортом и охотой, растили детей, сражались и совершали мирные подвиги»^{61}. Эта сентиментальная чушь все же отражала немаловажный факт: аристократия и консерваторы боролись не на жизнь, а на смерть против социальных реформ, начатых либералами в 1909 году.

Большинство британцев в повседневной жизни – к добру или к худу – с правительством и бюрократическими структурами практически не сталкивалось. Для заграничных путешествий не требовался паспорт, можно было свободно обменивать неограниченные суммы денег, иностранец мог поселиться в Британии, не испрашивая одобрения властей. И хотя после прихода к власти в 1905 году либералы увеличили вдвое расходы на социальное обеспечение, 200 миллионов фунтов, собранных посредством различных налогов в 1913–1914 годах, составляли менее 8 % национального дохода. Школу заканчивали в 13 лет, с 70 гражданину Британии полагалась мизерная пенсия, а в 1911 году Ллойд Джордж создал примитивную страховую программу на случай болезни и безработицы.

Тем не менее на исходе первого десятилетия нового века британский рабочий оказался беднее, чем в 1900 году, а значит, недовольнее. Постоянно вспыхивали конфликты и забастовки, особенно в угольной отрасли. В 1910 году забастовали моряки и докеры, требуя ввести минимальную заработную плату и улучшить условия труда; нередко простаивал из-за стачек и транспорт. Работницы кондитерской фабрики в Бермондси, которым платили от 7 до 9 шиллингов в неделю (молодым девушкам – по 3 шиллинга), выбили повышение на 1–4 шиллинга в неделю, отказавшись подходить к конвейеру. В 1911 году свыше десяти миллионов трудодней ушли на забастовки (для сравнения: в 2011 году забастовки отняли 1,4 миллиона трудодней). Зачинщиками выступали не руководители профсоюзов, многие из которых трусили не меньше работодателей, – воинственные настроения зрели непосредственно в цехах. Отчаявшийся секретарь профсоюза в разговоре с трудовым арбитром недоумевал, что творится со страной: «Такое впечатление, что все разом сошли с ума»^{62}.

Тяжелую руку государства бунтующий рабочий класс ощущал прежде всего, когда власти прибегали для усмирения недовольных к помощи армии. В 1910 году войска отправили подавлять восстание в угольных копях Ронда-Вэлли: в Тоунипанди были откомандированы гусары и ланкаширские стрелки. Уинстон Черчилль на посту министра внутренних дел запугивал кавалерией лондонский Ист-Энд, прибежище тысяч бастующих докеров. Во время забастовки железнодорожников мэр Честерфилда подстрекал войска стрелять в толпу, громившую городскую станцию, но командующий офицер благоразумно отказался отдавать приказ.

Наименее сговорчивыми представителями тогдашнего капитализма были владельцы угольных шахт: в 1912 году они сообща отвергли требования профсоюза о плате 5 шиллингов за смену мужчинам и 2 шиллинга – мальчикам (знаменитые «пять и два»). И это в те времена, когда лондонские виноторговцы Berry Bros брали 96 шиллингов за дюжину бутылок шампанского Veuve Clicquot и 60 шиллингов за дюжину Nuits Saint-Georges 1898 года. В тот год в результате забастовок пропало свыше 38 миллионов трудодней. Рабочим было на что жаловаться: в октябре 1913 года взрыв на Сенгенидском руднике, случившийся из-за преступного пренебрежения техникой безопасности со стороны руководства, унес 439 жизней. Премьер-министр Герберт Асквит в палате общин со слезами на глазах призывал бастующих рабочих вернуться в шахты. Его супруга Марго, несдержанная особа, напористая и не склонная к взвешенным суждениям, пожелала лично встретиться с руководителем шахтеров, чтобы разрешить конфликт. В ответ на отказ последовала сердитая запись: «Можно ведь было никому и не говорить о нашей встрече». С 1910 по 1914 год число членов профсоюзов выросло с 2,37 до почти 4 миллионов. За семь месяцев до начала войны британская промышленность пережила 937 забастовок.

Кризис в Ольстере не меньше забастовок накалял обстановку в стране. С 1912 по 1914 год в Великобритании существовала реальная угроза гражданской войны. Асквиту пришлось заплатить предоставлением Ирландии самоуправления за голоса ирландских депутатов при подписании крайне спорного бюджета на 1909 год, основы «государства всеобщего благосостояния» (Welfare State). После этого ольстерские протестанты, не намеренные становиться меньшинством под властью католиков, начали вооружаться. Билль о гомруле (закон о самоуправлении Ирландии), выдвинутый тогда в парламенте, встретил яростное сопротивление Консервативной партии и ее руководителей – вплоть до подготовки вооруженного сопротивления его подписанию. Многие аристократы владели недвижимостью в Ирландии, что лишь повышало ненависть к Асквиту.

В марте 1914 года ряд армейских офицеров открыто отказался участвовать в подавлении так называемого «Куррахского мятежа», что привело к отставке начальника генерального штаба фельдмаршала сэра Джона Френча и военного министра полковника Джека Сили. Последний в запале заявил главнокомандующему, что офицеры, которые не желают исполнять свой долг в Ольстере, могут «исчезнуть». Генерал-майор сэр Генри Вильсон, начальник оперативного управления в военном министерстве, писал, ликуя, в дневнике: «Мы, военные, победили Асквита с его подлыми фокусами»^{63}. Портфель военного министра был временно передан премьеру.

Возглавляемые Асквитом либералы сформировали одно из самых талантливых правительств в истории Британии. В 1914 году в нем состояли такие фигуры, как министр финансов Ллойд Джордж, первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль, бывший военный министр-реформатор, а теперь лорд-канцлер Ричард Холдейн. Сам премьер-министр принадлежал скорее к минувшей эпохе, успев 12-летним мальчишкой застать смертную казнь в 1864 году, когда под стенами Ньюгейтской тюрьмы болтались на виселице пять тел с белыми колпаками на голове. Юристу Асквиту, выходцу из скромных слоев среднего класса, по словам его биографа, «была свойственна римская сдержанность. Он подавлял в себе любые проявления сильных чувств»^{64}. Джордж Дейнджерфилд пошел дальше, утверждая, будто у Асквита отсутствовало воображение и страсть; будто, несмотря на весь свой глубокий ум, он не сумел достойно справиться ни с одним из кризисов, потрясших Британию за время пребывания на посту премьера: «Он был изобретателен, но ему недоставало тонкости, он мог блестяще импровизировать на заданную другим тему. Он был умеренным империалистом, умеренно прогрессивным, обладал умеренным чувством юмора, и ему, заядлому либералу, не хватало умения финтить»^{65}. Даже по этой язвительной характеристике можно предположить, что к августу 1914 года Асквит был уже уставшим от жизни стариком.

Британские политики вели себя все агрессивнее и разнузданнее. Лорд Холсбери, старый юрист из партии консерваторов, в своих речах ниспровергал «правительство, контролируемое закоренелыми социалистами»^{66}. Депутат от Консервативной партии швырнул в Уинстона Черчилля сборником инструкций в библиотеке палаты общин, попав прямо в лицо. Если до разгара ольстерского конфликта руководителей партий-соперниц часто можно было видеть в одной гостиной, то теперь они и их соратники и близко друг к другу не подходили. Когда Марго Асквит попыталась опротестовать отказ в приглашении на майский бал у лорда Керзона, где предполагалось присутствие королевской четы, Керзон ответил высокомерно, что «было бы политическим лицемерием приглашать, пусть даже на светское мероприятие, жену и дочь главы правительства, к которому большинство моих друзей состоит в непримиримой оппозиции».

В ноябре 1911 года шотландец канадского происхождения Эндрю Бонар Лоу, сменив Артура Бальфура на посту предводителя тори, разыграл ольстерскую «оранжевую карту» в циничном маневре против либералов. 28 ноября 1913 года глава «оппозиции Его Величества» публично обратился к британской армии с призывом не навязывать гомруль в Северной Ирландии. Этот вопиюще неконституционный поступок тем не менее обеспечил Бонару Лоу поддержку собственной партии и большинства аристократии, не вызвав при этом нареканий со стороны короля. Среди юнионистов выделялся юрист сэр Эдуард Карсон, обвинитель на судебном процессе по делу Оскара Уайльда, метко названный «эрудированным фанатиком»^{67}. Капитан Джеймс Крейг, возглавлявший бунтующий Ольстер, писал: «За границей распространяется мнение, которое я могу подтвердить и из собственных соображений, что Германия с немецким императором и то были бы предпочтительнее Джона Редмонда [и других сторонников ирландского самоуправления]».

Фельдмаршал лорд Робертс, самый знаменитый британский ветеран, во всеуслышание одобрил отгрузку ружей протестантским повстанцам в апреле 1914 года и объявил, что любая попытка поставить Ольстер на колени «погубит армию». Тысячи вооруженных ирландцев вышли на открытый парад в Белфасте, где выступили с обращениями Карсон, Крейг и самый главный подстрекатель из числа консерваторов, Ф. Э. Смит. И все это время британское правительство бездействовало. В южной Ирландии воинствующие националисты, беря пример с Карсона, тоже решили бросить вызов парламенту, начав добывать оружие и для себя. Однако к ирландским националистам британская армия отнеслась отнюдь не столь терпимо, как к ольстерским оранжистам. В воскресенье 26 июля 1914 года на Бэчелорс-Уок в Дублине солдаты начали стрелять по безоружным горожанам – якобы причастным к контрабанде оружия. Трое человек погибли, 38 было ранено.

Если Британская империя в целом считалась могущественной и процветающей державой, то правительство Асквита называли откровенно слабым. Оно явно не справлялось ни с масштабными протестами в промышленной области, ни с ольстерским безумием. Ему оказались не по зубам даже суфражистки, громко требующие избирательного права для женщин. Активистки били окна по всему Лондону, выжигали кислотой лозунги на полях для гольфа и устраивали голодовки в тюрьмах. В июне 1913 года, кинувшись под копыта королевской лошади на дерби, погибла суфражистка Эмили Дэвидсон. За первые семь месяцев 1914 года они подожгли 107 зданий.

Критикующие Асквита не учитывали одного очевидного факта: не было никого, кто мог бы сдержать мощные социально-политические силы, сотрясавшие Британию. Джордж Дейнджерфилд писал: «Мало кому из премьер-министров за всю историю страны выпадало столько испытаний за такой короткий срок»^{68}. «Стране грозит революция», – высказался в разговоре с Уилфридом Блантом выдающийся сторонник ирландского самоуправления Джон Диллон^{69}.

Внутренние проблемы Британии сильно влияли на международную репутацию: видно было, что великая демократия переживает упадок и разложение. Союзницы Британии, Франция и Россия, цепенели в ужасе. Предполагаемые враги – в частности, Германия – с трудом верили, что бьющаяся в таких конвульсиях страна (где даже небольшую армию раздирали разногласия) способна угрожать их континентальному владычеству и амбициям.

2. Военные планы

Многие европейцы предвидели (с разной степенью воодушевления), что рано или поздно два противоборствующих альянса сойдутся в поединке. Войну на Континенте не считали чем-то немыслимым, наоборот, она виделась крайне вероятным и приемлемым исходом международных трений. В Европе насчитывалось 20 миллионов кадровых военных и резервистов, и у каждого государства имелись планы, как их можно использовать в чрезвычайных обстоятельствах. Все стороны предпочли бы атаковать первыми. Полевой устав британской армии за 1909 год, главным автором которого был Дуглас Хейг, утверждал: «Убедительной победы в бою можно достичь лишь решительным наступлением». В феврале 1914 года российская военная разведка передала своему правительству два немецких меморандума, где обсуждалась необходимость подготовки общественного мнения к войне на два фронта. Третья участница Тройственного союза, Италия, номинально должна была сражаться на стороне Германии и Австрии, а значит, Франции следовало сосредоточивать войска не только на границе с Германией, но и на юго-восточных подступах. Однако европейские державы (не исключая саму Италию) не могли сказать наверняка, что будет делать Италия в случае войны. Ясно было только, что Рим в конечном итоге поддержит того, кто пообещает удовлетворить его территориальные амбиции.

В 1906 году начальник штаба немецкой армии Гельмут фон Мольтке унаследовал от своего предшественника графа Альфреда фон Шлиффена планы по массированному вторжению в северную Францию в обход Парижа, чтобы разбить французскую армию прежде, чем в войну вступит Россия. На протяжении всего XX века именно вокруг шлиффеновской доктрины разворачивались дебаты о том, могла ли Германия выиграть войну в 1914 году. Уверенность немецких властей, что они смогут развязать общеевропейский конфликт, основывалась целиком и полностью на этой концепции – или, если точнее, на ее интерпретации Мольтке.

Кайзеру нравилось делать вид (иногда успешно), что он правит Германией безраздельно. Назначенный им канцлер, либерал-консерватор Бетман-Гольвег, исчерпал все свое влияние, изо всех сил пытаясь укротить все более враждебный рейхстаг. Однако могущественнейшей фигурой в вильгельмовской империи был Мольтке, под командованием которого находилась самая устрашающая военная сила Европы. Он мало походил на типичного генерала – исповедовал христианскую философию, играл на виолончели и временами впадал в глубокую меланхолию – его прозвали «der traurige Julius», «печальный Юлий». Не вызывала сомнений его любовь к жене, которая поощряла увлечение мужа потусторонним миром, спиритизмом и оккультными науками. Мольтке считал, что занимает высочайшую должность на свете. Он и его армия не держали ответа ни перед одним политиком, только перед кайзером.

Генеральный штаб, над которым он начальствовал, был самым авторитетным ведомством в Германии. В здании на Кенигсплац в Берлине, где квартировал и Мольтке с семьей, трудились 625 сотрудников. Система безопасности была строжайшей: никаких секретарей и клерков, все документы подписывали штабные офицеры. Утром после ухода уборщиц ни одна женщина, кроме Элизы Мольтке и ее горничной, в здание не допускалась. Каждый год после подписания нового плана мобилизации экземпляры устаревшей версии тщательно уничтожались. К новым технологиям штаб практически не приобщался: автомобилями не располагал, даже в могущественном железнодорожном отделе имелась всего одна пишущая машинка, срочные телефонные звонки делались из единственного автомата в коридоре. Не было столовой, большинство офицеров приносили обед с собой и съедали на рабочем месте, притом что трудовой день длился от 12 до 14 часов. Каждого сотрудника Генерального штаба приучали к мысли, что он представитель священной элиты, подчиняющейся строгим нормам поведения: например, офицерам не позволялось появляться в баре, облюбованном социалистами.

Сам Мольтке старался производить впечатление сильного человека – вскоре эта иллюзия развеялась, однако успела сыграть существенную роль в завязке войны. Образованный и эрудированный, Мольтке возвысился благодаря личным связям с кайзером, установившимся, когда он служил адъютантом при своем дяде, Мольтке-старшем, победившем Францию в войне 1870–1871 годов. Вильгельм II проникся симпатией к племяннику героя, убежденный, что гений старшего заговорит и в младшем. Однако назначение Гельмута начальником Генштаба стало для многих шокирующей неожиданностью. Один из бывших преподавателей Мольтке, обучавший его военной подготовке, писал: «Этот человек может наделать много бед»^{70}. Выбор Вильгельма II был продиктован исключительно личными взаимоотношениями: он находил генерала приятным собеседником с обходительными манерами (обязательное требование для придворных во все времена). Мольтке показал себя компетентным офицером, не проявляя (или не имея возможности проявить) задатков военного гения.

По иронии судьбы как раз Мольтке-старший после 1890 года отстаивал идею, что будущее Европы отныне должно определяться за столом переговоров, а не на поле битвы: по его мнению, для Германии война свои выгоды исчерпала. Однако начиная с 1906 года его гораздо менее одаренный племянник склонялся к мысли, что шлиффеновский план большого охвата обеспечит Германии господство в Европе. В феврале 1913 года Мольтке сообщил начальнику австрийского генштаба Конраду фон Гетцендорфу: «Судьба Австрии будет окончательно решаться не на Буге, а скорее на Сене»^{71}. Он проникся убеждением, что за новыми технологиями – воздушными шарами и механическим транспортом – будущее централизованного управления немецкими войсками. Другие старшие офицеры были настроены куда более скептически. Карл фон Эйнем, в частности, предупреждал, насколько трудно будет управлять почти тремя миллионами человек и насколько опрометчиво рассчитывать на слабо подготовленных резервистов. Он практически предугадал, что во время «эпического марша» через Францию темп продвижения будет неуклонно снижаться.

Тем не менее Мольтке оставался если не энтузиастом, то по меньшей мере фаталистом, убежденным в неизбежности войны с Россией и Францией. В октябре 1912 года 64-летний Мольтке заявлял: «Если война грядет, надеюсь, она начнется как можно скорее, пока я еще не слишком стар, чтобы достойно себя показать». Он уверял кайзера, что решительное наступление можно выиграть без труда, и не отказался от своих слов в начале июльского кризиса 1914 года. И в то же время – загадочный человек – начальник Генерального штаба не переставал терзаться сомнениями и страхами, которые еще проявят себя самым драматичным образом в разгар конфликта. Рациональная часть его сознания подсказывала, что масштабное столкновение между великими державами никак не может быть мимолетным, а значит, война предстоит долгая и трудная. Кайзер однажды услышал от него: «В следующей войне будут воевать целые народы. Ее нельзя будет решить одним крупным сражением, это будет долгая изматывающая борьба с врагом, победить которого будет возможно, лишь сломив сопротивление всей его нации… эта война вытянет из нас все человеческие ресурсы, даже если мы победим».

Однако его поведение в предвоенные годы плохо согласовывалось с этой взвешенной осторожностью. Он смирился с возможностью великого столкновения европейских держав со спокойствием, которого другим – например, Бетману-Гольвегу и кайзеру – иногда недоставало. Верховного командующего немецкой армией одолел нередкий среди полководцев разных стран и эпох недуг: он жаждал доказать своему правительству и народу, что дорогостоящая армия способна удовлетворить их амбиции. Вот прославленная (или бесславная) тирада Мольтке, произнесенная перед князем фон Бюловом: «Храбрости у меня достаточно, мне не хватает быстроты реакции: я слишком рассудителен, дотошен или, если хотите, слишком добросовестен для такой должности. Я не умею идти ва-банк». И все же, опровергая собственную характеристику, Мольтке жаждал, добыв стране победу, продемонстрировать, что достоин (вопреки мнению многих современников) своего ответственного поста. Это требовало оперативной мобилизации и распределения боевых сил – сосредоточения на границе небольшой армии для удержания русских, пока основная масса сил стремительно (за 40 дней) захватит Францию, чтобы затем повернуть на восток.

Австро-венгерские планы отличались большей гибкостью (на самом деле хаотичностью), поскольку империя не могла знать наверняка, придется ли сражаться только с Сербией (как надеялись австрийцы) или возникнет второй фронт на галицийской границе с российской Польшей. Экстравагантные личности соперничали за внимание к своей особе на европейской арене в 1914 году, однако Конрад Гетцендорф выделялся и среди них. Черчилль описывал его как «темноволосого, невысокого, хрупкого и худого аскета с пронзительным взглядом»^{72}. Трудно вообразить человека менее подходящего на доставшуюся ему роль: к фантастической некомпетентности добавились крайне империалистические убеждения, ведущие к мечтам о том, как Габсбурги завладеют Адриатикой, восточным Средиземноморьем, Балканами и Северной Африкой. Он полностью соответствовал данному Мольтке-старшим определению самого опасного типа офицеров – сочетание глупости с неуемной активностью. Жена его умерла десятью годами ранее, и он проживал с матерью, а потом окончательно потерял голову, влюбившись в супругу пивного магната Вирджинию фон Райнингхаус. Он внушил себе, что, обеспечив Австрии громкую победу и воспарив на крыльях славы, убедит свою Джину развестись с мужем и выйти за него, Гетцендорфа. В своих письмах к ней он возлагал надежды на «войну, с которой я вернусь увенчанный лаврами, и этот триумф разрушит все барьеры между нами… и позволит сделать вас моей законной женой».

С 1906 года Конрад требовал начать военные действия против Сербии. За 17 месяцев, с 1 января 1913-го по 1 июня 1914 года, начальник Генштаба успел обратиться к правительству с этим требованием 26 раз. На День святого Валентина 1914 года он утверждал в письме к Мольтке, что Австрии срочно необходимо «разорвать кольцо, которое снова сжимается вокруг нас». Для Конрада – и даже для Берхтольда – смерть эрцгерцога была не основанием, а лишь долгожданным поводом развязать войну. Наблюдая угасание Османской империи, посрамленной молодыми и уверенными в себе балканскими странами в региональных конфликтах последних трех лет, Конрад считал Сараево последним шансом для Австрии избежать аналогичной судьбы, уничтожив воплощенную в Сербии навязчивую славянскую угрозу. «Такая древняя монархия и такая древняя армия [как габсбургские] не могут бесславно погибнуть», – заявлял он^{73}.

Министр иностранных дел Австрии Берхтольд характеризовал политику Конрада в июле 1914 года словами: «война, война, война». Одержимый желанием поскорее смыть позор поражения 1866 года в войне с Пруссией, генерал проклинал «это никчемное перемирие, которое все никак не закончится». Жажда военного конфликта не давала подумать о практических аспектах. Уже много лет австрийская армия отставала от соседей, постепенно хирея. Парламент отказывался повышать налоги, и большую часть доступных средств поглощал военно-морской флот. И хотя производимое австрийской промышленностью вооружение было на высоте – особенно тяжелая артиллерия и винтовки M95, армии не хватало денег, чтобы закупать их в достаточном количестве.

В пестрой мешанине этнических групп, составлявших империю, копилось недовольство. По данным 1911 года, на каждую тысячу австро-венгерских солдат приходилось в среднем 267 немцев, 233 венгра, 135 чехов, 85 поляков, 81 украинец, 67 хорватов и сербов, 64 румына, 38 словаков, 26 словенцев и 14 итальянцев. В офицерском корпусе, напротив, 76,1 % составляли немцы, 10,7 % – венгры и 5,2 % – чехи. Если считать в пропорции к населению, доля немцев в командном составе была превышена в три раза, доля венгров должна была быть вдвое больше, а славянам доставалась лишь 1/10 от законной доли^{74}. Таким образом, австрийская армия напоминала колониальную – славянскими стрелками командовали немцы, подобно тому как британские офицеры командовали индийскими войсками. По сравнению с другими европейскими державами Австрия почти не имела надежды подкрепить свои притязания успехами на ратном поле. Конрад попросту рассчитывал, что возможный удар со стороны России, если та вступится за Сербию, примет на себя Германия.

Берлин побуждал Вену принять жесткие меры в отношении сербов. Еще в 1912 году Вильгельм и Мольтке уверяли Франца Фердинанда и Конрада, что те «могут всецело рассчитывать на поддержку Германии при любых обстоятельствах» – некоторые историки назовут это «первым карт-бланшем». Берлин не делал тайны из этого уговора: 28 ноября статс-секретарь Альфред фон Кидерлен-Вехтер сообщил рейхстагу: «Если Австрию по какой бы то ни было причине вынудят доказывать свой статус великой державы, мы должны встать на ее сторону». Бетман-Гольвег выступил с подобным заявлением 2 декабря – если Россия нападет на Австрию, отстаивающую свои законные интересы на Балканах, «мы будем сражаться за сохранение нашей собственной позиции в Европе, защищая свое будущее».

Состоявшаяся 8 декабря 1912 года в королевском дворце встреча кайзера со своими полководцами (за исключением отсутствовавших Бетмана-Гольвега и министра иностранных дел Готлиба фон Ягова) оставалась объектом пристального внимания в течение трех поколений после того, как о ней стало известно. Вильгельм и верховные немецкие генералы и адмиралы обсуждали утверждение лорда Холдейна, что Британия обязана обеспечить равновесие континентальных сил. И хотя протокол не велся, сразу после заседания Георг Мюллер, начальник Военно-морского кабинета Вильгельма, процитировал в дневнике слова Мольтке: «Война, и чем скорее, тем лучше». От себя адмирал добавил: «Он не делает следующего логического шага – а именно предъявить России, или Франции, или им обеим ультиматум, позволяющий развязать войну с полным на то основанием»^{75}.

Цитату Мюллера подтверждают еще три источника, в том числе уполномоченный по военным делам Саксонии в Берлине, который 11 декабря писал своему военному министру: «Его Превосходительство фон Мольтке желает войны. <…> Его Превосходительство фон Тирпиц, с другой стороны, предпочел бы повременить годик, пока будет готов [Кильский] канал и база подводных лодок в Гельголандской бухте»^{76}. По итогам заседания 8 декабря немецкие власти договорились начать кампанию в прессе по подготовке нации к войне с Россией, однако до дела не дошло. Мюллер изложил результаты заседания в письме Бетману-Гольвегу. Даже если отвергнуть мрачный тезис Фишера, что со времен этого военного совета в 1912 году политика Германии была направлена на развязывание общеевропейского конфликта, дальнейшее поведение Берлина явно свидетельствует о том, что он на редкость спокойно относился к возможности такого исхода. Руководители страны не сомневались, что преимущество будет на стороне Германии, если не дать России закончить запланированное к 1916 году перевооружение. В частности (как не преминул сообщить кайзеру Мюллер), некоторые старшие офицеры настолько безоговорочно верили в неизбежность войны, что поспешили перевести личные средства и акции в золото.

Бетман-Гольвег временами заметно противоречил сам себе. Например, в июне 1913 года он сказал: «С меня хватит войны, воинственных речей и постоянного вооружения. Пора уже великим державам угомониться и заняться миром. Иначе действительно дойдет до взрыва, который никому не нужен, но всех изувечит». Тем не менее канцлер играл ведущую роль в укреплении немецкой военной машины. В беседе с фельдмаршалом Вильгельмом фон дер Гольцем он сообщил опытному полководцу и военному стратегу, что добьется от рейхстага военного финансирования в любых объемах. Гольц ответил, что в таком случае армии лучше поторопиться со списком необходимого. «Да, – ответил канцлер, – но если попросите слишком много денег, придется как можно быстрее продемонстрировать, что они потрачены не впустую, – то есть нанести удар». Гольц идею поддержал. Но Бетман-Гольвег заколебался: «Однако даже Бисмарк предпочел избежать упреждающую войну в 75 году». Его сильно беспокоило, что Железный канцлер на склоне лет решил избавить Германию от очередного конфликта. Гольц на это ответил с усмешкой, что Бисмарку, почивающему на лаврах после побед в трех войнах, конечно, ничего не стоило превратиться в миротворца. Бетман-Гольвег стал основной движущей силой, проталкивавшей через парламент гигантский военный бюджет на 1913 год, существенно повысивший военную мощь страны.

Мольтке был не единственным немецким полководцем, который все 19 месяцев (между военным советом в декабре 1912 года и началом войны в августе 1914 года) жаждал, чтобы европейские страны сошлись в открытой схватке. В мае 1914 года генерал-квартирмейстер граф Георг фон Вальдерзее написал меморандум, оптимистически оценивающий ближайшие стратегические перспективы Германии и куда более мрачно – долговременные: «У Германии нет оснований ожидать нападения в ближайшем будущем, однако… помимо того, что ей попросту нецелесообразно избегать конфликта, есть еще более важный фактор: вероятность достижения быстрой победы в крупной европейской войне и для Германии, и для Тройственного союза в целом сегодня еще достаточно высока. Вскоре, однако, это преимущество исчезнет»^{77}. В общем и целом документальных свидетельств, подтверждающих, что немецкое руководство в 1914 году стремилось к войне, насчитывается гораздо больше, чем подкрепляющих альтернативные теории, выдвинутые в последние годы.

Антанту роднило с Тройственным союзом то, что и в том, и в другом альянсе лишь двое из участников всерьез готовились сражаться вместе. Антанта основывалась на доброй воле партнеров и обеспечивала возможную – но не гарантированную – военную поддержку: Франция и Россия были связаны друг с другом крепче, с Британией – слабее. Россия прекрасно понимала, что придется сражаться на оголенном польском фронте, уязвимом с севера и запада для Германии, а с юга – для империи Габсбургов. Как можно скорее направить туда мобилизованные войска на укрепление рубежей представлялось России необходимой мерой для спасения Польши.

Еще в 1900 году страны Антанты договорились об одновременном выступлении против Германии в Восточной Пруссии и против Австрии в Галиции. И хотя в 1905 году были колебания, к 1912-му участницы подтвердили договоренность и с тех пор ее придерживались: слишком уж заманчивой казалась идея завоевать австрийскую Галицию, заполучив на пути неприятеля естественную преграду в виде Карпат. Участницы имели две альтернативные стратегии. Первая, «План G», была разработана на тот маловероятный случай, если Германия двинет основные свои силы на восток. Вторая, которая и пошла в ход в 1914 году, называлась «План А». Согласно ей, две армии должны были войти в Восточную Пруссию, чтобы подготовить вторжение в Германию. Тем временем еще три армии нанесут основной удар по австрийцам, тесня их к Карпатам.

Франция готовилась применить против Германии свой «План XVII». Отшлифованный Жоффром, он все же был проработан далеко не так подробно, как стратегия Мольтке. Если Шлиффен разрабатывал план масштабного вторжения во Францию, то французский Генеральный штаб едва набросал схему операции против немецкой армии, которая тем не менее предполагала существенно продвинуться в глубь владений кайзера. В основном «План XVII» рассматривал переброску войск к границе, но не содержал ни графиков операций, ни четких территориальных целей. Гораздо важнее самого плана были концепция и доктрина, с мессианским пылом пропагандируемые начальником штаба. «Для французской армии, – гласил разработанный Жоффром устав 1913 года, – возвращающейся к своим традициям, отныне не существует другого закона, кроме наступления». Лучший берлинский информатор в Париже – «Агент 17» (австрийский «бульвардье» барон Шлуга фон Таштенфельд) основные сведения собирал по аристократическим салонам. Он сообщил Мольтке (и не ошибся), что Жоффр, скорее всего, направит основной удар на Арденны, в центр фронта.

Начальник французского штаба был технарем, а не стратегом. Еще в детстве за угрюмость он получил прозвище «le pere Joffre» – «папаша Жоффр». Немецкая разведка характеризовала его как человека трудолюбивого и ответственного, однако считала, что ему не хватит находчивости и гибкости, чтобы достойно ответить на такую хитроумную уловку, как шлиффеновский охват. Французские политики, однако, Жоффра хвалили, поскольку – в отличие от многих своих коллег – он не пытался тешить личные политические амбиции. Кроме того, им нравилась его прямота. Существует легенда про то, как Жозеф Кайо, руководивший Францией во время Агадирского кризиса, спросил недавно назначенного начальника штаба: «Генерал, говорят, что Наполеон вступал в войну лишь при условии шансов на победу 70 к 30. У нас есть такие шансы?» «Нет, господин премьер-министр», – кратко ответил Жоффр.

Даже если в 1911 году начальник штаба действительно придерживался столь осторожных взглядов, с тех пор он значительно осмелел. Жоффр считал, что союз с Россией давал французской армии силы, необходимые для победы над Германией, и, главное, поднимал боевой дух. Он был подвержен заблуждению, распространенному среди европейских военных в 1914 году, – чрезмерной вере в человеческую храбрость. Французы называют это «cran» (отвага) и «'elan vital» (жизненный порыв). В военной подготовке большой упор делался на воспитание воли к победе. Французская армия активно вооружалась своими высококлассными soixante-quinze – 75-мм скорострельными полевыми пушками, однако пренебрегала гаубицами и тяжелой артиллерией в принципе, считая ее лишней в соответствии с доктриной наступления. Как покажут дальнейшие события, и 75-мм орудия, и отвага мало помогут в ходе войны, однако летом 1914 года Жоффр и большинство его коллег возлагали на них большие надежды.

Что касается анализа французами намерений Германии, разведчики из Второго бюро существенно недооценили общую силу немецкой армии, не догадываясь, что Мольтке выставит резервные формирования бок о бок с регулярными. Кроме того, по их расчетам, на Россию он должен был двинуть 22 дивизии, тогда как на самом деле он использовал только 11. Разведка правильно предугадала, что немцы попытаются окружить французскую армию, однако, недооценив численность немецких войск, сильно просчиталась с географическим размахом охвата. Согласно предположениям Второго бюро, немцы должны были срезать лишь угол Бельгии, а не пройти широким фронтом через всю страну. Жоффр рассчитывал, что, сосредоточив войска на севере и юге, Мольтке оголит центр, куда и ударит французская армия. Расчеты не оправдались.

Командующие с обеих сторон серьезно недооценивали противника. Подробные планы мобилизации и дислокации войск как таковые причиной конфликта 1914 года не стали, однако великие державы, возможно, куда меньше стремились бы к войне, если бы генеральные штабы сознавали принципиальную слабость своих наступательных доктрин. Отчасти в этих заблуждениях повинен успех японцев в войне 1905 года. Из их победы над российскими пулеметами противоборствующие державы сделали вывод, что правильный боевой настрой поможет одержать верх над современными технологиями.

Восторженные британские патриоты в начале лета 1914 года планировали отметить в июне следующего года столетний юбилей битвы при Ватерлоо, намереваясь особо отпраздновать то, что уже целый век британская армия не проливает кровь в Западной Европе^{78}. Однако это не мешало строить осторожные планы насчет возобновления кровопролития. Британская и французская армии начали штабные переговоры в 1906 году, а годом позже Британия подписала соглашение с Россией. Однако у русских появился повод усомниться в лояльности своей новой союзницы, когда в 1912 году на британской верфи заложили для турков два линкора, грозящих серьезно пошатнуть господство царя на Черном море. На возмущение Санкт-Петербурга Министерство иностранных дел ответило, что не вправе вмешиваться в частные коммерческие контракты. Тем временем британская военно-морская миссия оказывала поддержку турецкому флоту, а Лиман фон Сандерс обучал турецкую армию.

За ужином с Ллойдом Джорджем в 1908 году Бетман-Гольвег, распаляясь и размахивая руками, возмущался «железным кольцом», которое куют враги вокруг его страны: «Англия обнимается с Францией, заводит дружбу с Россией. Но ведь не на любви строится эта дружба, а на ненависти к Германии!»^{79} Бетман-Гольвег ошибался. В Антанту Англию привело не столько стремление заполучить Россию и Францию в союзники или партнеры против кайзера, сколько желание сократить число собственных врагов. Постепенно приходило понимание (по крайней мере в Уайтхолле), что огромная империя, которой так гордятся британцы, рискует превратиться из источника благосостояния в экономическую и стратегическую обузу. Противостояние российскому владычеству в Центральной Азии и связанная с ним «большая игра» требовали немалых усилий и средств. Конфронтация Британии с Францией в 1898 году в верховьях Нила (Фашодский кризис) обострила давнюю вражду и ревность. Поэтому в первое десятилетие XX века Антанта напоминала не трехсторонний союз, где Британия выступала бы активной и преданной участницей, а два параллельных процесса снижения напряженности между Англией и Россией и Англией и Францией.

Российский министр иностранных дел Сазонов прекрасно понимал, как необходима Британия его стране и Франции. 31 декабря 1913 года он писал: «Обе державы [Франция и Россия] вряд ли способны нанести Германии смертельный удар даже в случае успеха на поле боя, который тоже под большим вопросом. А вот участие Британии может оказаться для Германии роковым»^{80}. В этой связи министра иностранных дел возмущали «колебания и уклончивость» Лондона, которые он считал серьезной помехой политике сдерживания. Однако Британия по-прежнему относилась к России с прохладцей. Многим доблестным демократам претила мысль, что их страна будет связана с абсолютистской автократией или, что еще хуже, с ее балканскими протеже. В преддверии июльского кризиса 1914 года корреспондент Le Figaro Раймон Рекули столкнулся в дверях Министерства иностранных дел в Париже с британским послом сэром Фрэнсисом Берти. Посол, получивший среди коллег прозвище Бык, какое-то время сокрушался о состоянии Европы, затем спросил: «Вы доверяете русским? Мы нет, ни капли! Да и сербам тоже. Поэтому нашей стране не с руки влезать в драку, в которой замешаны русские и сербы»^{81}. Кроме того, многие британцы, особенно старшее поколение, не особенно одобряли перспективу участия в конфликте на стороне Франции. Лорд Розбери еще в 1904 году, когда его коллеги-консерваторы радовались созданию Антанты, бросил в сердцах: «Вы все заблуждаетесь. Это закончится войной с Германией!»^{82} Пожилая леди Лондсборо, внучатая племянница Веллингтона, в разговоре с Осбертом Сиуэллом в 1914 году сказала: «Я больше боюсь не немцев, а французов!»^{83}

Недоверие было взаимным. Президентом Пуанкаре в стремлении как можно скорее упрочить военный союз с Россией двигал прежде всего страх, что Британии в нужный момент не окажется рядом. В отличие от Франции с Россией, Британия никаких тайных двусторонних соглашений, обязывающих ее поддержать остальных в случае удара, не подписывала, лишь на словах обещая помощь и участвуя в переговорах военных и военно-морских штабов. Обсуждение возможной отправки экспедиционных войск во Францию началось в декабре 1908 года. После этого на заседании подкомиссии Комитета обороны империи 23 августа 1911 года, где присутствовали Асквит и Черчилль, всесторонне обсуждалась вероятность вмешательства Британии в случае развязывания войны в Европе. Согласно предположению одного современного историка, это заседание и «подготовило почву для вооруженной конфронтации между Британией и Германией». На самом деле это сильное преувеличение: Асквиту ли было не знать, как тяжело будет уговорить свою собственную партию и парламент одобрить участие в европейском конфликте?

После заседания комитета премьер-министр писал недовольно, что «все политические вопросы оставались и должны оставаться в ведении Кабинета, они находятся вне компетенции военного и военно-морского командования». Генри Вильсон – старший офицер британского штаба – возмущался: «Пока никаких окончательных соглашений с Францией о совместных военных действиях нет, есть только очень неохотное согласие, данное Генеральному штабу правительством, насчет дальнейшего сотрудничества»^{84}. Примерно так дело и обстояло. Заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон напомнил министру в августе 1914 года: «Вы раз за разом обещаете месье Камбону [французскому послу], что в случае агрессии со стороны Германии вступитесь за Францию»^{85}. Ответ Грея подтверждает, что французы не зря подозревали англосаксов в двуличии: «Да, но мы ничего не подписывали».

Один из недавних исследователей этого периода предположил, что министры и генералы Асквита после заседания 1911 года занялись «активной подготовкой к войне»^{86}. Какие-то предупредительные меры и планы на случай войны действительно имели место: например, резервирование под госпиталь экзаменационного колледжа Оксфордского университета. Однако назвать эту подготовку активной было бы преувеличением. Британская политика на этапе становления Антанты (это проявилось и в общем настрое на заседании Комитета обороны в 1911 году) озадачивала тем, что правительство, признавая возможность участия в войне на Континенте, собиралось выставить для этих целей несоразмерно маленькую армию. Уинстон Черчилль писал впоследствии, что в 1890-х годах, когда он был еще молодым офицером кавалерии, его и других военных сильно беспокоила незначительность британской армии по сравнению с континентальными: «Ни один ура-патриот, ни один воинствующий штабист… даже в запале не допускал мысли, что наши крошечные войска снова пошлют в Европу»^{87}. Через 15 лет, несмотря на проведенную Холдейном реформу, британская армия все равно оставалась мизерной по континентальным меркам. Военный бюджет 1913 года никоим образом не отражал предполагаемой ведущей роли Британии в разрешении европейского конфликта. Экспедиционные войска получили такое расплывчатое наименование именно потому, что никто не знал, где именно за рубежом им придется воевать – в Индии, в Африке или на Ближнем Востоке.

Вновь проявилась традиционная и нелепейшая британская твердолобость, повторяющаяся из века в век, не исключая и XXI столетие: в знак серьезности благих намерений снаряжается небольшое войско, словно не замечая, сколь оно несоразмерно решаемым задачам. С 1907 года лорд Нортклифф ратовал в своей Daily Mail за всеобщий призыв, чтобы создать достойную масштабам империи армию, однако его кампания не встретила поддержки. Главным образом правительство Асквита (конкретно министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея) винили в том, что проводимая им политика явно признавала, что Британия не останется в стороне в случае общеевропейского конфликта, поскольку владычество Германии на Континенте было недопустимо, однако практических мер для участия в подобной схватке не предпринималось.

Грея обычно изображают мягким, сдержанным человеком, который в 1914 году с несвойственным ему красноречием сокрушался о наступлении войны, а в мирное время писал отличные пособия по наблюдению за птицами и рыбалке нахлыстом. 52-летний вдовец вел на самом деле гораздо более насыщенную личную жизнь, чем предполагало большинство современников. Он был не чужд амурных похождений, хоть и скрывал их лучше своего коллеги Ллойда Джорджа: по данным последнего биографа Грея, у него имелось двое незаконнорожденных детей^{88}. Некоторые современники его презирали. Сэр Айра Кроу, несдержанный на язык чиновник Министерства иностранных дел, называл Грея «никчемным слабаком и недоумком». Ллойда Джорджа вечная замкнутость министра заставила предположить, что сказать тому особенно нечего и немногословность в данном случае – признак слабости характера. Грей не знал иностранных языков и терпеть не мог заграницу. Несмотря на образованность, он был человеком ограниченным, с резкими перепадами настроения.

Тем не менее с 1905 по 1916 год он безраздельно властвовал в британской внешней политике. Ллойд Джордж писал: «За восемь предвоенных лет Кабинет смехотворно мало времени уделял внешнеполитическим вопросам»^{89}. Отношение правительства Асквита к происходящему за рубежом и к европейским державам отдавало чудовищным высокомерием, особенно возмущавшим немцев. Французский посол в Лондоне Поль Камбон заметил саркастически, что нет для англичанина большего удовольствия, чем обнаружить, что интересы Англии совпадают с интересами человечества: «А если совпадения не наблюдается, он всеми силами создает его сам». На званом ужине, где присутствовали несколько представителей правительства, лорд Нортклифф с презрительной усмешкой обронил, что редакторы британских газет куда лучше осведомлены о положении дел за рубежом, чем любой министр Кабинета^{90}. Канцлер отозвался о министре иностранных дел так: «Сэр Эдуард Грей принадлежит к тому классу, который по традиции считает себя вправе облачиться в судейскую мантию и оценивать своих собратьев, но который едва ли найдет возможность поинтересоваться проблемами и испытаниями, стоящими перед человечеством»^{91}.

Издевка достаточно едкая, однако и Генри Вильсон после бесед с министрами в 1911 году о сценариях конфликта писал, что не впечатлен «тем, как Грей и Холдейн [тогдашний военный министр] владеют ситуацией, – Грей из них двоих наиболее невежествен и беспечен, он не только не представляет себе, что такое война, но шокировал меня тем, что, кажется, и не хочет представлять… невежественный, напыщенный мямля, которому нельзя занимать пост министра иностранных дел никакой страны крупнее Португалии»^{92}. Бернард Шоу с ненавистью называл Грея «помещиком от корней волос до кончиков ногтей… склонным к подлости»^{93}. Такой оценки он удостоился после неоправданно жестокой расправы в 1906 году британских властей над жителями египетского селения Деншавай, осмелившимися перечить устроившим голубиную охоту офицерам.

Даже если в чем-то Шоу и преувеличивал, тайная дипломатия Грея действительно отдавала заносчивостью – как и вся британская внешняя политика в то время. В августе 1904 года лорд Перси от лица тогдашнего консервативного правительства ответил с патрицианским высокомерием на вопрос палаты общин о только что подписанном англо-французском договоре: «Прерогатива народа – строить домыслы насчет существования секретных пунктов в международных соглашениях, дело правительства – поддерживать эту прерогативу своим молчанием». Однако 5 сентября 1911 года Асквит написал Грею, предупреждая, чем чреват разрешенный министром иностранных дел диалог между британским и французским генеральными штабами: «Мой дорогой Грей, переговоры, подобные тем, что ведутся между генералом Жоффром и полковником Фэрхомом, кажутся мне довольно опасными, особенно в той части, которая касается оказания помощи со стороны Британии. В нынешних обстоятельствах не стоит давать французам почву для подобных планов. Всегда ваш, Г. Г. А.»

Тем не менее премьер-министр фактически выдал Грею карт-бланш на внешнюю политику, добавив этот просчет к немалому числу проблем в политике внутренней. Министр иностранных дел давал Франции обещания поддержки в случае войны без оглядки на Кабинет и на палату общин – поведение, немыслимое по современным и даже по тогдашним представлениям о демократии: ничего подобного далее не случалось вплоть до англо-французского сговора 1956 года о совместном вторжении в Египет. Грей действовал тайком, поскольку знал, что парламентского одобрения он не добьется. Во время июльского кризиса его личное желание, чтобы Британия сражалась на стороне Франции, перевесило мнение народа и большинства коллег по правительству.

Трудно, однако, согласиться с теми, кто причисляет Грея к основным виновникам войны по причине того, что он либо слишком многое скрывал от британцев в последние мирные годы, либо не сумел дать четко понять Берлину, что Британия не собирается соблюдать нейтралитет. Германия, следуя в 1914 году намеченным планам, не рассматривала возможность британской интервенции всерьез и нисколько не опасалась презираемой ею крошечной армии. Возможные экономические последствия (Британии, обладающей абсолютным мировым господством в торговом мореплавании, ничего не стоило устроить коммерческую блокаду) Германию не пугали, поскольку она рассчитывала на молниеносную победу. Маловероятно, что какие-либо политические решения, принятые правительством Асквита, помогли бы избежать войны в 1914 году, но другой министр иностранных дел мог бы желать участия в ней Британии гораздо меньше.

Планируемые экспедиционные войска предполагалось хорошо вооружить и экипировать, однако их малочисленность отражала нежелание тратить большие деньги на сухопутную армию, когда четверть государственных расходов уходила на военно-морской флот. Генри Вильсон, руководивший военными операциями с 1910 по 1914 год, называл британские войска «наша смешная маленькая армия» и с презрением говорил, что нет такой военной проблемы на Континенте, на которую Британия могла бы ответить своими шестью дивизиями^{94}. Однако увеличивать армию правительство не собиралось, и народ его мнение поддерживал. Британцы холили и лелеяли прежде всего флот – по сравнению с флотом и регулярная, и территориальная (резервистская) армии были недоукомплектованы, тем более что глубинка и Уэльс отличались особенной нелюбовью к военной службе.

Вильсон играл ведущую роль в военном сближении с Францией (гораздо более тесном, чем хотелось бы генералам и чем предполагал Кабинет). Блестящий оратор, склонный тем не менее к безрассудству и просчетам, он поступил в военную академию лишь с шестой попытки. Вильсон долго ратовал за всеобщий призыв, называя добровольцев территориальной армии «самыми большими патриотами Англии, поскольку они хотя бы не сидят сложа руки»^{95}. В 1910 году, будучи преподавателем штабного колледжа, он уверял, что война в Европе неизбежна, и единственный благоразумный выход для Британии видел в союзе с Францией против Германии. Когда один из курсантов попытался возразить, что повергнуть в войну всю Европу «способна лишь необъяснимая глупость властей», Вильсон разразился хохотом: «Ха-ха-ха! Именно так, необъяснимая глупость нас и ждет!»^{96} Лорд Эшер писал впоследствии, что после лекций Вильсона курсанты возвращались в свои соединения, «убежденные в неизбежности [военного] катаклизма»^{97}. Премьер-министр характеризовал его Венеции Стэнли как «язвительного, но умного злодея», который в общем и целом прав^{98}.

Вильсон был бессовестным интриганом, который вмешивался во все, вплоть до обещания поддержки бунтующим ольстерским протестантам. Однако в основном благодаря ему британская армия разработала план войны на Континенте – так называемый план «S. W.» («С Францией»).

В 1911 году Вильсон добился согласия Грея на то, чтобы совместно с британскими железнодорожными компаниями разработать график переброски войск к морским портам в случае войны. Были составлены соответствующие расписания. В конце июля того же года Ллойд Джордж выступил с речью в резиденции лондонского лорд-мэра, безоговорочно ставя Британию плечом к плечу с Францией при любом конфликте с Германией, и Вильсон принял самое активное участие в реализации этого плана. В 1913 году он семь раз побывал во Франции, в беседах с Жоффром и его штабом обещая на 13-й день мобилизации сосредоточить 150 000 бойцов между линией Аррас – Сен-Кантен и Камбре. Довольно призрачное обещание, однако именно оно легло в основу военного соглашения, которого добивался старший британский офицер. Вильсон утверждал, что экспедиционные войска при всей своей малочисленности окажут неоценимую моральную поддержку. Он серьезно недооценивал предполагаемую силу Германии. Но при этом, будучи тогда лишь бригадным генералом, он сделал все, чтобы убедить Асквита рассмотреть – пусть и не подтверждая – военное соглашение с Континентом. Здесь чувствуется скорее благоразумный государственный подход, чем кровожадность и жажда войны.

Тем временем на переговорах 1914 года между российским и британским военно-морскими штабами британцы обсуждали возможную помощь российским войскам при высадке в Померании. Такими шахматными партиями балуются все военачальники, однако, когда новость о переговорах просочилась через российского дипломата в Берлин, немецкая паранойя по поводу Антанты только усилилась. К сожалению, померанская схема представлялась малоосуществимой. Подготовка королевских ВМС к Армагеддону была целиком сосредоточена на блокаде, дипломатические последствия которой тоже слабо просчитывались. Как и всем военным планам Британии, этой схеме не хватало размаха и четкости, а также политической поддержки, способной превратить ее в более стройную стратегию. Поскольку континентальные державы рано или поздно собирались скрестить оружие, Британии следовало бы задуматься о своем участии всерьез. Однако островитянам хотелось верить, что война на Континенте будет носить междоусобный характер.

2. На подступах к войне

1. Австрия угрожает

Если искренней скорби по убитому Францу Фердинанду в империи Габсбургов почти не чувствовалось, то гнев на организаторов покушения явил себя в полной мере. Йован Авакумович, знаменитый сербский юрист и представитель либеральной оппозиции, узнал о случившемся из газеты, которую вручил ему портье во время заселения в тирольскую гостиницу, куда он прибыл на отдых с семьей. Помрачнев, Авакумович объяснил жене и дочери, что для Сербии эти события чреваты весьма серьезными последствиями^{99}. После ужина он слушал рассуждения других постояльцев, утверждающих, что замешанную в убийстве Сербию необходимо призвать к ответу: «Я обратил особое внимание на одного – хорошо одетого элегантного мужчину, сидевшего с тремя другими за соседним столиком. Он высказывался очень резко. “Сербия виновата, ее нужно наказать”, – заявил он громко, и остальные трое поддакнули: “Правильно!” Позже я узнал от портье, что это был сотрудник Министерства иностранных дел»^{100}.

В Вене сараевских убийц сперва называли боснийцами, потом просто сербами. По всей империи прошли бурные антисербские демонстрации. В Сараево разгромили принадлежащий сербам отель Europe и сербскую школу – по свидетельству немецкого консула, в городе устроили «вторую Варфоломеевскую ночь». В Вене 30 июня вышли на демонстрацию перед сербским посольством около двух сотен студентов, скандирующих «Долой Сербию! Да здравствует Австрия! Да здравствуют Габсбурги!» и сжигающих ненавистный флаг^{101}. Подобные сцены повторялись изо дня в день.

Австрийский посланник в Белграде Вильгельм фон Шторк возмущенно докладывал в Вену 30 июня: «На улицах и в кафе ликование по поводу нашей трагедии, ее считают перстом Божьим и заслуженной карой за все зло, которое Австро-Венгрия причинила Сербии». Сербская оппозиционная пресса с поразительным равнодушием к интересам и репутации собственной страны радовалась убийству эрцгерцога. Студент Йован Динич, поспешивший на главную площадь Белграда обсудить новость с друзьями, никак не ожидал услышать там не осторожное перешептывание, а громкие возбужденные разговоры. Молодой, подающий надежды юрист провозгласил австрийские военные маневры в Боснии недопустимой провокацией, угрозой всем сербам, и теперь, мол, также и боснийским сербам придется «прыгать через костер» вместе со всей Сербией^{102}. Не обошлось и без недоразумений, подливающих масла в огонь: 30 июня пограничный черногорский город Металка был украшен флагами, вызвав у возмущенных австрийцев подозрения, что соседи празднуют гибель Франца Фердинанда. Лишь неделю спустя выяснилось, что Металка отмечала день рождения наследного принца Черногории. Австрия реагировала на каждое пустяковое, надуманное подстрекательство с той же яростью, что на подлинную и серьезную провокацию – убийство эрцгерцога.

Участники любого конфликта, в который вовлечено более двух сторон, вступают в бой по совершенно разным мотивам – и 1914 год не был исключением. Каждым из семи правительств двигали совершенно определенные амбиции и страхи. И хотя сражения разыгрывались главным образом в Европе, а противоборствующие стороны образовывали альянсы, это не значит, что они руководствовались общей логикой. Практически немедленное решение Австрии ответить на убийство Франца Фердинанда вторжением в Сербию объяснялось, разумеется, не скорбью по погибшему эрцгерцогу и его «неудобной» супруге, а тем, что убийство предоставило удобный повод расквитаться с задиристой соседкой.

Власти империи Габсбургов убедили себя, что военные действия – единственный способ разрешить проблемы, причем не только с Сербией, но и с собственными беспокойными гражданами. Министр финансов Риттер фон Билинский говорил впоследствии: «Мы решились на войну слишком поспешно»^{103}. Австрийский военный атташе в Белграде сообщил, что покушение планировалось и организовывалось главой сербской разведки. Австрийские власти пришли к общему мнению, что акцию можно приравнять к объявлению войны, хотя иных доказательств, связывающих убийство с сербской монархией или выборным правительством, у них имелось не больше, чем у нынешних историков. Военный министр Александр фон Кробатин и генерал Оскар Потиорек, главнокомандующий округа Босния-Герцеговина, единодушно требовали начать военные действий. Берхтольд, которого современники часто ругали за мягкотелость, проявил несвоевременную решительность. 30 июня он в частном порядке поддержал необходимость «окончательно и твердо поставить Сербию на место».

Окружавшие Берхтольда молодые дипломаты – граф Иоганн Форгач, барон Александр фон Мусулин и граф Александр Хойос – были убеждены, что решительная политика экспансии – лучшее лекарство от внутренних болезней Европы. Форгач громче других ратовал за подавление Сербии. Хойос добился поддержки Германии. Захлестнувшее Вену безрассудство в полной мере отразилось в его словах: «Нам все равно, приведет ли это к мировой войне». Мусулин разработал безопасные каналы связи с союзниками – позже этот «необузданный болтун» будет с гордостью называть себя «человеком, развязавшим войну»^{104}.

Император Франц Иосиф написал кайзеру Вильгельму II лично: «Вы тоже убедитесь после недавней трагедии в Боснии, что [мирное] урегулирование конфликта между нами и Сербией немыслимо». 4 июля Берхтольд отправил Хойоса в Берлин, где дипломат провел ряд встреч с Вильгельмом II и его советниками. Кайзер обещал Австрии безоговорочную поддержку в любых действиях – тот самый знаменитый «карт-бланш», из-за которого ответственность за Первую мировую войну возлагалась на Германию. Вечером 5 июля австрийский посланник передал слова кайзера: «Если мы действительно считаем необходимыми военные действия против Сербии, ему кажется досадным не воспользоваться нынешним благоприятным моментом»^{105}.

Германия убеждала Австрию форсировать события, чтобы Сербия не успела обрести дипломатическую и военную поддержку. От Вены требовалось поставить Санкт-Петербург перед свершившимся фактом: войска Габсбургов оккупируют сербскую столицу. Когда Хойос уехал, заместитель немецкого статс-секретаря Артур Циммерман оценил вероятность вооруженных действий между Австрией и Сербией в 90 %. Несколько недель, прошедших до объявления Австрией ультиматума, Германия возмущалась нерешительностью австрийцев. Канцлер Бетман-Гольвег переживал приступы паники. Курт Рицлер, его личный секретарь и главный советник, высказывал 6 июля в своем дневнике опасения насчет сценария, внушавшего беспокойство его начальнику: «Действия против Сербии могут привести к мировой войне. Война независимо от исхода вызовет, по мнению канцлера, переворот всего сущего. <…> Полное смятение, все в густом тумане. И это повсеместно в Европе. Будущее за Россией, которая… наваливается на нас, как все более тяжелый кошмар».

Рицлер пытался переубедить Бетмана-Гольвега, предположив, что можно поставить Сербию на место и дипломатическими мерами, добавив обнадеживающе: «Если наступит война и завеса [дружбы, скрывающая вражду между народами] спадет, то на борьбу поднимется весь наш народ, ведомый чувством чрезвычайной опасности. Победа ведет к освобождению»^{106}. Вот такие вагнеровские размышления и фантазии владели политическими руководителями Германии в преддверии июльского кризиса. На этом этапе Бетман-Гольвег и кайзер высказывались от имени страны практически единолично. И хотя Мольтке уверял Вильгельма, что армия готова вступить в бой в любой момент, некоторые историки утверждают, будто с ним не особенно советовались, прежде чем гарантировать Австрии поддержку.

После возвращения Хойоса в Вену немецкие власти напустили на себя беспечность, которую сторонники теории заговора считают весьма наигранной. Бетман-Гольвег провел почти весь остаток месяца в своем поместье Хоэнфинов на Одере, что, впрочем, не помешало ему нанести несколько тайных визитов в Берлин для консультаций с военными. Мольтке отбыл на лечение в Карлсбад – второй раз за год – и вернулся только 25 июля, к началу открытого столкновения между Веной и Белградом. Кайзер 6 июля отправился в ежегодный летний вояж на яхте по Северному морю, длившийся до 27-го. Старшие министерские чиновники, включая прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна, ушли в отпуск, газетам было настоятельно рекомендовано не провоцировать французов.

Ряд ученых склонен видеть во всем этом намеренный обман, однако гораздо более вероятно, что Германия на данном этапе искренне полагала, будто начавшуюся с ее подстрекательств австро-сербскую войну можно локализовать, – хотя и не питала иллюзий насчет катастрофических последствий в случае неудачи. Контр-адмирал Альберт Хопман, человек наблюдательный и достаточно осведомленный, писал в своем дневнике 6 июля: «Положение дел кажется мне вполне благоприятным для нас – решительный государственный деятель соответствующего калибра не преминул бы им воспользоваться»^{107}. На протяжении последующих недель Хопман придерживался широко распространенного в Берлине мнения, что Германия может почти без усилий извлечь из балканского кризиса большую дипломатическую выгоду. 16 июля он писал: «Я лично не верю, что дойдет до настоящей войны»; а потом, 21-го: «Европа не станет устраивать потасовку из-за Сербии»^{108}.

7 июля в Вене Берхтольд сообщил австрийскому Совету министров, что Германия окажет безоговорочную поддержку в случае крайних мер, «даже если наши действия против Сербии приведут к большой войне». В тот же день барон Владимир Гизль, австрийский посланник в Белграде, возвратился в Сербию после проведенных в Вене совещаний с четкими инструкциями от министра иностранных дел: «Независимо от реакции сербов на [готовившийся в это время] ультиматум, вы должны разорвать отношения и довести дело до войны»^{109}. Лишь венгерский премьер-министр граф Иштван Тиса не одобрял перспективу «страшной катастрофы общеевропейской войны» и призывал к осторожности. Высказанное им графу Юлию Андраши мнение, что нельзя карать целую нацию за действия беспринципной группировки, убившей эрцгерцога, не изменилось до середины июля.

Начальник Генштаба австрийской армии Конрад, напротив, выступал за решительные, агрессивные действия. После войны граф Хойос писал: «Сегодня никто не представляет, насколько владела нами вера в немецкую мощь, в непобедимость немецкой армии и насколько уверены мы все были, что Германия с легкостью выиграет войну против Франции (зачеркнуто в оригинале Хойоса. – Прим. авт.) даст нам наибольшие гарантии безопасности в случае, если наши действия против Сербии приведут к общеевропейской войне»^{110}.

Многие австрийские военные не только не боялись развязать войну с «русским медведем», но считали, что без открытого выяснения отношений избавиться от панславянской угрозы в принципе не получится. Офицер генерального штаба Вольфганг Геллер отметил в своем дневнике 24 июля, что Сербия наверняка отклонит ультиматум Вены, и беспокоился лишь о том, что Россия не проглотит наживку: «Настоящий успех возможен лишь в том случае, если в ход пойдет “Kriegsfall R” [план войны с Россией]. [Славянский] вопрос не решится, пока Сербия и Черногория существуют как независимые государства. Нет никакого смысла воевать с Сербией, не намереваясь в конечном итоге стереть ее с карты; так называемая карательная кампания – “eine Strafexpedition” – пройдет даром, каждая пуля будет потрачена зря; южнославянский вопрос нужно решать радикально, объединив всех южных славян под габсбургским флагом»^{111}. Такие взгляды были широко распространены среди австрийской знати, генералов, политиков и дипломатов.

Австро-сербская война, таким образом, стала неизбежной. Однако был ли обречен региональный балканский конфликт перерасти в общеевропейскую катастрофу? Заслуживала ли Сербия избавления от уготованного ей Австрией и Германией приговора? Безответственность поведения сербов почти не оспаривается, однако кажется нелепым на этом основании считать целую страну изгоем и утверждать, что она заслуживает уничтожения. То, что империя Габсбургов, поддавшись ощущению собственной слабости и уязвимости, решила развязать войну, чтобы наказать Аписа и его соотечественников, удивляет куда меньше, чем то, что ее соседка, великая процветающая Германия, отважилась по такому пустяковому поводу разжечь большой пожар.

Объяснений набирается несколько. Во-первых, немецкие правители, как и большинство мужчин своего поколения, считали войну естественным способом удовлетворения государственных амбиций и демонстрации силы: в конце XIX века Пруссия трижды с успехом им воспользовалась. Георг Мюллер, глава военно-морского Кабинета при Вильгельме, уверял своего государя в 1911 году, что «война – это не худшее из зол»^{112}, и именно такое мнение преобладало в Берлине. Кайзер и его главные советники недооценивали могущество, которого их страна могла бы достичь благодаря экономическому и промышленному развитию без всяких войн. Немецкие власти ошибочно полагали, что господство в Европе можно завоевать лишь на поле боя.

Немецкой душой в этот период владела паранойя – уверенность, что стратегическая позиция страны не только не укрепляется, а, наоборот, подорвана подъемом социализма внутри империи и военной мощью Антанты за рубежом. Многие немецкие банкиры и промышленники пребывали в нездоровой уверенности, что западные демократии мечтают задушить немецкую индустрию. Посол Германии в Вене попытался было охладить воинственный пыл австрийского правительства, однако результатом стали возмущенные резолюции кайзера на его докладах: «Кто его уполномочил? Это несусветная глупость!» Германия понимала, что с большой долей вероятности русский царь возьмет Сербию под крыло – Николай II уже высказывал подобные намерения. Однако Мольтке и Бетман-Гольвег были одержимы страхом перед постоянной угрозой со стороны России, поэтому, если сражение с российской армией неизбежно, пусть оно случится как можно раньше. 20 мая 1914 года в купе поезда, следующего из Потсдама в Берлин, начальник Генштаба сообщил министру иностранных дел фон Ягову, что не пройдет и нескольких лет, как Россия вырвется вперед в гонке вооружений. Если это превосходство придется устранять ценой столкновения с Францией, союзницей России (в чем Мольтке не сомневался), то Генеральный штаб к такому варианту развития событий готовится тщательно и убежден в успехе.

Бетман-Гольвег не был лидером, скорее прирожденным чиновником. Ллойд Джордж, ездивший в 1908 году в Германию перенимать опыт медицинского страхования, делился позже своими впечатлениями от беседы с ним: «Располагающая к себе, но не особенно интересная личность… эрудированный, прилежный и чрезвычайно здравомыслящий чиновник, однако он не показался мне человеком облеченным властью, способным в один прекрасный день перевернуть устои». Кроме того, Бетман-Гольвег отличался переменчивостью – особенно в сравнении преимуществ войны и мира. В 1912 году он вернулся из России встревоженный ее растущей мощью и весь следующий год призывал сыграть на опережение. В апреле 1913 года он выступал с речью в рейхстаге о «неизбежной борьбе» между славянами и тевтонцами, предупреждая Вену, что никакой конфликт между Австрией и Сербией не обойдется без вмешательства России. Однако случались и светлые моменты, когда канцлер сознавал опасность вооруженного столкновения. 4 июня 1914 года он сообщил баварскому послу, что консерваторы, вообразившие, будто конфликт поможет им утвердиться в собственной стране, подавив ненавистных социалистов, сильно заблуждаются: «Мировая война с ее непредсказуемыми последствиями сыграет на руку социальной демократии, проповедующей мирные ценности». Война, добавил он, может стоить некоторым правителям их престолов.

Одиночество не добавляло Бетману-Гольвегу рассудительности. Его жена скончалась в мае 1914 года после продолжительной болезни, оставив его коротать досуг с томиком Платона на греческом. Он растерял почти всех друзей в политической сфере, особенно в рейхстаге. Мольтке было не до Бетмана-Гольвега, чья карьера теперь находилась исключительно в руках кайзера, его патрона. Канцлер изначально рассматривал июльский кризис как возможность восстановить собственный авторитет и репутацию, проведя дипломатическую работу в пользу Центральных держав. Именно он побуждал кайзера поддержать Австрию и тщательно сортировал предъявляемые своему патрону телеграммы, чтобы тот не свернул с намеченного пути. Он считал, что Германия должна целеустремленно следовать избранным курсом, не боясь реакции Санкт-Петербурга.

Таким образом, Бетман-Гольвег, Вильгельм и Мольтке совместными усилиями подталкивали страну к роковому решению. Германия активно подстрекала Австрию напасть на Сербию, и три главных берлинских деятеля не предпринимали никаких попыток избежать большой беды. Именно в этом состоит их основная вина за дальнейшее развитие событий. Было бы ошибочно утверждать, будто они вступали в июльский кризис с целенаправленным намерением раздуть общеевропейский конфликт, однако немецкий фатализм и вера в неизбежность подобного исхода именно такой исход и приближали. Герой миллионов рабочих, предводитель социал-демократов Август Бебель после Агадирского кризиса 1911 года выступил со страстной речью: «Каждая страна продолжит вооружаться, пока не наступит день, когда кто-то скажет: “Лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. [А словами народа]: “Чем дольше мы медлим, тем слабее становимся”. И тогда произойдет катастрофа. Тогда пойдут в ход великие мобилизационные планы, по которым от 16 до 18 миллионов человек – цвет нации, вооруженной новейшими орудиями уничтожения, – сойдутся друг против друга на поле боя. Грядет G"otterd"ammerung (гибель богов) буржуазного мира».

По свидетельству Томаса Манна, немецкая интеллигенция воспевала войну, «словно соревнуясь друг с другом, увлеченно и страстно, будто ни они сами, ни народ, чьим голосом они служили, не видели ничего лучше, ничего прекраснее, чем сражаться с полчищами врагов»^{113}. Некоторые консерваторы находились под впечатлением от нашумевшей в 1912 году книги генерала Фридриха фон Бернгарди «Современная война»^[9], где провозглашался «долг [Германии] вести войну… Война – это первоочередная биологическая потребность… Без войны более слабые, увядающие виды не дадут вырасти здоровым, цветущим, и наступит всеобщий упадок. <…> Сила дает право завоевывать и захватывать». Мольтке не жаловал Бернгарди, называя его «мечтателем-идеалистом», однако в Британии книга вызвала широкий резонанс – в числе тех, кто высказал возмущение, были сэр Артур Конан Дойл и Герберт Уэллс. На мнение британцев, возможно, повлияло то, что их собственная страна уже завоевала и захватила все, что ей требовалось.

В империи Габсбургов фатализм по поводу неизбежности конфликта ощущался еще сильнее. В марте 1914 года авторитетный военный журнал Danzer’s Armee-Zeitung писал, что история знает мало случаев, когда международное положение выглядело столь же мрачно. Непрекращающиеся балканские войны, к которым добавилось вторжение Италии в Ливию в 1911 году с последующей колонизацией, выступали лишь прелюдией «к великому пожару, который неизбежно нас ожидает. Мы видим, что гонка вооружений – это уже не средство поддержания равновесия сил, как это было десятилетиями, а лихорадочная неприкрытая подготовка к конфликту, который может начаться не сегодня-завтра». В журнале отмечалось, что России остается еще несколько лет до завершения постройки стратегической железнодорожной сети, без которой невозможна быстрая мобилизация, и поэтому скорая война будет «некстати для наших врагов». Соответственно, утверждал автор публикации, в интересах Австрии и ее союзников нанести удар до того, как инициатива будет упущена: «Сегодня перевес на нашей стороне, однако неизвестно, что будет завтра! Если рано или поздно реки крови все равно прольются, не стоит упускать момент. Сила за нами – осталось принять решение!»^{114}

14 июля граф Берхтольд провел важное совещание, на котором определялись дальнейшие шаги империи. Конрад поднял вопрос о сроках: с учетом экономических трудностей, которые наступят, если призвать резервистов в разгар уборочной страды, он хотел бы отложить объявление войны до 12 августа. Министр иностранных дел выступил против. «Дипломатическая ситуация может измениться», – сказал он начальнику Генштаба, имея в виду, что Вена может не выдержать давление Антанты, желающей сохранить мир. Немецкий посол был уведомлен, что команда Берхтольда работает над текстом ультиматума Белграду, который Сербия непременно должна отклонить.

Западную Европу очередной виток балканской междоусобицы не особенно интересовал. The Times от 3 июля сетовала на странице светской хроники: «Проблема домашней прислуги встала на сегодняшний день наиболее остро. Чтобы как-то помочь делу, несколько месяцев назад The Times разработала программу, в рамках которой хозяйки-эксперты будут помогать другим хозяйкам подыскивать надежную и расторопную прислугу…» 16 июля газета осветила положение дел в Европе во второй передовице, утверждая, что Сербии следует добровольно заняться расследованием убийства Франца Фердинанда. Заканчивалась статья небрежным утверждением, что силовое решение в отношениях Австро-Венгрии с Сербией фигурировать не будет: «Любая попытка применения силы поставит под удар мир во всей Европе, что император и его мудрые советники, несомненно, сознают». Двумя днями позже почетное место на странице международных событий The Times заняла статья о Мексике – единственная новость, посвященная Европе, была озаглавлена «Сербская угроза». 17 июля Ллойд Джордж сообщил на конференции лондонских бизнесменов, что «международное небо никогда не бывает безоблачным», однако тучи все же рассеиваются. Он с уверенностью утверждал, что проблемы Европы вскоре разрешатся. Британские политики и пресса (гораздо больше озабоченные ольстерским кризисом) с самого начала даже мысли не допускали, что оскорбленная Австрия возьмется за оружие.

Франция не отличалась политической стабильностью из-за сотрясавших ее постоянных смен правительства (с 1911 по 1914 год их было семь). Стране хватало собственных злободневных внутренних проблем, главной из которых был процесс по делу супруги Жозефа Кайо Генриетты, застрелившей редактора Le Figaro Гастона Кальметта. Президент Раймон Пуанкаре и Рене Вивиани, его временный премьер-министр, отплыли из Дюнкерка ранним утром 16 июля на линкоре France с государственным визитом в Россию. Оба воспринимали этот вояж как отдых – Пуанкаре писал позже о «царившем в пути ощущении покоя»^{115}. Радиосвязь на корабле оставляла желать лучшего, поэтому на время морского перехода они оказались практически отрезанными от мира: «За бортом густой туман, будто нарочно скрывающий европейские берега».

20 июля французская делегация пришвартовалась у пристани Петергофского дворца, где ее встречала императорская семья и несколько министров Николая II. Французский посол Морис Палеолог услышал сказанные в ожидании французских гостей слова царя: «Не могу поверить, что [кайзер] хочет войны. <…> Знали бы вы его так, как знаю я… сколько в нем позерства! Тем важнее для нас возможность рассчитывать в случае чего на Англию. Если Германия не выжила из ума, она ни за что не решится напасть на Россию, Францию и Англию одновременно»^{116}. После обмена любезностями Пуанкаре попросил Сергея Сазонова поделиться своей точкой зрения на сараевское убийство. Согласно президентским мемуарам, министр иностранных дел не придавал событию особого значения, а известия из французского посольства в Вене с предупреждениями о том, что австрийцы могут решиться на крайние меры, не передавались в Санкт-Петербург уже который день. О последовавшем затем банкете Палеолог, приходивший во все больший восторг, писал: «Я надолго запомню эту слепящую россыпь драгоценностей на плечах дам… фантастический водопад бриллиантов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов и бериллов»^{117}. Это был последний рассвет безмятежного самодовольства правящего класса старой Европы.

Рене Вивиани был типичным водевильным французом в представлении англичан – говорливый, эксцентричный, эмоциональный, подверженный неожиданным приступам крайней грубости. Во время визита в Россию было очевидно, что его сейчас больше занимают домашние дела, чем международная обстановка: он опасался, как бы во время разбирательства по делу Кайо не всплыли компрометирующие его лично подробности, и беспокоился за свою любовницу, актрису Comedie-Francaice. Если Пуанкаре при получении известий из Парижа с растущим нетерпением надеялся прочитать что-то относящееся к европейскому кризису, Вивиани интересовали исключительно парижские сплетни. Он утверждал, что сербский вопрос непременно разрешится, поэтому торопиться домой нужды нет.

Пуанкаре, беззаветно преданный Антанте, возглавлял переговоры с Россией, записывая затем в дневнике с наигранным самооправданием: «Я взял на себя обязанности Вивиани. Боюсь, он слишком малодушен и мягкотел». Палеолог отмечал: «Инициативу перехватил Пуанкаре. Очень скоро все переговоры вел именно он, царь только кивал, всем видом, однако, выражая искреннее одобрение. Он был весь участие и понимание»^{118}. Французский посол не самый надежный свидетель, однако всеобщее доброжелательное настроение во время переговоров он подметил точно.

Анализировать эту франко-русскую «встречу в верхах», как мы назвали бы ее теперь, чрезвычайно сложно, поскольку протоколов не велось и мало сохранилось соответствующих официальных документов. Мемуары основных участников уклончивы и, возможно, намеренно вводят в заблуждение относительно происходившего. Пуанкаре и Сазонов в один голос доказывали, что обсуждали общие вопросы, ничего не зная о грядущем австрийском ультиматуме Сербии. Это, возможно, неправда, поскольку русские дешифровщики успешно прочитывали дипломатическую переписку Вены. Царский Генеральный штаб был отлично осведомлен о планах и маневрах Габсбургов: кроме начальника австрийской разведки полковника Альфреда Редля, гомосексуалиста, покончившего жизнь самоубийством в 1913 году, у Санкт-Петербурга хватало и других, менее заметных агентов. Гораздо хуже Россия была информирована о намерениях Германии, однако располагала довольно точными сведениями о стратегии шлиффеновского охвата, выкупив за 10 000 рублей у некоего шпиона отчет о военных планах немецкой армии 1905 года.

Весьма вероятно, что французская и российская делегации активно обсуждали балканский кризис и договорились о жестких действиях. Пуанкаре считал немцев двуличными: «Как только мы с ними по-хорошему, они сразу же этим злоупотребляют, но стоит проявить твердость, и они идут на попятный»^{119}. Твердость намеревались проявить все, и это существенно влияло на поведение держав в июле 1914 года. Некоторые историки полагают, что в Санкт-Петербурге Пуанкаре укрепил настрой на войну у Сазонова – «несчастного флюгера», как назвал его представитель британского Министерства иностранных дел Роберт Ванситарт^{120}. Во время торжественного банкета во французском посольстве российский министр иностранных дел в разговоре с президентом приводил те же аргументы, что и Конрад: если кризис усугубится, России трудно будет провести мобилизацию во время страды. Тот факт, что француз отметил обсуждение подобного препятствия в своих мемуарах, позволяет предположить, что балканская ситуация представлялась Пуанкаре и Сазонову куда серьезнее, чем они признавали впоследствии.

Однако, допуская, что Франция и Россия договорились о совместном жестком противодействии австрийскому ультиматуму Сербии (включая мобилизационную подготовку в России, такую же как во время предыдущего балканского кризиса), не стоит приравнивать эту договоренность к намеренному развязыванию войны в Европе. Царь определенно не стремился к масштабному столкновению, а его генералы знали, что к 1916 году Россия накопит силы и получит перевес над Германией. Российские послы в Париже, Вене и Берлине, равно как и Юрий Данилов, генерал-квартирмейстер и самая авторитетная фигура российской армии, отсутствовали на посту до 24 июля, когда Австрия выдвинула ультиматум, что еще раз доказывает – Санкт-Петербург не предполагал военных действий. Доподлинно о встречах в верхах известно лишь то, что царь планировал в 1915 году нанести ответный визит во Францию. Во время прогулки по Неве французско-русская делегация проплывала верфи, где из-за забастовки рабочих приостановилось строительство новых линкоров. Николай II заподозрил происки немецких агитаторов, пытающихся испортить официальный визит французов, однако Пуанкаре лишь пожал плечами – «чистые домыслы».

21 июля президентская делегация принимала всех аккредитованных в Санкт-Петербурге послов, облаченных в расшитые золотом мундиры. В основном обменивались светскими банальностями. Немецкий посланник заявил, что с нетерпением ждет запланированной на это лето поездки во Францию со своей французской семьей. Представитель Британии сэр Джордж Бьюкенен – «сухой, нудный и чрезмерно галантный», по отзыву президента – высказал тревогу по поводу складывающейся в Европе ситуации, предлагая Вене и Санкт-Петербургу вступить в открытый диалог. Пуанкаре ответил, что такой ход был бы опаснее всего, и написал затем в своем дневнике: «Этот разговор не внушает мне оптимизма». Граф Фридрих Сапари, посол Австро-Венгрии, растревожил французского президента еще больше: «Создается впечатление, что Австро-Венгрия хочет переложить на всю Сербию ответственность за совершенное [в Сараево] и, возможно, желает унизить свою скромную соседку. Если я промолчу, он может предположить, будто Франция одобряет агрессивные планы Австро-Венгрии. Я отвечаю, что у Сербии имеются друзья в России, которые придут в изумление от услышанного и в своем изумлении будут не одиноки».

Палеолог свидетельствует, что Сапари ответил Пуанкаре холодно: «Месье президент, мы не потерпим, чтобы иностранное правительство позволяло вынашивать на своей территории враждебные нам планы!»^{121} Президент подчеркнул, что всем европейским державам сейчас необходимо соблюдать особую осторожность, добавив: «Сербский вопрос несложно уладить при желании. Однако с равным успехом можно и обострить. У Сербии немало близких друзей в России. А у России есть союзница Франция. Осложнений, которых стоит опасаться, предостаточно!» Сапари поклонился и отбыл, ничего больше не сказав. Пуанкаре сообщил Вивиани и Палеологу (по словам последнего): «Я не удовлетворен этой беседой. Посла явно проинструктировали молчать. <…> Австрия готовит нам coup de th'e^atre (неожиданный поворот). Сазонов должен держаться твердо, а мы обязаны ему помочь…» Полностью верить этому свидетельству нельзя, однако общий настрой оно передает.

Из Парижа пришла телеграмма, сообщающая, что Германия предлагает Австро-Венгрии поддержку. Вивиани и Пуанкаре единодушно сочли эту новость блефом, который должен был усилить давление на сербов, однако французских лидеров уже начинала беспокоить скудость и запоздалость поступающих сведений. Вскоре Германия начала частично блокировать помехами французскую дипломатическую радиокорреспонденцию. Одно то, что Берлин решился на подобный шаг, выставляет его в малопривлекательном свете – и это без учета систематического обмана в переговорах с другими державами. Если Германия действительно стремилась к мирному урегулированию, вряд ли этому способствовало удержание французских властей в неведении относительно развития событий и ложь о степени собственной осведомленности.

23 июля Пуанкаре устраивал на верхней палубе France ужин, который был омрачен сильным ливнем, промочившим до нитки императрицу и ее дочерей. Президента сердило, что капитану судна недостало воображения, чтобы обставить событие с б'oльшим шиком. Не хватало женской руки. Однако французская делегация отбывала из Петербурга несколько часов спустя с уверенностью, что в общем и целом визит прошел успешно, и подтвердила преданность Франции Российской империи. Беспокойство Вивиани, которое тот не мог скрыть, возможно, объяснялось опасениями насчет того, как далеко зашел президент в обещаниях поддержки, хотя прямых свидетельств этому опять же нет. Пуанкаре предполагал впоследствии, что Германией в стремлении ограничить его осведомленность в эти роковые дни двигал страх, как бы Россия и Франция совместными усилиями не выработали подходящую мирную инициативу. Верится с трудом. Однако доподлинно известно, что Австрия откладывала предъявление Сербии ультиматума до тех пор, пока французская делегация не вышла в море, удаляясь от российских берегов. Только на следующий день Пуанкаре и Вивиани начали получать по частям текст австрийского ультиматума.

По стечению обстоятельств с 14 по 25 июля французская дипломатическая миссия в Белграде молчала, не прислав Пуанкаре и Вивиани ни одной депеши, поскольку посланник был болен^{122}.

Тем временем Палеолог в Санкт-Петербурге постоянно давил на Сазонова, требуя «твердости». Послы в те времена были важными персонами, посредниками, а иногда и главными действующими лицами. Палеолог обладал взрывным характером и войны не боялся, поскольку считал, что военное преимущество сейчас на стороне России и Франции. И все же непонятно, почему некоторые пытаются усмотреть в петербургской «встрече в верхах» конспирацию и злой умысел, если никаких доказательств на этот счет не имеется.

Россия действительно жестко соперничала с Германией за контроль над Дарданеллами и выход к Черному морю, однако этот фактор влиял на развитие событий в 1914 году незначительно, он лишь усиливал враждебность и подозрения между двумя странами. У царской империи были гораздо более сильные, чем у любой другой европейской страны, мотивы отсрочить выяснение отношений. На июльской встрече в Санкт-Петербурге две участницы Антанты не строили планов наступления, а разрабатывали возможный отклик на военную инициативу Австрии, наверняка обеспеченную поддержкой Германии. То, что Россия смирится с подавлением Сербии, было так же маловероятно, как и то, что Париж оставит Петербург без помощи. Это понимали и Австрия, и Германия, однако понимание их не останавливало, поскольку они считали, что смогут выиграть войну.

Окончательное решение Австрии вторгнуться в Сербию – независимо от реакции Белграда на требования Вены – было принято на тайном совещании в доме Берхтольда 19 июля. Граф Тиса, единственный, кто прежде выступал против, теперь принял сторону министра иностранных дел; венгерское общественное мнение приобрело тот же возбужденный антисербский характер, что и австрийское. Барон Мусулин, составлявший ультиматум, говорил впоследствии с гордостью, что «огранял и шлифовал его, словно драгоценный камень», чтобы «поразить мир обвинительной речью». Накануне предъявления черновик отправили в Берлин – немецкое правительство, не сделавшее никаких попыток смягчить или отредактировать текст, позже лживо утверждало, будто не видело ультиматума до самого его обнародования.

Ультиматум, предъявленный Белграду в 6 часов вечера 23 июля, вменял Сербии в вину террористические действия и убийство на австро-венгерской земле. Содержащиеся в тексте обвинения, касающиеся участия «Черной руки» в сараевских событиях, были, по большому счету, правомерны. Однако пункты пятый и шестой, требующие предоставить Австрии возможность расследовать дело и судить виновных на сербской территории, означали нарушение суверенитета, которого не потерпело бы ни одно государство, – этого от Сербии и не ожидалось. Пущенная Берхтольдом стрела летела в цель.

2. Россия откликается

Сербский премьер-министр Николай Пашич 23 июля отсутствовал в Белграде по предвыборным делам – у него давно вошло в традицию уезжать из столицы в кризисные моменты (возможно, не случайно). В его отсутствие австрийский ультиматум был вручен министру финансов доктору Лазе Пачу. Дальше началась лихорадочная круговерть. Апис, один из главных виновников кризиса, отправился к своему зятю Живану Живановичу с предупреждением: «Положение весьма серьезное. Австрия выдвинула ультиматум, известие передано в Россию, отдан приказ о мобилизации»^{123}. Живанович, как и многие другие, поспешно эвакуировал семью подальше от столицы, в провинцию, где пока было безопасно.

Сочувствовавший Сербии российский посол Николай Хартвиг скоропостижно скончался 10 июля от сердечного приступа, и небольшую дипломатическую миссию пришлось возглавить его заместителю Василию Штрандману. Он «мобилизовал» дочь Хартвига Людмилу Николаевну вместе со своей супругой шифровать растущую гору телеграмм, которые нужно было передавать Сазонову в Петербург, создав забавный образчик семейного дипломатического подряда. За этим занятием их и застал поздно вечером слуга, пришедший сообщить, что 26-летний князь-регент Александр ждет внизу, чтобы обсудить ультиматум. Штрандман сообщил заметно взвинченному князю: «Условия очень жесткие и мало оставляют надежды на мирное разрешение. Если не принять их целиком, Сербии придется браться за оружие». Князь согласился и спросил прямо: «Что будет делать Россия?» Штрандман ответил: «Не могу ничего сказать, поскольку в Санкт-Петербурге еще не видели ультиматум и у меня нет указаний». – «Да, но вы лично как полагаете?» Штрандман полагал, что Россия так или иначе вступится за Сербию. «Что нам предпринять?» – задал следующий вопрос Александр. Штрандман настоятельно рекомендовал телеграфировать царю^{124}.

Князь, учившийся когда-то в России, согласился после секундной паузы: «Да, пусть король, мой отец, отправит телеграмму». – «Не отец, а вы сами должны сообщить царю о случившемся, изложить свое видение ситуации и попросить помощи. Телеграмму должны подписать вы, а не король». – «Почему?» – не понял Александр. «Потому что вас царь знает и любит, а с королем Петром едва знаком». Спор об авторстве предполагаемой телеграммы затянулся на несколько минут. Штрандман предложил послать копию телеграммы королю Италии Виктору Эммануилу III, женатому на тете Александра, и согласился немедленно телеграфировать в Санкт-Петербург, чтобы испросить 120 000 винтовок и военное снаряжение, в которых сербы отчаянно нуждались, поскольку Россия не сумела вовремя отгрузить обещанное.

Западная Европа реагировала на австрийский ультиматум вяло, хотя тот требовал немедленных действий. Французские президент и премьер-министр еще не добрались до родных берегов. Корреспондент Le Figaro Раймон Рекули писал, что первые намеки на серьезность надвигающегося кризиса получил в Париже не от министров и дипломатов, а от финансовых журналистов^{125}. С 12 по 15 июля, еще до предпринятого Австрией решительного хода, на Венской и Будапештской биржах началась паника – видимо, кто-то оказался осведомленнее. «Все продают всё по любой предложенной цене», – сообщил Рекули финансовый редактор Le Figaro^{126}. Фондовые биржи развеивали сложившееся в некоторых европейских кабинетах заблуждение, будто Австро-Венгрия настроена на мирный лад: биржи ожидали войны.

Миллионы людей в империи Габсбургов и в Сербии затаили дыхание. Школьный учитель из Граца писал 23 июля: «Никто больше ни о чем другом не может ни говорить, не думать»^{127}. Сербия стояла в цвету – в садах во всю цвели розы, гвоздики, желтофиоли, жасмин и сирень, воздух был напоен ароматами липы и акации. Из окрестных деревень в Белград и другие города стекались крестьяне, многие целыми семьями – торговать на улицах вареными яйцами, сливовицей, сыром и хлебом. По вечерам собиралась молодежь, пели песни, а молчаливые седовласые старики смотрели и слушали. В сербской столице доктор Славка Михайлович писала, услышав в своей больнице про ультиматум: «Мы оглушены. Мы смотрим друг на друга в ужасе, но нужно возвращаться к работе. <…> Да, мы предполагали, что отношения между Сербией и Австрией натянутся, но никак не ожидали ультиматума. <…> Весь город потрясен. На улицах и в кофейнях нарастает тревога. <…> Меньше года назад наша маленькая Сербия пережила две кровавые войны – с Турцией и Болгарией. Некоторые из раненых до сих пор лежат в больницах, неужели нас ждет новая кровь и новые ужасы?»^{128}

Апогея кризис достиг 24 июля, когда об условиях австрийского ультиматума узнали в европейских ведомствах. Сазонов сразу же сказал: «C’est la guerre europ'eene» («Это европейская война») – и сообщил царю, что австрийцы никогда не решились бы на такой шаг, если бы за спиной у них не стояла Германия. Николай II ответил осторожно, однако в тот же день собрал совет министров. Сазонов вслед за тем принял у себя сэра Джорджа Бьюкенена, который настоятельно рекомендовал повременить и оставить пространство для дипломатических маневров. Палеолог, как и прежде, требовал жестких мер. События последующих четырех дней в Петербурге не оставили надежды на то, что разгорающийся конфликт ограничится одними Балканами.

Из всех мобилизационных планов 1914 года российский был самым сложным, поскольку охватывал огромные территории. Каждому мобилизованному царской армией предстояло проехать до своего расположения в среднем около тысячи километров – в сравнении с 300 км у немцев. Стратегическая железнодорожная сеть требовала предупреждения за 12 дней, и все равно формирование войск проходило бы медленнее, чем в Германии. Через час после получения вестей об ультиматуме Сазонов отдал приказ армии переходить на военное положение. В тот же день, 24 июля, министр финансов Петр Барк проинструктировал чиновников Министерства иностранных дел, как организовать репатриацию 100 миллионов рублей из государственных фондов, хранящихся в Берлине.

Австрия, настроившаяся на войну, и Германия, выдавшая ей «карт-бланш», любое действие Антанты склонны были рассматривать как провокацию. Во время предыдущего балканского кризиса зимой 1912–1913 года Россия принимала те же меры военной предосторожности, что и в июле 1914-го, – не спровоцировав при этом конфликт. Даже если Санкт-Петербург не собирался закрывать глаза на вторжение Австрии в Сербию, приказы о боевой готовности в российской армии означали не желание приблизить общеевропейскую катастрофу, а элементарную предусмотрительность. Однако по сравнению с предыдущим кризисом добавился один существенный фактор. В 1912–1913 годах Германия отказалась поддержать жесткую австрийскую политику на Балканах, поскольку не располагала рядом стратегических элементов – таких как мост через Рейн в Ремагене и мост в Карвенделе, способные выдержать идущую на север тяжелую австрийскую артиллерию, а также Кильский канал и новый закон об увеличении численности состава армии. Теперь же все было доделано – боевая машина Мольтке работала как часы. И в Санкт-Петербурге, и в Европе знали, что Германия наверняка не оставит реакцию России без ответа. Сазонов утверждал, что мобилизация не означает объявления войны, что царская армия может неделями находиться в состоянии боевой готовности, но ничего не предпринимать – как это было во время предыдущего кризиса. Немецкая же политика отличалась в корне: если кайзер поднимет армию, она двинется в бой.

Совещание российского совета министров 24 июля длилось два часа. Сазонов акцентировал внимание на проводимой Берлином подготовке к войне (возможно, преувеличивая масштабы), вспомнил и про ошибки прошлого, когда российские уступки австрийскому или немецкому напору воспринимались как слабость. Он утверждал, что пришла пора занять твердую позицию и что будет непростительным предательством уступить Сербию. Оба силовых министра, Владимир Сухомлинов и Игорь Григорович, сообщили, что, несмотря на незавершенность государственной программы перевооружения, армия и флот готовы сражаться. Их голоса имели существенное значение: выскажись они более осторожно – или более реалистично, – Россия могла бы пойти на попятный.

Как ни парадоксально на взгляд иностранца, самое веское слово на этом заседании сказал министр сельского хозяйства. Александр Кривошеин был опытным придворным политиком, обладавшим обширными связями. «Общественность, – утверждал он, – не поймет, почему в критический момент, затрагивающий жизненные интересы России, правительство Его Величества не готово на решительный шаг»^{129}. Осознавая опасные последствия этого шага, он все равно считал бездействие в данном случае ошибочным. Царь долго беседовал наедине со своим дядей – великим князем Николаем, командовавшим Санкт-Петербургским военным округом. Что говорилось во время этой беседы, неизвестно, однако великий князь, вероятно, выражал уверенность как в поддержке со стороны Франции, так и в силе французской армии – на него большое впечатление произвели военные маневры во Франции в 1912 году. Кроме того, он и его брат Петр были женаты на дочерях черногорского короля, который использовал все свое влияние, чтобы побудить Россию сражаться с австрийцами до последнего вздоха.

Царя же совсем не радовала перспектива ввязываться в конфликт, который, как он прекрасно знал, мог уничтожить его династию. 24 июля он заметил задумчиво: «Как только [война] вспыхнет, ее уже не остановишь». Тем не менее царь согласился на предшествующие мобилизации подготовительные меры. Стремясь соответствовать роли правителя великой державы, статус которой грозил пошатнуться, Николай II повел себя не то чтобы подло или злонамеренно, а, скорее, необдуманно. Как и Франц Иосиф, он взял курс на уничтожение империи – своей собственной.

Вечером Сазонов заявил сербскому послу, что Россия намерена защитить независимость его страны. Никакого «карт-бланша» он Белграду не предлагал – наоборот, призывал Сербию принять основную часть австрийского ультиматума. Однако настойчивость, с которой он убеждал сербское правительство отклонить ряд требований Вены, свидетельствует о решимости исполнить обещание: без России у Сербии не осталось бы другого выхода, кроме полной капитуляции. Сазонов не сомневался, что может рассчитывать на Францию, однако не питал особых надежд по поводу Британии, отметив мрачно, что все британские газеты, за исключением The Times, выступают на стороне Австрии. Многие британцы, в том числе облеченные властью, совершенно не одобряли российское вмешательство, сочувствуя Австрии и рассматривая Сербию как досадную балканскую помеху.

Пока все, затаив дыхание, ждали ответа Сербии на ультиматум, над Центральной Европой пронеслась страшная буря с грозой. У здания будапештского парламента, по слухам, качалась статуя Дьюлы Андраши, одного из основоположников дуалистической монархии Австро-Венгрии. Обеспокоенные граждане перешептывались, что пращуры усмотрели бы в этом недобрый знак. Неизвестно, впрочем, для кого – как отметил у себя в дневнике чиновник Министерства финансов Лайош Таллоци. Днем на улицы Берлина высыпали целые толпы в ожидании новостей, однако до вечера так ничего и не было слышно.

На следующий день, в субботу, 25 июля, немецкая учительница Гертруда Шадла описывала в дневнике, как вся семья рвала друг у друга из рук утреннюю газету, желая узнать о развитии событий. «Несмотря на опасность, что все мы окажемся втянуты в войну, люди аплодируют твердой позиции Австрии. Убийство эрцгерцога и его супруги требует сурового наказания»^{130}. Ввиду серьезности международной обстановки отменили местную стрелковую ярмарку, хотя уже установили и шатры, и карусели. Белград тем временем наводняли толпы обеспокоенных людей, переговаривающихся на улицах, у садовых калиток и в кофейнях вроде «Русского царя». Свежие газетные номера рвали из рук, как в доме Гертруды Шадла. Ходили слухи – соответствовавшие действительности – о дислоцирующихся на границе австрийских войсках, однако паники пока не было: сербы со своей неистребимой способностью смотреть на жизнь через розовые очки надеялись, что как-нибудь обойдется.

Вечером 25 июля немецкие социал-демократы устроили антивоенную демонстрацию. Бетман-Гольвег ответил отказом на требование консерваторов запретить любые собрания, однако издал указ об отмене уличных сходок, разрешив собираться только в помещениях. Свыше 100 000 человек по всей стране приняли участие в протестных мероприятиях, где руководители СДПГ доказывали, что Германия не должна ввязываться в драку, которую затевает Австрия.

Любому политику нелегко разбираться с несколькими чрезвычайными ситуациями одновременно. Именно этим объясняется замедленная реакция британского правительства на события в Европе. До последней недели июля все мысли главных министров были заняты ольстерским кризисом, и ни на что другое сил практически не оставалось. Премьер-министр Герберт Асквит лишь единожды упомянул сараевское убийство – сразу после случившегося – в личной переписке с Венецией Стэнли, а потом не касался его вплоть до 24 июля. Наведавшаяся к Дэвиду Ллойду Джорджу венгерская знакомая укоряла его за безразличие, с которым британцы отнеслись к сараевскому потрясению: если не утихомирить Австрию, доказывала она, война будет неизбежной. Государственный деятель не внял, о чем потом сильно жалел^{131}. Передовица The Times от 3 июля, озаглавленная «Мирное урегулирование», относилась к Ольстеру, а не к Европе. Британия с большой долей вероятности стояла на пороге гражданской войны – ольстерские протестанты против либерального правительства. Не только консервативная партия, но и значительная часть британской аристократии, и многие армейские офицеры горячо поддерживали повстанцев.

В эпоху, когда державная мощь измерялась площадью территории, британские империалисты боялись уступать целый остров, видя в этом угрозу величию страны. Ольстерский кризис, кроме того, разразился на фоне серьезных проблем в промышленной области: бесконечная забастовка в строительной сфере, конфликты с шахтерами, на железных дорогах и в инженерной промышленности. В своей июльской речи Ллойд Джордж подчеркнул, что «ни одному правительству на протяжении нескольких веков не приходилось иметь дело ни с чем подобным» ирландскому и промышленному кризисам в Британии. Он не преувеличивал. Назревал конституционный скандал исторического масштаба – это осознавал и король Георг V, созвавший противоборствующие стороны на совещание в Букингемском дворце, чтобы попытаться найти пути к примирению.

20 июля The Times выпустила еще одну передовицу на ольстерскую тему под заголовком «Король и кризис». Католики бушевали не меньше протестантов: 21 июля, во вторник, Manchester Guardian сообщила, что дублинские стрелки, возвращаясь с полевых учений, выкрикивали: «Получим свободу любой ценой!» и «Снова станем отдельным народом!» Автор письма в The Economist спрашивал, как быть с опрометчивыми заверениями лорда Робертса – произнесенными в поддержку симпатизирующих оранжистам военных, – что солдаты имеют не меньшее право на свободу совести, чем одетые в британское хаки ирландские националисты, такого права требующие. Когда ведущие сторонники самоуправления Ирландии Редмонд и Диллон шли в Букингемский дворец на созванное королем совещание, их приветствовали ирландские гвардейцы в парадной форме – беспрецедентное зрелище.

22 июля основной темой в The Times по-прежнему оставался Ольстер, однако газета признавала, что на растущее напряжение между Австро-Венгрией и Сербией «уже нельзя закрывать глаза», и хотя «мы не хотели бы преувеличивать опасность… ясное понимание ее масштабов может побудить обе державы отказаться от своих намерений, пока не поздно». The Times, считая более чем очевидной угрозу самому существованию Австро-Венгрии в случае войны, надеялась до последнего, что император «одумается». Днем 24 июля Асквит был вынужден сообщить палате общин, что совещание по ирландскому вопросу у короля закончилось без резолюции. Кабинет погрузился в обсуждение предполагаемых границ шести ольстерских графств, освобожденных пока от введения самоуправления – эту уступку протестантские бунтовщики выбили практически под дулом пистолета. Однако затем министр иностранных дел сэр Эдуард Грей просветил коллег насчет драконовских условий австрийского ультиматума. Уинстон Черчилль живописал в дневнике, как «графства Фермана и Тирон тут же растаяли в ирландских туманах, а карта Европы все более и более озарялась тревожным светом»^{132}.

И все же мало кто из британцев, ложась спать в ту ночь, беспокоился о том, как отразится балканская драма на нем лично. Если бы европейская война не вмешалась, не отодвинула ирландский кризис на второй план и не заставила правительство отложить введение самоуправления до поры до времени, а затем и навсегда (в 1921 году вопрос решился разделением Ирландии и предоставлением независимости южной ее части), кто знает, во что вылилось бы угрожающее британской политической системе общественное негодование, масштабы которого мы сегодня склонны недооценивать. Кроме того, ольстерские беспорядки сильно повлияли на поведение Берлина: немецкие власти, глядя, как плохо Британия справляется с внутренними проблемами, не представляли, каким образом эта измученная и расколотая страна помешает их амбициям.

25 июля The Times наконец признала серьезность ситуации, сообщив – пусть и во второй передовице – что, если Австро-Венгрия не смягчит свою позицию, «мы окажемся на пороге войны, чреватой непредсказуемыми последствиями для всех великих держав. <…> Австро-Венгрия дает маленькому, но гордому балканскому государству лишь несколько часов на решение – быть или не быть третьей Балканской войне, причем на этот раз основной действующей силой с самого начала будет выступать одна из великих держав». Многократно подчеркивалось, что Австрия намеренно провоцирует конфликт, иначе ультиматум отводил бы Сербии больше 48 часов на раздумья, оставляя возможность для дипломатического урегулирования.

Однако британцев пока больше занимали мелкие внутренние проблемы вроде «злоупотребления автомобильными гудками», бурно обсуждавшегося в колонке писем The Times. 24 июля Асквит в письме Венеции Стэнли вновь упомянул о Балканах – сквозь неизменное олимпийское спокойствие уже пробивались тревожные нотки: «Россия пытается втянуть нас. <…> Как ни странно, по многим, если не по большинству, пунктам Австрия права, а Сербия – нет, но все же австрийцы – самый глупый народ Европы. <…> Своими топорными действиями они создают впечатление, будто большая держава безо всякого на то основания притесняет маленькую беззащитную страну. Как бы то ни было, положение сложилось самое опасное за последние 40 лет, однако нет худа без добра – возможно, оно заставит померкнуть страшные картины гражданской войны, зреющей в Ольстере»^{133}. Архиепископу Кентерберийскому Асквит сообщил, что сербы заслуживают «хорошей взбучки». Днем 25 июля он давал открытый дипломатический прием в своей резиденции на Даунинг-стрит, где под аккомпанемент струнного оркестра немецкий посол вел беседу с сербским посланником, а Ллойд Джордж общался с многочисленными коллегами.

В ту же субботу вечером генеральный прокурор сэр Джон Саймон выступил на собрании бирмингемских либералов в Олтринхэме. Он сказал: «Мы так увязли в собственной политической неразберихе, что могли упустить серьезность зреющей в Европе ситуации. <…> Давайте условимся, что роль нашей страны… будет с начала до конца посреднической, направленной лишь на установление более дружеских, более мирных отношений». Неудивительно, что многих европейцев, как врагов, так и союзников, коробила подобная самонадеянность.

В газетной заметке о званых вечерах в преддверии регаты в Коузе говорилось, что «в числе гостей должен был быть и прусский принц Генрих, однако в данный момент он не может покинуть Германию из-за кризиса. Есть вероятность, что он прибудет позже, если положение наладится». Уолтер Канлифф, управляющий Банка Англии, уверял гостей своего шотландского поместья Инверью, что большая война невозможна, поскольку «у Германии нет кредитов». Финансист сэр Эрнест Касселл выступил с аналогичными заверениями на блестящем приеме у миссис Джордж Кеппель по другую сторону Ла-Манша, в Клингендале под Гаагой: на крупный европейский конфликт попросту не хватит средств^{134}. Однако одна из приглашенных – Вайолет Асквит – пожелала немедленно отправиться домой, к оставшемуся на Даунинг-стрит отцу. Ряд молодых людей последовал ее примеру. Гренадер лорд Ласселл сказал своему товарищу, лорду Каслроссу: «Нам лучше вернуться». Они доехали на машине до побережья и вместе с другими встревоженными соотечественниками отправились в Англию морем.

Незадолго до шести вечера 25 июля, когда истекал срок австрийского ультиматума, ответ Сербии был доставлен барону Гизлю лично премьер-министром. Пашич, сознавая серьезность момента, с угрюмым выражением лица сообщил Гизлю на ломаном немецком: «Часть ваших требований мы приняли, в остальном же полагаемся на вашу лояльность и генеральское благородство. С вами мы всегда жили в ладу». Сербы согласились на выдвинутые Веной суровые условия – за исключением требования предоставить Австрии определенные полномочия на сербской земле. Западной Европе на какой-то миг показалось, что войны удалось избежать. «Люди вздыхают с облегчением и в то же время досадуют, что Сербия сдается», – писал Андре Жид^{135}. Однако Вена даже не притворялась, будто стремится к мирному разрешению: барону Гизлю независимо от ответа сербов было велено выезжать поездом в 18:30 в приграничный Земун.

Весть о том, что ультиматум принят не полностью, вызвала взрыв ликования в Вене, где толпа захлестнула улицы до утра. Недавно появилось мнение, что сербский премьер-министр Никола Пашич тоже втайне мечтал о войне, которая заставила бы Россию поддержать сербские панславистские амбиции. Версия не лишена оснований, однако доказательств на этот счет нет и не будет. Тем не менее Сербия понимала, что ее ответ не удовлетворит Вену, поэтому в два часа пополудни был отдан приказ о мобилизации. Вечером правительственный чиновник Йован Жуйович, уже в мундире, сел в поезд, увозящий Генеральный штаб на восток, к месту сосредоточения войск, а его брат, врач, прибыл в дивизионный полевой госпиталь^{136}. Два недавних вооруженных конфликта (две прошедшие мобилизации) приучили Сербию к более быстрым, чем у других стран, сборам. Однако ее армия еще не успела перевооружиться после Второй балканской войны, и правительство знало, что в арсеналах пусто – еще один довод, позволяющий усомниться в том, хотел ли Пашич войны.

На следующее утро Берхтольд солгал императору, будто бы сербы стреляли по австрийским пароходам на Дунае. Старик Франц Иосиф немедленно подписал приказ о мобилизации, бросив загадочно: «Also doch!» («Все-таки да!»). С самого начала кризиса его министры всерьез обсуждали только два вопроса: дипломатические меры для обеспечения поддержки Германии и будущий раздел завоеванной Сербии. Белград – единственный в стране крупный город – предполагалось вместе с частью провинции присоединить к империи Габсбургов, другие же части предложить Румынии, Болгарии, Греции и Черногории, чтобы примирить их с новым устройством. После этого Сербия перестанет досаждать миру, а панславистское движение лишится главной фигуры. Все эти намерения Австрия и Германия хранили в тайне, неоднократно уверяя Россию и остальной мир, что правительство империи Габсбургов не держит в мыслях никаких территориальных переделов.

Граф Иштван Буриан писал, что «наши шаги отдаются грохотом по всей Европе, и этот грохот окончательно решит нашу судьбу». Теодор Вольф, редактор Berliner Tageblatt, утверждал, что растущий ажиотаж на улицах столицы, с которым встречают выход каждого экстренного выпуска, вызван не только жаждой новостей, но и боязнью людей остаться в одиночестве, желанием разделить свои страхи с другими: «Толпа внезапно подается. Появляется пара грузовых фургонов, которые тут же облепляют со всех сторон. Одни держат газету, другие заглядывают им через плечо. <…> Люди встают в полный рост в автомобилях и экипажах, перегибаются на мостовую, вглядываются, ожидают определенности. <…> Никогда прежде на улицах столько не читали. <…> Читают все, и элегантные дамы в кафе Kranzler, и цветочницы на тротуаре перед кафе».

Экстренный девятичасовой вечерний выпуск 25 июля сообщил, что Сербия отклонила ультиматум. Раздалось несколько ликующих возгласов, остальные собравшиеся просто разошлись по домам. Однако перед австрийским и итальянским посольствами все еще стояли толпы, из которых доносились патриотические лозунги: «Покончить с Сербией!» Националисты пели перед кабинетом канцлера. В кафе играли «Deutschland uber alles!» («Германия превыше всего!»). По словам Вольфа, «музыка летела прямо к небесам», вслед немецкому гимну несся австрийский – «Gott erhalte Franz den Kaiser» («Боже, храни императора Франца»). Курт Рицлер писал: «Песни распевали вечером и на следующей день, в воскресенье. Канцлер весьма тронут, глубоко взволнован и ободрен, тем более что новости [о подобных общественных настроениях] поступают со всей Европы. Чувствуется огромная, пусть сумбурная, жажда действия, великого шага… встать за правое дело, продемонстрировать силу»^{137}.

Начальник французского Генштаба и главнокомандующий армией Жоффр видел, что гражданские политики (вполне закономерно) нервничают в преддверии нарастающего кризиса, тем более что президент и премьер еще не вернулись из-за границы. Генерал сообщил военному министру Мессими, что вполне справится с мобилизацией и в их отсутствие: «Господин министр, если нам придется вступить в войну, мы сделаем это»^{138}. Мессими воскликнул: «Браво!» 25 июля, без дальнейших совещаний с Жоффром, министр отдал по телеграфу приказ всем старшим офицерам вернуться из отпуска к своим частям, после чего генерал раздраженно напомнил о положенной в таких случаях процедуре, которой Мессими пренебрег. Вечером французская разведка узнала, что немецкое командование прервало отпуск в Швейцарии и на стратегических мостах по всей кайзеровской империи расставлены караулы^{139}. Тем не менее было решено не отзывать с побывки французских солдат, поскольку на уборке урожая еще требовались рабочие руки.

Сэр Эдуард Грей в Лондоне по-прежнему пребывал в глубочайшем, но, скорее всего, искреннем заблуждении, что Германия попытается воздействовать на Вену и не дать балканскому раздору перерасти в общеевропейский конфликт. Однако тем же вечером 25 июля начальник Восточного и Западного департаментов Министерства иностранных дел сэр Эйр Кроу разъяснил серьезность ситуации. Он писал, что все теперь зависит от одного жизненно важного вопроса, «настроена ли Германия развязать сейчас войну», и видел наиболее вероятный путь к предотвращению катастрофы в том, чтобы Британия ясно дала понять: она не останется в стороне от конфликта с участием Франции и России. Однако в тот момент ни Кабинет, ни палата общин не одобрили бы подобную инициативу, даже если бы Грей попросил – поэтому он не стал.

Война в Европе началась – осталось определить лишь масштабы. Все взгляды обратились к России. Французский посол в Берлине Жюль Камбон сообщал своему бельгийскому коллеге: «Сейчас судьба Франции и мир в Европе зависят от чужой воли, от воли царя. Что он решит? Кто будут его советчики? Если он отважится на войну, то Франция, жертва договора, разделит судьбу своей союзницы на поле битвы»^{140}. Никто не сомневался, что Сербия не решилась бы отклонить хоть один пункт ультиматума, не заручившись поддержкой России. В час ночи 26 июля Санкт-Петербург ввел военное положение в Польше. В тот же день были изданы решающие приказы о предварительной мобилизации. Армии требовались две недели на приведение в боевую готовность и месяц на полное развертывание, поэтому на счету был каждый час. Сазонов предлагал частичную мобилизацию – аналогичный шаг, предпринятый Россией в 1912 году, к войне не привел. Благоразумнее всего было бы избежать прямой провокации Германии и не поднимать войска в ближайшем к границе Варшавском округе. Однако вернувшийся в тот же день с Кавказа генерал-квартирмейстер Данилов объяснил министру иностранных дел, что частичная мобилизация сильно замедлит процесс.

Тогда же, 26 июля, министр внутренних дел издал указ, приравнивающий к государственной измене обнародование или разглашение сведений о вооруженных силах^{141}. Во всех российских водах – за исключением внутренних Каспийского и Азовского морей – были погашены маяки и навигационные огни. Военно-морскую базу в Севастополе закрыли для торгового флота, и всем российским судам в море было велено приостановить радиопередачи. Был введен ряд других ограничений – в частности, время работы санкт-петербургских ресторанов ограничили десятью часами вечера. На следующий день всем немецким и австрийским гражданам, находящимся на территории Российской империи, было предписано закончить дела и покинуть страну^{142}. 27 июля поступило предупреждение всему Черноморскому флоту о том, что любое судно, следующее к берегу после наступления темноты, подвергнется обстрелу.

Войска пришли в движение. С учений в подмосковные казармы вернули полк сумских гусар – подковать лошадей, обновить обмундирование, проверить упряжь и снаряжение. Личные вещи солдаты убирали в сундучки с бирками, где значились адреса ближайших родственников. Серебро из офицерской столовой было сдано в Государственный банк на хранение, ценные полковые штандарты переданы в музей^{143}. Сербский военный атташе в Берлине отметил, что, путешествуя через Германию 26–27 июля, не наблюдал никакой предвоенной подготовки, тогда как после пересечения границ России «мы увидели мобилизацию в полном разгаре»^{144}. Когда сэр Джордж Бьюкенен поинтересовался у Сазонова причинами внезапной бурной активности, министр иностранных дел успокоил его, сказав, что армия всего лишь реагирует на продолжающиеся забастовки. Посол, однако, не сомневался, что армия готовится к войне. Тогда же, 26 июля, Грей изложил немецкому послу в Лондоне князю Лихновскому предлагаемый Британией путь к разрешению кризиса – созвать четырехстороннюю конференцию. Берлин предложение отклонил сразу же, полагая, что на подобном заседании Австрию подвергнут остракизму. Еще одно свидетельство того, что Германия не особенно стремилась к дипломатическому урегулированию.

На исходе июля от зашкаливающего количества межправительственной корреспонденции несовершенная по нынешним меркам система международных коммуникаций затрещала по швам, и жизненно важные телеграммы начали хронически задерживаться. Лишь часть правительственных сообщений перемещалась по дипломатическим радиоканалам, большинство шли обычным коммерческим телеграфом. Так, например, французское правительство узнавало о подробностях мобилизации в России с большим опозданием, поскольку каждое сообщение из петербургского посольства приходилось везти три с лишним километра на общественный телеграф. Шифровальщики британского Министерства иностранных дел, которых в штате было всего четверо, сбивались с ног: они работали попарно, один зачитывал шифрованные блоки, другой переписывал их на почтовый бланк – полностью, без стенографии. Поскольку пересылка блоков из пятизначных цифр обходилась дороже, шифровальщики старались из экономии как можно сильнее ужать текст. Готовое сообщение запечатывалось в конверт и отвозилось курьером за километр на центральный лондонский почтамт^{145}.

Гражданское население Германии постепенно осознавало, что ему, вероятно, придется воевать. Перспектива повергала социалистов в ужас, а консерваторов – в восторг. Вильгельм Кайзен, 27-летний штукатур из Бремена и убежденный социал-демократ, в письме своей подруге Хелене от 26 июля сокрушался по поводу мрачного будущего Европы: «Война – в этом слове целый океан крови и ужаса, который заставляет содрогнуться от одной мысли»^{146}. Кайзен возлагал надежды на социалистический интернационал, который своим вмешательством предотвратит конфликт. В противном случае он прогнозировал бунты в армии, особенно «когда смертоносные аэропланы начнут сеять гибель с воздуха». В последние выходные июля состоялись десятки тысяч скоропалительных свадеб, подстегнутых страхом перед надвигающейся бурей. В ратуше небольшого городка Линден под Ганновером в течение воскресенья было зарегистрировано 46 браков. В самом Ганновере брачными узами сочетались две сотни пар.

Адмирал Тирпиц в начале 1914 года довольно безосновательно уверял одного британского дипломата, что Британия куда строже контролирует свою прессу, чем Германия: «Несмотря на всю вашу “свободу печати”, по кивку правительства вся государственная пресса обретает единодушное мнение по вопросам внешней политики». Немецкие же газеты, как с осуждением утверждал адмирал, напротив, «ходят без руля и без ветрил», выражая взгляды лишь крошечной прослойки^{147}. В Германии насчитывалось 3000 печатных изданий, 50 из них в Берлине. Соответственно Berlin Post утверждала, что Австрию нужно оставить в покое – пусть следует избранным ею курсом. Rheinisch-Westfalische Zeitung от 24 июля писала: «Мы не обязаны поддерживать захватническую военную политику Габсбургов». 27 июля социал-демократическое издание Vorwarts заявляло презрительно, что «лишь незрелые юнцы готовы очертя голову кидаться в схватку, которая превратит Европу в бойню, воняющую кровью и гнилью»^{148}.

Полуофициальный городской вестник Фрайбурга Freiburger Tagblatt, наоборот, заверял, что надвигающаяся война Австрии с Сербией «полностью завладела умами горожан. В домах, в магазинах, в общественных местах, на улицах и в трамваях жизнь забурлила с новой силой, словно мы уже взялись за оружие. Мы наблюдаем поистине высокие чувства, рожденные подлинным немецким патриотизмом». Freiburger Zeitung писала о «высочайшем подъеме патриотического духа, волна которого затопила весь город, словно весенний паводок»^{149}. Даже самые пацифистские социалистические издания не сомневались: если война придет в Германию, рабочий класс поднимется на защиту родины. Поражение Германии «немыслимо, ужасно… мы не отдадим наших женщин и детей на поругание казакам»^{150}.

Один либеральный журналист писал 26 июля в Weser-Zeitung: «Мы не можем допустить, чтобы пала Австрия, поскольку следующей жертвой российского колосса с его варварством станем мы сами. Мы должны уже сейчас встать и бороться, обеспечивая себе свободу и мирное существование в будущем. Натиск с востока и запада будет суровым, однако мастерство, мужество и самоотверженность нашей армии одержат верх. Каждый немец проникнется священным долгом – не посрамить своих отцов [сражавшихся] при Лейпциге и Седане». Однако даже самые рьяные поборники патриотического подъема надеялись, что Франция и Британия сохранят нейтралитет, позволив Германии сосредоточить удар на России. Берлинское правительство в неожиданном приступе умеренности изначально настраивало Австрию мобилизовать лишь те силы, которые понадобятся для усмирения Сербии.

Однако 26 июля Жюль Камбон предупредил немецкого министра иностранных дел Ягова, что на этот раз, в отличие от 1870 года, Британия нейтралитет сохранять не намерена. Ягов пожал плечами: «У вас свои сведения, у нас свои, и они сильно отличаются. Мы уверены в британском нейтралитете»^{151}. Камбон принадлежал к числу тех, кто впоследствии видел здесь главный просчет Германии: знай немцы, что Британия вступит в бой, они не отважились бы на войну. Но он ошибался. Основные ответственные фигуры, с Мольтке во главе, давно взвесили вероятность (весьма высокую) британского вмешательства – и сбросили ее со счетов как малозначимую, поскольку исход континентальной войны будет определяться масштабными битвами, участие в которых британских сухопутных войск сведется к минимуму, а в морских – к нулю.

На этом этапе британский правящий класс в основной своей массе по-прежнему оставался равнодушен к судьбе Сербии и активно возражал против вмешательства Англии. Британский посол в Париже сэр Фрэнсис Берти писал 27 июля: «Кажется невероятным, что российское правительство готово ввергнуть Европу в войну, чтобы выступить покровителями сербов»^{152}. Многие влиятельные лица ставили под сомнение необходимость рушить мир в Европе ради спасения нищей, маленькой Сербии.

Тем временем Берхтольд в Вене решил, что настала пора переходить к военным действиям. «Не исключено, что Антанта еще предпримет попытку мирного урегулирования конфликта, если объявление войны не прояснит ситуацию до конца», – писал он в тревоге^{153}. Мольтке, не уведомляя Бетмана-Гольвега, отправил из Берлина в Вену сообщение, призывая ко всеобщей мобилизации и отклонению миротворческих инициатив; однако сообщение в Австрии расшифровали и прочитали уже после принятия собственного решения о выступлении. В 11 утра вторника 28 июля за маленьким письменным столом в своем кабинете в Ишле император Франц Иосиф подписал декларацию о войне – документ, который станет смертным приговором его собственной империи.

Ранним утром копия декларации по телеграфу была передана во временную резиденцию сербского министра иностранных дел в Нише. Поначалу чиновники заподозрили подлог. Один из них, Милан Стоядинович, писал впоследствии: «Сама форма декларации была так необычна – и это в те дни, когда протокольные условности еще имели значение»^{154}. Несмотря на недипломатичную жесткость текста, сербы в конце концов признали телеграмму подлинной. Один из чиновников отнес ее в соседнюю кофейню Europe, где премьер-министр обедал с российским посланником Штрандманом.

Руководитель Сербии прочитал краткое сообщение под устремленными на него со всех сторон взглядами. Потом перекрестился, передал роковой документ своему российскому собеседнику и, поднявшись, провозгласил: «Австрия объявила нам войну. Наше дело правое. Бог нам поможет!» Тут вбежал другой чиновник Министерства иностранных дел с сообщением, что коммюнике почти аналогичного содержания поступило в ставку верховного командования в Крагуеваце. Вскоре Штрандман получил послание из Санкт-Петербурга, которое ему было приказано немедленно передать Пашичу лично. Подписанное царем уведомление гласило, что, хотя Россия хочет мира, она не останется равнодушной к судьбе Сербии. Прочитав послание, Пашич снова перекрестился и с театральным благоговением произнес: «Благослови, Господи, милосердного русского царя!»^{155}

Между тем в Париже 28 июля общественность потрясло не объявление войны Австрией, а оправдательный приговор мадам Кайо, обвиняемой в убийстве Гастона Кальметта. К удивлению всего мира, суд присяжных решил, что поток статей в Le Figaro, порочивших мужа Кайо и их отношения, еще в то время, когда она была его любовницей, давал достаточный повод застрелить редактора газеты. Тем временем французские руководители оставались практически без связи с внешним миром во время перехода через Балтику. Вояж превращался в кошмар: Пуанкаре и Вивиани были вынуждены обмениваться любезностями в Стокгольме и продолжать бесконечное плавание, пока над Западной Европой сгущались грозовые тучи. Значительная часть радиосообщений, добравшихся до них 26 июля, не подлежала расшифровке. В своих тревожных беседах президент и премьер-министр то и дело возвращались к теме кризиса. Пуанкаре писал: «Мы с месье Вивиани постоянно задаемся одними и теми же вопросами – чего хочет Австрия? Чего хочет Германия?»

Даже если вклад французского президента в развитие кризиса был куда больше, чем он признавал позже, вряд ли ему доставляло удовольствие мотаться по Балтике, пока в Европе разгорался пожар. Генерал Жоффр и французская армия все сильнее негодовали по поводу политической неопределенности. Генерал писал раздраженно: «Их [министров] заботило, главным образом… как бы не сделать лишнего шага, который могут счесть ответом на инициативу Германии. Эта робость объяснялась прежде всего отсутствием глав правительства»^{156}. Задержавшаяся на неделю «по необъяснимым причинам» и лишь 28 июля достигшая Мессими депеша, в которой Камбон сообщал о начале мобилизации в Германии, привела Жоффра в ярость. Насчет мобилизации посол несколько преувеличил, однако теперь французы считали, что войска Мольтке на неделю опережают их в подготовке. И все равно Мессими не мог ничего предпринять в отсутствие Вивиани.

Военный министр осторожничал не на пустом месте, однако гнев Жоффра показывает, насколько срочно французской, российской и немецкой армиям требовалось проложить себе путь к будущему театру военных действий. В преддверии войны каждый главнокомандующий содрогался при мысли о том, что будет, если вражеская армия мобилизуется первой. Соответственно каждый принимался давить на своих политических руководителей. Российское командование жаловалось председателю Думы на нерешительность царя. К войне привела вовсе не гонка вооружений и военные планы – это лишь симптомы, а не причина. На исходе июля 1914 года именно генералы подталкивали свои правительства к пропасти, зная, что вина за проигрыш в смертельных догонялках ляжет на их плечи.

27 июля до Пуанкаре и Вивиани дошли вести о том, как бушует французская пресса по поводу их отсутствия в Париже. Оба решили после захода в Копенгаген следовать прямым курсом на родину и ранним утром 29 июля прибыли в Дюнкерк. Немцы по-прежнему создавали помехи в радиообмене между Парижем, Санкт-Петербургом и Берлином, однако было бы опрометчиво утверждать, что эти «шалости» повлияли на развитие событий. Россия не собиралась закрывать глаза на притеснение Австрией Сербии. Французское правительство готовилось оказать поддержку, во многом руководствуясь тем, что в случае войны Германия первым делом нападет на Францию. Благодаря мощному радиопередатчику на Эйфелевой башне российскому военному атташе удалось поддерживать контакты с Санкт-Петербургом на всем протяжении кризиса, преодолев немецкие помехи, поэтому балтийский вояж Пуанкаре и Вивиани вряд ли кардинально изменил ход истории. Президент выступал за политику «жесткости» по отношению к Германии, а значит, скорее всего, Франция встала бы на российскую сторону в июльском кризисе независимо от факта встречи Пуанкаре с Сазоновым в Петербурге.

Все больше французов понимало, что, возможно, придется браться за оружие. В воскресенье 26 июля на улицах Парижа бушевали эмоции: военные оркестры (обычные по выходным) встречали ликующими возгласами, перед посольством Австрии жгли флаг империи Габсбургов. Большинство граждан смотрело в будущее без восторга, но с решимостью, всю вину целиком и полностью возлагая на Германию. Печатник Луи Деренн, выходя из своей типографии в Орлеане, слышал, как толпа кричит: «Mort aux Boches!»^{157} («Смерть бошам [немцам]!») – хотя пока главной зачинщицей выступала Австрия. «Мы входим в длинный тоннель, залитый кровью и мраком», – писал Андре Жид^{158}. Правительство никак не сигнализировало о своих намерениях, пока Пуанкаре и Вивиани 29 июля не вернулись в столицу, однако в общем и целом предполагалось, что если Россия вступает в войну, то вступает и Франция.

27 июля Жоффр по собственной инициативе сообщил России, что она может полностью рассчитывать на поддержку его страны. И начальник штаба, и военный министр Мессими призывали Россию поторопиться с мобилизацией и как можно скорее выступить против Германии. Они знали, что российские военные планы предполагают немедленный переход в наступление на западе. Для безопасности Франции было важно, чтобы Россия как можно скорее осознала «угрозу своему существованию» и навязала Мольтке войну на два фронта. На парижской бирже началась паника, поскольку все кинулись скупать золото. Во Франции, как и по всей Европе, крах кредитной системы привел к нарастанию финансового кризиса, который удалось ослабить только вмешательством правительств. Люди высыпали на бульвары, заполняли кафе и рестораны, утоляя не столько голод, сколько жажду общения и новостей.

В Берлине вечером 28 июля несколько тысяч жителей рабочих окраин прошли маршем через центр города с социалистическими песнями и лозунгами «Долой войну!» и «Да здравствует социалистическая демократия!». Конная полиция с саблями перегородила подступы на главные улицы, однако около десяти вечера тысячная толпа все же прорвалась на Унтер-ден-Линден. Прохожие на тротуарах запевали в пику протестующим патриотические гимны «Стража на Рейне» и «Славься ты в венце победном». Полчаса спустя полиция пошла в наступление и очистила улицу под громкие аплодисменты с балконов кафе Bauer и Kranzler, где стояли завсегдатаи с чашками горячего шоколада.

Двадцать восемь человек были арестованы за выкрикивание антивоенных лозунгов и «нарушение общественного порядка». «Правая» пресса на следующее утро дала себе волю, клеймя демонстрантов «оголтелой толпой», а выступающих против войны – предателями. Ряд историков считает, что в Германии число противников войны превышало число сторонников, и это вполне может быть правдой. Однако на кайзера, Мольтке и Бетмана-Гольвега народные протесты не влияли никоим образом – власти предержащие полагали (не без основания), что возмущение уляжется, как только дойдет до дела. На этот раз на улицы Германии вышло с протестами гораздо меньше народа, чем четырьмя годами ранее, когда отстаивали избирательную реформу в Пруссии.

Первый заметный стратегический шаг со стороны Британии последовал в воскресенье 26 июля, когда после учебной мобилизации предполагалось распустить по базам военно-морской флот метрополии. Редакция нордклиффской Daily Mail считала проявленную Первым лордом Адмиралтейства инициативу в какой-то мере своей заслугой. В разгар надвигающегося кризиса редакция отправила в норфолкскую резиденцию, где Первый лорд находился на выходных, телеграмму следующего содержания: «Уинстону Черчиллю, Пиар-Три-Коттедж, Оверстрэнд. АВСТРИЯ ОБЪЯВИЛА СЕРБИИ ВОЙНУ НЕМЦЫ СОСРЕДОТАЧИВАЮТ ФЛОТ ПРАВДА ЛИ ЧТО БРИТАНСКИЙ ФЛОТ ДЕМОБИЛИЗУЕТСЯ? DAILY MAIL». Сообщение передали Черчиллю на взморье. Отвечать он не стал, однако в течение часа переговорил по телефону с Первым морским лордом, принцем Луисом Баттенбергом, и дневным поездом отправился обратно в Лондон. Ближе к вечеру вышел приказ отменить рассредоточение флота, и два дня спустя флот был передислоцирован на военную базу в Скапа-Флоу у Оркнейских островов^{159}. Поль Камбон признавался позже, что Черчилль оказал Франции огромную услугу своим горячим участием и приказом об отмене демобилизации флота – услугу, «которую мы [французы] так и не смогли оценить по достоинству»^{160}.

И тем не менее ощущения непосредственной угрозы у британцев не было. Асквит писал Венеции Стэнли 28 июля: «Вчера было заседание Кабинета… в основном говорили о войне и мире. Боюсь, эксперимент Грея с переговорами “`a quatre” [четырехсторонними] провалится, поскольку Германия отказывается от участия. Одна надежда, что Австрия и Россия уладят дело между собой. Однако в данный момент положение оптимизма не вызывает – разве что у Уинстона». Черчилль стоял на тех же неприкрыто циничных позициях, которые определяли берлинскую политику: «Если войны все равно не избежать, то сейчас самый подходящий момент, к тому же единственный способный сплотить Францию, Россию и Британию». В тот же день он писал своей жене Клементине: «Моя дорогая и прекрасная, все склоняется к катастрофе и краху. Я увлечен, целеустремлен и рад»^{161}. Асквит свое письмо к Венеции Стэнли от 28 июля закончил неожиданно приземленно: «В палате сегодня довольно вяло, так что попрошу Вайолет пригласить пару человек домой на ужин и бридж». Не воспарил боевой дух премьер-министра и на следующий день: «Только что вышел с заседания армейского совета. <…> Довольно интересно, поскольку дает представление о первых шагах в назревающей войне».

Кому-то разгорающийся конфликт предоставил удобную возможность нажиться. Пироксилиновая компания, производившая в Кенте кордит, пироксилин, пиротехнику для подачи сигналов тревоги и детонаторы, отправила 29 июля письмо на внушительном фирменном бланке сербскому военному министру. Правление предлагало поставить 10 000 винтовочных гранат – «часть контракта на 80 000 штук, который мы выполняем для другого иностранного правительства. <…> Перед этим мы успешно выполнили заказ на 25 000 штук, которые использовались в военных действиях и вполне себя зарекомендовали. <…> 10 000 штук готовы к отгрузке и могут быть отправлены в течение суток. Предлагаемую гранату можно применять и как ручную, в ближнем бою». Сведений о том, сделал ли Белград заказ, нет, тем не менее пироксилиновой компании не откажешь в предприимчивости^{162}.

Вечером 28 июля российская военная разведка донесла, что в процессе мобилизации находятся 3/4 австрийской армии – 12 корпусов из 16 – гораздо больше, чем необходимо для похода на Сербию. И хотя царь еще не подписал приказ, этим же вечером начальник российского штаба телеграфировал командующим всех военных округов, предупреждая, что «30 июля назначается первым днем всеобщей мобилизации»^{163}. Царь уступил Сазонову и согласился начать общую мобилизацию на следующий день. С 24 июля Россия – опережая все страны, кроме Австрии и Сербии, – начала готовиться к войне, уверившись, что Австрия намерена сокрушить сербов силой. Надежды Петербурга на мирное урегулирование рухнули 29 июля – при известии о том, что австрийцы начали обстрел Белграда из артиллерийских орудий.

Российские политики и дипломаты пришли к единодушному мнению – нужно сражаться. Глава дипломатической миссии в Софии А. А. Савинский, признанный центрист, заявил, что, если Россия даст слабину, «наш престиж в славянских государствах и на Балканах будет подорван безвозвратно»^{164}. Ему вторил Александр Гирс из Константинополя: если Россия склонится перед Австрией, Турция и Балканы незамедлительно перейдут в стан Центральных держав. Другой дипломат, Николай де Базили, с достоинством отвечал своему знакомому – австрийскому военному атташе, предупреждавшему об опасности внутренней катастрофы для России, если царь ввяжется в войну: «Вы глубоко заблуждаетесь, если полагаете, будто страх перед революцией помешает России исполнить свой национальный долг»^{165}.

Бетман-Гольвег предупредил Санкт-Петербург, что Германия намерена начать мобилизацию, если Россия не остановит свою. Это известие лишь укрепило уверенность Сазонова в том, что схватка неизбежна, однако посеяло сомнения у царя. Он получил личное послание от кайзера, после которого принялся требовать, чтобы Россия вернулась на шаг назад, к частичной мобилизации. Однако Сазонов стоял на своем. В 5 часов вечера 30 июля, не переставая сокрушаться о том, что «тысячи и тысячи приходится посылать на смерть», Николай II подписал приказ о всеобщей мобилизации, вступающий в силу со следующего утра.

Тем же вечером многие российские войсковые соединения были предупреждены по телефону – ждать курьера с секретным пакетом. Сумские гусары получили приказ о 36-часовой готовности к погрузке в эшелоны, которые последуют к польской границе с Восточной Пруссией, в то время как их соседи по казармам под Москвой – гренадерский полк – направлялись к австрийской границе. Солдатам раздали консервы из неприкосновенного запаса, и хотя корнет Соколов заметил, что они датированы 1904 годом, солдат это не остановило. К стыду гусарских офицеров, уже через час двор казармы был усыпан пустыми консервными банками. «Чистое ребячество!» – вспоминал раздосадованный Владимир Литтауэр, сравнивая поведение солдат с тем, как держались немецкие пленные, захваченные гусарами через несколько месяцев. Еле живые от усталости, голодные, они не притронулись к неприкосновенному запасу продовольствия – дисциплина в армии кайзера была превыше всего^{166}.

Когда последний на 30 июля пассажирский поезд из Восточной Пруссии в Россию пересек границу, один российский пассажир, до тех пор молчавший, вдруг начал громко сокрушаться, что у него не нашлось бомбы, чтобы сбросить на немецкий железнодорожный мост в Диршау. Он же радовался, что караул на мосту по-прежнему в парадной форме, а не в полевой, – значит «немецкие свиньи» не совсем готовы^{167}. Российские власти понимали, что ввязываются в авантюру, превышающую возможности страны. Маловероятно, что они решились бы выступить против Центральных держав в 1914 году без гарантированной поддержки Франции. В дипломатическом и даже военном отношении было бы лучше отложить мобилизацию до тех пор, пока австрийская армия не вторгнется в Сербию. Однако петербургских вершителей судеб, особенно Сазонова, подстегивал страх, что промедление позволит Германии перехватить инициативу. Колебания относительно характера мобилизации почти наверняка никак не повлияли на дальнейшее развитие событий. Германия в любом случае отреагировала бы на решение Санкт-Петербурга начать военные действия против Австрии.

Россия не делала тайны из масштабной подготовки к войне: в ночь на 30 июля царь без стеснения заявил кайзеру в очередном раунде переписки между «Вилли и Ники»: «Решение о вступивших сейчас в силу военных мерах было принято пять дней назад с целью укрепить оборону в связи с действиями Австрии»^{168}.

Те, кто сегодня предпочитает перекладывать на Россию основную вину за Первую мировую, руководствуются тем же доводом, что и кайзер в июле 1914 года: в целях сохранения мира в Европе царю следовало позволить Австрии развязать небольшую войну и расправиться с Сербией. Довод понятен, однако его необходимо дополнить фактами, прежде чем строить сомнительные предположения, будто Россия намеренно вела двойную игру. Апогей июльского кризиса пришелся на 23-е, когда Австрия перестала скрывать намерение уничтожить Сербию, и 24-е, когда Россия начала активно готовиться к отпору. Пока не появятся надежные доказательства того, что сербское правительство участвовало в заговоре против Франца Фердинанда, а Россия знала о готовящемся покушении заранее, стремление царя противостоять попыткам стереть с лица земли Сербию вполне оправдано. Удержать Николая II могли бы не сомнения в законности действий России, а страх за собственную власть, которую чрезвычайная ситуация грозила пошатнуть.

3. Германия выступает

Самой несостоятельной, пожалуй, является точка зрения, будто июльский кризис стал следствием череды роковых случайностей. Как раз наоборот, власти всех великих держав считали, что действуют разумно, преследуя четкие, вполне достижимые цели. Однако вопрос о том, под чьим руководством на самом деле находилась в тот период Германия, остается открытым. В предыдущее десятилетие система власти, несмотря на растущую экономическую мощь страны, постепенно прогнивала. Новое поколение политиков, среди которых много было социалистов, толкалось локтями в борьбе за доступ к власти перед дворцом, где по-прежнему заправляла бряцающая шпорами военизированная аристократия. Кайзер из правителя давно превратился в символ агрессивного немецкого национализма, однако беспорядочного вмешательства в дела страны не прекратил. За власть соперничали отдельные деятели, институты и политические группировки. Армия и флот были друг с другом в натянутых отношениях. Генеральный штаб не желал общаться с Военным министерством. Земли в составе империи то и дело пытались отстоять независимость перед Берлином.

В 1910 году один немецкий писатель предрекал, что в период политической и военной напряженности, предшествующий любому конфликту, «огромным влиянием (к добру ли, к худу ли) будет пользоваться пресса и ее ключевые орудия – телеграф и телефон»^{169}. Мольтке с этим соглашался. Какой бы мощной ни была армия, начальник штаба понимал: в XX веке призвать миллионы граждан на войну можно лишь убеждением, что они будут воевать за правое дело. «Мольтке говорил мне, – писал прусский офицер в 1908 году, – что время кабинетных войн закончилось и что война, которую немецкий народ не желает, не понимает, а значит, не одобряет, будет чрезвычайно опасным предприятием. Если… народ сочтет, что война – это прихоть властей, которая нужна лишь затем, чтобы помочь выпутаться из затруднения правящему классу, она начнется с того, что мы будем вынуждены стрелять по собственным подданным»^{170}. Вот почему Германия отказывалась вступать в войну вместе с Австрией в самом начале балканского кризиса. Именно поэтому в июле 1914 года Мольтке так старался выставить Германию – прежде всего в глазах собственного народа – невинной жертвой, а не агрессором. Зреющий в Европе кризис накладывался на беспорядки внутри страны. Рабочие протесты, выражающиеся в частых забастовках, беспокоили берлинское правительство ничуть не меньше, чем британское, французское или российское, – схожие проблемы вызывали опасения за социальную стабильность во всех великих державах.

Поведение кайзера оценивать нелегко – слишком часто он менял свое мнение. Пометки на государственных документах отражают его неисправимую несдержанность во всей красе: «Как бы не так, мистер Сазонов!», «Проклятие!», «Нет!», «Не ему решать!», «Образчик британской наглости!» Восклицательный знак был его любимым политическим инструментом. Осторожность обычно включалась слишком поздно, когда ущерб, нанесенный куда более привычной неосмотрительностью, становился непоправимым. 5 июля кайзер сказал Бетману-Гольвегу: «Мы должны всеми силами помешать австро-сербскому противостоянию перерасти в международный конфликт». А на следующий день выдал Вене «карт-бланш».

27 июля, прочитав по возвращении из норвежского вояжа на яхте скромный ответ Сербии на ультиматум Вены, Вильгельм II сказал сперва, что не видит «больше причин для войны». Однако в тот же день Бетман-Гольвег заявил немецкому послу в Австрии: «Мы должны делать вид, что нас вынуждают к войне»^{171}. Генерал Эрих фон Фалькенхайн, прусский военный министр, после встречи с кайзером и Мольтке 27 июля писал: «Решено сражаться до конца, чего бы это ни стоило». Тремя днями позже, 30 июля, баварский генерал Крафт фон Деллмензинген отметил у себя в дневнике: «Кайзер хочет только мира, и императрица делает для этого все возможное. Он даже готов надавить на Австрию, чтобы предотвратить ее дальнейшие шаги. Это будет огромнейшая катастрофа! Мы подорвем все доверие к нам как союзникам»^{172}.

Однако к тому времени полученные генералом из придворных сплетен сведения уже два дня как устарели. 28 июля кайзер убежденно провозгласил, что «катящийся шар не остановить». Он метался, словно актер-любитель, заполучивший роль монарха в шекспировской исторической хронике. Боясь испортить спектакль, Вильгельм II изо всех сил старался соответствовать роли императора-полководца, совершенно не понимая при этом сути происходящего, поэтому то и дело вступал невпопад или путал реплики.

Несмотря на июльские колебания, к августу военная машина Германии набрала ход. 29 июля в Берлине Фалькенхайн попытался ускорить темпы, заявив, что время на раздумья истекло, довольно ждать повода от России, пора начинать мобилизацию. Чтобы избежать напряжения внутри страны, Бетману-Гольвегу и Мольтке требовалось создавать видимость ответных, а не опережающих действий, однако они понимали, что час близок. Был подготовлен ультиматум для нейтральной Бельгии с требованием пропустить немецкую армию через бельгийские земли. После этого Бетман-Гольвег совершил дипломатический промах. Пока настроения в Британии еще колебались, он направил предложение сэру Эдуарду Грею – не хочет ли Британия сохранить нейтралитет в обмен на гарантии бельгийской и французской территориальной целостности со стороны Германии? Эта попытка шантажа, ясно дающая понять, что Германия готовится нанести удар в западном направлении, разгневала Лондон не на шутку. «В немецкой дипломатии чувствуется топорность и какое-то ребячество», – с презрением писал Асквит^{173}. Грей отрезал, что Британия ни при каких обстоятельствах не примет столь бесстыдное предложение.

Ответ из Лондона чуть не довел Вильгельма и Бетмана-Гольвега до нервного срыва в ночь на 30 июля. Они осознали, что ввергают страну в величайшую за всю историю вооруженную схватку, в которой Британия к тому же не намерена сохранять нейтралитет. Кайзер вдруг пошел на попятный, предложив австрийцам ограничиться взятием Белграда и удерживать его, пока не будут приняты условия ультиматума. В 2 часа 55 минут ночи 30 июля Бетман-Гольвег телеграфировал в Вену, призывая принять дипломатическое посредничество. Послание попало в руки Берхтольду, когда мобилизация в Австрии уже началась. В этот же день пришла телеграмма от Мольтке, убеждающего империю отказаться от посреднического вмешательства и двинуть армию сразу на Россию, а не на Сербию. Таким образом (еще до того, как он узнал о мобилизации в России), начальник немецкого штаба проявил приверженность большой войне и воспользовался своим дипломатическим влиянием, существенно превысив должностные полномочия. Прочитав два противоречащих друг другу послания, Берхтольд поинтересовался у Конрада: «Кто правит в Берлине – Мольтке или Бетман?»^{174} Австрийцы между тем фигурально (а может, буквально) пожали плечами и продолжили мобилизацию и обстрел Белграда.

На вопрос Берхтольда в тот момент следовало отвечать, что правит Мольтке. Бетман-Гольвег больше не пытался противостоять настойчивым требованиям начальника штаба полным ходом вести подготовку к войне. Кроме того, вскоре канцлер станет приверженцем далеко идущих военных планов, явно направленных на утверждение немецкого превосходства в Европе. Как ни бросало из стороны в сторону кайзера и Бетмана-Гольвега в июле, они так и не решились на один-единственный шаг, который, возможно, помог бы избежать катастрофы: отказать Австрии в поддержке при вторжении в Сербию. К концу июля Мольтке и Фалькенхайн безапелляционно ставили перед страной военные задачи. Они отстаивали приоритет военных в принятии решений, мотивируя это тем, что столкновение неизбежно. Вильгельму II, как и его канцлеру, не хватало решимости публично пойти на попятный, когда генералы на каждом шагу твердят, что его долг – принять испытание боем. Фалькенхайн доказывал однажды, что дуэли как средство разрешения личных споров между офицерами запрещать нельзя, поскольку они помогают «поддерживать честь армии». Теперь с таким же воодушевлением он резко обрывал запоздалые сомнения кайзера: «Я напомнил ему, что эти вопросы больше не в его власти».

Ключевую роль в немецком эндшпиле сыграл Мольтке. Армия представляла собой самый влиятельный институт государственного устройства, а Мольтке им заведовал. Даже если не соглашаться с историками, утверждающими, что начальник штаба с первых дней кризиса намеренно добивался столкновения, нельзя сбрасывать со счетов довод, что он все же повел страну курсом войны, несмотря на глубокие сомнения в его последствиях и в шансах империи на успех. Если даже со стороны такого недалекого человека, как Конрад, было безнравственно толкать страну к Армагеддону, для проницательного ума вроде Мольтке это вдвойне подло. Самое правдоподобное объяснение, которое подтверждают и дальнейшие действия Мольтке, когда страна угодила в военное пекло, состоит в том, что начальник штаба, как и его августейший повелитель, был человеком слабым, но отчаянно пытался казаться сильным и жестким. Вена и Берлин (Санкт-Петербург и Париж тоже, однако в меньшей степени) жаждали крепкой руки и сильной воли, которые положат конец череде неразрешенных кризисов, длящихся больше десятилетия.

Многие немецкие военные, как и консервативные политики, видели в войне возможность осадить социал-демократическую волну, которая представлялась им угрозой национальному величию и их собственному авторитету. А еще генералы понимали, что через два-три года возросшая мощь России разобьет последние надежды Германии на исполнение мистических планов Шлиффена – разгромить Францию и двинуться на восток. Независимо от решения Британии, промедление грозило Германии провалом, поскольку в 1914 году, по мнению армии и руководства, у нее имелось куда больше шансов победить Антанту в любом составе. Берлин хотел лишь одного: чтобы на российского царя легла вина и за мобилизацию, и за «вынужденный» ответный удар.

Бельгийцы внезапно осознали опасность, грозящую их собственной стране. Барон де Геффье д’Эструа, руководитель бельгийского Министерства иностранных дел, отдыхавший с семьей в Энгадине, был спешно вызван из отпуска и 29 июля отбыл в Брюссель. Как выяснилось, многие поезда уже были реквизированы Германией и Австро-Венгрией для транспортировки войск – только случайная встреча обеспечила ему место в частном вагоне бельгийского промышленника, чтобы добраться до Брюсселя к утру 30 июля.

Английский посол во Франции сэр Фрэнсис Берти писал в тот день (заблуждаясь, однако отражая в какой-то мере парижские настроения): «Европа висит между миром и войной. Куда склонится чаша весов – зависит от нас. Итальянцы предлагают нам вместе с ними постоять в стороне. Французы этому не обрадуются. Я уже писал Грею, что здесь считают, будто мир между державами зависит от Англии, и, если она объявит о своей солидарности с Францией и Россией, войны не будет, поскольку Германия не осмелится лишить себя морских поставок, которые перекроет ей Британия»^{175}. Днем 30 июля стало известно, что французов, пытавшихся пешком перейти границу с Германией, заворачивают обратно, а автомобили и даже железнодорожные составы задерживают, телефонная связь между Францией и Германией оборвалась.

Новости всколыхнули всю Францию. На небольших производствах коммуны Борепер в департаменте Изер встала работа, на улицах толпились мрачные люди, скорее угрюмо, чем оживленно, обсуждая события. По словам одного из местных жителей, это «напоминало похороны. Весь городок словно погрузился в траур»^{176}. В Германии 30 июля около тысячи клиентов Фрайбургского муниципального сберегательного банка опустошили свои счета, вынудив банк ограничить дальнейшее снятие средств. Такие же длинные очереди змеились и у большинства других европейских банков. Многие торговцы отказывались принимать платежи ассигнациями, другие просто закрывали магазины. В Гавре официанты предупреждали посетителей перед заказом, что оплата принимается только золотом.

Всплески оптимизма тем не менее были. Вечером 30 июля во дворе Бурбонского дворца журналисты окружили министра внутренних дел месье Мальви, который рассказал им о ходе переговоров между Санкт-Петербургом, Берлином и Веной. «Как только за дело возьмутся дипломаты, – уверял он, – можно надеяться на урегулирование»^{177}. Однако ближе к вечеру, когда Раймон Рекули писал текст для своей колонки в Le Figaro, в его кабинет ворвался коллега с криками: «Там внизу Анри де Ротшильд. Он обедал с чином из Министерства иностранных дел, который сказал, что война – вопрос нескольких дней, может, даже часов!»^{178} Вскоре к Рекули зашла знакомая с вопросом, отменять ли запланированную на следующую неделю автомобильную поездку по Бельгии. Рекули ответил не раздумывая: «Если вам действительно хочется прокатиться, езжайте лучше в Биарриц или Марсель».

К вечеру 30 июля Мольтке уже не собирался ждать, пока Россия объявит о мобилизации. Он заявил Бетману-Гольвегу, что Германии пора действовать. Они договорились, что независимо от действий царя Германия объявит о мобилизации завтра в полдень, 31 июля. Однако, к облегчению немцев, за несколько минут до крайнего срока Санкт-Петербург объявил о своих намерениях. Теперь Берлин мог поднимать войска с «чистой совестью», добившись поставленной дипломатической задачи – Россия первой (после Австрии) взялась за оружие. После официальной «декларации состояния военной угрозы» (Zustand der drohenden Kriegsgefahr) 31 июля армия начала патрулировать немецкие рубежи. Нарушения границы войсками отмечались с обеих сторон – в частности, в Эльзасе. Немецкие саперы взорвали железнодорожный мост под Ильфуртом, получив ошибочное донесение, что французы уже близко. Однако официальный приказ вступить на французскую территорию немецкие войска получили только 3 августа^{179}.

Подписав в 5 часов вечера 1 августа приказ о мобилизации в Звездном зале Берлинского дворца, кайзер со своей склонностью к анекдотичным поступкам заказал в личные покои шампанское. Баварский генерал фон Веннингер вскоре после получения известий о мобилизации в России наведался в Военное министерство Пруссии: «Повсюду сияющие лица, обмен рукопожатиями, поздравления с тем, что барьер взят». Россия полностью оправдала страстные надежды Веннингера, Мольтке, Фалькенхайна и иже с ними. Когда 31 июля Германия готовилась к мобилизации, они опасались только одного – как бы Франция не отказалась следовать примеру и не обошла расставленную ловушку. Вильгельм презрительно называл французов «женственной нацией, которой далеко до мужественных англосаксов или тевтонцев» – неудивительно, что перспектива сражаться с ними его не пугала.

В тот же день Берлину пришлось пережить еще один критический момент: когда Мольтке уже вышел из дворца после церемонии подписания приказа о мобилизации, кайзеру доставили телеграмму из Лондона, от Лихновского. Согласно телеграмме, Грей обязывался сохранять нейтралитет со стороны Британии и гарантировать нейтралитет французов, если Германия откажется от вторжения во Францию. Вильгельм II возликовал. Мольтке позвали обратно – сообщить, что теперь можно сосредоточить все силы на восточном направлении. Последовал легендарный обмен репликами: начальник штаба возмущенно заявил, что планы мобилизации изменениям не подлежат и, если дергать войска туда-сюда, на поле боя окажется не армия, а толпа. Его возмутило, что Вильгельм II пытается вмешаться, когда время для дипломатии истекло, настало время войны, а война – это его, Мольтке, обязанность.

Вскоре стало ясно, что депеша от Лихновского – глупое недоразумение, отражающее его ошибочный взгляд на позицию Британии. Французы приступили к мобилизации, и Германии пришлось воевать на два фронта. Однако разговор с Вильгельмом II сильно подействовал на Мольтке. Он вернулся в Генштаб, пылая от гнева, весь в красных пятнах. «Я намерен вести войну с Францией и Россией, но отнюдь не с кайзером», – заявил он адъютанту^{180}. Его супруга позже свидетельствовала, что, скорее всего, он перенес легкий апоплексический удар. Здоровье Мольтке и без того было слабым, нервы на пределе. Теперь же, когда огромные армии вот-вот должны были столкнуться в битве, которую он сам так старательно приближал, стали заметны первые признаки нервного и физического расстройства, которое через полтора месяца сведет его в могилу.

Мобилизацией Германия не ограничилась и объявила войну России – на шесть дней опередив Австрию. Четырнадцатилетний баварский школьник Генрих Гиммлер писал в своем дневнике 1 августа: «Играл утром в саду. Днем тоже. В 7:30 Германия объявила войну России»^{181}. Францию проинформировали, что ее нейтралитет будет признан лишь при условии сдачи пограничных крепостей Германии «в знак искренности намерений». Бетман-Гольвег возмущался, что военные отодвинули его на второй план: декларацию, с которой кайзер должен был выступить перед немецким народом, составлял офицер Генерального штаба майор Ганс фон Хафтен. Канцлер и генерал испытывали друг к другу давнюю и взаимную неприязнь. Теперь она переросла в открытую вражду. Днем 1 августа толпа приветствовала кайзера, ехавшего из Потсдама по Унтер-ден-Линден в полном кирасирском облачении. «Чувствуется восхитительный подъем… единодушие и целеустремленность», – радовался Вильгельм II. Журналист Теодор Вольф, встречавший кайзера вместе с остальными, описывал настроение толпы так: «Был теплый солнечный день. В прогретом воздухе уже чувствовалось потное лихорадочное возбуждение и запах крови»^{182}. Правофланговая газета уверяла, что после проезда Вильгельма «толпа преисполнилась благоговения перед величием момента». Незнакомые люди жали друг другу руки.

Мобилизация в России устранила одну острую для Мольтке политическую проблему: если бы Германия сделала решающий ход первой, немецкие социал-демократы могли продолжить антивоенные протесты. Теперь же, несмотря на то, что правительство втайне уже какое-то время готовилось к наступлению, Берлин мог оправдывать свои действия вынужденной необходимостью защитить рейх от славянской агрессии. Адмирал Мюллер писал 1 августа: «Настроение великолепное. Правительству с успехом удалось представить все так, будто нападают на нас»^{183}. Слегший Мольтке писал знакомому фельдмаршалу: «Ужасно быть обреченным на бездействие в войне, которую сам приближал и готовил»^{184}. Мольтке был не единственным из выдающихся немецких деятелей, кто без стеснения признавался в том, что приложил руку к грядущим ужасам. Министр иностранных дел Готлиб Ягов впоследствии говорил знакомой, что его преследовало неотвязное ощущение (оказавшееся таким ошибочным), будто «война необходима»^{185}. В 1916 году магнат-судовладелец Альберт Баллин отказался встречаться с Яговом, поскольку «не хотел иметь никаких дел с человеком, приблизившим ужасную катастрофу и повинным в смерти сотен тысяч людей».

Вильгельм фон Штумм, подручный Ягова, сообщил Теодору Вольфу в феврале 1915 года: «Мы свыклись с мыслью, что войны с Россией не миновать. <…> Не начнись война тогда, она разразилась бы через два года, но мы были бы в гораздо менее выгодном положении. <…> Кто же мог предугадать, что мы обманемся в своих стратегических расчетах?»^{186} Бывший канцлер князь фон Бюлов обвинял Бетмана-Гольвега в выдаче Австрии «карт-бланша» 5 июля. Он не утверждал прямо, будто Германия добивалась войны, но все же считал, что канцлер должен был настоять на предварительном обсуждении условий венского ультиматума Белграду, и осуждал отказ Берлина от дипломатических переговоров, предложенных Британией.

Через пару дней после объявления мобилизации бурные эмоции в Германии слегка улеглись. 31 июля журналист Frankfurter Zeitung отмечал: «Установилось какое-то гнетущее затишье. <…> Жены и молодые девушки сидят молча по комнатам, одолеваемые тяжкими думами о ближайшем будущем… страхом перед ужасами войны, перед тем, что последует дальше». Социал-демократ Вильгельм Геберлейн сообщал, что в Гамбурге вести о мобилизации вызвали уныние: «Все ходят как в воду опущенные, будто их завтра казнят»^{187}. Hamburger Echo писала, что к вечеру 1 августа «ажиотаж, поднятый парочкой недоумков в начале недели, утих… теперь на улицах редко услышишь веселый смех».

В этот день Гертруда Шадла то и дело наведывалась в городской центр Вердена за последними новостями, пока, наконец, в 6 вечера не увидела расклеенный повсюду приказ о мобилизации. В дневниковой записи за 1 августа отражены смешанные чувства простых немцев: «Мы одновременно радовались тому, что правительство проявило благородство и твердость, и готовы были плакать от страха перед будущим»^{188}. Позже она добавила: «Сбылись все наши страхи, и возможные, и невозможные. <…> Враги трепали нас безжалостно с востока, запада и севера. Теперь они увидят, какой мы дадим отпор! <…> Мы не хотели войны – если бы хотели, уже десять раз устроили бы за прошедшие 43 мирных года!»^{189} В воскресенье, 2 августа берлинская полиция просила граждан воздержаться от бурных проявлений восторга – в частности, не кидаться толпой к машине кайзера. Впервые караул у общественных зданий переоделся в серую полевую форму. Германия первой назвала разгорающееся вооруженное противостояние мировой войной – Weltkrieg, не ограничивая его в своем сознании европейскими рамками.

Когда в Германии началась мобилизация, в Париже сэр Фрэнсис Берти, наведавшись к французскому премьер-министру, нашел того в «крайне нервозном состоянии. <…> Германия очевидно хочет ускорить события и опередить Россию, не дав ей как следует подготовиться»^{190}. Теперь Франция отставала от Германии в военных сборах на два дня: Жоффр сообщил правительству, что каждые сутки задержки грозят потерей до 30 км французской территории, когда Мольтке перейдет в наступление. Некоторые социалисты по-прежнему выступали решительно против войны, однако их миротворческие действия в расчет не принимались. Супрефект Изера был не единственным чиновником, запретившим общественные протесты, – на социалистическую антивоенную демонстрацию в Вене 31 июля тоже наложили запрет. Профсоюзы планировали такую же акцию в Гренобле на 2 августа, однако от своих планов отказались, поняв, что явка будет небольшая, а демонстрацию все равно запретят.

Вечером 31 июля выдающийся деятель французского социалистического движения Жан Жорес по дороге в парижский ресторан недовольно заметил своему спутнику, что таксист их угробит своим лихачеством. «Нет, – съязвил спутник. – Как и все парижские таксисты, он увлеченный социалист и состоит в профсоюзе»^{191}. Жорес действительно не дожил до следующего дня, однако погубила его не лихая езда, а фанатик, выстреливший в ресторане ему в спину. Это убийство вызвало в Европе волну потрясения и ужаса, гораздо более бурную, чем покушение на Франца Фердинанда. Жореса считали политическим гигантом не только на родине. Газета Le Temps сокрушалась, что его жизнь оборвалась «как раз в тот момент, когда… его речи могли бы стать орудием государственной обороны»^{192}.

Раймон Рекули писал о событиях ночи на пятницу 31 июля: «Когда около часа я вышел с другом из редакции, на углу улицы Друо до нас донесся звонкий цокот кавалерийских копыт. Кафе уже закрывались, но вокруг было достаточно народа. По булыжнику копыта грохотали еще звонче. “Кирасиры едут!” – крикнул кто-то. По толпе словно разряд тока пробежал. На всех этажах начали распахиваться окна. Люди лезли на скамьи, на столики кафе. Массивный таксист вскарабкался на крышу своего автомобиля, рискуя продавить ее. Вслед за ватагой ребятни появились всадники. В полном обмундировании, в шлемах с плюмажами, в плащах до пят их гигантские фигуры заполнили всю улицу. У всех разом сорвалось с губ восторженное: “Да здравствует Франция! Да здравствует армия!” Таксист на крыше автомобиля прыгал и кричал громче других, швыряя в воздух фуражку и размахивая руками, словно мельница»^{193}.

Той же ночью мальчик-посыльный из Le Temps увидел, как наклеивали приказ о мобилизации на Центральном почтамте на Итальянском бульваре. Около четырех утра 1 августа он вбежал в кабинет редактора с криком: «Объявили!» Сотрудники высыпали на улицу – увидеть своими глазами. Перед небольшим листком голубого цвета (российский был сиреневым), наклеенным на одном из окон почтамта, собралась толпа. «Мобилизация – это не война», – настаивал премьер-министр Вивиани, подписывая приказ. Однако, по словам Раймона Рекули, «ему никто не поверил. Если это и не война, то что-то не менее ужасное»^{194}. Французская армия получила указания не подходить ближе 10 км к немецкой и бельгийской границам, чтобы вина за вторжение целиком пала на Берлин.

Сэр Фрэнсис Берти писал, когда началось формирование войск: «Население держится спокойно. Но сегодняшнее vive l’Angleterre [“Да здравствует Англия!”] завтра может смениться perfide Albion [“коварным Альбионом”]. Меня приглашали отобедать на виллу Эдмона де Ротшильда в Булонь-на-Сене, однако встречу пришлось перенести в Париж, поскольку всех лошадей и автомобили реквизировали для военных нужд. Его электромобиль, как и другой транспорт без специального пропуска, не может выехать за пределы enceinte [границ города]. Четыре наших лакея отправились каждый в свой полк сразу же, а младший дворецкий уехал 10 дней назад, трое других слуг тоже встали под полковые знамена. Я попросил, чтобы моему шоферу-французу выдали бронь»^{195}. Народный гнев обрушился на принадлежащие немцам компании – в частности, на Maggi, тем более что мелкие французские молокозаводы и без того считали пищевой гигант опасным конкурентом. Под безучастными взглядами полиции толпа громила немецкие и австрийские магазины. Вивиани, выступая в палате депутатов, заявил: «Германии не в чем нас упрекнуть. Под ударом оказались независимость, достоинство и безопасность, завоеванная Антантой для Европы». Его речь удостоилась бурной овации.

Жившая во Франции американская писательница Эдит Уортон весь июль отдыхала в Испании и на Балеарах. Вернувшись 1 августа в Париж, она поняла, что от планов провести остаток лета в Англии придется отказаться: «Все казалось чужим, зловещим, призрачным, словно наэлектризованный перед грозой воздух. Временами я чувствовала себя так, будто умерла и очнулась в параллельном мире. Так оно, по сути, и было»^{196}.

4. Британия решается

Теперь вся Европа ждала, что предпримет правительство Асквита. Александр Фрейд в Вене писал своему брату Зигмунду, не в силах поверить, что Британия вступит в войну вместе с Россией: «Цивилизованный народ не встанет на сторону варваров», – доказывал он^{197}. Многим немцам тоже не верилось, что Британия примет участие в потасовке, до которой Альбиону вроде бы нет никакого дела. Моряк Рихард Штумпф негодовал по поводу того, что каких-нибудь несколько недель спустя после Кильской регаты, где с дружескими почестями встречали эскадру королевских ВМС, Британия может оказаться по другую сторону фронта: «Горько думать, что ими [британцами] на самом деле движет зависть, презренная зависть к конкуренту»^{198}. Германия откладывала объявление войны с Францией до 3 августа в надежде сохранить британский нейтралитет. Кайзер по-прежнему на него уповал, обнадеженный итогами разговора между своим братом и королем Георгом V: принц Генрих привез из Лондона заверения британского монарха, что его страна в европейские конфликты вмешиваться не намерена. Вильгельм II рассчитывал, что Британии хватит мудрости этой доктрины придерживаться, ведь «у дредноутов колес нет».

Путешественник по Франции писал: «Тому, кто не был в то время в Париже, не понять, с какой затаенной тревогой французы дожидались, пока скажет свое слово Британия»^{199}. Намерения правительства Асквита оставались неясными. Передовица The Times от 29 июля пела хвалу британской самоотверженности: «Мы издавна считали своей задачей поддерживать равновесие сил в Европе» – и уверяла, что Антанте с Францией в составе «мы сохраним преданность, что бы ни случилось». Французов, однако, эти торжественные речи только раздражали. Их интересовало одно – будет ли британская армия сражаться с ними плечом к плечу. Пока выходило, что нет.

Грей, Черчилль, Холдейн и Асквит требовали от Британии честности по отношению к остальным союзницам по Антанте: еще 29 июля министр иностранных дел неофициально пригрозил уйти в отставку, если правительство продолжит юлить. Первый лорд Адмиралтейства по-хорошему и по-плохому уговаривал своего друга, министра финансов, бороться с упрямым нежеланием Ллойда Джорджа втягивать Британию в конфликт на Континенте. Черчилль высказал абсурдное предположение, что участие в войне обойдется недорого: «Вместе мы можем развернуть большую социальную программу. <…> Война на море будет дешевой». Тем не менее, когда мобилизацию начала Россия, большинство британцев противилось мысли, что их родина должна последовать ее примеру. 29 июля Daily News твердо заявляла: «Самое главное, что мы можем сделать для мира на земле, – четко обозначить, что ни один британец не принесет свою жизнь на алтарь российского господства в славянском мире». Лейбористы подумывали призвать профсоюзы устроить всеобщую забастовку, если Асквит решит участвовать в войне. «Вся Европа вооружается», – тоном стороннего наблюдателя возвещала Daily Mail 30 июля и не менее отстраненно два дня спустя: «Европе грозит катастрофа». За обедом 31 июля российский посол граф Бенкендорф сообщил литератору Морису Бэрингу, что они с французским посланником подозревают: Англия сражаться не намерена^{200}.

Левоцентристская Daily Chronicle 31 июля радовалась отсутствию национал-шовинизма: «Весьма обнадеживает – по сравнению с тем, что мы наблюдали некоторое время назад, – полное отсутствие антинемецких настроений. За последние несколько лет у англичан во многом заново открылись глаза на общность наших интересов с великим народом, чья история и культура ближе, чем у всех остальных европейских государств, к нашей собственной; сама мысль о разрушительной вражде между нашими странами кажется сейчас куда более отвратительной, чем, скажем, поколение назад». В этот день Manchester Guardian первой из британских газет предположила, что Британии придется воевать, если Франция подвергнется нападению. Однако газета в принципе отрицала возможность вторжения Германии в Бельгию, поскольку подобное вторжение было бы нарушением гарантирующего нейтралитет Бельгии договора 1839 года, который подписали и Берлин, и Лондон.

Солдат Валлийских королевских стрелков проснулся в дорчестерской казарме в 6 утра солнечной пятницы 31 июля под звуки развеселой «Люблю шагать по побережью» (I Do Like to be Beside the Seaside), исполняемой полковым оркестром. И все же многие британцы уже чувствовали надвигающийся на их берега шторм. Адъютант Адмиралтейства Норман Маклеод: «Ощущаю тревогу: 1) поскольку война мне отвратительна; 2) боюсь финансово-экономического кризиса – люди закупают продукты огромными партиями. Банковские ставки подскочили на 10 %. <…> Думаю, ура-патриотизма поубавится от этих тягот». К министру финансов явилась делегация из Сити – доказывать, что «единственный способ спасти мир – это не ввязываться в конфликт, чтобы могущественный британский рынок по-прежнему мог выступать международным экономическим арбитром». 1 августа Daily News опубликовала статью редактора газеты Альфреда Гардинера «Почему мы не должны сражаться». Автор пишет: «Где в этом огромном мире наши интересы сталкиваются с немецкими? Нигде. Тогда как с Россией у нас имеются потенциальные разногласия в Юго-Восточной Европе и Южной Азии». После субботнего заседания Кабинета Поль Камбон сообщил Грею (на французском, через переводчика, поскольку на официальных переговорах он пользовался исключительно родным языком), что категорически отказывается передавать в Париж решение Лондона – вернее, отсутствие оного^{201}.

Многие британцы винили в назревающем кошмаре прежде всего Санкт-Петербург и Белград. The Economist предупреждал, что «эстафету начатых Сербией провокаций подхватила Россия. Если начнется большая война, российская мобилизация выступит самой вероятной ее причиной. Мы опасаемся, что надежду на поддержку Британии породили у российского царя язвительные статьи в The Times»^{202}. Венец Йозеф Редлих в своих письмах в редакцию The Economist требовал ответа: «Независимо от политической принадлежности общественность всей Австрии волнует один-единственный вопрос – доколе Австрия намерена мириться с искаженным представлением Сербии о добрососедстве?» Девять маститых кембриджских профессоров подписали письмо в The Times: «Мы считаем Германию передовой страной в области гуманитарных и естественных наук, немецкие ученые служили и служат нам примером. Война с ней в интересах Сербии и России будет грехом против цивилизованного человечества. Если долг и обязательства вынудят нас все же в эту войну вступить, мы замолчим из патриотических чувств, однако на данном этапе считаем необходимым и оправданным протестовать против того, чтобы нас втягивали в борьбу со страной, столь близкой и родной нам по духу».

Вечером 1 августа Грей ужинал и играл в бильярд со своим личным секретарем в Brooks’s Club на Сент-Джеймс-стрит. Премьер-министр тем временем ложился спать в испорченном настроении: кризис разрушил его планы на встречу за городом с Венецией Стэнли, 26-летней дамой его сердца. «Признаюсь честно, никогда не было у меня более горького разочарования, – писал ей Асквит. – Но не могу сказать, что в зыбком тумане между сном и явью мне плохо, – слава Богу, ваш образ витает надо мной, навевая покой и умиротворение»^{203}. Множество навязчивых, нескромных писем британского премьер-министра к Стэнли, хоть и не способствовали укреплению его репутации, оказались бесценными для проникновения в его мысли.

Крупнейшие левые газеты – Daily Chronicle, Daily News и Manchester Guardian – по-прежнему бурно протестовали против вмешательства Британии в конфликт, однако у правительства крепла другая точка зрения. В воскресенье 2 августа Асквит, завтракая с немецким послом, предупредил впечатлительного Лихновского, чем чреваты угрозы вторжения в нейтральную Бельгию. На Даунинг-стрит и Уайтхолле собирались толпы, в которых впервые появилось много тревожных лиц. Лидер консерваторов Бонар Лоу написал премьер-министру, обещая поддержку своей партии в случае объявления войны и тем самым приближая именно этот исход.

На состоявшемся затем заседании Кабинета Грей сообщил министрам о мобилизации французского флота. В соответствии с тайным пактом, подписанным во время переговоров о сотрудничестве военно-морских сил Англии и Франции в 1912 году, Франция сосредоточивает свои корабли на Средиземном море, оставляя на Англию оборону Ла-Манша и Северного моря. Некоторых министров, впервые услышавших об этом судьбоносном соглашении, известие ошеломило. И все же Кабинет волей-неволей постановил выполнить условия пакта и отправить линкоры на защиту северного побережья Франции. Германия поспешно пообещала не подходить к Ла-Маншу, если Британия сохранит нейтралитет, но Поль Камбон, услышав о взятом на себя обязательстве королевских ВМС, возликовал: «Именно этого решения я и дожидался. <…> Великая держава не может участвовать в войне наполовину. Если она решилась воевать на море, ей неизбежно придется воевать и на суше»^{204}.

Кабинет, однако, от подобной перспективы упорно отказывался. Вечером 2 августа сэр Джон Френч, состоявший начальником Генерального штаба до мартовской отставки в связи с Куррахским мятежом, почему-то решил искать объяснение военным намерениям правительства не у министров, а у сэра Джорджа Риддела, владельца News of the World. Позвонив Ридделу по телефону, фельдмаршал поинтересовался: «Если наступит война, будут ли экспедиционные войска отправлены во Францию и под чьим командованием?» Риддел переадресовал его вопрос правительству. Ллойд Джордж пригласил Френча в 10 часов следующего утра нанести визит на Даунинг-стрит. Там ему сообщили, что об отправке армии на Континент речь пока не идет^{205}.

Отныне все внимание британцев сосредоточилось на Бельгии. В 3 часа дня 2 августа бельгийский вице-консул в Кёльне прибыл в брюссельское Министерство иностранных дел. Он сообщил, что с 6 утра с вокзалов Кёльна каждые три-четыре минуты отходят поезда с войсками – и направляются они не во Францию, а в Аахен и к бельгийской границе^{206}. Когда стало известно, что немецкие войска вошли в Люксембург и вот-вот вторгнутся в Бельгию, министр иностранных дел Жан Давиньон обратился к своему коллеге барону де Геффье: «Пойдемте в церковь, помолимся за нашу несчастную страну – никогда еще она так не нуждалась в наших молитвах!»^{207}

Король Альберт во время визита в Берлин в ноябре 1913 года получил от кайзера и Мольтке мрачное предупреждение: «Маленьким странам вроде Бельгии лучше держаться больших и сильных держав, если они хотят сохранить независимость»^{208}. 2 августа бельгийский монарх осознал смысл этого предостережения в полной мере: Германия потребовала пропустить свои войска через бельгийскую территорию. Франции, считавшей значительную часть Бельгии германофильской, оставалось только гадать, как отреагирует брюссельское правительство. В результате Альберт своим личным решением – как главнокомандующий войсками и правящий монарх – отверг требования Берлина (под рукоплескания подавляющего большинства народа).

«Ответ [на берлинский ультиматум] дался нам легко, – пояснял барон де Геффье. – Нужно было лишь доступно изложить на бумаге обуревающие нас чувства. Мы не сомневались, что выражаем мнение всей страны»^{209}. Однако даже вечером воскресенья, когда правительство уже готовилось к худшему, Брюссель – особенно простые граждане – в основном пребывал в неведении. Под конец солнечного летнего дня любители прогулок потянулись в ближайший пригород – многие с песнями и цветами.

Британия числилась среди гарантов бельгийского нейтралитета по договору 1839 года, подписанному вскоре после отделения Бельгии от Нидерландов. Вечером 2 августа Германия предупредила Британию о своем намерении провести войска через земли короля Альберта независимо от его согласия. В 7 часов следующего утра отказ Бельгии выполнить условия ультиматума был передан в Берлин. Когда новость получила огласку, Брюссель расцвел государственными трехцветными флагами. У большинства немцев этот жест вызвал сочувственное презрение. «Глупцы, ох глупцы! – повторял советник при дипломатической миссии, глядя на пестрящие государственной символикой улицы. – Ну что за глупцы! Зачем же лезть под паровой каток? Мы ведь раскатаем их в лепешку, сами того не желая. Вот ведь бедолаги!»^{210}

Иногда высказываются предположения, что для подданных короля Альберта было бы куда лучше, если бы он, подчиняясь неизбежному, разрешил проход немецких войск. Но с какой стати ему – как и любому другому правителю независимого государства – так поступать? На всем протяжении Новейшей истории защита более мелких стран от агрессии считалась долгом чести для крупных демократических государств. В 1914 году событиями правили форс-мажорные обстоятельства, а не международные законы, однако большинство британцев, равно как и британское правительство, сочло вторжение Германии в Бельгию моральным оскорблением и нарушением европейского порядка. Как ни парадоксально, если уж Германия собиралась нарушить нейтралитет Бельгии (соответствующие тайные планы вынашивались в течение десятилетия), лучше было бы нападать без всяких ультиматумов, не пытаясь сделать хорошую мину. Временной разрыв между угрозой и нападением позволил королю Альберту сплотить собственный народ, взбаламутить международную общественность и приготовиться к отпору. Бельгия привела в действие масштабную программу разрушения железнодорожных тоннелей, тем самым ограничив передвижения противника по своей территории на месяцы вперед.

Нынешние защитники Германии доказывают (как и берлинское правительство в свое время), что нейтралитет Бельгии пострадал бы в любом случае – не от кайзеровской армии, так от союзников. Единственный весомый довод в защиту этой теории – Британия рассматривала вариант блокады Антверпена как вероятного перевалочного пункта для немецких войск, однако дальнейшие события эту возможность исключили. Британия неоднократно предостерегала Францию от нарушения бельгийских границ, и Жоффр соглашался. До вторжения в Бельгию Германия значительно обставила своих соперниц – в первую очередь Россию – в стремлении снять с себя возможное клеймо агрессора. Однако Мольтке приказом нарушить бельгийскую границу свел на нет все усилия. Против подобного шага соотечественников предостерегал еще Бисмарк – как раз потому, что предвидел реакцию международной общественности. Нападение на Бельгию сыграло на руку тем членам правительства Асквита, кто считал участие Британии в европейской войне делом решенным. Без вторжения в Бельгию Британия вступила бы в войну в состоянии внутреннего конфликта – если бы вообще вступила. Мольтке фатально просчитался: убежденный, что Британия намерена воевать в любом случае, он и мысли не допускал, что нарушение бельгийских границ может куда-то склонить чашу весов. Он ошибся. Теперь миллионы британцев, которые прежде выступали против войны, считали необходимым защитить короля Альберта, воспринимаемого как мученика, и его подданных, ставших жертвами агрессора.

В стремлении Британии вступиться за «доблестную маленькую Бельгию» есть существенная доля иронии. Во время Бурской войны Бельгия занимала непримиримую антибританскую позицию. Постыдный перечень бесчинств, которые Бельгия творила в своей колонии Конго, уступает только действиям Германии в Юго-Западной Африке. Британские и французские солдаты относились к бельгийской армии с презрением, считая ее офицеров чванливыми щеголями^{211}. Кроме того, бельгийская католическая пресса весь предшествующий месяц активно оправдывала военные действия Австро-Венгрии против Сербии. Одна из газет, льежская l’Express, называла французско-российский альянс в рамках Антанты «кошмаром всех тех, кому дорого будущее свободы, демократии и цивилизации… противоестественным союзом»^{212}.

Оставим это за скобками. Ряд министров в Лондоне по-прежнему не мог расстаться с мыслью, что простой проход немецкой армии по территории страны – это еще не casus belli (повод для объявления войны). Однако большинство британцев наконец обрело твердую моральную почву, выплыв из бурного моря непонятных балканских и европейских конфликтов. Грей, ужинавший в воскресенье 2 августа с Холдейном, получил телеграмму, предупреждающую о том, что вторжение немецких войск в Бельгию неизбежно. Оба государственных деятеля поспешили на Даунинг-стрит, где оторвали Асквита от приема личных гостей. Сообщив ему новости, они попросили уполномочить их на мобилизацию армии. Холдейн вызвался временно взять на себя обязанности военного министра, поскольку Асквиту пока, очевидно, хватит других забот. Премьер-министр на оба предложения ответил согласием.

В понедельник 3 августа (Банковский выходной в Британии) The Times объявила: «Европа превращается в самый грандиозный театр военных действий со времен падения Римской империи. <…> Виновата в этом прежде всего Германия. Она могла бы остановить распространение эпидемии, если бы высказалась в Вене начистоту. Она же предпочла этого не делать». Уайтхолл, залитый солнечным светом, перегородила собравшаяся в ожидании новостей толпа. В 11 утра Кабинету сообщили о решении короля Альберта сопротивляться, однако среди министров все еще наблюдались разногласия. Двое, сэр Джон Саймон и лорд Бошан, заявили, что лучше подадут в отставку, чем поведут Британию на войну. Однако Ллойд Джордж (ключевая фигура в Кабинете) наконец преодолел внутренние сомнения в пользу военных действий. Разочарованный соратник по либеральной партии жаловался, что государственный деятель «храбр только на словах». Не исключено, что Ллойдом Джорджем руководила скорее боязнь раскола правительства и Либеральной партии (который привел бы к перевесу консерваторов), чем преданность Антанте. Асквит позвонил в Дувр, чтобы задержать отъезд в Египет лорда Китченера, главного воителя Британии. Премьер-министр попросил фельдмаршала вернуться в Лондон, где без него сложно будет обойтись.

Тем же утром Джордж Ламберт, гражданский лорд Адмиралтейства, ничего не знающий о последних судьбоносных решениях, сказал секретарю по финансовым вопросам: «Хорошо бы Кабинет прекратил метаться и что-то решил наконец». Собеседник, по словам очевидцев, «бледный и встревоженный», ответил: «Мне кажется, они уже решили»^{213}. Общественное же мнение разделилось. Даже после поступления новостей из Бельгии государственный служащий Норман Маклеод писал 3 августа: «Весьма огорчен поворотом событий – опасная тайная дипломатия, ведущая ничего не подозревающих людей на войну, – если бы не финансовые причины, подал бы в отставку»^{214}. Сэр Джордж Риддел, владелец News of the World, сообщил Ллойду Джорджу, как он «глубоко возмущен… решением правительства ввязаться в войну». Гай Флитвуд-Уилсон протестовал в колонке писем от читателей The Times: «Я пишу как “человек с улицы”. Наверное, я до неприличия туп, раз не понимаю, хоть убей, почему моя страна должна участвовать в этой войне». Сербия, утверждал он, «не стоит жизни даже одного британского гренадера».

Однако все военные организации в Британии получили приказ о мобилизации. Капитана королевской морской пехоты Мориса Фестинга приказ застал во время игры в крикет на военной базе под Дилом – он дошел до 66 очков без выбывания и исполнил свою давнюю мечту, запустив мячом в окно офицерской столовой^{215}. Полковнику королевских валлийских стрелков о прибытии ординарца с приказом доложили на званом обеде. О содержании пакета гости догадывались и без того, но этикет требовал продержать ординарца до окончания обеда, пока не удалятся дамы, и только тогда телеграмма о мобилизации полка была вручена адресату.

Британия, единственная из крупных держав, вынесла вопрос о вступлении в войну на обсуждение в парламенте. В 3 часа дня 3 августа Грей, заметно напряженный и измученный, выступил в палате общин с первым официальным заявлением правительства по поводу кризиса. До выдающегося оратора ему было далеко, а драгоценное время на подготовку речи отнял князь Лихновский, пришедший к Грею в последней надежде уговорить не рассматривать проход немецких войск через крошечный уголок Бельгии как casus belli. Больше Грей с князем не встречались.

Зал палаты общин был переполнен, равно как и Дипломатическая и Зрительская галереи. Асквит с непроницаемым лицом слушал, как Грей предлагает собравшимся взглянуть на кризис через призму «британских интересов, британской чести и британского долга». Министр иностранных дел сообщил депутатам о тайном военно-морском пакте с Францией и о решении правительства не позволять Германии безнаказанно обстреливать французское северное побережье под боком у Британии. Тори устроили овацию, либералы сидели молча, в большинстве своем не переубежденные. Тогда Грей, до этого невыразительно толковавший о британских интересах и торговых маршрутах, с неожиданным для него жаром заговорил о нарушении бельгийского нейтралитета. «Неужели наша страна будет безучастно смотреть, как совершается самое дерзкое в истории преступление, становясь в таком случае соучастницей?»

Он обратился к привычной, но уже не первое столетие ключевой для британского правительства теме – равновесию сил в Европе. Британия, утверждал он, должна воспрепятствовать «неправомерному возвышению какой бы то ни было державы». 75-минутная речь закончилась драматическим призывом: «Я ни на миг не верю, что, даже оставшись в стороне, после окончания войны мы сможем исправить ее последствия… и помешать всей Западной Европе подпасть под владычество одной-единственной державы. <…> Это значило бы пожертвовать своим достоинством, добрым именем и репутацией, не избежав при этом самых суровых последствий».

Это заявление на протяжении всего прошедшего столетия неизменно всплывало в любых дебатах на тему необходимости участия Британии в Первой мировой. Палата общин встретила слова Грея бурными аплодисментами. За 29 лет членства в парламенте все привыкли к его молчаливости, и неожиданное красноречие вызвало поразительный эффект. Саймон и Бошан после речи Грея отозвали заявления об отставке. Пацифистские настроения Либеральной партии резко изменились, и теперь либералы проголосовали бы за участие в войне, хотя окончательное решение на голосование в парламенте не выносилось.

«Что дальше?» – спросил Черчилль, выходя вместе с Греем из палаты. Министр ответил, что теперь Берлину будет предъявлен ультиматум с требованием вывести войска из Бельгии в течение суток. Сэр Фрэнсис Берти писал: «Речь Грея… была выше всяких похвал и вызвала гораздо большее удовлетворение [в Париже], чем я ожидал. Германия же решительно настроилась на войну и делала все возможное, чтобы отговорить нас от участия»^{216}. Жюль Камбон вспоминал после окончания конфликта: «Нам крупно повезло, что у власти в Британии стояла Либеральная партия. Будь она в оппозиции, вмешательство Британии, возможно, задержалось бы»^{217}. В этом он, вероятно, был прав: не факт, что либералы пошли бы на поводу у консервативного правительства, если бы оно ратовало за войну. Возможно, дух противоречия оказался бы в них сильнее – как у двух младших министров в составе Кабинета, лорда Морли и Джона Бернса, которые предпочли сложить с себя полномочия.

Тем не менее вечером после всех драматических событий по-прежнему оставалось неясным, какие практические военные меры может предпринять Британия. Поразительная наивность министра иностранных дел значительно уронила его авторитет в глазах потомков, когда он заявил в палате общин, что Британия, как морская держава, ввязавшись в войну, «пострадает немногим больше, чем оставшись в стороне». Поскольку правительство от подобных заблуждений еще не избавилось, ни один министр не готов был отдать распоряжение о немедленной отправке войск на Континент. Эта уклончивость возмущала военных, понимавших, как дорог каждый час, когда британским экспедиционным войскам предстоит подготовиться и переплыть на материк, чтобы поставить заслон между Бельгией и Францией и сокрушительной немецкой армией.

Французский корреспондент Le Figaro в Лондоне Кудурье де Шассинь в надежде узнать, как развиваются события, позвонил редактору новостей Daily Mail Тому Кларку. «Вы собираетесь помогать Франции? – спросил он взволнованно. – Я знаю, что вся Британия за нас, но ваше правительство с его вечным “поживем-увидим” – когда наконец оно зашевелится? Скоро будет поздно. Это ужасно. <…> Неужели лорд Нортклифф и Daily Mail бессильны?»^{218} Пожилой француз при виде бюллетеня у здания редакции местной газеты в Ницце проворчал недовольно: «Англия появилась! Какая гадость!»^{219} Ранним вечером 3 августа немецкий посол в Париже, явившись к Рене Вивиани, зачитал ему декларацию, в которой моральное право объявить войну оправдывалось лживыми обвинениями. В ней утверждалось, будто французская авиация сбрасывала бомбы на Нюрнберг и Карлсруэ, а также совершала полеты над Бельгией, нарушая нейтралитет. Вивиани обвинения отверг, на этом противники безмолвно раскланялись. Генерал Жоффр, торжественно попрощавшись с Пуанкаре, отбыл в штаб, где на долгие месяцы обрел куда более безраздельную власть над страной, чем любой другой главнокомандующий.

В девятом часу утра 4 августа первые немецкие войска пересекли бельгийскую границу у Геммериха, в 50 км от Льежа. Бельгийские жандармы демонстративно (хоть и безрезультатно) открыли огонь, прежде чем обратиться в бегство. В полдень король Альберт официально попросил о помощи Британию – гаранта бельгийского нейтралитета. Затем, облачившись в полевую форму и усевшись в седло, он повел небольшую каретную процессию, в которой ехала и его жена с детьми, к брюссельскому парламенту. Спешившись, король устроил неподражаемую театральную сцену, воззвав к парламентариям: «Господа, нерушимо ли ваше намерение защищать от посягательств священные завоевания наших отцов?» Ответом ему было дружное: «Да! Да! Да!»

В Берлине кайзер собрал депутатов рейхстага у себя во дворце. Он встретил их в шлеме, с полным набором регалий, в сопровождении Бетмана-Гольвега в драгунской форме. Кайзер ни словом не обмолвился о Бельгии, но заявил, что войну спровоцировала Сербия при поддержке России: «Мы беремся за оружие с чистой совестью и чистыми руками». Речь была встречена овацией. Бетман-Гольвег же, обращаясь к рейхстагу после кайзера, напротив, проявил искренность, которую Тирпиц впоследствии назовет безумием: «Вторгаясь в Бельгию, мы нарушаем международные законы, но то зло – да, я говорю об этом открыто, – на которое мы идем, будет искуплено, как только будет достигнута наша цель». Социал-демократы рукоплескали так же восторженно, как и консерваторы.

Асквит и Грей 4 августа то и дело наведывались в палату общин под воодушевленные крики собравшихся на Уайтхолле. Премьер-министр писал Венеции Стэнли: «Уинстон, уже “в боевой раскраске”, жаждет развязать морской бой завтра же на рассвете. <…> Все это очень удручает». Днем приказ короля Георга V о мобилизации был зачитан в палате общин, а затем Асквит прорепетировал перед депутатами ультиматум Германии, требующий ответа до полуночи (11 вечера по лондонскому времени). Заключительная часть документа была доставлена по назначению лишь в 7 вечера, когда Грей уже знал, что кайзеровские войска вторглись на территорию Бельгии. У Бетмана-Гольвега, получившего ультиматум из рук британского посла, «вскипела кровь при виде того, как англичане лицемерно прикрываются Бельгией, хотя на участие в войне их толкнуло совсем другое». Канцлер обрушил на сэра Эдуарда Гошена длинную нудную речь, обвиняя Британию в дальнейшем разжигании войны. «Все из-за какого-то жалкого слова “нейтралитет”, из-за какого-то клочка бумаги!» – бросил он напоследок. Фраза вошла в историю. Множество немцев объявили британское вмешательство изменой.

С наступлением темноты Кабинет в Лондоне устроил еще одно заседание, на котором было объявлено, что Германия уже считает себя в состоянии войны с Британией. После дальнейших дебатов все расселись в зале для совещаний на Даунинг-стрит, дожидаясь боя часов. Когда Биг-Бен начал бить 11, правительство приготовилось к худшему. Двенадцать минут спустя незашифрованная телеграмма о вступлении в войну была отправлена в британские войска. Норман Маклеод на протяжении предшествующих 12 часов наблюдал «беспрецедентную перемену в общественном настроении – до понедельника оно оставалось преимущественно антивоенным и главным лозунгом был нейтралитет, но отказ Германии соблюсти нейтралитет Бельгии изменил все в корне». Он заметил и «другую разительную перемену. В пятницу и субботу горожане в панике скупали продовольственные запасы. [К понедельнику] народ проникся безграничным доверием к правительству – я никогда ничего подобного не видел, во время Бурской войны уж точно»^{220}.

Вечером 4 августа в столовой морских пехотинцев в Чатеме командир корпуса зачитал переданную ему дежурным телеграмму: «Немедленно начинаем военные действия против Германии»^{221}. Телеграмма была встречена аплодисментами собравшихся офицеров, многих из которых через год уже не будет в живых. Британским владениям и колониям во главе с Индией, Канадой, Австралией, Новой Зеландией и Южной Африкой г'oлоса в обсуждении не предоставили: генералы-губернаторы просто издали манифесты, объявляющие подвластные им территории в состоянии войны с Германией вслед за метрополией. Прозвучало лишь несколько недовольных голосов со стороны буров-ветеранов. Один из них, Якоб Девентер, созвав отряд, телеграфировал своему бывшему генералу Луису Боте, ставшему к тому времени премьер-министром Южно-Африканского Союза: «Мои буры вооружены и готовы к бою. С кем будем воевать – с британцами или немцами?» В конце концов он подчинился приказу примкнуть к войскам, которым предстояло занять немецкую часть Юго-Западной Африки, хотя некоторые другие подняли антибританский мятеж.

Многие европейцы, даже достаточно просвещенные и информированные, не понимали до конца, чем чреват путь, на который они вступили. Это заметно и по речам британских руководителей, благодаривших судьбу за то, что война избавляет страну от необходимости устраивать кровавую бойню в Ирландии. Грей в своем выступлении в палате общин 3 августа позволил себе легкомысленную ремарку: «Я скажу одно: единственное светлое пятно во всем этом мраке – Ирландия». Сэр Уильям Бердвуд, секретарь военного департамента в правительстве Британской Индии, писал: «Какая удача эта война с точки зрения ирландского вопроса – мы избегаем гражданской войны, а когда европейский конфликт закончится, мы уже устанем воевать»^{222}.

Рамсей Макдональд, ушедший с поста руководителя Лейбористской партии, когда его соратники – как и их немецкие коллеги – проголосовали за выпуск военных облигаций, сорвал аплодисменты, заявив в палате общин, что Британия должна была сохранить нейтралитет. Однако продолжение его речи: «В глубине души мы считаем решение вступить в войну правильным, единственно отвечающим нашему чувству долга и традициям правящей сейчас партии» – было встречено презрительным смехом, смутившим наиболее впечатлительную часть очевидцев. Артур Понсонби, депутат от округа Стерлинг, заслужил одобрительные возгласы фразой: «Мы стоим на пороге большой войны, и мне больно видеть, как люди идут на нее с легким сердцем». Другой депутат, Веджвуд, предостерег, что «эта война оставит далеко позади старые добрые сражения XVIII века. <…> Это будет битва за цивилизацию, которую мы строили веками». Пожалуй, самое мудрое замечание, удостоившееся в тот момент лишь жидких хлопков, тоже сделал Рамсей Макдональд: «Все войны поначалу принимаются на ура».

В последние дни июльского кризиса многие государственные деятели – величайшие фигуры в своих странах, самые влиятельные люди в мире – почувствовали себя на какой-то миг песчинками. Осознав в ужасе, куда ведет избранный ими курс, они с тоской оглядывались назад. Такие душевные муки испытывали кайзер, Бетман-Гольвег, царь Николай II – но вряд ли кто-то из австрийцев, Мольтке или Сазонов. Поразительный фатализм французов в отношении необходимости поддержать Россию объясняется просто – осознанием (совершенно правомерным) того, что немецкая армия в любом случае двинется на Францию как на участницу Антанты. Британцы (за исключением нескольких горячих голов вроде Черчилля) стремились к войне меньше других, однако вторжение в Бельгию сочли достаточным поводом вступить в борьбу. Как великая держава, Британия считала, что в великих событиях должна сыграть свою великую роль.

В последние мирные дни начальник британской контрразведки МИ-5 Вернон Келл не выходил из своего кабинета в Уотергейт-Хаусе круглые сутки, организуя аресты известных немецких агентов. И хотя в штате его молодой организации насчитывалось лишь 17 сотрудников, он сумел наладить тесные связи с начальниками полиции графств – с 3 по 16 августа было произведено 22 ареста. Часть шпионов сумела бежать – как Вальтер Риманн, учитель немецкого из Гулля, севший на паром до Зеебрюгге. Кое-кто из них, предположительно, остался нераскрытым, но оказать Германии сколько-нибудь существенную помощь они вряд ли могли.

Большинство из арестованных были раскрыты благодаря тому, что их переписка с немецкой разведкой (Nachrichten-Abteilung) перлюстрировалась по мандату Министерства внутренних дел – система, недавно введенная Черчиллем. Кайзера некомпетентность руководителей его разведуправления привела в ярость. Координатор сети немецкой разведки в Британии Густав Штайнгауэр цитировал гневный возглас Вильгельма II: «Меня окружают недоумки! Кто за это ответит?»^{223} Немецкая военная разведка занималась исключительно Францией, оставив Британию военно-морскому флоту. Штайнгауэр, часто бывавший в Британии в предвоенный период, в основном вербовал агентов, рассылая письма с предложением работать на разведку проживающим там немцам. Самым его активным корреспондентом был Карл Эрнст, цирюльник из Пентонвилла, вытягивавший сведения из клиентов-моряков. Немецкая военная разведка в Британии так и не смогла восстановиться после провала в 1914 году – 21 августа Берлин еще не подозревал, что во Францию направляются британские экспедиционные войска.

Тем временем Бернард Шоу телеграфировал своему немецкому переводчику: «Мы с вами воюем. Большего абсурда не придумаешь. Независимо ни от чего остаюсь с наилучшими пожеланиями». Лорд Нортклифф писал своему давнему венскому корреспонденту Уикхему Стиду: «Ну, вот и началось!», – на что Стид ответил: «Слава Богу, да!»^{224} Со времен королевы Виктории за Англией в России закрепилось прозвище «англичанка». В августе 1914 года один крестьянин радовался тому, что «англичанка на стороне России, ведь, во-первых, она умная и поможет; во-вторых, если России придется туго, она хорошая и поможет, и в-третьих, если дело пойдет к замирению, она твердая и не уступит»^{225}.

Известному словенскому мудрецу Франу Шуклье в 1914 году было 65. 4 августа невольный подданный Габсбургов прочитал под сенью деревьев знаменитого сада в селе Кандия новость о вступлении Британии в войну и сообщил собравшимся вокруг ученикам: «Благодарите Бога, если эта война закончится в три года». Эти слова быстро разошлись среди соотечественников, «единодушно решивших, что я спятил. Они считают, что все обойдется тремя неделями – максимум тремя месяцами»^{226}. Берлинский корреспондент Daily Mail Фредерик Уайлс описывал, что творилось в тот день у британского посольства: «Осознание того, что теперь на них свалилось, превратило немцев в разъяренных варваров. <…> Камни, ключи, палки, ножи, зонты – в разбитые окна летело все, что можно было кинуть».

Писатель Джером Джером на загородной теннисной встрече выражал «облегчение и благодарность. <…> Я так боялся, что Грей в последний момент отступится. <…> Сильно сомневался в Асквите. Не думал, что старику хватит пороха. <…> Слава Богу, нам еще нескоро придется прочесть на вещах “Сделано в Германии”». Вечером 4 августа, когда перед Букингемским дворцом гудела и распевала песни беспечная толпа, Морис Бэринг наблюдал на Трафальгарской площади, как какой-то пьяный в парадном костюме задирает прохожих с крыши такси^{227}.

Даже после окончательного объявления войны активные ее противники не спешили сдаваться. 5 августа Чарльз Скотт возмущался в Manchester Guardian: «По какому-то тайному соглашению, заключенному за спиной граждан, Англию втянули в безумную потасовку между двумя милитаристскими кликами. <…> В этой войне нам придется рисковать всем, чем мы гордимся, без малейшей надежды на награду. <…> Однажды мы об этом пожалеем». Многие нынешние британцы склонны со Скоттом согласиться – в первую очередь поскольку знают о последовавшем затем кошмаре, но отчасти потому, что, как они полагают, никто не вынуждал Англию противостоять кайзеровской Германии такой ценой.

Поступила бы хоть одна из участниц Антанты по-другому, знай они, насколько основательно сербская армия (не правительство) замешана в покушении на Франца Фердинанда? Почти наверняка нет, поскольку не это убийство побудило Австрию и Германию действовать, а их противников реагировать. Россия попросту считала истребление маленького славянского государства чрезмерной и недопустимой карой за преступление Принципа (и, если на то пошло, Аписа). Союз Франции с Россией вынуждал Мольтке перейти в атаку на Западном фронте (если только Франция не объявит о нейтралитете и не сдаст приграничные крепости, как того требовала Германия). Британию совершенно не занимала незавидная судьба Сербии, ее задело лишь нарушение Германией бельгийских границ и непосредственная угроза Франции. У всех будущих участниц назревающей Великой войны имелись свои мотивы взяться за оружие и цели, имеющие мало общего между собой. Три разных конфликта – балканский на почве восточноевропейских разногласий, борьба Германии за владычество на Континенте и брошенный ею же вызов всемирному господству Британии на море – сплелись в один общий узел. Другие болевые точки, в основном приходящиеся на раздел земель, проявятся, когда в противоборство включатся другие страны – в частности, Япония, Турция и Италия.

На протяжении прошедшего столетия многие британцы утверждали, что заплаченную страной страшную цену не оправдывают никакие благородные мотивы и цели. Немало и тех, кто склонен винить в первую очередь сэра Эдуарда Грея, настоявшего на участии Британии в войне. Однако, принимая в расчет стремление Германии к владычеству в Европе и последствия этого владычества для Британии, насколько ответственно поступил бы министр иностранных дел, если бы не попытался остановить потенциального противника?

Ллойд Джордж в своих мемуарах выдвигал еще один популярный довод против участия в конфликте, виня во всем ненавистных ему военных: «Если бы не профессиональное рвение и поспешность, с которой военные штабы начали приводить в действие давно вынашиваемые планы, едва начавшиеся межправительственные переговоры, возможно, продолжились бы, и войны, весьма вероятно, удалось бы избежать». Это чушь. Война не была случайностью, она стала результатом необдуманных планов Австрии при поддержке Германии.

Сегодня, как и в 1914 году, пускаясь в рассуждения о необходимости участия Британии, желательно учитывать, что представляла собой империя кайзера Вильгельма II. Было бы наивно предполагать, по примеру некоторых современных любителей сенсаций, что победа Германии привела бы к созданию некоего аналога Европейского союза. Хотя кайзеровский режим и не следует приравнивать к фашистскому, просвещенной его доктрину тоже назвать нельзя. Она была направлена прежде всего на установление господства – по возможности мирными средствами, но если придется, то и с оружием в руках. В своей паранойе немцы готовы были любое сомнение в международном авторитете Германии расценивать как посягательство. Кроме того, на всем протяжении июльского кризиса Германия, как и Австрия, систематически врала по поводу своих действий и намерений. Британское же правительство, при всех своих промахах и недостатках, не кривило душой ни перед союзниками, ни перед возможными врагами.

За кайзеровской империей числилось немало бесчеловечных даже по нынешним меркам кампаний. В 1904–1907 годах колониальные немецкие войска успешно истребили племена гереро и нама в Германской Юго-Западной Африке – преступление, рядом с которым меркнут все колониальные злодеяния британцев. Немецкие методы ведения войны во время вторжения в Бельгию и Францию в 1914 году (включающие массовые убийства гражданского населения, санкционированные на высшем уровне) не могут сравниться с тем, что имело место во время Второй мировой войны, поскольку Германия не занималась пока целенаправленным геноцидом, однако давали ясное представление о характере режима, уготованного Европе.

Было бы ошибочно предполагать, что нейтралитет в 1914 году привел бы к благополучному исходу для Британии. Авторитарные и захватнические замашки немецкого руководства вряд ли удовлетворила бы победа на поле боя. Кайзеровский рейх, хоть и не ставил мировое господство конечной целью вступления в войну, все же рассчитывал на жирный куш в случае уже предвкушаемой победы. 9 сентября 1914 года, когда Берлин уже готовился почить на лаврах, Бетман-Гольвег лично составил список требований. «Наша цель в этой войне, – писал он, – обеспечить на обозримое будущее гарантии [безопасности] с востока до запада, ослабив своих противников»^{228}.

Франция должна была уступить победительнице железорудные месторождения в Брие, Белфорт, прибрежную полосу от Дюнкерка до Булони и западный склон Вогезских гор. Стратегические крепости подлежали уничтожению. Как и после 1870 года, предполагалось обложить страну крупными контрибуционными выплатами, чтобы «лишить Францию возможности значительных трат на вооружение в ближайшие 18–20 лет». Люксембург предполагалось аннексировать целиком, Бельгию и Голландию превратить в государства-вассалы, российские границы существенно урезать, в Центральной Африке создать обширную колониальную империю, а в Европе – немецкий экономический союз, простирающийся от Скандинавии до Турции.

Жорж-Анри Суту убедительно аргументировал, что для Бетмана-Гольвега первоочередными были не столько территориальные приобретения (он пытался отговорить кайзера от непременной аннексии Бельгии), сколько введение на Континенте таможенного союза^{229}. Однако независимо от предполагаемых средств достижения конечная цель сомнений не вызывала; по словам Суту, «совершенно ясно, что таможенный союз призван был обеспечить Германии власть над Европой»^{230}. И хотя другие немецкие руководители предлагали свои варианты «списка покупок», все авторы исходили из того, что война непременно должна обогатить их страну в территориальном и финансовом отношении. Избавившись от единственных достойных соперников на Континенте, Германия вряд ли согласилась бы договориться полюбовно с нейтральной Великобританией и стерпела бы ее мировое военно-морское господство.

Правительству Асквита часто вменяют в вину непрозрачность внешней политики: стратегическую с 1906 по 1914 год и тактическую во время июльского кризиса. Несмотря на членство Британии в Антанте, европейские столицы, не исключая и сам Лондон, не могли сказать наверняка, будет ли она участвовать в войне. Однако от Британии мало что зависело. Германия, хоть и предпочитала не связываться с Альбионом, не рассматривала его как серьезного противника в схватке континентальных сил. Напугать Германию в 1914 году Британия могла, лишь создав, вопреки своему внутреннему политическому курсу, большую регулярную армию. Самая досадная ошибка Британии – предположение, что она сможет поддержать дорогое ее сердцу равновесие сил на Континенте, не подкрепив дипломатические порывы внушительной военной мощью. Однако невозможность ввести всеобщую воинскую повинность вряд ли можно расценивать как разжигание войны.

Аргумент, что Британия должна была еще до кризиса 1914 года заявить о своем намерении участвовать в столкновении российско-французских сил с Германией, плохо соответствует сути демократии и требованию разумного управления государством. Провести через парламент бессрочное обязательство вмешаться в европейский конфликт независимо от обстоятельств его возникновения не смогло бы ни одно правительство – и это правильно. Если бы в июле 1914 года Асквит предложил Франции и России безоговорочную поддержку, то совершил бы тот же безрассудный поступок, что и Германия (справедливо обвиняемая в выдаче «карт-бланша» Австро-Венгрии), и (в меньшей степени) Франция, связанная договором с Россией.

Британия дорожила статус-кво и миром, поскольку пока еще удерживалась на верхней ступени мировой иерархии. Правительство Асквита имело все основания опасаться глупостей со стороны российских властей и не желало подогревать воинственные настроения Франции. Таким образом, единственный разумный для Британии курс в предвоенное десятилетие – а также в июле 1914 года – состоял в том, чтобы предлагать союзникам посильную поддержку в зависимости от обстоятельств и развития событий. Провал этого курса очевиден: сближение с Антантой привело Британию к участию в величайшем конфликте за всю историю, но не уберегло страну от тяжелейших последствий. И все же трудно представить альтернативный дипломатический курс для предвоенной Британии, который обеспечил бы правительству внутреннюю политическую поддержку, но убедил бы Германию, что игра не стоит свеч.

Те, кто утверждает, будто общего конфликта можно было избежать даже после объявления Австрией войны Сербии, и кто винит в дальнейшем развитии событий Россию, подразумевают, что Австрии и ее покровителю Германии следовало позволить с оружием в руках диктовать свою волю на Балканах, в Бельгии и, выходит, по всей Европе. Сторонники войны в британском Кабинете министров добились своего только после немецкого ультиматума Бельгии. Встречается мнение, что это лишь прикрытие, фиговый листок, поскольку Грей, Черчилль и ряд их коллег настраивались на войну еще до того, как встал вопрос о Бельгии. Однако маловероятно, что без посягательств Германии на бельгийский нейтралитет им удалось бы продавить свой курс. Нет ничего предосудительного или глупого в том, что большая часть британского народа и палаты общин сочла предлог удовлетворительным, учитывая, насколько неприемлемой была для них мысль воевать за Сербию или хотя бы ради исполнения расплывчатых обязательств перед Антантой. Даже если с Германии снять обвинение в намеренном разжигании общеевропейской войны в 1914 году, основная вина все равно ложится на нее, поскольку именно она обладала достаточными силами, чтобы предотвратить катастрофу, но не сделала этого.

3 августа кайзер приказал ординарцам выдать ему полевую серую форму, сапоги, коричневые перчатки и шлем без плюмажа для утреннего обращения к рейхстагу. Однако затем он решил, что момент требует большей торжественности, и явился на следующий день при параде, в окружении всех находившихся на тот момент в Берлине орденоносных полководцев. Во всем своем блеске Верховный главнокомандующий немецкой армией с волнением заявил: «От всего сердца благодарю вас за любовь и преданность. В предстоящей борьбе я не вижу больше никаких партий, я вижу только немцев – Ich kenne keine Parteien mehr, ich kenne nur Deutsche». Вильгельм II успеет пережить несколько недель громкой военной славы, о которой он всегда мечтал. Затем и его, и всю Европу накроет зловещая тень.

3. «Величественное зрелище мира, охваченного пожаром»

1. Миграция

Последний раз в истории континентальной Европы население созывали на войну, образно говоря, под звуки фанфар. В таких городах, как, например, Фрайбург, полицейский с горнистом объезжали на автомобиле главные городские площади, оповещая жителей. Большинство стран-участниц вступали в войну с суровой решимостью. Подполковник Герхард Таппен, начальник оперативного управления в штабе Мольтке, признавался, что испытывал «странное ощущение», доставая из кабинетного сейфа «План развертывания войск 1914/15», однако самому начальнику Генштаба мобилизация сулила взлет к вершинам профессиональной славы. До войны Берлин опасался возможных накладок из-за устраиваемых социалистами железнодорожных забастовок, однако все прошло гладко. Из 4 миллионов призванных не явились считаные единицы.

Планы действия в чрезвычайных обстоятельствах европейских правительств не ограничивались простой мобилизацией. Секретарь британского Комитета обороны империи Морис Хэнки с 1910 года заведовал ежегодным переизданием «Мобилизационного расписания». На красном переплете сиял золотыми буквами подзаголовок: «Координация действий департамента в СЛУЧАЕ ОБОСТРЕНИЯ ОТНОШЕНИЙ и ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ». В последнем издании, распространенном на Уайтхолле 30 июня 1914 года, на 318 серо-голубых страницах подробно расписывались полномочия и действия каждого ведомства, начиная с «предмобилизационного периода»: «Министр [иностранных дел] предупреждает Кабинет о возможной опасности вступления страны в войну в скором времени». С иносказательностью, достойной истинного джентльмена, подчеркивалась необходимость соблюдения секретности: «Заместитель министра отдельно доводит до сведения уполномоченных сотрудников, что информация, касающаяся обострения отношений и любых действий предмобилизационного характера, огласке не подлежат».

Далее перечислялись все необходимые практические шаги – подача в парламент Закона об ограничениях для иностранных граждан, введение цензуры, перехват вражеских торговых судов, обрезка подводных телеграфных кабелей противника, формирование охранных отрядов на Нормандских островах, уведомление нейтральных держав о последующей блокаде вражеских портов. Приложение, касающееся управления телеграфной корреспонденцией, гласило: «Принимая во внимание, что Соединенное Королевство окажется в состоянии войны одновременно со всеми государствами Тройственного союза, принять меры к тому, чтобы приоритетом пользовались сообщения первоочередной важности». Военное министерство предупреждалось: «Приводится в действие ряд оборонных мер против вероломного или неожиданного нападения». Телеграфный адрес главного цензора в Адмиралтействе обозначался как «Просмотрено, Лондон». Министерству внутренних дел предписывалось проинструктировать начальников полиции «обращать особое внимание на передвижения подозрительных иностранных граждан». В первые дни августа все это было осуществлено.

Сербов расстраивало, что стране пришлось проводить мобилизацию до окончания уборки урожая, не дожидаясь осени, и вступать в войну с пустыми закромами, в отличие от двух предыдущих Балканских войн. Помимо оттока рабочей силы, крестьян повергало в ужас исчезновение драгоценных телег и волов, реквизируемых для нужд армии. Тем не менее Тадия Пейович отмечал, что вокруг все пели, «поскольку у сербов принято провожать солдат на войну с песнями»^{231}. Стар и млад одинаково слабо представляли себе, сколько продлится это «приключение». Несмышленые дети приставали к родителям с вопросами, почему разоряют их хозяйство.

Великодушие к врагу скоро исчезнет из общественного сознания в воюющих странах, но в августе оно еще сохранялось. Совет британской Национальной свободной церкви принял следующую резолюцию: «Европейская цивилизация навлекла на себя позор и ужас массовой войны. Искать виноватых не имеет смысла». Британец Генри Невинсон, берлинский корреспондент Daily News, писал о молодых немцах, отправляющихся на фронт: «Крепкие, тренированные парни – из того же теста, что и цвет нашей молодежи». Он восхищался ухоженными немецкими полями, аккуратными и воспитанными детьми и общим вкладом Германии в мировой прогресс. Некоторые британские ученые высказывались в том же духе, пытаясь сохранить почтение к стране, превратившейся теперь в смертельного врага. «Только невежда может позволить себе насмехаться над немецкой культурой», – писал один из кембриджских теологов^{232}.

30-летняя учительница из-под Граца, убежденная австрийская националистка, подписывающаяся в дневнике Ита Й., не смогла скрыть презрения, услышав от подруги Марты, с какой неохотой некоторые мобилизованные собираются на фронт. «Прости, – сухо перебила подругу Ита, – но я не понимаю, как можно роптать в подобном случае. По-моему, это не что иное, как трусость»^{233}. В те времена образование почти в обязательном порядке предполагало знакомство с классическими языками и литературой. Молодой бельгиец Эдуард Бер, вместе с тремя братьями ушедший в армию, хвастливо цитировал Цезаря: «Omnium Gallorum fortissimi sunt Belgae» («Бельгийцы – храбрейшие из галлов»)^{234}.

Писатель Степан Кондурушкин, отдыхавший с семьей на юге России, наблюдал, как отражение в капле воды, картину охватившей страну масштабной мобилизации: «Всесильный государственный именной и цифровой аппарат нащупывал людей даже в глухом ущелье Кавказа, под ледниками Аманауса. Скакали гонцы, привозили телеграммы врачам, профессорам, инженерам, прокурорам – на войну! Остановилось всякое частное движение по железной дороге; неправильно ходила почта; первые дни телеграф не принимал частных телеграмм. Было такое впечатление, что вокруг нас останавливается, бесшумно рушится обычная жизнь, налаженная веками; в свои права вступает война»^{235}.

Российская армия военного времени была самой многочисленной (на бумаге, поскольку на деле заявленной численности достичь не удалось), однако большинство мобилизованных плохо представляли себе, за что сражаются. Солдат Иван Кучерниго вспоминал, как внезапно явившийся в деревню жандарм принялся обходить дома, созывая жителей на собрание. Озадаченные крестьяне толпились, шушукаясь и пытаясь узнать друг у друга, что происходит. Наконец староста призвал к порядку: «Беда, ребята! На нас идет враг! На матушку-Россию напали, царю-батюшке нужна подмога, мы воюем с немцем». По толпе пробежал ропот: «Немцы! Немцы!» Староста снова потребовал тишины: «Так вот, ребята, чтобы не возиться со списками, пусть все, кто здоров и готов послужить отчизне, явятся к окружному военачальнику в Алешках, с собой иметь две смены белья, остальное выдадут, главное – не мешкайте»^{236}. Толпа разошлась по домам, позабыв о неубранных полях. Кучерниго писал: «Господи, сколько слез было пролито, когда мы уходили». Пятилетняя дочка Ивана, забравшись к нему на колени, твердила: «Папочка, куда ты? На кого ты нас оставляешь? Кто нам на хлеб заработает?» Отец и сам едва не плакал, прижимая к себе целующую его дочку. «Мне нечего было ей ответить, сказал только: “Скоро вернусь, детка”».

Во Франции мобилизация длилась 15 дней, прибывающие призывники называли свой возраст и распределялись по группам – сперва молодежь, затем старшие, процесс шел с изумительной быстротой. Уже через 20 минут после прибытия новобранца избавляли от гражданской одежды, отправляли на помывку, одевали в форму и командировали в часть. Благодаря подкреплению из колониальных наемных войск – в основном североафриканских – Франции удалось набрать 3,8 миллиона обученных солдат, приблизительно сравняв свою военную мощь с немецкой. 17-летнего крестьянина Эфраима Гренаду мобилизация застала на поминках после похорон друга: конные жандармы расклеили по всему городку Сен-Лу в департаменте Эр и Луар объявления на белоснежной бумаге – «MOBILISATION GENERALE» («Всеобщая мобилизация»). «Учитель крикнул, чтобы звонили в набат. Все собрались у ратуши, бросив поля в разгар уборки». «Когда едешь?» – спрашивали друг друга сельчане. «Через два дня». – «Через три». – «А я через 25». – «О, так тебе и ехать не придется – мы уже вернемся к тому времени». На следующий день глашатай Сен-Лу, Ахилл, объехал округу, под горн оповещая жителей: «Имеющим крепкие сапоги взять их с собой, получите 15 франков компенсации»^{237}.

В Валтилье, в департаменте Изер, приказ о мобилизации доставили на церковную площадь 1 августа в 16:30 два полицейских автомобиля, и звонарь сразу же принялся созывать селян. «Казалось, к нам вернулся средневековый набат, – писал сельский учитель. – На какое-то время все словно онемели: кто-то запыхался с дороги, кто-то потерял дар речи от потрясения. Многие пришли прямо с поля, с вилами. “Что это значит? Что с нами будет?” – спрашивали женщины. Мужчин, женщин, детей – всех охватила паника. Жены цеплялись за руки мужей. Вслед за рыдающими матерями заплакали дети»^{238}. Большинство мужчин удалилось в кафе обсуждать, как теперь заканчивать уборку урожая. Общий настрой был решительным.

Сержант Поль Гурдан переживал, что приходится оставлять прикованную к постели жену с четырьмя детьми – теперь забота о них ляжет на плечи его пожилых родителей. Уповать оставалось лишь на Бога: «Господь дал мне силы побороть все страхи и тревоги и думать только о защите родины»^{239}. Анри Перрен, владелец небольшой скобяной лавки в Вене, сперва в спешке носился по городу, улаживая вопросы с долгами, затем наставлял молодую жену, как управлять лавкой в его отсутствие. После этого вся семья преклонила колени и вместе помолилась. Двум своим маленьким детям Перрены объяснили, что «папа должен ненадолго уехать по государственным делам»^{240}. На тысячах железнодорожных станций каждого мобилизованного провожала на поезд группа стоически молчащих, волнующихся или рыдающих в открытую родственников. Кто-то кричал задорно: «По вагонам, все на Берлин! Зададим жару!» «Люди улыбались, но не аплодировали»^{241}, – свидетельствовал Андре Жид, наблюдавший эти проводы. Кому-то из крестьян – молодым парням, которым прежде не выпадала роскошь куда-то уехать в разгар страды, – отлучка представлялась отдыхом. Кто-то попытался дезертировать в леса, но суровые сельчанки заставили большинство покорно явиться в казармы.

Прокатившаяся по Европе волна мобилизации повлекла за собой масштабные перемены в социальном укладе. «В покинутых мужчинами городках и селениях провинции Дофине царит атмосфера печали и обреченности», – писала региональная французская газета La Croix d’Is`ere. Ректор Гренобльской академии свидетельствовал: «По всей долине… смолкла привычная перекличка фермеров по дороге на рынок; оживленные разговоры о “видах на урожай” в кафе и на рыночных площадях сменились тревожным молчанием женщин, стариков и детей»^{242}. Техника простаивала, запасы хлеба истощались, поскольку опытных работников забрали, а горючее реквизировали для армии. В Мальвале механик в патриотическом порыве слил топливо из бака собственного автомобиля, чтобы молотилка проработала оставшиеся два дня до конца жатвы.

Британия, единственная из воюющих сторон не признававшая всеобщую воинскую повинность, располагала лишь крошечной профессиональной армией числом 247 432 человека, половина которой была рассеяна по колониям. В отличие от континентальных держав, где количество мобилизованных исчислялось миллионами, Британия поставила под ружье лишь 145 347 резервистов (солдат запаса, подлежащих призыву в военное время) и 268 777 солдат вспомогательных территориальных войск. И хотя в целом призыв прошел достаточно гладко, немало нашлось и тех, кого отрыв от гражданской жизни расстроил и даже возмутил. Капитан стрелковой бригады Лайонел Теннисон – внук знаменитого поэта и известный крикетист, предыдущей зимой игравший в отборочных матчах в Южной Африке, посадил под казарменный арест на три недели 15 резервистов, проявлявших симптомы того, что впоследствии назовут bolshiness – радикальные «большевистские» настроения. Арест, по словам Теннисона, «слегка их утихомирил»^{243}.

Австрийская армия превратила подготовку к столь желанной ее правителям войне в нелепый старомодный спектакль. Главной ее силой была экзотическая парадная форма и великолепные оркестры. В артиллерии кое-где все еще были в ходу бронзовые орудийные стволы 1899 года. Правящий класс империи Габсбургов мог сколько угодно разглагольствовать о том, что нужно сокрушить Сербию, однако большинство его представителей традиционно уклонялось от военной службы, оставляя этот удел более скромному сословию. На фронт отправилось старшее поколение, молодежь оставалась охранять мосты и станции. В первых списках потерь среди погибших значились отцы семейств от 42 лет и старше^{244}. Много трудностей возникло с призывом врачей – особенно в сельских альпийских районах с плохим дорожным сообщением, тем более когда лошади, повозки и экипажи реквизировались для нужд армии^{245}. Конрад целенаправленно готовил к наступлению на Сербию формирования, набранные из славянских меньшинств. Вена тешила себя надеждой, что столкновение с братьями по крови на поле боя укрепит верность империи у этих подданных.

Не сразу определилось, кто на какой стороне собирается сражаться. На берлинской улице прохожие кинулись обнимать растерянного японца, когда прошел слух, что Япония поддержит Центральные державы. То же самое говорилось об Италии, поэтому возвращающиеся домой с заработков итальянцы при встрече с идущими на фронт австрийскими войсками услышали радостное «Hoch Italien!» («Да здравствует Италия!»), на которое откликнулись не менее теплым «Eviva Austria!» («Да здравствует Австрия!»)^{246}. Однако итальянская армия находилась в подвешенном состоянии. Почти весь предвоенный кризис страна оставалась без начальника Генерального штаба, который скончался 1 июля, а его преемника – графа Луиджи Кадорну – назначили лишь 27 июля. Кадорна обещал Германии поддержку, но затем министр иностранных дел взял обещание назад. Италию война интересовала лишь с точки зрения аннексии земель – прежде всего сербских и италоговорящей части австрийских. Началась конституционная неразбериха. Король Виктор Эммануил III не возражал подписать по настоянию Кадорны приказ о мобилизации, чтобы сражаться вместе с Германией и Австрией, однако 2 августа Кабинет проголосовал за соблюдение нейтралитета. Таким образом, Италия отсрочила для себя необходимость лезть в мясорубку, вызвав возмущение подобным вероломством у многих австрийцев и немцев.

Тем временем Европу наводнили растерянные путешественники, пытающиеся вернуться домой. Джефри Кларк, бывший офицер стрелковой бригады, живший в предместье Парижа, процитировал в дневнике разговор с железнодорожником, встреченным на местной станции^{247}. Француз, отправлявшийся в полк, спросил англичанина, куда тот едет, и в ответ услышал, что на родину, в армию. «А, значит, еще увидимся! – с улыбкой воскликнул француз и пожал попутчику руку. – До свидания, до встречи!» Полумиллиону российских сезонных рабочих пришлось вернуться с заработков в Германии раньше срока. Тысячи немцев, трудившихся в британских отелях и ресторанах, грузились на паромы, идущие в нейтральную Голландию. Сотни учителей английского языка застряли в Берлине, испытывая финансовые затруднения. Домой поспешили 80 000 американских туристов – часть из них на пароходе Viking, который они выкупили в складчину. Станции и вокзалы осаждали толпы отчаявшихся людей разных национальностей. Управляющий лондонского обувного магазина Джордж Гальпин провожал своего соседа-немца, отправляющегося домой перед самым началом войны. Гальпин сопровождал его до вокзала Виктория, где новоиспеченный враг пошутил: «Не беспокойся, я позабочусь, чтобы вас с семьей не тронули, когда мы высадимся на острове!»^{248}

Петер Кольвиц, младший сын художницы Кете Кольвиц из Восточной Пруссии, вырос в семье, преданной высокому искусству и левацким идеалам. Война застала 17-летнего юношу на отдыхе в Норвегии с тремя друзьями, и все четверо сразу засобирались домой, чтобы уйти добровольцами на фронт. В вагоне поезда Берген – Осло оказалось немало английских и французских туристов, которые смущали молодых людей своим доброжелательным отношением. В конце концов друзья добрались до Берлина, «возбужденно обсуждая предстоящие сражения и подвиги на поле боя»^{249}. После недолгих семейных дебатов отец Петера все же подписал необходимое согласие на отправку несовершеннолетнего сына добровольцем, и Петер со старшим братом Гансом отправились в казарму, оставив родителей «рыдать, рыдать, рыдать». С собой на фронт – и, как вышло, в могилу – Петер унес в походном ранце прощальный подарок матери – «Фауста» Гёте.

Некоторые дипломаты беспечно продолжали кичиться своим неприкосновенным статусом, путая начинающуюся войну с галантными войнами XIX века. Баварский посланник был замечен ужинающим в парижском Ritz вечером 2 августа, а австрийский посол граф Сечен как ни в чем не бывало являлся обедать в модный клуб Cercle de l’Union – к неудовольствию других завсегдатаев, которые в конце концов закрыли перед ним двери. В Берлине французскому послу Жюлю Камбону было в грубой форме велено не отправлять больше своих сотрудников обедать в отеле Bristol, поскольку за их безопасность там никто не ручается. Камбон вспылил: «А где, черт возьми, по-вашему, им питаться? В Bristol, насколько мне известно, вполне воспитанная публика!»

Позвонив в отель, посол попросил организовать доставку обедов для сотрудников в здание посольства. Управляющий ответил, что на это ему требуется санкция Министерства иностранных дел. Весь вечер 3 августа и следующее утро Камбон жег секретные документы, чтобы потом вместе с сотрудниками сесть на поезд в нейтральную Данию, а оттуда – домой.

Сенсационные происшествия случались и на море – в частности, прорыв через Средиземное море на восток линейного крейсера Goeben и легкого крейсера Breslau, упущенных, к ярости Уинстона Черчилля, британским флотом. Немецкая Lokal-Anzeiger, ликуя, сообщала 2 августа об отходе Goeben из Мессины: «Дым из трубы все гуще, в тишине гремит выбираемая якорная цепь. Тысячная толпа валит на пристань, с Goeben отчетливо доносится мелодия “Славься ты в венце победном” (“Heil dir im Siegerkranz”). Офицеры и матросы, склонив головы, выстраиваются вдоль борта. Троекратное “ура!” в честь верховного главнокомандующего эхом летит над притихшей толпой, пораженной спокойным достоинством, с которым немецкие моряки уходят на бой. Позже поступили [ложные] вести о потоплении встреченного британского корабля. Доподлинно известно одно: они прорвались!»

Они действительно прорвались (к досаде британского Адмиралтейства), когда королевский флот провалил операцию по их преследованию. Оба корабля получили разрешение пройти через Дарданеллы. В Босфоре младотурецкие власти провернули восхитительно хитроумный трюк, уговорив Берлин передать корабли со всей командой турецкому флоту. Не исключено, что именно героический поступок Goeben повлиял на решение Турции присоединиться к Центральным державам, хотя наверняка гораздо большую роль сыграла десятилетиями зревшая у бывшей Османской империи ненависть к бесцеремонному вмешательству Британии в ее дела, примером которого явилась, например, конфискация Крита и Кипра. Кроме того, Турция ненавидела и боялась Россию.

К тяготам военного времени относился и обвал кредитной системы, немедленно спровоцировавший масштабный кризис в лондонском Сити – мировой финансовой столице. Угроза полного краха держалась несколько дней, пока 13 августа министр финансов не принял волевое решение и Банк Англии не выкупил неоплаченные векселя общей стоимостью свыше 350 миллионов фунтов. Сумма была ошеломляющей, но это вмешательство спасло финансовую систему.

2. Чувства

Некоторые восприняли известие о разгоревшемся конфликте достаточно спокойно. В прусском Шнайдемюле 12-летняя Эльфрида Кюр спросила бабушку, победит ли Германия. «На моей памяти мы не проиграли ни одной войны, – с гордостью ответила та, – значит, и эту выиграем»^{250}. Внучку несколько удивляло, что такое поразительное событие почти не отражается на повседневной жизни. «Мы едим белые булки и хорошее мясо, ходим гулять как ни в чем не бывало»^{251}. То, что большинство воюющих сторон настраивалось на молниеносную войну, было всего лишь мифом. Конечно, обычные люди и даже некоторые из владеющих информацией питали такую иллюзию. Отчасти в этом заблуждении были виноваты экономисты, со свойственной им узостью мышления уверявшие, что у Европы быстро закончатся средства. Однако многие способные здраво рассуждать военные в каждой стране догадывались, что общеевропейский конфликт может затянуться надолго.

В парижской опере по-прежнему шел «Фауст», в газетах находилось место под новость о сбитом молочной тележкой ребенке, на футурологической конференции продолжались дебаты о преимуществах постройки тоннеля под Ла-Маншем. Однако 2 августа французская столица объявила осадное положение на время войны: город передал обязанность поддержания общественного порядка военным (наделяя их драконовским правом вторгаться в частное жилище), ограничивались собрания и развлечения. Три дня спустя вышел закон «О предотвращении разглашения государственной тайны в прессе в военное время», запрещающий публикацию любых военных сведений без санкции правительства или верховного командования. Журналисты не допускались к местам боевых действий. В течение последующих месяцев главнокомандующий армией генерал Жоффр распоряжался страной почти как военный диктатор, к зависти его немецкого коллеги Мольтке, которому приходилось отчитываться перед кайзером. На дверях многих парижских частных предприятий появились объявления, с гордостью и грустью возвещавшие: «Закрыто в связи с отбытием владельца и сотрудников на фронт». Кафе и бары теперь закрывались в восемь вечера, рестораны – в половине десятого. Кавалерия вставала лагерем на бульварах, привязывая лошадей к каштанам. К десяти вечера самый оживленный город Европы практически вымирал.

5 августа немецкий парламент проголосовал за финансирование военного займа в 5 миллиардов марок. Введение займа поддержали даже социал-демократы, в большинстве своем настроенные против войны. Когда война стала свершившимся фактом, патриотические чувства оттеснили все прежние убеждения на задний план – точно так же, как в Британии и Франции. Социалисты, уязвленные нападками консерваторов, называющими их «vaterlandslose gesellen» – «людьми без родины», почувствовали необходимость со всеми вместе встать под знамена. Кроме того, Российскую империю одинаково боялись и ненавидели как правые, так и левые. Большинство немцев искренне верили, что родина окружена врагами. M"unchner Neueste Nachrichten с горечью рассуждала 7 августа о возрождении у соседей давней неприязни, «ненависти ко всему немецкому, на этот раз исходящей с востока». Полуофициальная K"olnische Zeitung провозглашала: «Теперь Англия раскрыла свои карты, и все увидели, что стоит на кону, – крупнейший заговор в мировой истории».

Neue Preussische Zeitung первой употребила термин Burgfrieden (гражданский мир), характеризующий политическое перемирие между партиями. В Средневековье этим словом обозначали обычай прекращать междоусобицу в стенах осажденного замка, и теперь оно снова обрело популярность. 4 августа с легкой руки Рене Вивиани во французский язык тоже вошло новое выражение – «l’union sacr'ee» (священный союз): «Dans la guerre qui s’engage, la France […] sera h'ero"iquement d'efendue par tous ses fils, dont rien ne brisera devant l’ennemi l’union sacr'ee» («В грядущей войне на защиту Франции встанут все ее сыновья, и их священный союз не сокрушит ни один враг»). Оправдания войне находила и пресса. Религиозная Croix d’Is`ere объявляла войну «очистительной», посланной Франции в качестве кары за грехи Третьей республики. «Бытовало мнение, – писал другой современник, – что война очистит атмосферу, послужит обновлению и улучшению». Социалистическая газета Le Droit du people взяла на вооружение фразу «война за мир».

Британия тоже постаралась уладить внутренние разногласия. 11 августа правительство воспользовалось возможностью объявить амнистию всем суфражисткам. Из знаменитого семейства Панкхерст только Сильвия продолжала требовать мира – ее сестра Кристабель и их мать Эммелин выступали за борьбу с «немецкой угрозой». Представитель Конгресса британских профсоюзов заявил, что конгресс видит эту войну «борьбой за сохранение свободного и не терпящего принуждения демократического правления». Немало современников разделяли точку зрения некоторых нынешних историков, что война с Германией позволила избежать серьезного столкновения между британскими рабочими, работодателями и правительством.

Предводитель сторонников гомруля Джон Редмонд проявил подлинное благородство, заявив в палате общин: «В Ирландии два крупных отряда волонтеров. Один из них – на юге. Я говорю правительству, что оно может завтра же отзывать войска из Ирландии. Ирландские берега будут защищать от иноземных захватчиков сыны своей родины, и католики-националисты на юге будут только рады встать плечом к плечу с ольстерскими протестантами на севере». Редмонд вернулся на место под оглушительные аплодисменты, однако его политическая карьера на этом закончилась, поскольку статуса знаменосца ирландского национализма он себя лишил.

Том Кларк из Daily Mail писал в дневнике 5 августа: «Пародия на войну в Ольстере уже в прошлом. О ней упоминают лишь стыдливым шепотом. Последние несколько дней были кошмаром. <…> Теперь же, когда назад пути нет, стало легче. <…> [Британский народ] знает, что придется туго. Он уверен в своих силах, но не самонадеян. Сегодня все наши мысли устремлены к Северному морю: не исключено, что решающее сражение там произойдет уже этим вечером»^{252}. Передовица The Times ударялась в юношеский романтизм, забывая о взвешенной рассудительности: [Британский народ] чувствует и понимает, что ему снова придется сражаться за правое дело, – что, претворяя в жизнь начертанное на знамени короля Вильгельма, он послужит “гарантом свободы Европы”. За это сражался Веллингтон на Пиренейском полуострове и Нельсон при Трафальгаре. Это отпор слабого сильному, маленькой страны – наседающим со всех сторон соседям, закона – грубой силе»^{253}.

Желание помочь родине побуждало многих к альтруистическим поступкам. Какие-то из них действительно приносили пользу, какие-то нет, большинство попросту провоцировало злоупотребления. Французский сановник, пожертвовавший на нужды страны свой любимый автомобиль, через несколько дней был взбешен, увидев едущую в нем по Рю де Риволи любовницу военного министра. Князь Алоизий Левенштайн-Вертхайм-Розенберг, богатый немецкий аристократ, военными делами не особенно интересовался и военной службы до этого избегал. Однако теперь он, как многие представители его сословия, предложил баварской армии великолепный автомобиль и собственные услуги в качестве водителя, чтобы «внести свою скромную лепту в общенациональное самопожертвование». Кроме того, он за свой счет устроил в фамильной резиденции в Кляйнхойбахе больничное крыло, где предполагалось разместить 10 офицеров и 20 военных рангом ниже. Ему присвоили звание лейтенанта, и через две недели, когда заваленный работой портной наконец дошил ему форму, князь отправился на фронт.

Состоятельные граждане, избавленные от необходимости становиться под пули, отдавали воинский долг в денежном эквиваленте. Имя короля Георга V возглавляло список пожертвовавших средства в британский Фонд помощи государству – монарх передал фонду 5000 фунтов, еще 1000 гиней^[10] пожертвовала королева. По 5000 фунтов перечислили сэр Эрнест Кассель и лорд Нортклифф, 2000 фунтов – лорд Дерби, меньшие суммы поступили от мелких дворян, однако никто пока не мог решить, куда именно направить собранные средства. Учрежденный вслед за тем Фонд помощи Сербии собрал 100 000 фунтов к сентябрю. По инициативе герцога Сазерленда аристократы начали предоставлять свои обширные загородные поместья под госпитали, однако из 250 предложенных резиденций многие оказались для этих нужд непригодными ввиду отсутствия налаженной канализационной системы. Тогда герцог пошел дальше и заявил, что предоставляет в распоряжение государства полностью укомплектованный реабилитационный госпиталь в Лондоне, готовый принимать пациентов. Скептически настроенный сотрудник Адмиралтейства, отправившийся выяснять, насколько заявленное соответствует действительности, к удивлению своему обнаружил готовое медицинское учреждение на Виктория-стрит. Как оказалось, герцог создавал его для ольстерских волонтеров в преддверии гражданской войны в Ирландии.

Миллионы немцев принялись собирать «Liebesgaben» («дары любви») – посылки с едой, алкоголем, табаком и одеждой для солдат, однако иногда желание помочь нуждающимся заходило слишком далеко. Norddeutsche Allgemeine Zeitung просила сердобольных богатых дам не приглашать домой детей бедняков, чтобы знакомство с непривычно высоким уровнем жизни не вызвало недовольства в бедных слоях^{254}. Некоторые коммерческие предприятия воспользовались открывшимися возможностями. Текстильная мануфактура Курто рекламировала влагонепроницаемый черный креп «для изысканного траура». Burberry начала выпускать «полевой комплект» обмундирования и экипировки под лозунгом: «Каждому офицеру – по непромокаемому плащу Burberry». Ателье Thresher & Glenny зарабатывало неплохие деньги пошивом формы, а Ross радовалась растущему спросу на бинокли. Производитель двухместных спортивных автомобилей предлагал их «для офицеров и не только». На прилавках парижских трикотажных магазинов вопреки сезону появилось теплое белье и чулки, как нельзя лучше подходящее для полевых условий^{255}. Лондонские оружейники Webley & Scott, к неудовольствию покупателей, теперь просили по 10 фунтов за револьверы, которые в июле продавали всего за 5 гиней.

Подобное стремление «погреть руки» вызывало негодование общественности. Когда население кинулось делать продуктовые запасы, некоторые немецкие лавочники закрыли магазины вовсе, а цены подняли почти все торговцы. В Мюнхене вдвое вырос в цене картофель, на 45 % подорожала мука, втрое – соль. В Гамбурге группа разгневанных горожанок взяла штурмом лавку одного такого выжиги и отлупила хозяина связками выставленных на продажу сосисок. Deutsche Volkszeitung писала о потасовке из-за картофеля между покупателями и торговкой овощами, запросившей по 12 пфеннингов за кило вместо привычных 6–7. «Не хотите покупать по такой цене, продам русским!» – заявила торговка в запале. От разъяренных горожан женщину пришлось отбивать полиции.

Журналы постепенно заполнялись фотографиями и зарисовками солдат и военного снаряжения. В газетах почти все новости вытеснили военные сводки – довольно туманные и надуманные. На уроках математики школьники решали задачи с солдатами и кораблями. В бесчисленном количестве сочинялись стихи о войне – почти все ужасные: «В грозный час я жизнь отдам за Англию мою, – писала дочь поэта-лауреата Роберта Бриджеса Елизавета. – Смерть приму как высшую награду я, / Если призовет за дело правое сразиться Англия моя».

В лондонском Музее мадам Тюссо фигуру кайзера перенесли из Королевской галереи в Палату ужасов. Прославленное чувство юмора начало отказывать британцам с первых же дней войны: Бернард Шоу жестоко поплатился за статью, в которой призывал обе воюющие стороны расстрелять командование и разойтись по домам^{256}. Его произведения изъяли из библиотек и книжных магазинов, а влиятельный литературный деятель Джон Коллинз Сквайр призвал обвалять нечестивца в дегте и перьях. Неисправимый Шоу тем временем язвительно советовал союзникам, если те серьезно настроены расправиться с Германией, выбрать самый рациональный способ – перебить всех немок^{257}.

2 августа рота Шервудского егерского полка прибыла на судоверфь Armstrong на Тайне и рассредоточилась вокруг почти достроенного дредноута. Он должен был стать гордостью турецкого флота, и пять сотен моряков султана на старом пассажирском судне ниже по течению уже дожидались окончания постройки. Однако Уинстон Черчилль решил иначе, отдав преимущественное право британскому флоту, поэтому через несколько недель бывший Reshadieh, переименованный в Erin, присоединился к британской эскадре в Скапа-Флоу. Второй линкор, Sultan Osman I, превратился в Agincourt. И хотя Британия предлагала арендовать корабли у Турции за 1000 фунтов в день, а также вернуть их или выплатить полную стоимость расходов на постройку после окончания боевых действий, потеря двух кораблей, строившихся частично на народные средства, привела турок в ярость. Во многом именно недружелюбные действия Британии повлияли на решение Константинополя принять через несколько дней в своем порту Goeben и Breslau. Нейтралитет Турции оказался под большим вопросом.

Европа со скрипом приспосабливалась к перераспределению симпатий и антипатий. Франц Иосиф в Вене из солидарности с «профсоюзом монархов» отклонил выдвинутое Военным министерством предложение лишить 27-й пехотный полк звания «Собственный [полк] Его Королевского Величества короля Бельгии». В Австрии из тех же соображений за 12-м гусарским полком сохранилось звание «Собственный Его Величества короля Эдуарда VII». Британская же королевская семья почти сразу отобрала почетные британские звания у своих немецких родственников: кайзеру, в частности, пришлось отослать в Букингемский дворец форму адмирала флота и фельдмаршала. Прокатилась волна патриотических переименований. Сад короля Вюртембергского в Ницце стал площадью Эльзаса-Лотарингии. В бывшем берлинском Grand Cafe, которое теперь называлось Caf'e Unity («Единство»), на стене красовалась постоянно обновляемая карта военных действий и зачитывались вслух сводки с фронта. Многие немецкие рестораны удалили из меню французские и английские названия блюд, оставив, к немалому замешательству обедающих, только описания на родном языке^{258}. Во Франции пиво Pilsner стало продаваться под маркой Bi`ere de la Meuse («Маасское пиво»).

Европу охватила лихорадка шпиономании. В католическом городе Мюнстере горожане схватили нескольких монахинь, заподозрив в них русских шпионок; главного городского садовника полиция арестовывала четыре раза за пристрастие к костюмам английского покроя^{259}. Британские газеты сообщали, что в Брюсселе «были арестованы пять немецких шпионов, переодетых священниками». Слухи о русских агентах, взрывающих мосты и отравляющих питьевую воду, вынуждали мюнхенскую полицию патрулировать улицы, заверяя горожан, что они спокойно могут пить из кранов. В Белграде арестовали нескольких человек, якобы подающих световые сигналы из гостиницы Moskva австрийским пулеметчикам в Земуне^{260}.

Парижский отель Astoria закрыли в связи с обвинением его немецкого управляющего в установке на крыше аппарата для перехвата французских телеграфных сообщений. Управляющего, как стало известно британскому послу из неофициальных источников, расстреляли. Слухам посол не поверил, однако предположил смиренно, что «жертв будет еще много»^{261}. The Times напечатала письмо, открывающее читателям глаза на опасность, которую представляют для государства выдающиеся британцы тевтонского происхождения: «За последнюю четверть столетия деньги помогли проникнуть в британское общество многочисленным высокопоставленным чужестранцам (иногда натурализовавшимся, иногда нет), состоящим в тесных отношениях с немецкими финансовыми кругами». Автор письма призывал прослушивать телефоны и установить пристальное наблюдение за такими «высокопоставленными сочувствующими», закончив мрачным предупреждением: «Не хочу показаться паникером, но я знаю, о чем пишу». Это грязное послание было подписано буквой S^{262}.

В Берлине знаменитая актриса датского происхождения Аста Нильсен подверглась неожиданному нападению на Унтер-ден-Линден: «У меня с головы сдернули шляпу, обнажив черные волосы. Позади кто-то крикнул: “Русская!” – меня схватили за волосы, я взвизгнула от боли и страха. Прохожий впереди обернулся и, узнав меня, прокричал обидчикам, кто я такая. Тогда они отпустили меня и принялись ругаться между собой. Один, замолотив руками как полоумный, съездил другому по лицу. Полилась кровь. “Вам нельзя здесь оставаться, – сказал мой спаситель. – Здесь все с ума посходили, уже не понимают, что творят”»^{263}.

Всех мучила неутолимая жажда новостей. Свежие выпуски газет рвали у продавцов из рук, завсегдатаи кафе заговаривали с совершенно незнакомыми людьми. Распускались дикие слухи. В Санкт-Петербурге прошла молва о смерти Франца Иосифа. Австрийские солдаты в Мостаре услышали, будто во Франции началась революция и президента республики убили^{264}. Всезнайки на террасах Ниццы предрекали голод, который вынудит Германию закончить войну в считаные недели. Местный житель писал 5 августа: «Подлинных военных сводок не поступает ни сушей, ни морем – в газетах печатают сплошные выдумки». На той же неделе немецкая Hannoverscher Courier опубликовала оскорбительную заметку: «Звери! <…> Вчера французский хирург и двое переодетых французских офицеров попытались запустить в фонтаны холерную бактерию. Их предали военному трибуналу и расстреляли»^{265}. Говорили о бельгийских злодеях, убивающих мирных немецких граждан: якобы солдаты Мольтке задержали бельгийца с карманами, полными немецких пальцев, отрезанных вместе с перстнями.

В России люди стекались к железнодорожным станциям, куда новости доходили быстрее: московские газеты до глубинки добирались по несколько дней и мало что сообщали. Сельские жители выходили на тракты и расспрашивали путников. «Рады были простому казаку, жадно слушали его наивные слова, терпеливо ждали, пока он ворочал тяжелыми жерновами мысли», – писал Степан Кондурушкин на Кавказе. Заполучив по случаю газеты двухдневной давности, вся семья Кондурушкина и друзья – 20 человек в возрасте от 8 до 60, дети, студенты, чиновники, профессора, врачи – собрались на дачной веранде. Перебрав нескольких кандидатов, одного, который читал выразительнее и яснее всех, назначили читать вслух остальным – почти по Чехову. Он оглашал новости одна другой мрачнее: Англия объявила войну Германии, немцы вторглись в Польшу, русские входят в Восточную Пруссию, первые пленные доставлены в Варшаву^{266}.

Повсюду строились в большинстве своем безосновательные догадки о том, какой будет эта война. Самые оптимистичные прогнозы предлагали немецкие аналитики – например, один автор в Braunschweigische Anzeigen утверждал, что современное оружие и тактика позволят уменьшить число жертв: «Конечно, без жестоких схваток не обойдется, однако общие потери снизятся. Нынешним мобилизованным не придется пережить те ужасы, которые рисует многим из нас воображение. Битва не будет бойней – Die Schlacht wird kein Schlachten»^{267}. Одолевающий британцев страх перед возможным вторжением немцев побудил многих записаться в местные стрелковые клубы. Под изумленными взглядами лондонцев на арке Адмиралтейства и городских мостах устанавливались зенитные орудия, руководство флота уговаривало Военное министерство разместить несколько самолетов в Гайд-парке.

Точно такие же страхи царили и на противоположном берегу Северного моря. Анна Треплин, живущая в немецком порту Куксхафен, в ужасе представляла, как британские военные корабли обстреливают гавань и снаряды летят прямо в ее дом, в нее и троих детей. Если британскому читателю перед войной щекотал нервы шпионский роман Эрскина Чайлдерса о немецкой угрозе под названием «Загадка песков»^[11], то многие немцы зачитывались романом «1906». Эта книга, которую журналист Фердинанд Граутхофф опубликовал под псевдонимом Зеештерн (Морская звезда), описывала нападение англо-французского флота на Куксхафен и артиллерийскую дуэль между кораблями союзников и береговыми укреплениями^{268}. Фрау Треплин предпочла сберечь детей и нервы, перебравшись в Гамбург.

Миф о том, что Европа обрадовалась войне, сегодня ставится под сомнение или даже опровергается. Сельскую глубинку во всех странах известие о войне ошеломило и повергло в ужас, бурную радость на улицах выражала только безответственная городская молодежь. Мыслящие люди испытывали смятение. Француз Мишель Корде, старший гражданский служащий, писал: «Каждая мысль, каждое событие, порожденные разразившейся войной, наносили сокрушительный удар по царившему до тех пор в моем сердце убеждению, будто мир движется к счастью и процветанию. Я и думать не думал, что на нас обрушится подобное».

Однако некоторые романтики и националисты действительно радовались, по примеру австрийки Иты Й., восторженно писавшей о «великих временах» и «величественном зрелище мира, охваченного пожаром». Даже в слезах проводив 2 августа на фронт своего мужа-лейтенанта, она продолжала разливаться соловьем о «замечательной молодежи, которая, смеясь и ликуя, отправляется смотреть в лицо опасности и смерти. Никто не дрожит, никто не рыдает – неужели эта армия не завоюет победу?»^{269} Германия переживала самый высокий эмоциональный подъем, подпитываемый воспоминаниями о победе над Францией в 1870 году. В какой-то момент Красному Кресту пришлось просить население поменьше передавать шоколада солдатам, потому что им от него уже плохо. 2 августа корреспондент T"agliche Rundschau писал: «В последние дни Германия переживает чудесное возрождение, сбрасывая все мелочное и наносное, с невероятной силой познавая самое себя».

На заседании рейхстага 4 августа Бетман-Гольвег заверил, что эта дата останется в веках как одна из величайших в истории страны. Фалькенхайн заявил канцлеру: «Даже если в конечном итоге нас ждет поражение, все равно это было прекрасно», – и многие соотечественники его поддерживали. 14 августа секретарь Бетмана Рицлер ликовал: «Война, война, весь Volk (народ, нация) поднялся – словно на пустом месте вдруг возникла могущественная сила… с виду полное смятение, а на самом деле – строжайший порядок. К этому моменту на том берегу Рейна уже миллионы»^{270}. Молодая девушка Гертруда Боймер писала с типичной для тех дней слащавой сентиментальностью, что благодаря войне в мире станет больше любви, «поскольку она учит любить ближнего больше, чем себя»^{271}.

В Британии преобладали иные настроения. Норман Маклеод из Адмиралтейства, отмечая «решимость в армии и на флоте справиться со стоящей перед нами грандиозной задачей как можно лучше», добавлял: «Никакого воинственного духа при этом нет и в помине. Конечно, добровольцы набираются достаточно быстро, и все вокруг разом стали специалистами по сухопутным и морским сражениям, однако героического настроя, предвкушения битвы, витавших в воздухе перед Бурской войной, уже не заметно. Киплинговские времена прошли. Об ужасах войны не забывают ни на секунду»^{272}. The Economist подробно разъяснял, в чем опасность разворачивающихся событий для цивилизации: «С прошлой недели миллионы мужчин, оторвавшись от полей и станков, отправились убивать друг друга по приказу европейских полководцев. Грядет, возможно, величайшая катастрофа за всю историю человечества. <…> По мнению многих прозорливых экспертов, вероятнее всего, нас ждет социальный переворот, масштабная революция. Не исключено, что рабочий класс Европы больше не позволит гнать себя, как стадо, на убой по велению дипломатов и приказу военачальников»^{273}. Журнал сомневался, что недовольные британские рабочие и отчужденные от метрополии ирландцы с готовностью поспешат сражаться за Британию. «Никто не скрывает, – заявлял один из корреспондентов, – что на севере Англии по-прежнему преобладает апатия».

Так и было. В армию сразу же завербовались десятки тысяч добровольцев, однако гораздо больше потенциальных новобранцев предпочло остаться дома. Мистер Дойл из Мэнор-Хауса, Бертли, графство Дарем, писал в Yorkshire Post: «Пора уже всерьез взяться за дело и разъяснить народу истинный смысл войны. Несколько дней назад, проезжая через достаточно большое селение, я увидел около десятка новобранцев на полевых учениях. Примерно в шесть раз больше глазели, развалившись у ограды. Я спросил одного из них, крепко сбитого, мускулистого парня, почему он смотрит, а не участвует. Он уставился на меня в упор: “А что толку? Полгода уйдет на подготовку, к тому времени с врагом уже будет покончено. Германия исчезнет с карты”. Второй парень подхватил: “Какое нам дело до чужой войны? Пусть бы Австрия с Сербией разбирались между собой. Германия не хотела вступать, пока ее не вынудила Россия, вот и нам нужно было остаться в стороне. Но нам-то в любом случае ничего не грозит, флот защитит нас”».

Однако многие считали своим долгом надеть военную форму. Писатель Алан Герберт, бунтарь и резонер по внутреннему складу, тем не менее годы спустя выступил с резкой критикой сатирического мюзикла «Oh, What a Lovely War!» («О, что за чудесная война!»), согласно которому его и его сверстников «заманили в армию сладкоголосые дамочки, распевающие патриотические песни, и грозные агитационные плакаты»^{274}. Он свято верил, что Британия сражалась за правое дело, и не жалел о своем участии в этом сражении. Большинство британских интеллектуалов его мнение разделяли. Томас Харди считал, что «в кои-то веки Англия ни в чем не виновата… войну разожгли жаждущие драки немцы»^{275}. Сэр Уолтер Рэли, оксфордский профессор истории, признавался другу: «Я всегда знал, что это случится, когда слышал рассуждения немцев о своем историческом предназначении и о том, как его исполнить. Я рад, что дожил до этого времени, и мне больно, что я не могу принять участие»^{276}. Многие идеализировали военную службу – как, например, Чарльз Монтегю в своем автобиографическом романе «Суровая справедливость»: «Всегда иметь перед собой четкую несложную задачу; получить возможность послужить чему-то… заполнять целые дни физическим трудом, добровольно подчиниться чеканному маршевому шагу, отработке строевых приемов… под бодрые или суровые звуки сигнального горна, ведущего сквозь череду насыщенных дней». Один друг назвал Монтегю «единственным в мире человеком, которого храбрость за одну ночь избавила от седины». 47-летний Монтегю, который поначалу был против войны, перекрасил поседевшие волосы в черный, чтобы вступить в Гренадерскую гвардию.

Немногие британские семьи ринулись в объятия войны, охваченные таким патриотическим энтузиазмом, в каком пребывал Роберт Эммет – богатый 43-летний американец с Восточного побережья, который с 1900 года жил и охотился на лис в Уорвикшире. На банковские выходные 1–2 августа он собрал у себя дома в Мортон-Пэддоксе друзей, в основном офицеров кавалерии и офицеров запаса, «которые сходили с ума от беспокойства», как бы правительство не уклонилось от объявления войны, «представлявшейся естественным и даже неизбежным откликом на дерзкое вторжение Германии в Бельгию»^{277}. Кто-то постоянно сидел на телефоне, выспрашивая последние новости у швейцаров лондонских мужских клубов. Во вторник 4 августа Эммет, служивший лейтенантом в Нью-Йоркской национальной гвардии во время Американо-испанской войны, уехал со всей семьей в Лондон. Остановились по обыкновению в номере отеля Claridge, где Эммет обратился к жене и трем сыновьям-подросткам с серьезными словами. Он сказал, что видит только два выхода: тихо уехать обратно в нейтральную Америку или остаться и сражаться. Изложив собственное мнение, он приготовился выслушать остальных. Трое сыновей без колебаний высказались за то, чтобы остаться, «их мать, в свою очередь, тоже храбро проголосовала “за” – таким образом, решение было принято единогласно. Тяжелый камень свалился с моей души».

Вернувшись в Уорвикшир через неделю после объявления войны, майор Эммет поднял перед домом звездно-полосатый американский флаг. Он хотел выказать этим солидарность с Британией, однако соседи, к сожалению, его не поняли. Зять Эммета позвонил сообщить, что флаг нужно снять, иначе особняк может сгореть дотла. Соседи решили, будто таким образом американец заявляет о персональном нейтралитете в надежде сохранить имущество, если нагрянут немцы. Эммет пришел в ярость и продержал флаг целых три дня, прежде чем все-таки спустил, повинуясь голосу разума. Вскоре он передал особняк под госпиталь, и до конца войны туда привозили раненых, в то время как сам Эммет обучал новобранцев-кавалеристов, а его сыновья записались в добровольцы.

Повсюду в Европе семьям пришлось перестраивать домашнее хозяйство, приспосабливаясь к новым условиям жизни. Особенно пострадала прислуга, на которой экономили в первую очередь^{278}. Многие служанки-немки, оставшиеся без места, вскоре наводнили городские бесплатные столовые для бедняков. Вайолет Асквит жаловалась Венеции Стэнли на вопиющую бесцеремонность лорда Элко, у которого они с отцом гостили в выходные. Лорд «выдвинул всему персоналу ультиматум – либо отправляться в армию, либо увольняться, – а потом уехал в Лондон, оставив бедную леди Элко» – «давнюю любовницу Артура Бальфура^[12]» – «расхлебывать кашу, которую он заварил, не посоветовавшись с ней. И ведь здесь еще даже не слышали о войне, тем сильнее было потрясение»^{279}.

Из-за нехватки сырья многие фабрики сокращали производство или останавливались, в результате чего безработица в Германии выросла с 2,7 % в июле до 22,7 % в августе. Продавцы, работающие за комиссионное вознаграждение, остались без доходов. Пастор из небогатого берлинского района Моабит называл воодушевление по поводу предстоящих сражений роскошью, доступной лишь людям умственного труда. Rheinische Zeitung отмечала: «По вечерам в рабочих кварталах царит гнетущее настроение. Ни возгласов, ни песен. Слышны рыдания, мелькают угрюмые лица… никаких патриотических лозунгов, никаких громогласных “ура!”, только работа на износ». Журналист, побывавший в Хокстоне, одном из кварталов лондонского Ист-Энда, «вечном оплоте нищеты»^{280}, обнаружил, что его жители «напуганы ожиданием беды, которую принесет с собой война». Особенно тяжело было в Ланкашире, где остановилась пятая часть ткацких станков, а седьмая часть работала сокращенную смену. На улице оказались свыше 100 000 ткачей – половина Бернли и треть Престона.

Отец еврейского историка Густава Майера 12 августа оплакивал свой прогоревший бизнес – магазин тканей в берлинском Целендорфе^{281}. Во Фрайбурге в армию ушли около 10 000 человек, львиная доля городской рабочей силы. В результате одна компания лишилась 154 работников из 231, мебельная фабрика Дитлера – трети своих рабочих (45 человек), а местное издательство – свыше 100, большей частью наборщиков. Строительная отрасль рухнула в одночасье. По текстильным и кожевенным фабрикам сильно ударила нехватка сырья.

Серьезные социально-экономические последствия – не только для сельского хозяйства, но и для всех видов транспорта – имела массовая реквизиция лошадей. Несмотря на стремительную моторизацию, в 1914 году лошади и волы оставались основным средством доставки людей и товаров в районах, не охваченных железнодорожным сообщением. Пастор из немецкого села под Галле уверял, что фермеров гораздо больше огорчила реквизиция скота и повозок, чем уход работников на фронт^{282}. В Англии лошадей тоже безжалостно забирали, но предлагали щедрую компенсацию – 40 фунтов за строевого коня и 60 фунтов за коня под офицерское седло, что позволило некоторым владельцам сбыть с рук даже захудалых гунтеров. Письмо лейтенанта гренадерских гвардейцев Гая Харкорта-Вернона домой было проникнуто смешанными чувствами – оптимизмом, замешательством и оппортунизмом: «Война должна закончиться, как только русские войдут в Берлин – то есть месяца через четыре-шесть, но я надеюсь, в отличие от Балканской войны, обойдется без пререканий по поводу раздела трофеев. Может, нас и вовсе никуда не пошлют. Лошадей забирают? Если да, Малыша отдайте, 60 фунтов за него хватит вполне – если дадут. Я все равно больше за него бы не выручил»^{283}. Во рву лондонского Тауэра выстроились длинные шеренги закупленных лошадей.

5 августа всем возчикам, трудившимся на неубранных полях большого йоркширского поместья Следмер, раздали приказы о мобилизации. Владелец поместья, член парламента сэр Марк Сайкс, послужив в Южной Африке, понимал, что грядущая война выявит острую нехватку армейского транспорта. Поэтому он предложил Военному министерству собственную схему, согласно которой предполагалось вербовать возчиками-добровольцами сельскохозяйственных работников с окрестных угодий. Военной подготовки у них не было, однако призыву они подлежали. Сайкс устраивал им военные сборы за свой счет, разделив на возчиков, бригадиров и начальников участка пути – звания значились на розданных латунных бляхах. В 1913 году Военное министерство стало по собственной инициативе выплачивать им ежегодную премию от 1 до 4 соверенов. Премию в один соверен возчики называли «шальной фунт», потому что доставался он до неприличия легко – всего-то погонять на время по восьмерке с препятствиями в поместье Следмер. К восьми вечера 5 августа восемь с лишним сотен возчиков прибыли в Брэдфордский лагерь Службы тылового обеспечения, где, надев форму, прошли ускоренную базовую подготовку. В считаные недели большинство уже правили повозками во Франции^{284}.

К войне привел не подъем националистических настроений, а решения в узких правительственных кругах семи стран. В большинстве государств до начала военных действий немногие участвовали в демонстрациях, призывающих к войне, и нет никаких оснований утверждать, что они как-то повлияли на политику. Однако открытый конфликт заставил народ сплотиться против общего врага и проявить патриотизм. Многие из тех, кто активно выступал против военных действий, решили, что время для споров вышло и гражданский долг обязывает оставить распри в прошлом. Протестантский священник из Шварцвальда отмечал, что католики, прежде не видевшие его в упор, теперь при встрече говорят: «Здравствуйте, пастор!»^{285} 12-летняя Эльфрида Кюр, жившая с бабушкой и дедом в Шнайдемюле, писала 3 августа: «Учим новые песни о военной славе. Боевой настрой в городе растет с каждым часом. Люди ходят по улицам группами, выкрикивая: “Долой Сербию! Да здравствует Германия!” Все в черном, с красно-белыми помпонами в петлицах или бело-черно-красными бантами»^{286}.

Фельдмаршал лорд Робертс (или Бобс, как ласково называли его британцы) писал 6 августа в The Times: «“Права она или нет, это моя страна!” – вот какое чувство должно владеть сердцем каждого, кто достоин звания мужчины». Даже Рамзи Макдональд – пацифист, бывший руководитель лейбористов, призывал «тех, кто может записаться в армию, – записаться, а тех, кто работает на военных заводах, – работать с полной отдачей». Ритуальные политические примирения наблюдались по всей Франции. 4 августа в набитой битком французской палате депутатов было зачитано обращение президента Пуанкаре, призывавшего прекратить межпартийные и классовые распри, раздирающие Третью республику на части. Собравшиеся откликнулись овацией, бывшие политические противники принялись обмениваться рукопожатиями. С уст не сходила фраза «la patrie en danger» («родина в опасности»), проявление идеи «священного союза». Во Франции, как и в Германии, подобная солидарность расценивалась как победа правых сил, закат социализма, выступавшего против военных действий.

В первые дни августа лейбористы спонсировали антивоенные демонстрации в нескольких британских городах и селениях. Фабианка Беатрис Уэбб приняла участие в подобной акции протеста на Трафальгарской площади, где выступили с речами Джеймс Кир Харди и Джордж Лансбери. Не проникшись ни идеями, ни слогом, она писала впоследствии: «Бесполезное и бесславное мероприятие, пустые радикальные резолюции о всеобщем мире под распевание “The Red Flag”»^{287}. Она с одобрением отмечала, что даже крайние пацифисты «согласны: за Бельгию нужно было вступиться», и возмущалась «отвратительной манерой эксплуатировать религию» для пробуждения патриотизма. Скорее всего, она имела в виду епископа Лондонского, провозгласившего: «Это величайшая в истории битва за христианство… выбор между распятой ладонью и железным кулаком»^{288}.

В Санкт-Петербурге на Николаевском, Балтийском и Варшавском вокзалах тысячи мужчин ставили свечи у икон, перед тем как влиться в свои полки. Католический архиепископ Фрайбурга в проповеди называл войну Heimsuchung – испытанием, которое Господь посылает верующим^{289}. Один капеллан призвал во всеуслышание: «Бушуй по всей Германии, великая освободительная война! Спали дотла всю гниль и заразу, исцели язвы на теле немецкого народа, и да вырастет на пепелище новая раса, исполненная благоговения перед Господом, преданности долгу и братской любви!» Австро-венгерский епископ Секауский пребывал в радостном убеждении, что война послужит духовному возрождению: «Настанет конец безбожию, неверию в Христа и конец большой политике без оглядки на религию».

Самыми яркими вспышками воинственных настроений отличилась Россия. 4 августа толпа взяла штурмом немецкое посольство в Санкт-Петербурге, убив подвернувшегося под горячую руку сторожа. Британский корреспондент Артур Рэнсом услышал, как кто-то из русских перефразировал древнеримский афоризм, суливший гибель Карфагену: «Germania delenda est» («Германия должна быть разрушена»)^{290}. Два дня спустя в столице распевали патриотические песни четверть миллиона собравшихся вместе людей. Даже в глубинке, далеко от просвещенной столицы, на улицы выплескивалась толпа с портретами Николая II под государственными флагами. «Многая лета государю и народу!» – кричали люди^{291}.

Однако, несмотря на подобное рвение, в некоторых городах России далеко не все тешили себя иллюзией, что война пойдет стране во благо, – такого просто не бывает. Чем ближе к низам, тем сильнее становился скептицизм, граничащий с цинизмом. Историк Алан Уайлдман писал, что российские крестьяне считали войну «бесполезной забавой бар, отдуваться за которую придется им»^{292}. Ведущий сотрудник газеты «Новое время» Михаил Осипович Меньшиков утверждал: «Сейчас в массах нет той веры, того пламенного порыва, что во времена Суворова и Наполеона»^{293}. В Риге рядом со здравицами царю появились лозунги «Долой войну!».

Местами вспыхивали бунты протеста против мобилизации – или по меньшей мере всплески недовольства организацией процесса. Чиновник телеграфировал из Томска: «Резервисты повсюду создают беспорядки. <…> В Новосибирске толпа резервистов разгромила лавки и уже начала громить базар, успокоить удалось только с помощью [войск]. <…> Толпа швыряла в них камни»^{294}. В ответ на выстрел, ранивший солдата, войска открыли огонь по толпе, убив двух гражданских и серьезно ранив еще двоих. Тем временем резервисты опустошили винные лавки в нескольких селениях, яростно бились за продукты и против реквизиции незаменимых для сельского хозяйства лошадей.

Когда художник Поль Маз прибыл в парижский Дворец инвалидов записываться добровольцем, оказалось, что в данный момент больше никого в армию не берут. Седовласый сержант отправил расстроенного молодого человека восвояси со словами: «Да не волнуйся! Успеешь еще повоевать». Тогда Маз, свободно владеющий английским, поступил в высадившиеся в Гавре британские экспедиционные войска переводчиком и дослужился до офицера, получив несколько наград. У многих молодых людей – особенно художников и писателей – возможность побывать на поле боя вызывала не столько рвение, сколько любопытство. 25-летнему уроженцу Вены Людвигу Витгенштейну война поначалу показалась возможностью сбежать от собственных философских терзаний, усугубленных кембриджскими лекциями Бертрана Рассела. Он пошел в армию добровольцем и в шифрованных дневниковых записях восторгался оказанным ему при зачислении учтивым приемом. «Смогу ли я послужить? – спрашивал он себя 9 августа. – Будущее вызывает у меня любопытство! Военное командование в Вене чрезвычайно любезно. Чиновники, через которых ежедневно проходят тысячи людей, вежливо и обстоятельно отвечали на мои вопросы. Это весьма радует, поскольку напоминает британскую обходительность»^{295}. Однако уже через несколько дней радость Витгенштейна померкла. Откомандированный прожектористом на сторожевой корабль Goplana на Висле, он разочаровался – вплоть до отвращения – в обществе простых моряков: «Команда – жалкие свиньи! Никакого боевого духа, только невероятная грубость, тупость и вульгарность! Общее великое дело (война) нисколько не облагораживает»^{296}.

24-летний немец Поль Хуб из Штеттена, селения под Штутгартом, отправился добровольцем в армию, обручившись с Марией, своей возлюбленной 21 года. Уехав на фронт 4 августа, он писал родителям: «Пожалуйста, подержите немного мое белье, пока не попрошу выслать. Остальные вещи распакуйте. <…> Письма от Марии в шкатулке, вместе с моими цепочками для часов и прочими милыми сердцу сувенирами, напоминающими о проведенных с ней счастливых минутах. Пожалуйста, сохраните их. Надеюсь, что вернусь»^{297}. Надежды Хуба, как и многих его сверстников, не сбылись.

Война создавала на редкость причудливые союзы. В конце июля 1914 года британский писатель и гражданский служащий Эрскин Чайлдерс совершил государственную измену. Войдя на собственной яхте Asgard в ирландскую гавань Хоут, он доставил воинствующим националистам груз вывезенных контрабандой из Германии ружей. Однако месяц спустя 44-летний Чайлдерс был призван на службу Первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем (не подозревающим о приключениях Asgard) в офицеры военно-морского резерва в качестве консультанта по немецкому побережью Северного моря. Чайлдерс годами ходил на яхте в районе Фризских островов, прежде чем в 1903 году написал свой роман «Загадка песков», сюжет которого строился на немецком заговоре против Британии. Теперь же писатель составлял Адмиралтейству рекомендации по взятию островов Боркум и Йюст в качестве опорных пунктов для высадки морского десанта в Германии: «План вторжения в долину Эмса… предоставляет наилучшую возможность закончить войну решающим ударом». В заключении он пишет: «Автор смеет надеяться, что ему выпадет честь, если позволит командование, принять участие в воздушных операциях или внести свой вклад в любом ином качестве при осуществлении спланированных в данном документе военных действий»^{298}.

20 августа Чайлдерс в качестве офицера разведки взошел на борт авианосца британского флота Engadine. Вероятно, его ирландские товарищи были бы немало удивлены, поскольку через два дня Чайлдерс отдавал честь адмиралу сэру Джону Джеллико и пожимал руку Уинстону Черчиллю, прибывшим на судно с визитом. Он писал: «На борту царит бодрый оптимизм. Точнее – хоть и парадоксальнее – было бы назвать его пессимизмом, поскольку под улыбками и напускной храбростью прячется обреченность, смирение с судьбой этого игрушечного увеселительного суденышка, утыканного пугачами и уставленного бумажными самолетиками. Однако предсказать нашу судьбу не в человеческих силах, поскольку подобные операции до сих пор не проводились, все это не поддающийся прогнозам эксперимент»^{299}. Чайлдерс принадлежал к тем немногим представителям воюющих стран, кого завораживало участие в первом великом конфликте XX века, поднявшем в небо самые впечатляющие механизмы нового столетия, о которых прежде можно было лишь мечтать и рассказывать сказки.

3. Отправка

За исключением Черчилля и Холдейна, министры британского Кабинета совершенно не разбирались в военных делах – и прекрасно это понимали. В то время политики надеялись наконец оставить военную науку и стратегию генералам, однако успели пожалеть о своих надеждах задолго до выхода в отставку. Асквит мечтал назначить военным министром Холдейна – автора блестящих радикальных реформ, проводившихся в армии в течение предшествующего десятилетия. Однако сделать этого он не мог, поскольку репутацию лорда-канцлера серьезно подмочила возглавленная The Times жестокая травля в прессе, заклеймившей его «германофилом». Поэтому портфель был отдан самому выдающемуся военному деятелю Британии, фельдмаршалу герцогу Китченеру Хартумскому. Назначение было встречено народом одобрительно, тем более что новый министр обладал полезными навыками: например, свободно говорил по-французски, поскольку вырос в Швейцарии. В 1870 году он некоторое время прослужил во французском полевом санитарном отряде, однако оттуда пришлось уйти, когда он слег с пневмонией, после того как поднялся на воздушном шаре, чтобы осмотреть Луарскую армию с воздуха.

Между тем у мрачного, сурового, замкнутого Китченера были и недостатки. Политику он не просто не любил, а буквально презирал. Ллойд Джордж писал о его «громких отрывистых репликах»^{300} на заседаниях Кабинета и об «отрешенном взгляде, манере смотреть сквозь собеседника, свидетельствующей, насколько не по себе ему в непривычной обстановке. Он сидел на совещаниях рядом с представителями той сферы деятельности, с которой он боролся всю свою жизнь и к которой в глубине души испытывал типичное для военных презрение и недоверие»^{301}.

Китченер был одиночкой, не привыкшим советоваться или на кого-то полагаться, и в Военном министерстве его характер не изменился. Он всегда был невысокого мнения о французской армии и еще в 1911 году говорил Ллойду Джорджу, что в случае войны немцы «перестреляют французов, как куропаток». Однако свою профессиональную компетентность в 1914 году он доказал, утверждая, что Британии следует готовиться к долгой войне. Ему удалось почти в одиночку из королевских стрелков создать армию, способную к войне на Континенте. Регулярные войска, территориальные, резервисты и разношерстные охранные войска давали Британии в общей сложности 733 514 более или менее подготовленных бойцов, разбросанных по всему миру. Все понимали, что понадобится гораздо больше, но Китченер, к сожалению, провалил программу доукомплектования. Логичнее всего было бы отталкиваться от существующей системы набора в территориальные войска, однако новый военный министр презирал «территориалку». Он решил создать «новую армию», где и офицеры, и рядовые будут из новобранцев. В результате начался хаос. История мытарств, которые пришлось претерпеть сотням тысяч молодых рекрутов с августа 1914 года до бесславной гибели во Франции в следующем году, весьма печальна.

В числе многочисленных августовских добровольцев был и Роберт Кьюд, 20-летний фабричный рабочий из Южного Лондона. Сперва он попытался записаться во флот, и его послали в Девонпорт на испытательный срок, который он провалил из-за «непереносимости приказов»^{302}. Тогда он с тремя товарищами по заводу перебрался в Восточно-Кентский полк. Прибыв в лагерь полка в Кентербери, они обнаружили, что для них нет ни места в казарме, ни пайка, и ночевать пришлось под открытым небом на плацу. После этого их перевели в лагерь в Перфлите, где в каждой палатке ютилось по 22 человека. «Какая же пестрая и многонациональная компания там подобралась! – писал Кьюд. – Форму надевали кто во что горазд. <…> Построение каждые несколько минут. Я устал от этой игры в солдатики. Вот и обед. Меню – теплая водичка с парой жалких кусочков, называемых мясом»^{303}. Когда Кьюду с новоиспеченными однополчанами дали трехдневное увольнение, пока командование думало, как с ними справиться, каждый пятый предпочел не возвращаться.

Многих добровольцев заворачивали сразу. Писатель Джером Джером, автор бессмертного эдвардианского юмористического романа «Трое в лодке, не считая собаки», стал водителем кареты скорой помощи у французов, после того как ему отказали в праве надеть британскую форму – неудивительно, ведь ему к тому времени уже исполнилось 55. Объявление о наборе офицеров, размещенное одним из полков, беззастенчиво сообщало, что «предпочтение будет отдаваться выпускникам частных школ с приличной репутацией и местом проживания», но даже таких иногда отклоняли. The Times напечатала коллективное письмо за подписью «Восьми отвергнутых». Авторы возмущались тем, что их в тридцать с небольшим не взяли офицерами по возрасту, несмотря на «отличную форму и полную готовность к службе». Теперь они согласны пойти рядовыми, однако хотели бы служить в окружении представителей своего сословия: «Выпускники частных школ одного с нами возраста и рода занятий приглашаются на неофициальную встречу по нижеследующему адресу – 59а, Брук-стрит – обсудить формирование “Снайперского легиона”»^{304}. Так начали рождаться «приятельские» батальоны, которые жестоко пострадали во Франции.

Некоторые патриотически настроенные девушки решили внести свою лепту и помочь пополнить армейские ряды добровольцами, попробовав пристыдить уклоняющихся. Бернард Хэмли, игравший в гольф с другом на Уимблдонском поле, как раз поздравлял себя с удачным броском, когда из ближайшего клуба показались две патриотки. «Похвальная меткость! Хочется верить, что по немцам вы тоже не промажете», – язвительно заметила одна и вручила обоим друзьям по белому перу^[13]. Но молодые люди оказались офицерами Первой лондонской стрелковой бригады, получившими несколько часов увольнения. «Стушевавшиеся барышни принялись бормотать неловкие извинения»^{305}.

Стивен Лэнг сообщил женщине, выдавшей ему такое же белое перо на Кэмден-Хай-стрит, что ему всего 17 и у него в любом случае бронь, потому что он работает на железной дороге. «Знакомая отговорка», – буркнула женщина и сунула перо ему под нос. Сержант по вербовке, услышав такое же объяснение, переспросил: «Девятнадцать? Самый подходящий возраст». – «Но мне всего 17, 1898 года рождения». – «1896-го? Замечательно. Куда еще девать этого шельмеца, если не на фронт?» – отрезал сержант и записал Лэнга добровольцем^{306}.

Среди женщин тоже находились готовые идти под пули, однако подходящие для них роли на фронте подбирались с трудом. Глэдис Уинтерботтом, чей муж Арчи служил младшим офицером в 5-м драгунском полку, оказалась исключением. Не в силах смириться с тем, что на поле боя нет места женам и матерям, Глэдис отправила детей в деревню и в придачу к семейному автомобилю предложила кавалерийской дивизии в Олдершоте свои услуги в качестве водителя. Командир дивизии генерал-майор Эдмунд Алленби, которого в штабе за глаза называли Быком, выкроив немного времени, подписал 14 августа свидетельство: «Настоящим удостоверяю, что проехал пассажиром в автомобиле, управляемом миссис А. Уинтерботтом. Она показала себя опытным и компетентным водителем, и я без колебаний рекомендую принять ее на службу». Когда Глэдис все-таки отказались привлекать к участию в боевых действиях, она стала водителем кареты скорой помощи при добровольном британском отряде, который присоединился к бельгийским войскам, и через несколько недель работала на поле боя.

Союзников, развертывающих войска, вдохновляло декларируемое на бумаге численное преимущество перед противником. В совокупности население России, Франции, Британии и Бельгии составляло 279 миллионов (против 120 миллионов у Центральных держав), и соответственно было развернуто 199 пехотных дивизий против 137, а также 50 кавалерийских соединений против 22. Больше половины этой военной силы составляли представители Российской империи, поэтому европейцы увлеченно рисовали мысленные картины появления царской орды на западных полях сражений.

Диспозиции определились задолго до начала боевых действий. Германия отправила семь армий на Западный фронт, воплощая подкорректированный Мольтке вариант шлиффеновской стратегии – окружение французской армии с целью ее стремительного разгрома. Австрия почти половину своих войск ввела в Сербию, остальные остались в Галиции, где российская Польша граничила с империей Габсбургов. Сербы готовились защищать западные рубежи от австрийцев. Россия откомандировала две армии для вторжения в Восточную Пруссию и еще четыре – сражаться с Австрией. Франция действовала согласно «Плану XVII»; до 6 августа французским войскам было запрещено нарушать бельгийские границы (а аэропланам – пролетать через воздушное пространство Бельгии), чтобы ответственность за нарушение бельгийского нейтралитета полностью легла на Германию.

Только Британия пока не определилась с военными операциями – как раньше не могла решить, стоит ли ей в принципе ввязываться в войну. Первое заседание учрежденного Кабинетом Военного совета состоялось под председательством Асквита на Даунинг-стрит в 4 часа дня 5 августа. Необходимо было разобраться с самой злободневной дилеммой: отправлять ли крошечную британскую армию на Континент. И хотя Грей с военными вроде Генри Вильсона с самого начала именно так и настраивались, раздавая обещания французам, ряд влиятельных граждан активно этому противился. Они считали, что Британия может и должна сражаться исключительно на море. Предвоенные стратегические планы Британии относительно континентальной войны основывались в первую очередь на экономической блокаде Германии, однако эти схемы пришлось пересматривать – отчасти из-за нежелания Министерства иностранных дел задеть нейтральные державы и боязни нанести ущерб британской торговле. Еще одним существенным поводом для осторожности выступал страх вызвать глобальный финансовый кризис, предпосылки к которому уже намечались. Кроме того, в разгар конфликта, способного в считаные недели решить судьбу Европы, устраивать блокаду, последствия которой станут ощутимыми лишь спустя долгие месяцы, было бы нерационально. Влиятельные сторонники нашлись у предложения высадить десант на балтийском побережье Германии, открыв тем самым второй фронт.

Лорд Нортклифф, крупнейший газетный магнат Европы, владелец The Times и Daily Mail, сперва решительно возражал против любых операций на Континенте. «Что еще за слухи об отправке британских экспедиционных войск во Францию? – кипятился он перед руководством редакции. – Это чушь! Ни один солдат не покинет британскую землю. У нас великолепный флот, который сделает все, что в его силах. А если вторжение? Кто защитит нас самих? Ни одного солдата, слышите? Напечатайте это в завтрашнем номере»^{307}. Однако на этот раз редакторам против обыкновения удалось переубедить магната, и издания Нортклиффа одобрили переброску британских экспедиционных войск на Континент.

На заседании Военного совета 5 августа был выдвинут ряд довольно странных предложений по действиям сухопутной армии. Фельдмаршал сэр Джон Френч испытывал глубочайшее недоверие к союзникам. Желая для Британии сепаратной войны, как можно дальше от любых действий, в которых может принять участие французская армия, он предложил занять позиции под Антверпеном. Генерал-лейтенант сэр Дуглас Хейг, назначенный командиром корпуса, писал после заседания: «Меня в дрожь бросало от безрассудства, с которым сэр Дж. Френч говорил о “преимуществах” противодействия экспедиционных войск мощной и пока еще свежей немецкой армии под Антверпеном!»^{308} Хейг, который на этой войне станет самым (возможно, печально) знаменитым британским генералом, подробно изложил свои справедливые опасения насчет того, чем чревато «отделение от французов в самом начале кампании», и согласился с Китченером, что на короткую войну рассчитывать нельзя.

Хейг, которому в 1914 году исполнилось 53, был человеком интеллигентным и достаточно образованным: прежде чем поступить в военную академию Сандхерст, он отучился три года в Оксфорде. Несмотря на далеко не аристократическое происхождение, потомок шотландских производителей виски заслужил славу умелого руководителя и надежного боевого командира. Посмертная репутация Хейга, однако, сильно пострадала после обнародования его военных дневников, обнаживших черствость по отношению к страшным потерям на Западном фронте и позорную склонность к дворцовым интригам: Хейг беззастенчиво эксплуатировал в личных целях придворное положение своей супруги Дорис, состоявшей фрейлиной королевы. Он был человеком своего времени, класса и положения, которому не суждено было рассчитывать на признание у потомков, однако на мрачном театре военных действий 1914–1918 годов, где ни один генерал не упрочил свою репутацию, Хейг показал себя куда более компетентным полководцем, чем свидетельствуют карикатуры.

Однако на заседании Военного совета 5 августа он предложил Британии несколько месяцев повременить с отправкой войск на Континент, пока не будет сформирована, подготовлена и снаряжена более крепкая армия. Предложение шокировало Генри Вильсона, напомнившего, что для Франции счет идет на недели, если не на дни, и союзнице Британии срочно необходима любая возможная поддержка. Решение правительства выслать экспедиционные войска – почти целиком заслуга Вильсона. История знает не так уж много примеров, когда генерал не самого высокого ранга пользовался подобным влиянием.

На следующий день Военный совет одобрил отправку во Францию британских экспедиционных войск в составе одной кавалерийской и четырех пехотных дивизий. Два пехотных соединения (готовые к немедленному развертыванию) были временно оставлены в Британии для оборонных целей, включающих подавление возможных гражданских беспорядков среди недовольного рабочего класса. В результате поначалу британские войска сильно уступали в численности французским и даже бельгийским. И все же это решение стало самым важным стратегическим шагом британского правительства за всю войну. Учитывая присущее британским политикам – да и гражданам – островное мышление, уверенности в том, что Альбион вступит в континентальную войну, не было ни у кого.

Экспедиционные войска, как и ожидалось, поступили под командование Френча, 60-летнего кавалериста ирландского происхождения, который якобы отличился в Бурской войне. За несколько месяцев до того он запятнал свое имя в «Куррахском мятеже» и ушел с поста начальника Генерального штаба империи. И хотя в должности его восстановили, он сам чувствовал, что карьера его подходит к концу. Либеральное правительство и многие светские дамы симпатизировали сэру Джону, однако его способности к верховному командованию оставляли желать лучшего. Человек предвзятый и ограниченный, он никогда не руководил крупными военными силами. И хотя на Континенте ему предстояло тесно сотрудничать с главной союзницей Британии, по-французски он едва мог связать два слова. 11 августа Хейг писал: «Как мне известно, Френч не самая подходящая кандидатура на роль полководца в суровое для нашей страны время»^{309}, – и большинство его коллег с ним соглашались. Начальником штаба Френча, скорее всего, назначили бы Вильсона (единственного британского офицера высокого ранга, который пользовался доверием Жоффра), однако тот сильно скомпрометировал себя сочувствием оранжистам во время Ольстерского кризиса. Поэтому ему пришлось довольствоваться нелепым званием заместителя начальника штаба при сэре Арчибальде Мюррее.

Ллойд Джордж, оглядываясь впоследствии на замешательство и споры тех дней, признавался: «Я впервые столкнулся с ненадежностью военного руководства – глупые просчеты, неразбериха, отсутствие координации выкосили под корень цвет армий, которые когда-либо выводили на поле боя Англия и Франция». Это были слова политика, горько разочаровавшегося в генералах за время войны. Особенно несправедливо с его стороны было упрекать Китченера. В защиту Френча при этом можно сказать лишь, что в роли главнокомандующего он ненамного перещеголял в нелепых приказах своих коллег с обеих сторон.

Указания Китченера сэру Джону, выданные 10 августа, содержали роковые строки, которые на несколько недель послужили главнокомандующему оправданием малодушия британской стороны: «С самого начала следует иметь в виду, что численность британских войск – а значит, и потенциал их как средств усиления – строго ограничена, в свете чего необходимо особенно заботиться о том, чтобы свести потери к минимуму. <…> Разумеется, никто не лишит ваши войска справедливой и неотъемлемой возможности продемонстрировать свою высокую доблесть и дисциплину, однако офицерам не следует забывать, что в этом – первом на их счету – опыте европейской войны необходима б'oльшая осторожность, чем в предшествующих боевых действиях против менее подготовленного противника». Иными словами, Китченер знал, что предстоящее столкновение нельзя сравнивать с тем «избиением младенцев», которое он лично устраивал 16 годами ранее в Судане, выставляя против дервишей с копьями артиллерию и пулеметы Гатлинга.

В конце 1912 года, после второго Марокканского кризиса, был учрежден Железнодорожный исполнительный комитет, на который возлагалось управление передвижениями по железной дороге в случае войны. Он принялся за работу, четко и слаженно доставляя экспедиционные подразделения к портам погрузки. Но даже когда войска Френча уже переправлялись через Ла-Манш под прикрытием артиллерии ВМС, в Военном министерстве продолжались дебаты о том, что им делать по прибытии. По прогнозам Китченера, немцы должны были двинуться в наступление через Маас, поэтому британские войска оптимально было сосредоточить под Амьеном, подальше от бельгийской границы. Генри Вильсон свое раздражение позицией военного министра выразил в дневниковой записи после заседания 12 августа: «Он по-прежнему считает, что немцы предпримут массированное наступление к северу от Мааса и задавят нас еще до того, как мы сосредоточим войска».

Китченер рассудил правильно – его стратегическая оценка оказалась куда ближе к истине, чем оценка французского Генштаба, – однако Вильсон совершенно справедливо считал, что главной задачей британских сил должно быть недопущение молниеносной победы немцев (блицкрига, по сути, хотя тогда этот термин еще не изобрели). В тот жаркий день в Военном министерстве Китченер уступил Вильсону, согласившись, что экспедиционные войска должны наступать в направлении города-крепости Мобеж, по левому флангу от французов.

Все пришло в движение. Illustrated London News опубликовала фотографию, запечатлевшую, как собирают и клеймят лошадей на лондонских конюшнях крупной сети газетных киосков Смита. Помещения и базы для подготовки новобранцев, как правило, организовывали в центре города, поэтому отправку на фронт батареи Территориальной конной артиллерии наблюдал весь финансовый квартал Сити. В Париже знаменитому священнику аббату Мюнье пришлось принимать исповедь у молодого щеголя, отбывающего на фронт, в кафе у Северного вокзала: «Быстрее, месье аббат, мой поезд вот-вот отправится!»^{310} Гость графа Греффюля, приглашенный в его особняк на Рю д’Астор, 8, увидел во внутреннем дворе группу смутно знакомых молодых людей – позже он понял, что это были лакеи графа, отбывающие в свои полки. Хозяин дома сидел за столом в безлюдных гулких залах, знавших немало пышных раутов и балов. Дворецкий подавал доставленный из ресторана холодный обед – последняя услуга перед тем, как тоже снять ливрею и отправиться в гарнизон в Бельфоре^{311}.

По тысячам километров европейских железных дорог эшелоны с солдатами неспешно катили к местам предполагаемых сражений, охваченные несколько показной ненавистью к врагу. Французы писали мелом на стенах вагонов «Смерть бошам!», британские солдаты предпочитали «Кайзера – на виселицу!». Немецкие эшелоны украшались свежесрезанными зелеными ветвями. Жителя Фрайбурга, наблюдавшего 6 августа из толпы отправку на фронт пехотного полка, поразила безупречная чистота военной формы и решимость на лицах солдат. «Внезапно раздались приветственные возгласы – это шла пулеметная рота. <…> Затем полевые кухни. <…> Затем интендантский обоз – все лошади в новой упряжи, все повозки, вся амуниция по высшему разряду. Великолепное зрелище»^{312}. Эльфрида Кюр в Шнайдемюле смотрела, как городской полк марширует на станцию под бодрое исполнение «Die Wacht am Rhein» («Стражи на Рейне») и рукоплескания провожающих. «Стройными рядами они заполняли станцию, словно серые приливные волны. У каждого – цветочная гирлянда на шее или букет в петлице. Из дул винтовок торчали астры, левкои и розы, словно солдаты собирались стрелять по врагу цветами. Лица у всех были сосредоточенные – я думала, они будут храбрее и веселее». Моральный кодекс тех времен требовал, чтобы за молодыми барышнями, работающими в благотворительных столовых при станции, присматривали тетушки постарше, и бургомистр заметил неодобрительно: «За вооруженной армией тянется армия любви»^{313}.

Юная Эльфрида крикнула солдату, высунувшемуся из окна уходящего поезда: «Leb wohl!» («Прощайте!»). – «Auf wiedersehen, M"adel» («До свидания, барышня!»), – добродушно поправил ее солдат^{314}. За 312 часов 11 000 поездов перевезли 119 754 офицеров, 2,1 миллиона рядовых и 600 000 лошадей через всю Германию к местам сосредоточения войск на границах Франции, Бельгии и Люксембурга. Ежедневно 560 эшелонов по 54 вагона в каждом перевозили по мостам через Рейн пехоту, кавалерию и артиллерию семи западных армий Мольтке.

Тем временем Степан Кондурушкин в российской глубинке смотрел, как «тянутся на север длинные цепи солдатских поездов. Вслед поездам выли и причитали бабы, ослабевшие от горя, валились друг другу на груди: “Да он та у меня был хорошенький! Да он та был лю-би-и-имай!..”»^{315} Когда полк сумских гусар проходил через Москву, прохожий с иконой благословил солдат и передал икону командиру пулеметного взвода^{316}.

Родители лейтенанта Владимира Литтауэра жили в Санкт-Петербурге, а заехать в Москве на Центральную телефонную станцию – единственное место, откуда можно было бы позвонить и сообщить об отъезде, – он не успел. В любом случае, писал он позже, родители не стали бы сильно расстраиваться. Они понимали, что сын выбрал карьеру военного и рано или поздно ему предстояло уехать на фронт: «Они наверняка пожелали бы мне удачи и сказали: “Храни тебя Господь”». С лошадьми на вокзале пришлось помучиться – многие отказывались заходить в темно-красные грузовые вагоны, однако общими усилиями всех погрузили, и полк отправился в путь. «На станции Ржев, примерно в трех часах езды от Москвы, каждый эшелон встречал седой, но с прежней выправкой старик в слезах, один из наших отставных унтер-офицеров»^{317}.

Слез было пролито немало. Князь Лихновский плакал без устали, покидая немецкое посольство в Лондоне, а король Вюртемберга Вильгельм II рыдал, провожая на фронт свои полки. Уинстон Черчилль прослезился, прощаясь с Генри Вильсоном по дороге во Францию, после чего сотрудник штаба признавался в дневнике: «Никогда прежде он не был мне так симпатичен». За исключением ветеранов колониальных войн поразительно мало кто из британских военных, отправляющихся через Ла-Манш, представлял себе особенности службы. Например, у лейтенанта лорда Каслросса, состоявшего в Ирландской гвардии, за плечами не было и дня военной подготовки: командир полка, друг семьи, согласился взять юношу на фронт в качестве одолжения (в Ирландской гвардии существовали свои правила набора)^{318}. Британский джентльмен, возвращаясь домой из Кале после долгого пребывания за границей, встретил на Ла-Манше пароход, везущий на юг британские экспедиционные войска. С палубы, где выстроились сотни военных, летел зычный рев: «Мы умрем с честью!» «Какие величественные слова исторгает эта война из глоток простых людей», – с высоты своего возраста и положения заметил англичанин^{319}.

3 августа в 5 утра Шарля Стайна и его товарищей по бельгийскому гренадерскому полку разбудили звуки рожка. Два часа спустя они построились и получили индивидуальные перевязочные пакеты. Полковник выступил с речью, заявив, что Бельгии теперь неизбежно придется сражаться, чтобы защитить себя. В ответ они прокричали: «Vive le Roi! Vive la Belgique! Vive le colonel!» («Да здравствует король! Да здравствует Бельгия! Да здравствует полковник!»). Полк промаршировал мимо толпы зевак – кто-то из провожающих кричал «ура!», остальные – особенно женщины – плакали^{320}.

И все же предстоящие сражения пока не пугали, а скорее волновали воображение. Йоже Цвелбар – подающий надежды молодой художник, отправлявшийся служить австрийским пехотинцем, писал в смятении своему другу: «Одному Господу известно, вернусь ли я, но если вернусь, то настоящим мужчиной. Я понимаю, как мужает человек в подобных обстоятельствах. <…> Этот год стал для меня переломным. Я очнулся от грез. Я планировал поехать в Венецию»^{321}. Лейтенант Шарль де Голль писал: «Прощай, моя комната, прощайте, книги, прощайте, родные вещи. Насколько ярче кажется жизнь и насколько резче проступают даже самые пустяковые ее детали, когда она, возможно, вот-вот оборвется»^{322}. Однако, как и подобает кадровому военному, он смотрел в будущее без страха, «заранее восславляя» «неизведанное приключение»^{323}. Капитан Плье де Дьюс, напротив, пребывал в романтичных иллюзиях: «Фронт – волшебное слово, несущее в себе славу и героизм, сплав всего самого благородного и возвышенного в человеке. Самоотречение ради того, чтобы защитить родную землю. <…> Я едва могу скрыть переполняющий меня восторг».

В воскресенье 16 августа на вокзале Потсдама бравая шумная компания в серой полевой форме, с сияющими орденами и медалями, грузилась в 11 поездов, увозивших кайзера, Мольтке и их штабы в новую ставку командования в Кобленце. Начальник Генштаба сказал несколькими днями ранее: «Если в мире еще осталась справедливость, эту войну должны выиграть мы»^{324}, – и пока Мольтке этого настроя не изменил. К негодованию подчиненных, из уважения к слабому здоровью Мольтке его жене Элизе с горничной было выдано лично кайзером разрешение сопровождать супруга, обеспечивая домашний уют человеку, который больше других способствовал развязыванию этой войны. Когда состав тронулся в дальний путь, одетые в форму пассажиры с восхищением отмечали скрупулезность подготовки: таблички с фамилиями на каждом купе и на обеденных столах появились, едва поезд отошел от перрона. Однако некоторых этот чрезмерный комфорт, изысканная еда и вино беспокоили. «Кто мы, воины или изнеженные сибариты?» – удивленно задавался вопросом один из них.

Десятилетний Ив Конгар, живший в Седане, у самой франко-немецкой границы, писал, переполненный эмоциями, 29 июля: «Я думаю только о войне. Хочу стать солдатом и сражаться»^{325}. Однако уже через несколько дней действительность ворвалась в его мир самым грубым образом – авангард немецкой армии пересек границу с Францией. Вступающие в Седан войска безжалостно отбирали у жителей автомобили, лошадей, вино, продукты и даже домашние телефоны. Отец Ива Конгара попал в число заложников, взятых с целью заставить город повиноваться.

Пролилась первая кровь. Офицерский денщик по имени Василий скончался в госпитале после удара копытом, полученного от лошади своего командира при отъезде на фронт. Он стал первым погибшим, с которым столкнулась добровольная английская медсестра Флоренс Фармборо в российской армии. Флоренс пробралась в покойницкую посмотреть на тело – «такое тщедушное и усохшее, словно принадлежало ребенку, а не взрослому. Его застывшее лицо было никогда прежде не виденного мной сероватого оттенка, щеки глубоко ввалились»^{326}. Веки покойника были прижаты кубиками сахара. Больше ни один погибший на полях европейских сражений такой роскоши не удостоится. Увертюра закончилась. Иллюзии первых дней войны рушились под натиском суровой действительности.

4. Разгром на Дрине

Главным театром военных действий станет Западный фронт, однако первые жертвы появились на востоке, когда австро-венгерская армия Конрада Гетцендорфа начала карательную кампанию в Сербии. Ранним утром 29 июля жителей Белграда разбудил пулеметный огонь со стороны реки, от пограничной крепости Земун. Через несколько часов австрийские мелкосидящие мониторы, пройдя вниз по Саве и Дунаю, начали обстреливать сербскую столицу, задев несколько зданий рядом с собором. Улицы моментально опустели. Раздался оглушительный взрыв – это сербские саперы обрушили мост через реку, обрывая связь с империей Габсбургов. К удовлетворению подрывников, обломки посыпались на австрийскую канонерку, которая затонула с большей частью команды.

Толпа беженцев осадила белградский вокзал, взяв штурмом три стоящих под парами поезда, отправляющихся на восток. Составы наконец с пыхтением тронулись, пестрая толпа с пожитками облепила даже крыши. Когда в первый поезд полетели снаряды со стороны стоящих на реке австрийских кораблей, вспыхнула паника. «Стрекот пулеметов и разрывы снарядов смешались с ужасными криками и воплями перепуганных женщин и детей, – писала Света Милютинович. – К счастью, никого не задело, потому что машинист проскочил зону обстрела на полной скорости и поезд повернул на Топчидер. <…> [Тем временем в Белграде] после первой артиллерийской атаки многие женщины кинулись переодевать мальчиков в юбки и закутывать в платки, надеясь, что девочек вражеские солдаты обижать не станут»^{327}.

Чиновник сербского Министерства иностранных дел Живан Живанович вспоминал: «Война, которую Австро-Венгрия объявила Сербии в июле 1914 года, разразилась внезапно, как землетрясение, пожар или наводнение. Неужели Сербия после Балканских войн не заслужила хоть немного мира?»^{328} Вопрос довольно лицемерный, учитывая, что Живанович был зятем Аписа – Драгутина Дмитриевича, организовавшего убийство Франца Фердинанда. Даже если сербы и не заслужили той напасти, что обрушилась на их страну после объявления войны Австро-Венгрией, осведомленные о махинациях «Черной руки» не имели никакого морального права строить из себя невинных жертв. Однако именно это они и делали.

Сербские власти понимали, что разгромить Австрию на поле боя нечего и надеяться. Однако, если удастся продержаться хотя бы до тех пор, пока могущественные союзники не начнут побеждать на других фронтах, побороться стоит. Из пепла империи Габсбургов восстанет панславистское государство Югославия. В школах дети учили географию бывших сербских земель – Македонии, Далмации, Боснии, Герцеговины, Хорватии, Баната и Бачки – как свою собственную. Вид другого берега Дуная, писал сочувствующий английский путешественник, «дорог каждому сербу, который с щемящим сердцем смотрит на остатки своей империи, на дома бывших соотечественников, приютившиеся в коричнево-желто-голубых долинах»^{329}. За это они бы с радостью сразились – ведь, как гласит древняя сербская поэма, «я серб, и я рожден, чтобы стать воином».

Тем временем на другом берегу австрийская правящая каста рвалась в бой, не видя зияющей пропасти между сложившимся у нее героическим образом австрийской армии и печальной действительностью. Выдающийся генерал Александр Брош фон Ааренау, много лет служивший советником Франца Фердинанда, 29 июля писал возбужденно: «Австрия – это страна с безграничными возможностями, до которой далеко даже Америке. Унижение и опустошенность, праздность, легкомыслие и трусость вдруг сменились таким железным спокойствием, силой и уверенностью, что впору гордиться своей родиной и ее властями! Какой впечатляющий ультиматум, как слаженно… проведена мобилизация, и наконец, отметая все попытки вмешательства под рык русского медведя, объявление войны – неожиданность даже для военного! Один прицельный удар следовал за другим, даже Бисмарк и Мольтке [старший] вместе взятые не могли бы подвести к нужному финалу так мастерски, так энергично и… умело. Сербия была застигнута врасплох… и теперь вынуждена ковылять за великими державами, которые ошеломлены не меньше и уже понимают, что любое вмешательство бесполезно»^{330}. Запись в дневнике Ааренау – образчик той самонадеянности, с которой австрийское командование с Конрадом во главе смотрело на разворачивающуюся катастрофу. Их настрой передавался и обычным гражданам. Зигмунд Фрейд писал: «Возможно, впервые за 30 лет я ощущаю себя австрийцем и готов дать этой не очень вселяющей надежды империи еще один шанс. Настроение повсюду царит великолепное. Храбрые начинания принесли дух свободы»^{331}.

Австрия ввергла Европу в большую войну, чтобы наказать – то есть, по сути, уничтожить – Сербию. Однако теперь перед Центральными державами встал куда более серьезный противник. Чтобы противостоять ему на поле боя, требовалась сплоченность и тесное взаимодействие. 30 июля подполковник Карл фон Кагенек, немецкий военный атташе в Вене, умолял заместителя Мольтке «играть полностью в открытую, чтобы не повторять ошибок всех коалиционных войн»^{332}. Однако в действительности для продуктивного сотрудничества практически ничего не делалось. По логике Конрад должен был бы оставить для усмирения сербов небольшую армию, отправив основные австрийские силы на север, в польскую Галицию, в качестве заслона царским войскам. А сербами заняться только после (и в случае) того, как русские будут разбиты.

Кайзер писал в Вену 31 июля: «В этой тяжелой борьбе для Австрии крайне важно направить главные силы против России, не дробя их одновременным наступлением на Сербию. Тем более что большая часть моей армии будет связана боями с французами. В масштабной войне, в которую мы вступаем плечом к плечу, Сербия – второстепенный игрок, требующий лишь минимальных оборонных мер». Здравые рассуждения, но Конрад к ним не прислушался. Свойственные начальнику австрийского Генерального штаба запальчивость и безрассудство побудили его разделить свои силы. Он выставил 19 дивизий против 11 сербских, а оставшиеся 30 отправил сражаться с 50 российскими формированиями в Галиции. Вину за неспособность скоординировать действия Германия и Австрия делят поровну: каждая поступила так, как считало нужным ее собственное командование. Конрад отдал приказ двум изначально находившимся в 70 милях друг от друга армиям в Боснии атаковать Сербию и ее младшую союзницу Черногорию с запада. Третья армия в Венгрии появлялась лишь на три недели в августе – как театральная труппа на гастролях, – прежде чем была передислоцирована в Галицию. Этим войскам предстояло ударить на юг через реку Саву к западу от Белграда.

Операцией против Сербии командовал губернатор Боснии, генерал Оскар Потиорек. Человека, провалившего обеспечение безопасности Франца Фердинанда в Сараево, месяц спустя после трагедии пригласили руководить ключевой военной кампанией. Потиорек был холостяком, по-монашески отдавшим всю жизнь службе, оставаясь тем не менее в неведении относительно ее современных и важных аспектов и ни разу не побывавшим на поле боя. Австрийская армия была плохо подготовлена и оснащена, в славянских ее рядах бурлило недовольство. Командиры не считали нужным вдаваться в такие скучные подробности, как, например, баллистика артиллерийских орудий: в частности, отказ закупить новейшие горные пушки, незаменимые для сербского рельефа, – целиком и полностью вина Потиорека^{333}. Координация действий пехоты и артиллерии отсутствовала как понятие. На стратегической конференции в 1906 году Потиорек резко оборвал сомнения штабистов насчет возможных проблем с обеспечением: «Война требует потуже затянуть пояса! Если сегодня я задействую в операции 200 000 человек, я знаю, что смогу осуществить задачу и со 100 000»^{334}.

Сказочные картины, изображающие Конрада и его подчиненных галантными кавалерами с венского бала, померкли перед бесчеловечностью, проявленной ими в первые же дни войны. Еще до того, как вторгнуться в Сербию, они открыли второй фронт против собственных меньшинств, подозреваемых в неверности государству: 26 июля в Боснии и Герцеговине было объявлено военное положение. За решеткой оказались сотни сербов, в том числе трое депутатов австрийского парламента. Затем военное положение ввели в Словении – объявляли о нем местные чиновники, объезжая округу в конных экипажах. На каждом перекрестке процессия останавливалась, барабанщик выбивал дробь, и сановник в черном плаще и цилиндре зачитывал объявление.

Случайным слушателям, впрочем, эта церемония была ни к чему, поскольку, по словам словенца Валентина Облака, «они не понимали всех последствий» этого указа, тогда как меры принимались поистине драконовские. Закрывались оппозиционные газеты, 50 казней было проведено в одном только Дубровнике. В Австрии жестоко избивали чехов (одного из них, в Линце, до смерти), которые якобы кричали: «Да здравствует Сербия!» В результате несколько тысяч из двух миллионов австро-венгерских сербов бежали через границу с намерением записаться в белградскую армию.

Надо отметить, что сербы не просто пылали патриотизмом: они умели воевать. Недавние Балканские войны дали им опыт, которого не было у габсбургской армии. Они были готовы пожертвовать собой: иностранные гости часто отмечали, какой популярностью пользуется в сербских театрах «Кориолан», самая кровавая из шекспировских пьес. В конфликте с Австрией сербы видели уникальную возможность сразиться за дело панславизма. При численности населения 4 миллиона человек Сербии удалось мобилизовать целых 500 000, 4/5 которых развертывались сейчас на западной границе, тогда как черногорские союзники числом 45 000 занимали позиции дальше к югу.

Сербам предстояло сражаться в родных горах, с подмогой местных партизан – комитаджи. Военный корреспондент The Times писал, что сербскую армию нельзя «сбрасывать со счетов» и она еще «задаст австрийцам жару»^{335}. Он не ошибся. В сербских войсках царило бесклассовое товарищество и весьма условная субординация: рядовой мог, отдав офицеру честь, тут же поздороваться с ним за руку, если они знали друг друга «на гражданке», что было бы немыслимо в любой другой армии. «Мы в Сербии все крестьяне – и этим гордимся», – сообщил американскому корреспонденту сербский полковник^{336}. Однако оружия в армии не хватало: треть мобилизованных в 1914 году оказалась без винтовок, местное производство патронов было налажено слабо. Под конец июля проблема обострилась настолько, что полиция начала ходить по домам в поисках винтовок. В качестве формы выдавалось поношенное обмундирование, оставшееся с Балканских войн: многим новобранцам пришлось довольствоваться одними гимнастерками и фуражками – шайкачами – а кому-то и того не досталось. Начальник штаба сообщил в Военное министерство, что новобранцев следует инструктировать – пусть берут одежду и сапоги из дома, потому что «обмундирования не будет, по крайней мере на первых порах». Однако воевать сербы умели и любили. Прежде всего они воспринимали войну как романтическое приключение: перед каждым идущим на фронт полком шла пара-тройка цыган, распевающих под волынку или скрипку любовные песни и героические баллады.

Пример этого бурного оптимизма мы находим у зятя Аписа Живана Живановича: «Жители Живковцев говорили: “Мы победили турок, мы прогнали болгар, теперь очередь за австрийцами; с божьей помощью мы покажем им, кто тут главный”»^{337}. Геолог Тадия Пейович восхищался боевым духом солдат, которые маршировали на фронт из тылового лагеря в Крагуеваце, вооруженные только лопатами и мотыгами. «Будем хоронить убитых немцев!» – перешучивались в строю^{338}. Точнее, «швабов» – так сербы называли всех без разбора подданных Франца Иосифа и Вильгельма II. И если у австрийцев имелись только 100-мм пушки при полном отсутствии тяжелой артиллерии, то сербы располагали новейшими 150-мм гаубицами и вскоре продемонстрировали, что умеют с ними обращаться.

Начальник Генштаба Сербии – маршал Радомир Путник был, несмотря на свои 67 лет, опытным военным – и мало кого из сербов настораживала его близость к «Черной руке». Июльский кризис застал закаленного боями ветерана на водах в Венгрии – государственные военные планы остались в белградском сейфе, ключ от которого был лишь у маршала. Подчиненным пришлось воспользоваться взрывчаткой, чтобы добраться до секретных документов, – тем временем австрийцы, проявив напоследок благородство, разрешили маршалу обратный проезд через свою территорию. Справившись с неожиданной пневмонией, к 5 августа Путник уже был на посту и командовал операциями.

Сербское правительство, понимая особую уязвимость Белграда, расположенного на границе с Венгрией, эвакуировало на восток в Ниш свои архивы и штат, а также высокопоставленных иностранных дипломатов вроде Василия Штрандмана. Поезда в наступившем хаосе мобилизации не ехали, а ползли, и привычный путь занимал в два раза больше времени. Обосновавшись на новом месте, сербские министры забросали российскую дипломатическую миссию требованиями выслать оружие и снаряжение – в первом же запросе значились 200 000 комплектов формы и 4 радиопередатчика^{339}.

При этом в стране по-прежнему царило легкомыслие, о котором, в частности, писал чиновник Министерства финансов Милан Стоядинович. «Мы все еще не ведали, во что ввязываемся. <…> Мы не сомневались: Сербия победит. Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, откуда этот оптимизм? Откуда эта безумная вера в победу? Нас было 4 миллиона против 45. Однако именно с этой неизбывной верой мы шли на войну довольные, веселые, распевая песни. У меня в министерстве все двое суток, что длилась подготовка к переезду [в Ниш], то в одном, то в другом кабинете заводили с сияющими глазами:

“Болгария, предательница,

Получила на Брегальнице.

Австрия, давай, давай,

Получишь то же, так и знай!”»^{340}

Но когда австрийцы принялись обстреливать сербскую столицу с дунайских канонерок и батарей, расположенных на венгерском берегу, жителям Белграда пришлось туго. Под грохот разрывов полиция сновала по улицам, заваленным щебнем и битым стеклом, среди истекающих кровью людей и просила жителей либо укрыться, либо спасаться бегством. Многие, прихватив то, что удалось унести из домашнего скарба, двинулись в еще тихую сельскую глушь пешком, если не получилось наскрести на телегу^{341}. Когда Живан Живанович впервые увидел Белград под обстрелом, «понял, насколько точное прозвище дали ему турки – колыбель войны. Снаряды сыпались на город со всех сторон»^{342}.

Врач Славка Михайлович, которой довелось поработать и в Балканские войны, восхищалась тем, как оставшиеся в столице приспосабливаются к новой действительности: «Как только выстрелы ненадолго стихали, снова открывались кофейни, и люди спешили туда, обменяться новостями за вином и ракией, прежде чем вернуться домой до нового обстрела. Враг поливал непрерывным огнем то один квартал, то другой, пытаясь охватить ужасом весь город. <…> Начались трудности с продовольствием. В каждую передышку женщины, дети и старики сновали туда-сюда с корзинками, надеясь поскорее запастись необходимым»^{343}.

Чиновник Министерства иностранных дел Йован Жуйович весь день 6 августа помогал сотрудникам Белградского геологического института паковать драгоценную коллекцию метеоритов. Однако уже подготовленные ящики не сумели вывезти до следующего обстрела. 7 августа Жуйович вместе с другими горожанами пытался спасти библиотеку Французской ассоциации, запылавшую от попадания снарядов. Несмотря на все усилия, здание сгорело дотла, а вслед за ним, уже ночью, б'oльшая часть городского университета. «Стало ясно, – с горечью писал Жуойвич в дневнике, – что австрийцы метят по культурным учреждениям». Коллекцию метеоритов он для сохранности перевез к себе домой^{344}.

Тем временем чуть дальше к юго-западу две австрийские армии шагали в облаках пыли через Боснию к сербской и македонской границам, проходящим по реке Дрина. Пехота, согнувшись под 30-килограммовыми ранцами, обливалась потом на летней жаре. Мясные консервы из дополнительного пайка большинство выкидывало на обочину, чтобы облегчить ношу, о чем впоследствии сильно пожалело, поскольку полевые кухни и обозы обеспечения тянулись далеко позади. «В понедельник мы прошли маршем от Ябланицы до Рамы, – писал Матия Малешич из полка графа фон Ласси. – Жара ужасная. Жажда, жажда, жажда, ранец тяжелый, будто набит свинцом, невыносимое пекло, но все равно нужно шагать и шагать. Тяжело настолько, что невольно спрашиваешь себя, зачем вообще появился на свет? Неужели только для страданий?»^{345}

Австрийские водители гоняли драгоценные армейские автомобили по ухабистым немощеным балканским дорогам на головокружительной скорости. Шофер-доброволец Алекс Паллавичини писал в отчаянии 6 августа: «Если так продолжится и дальше, машины скоро будут разбиты в хлам. Все почему-то считают автомобиль несокрушимым»^{346}. Толпы людей, бесконечные колонны повозок и артиллерийских батарей заполонили все подступы из Боснии к фронту, мешая доставлять провизию авангарду. «Не верится, что этот затор когда-нибудь рассосется, – писал Паллавичини, проведя целый день в пробке. – У меня ушло девять с лишним часов на то, чтобы проехать 40 км». Капралу Эгону Кишу солдаты сообщили, что нашли мертвое тело товарища – голова и руки отрублены сербами, на ногах снята кожа. Киш писал с понятной осторожностью: «Если это правда – в чем я сомневаюсь, – то сербы изувечили беднягу не из садистских побуждений, а чтобы напугать нас еще до того, как мы встретимся с ними в бою»^{347}.

На подходах к Дрине солдат озадачил неожиданный гул «жужжащих слепней»^{348}, как писал Киш. Не сразу наивные австрийцы поняли, что слышат свист первых пуль. 10 августа войска Потиорека начали операцию по переправе через реку в трех местах в 80 и 160 км к западу и югу от Белграда. У Батара переправа шла по наведенному между Боснией и Сербией понтонному мосту под военные марши, исполняемые шагающим впереди духовым оркестром. Сербский снаряд угодил прямо в середину моста, музыканты оказались в воде, некоторые погибли. Музыка смолкла.

Основная масса австро-венгерских войск скопилась к ночи на западном берегу, готовясь переправиться на рассвете под прикрытием артиллерии. Внезапно австрийцы начали бить по своим – снаряды взрывались в воде у берега и среди столпившейся пехоты. На глазах капрала Киша один снаряд разорвался в кроне дерева, под которым при полном параде собрался штаб дивизии с командиром во главе. «Боже правый! – воскликнул потрясенный генерал. – Нас чуть не убило. Отступаем!»^{349} На рассвете, однако, обороняющиеся сербы покинули противоположный берег, оставив переправу через Дрину австрийцам.

Потиорека эти позорные инциденты, граничащие с фарсом, нисколько не смущали. 12 августа он с некоторым самодовольством писал в дневнике: «Сегодня началась моя война». Только 15 августа австрийцы укрепились на восточном берегу и начали, буксуя, продвигаться вперед. Алекс Паллавичини писал: «Весь горизонт в клубах дыма, поднимающегося над нашими передовыми отрядами. Вспыхивают все новые и новые костры – скирды на каждом шагу будто именно для этого и поставлены. Вражеская артиллерия поливает нас плотным огнем. Все это напоминает зрелищные полевые учения»^{350}. У капрала Киша картина получалась куда более трагическая – бесконечные переходы, прерываемые лишь урывками сна в открытом поле, вся одежда и снаряжение мокрые насквозь после переправ. «Неприятель ждал впереди, а пока нам досаждали другие, куда более страшные враги: тяжелая ноша на плечах, изнеможение; колючие кусты, рвавшие в клочья одежду и кожу; жгучая крапива, голод, ночные заморозки, сменяющие полуденную жару – мы приближались к Лешнице. Иногда на пути попадались кути [избы] или разграбленные деревни. Единственный признак жизни – куры»^{351}.

Вторжение в Сербию встретило масштабное вооруженное сопротивление со стороны мирных жителей. Французы прибегали к подобной партизанской войне во время конфликта с Пруссией в 1870–1871 годах, широкое распространение получила она и во Вторую мировую. Однако в 1914 году Сербский фронт оказался единственным, где она применялась повсеместно – к ярости австрийцев. Алекс Паллавичини описывал в дневнике, как в него стреляли партизаны, засевшие на большом поле в тылу австрийцев, в нескольких километрах от линии фронта^{352}. В другой раз внезапно выскочивший из-за деревьев комитаджи при проходе австрийского отряда через лес выстрелил в упор в лейтенанта Гуго Шульца, который рухнул замертво. Серба тут же изрешетили пулями, однако, посмотрев на мертвого врага, австрийцы увидели широко открытые глаза и улыбку – «вероятно, от радости, что удалось обменять собственную жизнь на жизнь вражеского офицера»^{353}. Большинство партизан, впрочем, действовали хитрее: выжидали, пока отряд пройдет, и стреляли в спину, сея хаос и провоцируя дикую перестрелку.

«[Наши] кинулись врассыпную, словно испуганные куры, – писал Эгон Киш, – паля вслепую во все стороны без всякого приказа. В результате ранили много своих же. <…> Стреляли всего несколько человек, но бед наделали больших. Рядом со мной капрал непрерывно дул в свисток, пытаясь остановить стрельбу. Внезапно я услышал звук падающего тела и, обернувшись, увидел, что он лежит на земле и из дыры во лбу льется кровь. Через несколько секунд он затих. Лишь 10 минут спустя свистками и криками перестрелку удалось прекратить, и мы смогли продолжить наступление. Дальше попадались страшные картины – один убитый серб, а вокруг наши раненые однополчане. Это была наша первая схватка с врагом».

Австрийцы намеревались вести войну по своим правилам. Партизанскую деятельность они считали оскорблением и боялись, что успех сербов поднимет на борьбу сочувствующие славянские меньшинства по всей империи. Поэтому в габсбургской Боснии они взяли на вооружение политику превентивных мер: сербских подданных Франца Иосифа загоняли группами на поезда в качестве заложников, угрожая массовой расправой в случае нападения комитаджи. Тем временем в Сербии командир корпуса инструктировал офицеров, как «довести до фанатизма осознание нашего морального и численного превосходства»^{354}. Когда начальник австрийской разведки полковник Оскар фон Хранилович предупредил, что армия столкнется с партизанами, было решено подавлять сопротивление жесткими мерами Kriegsnotwehrrecht – «право военной самообороны».

В результате были расстреляны и повешены тысячи сербских мирных граждан, в большинстве своем невиновных. 16 августа, например, перед полковником 11-го пехотного полка предстали пятеро Tschuzen (словенских или хорватских крестьян), обвиняемых в партизанской деятельности. Полковой адъютант спросил: «Кто видел, как они стреляли?». «Капитан и десять рядовых», – тут же отозвались несколько человек. Несчастных крестьян вывели на насыпь, велели встать на колени и расстреляли^{355}. У Алекса Паллавичини мы находим еще несколько подобных случаев, описанных в красках, однако было бы опрометчиво принимать его свидетельства против сербов за чистую монету. В частности, он описывает, как 17 августа его колонну обстреляли с неубранного поля. Посланный на разведку австрийский патруль вернулся с 63 пленными, в числе которых были женщины и дети (по словам патрульных, тоже державшие ружья), а также священник, якобы располагающий арсеналом гранат.

«Через час, – писал Паллавичини, – осталась только братская могила. Чтобы не смущать [наших] солдат выстрелами, пленных закололи штыками. У священника, видимо, оторвали бороду – в такой ярости были наши после учиненного над ними бесчинства. Когда днем я приехал в Лозницу, на виселице болтались 14 [сербов]. Повесить их приказал оберст-лейтенант Кокотович. По нашим войскам по-прежнему стреляли с крыш. Ненавистью к нам пропитан воздух, для них каждый из нас – враг. Население так вероломно, что выстрела можно ожидать даже от безобидного вроде бы ребенка или старухи. <…> Мы сражаемся не с 300-тысячной армией, а с целым народом. Такое впечатление, что это религиозная война. Самые активные агитаторы – священники, а самые крупные центры сопротивления – монастыри»^{356}.

Отличительной чертой многих казней мирных граждан, совершенных на Восточном фронте, особенно в Сербии, австро-венграми, было запечатление их на фотопленку и последующая публикация снимков. Карательные меры в отношении подозреваемых в шпионаже или партизанской деятельности Вену нисколько не смущали и были важной составляющей ее политики; Конрад хотел, чтобы о них узнало как можно больше людей. Палачи хвастались телами убитых перед объективом, как охотники трофеями^{357}. Австрийский офицер писал 24 августа в Сербии:

«Встретил колонну из 30 [предполагаемых партизан], которых гнали на казнь. Обступивший их конвой, в который входили и князь Одескальки с лейтенантом Вайссом, не в силах сдержаться, отвешивал затрещины пленным, даром что те были связаны. Мы пытались их остановить, но тщетно. Место казни находилось на опушке за монастырем. Им [пленным сербам] пришлось самим рыть себе могилу. Потом их усадили на край ямы, и трое пехотинцев принялись закалывать их штыками – по пять раз каждого. Жуткое зрелище. Одескальки вел себя подобно разъяренному зверю и тоже рвался принять участие. Страшно было смотреть, как забрасывают землей тела, среди которых попадались и недобитые – они пытались выбраться, и кому-то удавалось восстать из могилы. Наши вели себя как дикари. Не в силах вынести этого зрелища, я ушел»^{358}.

17 августа командир дивизии – генерал Казимир Лютгендорф отправил на расстрел 120 жителей города Шабац, якобы после уличной перестрелки. На самом же деле сербская армия покинула Шабац без сопротивления, оставив только женщин, детей и стариков. Зачем Лютгендорфу понадобилась эта казнь, непонятно, хотя к своим он был так же безжалостен. Тем же вечером 17 августа генерал получил донесение о том, что трое его подчиненных – рядовой Йозеф Эберт и санитары Франц Буцек и Йозеф Духлик – напились в стельку трофейным шнапсом и устроили беспорядочную пальбу.

Лютгендорф без лишних раздумий велел казнить провинившихся в назидание остальным – публично заколоть штыками, чтобы не тратить патроны. Следующим вечером троих громко оправдывающихся несчастных вывели на площадь перед городской церковью, и священник на глазах собравшейся толпы отпустил им грехи. Случилась заминка, поскольку назначенные исполнителями отказались повиноваться приказу, и пришлось назначать других. Затем начался трагифарс: размахивая фуражкой и крича исполнителям «Стойте! Подождите!», прибежал командир корпуса генерал Карл Тержтянский. Он опоздал, трое проштрафившихся уже были мертвы^{359}. В 1920 году австрийский суд приговорил Лютгендорфа к наказанию за эту казнь, однако расстрел мирных жителей Шабаца никто ему в вину не ставил. По подсчетам, в общей сложности около 3500 гражданских были убиты австрийцами в первые две недели августовской кампании. Конрад не останавливался ни перед чем, утверждая, что «все население, включая и женщин, участвовало в вооруженной борьбе и учиняло бесчинства против австрийских войск. <…> Всякий, кто представляет себе культурный уровень и мышление балканских народов, не увидит здесь ничего удивительного»^{360}. Наибольшей жестокостью по отношению к мирным жителям отличались венгры, закоренелые враги сербов.

Тем временем у авангарда австрийской армии крепло убеждение, что враг знает свое дело куда лучше австрийского командования. Сербские артиллеристы заранее проводили рекогносцировку местности и намечали цели. Их тактика отличалась изобретательностью и говорила о военном опыте: перед одной из атак 18 августа сербы, отступив ненадолго, вернулись и открыли шквальный огонь, окопавшись в подготовленных полевых укреплениях. Преследование якобы отступившего противника захлебнулось, и австрийские солдаты кинулись врассыпную. Когда в австрийцев полетели гранаты, началось замешательство – такого оружия габсбургская армия еще не видела. Один из сербов выкрикнул на немецком: «Офицеры, шаг вперед!» – и машинально повиновавшийся капитан Вагнер тут же упал, сраженный пулей. Австрийские командиры упорно не желали учиться осторожности. Получив предупреждение о том, что подступы к следующей высоте перекрыты полевыми укреплениями и бетонными бункерами, штаб только отмахнулся, сочтя «такую тактику ведения боя невозможной»^{361}. Солдатам пришлось заплатить за беспечность своими жизнями.

Австрийские подразделения впадали в ступор от потока противоречивых приказов. Сербы поливали авангард залповым огнем, и вновь прибывшие не находили слов, чтобы описать эти адские звуки. Австрийский врач Иоганн Бахманн сравнивал ружейный огонь с барабанной дробью дождя по крыше, а артиллерийский – с глухим звуком удара палкой по раскрытому зонту, за которым следует протяжное эхо, «напоминающее гул басовой струны. Как меломан, я попытался прикинуть тональность и решил, что она ближе всего к басовой ля»^{362}. Продовольственное снабжение в австрийской армии практически заглохло. Доведенные до отчаяния солдаты обшаривали в поисках припасов ранцы погибших и раненых^{363}.

Захватчики атаковали сербов, окопавшихся на возвышении, на отметке, обозначенной как «высота 404». После ожесточенной перестрелки с участием артиллерии и стрелкового оружия защитники отступили, но и австрийцы понесли тяжелые потери, особенно среди офицеров, которые, размахивая саблями, вылетали перед строем на своих скакунах, «словно специально подставляясь под пули комитаджи»^{364}, как с удивлением свидетельствовал один из солдат. Когда схватка закончилась, австрийцы вошли в селение под названием Слатина. К большому изумлению местных жителей основную часть вражеских войск, громящих их страну, составляли чехи – «братья-славяне».

Капрал Киш утопил в деревенском пруду кусок драгоценного мыла. «Я с грустью смотрел ему вслед, – писал Киш. – Последнее напоминание о цивилизации»^{365}. Его угнетало крепнущее осознание, что вся Европа, кроме него, пытается нажиться на этой войне. На взятой высоте ему представилась возможность ознакомиться с разнообразием боеприпасов, имевшихся в распоряжении сербов. Много патронов, к досаде капрала, были австрийского и немецкого производства – Хиртенбергской патронной фабрики, Keller & Co, Manfred Weiss Budapest^{366}. Попадались турецкие гильзы, изготовленные Немецкой патронной фабрикой в Карлсруэ, а на российских боеприпасах стояла маркировка «Немецкая фабрика оружия и амуниции, Берлин». «Остальные ящики были из Парижа или Льежа, а иные вовсе стыдливо обошлись без надписей».

В свою решающую стадию первая сербская кампания вступила 15 августа, когда австрийцы начали наносить удары по формированиям, обороняющим гору Цер в 30 км к востоку от Дрины. Плато размером 30 на 6 км поднималось среди холмов на километр и взирало с высоты на бескрайние поля. Навьюченная австрийская пехота с трудом карабкалась наверх, артиллерия за ней следовать не могла. Комитаджи вели прицельную стрельбу из-за окружающих деревьев. Вечером 15 августа под проливным дождем австрийцы поднялись на высоту. В час ночи сербские войска проникли в австрийский лагерь, представившись ни о чем не подозревающим часовым австрийскими хорватами, и открыли ружейный огонь по спящему дезориентированному врагу. При этом сербы кричали: «Куку Маjко!» («Богородица, помоги!») – хотя их врагам вмешательство свыше было куда нужнее.

Большинство австрийских офицеров погибало при попытке поднять солдат в атаку – не исключением стал и Йозеф Фидлер, возглавивший скорбный список из 35 габсбургских полковников, убитых в те дни. Командир дивизии, схватив винтовку, отстреливался плечом к плечу со своими подчиненными. Суматоха и хаос длились несколько часов, пока на рассвете у обеих сторон не стали иссякать силы. В это время сербам прислали подкрепление и артиллерию. На глазах у наблюдавшего с соседней высоты короля Петра они разбили деморализованных австрийцев наголову и заставили отступить.

Сербы дорого заплатили за победу, потеряв 47 офицеров и почти три тысячи рядовых; один из полков недосчитался командиров всех четырех батальонов, а из 16 ротных живыми и невредимыми остались лишь трое. Кавалерия, нападающая на австрийский арьергард, неожиданно нарвалась на пулеметы, которые за пару минут уничтожили два эскадрона, в запале сунувшихся под огонь. Здесь впервые обозначился такой серьезный недостаток конницы, как уязвимость перед современным вооружением (во Франции он подтвердится окончательно). Однако потери со стороны австрийцев были гораздо тяжелее. Партизаны не оставляли их в покое на всем протяжении битвы и даже после. Гора Цер вошла в сербские предания как свидетельница исторического триумфа. 20 августа уцелевшие австрийские части отступили обратно в Боснию, понеся потери в количестве 28 000 человек, и первая победа в этой войне осталась за Антантой. Австрии следовало бы разжаловать Потиорека, главного виновника фиаско. Однако придворных связей в Вене хватило, чтобы спасти голову и генерала, и Конрада. Всю вину переложили на несчастные чешские войска, попавшие в авангард, – теперь считалось, что именно они подвели императора. Официальное расследование разгрома у горы Цер «выявило», что лишь этнические немцы действовали как должно.

Сербам не хватило сил воспользоваться победой и преследовать отступающего на запад врага. Однако 20 августа по настоянию Конрада габсбургская армия, выставленная против Сербии на венгерской границе, начала отход в Галицию, существенно ослабив силы Потиорека. Часть австрийских войск какое-то время еще продолжала наступление в Сербии, но уже деморализованная и измученная лишениями. Пехотинец Матия Малешич писал 21 августа: «По адскому пеклу мы держим путь из Конице в холмы. Воды вволю пить не дают – хотя вот она, рядом, мы все время идем по берегу [реки]. Все как на маневрах – и совсем другое». Три дня спустя он добавит: «Только теперь я осознал, что это все всерьез; какой ужасной будет битва с суровым, закаленным в боях народом, который борется за выживание – для них это в буквальном смысле “быть или не быть”. Я лежу на голой земле под прекрасным звездным небом, я только что помолился и смотрю вверх, на звезды, думая о том, как сильно тоскую по Карниоле [родная словенская провинция], по матери и по прежней счастливой жизни, которую я не ценил. Наверное, мне уже не доведется пожить ею снова»^{367}.

Вскоре оставшиеся в Сербии австрийские колонны смирились с неизбежным и стали отступать. В горле пересохло настолько, что во время дождя все подставляли котелки, пытаясь набрать хоть немного воды. Дороги после прохода каждой части были усеяны ранцами, фуражками, саблями и винтовками. Офицер резерва Роланд Вюстер впервые вытащил револьвер, чтобы пристрелить захромавшую лошадь. Он выстрелил три раза, однако несчастное животное сумело подняться на ноги и побрело прочь – тогда взбешенный старший офицер велел лейтенанту добить лошадь киркой. Раненых оставляли в полевых госпиталях, поскольку не хватало транспорта, чтобы их эвакуировать. Эгон Киш писал в отчаянии: «Армия разбита фактически наголову и стремительно отступает». Сам он выкупил место в обозе за две сигареты: «Разгромленная орда неслась обратно к границе, обезумев от ужаса. Возчики погоняли лошадей… офицеры и рядовые лавировали между обозами или топали по придорожной обочине»^{368}.

Алекс Паллавичини описывал, какая паника поднялась в австрийских рядах, когда по облаку пыли на горизонте и донесениям о нападении на вещевой обоз стало понятно, что сербы наступают на пятки. Генералы и штабные офицеры попрыгали в автомобили и помчались на другой берег Дрины, не обращая внимания на крики раненых, умоляющих не бросать их. «Дорога усеяна телами людей и лошадей, мертвых и искалеченных. Все кинулись к мостам. Бежали до самого Брчко [на австрийском берегу]. Много лошадей утонуло в Дрине»^{369}. Сербская артиллерия подгоняла бегущих шрапнельным огнем – австрийцы были перед ней как на ладони. Раненые лошади умирали в долгих мучениях, поскольку тратить пулю и драгоценное время на то, чтобы прекратить их страдания, никто не хотел. Вот что писал еще один участник событий: «Разгромленная армия обращена в беспорядочное, хаотическое бегство. <…> Неуправляемая толпа в диком страхе кинулась к границе. <…> Люди топтали друг друга в спешке»^{370}.

Австрийская учительница Ита Й. – воинствующая националистка – писала 17 августа в дневнике: «С болью в сердце мы думаем о наших солдатах на полях сражений. Они выполняют свой долг, увязая в грязи болот и замерзая в окопах! Мы не участвовали в войнах уже полвека, наши военные не привыкли к таким испытаниям»^{371}. Она была абсолютно права. К вечеру 24 августа на сербской земле не осталось ни одного австрийского солдата, если не считать 4500 попавших в плен. Сербы потеряли убитыми и ранеными 16 000 человек, австрийцы в два с лишним раза больше – страшные цифры, которые меркнут только на фоне кровавых рек, что вскоре разольются по всей Европе. Некомпетентность австрийских офицеров и слабая дисциплина солдат навлекла позор на империю Габсбургов. Крошечная балканская страна сумела разбить захватчиков, оставив лишь жалкие крохи отступать через Дрину.

Тем временем империя Франца Иосифа, несмотря на разразившуюся в Сербии катастрофу, праздновала победы, о которых читала в выдуманных газетчиками новостях. Ита Й. писала в дневнике 22 августа: «Чудесно! Чудесно! Ликование переполняет сердца, после упорной борьбы мы одержали героическую победу над шайкой сербских фанатиков, разбив 30 сербских батальонов. <…> Пишут, что много наших доблестных воинов пало в бою. Но победа за нами. <…> Мы засиделись в кафе допоздна в ожидании подробностей»^{372}. Однако на следующий день ее настроение резко изменилось. Мучил неудобный вопрос, почему, разбив «30 сербских батальонов», победители-австрийцы «отошли на прежние позиции»^{373}. «Пишут, что “организованное отступление прошло без помех с вражеской стороны”. Но зачем же отступать, если мы победили? – недоумевала она. – Город полон слухов. Офицеры говорят, что у нас слишком мало войск в Сербии. <…> Один сказал, что от 8000 человек нашего драгоценного Венского Deutschmeister [полка] сербы оставили всего четыре сотни. Разве не ужас? Чья это вина?»^{374}

Солдаты разбитых австрийских частей, стоявших теперь лагерем на западном берегу Дрины, проклинали свое командование: «Наши генералы – бестолковые старые ослы. <…> На совести тех, кто это заварил, сотни и тысячи жизней»^{375}. В одном из австрийских подразделений, в боснийской Лане, устроили перекличку. Фамилия за фамилией оставались без отклика, из строя кричали: «Мертв!» Были опубликованы первые списки погибших. За одну неделю полк капрала Киша потерял 69 офицеров (23 убитыми) и тысячу солдат, лишившись 71 % офицерского состава и 25 % рядового^{376}. Один из батальонных врачей в письме домой с горечью признавался, что в его части погибло восемь офицеров и 200 рядовых: «[Наши] сильно страдают от голода… а борьба с сербами осложняется тем, что в нее вовлечен весь народ»^{377}. Даже крошечная черногорская армия чуть южнее сумела обратить доставшегося ей противника в бегство.

К концу августа уже вся империя Габсбургов знала, что армия Франца Иосифа понесла страшные потери в Сербии; поступали подтверждающиеся сведения, что по Саве сплошным потоком плыли мертвые тела австрийских солдат. Ита Й. писала: «Сердце останавливается, хочется кричать, хочется стереть эту страшную картину из памяти»^{378}. Правительство представило новую версию событий, объявив, что сербская карательная экспедиция не важна для национальных военных интересов. Разумеется, никто не поверил. «Бюллетень оставил отвратительный осадок»^{379}, – писал словенский священник доктор Ойген Лампе. «Ликование сменилось меланхолией, – вторил ему Киш. – Если мы не в силах одолеть сербов, что же будет в России?»^{380} Действительно, что? Австрийские военные содрогались, получая на позициях газеты с подобными заявлениями^{381}. Оказывается, теперь, когда в войну вступила Россия, Сербский фронт стал «простой разминкой», а вторжение в Сербию предполагалось лишь как карательная акция. Выполнив задачу, войска «отступили, готовясь к новой операции». Эгон Киш с однополчанами приходили в ярость от таких «полных лжи и лицемерия» заявлений.

Австрийские офицеры откликнулись на разгром жесткой, даже бесчеловечной муштрой, надеясь повысить дисциплину к предстоящим сражениям. В качестве наказания за съеденный неприкосновенный запас некоторых солдат привязывали к деревьям и оставляли на целый день под палящим солнцем. Киш сравнивал эти истязания с тем, как обращались с пленными белыми американские индейцы. Замученных солдат выгоняли из лагеря на учения – якобы с целью поддержать боевой дух, пока командование разрабатывает планы по возобновлению кампании. Разумеется, ежедневные 6–8 часов муштры «кому угодно поднимут настроение», мрачно язвил Киш^{382}.

28 августа сербы предприняли собственную робкую попытку вторгнуться на территорию Габсбургов: войска переправились через Саву к западу от Белграда и заняли венгерский город Земун. Командующий австрийской дунайской флотилией докладывал, что местные «встретили сербские войска с большим воодушевлением, бросая букеты и размахивая флагами»^{383}. На следующий день железнодорожный мост, соединяющий Белград с вражеским берегом, – тот самый, что сербы взорвали в начале военных действий, – был восстановлен как пешеходный. Йован Жуйович был в числе тех, кто перешел по нему на северный берег, чтобы посмотреть на разрушенный город с бывших австрийских огневых позиций и сделать фотографии. Тем временем многие жители венгерского Земуна воспользовались возможностью перебраться в Белград. Венгерским сербам и сочувствующим совершенно не хотелось попасть под горячую руку австрийцам, если те вернутся. Еще южнее в начале сентября около 40 сербских и черногорских батальонов переправились в Боснию, где несколько последующих недель шли спорадические бои и перестрелки.

Сербское правительство, отвоевав себе передышку, пыталось добиться любой возможной помощи от союзников, что для сухопутной страны со слабо развитой транспортной сетью было сопряжено с определенными трудностями. 7 сентября британский министр иностранных дел писал принятым в те времена подчеркнуто формальным слогом: «Сэр Э. Грей просит сербского министра принять уверения в совершеннейшем почтении и… имеет честь уведомить, что от поверенного в делах Его Величества в Каире получена телеграмма, сообщающая о выдаче разрешения на поставку в Сербию 3000 мешков риса»^{384}. Однако разоренным сербам требовалось куда больше, чем горстка риса на несколько дней. Их война, в которой было далеко до победы, только начиналась.

В начале сентября австрийцы предприняли вторую попытку. Бреши в поредевших полках Потиорека залатало подоспевшее подкрепление. К каждой части был приставлен проводник-словак^{385}. В одном батальоне офицеры, не говорящие на языке своего проводника, объясняли ему пантомимой, что теперь он подчиняется военным законам и за дезертирство ему грозит смертная казнь. Бедный крестьянин, решив, будто его собираются вешать прямо сейчас, затрясся в рыданиях, уверяя, что ни в чем не виновен.

Отступая к Дрине с однополчанами, Эгон Киш убеждал себя, что во второй раз попасть под обстрел будет не так страшно. «Вода кажется менее холодной, когда в нее погрузишься, – писал он в дневнике. – Наверняка с пулеметным огнем то же самое. Но прежде чем нырнуть, ты все равно дрожишь и стучишь зубами»^{386}. Однако повторное вторжение австрийцев в Сербию началось так же бесславно, как и первое. 8 сентября под Велином-Селом войска рассаживались по штурмовым лодкам, на которых предстояло переправиться через Дрину, под плотным огнем легкой артиллерии. Из 20 человек, составляющих взвод Киша, в лодку сели только 10, остальные благоразумно скрылись^{387}. Они гребли и гребли под дождем сербских пуль. Когда они достигли восточного берега, в лодке было полно раненых, отчаянно рвущихся назад, в безопасное место. Тысячи австрийцев из трех полков столпились в замешательстве на захваченном плацдарме, не в состоянии двигаться дальше под огнем сербов, засевших в бетонных укреплениях.

Наступила ночь. До самого рассвета промокшие и продрогшие австрийцы теснились у воды. Ранним утром 9 сентября был получен приказ отступать. Неповрежденных лодок, способных перевезти уцелевших назад, осталось лишь 12, по 40 мест в каждой, поэтому эвакуация растянулась на долгие часы. Большинство солдат побросали оружие и снаряжение. Пока австрийцы, жаждущие вернуться на свой берег, криками поторапливали гребцов, к переправе подоспела сербская пехота и разрядила в отступающих свои винтовки. Часть лодок пошла ко дну под артиллерийским огнем, многие бойцы утонули, поскольку не умели плавать или были ранены. Беглецы осаждали переполненные лодки, а те, кому посчастливилось в них забраться, яростно отбивались. Эгон Киш спасся вплавь, уцепившись незамеченным за леер шлюпки, гребущей к боснийскому берегу.

Целую неделю после катастрофы по Саве и Дрине плыли тела погибших австрийцев. В других местах некоторым частям удалось войти в Сербию с меньшими трудностями, однако без особого стратегического преимущества. Унтер-офицер Матия Малешич писал в отчаянии 16 сентября: «Какой же я голодный и как часто думаю о доме, о том, какой будет жизнь по возвращении. <…> Я много мог бы написать, но нужно экономить бумагу, потому что Бог весть, сколько нам еще воевать, а бумаги мало. Нужно писать о самом важном – Бог знает, к кому попадет этот дневник, если я погибну. Лучше помалкивать. Что меня ждет? <…> Болит все, ноги отморожены, я их не чувствую, только в тех местах, где лопнула кожа; оглох на правое ухо. Кажется, я уже совсем другой человек»^{388}.

Пока одна часть австрийских войск терпела поражение и несла потери, другая предприняла еще одну попытку переправиться через Саву. 14 сентября под прикрытием темноты войска перешли реку вброд чуть севернее впадения в нее Дрины. Закрепившись на восточном берегу, они отразили контратаку сербов. Однако продвинуться дальше за последующие дни им не удалось, и они оказались заперты на узком пятачке. Появилось много случаев членовредительства. Исполненный презрения Потиорек приказал солдатам проявить твердость, «не страшась жертв», однако за пределы полуострова Парасница войска выйти не смогли. После нескольких недель безуспешных боев австрийцы отступили через Дрину обратно в Боснию.

Обеим сторонам не хватало сил для решительного удара. Дальше к югу и сербам, и черногорцам пришлось оставить захваченные плацдармы в Боснии. Австрийцы, по своему обыкновению, принялись вешать и расстреливать местных жителей, опрометчиво проявивших солидарность с недавними победителями. Генерал Потиорек жаловался: «Наши сербы^[14] сражаются на сербской стороне не только в Герцеговине, но и в Вышеграде, где население вело саботаж против наших отступающих войск»^{389}. Боснийский священник Вид Парежанин, повешенный австрийцами за то, что якобы передавал шифрованные сигналы врагу, кричал в петле: «Да здравствует Сербия! Да здравствует сербская армия! Да здравствует великая Россия!»

Австрийский врач Йохан Бахманн приводит несколько случаев, когда «симпатизирующий сербам боснийский сброд» якобы шпионил на сербскую армию. В числе упомянутых им подозреваемых фигурирует и пожилая крестьянская пара – мужа повесили, жену расстреляли, дом разграбили и сожгли. Однако даже Бахманна ужаснула судьба сербского пленного, раненного в голову. Перевязав его ночью и уложив в сарае у вышеградской дороги, доктор заглянул к нему на рассвете, чтобы сменить повязку, прежде чем полк отправится дальше. Но выяснилось, что пленного уже повесили – по распоряжению полковника, выведенного из себя бранью, которой пленный всю ночь осыпал Австрию. «Этот приказ был выше моего понимания и свидетельствовал о вопиющей бесчеловечности, – писал Бахманн. – Ранение спровоцировало у бедняги менингит, поэтому все его поведение было продиктовано воспаленным бредом»^{390}.

Та же участь постигла попадавших в руки австрийцев многочисленных сербских подданных империи Габсбургов, переходивших границу, чтобы присоединиться к сербской армии. Тем не менее это не остановило 452 из 70 000 австро-венгерских пленных, удерживаемых Белградом, от вступления в сербские ряды. Вена подвергла свою боснийскую колонию новому витку репрессивных мер, призванных укрепить верноподданнические чувства. Запретили использование кириллицы в школах. Австро-венгерским войскам предписывалось самое суровое обращение с подозреваемыми в терроризме. Инструкция по борьбе с сербскими комитаджи предписывала стрелять в любого подозрительного, включая женщин и детей, «поскольку они тоже могут метать гранаты и бомбы»^{391}. Война переросла в вялотекущие затяжные бои на два фронта: почти миллион сербов и австрийцев сражались на севере от Савы и в горах к востоку от Дрины.

По иронии судьбы, пока австрийцы и сербы убивали друг друга, в соседней Боснии шел суд над теми, чьи действия послужили поводом к началу войны. Австро-венгерский офицер, откомандированный в Сараево, наблюдал, как дважды в день обвиняемых в заговоре против Франца Фердинанда конвоировали из казарм, в которых они содержались, к зданию суда, где проходили слушания: «Первым шел дюжий надзиратель, затем обвиняемые в окружении конвоя, замыкал шествие конвойный расчет. Все заключенные были в кандалах и скованы между собой, побег исключался. Принципа всегда ставили в центр. Выглядел он невзрачно – темные волосы, бледный, тщедушный. <…> Попадающиеся навстречу солдаты улюлюкали и бранились на тирольском вслед конвоируемым, но Принцип отвечал неизменной циничной усмешкой»^{392}. Сербские и австрийские власти не сразу осознали, что оказались в ловушке, грозящей катастрофическими последствиями для обеих сторон. Война разорила Сербию, унеся 3/4 миллиона жизней – то есть каждого шестого. Такого высокого процента погибших не было ни у одной из участвовавших в конфликте держав. В этом отношении австрийцы своего добились: Сербия понесла жестокую кару за участие горстки своих граждан в убийстве эрцгерцога. Однако армия Конрада покрыла себя позором, который не смогли смыть никакие последующие победы. Мир услышал погребальный звон по империи Габсбургов. Но балканские колокола вскоре потонули в грохоте разрывов и пальбы на полях сражений Западной и Восточной Европы.

5. Смерть под трубы и знамена

1. «План XVII» в действии

Всю первую половину августа французские, немецкие, бельгийские и британские войска маршировали меж золотых нив под безоблачным небом от мест выгрузки к будущим полям сражений, провожаемые удивленными взглядами крестьян. Миллионы людей преодолевали ежедневно по много километров, кто-то пешком, кто-то верхом или в обозах, единицы на примитивных автомобилях. «Пыль оседала на волосах, бровях и в бороде, – писал Поль Линтье 14 августа, – и к тому времени, как нас догнала колонна парижских моторных омнибусов, мы уже стали такими же белыми, как дорога под нашими ногами»^{393} – во Франции было не много мощеных трактов. Каждый немецкий корпус в сопровождении 2400 повозок и 14 000 лошадей растягивался почти на 20 км.

Если немецкая и британская армии перешли на невзрачную серо-зеленую форму и хаки соответственно, то французы и бельгийцы, как и в XIX веке, щеголяли яркими, пестрыми мундирами. Потрясающе: французские солдаты шли навстречу вражеским пулям под барабанный бой и фанфары, с развевающимися полковыми знаменами. На скольких французских могилах 1914 года стоит после имени и фамилии лаконичная приписка clarion – трубач… Многие части отправляли на битву целые оркестры, а кто-то из офицеров надевал белые перчатки. У всех воюющих сторон войска вели в бой командиры с саблей наголо, верхом на боевых скакунах.

Начиная с сентября войска начали окапываться, однако характерной чертой августовских сражений во Франции и в Бельгии оставались прекрасно видимые противником передвижения пехоты, кавалерии и артиллерии. Людские массы выступали навстречу сокрушительной мощи современного вооружения таким же боевым порядком, как в древние времена. Последствия были предсказуемы для всех – за исключением некоторых генералов. Таких потерь, какие понесла французская армия за единственный день 22 августа 1914 года, не бывало ни у одной из воюющих сторон до конца войны. Серия сражений французской армии под началом главнокомандующего генерала Жозефа Жоффра напомнила бы стороннему наблюдателю битвы XIX века, вот только стратегический гений явно отсутствовал. Уверенность французских командиров, что выстоять под огнем можно на одном cran – кураже, привела к тому, что четверть миллиона их молодых соотечественников сложила головы в бою за эти три недели. Немцы потеряли почти втрое меньше – до их смертного часа было еще далеко.

Как-то в 1909 году некий путешественник бродил по улицам грандиозного города-крепости Льеж, ворот в Бельгию, располагающегося на реке Маас. С угрюмым выражением на брыластом лице он рассматривал не архитектурные жемчужины, а кольцо современных фортов, защищающих подступы к крепости. Это был не кто иной, как 44-летний полковник Эрих Людендорф, один из самых блестящих военачальников немецкой армии, поистине одержимый своей профессией. Он осматривал место будущего сражения, поскольку взятие Льежа и последующий проход через центральную часть Бельгии представляли собой ключевые пункты плана Германии по уничтожению французской армии. План этот разработал в начале века начальник немецкого штаба граф Альфред фон Шлиффен, однако он предполагал вести армию через голландские территории. Мольтке же решил пустить ее через Льеж, поскольку Голландии предназначалась участь нейтрального выхода во внешний мир – «отдушины» для Германии, – и в этом качестве она действительно сыграла неоценимую роль.

Учитывая, что «план Шлиффена» не был четко расписанным планом военных действий, уместнее называть его «доктриной Шлиффена», которая основывалась на двух положениях: быстро разгромить Францию, прежде чем идти на Россию, и сделать это с помощью большого охвата, сосредоточив все силы и надежды на правом фланге. В 1913 году Людендорфа сняли с поста начальника оперативного командования Генерального штаба – предположительно из-за упорного нежелания отказаться от идеи, что для осуществления грандиозных военных планов Германии нужно увеличивать численность вооруженных сил. Однако год спустя он снова оказался на подступах к Льежу, под гром орудий и треск выстрелов.

Фалькенхайн сказал в начале августа: «Важно воспользоваться воцарившейся эйфорией, пока она не рассеялась как дым»^{394}. Это и пытался сделать Мольтке, нанося по Льежу первый крупный удар на Западном фронте. Оборонял город 40-тысячный гарнизон, подкрепленный полевой дивизией, – силы, значительно превосходящие расчеты атакующих. Немецкий командир корпуса генерал Отто фон Эммих обратился к Бельгии с прокламацией: «Предоставьте нам беспрепятственный проход и дайте добраться до тех, кто хочет на нас напасть. Заверяю, что бельгийскому населению не придется испытать на себе ужасы войны».

Однако вместо «беспрепятственного прохода» первые ряды вестфальских и ганноверских солдат получили 5 августа шквал артиллерийского и стрелкового огня. Необстрелянные салаги, никогда прежде не слышавшие свиста вражеской пули, были отброшены назад с тяжелыми потерями. Бельгийский офицер писал: «Мы просто косили наступающую немецкую пехоту шеренгу за шеренгой. <…> Они даже не пытались рассредоточиться, так и шли… плечом к плечу, пока мы не выбивали их и застреленные не валились друг на друга жуткими штабелями мертвых и полуживых тел, перекрывая нам обзор»^{395}. Остальные воюющие европейские страны будут в последующие недели следовать той же тактике, что и немецкая армия, – в Льеже Мольтке собрал лишь первый урожай скорбящих вдов и осиротевших матерей.

Бельгийское правительство поспешило выпустить ликующее коммюнике: «Победа за нами! Все атаки немецких войск отражены». Однако Эммих только разминался: в последующие дни его войска наступали снова и снова под прикрытием плотного артиллерийского огня. Число жертв росло: одна бригада лишилась более половины состава, включая командира и командующего полком, при наступлении у города Визе полегли 30 офицеров и 1150 рядовых. 6 августа появилось неприятное новшество – цеппелин, устроивший первую в истории бомбардировку европейского города. Погибло девять жителей Льежа.

Перед войной Генри Вильсон тщетно умолял бельгийцев укрепить Льеж и Намюр, и теперь им пришлось убедиться, насколько уязвимы их крепости в условиях продолжительного штурма. Генерал Жерар Леман, командир льежского гарнизона, оставил попытки удержать сплошную линию обороны. Почти половину своих бойцов он отправил из гарнизона для соединения с основными силами, оставшиеся вели перекрестный огонь с бастионов, не давая немцам прорваться. Льежские форты, как и оборонные укрепления на восточной границе Франции, были сооружены из бетона и усилены обширными земляными насыпями. Засевшие в траншеях пулеметчики (хоть и в недостаточном количестве) сдерживали вражескую пехоту. Основным вооружением фортов были тяжелые казематные орудия в стальных купольных дотах, установленных на рельсах. Доты, хоть и весили по сотне тонн каждый, можно было поворачивать вручную.

Город штурмовали пять немецких корпусов общей численностью 150 000 человек. Под прикрытием темноты все больше и больше немцев просачивались между фортами. Им было приказано продвигаться с разряженным оружием, чтобы избежать случайных выстрелов по своим, однако неразбериха началась все равно, и восстановить порядок можно было только четким руководством. Утром 7 августа Людендорф с нарочитой театральностью ринулся вперед, подняв несколько растерявшихся под бельгийским огнем отрядов, и лично повел их на покинутую льежскую цитадель. Этот поступок (без особого труда) принес ему высочайшую в немецкой армии боевую награду – «Pour le M'erite» («За заслуги»). Домой сообщили, что город взят: «L"uttich ist gefallen». Неделей ранее мало кто из подданных кайзера относился к войне с таким же воодушевлением, как в 1870 году, однако взятие Льежа вызвало у народа волну энтузиазма, которая продержалась до сентября. Немцы, как и большинство других народов, содрогались при мысли о кровавой войне, однако любили победы, особенно быстрые. В городах и селах началось ликование, песни и танцы на улицах. На следующий день школьников собрали, чтобы объявить радостную новость, и отпустили на внеочередной выходной^{396}.

Однако радость оказалась преждевременной. Несмотря на падение самой цитадели, бельгийцы упрямо удерживали большинство окружающих ее фортов. 8 августа командование осадой принял генерал Карл фон Эйнем. Отказавшись от лобовых атак, он развернул 60 000 бойцов в «стальное кольцо» до прибытия тяжелой артиллерии. Бельгийцы продолжали отстреливаться: в полку доктора Лоренца Треплина первыми пострадали трое солдат, опрометчиво оставивших посты в захваченном форте Баршон, чтобы искупаться в Маасе, где их серьезно ранило разорвавшимся снарядом. В остальном, судя по письму хирурга от 11 августа, вокруг царил такой «застой и затишье»^{397}, что пришлось просить жену прислать какую-нибудь книгу, чтобы скоротать время. Когда жена рассказала детям, что папа сейчас в тех краях, где нужно говорить по-французски, четырехлетняя Ингеборга захныкала: «Я же его не пойму, когда он вернется!»^{398}

Мирное население, оказавшееся на пути войск, быстро устало от войны. «Ты не представляешь, как плохо нам здесь живется, – писала подруге жена гентского врача мадам Жанна ван Блейенберг. – Многие разорены. Пьер думал отослать меня в Англию… но я не хочу уезжать так далеко, не имея возможности вернуться, когда пожелаю, – да и поздно теперь»^{399}. Дальше стране пришлось еще хуже, гораздо хуже. После штурма Льежа злость, копившаяся у немцев целый месяц, начала выливаться на подозреваемых в партизанской деятельности. Армия кайзера принялась зверствовать. Ночью 4 августа войска в городке Берно были в панике подняты на ноги неожиданной стрельбой, унесшей жизни 11 немцев. На следующий день в отместку были казнены 10 горожан, в том числе семья из пяти человек, прятавшаяся в погребе. Ночью в деревушке Сен-Аделин разорвался бельгийский снаряд, ранив нескольких стоявших там немцев. Местного учителя обвинили в том, что он выдал их расположение, подавая сигналы в форт Флерон, и немедленно расстреляли вместе с несколькими членами семьи. В тот же день состоялись первые массовые казни. Разъяренный генерал-майор фон Кревель сваливал неудачи при штурме на то, что «против нас воюет все население Льежа и окрестностей». С 4 по 7 августа бригада Кревеля расстреляла 117 мирных жителей, которые, с его слов, участвовали в «массовом сопротивлении».

Другая бригада, озлобленная встреченным отпором, выместила досаду и горечь от потерь на жителях селения Сумань, где расстреляла и заколола штыками 118 человек и разрушила сотню домов. Уцелевшим немецкие солдаты говорили: «Это ваши братья лупят по нам из форта Флерон». 6 августа немцы выставили две сотни мирных жителей из селений Ромсе и Ольн живым щитом при наступлении на форты Эмбур и Шофонтен. Других взяли в заложники и несколько дней держали голодными на мостах через Маас, чтобы мосты не обстреливала бельгийская артиллерия. 8 августа пехота согнала на близлежащий луг и казнила 72 жителей Мелена, в том числе 8 женщин и 4 девочки в возрасте до 13 лет. Старосту, прибывшего в надежде опознать и похоронить убитых, расстреляли тоже, большую часть селения сожгли^{400}. Такой же смертью погибли 64 жителя Ольна и Сен-Аделина, и еще 40 в Риссонаре. К 8 августа в окрестностях Льежа немцами было убито около 850 мирных жителей и сожжено в карательных целях 1300 домов – чтобы сорвать злость либо для утверждения собственного превосходства. Налоговый инспектор из Франкоршана, у которого расстреляли отца, попытался втолковать немецкому офицеру, что местные жители пальцем не тронули его войска. Немец, пожав плечами, ответил на французском: «Не имеет значения. Вы убиваете наших в Льеже. Значит, мы имеем право убивать ваших здесь»^{401}.

Бельгийские укрепления выстояли против полевой артиллерии; казематы можно было пробить лишь бронебойными снарядами заводов Круппа и «Шкоды». Граф Гарри Кесслер, 46-летний ротмистр запаса, командовавший подвозом боеприпасов под Льежем, с удивлением встретил однажды утром австрийских артиллеристов. Они сообщили, что прибыли «галопом из Триеста», привезя четыре батареи 305-мм гаубиц «Шкоды»^{402}. К этим тяжелым орудиям, открывшим огонь 12 августа, вскоре присоединились четыре 420-мм чудовища с заводов Круппа – с орудийным расчетом из двух сотен человек при каждом. Выстрелы производились дистанционно, на электрическом управлении, с расстояния 300 м, бронебойными снарядами. Оборона Льежа закончилась оглушительными взрывами, осыпавшими крепость дождем земли и бетона, осколков стали и ошметков плоти: на одном из участков снаряд разом уложил три сотни защитников. Генерала Лемана унесли с развалин форта Лонсен без сознания, задохнувшегося в дыму. На каждый бастион хватило тридцать с небольшим снарядов: форты по правому берегу Мааса пали 13 августа, левый берег очистили три дня спустя.

При взятии Льежа потери нападающей стороны составили 5300 человек. 11-дневная осада не задержала продвижение немецкой армии, поскольку основной массе кайзеровских войск в любом случае требовалось время для сосредоточения перед тем, как двигаться дальше. Часть соединений уже спешила к французской границе по 20-километровому коридору, через который должны были как-то протиснуться две огромные армии. Однако в чем-то планы немцев осада Льежа нарушила: правый фланг захватчиков не смог сделать быстрый рывок и выиграть время для долгого перехода через Бельгию и северную Францию, до того как войска Жоффра успеют передислоцироваться.

Перед войной немецкие военные «мудрецы» доказывали, что быстрая, разрушительная, всеобъемлющая война предпочтительнее затяжного ограниченного конфликта. Один из таких экспертов писал в 1913 году: «Безжалостное уничтожение вражеских сил и вооружения, как ни парадоксально, представляет собой наиболее гуманную стратегию. Чем шире трактуется термин “гуманность”, тем менее плодотворными становятся военные действия… [а значит] тем дольше продлится война, и тем более тяжкими окажутся последствия для всех воюющих сторон. Лишь полная отдача и сосредоточение всех сил помогут нам быстро и решительно сокрушить врага»^{403}. Именно это намеревался сделать Мольтке в августе 1914 года.

В первые недели войны французские войска тоже предприняли драматическую попытку выиграть преимущество, пока немцы не начали активное наступление. В соответствии с «Планом XVII» соединения Жоффра двинулись вперед по сотням километров французско-немецкой границы от Бельгии до Швейцарии. Колоритная конница кавалерийского корпуса генерала Жана-Франсуа Сорде, облаченная в красочные мундиры наполеоновских времен, прорвалась к Льежу перед 5-й французской армией под восторженные приветствия бельгийских мирных жителей на протяжении всего пути. Однако 8 августа, в 16 км от города, драгуны и уланы Сорде столкнулись с немецкими войсками. Пришлось отступать, лишь понапрасну загнав несчастных скакунов. К сияющим шлемам с плюмажами из конских хвостов и начищенным до блеска кирасам оружие, пригодное для боя, не прилагалось. В отличие от британской кавалерии, вооруженной пехотными винтовками и подготовленной к пешему бою, кавалерия Сорде располагала только саблями и карабинами образца 1890 года, толку от которых было чуть больше, чем от пистолетов.

Сержант легкой кавалерии писал впоследствии, в какое отчаяние повергали его полк попытки атаковать, заканчивающиеся попаданием под пули немецкой пехоты, многих выбивавшие из седла: «Это происходило раз за разом – раз 20 или 30, наверное»^{404}. После каждого столкновения ряды кавалерии редели. Навык обращения с лошадьми – критически важное военное искусство – во французской армии оставлял желать лучшего. Кавалерия Сорде покрывала в первые недели наступления по 55 км в день, а некоторые полки и того больше: например, в журнале боевых действий 9-го кирасирского полка значилось 160 км, преодоленных за двое суток. Вскоре кони, измученные 100-килограммовой ношей, плохо кормленные, с загнивающими под седлами ранами, начали гибнуть десятками. В отличие от британских кавалеристов, приученных как можно дольше вести лошадей в поводу, чтобы беречь их силы для боя, французы (и немцы) загнали насмерть немало несчастных животных.

В первых боевых столкновениях некоторые продемонстрировали поразительную наивность, граничащую с глупостью. Рядовой Шарль Стайн из бельгийского гренадерского полка застыл в немом восторге, любуясь красотой разрывающихся немецких снарядов, – пока не заметил, что все кругом кинулись врассыпную^{405}. Вечером 11 августа перепуганный часовой – однополчанин Стайна пристрелил пасущуюся корову, подобравшуюся слишком близко к его посту. Точно так же поступил отряд немецких резервистов, открывший плотную стрельбу по замеченным в утреннем тумане смутным теням. В результате было убито несколько коров и возвращающийся патруль, прежде чем порядок был восстановлен^{406}. Французский капитан Плье де Дис с любопытством потянулся к упавшему неподалеку неразорвавшемуся снаряду – и отдернул руку, лишь услышав крик ветерана, что так можно обжечься. Де Дис и не подозревал, что снаряды бывают горячие.

Первые серьезные столкновения между войсками Мольтке и Жоффра начались значительно южнее, еще когда колонны Мольтке маршировали через Бельгию. 3 августа французы вошли в «потерянные провинции», аннексированные Пруссией после победы в 1871 году. Сложно сказать, сколько французов в 1914 году по-настоящему горевали об утрате Эльзаса и Лотарингии. Один молодчик на соответствующий вопрос, заданный за несколько лет до войны, пожал плечами: «Так распорядилась история. <…> Не думаю, что нынешнюю молодежь или народ в целом это волнует, равно как и меня». В 1908 году газета La Patrie уверяла, что «для большинства французов эта потеря – событие такое же далекое, как Семилетняя война».

Однако те, кто переживал, переживали страстно. Например, генерал Луи-Наполеон Конно, командовавший в 1914 году кавалерийским корпусом, до войны ежегодно совершал своеобразный ритуал – на одну ночь разбивал со своим драгунским полком лагерь у эльзасского пограничного столба. Теперь немало таких встало во главе французских войск, со слезами на глазах отправляясь освобождать тех, кого считали порабощенными соотечественниками – хотя в рядах немецкой армии сражалось в общей сложности 380 000 жителей Эльзаса и Лотарингии. Немецкоязычная, но большую часть Новой истории просуществовавшая под французским господством провинция Эльзас простирается с севера на юг почти на 190 км, однако в ширину составляет менее 50 км. На западе ее окаймляют Вогезы – у французов их название звучит как Вож, у немцев – Вогезен, так же как Лотарингия для французов – Лорэн, а для немцев – Лотринген. Граница между Францией и Эльзасом проходит по крутому, покрытому густым лесом хребту, местами доходящему высотой до 1000 м.

На севере Эльзаса немцы возвели огромную крепость в Мутциге с сетью подземных бункеров для защиты подступов к Страсбургу. На юге по направлению к текстильному Мюлузу между Вогезами и Альпами вытянулась старая пойма Рейна. Узкий коридор почти в 30 км представлял собой единственный проход для войск. Эльзас был провинцией преимущественно крестьянской, славился производством сыра, вина и кружева. Стратегического значения он почти не имел, образуя, по сути, тупик, поскольку упирался в сложнопроходимые холмы и леса на юге Германии. Кроме того, Эльзасский фронт был гораздо лучше укреплен и лучше снабжался со стороны Германии, чем со стороны Франции. Однако Мольтке совершенно правильно предугадал, что в случае войны французская армия не устоит перед соблазном отвоевать восточные провинции.

Немцы, прибывшие оборонять Эльзас, с удивлением увидели французских солдат, одетых в те же длинные синие мундиры с фалдами, красные панталоны и кепи, в которых их отцы бесславно гибли под натиском прусской армии в 1870 году. Один из солдат кайзера писал домой: «Они похожи на картинки в книжке»^{407}. Нельзя сказать, что Жоффра и его офицеров не предупреждали об опасностях ярких расцветок. Весной 1914 года полковник Серре, военный атташе в Берлине, представил длинный доклад о недавно проведенных маневрах, на которых он присутствовал в качестве гостя. Особо он подчеркивал наличие у Германии гаубиц и тяжелой артиллерии, важность которых парижское командование недооценивало. Там же он расписывал преимущества серо-зеленой немецкой формы, маскирующей солдат, и призывал отказаться не только от традиционной для французской армии яркой расцветки, но и перестать надраивать до блеска рукояти холодного оружия, кухонную утварь и даже пуговицы. В докладе он цитировал кайзера: «[Веками] мы полагали, что военная форма должна радовать глаз… в ближнем бою было важно отличить своего от чужого. Теперь же, когда бой ведется с расстояния в несколько километров, мы не должны быть заметны». Вильгельм сожалел, по словам Серре, о том, что канет в Лету пестрая, красочно одетая армия, и признавал, что война стала теперь «делом грязным и унылым».

30 апреля Серре с растущим возмущением читал в Le Temps статью прямо противоположной направленности. В ней утверждалось, что другие страны уже сетуют на введение невзрачной формы, а Франция, к счастью, подобных опрометчивых шагов не совершает. Серре повторно написал в Военное министерство, разъясняя, чем плоха форма старого образца, выделяющая французские войска на фоне остальных: «Эта разница в форме, которая к самому неприметному [французскому] солдату немедленно привлекает внимание, будет иметь более серьезное [негативное] влияние на боевой дух, чем вынужденная необходимость стрелять из плохой винтовки»^{408}. Он добавлял, что переливающаяся всеми красками французская армия «будет самой уязвимой среди союзников». В июле новый устав запоздало ввел защитное серо-голубое обмундирование оттенка bleu horizon (голубая даль), однако к началу военных действий массовое производство еще не успели наладить.

Несмотря на то, что отправленная в Эльзас армия генерала Ивона Дюбая числом 260 000 человек представляла собой самую крупную из пяти французских армий (в последующие недели перегруппированных в семь), командованию южными частями был лично Жоффром дан приказ лишь принимать на себя и сдерживать как можно больше сил противника, пока их товарищи на севере будут наносить решающие удары. Поначалу немцы не оказывали серьезного сопротивления: за время продвижения к Мюлузу войска Дюбая потеряли всего 100 человек. В 3 часа дня 8 августа французам сообщили радостную весть: над городом, покинутым врагом, снова вознесся трехцветный французский флаг. Освободителей встречали многократным исполнением «Марсельезы» и танцами на улицах. Генерал Луи Бонно, французский командир и уроженец Эльзаса, устроил двухчасовой парад в честь победы и выпустил высокопарную прокламацию: «Дети Эльзаса, прошло 44 года мучительного ожидания, и вот наконец французские войска снова ступают по нашей славной земле. Они внесли первый вклад в великое дело возмездия».

Радость длилась недолго. Сутки спустя немцы получили массивное подкрепление и контратаковали. В лесах и опаленных солнцем виноградниках завязалась сумбурная борьба, в которой не все солдаты кайзера проявили себя героями. Когда майор Отто Тешнер отдал приказ о лобовой атаке, повиновались только его офицеры и несколько рядовых – остальные предпочли отсидеться в гравийном карьере. Тешнеру пришлось пригрозить ослушавшимся расстрелом, что спровоцировало паническое бегство солдат в тыл. Другой офицер, посланный разведать, как идут дела на фронте, столкнулся с улепетывающими бойцами: «От них я услышал, что они разбиты и пытаются спастись за Рейном»^{409}. Однако затем ход битвы удалось переломить. Немцы вытеснили французские войска из Мюлуза. Потрясенный Бонно отдал приказ об общем отступлении обратно через границу в Бельфор.

Жоффра привела в ярость и необходимость отступать, и перенесенное унижение. Он корил Бонно за то, что тот остановил наступление, устроив празднование в Мюлузе, вместо того чтобы двигаться дальше и разрушить мосты через Рейн. Жоффр рассчитывал, что громкая победа в Эльзасе поднимет боевой дух всей армии, а теперь Бонно жаловался на превосходство сил противника и требовал подкрепления. Генерала и двух дивизионных командиров сняли с должности, возложив на них вину за «устроенный во время отступления неописуемый хаос, в котором смешались кони, орудия и бегущие с поля боя люди»^{410}. От французской публики вести о позорном отступлении Жоффр предпочел скрыть: почти неограниченная власть главнокомандующего над страной начала проявляться уже тогда.

Союзникам кайзера, напротив, о триумфе доложили сразу же. «Вечером стало известно о блестящей победе немцев над французами при [Мюлузе], – писала австрийская учительница Ита Й. – Эти немцы! Неужели будущее действительно за ними? Неужели звезда Франции закатится и померкнет вместе с былой французской славой?»^{411} Однако многие немецкие солдаты в Эльзасе были потрясены и раздавлены первым боевым опытом не меньше своих французских противников. 10 августа один офицер артиллерии поделился своими переживаниями с сержантом Вильгельмом Кайзеном: «До сих пор мы ждали войны, однако теперь, когда она показала нам свое истинное, неприглядное лицо, мы отворачиваемся с содроганием». Кайзен писал своей невесте Хелене: «Его слова запали мне в душу, потому что я знаю, остальные думают так же. Как раз во время нашего разговора кто-то вбежал с сообщением, что французы просят мира. Ты не представляешь, с каким воодушевлением была встречена эта весть. Безумцы! Они не понимают, что происходит – что началась борьба за существование, которая будет идти до последнего пфеннига. И эта война будет для Европы последней»^{412}.

На позициях чуть севернее 37-летний прапорщик Эрнст Клоппер – в мирное время художник из Пфорцгейма – с тоской окидывал взглядом поле боя. Тела его погибших однополчан лежали рядами, ожидая погребения, а французская деревня, за которую они отдали свои жизни, была сожжена почти дотла. Запертые в стойлах и загонах лошади, свиньи и прочий скот громогласно звали на помощь, требуя еды и питья. «Не хочу вспоминать об этой ужасной жестокости, – писал в дневнике Клоппер. – Никогда не видел зрелища мрачнее, чем поле боя с таким количеством погибших и раненых. Несмотря на победу, я глубоко подавлен. Здесь словно прошла орда гуннов – все лежит в развалинах. Все кухни, лари и погреба перетряхнули в поисках еды и спиртного. Горят даже навозные кучи».

Миллионы солдат в своем первом бою испытывали то же смятение, что и 28-летний Жак Ривьер, французский интеллектуал и друг Андре Жида^{413}. Глядя вместе с однополчанами, как рушатся и горят дома, они представляли себя на военном турнире, на воображаемой войне, на шоу фейерверков, устроенном по всей округе. Наблюдая, как прорывается через фронт кавалерия, Ривьер попробовал различить на расстоянии французских и немецких всадников и вскоре убедился, что это невозможно. Его отряд открыл интенсивный огонь по собственным драгунам – к счастью, обошлось без жертв. При звуке летящего снаряда Ривьер, как и все новички, терялся – куда он летит, на врага или на тебя? На ум приходили колоритные словесные обороты: например, трех уланов, скачущих с поднятыми пиками через луг на горизонте, он сравнил с «судами, которые качает далекая волна».

Однако находились и те, кто – по крайней мере поначалу – горел энтузиазмом. Люсьен Лаби, 22-летний студент военно-медицинской академии, которого мобилизовали санитаром, был настолько огорчен своей нестроевой ролью, что 10 августа сорвал повязку с красным крестом и самовольно отправился с новыми товарищами по полку убивать немцев. В дневнике он писал, что его распалили поступающие вести о зверствах врага, в том числе рассказы о стрельбе по каретам скорой помощи. «Мы никому не сказали о своих планах, потому что за эту маленькую любительскую вылазку можно поплатиться». Осуществив, если верить дневнику, задуманное, он вернулся на свой пост. «Я давно мечтал об этом и теперь буду исполнять свой долг медика с куда более легким сердцем»^{414}.

Первые столкновения в Эльзасе были кровавыми. Воюющие армии снова и снова посылали войска в атаку беспорядочной массой прямо на линию огня, не заботясь о том, чтобы рассредоточиться. Командиры, пожимая плечами, утверждали, что при большом количестве неожиданных встречных боев такая тактика неизбежна: наступающие плечом к плечу имеют больше шансов продолжать натиск, чем рассыпавшийся строй. Но когда французское или немецкое наступление попадало под пулеметный и артиллерийский огонь противника, подобная тактика оборачивалась катастрофическими последствиями.

У кадровых военных было достаточно времени, чтобы просчитать подобную перспективу: сокрушительную мощь автоматического оружия европейцы увидели еще 10 лет назад в Манчжурии. Именно после этого Германия стала вооружать свою армию пулеметами Максим – к 1914 году их насчитывалось уже 12 500 – и наладила производство его модификации, MG-08. Существует распространенный миф, что в войсках Мольтке автоматического оружия насчитывалось в разы больше, чем в британских экспедиционных, однако это не так. Британский Vickers, эффективная дальность стрельбы которого составляла 2700 м, тоже был модификацией максима – прототипа большинства тяжелых пулеметов всей первой половины столетия, хотя в начале войны британские газеты еще называли их французским словом «митральеза».

Россия тоже использовала вариант максима – облегченный и изготовленный под более легкий, чем у британцев и немцев, патрон. Все эти пулеметы охлаждались водой и весили около 17 кг^[15], не считая алюминиевых коробок с пулеметными лентами, которые добавляли по 7 кг каждая. Обслуживался пулемет расчетом из трех человек, прицельная дальность стрельбы составляла 2000 м. Кроме того, он выбивал вокруг точки наводки зону поражения площадью несколько квадратных метров, что увеличивало эффективность стрельбы. Французы предпочитали свои заряжающиеся обоймами Hotchkiss с воздушным охлаждением (хороший пулемет, несмотря на склонность к заклиниванию), однако изначально их армия по количеству автоматического оружия уступала немцам и британцам. Впоследствии в войсках Жоффра пулеметы стали с горькой иронией называть «arme noble» (благородным оружием), и каждый командир жаловался на их нехватку. Однако в августе никто из офицеров не хотел связываться с этим неджентльменским изобретением. Примечательно, что в 1914 году массированных пулеметных атак проводилось относительно мало.

Жозеф Сезер Жоффр, главнокомандующий и на какое-то время почти диктатор Франции, вершил ее военную судьбу из своей ставки Grand-Quartier-G'en'erale, расположенной в здании школы на площади Руайе-Коллар в маленьком городке Витри-ле-Франсуа на берегу Марны. Каждый день в 5 утра он отправлялся в ставку из соседнего дома, где квартировал у некоего месье Шапрона, отставного сапера (Жоффр и сам был из инженерных войск). В 11 утра он неизменно возвращался к Шапрону на обед, подтверждая этим ритуалом свою репутацию человека непоколебимого спокойствия. Лишь в августе 1914 года он отказался от такой же неизменной привычки к послеобеденному сну. Ужин накрывался в половине седьмого; как и в британских офицерских столовых, за едой было не принято говорить о войне. После ужина проводилось короткое вечернее совещание – le petit rapport, – и в 9 вечера главнокомандующий отправлялся спать.

В отличие от большинства британских генералов, щеголяющих выправкой, Жоффр был скорее неряшлив. Его тучность была мишенью для насмешек: например, шутили, что ради него пришлось убрать из устава пункт, предписывающий каждому французскому офицеру уверенно держаться в седле. В 1914 году ему исполнилось 62; до столь высокого чина из 11 детей простого бондаря он поднялся только благодаря природному таланту. Большую часть своей военной карьеры Жоффр прослужил во французских колониях, но, когда в 1911 году освободился пост начальника штаба армии, самый вероятный кандидат, Жозеф Галлиени, с жаром заверил всех, что занять его должен Жоффр, а никак не он. Генерал славился не речами, а умением слушать. Он поражал и даже слегка пугал подчиненных ему командиров армий тем, что часами просиживал в штабе, на всех обычных заседаниях и на кризисных совещаниях, не вмешиваясь зачастую ни единым словом.

Технарь без претензий на высокие материи, он терпеть не мог вдаваться в подробности и интересовался лишь окончательными решениями. В ставке его окружали люди, которые, хоть и не были глупы, мыслили и действовали в строго очерченных традиционных рамках, не допуская никакого творчества. Генерал Фердинанд Фош, наверное, самый толковый и многообещающий военный своего поколения, предупреждал одного офицера Генштаба еще в 1911 году, что Мольтке предпримет попытку большого охвата: «Скажите генералу Жоффру. <…> Никогда нельзя забывать: немцы выведут против нас 35 армейских корпусов, причем их правый фланг окажется на побережье Ла-Манша». Однако ставка отказывалась признавать критическое значение северного фланга. Жоффр совершил роковую ошибку, сосредоточив почти все силы в наступлении на немецкой границе. В первые три недели военных действий он мало интересовался намерениями противника.

Будь главнокомандующий благоразумнее, он мог повременить с наступлением хотя бы до тех пор, пока Россия не начнет операцию на востоке. Вскоре после начала военных действий разведка доложила, что немецкая армия в Бельгии продемонстрировала неожиданную мощь. Однако 11 августа Жоффр отдал приказ войскам начинать главное наступление – эльзасская операция была лишь попыткой вернуть лакомый кусок. Два дня спустя треть французских войск (немалую долю которых составляли крестьяне, еще не успевшие толком солому из волос вытряхнуть) выступила навстречу немцам в Эльзасе и Лотарингии. Капралу Бернару Делабейе и его сослуживцам было легкомысленно сказано, что их задача – «начать осаду Страсбурга». Однако капрал с презрением воспринял командира бригады с его самонадеянными речами: «В своем черном мундире и красных панталонах он выглядел как ветеран битвы при Сольферино [1859 год]». О полковнике, который отдал приказ выступать, Делабейе отзывался не лучше: «Он уже старик, он ведать не ведает о смертельном огне, которым невидимый противник накрывает вас еще до начала атаки. Под шквалом снарядов и пулеметного огня все кидаются врассыпную. Миф о стремительной штыковой атаке развеивается, словно дым. Первые погибшие падают, не успев даже мельком увидеть врага. Наконец мы видим немцев – это сероватые тени метрах в 50 от нас, различимые лишь по шлемам с пиками. Затем начинается отступление, больше напоминающее бегство»^{415}.

Полковника Серре, до войны служившего военным атташе в Берлине, всегда беспокоило, что среди командования французской армией наблюдается засилье дилетантов и не хватает крепких профессионалов, обученных тактике современной войны. В одном из своих донесений он писал: «Франция напоминает мне фабрику, где слишком много инженеров и изобретателей, но не хватает мастеров, которых у Германии как раз в избытке. Чего требует современная война с ее тяжеловооруженными армиями – гения или упорного труда?» Во французской армии и пожилые, и некомпетентные (и сочетающие оба этих качества) могли дорасти до высоких чинов благодаря связям и выслуге. Эта кадровая политика имела серьезные последствия в 1914 году: за две недели мобилизации горе постучалось в десятки тысяч семей всех сословий, от низов до высшего света. Графине из Ниццы увлекающаяся спиритизмом невестка за несколько месяцев до войны предсказала, что ее сын умрет от пули в 20-летнем возрасте. Пророчество сбылось в Эльзасе^{416}.

На стороне противника, в Лотарингии, стояла 6-я немецкая армия под командованием 45-летнего кронпринца Рупрехта Баварского, который контролировал также 7-ю армию по левому флангу, в южном Эльзасе. В те дни в немецких войсках (в последний раз в истории) еще соблюдался региональный состав, и армию Рупрехта Баварского действительно в основном составляли баварцы. Мольтке дал ему указание удерживать стратегическую оборону – то есть оттянуть на себя как можно больше французских сил, пока остальные будут обходить их с севера. Таким образом, обе немецкие армии теперь ждали хода Жоффра.

19 августа французы снова заняли Мюлуз, изрядно потрепав противника. Сами они тоже понесли существенные потери, и на этот раз население встречало их с опаской. Те, кто ликовал в первый раз, были жестоко наказаны вернувшимися немцами, поэтому теперь эльзасцы боялись повторения. Генерал Поль-Мари По, удовлетворившись взятием города, наступать дальше на восток отказался. 14 августа 2-я армия генерала Эдуарда де Кастельно чуть севернее вошла в западную Лотарингию (открытую сельскую местность с вкраплениями угольных и соляных копей) в излюбленной французами манере – с маршами, полковыми знаменами и красавцами-офицерами на боевых конях. Немцы не особенно препятствовали проходу, поскольку подготовили горячий прием в 30 км к востоку. В Эльзасе и Лотарингии было хорошо налажено стратегическое железнодорожное сообщение, от станций отходили дополнительные ветки, специально проведенные для выгрузки войск, – как, например, в приграничном лотарингском селении Шамбре, где здание станции стилем (да и размерами) напоминало небольшой замок. Немцы намеревались заманить французов в ловушку, позволив им продвигаться до тех пор, пока они не попадут под удар с трех сторон.

17 августа в Лондоне The Times писала о войсках Жоффра с оптимизмом, навеянным туманом ложных сведений и заблуждений: «Они более чем в отличной форме, и можно смело ожидать, что теперь войска двинутся вперед с подобающим французскому военному гению напором». Как бы не так. Четыре дня Кастельно продвигался с черепашьей скоростью. Немецкий арьергард переусердствовал, сжигая каждую покидаемую им деревню и оказывая настолько сильное сопротивление, что чуть не сорвал планы своего начальства заманить противника в ловушку. Уже к 9 утра 15 августа потери французов составляли уже тысячу человек.

Сам Кастельно высказывался против наступления в Лотарингии, с примечательным благоразумием доказывая, что его войскам достаточно просто закрепиться на холмах под Нанси и отбивать оттуда атаки врага. Однако Жоффр настаивал на том, чтобы продолжать наступление, и успехи первых нескольких дней вроде бы подтвердили его правоту. 1-я армия чуть южнее заняла Сарбур. Вечером 19 августа Кастельно еще раз призвал командира корпуса Фердинанда Фоша к осторожности. Тем не менее на следующий день Фош и командиры соседних корпусов повели свои войска сомкнутыми колоннами по голой равнине, перемежаемой лишь лесистыми участками. Французы бросили в наступление 320 батальонов и тысячу орудий, против которых немцы, волей случая выбравшие для собственного массивного удара тот же самый день, выставили 328 батальонов и свыше 1600 орудий. Столкновение противников посреди Эльзаса-Лотарингии было жестоким и повлекло за собой тяжелые потери с обеих сторон.

На левом фланге, где французы развернулись по восточно-западной оси, немцы просто стояли на позициях, дожидаясь, когда войска Фоша подойдут поближе. Пестрые красно-синие отряды шли бравым маршем по широкой долине к расположенному на вершине холма Моранжу, где долгое время стоял крупный немецкий гарнизон. С холма открывался прекрасный обзор на несколько километров в сторону юго-запада, а у немцев было целых 44 года, чтобы не спеша исследовать рельеф и определить параметры стрельбы как раз на такой случай. И они воспользовались преимуществом сполна, выстроив войска для встречи французов, как на военном параде – или, точнее, как на поле наполеоновской битвы. На плато к северо-западу от Моранжа были расставлены 150-мм гаубицы, а чуть ниже, на террасах холма – 77-мм орудия и пулеметы. Французские летчики предупредили командиров о силе – даже о неприступности – немецких позиций, однако предупреждение проигнорировали. Наступление продвигалось вперед двумя широкими колоннами между лесами Кремси и Брид. Состоявшееся сражение известно сегодня разве что специалистам по истории войны, однако характер и размах его впечатляли.

Вообразите зрелище, открывшееся немцам с командных высот тем утром: около 43 000 французов маршировали по приказу Фоша через открытые поля под Моранжем – прямиком под огонь врага, косивший их ряды. Сильно пострадали две дивизии. Французский офицер описывал происходящее как «полный хаос: пехота, артиллерия с их неповоротливыми повозками, снабжение, полковой арсенал, блестящие автомобили нашего блестящего командования – все это сталкивается и мечется, не зная, что делать и куда бежать»^{417}. За зоной обстрела лежала деревушка Фонтен-сен-Барб, послужившая французам эвакуационным пунктом, где класть раненых было уже некуда. К полудню вокруг водокачки и общественной прачечной лежали сотни стонущих, истекающих кровью солдат, многие в агонии. Тем временем правому флангу Фоша приходилось еще хуже, поскольку прикрывавший его соседний корпус был разбит и обратился в бегство.

Немцы начали теснить паникующих французов с трех сторон. Завершить начатое артиллерией отправили баварских пехотинцев. За один день в сражении при Моранже корпус Фоша потерял (по официальному признанию) 5000 человек, из которых 1500 похоронены на одном кладбище; действительные потери могут оказаться в два раза больше названной цифры. Многие из погибших носили эльзасские фамилии, а еще судьба занесла в эти войска 158 российских подданных или имеющих русские корни, и на могилах появились исковерканные русские имена вроде Picofay Borrisof, Nicolai Bororghin, Fryaje Dimitry. Среди убитых остался лежать и лейтенант легкой пехоты Шарль де Кюрьер де Кастельно. До войны отец Шарля, генерал, состоявший помощником начальника Генштаба Жоффра, участвовал в создании «Плана XVII». Он высказывался против наступления в Лотарингии, однако все возражения отмел Жоффр, на которого легла основная вина за те ужасы, что пришлось вынести французским войскам на залитых кровью полях под Моранжем. Местные жители заплатили не менее страшную цену. Расположенную в долине деревушку Дален празднующие победу баварцы сровняли с землей, казнили священника и выслали всех жителей, обвинив их в оказании поддержки французам. Кронпринц Рупрехт вместе с адъютантами прогулялся по Дьезскому лесу, поражаясь грудам брошенного в беспорядке оружия, обмундирования и снаряжения.

Вечером 20 августа Кастельно, разъярившись на подчиненных, отдал приказ о полном отступлении – на 25 км в глубь Франции к реке Мерт и высотам Гран-Курон близ Нанси, служившим для города естественным бастионом. Несколько дней спустя, 24 августа, репортер из Le Matin предоставил французским читателям редкую возможность увидеть, каково на самом деле приходится войскам: «Роты и батальоны смешались, наступила неразбериха. Вперемежку с солдатами бежали женщины, неся детей на руках… девушки в выходных платьях, старики, катившие или волочившие самый невообразимый скарб. Целые полки обращались в беспорядочное бегство – казалось, что дисциплина рухнула безвозвратно».

У генерала вошло в привычку каждое утро зачитывать штабу список офицеров, погибших в предыдущий день. 21 августа голос его дрогнул на имени Шарля Кастельно – первого из троих его сыновей, унесенного войной. Однако, взяв себя в руки, генерал дочитал список до конца. Тем не менее на Лотарингском фронте дела обстояли не так плохо: Кастельно сумел достаточно быстро и эффективно перегруппировать войска. Немцы понесли ощутимые потери, не позволившие им перейти к преследованию отступающего корпуса Фоша, но зато они сумели отбросить войска, прикрывающие Кастельно с севера и с юга, и ни один французский солдат не смог бы сказать, что легко отделался. Перед тем, как покинуть Сарбур, генерал граф Луи де Модюи стоял навытяжку вместе со своим штабом под плотным артиллерийским огнем немцев, пока сводный оркестр исполнял «Лотарингский марш».

Фош сохранил должность – и даже получил вскоре повышение до командира армии, восхитив Жоффра своей энергией и куражом, хотя, разумеется, за происшедшее под Моранжем главнокомандующий его хвалить не собирался. Странно, что Жоффр в принципе допустил и тем более инициировал наступление в Лотарингии, поскольку на решающие победы он там изначально не рассчитывал. Еще до Моранжа он уже двигал войска на север, забрав один корпус у Кастельно и перенаправив другой. Жоффр всегда внушал командирам, что их задача – оттянуть на себя как можно больше немецких сил, а не пытаться выиграть войну, которая будет вестись дальше к северу. Если это действительно так, непостижимо, что он допустил такие огромные потери на второстепенной операции.

В августе 1914 года командирам пока хватало людских резервов и потери их не сильно тревожили; воюющим сторонам еще предстояло узнать, что «пушечное мясо» – невосполнимый ресурс. Кайзер со свойственным ему апломбом провозгласил, что лотарингское сражение 20 августа стало «величайшей победой в военной истории». Причиной крушения августовских планов Германии стала неспособность Вильгельма II и его генералов осознать, насколько масштабные операции необходимы для того, чтобы закрепить не просто мелкий успех, но решающую победу в битве промышленных держав XX века. Когда на поле боя выходят миллионы, недостаточно нанести врагу урон в несколько десятков тысяч.

Однако разгром французов под Моранжем был не единственным, кровавое пиршество в Эльзасе-Лотарингии составляло лишь часть роковых «подвигов» Жоффра. Одновременно с Моранжем другие французские армии по всей линии фронта проливали еще больше крови в разрозненных стычках с немцами. Значительно севернее 5-я армия генерала Шарля Ланрезака численностью четверть миллиона человек вошла в Бельгию, миновала, шагая вдоль Мааса, Седан и Мезьер и встретилась с немцами, лишь добравшись до Динана. Вечером 14 августа после продолжительного перехода измученный полк лейтенанта Шарля де Голля повалился спать прямо под стенами домов Динана. Ранним утром на город начали сыпаться немецкие снаряды. Защитники после короткого смятения сумели мобилизоваться. Под треск немецких выстрелов французские солдаты прорвались через железнодорожные пути, направляясь к мосту через Маас, которому угрожал враг.

Сам де Голль успел преодолеть всего метров двадцать, когда «что-то ударило меня в колено словно хлыстом. Я споткнулся и упал, на меня свалился сержант Дебю, убитый наповал. Вокруг градом сыпались пули. Я слышал, как они с глухим звуком бьют по убитым и раненым, лежащим рядом. Мне удалось выбраться из-под тел – мертвых или на грани того»^{418}. Неожиданно для самого себя молодой лейтенант смог проделать ползком длинный путь до моста, где помог собрать то, что осталось от полка. Вечером он вскарабкался на повозку, эвакуирующую пострадавших в тыл. Из ноги извлекли пулю, повредившую правую малую берцовую кость и парализовавшую седалищный нерв, при этом, как ни парадоксально, не вызвавшую боли. Полк де Голля вместе со всей 5-й армией перешел в отступление.

Жоффр и большая часть его верховного командования предполагали, что решающие сражения достанутся южным соседям Ланрезака, то есть пройдут по центру фронта на Арденнах. Ставка испытывала затруднения при планировании операций из-за недостаточного понимания того, какую роль сыграет (если сыграет) во всем этом Британия. Даже теперь, когда крошечные британские экспедиционные войска уже маршировали к французско-бельгийской границе, французское верховное командование не особенно интересовалось происходящим в этом секторе. На Жоффра потоком лились донесения от французских летчиков и офицеров разведки, что крупные немецкие силы переходят линию фронта на севере, по направлению к левому флангу. Бельгийцы тоже сообщали о передвижениях через их страну длинных серо-зеленых колонн противника. Единственный вывод, который сделал из этого Жоффр: раз у Мольтке (истинную численность войск которого он по-прежнему недооценивал) так сильны фланги, значит, наверняка открыт центр. Вместо того чтобы заняться угрозой с севера, главнокомандующий сосредоточился на решающем (по его весомому мнению) наступлении французских войск в направлении Люксембурга и южной Бельгии через Арденны. 21 августа он отдал приказ – оказавшийся одним из самых судьбоносных для французской истории – девяти корпусам 3-й и 4-й армий наступать между Шарлеруа и Верденом, пока 5-я армия будет вести аналогичное наступление на Самбре.

Сэр Генри Вильсон писал в тот день домой из британских экспедиционных войск: «Мысль о том, что уже через неделю состоится величайшая битва, о которой когда-либо слышал свет, вызывает одновременно гордость и печаль». Командирам 3-й и 4-й французской армии поступило сообщение из ставки о том, что серьезное сопротивление не ожидается, хотя на самом деле они двигались навстречу 10 немецким корпусам под управлением сына кайзера, кронпринца Вильгельма. «Маленький Вилли» и его начальник штаба рассчитывали только на победу. Намерения французов разведка распознала четко. Вопреки предписаниям Мольтке занять оборонительную позицию немцы, согласно доктрине Шлиффена, не собирались пассивно выжидать, пока другие одерживают решающие победы. Поэтому они отправили на французов собственные войска, провоцируя ряд жестоких встречных сражений.

Утром 22 августа колонны французов промаршировали в густом тумане через Виртон, расположенный в Бельгии, недалеко от границы. Скачущая впереди кавалерия, подойдя к раскинувшейся на крутом холме ферме Белльвю, попала под плотный огонь. Обойти противника с фланга кавалеристам помешало проволочное заграждение. Начался день хаоса и кровопролития. На улицах Виртона толкалась пехота, кавалерия и бессильная в тумане артиллерия. Немцы пытались наступать, по приказу офицеров распевая песни, чтобы различить своих. Их противники, воспользовавшись примером, грянули «Марсельезу» – с ней на устах многие и погибли. Увидев, как робеет пехотный отряд, занимая позиции, их командир капитан Керкенс приказал под огнем противника выполнять упражнения строевой подготовки, тем самым, если верить истории полка, «вернув батальону кураж и боевой дух».

Один из генералов попытался поделиться с командиром дивизии своими сомнениями относительно целесообразности продвижения вперед вслепую. Молодой офицер, присутствовавший при этом разговоре, писал позже: «Я как сейчас слышу Трентиньяна, который, восседая верхом, роняет презрительно свысока: “Вы слишком осторожны, генерал!” И мы продолжили наступление»^{419}. Внезапно туман рассеялся, и французская пехота, кавалерия и артиллерийские батареи оказались как на ладони у немецких пулеметчиков, засевших на вершине холма. Когда 75-мм полевые пушки только появились, некоторые офицеры возражали против установки щита, прикрывающего расчет, заявляя, что «французы должны смотреть врагу в лицо»^{420}. К счастью для артиллеристов, этой идиотской бравадой руководствоваться не стали. Однако щиты действительно были редкостью, и в Виртоне артиллерийские расчеты угодили под сокрушительный навесной огонь гаубиц. Кавалерия 12-го гусарского полка, попавшая под этот обстрел, была уничтожена почти полностью.

Пехота попыталась возобновить подъем на холм короткими рывками. Французский полевой устав предписывал продвижение рубежа атаки на 45 м за 20 секунд, пока враг перезаряжает орудия. Уцелевший участник сражения при Виртоне с горечью отмечал, что «составители этих уставов попросту забыли о существовании таких штук, как пулеметы. Мы отчетливо слышали стрекот двух таких “кофемолок”, и наш передний рубеж редел с каждой атакой. Наконец капитан отдал приказ: “Примкнуть штыки и вперед!” Был уже полдень… адское пекло. Наши в полном обмундировании тяжело побежали вверх по травянистому склону под горны и бой барабанов. Мы даже не дошли до этих вюртембержцев. Нас всех перестреляли еще на подступах. Меня ранило, и я лежал там, пока меня не подобрали». Генералу Эдгару де Трентиньяну, с чьей подачи состоялся разгром под Виртоном, позже устроили расследование, в результате которого его оправдали и даже представили к награде за полдня безумного кровопролития.

«Мы проиграли сражение. Я не знал, почему и как это случилось, – писал артиллерист Поль Линтье, батарея которого свернулась и отступила вскоре после полудня. – Я заметил, как рвутся снаряды над лесом далеко на юго-востоке. Похоже, наш фланг опрокинули. <…> Возчики погоняли лошадей, остальные попрыгали с передка, чтобы лошадям легче было тащить орудия, и бежали рядом разомкнутым строем по обоим флангам колонны. На середине крутого склона прямо поперек дороги лежала разбитая повозка пехоты. Несчастная белая лошадь, выбиваясь из сил, тянула оглобли, а возчик с бранью пытался вытолкнуть колесо. Один из наших капралов прикрикнул на него: “Валите отсюда, живее!” <…> Тот повернул к нам измученное лицо, и я увидел в его глазах слезы. “Скажите как, я свалю!”». Линтье с товарищами помогли вытолкнуть повозку на дорогу. «Было почти два часа. Жара становилась невыносимой»^{421}.

Немцы потеряли под Виртоном 283 человека убитыми и 1187 ранеными, потери французов оказались в несколько раз выше. В двух случаях были разбиты и обратились в бегство целые подразделения, мертвых укладывали штабелями, словно складные стулья. Как всегда, пули косили офицеров, выезжающих верхом перед строем: погибли два бригадных командира и все до единого офицеры в одном из полков, другой потерял треть состава. Вечером командование 3-й армии питало иллюзии возобновить наступление утром: солдатам было велено окапываться, используя единственный имеющийся под рукой инструмент – походные котелки. Однако вскоре штаб осознал, что оставшиеся почти без командования полки сражаться не смогут. Один из уцелевших, потрясенный пережитым, без конца бормотал одно и то же: «Выкосили! Ох, выкосили!»^{422} Разбитые части покинули Виртон, оставив жителей на расправу немцам, обвинившим их в подаче сигналов французской артиллерии. Кайзер наградил своего сына и баварского кронпринца Рупрехта Железным крестом 1-й и 2-й степеней.

В тот же страшный день 22 августа дальше к северу 4-я французская армия продвигалась через Арденны по лесной дороге, ведущей через селение Бельфонтен. Один из полков под командованием Шарля Манжена дошел до Тертиньи, где немцы открыли по нему огонь из окрестного леса. Завязалось сражение; Манжен повел полк в штыковую атаку, а в Бельфонтене тем временем разгорелись уличные бои под артиллерийским огнем. Вечером уцелевшие французы отступили к опушке, потеряв восемь ротных и более трети состава полка. Франция изначально рассчитывала покрыть недостаток белых резервов колониальными наемниками. В своей позорной книге 1910 года под названием «Черное войско» (La Force noir) Манжен писал: «В будущих сражениях эти дикари, для которых жизнь значит так мало и чья юная кровь бурлит так горячо, словно готова пролиться в любой момент, несомненно, продемонстрируют старую добрую “французскую ярость” и возродят ее, если понадобится». И теперь марокканцев, сенегальцев и алжирцев действительно кидали в битву, словно в топку. К 1918 году смертность среди темнокожих французских солдат была в три раза выше, чем среди белых, поскольку именно их отбирали для самоубийственных заданий.

Одно из первых таких заданий выпало 3-й Колониальной пехотной дивизии. 22 августа ее части промаршировали колонной через селение Россиньоль, а оттуда по узкой дороге в лес Анлье. Рекогносцировкой французы себя затруднять не стали: кавалерия, пехота и артиллерия просто вошли в лес, пустив впереди африканских конных егерей, прозванных «les marsouins» – «дельфинами» – за прежнюю службу в морской пехоте. Немцы уже развернулись за деревьями, терпеливо подпуская поближе всю дивизию, а затем открыли шквальный огонь, который за несколько минут изрешетил всех. Пойманные в ловушку на узкой дороге, кавалерия, пехота, повозки и артиллеристы с орудиями смешались в беспорядочную массу. Хаос продолжался, пока те, кому посчастливилось уцелеть, не надумали сдаться. Дивизия потеряла 228 офицеров и 10 272 рядовых, включая 3800 пленных. Два генерала были убиты, один ранен и захвачен в плен. По сути, погибли почти все командиры – в дивизионной артиллерии уцелел лишь один офицер.

Вся эта бойня была устроена лишь с помощью винтовок и пулеметов, поскольку от артиллерии в густом лесу было бы мало толку. После войны отец одного из погибших, лейтенанта Поля Фенетта, установил в этом месте памятник. Скорбящий отец не мог себе простить, что решил отправить повесу-сына в полк африканских конных егерей, чтобы «армия научила его уму-разуму». Когда французы отступили, 26 августа немцы устроили очередную вакханалию, казнив в Россиньоле 122 человека.

Этот день, 22 августа, обошелся французской армии в 27 000 человек погибшими, не считая еще большего числа раненых и пропавших без вести. Эти потери намного превосходили потери британцев 1 июля 1916 года, в первый день битвы на Сомме, которую зачастую ошибочно называют самым кровопролитным из всех сражений Первой мировой. Войска, наступавшие под Лонгви и Нефшато, постигла примерно та же участь, что и южные фланги. Катастрофа августа 1914 года, ужасавшая количеством погибших, нанесла французской армии удар, от которого она по-настоящему так и не оправилась. Командующий 4-й армией Лангль де Кари заметил Жоффру сдержанно: «В целом результаты малоудовлетворительные». Немало высших офицеров потеряли в эти дни своих родных: у Фоша погиб и единственный сын, и зять. Главнокомандующий требовал возобновить наступление, но Лангль не послушался и отступил.

Дальше к югу французам ненадолго улыбнулась удача. Эдуард Кердеве писал 23 августа: «Изматывающая неделя. Наступление продвигалось стремительно, и вот мы в Эльзасе. Свежий провиант подвезли прямо на поле боя. Траншеи, сожженные дома, разоренная станция, разнесенная снарядами церковь, изрешеченные стены, кресты на опушке, пленные под конвоем. Печально смотреть вокруг, особенно на пленных, на это сборище осунувшихся, грязных, изможденных, понуро глядящих людей без оружия и снаряжения, одетых во что попало»^{423}. Но проблеск оптимизма быстро померк, и французам снова пришлось нелегко. Когда Кастельно отступил из Лотарингии, соседние фланги в Эльзасе вынуждены были сделать то же самое, иначе они остались бы без прикрытия. «В 5 утра приказ двигаться – отступаем в тыл, – писал Кердеве 24 августа. – Без объяснений. Эльзасцы, встретившие нас без восторга, провожают без сожаления. Эльзас за прошедшие 45 лет совсем лишился гражданства. Франция о нем забыла и смирилась с отсечением, а Германия держит в черном теле, так что и в ней он отечества не обрел. Бедняга! Пример Бельгии должен показать им, что трем путям не бывать, есть только два – либо Франция, либо Германия»^{424}.

Поль Дешанель, председатель французской палаты депутатов, говорил позже сэру Фрэнсису Берти, что вторжение в Эльзас-Лотарингию было «позерством и большой ошибкой»^{425}. Андре Жид набросал наспех в дневнике: «Мюлузская операция… Любая другая страна попыталась бы такого избежать. <…> Всему виной любовь французов к драматическим репликам и жестам»^{426}. Наступление на юге изначально не предполагало крупных стратегических прорывов, оно было предпринято – в точном соответствии с хладнокровным немецким расчетом – исключительно для того, чтобы вернуть Франции былую славу, однако с этим стоило бы повременить до (возможного) превосходства на других фронтах.

Войска Мольтке тоже потрепало суровыми сражениями в эльзасских лесах и виноградниках. Французские горные части особого назначения «chasseurs alpins» (горные егеря) нанесли противнику ощутимый урон. Мюлуз немцы отвоевывали впопыхах, без должной разведки. Один из офицеров, майор Ляйст, описывал, как туго ему пришлось без указаний со стороны верховного командования на фоне начавшейся паники: «О связи с полком и речи нет. За все сражение не поступило ни единого приказа по полку»^{427}. По свидетельству сержанта Отто Брайнлингера, после битвы за Мюлуз в его роте из 250 человек осталось 16.

И все же самые тяжелые потери в середине августа понесли, без всякого сомнения, именно войска Жоффра. Полк Жака Ривьера вступил в свой первый бой – точнее, пополнил списки погибших и раненых – в составе 3-й армии к северу от Нанси. Ривьер с товарищами дожидались приказа выступать, когда капитан вдруг крикнул: «Ложись! Ложись!» – таким голосом, каким никогда не кричал на учениях. Ривьер услышал «звук рвущейся шелковой ткани», и первый из множества снарядов разорвал воздух над головой. Судя по треску ветвей, враг уже ломился сквозь кусты – возникла минутная паника, однако почти сразу выяснилось, что это всего лишь отвязавшаяся офицерская лошадь. Снаряды начали взрываться по четыре, оставляя облачка дыма в виде почти правильных ромбов^{428}.

На рассвете 24 августа Ривьер попал в плен к наступающим немцам. Его поразило, что, захватив траншеи, из которых он с товарищами отстреливался не один час, победители никак не отыгрались на побежденных: «Закончили бой, и все»^{429}. Немцы показались ему неестественно хладнокровными. Они стреляли, пока не одерживали верх над противником, а затем, получив желаемый результат, проявляли не больше эмоций, чем счетовод, который складывает перья и бумагу по окончании рабочего дня. «Вот в чем секрет их побед, – рассуждал Ривьер. – Нынешняя военная тактика будто специально для них и придумана. <…> Они выполняют необходимое и доводят дело до конца (что для французов немыслимо). <…> Мародерствуют и поджигают они так же методично и расчетливо»^{430}. Андре Жид писал в том же ключе: «Для нас армия – всего лишь инструмент, но для них [немцев] – это, можно утверждать без преувеличения, жизненно важный орган, функция которого – война»^{431}.

Офицер связи при президенте Пуанкаре, полковник Мари-Жан Пенелон, был склонен к беспочвенному оптимизму. Однако теперь на вопрос президента «Это поражение?» Пенелон ответил кратко: «Да, господин президент». К людским потерям добавились потери территориальные, почти полностью лишавшие Францию возможности добывать уголь и железо. 24 августа Пуанкаре писал удрученно: «Где теперь те иллюзии, которыми мы тешили себя последние две недели? Отныне остается уповать лишь на силу нашего сопротивления». Многие французские солдаты понимали, что немецкая военная машина продемонстрировала куда более устрашающую силу, чем их собственная. Жак Ривьер в плену с уважением наблюдал, как немецкие войска выгружаются из эшелона, а затем маршируют к полю боя «бесконечными стройными колоннами». «Вот так, – заключал он, – выглядит армия, созданная для войны, а не попавшая на войну по воле случая», как французская.

Тем не менее Ривьер и многие его соотечественники переоценивали противника. В энергичности, эффективности и целеустремленности солдат и младшего командного состава армии Мольтке сомнений не было, однако среди офицеров мало кто демонстрировал тактический гений. При атаке беспорядочно сбивающаяся в кучу пехота страдала не меньше французской. Полевые орудия, поддержанные пулеметным и винтовочным огнем, обрушивали на наступающих один смертельный залп за другим. Офицеры с обеих сторон проявляли глупое геройство, вызывавшее изумление и даже презрение у подчиненных. Немецкий очевидец описывал сцену, разыгравшуюся 18 августа, когда кайзеровские гренадеры пошли в бой в первый раз: «Еще до того, как началось сражение, Его Королевское Высочество принц Иоахим Альбрехт [Прусский] и командир пулеметной роты выехали вперед на рекогносцировку и, не спешившись, угодили прямо под вражеские пули»^{432}. Весь полковой штаб в полном составе до конца сражения выступал в авангарде. 22 августа в истории немецкого полка появилась еще одна запись: «Суровые атаки 131-го пехотного привели к большим потерям в его рядах». Командира роты Карла Грубера, бывшего фрайбургского архитектора, донимали вопросами: «Лейтенант, мы скоро будем в Париже?», «Лейтенант, правда же эта стрельба скоро прекратится?»^{433} В августе официальные потери в 4-й армии герцога Вюртембергского составили 20 000 человек, в 5-й армии кронпринца – почти столько же.

Кроме того, отлаженная машина немецкого командования начала допускать сбои, а высшие офицеры – демонстрировать отсутствие твердого характера и рассудительности. Пусть катастрофа Пограничного сражения целиком и полностью на совести Жоффра, однако он по крайней мере пользовался авторитетом у своих подчиненных и сохранял контроль над происходящим на поле боя. Мольтке, напротив, отдал воплощение своего плана на откуп подчиненным, почти не вмешиваясь и не руководя. Он считал, что главная его задача не в том, чтобы контролировать каждый шаг своих генералов, а в том, чтобы присматривать за кайзером.

С наступлением войны Вильгельм II становился верховным главнокомандующим, и начальник Генштаба опасался, как бы государь не воспользовался новыми полномочиями и не отправился на фронт вмешиваться в ход операций. Поэтому Мольтке изо всех сил старался не допустить кайзера к руководству сражениями. 16 августа ставку императора перенесли в Кобленц, где Вильгельм II расположился в замке, а штаб Мольтке – в отеле Union. Его начальника связи поселили в другом месте – в Бад-Эмсе, что имело крайне неприятные последствия для коммуникации со штабом. Подполковник Герхард Таппен, начальник оперативного командования и ключевая фигура в Генштабе, ненавидимый подчиненными за высокомерие и неискоренимую грубость, призывал Мольтке прибыть поближе к месту действия. Начальник Генштаба неубедительно утверждал, что передвижение по прифронтовой полосе небезопасно. На самом же деле он видел себя скорее председателем правления компании, чем командующим операциями. В результате командирам семи немецких армий на Западном фронте пришлось вести величайшую в истории военную операцию по собственному усмотрению.

Наполеон писал, что присутствие генерала решает все, что он не просто военачальник, он, по сути, и есть армия: «Галлию завоевала не римская армия, а Цезарь; не карфагенские войска заставили дрожать укрывшихся за воротами воинов Римской республики, а Ганнибал; не македонская армия дошла до Инда, а Александр». К 1914 году личность стала играть куда менее заметную роль, а массы – куда более заметную, чем столетие назад. Тем не менее постулат Бонапарта оставался в силе. И пусть в первые три недели войны наиболее серьезными просчетами отличалось французское командование, немецкое его еще догонит.

Однако на короткое время солдаты кайзера ощутили себя завоевателями и не упустили возможности пожать плоды победы, как крупные, так и мелкие. 22 августа рядовой Фогель из 105-го Силезского полка вместе с двумя товарищами из той же части разграбил французскую продуктовую лавку. Нагруженный добычей, Фогель столкнулся с батальонным адъютантом. «Что у вас там за добро?» – спросил офицер. «Печенье, герр лейтенант». – «Можно и мне?» – «Разумеется»^{434}. На следующий день, писал Фогель, шесть французских солдат под белым флагом пришли к немцам сдаваться. Большинство их однополчан скрылись в ближайшем лесу, оставив сотни трупов, «которые смердели, как чума». Однако, судя по всему, Фогеля вскоре постигла та же участь, потому что дневник попал в руки британцев залитый кровью.

Пока солдаты сражались на фронтах, в домах по всей Европе миллионы жителей дожидались новостей. Хелена Швайда писала своему жениху Вильгельму Кайзену из Бремена 18 августа: «Мы здесь ничего не знаем. Лихорадочная эйфория первых дней мобилизации сменилась затишьем. Вскоре в Бремене останутся одни женщины»^{435}. В первые недели войны повсюду прокатывалась то волна ликования, то уныния – в зависимости от скудных и зачастую ошибочных вестей. В августе ликовала в основном Германия. 21-го в немецких городах и селениях праздновали победы в Лотарингии. Во Фрайбурге, например, многие дома украсились немецкими и баденскими флагами, звонили колокола, над собором подняли военное знамя империи, на улицах славили кайзера и армию^{436}. Восторженные толпы собрались вокруг монумента Победы на центральной площади города.

Во Франции от населения (а также правительства и британских союзников) тщательно скрывалось происходящее на фронте – и огромные потери, и отступления. Однако просачивающихся намеков для сведущих было достаточно, чтобы ужаснуться. Пожилая вдова из Ниццы, уязвленная тем, что прованские полки показали себя с худшей стороны в Лотарингии, заявила презрительно, что местные мужчины, похоже, собирались прятаться за женские юбки^{437}. Британский посол сэр Фрэнсис Берти писал 16 августа: «Мне кажется глупой французская манера объявлять лишь о победах и захватах пленных и трофеев, потому что, вне всякого сомнения, французы тоже потеряли много людей и орудий, и когда правда выйдет наружу, поднимется волна негодования»^{438}. Две недели спустя он добавил: «В The Times и то куда больше подробностей и правды, чем в любой французской газете»^{439} (не самый лучший комплимент, надо сказать).

Первыми вестниками войны стали раненые, прибывающие в провинциальные города. В Гренобль, например, первый санитарный поезд пришел 22 августа, а к сентябрю город выхаживал уже 2000 пострадавших. Большинство привозили прямо с фронта и распределяли по городкам и селениям, как заблагорассудится местным властям. Верховное командование издало приказ, гласивший, что для поддержки боевого духа гражданское население должно как можно меньше контактировать с ранеными. Однако каждый поезд встречала толпа зевак, забрасывающая привезенных вопросами, в ответ на которые те чаще всего лишь пожимали плечами. Как свидетельствовал один из горных егерей: «Мы, простые солдаты, как правило, знали о положении дел на фронте не больше гражданских. Взвод, рота, часть – этими рамками наши сведения и ограничивались»^{440}.

Однако уже через несколько недель многие поражались тому, как быстро угас интерес и сочувствие мирного населения к раненым и их страданиям. Бондарь из Нарбонны Луи Бартас отмечал с горечью, что горожане в основном остались глухи к призывам мэра разобрать раненых по домам, когда переполнились городские больницы^{441}. Раненые часами томились на носилках, расставленных по вокзалу, поскольку никто не знал, куда их отправить. Месяц за месяцем в медицинские учреждения всех воюющих стран, особенно Франции, будут непрерывным потоком поступать сотни тысяч искалеченных и увечных. Многие из тех, кого могла бы спасти даже несовершенная медицина того времени, умирали, так и не дождавшись помощи.

Поражения первых жутких недель не сломили боевой дух французов – большинство солдат в войсках Жоффра проявили поразительную стойкость. Однако миллионы людей начали прозревать. Французский офицер писал своему другу-англичанину: «Уже очевидно, что происходящее – это не театральный спектакль; действия и антракты начинаются не по звонку, а зрители, предвкушающие ужин, неожиданно узнают, что представление несколько затягивается. <…> Мы будем сражаться с врагом до последнего человека, до последнего экю, но будь уверен, Германия окажется поверженной задолго до этого»^{442}. Между тем, по мере того как слабел натиск французов, набирала размах грандиозная кампания Мольтке. Августовские стычки были всего лишь прелюдией к сражениям последующих недель, которые и определят ход войны.

2. «Немецкая бесчеловечность»

Одной из отличительных и вопиющих черт первых недель немецкой кампании на западе была одобренная наверху жестокость армии по отношению к мирным жителям. Политика узаконенной жестокости, которую захватчики опробовали в Льеже, распространилась на все занимаемые ими территории. Наученные горьким опытом столкновений с партизанами во Франции в 1870–1871 годах, они с маниакальной настойчивостью в нарушение всех военных законов пытались предотвратить аналогичную угрозу в 1914 году. Вот что писал в дневнике один из воюющих 19 августа под Арденнами: «Говорят, что наши кавалерийские патрули раз за разом попадают под обстрел в деревнях. Несколько бедолаг уже расстались с жизнью. Стыд и позор! Честная пуля в честной битве – да, тогда человек отдает жизнь за Родину. Но быть подстреленным из-за угла, из окна дома, из-за цветочных горшков – нет, это плохая смерть для солдата»^{443}.

В письме офицера, напечатанном 19 августа в газете Deutsche Tageszeitung, говорилось: «Нам приходится разносить по кирпичику буквально каждый город и каждую деревню… поскольку жители, особенно женщины, стреляют по проходящим войскам. Вчера с колокольни в Х. гражданские расстреляли половину пехотной роты. Стрелявших арестовали и казнили, деревню оставили полыхать. Одна женщина отрубила голову раненому улану. Ее схватили и заставили нести голову до Y., где и расстреляли. Мои замечательные солдаты полны отваги. Они жаждут мести. Они защищают своих офицеров, а всех франтиреров^[16], которых удается поймать, вешают на придорожных деревьях». Мало похоже на правду, однако боязнь партизан действительно доходила в немецких войсках до паранойи. Французских пленных немец уверял, что им ничего не грозит, ведь «все солдаты – братья», а потом добавил, угрожающе взмахнув штыком: «А вот франтиреров…»^{444}

Заголовками вроде «Зверства немцев» над сообщениями о действиях противника в Бельгии вскоре запестрели все газеты союзных стран. Раненый ирландский солдат в дуврской больнице сообщил премьер-министру Асквиту, что собственными глазами видел, как немцы гнали перед собой живой щит из женщин и детей. Случалось и такое, хотя иногда очевидцы принимали за «живой щит» беженцев, случайно оказавшихся перед наступающими войсками. Однако были и явные выдумки: рассказы о младенцах, насаженных на гуннские штыки, и материнских руках, отсеченных прусскими гренадерами. Британский курсант военно-морского училища Джеффри Харпер писал 24 августа в дневнике, услышав о зверствах в Бельгии: «Все эти разговоры о том, что немцы – “культурная, цивилизованная нация”, – полный вздор. Если большая часть их армии способна на такое, значит, и остальной народ не лучше. С этого дня я считаю каждого немца – мужчину, женщину, ребенка, от кайзера до последнего бедняка – не просто невежественным дикарем, а варваром, который бесчинствует по собственной воле»^{445}.

В британских газетах велись ожесточенные споры о том, следует ли гражданскому населению Британии подниматься на партизанскую борьбу в случае вторжения. Герберт Уэллс и сэр Артур Конан Дойл утверждали, что следует, тогда как один корреспондент The Times доказывал обратное, приводя в пример напрасные усилия бельгийцев, которые не нанесли никакого урона немцам, зато спровоцировали жестокие репрессии: «Последствия, без сомнения, будут. Нас ждет кошмарное, помрачающее рассудок зрелище: горящие деревни, жестокие казни и все те безымянные ужасы, на которые только способна обезумевшая солдатня».

Вскоре стало известно, что некоторые слухи о поведении немцев в Бельгии либо преувеличены, либо сфабрикованы в пропагандистских целях. Поднялась волна негодования. Проживающий в Париже американец явился в контору Франко-бельгийского общества (благотворительной организации, которой помогал в том числе Андре Жид) и пообещал большой взнос, если ему предъявят хотя бы одного ребенка, изувеченного немецкими захватчиками^{446}. Произошло это вскоре после публикации в газете статьи Жана Ришпена, утверждающего, будто на оккупированных территориях враг отрезал руки у 4000 детей.

Многие британские солдаты – по крайней мере на ранних этапах войны, до того, как газовые атаки и затянувшаяся бойня огрубили их сердца, – уважали немцев как «благородного противника». Газетные утки о зверствах, противоречащие тому, что они видели своими глазами, вызывали у них омерзение. Майор Берти Тревор в сентябрьском письме домой отмечал спортивное поведение противника: «Мы много сражались с гвардейским корпусом <…> [Так называемые] немецкие измывательства над ранеными сильно преувеличены»^{447}. Журнал New Statesman выражал скептицизм по поводу рассказов о бесчинствах, которые творил противник над мирным населением: «Так, видимо, принято испокон веков: если враг не зверствует сам, зверства нужно придумать за него, иначе за что его ненавидеть?»^{448} Бернард Шоу презрительно сравнивал потребность газет в подобной шумихе с «воплями раненого солдата, срочно требующего морфия»^{449}.

Уже в 1928 году лейборист Артур Понсонби выпустил книгу под названием «Фальшь в военное время» (Falsehood in Wartime), где доказывал, что все «свидетельства жестокости» 1914 года были сфабрикованы союзными правительствами с целью подогреть ненависть к врагу. Книга завоевала симпатии либералов и закономерную популярность в Германии, где впоследствии ее переиздали при нацистах. По сей день многие европейцы считают, что обвинения немцев в военных преступлениях практически не имеют под собой оснований. К этому мнению добавляется сложившееся в Британии после войны убеждение, что все воюющие стороны несут равную моральную и политическую ответственность за разразившуюся катастрофу и все одинаково виновны в преступлении против человечества.

Свидетельства военного времени с этим взглядом расходятся. Современные исследования показывают, что, несмотря на наличие ряда сфабрикованных публикаций в прессе о бесчинствах немцев, немецкая армия в Бельгии и Франции действительно систематически проявляла бесчеловечность. Британские и французские солдаты время от времени казнили за шпионаж ни в чем не повинных жителей Франции и Бельгии, однако свидетельств о злодеяниях, хотя бы отдаленно похожих на те, что творили немцы, против них нет. Одержимая страхом перед призрачной угрозой франтиреров, кайзеровская армия в большом количестве убивала мирных жителей и заложников. Вот что пишут самые авторитетные из современных хроникеров военных преступлений Германии, Джон Хорн и Алан Крамер: «Мы можем с уверенностью говорить об отсутствии как организованного сопротивления мирных жителей, так и военных действий отрядов франтиреров [как во время Франко-прусской войны 1870–1871 годах]. Было несколько отдельных случаев стрельбы по немцам, однако ни один из них не мог послужить поводом для массовых казней в Динане, Лувене, Льеже и других городах Бельгии и Франции»^{450}.

С начала августа в немецких войсках стремительно распространялись тревожные слухи о партизанской деятельности, изобилующие страшными подробностями. Эти слухи усиливали тяжелые предчувствия, и при каждом прозвучавшем в тылу выстреле следовала жесткая реакция. Политика устрашения одобрялась на высшем уровне. Кайзер писал 9 августа: «Жители Бельгии… вели себя как сущие дьяволы, если не сказать, как дикие животные, ничем не лучше казаков. Мучили раненых, забивали их до смерти, убивали врачей и санитаров, стреляли из засады… по мирно стоящим посреди улицы. <…> Короля Бельгии нужно немедленно уведомить, что обращение с его подданными, решившими попрать все европейские традиции, будет соответствующим».

В числе инцидентов, вызвавших неоправданно жестокие репрессии со стороны немцев, приводится и случай в бельгийском Люксембурге вечером 12 августа: жительница Арлона случайно оборвала провод полевого телефона, неосторожно открыв ставню. Ее обвинили в саботаже, командир захватчиков приказал стереть селение с лица земли и потребовал контрибуцию. На следующий вечер был казнен взятый в заложники полицейский – после утверждений немецкой кавалерии, что по ней стреляли. 10 августа в люксембургском Жарни итальянец, застреливший свою собаку в соответствии с немецким указом о контроле над домашними животными, навлек на себя обвинения в партизанской деятельности, в результате чего было расстреляно 15 итальянцев. После просчетов на поле боя армия в отместку накидывалась на гражданских. 11 августа немецкие драгуны, вынужденные отступать под огнем, заявили, что по ним стреляли жители селения Базай. В результате были расстреляны 25 жителей и сожжены 45. В бельгийском городе Визе 16 августа заявили о нападении пьяные кенигсбергские саперы – расстреляно 25 жителей, 631 человек выслан в Германию, город разграблен, сожжено 600 домов.

Некоторые немецкие части вымещали зло на пленных: 19 августа два бельгийских полка задержали наступление немцев на Арсхот, после чего разъяренные захватчики убили 20 пленных и сбросили тела в реку Демер. Чуть позже в тот же день был застрелен командир бригады, полковник Штенгер – вероятно, в результате дружественного огня. В отместку капитан Карге приказал немедленно расстрелять 76 заложников мужского пола. Всю ночь Арсхот грабили и жгли. 28 августа тысячу жителей города пригнали в Лувен, где некоторых немедленно расстреляли. Четыре сотни были позже высланы в Германию, в том числе монахи Ордена Святого Сердца из местного монастыря. В общей сложности в Арсхоте погибло 156 человек.

Даже у некоторых немецких офицеров возникали сомнения в оправданности подобной жестокости. После того как в Анденн-Селе было убито 262 жителя обоих полов и всех возрастов, новый комендант города капитан Беккер издал приказ устроить 28 августа «фестиваль примирения», который местные сочли признаком угрызений совести у немцев. Однако случаи использования мирных жителей в качестве живого щита не прекращались – в частности, во время взятия Намюра среди погибших таким образом оказалось два священника. Там же, в Намюре, захваченном вечером 23 августа, в школу верховой езды согнали четыре сотни заложников, перед которыми на ломаном французском выступил немецкий офицер: «По нашим солдатам стреляли. Мы поступим так же, как поступили в Анденне. С Анденном покончено. <…> Жители пытались отравить наших солдат, стреляли по ним. <…> Вас тоже расстреляют, потому что вы палили по нашим солдатам прямо здесь, рядом с площадью. Вы, бельгийцы, отрезали нашим солдатам носы, уши и пальцы, выкалывали глаза»^{451}. Однако вечером заложников, вопреки обыкновению, отпустили.

Трагедия, связанная с пожаром в старой части Лувена, была спровоцирована непонятной стрельбой в 8 часов вечера 25 августа. Немцы кинулись обыскивать дома, выволакивая и избивая (а в некоторых случаях и расстреливая) жителей. В половине двенадцатого вечера солдаты ворвались в университетскую библиотеку и подожгли ее, а затем не давали бельгийским пожарным тушить пламя, поглотившее в результате около 300 000 томов. Стрельба и пожар бушевали до 27 августа, уничтожив 2000 зданий. Из Лувена было выселено 10 000 жителей, 1500 из которых угнали в Германию.

Захватчики считали основными зачинщиками сопротивления бельгийское духовенство. Среди 400 лувенских священников и ученых, согнанных на поле под Брюсселем и обысканных на предмет оружия, был молодой иезуит отец Дюпьере. При нем был найден дневник, один абзац из которого конвой зачитал вслух: «Мне решительно не нравятся немцы. Много веков назад варвары жгли незащищенные города, грабили дома и убивали невинных жителей. Именно это сейчас делают немцы. <…> Этот народ может гордиться своей Kultur»^{452}. Священника казнили на месте.

«Жители Селя напали на наших саперов, строивших мост через Маас, и убили 20 человек, – писал граф Гарри Кесслер в своем дневнике 22 августа. – В качестве наказания около 200 человек предстали перед военным трибуналом и были расстреляны. Ни у одного дома больше нет ни крыши, ни окон, только голые обгоревшие остовы улица за улицей и рядом брошенный домашний скарб, семейные портреты, разбитые зеркала, перевернутые столы и стулья. <…> Перед еще горящим домом сидит на тротуаре семья, глядя с рыданиями, как рушатся последние балки. <…> Каждый [немецкий] конвой, встреченный нами между Селем и Бьервартом, тащил награбленное… наши солдаты привыкают пить и мародерствовать. В Льеже целые взводы ежедневно напиваются вином и шнапсом из сожженных домов. Трудно будет положить этому конец»^{453}.

23 августа в селении Леф под Динаном немецким войскам померещилось масштабное гражданское сопротивление. Последующее описано у капрала Франца Штибинга: «По нам стреляли почти из каждого здания. Мы обыскивали дом за домом, арестовывая мужчин, и почти у всех находили оружие. Всех их расстреляли тут же на улице. Пощадили лишь детей до 15 лет, стариков и женщин. <…> Не видел, чтобы кто-то из моего батальона был убит или ранен в этих уличных перестрелках. Однако видел трупы по меньшей мере 180 франтиреров»^{454}. 43 человека привели из церкви и расстреляли, всего казнили 312 жителей Лефа.

Дальнейшее перечисление подробностей такого рода излишне. У Крамера и Хорна зафиксировано 129 «крупных» задокументированных случаев жестокости в первые недели войны – 101 в Бельгии и 28 во Франции, в результате которых хладнокровно было убито 5146 мирных жителей. Кроме того, отмечено 383 «мелких» случая, когда число жертв составляло меньше 10, что дает в сумме еще 1100 погибших. Известно, что за время операций 1914 года немцы в общей сложности преднамеренно убили 6427 гражданских. Примерно 65 % «крупных» расправ начинались после заявлений, будто франтиреры из числа местных жителей стреляли по солдатам. Расстрелами занимались все немецкие войска. Бесчинства резко пошли на спад лишь в октябре, после того как фронт стабилизировался.

Интересно сравнить эти цифры со статистикой по Восточному фронту. Согласно докладу одного немецкого чиновника, во время наступления русских в Восточной Пруссии погиб 101 гражданский. В том же докладе отмечалось лишь два «крупных инцидента» – в Сантоопене 28 августа, где было казнено 19 немцев, и в Кристианкемене 11 сентября, где погибли 14 жителей. Завершался доклад так: «Жестокость русских… оказалась сильно преувеличенной. <…> Сообщается, что российские войска повсюду обращались с жителями корректно. Если отдельные города и села и оказались сожжены, то, почти без исключения, во время артиллерийской перестрелки»^{455}. Эрих Людендорф пытался противопоставить якобы «вопиющим» выходкам бельгийцев, направленным против кайзеровской армии, «пример достойного поведения, показанный российскими войсками в Восточной Пруссии».

Мы так подробно разбираем проблему жестокости, потому что она во многом повлияла на то, как менялось отношение союзных народов к войне, а также на рождение многих связанных с ней мифов и легенд. С первых недель ряд скептиков в союзном лагере отвергал рассказы о зверствах немцев как пропагандистские выдумки. 7 сентября шесть американских корреспондентов в Германии, возглавляемые Ирвингом Коббом из Saturday Evening Post, прислали в агентство Associated Press коллективную телеграмму, опровергающую публикуемые рассказы о творящихся ужасах: «Мы единодушно полагаем сообщения о бесчинствах немцев беспочвенными, насколько у нас есть возможность судить. <…> Проведя две недели с войсками и пройдя с ними 160 км, мы не наблюдали ни единого случая беспричинной жестокости».

Это наивное заявление выглядело странным на фоне публикаций в немецких газетах – в частности, четырьмя днями ранее в K"olnische Zeitung, которая вместо того, чтобы отрицать факты жестоких расправ, искала им оправдание: «Наши бравые воины не были готовы к сопротивлению жителей городов и селений, которые им приходится занимать. Кто знал, что по ним будут стрелять из окон и подвалов? Сперва они цепенели от ужаса при виде такой подлости и лишь по приказу офицеров начали применять карательные меры, жечь дома и казнить гражданских». Современные исследователи располагают материалами, которые трудно поставить под сомнение. В Бельгии и Франции в августе 1914 года кайзеровскими войсками овладела истерия, сопряженная с намерением стремительно и безжалостно утвердить свое превосходство. Кроме того, некоторые отыгрывались на попавших под горячую руку за просчеты и потери на поле боя. Несанкционированные злодеяния имеют место на любой войне, однако в данном случае немецкое командование официально одобряло поведение своих солдат.

Многие представители союзных стран (как военные, так и гражданские), выяснив, что часть самых громких обвинений против немецкой армии основывается на ложных фактах, сочли выдумками и остальные «страшные истории». Такое мнение утвердилось, в частности, у британцев, в первую очередь благодаря уважению к довоенной немецкой культуре. Они были весьма наивны. Противник действительно совершал в Бельгии и Франции в 1914 году недостойные цивилизованного народа поступки. В оправдание немцев иногда приводится довод, что другие европейские страны и их армии тоже проявили склонность к варварству. Россию обвиняют в масштабных гонениях на польских евреев в 1914–1915 годах. Систематической жестокостью отличались бельгийцы в своей колонии Конго. Репутацию британских имперских войск безопасности в Индии и Африке значительно подпортили расправы с мирным населением, как и репутацию французов в заморских колониях. Немало достойных сожаления поступков совершила Британия и во время борьбы Ирландии за независимость в 1920–1921 годах.

Однако политика Германии (а это была именно политика), состоявшая в том, чтобы захватывать большое число заложников и убивать их скопом в отместку за сопротивление (в основном надуманное), не знала аналогов в Западной Европе того времени. Разумеется, кайзеровской Германии было далеко до масштабов злодеяний нацистов, пришедших к власти поколение спустя. Тем не менее трудно согласиться с некоторыми историками, считающими, что гипотетическая победа Германии в войне 1914–1918 годов в моральном отношении ничем не отличалась бы от победы союзников.

3. Ланрезак против Шлиффена

Пока французские войска наступали на немцев на всем протяжении восточной границы Франции, правый фланг армии Мольтке маршировал к центру театра военных действий, обеспечивая себе главенство на ближайшее время. Судьба Европы будет решаться именно в Бельгии и на севере Франции, а не в Люксембурге, Эльзасе и Лотарингии. Почти 600 000 немецких солдат в составе двух армий, пройдя Брюссель, направились на юг, к границе между Бельгией и Францией. На их пути стояла 5-я французская армия, которая вместе с британскими экспедиционными войсками в качестве подкрепления могла сравниться по численности лишь с половиной сил противника.

Жоффр все еще лелеял надежду, что бельгийские войска ударят по правому флангу немцев, когда (как он ошибочно полагал) Мольтке повернет на юг от Мааса. После сдачи Льежа бельгийцам логичнее всего было бы отступить к приграничной крепости Намюр под прикрытие основных сил французской армии. Однако король Альберт руководствовался не столько благоразумием, сколько желанием остаться на родной земле. Поэтому он решил закрепиться в Антверпене и удерживать его до тех пор, пока не подойдут войска союзников – сам он дошел до города к 20 августа. Ставка Жоффра тем временем отмахивалась от настойчивых предупреждений бельгийцев, что основные силы немецкой армии лавиной катятся через их страну в направлении Франции.

21 августа, во второй половине дня, командующий 5-й французской армией генерал Шарль Ланрезак внезапно осознал настоящую мощь грозящего ему противника. На его войска должен был обрушиться удар немецкого правого фланга – основного орудия воплощения доктрины Шлиффена в интерпретации Мольтке. Армия Ланрезака состояла из четырех корпусов, в три раза превышающих численность британских экспедиционных войск, которые прикрывали армию с левого фланга, однако силы немцев все равно превосходили ее в разы. На этом этапе ставка верховного командования по-прежнему подразумевала, что 5-я армия соединится с соседями дальше к югу и возобновит начатое Жоффром большое наступление. Однако Ланрезак, вопреки приказу, отказался от наступления и начал отходить к югу от Самбры, немцы следовали за ним по пятам.

62-летнего Ланрезака историки просклоняли на все лады – нетрудно понять почему. Один из лучших военных умов страны отличался несдержанностью и неудачливостью, а также склонностью к унынию, выходящему за рамки обычного пессимизма. Он презирал британцев, и те отвечали взаимной нелюбовью. Британские экспедиционные войска он называл «L’arm'ee W [ilson]» («армия Вильсона»), поскольку заместитель начальника Генштаба единственный из высших офицеров говорил по-французски, заслужив тем самым снисхождение. Однако в середине августа 1914 года Ланрезак куда точнее, чем Жоффр, представлял себе картину развития событий. Он одним из первых среди французских генералов осознал, что немцы движутся через Бельгию огромной массой, и тщетно уговаривал главнокомандующего прекратить наступление в Арденнах, называя их «смертельной ловушкой». Он то и дело по собственной инициативе отдавал приказ войскам отступать, вызывая у Жоффра и британцев подозрения в малодушии. Однако именно благодаря этой тактике удалось сохранить 5-ю армию для важных операций под более успешным командованием. Пока же Ланрезак лишил немцев долгожданной возможности устроить решающее столкновение на севере.

Поначалу главнокомандующий не давил на генерала с требованиями атаковать, и 5-я армия в основном бездействовала, пока 21 августа по ней не ударили формирования Карла фон Бюлова под Шарлеруа. Этот тесно застроенный промышленный район плохо подходил для обороны, поскольку и артиллерия, и пехота лишались необходимого обзора. Немцы захватили мосты через Самбру и удерживали их на протяжении повторяющихся контратак. Утром 22 августа, ставшего для французов кровавым, Бюлов вместе со своим штабом прикатил на командную высоту, откуда можно было следить за ходом действий. Не получив никаких приказов от Ланрезака, командиры двух корпусов на противоположной стороне долины поступили именно так, как ожидалось в августе 1914 года от всех французских генералов. Они пошли в атаку, посылая отряд за отрядом отвоевывать мосты. Атака успехом не увенчалась, потери составили 6000 человек.

Уничтожение двух колониальных пехотных полков, 1-го стрелкового и 2-го зуавского, вписало новые кровавые страницы во французскую историю. За полковое знамя развернулся ожесточенный рукопашный бой, в ходе которого оно то и дело переходило из рук в руки. Как образно свидетельствовал полковой журнал (хоть и греша против формальной логики), «знаменосца убили пять раз». Лейтенант Эдуард Луис Спирс, британский связной при Ланрезаке, писал о пошедшем в наступление полке: «Плотным строем, как на маневрах, под трубы и барабаны, с развевающимися знаменами они мужественно ринулись в атаку. Но пулеметчики и артиллеристы, даже не мечтавшие о таких легких мишенях… заставили этих храбрецов отступить в смятении»^{456}. Как мы помним, на долю 5-й армии пока не выпадали те страшные испытания, которые пришлось за эти две недели пройти остальным французским войскам дальше к югу. Спирс отзывался о некоторых солдатах Ланрезака, готовившихся возобновить наступление: «Они напоминали нетерпеливых детей, веселящихся, будто перед походом на ярмарку в праздник»^{457}. Через несколько часов их пыл угас под шквалом пулеметного огня и смерчем взрывов.

Лейтенант Спирс – в те дни он называл себя Spiers – стал одним из самых заметных участников драмы 1914 года. Ему было 28, и полученное во Франции воспитание наделило его редкой для британских военных способностью – он без акцента говорил на французском. Несмотря на молодость и невысокое звание, с первых дней кампании он сделался незаменимым помощником для командиров двух союзных армий, совершенно не робея перед высокопоставленными персонами. Четыре года спустя французский посол в Лондоне называл Спирса «крайне опасным человеком… ушлый, склонный к интригам еврей, который пролезет в каждую щель»^{458}. Многие соотечественники Спирса разделяли это нелестное мнение. На войне он подружился с Уинстоном Черчиллем, и скептически настроенные приятели сразу решили, что эти пройдохи – два сапога пара. Однако именно через Спирса как через связного проходил обмен ключевыми донесениями между союзниками. Впоследствии он изложил свои воспоминания в прекрасной книге «Связной в 1914-м» (Liaison 1914).

22 августа, отразив атаки 5-й армии французов, немцы ринулись вперед. К вечеру центр армии Ланрезака был разбит и войска в беспорядке отступили на 10 км. Трех немецких дивизий оказалось достаточно, чтобы нанести сокрушительное поражение девяти французским. Генерал хотел начать контрнаступление на следующий же день. Однако, получив неутешительные известия из каждого сектора, в половине десятого вечера 23 августа он отдал приказ о всеобщем отступлении, надеясь затем развернуться и встретить немецкую армию на более выгодных для себя позициях дальше к югу. Приказ был отдан как нельзя кстати: хотя армия Бюлова тоже понесла большие потери в сражениях на Самбре, его дивизии разворачивались крупными силами к югу от реки. Вопиющей ошибкой французского командующего было то, что, благоразумно отступив вопреки приказу, он оставил в неведении о своих дальнейших планах Жоффра и британских союзников, которые полагали, что наступление будет продолжено, тогда как на самом деле Ланрезак наступать не собирался.

С 20 по 23 августа погибло 40 000 французских солдат. К 29 августа общее число потерь с французской стороны с начала военных действий достигло 260 000, включая 75 000 убитыми. Больше всех пострадали 3-я и 4-я армии в Арденнах: из 80 000 пехотинцев 3-й армии погибли 13 000. К вечеру 23 августа Пограничное сражение закончилось, войдя в анналы как самые кровопролитные дни всей войны. А тем временем, пока армия Ланрезака отступала, в нескольких километрах к западу – у неприметного промышленного бельгийского городка под названием Монс – впервые столкнулись с немцами британские экспедиционные войска.

6. Британия сражается

1. Монс

3 августа военный корреспондент The Times, скандально известный Чарльз а Кур Репингтон, заявил, что средоточием первых крупных операций в грядущей войне станет французско-немецкая граница. «Если наши войска потерпят поражение при столкновении, – добавлял он с яростью, – история истолкует такой исход как результат нашей трусости». Он имел в виду правительство Асквита, которое слишком долго мешкало с отправкой британских войск на Континент. 10 августа Репингтон предупреждал: «Нужно быть готовыми к отчаянному прорыву немецкого флота при поддержке немецкой армии для атаки на нас». Два дня спустя он выдал мрачный прогноз: «Не стоит заблуждаться, грядущее Massenschlacht [массовое сражение] будет ни больше ни меньше как самым чудовищным столкновением современной эпохи», а 15 августа добавил: «Существует вероятность, что война может продлиться долго».

В тот день главнокомандующий британскими экспедиционными войсками сэр Джон Френч прибыл на парижский Северный вокзал, где его приветствовала большая, несмотря на моросящий дождь, толпа. После состоявшейся затем встречи фельдмаршала с французскими правителями в Елисейском дворце сэр Фрэнсис Берти назвал Рене Вивиани «нервным, встревоженным и обеспокоенным». При этом «военный министр куда больше стремился продемонстрировать знание английского, чем поделиться важными сведениями». Принимая во внимание общую неопределенность и тревожные прогнозы, неудивительно, что нервы главных действующих лиц (уже немолодых людей) были натянуты до предела. Берти, вероятно, не знал, что Жоффр даже собственное правительство (не говоря уже о французском народе) держал почти в полном неведении относительно событий на фронте.

Британия по-прежнему считает, что Первая мировая началась только 23 августа, когда «презренные старики»^[17] из британских экспедиционных войск разгромили кайзеровские орды при Монсе, тем самым спасая Англию и подавая пример Европе. На самом же деле к тому моменту, как солдаты Георга V сделали первые выстрелы, французская армия уже почти три недели изнемогала в смертельных боях, а Сербия, Польша и Восточная Пруссия тонули в крови.

Во время первых столкновений на севере Франции британцы, несмотря на существенность вносимой ими лепты, полностью подчинялись превосходящим их по численности союзным войскам. Против 1077 немецких пехотных батальонов в начале кампании французы развернули 1108, бельгийцы – 120, а британские экспедиционные войска – всего 52 батальона. С трудом верится, что кайзер действительно, как гласит известный миф, называл британские вооруженные силы «презренной маленькой армией», однако ее абсурдные размеры вполне такую характеристику оправдывали. Войска Френча изначально составляли 16 кавалерийских полков, уже упомянутые 52 пехотных батальона, 16 бригад полевой артиллерии, 5 батарей конной артиллерии, 4 батареи тяжелой артиллерии, 8 инженерных рот, а также корпус обеспечения и прочие вспомогательные части. В дальнейшем – начиная с 1916 года, когда Франция окончательно выбилась из сил, – Британия стала играть главенствующую роль на Западном фронте. Однако в августе 1914 года она угодила в затянувшееся отступление с перерывом на две сдерживающие операции. Пройти победным маршем по Елисейским полям кайзеру помешали прежде всего просчеты и головотяпство собственного командования, а также мужество и многочисленность французской армии и только потом доблесть британцев. Однако это не умаляет восхищения, с которым потомки вспоминают о первых боях британских экспедиционных войск.

На Континенте англосаксонских союзников приняли тепло. Лейтенант Гай Харкорт-Вернон писал 13 августа после марш-броска: «На последней миле половина батальона рассыпалась, принимая от сердобольного населения воду и сидр. Дисциплина отвратительная»^{459}. Адъютанты наведывались к бригадным казначеям обменивать английские золотые соверены на местные франки. В кафе на площади Гамбетты в Амьене зародился обычай, который затем распространился по всем европейским фронтам: в 9 вечера, под закрытие, все посетители, военные и гражданские, дружно вытягивались во фрунт и слушали исполняемые оркестром государственные гимны союзных стран. При этом пожилые служительницы в местных общественных банях жалели иностранцев, как ягнят, которых ведут на заклание. Разнося бесплатный чай, они вытирали слезы, приговаривая: «Бедняжки англичане, вскоре их всех перебьют».

Правому флангу армий Мольтке предстояло маршировать дальше всех, чтобы выполнить свою задачу по окружению войск Жоффра. С боями проложив себе путь через Льеж, немцы отрядили два корпуса преследовать бельгийскую армию (отступающую на северо-запад к укрепленному Антверпену в надежде на то, что подоспеет поддержка французов), а также брать Брюссель и обеспечивать охрану линий связи. Эти дополнительные задачи значительно ослабили предпринимаемый согласно плану Шлиффена натиск в южном направлении. Бельгийские войска на масштабные наступательные действия были не способны, поэтому немцы вполне могли добить их позже, после того как разберутся с французами.

В третью неделю августа армии Александра фон Клюка и Карла фон Бюлова общей численностью свыше полмиллиона упрямо двигались через Бельгию на юг, к французской границе. Некоторые очевидцы испытывали благоговейный трепет перед этой, как им казалось, несокрушимой мощью. Вот как описывал триумфальный вход немецких войск в Брюссель 20 августа в 15:20 американский литератор и журналист Ричард Хардинг Дэвис: «Это были уже не просто марширующие солдаты, а что-то сверхъестественное, нечеловеческое, какая-то стихийная сила вроде оползня, цунами или лавы, льющейся рекой по склону горы. Неземное, таинственное, призрачное»^{460}. Хардинг Дэвис поражался, как грозно звучит «Отчизна, моя отчизна!», исполняемая на тысячу голосов, «словно удары гигантского свайного копра».

Что касается их командующих, то 68-летний Клюк был жестким, закаленным в боях военным, который, не отличаясь благородным происхождением, выбился наверх благодаря собственным заслугам. Бюлов, ровесник Клюка, напротив, был прусским аристократом и был старшим над Клюком, хотя тот на поле боя довольно часто игнорировал этот факт. Мольтке, считая Бюлова лучшим из своих генералов, доверял ему самые ответственные операции, однако вскоре станет очевидно, что преклонный возраст не позволяет ни Бюлову, ни Клюку сыграть ведущие роли в величайшей военной кампании за всю историю. В обеих армиях Бюлова и люди, и лошади валились с ног. В одной только кавалерийской дивизии в первые две недели боевых действий от изнеможения погибли 70 лошадей, а остальные в большинстве своем едва могли изобразить рысь. Никакого систематического отдыха для марширующих войск, которым требовалось беречь силы и обрабатывать стертые ноги, не предполагалось.

Навстречу двум немецким армиям двигались по зеленым холмам колонны британских экспедиционных войск, купаясь в радушии, которым местные жители окружали солдат с момента выгрузки по эту сторону Ла-Манша. «Британцам эти французские порывы, конечно, в диковинку, – писал лорд Бернард Гордон-Леннокс из гренадерского полка. – Но старушке Англии полезно посмотреть на этот повсеместный безграничный патриотизм и bon camaraderie (товарищество)»^{461}. Солдаты шутили по поводу обилия омел на придорожных деревьях, не подозревая, что немногие доживут до Рождества и смогут воспользоваться старинной традицией и поцеловать красотку под омелой. Примерно половина экспедиционных войск состояла из резервистов, и им, надевшим неразношенные солдатские ботинки после вольной гражданской жизни, было непросто поспевать за маршем.

22 августа Гай Харкорт-Вернон писал второпях в дневнике: «Весь день солдаты набивали животы грушами и яблоками. Фермеры говорят, мол, лучше мы, чем пруссаки. Поддерживаю!»^{462} Главнокомандующий экспедиционными силами согласился остановиться у канала Монс-Конде в Бельгии, недалеко от границы, чтобы прикрыть левый фланг Ланрезака, тогда как оставшуюся прореху заполнит французская кавалерия. Но затем 5-я армия получила по носу под Шарлеруа и сдала позиции. Британцы и французы начали угрожающе удаляться друг от друга: англичане по-прежнему отважно продвигались вперед, тогда как армия Ланрезака отступала.

Когда колонны цвета хаки достигли Монса, расположенного примерно в 56 км к югу от Брюсселя, британцы, успевшие подрумяниться на летнем солнце, скинули кители и начали окапываться, что посреди тесной промышленной и жилой застройки было делом малополезным – зоны огня перекрывались зданиями. К вечеру с каналов тучами налетели комары, и над лагерем понеслась брань, перемежаемая хлопками. С юго-востока слышался рокот орудий на передовой 5-й армии. Сэр Джон Френч уже знал о том, что союзные войска отброшены, однако не представлял себе всей силы обрушившегося на них удара. Не знал он и то, что французы потеряли четверть мобилизованного состава, а левый фланг Ланрезака находился теперь в 15 км позади британцев.

Фельдмаршал не терял оптимизма по поводу союзнических перспектив. Зная, что немцы на подходе, он с непонятной беспечностью развернул свои войска прямо у них на пути. Начальник разведки экспедиционных сил, профессионал высокого класса, полковник Джордж Макдонах предупреждал Френча на основании данных воздушной разведки и сообщений из штаба Ланрезака, что на него идут три немецких корпуса. Сэр Джон не внял, намереваясь продолжить движение к Суаньи. Пилоту авиации сухопутных войск, видевшему с воздуха огромные силы Клюка, главнокомандующий в личной беседе явно не поверил и, сменив тему, принялся снисходительно расспрашивать обеспокоенного молодого человека о его аэроплане^{463}.

Первые выстрелы британцев в этой войне прогремели ранним утром 22 августа. Кавалерия из эскадрона «С» 4-го полка Королевской ирландской драгунской гвардии, развернувшись на вершине небольшого пригорка в 5 км к северу от канала Монс-Конде, увидела выходящую из лощины разведгруппу немецких улан, командир которых покуривал сигару. Под предводительством капитана Чарльза Хорнби два отряда галопом, высекая искры из булыжника, помчались вниз по дороге вдогонку за обратившимся в бегство противником. Нагнав врага буквально через километр, они взяли в плен пятерых испуганных немцев, которым длинные пики мешали сражаться. Капрал Тед Томас вскинул винтовку – после многолетней практики на стрельбах, где проходило несколько мгновений, прежде чем пуля поражала бумажную мишень, он никак не ожидал, что немецкий всадник – первый враг, павший от британской пули, – свалится на землю тотчас же. Ликующий Хорнби, вернувшись, отрапортовал, что его собственный противник погиб благородной смертью – от удара клинком. Отдавая саблю полковому оружейнику для заточки, дурачок сокрушался, что придется стереть кровь. Его командир бригады обещал орден «За боевые заслуги» первому офицеру, который убьет немца кавалерийской саблей нового образца, и Хорнби удостоился награды.

Вечером 22 августа от Ланрезака пришло предложение сэру Джону Френчу развернуть все экспедиционные силы направо и атаковать наступающий фланг Бюлова. Открытые фланги – самое уязвимое место армии, именно там проигрываются сражения и даже войны, если противник успеет нанести удар. Однако в данных обстоятельствах подобный маневр был бы безумием: шесть корпусов Клюка, идущие вслед за формированиями Бюлова, могли при подобном маневре попросту смять их. Главнокомандующий британскими войсками отказался (практически в последний раз проявив мудрость в этой кампании) и удалился спать, не подозревая о нависшей угрозе и нисколько не тревожась.

Две дивизии 2-го корпуса генерала Горация Смита-Дорриена расположились на ночь 22 августа лагерем вдоль канала Монс-Конде под прикрытием кавалерии Алленби с левого фланга. 1-й корпус Хейга развернулся в четверть окружности справа, вытянувшись по направлению к 5-й армии Ланрезака. Для отражения удара позиции британцев оставляли желать много лучшего: 20-километровый канал был недостаточно широк и глубок в качестве естественного препятствия, в среднем едва достигая 18 м в ширину. На некоторых участках 42-километрового британского фронта рельеф шел под уклон к воде, перемежаясь рощами и группами зданий, представляющих собой отличное прикрытие для противника.

Корпусу Смита-Дорриена достался более длинный участок фронта, чем Хейгу. Британцы ввиду своей малочисленности не могли растянуться в непрерывную линию (на долю некоторых батальонов пришлось почти по 2 км) – поэтому они сосредоточились у мостов, оставив большие прорехи, которыми мог воспользоваться враг, тем более с помощью стоявших вдоль берега барж. К северо-востоку от Монса канал изгибался петлей, создавая опасный клин для Королевских стрелков и роты Мидлсексского полка, удерживающих этот сектор. С наступлением сумерек 22 августа командующий Мидлсексским полком подполковник Чарльз Халл, которого боялись и уважали за умение держать подчиненных в ежовых рукавицах, объехал батальонные позиции со своим адъютантом Томом Вулакомбом. Услышав, как командир роты приказывает стрелять по немецкому аэроплану, Халл пришел в ярость: вскоре каждый патрон будет на счету. Когда стемнело, до британцев донесся непонятный треск выстрелов, который побудил караулы удвоить бдительность.

Отчасти из-за намерения двигаться дальше, но в основном из-за того, что еще не привыкли подчиняться неумолимым требованиям войны, защитники не сумели грамотно распорядиться несколькими часами, которые у них оставались до подхода немецких войск, чтобы заминировать 18 мостов через канал. Вместо этого они ограничились возведением легких баррикад и прикрыли подступы пулеметами. Саперы заложили несколько зарядов, на всякий случай, – с одного из мостов минер на велосипеде пустился на розыски детонаторов, которые ему не предоставили. Перед самым рассветом 23 августа сэр Джон Френч устроил короткое совещание с двумя командирами корпусов в штабе Смита-Дорриена в Шато-де-Сар. Исполненный оптимизма, главнокомандующий уверял вопреки всем фактам, что на британцев идет один, максимум два немецких корпуса, и велел генералам приготовиться ко всему: наступать, удерживать позиции или отступать. Затем он укатил в пехотную бригаду у Валансьена и дальнейшего участия в разворачивающемся сражении не принимал. Невероятный поступок для главнокомандующего, отвечающего за единственную у Британии полевую армию в самом начале первой в этом столетии кампании на Континенте, тем более, когда известно, что враг уже близок. Френч совершенно не чувствовал серьезности момента. Его подчиненные, вплоть до взводных, не получили никаких определенных распоряжений, за исключением того, что им придется удерживать оборону день-другой.

В предрассветные часы на позиции пришел приказ: «В 4:30 привести части в боевую готовность. Коней седлать, транспорт загрузить. Подтвердите получение». В 6 утра поступило еще одно распоряжение: отправить батальонные обозы с имуществом в тыл. За это солдаты позже сказали «спасибо» – под огнем с пожитками пришлось бы распрощаться. За те напряженные пару часов, что они прождали врага с оружием в руках, рота Мидлсексского полка успела получить курьезное донесение из дивизии с жалобой на офицера, не заплатившего за перековку лошади бельгийскому кузнецу в Теснье. Большинство воспользовалось паузой, чтобы укрепить позиции под дружелюбными взглядами местных жителей, нарядившихся в лучшую воскресную одежду. Ни солдаты, ни гражданские пока не ощущали опасность – этому учат лишь смерть и разруха. Офицеры штудировали карты, от которых ввиду недостаточной подробности не было особого толка. Первые столкновения с немецкими патрулями состоялись под моросящим дождем, однако вскоре прорезалось солнце. Кавалерийские дозоры вернулись в строй. Вражеская артиллерия начала палить по частям Смита-Дорриена, бесцеремонно прервав чей-то завтрак.

Британская армия уже полвека участвовала лишь в колониальных кампаниях – чаще всего против аборигенов, вооруженных копьями, – хоть буры и показали ей, на что способна маленькая армия, вооруженная современным стрелковым оружием. Средний возраст в экспедиционных войсках составлял 25 лет, и многим молодым солдатам никогда прежде не доводилось проливать кровь. Однако были там и старые зубры, сражавшиеся с дервишами и пуштунами: так, старшина гвардейского батальона, выстраивая багажные повозки в оборонительный круг на подступах к бельгийскому селению, по старой памяти солдата китченеровских войск в Судане назвал его «зареба».

Экспедиционные силы были невелики, но благодаря Ричарду Холдейну экипированы лучше всех когда-либо отправлявшихся на войну британских войск. У них имелись превосходные короткие магазинные винтовки Lee-Enfield калибра 7,7 мм и пулеметы Vickers. Кто-то по-прежнему предпочитал кожаную амуницию, хотя в стандартное обмундирование уже входили брезентовые ремни и патронташи. Вся амуниция, как и британские ранцы, была отлично сконструирована. Весьма ценились обмотки, хоть и хлопотно было каждый раз обматывать ногу длинным хлопчатобумажным полотном. Обмотки поддерживали голеностоп во время долгих переходов по пересеченной местности и согревали ноги в сырых окопах. Не хватало британцам прежде всего людей, тяжелой артиллерии и автотранспорта. За осень 1914 года французские жители привыкли к виду реквизированных грузовиков, на которых по-прежнему красовались названия владевших ими ранее лондонских магазинов – Harrods, Maples, Whiteleys, – и к мотоциклам, на которых разъезжали молодые волонтеры-гражданские в качестве курьеров. Фургоны продовольственной компании J. Lyons вскоре начали развозить по больницам раненых, поступающих на лондонские вокзалы.

Многие офицеры этой армии казались на одно лицо, поскольку щеголяли одинаковыми коротко стриженными усиками. Само собой разумелось, что – за исключением офицеров службы тылового обеспечения, саперов и т. д., – все они были джентльменами, предпочитавшими лошадей автотранспорту в качестве личного средства передвижения, «членами одного клуба», в большинстве своем знакомыми друг с другом. Когда Том Бриджес оказался перед наступающим врагом без коня, его спас проезжающий мимо штабной офицер на «роллс-ройсе», окончивший, как оказалось, одну с Бриджесом школу. После долгих мирных лет, когда продвижение по службе шло черепашьими шагами, при Монсе оказалось немало капитанов за 35 и разменявших пятый десяток майоров. Их подчиненные в подавляющем большинстве были выходцами из рабочего класса и крестьянства. Выдающийся американский социалист Чарльз Эдуард Расселл, посетивший Британию летом 1914 года, с негодованием отзывался об отражении классовых различий в физической форме военнослужащих. Наблюдая за учениями новобранцев, он отмечал разницу в росте между офицерами и рядовыми – первые были в среднем сантиметров на 15 выше – и неказистость рядовых: «тусклые глаза, открытые рты, из которых только что слюна не течет, отсутствующий взгляд – отпечаток трущоб – жуткое зрелище».

Тем не менее из жертв лишений и нищеты пусть не из всех, но выходили отличные солдаты. Было бы опрометчиво ожидать от них особой самостоятельности, однако офицеры в большинстве своем отличались тем же недостатком. Мало кто из простого люда в те дни облачился бы в хаки, будь у них другой способ раздобыть бесплатную кормежку. «Ненависти к Германии нет, – писал ветеран Бурской войны Том Бриджес. – Как истинные наемники, мы не менее охотно пошли бы и на Францию»^{464}. Когда пришлось разбивать окна в домах и складах вдоль канала, чтобы занять огневые позиции, многим было неловко портить чужую собственность.

Первые ряды пехоты Клюка начали продвигаться вниз по склону к воде под прикрытием унылых домов, шахтных надстроек и промышленных сооружений. Какой бы мощной военной машиной ни была немецкая армия, в этот критический момент она продемонстрировала свои уязвимые места, главным из которых оказалась разведка. В августе командование всех воюющих сторон словно состязалось друг с другом в недооценке сил и намерений противника. Армия Клюка была самой крупной из семи армий кайзера на западе. Приближавшийся к Монсу авангард знал, что поблизости стоят британские войска, однако сведениями об их численности и дислокации не располагал – немецкая авиация 23 августа никакой существенной роли в разведке не сыграла. Клюк, даром что пользовался уважением коллег, в этом сражении, первом для него в 1914 году, военного гения не проявил.

Рядовой Сид Годли пил кофе с булочками, которыми угостили его двое бельгийских ребятишек, но его неуклюжие попытки наладить беседу прервал звук летящего немецкого снаряда. Позже Годли вспоминал: «Я сказал девочке и мальчику: “Собирайте-ка пожитки, а то вас, чего доброго, заденет”. Они собрали свою корзинку и убежали»^{465}. Годли залег с винтовкой. Когда показались первые немцы, тысячи британских солдат открыли огонь, и вскоре треск винтовочных выстрелов перекрыл грохот артиллерийских орудий. Немцы начали скапливаться вокруг опасного клина к северо-востоку от Монса, у селения Ними, где мосты охраняли королевские стрелки под прикрытием 4-го Мидлсексского полка с правого фланга, за Обуром. По преданию, стрелков предупредила о приближении врага дочь начальника станции. Полковник Халл, командующий Мидлсексским полком, верил в стрелковое оружие, заботился о меткой стрельбе своих солдат, и они его не подвели. Одну за другой атаки немцев сдерживал смертельный винтовочный огонь. Вскоре северный берег был в беспорядке усеян телами в серо-зеленой форме с пиками на шлемах. Однако солдаты Клюка тоже заняли огневые позиции и вскоре начали наносить урон плохо замаскированным британцам.

Один из солдат Халла, рядовой Джек, вспоминал позже: «Когда началась стрельба, меня испугал поднявшийся грохот. Никогда прежде ничего похожего не слышал. Большинство снарядов падали далеко позади, но кроме них над ухом то и дело свистели пули. Мы сидели в окопе вчетвером, и когда к нам подошел офицер, я подумал: “Да пригнись же, дурень!” Позже я услышал, что бедолагу убили. Потом подбили соседнего со мной. Я стрелял без передышки, а он вдруг захрипел и затих. Никогда раньше не видел мертвого». Гай Харкорт-Вернон писал: «Смешно смотреть, как все пригибаются при свисте пули. Умом понимаешь, что она не твоя, но голова все равно ныряет вниз»^{466}. Однако вскоре пуль и снарядов стало столько, что пригибаться было уже некогда. Большинство сосредоточилось на том, чтобы загонять в раскаленные винтовки одну обойму за другой, хотя заявленные 15 обойм в минуту были явным преувеличением. При такой частоте стрельбы любой отряд слишком быстро остался бы без боеприпасов.

Большинство бегущих в атаку немцев были такими же необстрелянными новичками, как и британцы. Кого-то ненадолго охватила эйфория, которую позже описывал Вальтер Блюм, капитан Бранденбургских гренадеров. Когда он устремился в атаку, «победный клич, дикий, неземной, распирал меня изнутри, ободряя и вдохновляя, переполняя все мои чувства. Я поборол страх, я преодолел свою смертную натуру!» Сперва солдаты Клюка наступали сомкнутым строем, не меняя направление, за что и поплатились. Вот что писал британский офицер: «Они двигались массивными квадратами, выделявшимися на фоне горизонта, – по ним невозможно было промахнуться. <…> Они подбирались ближе и ближе, а потом наши офицеры отдали приказ. <…> Качнувшись, словно пьяница, которому дали промеж глаз, немцы ринулись вперед с каким-то неразборчивым воплем»^{467}.

Схожее впечатление осталось и у представителя шотландского полка Гордона: «Бедные чертовы пехотинцы! Они наступали ротами по 150 человек, колоннами по пять в ряд, а наши винтовки прицельно били на 600 м. Угадайте итог. Можно было спокойно положить винтовку на край окопа и прицелиться. Первую роту мы отправили на небеса беглым огнем с 700 м почти мгновенно, в их безумном строю на каждую пулю приходилось верные две мишени. Другие роты подбирались медленно, прикрываясь телами убитых, но и у них не было ни малейшего шанса». В конечном итоге война превратится в соперничество конкурирующих моделей пулеметов и орудий, но на исходе лета 1914 года винтовки успели продемонстрировать свою эффективность против открыто наступающего человека.

Тем не менее британцы сильно переоценили нанесенный их стрелками урон. Многие падающие на землю немцы попросту спасались таким образом от пуль. Отряды Клюка разбились на более мелкие группы и стали маневрировать под прикрытием гаубиц, которые уносили все больше жизней противника. В отличие от идиотов из британских карикатур, многие немцы вели эффективный огонь и грамотно маневрировали. Роты Смита-Дорриена, развернувшиеся было на занятых позициях по ту сторону канала, отошли обратно на южный берег. «Боже! Как лупит их артиллерия!» – восклицал шотландский стрелок^{468}. Для большинства солдат экспедиционных войск артиллерийский огонь был явлением неизведанным и неприятным. «Все окапывались, выкапывали себе неглубокие ямки, – писал Том Вулакомб, – и заметно дергались, не привыкнув к такой жизни»^{469}. По меркам французских сражений, происходивших несколькими днями ранее, не говоря уже о предстоящей двумя месяцами позже битве на Ипре, британские потери были невелики. Однако для войск, еще не сталкивавшихся с огневой мощью современной европейской армии, тот августовский день на канале оказался кошмаром. Справа, где развернулся корпус Хейга, немцы почти никак себя не проявляли, однако на Смита-Дорриена, судя по сведениям, полученным от пленных, и по жетонам погибших, наступали два корпуса, особенно напирая на северо-восточном участке.

Однако следует подчеркнуть, что, несмотря на численное превосходство армии Клюка над армией Френча, количество войск с каждой стороны, непосредственно участвующих в сражении при Монсе 23 августа, было примерно одинаковым. И если героизму британцев вознесли хвалу, то не менее мужественные немцы удостоилось ее в гораздо меньшей степени. Солдаты Клюка во множестве полегли на подходах к каналу, однако десятки других все же перебрались на южный берег и смогли там закрепиться – в некоторых случаях уже через полтора часа после начала битвы. Отличился уроженец Гамбурга Оскар Нимейер. К востоку от железнодорожного переезда у Ними, защищаемого Королевскими стрелками, располагался поворотный пешеходный мост с педальной тягой, который британцы перекинули на свою сторону. Нимейер нырнул в воду, переплыл канал и под огнем, крутя педали, успел развернуть пролет почти до самого противоположного берега – прежде чем пасть замертво. Британца за подобный подвиг удостоили бы Креста Виктории. Товарищи убитого, заарканив пролет, подтянули его к своему берегу и ринулись через канал.

В результате подобных прорывов некоторые британские части оказались под фланговым огнем, грозящим отсечь их от своих. Ближе к часу дня Мидлсексский полк получил запоздалое распоряжение из дивизии: «Вам решать, когда уничтожать мосты и плавсредства на своих участках». Том Вулакомб писал: «Они опоздали. Враг уже перебрался или перебирался через канал»^{470}. Отряды защитников Монса были слишком неплотными, чтобы оказать войскам Клюка требуемый отпор. Артиллерийские батареи британцев, прикрывавшие пехоту, пострадали от немецкого огня почти так же сильно, как и стрелки. «Наши верные артиллеристы держались великолепно», – свидетельствовал Вулакомб^{471}. Один из них, сержант Уильям Эджингтон, в своем дневнике явно преуменьшил происходящее: «Очень утомительный день – немцы, кажется, со всех сторон»^{472}. Мидлсексский полк оказался без артиллерийской поддержки, поскольку ближайшие расчеты попросту не видели целей и вынуждены были обстреливать сектор наугад.

И хотя британцы разбили авангард Клюка, их собственные потери час от часа возрастали; тем временем немцы уже перебирались через канал не тонкими ручейками, а сплошными потоками. В середине дня Дуглас Хейг, взобравшись вместе с офицером штаба на гребень невысокого холма в 5 км к северу от Ле-Бонне, чтобы осмотреть поле боя, в мрачном молчании наблюдал, как «рой серых фигурок надвигается»^{473} на его соседей – 2-й корпус. Вражеская артиллерия в некоторых секторах била так точно, что солдаты Смита-Дорриена (как, в подобной ситуации, и войска других стран в августе того года) заподозрили участие шпионов, подающих сигналы артиллеристам. В конце концов 2-й корпус рота за ротой начал отступать, солдаты небольшими группами перебегали назад, взводы по очереди прикрывали отход друг друга, кто-то помогал идти раненым товарищам. Самое сложное было построить отступление как организованный маневр, а не суматошное бегство. Полковник Халл, увидев, что один из взводов отходит по приказу сержанта – два ротных офицера были убиты, – велел адъютанту выяснить, что это за сержант. Посмотрев в бинокль, Том Вулакомб назвал фамилию, на что Халл бросил в ярости: «Если этот Н. не получил сверху приказа об отступлении, я его расстреляю»^{474}. В конечном итоге подозреваемый в самоуправстве сержант оказался в списках пропавших, тем самым избежав расстрела.

Рядовой Сид Годли близ Ними встал за пулемет Королевских стрелков, когда весь расчет погиб в перестрелке. Вместе с лейтенантом Морисом Дизом он удостоился Креста Виктории (в случае Диза – посмертно) за оборону железнодорожного моста. Утверждается, что Годли, получив несколько ранений, продолжал стрелять, прикрывая отход батальона, пока вечером эту позицию не заняли немцы и не взяли его в плен. Скептики же сомневаются, что подвиг действительно имел место, поскольку в немецких документах никаких упоминаний о подобном сопротивлении не найдено, и предполагают, что командование просто поверило Годли на слово, стремясь поднять боевой дух подобными примерами героизма. Имеются среди них и бесспорные: например, подвиг капитана Теодора Райта из Королевского инженерного корпуса, который в 3 часа дня предпринял храбрую, но безнадежно запоздалую поездку вдоль берега канала с намерением уничтожить пять мостов на пятикилометровом участке фронта. Большая часть пути проходила под огнем противника, и водителя, везшего отряд, закономерно пугала перспектива лавировать по полю боя на машине с восемью ящиками пироксилина.

Под обстрелом с трех сторон саперу в конечном итоге удалось разрушить переправу у Жемаппа, и он принялся закладывать взрывчатку в другой мост, у Мариетта, отослав машину отвезти раненого в тыл. Его голову зацепил осколок от очередного снаряда, а электробатарея для подрыва оказалась разрушена. Райт поспешно подтянул провод к ближайшему дому, пытаясь подключиться к местной электросети. Он снова и снова пробовал подсоединить провода, пока его прикрывали огнем Нортумберлендские стрелки. Потом, выбившись из сил, Райт соскользнул в канал. Сержант Смит вытащил своего командира, однако было уже 5 часов вечера, и немцы стреляли по ним с 30 м. Бросив напрасные попытки, саперы отступили, однако Райт все же получил Крест Виктории за мужество, проявленное в этот день, и за другие отважные поступки, которые он успел совершить, прежде чем погиб. Тем не менее подвиг оказался напрасным: на британском фронте за все время был взорван лишь один мост, поскольку необходимые приказы были отданы слишком поздно.

К ночи немцы заняли Монс. Достоверных данных об их потерях нет, но имеются довольно эмоциональные излияния командира батальона бранденбуржцев, где служил Вальтер Блюм: «Вы единственный оставшийся в живых командир роты… мой доблестный, мой прекрасный батальон разбит наголову!»^{475} Полк потерял одного командира батальона с адъютантом, троих ротных и шесть взводных; еще 16 офицеров получили ранения, соразмерно пострадали и обладатели других званий. «Наша первая битва – и тяжелейшее поражение, да еще от кого – от англичан, над которыми мы смеялись», – сокрушался Блюм.

Эта цитата, которую часто приводят в доказательство успехов экспедиционных сил, на самом деле далека от истины, отражая лишь типичную для необстрелянного бойца чрезмерную чувствительность к потерям. Батальон Блюма пострадал в тот день больше других немецких частей. Британцы не смогли остановить наступление Клюка, всего-навсего притормозив его на день, прежде чем сдать позиции противнику. Полковой журнал провозглашал, что к вечеру «дух победы витал повсюду, его вдыхали полной грудью»^{476}. 1-й корпус и кавалерия Алленби почти не принимали участия в сражении. Британцам повезло, что неразбериха у немцев позволила отступить почти безболезненно, потеряв 1600 человек – большей частью пленными. Бывший коммивояжер из Гамбурга, бегло говоривший по-английски, добродушно подгонял пленных британцев: «Джентльмены, прошу вас, стройтесь по четыре в четыре колонны»^{477}. Почти половина потерь пришлась на два батальона – 400 с лишним человек в 4-м Мидлсексском и 300 с лишним – в 2-м Королевском ирландском. Нескольким отрядам пришлось бросить драгоценные пулеметы. Общий урон у немцев был примерно таким же, однако убитых и раненых в пропорциональном отношении к пленным оказалось гораздо больше, чем у англичан.

Британцы относились к союзникам с презрением. Однако для короткой стоянки у Монса и последующего отхода 2-го корпуса левому флангу Смита-Дорриена требовалось прикрытие горстки французских территориальных войск под командованием генерала Альбера д’Амада. Пока британцы проводили небольшую операцию у Монса, 5-я армия Ланрезака несла куда более серьезные потери при Шарлеруа. Еще дальше на юг, в Арденнах, 23 и 24 августа 4-я французская и 4-я немецкая армии потеряли в общей сложности 18 000 человек убитыми. В лесах под Бертри, бросив артиллерию, ударился в паническое бегство целый французский корпус. Немцы начали обстреливать крепость Намюр, обороняемую французскими и бельгийскими войсками численностью 35 000 человек, и взяли ее два дня спустя, потеряв лишь 900 своих бойцов. 3-я армия под командованием генерала Макса фон Гаузена готовилась переправляться через Маас под Динаном с помощью понтонов и барж. В 1866 году Гаузен сражался с пруссаками на стороне австрийцев. Теперь 67-летний военный министр Саксонии увидел подходящую возможность окружить армию Ланрезака. Франше д’Эспере, самый компетентный из командиров корпусов 5-й армии, по собственной инициативе начал контратаку, благодаря которой удалось отбросить немцев. Однако тем же вечером Гаузен все же взял город – устроив затем кровавую расправу над населением. Но Франше д’Эспере выиграл время для отступления 5-й армии, а Гаузен потерял 4000 с лишним человек.

На фоне всех этих масштабных столкновений действия британцев при Монсе были незначительны, но не для сэра Джона Френча и его штаба. В 3 часа дня 23 августа главнокомандующий вернулся из Валансьена, все еще теша себя иллюзиями, что союзники могут вскоре возобновить наступление. Однако к вечеру ему пришлось взглянуть в лицо действительности и принять прогноз полковника Макдонаха, что на них движутся превосходящие силы противника. Войска Клюка концентрировались по правому флангу от 2-го корпуса – к югу и западу от Монса, – угрожая отрезать его от 1-го корпуса, но больше всего сэра Джона тревожило то, что Ланрезак вопреки намерениям Жоффра начал уводить 5-ю армию из долины Самбры. Экспедиционные войска вступили в новый день, на 15 км опережая французов, и теперь этот разрыв грозил увеличиться, предоставляя немцам удобную возможность хлынуть в образовавшуюся брешь. Сэр Джон осознал, что нужно быстро отходить самому, чтобы избежать почти неминуемого уничтожения.

Экспедиционные войска встали на ночь лагерем в 5 км к югу от Монса, настраиваясь наутро начать сражение на новой линии фронта. Вечером Том Вулакомб «даже успел поразмышлять о том, что битва, когда она в разгаре, – это восхитительное действо… наши нисколько не унывают, напротив, впечатлены превосходством нашего винтовочного огня и маневрированием расчлененным строем над вражеской стрельбой и передвижениями en masse [толпой]»^{478}. Однако в час ночи 24 августа из ставки главнокомандующего поступил приказ об отступлении, не содержавший никаких конкретных указаний насчет осуществления маневра, оставляя его на откуп командирам корпусов. Здесь снова проявилась некомпетентность британского командования, особенно Мюррея и Вильсона, которые попросту не годились для штабной работы. Единственным человеком «на своем месте» там был генерал-квартирмейстер сэр Уильям (Вулли) Робертсон, который за последующие недели сумел энергично и умело наладить систему снабжения войск.

За каких-нибудь несколько часов сэр Джон Френч успел из самодовольства впасть в уныние, граничащее с паникой. То он предлагал увести войска и укрыть их в старой крепости Мобеж, то отступить на северо-запад к Амьену, порвав с союзниками. За несколько дней кампании британский главнокомандующий пришел к скоропалительному выводу, что с французскими военными нельзя иметь дело, им далеко до «порядочных малых», с которыми он готов сражаться на одной стороне. Его капризы были бы смешны, если бы не грозили серьезными последствиями для общего дела.

Тем временем в Париже утром 24 августа Жоффр сообщил военному министру Мессими, что пока у французской армии нет иного выхода, кроме как отказаться от провалившегося наступления. Государственная военная стратегия потерпела фиаско. Французская армия, растратившая почти все силы на бесполезные атаки, могла сейчас надеяться лишь на продолжительную оборону. «Наша задача, – говорил главнокомандующий министру, – продержаться как можно дольше, стараясь измотать врага и возобновить наступление, когда придет время». В свете новостей с севера глубокое заблуждение Жоффра насчет намерений противника наконец развеялось. Он понял, в чем состоит цель Мольтке.

До тех пор главнокомандующий смотрел на левое крыло сквозь пальцы. Теперь же оно стало средоточием всех его страхов – а затем и надежд. На следующий день, 25 августа, Жоффр отправил командующим (и копию сэру Джону Френчу) знаменитый впоследствии «Общий приказ № 2», заявляющий о намерении начать передислокацию крупных сил на север, чтобы сформировать новую армию по левому флангу от британских экспедиционных войск. Ему было важно выставить против угрозы с фланга силы, которые точно будут повиноваться его приказам – в отличие от британцев. Однако эта чрезвычайно сложная операция не могла быть завершена раньше 2 сентября – целая вечность при сложившихся обстоятельствах. За этот срок многое могло произойти и хорошего, и плохого – в том числе с экспедиционными войсками.

Армии, ведущей перестрелку с наступающим противником, сложно оторваться от него и отступать в строгом порядке. С первыми лучами солнца 24 августа немцы снова начали теснить 2-й корпус. Многим частям пришлось, прежде чем откатиться на несколько километров дальше к югу и встать лагерем, пережить мелкие стычки с врагом, хоть и с небольшими потерями. Известность получил прискорбный инцидент, случившийся, когда драгунская гвардия и 9-й уланский полк у Одренье бросились в атаку на немецкие орудия через открытый участок шириной 1,5 км, проявив неслыханную даже для британской кавалерии самонадеянность. Повел их в атаку подполковник Дэвид Кэмпбелл, знаменитый наездник, однажды выигравший Большой национальный стипль-чез на собственном коне по кличке Взмывающий. Тому Бриджесу, как и многим, достался тяжеловоз-гунтер из числа закупленных для армии на полях центральных графств несколькими месяцами ранее. Немало всадников вылетело из седла из-за неровностей на поле, еще больше остались без лошадей под немецким огнем. Спешившиеся всадники принялись отстреливаться, укрывшись за стогами. Конь Бриджеса по кличке Umslopoogas^[18] тоже был убит.

В конце концов британцы отступили, потеряв 80 человек (незаслуженно мало) – и гораздо больше лошадей. 14-летний немецкий школьник Генрих Гиммлер бурно радовался в дневнике: «Наши войска движутся на запад от Мааса к Мобежу. Встреченная бригада английской кавалерии разбита, в самом деле разбита! Ура!»^{479} В записях майора Джеффриса по прозвищу Ма из гренадерского полка корпуса Хейга в тот день значится «долгий изнурительный марш… по плохим пыльным дорогам на страшной жаре. Все очень устали и не могут понять, что мы такое делаем»^{480}. Возмущенный тем, что по дороге то и дело попадаются отставшие от строя Колдстримовские гвардейцы, он потребовал запретить подобные вольности в своем батальоне, в качестве единственной уступки позволив самым уставшим сложить ранцы и винтовки на багажные повозки.

Бернард Гордон-Леннокс осуждал предполагаемую секретность, из-за которой офицеров не посвящали в намерения и планы штаба верховного командования: «Очень обескураживает. Никто не знает, куда мы движемся, где кто, кто против нас, вообще ничего, а если что-то и говорится, то оказывается потом совершенно ошибочным»^{481}. На самом же деле таинственность объяснялась вовсе не секретностью, а некомпетентностью и нерешительностью штаба. Неспособность довести до сведения подчиненных задачу и контекст операций британское командование не изживет до конца кампании.

Та же картина повторилась 25 августа. У развалин древнеримского форума в Баве дорога на юг разветвлялась. Одна явно оказалась бы слишком узкой для всех экспедиционных войск и толпы беженцев из ближайших окрестностей. Было решено отправить 1-й корпус по дороге, огибавшей с востока большой Мормальский лес, а 2-й корпус почти параллельным курсом по дороге, огибавшей лес с запада. В Баве на целый день возник затор, через который с большим трудом просачивались разрозненные французские формирования. «Никогда еще я так не уставал, – признавался капитан Гай Блюитт из Оксфордширско-Букингемширского пехотного полка. – За эти 46 часов без сна мы покрыли 65 км, и вообще страшновато тащиться в хвосте. У Баве стало очевидно, что дела серьезные, дорога забита – кавалерия на лошадях, кавалеристы без лошадей, санитарные повозки, беженцы, велосипеды, коляски, орудия, пехота в ряд по четыре; пехотинцы, отставшие от своих частей; пехотные части, не ведающие, куда им двигаться, и спящие по обочинам. На булыжных мостовых Баве ноги стирались в два счета, и мы с облегчением свернули на скошенное поле, где предстояло встать лагерем. Вскоре там уже горели костры, у нас появилась еда и постель из соломы»^{482}.

Регулирование движения во время отступления было никудышным, а британцам в те первые невинные дни еще не хватало жесткости, чтобы расчистить дорогу от беженцев и повозок. Гай Блюитт, мимо которого провезли на телеге дряхлого бельгийца преклонных лет, вздрогнул, когда этот стоящий одной ногой в могиле старик крикнул из последних сил высоким визгливым голосом: «Vive l’Angleterre!» («Да здравствует Англия!») Другие части, напротив, вместо восторженных возгласов, встречавших их во время наступления, слышали возмущенный гул: местные жители догадывались, какую цену им придется заплатить, когда придут немцы. Вот как описывал вечер 25 августа лейтенант Роуз из Уилтширского полка: «Две колонны автомобилей, орудий, карет скорой помощи заняли целиком неширокую дорогу, пехота двигалась в беспорядке. <…> Темноту прорезали только вспышки молний и зарево над деревенскими домами, загоревшимися от снарядов. <…> Дождь хлынул как из ведра. Все очень устали, солдаты не получали паек уже два дня, но это не деморализовало их нисколько»^{483}.

В тот же день, 25 августа, 2-й гренадерский полк прошагал почти 25 км на гнетущей жаре, со стертыми ногами, поминутно натыкаясь на беженцев, катящих тачки и тележки. Британский офицер с жалостью смотрел на пожилую женщину, разрывающуюся между необходимостью спасаться и невыносимым для крестьянской души страхом бросить ферму. «Кто же без меня свиней покормит?» – причитала она^{484}. В 100 км к северу, в Генте, бельгийская домохозяйка Жанна ван Блейенберг писала подруге: «Плакать хочется, глядя на всех этих бедняг с детьми мал мала меньше, вынужденных оставлять коров, свиней и все нажитое тяжким трудом. <…> Война длится всего три недели, а мне уже кажется, что годы»^{485}.

Гренадеры в конце концов остановились к югу от Самбры, в городке Ландреси, где Хейг устроил новый штаб корпуса. Гвардейцы с облегчением освободились от снаряжения и с удобством расположились на постой, но в 5 вечера объявили тревогу. Услышав крики бегущих в панике по главной улице гвардейцев Ирландского конного полка: «Немцы идут!», жители попрятались в погребах. Выяснилось, что на окраине городка появился вражеский кавалерийский патруль, который почти сразу же убрался. Колдстримовцев поставили охранять подступы к мосту через Самбру, и они заняли позиции на косогоре вокруг фермы в полусотне метров к северу от реки. Вскоре послышались голоса, которые, как позже утверждали гвардейцы, с жаром пели «Марсельезу».

Однако вместо французов к баррикаде из мебели вышел немецкий офицер. Проявив беспрецедентную дерзость, сравнимую лишь с такой же беспрецедентной беспечностью британцев (Хейг возмущался в дневнике, что «их караул не отличался бдительностью»^{486}), немец ухитрился утащить оставленный без присмотра пулемет Vickers. После этого с наступлением сумерек началась сумбурная перестрелка, в которой гвардеец Джордж Уайетт заслужил Крест Виктории, выбежав под шквальным огнем гасить загоревшиеся стога, угрожающие баррикадам англичан. Однако в целом полк не особенно отличился при Ландреси.

Британцев оскорбило вероломство врага, распевающего французские песни для маскировки, однако на самом деле немцы надеялись найти в Ландреси постой, а не противника. Их колонну возглавляла полевая кухня, и если они действительно пели французский гимн, то вряд ли в качестве тактической уловки – скорее, просто мелодия понравилась. Тактическим мастерством не могли похвастаться обе воюющие стороны. Один из старших офицеров признал, что гвардейцы были «сонными и мероприятия по обороне города выполняли спустя рукава». Однако на город упало несколько вражеских снарядов, и гренадеры двинулись вперед на подмогу колдстримовцам. «Жмут как черти, эти немцы, – писал один из офицеров, добавляя затем: – Как только они попытались приблизиться, на них обрушился град пуль. Немцы храбро сунулись еще три-четыре раза, но мы неизменно их выбивали».

Потасовка у Ландреси – иначе ее не назовешь – унесла с обеих сторон примерно по 120 человек. Британцы удерживали позиции до зари, клюя носом и дрожа в темноте – резкое похолодание по ночам после дневной августовской жары входило в число неприятных сюрпризов кампании. Затем они отступили из города, радуясь, что враг дал им свернуть лагерь без потерь. Большинство гренадеров лишились личного имущества, поскольку батальонные багажные повозки ушли на строительство баррикад. Ма Джеффрис писал: «Я, как и большинство, засыпал на ходу. <…> И мы по-прежнему ничего не знали про общий ход военных действий»^{487}.

Главным последствием стычки у Ландреси стало то, что Хейг (командующий корпусом) на время поддался паническим настроениям. Британцы преувеличивали значение немецкой атаки, утверждая поначалу, что враг потерял 800 человек убитыми. Хейгу отчаянно нездоровилось, его скрутил приступ диареи, который он заглушил ударной дозой питьевой соды. За время ночной перестрелки, повергшей город в смятение, он убедил себя – и сэра Джона Френча, – что корпусу грозит неминуемая гибель. Командир корпуса и штаб бежали на юг. После этого по меньшей мере пять дней Хейг демонстрировал пораженческие настроения, которые надолго запомнили подчиненные. Он сосредоточил все силы на спасении своего корпуса, почти не интересуясь судьбой смитдорриеновского. Полковник Джеймс Эдмондс, начальник штаба дивизии, впоследствии ставший для Британии официальным летописцем Первой мировой, вспоминал этот нелицеприятный эпизод в 1930 году в личном письме своему старому товарищу: «Д. Х. …сильно потрясенный происшествием у Ландреси, вытащил револьвер и клялся “не отдавать наших жизней задаром”^{488}. Он, несомненно, считал, что Смиту-Д [орриену] тоже приходится туго. В любом случае он сыграл эгоистичную игру, бросив Смита-Д. в беде, хотя о перестрелке у Ле-Като и прорыве немцами смитдорриеновского арьергарда докладывали [Хейгу]».

Сэр Джон Френч, вместо того чтобы беспокоиться о войсках Смита-Дорриена, опасно оголившихся под неустанным натиском немцев, волновался о несуществующей угрозе корпусу Хейга. Тот продолжал свой унылый путь на юг, почти не испытывая беспокойство от противника, а его соотечественники тем временем сражались в самой кровопролитной битве за все время этого отступления.

2. Ле-Като. «Я не знаю, что здесь веселого»

Ослепительно яркое августовское солнце, согревающее и ласкающее лучами Францию, не могло развеять туман неопределенности и превратных толкований, в котором блуждали воюющие армии. 25 августа 2-му британскому корпусу отчаянно не везло: плотный поток беженцев тормозил отступающие колонны; какие-то части отставали, хватало и мелких сложностей – например, Королевских ирландских стрелков задержал длинный артиллерийский обоз, двигающийся поперек их пути. Вечером командир батальона полковник Уилкинсон Берд доложил командиру бригады, что его бойцы слишком устали, чтобы маршировать, а затем сражаться этой ночью, если их планируется оставить в арьергарде^{489}. В 10 вечера батальон вошел в Ле-Като, в 40 км к югу от Монса. Берд позвонил из почтового отделения в штаб корпуса, где ему велели двигаться дальше до селения Бертри в 5 км к западу.

Он вышел на ярко освещенную площадь, запруженную повозками и людьми – отставшими от своих частей или просто перекусывающими в ресторанах. «Вы здесь задержитесь, сэр?» – спросил один из офицеров. «Нет, это чертовски опасно», – ответил Берд. Он понимал, что стоит батальону разбрестись, и его придется собирать несколько часов. В результате батальон двинулся из города прочь по темному склону холма – и сбился с дороги. Проблуждав до 2 ночи, они выбрались в Ремон, не дойдя пару километров до Бертри, и обнаружили там штаб 3-й дивизии. На просьбу Берда накормить солдат штабной офицер ответил: «Не получится, потому что в четыре мы снова отступаем, а вчера у нас ушло пять часов на сборы». Стрелки повалились спать в ближайших фермерских постройках, а кому-то из офицеров удалось раздобыть еды в небольшом кафе в соседнем селении Моруа.

Накануне вечером 2-й корпус издал «Боевой приказ № 6», начинавшийся со слов: «Завтра армия продолжит отступление». Однако в предрассветные часы 26 августа Смиту-Дорриену пришлось пересмотреть приказ. Многие части были так же измотаны и голодны, как и Ирландские стрелки, а кто-то до сих пор маршировал в темноте по направлению к Ле-Като. Командир корпуса сознавал, что попытка сегодня же продвинуться на юг может привести к разъединению, и тогда отставшие части нагонят немцы, которые уже наступают на пятки.

В качестве исторических личностей генералам иногда недостает колорита, однако к сэру Горацию Смиту-Дорриену это не относилось никоим образом. Двенадцатый из 16 детей в семье, молодой офицер транспортной службы в Зулуленде оказался одним из немногих уцелевших в разгромном сражении 1879 года при Изандлване, после которого его представили к Кресту Виктории за мужество при спасении отступавших с поля боя. Затем он набирался опыта в колониальных войнах и сражался при Омдурмане, где крепко подружился с Китченером. Бурская война упрочила его репутацию, и после этого он прошел череду командных должностей. Убежденный сторонник реформы армии, он агитировал за винтовки и проповедовал пулеметы. В июле 1914 года Смита-Дорриена отправили в летний лагерь частного кадетского корпуса выступить перед несколькими тысячами кадетов, где, к изумлению пропитанной духом ура-патриотизма аудитории, он заявил, что «войны необходимо избежать любой ценой; война ничего не решит; вся Европа, и не только она, будет лежать в руинах; людские потери будут настолько велики, что невосполнимые утраты понесут целые народы». В то время большинство кадетов в зале поморщились, услышав эти «еретические» речи, однако те, кому посчастливилось дожить до 1918 года, вспоминали искренность и независимость мышления Смита-Дорриена с уважением.

Командиром 2-го корпуса он стал неожиданно, сменив генерал-лейтенанта сэра Джеймса Грирсона, внезапно скончавшегося от сердечного приступа. Сибаритский образ жизни и внушительные объемы Грирсона плохо сочетались с тяготами активной военной службы, однако его смерть стала тяжелым ударом, поскольку, как бывший военный атташе в Берлине, он хорошо знал немецкую армию. Китченер выдвинул Смита-Дорриена на смену Грирсону, надеясь, что тот сумеет противостоять Френчу, который его терпеть не мог. В целом спокойный и крепкий, новый командир корпуса был склонен к вспышкам крайней ярости, бросавшей подчиненных в дрожь и побудившей начальника штаба подать в отставку после Монса.

Однако именно этот человек командовал 26 августа при Ле-Като. Перед рассветом Смит-Дорриен посовещался с теми высшими офицерами, которых смог собрать. Алленби, командовавший кавалерией, доложил, что и люди, и лошади «порядком выдохлись». Если 2-й корпус не начнет отступать до зари, неизбежно придется сражаться, поскольку враг уже близко, добавил он. Хьюберт Гамильтон, командующий 3-й дивизией, заявил, что до 9 утра его часть выступить не может никак. 5-я дивизия оказалась еще более медлительной, а 4-я (выгрузившаяся с поезда после переезда из порта только вечером 24 августа и пока ожидающая части обеспечения) увязла в арьергардных боях. Смит-Дорриен спросил Алленби, согласен ли тот поступить под его командование. Кавалерист ответил, что да. «Отлично, джентльмены, значит, мы сражаемся, – патетически провозгласил командир корпуса. – А генерала Сноу [командующего 4-й дивизией] я тоже попрошу перейти под мое командование».

Присутствующие офицеры вздохнули с облегчением. После хаоса и неразберихи, царивших в войсках последние три дня, наконец обозначилась четкая задача, которая их воодушевила. Известие о том, что половине британской армии придется вести второй бой августовской кампании без поддержки и руководящих указаний верховного главнокомандующего, обрадовало поначалу и сэра Джона Френча, узнавшего об этом из доставленного в штаб на автомобиле донесения. Позже он публично отрекся от своей реакции, обличив Смита-Дорриена в мемуарах. Однако, учитывая затруднительное положение, в котором оказался 2-й корпус, сложно представить, что его командир мог бы отреагировать иначе. Он предложил попытаться нанести немцам «останавливающий удар», чтобы получить передышку для возобновления отступления. Смит-Дорриен надеялся на поддержку 1-го корпуса, не получив от Френча даже намека, что Хейг продолжает отступать, оголяя правый фланг 2-го корпуса.

В 7 утра Смита-Дорриена позвали к телефону железнодорожной сети – звонившим оказался Генри Вильсон. Заместитель начальника штаба передавал решение главнокомандующего: 2-й корпус должен возобновить отступление. Поздно, сказал Смит-Дорриен, войска уже вступили в бой и до темноты прерваться не смогут. Позже Вильсон утверждал, что ответил на это: «Удачи! Впервые за три дня я слышу чей-то бодрый голос». Однако, судя по всему, сэр Генри оценил перспективы 2-го корпуса крайне пессимистично. Позже в тот же день Смит-Дорриен в разговоре с Джеймсом Эдмондсом сетовал на то, что его держат в неведении относительно общей картины, и на то, как трудно в одиночку принимать такое серьезное решение. Эдмондс попытался его успокоить: «Не волнуйтесь, сэр, вы поступили правильно»^{490}. На это генерал возразил, что в ставке главнокомандующего явно считают иначе: «Этот Вильсон сказал утром по телефону, что, если я приму бой, будет еще один Седан» – имея в виду разгромное поражение французов в 1870 году.

Получив сообщение от Смита-Дорриена, что он намерен остаться в Ле-Като и оказать сопротивление, начальник штаба сэра Джона Френча сэр Арчибальд Мюррей решил, что на этом британским экспедиционным войскам придет конец. Его реакция могла бы показаться слишком театральной, если бы не была абсолютно искренней – он рухнул в глубокий обморок. Его коллега Чайлдс по прозвищу Фидо решил спасти положение: «Не надо врача, у меня есть пинта шампанского»^{491}. «И они влили ее в Мюррея. В пять утра! – сардонически констатировал Джеймс Эдмондс. <…> “Кудряшка” Берч, который как раз объезжал поле, с растущей яростью разыскивая кавалерийские бригады, потерянные Алленби, передал распоряжение из ставки главнокомандующего – “сберечь кавалерию и конную артиллерию”». В это время штаб Френча находился в состоянии прогрессирующего сумасшествия.

Теперь и в последующие дни главнокомандующим и его штабом владели пораженческие настроения и настоящая паника. Жоффр убедился в этом лично, когда чуть позже утром прибыл в Сен-Кантен обсудить свой новый план кампании с британцами и командующим 5-й армией Ланрезаком, пока корпус Смита-Дорриена бился не на жизнь, а на смерть в нескольких километрах к северу. Встреча состоялась в мрачном, заставленном мебелью буржуазном особняке недалеко от главной улицы, где обосновался сэр Джон Френч. Ланрезак, будучи с утра в дурном расположении духа, раскритиковал и Жоффра, и Френча (перед его собственным штабом), ошеломив и даже вызвав негодование обоих. Он согласился с утверждением Жоффра, что 5-й армии жизненно важно продолжать контратаку, чтобы оттеснить немцев, и обещал, как только его отступающие войска оставят позади окружающие Авен леса, где артиллерия не могла как следует развернуться, возобновить наступление на открытой местности.

Жоффру было невдомек, что на самом деле Ланрезак ничего подобного делать не собирался. 26 августа, пока британцы сражались у Ле-Като, 5-я армия продолжила дрейфующее отступление; из всех французских войск вести бои в тот день пришлось лишь кавалерии Сорде и горстке территориальных подразделений по левому флангу Смита-Дорриена. Том Вулакомб из Мидлсексского полка один из немногих британских офицеров выразил союзникам признательность за поддержку: «Французские войска… генерала д’Амада приняли значительную часть удара на себя». Тем временем в Сен-Кантене Жоффра потрясла гневная речь британского главнокомандующего, который возмущался отсутствием поддержки со стороны французов и тем, что британские экспедиционные войска с первой минуты на фронте никто не прикрывает. Совещание проходило в закрытой ставнями полутемной комнате, где, по словам Спирса, «все говорили вполголоса, словно в соседнем помещении лежал покойник»^{492}. Собеседникам требовались пространные разъяснения, поскольку мало кто из присутствовавших британцев говорил по-французски, а Жоффр с подчиненными плохо владели английским.

Французский главнокомандующий начал излагать свой план контратаки – «Общий приказ № 2». К его изумлению, сэр Джон Френч не знал о нем ничего: впавший в прострацию сэр Арчибальд Мюррей не успел показать вышестоящему начальству важный документ. Тогда Жоффр вкратце обрисовал суть: создать новый «маневренный кулак», объединив 4-ю и 5-ю французские армии по правому флангу от экспедиционных войск, а затем прикрыть их с левого фланга свежими силами. Он убеждал британских союзников в необходимости удержать свои позиции и провести контратаку, обещая поддержку со стороны французов.

На сэра Джона уговоры не действовали – он настаивал на том, чтобы продолжить отступление британских войск. Спирс писал: «В воздухе витала обреченность, такая же ощутимая, как перед вердиктом присяжных о виновности осуждаемого на смертную казнь»^{493}. Когда совещание закончилось, сэр Джон Френч вместе со штабом отбыл в южном направлении, не особенно тревожась о том, каково сейчас Смиту-Дорриену, ведущему бой севернее. Снова Спирс: «Это был, наверное, худший день в ставке верховного командования. Нервы на пределе, боевой дух на нуле, полное смятение. Штабным требовалось ободрение, а отъезд сэра Джона произвел прямо противоположный эффект»^{494}.

Жоффр писал в мемуарах: «Я уезжал с ощущением крайней уязвимости нашего левого фланга и с тревогой задавался вопросом, сумеют ли они продержаться до того, как я перегруппирую силы». Главнокомандующий «союзными войсками» вынужден был противостоять не только угрожающей массе немецких сил, но и сомнениям в выдержке и компетенции Ланрезака в самом уязвимом секторе, а также британскому главнокомандующему, отстраняющемуся от союзников и явно выбитому из колеи критической ситуацией. Один британский корпус отступал не по намеченному штабом верховного командования направлению, а другой по собственному почину развязал серьезное сражение. Совещание в Сен-Кантене ничего не решило, кроме того, что британцы примирились с дальнейшим отступлением Ланрезака. Жоффр уехал, не пытаясь как-то надавить на сэра Джона Френча. Обоим главнокомандующим явно не хватало главного боевого качества – хватки.

Из справедливости к командующему экспедиционными войсками нужно отметить, что обещания Жоффра насчет поддержки со стороны Ланрезака не были исполнены. Однако это едва ли оправдывало растущее стремление сэра Джона умыть руки и вовсе не участвовать в кампании. Сказать, что в штабе Френча царило уныние, а о взаимодействии и единстве не было и речи, значит не сказать ничего. Помимо того, что главнокомандующий не пользовался доверием подчиненных, к начальнику штаба питал глубокую неприязнь Генри Вильсон, уязвленный тем, что не он получил должность Мюррея. После того как Мюррея оставили на посту после позорного нервного срыва, обида Вильсона только усилилась.

Годы спустя Мюррей писал старому товарищу: «Для меня это было время тоски и унижений. <…> Как ты знаешь, высшие чины [в ставке] старались меня не замечать, постоянно вставляли палки в колеса и даже меняли мои распоряжения. <…> Ни до, ни после мне не доводилось работать с таким вероломным штатом. <…> Зачем я вообще связался с этой кликой Военного министерства, если знал, что неугоден им? Сам виноват. <…> Не хотел бросать сэра Джона. Проработав с ним столько лет, я лучше кого бы то ни было знал, как плохо он, с его здоровьем, нравом, темпераментом, годится для распутывания критической ситуации»^{495}. Будь Вильсон более преданным, добавлял Мюррей, «не пришлось бы мучиться с сэром Джоном в одиночку». Единственное, что роднило Френча, Мюррея и Вильсона, – недоверие друг к другу, тревожный симптом для совещания в условиях боевых действий. Личные взаимоотношения среди большей части британского верховного командования, воюющего во Франции, варьировались от натянутых до глубоко неприязненных. За последующий год они не наладились, и интриги расцвели пышным цветом. Генри Вильсон, например, сообщил как-то Френчу, что Китченер – такой же враг британских экспедиционных войск, как Мольтке или Фалькенхайн. Если в британском верховном командовании и существовало какое-то братство, то лишь подобное тому, которое было у Каина и Авеля.

26 августа, когда рассеялся утренний туман, один за другим возвращающиеся из разведывательного вылета пилоты Королевского летного корпуса докладывали, что все подъездные дороги перед позициями 2-го корпуса на многие километры забиты вражескими войсками. «Карты [летчиков] были черными от линий, обозначающих колонны немецких войск», – свидетельствовал штабной офицер^{496}. Один только пехотный полк в составе трех батальонов, с 233 лошадьми и 70 повозками в придачу, растянулся на 3 км. Шесть таких полков стремительно приближались к Ле-Като, известному как место рождения Матисса. «Высушенный солнцем, дремлющий городишко, – писал о нем один британский офицер, – не подозревал о том, что вот-вот войдет в историю под грохот орудий, и казалось, ничто не могло его разбудить»^{497}. Сражение, которое пришлось выдержать Смиту-Дорриену 26 августа, в 568-ю годовщину битвы при Креси, оказалось куда более кровопролитным, чем у Монса, – и унесло столько же британских жизней, сколько унесет в следующей мировой войне день высадки союзных войск в июне 1944 года. За все последующие четыре года войны уцелевшим не доведется испытать того, что выпало на их долю в этом сражении. Таких битв, чтобы, стоя на возвышении примерно в паре километров к северо-востоку от Ле-Като, можно было невооруженным взглядом окинуть большую часть стратегических точек, у британской армии больше не случалось.

Городок прятался в долине, невидимый для 60-тысячной армады, занявшей позиции на 15 км зеленых лугов и золотых полей, расстилающихся вокруг. Уже убранные кукурузные поля простирались, на сколько хватало глаз, перемежаясь зеленевшими участками сахарной свеклы и клевера с редкими аккуратными стогами. Одному из солдат местность показалась похожей на знакомый учебный плац – «как Солсбери-Плейн, только без деревьев»^{498}. Смит-Дорриен расположил свой измученный корпус на малопригодном плацдарме, не проведя необходимую рекогносцировку. Некоторым частям, особенно по правому, ближайшему к Ле-Като флангу, пришлось оборонять позиции, оказавшиеся как на ладони у наступающих сверху немцев, которые могли подготовиться к атаке в «мертвой зоне». Позже критики утверждали, что британцам куда выгоднее было бы закрепиться на хребте повыше, в километре к югу. Смит-Дорриен пожал бы на это плечами: «Не до жиру».

Местные жители вышли помогать британцам окапываться. Ближайший к Ле-Като полк, Йоркширский, засел в неглубоких стрелковых ячейках, выкопанных Королевскими саперами, слева от Суффолкского полка. Норфолкцы пилили одиноко торчащее дерево у своей позиции – хороший ориентир для вражеской артиллерии. Отделения связи раскатывали по намеченному полю битвы на своих повозках с катушками, разматывая телефонные кабели, которых отчаянно не хватало – слишком много было израсходовано и потеряно при Монсе. Важнейшими средствами связи на всем протяжении августовской кампании оставались надежные гражданские и железнодорожные французские телефонные сети. Как отмечал позже официальный историк, «в начале кампании у нас была государственная телефонная сеть, в которой благодаря удачному стечению обстоятельств линий связи имелось куда больше, чем удалось проложить связистам в течении войны»^{499}. Тем не менее иногда в августе приходилось передавать сообщения светом или семафорными флажками. Самым надежным методом связи оставалась испытанная тысячелетиями передача с гонцами – пешими или конными. При Ле-Като курьеры, галопирующие от части к части и доставляющие приказы с ежеминутным риском для жизни, были неотъемлемым элементом боя.

Сражение разворачивалось постепенно, с правого фланга британского фронта. Немецкая артиллерия открыла огонь в 6 утра, и вскоре войска Клюка уже вошли в незащищенный Ле-Като, тесня британские пикеты назад к холму у восточной окраины городка. Один из наступавших, лейтенант Кулорн, вспоминал позже: «Я приказал взводу: “Вперед! В атаку!” – и мы начали наступать короткими перебежками^{500}. Оглянувшись в момент передышки, я обнаружил рядом лишь восьмерых солдат и пару унтеров. Остальные не тронулись с места». Однако его полк все же продвигался вперед, по несколько метров за раз. К 9 утра орудия Клюка поливали шквальным огнем суффолкцев и йоркширцев вместе с прикрывающими их батареями, которые оказались как на ладони перед немецкой артиллерией. Кошмар растянулся на часы. Полковник суффолкцев погиб в числе первых; вскоре одна из британских батарей лишилась всех офицеров и осталась с одним-единственным орудием. К середине утра Смита-Дорриена обошли с правого фланга, и остаток дня немцы стреляли по суффолкцам и йоркширцам с трех сторон, ведя продольный пулеметный огонь по британским позициям.

Некоторые части 2-го корпуса дальше к северу не успели добраться до назначенных позиций на линии фронта к началу сражения. В 7 утра запыхавшийся ординарец с приказом немедленно выступать в Бертри прикатил на велосипеде к ферме, где прикорнул на пару часов командир Ирландских стрелков полковник Берд. Сперва Берд растерялся, не зная, где искать своих солдат. Он поднял капитана Диллона, адъютанта, крепко спавшего в кресле. «Простите, сэр, мне очень стыдно, – извинился Диллон. – Помню, как сел, и больше ничего – пока вы меня не разбудили». Час спустя, ведя за собой клюющий на ходу носом полк, Берд вошел в Бертри, где у штаба корпуса встретил Смита-Дорриена^{501}. «Вы готовы сражаться?» – спросил генерал. «Да» – ответил Берд. Подтянутый, сосредоточенный командир корпуса обвел взглядом колонну. «Орлы! Им нужен хороший бой и больше никакого отступления». Ирландских стрелков развернули в 3 км к северо-западу от вокзала Кодри, по центру британского фронта.

По свидетельству одного из штабных офицеров, Смит-Дорриен, понимая, что жребий уже брошен, не хотел никакого вмешательства главнокомандующего. «Его очень тревожило, как бы не явился сэр Джон, – он довольно долго распространялся на эту тему, отметив мимоходом, что левый и правый фланги оголены, однако он намерен задать немцам хорошую трепку, несмотря на риск попасть в окружение»^{502}. Около 10 утра немецкая пехота начала массированное наступление через скошенные поля к западу от Ле-Като. Клюк ошибочно полагал, что развертывает свой 4-й корпус против шести дивизий британских экспедиционных войск, отступающих на юго-запад. В результате этого просчета формированиям Клюка, сталкивающимся с британцами в неожиданных местах, пришлось постоянно вступать в нескоординированные стычки, не оставившие им шанса навалиться всей массой.

Войска Клюка устали не меньше противника, после 50-километрового марш-броска совершенного накануне. Вопреки утверждениям британцев о превосходящих силах, брошенных в атаку на 2-й корпус, 26 августа против Смита-Дорриена выступили только шесть полков, три-четыре егерских стрелковых батальона и несколько тысяч спешившихся кавалеристов. При поддержке первоклассной артиллерии это была внушительная и грозная армия. И все же на битву Давида с Голиафом (каким сражение при Ле-Като осталось в британских преданиях) оно походило мало. Силы были примерно равны.

Как и при Монсе, приближающиеся толпой на расстояние выстрела войска противника выкашивались подчистую. «Промахнуться по немецкой пехоте невозможно, – писал 43-летний майор Берти Тревор, командовавший ротой йоркширцев. – Они прут целыми отрядами»^{503}. Однако и обороняющиеся, в свою очередь, страдали от артиллерийского огня, который нанес особенно сильный урон британским батареям, развернутым так же открыто, как и их предшественницы на хребте Мон-Сен-Жан при Ватерлоо в 1815 году. Первому герцогу Веллингтону и впрямь многое при Ле-Като показалось бы знакомым: вражеские войска, наступающие тесными колоннами; возницы, хлестающие взмыленных лошадей артиллерийских расчетов, спешащих к позициям; курьеры, снующие туда-сюда с приказами.

Немецкий офицер недоумевал: «Невозможно поверить, что человек из плоти и крови способен выдержать такую мощную атаку. <…> Наши наступали со всей решительностью, однако эти ни с чем не сравнимые солдаты отбрасывали их снова и снова. Невзирая на потери, английская артиллерия кидалась на защиту пехоте и поддерживала смертельный огонь на виду у наших собственных орудий»^{504}. Другой участник событий с немецкой стороны, лейтенант Шахт из пулеметной роты, отзывался о происходящем более скептично: «Перед нами показалась [британская] батарея, расположенная, по нашим меркам, слишком близко к линии обороны, в самой гуще пехоты, к которой мы подошли почти вплотную. Приготовиться! Цель на 1400 м! Беглым огнем! Недолет. Выше! Вскоре наблюдаем результат. Мечутся, словно муравьи в разоренном муравейнике. Повсюду вперемежку люди и лошади снуют и падают под неумолчное тра-та-та пулеметов»^{505}.

Когда Смит-Дорриен отправил свой скудный резерв в подкрепление оказавшемуся под ударом правому флангу, мало кому удалось прорваться под огнем немцев. Берти Тревор из Йоркширского полка позже утверждал, что эту битву «не описать словами. <…> Каждый из нас расстрелял по 350 обойм, и многих положили. Но мы угодили в западню – странно, как вообще кто-то выбрался живым и невредимым. Тому, кто не выстаивал час за часом под взрывами и шрапнелью, под пулеметным и винтовочным огнем, не понять, что такое война. Я не знаю, что здесь веселого»^{506}. Кружащий над полем немецкий аэроплан, который, намечая цели для артиллерии, периодически сбрасывал цветные дымовые бомбы, придавал современный колорит сражению в стиле XIX века. К 10 утра по правому флангу Смита-Дорриена одна артиллерийская батарея лишилась всех офицеров и осталась с единственным орудием. В этом сражении батальоны разных британских графств – йоркширцы, суффолкцы, корнуоллцы, аргайл-сазерлендцы и батальон Восточного Суррея – проявили стойкость и профессионализм, которых их командованию – за исключением командира корпуса – ощутимо не хватило.

На левом британском фланге день начался с небольшой катастрофы. 1-й Собственный полк Его Величества всю ночь провел на марше. Рассвет он встретил на дороге к Линьи, дожидаясь обещанного завтрака. Капитан Р. Бомон заметил на горизонте всадников, не похожих ни на британцев, ни на французов, однако предположение, что это могут быть немцы, его полковник отверг как заведомую чушь^{507}. «Враг, – отрезал командир, – находится по меньшей мере в трех часах». Услышав долгожданный грохот повозок, солдаты обрадовались: «А вот и кухни!» Сложив оружие, все вытащили походные миски, несмотря на то что повозки, показавшиеся вслед за всадниками, начали разгружать, так и не доехав до британцев. В результате немецкая кавалерия получила возможность без помех развернуть свои пулеметы и открыть огонь по тысяче столпившихся в ожидании завтрака британских солдат.

Первая же пулеметная очередь убила полковника и обратила в паническое бегство три роты, побросавшие сваленные в кучу винтовки. Почти все побежавшие упали замертво, уцелели только те, кто сразу кинулся на землю. В конце концов помощнику командира удалось, собрав уцелевших, вызволить оружие и вытащить большинство раненых. Однако суровый урок, показавший, чем опасно разгильдяйство, чудовищно дорого обошелся Собственному Его Величества полку, в считаные минуты потерявшему 400 человек убитыми. Среди очевидцев этого конфуза был командир взвода соседнего Уорвикского полка лейтенант Бернард Монтгомери, впоследствии фельдмаршал, который крайне отрицательно отзывался о большинстве сторон британского командования и управления того дня. На какое-то время полку Его Величества удалось удержать позиции, имея дело лишь с немецкой кавалерией и стрелками. Однако, когда с левого фланга полк начали обходить всадники генерала Георга фон Марвица, британская пехота отступила.

Немцы, в свою очередь разворачивающиеся на виду у противника, пострадали не меньше, чем войска Смита-Дорриена: Гэмпширский полк стрельбой из винтовок обратил в поспешное бегство немецкую батарею, отцепившую орудия и собравшуюся начать обстрел. Действия полевой артиллерии обеих воюющих сторон осложняло то, что расчетам необходимо было видеть цель – для стрельбы так называемой прямой наводкой. Передовых наблюдателей, корректирующих огонь по телефонной связи, тогда еще не было. Памятуя сокрушительное поражение британцев при Коленсо в Англо-бурской войне, развертывать артиллерию и конные упряжки в пределах досягаемости немецких винтовок и пулеметов было безумием, однако подобное повторялось в течение всего дня при Ле-Като, а потом снова и снова на протяжении августовской кампании. Британские орудия стреляли по открытым целям с расстояния 1100 м – не намного лучше артиллерии Веллингтона при Ватерлоо. Немцы были лучше оснащены для ведения огня с закрытых позиций с помощью тяжелых гаубиц, однако обе стороны сдерживал ограниченный запас боеприпасов. Шквальные залпы наводили ужас на тех, кто под них попадал, но по сравнению с той мощью, которой достигнет артиллерия в дальнейших битвах, это были детские игры.

Даже во время самой жестокой боевой операции не бывает так, чтобы все участники сражались одновременно. При Ле-Като, в то время как одни части серьезно страдали, другие провели на удивление спокойное утро в первоначально обойденных немцами секторах. Том Вулакомб из Мидлсексского полка свидетельствовал, что около половины двенадцатого он «съел не самый хороший обед» в батальонной столовой тыла. Вернувшись на передовую, какое-то время «мы болтали и перешучивались, начиная зевать от скуки»^{508}. Даже когда вокруг начали падать немецкие снаряды, Вулакомб продолжал завороженно наблюдать за четырьмя черными коровами, безмятежно пасшимися неподалеку. В итоге одну убило прямым попаданием, но остальные три все так же беспечно жевали жвачку до конца боя. Один из участников с немецкой стороны с таким же удивлением писал об овечьей отаре, которая с отчаянным блеянием пересекала линию фронта под грохот канонады.

Пехотный лейтенант Реблинг, смотревший в направлении британских позиций в наблюдательную трубу, обнаружил, что установить, откуда стреляет противник, все равно не удается: «Мимо постоянно что-то свистело и врезалось в землю. Потом вдруг стоящий через одного от меня выкрикнул: “Адье, Зубенбах, мне крышка!” “Брось, Буссе! – осадил его капрал Зубенбах. – Выше нос!” Чуть погодя раздался стон: “Задето лишь плечо и ухо…”»^{509} Реблинг забрал у раненого винтовку и патроны, однако по-прежнему не мог разглядеть, куда стрелять. Вокруг начала рваться шрапнель, у лейтенанта задело пулей ружейный ремень и пробило руку. Перевязал его один из солдат.

Канонада со стороны британцев постепенно стихала, по мере того как делали свое дело немецкие орудия. Но когда лейтенант Фрике вскочил на ноги и взмахнул саблей, поднимая своих солдат в атаку, пуля тут же сразила его. Потом на глазах Реблинга та же участь постигла ротмистра, сына офицера, участника Франко-прусской войны: «Сабля его отца, смертельно раненого в должности командира этой же самой 7-й роты под Бомоном в 1870-м, упала на землю навеки». У городка Кодри лейтенант фон Давьер, чтобы подбодрить солдат под обстрелом, вызвал гомерический смех, прокричав: «Я потерял свой монокль! Кто подберет – отдайте после битвы!»^{510} Противники-британцы удостоили бы его аплодисментов.

Немцы начали теснить экспедиционные войска по центру фронта лишь около полудня, неся при этом ощутимые потери. Полковник мидлсексцев Халл подпустил врага на 500 м. Залп британцев возымел эффект, однако спешившаяся немецкая кавалерия к тому моменту уже просочилась в Кодри. Ирландских стрелков, удерживающих часть городка, подняли в контратаку. К облегчению полковника Берда, приказ отменил старший по званию, заявивший: «Главное для нас – остановить и измотать немцев»^{511}. Вскоре после часа дня вокруг начали сыпаться снаряды, и Берд увидел бегущих в тыл британских солдат. Все транспортные лошади мидлсексцев были убиты, вскоре запылали городские дома. «Многие бежали назад в позорном беспорядке, даже офицеры некомандного состава, – писал офицер связи Александр Джонстон. – Становится грустно и тревожно за будущее, когда видишь англичан, ведущих себя подобным образом, тем более что и огонь не был сильным, и потери не особенно тяжелыми. Бежали, разумеется, только плохие солдаты или те, кто остался без командования, поскольку офицеров убило или ранило; немало было и стойких бойцов, которые храбро держались до последнего».

Полковник Берд пытался сдержать бегущих из Кодри, когда внезапно столкнулся со своим командиром бригады: тот, обмякнув, сидел верхом на скакуне, которого вели под уздцы в тыл два штабных офицера. «Здравствуйте, сэр, – сказал полковник. – Надеюсь, вы не ранены». «Нет-нет, просто возвращаюсь ненадолго назад», – пробормотал командир бригады и покинул поле боя. Высшего офицера оправдывала контузия осколком снаряда, однако в последующих сражениях рядовых за подобные поступки будут расстреливать. Немцев на время вытеснили из южной половины Кодри благодаря контратаке, в которую повел горстку британцев адъютант командира дивизии.

Тем временем по правому флангу положение 2-го корпуса ухудшалось. Смит-Дорриен рассчитывал на поддержку Хейга, но формирования 1-го корпуса все еще отступали, хотя их уже почти никто не преследовал, а ставка верховного командования даже не пыталась развернуть их обратно. В результате немцы смогли беспрепятственно ударить по открытому флангу у Ле-Като. Пехота и батареи попали под шквальный артиллерийский и пулеметный огонь противника, который теперь мог обозревать британские позиции до последнего метра. Рядовой Фред Петч из Суффолкского полка стрелял по немцам, подбирающимся со стороны небольшого оврага справа, когда одна пулеметная пуля отскочила рикошетом от ствола его винтовки, а вторая пробила навылет левое бедро и правую ногу, «почти парализовав левую сторону»^{512}. Когда наступило недолгое затишье, показалось «будто рефери просвистел в свисток. Мы лежали и гадали, какой будет вторая половина “матча”», – писал Джордж Рейнольдс из Йоркширского полка.

Вторая половина мало чем отличалась от первой. Вскоре после полудня стало очевидно, что британцам нужно отступать – некоторые уже и так просачивались в тыл. Несколько частей благополучно отступили, но остальные задержались, и немецкая пехота подобралась к ним сзади, по холму у Ле-Като. «Около 14:30 положение ухудшилось дальше некуда, – писал Берти Тревор из Йоркширского полка. – Гребень холма справа от нас… разнесли в клочья, максимы лупили по нам почти в упор, с расстояния около 800 м; беспрерывно рвались снаряды и летела шрапнель. Половина наших была ранена, боеприпасы заканчивались. <…> Один батальон уже сдался, я видел, как немецкая гвардия взяла их в плен и проскакала вокруг парадным маршем»^{513}.

Сложнее всего оказалось вытаскивать с поля боя британскую артиллерию. Огневые позиции некоторых батарей были расположены на одной линии с пехотой. Расчет должен был подойти с упряжкой к орудию, подцепить его и увезти в тыл, и все это под прицелом расположенных в полутора километрах немцев. На глазах у правого фланга Смита-Дорриена артиллеристы проявляли незаурядную, забытую уже доблесть, снова и снова устремляясь галопом вперед под градом пуль и снарядов в попытках вытащить свои орудия. Пехота, повскакав, радостными криками приветствовала лошадь артиллеристов, мчащуюся по склону на виду у немцев. На стороне противника лейтенант Шахт и его коллеги-пулеметчики не верили своим глазам: «Чуть ли не в самой гуще разрывов вдруг появилась темная масса. Это был [британский] отряд, приближающийся бешеным галопом. Мы подумали только: “Они что, свихнулись?” Но нет, это они с беспримерной храбростью пытались в последнюю минуту вытащить свои батареи. <…> 12 пулеметов нестройным хором застрочили по этим самоубийцам. Какая же кошмарная там возникла свалка! <…> Одна [лошадь] осталась стоять под этим диким градом пуль, пощипала траву, заржала, требуя воды, и устало помотала головой».

Снова и снова пули и рвущиеся под ногами снаряды валили всадников и лошадей на землю в бьющиеся окровавленные груды. Два орудия удалось вытащить из мясорубки и отвезти в тыл, однако соседние пришлось бросить, сняв затворы. Крест Виктории получили один офицер и двое ездовых, которые, промчавшись в 200 м от приближающейся немецкой пехоты, каким-то чудом вывезли одну из двух гаубиц. Второй отряд, предпринявший аналогичную попытку, был уничтожен полностью. Суффолкцы, аргайл-сазерлендцы и йоркширская легкая пехота прикрывали в середине дня отход 5-й дивизии, неся большие потери. В 3 часа дня майор Тревор из Йоркширского полка увел уцелевшую часть своей роты. При отступлении через поле рядом с ним убило двоих, однако «мы шли, а не бежали, как и подобает настоящим олдершотцам; три раза мы разворачивались и отвечали на огонь противника. Потом каждый ринулся к траншеям и другим укрытиям под смертельным огнем. <…> Мы отступали через орудийные батареи, вокруг которых лежали убитые артиллеристы»^{514}.

Смит-Дорриен стоял у дороги, глядя на марширующие мимо войска – в предсказуемом беспорядке, но на удивление бодрые духом в большинстве своем. «Это было восхитительное зрелище, – писал он позже. – Они шли размеренным шагом, покуривая трубки как ни в чем не бывало, все формирования перемешались между собой. Тогда они напомнили мне толпу, возвращающуюся со скачек»^{515}. Отзыв, надо сказать, мало общего имел с действительностью: корпусу Смита-Дорриена пришлось разыграть сражение XIX века против мощи оружия XX века, и ни одному из здравомыслящих его участников такой расклад понравиться не мог. Кроме того, ошибочно было бы делать вид, будто все как один проявляли героизм. Офицерам приходилось размахивать револьвером, останавливая дезертиров. В середине дня в Кодри полковника Ирландских стрелков Уилкинсона Берда, принявшего командование бригадой, попросили возглавить новую контратаку. Когда он отдал приказ майору, командующему соседним батальоном, тот посмотрел Берду в глаза и сказал: «Должен предупредить, сэр, люди больше в атаку не пойдут. Их сильно потрепало». – «А обороняться смогут?» – «Думаю, что да»^{516}.

Отчаянно пытаясь что-то разузнать, Берд окликнул разгоряченного штабного, скачущего мимо: «Эй! Эй! Скажите, что произошло!» Тот крикнул в ответ: «5-я дивизия справа от нас разбита наголову. 4-ю дивизию слева теснят назад. До свидания!» Описанная им картина довольно сильно преувеличивала бедственное положение британцев, однако точно отражала панику, охватывающую тех, кто должен был проявлять стойкость. Александр Джонстон был сильно возмущен, когда его командир бригады объявил отступление из Кодри: «Мне кажется, нам следовало постараться удержать город. Немецкая пехота не выказывала намерения атаковать». Однако ливень орудийного огня остудил боевой пыл защитников. Уилкинсон Берд попросил майора соседнего батальона прикрывать отступление в арьергарде. «Я постараюсь, сэр, – ответил майор, – но должен предупредить: после всего пережитого мои ребята могут не выдержать сильную атаку». Несмотря на проявленное британской артиллерией мужество, командир батареи, которого Берд попросил поддержать бригаду огнем, отказался, заявив, что не может подставлять своих людей под немецкие винтовки. Тогда Берд официально отдал приказ командиру батареи, однако вскоре узнал у ординарца, что батарея отступила в тот же миг, как немцы начали стрелять по ней от Линьи. Поступок благоразумный, но бесславный.

В конце концов конный ординарец подал бригаде Берда сигнал к отступлению. Сотни солдат, лежавших до того на скошенном поле, поднялись и побежали на юг к мосту за железной дорогой, проходившей позади британского фронта. Одному из очевидцев сцена напомнила «начало большого кросса по пересеченной местности». Берд и адъютанты частей сели в седло – чтобы их хорошо видели солдаты: «Мы смотрели на это столпотворение. Первыми показались ездовые, погоняющие упряжки с орудиями, и повозки, облепленные цепляющейся за борта пехотой. Затем, через некоторое время, – толпа выбившихся из сил и бредущих шагом. <…> И в самом конце – офицеры, идущие поодиночке или парами».

Халл, несгибаемый командир мидлсексцев, отступал последним из своей дивизии. Некоторые артиллерийские расчеты поспешили в тыл, даже не пытаясь вызволить орудия, что побудило молодых офицеров Ирландских стрелков вызваться прикатить брошенные пушки. Однако без лошадей и сбруи задача представлялась невыполнимой. Ирландские стрелки в тот день потеряли пять офицеров и 60 рядовых убитыми и пропавшими (большинство попали в плен) – и еще 25 ранеными. Уилкинсон Берд прошел это сражение невредимым, однако три недели спустя потерял ногу в другой битве. Лейтенант Зигенер, немецкий пехотинец, рассказывал, как начали наступать его солдаты при виде отходящих британцев: «Несмотря на большие (и продолжающие расти) потери, мы хотели дожать врага. В 200 м от нашего фронта находилась траншея, в которой еще сидели бойцы. Но и там уже виднелись белые флаги. Британцы выходили с поднятыми руками. Один офицер подошел и сдал свою саблю, но издали по нам по-прежнему палили. Я указал на это и пригрозил немедленно его расстрелять. Британец махнул своим, и пальба стихла»^{517}.

Йоркширцы по правому флангу проявили беспримерную самоотверженность. К 16:30 их отрезали, немецкий горнист протрубил британский сигнал прекращения огня, надеясь избежать дальнейшего кровопролития. Остатки батальона продолжали сражаться; один из офицеров, 42-летний майор Чарльз Йейт, повел 19 уцелевших в последнюю штыковую атаку, в которой был тяжело ранен. О том, как расценивать такие подвиги – как героизм или как напрасные жертвы, – будут спорить еще долго; Йейта же наградили Крестом Виктории посмертно, поскольку он погиб в немецком плену, вроде бы при попытке к бегству. Некоторых йоркширцев немцы, в конце концов захватившие позиции, закололи штыками, однако большинство пощадили и с ранеными обращались гуманно. Когда те немногие, кому удалось пробраться обратно к основным силам 2-го корпуса, построились, недосчитались полковника йоркширцев и 17 офицеров почти со всеми подчиненными. Командование остатками принял на себя Берти Тревор.

По центру британского фронта Шотландские горцы Гордона не получили сигнала к отступлению, который около пяти вечера подал верховой, не потрудившийся подскакать к увязшей в бою части ближе чем на 250 м^{518}. Семафорящего верхового заметил один субалтерн, но ничего не сообщил, поскольку ему было не до того. Три взвода ускользнули по собственному почину и вернулись в результате в британский строй. Остальные продолжали отстреливаться с Оденкурского гребня до темноты вместе с отставшими из числа Королевских шотландцев и Королевских ирландцев. Непонятная ссора завязалась между командиром гордонцев и временно повышенным до полковника офицером, по совпадению носившим фамилию Гордон, кавалером Креста Виктории, полученного в Южной Африке. Гордон, объявив себя старшим по званию по отношению к командиру полка, взял командование на себя и увел шотландских горцев на юг по темноте. В селении Бертри несколько офицеров вошли в бар и, обнаружив сидящих там немцев, по их собственному малоправдоподобному утверждению, пригрозили им револьверами и расстреляли. В конце концов почти вся часть числом 750 человек сдалась в плен. Подробности их печальной одиссеи, наверняка включавшей ожесточенные взаимные обвинения между высшими офицерами, канули в Лету. Раненый шотландский офицер рассказывал, как молодой немецкий лейтенант угостил его шоколадом и спросил: «Зачем вы, англичане, с нами связались? Это бессмысленно. Мы через три дня будем в Париже».

Французская кавалерия генерала Сорде, вступившая со своими 75-мм орудиями в бой дальше к западу, сыграла бесценную роль в прикрытии британского отступления, которое продолжалось и ночью. Дивизия генерала Анри де Феррона также атаковала немецкие формирования, развертывающиеся по направлению к Ле-Като. Без их поддержки войска Клюка обратили бы левый фланг Смита-Дорриена в бегство еще днем – с катастрофическими последствиями. Некоторые позиции 2-го корпуса обстреливались немецкими снарядами не один час после того, как британцы их оставили. «Британцы отошли так мастерски, что мы даже не заметили», – писал капитан кавалерии Фрайхерр фон дер Хорст^{519}. Смиту-Дорриену удалось завершить упорное противостояние самым сложным из тактических маневров – отрывом от подошедшего вплотную противника.

Немецкий капитан артиллерии Фриц Шнайдер назвал 26 августа славным днем в истории своего полка, но «британцы тоже сражались храбро. Это нужно отметить. Они держали свои позиции, несмотря на тяжелые и кровопролитные потери. <…> Когда вечером мы оказались на дороге в Бовуа, мимо нас провели группу из 40–50 пленных. Все это высокие, крепко сбитые парни с впечатляющей выправкой и формой. Никакого сравнения с низкорослыми, бледными, растерянными французами в перепачканных мундирах, которых мы захватили два дня назад в Турне!»^{520} Самым популярным трофеем с поля боя оказались десятки брошенных британских шинелей – победители оценили качество.

Неудавшаяся попытка окружить и разбить войска Смита-Дорриена плохо отразилась на репутации Клюка и заодно продемонстрировала силу сопротивления, с которой придется столкнуться немцам. Позиции, занятые 2-м корпусом 26 августа, были заведомо проигрышными. Однако Смит-Дорриен не потерял самообладания и вызволил свои войска, сохранив вполне сносный боевой порядок. И все же до триумфа британцам в этом сражении, как и в битве при Монсе, было далеко. Они просто задержали противника на несколько часов и избежали катастрофы, в основном благодаря тому, что враг не смог оперативно сосредоточить против них превосходящие силы. 2-й корпус бросил на поле боя 38 орудий, официальные потери при Ле-Като составили 7812 человек – серьезный урон для маленькой армии, хотя в последующие дни в строй вернулось немало отставших. Таким образом, наиболее вероятным числом потерь с британской стороны представляется 5000, из которых около 700 были убиты, 2500 – взяты в плен, остальные ранены.

Во время отступления 2-го корпуса стоявшие по обочинам штабные офицеры, направляли людей к своим частям. Идентификацию затрудняло то, что многие раздали кокарды жителям окрестных селений. Том Вулакомб из Мидлсексского полка делился наблюдениями и собственными смешанными чувствами при отступлении: «Дорога… была кошмарной – повсюду мертвые и раненые лошади, людские тела; столпотворение из лафетов, орудий, карет скорой, повозок, телег, многие без извозчиков, хаотично двигаются и сталкиваются. Я маршировал в тот вечер свежий и полный сил, хотя в бой незадолго до того вступал выжатый, словно лимон. Враг умеет взбодрить».

Корпус Смита-Дорриена отвоевал 12-часовую фору у противника, который не пытался пуститься вдогонку. Анализ потерь полков показывает, что Клюк при Ле-Като лишился вполовину меньше людей, чем Смит-Дорриен: у немцев в плен попали единицы, в отличие от многочисленных оставленных на поле боя британцев. Боевые потери у Клюка за 10-дневный период, охватывающий бои при Монсе и Ле-Като, составили немногим больше 7000. 1-я немецкая армия за весь август признала потерю лишь 2863 человек убитыми и пропавшими и еще 7869 – ранеными. Подобные цифры можно считать незначительными, учитывая, что под началом Клюка воевало 217 384 человека. Однако не меньше прямых потерь его беспокоил список больных, насчитывающий 8000 человек, – в основном стерших ноги до невозможности маршировать. Официальные британские историки в 1920 году доказывали, что немцы намеренно преуменьшали потери, хотя верить этому нет никакого резона. Британские экспедиционные войска храбро выстояли в обеих решающих августовских битвах, однако нанесли гораздо меньший урон противнику, чем предполагали оптимисты тогда и воображали романтики впоследствии.

Немецкие солдаты прониклись в этих двух боях уважениям к британской решимости и стрелковому оружию, но командиры не увидели ничего такого, что должно было бы заставить их содрогнуться. Мольтке выразил удовлетворение исходом битвы при Ле-Като: формирования Клюка продолжали наступать, тесня экспедиционные силы. Британцы выстроили героическую легенду вокруг отдельных подвигов и затушевали неприглядную общую картину. Возможно, у Смита-Дорриена не было иного выхода, кроме как выдержать этот бой. Однако в тот день убранные поля под Ле-Като чуть не стали для него смертельной ловушкой, из которой ему все же удалось выскользнуть – с недооцененной помощью французов.

Ночью 26 августа Хейг послал в штаб верховного командования телеграмму, продиктованную, как предполагал впоследствии официальный историк Эдмондс, угрызениями совести: «Никаких вестей о 2-м корпусе, если не считать грохота орудий со стороны Ле-Като и Бомона. Может ли 1-й корпус чем-то помочь?»^{521} Разумеется, уже не мог. Этот день остался позади, унося с собой один из самых недостойных эпизодов в военной карьере Хейга. Эдмондс (с очевидным раздражением) утверждал, что командир 1-го корпуса никогда не поддерживал разговоры о Ле-Като – если не считать высказанного им мнения, что Смиту-Дорриену в принципе не следовало там сражаться. «Думаю, Хейг не слишком гордился августом 1914 года», – констатировал историк^{522}. Решимость и профессионализм британских солдат с натяжкой, но компенсировали промахи и недоработки высших офицеров. Главным результатом двух сражений – при Монсе и Ле-Като – стала успешная приостановка войск Клюка: каждый не покрытый немцами за день километр прибавлял Жоффру простор для маневра. Время приобретало особый вес, который Мольтке постепенно начинал ощущать на своих плечах.

7. Отступление

Что-что, а отступать с достоинством британцы умели. Корунна в 1809 году, Кабул в 1842 году, Дюнкерк в 1940 году, а в 1914 году – Монс. В Бельгии и Франции того августа британские экспедиционные войска пожинали плоды государственной политики Асквита, повторявшего ошибку многих британских правительств, на протяжении столетий прибегавших к той же тактике «символического жеста». Министры отправили на Континент до абсурдного крошечную армию, которая тут же ввязалась в сражения между крупнейшими европейскими сухопутными державами. Только благодаря счастливому стечению обстоятельств – большой французской армии и промедлению немцев – британским экспедиционным войскам удалось избежать катастрофы, которая грозила им из-за несообразных размеров и некомпетентности главнокомандующего. Ни в коем случае нельзя забывать, что общий отход французской армии из восточной Франции представлял собой куда более важный (хотя бы в силу масштабов) стратегический маневр, чем отступление британцев из Монса. Солдатам Жоффра дальше к востоку пришлось испытать примерно то же, что и британцам.

В течение 11 дней после Ле-Като на гнетущей жаре, перемежающейся неожиданными грозами, длинные колонны людей, лошадей и повозок тянулись на юг, иногда засыпая на ходу или во время езды. Сержант артиллерии Уильям Эджингтон писал 26 августа: «Дошли до Сен-Кантена под проливным дождем, всех страшно клонит в сон. Пайка нет. <…> Весь личный состав подавлен – не только из-за постоянного отступления, но и из-за полного отсутствия информации; похоже, нас просто гонят назад вслепую»^{523}. Некоторые отстающие, не в силах терпеть боль в стертых ногах и бесконечный унылый марш, украдкой ускользали в ближайший лесок или поле, где засыпали блаженным сном, а просыпались уже в немецком плену или погибали от рук немцев. Иногда таких отставших укрывали бельгийцы и французы, некоторых выдавали, других в ряде случаев расстреливали месяцы спустя. Вспыхивали и мелкие бои, когда арьергардные части, отставая, оказывались отрезанными от своих.

Для некоторых британских офицеров и рядовых Ле-Като оказался непосильным испытанием на прочность. Поздним вечером 26 августа Том Бриджес, выведя свой грохочущий копытами драгунский эскадрон на центральную площадь Сен-Кантена, с изумлением обнаружил две-три сотни распростертых на булыжнике изможденных солдат, не реагирующих ни на брань, ни на тычки. Еще большим потрясением оказалось то, что два батальона – Уорвикский и Дублинские стрелки – сложили оружие на вокзале после того, как их командиры подали мэру Сен-Кантена документ о капитуляции, чтобы спасти город от обстрела. Бриджес забрал у французов позорный документ. Но когда он послал курьера сообщить обоим полковникам, что его кавалерия прикроет отход их батальонов, войска отказались двигаться пешком, только на поезде. Тогда Бриджес объявил, что не оставит в городе ни одного живого британского солдата, если в течение 30 минут они не отправятся в путь. Угроза подействовала, солдаты угрюмо поднялись и начали выдвигаться. После этого майор занялся лежащими вповалку на городской площади. «Если бы у меня был оркестр», – подумал он, глядя на спящих беспробудным сном. Тут взгляд майора упал на магазин игрушек, и его осенило. Вооружившись барабаном и дудкой, они с горнистом принялись круг за кругом обходить площадь, наигрывая «The British Grenadiers» и «Tipperary»^[19].

Солдаты начали смеяться, затем захлопали. Бриджес заявил, что отведет их обратно в полки. Один за другим они поднимались и строились. Стемнело. Бриджес с трубачом, подгоняя свою пеструю колонну игрой на губной гармошке, повели ее прочь из Сен-Кантена. Некоторые из этих солдат действительно вернулись в строй 2-го корпуса, однако четыре дня спустя 291 человек из Уорвикского полка по-прежнему числился в пропавших без вести и «отставших». Оба провинившихся полковника, командир уорвикцев Джон Элкингтон и командир Дублинских стрелков Артур Мейнуоринг, были разжалованы за попытку сдаться. Приговор отражен в приказе по армии за 14 сентября: «За позорное поведение, недостойное офицера и джентльмена»^{524}. Элкингтон, несмотря на свои 49 лет, решил смыть позор поступком, достойным героя книжного романа, и вступил во Французский иностранный легион, где потерял ногу и получил орден Почетного легиона. Позже король Георг V восстановил его в рядах британской армии и даже наградил орденом «За выдающиеся заслуги», однако полковник провел остаток жизни затворником и награды надевать отказывался. В числе молодых офицеров Уорвикского полка был Бернард Монтгомери, который спустя годы в мемуарах ясно дал понять, что он невысокого мнения об Элкингтоне и что при Ле-Като происходила настоящая бойня.

Другой командир батальона, наоборот, отзывался о последствиях сражения с гордостью за свой полк: «Моим глазам предстала неорганизованная на вид масса солдат из всех частей, перепутавшихся между собой. Они отступали без спешки, но и без строя. Паники не было, только неразбериха. [После этого] я заметил уилтширцев, которые маршировали по дороге стройными рядами, хоть сейчас в бой». До Сен-Кантена, расположенного в 30 км к юго-западу от поля битвы, они дошли за ночь на 27 августа. К рассвету 2-й корпус был уже на Сомме, в 55 км от Ле-Като, продемонстрировав, что маршировать британцы умеют не хуже, чем сражаться.

Учитывая, что вклад сэра Джона Френча в британскую кампанию после Монса был беспорядочным и бесславным, союзникам сильно повезло, что противник справлялся еще хуже. Клюк маневрировал своими куда более крупными войсками бессистемно, то и дело упуская возможность поймать уязвимых британцев в ловушку. 27 августа немецкий генерал в дополнение к допущенным ранее просчетам продолжил вести армию на юг, тогда как британцы отклонились на юго-восток, к Парижу, не потревоженные врагом. Зато в этот день внимание Клюка сполна почувствовали на себе французские дивизии по левому флангу от британцев.

Одним из последствий нервного срыва главнокомандующего британских войск (иначе его поведение не назовешь) стал проникнутый упадническими, пораженческими настроениями доклад Жоффру его связного со ставкой верховного командования, полковника Шарля Юге. 26 августа француз заявил: «Британская армия проиграла сражение и, кажется, полностью развалилась». В последующие дни командование британских экспедиционных войск охватило уныние. 27 августа Юге выслал еще одно донесение, в котором утверждалось: «Обстоятельства складываются так, что в данный момент британской армии больше не существует. Она не в состоянии снова выйти на поле боя до тех пор, пока не отдохнет как следует и не восстановится». Британские авторы часто упрекают полковника в пессимизме, но это несправедливо. Юге всего лишь выразил панические настроения, преобладающие в британском штабе в целом и у главнокомандующего в частности.

Столпотворение отставших и явная растерянность некоторых высших офицеров породили панику, которая, в конце концов, дошла и до Лондона. Юге предполагал, что сэр Джон Френч может настоять на отводе экспедиционных войск в Гавр. Главнокомандующий действительно лелеял фантастическую идею вывести свою армию из кампании на несколько недель для реорганизации и переукомплектования, а верхушка штаба не предпринимала никаких попыток восстановить веру в свои силы. Генри Вильсон отправил распоряжение командиру 4-й дивизии: «Сбрасывайте все боеприпасы и весь лишний груз, сажайте своих раненых на любой имеющийся транспорт, хоть гужевой, хоть моторный, и двигайтесь, двигайтесь». Тот же приказ получил 2-й корпус. Смит-Дорриен тут же его отменил, за что получил выговор от сэра Джона Френча.

Пораженческие настроения в верхах не имели под собой почти никаких оснований. 1-й корпус Хейга практически не участвовал в боях. Большая часть 2-го корпуса страдала прежде всего от усталости – боевой дух по-прежнему был на высоте. Солдаты недоумевали, почему бегство от врага продолжается. Не видя огромных серых масс клюковских и бюловских армий, они самоуверенно полагали, что разобьют немцев в два счета, судя по опыту предыдущих боев. Однако главнокомандующий видел только один выход: ввиду чрезмерного превосходства сил противника и неуверенности в союзниках экспедиционные войска должны продолжать отступление, если получится, до самого моря. Лишь благодаря предусмотрительности генерал-квартирмейстера сэра Уильяма Робертсона, организовавшего временные склады боеприпасов и продовольствия по всему маршруту отступления армии, войска не голодали и сохранили способность сражаться.

Британские экспедиционные войска промаршировали 160 км от Монса до Марны, урывая для сна не больше четырех часов в сутки. Трое изможденных ирландских гвардейца, засыпающих буквально на ходу, ковыляли, держась за ремень адъютанта, лорда Десмонда Фицджеральда. 28 августа Гай Харкорт-Вернон писал: «Движемся теперь куда медленнее, но какое-то расстояние все же покрываем»^{525}. На привалах делали проволочное заграждение, срезая проволоку с фермерских оград, и копали картошку на полях, злорадствуя втайне по поводу этого узаконенного воровства. Как ни удивительно, 29 августа гренадеры пожертвовали целых два часа на традиционное построение, связанное с выплатой денежного содержания.

Периодически случались стычки с немцами. Коннахтские рейнджеры внесли заметный вклад в традиции Первой мировой, исполнив «It’s a Long Way to Tipperary» во время высадки во Франции. Звезда Daily Mail Джордж Кернок, услышав песню, упомянул ее в материале для репортажа. О дальнейшей судьбе песни читаем в дневнике редактора новостей: «Шеф [лорд Нортклифф] распорядился прославить ее, напечатать ноты, чтобы все знали. Утверждает, что вскоре благодаря гению Кернока ее будут распевать повсюду»^{526}. Так и вышло. Однако 26 августа слава и удача обошли Коннахтских рейнджеров стороной. Выступая в арьергарде, они не получили приказа отходить и в результате потеряли 280 солдат и шестерых офицеров, включая и полковника, – почти все пропавшие угодили в плен^{527}.

Еще больше досталось 2-му батальону Королевских мюнстерских стрелков 27 августа. Командовал им офицер с французскими корнями по имени Поль Шарье, который три недели назад бурно радовался возможности повоевать с Германией, историческим врагом его народа. К северу от Этре мюнстерцы пали жертвой очередного провала в системе связи: упустили приказ об отходе и были отрезаны. Ирландцы попытались ускользнуть по придорожным канавам, пока максим не давал врагу приблизиться. В конце концов их загнали во фруктовый сад, где они отстреливались до вечера, пока немцы под прикрытием стада не предприняли финальную атаку. Четверо раненых мюнстерских офицеров и 240 солдат были взяты в плен, 10 офицеров и 118 представителей других званий – убиты, включая известного своими эксцентричными выходками Шарье, который в этот раз сражался в пробковом шлеме. Он получил два ранения в возглавленных им контратаках, прежде чем батальон сдался. Среди погибших был и павший с саблей в руке лейтенант Одри, брат которого позже прославился как автор детских книг о паровозике Томасе.

В другом месте напарник ездового Горация Гоутема, везущего 83-мм пушку, получил пулю прямо в руку, занесенную на спину лошади, на которую он собирался вскочить. Гоутем умудрился перевалить его на другую лошадь. Однако через какое-то время напарник обмяк в седле от потери крови и соскользнул на землю. На счастье артиллеристов, им встретилась полевая скорая, которая подобрала раненого, и тот, в отличие от остальных, отправился в безопасное место. Хуже всего Гоутему пришлось, когда его батарея доехала до реки со взорванным мостом. Дальнейший путь на юг лежал через наведенный Королевскими саперами шаткий понтон, вокруг которого рвалась немецкая шрапнель. «Нужно было дождаться, пока отгрохочут снаряды, потом пулей мчаться на другую сторону – по одной упряжке за раз. Один расчет мы потеряли, его разнесло в клочья. Задело мою подручную лошадь, но мы прорвались. Если кто и заслужил награды, то все до единого рядовые саперных войск, потому что, стоило кому-то из них свалиться в воду, на его место в [понтонную] лодку тут же кидался другой»^{528}.

Сержант Оксфордширско-Букингемширского полка в эти дни то и дело подбадривал своих солдат криками «Держитесь, ребята! Мы войдем в историю!». Может, для истории оно и годилось, но усталых солдат эти возгласы только раздражали. Капрал Бернард Денор из Беркширского полка гораздо больше воспрянул духом, когда его товарищ Джинджер Гилмор нашел губную гармошку и, ковыляя, пошел во главе роты, наигрывая разные мелодии, «хотя ноги у него были стерты так, что все портянки промокли от крови. <…> В основном он играл “The Irish Emigrant”. Хороший марш. <…> Один офицер предложил мне проехать немного на его лошади, но я посмотрел на него и отказался»^{529}. Другие таким альтруизмом не отличались. Военный врач из Королевского валлийского полка, спешиваясь, чтобы осмотреть раненого, попросил проходящего камерунца подержать поводья. Тот мгновенно вскочил в седло и был таков, вынудив незадачливого врача дальше добираться пешком.

Вскоре лошади начали хромать одна за другой – многих требовалось подковать, но кузниц по пути не было. Хромающие и павшие лошади попадались по всему маршруту войск вместе с брошенными телегами и снаряжением. Возчик Чарльз Харрисон со своими товарищами кормился в основном сырыми овощами с придорожных полей. Несколько человек позже получили взыскания за то, что потеряли фуражки, соскользнувшие с головы, когда они клевали носом во время езды. И все это время отступающая армия теснилась на дороге рядом с плотными колоннами беженцев, некстати облачившихся в самую нарядную одежду (потому что именно так они всегда одевались, выезжая за пределы деревни), покидая дом на долгих четыре года.

Война разливалась по Франции, затопляя значительный кусок большой державы, еще не приспособившейся к новому состоянию, и местами порождая довольно курьезные ситуации. Когда штабу Королевского летного корпуса понадобились автомобильные шины и фары, один из офицеров 29 августа просто съездил в парижский салон «Даймлер» и нагрузил полную машину, расплатившись золотыми соверенами из пузатого саквояжа, выданного ему на этот случай. «Любят англичане эпатировать», – качал головой в восхищении перед этими «удивительными» людьми продавец-француз^{530}. Неожиданное столкновение современности и старины наблюдали уставшие пилоты летного корпуса, которым однажды во время отступления пришлось ночевать, не снимая форму, в стогу внутри амбара, тогда как их аэропланы на ближайшем поле охранял эскадрон Североирландской кавалерии.

Сотрудник штаба, отправленный в качестве связного из 1-го корпуса, после встречи 29 августа со Смитом-Дорриеном и его штабными записал в дневнике, что настроение во 2-м корпусе совершенно не похоже на царящее в ставке верховного командования и никакого уныния нет в помине: «Все довольно спокойны и благожелательны; найдут минутку для пары добрых слов и совсем не суетятся»^{531}. Однако некоторым офицерам казалось, что боевой дух британских экспедиционных войск падает. Полковник Джордж Моррис из Ирландской гвардии – он погибнет два дня спустя – «с мрачным видом» доказывал коллеге-офицеру, что «это обычная история: союзники не могут договориться и все идет наперекосяк… через две недели нужно плыть обратно в Англию»^{532}. Гай Харкорт-Вернон писал домой 29 августа: «Марши – это кошмар. Если нам не дадут день передышки, скоро у нас ни одного живого человека не останется». Однако через несколько часов бесценного отдыха он дописал: «Пожалуй, мы еще довольно долго продержимся. Удивительно, как меняется мировоззрение после еды и сна». Тем не менее день за днем британцы продолжали отступать, как и идущие справа от них французы.

25 августа подполковник Герхард Таппен, начальник Operationsabteilung (оперативного командования) немецкого генштаба, заявил с удовлетворением: «Через полтора месяца дело будет сделано»^{533}. Союзники могли сколь угодно большое значение придавать Монсу, Ле-Като и прочим сопоставимым по размаху сражениям, однако основная масса немцев главным считала то, что они продолжают наступать, отражая каждую контратаку французов. К 27 августа верховное командование отказалось (пусть явно это и не признавало) от плана окружить Париж с запада, решив, что раненого врага теперь остается лишь затравить и уничтожить. Успехи вскружили голову немецкой армии и привели к недооценке противника. Нанеся серьезный урон французам, Мольтке с подчиненными не учел, что в этом столкновении величайших сил за всю предыдущую историю даже такие крупные потери не обескровят противника настолько, чтобы лишить его способности к сопротивлению. На рубеже августа – сентября кайзеровским командованием овладела фатальная самонадеянность: оно внушило себе, что одержать окончательную победу можно и без продуманной стратегии.

Однако на некоторых участках, в частности на Лотарингском фронте, наступающие немцы несли не меньшие потери, чем отступающие французы. 25 августа войска Жоффра предприняли контратаку в Шармском проходе между Туром и Эпиналем со сложным рельефом из рек и крутых холмов. В сражении, которое вошло в историю как битва на Мортани, около 225 000 французских солдат выступили против 300-тысячной армии кронпринца Рупрехта. 28 августа бои перетекли в затяжную стадию, но баварцы уже пролили порядочно своей крови для такого небольшого преимущества – по оценкам одного из историков, их потери в Эльзасе-Лотарингии составили 66 000 человек. Наступление немцев замедлилось, особенно в 3-й армии Гаузена: командование Мольтке признало необходимость, по крайней мере до начала сентября, держаться вровень с соседями, для чего иногда приходилось притормаживать свои войска. Вечером 29 августа наступил решающий момент: Бюлов склонил своего подчиненного Клюка сменить направление продвижения и забрать вглубь – на восток, чтобы нанести смертельный удар 5-й армии Ланрезака. Предложение было принято без одобрения начальника штаба, хотя оно серьезно расходилось даже с модифицированной версией доктрины Шлиффена. На следующий день Мольтке дал согласие. Ему тоже казалось, судя по всему, что теперь достаточно лишь загнать разбитые французские армии на юго-восток, к швейцарской границе.

Немецкие радиограммы об этих передвижениях перехватила мощная радиостанция на Эйфелевой башне; через несколько часов копия стратегического приказа уже лежала на столе Жоффра. Как бы ни ошибался главнокомандующий прежде, сейчас он моментально осознал, зачем немцам понадобилось пересекать французский фронт далеко от Парижа, и разглядел удобную возможность позвать союзников на помощь. Бюлов со своим раздутым самомнением приказал Клюку пройти парадом перед не побежденным еще врагом. Фалькенхайн предупредил Мольтке 30 августа, что французская армия вовсе не разбита, а проводит организованное отступление. Если Жоффр на самом деле разбит, рассуждал прусский военный министр, где в таком случае поток трофейных орудий и снаряжения, где толпы пленных, которые должны оказаться в руках победителей?

Мольтке от доводов Фалькенхайна отмахнулся, однако на самом деле они только добавили тревог командующему, которого и без того терзали потаенные страхи. До этого он был настолько убежден в непременной победе на Западном фронте, что, предложив сперва развернуть в Восточной Пруссии шесть корпусов, в итоге ограничился двумя. Однако в беседе с адмиралом Мюллером тогда же, 30 августа, он уже недоумевал вслед за Фалькенхайном, где же обычная для сокрушительной победы над вражеской армией река трофеев: «Вопреки фантазиям кайзера, мы оттеснили французов, но пока не разгромили. Это еще предстоит. Где наши пленные?» 1 сентября начальник Генерального штаба ненадолго воспрянул духом. Его захватила перспектива предпринять новую попытку широкого охвата между Верденом и Реймсом. Однако, как часто бывало в те дни, немцы продвигались слишком медленно, а войска Жоффра отступали слишком быстро, делая маневр невозможным. Тревога Мольтке росла. Неужели победы, которыми так восторгался его августейший повелитель, сводятся к банальному захвату французской и бельгийской «недвижимости»? Он поделился своим беспокойством с подчиненными, но, поскольку от оперативного командования армиями Мольтке отказался, его страхи никак не повлияли на действия Клюка и Бюлова в последующие, роковые для немецкой армии, дни.

Тем не менее ошибочно было бы перекладывать всю ответственность за рухнувшие мечты немцев о победе в 1914 году на двух командующих армиями. Скорее, они стали заложниками фундаментальной ошибки стратегического военного плана своей страны. Маловероятно, что масштабный замысел мог дать быстрые окончательные результаты без полной деморализации союзных армий – которой не случилось. А вот Мольтке шаг за шагом отказывался даже от собственной модификации доктрины Шлиффена, ослабляя правый фланг и 24 августа согласившись на то, чтобы баварцы кронпринца Рупрехта преследовали отступающую к Нанси армию Кастельно. По мере роста немецкой самонадеянности продуманная (при всей своей дефектности) доктрина Шлиффена сменялась простым исполнением сиюминутных задач. Командующие кайзеровскими войсками вели бесконечное преследование отступающих французов и британцев. Бюлова, Клюка и командиров других армий дальше к югу больше беспокоила растущая усталость людей и лошадей, чем потери в сражениях. Им казалось, что все крупные битвы уже позади.

В Берлине советник Бетмана-Гольвега Курт Рицлер писал: «Уже строятся планы дележа трофеев. <…> Сегодня смотрели карту. Я всегда ратую за учреждение вассальных государств. Канцлер нынче пригласил меня к себе, спросил, какие есть мысли насчет условий мирного договора»^{534}. Несколько дней спустя он добавил более философскую запись: «Мы, немцы… разбудили в себе силы, масштаб которых даже представить нельзя было. Самое главное, мы открыли духовное содержание, помогающее эти силы сосредоточить»^{535}.

На другой стороне в последние дни августа дела обстояли так: если Жоффр хватался за призрачную возможность исправить последствия страшных ударов, нанесенных французской армии, среди его подчиненных мало кто разделял эти надежды, и уж точно не верховное командование британских экспедиционных войск. Им сейчас было не до иллюзий, суровая действительность заставляла бежать от врага все дальше на юг. 27 августа Жоффр послал радиограмму Ланрезаку в его штаб в Марле. 5-я армия, продолжая отступать, переправлялась через Уазу: главнокомандующий велел командиру армии развернуть свой левофланговый корпус на запад и нанести удар по левому флангу Клюка, чтобы облегчить участь экспедиционных сил. После ухода Френча Ланрезак поразил подчиненных неожиданным приступом ярости, проклиная и Жоффра, и британцев. Он не представлял, как можно выиграть подобное сражение, и считал, что попросту гонит армию в железную пасть немецкой военной машины. Сэр Джон Френч тем временем, не проявляя ни малейшего интереса к тому, что предпримет или не предпримет Ланрезак, продолжал отступление.

28 августа наступил знаменательный момент: Жоффр в своем длинном черном плаще лично явился в штаб 5-й армии. Поначалу он расточал комплименты и радушие, отметив и похвалив нескольких офицеров. Однако затем последовала вспышка гнева и неприкрытая угроза: если 5-я армия на следующий же день не нанесет удар, Ланрезак будет смещен. К Хейгу и Смиту-Дорриену отправили связного с сообщением о предстоящей операции и с просьбой поддержки. Командующего 1-м британским корпусом связной нашел у селения Люси, где он принимал доклад у только что приземлившегося летчика, разгоряченного увиденным: фланг Клюка действительно оголен, колонны отклоняются на восток. Хейг передал Ланрезаку, что ввиду представляющейся величайшей возможности он будет рад поддержать крупную контратаку и его формирования смогут выступить назавтра в 5 утра.

Однако за последующие часы некоторые британские части успели столкнуться с немцами и задержались. Хейг сперва передал французам, что выступление его войск откладывается до 5:30 утра, затем что ему потребуется время до полудня. Наконец Хейг сообщил, что он не сможет ничего сделать без согласия сэра Джона Френча, в котором было резко отказано: главнокомандующий заявил, что 1-му корпусу требуется день отдыха. Ланрезак кипятился, Жоффр мрачнел. Спирс, на которого обрушились как немые, так и многословные упреки штаба 5-й армии, писал: «Французы считали, что британцы удирают в решающий момент, тогда как британцы потеряли доверие к союзникам, которые их подвели»^{536}. Тем не менее контратака 5-й армии состоялась.

Гиз расположен в глубокой долине Уазы, где широкие поля перемежаются густыми лесами к северу и к югу от реки. По живописным просторам раскиданы фермы с сардоническими названиями вроде «Запустение» и «Моя печаль». Здесь на следующее утро и повел в атаку свои войска Ланрезак: левый фланг на Клюка, правый – на Бюлова. Поначалу правому флангу улыбнулась удача, и немцев удалось отбросить на 5 км. «Он управлял войсками с искусством мастера большой военной игры, – писал Спирс, – однако свою партию разыгрывал без веры и куража»^{537}. Вторая часть записи полностью соответствует истине; нет оснований утверждать, что 29 августа Ланрезак, вопреки своему обыкновению, вдохнул боевой пыл в войска.

По левому флангу атака 5-й армии захлебнулась с большими потерями. Перед наступлением немцы взяли в плен начальника штаба корпуса и заключили из имеющихся при нем документов, что основные цели французов расположены именно по фронту Клюка. Значит, Бюлову можно было особенно не тревожиться. Когда французы двинулись на Сен-Кантен, немцы встретили их в полной готовности: тяжело доставшийся плацдарм вскоре снова был потерян. Только дальше на север, у Гиза, 5-й армии удалось значительно продвинуться и обойти город с обеих сторон, воспользовавшись разрывом между армиями Клюка и Бюлова. Местное командование распалось, и немецкая артиллерия, начав стрелять по своим, нанесла немалый урон одной из собственных гвардейских частей.

Выступающую в авангарде французскую бригаду, которая шла на Лез-Эри, возглавлял командир корпуса Луи Франше д’Эспере, ему еще предстояло проявить себя на этой войне в числе самых выдающихся полководцев. Большая удача, что он дожил до тех пор, ведь 29 августа он открыто ехал верхом по направлению к немецкой линии обороны к югу от Гиза в окружении полков с развевающимися знаменами под марши военных оркестров. Бюлов, встревоженный таким натиском, попросил поддержки у своего соседа Гаузена, который ответил, что ему и самому сейчас туговато. Помимо того, Бюлов побудил Клюка завернуть еще резче к югу, тем самым дополнительно сокращая размах предпринятого немцами большого охвата.

Ланрезак выслал британцам повторную просьбу о поддержке, на которую последовал повторный отказ главнокомандующего, переданный Генри Вильсоном. Вильсон лично полагал атаку 5-й армии безумием, считая, что при таком численном превосходстве противника нечего и пытаться. Вечером Вильсон приехал в Реймс к Жоффру и умолял его дать приказ об отступлении, пока Клюк с Бюловом не окружили Ланрезака и не наступила катастрофа. Жоффр действительно велел 5-й армии возобновить отступление, хотя маловероятно, что под влиянием Вильсона. Бюлов доложил Мольтке, что победа за ним, но войскам на следующий день требуется отдых. Таким образом, Ланрезак получил еще одну передышку и возможность унести несколько тысяч убитых. Франше д’Эспере стал единственным генералом, которому гизская операция прибавила авторитет.

Неразбериха в обеих армиях относительно дислокаций друг друга порождала немало курьезных случаев с жертвами дезинформации. Молодой и бравый немецкий офицер кавалерии приехал на пыльной машине в селение Ла-Фер и остановился у почтамта. Не обращая внимания на стоящих вокруг французских солдат, которых принял за пленных, он вошел на почту, где купил и отправил несколько открыток. На выходе его вместе с шофером (который оказался бывшим берлинским таксистом) внезапно схватили те самые «пленные». Офицер, отчаянно переживающий, что попался по глупости, подавленно молчал, а шофер, наоборот, поносил войну на чем свет стоит. После один французский офицер показал Луису Спирсу изъятые на почте подписанные незадачливым немцем открытки, где говорилось, что британцы улепетывают, «словно овцы»^{538}.

На следующий день, 30 августа, кайзер и Мольтке запоздало перенесли штаб из Кобленца в Люксембург, где расположились в здании школы. Радиограммы с фронта и обратно перебрасывались через несколько ретрансляционных станций, из-за чего задержки иногда доходили до 20 часов. Командующих армиями это не особенно беспокоило, избавляя от нежелательного вмешательства начальника штаба. В результате самоустранения Мольтке руководство кампанией приобретало формальный характер – подчиненные были вольны действовать по собственному усмотрению.

В тот же день сэр Джон Френч отправил Жоффру одно из самых печально известных своих коммюнике из нового штаба во дворце Компьеня: «Считаю необходимым довести до вашего сведения, что британская армия ни при каких обстоятельствах не сможет занять позиции на переднем крае по меньшей мере в ближайшие 10 дней. Мне нужны люди и орудия, чтобы нанести врагу достаточный урон. <…> Вы должны понять, что я не могу, как вам бы того хотелось, заполнить разрыв между 5-й и 6-й армиями». Сэр Джон заявил о своем намерении отойти за Сену. Это был позор. Удивительно, что офицеру, способному заявить подобное, доверили командовать боевой армией, и куда более удивительно, что он сохранял свою должность еще целый год. Между Монсом и Марной сэр Джон Френч проявил себя как трус – не он первый, не он последний среди высоких чинов, однако для союзников он оказался серьезной обузой. Сэр Джеймс Эдмондс характеризовал Френча как «тщеславного, невежественного и мстительного старика с сомнительными связями в высшем свете». Жестко, но нельзя сказать, что несправедливо. Самоустранились и несколько главных помощников Френча, в частности, Мюррей, Вильсон и в какой-то степени Хейг, хотя последний сумел реабилитироваться два месяца спустя на Ипре.

Оправдывает британских генералов лишь то, что душевную слабость продемонстрировали в августе 1914 года их коллеги во всех армиях. Положим, гражданские представители их сословия и возрастной группы, сталкиваясь с неизведанными препятствиями и обстоятельствами беспрецедентного характера, действовали бы не лучше, однако на войне цена промедления – людские жизни. Мольтке, которому нездоровилось с самого начала войны, теперь заметно сдал. Он отказался брать под личный контроль решающую стадию собственноручно развязанной кампании – возможно, потому что не представлял, как это сделать. Он и его подчиненные оказались не в состоянии воспользоваться организационным преимуществом немецкой армии и добиться окончательной победы. Отчасти это объясняется тем, что их амбиции находились за пределами возможности немоторизованной армии. Мобильность и связь отчаянно не дотягивали до тех высот, которых достигло вооружение. Тем не менее примечательно, что Мольтке предоставил Клюку и Бюлову настолько неограниченную свободу действий, и неудивительно, что они просчитались.

Со стороны французов приведенный Жоффром в исполнение «План XVII» повлек за собой катастрофические последствия для страны и армии. Многие из подчиненных главнокомандующего показали свою непригодность в Пограничном сражении. Ланрезаку при всех его талантах военачальника явно не хватало крепости духа, необходимой полководцу такого ранга. О том, правильно ли поступил Жоффр, настояв на сражении у Гиза 29 августа, спорят так же яростно, как о решении Смита-Дорриена сражаться у Ле-Като. Не вызывало сомнений, что Ланрезак сможет нанести лишь останавливающий удар, да и тот дастся дорогой ценой. По сумме имеющихся свидетельств выходит, что риск того стоил, поскольку давал возможность сдержать немцев и нанести им значительный урон.

Однако в последующие дни союзники продолжали отступать, а боевой дух в войсках продолжал падать. Жоффр все еще цеплялся за надежду совершить крупное контрнаступление левым флангом; на исходе августа на север тянулись десятки поездов с французскими солдатами, орудиями и лошадьми. Однако для тех, кто шагал и шагал пешком в бесконечном марше, суровой действительностью оставалась жара, дорога и сбитые, стертые, стоптанные ноги. Почти 400 лет назад Монтень описал еще одну типичную для усталых пехотинцев проблему: «Я повидал немало солдат, измученных нерегулярным опорожнением кишечника». К концу августа к страданиям бредущих в смятении по французским дорогам войск всех воюющих сторон добавились диарея и запоры. Марк Блок, французский призывник, воевавший на фронтах Первой мировой, прежде чем стать историком и погибнуть от рук фашистов, писал, выражая настроение всей своей страны: «Лучше плохие вести, чем неопределенность. <…> О, эти горькие дни отступления, наполненные усталостью, скукой и тревогой!»^{539}

Утром 1 сентября впервые после Ле-Като (если не считать мелких столкновений) немцы догнали арьергард британских экспедиционных войск. Клюк не ставил себе такой цели, британцы его уже не интересовали; он продвигался на юго-восток, к Ланрезаку. Однако в результате его авангард вторгся в британский сектор, направляясь к Шато-Тьерри и мостам через Марну. Первое столкновение с частями Френча произошло в 56 км к северу от Парижа, у Нери. Бригада драгунской гвардии, заночевавшая в селении, заняла лучшие дома и поставила большинство лошадей на большом фермерском дворе у церкви. Батарея L Королевской артиллерии, прибывшая последней, была вынуждена разместиться на ночлег в первом попавшемся месте – в саду к югу от селения, не доезжая большой сахарной фабрики. С восточной стороны Нери тянется глубокая узкая лощина, поросшая кустарником, с крутым противоположным склоном в полусотне метров от селения. Рассвет 1 сентября встретил британцев туманом. Батарея L приготовилась выступать. Но тут пришел приказ повременить. Лошадей распрягли и часть увели на водопой к сахарной фабрике.

Дальше последовала череда потрясений. Сперва в деревню примчался гусарский дозор с сообщением, что приближается немецкая конница. Туман внезапно рассеялся, и в 5:40 утра десяток вражеских полевых орудий из кавалерийской дивизии Марвица начали стрелять по британцам прямой наводкой менее чем с километра – с холма за лощиной. По деревенской улице в панике понеслись драгунские лошади. Большинство кавалеристов от снарядов прикрывали дома, зато батарея L в саду оказалась как на ладони – идеальная мишень. Залп за залпом производили ошеломляющий эффект. Лошади становились на дыбы, вырывались и мчались галопом прочь, люди кидались в укрытия, хватали снаряжение, пытались запрячь лошадей.

Основная масса орудий была прицеплена и готова к транспортировке, ездовые и артиллеристы собирались в дорогу. Немецкие снаряды обрушились с ошеломляющим эффектом, обращая целые расчеты и упряжки в горы человеческого и лошадиного мяса. Заместитель командующего капитан Эдуард Брэдбери крикнул: «Вперед, к орудиям!» – и вместе с несколькими артиллеристами кинулся под обстрелом открывать ответный огонь. Им удалось привести в действие три орудия, однако два скоро замолчали. Последнее упорно отстреливалось под градом снарядов, пока в живых не остались лишь сам Брэдбери, сержант Нельсон и старшина батареи Доррел в окружении мертвых и умирающих людей и лошадей.

33-летнему Брэдбери, страстному участнику скачек с препятствиями, оторвало ногу, когда он подносил боеприпасы, однако он продолжал командовать ведением огня, пока не лишился сознания от потери крови. Когда умирающего Брэдбери несли в тыл, он окликнул командира драгун: «Ну что, полковник, задали они нам жару, не так ли?» Оба артиллериста Брэдбери продолжали отстреливаться, пока хватало снарядов. Гибель батареи L была маленькой трагедией, закончившейся потерей пяти офицеров и 45 рядовых. Можно сколько угодно задаваться вопросом, много ли толку было от единственного орудия в сложившихся катастрофических обстоятельствах, однако, как и положено в военной иконографии, подвиг Брэдбери и его двух товарищей, награжденных Крестом Виктории и вошедших в историю, был увековечен на героическом полотне, тогда как ответный удар, который британцы обрушили на обидчиков почти сразу же после трагедии, почти забыт.

В Нери развернули пулеметы гусар, которые застрочили по противоположному краю лощины, уничтожая людей и лошадей противника. Затем лейтенант Элджи Ланн приказал драгунам открыть огонь из пулеметов Vickers. Вскоре стволы раскалились, из кожухов с водой валил пар. Ланн с отрядом лихорадочно меняли пулеметные ленты, поддерживая огонь. Расквартированная в соседней деревне пехота из мидлсексцев и Королевских стрелков примчалась на подмогу и начала теснить противника с севера от Нери, тогда как два эскадрона 5-го полка гвардейских драгун окружили его с юга и в пешем порядке открыли огонь по немцам с противоположного фланга. В 8 утра – как раз тогда, когда замолчали последние орудия батареи L подоспела батарея I Королевской конной артиллерии и оказала немалую помощь.

Кавалерия Марвица отступила в беспорядке, бросив 8 из 12 своих орудий и 78 человек, которые в итоге были взяты в плен. Оказавшийся среди них врач отчаянно протестовал против конфискации бинокля и серого коня как личного имущества, в подтверждение размахивая французским изданием Женевской конвенции. Однако победители все-таки забрали и коня, и бинокль. Британцы бурно спорили между собой, чьей заслугой признать полученное немцами запоздалое возмездие. Бесспорно лишь то, что крови было пролито немало с обеих сторон, в том числе и лошадиной – у Нери полегло порядка трех-четырех сотен коней. «Это одна из худших сторон войны, – писал Гарри Диллон из Оксфордширско-Букингемширского полка. – Повсюду лошадиные трупы и жуткая вонь. Людские тела еще как-то убирают, а с лошадьми возиться недосуг»^{540}.

Спорили и о том, кого награждать (и награждать ли вообще) Крестом Виктории. Бытует мнение, что старшина Доррел удостоился награды в том числе и потому, что был «хорошим малым»: записался в армию 16-летним юнцом, поучаствовал в Англо-бурской войне, прошел нелегкий путь до уоррент-офицера. И пусть несколько месяцев спустя, когда кровь уже лилась рекой, планку подняли и Крест Виктории до конца войны давался более дорогой ценой, это нисколько не умаляет подвиги тех, кто заслужил высшую британскую военную награду в первые недели войны. На памятнике, воздвигнутом британцами на месте гибели батареи L, написано с бесстыдной национальной нескромностью: «Сражение на Марне было выиграно у Нери». Из этого следует, что немецкая кавалерия получила 1 сентября суровый урок. На самом же деле произошедшее было мелким эпизодом в бесконечной саге отступления, в которой участвовало 2 миллиона человек.

Похожее столкновение произошло в тот же день, 1 сентября, восточнее Нери и длилось с 10:45 утра до 2 часов дня. Арьергард корпуса Хейга, отступающий по одной из немногих просек через огромный лес Вилле-Коттре, ввязался в беспорядочный бой, который стал для гвардейской бригады самым кровопролитным за весь месяц. В густом летнем лесу, растущем вдоль хребта, сложно было двигаться организованным порядком, а плотная листва скрывала цели при стрельбе. Британцы не на шутку испугались, как бы немцы, прячась за деревьями, не обошли их с фланга и не отрезали от своих. 4-я гренадерская рота понесла большие потери, бросившись в штыковую контратаку. Майор Ма Джеффрис встретил бригад-майора, ведущего за поводья лошадь, на которой мешком сидел командир бригады, «тяжело раненный и явно страдающий от сильной боли». Бригад-майор крикнул Джеффрису, что врага удается сдержать, но батальону вскоре придется отступить. Затем к Джеффрису, шатаясь, подошел тяжелораненый колдстримовец Стивен Бертон и сказал: «Ради Бога, вытащите меня отсюда, или я попаду в плен – я больше идти не могу». Гренадер с большим трудом взгромоздил Бертона на вьючную лошадь и дал распоряжение ездовому везти его в тыл.

Одному из гвардейцев, наклонившемуся к товарищу, чтобы передать кусок колбасы, пуля попала в сапог, срикошетила в рот и вышла через макушку головы. Отсекли и уничтожили два взвода гренадеров, сражавшихся почти до последнего человека. В общей сложности они потеряли четверых офицеров и 160 представителей других званий. 19-летнего лейтенанта Джорджа Сесила последний раз видели, когда он с саблей в руке вел людей в штыковую атаку. Вскоре Джеффрису пришлось принять на себя временное командование батальоном и организовывать отступление короткими перебежками. «Немцы совершенно нас не преследовали, – писал он. – Очевидно, они не только понесли большие потери, но и сами заблудились в этом густом лесу – слышно было, как они выкрикивают приказы и трубят в рожки, видимо, созывая своих»^{541}.

Лорд Каслросс из Ирландской гвардии попал в число брошенных на поле боя. Он под пулеметным огнем собирал отставших солдат и махнул рукой, чтобы отогнать осу. Руку пробило пулей, вызвав болевой шок и потерю сознания. Очнувшись, лорд Каслросс увидел марширующую мимо колонну немцев. Командир одного из батальонов, заметив британского офицера, остановился, чтобы осведомиться светским тоном: «Вы знаете, что этот полк находится под началом герцога Коннахтского? Почему вы воюете со своими кузенами?»^{542} Несколько часов спустя изнемогающего от боли Каслросса, которого так никто и не перевязал, стал тыкать штыком любопытствующий немецкий солдат. Случившийся поблизости офицер в гусарской форме с эмблемой в виде черепа – «гусаров смерти» – отчитал мучителя и подозвал санитара, чтобы тот перевязал рану пленного. После этого он написал свою фамилию – фон Грамм (отец будущего троекратного финалиста Уимблдонского турнира) – в полевом блокноте Каслросса со словами: «Если когда-нибудь в ваши руки попадет немец, будьте к нему добры, как я был добр к вам»^{543}.

Гвардейцы потеряли в Вилле-Коттре 300 человек, а другая бригада, прикрывавшая их отход, – 160. Положительным моментом можно считать то, что к вечеру 1 сентября разрыв между двумя британскими корпусами, вызвавший столько волнений и страхов с момента разъединения войск у Баве 25 августа, наконец сократился. Однако небольшие отряды немецкой кавалерии продолжали просачиваться то тут, то там, вызывая замешательство. Генерал-майор Чарльз Монро, командовавший 2-й дивизией, увидев вдали всадников, крикнул Джеффрису: «Вражеская кавалерия окружает! Быстрее! Разворачивайте наших и открывайте огонь!»^{544} Гренадер, по счастью, оказался спокойнее старшего по званию и разглядел, что лошади светлой масти: «Это же Серые драгуны, сэр». – «Слава Богу! Слава Богу!» – обрадовался «уставший и измученный», по словам Джеффриса, Монро. Та же история повторилась у Королевских валлийцев, которые начали стрелять по 19-му гусарскому полку, повинуясь приказу не разобравшегося генерала.

Сэр Джон Френч попал в куда худшую переделку. В тот день его штаб с неподобающей поспешностью покинул замок в Даммартене. Майор Кристофер Бейкер-Карр писал: «Отбытие представляло собой паническое бегство. Каждую минуту приходили слухи об уланах в ближайшем лесу. Пишущие машинки и конторское оборудование покидали в поданные грузовики, выстроившиеся борт к борту перед замком. Сотня слепящих фар разгоняла кромешную темноту глухой ночи. С огромным трудом собрав положенную мне квоту пассажиров, я выбрался из этой бурлящей массы грузовиков»^{545}. Вулли Робертсон как раз собирался поужинать печеной бараниной, когда прозвучала тревога, – пришлось заворачивать несостоявшийся ужин в газету и швырять в грузовик, чтобы доесть холодным на следующий день. Генерала-адъютанта сэра Невила Макриди, который ужинал с подчиненными в казарме, забыли известить, что главнокомандующий покидает лагерь, и ему пришлось в ярости догонять беглецов. Бейкер-Карр тем не менее вернулся в Даммартен чуть погодя за выстиранным бельем, которое представляло для него слишком большую ценность, и, обнаружив в городке тишину и покой, безмятежно проспал там до утра.

Боб Барнард, как и многие другие британские солдаты, к этому времени окончательно выбился из сил и недоумевал, почему войска все отступают и отступают, если немцев почти не видно. «Мы бежали, понятия не имея куда, но я помню, что первый верстовой столб с надписью “Париж” увидел 1 сентября. Я обрадовался, потому что никогда еще не был в Париже», – писал он^{546}. Однако радовался Барнард преждевременно: путь отступающих британцев лежал на юг, и многие из тех, кому придется его пройти, погибнут, так и не повидав красот французской столицы.

Пока тревога, вызванная стратегическими неудачами, терзала Мольтке, ведя к душевному надлому, подданные кайзера ликовали в предвкушении несомненного триумфа. 1 сентября Vossische Zeitung сообщала в передовице: «Сознание не вмещает столько радостных вестей о победах и на востоке, и на западе. Не иначе как само провидение Господне карает наших противников за то, что они развязали эту страшную войну». За полвека до этого промышленник и банкир Густав Мависсен на фоне всеобщей эйфории после победы Пруссии над Австрией в 1866 году признавался: «Я не служитель Марса… однако военные трофеи оказывают свое магическое действие и на дитя мира. В глазах невольно загорается огонь, и вот ты уже в рядах тех, кто молится этому сиюминутному богу – успеху». В начале сентября 1914 года эта эйфория накрыла Германию снова.

Противники Германии вполне были согласны с ее триумфальными настроениями: в британском стане царило если не отчаяние, то глубокий пессимизм. Многие из офицеров британских экспедиционных войск готовы были умыть руки от обязательств перед союзниками – как в переносном, так практически и в буквальном смысле, то есть переправиться обратно через Ла-Манш. Начальник квартирмейстерского отделения Джеймс Харпер писал с досадой: «Проклятые французы вообще не появляются. Где-то произошла стратегическая ошибка. <…> Боюсь, личный состав теряет уверенность»^{547}. Когда по экспедиционным войскам прокатились вести о том, что французское правительство эвакуирует Париж, унтер-офицер артиллерии Уильям Эджингтон записал в дневнике: «Дело движется к разгрому, а союзники все кормят нас обещаниями прислать свой мифический кавалерийский корпус»^{548}.

Гай Харкорт-Вернон заявлял: «Я лично не верю, что французы успели должным образом мобилизоваться; похоже, они сейчас прикрываются нами от всей немецкой армии, выигрывая время для себя. Что бы ни происходило дальше, британская армия свой долг выполнила… последнюю неделю мы сражаемся в одиночку». Неделю спустя он добавил: «Меня удручает эта война, и я попросту не верю французам. Снова и снова нам говорят, что с обоих флангов нас прикрывает французский корпус и мы сейчас займем позиции, но каждый день повторяется одно и то же: мы отступаем. <…> Стоит ли удивляться, что мы устали, измучились и пали духом?» Ни один высший офицер на британской стороне не сделал ни малейшей попытки убедить своих подчиненных, что французы мужественно делают свое дело (или, за неимением точных сведений на этот счет, не соврал во благо). Шовинизм британской армии сослужил ей плохую службу, в критический момент лишив союзников взаимоуважения, без которого невозможно успешное сотрудничество.

Отступление от Монса стоило британским экспедиционным войсками 15 000 человек убитыми, ранеными и пленными, а также 42 утраченных орудия. Большинство потерь пришлось на 2-й корпус. По сравнению с уроном, понесенным французами, это была капля в море, однако британское командование она повергла в ужас. Им, как и кайзеровским генералам, казалось, что победа у Германии уже почти в кармане. К счастью для союзников, еще теплившийся у французов боевой дух вскоре воспрянет с новой силой и историческая справедливость восторжествует.

8. Танненберг. «Увы, тысячи остались лежать там в крови!»

Европейцев повергали в трепет размеры вступивших в войну войск. «Такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года, – писал Степан Кондурушкин. – Здесь величайшее в мире побоище произойдет на пороге нашего дома. Призывается запас за 17 лет – около 6 миллионов штыков. <…> Одно народное море пойдёт на другое народное море. <…> Воображение не охватывало размеров грядущих событий»^{549}. Но рассеявшись по фронтам протяженностью многие сотни километров – в три раза длиннее западных, – даже многочисленные российские войска уже не казались такой грозной силой, как на парадном плацу. Красной нитью через всю кампанию 1914 года проходило несоответствие грандиозных планов европейских военачальников скудным средствам их осуществления.

На Восточном фронте здравый смысл должен был бы подсказать ставке – царскому верховному командованию, что ключевым для России противником выступает Германия: если удастся одержать быструю победу над относительно небольшой кайзеровской армией в Восточной Пруссии, она окажет решающее влияние на ход всей войны. Именно этого добивалось французское правительство, уговаривая Россию предпринять такую попытку. Однако генерал Алексей Шпейер, самый уважаемый из российских стратегов, призывал разгромить австрийцев, прежде чем связываться с немцами. Царская ставка, обосновавшаяся в сосновом лесу у железнодорожного узла в Барановичах (Белоруссия), медлила, колебалась, затем совершила ту же ошибку, что и Конрад Гетцендорф. Россия разделила свои войска на две части и попыталась атаковать обоих врагов одновременно. Две трети готовых выступить сил – 1,2 миллиона человек – послали сражаться с австро-венграми в южной Польше, и еще около 600 000 – с немцами в Восточной Пруссии.

Мольтке сильно рисковал, развернув против российских войск лишь блокирующую группу, и теперь предстояло выяснить, насколько этот риск оправдан. Восточные подданные кайзера особенно остро ощущали, что ненавистный и страшный враг уже у порога. Берлинская Neue Preussische Zeitung носила в обиходе прозвище Kreuzzeitung – «газета с крестом» – из-за железного креста в названии. 6 августа 1914 года она заявила, что «крест тевтонских рыцарей Пруссии» вновь поднимается на борьбу с полчищами восточных варваров. В первые недели войны о рыцарях вообще вспоминали часто. Просыпались глубинные страхи перед «русскими ордами», которые двинутся на Берлин, сметая все на своем пути, грабя и убивая.

На исходе лета 1914 года собранная со всех уголков империи Николая II вооруженная мощь матушки-России хлынула в польскую колонию – плацдарм для операций против Германии и Австрии. Царь хотел лично руководить армиями в бою, однако его убедили назначить главнокомандующего. Им стал его дядя, великий князь Николай, которого часто называли «Николай высокий», чтобы не путать с императором. Личный поезд великого князя медленно полз по Витебской дороге к театру военных действий. Пассажирам подавались обеды и ужины из трех блюд, сопровождаемые кларетом и мадерой. Французский военный атташе генерал маркиз де Лагиш досадовал: «Подумать только, 39 лет службы мечтать о такой оказии – и когда час пробил, застрять здесь!»^{550}

В одном из случайных разговоров великий князь – заядлый охотник – признался британскому военному атташе генерал-майору Альфреду Ноксу, как ему не терпится попасть в Англию на охоту, едва закончится война. Он не скрывал своей неприязни к немцам, утверждая, что Германскую империю после победы необходимо будет раздробить. Как и всякий августейший военачальник, Николай внушал некоторое уважение, однако он был скорее муштровщиком, чем полководцем. Ему не хватало как авторитета, так и характера, чтобы координировать работу российских генералов в Польше. Когда воскресным утром 16 августа поезд наконец прибыл в Барановичи, легкомыслие все еще било через край. Чиновник Министерства иностранных дел с иронией поинтересовался у Нокса: «Ваши вояки, должно быть, говорят нам спасибо за возможность поразмяться в небольшой безобидной войне?» «Поживем – увидим, насколько она окажется безобидной», – осторожно ответил Нокс^{551}.

Поезд за поездом везли в Варшаву и далее личный состав, лошадей и орудия одной из самых экзотических армий в мире. Многие пехотные офицеры имели крестьянское происхождение, тогда как большинство генералов и командиров кавалерии принадлежали к аристократии. Не все российские командиры отличались некомпетентностью, хотя в первые месяцы войны их военный гений являл себя не намного чаще, чем у французских и австрийских полководцев. В те первые месяцы кавалерии на Восточном фронте отводилась гораздо более важная роль, чем на Западном. Особенно экзотическими выглядели в глазах иностранцев колоритные полки донских, туркестанских, уральских казаков – «рыжебородые исполины дикого вида»^{552}. Офицеры возили в своих высоких кубанках карты, немало врагов приняли смерть от казачьей пики. Поражало и количество лошадей в российской армии: для одной только операции корпус генерала Новикова развернул 140 эскадронов. О личном же составе корреспондент Алексей Ксюнин писал: «У хат ослепляют яркими бликами желтые и пурпуровые халаты туркменов. В папахах невероятных размеров, черные и косматые, с диким видом, в своих восточных одеяниях, живописные и величественные на конях, они наводили не меньшую панику, чем блиндированные автомобили. Угощаю папиросой, пробую заговорить. Никакого толку, по-русски не понимают. “Спасибо, господин” – и больше ни слова»^{553}.

Американский журналист описывал эскадрон кубанских казаков так: «Сотня полудиких гигантов, одетых в старинную форму своего загадочного славянского народа, главное дело которого – воевать и который служил в царской армии с 15 лет и до 60. Высокие меховые шапки, длинные, утянутые в талии черкески малинового, синего или зеленого цвета с косыми полосами газырей на груди, кривые ятаганы с золотой и серебряной чеканкой, кинжалы с необработанными драгоценными камнями на рукояти, сапоги с загнутыми носами. <…> Они напоминали детей-переростков»^{554}. Кавалерией 1-й армии командовал старый хан Нахичеванский, который однажды утром рыдал у себя в палатке, измученный геморроем, не дающим ему сесть в седло.

Среди царских офицеров были преданные делу профессионалы, но были и такие, которые обращались с подчиненными как с холопами. Иностранцы поражались, глядя, как командиры, когда полк останавливался на ночлег, отправлялись «по бабам», оставляя вверенных им людей и лошадей устраиваться самим. Бывало, что казаки останавливали бегущую с поля боя пехоту ударами нагайки. Снабжение было налажено кое-как: считалось, что армия должна кормиться с земли, впрочем, у каждого имелись запасы сухарей в вещевых мешках.

Польша играла решающее значение для Российской империи, поскольку оттуда царская армия могла взять врага в «клещи», однако и для нее оставалась опасность угодить под контрудары. Впервые попавшие на польскую землю российские солдаты удивлялись условиям жизни местных крестьян, в домах которых имелись и кружевные занавески, и мягкая мебель. Вперемешку с поляками жили немецкие поселенцы, и в этом многоязычном регионе трудно было угадать, какой язык быстрее поймут местные. Когда российский офицер сперва по-польски, затем по-русски допытывался, есть ли у хуторян что-нибудь на продажу, ответом ему были непонимающие пустые взгляды. Тогда офицер перешел на немецкую речь: «А припасы у вас есть?» – «Нет… Какие припасы…» Старый хуторянин испуганно заерзал на месте. «Так-таки ничего не запасли за все лето?» – не поверил офицер. «Мы все продавали…»^{555}

Восточный театр военных действий представлял собой колониальный регион, где под властью крупных держав – России, Австрии, Германии – проживали меньшинства – поляки, боснийцы, чехи, сербы, евреи, чья преданность своим империям находилась под большим вопросом. В результате, когда войска трех империй столкнулись у соответствующих границ, нездоровые подозрения в шпионаже и саботаже расцвели еще более пышным цветом, чем на Западном фронте. Особенно доставалось евреям, которые всегда были «красной тряпкой» для любого великодержавного шовиниста. Когда поезд Белебеевского пехотного полка остановился на два часа на польской станции Тлущ, многие улизнули в город и принялись хватать в еврейских лавках товар без оплаты. В ответ лавочники закрыли окна ставнями, после чего солдаты начали высаживать двери и безнаказанно обчищать торговцев с попустительства офицеров, которые смотрели, никак не препятствуя^{556}. Инцидент остался бы незамеченным вовсе, если бы не возмутился случившийся рядом генерал. На следующий день в Люблине было разграблено 20 еврейских лавок. Как писал Джош Самборн, «солдаты знали, что их слову поверят больше, чем слову еврея, и даже убийство ограбленного еврея чаще всего сходило с рук»^{557}.

Российский жандарм докладывал начальству телеграммой, что в Вышов «под предлогом покупки лошадей прибыли два немца, которые переночевали в амбаре еврея Гурмана, а потом отправились в Остроленку»^{558}. 18 августа в Тарчине неожиданный обстрел российских колонн, проходивших через город, сразу же свалили на евреев, которые якобы «сигнализировали врагу о передвижении наших войск»^{559}. Арестовали 14 попавшихся под руку несчастных. Позже их, вопреки обыкновению, выпустили, когда местный начальник полиции заключил, что выстрелы были случайными, однако украденные товары не вернули и не компенсировали. Волну погромов, прокатившуюся в последующие месяцы по еврейским местечкам, устраивали в основном (хоть и не исключительно) казаки. Значительное число евреев бежало в Варшаву, откуда потом их принудительно отправили на восток.

22-летний лейтенант Андрей Лобанов-Ростовский, начитанный, много путешествовавший сын князя-дипломата, служил сапером. Он рассказывал, как в небольшом польском городке новобранцы его части убили восьмерых евреев в приступе шпиономании. Затем во время подготовки к вечерней службе произошло частичное солнечное затмение, и суеверные солдаты обеспокоились, не связано ли это с их утренним поступком. Однако вскоре угрызения совести утихли: царские войска в Польше хватали по пути следования все, что плохо лежит, нисколько не смущаясь тем, что грабят собственных соотечественников. У большинства царских подданных «чужие» начинались с соседней деревни. И хотя генерал Павел Ренненкампф издавал строгие указы против мародерства на российской территории, а 10 августа во всеуслышание объявил о казни четырех человек за ограбление мирных жителей, его подчиненные не особенно следили за исполнением указов. Грабежи серьезно подорвали местную торговлю, повредив и населению, и войскам. Интендантам с трудом удавалось накормить подопечных и раздобыть местную продукцию даже за деньги.

Что касается противной стороны, то немцы в первые дни войны вели себя в Польше не менее жестоко, чем в Бельгии, разрушив приграничные города Калиц и Ченстохова, захватывая мирных жителей в заложники и убивая. Заняв 2 августа Калиц, немцы, встревоженные потоком сообщений о прицельной стрельбе из домов местных жителей, начали палить по ним сами^{560}. Были взяты в заложники подозреваемые в «руководстве партизанскими отрядами», а в придачу к ним церковные и светские сановники: в общей сложности под стражей оказалось 750 человек. Изнасилования, грабежи и поджоги происходили повсеместно. Немцы сознались в казни 11 мирных жителей, однако местные утверждали, что убитых было гораздо больше. Уходя, захватчики из мести подвергли город артиллерийскому обстрелу, вынудив десятки тысяч поляков спасаться бегством.

Сумские гусары, 3 августа выгрузившиеся из поезда в Сувалках, скакали к восточнопрусской границе сквозь встречный поток запыленных, отчаявшихся беженцев, бредущих прочь от линии фронта пешком или на телегах со скудным скарбом. Общие страхи гнали из дома жителей Польши, Восточной Пруссии и Галиции. Беженка на станции Красного Креста в Шнайдемюле причитала: «Куда нам деваться? Куда?» При виде 12-летней Эльфриды Кюр она заметила: «Тебе ведь, наверное, невдомек, что вокруг творится». «Слезы катились по ее круглым красным щекам», – писала Эльфрида. Несколько дней спустя она добавила с трогательной наивностью: «Теперь мы с Гретель играем, будто ее старая кукла – это ребенок беженцев, которому не хватает пеленок. Гретель покрасила ей зад красным, как будто это опрелости»^{561}.

К 1914 году Восточная Пруссия не знала войн уже целый век – достаточно долгая передышка для региона с бурной историей. По ее широким, открытым, малонаселенным просторам сперва проскакали уланские отряды обеих воюющих сторон, по прихоти командиров нападая то на противника, то на ни в чем не повинных сельчан^{562}. Зачастую, чтобы обнаружить врага, разведотряду достаточно было поискать взглядом на горизонте столбы дыма – вестники разорения. Для офицера кавалерии Николая Гумилева уже привычным стало входить в дома, из которых только что бежали хозяева: оставленный на печке кофе, на столе – начатое вязанье, открытая книга. Воспользовавшись этими маленькими благами, «я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать сердитое: “Кто съел мою кашу? Кто лежал на моей кровати?”»^{563}

В начале августа жители приграничной восточнопрусской деревни Поповен к югу от Элка несколько дней наблюдали в страхе, как стремительно подбирается пламя от поджигаемых одна за другой соседних деревень. Вскоре на ближайшем косогоре показался российский всадник со вскинутой винтовкой. За ним пришли другие, которые перерезали телеграфный провод и удалились. Никто из сельчан не знал, как лучше – уходить или оставаться. Школьный учитель Йохан Щука, бежавший с семьей и телегой пожитков, вернувшись несколько дней спустя, обнаружил, что все вроде бы в порядке, если не считать измученных жаждой недоенных коров, мычащих на покинутых хуторах^{564}.

Вернувшись домой, Щука отправил двух младших дочерей прочесывать округу в поисках заблудившихся кур и какой-нибудь другой еды. Бродя по деревне, девочки встретили велосипедиста, едущего из соседнего селения^{565}. Разговорившись, они вдруг увидели вдали людей, спускающихся по косогору к деревне. Велосипедист велел детям спрятаться. Сам он замешкался – и был застрелен на глазах у перепуганных девочек. Это шли русские. Дети помчались домой, не разбирая дороги, через крапиву и рытвины, в которых 10-летняя Елизавета потеряла туфли. Едва дыша, они укрылись дома и стали ждать, что будет дальше.

Дальше, с 10 по 15 августа, в приграничных районах появлялись разведывательные отряды обеих армий. Местные предупредили немецких кавалеристов, что в ближайшем лесу русские, однако немцы все равно отправились в лес – и попали под обстрел. Кинувшиеся спасаться галопом кавалеристы получили жестокий урок. Ротмистр эскадрона сумских гусар Лазарев, обнаружив, что бойцы, прижатые к земле немецким огнем, не спешат наступать, решил вдохновить гусар личным примером, выскочил на лошади вперед – и тут же был выбит из седла^{566}. Другой русский офицер поражался, насколько быстро человек привыкает к ужасам войны, особенно к виду трупов. Они быстро разлагались на летней жаре, кожа темнела, в открытых ртах блестели зубы, так что видно было издалека. «Но кошмарно только первое впечатление, – утверждал он. – Потом почти перестаешь замечать»^{567}.

Сумские гусары спешились, приближаясь к занятой немцами позиции, а вернувшись, обнаружили, что остались безлошадными: напуганные артиллерийской канонадой кони разбежались в разные стороны. Многим пришлось бесславно идти в тыл пешком, на одной из оставшихся лошадей кто-то из гусар вывез, перекинув через седло, раненого корнета. Пройдя около километра, гусары, к облегчению своему, увидели командира, которому удалось собрать почти всех животных^{568}. День или два спустя, когда эскадрон лейтенанта Владимира Литтауэра неожиданно попал под пули, один из гусар крикнул, показывая на ферму: «Они там! Смотрите, они там!» Две фигуры скрылись за постройками. Литтауэр приказал 20 гусарам спешиться и повел к ближайшей подходящей для укрытия канаве – позже оказалось, что именно по ней проходила российская граница с Восточной Пруссией. На ферме они никого не обнаружили. «Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то, что потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах», – писал Литтауэр^{569}.

Уничтоженная ферма была расположена на российской земле, но молодой гусар заметил, что «на немецкой стороне творилось нечто безумное… горели дома, сараи, стога сена». Там паранойя оборачивалась куда более серьезными последствиями. В российских частях ходили слухи о казаке, который попросил молока у жительницы Восточной Пруссии – и получил пулю в ответ, а еще о командире кавалерийской дивизии, который, перегнувшись в седле, спросил другую женщину, не видела ли она немцев, и тоже услышал вместо ответа револьверный выстрел. Страдали из-за этих фантазий мирные жители по обе стороны границы.

Оборонять Восточную Пруссию немцы выставили всего 11 пехотных дивизий и одну кавалерийскую – 15 % кайзеровских сил. Жители этого сельскохозяйственного рубежа вильгельмовской империи, меланхоличного равнинного края пастбищ, озер и лесов, имели все основания таить обиду на власти, которые намеренно отдали их земли на растерзание противнику ради осуществления масштабных стратегических замыслов во Франции. Перед развернутой на восточном фланге относительно небольшой 8-й армией под командованием генерала Максимилиана Притвица унд Гаффрона не ставилась невозможная задача уничтожить царские войска, от нее требовалось лишь всеми силами удерживать позиции, выигрывая время, пока западные легионы разгромят французов и переместятся на восток, чтобы поставить окончательную точку в кампании. Офицеры Притвица остро сознавали свое «сиротское» положение. Под их начало отдали жалкие остатки развернутых на Западе крупных сил. Штаб был создан наспех, сам Притвиц получал из Берлина противоречивые распоряжения. Если накануне войны от него требовалось якобы лишь удерживать и изматывать противника, то 14 августа Мольтке велел в случае сильного натиска царской армии проводить наступательный маневр: «Если придут русские, то никакой обороны, только наступать, наступать, наступать». Подполковник Макс Гофман, начальник оперативного командования Притвица, признавался в дневнике, что поставленная перед ним задача показалась ему «гигантской, требующей куда большего напряжения нервов, чем ожидалось». Он понимал, что в случае удачного исхода вся слава достанется генералу, а если «все пойдет плохо, обвинят нас», подчиненных.

Еще на том этапе, когда западные легионы Мольтке приближались к Брюсселю, войскам Притвица уже попадались конные разведотряды – предвестники двух армий, пересекающих границу, в четыре раза превосходящих немцев численностью. Россия выставила в северной операции 480 батальонов против немецких 130 и 5800 орудий против 774. Военный министр Сухомлинов хвастался в дневнике 9 августа: «Похоже, немецкого волка удастся быстро загнать за флажки: все против него». Однако французов очень расстроило разделение российских сил на два фронта. Накануне войны царская ставка вроде бы признала необходимость сосредоточить и полностью экипировать войска до начала наступления на немецкой территории. Однако в середине августа это благоразумное намерение рассыпалось в прах перед более насущной необходимостью оперативно отвлечь силы и внимание противника от западной кампании. В результате Россия вступила в войну, не успев развернуть 20 % пехоты.

В центре Восточной Пруссии располагалось ожерелье Мазурских озер, окруженных болотистыми землями. 1-я российская армия под командованием генерала Павла Ренненкампфа двинулась на запад от северной границы озер; 2-я армия Александра Самсонова с отрывом в несколько дней выступила от их южной границы. Таким образом, командующих разделяли пространство, время и некоторая взаимная неприязнь, возможно, несколько преувеличенная. Вторгшиеся в Пруссию войска расклеивали повсюду высокопарное обращение: «Мы, представители России, несем вам, пруссам, единое славянство». Самсонов проявил безрассудную самонадеянность, отправив свой радиопередатчик обратно в Польшу, а затем выехав на рекогносцировку без средств срочной связи. Большинство телефонных линий к тому времени было обрезано.

Через несколько часов почти у каждого российского всадника, прикрывающего левый фланг армии Ренненкампфа, с седла свисали гроздья сыров – трофеи с сырной фабрики в Мирунскене. «В кавалерии были привычны к самым разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных запахов», – писал один из гусар^{570}. Не одну неделю непривычные к таким изыскам солдаты царской армии отъедались на трофейных сосисках, ветчине, свинине, гусях и курах. Легкораненых и захромавших лошадей всадники с легкостью меняли на немецких: на окрестных лугах паслись фермерские кони, часто попадались и бесхозные кавалерийские. Проходя через племенной завод, сумские гусары увели всех лошадей, которых смогли поймать, в шутку называя их, как уже повелось в русской армии, «подарком от благодарного населения». Владимиру Литтауэру досталась гнедая четырехлетка хороших кровей с отвратительным нравом^{571}.

Кавалеристам с самого начала продемонстрировали их уязвимость. Два гусарских эскадрона попытались взять деревню, но были остановлены винтовочным огнем, который вела горстка немцев^{572}. Гусары отступили, понеся значительные потери. Литтауэр пытался подсадить на лошадь раненого унтер-офицера под градом пуль, «вздымающих пыль в опасной близости от нас». «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – мелькнула у Литтауэра типичная для русского дворянина в окружении крестьян мысль. «Остерегайтесь мирных жителей!» – твердил другой офицер. И словно в подтверждение его слов выстрелом из соседнего леса был ранен корнет. Как обычно, заподозрили партизан.

От российской армии немецкое население Восточной Пруссии терпело грабежи стоически, но когда к мародерству в брошенных хозяевами домах присоединялось местное польское меньшинство, пруссы впадали в ярость. Школьный учитель Йохан Щука методично заносил в список всех узнанных мародеров – особенно своих учеников – с надеждой, что виновные затем получат по заслугам. Он лично отчитал встреченную у деревни женщину с грузом «трофеев», но она лишь отмахнулась и зашагала дальше, прижимая к себе добычу^{573}. Между тем некоторые российские офицеры демонстрировали неожиданный гуманизм и чуткость. Мартос, командовавший одним из самсоновских корпусов, испытывал неловкость, когда его определили на постой в немецкий дом, где с фотографий на него смотрели бывшие владельцы, ударившиеся в бегство. Наткнувшись однажды на детей, бродящих без присмотра по полю боя, он отвез их в тыл на собственном автомобиле.

Длинные колонны, марширующие по немецкой земле, поражали экзотическим колоритом и причудливой смесью современного и допотопного в снаряжении. У многих пехотинцев не хватало сапог. Снабжение из-за плохих дорог и неразвитой железнодорожной сети было скудным и хаотичным. Гаубицы российская армия отвергла как «оружие трусов», поскольку из них можно было стрелять, находясь вне поля зрения врага, и в качестве артиллерийской поддержки рассчитывала исключительно на полевые орудия. Связь осложнялась нехваткой радиопередатчиков, а командованию приходилось передавать радиограммы незашифрованными, поскольку в каждом корпусе использовался разный шифр. У царских войск в Пруссии имелось лишь 25 телефонов и 130 км кабеля. Кавалерия была обучена действовать в основном как верховая пехота, заполняя разрывы между корпусами, и не предпринимала особенных попыток взять на себя жизненно необходимую задачу по рекогносцировке. И без того малочисленные аэропланы на вооружении царской армии были в основном отправлены в Галицию, а попавшие все-таки в Восточную Пруссию временно не вылетали из-за нехватки горючего.

В 1910 году немецкий писатель Гейно фон Базедов отразил мнение, распространенное среди иностранцев, в своих впечатлениях о царской армии: «Российский солдат импульсивен, как ребенок. Его легко раззадорить смутьяну (подстрекая к бунту), но так же легко усмирить». Базедова поражала беспечность царских солдат, проявлявшаяся даже в том, как лихо они заламывали на затылок свои форменные фуражки. Раздававшаяся во главе марширующей колонны команда «раз-два», призванная держать шаг и строй, не мешала кому-нибудь в хвосте грызть яблоко. При виде церкви или придорожной иконы солдаты неизменно начинали креститься, даже двигаясь строевым шагом. При этом гренадер мог усесться у верстового столба и распродать весь выданный взводу хлеб. Подобные порядки не внушали немцам уважения. Альфред Нокс отмечал такую же безалаберность и на поле боя, с изумлением наблюдая, как русские артиллеристы дремлют, привалившись к орудийному щиту, когда через считаные минуты нужно открывать огонь.

Ренненкампф и Самсонов пробирались вперед, разделяя неуверенность немцев относительно взаимного расположения противников. Едва заняв Элк, русские вынуждены были почти сразу же оттуда убраться. Оказавшийся не в курсе перемен царский офицер с шиком подкатил к отелю K"oniglicher Hof и, выйдя из автомобиля, стал военнопленным. То, что через несколько часов русские заняли город снова, его не спасло. Ежедневно случались стычки между вражескими разведывательными отрядами, разъезжающими туда-сюда между городами и селами и иногда стреляющими по своим в неразберихе.

Немало немецких и русских солдат успели еще до начала сражений растерять все силы в бесконечных маршах. Некоторым самсоновским отрядам пришлось пройти пешком 330 км от Белостока за 15 дней. Один из корпусов Притвица 12 дней шагал 300 км из Даркемена, чтобы утром 20 августа сразу же ударить по врагу. Командир корпуса, генерал Август фон Макензен, отдал приказ атаковать армию Ренненкампфа близ деревни и железнодорожного узла Гумбиннен в Восточной Пруссии, в 30 км от границы. Немцы с поразительной легкостью смяли российские фланги, однако по центру встретили яростный отпор, который свел на нет все их усилия. Продвигаясь по открытой местности стрелковой цепью – Sch"utzenlinien, они попали под огонь двух окопавшихся дивизий. Солдаты Макензена промаршировали 20 часов без сна, им даже фляги не дали наполнить перед боем. Такое же стремление взять нахрапом, как у французской армии в Эльзасе-Лотарингии, окончившееся так же плачевно.

3000 винтовок и восемь пулеметов одного российского полка расстреляли в тот день 800 000 обойм. Артиллерия нанесла противнику внушительный урон: российские артиллеристы продемонстрировали высокое мастерство, которое они еще подтвердят в будущих сражениях. Из немецкого строя были выбиты тысячи – каждый четвертый, и многие уцелевшие бежали в панике, не останавливаясь несколько часов. Лейтенант гренадеров, пытаясь подбодрить своих солдат, выкрикнул в запале, что русские – мазилы, и тут же упал, сраженный пулей. Тысячи раненых лежали неперевязанные. Кавалерию Макензена отрезали от пехоты, и воссоединиться с остальными ей удалось лишь несколько дней спустя, измотанной и выбившейся из сил. К ночи поле боя у Гумбиннена было усеяно телами погибших и раненых обеих воюющих сторон. Когда их наконец начали доставлять в полевые госпитали, один российский офицер увидел распростертого на носилках немецкого рядового с сигарой в зубах. И хотя сигара была не из дорогих кубинских, гусар поразился уровню жизни в стране противника – обычный пехотинец пользовался роскошью, о которой в российской армии и мечтать не могли.

Прусские формирования сильно разметало^{574}. Собрать их офицерам удалось с большим трудом лишь к утру. На следующий день немецкое верховное командование испытало череду резких перепадов настроения. Одни высшие офицеры считали, что можно, закрепляя успех предыдущего дня на российских флангах, отбросить армию Ренненкампфа, возобновив атаку. Однако Притвиц, потрясенный потерями, и слышать не хотел о таком риске. Мольтке, отправляя его на Восточный фронт, поставил основную задачу – сохранить армию в целости. Поэтому главнокомандующий принял радикальное решение: оторваться от противника и отступить более чем на полторы сотни километров к западу, в сторону Вислы.

Приказ разозлил Макса Гофмана и многих других, не видевших в отступлении никакой необходимости. Кроме того, он вызвал хаос в тылу армии. 22 августа военные власти приказали перевезти весь скот и зерно на запад через Вислу, за пределы досягаемости русских. Беженцы потянулись в том же направлении. Текущий на запад поток людей, скота и продовольствия столкнулся со встречным потоком отправляемых на фронт припасов и войск подкрепления. Население позади немецкого фронта на несколько дней погрузилось в панику. Почти миллион жителей Восточной Пруссии – около четверти населения – бежали из домов в страхе перед наступающими русскими, прихватив лишь то, что могли унести.

Поток беженцев, хлынувший в приграничный город Шнайдемюль, побудил обратиться в бегство на запад его собственных обитателей. Нагруженные домашним скарбом скрипучие телеги, едущие в сторону вокзала, стали привычной картиной. Наслушавшись страшных историй о разрушениях, изнасилованиях и убийствах, впечатлительная экономка семейства Кюр Мари пригрозила уволиться и уехать. Горожане спорили, что делать с мальчиком-беженцем, отставшим от родителей. Рыдала мать, потерявшая детей по дороге с востока. Жена фермера уверяла с тоской, что в ее селении «камня на камне не осталось»: «Все горело… удалось забрать только одежду и немного денег»^{575}. В другом пограничном прусском городе Эльбинг отчаявшиеся местные власти повесили на вокзале объявление: «Город переполнен беженцами. Пожалуйста, езжайте дальше»^{576}. Согласно предвоенным планам Германии по обороне от российской армии предполагалось перекрыть дамбой реку Ногат, чтобы ценой затопления больших участков пахотной земли и деревень отрезать путь в центральную часть Пруссии. Штаб Притвица колебался, решая, идти ли на этот отчаянный шаг^{577}. В конце концов от затопления отказались, поскольку оно вызвало бы еще одну огромную волну миграции.

Российскую сторону успех у Гумбиннена поверг в эйфорию, которая докатилась до самого Санкт-Петербурга и понеслась дальше по царской империи. Русские вообразили, будто немцы намерены отступать до прибрежной крепости Кенигсберг. Ренненкампф совершил один из роковых для кампании просчетов: упоенный своей маленькой победой и при этом страдая от нехватки снабжения, особенно боеприпасов, он решил дать войскам отдых и пополнить запасы, прежде чем двигаться дальше. Он даже не пытался преследовать отступающего врага. Если бы вместо отдыха он сразу же двинулся на юг, последствия этого маневра для Германии были бы весьма тяжелыми. Однако Ренненкампф решил просто отдохнуть.

Тем временем Самсонов, услышав о Гумбиннене, ухватился за возможность отрезать разбитые войска Притвица и одержать историческую победу. Он двинул свою армию вперед, надеясь воспользоваться плодами успеха Ренненкампфа и демонстрируя тем самым катастрофически неверную оценку положения и намерений немецких войск. Через несколько дней после боя под Гумбинненом блестящий начальник оперативного командования Притвица убедил генерала отказаться от прежнего решения отступать к Висле. Макс Гофман доказывал, что великие возможности еще открыты. Разведка докладывала, что Ренненкампф никуда пока не собирается. Полковник призывал Притвица, оставив позади небольшое прикрытие, чтобы наблюдать за 1-й армией, воспользоваться отлаженной немецкой железнодорожной сетью и перебросить два корпуса на юг, где нанести (если повезет) сокрушительный удар Самсонову. 2-я армия выглядела на удивление слабой, особенно на флангах.

Несмотря на то, что немцы не раз обсуждали именно такой сценарий победы над российскими войсками на своей территории, странно, что Притвиц в своем подавленном состоянии согласился на дерзкий план. Так начался один из решающих в этой войне маневров. Но когда войска уже грузились на поезда, везущие их на юг, вмешалось верховное командование. Мольтке в Кобленце, не веря своим ушам, узнал про Гумбиннен и про планировавшийся Притвицем отход к Висле. Пережив приступ ярости со слезами, Мольтке принялся обзванивать командующих корпусами в Восточной Пруссии, чтобы услышать их мнение. Они по очереди подтверждали, что решение Притвица ошибочно и необоснованно. Днем 22 августа в штаб 8-й армии в Мариенбурге на западной границе Восточной Пруссии пришел краткий приказ: Притвиц смещен с должности. На смену ему вызвали из отставки старого генерала Пауля фон Гинденбурга; на фронт его должен был сопровождать новый начальник штаба армии, мрачный, угрюмый Эрих Людендорф, только что отличившийся при Льеже.

Гинденбург, крепкий 66-летний военный, прошел пехотным офицером прусские войны с Австрией в 1866 году, затем с Францией четыре года спустя. В отставку он вышел в 1911 году и с тех пор все свободное время посвящал трубке, чтению газет и путешествиям по Италии. Во время мобилизации Гинденбурга (к его огорчению) не спешили звать обратно в строй. «Сижу тут, как старуха у печи», – сердито ворчал грузный генерал. Однако 22 августа в его ганноверскую квартиру пришла телеграмма с вопросом, может ли он немедленно вернуться на службу. «Готов», – лаконично ответил генерал. В 4 часа утра на следующий день особый поезд, в котором уже ехал новый начальник штаба, забрал Гинденбурга с полутемной платформы ганноверского вокзала и помчался дальше в Восточную Пруссию.

Гинденбург был назначен на должность лишь для отвода глаз. Его кандидатура не рассматривалась в числе первых на эту должность – просто требовался офицер подходящего ранга для командования 8-й армией, а Гинденбург очень удачно проживал на пути следования начальника штаба на фронт. Это на него, Людендорфа, Берлин возлагал надежды по перелому хода кампании, и именно его отобрал Мольтке, прежде чем назначить номинального главнокомандующего. 49-летний Людендорф был простолюдином, своим трудом и талантом дослужившийся до высоких чинов в армии, где заправляла аристократия. Суровый кадровый военный до мозга костей, он считал войну естественным для человечества занятием. Людендорф служил в Генеральном штабе при Шлиффене, который по-прежнему оставался его кумиром. Десять лет он воодушевленно поддерживал ключевой принцип немецкой доктрины – Восточную Пруссию поберечь, с Францией разделаться.

Человек холодного рассудка, он обладал при этом крайне нервной душевной организацией, и в 1904 году совершил единственный в своей жизни романтический поступок, влюбившись в замужнюю мать четверых детей фрау Маргариту Перне. Они познакомились на улице под проливным дождем, когда Людендорф галантно прикрыл Маргариту своим зонтом. Она развелась с мужем, вышла замуж за Людендорфа, и союз их сложился на редкость удачно. И вот теперь Мольтке писал ему: «Перед вами стоит новая сложная задача. <…> Я не знаю никого, кому я мог бы доверять столь же безоговорочно. Возможно, вам еще удастся спасти положение на востоке. Не держите на меня зла за то, что срываю вас с поста, на котором, возможно, вы готовите решающую операцию – дай Бог, чтобы она завершилась успехом. <…> Кайзер тоже в вас верит». Последнее было неправдой. Людендорф получил под Льежем орден «За заслуги» из рук Вильгельма II за час до отхода своего поезда на восток. Кайзер был в ярости, что Мольтке провел оба назначения в 8-й армии, не посоветовавшись с ним, и считал нового начальника штаба плебеем и честолюбивым авантюристом.

Два генерала, которым предстояло составить один из самых знаменитых военных дуэтов в истории, прибыли в Мариенбург 23 августа. Там их ждал ледяной прием от погруженного в уныние штаба. Макса Гофмана одолевали сомнения насчет новоприбывших – оба были темными лошадками, а Людендорф всем своим видом подтверждал, что знает: ему еще предстоит себя зарекомендовать. План Гофмана сосредоточить войска против Самсонова уже был приведен в действие, и дальнейшие события развивались с головокружительной скоростью. Мольтке принял судьбоносное решение перебросить шесть корпусов для усиления 8-й армии. Людендорф заявил, что не нуждается в подкреплении, которое ослабит Западный фронт в критической ситуации. Ему сказали, что подкрепление будет все равно, поэтому придется эти шесть корпусов задействовать. В конце концов Мольтке выслал только два корпуса, которые прибыли уже после того, как состоялось роковое сражение с Самсоновым. Однако немецкие критики до сих пор приводят эту передислокацию в доказательство метаний и нетвердости духа начальника штаба.

В Мариенбурге, меньше чем через сутки после того, как Гинденбург принял командование, были перехвачены две незашифрованные вражеские радиограммы. Из них следовало, что армии Ренненкампфа и Самсонова настолько разошлись, что не смогут прикрыть друг друга. Кроме того, морзянка командующего 1-й армией услужливо подсказала немцам путь следования каждого из самсоновских корпусов. В наступившую эпоху беспроводной связи воюющим сторонам еще многому предстояло научиться в плане обеспечения секретности радиоэфира – на Западном фронте французы без труда перехватывали передаваемые открытым текстом важные радиограммы противника и взломали несколько немецких шифров, – однако последствия неосторожности русских оказались куда серьезнее. Гинденбург и Людендорф, осматривая район операции, ехали в сторону холма к югу от Монтово, когда Максу Гофману в штаб армии доставили перехваченные сообщения. Гофман немедленно выехал догонять начальство. Его водитель поравнялся с открытым генеральским автомобилем, и полковник, перегнувшись через дверцу, сунул бумаги в руку Людендорфа. Как только тот прочитал донесение, оба автомобиля сразу же остановились. Немцы начали обсуждать значимость полученных сведений.

Гофман стал теперь заместителем Людендорфа. Это был блестящий (при карикатурной внешности) прусский штабной офицер, специалист по России, годами изучавший царскую армию, в том числе как немецкий наблюдатель на Русско-японской войне. Он знал, что эффективная координация между Ренненкампфом и Самсоновым маловероятна. Неосмотрительность российской стороны давала противнику шанс разгромить ее подчистую. Пусть концентрация немецких войск на юге была заслугой Гофмана, однако именно от Людендорфа теперь зависел успех операции. В 1891, 1898 и 1899 годах немцы во время маневров отрабатывали как раз такой сценарий в Восточной Пруссии, прогнозируя именно те действия, которые сейчас предпринимала 8-я армия. Людендорф сосредоточил свои войска чуть дальше на юг и на восток, чем планировал его заместитель. Что касается медлительного, флегматичного Гинденбурга, то много лет спустя, водя по бывшему полю боя под Танненбергом группу кадетов, Гофман язвил: «Вот здесь Гинденбург спал перед битвой, здесь он спал после битвы, а здесь он спал во время битвы».

В грядущем сражении предстояло столкнуться самой профессиональной и самой безалаберной армиям Европы. Такие преимущества российской армии, как масса, хорошая артиллерия и крестьянская храбрость, не могли компенсировать пренебрежение рекогносцировкой, логистикой, медицинскими пунктами, сосредоточением войск и здравым смыслом. 54-летний Александр Самсонов, добродушный семьянин, был вызван исполнять свой воинский долг из отпуска на Кавказе, где он отдыхал с женой. В Восточной Пруссии он гораздо чаще своих подчиненных волновался из-за отсутствия вестей из дома. «Ты откуда? – распекал он солдат. – Женат? Так жена тебя не узнает, когда вернешься. Смотри, какую бородищу отрастил! Дети есть? Я, когда уходил на войну в 1904-м, оставил полуторагодовалую дочурку, а когда вернулся, она от меня убежала»^{578}.

Постовский, начальник самсоновского штаба, получил в войсках обидное прозвище Сумасшедший мулла. Наступление 2-й армии он называл авантюрой – не самое подходящее слово для сражения, ставшего для страны, по большому счету, переломным. Связь Самсонова с Ренненкампфом, а также с расположенными в тылу штабами 2-й армии обеспечивали курьеры, на машинах доезжающие до дальней радиостанции, а иногда и до самой Варшавы. В последнюю неделю августа генерал тешил себя иллюзией, что немцы бегут и ему достаточно будет лишь закрепить победу Ренненкампфа. Разведка в армии была настолько слаба, что не могла даже прочитать перехваченные документы за неимением переводчика. Торопясь выйти к предполагаемому пути отхода противника, Самсонов оставил один свой корпус по левому флангу, а другой по правому – на Мазурских озерах. Три корпуса двигались на север, рассеявшись почти на 100 км и не послав вперед кавалерийский дозор, который сообщал бы о передвижениях противника.

Тем временем войска Гинденбурга маршировали на юг, изнемогая от жары и от длинных верениц беженцев, спасающихся от русских. Солдаты безжалостно гнали мирных жителей с дороги, переворачивая телеги, чтобы расчистить путь артиллерии, а кавалерийские колонны и повозки с личным имуществом втаптывали в грязь драгоценный домашний скарб. Поскольку многие представители немецких войск сами были уроженцами здешних мест, не обошлось без болезненных инцидентов. Так, артиллерийской батарее, где служил ефрейтор Швальд, был дан приказ уничтожить его родной город Эйдткунен, занятый русскими, а полковнику Эмилю Геллу пришлось обстреливать свой собственный дом в Гросс-Грибене.

8-я армия Гинденбурга готовилась нанести один из величайших ударов в военной истории, тогда как западные союзники России проявляли крайнее невежество и удивительную самоуверенность относительно происходящего. 24 августа военный корреспондент The Times сообщил британским читателям: «На Восточном фронте все по-прежнему идет хорошо». Передовица уверяла: «Не успеет Германия оглянуться, как русские войска хлынут на ее территорию». Однако именно в этот день состоялось первое сражение, вошедшее в историю как Битва при Танненберге, хотя на самом деле основные бои разыгрались в нескольких километрах от селения. Поначалу немецкий и русский корпус сошлись лоб в лоб. Людендорф, прибыв в местный штаб, отдал командиру патетический приказ «держаться до последнего человека», чтобы выиграть время, за которое успеет подойти левый фланг Гинденбурга. Поэтому немцы и русские изматывали друг друга весь день, и войска Самсонова снова и снова бросались в атаку на открытой местности, стремясь прорвать оборону.

К вечеру еще не привыкшим к тяжелым потерям войскам кровопролитие показалось катастрофическим: один российский полк лишился девяти ротных из 16; в одной роте из 190 человек дожили до конца дня лишь 70, среди которых не осталось ни единого офицера. И все же под вечер немцы отступили. Самсонов ликовал: враг, как ему представлялось, снова бежал перед российской мощью. На следующее утро, окрыленный радужными надеждами, он приказал армии продолжить наступление, не ведая, что немцы накануне сдали позиции лишь для того, чтобы выровнять соседние корпуса. И когда 25 августа солдаты Самсонова двинулись в атаку, их колонны встретил шквальный огонь с трех сторон. К наступлению темноты немцы уже знали, что добились значительного результата, но понимали, что победа пока не окончательная. Гинденбург крепко спал, Людендорфу нервы не давали спать вообще.

26 августа правый фланг Самсонова, возобновив наступление, угодил под разрушительный артиллерийский и стрелковый огонь двух немецких корпусов. Однако вечером ужин в штабной столовой Гинденбурга прошел в гробовом молчании. Поступило тревожное сообщение: армия Ренненкампфа идет на подмогу Самсонову, грозя переломить ход битвы, навалившись на немецкий фланг или тыл. Людендорф в ярости катал хлебный мякиш по столу. Потом вдруг потребовал личного совещания с Гинденбургом. Старый генерал тем вечером принес немалую пользу, усмирив бурю в душе подчиненного. Наконец пришли вести, опровергающие сообщение о подходе Ренненкампфа, – 1-я армия не двигалась с места. Потрепанные войска Самсонова оставались сражаться в одиночку.

27 августа принесло новые тревоги в штаб 8-й армии. Почтовые служащие из расположенного в глубоком немецком тылу Алленштайна сообщили по телефону, что в город вошли русские^{579}. Царские солдаты, ни разу не казавшие носа дальше своей деревни, пораженные размерами Алленштайна, озирались в полной уверенности, что уже дошли до Берлина. Долго глазеть им не дали. Штаб Гинденбурга поспешно развернул подкрепление, следующее поездами через Алленштайн, затем продолжил громить самсоновскую армию. В этот день, 27 августа, жестокая расправа ждала левый фланг русских.

Танненберг иногда называют «счастливой случайностью», поскольку генерал Герман фон Франсуа, получивший от Людендорфа приказ ударить по левому флангу русских, не успевал занять предназначенные для него позиции, так как войска были измучены долгим переходом к полю боя. В результате, когда его корпус наконец вступил в битву, он оказался позади самсоновского тыла и смог завершить окружение. Немцы причислили Франсуа к главным героям битвы. Один из его полков, собрав в батарею весь наличный арсенал автоматического оружия в виде шести максимов, стрелял дружными залпами по смешавшимся рядам русских. Вскоре немцы увидели взметнувшиеся на винтовках и палках белые флаги – первые из тысяч таких же символов капитуляции, которые вскоре покроют все огромное поле боя.

Под Уздау прусская 41-я пехотная дивизия взяла вражеские позиции штурмом на открытой местности и после ожесточенной рукопашной отбросила войска противника назад. Только потом они выяснили, что разгромили 85-й Выборгский пехотный полк, почетным полковником которого был сам кайзер. В тот день русские испытали на себе новый способ «беспокоящих действий», когда на польский тыловой лагерь в Остроленке сбросили бомбы с дирижабля. К Самсонову постепенно приходило страшное осознание надвигающейся катастрофы. Однако в штабе 8-й армии пока отказывались верить в такую огромную удачу: в пятницу, 28 августа, настроение Людендорфа и его подчиненных омрачили донесения, что ряд атак захлебнулся, встретив отчаянный отпор русских, и несколько немецких частей даже сдались. Лишь в 4 часа дня пришли вести о том, что корпус Франсуа прорывается через тыл русских, сея ужас и провоцируя массовую капитуляцию. Только тогда немецкие генералы позволили себе возликовать, уверившись, что до большой победы рукой подать.

Начальник самсоновского штаба Постовский отправил в тыл британского военного атташе Альфреда Нокса, заявив: «Положение серьезное, и иностранцу не след видеть наше плачевное состояние»^{580}. Самсонов признался Ноксу, что армия отступает в беспорядке, добавив загадочно, что будущее ему неведомо, «однако даже если случится худшее, на конечном исходе войны оно не скажется»^{581}. Вскоре после этого немцы нанесли последний сокрушительный удар по центру русских. Остатки 2-й армии начали хаотично отступать к польской границе. Свыше половины из 230 000 самсоновцев были убиты, ранены или взяты в плен; три атаковавших корпуса разбиты. Трупами были усеяны многие километры цветущих полей дикого люпина.

Десятки тысяч ошарашенных русских под Орденсбургом и Ниденбургом оказались прижаты к озерам, блуждали по лесам и искали брод через реки. Разбитая армия распалась на разрозненные части, каждая из которых в отчаянии самостоятельно пыталась оторваться от неослабевающего преследования немцев. Гинденбург получил согласие кайзера назвать победоносное сражение Битвой при Танненберге. И хотя само селение находилось несколько в стороне от поля боя, название несло подходящие исторические ассоциации. Именно там в 1410 году рыцари Тевтонского ордена потерпели поражение от рук поляков и литовцев. Теперь немцы взяли реванш.

Макс Гофман изобразил удивление, получая Железный крест за собственный вклад: «Даже не представлял, что можно заслужить прекраснейшую из военных наград, сидя на телефоне»^{582}. Однако затем он решил не умалять своих заслуг: «Должен же кто-то был сохранить хладнокровие, чтобы, не зная пощады и стремясь лишь к победе, преодолевать препоны и трудности». 31 августа Гофман объезжал поле битвы вместе с генералом графом Доной. У конечной станции железной дороги, где тысячи русских пленных ожидали посадки в зарешеченные вагоны, Дона спросил Гофмана: «Сколько же у нас пленных?» По прикидкам Гофмана выходило 30–40 тысяч, Дона считал, что максимум 20 000. Тогда Гофман предложил Доне пари: марку за каждого пленного сверх (или ниже) предполагаемых 20 000. Если бы Дона не отказался, Гофман мог бы озолотиться: по окончательным подсчетам немцы взяли в плен 92 000 человек и захватили 350 орудий.

Эта важнейшая победа досталась немцам ценой 12 000 погибших из 150 000, которых послал в бой Гинденбург^{583}. Кайзер со свойственной ему «рассудительностью» ляпнул, что взятых в плен при Танненберге русских нужно загнать на Курляндский полуостров на Балтике и заморить голодом^{584}. Дедушка Гинденбург долго оставался героем Германии. Он дослужился до фельдмаршала, и во многих городах воздвигались в его честь огромные деревянные статуи, окованные гвоздями, которые горожане покупали в пользу Красного Креста. «Наш Гинденбург» обретал славу и авторитет, которые вызывали тревогу у кайзера и раздражали Людендорфа, знавшего своего главнокомандующего как старого толстого буйвола.

«Наши сердца преисполнены благодарности и надежд, что война не затянется до зимы, – писала в Вердене учительница Гертруда Шадла, услышав новости о Танненберге. – Однако, увы, тысячи остались лежать там в крови!»^{585} Сам генерал Самсонов едва вырвался, потеряв все, вплоть до карт. С наступлением темноты они с адъютантами шли по компасу в свете зажженной спички, а когда спички кончились, устало побрели наугад. Генералу, страдающему от астмы, вскоре пришлось опереться на плечи адъютантов. 31 августа, когда Альфред Нокс поинтересовался местонахождением поверженного командира, его российский собеседник без слов провел себе ребром ладони по горлу. В конце концов Самсонов сделал остановку и обратился к горстке оставшихся при нем штабных: «Император доверял мне. Как я могу предстать перед ним после такого позора?»^{586} После этого он застрелился, предоставив остальным выбираться в Польшу своими силами.

Погибло немало других высших российских офицеров. Один из командующих корпусом – тот самый Мартос, который позаботился о местных ребятишках, – был ранен осколком снаряда, задевшего его машину. С ним ехала Александра Александровна, жена офицера Муромского полка, которая знала немецкий и выполняла обязанности переводчика. Последний раз ее видели бегущей в лес. Уцелевшие при Танненберге русские уверяли с горечью, что их командиры вели себя так, будто у них под началом миллионы, «и не важно, сколько послать на смерть»^{587}. Альфред Нокс писал: «Похоже, русские слишком прямы и простодушны для современной войны». Достаточно мягкая оценка неспособности Самсонова и его коллег противостоять Людендорфу и немецкой армии. Россия преподнесла свои войска врагу не просто на блюдечке, а в виде банкета с переменой блюд. Царская армия почти неизменно подставляла под удар фланги, тогда как в центре немцы на выгодных для себя условиях выдерживали оборону, чтобы затем навалиться на потрепанного противника.

Как и в любом сражении, победу немцев обусловило множество факторов: проницательность Гофмана, мастерство Людендорфа, некомпетентность российской стороны – и немного удачи. Гинденбург проснулся кумиром немецкого народа, тогда как почти каждый офицер в кайзеровской форме аплодировал очевидному гению Людендорфа. Самое главное, немцы чувствовали, что продемонстрировали основополагающее превосходство своей армии над российской. И это снисходительное, если не презрительное отношение они пронесли (с печальными последствиями) до самой Второй мировой.

Настала очередь Ренненкампфа повторить судьбу Самсонова. В первую неделю сентября школьники Шнайдемюля, расположенного у восточной границы Германии, зачарованно наблюдали за переполненными военными поездами, которые проходили через город на восток каждые полчаса: это были два корпуса, передислоцированных Мольтке с Западного фронта, в подкрепление Гинденбургу. Утром 9 сентября немцы атаковали 1-ю армию на Мазурских озерах, давших название битве. Сначала в бегство обратили левый фланг русских, потом был прорван центр и правый фланг. Победа Гинденбурга стала полной. В считаные дни русские отступили из Восточной Пруссии, разоряя приграничные деревни с безжалостной мстительностью побежденных. Проходя через Йоханнисберг, татары хотели вынести статую Бисмарка, но их генерал воспротивился, прорычав, что это «вызовет международный скандал»^{588}. Статую татары все же прихватили, логично рассудив, что война сама по себе – международный скандал.

Семейство Щуки наблюдало за отливом волны российских войск, прокатившейся по их земле. Армия Ренненкампфа, сильно поредевшая, несколько дней тянулась мимо маленьких домишек Поповена. Сельчане видели раненых, видели уцелевших, оставшихся без оружия и снаряжения, видели хромающих лошадей и телеги, которые спихивали в придорожные канавы, когда отваливалось колесо или падала несчастная скотина в упряжке. Маленькой Елизавете Щуке было очень жаль измученного осла, которого погонял кнутом русский возчик. Некоторым из ее соседей сильно досталось от обозлившихся побежденных. Пожилых супругов Ольшевских русский офицер выгнал кнутом из дома и поджег соломенный матрас на кровати – дом сгорел дотла^{589}. Семейство Щуки тем не менее праздновало победу. Верноподданные немцы, в уютном свете свечей они распевали прусский гимн «Heil dir im Siegerkranz» («Славься ты в венце победном») под аккомпанемент домашнего фортепиано, а за окном всю ночь брели разрозненные солдаты Ренненкампфа^{590}.

Российская 1-я армия избежала полного уничтожения лишь благодаря поспешности своего бегства, покрывая по 40 км в день, что позволило оставить врага далеко позади. Немецкая кавалерия оказалась не проворнее других в выполнении своей традиционной задачи – преследовании побежденного противника, винтовочный огонь русского арьергарда не давал подобраться ближе. Потрепанным и разбитым войскам Ренненкампфа все же хватило сил отбить атаку на следующий день. Немцы выполнили свою первоочередную задачу – выбить неприятеля из Восточной Пруссии. В последующие месяцы враг сохранял угрожающее присутствие на границе и даже прорывался через нее крупными силами. Однако вторжения сокрушительного «русского парового катка» с этого направления Германия могла уже не опасаться.

Западные союзники слишком медленно осознавали всю серьезность катастрофы, постигшей царскую армию при Танненберге и на Мазурских озерах. Лондон и Париж не поверили сообщениям о победах Гинденбурга, утонувшим в потоке противоречивой, сбивающей с толку пропаганды, развернутой всеми воюющими сторонами. Россия пыталась скрыть от союзников масштаб позора – и в значительной степени ей это удалось. Горькую пилюлю донесений из Восточной Пруссии подсластили хорошими вестями из Галиции. Российские людские ресурсы оказались настолько неисчерпаемы, что разгром самсоновской армии и большие потери в армии Ренненкампфа не стали для царской военной мощи непоправимыми, означая лишь крушение самых ближайших планов.

Иногда встречается мнение, что августовская операция России сыграла решающую роль в исходе войны, поскольку именно из-за нее Мольтке перебросил в критический момент два корпуса с запада, поменяв соотношение немецких сил между Восточным и Западным фронтами. Это маловероятно. Более правдоподобно, что Германии попросту не хватало ресурсов для осуществления своих грандиозных планов во Франции одновременно с операциями каких бы то ни было масштабов на востоке. Триумф Танненберга оказал медвежью услугу тем представителям немецких властей и той части народа, которые жаждали мира и надеялись на скорое урегулирование конфликта, ведущее к завершению кровопролития. Однако общенациональная эйфория укрепляла веру в достижимость абсолютной победы – прежде всего в сознании Эриха Людендорфа.

Сильнее всего в первых сражениях на Восточном фронте пострадал боевой дух российской армии, которая до конца войны не оправилась от позора в Восточной Пруссии. Многие офицеры видели причину этого поражения в системной несостоятельности царской армии, страдающей от нехватки компетентных командиров, и эта проблема будет преследовать российскую армию до конца войны, вплоть до 1917 года. Российский солдат при этом проявлял поразительную жертвенность и иногда невероятное мужество. Эти качества, возможно, помогали одерживать победы над австрийцами – но не над кайзеровскими войсками.

Ликование на российской стороне сменилось неделями крайней тревоги, переходящей в панику. Предвидя наступление немцев на Польшу, варшавские мосты заминировали, а правительственные чиновники с семьями паковали чемоданы, готовясь эвакуироваться. Однако немцы решили пока остановиться на достигнутом, пошатнув честолюбивые планы России. Теперь почти все внимание кайзера и его генералов сосредоточилось на Западном фронте, где решалась судьба сделанной ими крупной стратегической ставки.

9. Звездный час Жоффра

1. Париж под ударом

Август стал свидетелем удивительного превращения столицы Франции в город на военном положении – еще не осажденный, но находящийся в непосредственной близости от этой участи. Все общественные заведения (включая музеи) были закрыты. Автобусы реквизированы правительством, такси на время пропали с улиц вовсе. Метро продолжало работать, причем на должность контролеров заступили женщины, однако из-за переполненности и давки многие предпочитали ходить пешком. В уличном шуме выделялись гудки карет скорой помощи, развозивших раненых с вокзалов по больницам. В связи с уходом персонала на фронт закрылись многие магазины, а также все театры, за исключением нескольких «синематографов». Более 50 000 человек (в основном женщины) отстояли службу в Нотр-Даме, молясь за Францию^{591}.

Ряд продуктов оказался в дефиците. Молока было вдоволь (коровы паслись в Булонском лесу), а вот масла уже не хватало, поскольку некому было его сбивать; булочные прекратили выпекать круассаны и другую сдобу. Исчезла конина: армия забрала столько лошадей, что фермеры предпочли не отправлять оставшихся на бойню, а придержать для собственных нужд. В закрытом теперь от публики парке Бельвиль держали овец и рогатый скот, озеро осушили и пустили туда кроликов – еще одна вынужденная мера на случай осады^{592}.

В числе прочих необычных зрелищ была и бредущая к восточной железной дороге отара овец, которую однажды утром наблюдали изумленные прохожие на улице Риволи. Отель George V отдали в распоряжение армии. В Большом дворце, где обычно располагались предметы искусства, расквартировались 2000 морских пехотинцев, Версаль превратился в вооруженный лагерь. По ночному небу над столицей шарили лучи прожекторов в поисках вражеских аэропланов. Около Американской больницы в Нейи ежедневно собиралась толпа – посмотреть, как привозят раненых. Добровольцы самых разных национальностей стекались на медицинский осмотр во Дворец инвалидов. Вердикты врачей, признавших негодными половину русских, треть поляков, 11 % итальянцев, 4 % англичан и только американцев взявших всех до единого, послужили своеобразным срезом уровня здравоохранения соответствующих стран^{593}. Британский посол возмутился тем, что лорд Китченер разрешил подданным короля вербоваться во французскую армию. Лучше бы эти 500 записавшихся пришли в британские войска, досадовал сэр Фрэнсис Берти^{594}.

Острее всего ощущалась нехватка новостей: вести с фронтов поступали из трех скупых бюллетеней, которые в течение дня печатало Военное министерство. О кровопролитном сражении в Эльзасе парижане узнали из итальянской газеты пятидневной давности, корреспондент которой передал материал из Базеля. Многие местные издания закрылись, уцелевшие дышали на ладан, поскольку сильно взлетели цены на бумагу, а тысячи наборщиков и журналистов призвали в армию^{595}. Андре Жид, жаждавший информации, скупал по девять газет в день, Марсель Пруст – семь; ничего особенно нового он из них не узнавал, но восхищался очерками Анри Биду в Journal des d'ebats – «четко и по существу, единственные на моей памяти приличные материалы о войне». Однако доверие его пошатнулось, когда Биду одновременно взял на себя обязанности театрального обозревателя. «Перепутает чего доброго!» – опасался Пруст^{596}.

Из-за завесы секретности, которой Жоффр и правительство окружили военную кампанию, выпущенное правительством 28 августа краткое коммюнике, сообщающее, что «наш фронт тянется от Соммы до Вогезов», стало для народа потрясением. Узнать как бы между прочим, что враг уже почти в центре страны, – это тяжелый удар. «С высоты какого же идиотского оптимизма мы спустились! – сокрушался Жид. – Газеты сделали свое дело: все вообразили, что наша армия способна обратить немцев в бегство одним своим видом»^{597}. Теперь же осада столицы стала ощущаться как неизбежность, тем более когда 29 августа моноплан Taube сбросил на город пять небольших бомб.

30 августа страна узнала, что правительство эвакуируется в Бордо, забирая с собой золотой запас Банка Франции, и что немцы удерживают Компьень. Сэр Фрэнсис Берти в британском посольстве жег конфиденциальные документы. «Немцы, кажется, не сомневаются, что возьмут Париж», – писал он в расстроенных чувствах, и вскоре после сам перебрался в Бордо вместе с большей частью дипломатического корпуса^{598}. Дорога на поезде заняла 14 часов вместо обычных семи; Берти жаловался, что его ведомству пришлось тесниться в трех купе, тогда как русские забрали себе восемь и разместили не только семьи дипломатов, но и слуг с детьми^{599}.

Государственный служащий Мишель Корде, уехавший из Парижа вместе со своим отделом, с презрением отзывался о своем министерском начальстве: «Стыдно на них смотреть… раскатывают в личных автомобилях… ездят особыми поездами. Горько видеть, как открыто и беззастенчиво они пользуются служебным положением»^{600}. Немалым насмешкам подвергались бежавшие из столицы министры, ставшие завсегдатаями знаменитого ресторана Au Chapon Fin («У толстого каплуна»), название которого острословы переделали в Au Capon Fin («У толстого труса»). Именно там Корде в компании нескольких политиков с поразительной вульгарностью обсуждал за аперитивом злободневный лингвистический курьез: почему в языке есть отдельное слово для женщины, потерявшей мужа (вдова), и нет обозначения для матери, потерявшей ребенка. Нелепое соревнование разыгралось между соперничающими парижским и бордосским военными цензорами: оба по очереди огорошивали журналистов, одобряя к публикации материалы, запрещенные другим. Правила публикации новостей в Бордо считались менее строгими, однако Франция, как и все воюющие страны, запрещала обнародовать общие цифры потерь.

Примеру правительства, покинувшего столицу, последовали миллионы горожан более скромного сословия. Среди них был и Пруст, который удалился в свой любимый Кабур на побережье Нормандии. Привычная пятичасовая поездка растянулась до 22 часов. Узнав, что крошечная городская больница переполнена ранеными, Пруст каждый день приносил туда небольшие сувениры – игральные карты, игры, шоколад. Несколько эвакуировавшихся герцогинь сообща открыли благотворительные столовые для бельгийских беженцев, однако писатель заметил, что местные кокотки справляются с раздачей супа куда проворнее.

Перед тем как уехать в Бордо, военный министр в числе последних своих распоряжений успел назначить генерала Жозефа Галлиени военным комендантом Парижа. Сухопарый, в очках, 65-летний генерал с большим опытом колониальных войн за плечами, Галлиени в 1911 году уступил Жоффру должность главнокомандующего Франции. По словам Ллойда Джорджа, который лично встречался с ним в те дни, «это был глубоко больной человек, отощавший и осунувшийся. Смерть, казалось, постепенно вытягивает жизнь из его вен»^{601}. В апреле того года Галлиени ушел в отставку, однако, вернувшись в строй в час крайней нужды, он призвал на помощь все свои скрытые резервы, и его энергия, решимость, проницательность и мудрость сослужили стране отличную службу^{602}. Как и Ланрезак, он одним из первых посетил ставку главнокомандующего в Витри-ле-Франсуа и 14 августа напрасно пытался отговорить Жоффра от наступления в Арденнах.

Теперь же Галлиени оказался как нельзя кстати. Хоть французы (на взгляд англосаксов) и склонны к чрезмерному проявлению эмоций, старый генерал никак не ожидал, что Мессими расцелует его, назначая на должность коменданта 26 августа. Галлиени немедленно принялся сооружать оборонительные рубежи вокруг города, не питая, впрочем, иллюзий, что, если немцы прорвут фронт, Париж выдержит осаду, аналогичную пережитой в 1870 году. Галлиени раздражала несговорчивость бюрократов, которые не могли перестроиться с реалий мирной жизни на требования чрезвычайной ситуации и, опасаясь вызвать недовольство жителей, отказывались сносить дома для расчистки секторов обстрела.

27 августа в правительстве случился кризис и в Кабинете министров произошли перестановки. Премьером, пусть и дискредитировавшим себя, остался Рене Вивиани, однако впервые за все время в правительство вошли два социалиста. Депутаты Национальной ассамблеи возмущались очевидной неспособностью Мессими как-то воздействовать на Жоффра: к ярости Пуанкаре главнокомандующий отказался пускать на фронт даже президента. В итоге Мессими выжили из Военного министерства, но его преемник Александр Мильеран ничем не облегчил трудности Галлиени. Военному коменданту достался парижский гарнизон числом 100 000 человек, которых удалось наскрести в войсках, однако на внушительную оборонную единицу он не тянул. Чтобы удержать столицу под натиском немцев, по подсчетам коменданта, требовалось три регулярных корпуса (от резервных толку не будет), но получить их от Жоффра не стоило и надеяться.

Англичанин, оставшийся в Париже в первые дни сентября, огорчался запустению, воцарившемуся в самом блестящем городе Европы. Террасы модных кафе почти обезлюдели. Некий знаменитый бульвардье сидел понурый и одинокий, «покинутый своей свитой». Один язвительный парижский редактор утверждал, что дорога из города в Фонтенбло пестрит брошенными на обочине автомобилями, владельцы которых, привыкшие пользоваться услугами шоферов, уселись за руль сами, спасаясь бегством, но машины заглохли на полдороге. Дворец инвалидов осаждали перепуганные граждане, жаждущие получить разрешение на выезд, а вокруг вокзальных касс змеились длинные очереди. Парижане с болью в сердце смотрели, как рубят деревья на заграждения и строят баррикады поперек улиц. Как-то днем высоко в небе над Булонским лесом закружил орел, вызвав множество споров о том, как толковать это знамение. Что это – бронзовый наполеоновский символ или фамильная птица Гогенцоллернов? На самом деле это оказался улетевший из зоопарка гриф^{603}.

2. Сэр Джон в отчаянии

Осенью 1914 года у Ллойда Джорджа, британского министра финансов, состоялся разговор с командующим 2-й армией Кастельно. Обсуждая встающие перед союзниками трудности, валлиец вспомнил о величайшем военном Франции: «Ах, Наполеон, Наполеон! Будь он сейчас с нами, предпочел бы оказаться “где-нибудь еще”»^{604}. Но потом на вопрос, сможет ли Франция прогнать немцев со своей земли, Кастельно уверенно ответил: «Должна!» Своей уверенностью в том, что обсуждать здесь нечего и выбить врага – это единственный возможный исход, он обозначил стратегическую проблему, вставшую перед французами на долгих четыре года. Проблема состояла в том, что немцы оккупировали крупные участки французских и бельгийских земель, в результате чего союзникам приходилось постоянно проводить наступательные операции, чтобы отвоевать у кайзеровских войск их трофеи.

Но каким образом? Поклонники Галлиени доказывали впоследствии, что в том великом переломе, которого добилась французская армия в сентябре 1914 года, есть и его заслуга – не в последнюю очередь из-за падения веры в Жоффра. В первые недели войны главнокомандующий в стремлении исполнить «План XVII» устроил череду кровопролитных сражений, унесших жизни более 100 000 человек. Не разобравшись в намерениях и дислокации немцев, он обрек свои войска на катастрофу. Скончайся Жоффр 1 сентября, история запомнила бы его только как мясника и головотяпа. Однако он успеет совершить и другие просчеты, обходящиеся стране еще дороже, прежде чем в декабре 1916 года его наконец снимут с должности.

И все же в те несколько недель на рубеже августа – сентября 1914 года, когда генерал еще не метил в самые выдающиеся полководцы всех времен, он получил свой «момент славы». Первым существенным достижением Жоффра было то, что череда разгромов в Пограничном сражении не обернулась для него нервным срывом. Это поколение европейских генералов было готово к серьезным потерям в любой крупной битве; большинство офицеров высшего командного состава списки потерь не пугали, напротив, героическое сопротивление врагу считалось признаком доблести. Тем не менее это не спасло нескольких командиров с обеих сторон от приступов депрессии осенью 1914 года.

Жоффр же устоял. Пусть с опозданием, но этот медлительный, степенный, жесткий человек разгадал намерения противника. И он сохранил самообладание, когда его теряли все вокруг – французы, британцы и немцы; его олимпийское спокойствие и железная воля помогли отобрать победу у кайзеровских армий. Переход Жоффра от роли наблюдателя за кровавой расправой в Пограничном сражении к роли спасителя союзников состоялся 25 августа, когда он начал масштабную переброску сил из Эльзаса-Лотарингии на север. Рассчитывая, что сооруженные до войны грозные укрепления сдержат немецкие массы, он передислоцировал 20 пехотных и три кавалерийские дивизии в центр и на левый фланг союзного фронта. Передислокация требовала составления нового железнодорожного расписания, поэтому завершиться могла не раньше 1 сентября. Тем временем продолжалось отступление на левом союзном фланге, однако по центру фронта французские армии успели провести несколько важных и успешных контратак – в частности, 25 августа против немецких войск, движущихся на Нанси. Кастельно, командующий этим сектором, проявил мастерство, обороняясь от наступающих со стороны Моранжа войск кронпринца Рупрехта.

Несмотря на грузную комплекцию, Жоффр в эти дни действовал с небывалой энергией. Телефон как средство командной связи он ненавидел и, в отличие от Мольтке, который до 11 сентября не покидал своего штаба, изъездил, встречаясь с генералами, не одну сотню километров по пыльным дорогам, забитым войсками и беженцами. За рулем летящего с головокружительной скоростью автомобиля сидел бывший гонщик Жорж Буйо, получивший эту должность за свои победы на Французском гран-при в 1912 и 1913 годах. Мелькающий тут и там кортеж главнокомандующего стал привычным зрелищем в тыловых частях.

Британцы продолжали отступать почти в ногу с тремя отходящими по правому флангу от них французскими армиями, которые вели гораздо более ожесточенные и кровопролитные арьергардные бои, чем сражения при Монсе и Ле-Като. Ланрезак пребывал в уверенности, что 2-й британский корпус 26 августа был разбит наголову, и эта уверенность лишь укрепляла презрение подчиненных генерала к своим британским союзникам. Жоффру пришлось смириться с продолжающимся отступлением, поскольку новая, 6-я армия, которую он начал формировать на левом фланге, могла вступить в бой не ранее чем через неделю. Было ясно, что изначальный план, очерченный в Общем приказе № 2 от 25 августа, уже не имел смысла, поскольку намеченные для удара позиции постепенно занимали немцы. Значило ли это, что утратила жизнеспособность сама концепция мощного наступления на севере? Британского главнокомандующего и его офицеров занимало только спасение своей маленькой армии от непоправимой, как им казалось, катастрофы, постигшей французов. К 28 августа союзники отступили к югу от Соммы. Три дня спустя они начали переправляться через Эну и двинулись через Шампань, оставив Реймс.

Разного рода недоразумения только обостряли взаимную неприязнь союзников. 30 августа штаб Ланрезака отправил депешу в ставку британского командования с просьбой взорвать стратегический мост через Уазу под Байи. Лишь через несколько потерянных часов к мосту был направлен отряд саперов. Они въехали на мост в темноте, не заметив, что позиции уже заняты немцами; все саперы погибли, переправа осталась цела. На следующий день, 31 августа, 5-я армия продолжила отступать под палящим солнцем. Французам отчаянно требовалась помощь кавалерии Алленби, которая прикрыла бы их левый фланг. Луис Спирс, проявив творческий подход, принялся обзванивать начальниц почтовых отделений в возможных местах дислокации британских войск. На одном из звонков он наконец добился успеха: начальница нашла жандарма, а тот, в свою очередь, позвал к телефону английского гусара, с которым Спирс когда-то служил. Офицер обещал передать сообщение дальше и попытаться организовать переброску кавалерии в разрыв между двумя армиями. Однако ничего сделано не было.

Тем временем британская ставка практически не выходила на связь, перебираясь все дальше на юг и погрузившись в мрачное молчание. Сэр Джон с подчиненными, на взгляд Спирса, теперь «мало интересовался событиями, непосредственно не затрагивающими британскую армию»^{605}. 31 августа запомнилось главным образом тем, что командующий британскими войсками превзошел самого себя, отправив в Лондон телеграмму, в которой излил свое отвращение к французам и кампании, которую вынужден совместно с ними вести. «Не понимаю, почему меня заставляют идти на риск, грозящий полной катастрофой, чтобы спасать их во второй раз, – писал он. – Я думаю, вы не представляете, насколько плачевно состояние 2-го корпуса, которое лишает меня возможности контратаковать».

Военный кабинет ошеломили подобные капризы военачальника, командующего единственной на европейском театре военных действий британской армией. Телеграмма сэра Джона попала в Лондон в критический момент. На протяжении почти всего первого месяца военного конфликта масштабные события на Континенте и участие в них британской армии были окутаны завесой тайны и недоговоренности. Газетные репортажи поначалу были редки, но неизменно бодры. The Times 17 августа вышла с оптимистичным заголовком: «Немцев выбили из Динана». По сложившемуся обычаю многие офицеры экспедиционных сил в письмах домой преуменьшали свои мытарства. 30-летний капитан Оксфордширско-Букингемширского полка Гарри Диллон 29 августа живописал: «Я в отличной форме, все идет тип-топ. Мы совершили длинный марш-бросок – страшное дело, 25 часов почти без остановки, и так уже не первый день. Ноги гудят иногда совершенно невыносимо. Мы ударили в самую гущу немецкой армии и положили многие тысячи немцев. <…> Эти свиньи вытворяют совершенно недостойные вещи. Как-то раз гнали перед собой женщин и детей. <…> В другой раз переоделись во французскую форму и выскочили с криками. <…> Но мы всюду их побеждаем».

Оставим за скобками подобную чушь, призванную ободрить родных, однако даже премьер-министр не подозревал о том, какие масштабные, по сравнению с британскими, сражения приходится выдерживать французам. Дважды перечитав телеграмму о битве при Монсе, Асквит смиренно заметил Китченеру: «Полагаю, вы делаете все от вас зависящее». Он постоянно упоминал нежелание французов сражаться, ссылаясь на сложившееся в британской армии мнение, что союзники находятся в состоянии паники. 24 августа Кабинет обсуждал возможность эвакуации британских экспедиционных войск через Дюнкерк, но позже паника немного улеглась. Морис Бонэм Картер, главный личный секретарь Асквита, писал Вайолет Асквит 28 августа с характерным националистическим самомнением: «Наши творят чудеса и, мне кажется, попросту спасли положение французов»^{606}. В аналогичном ключе высказался 29 августа и сам Асквит: «Бельгийцы… поистине бравые ребята – сильно выигрывают в сравнении с французами – и сейчас собирают свои войска»^{607}. Глава Британии явно не представлял себе масштабы происходящего ни на фронте, ни в тылу. В тот же день он мимоходом упомянул Венеции Стэнли о том, что русские могут переправить во Францию через Архангельск три-четыре армейских корпуса: «Хорошая идея, как полагаете?» Два дня спустя он нацарапал наспех пару строк с пометкой «СЕКРЕТНО»: «Русские не прибудут – им нужно около полутора месяцев на дорогу до Архангельска!»

Асквит, несмотря на блестящий ум и чутье, рассуждал об этих важнейших стратегических вопросах словно о досадной неявке отдельных гостей на открытый прием. Весь август, когда страна уже воевала, премьер-министр по своему неизменному обыкновению проводил выходные за городом. Как-то раз, возвращаясь из кентской идиллии, он увидел на обочине автомобилиста с заглохшим двигателем и по-товарищески взял его на буксир до ближайшего города. В другую подобную поездку он подбросил двух маленьких ребятишек, возвращающихся после выходных из Маргейта в лавку в Луишем, посадив одного к себе на колени.

Совершенно незачем искать в этих мелких добрых поступках циничные мотивы, никто не фотографировал отзывчивого премьер-министра для газеты, они были элементарным проявлением его отеческого участия. Однако попробуйте представить себе, чтобы Уинстон Черчилль, руководивший страной во время следующей войны, вел себя подобным образом, когда решаются вопросы жизни и смерти. Не получится. Почти все слова и поступки Асквита в 1914 году представляли собой сдержанный отклик сдержанного человека на разворачивающуюся катастрофу, которую не представлялось возможным сдержать. Не имея ни навыков, ни намерения руководить военными операциями, он целиком положился на Китченера и Военное министерство. Позора в этом нет, не каждому дано быть военачальником. Однако и на роль руководителя страны в чрезвычайной ситуации такого калибра он годился не больше, чем Невилл Чемберлен в 1940 году.

Простые британцы между тем знали о происходящем на Континенте еще меньше. 18 августа The Times заявляла с уверенностью: «Ясно, что немецкая армия пока не перешла к тому масштабному и стремительному наступлению, которое пророчили нам профессора военных наук». Три дня спустя, когда стало очевидно, что на самом деле происходит прямо противоположное, Chronicle сообщила читателям: «Началась грандиозная битва, которая, по всей вероятности, решит судьбу Европы и перекроит ее карту». После этого 10 долгих дней публика оставалась в неведении относительно развития событий, что только усугубляло распространяющуюся (особенно в социально и политически неудовлетворенных «низших слоях») апатию.

Ректор Итона Эдуард Литтлтон написал в The Times письмо (которое было напечатано 24 августа), ужасаясь нравственной низости этих людей: «Среди рабочего люда встречается мнение, что в случае победы Германии хуже им жить не станет. С этой мыслью необходимо бороться, иначе жди беды». После выходных на природе тогда же, 24 августа, парламентский адвокат Хью Годли писал Вайолет Асквит: «Невероятно, как мало жители сельских районов знают и думают о происходящем. <…> Их гораздо больше интересуют собственные дела»^{608}. В тот же день предполагаемые успехи русских в Восточной Пруссии и победы сербов над австрийцами вызвали всплеск бурного оптимизма в прессе. Строились смелые прогнозы, что царские войска вскоре возьмут Кенигсберг, а затем двинутся на Данциг. Шарлатан Горацио Боттомли достиг высот слащавой сентиментальности, заявив в своем еженедельнике John Bull: «Пусть каждый британец со спокойной уверенностью смотрит в золотое будущее, когда умолкнет пушечный гром, и мы вместе с женами и детьми соберемся воспеть подвиг наших дорогих павших друзей и новую эру, где навеки воцарится Князь Мира».

Но затем вести о неудачах французов начали просачиваться в Уайтхолл и Вестминстер. Гражданский служащий Адмиралтейства Норман Маклеод с раздражением писал в дневнике 24 августа: «Если они [французы] не могут защитить собственную страну, помогать им бесполезно»^{609}. На следующий день военный корреспондент The Times предсказал – совершенно точно, пусть и через два дня после случившегося, – что британская армия у Монса вынуждена будет отступить вместе с французами дальше на юг. Тогда же, 25 августа, Норман Маклеод переговорил с Четвертым морским лордом капитаном Сесилом Ламбертом, «который крайне мрачно смотрел на складывающуюся ситуацию; по его мнению, французская армия отпора немцам дать не сможет: “Сдается мне, пропустят они немцев. Что ж, нужно настраиваться на то, чтобы довести дело до конца, мы сейчас в том же положении, что и 120 лет назад”». Однако Маклеод отметил, что ближе к вечеру Ламберт приободрился: «Наши отлично справились и в целом понесли небольшие потери – ситуация обнадеживает»^{610}.

Редактор новостей Daily Mail писал в дневнике 26 августа: «Опубликована первая статистика британских потерь. Свыше 2000 человек. Какие страшные цифры, а ведь война едва началась. Все обсуждают новость не иначе как тревожным шепотом»^{611}. В эти первые недели, когда еще не всю полосу заполонили цифры, The Times публиковала краткие биографии погибших офицеров, например: «Лейтенант Клод Генри родился в 1881 году, в 1903 году поступил в Королевский Вустерширский полк. <…> С 1909 года до июля нынешнего служил в Западноафриканских пограничных войсках. <…> Капитан Дугальд Стюарт Джилкисон родился в 1880 году, поступил в Шотландский стрелковый полк в 1899 году. Служил под командованием сэра Редверса Буллера в Ледисмитской освободительной армии». Досье сопровождались фотографиями, иногда до боли мирными, как, например, у снятого в футбольной форме лейтенанта Раунда из Эссексского полка. В то время The Times еще могла позволить себе напечатать полный список сотен спасенных с налетевшего на мину в Северном море крейсера Amphion – вскоре от подобной роскоши придется отказаться.

Потрясающая наивность британцев по отношению к творящемуся на Континенте проявилась и в таком, например, объявлении: «Поразительная преданность Индии своей империи в грозный для нее час не устает восхищать весь мир. С трогательной самоотверженностью она отдает на службу Британии своих принцев и крестьян, войска и сокровища. Отблагодарите Индию, и вы не останетесь внакладе. Пейте “Чистейший индийский чай” дома, спрашивайте “Чистейший индийский чай” в кафе и ресторанах».

Принятая у французов и британцев практика изоляции прессы от армии имела весьма нежелательные последствия. Гражданское население мучительно страдало от отсутствия хоть каких-нибудь сведений о судьбе своих солдат. За неимением других источников информации, кроме скупых официальных бюллетеней, корреспонденты на свой страх и риск пытались проникнуть на фронт. Основную массу разворачивали обратно. Существует история (возможно, невыдуманная) о группе репортеров, которых задержали по дороге на поле боя и доставили к Горацию Смиту-Дорриену. Когда один из них назвался представителем The Times, генерал ответил язвительно, что лорд Нордклифф волен наградить подчиненного за усердие и предприимчивость, однако он лично отправляет всю группу под конвоем в Тур, чтобы охладить горячие головы до конца войны^{612}.

В отсутствие фронтовых очерков обозревателям оставалось довольствоваться только домыслами и слухами. Редакторы принялись публиковать письма солдат к родным и близким, которые передавали в газету матери и жены, восхищенные подвигами своих героев. Вскоре выяснилось, что многие из этих рассказов оказались сильно приукрашенными или попросту вымыслом чистой воды. Стрелковая бригада пришла в ярость, прочитав растиражированное в прессе письмо состоящего у них на довольствии солдата по фамилии Кертис, который описывал проявленное им в ходе отступления геройство. На самом же деле это был дезертир, который бежал в тыл, так и не побывав в бою.

Между тем Illustrated London News от 29 августа называла британские войска под Монсом «победоносными». Чарльз Лоу успокаивал читателя, проводя аналогию между нынешним отступлением и отходом армии Веллингтона после битвы при Катр-Бра в 1815 году: «Нужно было всего лишь un peu reculer pour mieux sauter^[20], и вуаля – победа при Ватерлоо. <…> Мы преподали французам урок тогда, а теперь – почти на том же месте – подаем им пример». Стоит ли удивляться, что Жоффра и его подчиненных раздражало такое поразительное высокомерие?

Весть о том, что кампания на Континенте на самом деле идет из рук вон плохо, обрушилась 29 августа на читателей как гром среди ясного неба. The Times опубликовала репортаж из Амьена, датированный 28 августа: «Положение дел на севере выглядит угрожающим». В хаосе отступления репортерам наконец удалось побеседовать с несколькими солдатами, которые нарисовали крайне мрачную картину. Дальше было хуже: когда репортер The Times Артур Мур пробирался на велосипеде по французской фронтовой дороге, он повстречал солдат, отставших от экспедиционных войск, и, выслушав их рассказ, удалился писать подробный репортаж о бедствиях британской армии, который вышел в специальном выпуске газеты от 31 августа и стал сенсацией. Из репортажа следовало, что экспедиционные войска потерпели сокрушительное поражение: «Страна должна уяснить определенные факты, – писал Мур. – Правда горька, но мы должны посмотреть ей в лицо. Нам нужно пресечь дальнейшие потери, оценить положение дел, стиснуть зубы покрепче. <…> Я не вижу страха ни в чьих глазах. Армия разбита, но не сломлена, отступает, но не затравлена. <…> Наши потери велики. Передо мной прошли остатки многих полков. <…> В общем и целом первое большое наступление немцев удалось. Мы должны осознать, что британские экспедиционные войска, принявшие на себя немалую часть удара, понесли страшные потери и нуждаются в немедленном и сильном подкреплении». В заключение он писал, что немецкая армия тоже потерпела большой урон: «Не исключено, что она сейчас на пределе своих сил».

The Times озаглавила репортаж напыщенной передовицей: «Британская армия покрыла себя новой неувядаемой славой, затмив все подвиги прошлых лет. <…> Вынужденная отступать под натиском превосходящих сил противника, она сохраняет хоть и потрепанный, но не сломленный строй». Репортаж произвел эффект разорвавшейся бомбы и привел в ярость остальную британскую прессу, послушно следовавшую указаниям правительства поддерживать боевой дух, пичкая публику банальностями. Асквит высказал неодобрение и отверг вывод Мура о том, что армия разбита. Однако в самый разгар страстей вокруг статьи в The Times пришла секретная телеграмма от главнокомандующего, описывающая состояние британской армии в том же ключе, что и автор сенсационной статьи. Оба были неправы и отчаянно преувеличивали. Однако пораженческие настроения Френча грозили куда более серьезными последствиями: он сообщил премьер-министру, что намерен удалиться за Сену и основать новую перевалочную базу в порту Ля-Рошель. Главнокомандующий, вне всяких сомнений, видел себя не иначе как сэром Джоном Муром в Испании веком раньше, спасающим свою храбрую маленькую армию отходом к Ла-Корунье.

По Лондону ходили самые дикие слухи, несправедливо оскорбительные для французской армии. Норман Маклеод цитировал в дневнике рассказы о полном разгроме; о том, что британский главнокомандующий якобы угрожает увести экспедиционные войска в Англию; о французской кавалерийской дивизии, якобы отказавшейся поддержать теснимые противником британские войска, «ссылаясь на усталость»; о том, как британцы сражались без передышки в течение 11 дней, пока «не кончились последние силы»^{613}. Четвертый морской лорд с усталым вздохом сказал Маклеоду, что, похоже, Британии придется спасать французов, жертвуя собой, как когда-то Веллингтон спас испанцев. На следующий день этот высокопоставленный чиновник признался по секрету: «Французам велено сражаться, либо пусть катятся к чертям».

Вот в такой накаленной обстановке в Вестминстере и Уайтхолле Кабинет получил телеграмму сэра Джона Френча. Намерение главнокомандующего британской армии в боевой обстановке фактически умыть руки и отказаться от дальнейшего участия в кампании представляло собой серьезнейшую проблему. Если британские экспедиционные войска в одностороннем порядке бросят французов в разгар кампании, последствия для союзных сил будут разрушительными. Кабинет принял решительное, но далекое от неизбежного решение: англо-французская солидарность превыше всего. Фельдмаршалу придется отказаться от своих намерений. Ему будет отдан прямой приказ удерживать британские войска недалеко от войск Жоффра, двигаясь параллельно с ними. Военный министр Китченер безотлагательно отправился в Париж, чтобы проследить за исполнением приказа. Главнокомандующий должен оставить свои позорные попытки покинуть Францию.

3. Проблески надежды

Пока батарея L и драгуны сражались у Нери и Вилле-Коттре, 1 сентября во французской столице, в британском посольстве (бывшем особняке Полины Боргезе на улице Сент-Оноре) состоялась судьбоносная встреча. Именно туда вызвал из Компьеня сэра Джона Френча поспешно прибывший из Лондона Китченер. Позже главнокомандующий выразил негодование – во-первых, из-за того, что в принципе пришлось покидать ставку ради встречи с Китченером, а во-вторых, что бывший фельдмаршал, а ныне гражданский военный министр облачился в форму. Френч счел визит министра политическим посягательством на его личные «полномочия и власть» и бесцеремонно отказал Китченеру в просьбе взглянуть на британские экспедиционные войска в полевых условиях. На самом деле главнокомандующий, скорее всего, попросту почувствовал, что проигрывает на фоне гораздо более мудрого военачальника, удостоенного к тому же французской памятной медали за кампанию 1870–1871 годов, запоздало врученной Китченеру в прошедшем году. По итогам напряженной и довольно язвительной беседы был достигнут нелегкий компромисс относительно стратегических планов: сэр Джон продолжит отступление экспедиционных сил, однако будет согласовывать действия с Жоффром, при этом стараясь оберегать собственные фланги.

За четыре последующих дня намерение Френча максимально использовать лазейку в уговоре, касающуюся флангов, довело Жоффра и его коллег до отчаяния. Британский главнокомандующий истолковал этот пункт как разрешение раз за разом отклонять настойчивые просьбы участвовать в союзной контратаке. Главной целью Френча было увести свои войска за Сену, которая стала бы естественной преградой на пути немцев. Военный историк Джон Террейн пишет: «Неуверенность в намерениях британцев, их явное стремление лишь отступать, пока немцы занимают значительную часть северной Франции, сильно мешали Жоффру»^{614}. А ему и без того приходилось туго. Позже Галлиени описывал состояние войск Британии и Франции, преследуя собственный интерес – нарисовать картину полного хаоса, который прекратился только его личными усилиями. Картина вышла убедительной. Он писал о встреченных за линией фронта генералах, потерявших свои войска; о войсках, оставшихся без офицеров; о командирах, не представлявших, где находятся и куда им полагается следовать. 2 сентября комендант Парижа переговорил по телефону с Жоффром, который тревожился за левый фланг 5-й армии «из-за бездействия британцев, которые не желают выступать».

Британская армия почти во всех своих войнах – включая 1939–1945 годы – позволяла себе роскошь многомесячной и даже многолетней подготовки, прежде чем по-настоящему ввязаться в бой. Подобная отсрочка обычно образуется сама собой, когда стране приходится формировать и переправлять за рубеж, иногда на огромные расстояния, экспедиционные войска. События 1914 года эту традицию грубо нарушили: через какие-то три недели после включения страны в разразившийся на ровном месте европейский конфликт британские военные прямо с парадных плацев, из пабов, офицерских столовых и полей для поло угодили в самую гущу кровопролитных боев. Для кого-то – в том числе и для командиров – такая разительная перемена оказалась невыносимой. Они продемонстрировали неспособность совершить необходимое психологическое усилие, чтобы исполнить предназначенную им роль в драме, определяющей судьбу Европы. Вечером 31 августа Спирс слышал, как Ланрезак что-то бормочет себе под нос с непривычной мечтательностью. Генерал перефразировал Горация: «О, как счастлив тот, кто остается дома, ласкать грудь возлюбленной, вместо того, чтобы воевать!»^{615} Подобные сантименты со стороны офицеров, не оправдавших ожидания своих стран в августе 1914 года, заслуживают жалости, но никак не сочувствия. Человек не должен взваливать на себя непосильную ответственность.

Военным, которые спешили в эти дни по срочным делам, было очень сложно передвигаться в районе Парижа – заторы из войск, транспорта и беженцев, заполонили все прифронтовые дороги. Одному британскому офицеру как-то вечером пришлось бросить машину и идти пешком вдоль тракта, забитого вставшим кавалерийским полком: «Огромные кирасиры, неуклюжие и громоздкие в своих кирасах и шлемах, невозмутимо восседали на конях. Никто не думал спешиваться. В неподвижном вечернем воздухе грохот орудий слышался, казалось, у самого уха. Порыв ветра на мгновение оживил закованную в сталь колонну, качнув ниспадающие со шлемов конские хвосты, после чего она вновь застыла»^{616}. Офицеру штаба 5-й армии коменданту Ламотту приходилось неоднократно ездить в Париж, чтобы поторапливать и без того работающие на износ типографии, где печатались военные карты. Топографических карт территории Франции вечно не хватало, тогда как карты западной Германии, изготовленные с большим запасом в преддверии запланированного Жоффром масштабного наступления, гнили на складе до самого конца войны.

Рубеж августа – сентября ознаменовался как героическими подвигами в союзных войсках, так и прямо противоположными примерами низости и недостойного поведения. О мародерстве немцев во Франции (действительно имевшем место) сказано много возмущенных слов, тогда как о непозволительных поступках отступавших французов и британцев говорилось гораздо меньше (хотя они тоже не гнушались прибирать к рукам все, что понравится, – особенно алкоголь). Эдуард Кердеве ужаснулся, увидев разоренный не врагом, а французскими колониальными войсками Ле-Мениль-Амело на Уазе: «Владельцы больших ферм живут в невообразимой роскоши – хрустальные вазы, фортепиано, бильярд, огромные кровати. Все это переворошила дикая солдатня. Они выпотрошили все закрытые шкафы, кладовые и комоды, выворачивая содержимое на пол, хватая что понравится, а остальное вываливая в грязи; изрезали семейные портреты, раскидали белье по полу, а припасы – по кроватям, бильярдным столам и фортепиано. Землю усеивали осколки фарфора, кто-то [из солдат] умудрился даже испражниться на кроватях. Даже немцы, наверное, до такого не опустились бы».

Санитарные пункты не справлялись с потоком раненых. Около трети британцев, добравшихся до перевязочных пунктов, в конечном итоге умирали от гангрены. По свидетельству санитара французской армии Люсьена Лаби, одна его карета скорой помощи перевезла 406 раненых за первый месяц войны и 650 за второй. Зачастую раненых невозможно было эвакуировать днем, а с наступлением темноты отыскать их становилось затруднительно даже с помощью chien sanitaires – 150 специально натасканных для этой цели «санитарных собак». Вскоре Лаби привык делать быстрый и безжалостный выбор, оставляя безнадежных и в некоторых случаях, по его собственному признанию, прекращая их мучения выстрелом. Из медицинских средств в его распоряжении имелись только перевязочные материалы – как-то раз ему пришлось останавливать кровотечение с помощью двух галет, которые он как можно туже прикрутил к телу раненого бинтами.

На перевязочных пунктах не было света, зато грязи хватало по колено. «Какой ужас! – писал Лаби. – Сколько раненых! Все они молят подойти к ним, забрать их первыми. Ими заполнен весь подвал и верхние этажи – они в каждой комнате, на каждой кровати». Даже эвакуированные, которым повезло получить место в переполненном поезде, не особенно могли рассчитывать на облегчение страданий в тылу. Многие добирались до госпиталя лишь через четыре-пять дней. Несметное число жизней уносил столбняк. Капеллан Американского госпиталя в Нейи рассказывал, как он и его коллеги спрашивали каждого поступившего, куда именно он ранен. «Кто-то молча показывал на горло, голову, бок. Кто-то приподнимал одеяло, демонстрируя большие участки почерневшей кожи, окруженные красными пятнами. Этот удушливый запах… Сегодня утром отпустил грехи лионцу – у него обнажен мозг, половина тела парализована, однако он в сознании и достаточно ясном уме, чтобы отвечать “да” или “нет” на заданные вопросы».

Немало вполне дееспособных солдат воспользовались хаосом отступления, чтобы ускользнуть из своих частей, – одни возвращались позже, делая вид, что просто потерялись, другие отставали и сдавались в плен. Пораженческие настроения одолевали не только сэра Джона Френча с подручными: генерал Жозеф де Местр, начальник штаба 1-й армии, рассказывал впоследствии Спирсу, что в тот злополучный август он всерьез подумывал застрелиться^{617}. Британский офицер описывал представшую его глазам сцену 1 сентября, во время продолжающегося отступления 5-й армии на северо-восток от Парижа: «Они выглядели словно тени в аду, искупающие этим бесконечным страшным маршем грехи мира. Понурые, в запорошенных пылью когда-то синих с красным мундирах, натыкаясь на транспорт, на брошенные телеги, друг на друга, они брели по бесконечным дорогам, и в глазах стояла пыль, застилающая раскаленные окрестности, так что различить можно было лишь попадавшиеся под ногами скинутые ранцы, распростертые тела да изредка брошенные винтовки»^{618}.

Мирные жители изо всех сил пытались справиться с мелкими и крупными последствиями грозного тайфуна, прокатившегося по их селениям. Мэр городка под названием Дефришо остановил отряд солдат, в поте лица копавших могилу для лошади, заявив, что они копают слишком близко к жилым домам. Ворча, солдаты перебрались в поле^{619}. Однако в целом у обеих воюющих сторон редко находилось время погребать мертвых, не говоря уже о лошадях. «Поразительно, как человек привыкает к этой кочевой жизни, – писал Эдуард Кердеве. – Спать и есть урывками и где придется, не думать ни о чем важном, потому что все равно ничего не знаешь. Мы не получали ни писем, ни газет и не могли поделиться мнением о разыгрывающейся драме. <…> Мы только маршируем, тупые и бессловесные рабы бога войны».

Лишь крохотная часть из миллионов людей в форме, участвовавших в этом грандиозном столпотворении, которое напоминало ужасающую массовую миграцию, подозревала о намечающемся переломе. По сравнению с августом Жоффр мог похвастаться кое-какими стратегическими завоеваниями. Пусть страшной ценой, но атаки французов в Эльзасе-Лотарингии лишили немцев возможности перебросить войска и укрепить правый фланг в Бельгии. Антанта прирастала частями, прибывающими из заморских колоний; объявленный Италией нейтралитет позволил Франции перевести защитников южных рубежей на Западный фронт. 5-я армия, войска д’Амада и экспедиционные силы не дали немцам получить преимущество на севере, прежде чем Жоффр передислоцирует свои силы и выставит против противника сперва щит, а затем и меч.

Весь конец августа – начало сентября поезда с юга, набитые людьми, транспортом, орудиями и лошадьми, разгружались к северу от Парижа, пополняя формирующуюся 6-ю армию генерала Жозефа Манури. Простой немецкий лейтенант Алоизий Левенштайн хвалил в письме домой мужество французов в бою и французское командование. «Самое главное, – писал он, – у них есть возможность быстро перебрасывать большие войска и превосходящими силами бить в наши уязвимые места»^{620}. Это замечание отражало куда большую, чем у верховного командования Левенштайна в Генштабе, осведомленность о возможностях французской железнодорожной сети, которая сейчас эксплуатировалась с максимальной эффективностью.

Жоффр отдал 6-ю армию под командование Галлиени, однако отклонил просьбу коменданта усилить столичный гарнизон еще одним корпусом: судьба Парижа должна решаться в крупном сражении, которое состоится вдали от его красот. В кулуарах Жоффр сетовал на неосмотрительное, по его мнению, отступление британцев, из-за которого приходилось отказываться от намеченного им поля битвы под Амьеном. Тем не менее при личных встречах Жоффр демонстрировал сэру Джону Френчу и его подчиненным почти восточную обходительность. И хотя британские экспедиционные войска составляли всего 3 % союзных сил, их участие было жизненно важным для контратаки. Британцы двигались между 5-й и 6-й армиями, и именно там их и следовало убедить оставаться.

Все больше свидетельств появлялось в пользу того, что Клюк совершил критический просчет: вместо того, чтобы окружить Париж, как предполагал Шлиффен, или даже прорываться прямиком к столице, он заворачивал войска на восток, сокращая «охват». Именно поэтому он пересек линию фронта формирующейся армии Манури, о существовании которой немцы не подозревали. Действия Клюка отражали абсолютное убеждение генералов Мольтке, что все главные сражения кампании уже состоялись. В немецком плену содержалось уже свыше 100 000 французских пленных, очевидно, теперь оставалось лишь пожать плоды успеха. Империю Гогенцоллернов охватила победная лихорадка: даже в рабочих кварталах Берлина, до тех пор активно протестовавших против войны, в окнах многоквартирных домов впервые появились государственные флаги. Заразившись всеобщей эйфорией, свежеиспеченный немецкий артиллерист Герберт Зульцбах, отправлявшийся на фронт 2 сентября, сокрушался, что находится сейчас не у ворот Парижа вместе с победоносной армией: «Меня охватило странное чувство, смесь счастья, упоения, гордости, горечь прощания и осознание величия момента»^{621}.

За прошедшее столетие немало было высказано противоречивых гипотез относительно крушения надежд Германии на абсолютную победу в 1914 году. Одни полагают, что планы Мольтке по большому охвату провалились только из-за недостаточной его дальновидности и хватки, необходимых для воплощения доктрины Шлиффена. Другие считают, что роковую роль сыграл поворот войск на север от Парижа в конце августа по инициативе Бюлова, изменившего гениальной концепции. Однако оба довода кажутся неубедительными. Вряд ли существует стратегия, которая позволила бы немцам достичь решающей победы в 1914 году (когда силы западных союзников и Мольтке были примерно равны), поскольку для этого необходимо было абсолютное поражение противника.

Собственные соотечественники во время и после войны резко критиковали начальника немецкого штаба за то, что он ослабил правый фланг, чтобы укрепить участок фронта южнее. Да, Мольтке действительно пытался защитить каждый метр немецкой земли, тогда как величайшие в истории полководцы предпочли бы уступить пятачок в одном месте, чтобы обеспечить достаточные силы в решающей точке. Мольтке, несомненно, ошибся, подкрепляя наступление кронпринца Рупрехта на Нанси. Однако в военном деле начиналась новая эра, в которой сталкивались между собой беспрецедентно огромные силы. Французская армия значительно окрепла по сравнению с 1870-м или даже 1906 годом, когда уходил в отставку Шлиффен. Ни один ответственный военачальник не оставил бы оголенными сектора, зная, что им угрожают внушительные силы Жоффра.

Но самая, пожалуй, вероятная гипотеза такова: план большого охвата Шлиффена был в принципе невыполним для армии, средствами передвижения которой служили ноги и копыта. Технологии связи и транспорта в начале XX века не поспевали за стремительным ростом убойной мощи вооружения. До эпохи моторов обороняющимся силам удавалось (благодаря железнодорожной сети) передислоцироваться и получать подкрепление быстрее, чем наступали атакующие войска. Те, кто верил в якобы найденную формулу быстрой победы над тремя величайшими европейскими державами, горько ошибались. Маловероятно, что даже Бонапарту удалось бы достичь в 1914 году иного результата. Граф Альфред Шлиффен (как и многие оставшиеся в веках великие полководцы и стратеги) не учитывал основополагающую для всех военных операций XX века логистику: дневная норма снабжения, необходимая для армии в полевых условиях, увеличилась вдвое с 1870 года. Из-за этого рокового просчета Шлиффен предстал не гениальным стратегом, а фантазером, обрекающим своих глупых последователей на гибель.

1 сентября французы получили разведданные, подтверждающие смену направления Клюком. Одному из штабных офицеров Ланрезака доставили с фронта покрытый запекшейся кровью ранец, снятый с тела немецкого офицера кавалерии. В нем лежал паек, одежда и бумаги с картой. На карте обозначалось не только развертывание каждого корпуса армии Клюка, но и намечались карандашом позиции для ночлега – все к северо-востоку от Парижа. Из этой диспозиции следовало, что Клюк уже не ставит ближайшей целью взятие французской столицы. Правый фланг немецкой армии двигался через линию союзного фронта, подставляясь под контратаку.

Поток перехваченных радиограмм сигнализировал об изнеможении вражеских войск, а также о растущих трудностях со снабжением и транспортом. Теперь, вдали от собственных железных дорог, армии Мольтке, логистика которых зависела исключительно от лошадиных сил, испытывали сильные затруднения, поскольку лошадям в лучшем случае просто не хватало корма, а в худшем они мучились несварением от поедания незрелых посевов. Становилось очевидно, что резервные немецкие формирования, которые Мольтке предназначил на главную роль, с ней не справлялись. Только что пришедшие с «гражданки» были так же мало приспособлены к военной службе, как и их противники в союзных войсках, а кроме того, испытывали нехватку артиллерийской поддержки. Что касается измученных лошадей, в одной из расшифрованных радиограмм умоляли выслать три грузовика подков и максимально возможное количество гвоздей для гвардейской кавалерийской дивизии под Нуайоном. На одну только 1-ю армию Клюка приходилось 84 000 лошадей, которым требовался почти миллион килограмм фуража в день. Тысячи животных чахли и гибли от голода. Катастрофически не хватало телег для перевозки сена.

В дефиците были и ветеринары: несмотря на имеющиеся в пехотной бригаде 480 лошадей, все ветеринарные врачи были приписаны к кавалерии и артиллерии. Многие лошади попадали в руки самых настоящих коновалов, неопытных и невежественных, которые только приближали печальный конец. Техника нехватку живой силы компенсировать не могла, поскольку все войска страдали от ненадежности примитивного моторного транспорта. В дневнике лейтенанта Эдуарда Хэкера, командовавшего отделением службы тылового обеспечения британских экспедиционных войск, описан один день отступления: «У одного из грузовиков (Thorney) воспламенились перегревшиеся тормоза. У другого (Wolseley) забился маслопровод. <…> На Halley мы повредили топливную трубку, пришлось паять»^{622}. От подобных неурядиц не была застрахована ни одна армия, идущая по Франции, в том числе и кайзеровская. Качество обслуживания техники, и без того невысокое, стремительно падало. Во время наступления все до единой немецкие колонны катастрофически нарушали нормы мирного времени по эксплуатации автомобилей, предписывающие проезжать не больше 100 км в день, чтобы оставалось время на техосмотр и ремонт. К сентябрю в войсках Мольтке вышли из строя 2/3 из имеющихся 4000 грузовиков.

Формирования Ланрезака теперь развертывались к югу от Эны, в 100 км северо-восточнее Парижа. Армия Манури, о существовании которой немцы пока не подозревали, собиралась в 40 милях к северу от столицы. Позади обеих располагались экспедиционные силы. Жоффр рассчитывал на помощь британцев при нанесении планируемого им сокрушительного удара по открытому флангу Клюка. Если сэр Джон Френч со своими войсками будет бездействовать во время наступления обеих армий Жоффра, между ними образуется зияющая брешь. «Но я не могу их [британцев] об этом просить, учитывая, что пока ничего от них не дождался, – писал генерал военному министру 1 сентября, добавляя мрачно: – Да и в любом случае, не уверен, что они согласятся». Главной проблемой для него при подготовке контрудара в последующие дни стало убедить недалекого и склонного к детским обидам главнокомандующего британскими войсками принять участие в сражении.

К счастью для Жоффра и союзников, в тот день Китченер ясно дал понять сэру Джону, что британское правительство не потерпит вывода войск из Франции в одностороннем порядке. Военный министр переслал главнокомандующему в Военный кабинет копию своей телеграммы, отправленной вечером в среду: «Войска Френча находятся на линии фронта, где они и останутся, сообразуясь с действиями французской армии, но в то же время проявляя осторожность, чтобы ни в коем случае не остаться без поддержки с флангов». Сам Китченер впоследствии не сомневался, что именно его беседа с Френчем и последующие распоряжения заставили главнокомандующего отказаться от намерений как можно быстрее увести свои войска к побережью.

После сентябрьских сражений Галлиени стал приписывать себе заслугу разработки и исполнения плана разворачивающейся сейчас атаки. Это было нелепо. Жоффр собирался предпринять контрнаступление на севере еще до того, как Галлиени назначили комендантом. Оба пришли к одному и тому же решению независимо друг от друга, и командовал операцией Жоффр. Однако энергия и предприимчивость коменданта сыграли существенную роль в формировании, а затем и доставке на поле боя армии Манури. Квинтэссенцией его усилий стала мобилизация всех транспортных ресурсов французской столицы для переброски войск – так появились легендарные «марнские такси». Такси действительно сослужили службу фронту, однако перевезли они всего 4000 человек, одну-единственную бригаду, из 150 000 солдат 6-й армии. Тем не менее Галлиени заслужил место в одном ряду с другими выдающимися личностями того времени, тогда как более слабые духом попросту ломались.

Возглавил список этих малодушных, разумеется, Шарль Ланрезак. 3 сентября Жоффр скрепя сердце снял своего старого товарища с должности. Командующий 5-й армией был сослан в тыловые казармы Лиможа, подарившие французскому языку новый глагол limoger – «отстранить офицера от должности». Вряд ли Ланрезака утешало то, что он оказался не единственным опальным генералом: после проведенной Жоффром чистки в Лимож отправились три командующих армиями, 10 командиров корпусов и 38 командиров дивизий.

Вести о масштабных переменах вскоре достигли экспедиционных войск. Сэр Джон Френч пришел в восторг, хотя больше кого бы то ни было заслуживал «лиможирования». Воодушевились и британские офицеры более скромных рангов: 4 сентября до Гая Харкорта-Вернона дошел слух, что во главе соседних французских армий поставлены «более молодые и рьяные» генералы. Предшественников же их, согласно тем же слухам, расстреляли за трусость. «Правда это или нет, не знаю», – писал Харкорт-Вернон^{623}. Отчасти правда. Хоть Жоффр и не расстрелял опальных генералов, он все же издал безжалостное распоряжение казнить рядовых солдат, признанных виновными в дезертирстве или трусости, pour encourager les autres (чтобы другим неповадно было). «Оставивших свои части, – писал Жоффр в приказе от 2 сентября, – следует отлавливать и расстреливать на месте». Результаты не замедлили ждать, солдаты быстро осознали, чем грозит им бегство с поля боя. В 1914 году французская армия в большинстве своем демонстрировала мужество и целеустремленность, особенно принимая во внимание страшные августовские испытания. Однако ее боевой пыл ощутимо поддерживали драконовские меры, приводимые в исполнение расстрельными командами.

Ланрезака сменил самый выдающийся из командиров его корпусов – Луи Франше д’Эспере, офицер с тигриной хваткой, отличившийся при Динане и Гизе (а впоследствии один из самых почитаемых французских генералов этой войны). Спирсу его голова «напоминала снаряд для гаубицы»^{624}. Первое выступление нового командующего армией перед собственным штабом 4 сентября встряхнуло войска не хуже электрического разряда: он предупредил, что неисполнение приказов будет караться расстрелом и что 5-я армия должна готовиться к главному своему сражению. Однополчане жалели казненных, однако необходимость крайних мер под сомнение практически не ставилась. Бывший жандарм Жюль Аллар, призванный в ряды военной полиции, вместе с капелланом и юристом сообщил одному из обвиненных рядовых о вынесенном смертном приговоре. Затем все трое присутствовали при казни. Аллар отчитывался лаконично: «Отказался от повязки на глаза. [Расстреливаемый] сам отдал команду стрелять; доктор удостоверяет смерть. Для него умереть оказалась достойнее, чем жить»^{625}.

3 сентября Галлиени ненадолго оторвался от организации обороны французской столицы, чтобы встретиться с несколькими членами дипломатического корпуса, которые не бежали в Бордо^{626}. Его тепло приняли американский и испанский послы – причем последний ясно дал понять, что победа Германии его обрадует. Норвежский посол не только придерживался такого же мнения, но и предлагал взять на себя роль посредника в мирных переговорах, когда немцы войдут в город.

Тем временем главнокомандующий часами просиживал в мрачном молчании у себя в штабе, размышляя о грядущем судьбоносном моменте. Вот сделанная Спирсом зарисовка из Бара-сюр-Об, куда переместилась ставка Жоффра: «Весь жаркий день с полудня до вечера Жоффр просидел в тени большого плакучего ясеня на пустом дворе школы, в которой расположился штаб. Из открытых окон классов то и дело слышались неясные голоса, время от времени звонил телефон. Иногда тишину нарушал повышенный голос офицера, пытающегося докричаться сквозь помехи на линии. Однако во дворе все оставалось неподвижным, только волны жара поднимались от широкого посыпанного гравием участка, где предавался размышлениям главнокомандующий»^{627}. Галлиени отправил Манури приказ подготовить 6-ю армию к атаке на следующий день, 5 сентября. Но осуществится ли задуманное? Примут ли участие британцы?

Прогнозы были не самые радужные. Хейг писал жене 3 сентября: «На французов совершенно нельзя положиться. Ни единому их слову нельзя верить»^{628}. На следующий день он сообщил сэру Джону Френчу, что его собственный корпус выбился из сил: «Мы можем удержать позиции, но ни атаковать, ни двигаться беглым шагом не в состоянии. Прибывший Смит-Дорриен подтвердил мои слова. Сэр Дж. Ф. согласился, что войска должны немедленно отойти за Сену для переукомплектования»^{629}. Как видим, спустя четыре дня после встречи, на которой Китченер требовал, чтобы экспедиционные войска сражались бок о бок с французами, британский главнокомандующий по-прежнему стремился отделиться.

4 сентября Франше д’Эспере уехал из штаба (где ему более чем хватало хлопот) в Бре на первую встречу с сэром Джоном Френчем. По прибытии он, к собственному негодованию, не обнаружил ни одного британца. Наконец появился Генри Вильсон, прося извинения за отсутствие начальника. Франше д’Эспере объяснил, что его армия на следующий день переходит в наступление. Выступят ли британцы по левому флангу? Вильсон сообщил, что не может давать обещаний от имени командующего. Французский генерал удалился в похоронном настроении – что неудивительно. Мюррей, начальник штаба экспедиционных войск, уже вел напряженные переговоры с Галлиени и Манури о том, когда и где именно должна атаковать 6-я армия, причем взаимопониманию мало способствовала возникшая у него сильнейшая личная неприязнь к коменданту Парижа. 4 сентября они в конце концов выработали план, требующий отложить наступление на день – до 6-го числа, чтобы британцы отошли еще на несколько километров, освобождая место для 6-й армии, которая развернется чуть дальше на восток и атакует к югу от Марны. До этого Жоффр и Франше д’Эспере предполагали выступить 5 сентября гораздо более широким фронтом примерно с тех же позиций, на которых развертывались армии, к северу от Марны.

К счастью, 4 сентября в Лондоне представители британского, французского и российского правительств подтвердили свою солидарность подписанием соглашения, вошедшего в историю как Лондонская декларация, где каждая сторона обязалась не заключать сепаратного мира с Германией. В значительной степени эта необходимость была вызвана опасениями Российской империи, что отчаянное положение французов вынудит их правительство сдаться. Однако у французской стороны имелись собственные тревоги – относительно малодушия британцев. Тем же вечером с позиций полковник Юге доложил в ставку Жоффра, что сэр Джон Френч решил продолжить отступление 5–6 сентября, прикрываясь необходимостью обдумать предлагаемый союзником план атаки. Жоффра, Франше д’Эспере, Манури и Галлиени сложно винить в том, что они втайне (а может быть, между собой и явно) желали британскому главнокомандующему отправиться на дно морское.

В 8 вечера 4 сентября в столовой Бара-сюр-Об, где Жоффр ужинал своим любимым блюдом – бараниной по-бретонски, – царило крайне напряженное, мрачное и подавленное настроение, передающееся и подчиненным. Внезапно появился штабной офицер: «Его черная форма посерела от пыли, как и борода, и все лицо. Воспаленные глаза моргали от яркого света. Выйдя вперед, он отдал честь и сказал: “Mon g'en'eral, генерал Франше д’Эспере просил сообщить вам, что англичане готовы участвовать в атаке”». Сэр Джон Френч неохотно и запоздало согласился выполнить распоряжения собственного правительства. Жоффр воздел руки к небесам с возгласом: «Вот теперь можно выступать!»^{630} Даже если делать скидку на преувеличенную театральность изложения Спирса, суть остается неизменной. Мюррею и Вильсону каким-то образом удалось убедить коротышку-фельдмаршала, что британцы должны создать хотя бы видимость участия во французском наступлении. Жоффр отдал приказ о начале операции союзных войск на Марне 6 сентября. В четверть десятого вечера сэр Джон Френч официально подтвердил телеграммой участие британских экспедиционных войск.

В тот же день Клюк радиографировал немецкому верховному командованию: «В ходе тяжелых и продолжительных боев армия истощила почти все свои силы. <…> Срочно необходимо подкрепление». Клюк практически в открытую признавал, что праздновать победу на предыдущей неделе было преждевременно. Вальтер Блюм так описывал состояние своей роты: «Небритые, не мывшиеся уже который день… заросшие щетиной, они напоминали первобытных дикарей. Мундиры покрыты пылью и заляпаны кровью после перевязки раненых, черные от порохового дыма, изодраны в лохмотья кустами и колючей проволокой»^{631}.

Вечером 4 сентября Мольтке окончательно и открыто отказался от доктрины Шлиффена, признав французскую угрозу по правому флангу, хоть и недооценивая ее серьезность. Согласно его указу, последние крупные атаки этой войны надлежало провести центру и левому флангу немецкого фронта, чтобы закончить все под Верденом. Мольтке призвал Клюка и Бюлова к тесному взаимодействию и приказал развернуть 5-ю армию к Парижу, на случай если союзники предпримут контрнаступление с той стороны. Клюк, однако, проигнорировал невнятное распоряжение начальника Генерального штаба и ринулся дальше преследовать Ланрезака. Командующий 3-й армией Гаузен вечером 4 сентября доложил, что дает своим войскам выходной на следующий день, а значит, участвовать в запланированном наступлении Бюлова он не сможет. Мольтке не возражал, и снова промедление дорого обошлось немцам: если бы Гаузен продолжил наступать, он мог бы вклиниться в брешь между войсками Фердинанда Фоша – командующего только что созданной 9-й армией – и Лангля де Кари, но он упустил эту возможность. Так захватчики Франции, упиваясь победой, чуть не захлебнулись.

Пока союзники готовили наступление, война шла своим чередом. Почти на всех фронтах практически ежечасно гибли люди: Френчу пришлось отражать крупную атаку немцев на высотах Гран-Куронне у Нанси, пока на севере собиралась 6-я армия. Знаменитый поэт, социалист и публицист Шарль Пеги погиб 4 сентября у Виллеруа от ранения в голову в возрасте 41 года, и его смерть стала символом французского самопожертвования, равно как в грузной фигуре «папы» Жоффра вскоре воплотилась решимость его страны одержать победу^{632}.

Разумеется, ни одна из сторон не ведала, что немцам не суждено будет продвинуться дальше по территории Франции. Старая мадам Лемер, близкая знакомая Пруста и хозяйка одного из знаменитейших парижских художественных салонов, находилась 5 сентября в своем шато в Ревейоне, департамент Сена и Марна, когда на эти земли вступил авангард немецкой армии. Она прогуливалась по саду со своей дочерью Сюзетт, когда зеленую изгородь перемахнул немецкий кавалерист и осадил лошадь прямо перед хозяйками шато. Вставив в глаз монокль, незваный гость провозгласил: «Я хотел посмотреть на Мадлен Лемер, и вот она!» После этого он натянул поводья и ускакал прочь, явив наглядный пример взаимопонимания между культурными сословиями разных стран^{633}. Однако уже вечером в шато обосновалась немецкая часть.

Французские войска из Парижа уже подтягивались на фронт, и армия Манури занимала предназначенные для нее позиции, однако где именно развертывать 5-ю и 6-ю армии, а также экспедиционные войска, так окончательно и не определилось. На следующий день Жоффр доехал до шато Во-ле-Пениль близ Мелена, где расквартировался сэр Джон Френч. Последующие события, красочно (хоть и чересчур театрально) изложенные Спирсом, широко известны, однако без них картина 1914 года будет неполной. Войдя в зал, Жоффр обменялся приветствиями с небольшой группой вставших при его появлении французских и британских офицеров. «Без лишних предисловий, – писал Спирс, – он заявил своим негромким бесцветным голосом, что счел своим долгом лично поблагодарить сэра Джона за решение, от которого, возможно, зависит судьба Европы»^{634}. Британский фельдмаршал поклонился в ответ.

Затем Жоффр изложил свой план.

«Мы внимали каждому слову. Перед нашими глазами вставало огромное поле битвы, по которому, повинуясь магниту его воли, двигались корпуса, словно части замысловатого механизма, пока не вставали на предназначенные им места. Мы видели длинные вереницы поездов, оседающие под тяжестью перевозимых ими огромных человеческих масс, видели горы снарядов, растущие около приготовленных к бою молчащих орудий. <…> Жоффр словно показывал нам немцев – слепо прущих вперед, навстречу своей судьбе; огромные, пыльные колонны, на полном ходу катящиеся к пропасти, в которую они скоро рухнут. Его слушали, как пророка. Нам рассказывали историю победы на Марне, и мы верили безоговорочно. <…> Затем, повернувшись к сэру Джону, до боли сжав руки, генерал Жоффр произнес с напором, которому невозможно было противостоять: “Monsieur le Mar'echal, c’est la France qui vous supplie” («Господин маршал, вас просит сама Франция») – и обессиленно уронил руки».

Французские очевидцы приписывают Жоффру иные слова: «Il y a de l’honneur de l’Angleterre, Monsieur le Mar'echal!» – «От вас зависит честь Англии, господин маршал». Эта фраза куда более похожа на правду. Несомненно одно, что Жоффр с чувством взывал к сэру Джону. Британский главнокомандующий попытался ответить на родном языке визитера, однако затем, оставив безуспешные старания, повернулся к штабному офицеру: «Проклятье, не могу объяснить. Скажите ему: наши сделают все что смогут». На этом двое главнокомандующих и расстались.

Как ни трогателен представленный Спирсом исход этой встречи и как ни увлекательно о ней читать, действительность оказалась гораздо суровее. Участие британцев в наступлении на Марне будет крайне незначительным, крайне медленным и позорно вялым даже по отзывам самых британцев. Самое большее, что можно сказать о войсках сэра Джона Френча, – они заняли свои позиции на линии фронта, тогда как сражались в этом бою прежде всего соседние с ними формирования Манури и Франше д’Эспере, а также 9-я армия Фоша. В те дни, особенно с 1 по 5 сентября, спокойная решимость Жоффра помогла остановить, а затем частично повернуть вспять отступающие войска после жестоких августовских поражений. Независимо от ожидающих впереди провалов и разочарований в начале Битвы на Марне Жоффр показал себя великим полководцем. Под вечер 5 сентября Галлиени с безграничным апломбом телеграфировал своим войскам: «Demain, en avant!» («Завтра – вперед!»).

10. Поражение Мольтке

1. Марна

Прежде чем начинать масштабное наступление на западе или в принципе вступать в войну, немцам следовало бы поразмыслить над тем, как редки в истории примеры быстрого разрешения конфликтов между приблизительно равными по силе соперниками. Даже победы герцога Мальборо над французами и Бонапарта над целой чередой противников не принесли окончательной победы. Триумфы Веллингтона при Ватерлоо и Мольтке-старшего при Седане были, скорее, исключениями из правил. Армии 1914 года имели все необходимое, чтобы наносить сокрушительный урон живой и материальной силе противника, однако транспортные технологии значительно отставали. Более того, огромные мобилизованные массы лишали командующих возможности оперативно с ними связываться.

Относительно недавно появившиеся радиопередатчики были малочисленны, громоздки и доступны только верховному командованию; надежность и дальность связи оставляли желать лучшего. Кроме того, искровые радиопередатчики 1914 года не обладали точностью настройки, поэтому сигналы распространялись по всем длинноволновым частотам, где перехватить их не составляло труда. Ламповая технология, позволившая наладить связь в узком диапазоне, была изобретена в Штатах лишь в 1913 году, а в Европе получила распространение только два года спустя. Помимо этого многие шифры взламывались противниками. Пока войска стояли на месте, с ними можно было связаться по телеграфу или телефону, но в движении связь осуществляли исключительно курьеры – иногда на машинах, но большей частью по-прежнему на лошадях.

Чем амбициознее становились генеральские планы (а планы немецкой армии в 1914 году были в высшей степени амбициозными), тем сложнее было контролировать перемещение людских масс. Приказы, отдаваемые на территории военных действий в тысячи квадратных километров, исполнялись с неизбежной задержкой в несколько часов, если не дней. Изменить заданный армии план действий было так же сложно, как отвернуть дредноут от опоры моста, переложив руль вручную. Произошедший в начале сентября перелом в судьбе немецких войск был вызван прежде всего ошибочностью доктрины Шлиффена, в меньшей степени нетвердостью Мольтке и не в последнюю очередь – техническими сложностями управления шестью немецкими армиями, сражающимися на чужой земле. У французов же, напротив, поражения и отход компенсировались возможностью Жоффра использовать отечественные системы коммуникации и связи, что было большим преимуществом.

Однако, как водится на войне, командующие видят лишь собственные трудности. Например, британцы в тогдашнем своем состоянии не сознавали, что противник увязает все глубже. Немецкие военные планы вынуждали миллионы людей, многие из которых еще не забыли комфортной жизни на «гражданке», преодолевать пешим ходом гигантские пространства Западной Европы, сгибаясь под тяжелой ношей на летней жаре. К началу сентября вторгшиеся на территорию Франции колонны начали терять строй, более слабые замедляли ход, отставшие пропадали насовсем. Неверное прочтение карт, ошибочные приказы и изменение задач на марше отнимали время и силы. Обгоняющие друг друга части перемешивались. Тяжело сказывался недосып и нерегулярность привалов. Историк одного из резервных немецких полков возмущался невнятными приказами, из-за которых приходилось то и дело петлять и отходить от прямого пути, что изматывало еще больше.

За первые два сентябрьских дня в ставку Мольтке – Oberste Heeresleitung – не поступило ни одного донесения ни от 1-й, ни от 2-й армий. Вечером 1 сентября Мольтке радиографировал Клюку: «Требую немедленно доложить обстановку» – но ответа не получил. 4-го с задержкой в 16 часов пришло сердитое послание от Клюка. А тем временем на севере накапливались войска Жоффра. 23 августа, в день битвы при Монсе, против 17,5 союзных дивизий выступили 24,5 немецких в составе трех армий правого фланга. После завершения переброски французских войск 6 сентября Жоффр готов был двинуть в наступление на Марне 41 дивизию. Ради этого он катастрофически обнажил южный фланг, однако мощные довоенные пограничные укрепления компенсировали недостаток живой силы. В Эльзасе-Лотарингии бремя атаки теперь лежало на немцах. Первый же месяц войны по законам XX века продемонстрировал, насколько обороняться (особенно на подготовленных позициях) выгоднее, чем наступать.

Другим серьезным просчетом Мольтке была уступка кронпринцу Рупрехту Баварскому, потребовавшему закрепить успех под Моранжем дальнейшим продвижением на запад. Мольтке проклинал правящую династию, которая вдобавок к кайзеру посадила ему на шею двух кронпринцев и великого герцога в качестве командующих армиями. «Жоффру везет, – рычал он. – Во Франции принц – пустое место». По его словам, он не мог даже назначить связных докладывать напрямую в ставку из штабов армий, поскольку их присутствие там вызывало возражения.

Однако, несмотря на эти отговорки, в наступившем хаосе был повинен главным образом сам Мольтке. Он постоянно колебался: сперва одобрил наступление кронпринца Рупрехта, а через два дня заявил, что хотел всего лишь задержать французов на Лотарингском фронте. Рупрехт все равно двинулся вперед, решительно настроенный штурмовать хорошо укрепленные стометровые высоты под Нанси, известные как Гран-Куроне. В начале сентября наступление кронпринца заставило французов изрядно понервничать. К северу от Нанси немцы продвинулись до длинной низкой гряды перед Верденом, образовав так называемый Сен-Миельский выступ. Однако на высотах самого Гран-Куроне держал упорную оборону Кастельно, прозванный впоследствии Скалой.

Основное наступление на этом участке началось в ночь на 3 сентября, когда массы одетых в полевую серую форму фигурок ринулись на высоты и завязались ожесточенные бои. Стратегические позиции переходили из рук в руки, погибшие с обеих сторон лежали в беспорядке между брошенными повозками, боеприпасами и снаряжением. Особенно тяжелые потери понес немецкий офицерский состав. Оборона висела на волоске, и днем 5 сентября Кастельно попросил разрешить стратегическое отступление. Жоффр просьбу отклонил, настаивая, что 2-я армия должна держаться дальше. При этом, нацелившись на масштабное контрнаступление на севере, он продолжал отбирать у Кастельно дивизию за дивизией, хотя исход сражений у Нанси пока оставался неясным. 7 сентября немцы заняли стратегически важный населенный пункт – селение Сент-Женевьев. Французы принялись его отвоевывать, и бои не прекратились даже после наступления темноты.

В тот же день гарнизон форта Труаон числом 450 человек отразил крупную атаку немцев. В этих сражениях Баденский корпус потерял 10 000 человек – лобовые атаки обходились немцам не менее дорогой ценой, чем французам. 10 сентября Кастельно предпринял контрнаступление, отбросив противника на несколько километров и захватив большие склады снабжения в Люнвиле. Мертский фронт удалось закрепить, Нанси был спасен. Войска Рупрехта взорвали мосты, понимая, что в ближайшее время они им не потребуются. Один из баварских полков потерял тысячу человек во время отступления 11 сентября. Начальник штаба Рупрехта считал, что в поражении под Нанси повинен прежде всего постоянно колебавшийся Мольтке. На самом же деле начальник Генштаба не должен был давать согласие на это наступление в принципе. Немцам, как и французам, пришлось сражаться одновременно на нескольких фронтах, и рассредоточение сил сыграло свою роль в приближении стратегического провала.

Армии Жоффра, удерживающие фронт по центру и на юге, оказали большую помощь наступавшим на севере. Лозунг «Ils ne passeront pas!» («Они не пройдут!») появился под Верденом лишь в 1916 году, однако его с таким же успехом можно было провозгласить и в сентябре 1914-го, когда немцы только начали таранить ворота обширной системы укреплений. Если бы армии Кастельно и его северного соседа уступили и сдались, все завоевания Марны пошли бы прахом. Отпор, встреченный Рупрехтом на Гран-Куроне, стал для Германии не менее серьезным ударом, чем для Франции разгром под Моранжем. Однако он остался незаслуженно незамеченным потомками, поскольку в эти же дни севернее разворачивались гораздо более громкие события.

В начале сентября снова обернулись роковыми последствиями неудачи разведки – на этот раз немецкой. Армия Клюка двигалась на юг, оставляя Париж в 50 км к западу. Его аэроплан докладывал, что противник большими колоннами отступает к югу. На запад немцы не смотрели – точнее, смотрели краем глаза. Командующие не принимали во внимание доклады летчиков о сосредоточении французских войск у Парижа и за спиной клюковского фланга. Это формировалась 150-тысячная армия Манури. Вызванный из отставки в 1914 году 66-летний генерал артиллерии Манури получил под командование семь резервных дивизий. Немецкие командиры, уверенные, что французы (и малозначимые британцы) уже разбиты, пребывали в неведении, препираясь между собой, как лучше закрепить победу. Клюк продолжал преследовать британцев и 5-ю армию, которые по-прежнему никак не получалось догнать.

Еще в те дни, кода Жоффр уговаривал сэра Джона Френча принять участие в военных действиях, Манури начал двигаться на восток, заполняя плацдарм по правому флангу Клюка вдоль Урка, притока Марны. Многие французские офицеры отнеслись к полученным приказам о наступлении скептически. Изможденное и деморализованное состояние личного состава, а также собственные пораженческие настроения не давали им поверить, что армия способна сейчас на крупную атаку; некоторые даже выразили официальный протест верховному командованию. Протесты были отклонены. 6 сентября 5-я и 6-я армии перешли в наступление.

Первым героем Марнского сражения – точнее, цепочки боев, развернувшихся на 200 км фронта, – стал немец. Клюк оставил один-единственный слабый корпус из 22 800 резервистов под командованием генерала Ганса фон Гронау прикрывать тыл у Парижа на Монтионских высотах к северо-западу от Мо. Благодаря энергичному командованию Гронау немцам, несмотря на превосходство сил противника, удалось притормозить столкнувшийся с ними авангард Манури. Немецкая артиллерия заставила 6-ю армию замедлить продвижение, и эффект неожиданности пропал. После этого Гронау отошел на 10 км и ближе к полуночи 6 сентября сообщил в штаб армии о подходе Манури. Ценой потери 4200 человек корпус Гронау помог предотвратить разгром. Клюк принял немедленное и судьбоносное решение: развернуть всю армию навстречу новой угрозе и перейти в контрнаступление.

Тем временем 5-я армия Франше д’Эспере маршировала навстречу Бюлову, и некоторые из ее офицеров еще не утратили августовского безрассудства. Генерал Филипп Петен лично обратился с речью к строю, объявив отступление оконченным – настал черед атаковать. Его выступление звучало как благая весть, и некоторые из слушателей охотно ему верили. Однако утром 6 сентября, когда был получен приказ занять первый объект – селение Сент-Бон, энтузиазма поубавилось. Петен, спешившись, лично повел пехоту в наступление – и, бросив вызов злому року, уцелел. Сент-Бон был взят, французская артиллерия ринулась вперед, передислоцируясь. Вскоре пехота уже двигалась дальше. У дивизии Петена имелось небольшое преимущество в виде частного самолета, корректирующего артиллерийский огонь. Аэроплан этот раздобыл командир артиллерии полковник Эстьен в обмен на подводу боеприпасов.

Командир корпуса генерал граф Луи де Модюи был уроженцем Меца, уехавшим из родного города, когда тот в 1870 году перешел к пруссам. Убежденный католик, он дал (и не нарушил) клятву, что не переступит порог увеселительного заведения – кафе, концертного зала или театра, пока над Эльзасом-Лотарингией снова не взовьется трехцветный французский флаг. Дуглас Хейг описывал Модюи с оттенком снисходительности, с которым относился почти ко всем французам: «Невысокий, энергичный, лет пятидесяти восьми, волосы песочного цвета – наверное, красит! Тот старинный французский типаж, который появлялся на сцене во времена Людовика XIV»^{635}. Уцелев в кровавой битве при Моранже двумя неделями ранее, Модюи настроился любой ценой привести свои войска к победе. Цена оказалась высокой: в первый день при Марне одна бригада потеряла шесть сотен убитыми.

После суровых испытаний, перенесенных 5-й армией в предыдущем месяце, удивительно, как Франше д’Эспере в принципе удалось убедить свои войска наступать, а тем более в ряде случаев действовать достаточно энергично для обеспечения успеха. Клюк впоследствии отмечал с удивлением: «Мы, немцы, никак не предвидели, что после 15-дневного отступления с ночевками на сырой земле, полумертвые от усталости, эти люди будут подниматься по звуку горна, хватать винтовки и идти в атаку. В наших военных училищах эту вероятность даже не рассматривали».

Однако 6 сентября снова началась мясорубка, вызывающая серьезную тревогу за предпринятое Жоффром наступление. Один из полков, получивший приказ занять селение Варед, повторил августовскую тактику, начав наступать под барабанный бой с развернутым знаменем. 20 офицеров полегли в первые же полчаса; командир, полковник Шоле, был ранен в руку и в плечо, однако, сняв окровавленный мундир, повел солдат в штыковую атаку, преодолевая открытый участок в полтора километра. Селение Шамбри переходило из рук в руки трижды, пока к вечеру зуавы наконец не закрепились там окончательно (усеяв церковный двор телами в экзотическом обмундировании). О марокканской бригаде ходили слухи, будто она обезглавливает немецкие трупы (учитывая репутацию французских колониальных войск, слухи не самые нелепые, равно как и аналогичные истории про британских гуркхов). 27-летний офицер резерва лейтенант Поль Тюффро, происходивший из семьи бордосских виноделов, наблюдал за продвижением французов через свекольное поле:

«Они маршируют величественно, но слишком быстро, слишком плотным строем. <…> Мы наступаем вместе с ними, однако мои пулеметчики сильно отстают. Наконец появляется расстроенный Шамутен: “Бедняга Мэр… Пуля в сердце”. <…> Некоторые начинают отползать назад, прячась в свекле. Я грожу им пистолетом. Они прикидываются ранеными или делают вид, будто помогают подстреленным. Пули свистят безостановочно, со всех сторон. Поднять людей в атаку – непростая задача»^{636}.

Пулеметчиков Тюффро даже брань командира не могла заставить двигаться вперед.

«Атака захлебывается, останавливается. Мюллере, знаменосец, лежит навзничь на другой стороне дороги, головой на мешке. Знамя торчит за стогом, там же несколько солдат и полковник, которого бьет дрожь, – мундир расстегнут, правая рука на перевязи, сорочка в крови.

Я перевязываю Мюллере, раненного под левое плечо. Глаза закрыты, лицо еще не совсем бескровное. “Это ты, Тюффро? – Он крепко сжимает мою руку. – Не бросишь меня? <…> Расстегни мне ремень, под сорочкой… Там немного золота. Его оставь, а пистолет мой возьми”».

Вскоре после полк предпринял еще одну атаку под градом пуль и снарядов. И снова Тюффро стоило неимоверных усилий удержать своих подчиненных от бегства.

«“Стоять! Кругом! Вперед!” – кричу я, и эти бравые вояки все-таки разворачиваются. Замечаю Дюмениля со знаменем. Сержант рядом со мной запевает “Марсельезу”, остальные подхватывают. Но песня Вальми тонет в общем оглушительном грохоте».

Один за другим солдаты отползали в тыл. Тюффро заснул в траншее, когда солнце уже садилось за спиной наступающих французов. К вечеру 6 сентября на французском левом фланге 6-я армия продвинулась на расстояние от 3 до 5 км. По всему фронту темноту рассеивало зарево горящих деревень, подожженных во время дневных боев. Дальше на восток 5-я армия под обстрелом со стороны немцев силилась удержать скромные завоеванные позиции: за каждый день Битвы на Марне орудия Мольтке расстреливали больше снарядов, чем пруссы за всю войну 1870 года. Шарль Манжен, один из командиров дивизии у Франше д’Эспере, ринулся к селению Курживо, чтобы остановить убегающих под орудийным огнем французских солдат и убедить их держаться. Его солдаты жаловались, что не ели уже два дня.

И даже если войска Манури и Франше д’Эспере хоть немного, но продвигались, на других участках прогресса не наблюдалось. Свежесформированная 9-я армия Фоша удерживала гряду в 100 км на юго-восток от Парижа за поросшим тополями ручьем под названием Ле-Пти-Морен посреди Сент-Гонских болот. Это был негостеприимный, безлюдный район, который наступающие могли пересечь лишь по нескольким дорогам. Если пехота еще способна была брести по пояс в воде, то для транспорта болота оказывались непроходимыми. Фош (сын гражданского служащего из Тарба), которому в 1914 году исполнилось 63 года, славился умом, авторитарностью, решительностью и немногословностью – хотя он один из немногих французских офицеров бегло говорил по-английски. К счастью для тех, кому по долгу службы было необходимо угадывать его желания, начальником штаба он взял полковника Максима Вейгана, которого вскоре прозвал «моя энциклопедия». Вейган блестяще «переводил» рубленые предложения и приказы Фоша, и у них сложился отличный дуэт. Левому флангу 9-й армии пришлось атаковать на болотах ранним утром 6 сентября под предводительством Марокканской бригады. На рассвете, когда войска маршировали по гатям в направлении Конжи, темноту прорезали немецкие прожекторы и градом посыпались снаряды. Французам пришлось внезапно остановиться.

Немцы тем временем начали атаковать на других участках, продвигаясь вверх по склону к югу от болот. На рассвете штаб дивизии в Шато-де-Мондеман оказался под плотным артиллерийским огнем. Владелец шато, некий господин Жакоб, укрывшись вместе с семейством в подвале, периодически выглядывал узнать, как продвигаются дела, у французского командира, генерала Юмбера, наблюдавшего за ходом боя из окна в полевой бинокль. Жакоб, у которого было слабое сердце, умер несколько дней спустя от нервного перенапряжения.

Дальше к северу пехота Фоша весь день блуждала по болоту: любые попытки выйти с восточной стороны пресекали немецкие пулеметчики. В 4 часа дня наступающий полк получил приказ отходить, потеряв треть состава. Часть солдат на подступах к Вильневу бежала под огнем. Беглецов собрали, задали суровую взбучку и снова отправили в бой. Общей проблемой всех войск Жоффра было хроническое нежелание «пуалю»^[21] орудовать лопатами, за которое они жестоко поплатились. «Французский солдат не имел представления о траншеях, – писал впоследствии Вейган. – Никто не учил его копать – по крайней мере систематически. Можете себе представить его отвращение, когда копать все же приходилось». Ему вторил Морис Гамелен: «Необходимость организовывать какую бы то ни было оборону вызывала почти органическое неприятие; зарываться в землю считалось позором для доблестных воинов, которые не боятся посмотреть опасности в лицо. Это инстинктивное убеждение передалось нашему веку машин и безжалостных экономических войн от безрассудной галантности Азенкура и изысканных политесов Фонтенуа». Немцы, напротив, не стеснялись окапываться при любой остановке. Глядя, как они упорно продвигаются к Сезанну, расположенному на западной оконечности Сент-Гонских болот, никто не сомневался, что на фронте Фоша перевес окажется на их стороне.

Однако гораздо более важным событием 6 сентября был ответ Клюка на атаки Манури. Немецкий командующий быстро укрепил оказавшийся под ударом участок, перебросив войска с левого фланга, где располагались никоим образом не досаждавшие ему британские экспедиционные силы. 5 сентября формирования Клюка удерживали линию восток – запад. К исходу 6 сентября его армия уже передислоцировалась по линии север – юг, нанося суровые контрудары Манури. То, что ему позволили это сделать, свидетельствовало о позорном малодушии британцев, потенциально опасном для союзников. Французский народ замер в ожидании, понимая, что ведется великая битва, однако ничего не зная о ее ходе. Один из участников, раненый в самом начале, рассказывал, какой прием ему оказали по прибытии в родной Гренобль на санитарном поезде: «Это было что-то невероятное. Цветы, шоколад, вино. <…> Нас славили как героев, но мы не могли ответить, далеко ли немцы от Парижа и отступаем ли мы. А еще гренобльцы, как и вся Франция, допытывались, что делают британцы»^{637}.

Действительно, что? Командование французской армии метало громы и молнии, проклиная экспедиционные войска за промедление 6 сентября. Подкрепление Клюка в беспорядке пересекало британский фронт, подставляясь под удар. Однако британцы начали день с 15-километровым отставанием от союзников и наступали черепашьими темпами. В дневнике лейтенанта Лайонела Теннисона тот день, когда французы по обеим сторонам сражались не на жизнь, а на смерть, описан одним предложением: «Проходили мимо прекрасного дома Джимми Ротшильда, видели толпы бегущих куда попало крестьян. Жаль, нам нельзя было остановиться и воспользоваться гостеприимством»^{638}.

Днем английский егерь Ротшильдов неожиданно наткнулся в сарае поместья на рядового Томаса Хайгейта из Королевского Западно-кентского полка, решившего, что слава Марнской битвы не для него: он был одет в украденную гражданскую одежду, которая его и подвела. Хайгейта расстреляли 8 сентября на глазах двух рот его однополчан в соответствии с распоряжением Горация Смита-Дорриена. Склонность к дезертирству становилась серьезной проблемой, и командир корпуса намеревался принять радикальные меры. В отданном начальнику военной полиции приказе говорилось, что казнь Хайгейта должна быть «как можно более публичной», о чем начальник и позаботился^{639}.

6 сентября сэр Дуглас Хейг на несколько часов приостановил собственный корпус ввиду неопределенных донесений о поджидающих впереди войсках противника. В результате он закончил день, не дойдя 11 км до намеченных позиций, потеряв лишь семерых убитыми и 44 ранеными. Британским саперам, которые каких-нибудь несколько дней назад со свойственным войне расточительством взорвали большой каменный мост у Трильпора во время отступления, теперь пришлось наводить переправу, чтобы пехота могла вернуться тем же путем. Самым захватывающим событием 6 сентября для пилотов Королевского летного корпуса, расквартированных в женской школе, стал бой подушками в наброшенных поверх формы ночных рубашках учениц^{640}. На следующий день, в понедельник 7 сентября, пока армия Манури слева от британцев пыталась возобновить наступление, британцы промаршировали под проливным дождем лишь 22 км и снова почти не сражались.

Александр Джонстон, бригадный офицер связи из 2-го корпуса, писал в замешательстве: «Выступили только в 5 вечера. Не понимаю. Ведь Устав полевой службы велит “не жалеть ни людей, ни лошадей, ни орудий во время преследования врага”. <…> Говорят, если бы наш 1-й корпус чуть поднажал, мы еще прошлым вечером загнали бы немцев в угол». Арьергард кавалерии Марвица предпринял череду «беспокоящих действий», которые благополучно притормозили британцев, замедлив их скорость до улиточной. Вполне справедливо утверждать, что (в полном соответствии с пожеланиями своего главнокомандующего) во время решающих сражений на Марне британцы присутствовали телом, но не духом. Донесения о том, что солдаты обессилены, поступали в тыл потоком от всех армий, однако неспешность британцев поражает еще больше по сравнению со стремительностью, проявленной при смене фронта Клюком: его войска промаршировали почти 65 км 7 сентября, и около 70 км – 8-го.

Между тем самой известной легендой этого сражения стали парижские такси, которые подвозили подкрепление Манури, когда его фронт грозил дрогнуть под контрударами немцев. На самом деле число доставленных было небольшим, но трогательная легенда тем не менее жива до сих пор. В конце августа 7-я французская дивизия, входившая в состав 3-й армии, была передислоцирована на север. Переброска по железной дороге от Сент-Мену получилась кошмарной: у некоторых поездов ушли целые сутки на 10 км объезда вокруг Труа, где образовался затор из товарняков, санитарных поездов и составов, перевозящих беженцев. Отдых дивизии, расквартированной в Пантене, северном пригороде Парижа, прервал приказ Галлиени двигаться в расположение 6-й армии. Узнав, что военного транспорта в наличии мало, комендант приказал реквизировать гражданский. Штабной офицер позвонил в префектуру полиции: «Пусть все такси – без исключения – вернутся в свои гаражи. Передайте службам такси по телефону, чтобы все машины заправили бензином и маслом, дали запасные шины, если нужно, и немедленно отправили на площадь Инвалидов»^{641}.

В одиннадцатом часу вечера самая длинная в истории (на тот момент) колонна моторного транспорта – четыре сотни автомобилей, включая несколько частных и открытые автобусы на 24 места, – была готова принимать пассажиров. Однако первый вечер и последующий день принесли разочарование. Штабные офицеры, которым поручили управление этим конвоем, не смогли разыскать войска, подлежащие перевозке. Водители, многие уже пожилые, сидели на солнцепеке и ждали час за часом, приветствуя следующую на фронт кавалерию и велосипедные части возгласами «Да здравствуют драгуны!» и «Ура велосипедистам!».

Лишь вечером 7 сентября такси подобрали 104-ю пехотную бригаду у деревни Ла-Барьер. Солдаты не поверили, что поедут на фронт в такси, – большинство прежде ни разу не позволяло себе такой роскоши. Однако они действительно расселись по салонам – с оружием и снаряжением – и в кромешной темноте покатили на позиции 6-й армии. Солдаты спали, пользуясь возможностью, как и положено солдатам, просыпаясь лишь от лязга потревоженного металла и приглушенных ругательств при небольших столкновениях.

Поль Линтье оказался в числе тех подчиненных Манури, которые наблюдали за проездом подкрепления через деревню, и без того запруженную людьми и лошадьми. Транспорт, «пробивающий дорогу в толчее, оттеснил на меня толпу растерянных людей и коней, которая чуть не размазала меня по стене. За этой машиной проехала следующая, потом еще и еще, бесконечной молчаливой вереницей. Вышла луна, ее лучи заиграли на блестящих козырьках шоферских фуражек. В окнах автомобилей виднелись склоненные головы спящих солдат. Кто-то спросил: “Раненые?” – “Нет, 7-я дивизия. Из Парижа. На фронт…” – ответили ему мимоходом»^{642}. В конце концов пассажиров высадили у Нантея. «Марнские такси» перевезли на 50 км 4000 французов, которые приняли участие в битве, столкнувшей между собой почти миллион человек. Водителям заплатили четверть тикавшего всю дорогу счетчика – по 130 франков, то есть примерно двухнедельное жалованье.

В 11:40 утра 7 сентября Франше д’Эспере издал общий приказ: «Враг отступает по всему фронту. 5-я армия приложит все усилия, чтобы сегодня добраться до реки Пти-Морен [у Монмирая]». Поначалу его войска не поверили собственным глазам, не встретив сопротивления. Немцы впереди исчезли, отправившись на северо-запад отражать наступление Манури. Остались только погибшие из армии Клюка. На ночь Шарль Манжен разместился в Шато-де-Жуазель, который еще накануне занимал герцог Гюнтер Шлезвиг-Гольштейнский, зять кайзера. Луи Модюи надеялся с такими же удобствами расположиться в шато Сен-Мартен-дю-Боше, где горел свет. Однако по прибытии он обнаружил, что все здание заполнено ранеными немцами в сопровождении нескольких санитаров, которые вскочили по стойке смирно. «Не повезло! – буркнул генерал, закрывая за собой дверь. – Ну, ничего. Какой-нибудь амбар здесь наверняка найдется»^{643}. Ночевать генералу и штабным пришлось на сеновале.

Восточнее, по фронту 9-й армии Фоша, бои на Сент-Гонских болотах продолжались с прежней ожесточенностью. Французские 75-миллиметровки пресекли попытки Бюлова продвинуться вперед, и утром 7 сентября немецкий командующий отдал приказ об отступлении за Пти-Морен. Однако Гаузен, располагавшийся по левому флангу от Бюлова решил, что французы на его участке должны быть слабее – и не ошибся. Его армия сократилась до 82 000 человек, и сам он находился в полубреду (как выяснилось позже, у него был тиф), однако, невзирая на потери, Гаузен потребовал предпринять новую энергичную атаку в предрассветной темноте 8 сентября. Две немецкие гвардейские дивизии, подкравшись в тишине, набросились на два полка спящих французов, многих заколов штыками на месте. Уцелевшие бежали.

Немцы двинулись дальше и вскоре наткнулись на резервные части, которые также спали, сложив оружие штабелями и не выставив караулы. Эти тоже погибли или обратились в бегство – один из пехотных полков, вставший лагерем в 3 км за линией фронта, потерял 15 офицеров и 600 рядовых. Фош и командиры корпусов, проснувшись на рассвете, обнаружили, что весь правый фланг разваливается и тысячи человек бегут в панике. Его штаб принялся звонить своим южным соседям, прося подмоги, и получил ответ, что 4-я армия ничего сделать не может. Тогда Фош договорился с находящимся по левому флангу от него Франше д’Эспере вместе попытаться атаковать противоположное крыло в надежде вынудить немцев отказаться от наступления.

Однако к обеду положение оставалось отчаянным: немцы с рассвета продвинулись на 12 км, и остановить их не представлялось возможным. Лейтенант зуавов рассказывал, как его батальон вел в атаку исполинского роста офицер по фамилии д’Урбал: «В атаке у Этрепийи он вышел вперед с одной тростью, покуривая трубку. И наотрез отказывался ложиться. “Французский офицер немцам не кланяется”, – сказал он, а секундой спустя был сражен пулей в голову»^{644}. Контратака провалилась. Разгром на фронте Фоша казался неминуемым. У 6-й армии дела шли не лучше. В критический момент часть пехотных частей распалась и кинулась бежать под сокрушительным ударом Клюка. Полковник по имени Робер Нивель, который позже успел недолго, но с катастрофическими последствиями побыть главнокомандующим, при виде бегущих выехал перед собственной артиллерийской батареей, отцепил 75-миллиметровки и открыл огонь по немцам в упор. Часть пехоты собралась вокруг его победоносных орудий, и, к несчастью для дальнейшей судьбы французской армии, Нивель уцелел.

8 сентября Галлиени лично приехал в штаб Манури в Сен-Суппле, мужественно перенеся все тяготы ухабистой дороги. «Я приехал вас успокоить, – заявил он величественно. – Вам преграждают путь по крайней мере три немецких корпуса. Но не волнуйтесь…» Он подразумевал, что 6-я армия делает свое дело, удерживая войска Клюка, а Франше д’Эспере и Фош наносят решающие удары при символической поддержке британцев. Манури пообещал как-нибудь продержаться, пока Клюка не вынудят сдать позиции.

Однако 8 сентября исход сражения (а возможно, и войны) еще нельзя было предугадать. Обе стороны словно застряли во вращающихся дверях: стоило продвинуться на одном участке, как их тут же заворачивали на другом. Смертельная опасность нависла над 6-й и 9-й французскими армиями. Клюк не сомневался, что к следующему дню добьется победы над Манури. Артиллерия Фоша не смолкала ни на минуту, некоторые из орудий расстреливали по тысяче снарядов в день. Солдаты же такой стойкости не проявляли – кое-кто демонстрировал явное нежелание подчиняться приказу «вперед!». В ходе марнских боев было несколько случаев, когда у французов рассыпались и обращались в бегство целые полки.

Спирс рассказывает, как однажды они с Модюи случайно встретили расстрельную команду, ведущую на казнь одного из таких дезертиров: «Модюи посмотрел на него, потом жестом остановил отряд и своим характерным стремительным шагом подошел к приговоренному. Спросил, за что его казнят. Оказалось, за дезертирство с поста». Модюи объяснил солдату важность дисциплины и необходимость назидания другим; растолковал, что одним не требуется кнут, чтобы выполнять свой долг, а другие, более слабые, должны на собственной шкуре осознать цену ошибки. Солдат кивал. “Вы тоже умираете за Францию”, – сказал Модюи напоследок». Затем генерал жестом велел отряду следовать дальше. Спирс утверждает, что этот разговор примирил приговоренного с его участью. Маловероятно. Однако несомненно, что без таких назиданий французская армия не могла заставить свои войска удерживать фронт в 1914 году.

Весь день 8 сентября Франше д’Эспере продолжал бить армию Бюлова, которая, обнажив фланги, оказалась в тяжелом положении. Немецкий командующий начал подтягивать правый фланг, увеличивая разрыв с соседом. Как ни парадоксально, связь между Бюловом и Клюком, а также их обоих с Мольтке практически прервалась. Каждый из немецких полководцев сражался с врагом один на один, без руководства сверху, не представляя, что творится на других участках. Мольтке выяснил из перехваченных радиограмм, что британцы движутся в разрыв между Клюком и Бюловом, однако общее положение дел и для него оставалось туманным. Кроме того, его тревожило, что линии связи могут повредить бельгийцы, поспешно удалившиеся из Антверпена 25–26 августа, а также беспокоила возможная высадка британцев на бельгийском побережье.

В этот момент судьба Западного фронта висела на волоске: Кастельно сообщал Жоффру, что ему, возможно, придется оставить Нанси; правый фланг 9-й армии пал; 3-я армия Морриса Саррая отчаянно билась, защищая Ревиньи, прикрывающий Верден. В штаб британской армии непрерывно поступали сообщения от Жоффра – исключительно вежливые, но все более настойчивые, – умоляющие сэра Джона Френча ускорить наступление экспедиционных войск. Однако при каждом приближении к лесному массиву британские командиры останавливались на рекогносцировку. Через Пти-Морен британские части переправились, почти не встретив сопротивления, однако вечером 8 сентября до Марны они еще не дошли. Майор Том Бриджес писал: «Наше преследование нельзя было назвать энергичным, но к тому времени мы были сильно измотаны»^{645}. Все так, но как же тогда французы, которым пришлось еще труднее?

Все зависело от того, какая армия сломается первой. Около часа дня 8 сентября корпус немецкой гвардии, наступающий на правый фланг Фоша, остановился, выбившись из сил. На рассвете штыковая атака прошла успешно, однако ресурсов на то, чтобы развить успех, уже не осталось: три дивизии, продвинувшиеся на 13 км, потеряли 1/5 своего состава. Остальных мучил волчий голод, поскольку пайка они не получали по крайней мере день (а кто-то и два). Большинство валились спать при любой остановке. Погода портилась, неся туман и морось. На Сент-Гонских болотах начиналась неразбериха – какие-то из частей Фоша атаковали, какие-то из немецких отступали, тогда как в других местах французы продолжали отходить назад. Обе противоборствующие стороны были деморализованы и измотаны до предела.

Вечером Фош представил в ставке Жоффра оптимистическую картину, не побрезговав откровенным обманом насчет продвижения некоторых своих подразделений, а также отступлений, поражений и даже беспорядочного бегства в чужих частях. На самом деле оба его фланга смяли, тогда как центр еще держался, хоть и с трудом. По легенде, Фош уверял: «Правый фланг смят, левый разваливается. Отлично! Буду атаковать центром». По словам высших штабных офицеров, эти сантименты уже впоследствии вложил в уста генерал-лейтенанта Андре Тардье, его словоохотливый переводчик, склонный к подобной мелодраме. В действительности же 9-ю армию вызволили из отчаянного положения не столько собственные усилия, сколько отход немцев, вынужденных ответить на удары с других направлений.

По иронии судьбы, как раз когда Жоффр и командиры его армий от Лотарингии до Парижа мучились в неведении, не зная, удержится ли французский фронт и продолжится ли наступление, Мольтке, в свою очередь, сидел над картой в люксембургской школе и упавшим голосом говорил: «Мы ничего не знаем! Это ужасно!» И несмотря на крайнюю медлительность британцев, начальника немецкого Генштаба пугали дивизии Френча, продвигающиеся к зияющей бреши между Бюловом и Клюком, которые вели каждый свою битву, не ведая, как обстоят дела у соседа. 7 сентября Мольтке не передавал по радио никаких приказов ни 1-й, ни 2-й армии – а если бы и передал, их, скорее всего, проигнорировали бы. Вместо этого он весь день терзался тревогами. В ставку с личным визитом нагрянул кронпринц Рупрехт, возмущенный необходимостью передать соседям шесть обозов боеприпасов, что грозило ослабить атаку 6-й армии у Нанси. Мольтке не нашел в себе душевных сил отказать Рупрехту. После этого, ввиду почти полного отсутствия связи с командирами северных армий, главнокомандующий решил отправить связного, подполковника Ричарда Хентша, объехать по очереди каждый штаб. Тем самым Мольтке создал самый драматический прецедент делегирования полномочий за всю военную историю.

Таппен, правая рука Мольтке в штабе, часто прибегал к услугам эмиссаров, наделяя их существенной властью. 45-летний Хентш, сын унтер-офицера, изначально записавшийся в саксонскую, а не прусскую армию, прославился блестящим умом и четкостью мысли, однако из-за проблем с желчным пузырем он отличался вспыльчивостью, а еще много курил. Никто не знал точно, какой приказ Мольтке отдал Хентшу в личной беседе, после которой подполковник отбыл на своей машине в сопровождении запасной на непредвиденный случай. Однако можно не сомневаться, что право в случае необходимости проводить передислокацию от имени Мольтке он получил. Не самый привычный способ командования для генерала в разгар величайшей в истории военной кампании, однако именно к нему и прибегнул Мольтке. Хентш выехал из женской школы, где располагалась ставка, 8 сентября в двенадцатом часу дня, когда французы и немцы еще косили друг друга в огромных количествах по всему фронту протяженностью три сотни километров. Мольтке пришлось пережить долгие часы тревожного ожидания вестей от своего эмиссара.

Хентш принял самостоятельное решение посетить штабы всех армий, а не только Бюлова и Клюка. Его несколько беспокоило, что Мольтке не подтвердил свой приказ письменно (о чем он сообщил сопровождающим его младшим офицерам), однако в общем и целом трудностей возникнуть не должно было. Так и вышло. Хентш начал свой объезд с Аргонна. В 4 часа дня он позвонил в Люксембург, докладывая, что по центру фронта и 4-я, и 5-я армии находятся в удовлетворительном состоянии. Точно так же он оценил и 3-ю армию под командованием Гаузена, хотя на самом деле она уже снижала темп после стремительного утреннего прорыва. Гаузен все еще полагал, что вот-вот сомнет фланги Фоша, и в 8 вечера Мольтке получил по телефону соответствующее донесение.

Затем, уже после полуночи, пришло еще одно сообщение от Хентша, на этот раз из штаба 2-й армии Бюлова в Шато-де-Монмор. Эта радиограмма, одна из самых важных на данной войне, была доставлена Мольтке, который все еще сидел за своим рабочим столом. По обыкновению на грани истерики, он писал жене: «Не передать словами тот тяжкий груз ответственности, который лег на мои плечи в последние дни и давит до сих пор. Кошмар нашего нынешнего положения застилает глаза, словно темная пелена, сквозь которую ничего не разглядеть. Весь мир ополчился на нас; похоже, все страны до единой намерены стереть Германию с лица земли».

В 2 часа ночи 9 сентября громом среди ясного неба на Мольтке обрушилось донесение от Хентша, что Бюлов сильно обеспокоен положением своих дел. Правый фланг трещал под напором Франше д’Эспере и Фоша, кроме того, французы сильно превосходили числом 2-ю армию, наличный боевой состав которой сократился с 260 000 человек до 154 000. Вестей от Клюка Бюлов не получал, но сообщил о 30-километровой бреши между 1-й и 2-й армиями. Брешь продолжала увеличиваться, и британцы шли прямо в нее. В разговоре с Хентшем то ли сам Бюлов, то ли кто-то из его подручных употребил слово «шлак», характеризуя незавидную судьбу 2-й армии. Бюлов попросил полковника воспользоваться властью ставки и заставить Клюка подтянуть фланг, чтобы закрыть брешь. Хентш взвешенно и спокойно ответил, что это невозможно, поскольку армия Клюка увязла в бою, да еще развернута в противоположном направлении. И как раз во время разговора пришло донесение, что Модюи прорвался через корпус Эйнема и грозит подойти к Монмираю.

Бюлов был человеком преклонных лет и слабого здоровья, начальник его штаба Отто Лауэнштайн – тоже (в 1916 году он умер от порока сердца). Пять недель огромной ответственности и стрессов сказывались на обоих. Хентш, простой подполковник, сообщил командиру 2-й армии, что по личному распоряжению Мольтке он уполномочен разрешить отступление 1-й и 2-й армиям. Он предложил начать отступление немедленно, чтобы воссоединить войска Клюка и Бюлова у города Фим на реке Вель, в 50 км к востоку, не доходя до Реймса. Бюлов облегченно согласился – с далеко идущими последствиями для сражения и всей войны. Хентш радиографировал Мольтке: «Положение во 2-й армии серьезное, но не отчаянное». После чего отправился спать.

В 5 часов утра 9 сентября Хентш еще раз побеседовал напоследок с подручными Бюлова – уже без самого генерала, который прорыдал всю ночь. Воздушная разведка показывала, что французы стремительно наступают по фронту 2-й армии. Ввиду этих данных утреннее совещание только подтвердило верность принятого накануне решения отходить. Подполковник Хентш поступил благоразумно; иного пути не предвиделось. Однако вмешательство офицера не самого высокого ранга в критический момент войны будет вызывать споры еще целый век.

От Бюлова подполковник направился в Марей, где находился штаб Клюка, – для этого ему пришлось преодолеть 80 км суматошного тыла двух сражающихся армий, где хаос и неразбериху только усугубляли перепуганные беженцы. Донесения Хентша уже успели деморализовать Мольтке и повергнуть в мрачный пессимизм. В очередном письме жене он писал: «Дела плохи. Сражения к востоку от Парижа закончатся не нашей победой… И нам определенно придется заплатить за все, что мы разрушили». В 9:02 войска Бюлова получили приказ начать отступление.

Однако дальше к югу Гаузен продолжал теснить правый фланг Фоша. На рассвете немецкие войска взяли Шато-де-Мондеман, обратив в бегство Марокканский полк; немцы все утро продолжали обстреливать висящий на волоске французский фронт, а также проводить пехотные атаки на высоты, взятие которых повергло бы к их ногам весь район. Союзникам несказанно повезло, что в 50 км к западу удача перешла на их сторону. Ночью прошел сильный ливень. Утром 9 сентября французская пехота, наступающая на Монмирай, сопротивления не встретила. Войска Бюлова исчезли, оставив после себя обычный мусор (в том числе неимоверное количество пустых бутылок – всю дорогу, словно ковер, покрывало битое стекло). Только упущением, свидетельствующим о деморализации и неразберихе в немецких войсках, можно объяснить то, что они не уничтожили мосты через Марну. Наступил переломный, решающий момент Первой мировой войны.

В тот день британская кавалерия, за которой следовал 1-й корпус Хейга, наконец перебралась через Марну – как и 2-й корпус ниже по течению. 9 сентября артиллерист Уильям Эджингтон писал: «Все приободрились, узнав, что вести об отступлении немцев подтверждаются. <…> Днем видели отступление большей части немецкой армии – восхитительное зрелище, колонна за колонной, без счета»^{646}. Попав на усеянную оружием и снаряжением дорогу, Эджингтон с изумлением увидел, что одна из брошенных немцами машин нагружена женским бельем. Полковник кавалерии (и охотник на лис) Дэвид Кэмпбелл, возглавив атаку у Монселя, вернулся сияющий, несмотря на полученный удар немецкой пикой. «Лучшие 15 минут моей жизни!» – воскликнул он радостно.

И хотя британские экспедиционные войска теперь вклинивались в брешь, сэр Джон Френч приказал сделать очередную остановку, чтобы дать войскам выровняться: из Англии прибыло подкрепление, которое должно было встать третьим корпусом рядом с хейговским и смитдорриеновским. Майор Джеффрис из гренадерского полка язвил: «Еле наступаем, да еще немецкий арьергард, судя по остановкам на каждом шагу, успешно нас задерживает»^{647}. 9 сентября до Хейга дошли слухи, что его французские соседи потерпели «сокрушительное поражение», и он стал осторожничать еще больше^{648}.

Высшим британским офицерам не хватало не столько храбрости, сколько хватки, воли и компетентности. Как и их французские коллеги, британские командиры часто проявляли неуместную готовность ринуться под пули. Штабной капитан, видевший, как командир дивизии Эйлмер Хантер-Вестон стоит посреди улицы в Ла-Ферте под градом пуль, бьющих в стену позади него, писал: «Удивительная выдержка. Пожалуй, он даже чересчур храбр для генерала»^{649}. Полковник Восточных ланкаширцев Лемаршан точно так же встал на виду у всех, получив 9 сентября приказ двигаться в атаку, – и упал, сраженный немецкой пулей. Несколько дней спустя полковники сэр Ивлин Брэдфорд (Сифортские горные стрелки) и Генри Биддульф (стрелковая бригада) вместе с капитаном Джимми Браунлоу изучали карту посреди открытой местности. Не успел один из них пробормотать: «Общее наступление», как рядом разорвались два снаряда. Брэдфорд, бывший крикетист из Гэмпширского клуба, погиб мгновенно, а Браунлоу получил тяжелое ранение в голову. Фуражку Биддульфа отбросило взрывной волной на 30 м, но сам он не пострадал. Однако на следующий день ему повезло меньше, и его эвакуировали в тыл с простреленной лодыжкой – шальная пуля одного из Королевских саперов, чистившего винтовку. Однако все это были отдельные непредвиденные стычки, а не организованное сопротивление противника. В британской ставке никто не пытался ускорить продвижение войск. Основной заботой главнокомандующего было не пасть жертвой дальнейших предательств со стороны французов или сюрпризов со стороны немцев.

Тогда же, утром 9 сентября, подполковник Хентш нанес еще один важный визит. До штаба Клюка он доехал по кошмарным запруженным дорогам лишь в половине двенадцатого утра, да еще в какой-то момент его автомобиль обстреляли солдаты ландвера. Повсюду его встречали тревожными вестями, что французы перебрались через Марну и наступают на пятки. Но Клюк и его штаб были полны уверенности (вполне правомерной), что им удалось остановить Манури. Теперь, по словам начальника штаба армии, они готовились разгромить французов окончательно. Левый фланг Манури разваливается, его войска деморализованы и несут большие потери. И тут внезапно возникает эмиссар Мольтке, объявляющий, что Бюлов разбит и отступает, а значит, Клюк должен отступить тоже, иначе он подставит тылы британским экспедиционным войскам. Для пущей убедительности Хентш рассказал, как пробирался через толчею отставших и беженцев, санитарных и интендантских обозов.

Офицеры 1-й армии ответили, что экспедиционные войска их никоим образом не пугают. Один из них говорил позже: «Мы уже знали по опыту, как медлительны британцы». Хентш придерживался иного мнения. И хотя Жоффр еще не подозревал об истинных размерах 50-километрового разрыва между двумя немецкими армиями, офицер немецкого Генштаба счел угрозу смертельной. Пользуясь полномочиями, которыми наделил его Мольтке, он настоял на том, чтобы 1-я армия вышла из сражения с Манури и начала отход к Эне между Суассоном и Компьенем. Начальник штаба Клюка Герман фон Кюль согласился. Один корпус оставили прикрывать тылы от экспедиционных войск и Франше д’Эспере. Хентш отправился в обратный путь в Люксембург и прибыл туда в 12:40 10 сентября. Мольтке тем временем издал собственный приказ об общем отступлении ввиду того, что британцы вот-вот вобьют клин между армиями Бюлова и Клюка, просто-напросто заняв образовавшуюся брешь.

Историки до сих пор теряются в догадках, почему сакраментальная беседа Хентша со штабом 1-й армии, в ходе которой было одобрено решение отступать, состоялась без Клюка, находившегося в каких-нибудь 300 м, на своем командном посту. Очевидно, что ни паника, ни отчаяние участниками этой беседы не владели. Они (в отличие от Мольтке) по-прежнему считали свое стратегическое положение чрезвычайно благоприятным. Перспектива большого охвата на севере развеялась словно дым, однако осталась надежда на решительный прорыв южнее, у Вердена. 9 сентября в Люксембурге кайзер сперва принял в штыки решение Мольтке (точнее, одобренное им решение Хентша) отвести правый фланг немецких войск к Эне. «Нет, нет и нет! И речи быть не может!» – заявил «Верховный». Однако после бурной дискуссии Мольтке отправился диктовать официальный план отступления. Жене он писал смиренно: «Независимо от исхода я должен нести ответственность и разделить судьбу своей страны».

Между тем даже после того, как немцы начали отступать, на фронте Фоша продолжались ожесточенные бои на высотах, где немцы удерживали Шато-де-Мондеман, отражая одну атаку за другой. Подходы к шато были завалены погибшими французами. Но утром 10 сентября одна из дивизий Фоша ринулась в атаку на Фер-Шампенуа через Сент-Гонские болота и сопротивления не встретила. Немцы исчезли. Мондеман был отвоеван после того, как артиллеристы прикатили два орудия, пробившие бреши в стене, окружающей парк, с расстояния 300 м. Хлынув через обвалившуюся кладку, атакующие с изумлением обнаружили в городе лишь трупы противника – и отсюда немцы ушли.

То же самое повторилось на фронте 6-й армии Манури на северо-западе: солнечное утро 10 сентября встретило батарею Поля Линтье под Нантоем неожиданной тишиной, не нарушаемой ни единым выстрелом. «За ночь противник убрался», – сообщил командиру артиллеристов проходящий мимо пехотный полковник. «То есть как?» – не поверил майор. «Вот так. У нас приказ двигаться вперед. <…> Немцы отступают по всему фронту». Офицеры переглянулись с улыбкой. «Это значит…» – «Да, победа!» Линтье писал: «Передаваемая из уст в уста новость наполняла нас ликованием. Победа, победа… когда мы совершенно ее не ожидали!»^{650}

Многие немецкие военные были так же озадачены и возмущены отступлением на Марне, как и британцы, менее трех недель назад отступавшие от Монса. Таппен, главная фигура в штабе Мольтке, заявлял прежде: «Кто сейчас удержится, тот и победитель» – однако именно немецкая армия прервала наступление. Генерал кавалерии Георг Вичура был «раздавлен», боевой дух личного состава «сломлен, кругом растерянные лица». Для одного из полков 3-й армии приказ отступать прозвучал «громом среди ясного неба», и его полковник писал: «Я видел, как у многих по щекам катились слезы». Генерал 1-й гвардейской дивизии Оскар фон Гутьер негодовал: «Они что там, с ума посходили?» Генерал Пауль Флак не верил услышанному: «Такого не может быть… Победа была за нами»^{651}. Именно здесь зарождалось глубочайшее, страстное, на грани истерики ощущение предательства; чувство, что какие-то злые силы украли у Германии победу, принадлежавшую ей по праву. Это ощущение будет еще долго зреть, разрастаясь после 1918 года в душевную травму и затаенную обиду. «Они там, в ставке, совершенно не владеют собой», – презрительно писал кронпринц Рупрехт в своем военном дневнике. По словам баварца Карла Веннингера, в штабе Мольтке 10 сентября царила «могильная тишина. Все ходят на цыпочках… лучше ни с кем не заговаривать и ничего не спрашивать».

11 сентября Мольтке выехал вместе с Таппеном из люксембургского штаба и отправился наносить личные визиты военачальникам. Существенную роль сыграла его встреча с Гаузеном в штабе 3-й армии. Оттуда он позвонил Бюлову и сообщил, что дела плохи: сам Гаузен болен, его армия потеряла 15 000 человек за первые 10 дней сентября, а оставшийся личный состав измотан. Французы наступают настолько стремительно, что грозят обойти 3-ю армию с флангов. Герцог Альбрехт, сражавшийся по левую руку от Гаузена, требовал подмоги, которую саксонец чувствовал себя обязанным предоставить.

Лайонел Теннисон из экспедиционных войск писал в дневнике о слухах, «будто русские идут нам на помощь через Англию, но звучит это неправдоподобно»^{652}. Как ни поразительно, Мольтке тоже поверил этим байкам, и они его растревожили. Он всегда опасался высадки британского десанта в Шлезвиг-Гольштейне. В Бельгии докладывали о десанте британских войск за линией фронта. На самом же деле четыре батальона, высадившиеся в Остенде, почти сразу же вернулись на корабли, оставив позади гору лошадиных трупов – за неимением транспорта для эвакуации несчастных животных их попросту пристреливали. Но Мольтке об истинном положении дел еще не знал. Риском (и без того нежелательным) он был уже сыт по горло. Он намеревался перебросить в Бельгию 10 дивизий с французского фронта и продолжать общее отступление на западе.

Генерал Карл Эйнем в тот день ехал в 3-ю армию, чтобы сменить занемогшего Гаузена. Проезжая через Реймс, он случайно встретил Мольтке, которого нашел «совершенно сломленным». Услышав, как начальник Генштаба причитает «Боже, как могло такое случиться?!», Эйнем взорвался: «Кому это знать, как не вам? Как вы могли засесть в Люксембурге и полностью выпустить бразды правления из рук?»^{653} Мольтке слабо запротестовал, что не мог тащить кайзера через пол-Франции вслед за армией. Эйнем ответил: «Если ваш двоюродный дед мог притащить короля… в Седан, то и вам с кайзером не грех было бы подобраться поближе к фронту, чтобы держать ситуацию в своих руках».

Дальнейшие события нельзя назвать беспорядочным бегством. Немецкие армии отступили на восток, оставляя за собой десятки разоренных французских городов и деревень, чем приводили в ужас и негодование наступающие войска Жоффра. Однако поток военнопленных и трофейных орудий на союзников не обрушился. Немцы быстро наметили позиции, на которых можно будет закрепиться и дать бой – на высотах позади Эны, куда уже отправили саперов, чтобы начинали окапываться. К вечеру 13 сентября кризис, угрожавший армиям Клюка и Бюлова, спал: они благополучно переправились обратно за реку, заняв гряду вдоль Шеман-де-Дам. Франше д’Эспере 14 сентября не послушался Жоффра, требовавшего гнать войска вперед, заявив: «Впереди нас ждет не арьергард, а организованная оборона». Союзники, особенно британцы, вели преследование невыносимо медленно. Боеприпасы у французов были на исходе, войска слишком устали и слишком много вынесли, чтобы двигаться со скоростью, необходимой для того, чтобы превратить триумф Франции в разгром Германии.

Однако пик наступления Мольтке на западе уже прошел. «La bataille de la Marne s’ach`eve une victoire incontestable»^[22], – объявил Жоффр. Начальник кайзеровского военного кабинета генерал Мориц Линкер придерживался того же мнения: «В общем и целом нужно признать, что вся [наша] операция… полностью провалилась. <…> Мольтке совершенно раздавлен случившимся, у него не выдерживают нервы». Один из штабных офицеров писал: «Генерал открыто демонстрировал нервозность, без конца расхаживая туда-сюда по комнате и со свистом выдыхая сквозь стиснутые зубы. <…> Складывалось мнение, что генерал фон Мольтке физически не справляется с поставленной перед ним грандиозной задачей и предоставил начальникам отделов полную свободу действий»^{654}. 14 сентября Линкер сообщил кайзеру, что Мольтке нужно убирать. Начальник Генштаба стал первым из 33 смещенных немецких генералов, хотя его отставку несколько месяцев держали в тайне. Немногие из современников ему сочувствовали, и тем более он не заслуживает сочувствия истории. Мольтке, как никто другой, способствовал развязыванию общеевропейской войны, но, добившись своего, проявил полную неспособность командовать войсками. Он умер в 1916 году в возрасте 68 лет.

Несмотря на то, что прямое вмешательство кайзера в ход военных действий не допускалось, до конца 1916 года он обладал одним важным правом – назначать и увольнять начальника Генерального штаба. В сентябре 1914 кайзер посадил за руль немецкой военной машины своего протеже, прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна. Принимая командование, Фалькенхайн высказался лаконично: «План Шлиффена себя исчерпал, а с ним и разум Мольтке». В этот критический момент немецкие власти предпочитали перекладывать вину за отдельные провалы на плечи конкретных лиц, вместо того чтобы признать: вся государственная военная доктрина, уверенно приведенная в действие каких-нибудь два месяца назад, обернулась катастрофой для их собственной страны и для всего мира. Историк Хью Строн пишет: «Армия винила Клюка за то, что он, ослушавшись приказов, создал разрыв [между собственными войсками и армией Бюлова]; Бюлова – за то, что первым решил отступать; Хентша – за то, что приказал то же самое 1-й армии; Гаузена и кронпринца Рупрехта – за то, что не сумели прорваться и спасти положение, а Мольтке – за то, что не показал себя настоящим полководцем»^{655}.

Вечность назад, 24 августа, администрация одной из школ в провинции Ганновер ввела обычай, который затем переняли по всей Германии. После вестей о крупной победе на суше или на море учителя читали детям патриотическое наставление, а затем распускали по домам на выходной^{656}. Для проигранных битв никакого обычая пока не выработалось. Немецкие власти предпочли делать вид, будто ничего не случилось. Они ничего не сообщили своим австрийским союзникам о событиях на Марне, они обманывали и собственный народ, хотя тот не особенно верил. Вопреки мощной пропаганде в газетах, уверяющей, что немецкие войска сохранили стратегические позиции, мыслящие люди понимали: стране нанесено крупное поражение. Анна Треплин писала мужу на фронт: «Мы точно знаем, что вы отступили на огромное расстояние»^{657}.

Гертруда Шадла мучилась в ожидании новостей от троих братьев, сражавшихся теперь в Бельгии. Ее тревожило, какими они придут с войны: «Какой отпечаток оставит увиденное на поле битвы в сердцах тех, кто вернется?» Наконец 13 сентября она получила письмо от самого младшего брата, Готфрида, которого в семье звали Фридель. Письмо, как он безжалостно признавался, было написано на листке блокнота из ранца погибшего француза, и молодой человек сам с трудом понимал, как уцелел, ежедневно «проходя через сотню опасностей»: «Ты не представляешь, как страшен бешеный артиллерийский огонь, можно только неподвижно лежать и молиться»^{658}.

Решение отступать к Эне до сих пор вызывает много споров. Одни историки (не обязательно немцы) считают, что нервный срыв Мольтке и почти мимоходом сделанная Хентшем Клюку и Бюлову отмашка к отступлению отняла у кайзера победу, до которой было рукой подать, и что немцы сохранили преимущество на Марнском фронте, однако командованию не хватило решимости и единодушия им воспользоваться. Маловероятно, что когда-нибудь поднимется завеса тайны над важными подробностями, повлиявшими на решения, принятые Германией 8–12 сентября. Хотя некоторые немецкие части явно одерживали верх над французами, и Фош, и Манури находились буквально в шаге от поражения.

Однако подавляющее большинство источников свидетельствует, что французы сумели упорными боями остановить немцев. Некоторые части армии Клюка промаршировали 600 км с 17 августа по 12 сентября и сражались девять дней без передышки. Клюк и Бюлов заняли невыгодные позиции, и их теснила мощная и хорошо организованная 5-я армия Франше д’Эспере. Жоффр своей железной рукой добился численного превосходства над правым флангом немцев, которым его подчиненные умело воспользовались. Французские армии, сражавшиеся южнее, разыграли свою партию с честью, удержав фронт под жестоким натиском противника, пока северные войска отвоевывали победу.

Последним просчетом немцев в начале сентября была ночная штыковая атака 10-го, предпринятая почти сотней тысяч резервистов 5-й армии кронпринца у Во-Мари к северу от Сент-Мену. Сперва Мольтке дал согласие на эту операцию, затем – обеспокоенный числом потерь среди осаждающих Нанси – пошел на попятный. Тогда Вильгельм пригрозил начальнику Генштаба пожаловаться своему отцу-кайзеру, и Мольтке пришлось санкционировать атаку. Она обернулась катастрофой. Атакующим не удалось прорваться, и французская артиллерия – «черные мясники» – безжалостно перемолола плотные ряды пехоты. В 7:45 французы пошли в контрнаступление, отбросив рассыпавшихся, паникующих немцев назад. Некоторые части потеряли до 40 % офицерского состава. Вечером генерал Морис Саррай доложил Жоффру односложно: «Положение удовлетворительное». Выше много говорилось о трагических просчетах французов в первые недели войны, однако немцы ненамного от них отстали, о чем свидетельствовала и эта атака. Нелестно характеризует немецкое командование и то, что кронпринц Вильгельм, бодрясь, заверял Мольтке, будто операция 10 сентября «прошла успешно».

Вопреки мнению апологетов немецкой армии Марна представляла собой не только просчет Мольтке (которому пришлось посмотреть правде в глаза), но и историческую победу французов, сбивших с немцев спесь. Французам удалось воспользоваться преимуществом воевать на родной земле: у них лучше была налажена связь и короче маршруты снабжения, чем у немцев, которые воевали на чужбине. Система командного руководства у французов тоже отличалась большей слаженностью, чем немецкая. Если бы Жоффра уволили 25 августа (по заслугам, учитывая катастрофический провал «Плана XVII» и страшные потери, которые он за собой повлек), он остался бы одним из величайших неудачников в военной истории. Однако впоследствии он доказал, что, как еж из книги сэра Исайи Берлина, знает одну очень важную вещь. Сосредоточивая войска у Марны, главнокомандующий сделал рискованную ставку – и риск оправдался. Проявленная Жоффром воля восторжествовала над малодушием Мольтке. И последствия этого триумфа для судьбы Европы в 1914 году трудно переоценить. Под стать главнокомандующему действовали и войска, проявившие мужество в тот момент, когда отчаяние было бы простительно.

Некоторые историки доказывают, что Бюлов пережил менее понятный, но более серьезный в плане последствий нервный срыв, чем Мольтке. Однако они упускают из вида, что к 9 сентября командующий 2-й армией уже терпел поражение от Франше д’Эспере. Что касается Клюка, если он считал вмешательство Мольтке (точнее, Хентша) неоправданным, почему не воспротивился и не оспорил, как оспаривал не одно распоряжение из ставки до тех пор? Вероятнее всего, он тоже втайне сознавал, что немецкие войска на западе исчерпали свои стратегические и тактические возможности. Клюк и его коллеги ни на секунду не допускали мысли, что принятые ими 9 сентября решения приведут к поражению в войне. Они лишь признавали необходимость отступить и перегруппироваться.

Однако союзники не смогли воспользоваться замешательством врага и сокрушить его окончательно, поскольку после августовских разгромов им не хватало ни сил, ни средств. Британские экспедиционные войска могли бы многого добиться, тесня отступающих немцев, однако они этого делать не стали. За все Марнское сражение британцы потеряли лишь 1701 человека – меньше, чем некоторые французские бригады. Будь на то единоличная воля британского главнокомандующего, они не сражались бы вовсе. Участие в контрнаступлении было заслугой Асквита и Китченера, а не сэра Джона Френча. Маловероятно, впрочем, что более энергичные действия британцев помогли бы Жоффру превратить свою победу в окончательное поражение Германии, однако они наверняка увеличили бы нанесенный врагу урон (особенно по части военнопленных) и осложнили бы отступление Клюка и Бюлова.

После долгих недель уныния и страхов за исход войны победа на Марне вызвала всплеск ликования в стане союзников. Сэр Эдуард Грей писал коллеге из правительства 14 сентября: «Новости с фронта настолько хороши, что даже не верится»^{659}. Лейтенант Шарль де Голль, как и многие, тешил себя иллюзиями, что наступление на Марне станет решающим ударом этой войны: «Враг не сможет остановить наше преследование… нам достанется вся слава победы над противником, который считал себя несокрушимым, и это без жизненно необходимой, казалось бы, помощи русских»^{660}. Другие военные высказывались осторожнее. Эдуард Кердеве, хоть и обрадовался известию, что немцы оставили лежащее на пути их части селение, к бурным восторгам не присоединился: «Было бы замечательно, если бы удалось освободить Францию так быстро… но я скептически смотрю на своих однополчан, которые уже видят себя на берегах Рейна. Мне известна немецкая организованность, их неиссякаемые запасы сил и впечатляющие арсеналы. Одолеть их будет нелегко. Товарищи подтрунивают над моими сомнениями, но они не знают Германию – ее доблесть и прусскую организованность»^{661}.

Однако у владеющих ситуацией немцев не вызывало сомнений, что шансы на быструю развязку упущены. В Морском департаменте Альберт Хопман заламывал руки. «Общее положение дел крайне неблагоприятное», – писал он, виня в сложившейся ситуации «огрехи прошлых лет». Хопман порицал правительство за слабость и нехватку сильных личностей: «Наша система не сумела привнести силу и ум в первые ряды правительства и государственных деятелей. <…> Это печально, очень печально, бедная Германия»^{662}. Несколько дней спустя он называл войну «невероятной глупостью» ответственных за внешнюю политику страны^{663}. Единственное утешение Хопман видел в «духе народа. Его можно поддержать лишь масштабными демократическими уступками. В противном случае нас ждет революция, и династия [Гогенцоллернов] падет. Маловероятно, что нашим политикам хватит ума [сыграть на опережение]».

Франция тем временем вздохнула с облегчением. 15 сентября Эдуард Веллан писал в l’Humanit'e: «Начало уничтожению прусского империализма положено. Оно совпадает с началом решительной победы союзных армий». Выражение «марнское чудо» ввел в декабре Морис Баррес, назвав сражение «вечным французским чудом, чудом Жанны д’Арк, святой покровительницы Франции». В это время католическая церковь во Франции призывала к религиозному возрождению, и, вторя Барресу, один священнослужитель выпустил буклеты с заголовком «Марнское чудо». Военные же, что неудивительно, смотрели на сентябрьские события более трезвым и осторожным взглядом. Полковник по фамилии Дефонтен писал 25 сентября: «Мы пережили самый тяжкий этап войны – физическое истощение, нехватку припасов, невосполнимые потери офицерского состава»^{664}.

После 1918 года Марна подкрепила придуманную немецкой армией концепцию «удара в спину». Официальная история гласила: «Масштабная историческая битва на Урке и Марне была остановлена искусственно! Правый фланг немецких войск отступил, отказавшись от почти завоеванной победы!»^{665} Людендорф писал в 1934 году: «Армия не была разбита на Марне в 1914 году. Она была победительницей»^{666}. Это вымысел. Миф о немецкой несокрушимости был развенчан, и французская армия восстала из пепла поражения. Войска Жоффра воспряли духом, перейдя в наступление и отвоевывая у захватчиков драгоценные километры французской земли. Капитан Плье де Дис попал как-то на ночлег к нелюдимой старухе, у которой недавно стояли немцы. Ложась в кровать, де Дис задумался на секунду, меняла ли хозяйка постельное белье после их ухода, но потом пожал плечами: «Что за вопрос для солдата в разгар войны… Буду спать, ни о чем не думая»^{667}.

2. «Пат в нашу пользу»

Немцы организованно отступили от Марны и умело выбрали позиции, позволяющие закрепиться. Мольтке в последних значимых приказах перед тем, как сдать командование, велел армиям к югу от Реймса прекратить атаку – особенно в районе Вердена и у Нанси – и окапываться. Таким образом, появилась возможность задействовать войска в новых операциях, в частности, на просторах западной Бельгии и северной Франции, куда еще не ступал немецкий сапог. 14 сентября начальник Генштаба получил приказ кайзера сказаться больным, и, поскольку от немецкого народа новость о смещении Мольтке скрывалась, он еще не одну неделю просидел в ставке, покинув ее лишь для бесславной операции на Антверпенском фронте.

Фалькенхайн, принявший от Мольтке оперативное командование, в свои 53 был моложе всех остальных командиров армий. Этот холодный, нелюдимый гвардеец был, в отличие от Людендорфа, симпатичен кайзеру. Смекалка и проницательность (он входил в число тех, кто с самого начала предсказывал, что война затянется) сочетались в нем с некоторой нерешительностью. Отдавая всего себя военному делу, он мало спал и часто совещался с командирами корпусов в предрассветные часы, а кроме того был человеком одиноким и крайне скрытным. Обладая куда большей твердостью духа, чем Мольтке, за последующие два года на посту главного немецкого военачальника Фалькенхайн проявил немалый талант. Однако и ему пришлось столкнуться с теми же неразрешимыми проблемами, что и предшественнику. Генерал Герхард Таппен, разработчик вторжения немецких войск во Францию, остался начальником оперативного отдела, а значит, о смене стратегии речь не шла. Поначалу Фалькенхайн отказывался считать вынужденное отступление на Марне непоправимым. Его непосредственной задачей было твердой рукой наладить взаимодействие между командирами армий – то есть исправить досадные просчеты Мольтке.

Отношения с Таппеном у него не сложились почти сразу. Новый начальник Генштаба выступал за отказ от доктрины большого охвата, намереваясь перебросить войска в Бельгию, чтобы обойти союзников с оголенного фланга, рядом с которым оставалось 300 км открытого пространства. Таппен же хотел возобновить атаку по центру, между Суассоном и Реймсом. Вскоре верх одержал начальник оперативного командования – отчасти потому, что для переброски войск через фронт не хватало железнодорожных линий: большинство из них шли с востока на запад, а не с севера на юг, тогда как на бельгийских железных дорогах царил хаос из-за постоянных диверсий. В результате немцы ограничились рядом атак – плохо спланированных, затратных и безуспешных.

Союзники тем временем пытались обратить победу на Марне в стратегический триумф, проведя в 40 км к северу от предыдущего плацдарма серию сражений длиной в месяц, которые вошли в историю как Битва на Эне. Неторопливая Эна протекает в долине, за которой круто вздымаются 100-метровые лесистые холмы. За холмами лежат поля, вдоль которых проходит дорога около 33 км длиной, известная как Шеман-де-Дам (Дамская дорога). Название свое она получила в честь дочерей Людовика XV Аделаиды и Виктории, которые ездили по ней в гости к графине Нарбоннской в Шато-де-ла-Бов.

В ходе наступления некоторые французы, если верить презрительному отзыву Эдуарда Кердеве, прихватывали «вульгарные трофеи с мертвых тел немцев, покрытых коростой крови и грязи… набивали мешки немецкими шинелями и шлемами, которые все равно не смогут носить». Однажды вечером в сентябре сержант из части Кердеве приволок вражеского солдата, пролежавшего пять дней под открытым небом с переломом бедра. «Мы содрогаемся от ужаса при мысли о муках этих раненых, которые не могут укрыться ни от дневной жары, ни от ночного холода, ни от дождя. Этот бедняга отдал спасителю свои медали, пуговицы и предлагал денег».

Восточнее лежали окружающие Реймс холмы и леса Аргонна, где сражалась 5-я армия Франше д’Эспере. Она продвигалась от Марны не быстрее британцев, однако ее медлительность оправдывали перенесенные в прошлом месяце испытания. Заняв Реймс, 5-я армия весь сентябрь и даже часть октября продолжала наступать – маленькими шагами, но с большими потерями. С 17 по 19 сентября немцы обстреливали город, серьезно повредив собор. Этот вандализм возмутил и растревожил французскую столицу: парижане уверились, что в случае попадания их города под обстрел немецкой артиллерии осквернены будут и Лувр, и Дом инвалидов, и Нотр-Дам, и другие сокровища. Вряд ли их страхи можно назвать необоснованными.

Всю вторую неделю сентября британцы продолжали медленно двигаться на север между армиями Манури и Франше д’Эспере под проливными дождями, почти не встречая сопротивления. «Как я и боялся, – писал Александр Джонстон 11 сентября, – мы дали немцам убраться почти без потерь. <…> Хотя на самом деле, конечно, должны были измотать противника как можно больше». Однако основная часть экспедиционных войск поддалась оптимистическому порыву. 13 сентября капитан Гарри Диллон из Оксфордширско-Букингемширского полка писал домой: «Все идет хорошо, с немцами, думаю, покончено. Вчера после ночевки под дождем мы с ними столкнулись. Попали под довольно сильный винтовочный огонь, но пострадавших нет, захватили 116 пленных, в том числе 5 офицеров. <…> Меня это предприятие никоим образом не утомляет, разве что долгими маршами, вечной сыростью, недосыпанием и т. д.»^{668}.

Однако, когда британцы уже подходили к Эне, только что сформированная 7-я немецкая армия поспешила заполнить разрыв между Клюком и Бюловом. Часть подкреплений форсировали реку, закончив занимать позиции за несколько минут до прибытия британцев. 7-й резервный корпус немцев преодолел 65 км, чтобы опередить авангард сэра Джона Френча. 13 сентября начался месяц кровопролитных боев, в которых союзники пытались прорваться на Шеман-де-Дам. Войска Жоффра к северу и востоку от Реймса тоже вносили свою лепту, однако основное внимание сосредоточилось на операциях в британском секторе, поскольку предполагалось (возможно, ошибочно), что именно там сложились наиболее благоприятные возможности для прорыва немецкого фронта, если переправиться через реку, взять гряду и двинуться по лежащей за ней открытой местности. «Оглядываясь назад, – писал Луис Спирс, – я исполняюсь глубочайшей благодарности за то, что никто из смотревших на другой берег Эны… не имел ни малейшего представления о том, что их там ждет. У них не вставали перед глазами страшные картины утонувших в грязи траншей… и долгие годы мытарств»^{669}.

Первая переправа британцев прошла наиболее успешно. Вечером 12 сентября 11-я пехотная бригада расквартировалась в Сетмоне, утомленная 24-километровым переходом и промокшая до нитки под нескончаемым дождем. Однако отдохнуть удалось лишь два часа – потом всех подняли, велели натянуть задубевшую, мокрую амуницию и погнали дальше. Как выяснил командир бригады Элмер Хантер-Вестон, немцы не сумели толком разрушить мост через Эну у Венизеля, в нескольких километрах дальше по маршруту. Пролет треснул, но не раскололся, и разведгруппа доложила, что, соблюдая осторожность, по нему можно пройти.

Хантер-Вестон с настойчивостью, нетипичной для командиров экспедиционных войск той осенью, требовал, чтобы бригада переправилась немедленно, воспользовавшись темнотой. Штабной офицер Лайонел Теннисон отзывался о командире бригады так: «Как человек он мне – и остальным – не особенно нравится. Много суетится, склонен терять голову и не отличается компетентностью»^{670}. Однако той ночью у Эны Хантер-Вестон в кои-то веки сработал оперативно. В 2 часа ночи колонной по одному с 5-метровыми интервалами пехота начала осторожно перебираться через шаткое сооружение, ориентируясь лишь на прикрытый колпаком фонарь на восточном берегу. Поврежденные металлические опоры моста шатались и тряслись под неуверенными шагами солдат, ступавших в 20 м над водой. Через час батальоны уже хлюпали по заливным лугам у подножия гряды на северном берегу. Солдаты не ели целые сутки, продрогли и промокли насквозь – по-настоящему непромокаемой одежды в британских экспедиционных войсках не было ни у кого. Однако, поскольку до рассвета оставалось меньше трех часов, Хантер-Вестон снова проявил железную волю, настояв, чтобы изможденная пехота выбралась на возвышенность. И его упорство было вознаграждено: на рассвете сомерсетсцы, гэмпширцы и стрелковая бригада застали врасплох немецкие караулы, которые со всех ног кинулись к своим.

Новоприбывшие части окопались на бровке гряды. И пусть выше по склону над ними нависали укрепленные немецкие позиции, по крайней мере они перебрались на противоположный берег. Официальная британская история отпускает едкий комментарий: «Если бы другие дивизии проявили такую же расторопность – и им не пришлось столько маршировать накануне, – сражение 13 сентября могло бы закончиться совсем по-другому». Другими словами, остальные части экспедиционных войск подходили к Эне так же неторопливо, как отходили от Марны, не предпринимая серьезных попыток перебраться на другой берег до рассвета 13 сентября, когда на десятке переправ завязались бои. Немцы расположили за гребнем гряды внушительную батарею тяжелых орудий и мортир. Их наблюдатели с вершины видели каждое движение британцев и поливали долину огнем. Британский артиллерийский офицер свидетельствовал печально: «Наступление продвигалось слишком медленно, позволив немцам подготовить укрепленные оборонительные позиции… с которых нам их выбить не удалось»^{671}.

У Бур-и-Комена переправу британской кавалерии разметал пулемет: лорд Джеральд Фицджеральд из 4-го драгунского полка, женившийся 33 дня назад, получил пулю в лоб. Пехота перебралась на северный берег Эны через акведук, который немцы не смогли уничтожить, однако стоило британцам занять селение Бур, как на него обрушился град снарядов. Саперы, пытавшиеся навести понтонный мост, гибли под ударами артиллерии и пулями снайперов. В один из плотов угодил снаряд, сбросив в воду десяток мгновенно погибших солдат. Трое храбрецов, раздевшись догола, бросились с берега за плотом под градом бьющих по воде пуль. Одного застрелили, но остальные сумели забраться на борт и направить неуклюжий плот к берегу, спасая распластавшихся на нем пятерых раненых саперов.

За селением Песси Западно-суррейский полк потерял сотню человек на переправе под огнем. У Понтарси тысячи пехотинцев переправились на восточный берег по другому наполовину разрушенному мосту, однако артиллерийские залпы (и дождь) не стихали ни на секунду. У Вайи десятки французов получили ранения, перебегая через дощатый мост, по которому немцы били с двух направлений. У Мисси саперы мучились в темноте все предрассветные часы 14 сентября, переправляя лошадей через реку на плотах. «Это был ужас… потому что берега круто уходили вверх, а течение там довольно сильное», – писал лейтенант Джимми Давенпорт из Бедфордширского полка^{672}. Его однополчанин майор Сингер, отталкивая плот, поскользнулся и упал в воду, удержавшись за край в нескольких сантиметрах от лошадиных копыт. На полпути лошадь начала брыкаться, и несчастному майору пришлось судорожно уворачиваться, чтобы не получить копытом по голове. Несколько лошадей прыгнули в реку, и их удалось поймать лишь несколько часов спустя.

К утру 14 сентября тысячи британцев обосновались на северном берегу Эны – однако состояние их было плачевно. Промокшие до нитки, обессиленные, многие давно не евшие, они закрепились на позициях сразу над лесом, росшим вдоль Шеман-де-Дам. На каждом участке они оказывались на виду у немцев на открытой в восточном направлении местности, забиравшей чуть вверх. В последующие дни британцы силились захватить гряду, а немцы раз за разом пытались отогнать их назад к реке. Обе стороны потерпели неудачу и понесли тяжелые потери. Ненастная погода угнетала. Однако боевой дух упал бы еще сильнее, если бы воюющие армии знали, что фронт вдоль Шеман-де-Дам останется почти неизменным на протяжении четырех лет, все это время отнимая бессчетные жизни.

Рядовой Чарльз Маккензи из полка Шотландских горцев Камерона писал после ранения в обе ноги 14 сентября: «Ужасная картина открывается – сплошные груды тел и реки крови. Мы потеряли многих… осталось лишь 300 человек из 1400»^{673}. Колдстримовцы и Шотландская гвардия тоже понесли тяжелые потери. Коннахтские рейнджеры, переправившись через Эну у Пон-д’Арси ночью 13 сентября, оказались в селении Супир, где располагался изысканный особняк Гастона Кальметта, редактора Le Figaro, убитого мадам Кайо. Приказа двигаться той же ночью дальше у них не было, однако их командир майор Уильям Сарсфилд, проявив неожиданную инициативу, решил: раз уж им все равно придется занимать высоту, лучше не откладывать дело в долгий ящик. Он повел своих рейнджеров через лес по петляющей тропинке, которая в конце концов вышла на открытую местность у большой фермы под названием «Двор Супира». Там они обосновались в ожидании рассвета. В 9:45 под неизменным ливнем подоспел 2-й гренадерский полк, не подозревающий, что ирландцы их опередили. В это же время немцы предприняли мощную атаку на ферму, вынудив оба полка упорно держать оборону под градом пуль, без карт и слабо представляя, кто где находится. Беспорядочный бой еще долго кипел в окрестностях фермы, выплескиваясь в окружающие леса.

Гренадер Гай Харкорт-Вернон писал: «В большом количестве подбираем Коннахтских рейнджеров, “отступающих” в беспорядке; утверждают, что их полк отрезали в результате засады, и майор скомандовал отход. Прихватываем их с собой. Встречаем толпы таких же оторвавшихся, как наши… Достаточно кому-то впасть в панику, и все перестреляют друг друга. Это самое худшее в таких лесных боях, ничего не видно и никто не командует. Слышу стрельбу справа, останавливаюсь, чтобы подошли поближе – они ужасно отстали от своих. Внезапно вижу впереди серую форму, стреляю и почти сразу же получаю пулю сам»^{674}. Харкорт-Вернон был ранен в пах, ненадолго попал в плен, затем освобожден и час спустя отправлен в госпиталь, когда немцев оттеснили обратно.

Это был день отчаянных локальных схваток в десятке мест, атак и контратак. Немецкие снайперы, притаившиеся на деревьях, обрывали жизни одну за другой. На подмогу прибыли сперва колдстримовцы, затем ирландские гвардейцы. Четыре батальона провели в случайных сражениях весь день, не имея четкого представления о происходящем, за исключением того, что во врага нужно стрелять, где бы он ни появился. В какой-то момент, когда гренадеры пошли в атаку, две сотни немцев, залегших на поле к северу от фермы, внезапно вскочили и двинулись вперед с поднятыми руками, размахивая белым флагом. Когда британские солдаты принялись конвоировать их как пленных, другая вражеская пехотная часть начала без разбора палить по всем сразу. Джордж Джеффрис из гренадерского полка писал: «Не верю, что это была намеренная уловка со стороны немцев. Их передний край действительно выдохся и собрался сдаваться, тем более что у них почти не осталось боеприпасов. Арьергард же сдаваться не намеревался и открыл огонь, увидев подходящую мишень. Даже не представлял, каким хорошим укрытием может быть картофельное поле для лежащего человека – они притаились там невидимые, словно куропатки».

Сражение у Супира шло без генеральского командования – батальоны и роты действовали кто во что горазд. Потери среди офицеров вводили войска в ступор. В гвардейских полках, гордых своими аристократами, голубая кровь лилась рекой: когда лорд Гернси остановился поговорить с лордом Артуром Хеем, обоих сразили пули, выпущенные одним и тем же метким немецким стрелком. Коннахтские рейнджеры потеряли 250 человек, гренадеры – 120, колдстримовцы – 178. Молодой рядовой гренадер по фамилии Парсонс собрал 12 солдат, отставших от другого батальона, лишившихся офицеров (даже унтеров не осталось), и весь день вполне успешно ими командовал – заслужив повышение в звании и упоминание в рапортах. Однако Парсонс, как и многие другие, погибнет в ближайшие недели.

Вечером гвардейцы окопались, а на селение Супир, в 800 м вниз по холму, где расквартировались британцы, тем временем сыпались снаряды. Об этой ночи Джеффрис писал: «Я пытался заснуть, но было слишком холодно, и еще мешали крики раненых немцев… постоянно зовущих: “Kamerad!” – никогда прежде не сознавал в полной мере значение слов “смердят, гноятся раны мои”^[23]. Неперевязанные раны действительно жутко смердят и гноятся!»^{675} Когда один из коннахтских рейнджеров предложил Джеффрису чашку чая, майор хотел было отказаться, не желая принимать чай из рук участника позорного отступления коннахтцев, однако жажда пересилила.

Бои у Кур-де-Супира, а с ними и потери продолжались еще не один день. Немцы предпринимали крупные атаки, захватывая новые позиции, с которых их приходилось выбивать. Каждая схватка уносила жизни, и британцы тоже не особенно продвигались. Днем 16 сентября немецкий снаряд угодил в карьер, на краю которого развернулась гренадерская рота (в самом карьере лежали раненые британцы). Больше половины гренадеров – 59 человек – погибли на месте, и с ними 11 человек из других частей и единственный на всю позицию военный врач – доктор Хагган, знаменитый шотландский регбист международного уровня. Однако классовые различия сохранялись даже после смерти. Рядовым британцам и немцам, над которыми Джордж Джеффрис читал погребальную молитву при свете фонарика, предназначалась общая могила на перекрестке дорог, тогда как тела павших британских офицеров переносились к подножию холма, чтобы позже быть похороненными на церковном погосте Супира^{676}.

Капитан Лайонел Терстон из Оксфордширско-Букингемширского полка, тоже участвовавший в боях у Супира, писал родным 20 сентября: «Неделю назад… мы столкнулись с засевшими на укрепленных позициях немцами и с тех пор не сдвинулись ни на дюйм, это сущий АД. <…> Кругом настоящая бойня, два дня назад сгорели заживо 150 быков, всех коров перестреляли, а вчера из оставшихся пяти свиней спаслись лишь две»^{677}. Капитана Росслина Ивли убило снарядом, когда он опрометчиво высунулся из укрытия, чтобы добить раненую свинью. В заключение Терстон брезгливо замечал: «В 700 м от наших траншей лежат около 500 убитых немцев, и, по-моему, пора что-то предпринять, потому что они там уже четыре дня».

Бернард Гордон-Леннокс писал: «Весь день на нас сыплются снаряды. <…> Из траншей неплохо видно немецкие позиции, а еще заметно, что они окапываются, как черти, но их орудия никак не разглядеть. Весь день над нами рвется шрапнель, осыпая нас осколками. Прибыли Ма [Джеффрис] и толстый коротышка доктор Хауэлл. Хауэлл говорит, что прекращает “выходы на прогулки”»^{678}. Кто-то из британских артиллеристов подсчитал меркантильно, что дневной обстрел их сектора обошелся немцам в 35 000 фунтов в пересчете на стоимость снарядов. Новый командир гренадеров Уилфрид Абель-Смит писал жене: «Личный состав великолепный, но я думаю, их умение плевать на опасность в основном зиждется на типично британской твердолобости. Похоже, они просто не осознают опасность, и это великое благо, помогающее им стоять тверже скалы, когда чувствительные иностранцы попросту ломаются. Но все равно видно, что они устали»^{679}.

Несмотря на то, что именно Супиру досталась печальная слава побоища, измотавшего британцев и выпившего много крови, похожие испытания выпадали на долю экспедиционных войск на всем протяжении Шеман-де-Дам, равно как и французам по правую руку от них. Особенно не повезло сахарной фабрике в Серни. Часть полков пострадала гораздо сильнее других. С 15 по 17 сентября Северо-ланкаширский полк, атаковавший Труайон, потерял девять офицеров убитыми и пять ранеными, не считая пяти сотен личного состава. В одной роте из 200 человек, переправившихся через Эну, осталось всего 25 (и двое офицеров). 20 сентября западных йоркширцев обошли с флангов в небольшом бесславном бою, заставив основную часть батальона сдаться. Немцы несли сравнимые потери. Фендрик Эрнст Ноппер записал 23 сентября, что его рота сократилась с 200 человек до 74: «Майор Цеппелин хотел застрелиться, услышав эти цифры»^{680}.

Сражавшиеся на Эне считали, что им приходится куда труднее, чем при Монсе и Ле-Като, поскольку бои сильно затянулись. На Шеман-де-Дам им пришлось осваивать новый порядок боевых действий, когда операции растягивались и сражения длились неделями без передышки и решительного перевеса. Иногда обстрелы продолжались часами, и снаряды сыпались на позицию с секундными интервалами. Раненый в сентябре немецкий офицер заметил пророчески, что «в этой войне последнее слово будет за артиллерией»^{681}. Обитатели траншей превратились в глиняных монстров: о такой роскоши, как ванна, все давно забыли; брились немногие даже среди офицеров, и большинство солдат британских экспедиционных войск не переодевались с самого Монса.

Характер сражений менялся по мере усвоения одного простого принципа: хочешь выжить – стань невидимым. Подтягивающихся к полю боя у Эны поражало его безлюдье, нарушавшееся лишь во время атаки. Только по треску выстрелов, свисту пуль и грохоту разрывов можно было понять, что идет сражение. Ночью все дружно проклинали какого-нибудь нервного солдатика, который своим выстрелом вызывал шквальный ответный огонь по всему фронту. Хейг заявил 14 сентября, что «на некоторые полки 3-й дивизии, которым так сильно досталось при Монсе и Ле-Като, уже нельзя рассчитывать»^{682}. 20 сентября он описывал бегство западных йоркширцев, которых пришлось насильно останавливать и снова гнать вперед с помощью драгун^{683}.

Между тем газета The Times писала 22 сентября: «“Сдаются ли немцы?” – вот какой вопрос застыл у всех на устах». Нет, они и не думали сдаваться. Когда Джулиан Гренфелл с ненавистью смотрел на пленного немецкого офицера и нескольких рядовых, думая о том, скольких британцев они перебили, немец взглянул ему в лицо и отдал честь. Гренфелл устыдился своей ненависти: «Никогда не видел человека столь гордого, целеустремленного, бравого и уверенного в себе в такой позорный для него момент. И мне стало очень стыдно за себя». Капитан Джон Макриди из Бедфордского полка писал:

«Мы не знали тогда, но это было начало окопной войны. <…> Разумеется еще не было проволоки, и траншеи далеко отстояли друг от друга, а полоса между ними простреливалась. Разведка выходила каждую ночь, до линии фронта бошей и обратно. Многих наших перебили снайперы, так много, что у Алласона в одном из передовых взводов днем просто некому было продвигаться. Боевой дух определенно упал. <…> Тем временем потеплело, смрад от мертвых тел в лесу стоял страшный, и наши, и немцы гибли иногда в таких местах, где и не отыщешь. Туши лошадей и прочего скота и того хуже. Мало-помалу мы их хороним, но закопать раздувшуюся втрое корову – дело небыстрое»^{684}.

В среднем британцы теряли на Эне до 2000 человек в день. Один из участников сражений отмечал: «Войска начинают падать духом, поскольку немецкая армия показала свое превосходство. <…> В войне 1870 года немцы удерживали эти же позиции и разбили французов»^{685}. Унтер-офицер немецкой артиллерии Вильгельм Кайзен писал 2 октября: «Я наблюдал атаки, при виде которых наши качали головой, не веря, что возможно такое безрассудство. Даже английские офицеры понимают, что атака на укрепленные позиции фронтом в 600–800 м – это напрасная трата человеческих жизней»^{686}. Он утверждал, что пехота шла в наступление, сверх меры навьюченная снаряжением, замедлявшим ее шаг, и с негодованием описывал повторяющуюся из раза в раз жуткую картину: «Сперва мы целый день обстреливаем снарядами селение, пока не сровняем все с землей. После этого пехота идет в штыковую атаку, и начинается кровавая битва. Я видел, как несколько баварцев, скинув мундиры и оставшись в одних сорочках, крушили все вокруг прикладами винтовок. Затем подключается вражеская артиллерия, и все заволакивает непроницаемая пелена дыма и огня. Повезет тому, кто выберется оттуда невредимым».

Несколько месяцев спустя, когда письма с фронта уже подвергались цензуре, послание Кайзена не попало бы по назначению, поскольку, по его словам, потери среди пехоты были настолько катастрофичны, что соседние полки просто исчезли бы без подкрепления. Один из молодых лейтенантов через считаные минуты после прикомандирования к батарее самого Кайзена рухнул замертво от попавшего в спину осколка снаряда. Боеприпасы довоенного изготовления закончились, и всем воюющим армиям приходилось теперь полагаться на произведенные ускоренным порядком изделия военного времени, уступающие прежним в точности и надежности. «Немецкая храбрость граничит с откровенной глупостью, – писал другу в Алабаме капитан Эрнест Шеперд из экспедиционных войск (когда-то, даром что британец, состоявший в Алабамской национальной гвардии). – Представь себе тысячу человек, собранных в полковое звено… твердой поступью идущих на траншеи, где сидят лучшие в мире стрелки. <…> Весьма прискорбная практика, прежде не применявшаяся»^{687}. На самом деле, конечно, такое применялось и раньше – на Гражданской войне в США, что Шеперду следовало бы знать как никому другому. Однако в коллективном британском сознании прецедент не отложился.

Мало у кого еще осталась такая же способность кичиться, как у немецкого солдата, писавшего домой 4 октября: «Англичан здесь не принимают всерьез. <…> Видели бы вы, как они драпают. <…> Мы лупим по ним прямой наводкой под взрывы хохота, с расстояния в 1200–1300 м, и они валятся штабелями»^{688}. Точно так же валились и немцы. 21 сентября доктор Лоренц Треплин сообщил жене, что от полка осталась лишь треть; шесть офицеров убиты, еще 30 ранены: «Ужасно, как затягивается современная война»^{689}. К этому моменту лишь единицы (в любой из армий) шли на фронт с августовскими иллюзиями. Немецкий солдат Крестен Андресен, один из обреченных на смерть, писал в дневнике 28 сентября: «Мы так зачерствели, что идем на войну без слез и без страха, но все мы знаем, что наш путь лежит в адские врата. Однако окаменевшее сердце бьется не так, как ему хотелось бы. Мы уже не похожи на себя. Мы больше не люди, мы вымуштрованные автоматы, которые действуют не раздумывая. Боже, если бы мы только могли снова стать людьми!»^{690}

Сражение на Эне официально закончилось 16 октября, когда британские экспедиционные войска сдали позиции французским войскам. Бои продолжительностью месяц на долгие годы стали предметом жарких споров, не утихавших и после войны. Упустили ли войска сэра Джона Френча величайшую возможность, промешкав при продвижении к Эне, переправе и боях за рекой? Можно ли было прорваться, сосредоточив войска на более узком участке фронта, вместо того чтобы переправляться через Эну в десятке мест? С самого начала Марнского сражения британцы двигались позорно медленно, хотя почти не встречали сопротивления. Они не пытались теснить отступающих немцев, предоставив им возможность занять выгодные позиции на Эне и спокойно пристрелять орудия, чтобы затем нанести удар по союзным войскам во время переправы и попыток продвинуться дальше.

Возможно, усилив натиск и увеличив скорость продвижения, британцы действительно смогли бы достичь восточного берега с меньшими потерями и затратами сил. И все же крайне маловероятно, что они упустили важную стратегическую возможность. На Марне немецкую армию загнали в ловушку, однако не разбили. Пока британцы ползли к гряде, немцы поспешно гнали к Шеман-де-Дам подкрепление. Сосредоточенная в долине британская полевая артиллерия, способная лишь на настильный огонь, не могла оказать существенной поддержки карабкающейся вверх несчастной пехоте, тогда как немецкие гаубицы показали себя во всей красе. Попытки взять высоту заведомо обречены на неудачу, если войскам приходится продвигаться на виду у противника по открытой местности – это относилось и к немцам, атаковавшим в противоположном направлении. Сражение на Эне подтвердило уроки, усваиваемые с августа: на выгодных позициях при прочих равных обороняющаяся сторона получает весомое преимущество перед атакующими.

Не обошлось и без недоразумений. Кавалеристы громогласно требовали снабдить их штыками, поскольку им почти неизменно приходилось сражаться спешившись. Некоторые артиллерийские лошади были реквизированы с местных ферм и, впервые услышав грохот орудий, в ужасе вставали на дыбы. Ездовые с трудом удерживали артачащихся животных, которые неделями привыкали к своей новой роли – если, конечно, не погибали раньше. Британские солдаты перестали жаловаться, что их дразнят, услышав британский государственный гимн в исполнении вражеского полкового оркестра, как было на Эне 18 сентября. Солдатам объяснили, что «Боже, храни короля» и кайзеровский гимн «Славься ты в венце победном» написаны на одну мелодию. Однако никто не мог объяснить войскам обеих воюющих сторон, почему самые тяжелые сражения так часто выпадали на воскресенье.

16 сентября, когда сэр Джон Френч навещал в госпитале группу раненых британских офицеров, те спросили, что происходит на фронте. «В данный момент пат в нашу пользу», – ответил главнокомандующий, немало озадачив собеседников^{691}. В письме, которое привлекло немало внимания после войны, Френч писал королю Георгу V: «Думаю, что сражение на Эне – типичный образец того, какими будут битвы в дальнейшем. Осадные операции займут важное место в тактике, лопата станет таким же необходимым оружием, как и винтовка, и с обеих сторон в ход пойдут самые тяжелые и крупнокалиберные виды артиллерии»^{692}.

По другую сторону холма придерживались того же мнения и даже разделяли пессимизм Френча. Шлиффен всегда опасался, что наступление может быть парализовано: «По всему фронту войска будут пытаться, как при осадной войне, брать позицию за позицией, днем и ночью, наступая, окапываясь, снова наступая, снова окапываясь, используя все средства современной науки, чтобы выбить врага из укрытия». И теперь страхи Шлиффена становились явью. «Эта окопная и осадная война – кошмар!» – жаловался начальник штаба кронпринца Рупрехта^{693}. Гренадер Джордж Джеффрис писал устало, незадолго до того, как его батальон сменили французские войска: «Один день как две капли воды похож на другой. И почти всегда обстрелы»^{694}. Фредди Гест, один из адъютантов сэра Джона Френча, рассказывал другу на родине про бесконечные атаки немцев: «Не представляю, как они добиваются такого от своих». И добавлял мрачно: «Боюсь, скоро мы увидим еще один длинный список погибших»^{695}.

Британцы могли гордиться упрямством, с которым они удерживали позиции на Эне в течение месяца жестоких боев, которые значительно проредили многие части. Однако, если союзники и не проиграли это сражение, о победе тоже говорить не приходилось. Обе стороны отчаянно стремились занять территорию между Швейцарией и морем, где с помощью маневра можно было добиться перевеса в грандиозной схватке.

11. «Бедняги мужественно защищали свои корабли»

Первая мировая война состояла в основном из сухопутных сражений – по крайней мере до тех пор, пока в 1917 году Германия не развернула крупную кампанию с участием подводных лодок. И тем не менее британцы тешили себя надеждой, что Королевский флот сразится с немецким флотом, поскольку именно к этому готовили их традиции «владычицы морей» и огромные расходы на строительство дредноутов. Британцы мечтали о крупном морском сражении, считая, что это отвечает интересам их страны, и обижались, поскольку им не давали это сделать. В 1914 году жители Англии, пребывая в плену «трафальгарского комплекса», не могли взять в толк, что немцам нет резона ввязываться в заведомо проигрышную для них морскую битву. В первые месяцы войны любое телодвижение Королевского флота вызывало у британской публики больший ажиотаж, чем вести с фронта, хотя моряки играли куда менее существенную роль.

Утром 30 июля Ла-Манш после ночного прохода Гранд-Флита на восток, к военной базе в Скапа-Флоу, представлял собой странное зрелище. В кильватере плавали столы, кресла и даже фортепиано: команды огромных военных кораблей, готовясь к неизбежной схватке с врагом, выкидывали за борт легковоспламеняющуюся деревянную обстановку. Такая же чистка проходила на немецком флоте. Адмирал Франц фон Гиппер отмечал в дневнике: «Жилые помещения выглядят разоренными. Все, что может гореть, выкорчевывается. Очень голо и неуютно»^{696}.

Младшие офицеры с обеих сторон (и даже кое-кто из высших офицеров) за четыре с лишним года не утратили желания сражаться – наоборот, им хотелось проверить себя в деле. Сухопутные войска быстро поняли, что война – страшное явление для человечества в целом и для них самих в частности. К морякам это осознание не приходило. Курсант военно-морского училища Джеффри Харпер с корабля Endymion с юношеским восторгом принял истечение срока британского ультиматума Германии: «Отличные новости!» Лейтенант Фрэнсис Придэм с Weymouth отмечал 4 августа: «На борту ликование и воодушевление»^{697}. Капитан корабля Джон Маклеод писал матери: «Если случится сражение, то именно за этим я и шел на флот. Я абсолютно спокоен и ни о чем не тревожусь»^{698}.

Филсон Янг, журналист, работавший в военном штабе вице-адмирала сэра Дэвида Битти, командующего эскадрой линейных крейсеров, писал: «Главное различие между флотом и армией состояло в том, что с началом войны жизнь армии полностью изменилась: ее перебросили в другую страну, поменяв весь распорядок и окружение. Флот же оставался в знакомой стихии; даже в мирное время его уклад был настроен на военную обстановку, поэтому близость роковых событий почти не повлияла на режим – морякам не требовалась 12-часовая готовность, чтобы вступить в бой, они постоянно были готовы»^{699}. Британские моряки, уверенные в своем профессионализме, с самого начала искали возможность продемонстрировать в действии превосходство над врагом.

Возможности не представилось. Потянулись унылые месяцы, в течение которых обитатели кают-компаний эскадронов и флотилий адмирала сэра Джона Джеллико сконфуженно восстанавливали обстановку, которую они так опрометчиво разорили в предвкушении сражения. Еще 17 августа Джеффри Харпер сокрушался: «Немецкий флот удрал в панике и сидит в каком-то порту, поэтому нашим кораблям взрывать нечего – кроме мин»^{700}. Противника он записал в «подлые трусы».

Ни одному британскому адмиралу со времен лорда Говарда Эффингемского в 1588 году не доставался под командование весь боевой флот. Черчилль писал, что Джеллико мог «проиграть войну за один день», допустив промах, который позволил бы Германии захватить преимущество на окружающих Британию морях. Это убеждение во многом повлияло и на современников, и на многих историков в дальнейшем. На самом же деле (не в первый и не в последний раз) Первый лорд Адмиралтейства, воспользовавшись своим непревзойденным красноречием, сильно преувеличил. Маловероятно, что какой бы то ни было удар надводного немецкого флота изменил бы ход конфликта: даже в случае серьезных потерь со стороны Джеллико немцам попросту не хватило бы ресурсов устроить Британии блокаду. Присутствие Королевского флота на северных и южных выходах из Северного моря препятствовало посягательствам немцев на морские торговые пути через Атлантику до 1917 года, пока в ход не пошла такая внушительная угроза, как подлодки.

ВМФ – и в частности, контр-адмирал сэр Эдмунд Слейд, специалист по экономической войне, служивший начальником военно-морской разведки с 1907 по 1909 год, – давно опасался надводной кампании против британского коммерческого флота, которая для немцев представляла более осуществимый вариант, чем прямой вызов Гранд-Флиту. Для предотвращения подобной угрозы Адмиралтейство подготовило флотилию «торговых судов с оборонительным вооружением» – переоборудованных гражданских судов, оснащенных орудиями, – из которых к 1914 году в эксплуатации находилось 40 штук. По иронии судьбы и потопленный в 1915 году подводной лодкой лайнер Lusitania компании Cunard liner, и его брат-близнец Mauretania строились в том числе на крупные правительственные дотации, поскольку их планировали использовать на военной службе как вооруженные торговые суда, однако выступить в этом качестве им не довелось. Когда началась война, Адмиралтейство выразило опасения, что некоторые немецкие лайнеры из тех 21, что прячутся в нейтральном Нью-Йорке, могут, получив орудия, двинуться в Атлантику, повергнув морскую торговлю в хаос, и тогда управой на них будут лишь британские линкоры^{701}. Однако гроссадмирал Тирпиц не спешил с экономической войной: британские торговые суда никто не беспокоил, за исключением горстки немецких надводных рейдеров, которых вскоре выследили и потопили.

Хранители британского морского владычества, экипажи десятков военных кораблей, нестройными рядами вставших на якорь в Скапа-Флоу, предпочли бы нести службу на менее унылом фоне, чем Оркнейские острова, удостоившиеся этой чести как единственная на востоке Британии достаточно большая для Гранд-Флита стоянка, которую можно было защитить от вторжения извне. Безлесная гавань представляла интерес главным образом для орнитологов, поскольку летом там в изобилии гнездились кайры, крачки, моевки, поморники и водорезы. Увольняющимся на берег морякам предлагалась для развлечения лишь глинистая футбольная площадка, скверная столовая и офицерское поле для гольфа на острове Флотта, где за каждым кораблем закреплялась своя лунка. Даже капитаны и адмиралы от скуки начинали разводить небольшие огороды. В кубриках процветали нелегальные азартные игры.

Однако Гранд-Флит по крайней мере был волен бороздить Северное море, если понадобится. Противник такой свободы был лишен, и немецкий флот бесславно томился на приколе. Экипажи кораблей, вернувшихся в Вильгельмсхафен, чтобы заправиться углем после короткой вылазки, сходили на берег с опаской: родина ждала, что они вступят в бой, а они не вступали. «Скука порождает упадок духа, – писал матрос Рихард Штумпф. – Все кругом выражают недовольство нашим бездействием»^{702}. В носовой башне линкора Helgoland, на котором служил Штумпф, ежедневно отмечалось на карте Западного фронта продвижение немецкой армии. Это порядком угнетало сменяющихся на вахте матросов, которых победы сухопутных войск заставляли острее чувствовать собственную никчемность. Да и офицеры, по мнению матросов, мордовали их ежедневным осмотром личных вещей лишь от скуки – потому что осточертело каждое утро видеть за бортом все то же селение Шиллиг.

Британская экономическая блокада Германии в первые годы войны особого эффекта не имела, поскольку на Уайтхолле занимались перекладыванием ответственности и не могли определиться в целях: основной заботой Министерства иностранных дел было избежать дипломатический конфликт с нейтральными державами, прежде всего с США, а Министерство торговли пеклось о британской коммерции. Помимо размеренного потока жизненно важных товаров потребления, поступавших в Германию через Скандинавию и Роттердам, туда в большом количестве направлялся и британский экспорт, включая валлийский уголь и шоколад Cadbury's. Как ни парадоксально, лондонский Сити продолжал финансировать и страховать многие следующие в Германию грузы, часть которых перевозилась британскими судами. Военно-морскому флоту не разрешили сделать важнейший шаг к блокаде – установить минные поля в Северном море. О законности плотной блокады велись непрекращающиеся дебаты – США (и ряд других стран) видели в ней нарушение Парижской декларации 1856 года и Лондонской 1909-го. Немцы поставили себя в дипломатически невыгодное положение, не сумев настроить нейтральные страны против блокадных операций со стороны Британии, при этом навлекая на себя всеобщий гнев, когда пустили в ход подводные лодки. То, что до 1917 года Британия так по-настоящему и не подвергала Германию блокаде, свидетельствует о неумении осознать главные принципы мировой войны.

Весь август легкие корабли Джеллико патрулировали Северное море, топя вражеские рыболовные суда и предупреждая британские и нейтральные корабли о начале войны. В то время, до массового распространения радиоприемников, многие суда до прихода в порт даже не подозревали о том, что творится в Европе. 9 августа немецкий крейсер взял в плен бельгийскую шхуну, команда которой понятия не имела, что они теперь враги^{703}. Команда немецкого траулера, пребывающая в таком же неведении, радостно приветствовала британский крейсер Southampton, идущий к траулеру на перехват. Один из офицеров Southampton, лейтенант Стивен Кинг-Холл, отметил с сухой иронией, что в их собственной кают-компании до сих пор висит открытка пятинедельной давности от офицеров с линкора Schleswig-Holstein, побывавших у них в гостях во время Кильской регаты. «Надеемся увидеться снова», – писали моряки кайзера.

Southampton поучаствовал в нескольких мелких столкновениях у британских берегов. Одно состоялось в понедельник 10 августа к северу от Киннэрд-Хед, когда тревожный сигнал судового колокола поднял матросов с коек. Выбравшись на рассветную палубу, полусонные моряки увидели, как однотипный их кораблю крейсер Birmingham палит из орудий по невидимому за пеленой тумана противнику. Внезапно между двумя кораблями всплыла, рассекая рубкой волны, немецкая подводная лодка. Birmingham, резко развернувшись, пошел на таран. Через несколько минут лишь черное масляное пятно отмечало могилу U-15, первой из когорты подлодок, потопленных Королевским флотом. Подобных триумфов хватало по всему Северному морю: 21 августа у острова Боркум дозорные на легком крейсере Rostock заметили британскую подлодку, и корабль едва успел увернуться от двух торпед. Один из офицеров крейсера, лейтенант Рейнгольд Кноблох, писал: «Мы получили полезный урок. Увидели, что с врагом действительно шутки плохи»^{704}.

Несмотря на эти стычки, и в британских, и в немецких кают-компаниях поселилось ощущение спада напряженности. Большинству моряков не хватало воображения, чтобы воспринять катастрофу общеевропейской войны иначе как с юношеской незрелостью. Лейтенант Рудольф Фирле, командовавший флотилией немецких миноносцев, писал еще 6 августа: «Одолевает скука. Казалось, что война – это громкое “ура!”, потом атака с тем или иным исходом. <…> Но в отсутствие врага боевой дух поддерживать тяжело». Рейнгольд Кноблох разделял его ощущения: «Боевой дух падает, потому что мы совсем по-другому представляли себе войну. <…> Не происходит ничего. <…> На борту скукотища и разгильдяйство. Завидуем солдатам»^{705}.

Филсон Янг писал: «Моряки оказались в положении пловца, который тренировался к соревнованиям, настроился и теперь стоит в одних плавках на тумбе, ожидая сигнала, – но в этом состоянии ему нужно продержаться три-четыре года. Более ужасного испытания для духа не придумаешь»^{706}. Годами британское правительство тратило четверть всех налоговых поступлений на драгоценный флот. И теперь власти и народ хотели своими глазами увидеть, как эти деньги окупятся. Если британская армия слишком мала, чтобы немедленно переломить ход войны на суше, то Королевский флот уж наверняка может нанести удар и умерить притязания кайзера на естественную для британцев стихию?

Черчилль жаждал высадить армию на немецком побережье. Как Первый лорд Адмиралтейства, с самого своего назначения в 1911 году он относился к Королевскому флоту с гордостью собственника. Из личной прихоти он предлагал окрестить один из новых линкоров Гранд-Флита Oliver Cromwell, чему король Георг V не без оснований воспротивился. Теперь же сокровенным желанием Черчилля было увидеть «свой» флот в бою. Он вел себя скорее как главнокомандующий, чем как политик-инспектор, и постоянно вмешивался в операционные вопросы, к ярости адмиралов. Кроме того, его обвиняли в том, что он окружил себя безразличными офицерами, единственной заслугой которых была готовность ему потакать. Однако голосам разума удавалось успешно бороться с фантазиями Первого лорда насчет высадки десанта – к счастью для тех, кому пришлось бы ради их воплощения жертвовать жизнью.

Если высадки на побережье Германии не предвиделось, как тогда было флоту показать свою силу? Перед британцами встала проблема сражения с крупной сухопутной державой. Немецкий флот под командованием адмирала Фридриха фон Ингеноля не имел ни малейшего намерения бросать Британии вызов в Северном море на заведомо проигрышных для себя условиях. Большие корабли покидали гавань лишь в редких случаях, когда представлялся шанс перехватить отдельные единицы Гранд-Флита, оказавшиеся без поддержки основных сил.

Таким образом, первые недели войны на море принесли разочарование и курьезы; вместо серьезных боевых действий лишь череду мелких стычек – достаточно ярких, но лишенных величия. Между тем каждый морской офицер желал остаться джентльменом. Рейнгольду Кноблоху было очень стыдно, когда его корабль привлекли для уничтожения британских траулеров (после снятия с них команды): «Нам не делает чести топить невооруженные пароходы»^{707}. Капитан легкого крейсера Emden Карл фон Мюллер, останавливавший британские торговые суда в Тихом и Индийском океанах, был одним из немногих немецких морских офицеров, которые вызывали восхищение у врагов. Лейтенант Уильям Парри писал: «Он [Emden] делает свое дело, но при этом ведет себя по-джентльменски»^{708}.

Романтиков, и прежде всего Первого лорда британского Адмиралтейства, все это очень удручало. Вот он, Гранд-Флит, весь в шелках и бриллиантах, как именитая хозяйка морского бала посреди Северного моря, а гостей нет. Морякам стоило бы предвидеть подобную ситуацию, однако долгие годы до начала войны адмиралтейства обеих сторон слабо себе представляли, что последует за мобилизацией и введением оборонных мер. «Флотские плохо понимают суть войны, – раздраженно писал Черчилль в 1912 году. – Только и знают, что очертя голову лезть в драку»^{709}. Не самое справедливое замечание, учитывая, сколько сил высшее морское командование вкладывало в планирование блокад, однако главной своей задачей оно действительно считало боевые действия. Между тем на другой стороне здравомыслящие немецкие офицеры понимали, что даже появившийся благодаря энтузиазму кайзера, выделившего миллионы марок на строительство, хороший флот недостаточно силен для того, чтобы рассчитывать на победу в сражении с эскадрами Джеллико.

18 августа в Кобленце Фалькенхайн поставил перед Тирпицем вопрос: почему немецкий флот еще не ударил по союзникам? Гроссадмирал ответил: это было бы самоубийством, сродни тому, чтобы двинуть один-единственный армейский корпус на Санкт-Петербург. «В таком случае флот бесполезен, – презрительно бросил Фалькенхайн. – Лучше отпустить моряков на берег»^{710}. Тирпиц приводил свои доводы: задача флота – защищать морские интересы Германии, а бросив его на превосходящие силы противника, эту задачу вряд ли удастся осуществить. Адмирал, как он признавался соратникам позже, опасался, что флот назначат крайним за неудачи страны на фронте, – и опасался не зря. Непоследовательность довоенных планов самого знаменитого моряка Германии стала очевидной. Роль творца морского величия страны оказалась Тирпицу не по плечу: кайзер, потратив огромные средства, приобрел по его наущению всего лишь гигантскую эскадру вооруженных яхт.

Джеллико между тем понимал, что его главная задача – отстоять превосходство Британии на море, не допуская опрометчивых поступков и безрассудного геройства. «Было ясно, что основная забота главнокомандующего – защитить флот от опасности, – писал один из моряков, служивших в подчиненной Битти эскадре крейсеров. – Его стратегия немало удивляла ту часть Гранд-Флита, которая действовала непосредственно на Северном море и надеялась ни много ни мало сойтись с врагом в бою»^{711}. Во время учений, когда «вражеские» эсминцы шли в торпедную атаку, Джеллико неизменно отводил корабли, вызывая у офицера линейного крейсера саркастическую усмешку: «Если он так сделает во время атаки немцев, то разгромить его, конечно, не разгромят, но и победы ему не видать»^{712}.

И тем не менее Королевский флот внес значительный вклад в предотвращение победы Германии в 1914 году, несмотря на то, что поначалу он избегал столкновений на море. В ходе операции, организованной сэром Эдмундом Слейдом, удалось без единой потери переправить во Францию британские экспедиционные войска. Если не считать мелких посягательств Германии на торговые маршруты и несколько потопленных торговых судов, союзные коммерческие перевозки осуществлялись почти без помех, обеспечивая бесценное преимущество перед Центральными державами. Немецкая и австрийская пресса клеймила устроенную союзниками блокаду как демонстрацию трусости и действий исподтишка: «Они хотят уморить нас голодом!» – кричал один из заголовков^{713}. Несмотря на некоторые недостатки в организации, вмешательство Королевского флота в морские перевозки врага создало Центральным державам немало трудностей с самого начала войны. Осенью все воюющие армии испытали нехватку вьючных и тягловых животных, жизненно важных для передвижения войск, поскольку сотни тысяч лошадей и мулов гибли под пулями и от изнеможения. И если британцы и французы закупали замену в США, Аргентине, Австралии с последующей переправкой в Европу, то немцы этого сделать не могли. Им приходилось реквизировать еще больше животных с захваченных континентальных территорий, где сельское хозяйство и без того страдало от потери тяглового скота. Нехватка транспортных средств осложняла военные операции Германии. На сельскохозяйственном производстве сильно сказывалось отсутствие импортируемых удобрений. Для английского обывателя все это выглядело скучной рутиной на фоне ожидаемых нельсоновских морских сражений. Однако лейтенант немецкого флота граф Германн фон Швайниц был прав, когда писал в своем дневнике про могущественную британскую армаду: «Они держат под контролем океаны со всех сторон. <…> Все наши победы на суше сводятся на нет»^{714}.

Чем дольше союзные стратеги думали над своей позицией, тем более правильным им казалось избегать крупного риска, сосредоточившись на том, чтобы сохранить статус-кво. В этом их намерения совпадали с немецкими. Адмирал Гуго фон Поль, позже получивший должность командующего флотом, заявлял: «Ничто так не сыграет на руку англичанам и не испортит нам репутацию, чем поражение нашего флота в серьезной битве». Гиппер, под началом которого находились немецкие линейные крейсеры, писал 6 августа: «Если мы рискнем сейчас сразиться… мы не только не добьемся победы, но и погубим весь наш флот в мгновение ока – чего еще желать Англии?»^{715} Для обеих сторон главной задачей на ближайшие четыре года стали не затратные наступательные операции, а удержание своих позиций, сохранение ресурсов.

Тем не менее часть Гранд-Флита всегда находилась в море, независимо от метеоусловий проводя учения и патрулирование. Походы, особенно ночные, были незабываемыми приключениями для тех, кому доводилось нести вахту на верхней палубе, один из них писал: «Темные силуэты вокруг растворяются в окружающей бездне, громада земли исчезает в кромешном мраке, и поднимается ветер – ветер судьбы, который не стихнет, пока не пристанешь либо к берегу смерти, либо к родным берегам. Впереди и по сторонам абсолютная темень, позади – еще более густая тьма, и сквозь эту черноту мчится со скоростью 17 узлов наша 30-тысячетонная громадина. И это… наша повседневность»^{716}.

Однако повседневность горячие сердца британских моряков не устраивала: высшие офицеры отчаянно искали способ навязать врагу бой. Два радикально настроенных моряка – капитан подводной лодки Роджер Киз и капитан миноносца Харвичской флотилии Реджинальд Тиритт – придумали застать врасплох немецкие легкие корабли, день и ночь бороздившие Гельголандскую бухту, территориальные воды немецкого флота. Они намеревались заманить несколько миноносцев Ингеноля под орудия и торпеды превосходящих сил британских линкоров и подлодок во время отлива, когда немецкие дредноуты не смогут перебраться из гавани через устье Яде. Поначалу Адмиралтейство даже слышать об этом не хотело. Но Киз отличался если не блестящим умом, то напором и удалью. На его счету было немало геройских подвигов во время Боксерского восстания в Китае в 1900 году – например, как-то раз он провел поезд через вражеский заслон, держа револьвер у виска машиниста. И теперь, фигурально выражаясь, он проворачивал такой же дерзкий трюк, рискнув обратиться через голову адмиралов напрямую к Первому лорду Адмиралтейства. Черчилль охотно принял замысел Киза и приказал привести его в действие.

План состоял в следующем: три всплывшие британские подлодки подманят немцев и уведут на несколько миль от главной морской базы кайзера, где их встретят около 50 небольших линкоров. Если операция пойдет неудачно и вмешаются дредноуты кайзеровского флота, британцев ждет полное фиаско: ни один корабль без брони не выдержит огня тяжелых орудий. Единственной страховкой на случай неудачи служили два британских линейных крейсера, которым полагалось дрейфовать в 40 милях к северо-западу. В своих планах разработчики явно вдохновлялись набегом Дрейка на Кадис в XVI веке, когда пират «подпалил бороду испанскому королю». Однако Адмиралтейство со свойственным ему головотяпством не удосужилось ни посовещаться с Джеллико, ни даже поставить его в известность о готовящейся операции до самого дня сражения 26 августа.

Первыми вышли в море подводные лодки Киза, которые их командующий сопровождал на миноносце Lurcher. Лейтенант Освальд Фруэн с миноносца Lookout огорчался, что о грядущем сражении было объявлено за два дня: «Я бы предпочел, чтобы все случилось внезапно. С моим богатым воображением и склонностью к пессимизму мне совершенно ни к чему лишние два дня на раздумья!»^{717} На следующий день корабль Фруэна вышел в море в составе флотилии Тиритта – 32 эсминца в общей сложности. Коммодор поднял свой флаг на недавно сошедшем со стапелей крейсере Arethusa, который на самом деле привлекать к операции не стоило, он был совершенно не готов к бою.

Джеллико – осторожный, благоразумный, инстинктивно стремящийся все держать под контролем – выразил беспокойство по поводу всего предприятия. Склонный к сосредоточению сил, он предлагал вывести Гранд-Флит в море и курсировать там, где он сможет вмешаться, если представится возможность или возникнет угроза провала. Адмиралтейство эту идею отвергло, однако с неохотой позволило ему привлечь оставшуюся часть эскадры линейных крейсеров. В результате Битти отбыл курсом на Гельголанд ранним утром 27 августа – на следующий день после Ле-Като – с шестью легкими крейсерами резерва. После чего Джеллико против воли Адмиралтейства все же повел свои основные силы на юг, пусть и отводя им лишь вспомогательную роль. Операция, даром что родилась спонтанно и претворялась в жизнь с промедлением, стала тем не менее важной вехой в истории морской войны: впервые Королевский флот выдвинулся всем составом, нацеленный на битву. Колонна за колонной остроносые серые корабли двигались через Северное море, снявшись с немногочисленных якорных стоянок. Одни капитаны жаждали совершить подвиг для родины, другие просто надеялись избежать катастрофы.

Эпоха дредноутов породила новую иерархию среди моряков: офицеры больших кораблей считались элитой (за исключением инженеров-механиков), пользовались значительными благами и обладали некоторым влиянием – по крайней мере в порту. Три вечера в неделю Битти в полупарадной форме ужинал с гостями у себя в каюте под аккомпанемент корабельного оркестра. В другие вечера музыканты играли у кают-компании. У нижних чинов условия работы сильно разнились. В корабельном чреве, грохотом, пеклом и вонью напоминающем металлургический завод, обливались потом машинисты. «Даже самые несведущие могли догадаться, что мы выходим в море, – писал один офицер, – по песням, которые затягивали в кубрике, как только машинисты получали приказ разводить пары. Весь корабль гудел от этих песен, словно улей»^{718}. Музыкальное сопровождение нравилось не всем: один унтер-офицер кочегаров обратился к старшему инженеру-механику крейсера Lion с просьбой: «Пожалуйста, запретите кочегарам петь за работой, иначе до них в котельной D не докричаться».

На кораблях, ходивших на жидком топливе, условия были еще терпимыми (только не в жару), однако на более старых моделях забрасывать уголь в топку было адским трудом, и засыпка бункера считалась самой грязной и самой ненавистной вахтой в любой команде. Кочегары и машинисты, работающие ниже ватерлинии, прекрасно понимали, что имеют наименьшие шансы спастись, если корабль начнет тонуть. В любую секунду в машинное отделение могла хлынуть вода из пробоины, полученной от мины или торпеды. Но все же команда и орудийные расчеты больших кораблей пользовались такими благами, как отопление, вентиляция и защита от непогоды. Кормили на флоте хорошо – такого питания гражданские рабочие не знали ни в мирное время, ни в военное. Каждое утро на британском линейном крейсере готовилось около 2000 яиц – и еще 1000 вечером; моряку ничего не стоило уплести 6 яиц на завтрак.

Между тем служившие на легких крейсерах, миноносцах и более мелких кораблях страдали от непогоды почти так же, как в эпоху Нельсона. Неся вахту или обслуживая открытые орудия в бою, на палубах и даже на мостиках в каком-нибудь метре от воды, они постоянно мокли и мерзли под ледяной моросью, не имея возможности и после окончания вахты обсушиться или переодеться в сухое в вечно сыром кубрике. И тем не менее команда подводных лодок и маленьких, юрких надводных кораблей гордилась своей принадлежностью к элите. Офицеру немецкой подлодки Иоганну Шпису неискоренимая вонь и неудобства не мешали восхищаться своей службой: «Когда сияет солнце, в прозрачной морской воде видно, как отрываются от борта и тянутся вверх цепочки воздушных пузырей, будто в аквариуме. Иногда, когда лодка лежит на дне, через иллюминаторы в рубке можно различить рыб, плывущих на свет»^{719}. Команду эсминцев приводил в восторг стремительный полет по волнам на скорости больше 25 узлов. Шелест морской глади, разрезаемой носом одной такой «океанской гончей», снимающейся с якоря, поэтически настроенный очевидец сравнил со звуком разрывающегося шелка. Да, на кораблях приходилось тяжело, но хватало и романтики.

Командующий линейными крейсерами вице-адмирал сэр Дэвид Битти, которому предстояло сыграть существенную роль в Гельголандском сражении, уже заслужил славу самого лихого моряка своего времени, блиставшего как на мостике, так и в салонах. При некоторой толике таланта он отличался задиристостью и безграничным самомнением. Его любимый журналист Филсон Янг писал так: «Молодой, представительный, но известен был скорее как Пэлл-Мэлл, чем Плимут^[24]»^{720}. Фундамент своей славы Битти заложил, командуя канонеркой на Ниле во время Хартумской кампании Китченера в 1898 году, а затем обезопасил себя в финансовом отношении, взяв в жены Этель, дочь чикагского магната – владельца сети универмагов Маршалла Филда. Недоброжелатели считали адмирала первостатейным проходимцем, приводя в доказательство его интрижки с женами младших офицеров и любовь к стрельбе по сидячей птице.

Тем не менее именно ему благоволил Уинстон Черчилль: до войны Первый лорд Адмиралтейства спас карьеру Битти, когда того отправили на половинное жалованье после позорного и почти беспрецедентного отказа от должности заместителя командующего Атлантическим флотом. Взамен Черчилль предложил ему самый лакомый для флотоводца кусок – эскадру линейных крейсеров. В 1914 году Битти было сорок три – к этому возрасту средний морской офицер едва дослуживался до капитана. Lion, на котором Битти поднял свой флаг, стал самым разрекламированным из всех кораблей Первой мировой^{721}. Большинство офицеров Битти обожали своего командующего, однако его манера продвигать неподходящих любимчиков и пренебрегать техническими вопросами, особенно вопросами связи, сослужит ему плохую службу. Битти гораздо сильнее уступал Нельсону талантом (и удачливостью), чем казалось британцам и ему самому.

Однако на рассвете 28 августа, когда британские корабли собирались у Гельголандской бухты, до этих открытий было еще далеко. Большинство кораблей даже не подозревало о присутствии друг друга – сказывалась безалаберность в подготовке операции, больше напоминающей спонтанную вечеринку. Битти радиографировал своей эскадре при отплытии: «Знаю мало, надеюсь узнать больше по ходу». Жизнь Королевского флота осложняла не только запутанная субординация, но и недостаток средств связи. Радиопередатчики у британцев уступали по мощности немецким. Телеграмма из Адмиралтейства, информирующая Киза и Тиритта, что в операции будет участвовать Битти, не застала их до отплытия, и капитан эсминца узнал о подходе линейных крейсеров, лишь увидев легкие крейсеры капитана Уильяма Гудинафа. Во время боя обмен сообщениями осуществлялся допотопным нельсоновским способом – флажными сигналами. На коротких расстояниях они были надежнее радио, однако в непогоду их становилось сложно разобрать, и технологии XVIII века страдали от реалий XX века – увеличившихся скоростей и клубов дыма из труб. Флаг-адъютант у Битти был великим путаником, и его промашки сильно вредили операциям британцев на Северном море два последующих года.

С рассветом три подлодки, игравшие роль приманки, всплыли согласно плану и подошли к острову Гельголанд, где их заметили немцы. Бой завязал один из миноносцев Гиппера, который в 7 утра обнаружил флотилии Тиритта и предупредил адмирала. Отлив, как и предполагали Киз и Тиритт, помешал тяжелым кораблям немцев выйти в море, но Гиппер отдал приказ восьми легким крейсерам выступить, как только разведут пары, на что у некоторых ушло до трех часов. Между тем эсминцы начали беспорядочные разрозненные столкновения, словно несколько охотничьих компаний, одновременно преследующих добычу на одном участке. Британские корабли подошли на расстояние выстрела береговых батарей, однако те не открыли огонь, поскольку видимость упала до 4,5 км и артиллеристам мешал туман.

В 8 утра вылазку Тиритта прервало появление первых двух легких крейсеров Гиппера – Frauenlob и Stettin. В соответствии с планом действий британцы повернулись и отошли к собственным крейсерам, Arethusa и Fearless, которые вступили в ожесточенную перестрелку. Вот тут-то британский флагманский корабль и показал свою неготовность к сражению: все орудия, кроме одного, заклинило, и они замолчали. Немцы били по 3500-тонной Arethusa снова и снова, точностью попаданий демонстрируя обескураживающее превосходство над кораблями Гудинафа. Еще в августе 1913 года британский морской атташе в Берлине капитан Хью Уотсон отправил на родину предупреждение: «Не вижу повода считать, будто немецкие морские офицеры… уступают своим британским коллегам. <…> Насколько я могу судить… в решающий момент они покажут куда большее мастерство, чем флотские офицеры политически союзных нам стран»^{722} – подразумевая французов и русских. 28 августа подтвердило его правоту. Немецкий флот был еще молодым и не имел за плечами того великого наследия, которым мог похвастаться его противник, однако в Гельголандской бухте немецкие моряки проявили мужество и сноровку.

Arethusa спасло то, что единственная не вышедшая из строя 152-мм пушка удачным попаданием уничтожила капитанский мостик Frauenlob, превратив его в клубок покореженной стали. Из команды было ранено и убито 37 человек, включая капитана. Немецкому кораблю пришлось развернуться и пуститься наутек, оставив Arethusa в отчаянном положении – потерявшей ход и давшей течь. Почти сразу же корабли Тиритта встретили новую группу кораблей противника, возвращавшихся с патрулирования. Пять эсминцев ускользнули, однако один угодил в ловушку и затонул под шквальным огнем, до последней минуты отстреливаясь и не опуская флаг.

Едва британцы начали спасать уцелевших, как в бой после недолгого отхода с целью вывести котлы на максимальную мощность вернулся крейсер Stettin. Эсминцы Тиритта отвернули под обрушившимися на них снарядами, оставив две шлюпки немецких пленных и 10 британских матросов. Эти брошенные со страхом думали о своей судьбе посреди опустевшего моря, когда рядом всплыла подлодка Киза E-4. Она взяла на борт матросов Тиритта и трех немецких офицеров и погрузилась снова. Капитан, демонстрируя благородство, оставил врагам в шлюпке воду, галеты, компас и указал курс на лежащий в 22 км Гельголанд.

Шел всего лишь девятый час утра, однако день в бухте выдался богатый событиями. Не обошлось и без недоразумения, когда Роджер Киз заметил четырехтрубные крейсеры. Не подозревая о присутствии в море британских кораблей подобного класса, он доложил о них по радио на стоявший в отдалении линейный крейсер Invincible как о вражеских, а сам пустился наутек на своем маленьком Lurcher. Когда все разъяснилось, Киз забеспокоился, как бы его подлодки, до сих пор не ведавшие, что большие корабли на самом деле британские, не попытались их потопить. Они и в самом деле попытались, но попытка, к счастью, оказалась неудачной, как и таран, которому подверг Southampton нападающую на него британскую подлодку.

В 10:17 Тиритт, воспользовавшись затишьем, лег в дрейф – большой риск в водах, где могли сновать немецкие подлодки. Он вызвал Fearless к своей поврежденной Arethusa и в течение 20 минут оба корабля дрейфовали бок о бок, пока экипажи лихорадочно ремонтировали заклинившие орудия и латали пробоины, замедлявшие ход. Пока они закончили ремонт и подошли к Гельголандской бухте, прошло около четырех часов, и было очевидно, что к противнику вот-вот подойдет подкрепление. Отлив по-прежнему не пускал в море большие корабли, однако едва Arethusa запустила двигатели, как на горизонте возникли три легких крейсера Гиппера, которые тут же принялись стрелять по британским налетчикам.

Такого поворота следовало ожидать, однако Тиритт тут же принялся радиографировать Битти, которому оставалось еще часа два полного хода до места событий: «Меня атакует большой крейсер… Покорно прошу поддержки. Положение тяжелое». Коммодор получил передышку, когда немецкие легкие крейсеры заставила отвернуть массированная торпедная атака британских эсминцев. Однако Битти уже понимал, что осиное гнездо в Гельголандской бухте разворошено. Он не знал, какие именно вражеские силы (особенно подлодки) там ждут, но радиограмма Тиритта задела его за живое. Он обратился к своему флаг-капитану Эрнлу Чатфилду: «Что посоветуете делать? Мне следует идти вперед и поддержать Тиритта, но, если я потеряю хоть один из этих драгоценных кораблей, страна мне этого не простит». Чатфилд с энтузиазмом человека, с которого взятки гладки, ответил: «Разумеется, нужно идти». В 11:35 Битти на скорости 27 узлов двинул к бухте свою могущественную флотилию – Lion, Queen Mary, Princess Royal, Invincible и New Zealand.

В глазах моряков каждый из этих гигантов обладал своим неповторимым характером: Queen Mary и New Zealand не знали себе равных в принципе, Princess Royal отличалась самой дружной и веселой командой, Lion воспринимался чересчур суровым – возможно, давило присутствие на борту адмирала со штабом. Теперь же эти олицетворения британской морской славы на всех парах спешили в гости к кайзеру. Решение Битти вмешаться было мужественным и, наверное, единственно возможным, учитывая полученный им приказ оказать поддержку Тиритту, однако от этого не менее опасным. Во времена Нельсона для строевого корабля было чем-то из ряда вон понести ущерб от корабля меньшего размера. В 1914 году, наоборот, если для орудий более мелких кораблей дредноуты по-прежнему оставались неуязвимыми, то мины и торпеды с легкостью пробивали их броню, тем самым наделяя мелкие корабли большой разрушительной силой, что казалось крайне несправедливым некоторым морякам со школьными представлениями об иерархии.

Джеффри Харпер писал: «Всегда недолюбливал подлодки, и ничто не заставит меня изменить свое мнение, поскольку я и прежде не относил их к настоящему флоту, а теперь и подавно. <…> Они действуют подло, исподтишка, словно ножом в спину. <…> И я не одинок в своей неприязни, я повсюду встречаю тех, кто сходится во мнении: это нечестно, нам это не по нраву. Разумеется, наши подлодки ничем не лучше вражеских. Независимо от национальной принадлежности, любой, кто служит на подлодке, ведет нечестную игру»^{723}. Даже если отбросить эти нелепые рассуждения, 28 августа эскадра Битти рисковала по-крупному, двигаясь навстречу неведомым опасностям Гельголандской бухты, причем не столько ради завоеваний, сколько ради славы Королевского флота.

Тем временем битва смещалась на запад относительно курса линейных крейсеров: в бой вступил 4350-тонный Mainz, который принялся палить по британским эсминцам, 11 из которых выпустили по легкому крейсеру торпеды, но безрезультатно. Корабли Тиритта ощутили на себе прицельную точность выстрелов Mainz: его первый залп накрыл Laurel, взорвав подготовленные для стрельбы боеприпасы, в результате чего эсминец лишился кормовой трубы и капитана, который был тяжело ранен. Мачта Liberty скрылась под водой, мостик уничтожен, капитан погиб. Залп, полученный Laertes, остановил корабль на полном ходу. Британцы снова оказались на грани катастрофы, однако Mainz вдруг отвернул в сторону на всех парах. Немецкие дозорные заметили три стремительно приближавшихся крейсера коммодора Гудинафа. Но Mainz опоздал с отходом: через несколько секунд по нему ударили британские 152-миллиметровки. Эсминцы Тиритта выпустили еще один торпедный залп, сами при этом получив несколько орудийных попаданий от бесстрашного немецкого корабля. Почти все торпеды прошли мимо цели – кроме одной, которая серьезно повредила ходовую систему. Потеряв ход, Mainz стал легкой мишенью для британских крейсеров, которые теперь по очереди шли мимо, обстреливая его от кормы до носа.

«Залпы обрушивались на нас градом, – рассказывал позже помощник капитана Mainz. – Я считал вспышки каждого залпа – раз, два, три, четыре, пять, затем снаряды долетали до нас, сея смерть и разрушение. Сотрясался весь корабль»^{724}. О том, что происходило на Southampton, писал Стивен Кинг-Холл:

«Нас переполняет небывалое упоение. Хочется еще желтых сполохов, хочется растерзать его, разрушить, ты говоришь себе: “Еще! Получай! Так его!”, словно помогая орудиям. И хотя снаряды бьют в цель, этого мало, потому что на расстоянии 9 км в этом тумане разглядеть всплески от снарядов и скорректировать огонь почти невозможно. К тому же он все еще уходил от нас. К нашему негодованию, все заволокло туманом, и на пять минут мы потеряли его из вида. Машинное отделение (в полном неведении о происходящем наверху) раскочегарило котлы так, что турбины уже не выдерживали. Засвистели аварийные клапаны, и пар с оглушительным ревом повалил из труб. Внезапно – в морском бою, где корабли движутся со скоростью 26 узлов, все происходит внезапно – мы выскочили прямо на Mainz, который шел в каких-нибудь 6 км от нас, и расстояние стремительно сокращалось. Что-то с ним произошло, пока он пропадал в тумане, потому что он почти не двигался. <…> Мы подошли ближе, попадая в цель каждым залпом. Одна из кормовых пушек противника беспорядочно стреляла, но снаряды пролетали высоко над нами. Через 10 минут Mainz затих, превратившись в груду дымящегося искореженного железа, и вода уже заливала якорный клюз. Видно было, как прыгают в воду фигурки размером с муравьев. Солнце разогнало туман, и мы медленно прошли в 300 м от корабля, просемафорив “СДАЕТЕСЬ?” международной азбукой. Когда мы остановились, грот-мачта медленно склонилась перед нами и, как огромное дерево, плавно легла на палубу»^{725}.

К 12:50 стало ясно, что с Mainz покончено, и Роджер Киз приказал Lurcher подойти вплотную. Он писал: «Нос заметно зарылся в воду, на корме толпились люди, многие были серьезно ранены; орудия превратились в жуткие руины, в средней части образовалось настоящее пекло – две трубы обрушились, и обломки были раскалены докрасна; жаром обдавало даже на мостике Lurcher, вокруг все шафранно-желтое от наших лиддитовых снарядов»^{726}. Эсминец подобрал 220 уцелевших. Один из них, молодой немецкий офицер, руководивший переправкой раненых, отказался покидать корабль. Киз обратился к нему лично, уверяя, что он «молодец, но нужно уходить, он должен перебраться немедленно, больше он все равно сделать ничего не может». Подтянутый коммодор с сияющим взором протянул руку. Немец подобрался, отдал честь и сказал: «Спасибо, нет». У этого сентиментального эпизода имеется счастливое продолжение: через несколько минут, когда крейсер завалился на бок и затонул, чуть не задев правым гребным винтом Lurcher, который на всех парах отходил кормой вперед, молодой человек дал спасти себя из воды.

Теперь к месту действия приближались восемь немецких легких крейсеров, снова угрожая британцам превосходящей огневой мощью. К счастью для кораблей Тиритта, Гудинафа и Киза, действия противника были несогласованными. Немцы по очереди кидались в атаку и тут же уходили прочь от тяжеловесных противников. Около 12:30 потрепанная Arethusa снова попала под огонь немецких крейсеров. Тиритт, стоявший на мостике, признавался впоследствии: «Мне уже становилось не по себе». Увидев очертания большого корабля, выходящего из тумана курсом на запад, британцы на мгновение встревожились, однако затем, к их безграничному облегчению и шумному восторгу, это оказался Lion и другие линейные крейсеры. Тысячи человек на британских легких крейсерах и эсминцах, ликуя, смотрели на колонну 30-тысячетонных гигантов, которую на полной скорости провел мимо них Битти, – элегантные «усы» носовой волны, шлейф черного дыма из труб, бурлящий кильватер.

Теперь дело было за линейными крейсерами. Команды кораблей под началом Битти рвались в бой. «Когда мы подошли, – писал Чатфилд, находящийся вместе с адмиралом на своем посту в рубке Lion, – все стояли по местам, орудия заряжены, дальномеры приготовлены, на мостике – боевая готовность, бинокли и телескопы дозорных обшаривают туманный горизонт. <…> Видимость едва ли достигает двух миль. Внезапно прозвучал выстрел… [и] слева по носу мы увидели… вспышку… в тумане. Союзники или враги? Снаряды не падали. Битти стоял у компаса, осматривая окрестности в бинокль. Наконец мы разглядели корпус крейсера [Mainz]. <…> Труба у него завалилась, грот-мачту снесло, на верхней палубе бушевал огонь. <…> “Оставьте, – велел Битти. – Не стрелять!”»^{727}

Адмирал решил заняться неповрежденными немецкими легкими крейсерами. Через несколько минут его эскадра развернула орудийные башни, орудия приподнялись и начали палить залпами через всю бухту с оглушительным грохотом. Из находящихся под огнем вражеских кораблей только Strassburg удалось спастись. K"oln с маленькими 102-мм пушками делал жалкие попытки отстреливаться, когда на него посыпались 305-мм и 343-мм снаряды. Через минуту-другую его надстройки превратились в объятую пламенем груду искореженного металла. Несколько минут спустя та же участь постигла Ariadne, а колонна Битти уже спешила дальше. Однако адмирал знал, что время на исходе: как только позволит прилив, большие немецкие корабли поспешат на выручку своим. Через 40 минут, проведенных в бухте, в 13:10, когда вражеский берег уже приближался, Битти отдал всем британским кораблям приказ отходить. Поворачивая на запад, Lion выпустил еще два залпа, добивая K"oln, который вскоре кормой вперед ушел под воду. Только через два дня немцы случайно подобрали единственного уцелевшего с этого крейсера; за эти два дня погибли более 500 человек, в том числе контр-адмирал.

В 14:25, через час после отхода британцев, большие корабли Ингеноля наконец прибыли к месту событий, сделали осторожный круг и вернулись в порт, как и Гранд-Флит, который курсировал в 200 милях к северу от места сражения. На борту Lion у мостика столпились ликующие матросы, приветствуя обожаемого адмирала. Arethusa отбуксировали в гавань на скорости 6 узлов. 30 августа линейные и легкие крейсеры вернулись в Скапа-Флоу, где их встретил восторженный рев экипажей Гранд-Флита, выстроившихся на палубах и надстройках кораблей.

Немцы потеряли три легких крейсера и эсминец, еще три крейсера получили повреждения. У британцев помимо Arethusa сильно пострадали три эсминца, однако все остались на плаву и вернулись в строй. Погибших оказалось всего 35 – поразительно скромный список по сравнению с 712 у немцев. Черчилль, не помня себя от радости, взошел на борт флагманского корабля Тиритта в Ширнессе, чтобы раздать награды. Позже он называл сражение в Гельголандской бухте «блестящим эпизодом»^{728}. Публика торжествовала, Битти стал героем дня. Адмирал, хоть и уязвленный тем, что не получил признания своих заслуг от Адмиралтейства, в письме своей супруге Этель отзывался о немцах с характерной для того времени снисходительностью: «Бедняги, они мужественно защищали свои корабли и, как подобает морякам, шли на смерть под развевающимися флагами против превосходящих сил врага. <…> Можно ругать их сколько угодно, но держались они достойно».

Сражение оказало огромную услугу британскому правительству на фоне отступления из Монса, встревожившего всю страну. Норман Маклеод из Адмиралтейства писал: «Этот бой отлично продемонстрировал мужество флота и убедил, что можно не бояться вторжения»^{729}. Асквит восторгался тем, что «задумка Уинстона… отлично сработала… хоть как-то сгладив наши горькие неудачи на суше»^{730}. В этой атмосфере самовосхваления почти никто не удосужился задаться вполне логичными вопросами – о сумбурной подготовке операции и отсутствии четкой вертикали командования, о проблемах связи и подкачавшей артиллерии. Мало того, что снаряды ложились мимо цели, многие из достигших ее отказывались взрываться или наносили незначительный урон: взрыватели были ненадежными и часто срабатывали слишком рано. Британские подлодки, отправленные в бухту, не сделали ничего. Если бы Джеллико по собственной инициативе не отправил Битти на подмогу, кораблям Тиритта и Киза здорово досталось бы от немецких легких крейсеров. Миг неудачи мог бы обернуться потерей линейного крейсера. Главнокомандующий считал, что риск в этой опасной игре перевешивал награду.

Однако критики операции в Гельголандской бухте упускают из вида немаловажные психологические факторы. Урон, нанесенный немецкому флоту, не ограничивался незначительными материальными потерями. Немецкие моряки испытали унижение. Британские корабли безнаказанно дефилировали и палили из орудий в нескольких милях от побережья фатерланда. Сотни тысяч мирных жителей дрожали на берегу от орудийных залпов. Адмирал Тирпиц был в ярости – не в последнюю очередь потому, что на затонувшем Mainz служил лейтенантом его сын Вольфганг. В разговоре с Альбертом Хопманом он не стеснялся в выражениях: «Мы опозорены. Я знал, что придется пожертвовать сыном. Но это ужасно. Мы попали под огонь, и нашему флоту настал конец»^{731}. Тирпица не утешило напоминание Хопмана, что британцы подобрали уцелевших, среди которых может быть и его сын, – мысленно он уже похоронил молодого офицера. Однако на следующий день от британцев пришла весть, что Тирпиц-младший действительно находится в плену^{732}.

Гельголандская операция подчеркнула моральное превосходство Королевского флота над противником, которое сохранится до 1918 года. Кайзер проникся еще большим уважением к британской морской мощи и приказал немецкому флоту действовать с предельной осторожностью – большие корабли должны принимать бой лишь с его личного согласия. Это важное для британцев стратегическое завоевание в значительной мере оправдывало операцию. 9 сентября Гранд-Флит предпринял еще одну попытку провокационных действий на Гельголандском рейде – но немцы не откликнулись. Как ни обескураживала рвущихся в бой моряков такая реакция, она подтверждала незыблемость британского морского владычества.

Тем не менее Гельголандское сражение продемонстрировало и неготовность Адмиралтейства руководить современными военными действиями на море. Альманах Quarterly еще в 1860 году писал, что этому ведомству «затуманил мозги дым Трафальгара», и характеристика эта не утратила справедливости полвека спустя. В Адмиралтействе заправляли пожилые служаки, не отличавшиеся гибкостью мышления. И хотя Первый морской лорд, принц Луис Баттенбергский, пользовался уважением (несмотря на незаслуженные нападки в прессе из-за своих немецких корней), своей должности он не соответствовал. Язвительные критики наградили его прозвищем «Всецело одобряю», поскольку именно эта виза чаще всего появлялась в его переписке. Военно-морской штаб был, скорее, исследовательским отделом, чем механизмом разработки и управления операциями. Его структура предполагала, что адмиралы будут принимать решения в море, когда флот снимется с якоря. Однако вскоре стало очевидно, что в эпоху радио у Адмиралтейства возникает непреодолимый соблазн вмешаться, притом что и само ведомство, и его штат плохо для этого годились. «И на флоте, и в Адмиралтействе мозги были дефицитом»^{733}, – писал подчиненный Битти Филсон Янг, разделявший недовольство своего начальника Морскими лордами и их штатом: «Ими владело косное и безжизненное убеждение, повсеместно проявлявшееся в политике [Адмиралтейства], что средства куда важнее цели»^{734}.

К счастью для союзников, Адмиралтейство состояло не только из тугодумов. Один из важнейших отделов – разведка – попал в самые что ни на есть надежные руки. С ноября 1914 года хозяином Сорокового кабинета стал капитан Реджинальд Холл, прозванный Моргуном за привычку постоянно моргать. Холл был восходящей звездой флота – в недавнем прошлом командир линейного крейсера, которого слабое здоровье вынудило перебраться на берег. Первый опыт разведывательной работы он получил в 1908 году, когда, одолжив яхту у герцога Вестминстерского, отправился на якорную стоянку немецкого флота в Киле и, притворяясь обычным отдыхающим, пересчитал и сфотографировал корабли. Теперь же, занявшись разведкой уже профессионально, этот тщедушный человек стал внушительной фигурой и одним из гениев в своей области, которые иногда рождаются в Британии.

Знавшие его лично отмечали «язвительную манеру речи», добавляя, что «внимание в нем привлекало лицо и глаза. Величественный нос над плотно сжатыми губами и твердый раздвоенный подбородок подсказывали, что с этим человеком шутки плохи. Он напоминал сокола сапсана, и это впечатление усиливал острый взгляд, которым он обводил собравшихся». Другой знакомый отзывался о Холле так: «наполовину Макиавелли, наполовину мальчишка». Вторую половину подтверждала история, которую он любил рассказывать и сам, – о чересчур легком приговоре, вынесенном судьей немецкому шпиону на том основании, что обвиняемый передавал в Германию всего лишь места расположения фабрик. Разгневанный Холл, если верить этой истории, донес до немецкой разведки место расположения дома судьи, обозначив его как «стратегически важное предприятие».

Задачам Сорокового кабинета сильно помогли перехваченные в море три шифровальные книги немецкого военно-морского флота. 11 августа австралийский морской офицер, угрожая пистолетом, конфисковал шифровальную книгу с немецкого парохода Hobart на Мельбурнском рейде, однако до Лондона она добралась лишь к концу октября. Россия передала еще одну книгу – с крейсера Magdeburg, севшего на мель у эстонского побережья на Балтике 25 августа. Она попала в Адмиралтейство 13 октября. И наконец, 30 ноября британский траулер добыл шифровальную книгу с немецкого миноносца, затонувшего у острова Тексель 17 октября. К декабрю 1914 года с помощью группы владеющих немецким языком блестящих ученых, нанятых для этой цели, кабинет Холла получил в распоряжение все три главных вражеских морских шифра – VB, HVB и SKM. Впоследствии будут взломаны и остальные.

В то время радио по-прежнему казалось чудом тем, кто родился до его изобретения. Как-то ночью в радиорубке флагманского корабля Битти Lion в Скапа-Флоу один из офицеров, надев наушники, завороженно разбирал несущуюся в эфире морзянку: «Мы слушали российского главнокомандующего на Балтике, слушали Мадрид, немецкого главнокомандующего из его твердыни на другом берегу Северного моря. Как забавно было переключаться между немецким и британским командующими – двумя голосами, которые значили бесконечно много для всех нас, – противопоставлять их тональность и воображать, что они говорят»^{735}.

Благодаря Сороковому кабинету немецкие переговоры вскоре перестали быть загадкой для британского верховного командования. Растущий поток сообщений, перехватываемых цепью приемных радиостанций Адмиралтейства по восточному побережью, расшифровывался, переводился и прочитывался в пределах нескольких часов. Флот снисходительно прощал гражданским переводчикам незнание морского лексикона, в результате которого в Отдел оперативного командования попадали, например, расшифровки следующего содержания: «2-я [немецкая] боевая эскадра выплывет в 2 часа пополудни и вернется в гавань перпендикулярным курсом в 4 пополудни». Поскольку базой для немецкого флота служил Вильгельмсхафен и многие приказы отдавались на бумаге или по телефону, Моргун Холл не мог рассчитывать на то, что предугадает каждый шаг противника. Однако благодаря техническому совершенству немецких передатчиков корабли Ингеноля переговаривались по радио куда больше, чем Королевский флот. Кроме того, первым же делом после вступления в войну Британия перерезала подводные телеграфные кабели, обеспечивающие Германии связь с остальным миром. Тем самым она вынудила Берлин передавать большое количество уязвимых для перехвата международных сообщений по радио, и морские радиограммы часто предупреждали Гранд-Флит о выходе противника в море за несколько часов.

Однако в последующие после Гельголандского сражения месяцы удача не раз меняла сторону, и Королевский флот частенько попадал впросак. 22 сентября подлодка U-9 потопила три старых британских крейсера, несущих бессмысленный дозор у голландского побережья. Hogue, Aboukir и Cressy беспечно шли ровным курсом, капитаны даже не подозревали о том, что в глубине могут находиться подлодки. Когда получил пробоину первый корабль, а затем и второй, невероятно, но шедший следом остановился, как и предыдущий, чтобы подобрать уцелевших – в результате погибло 1400 человек. Многие моряки немецкого флота завидовали командиру U-9, который вернулся в порт победителем. Лейтенант Кноблох с Rostock размышлял в дневнике: «Должно быть, очень лестно возвращаться в гавань после таких достижений»^{736}. Его чувства разделяли многие. Эрнст Вайцзеккер с гордостью отмечал успех U-9, резко контрастировавший с бездействием надводного флота: «Сегодня приятно быть морским офицером»^{737}.

27 октября новый британский дредноут Audacious подорвался на мине у северного побережья Ирландии. Несколько последующих месяцев Адмиралтейство выставляло себя в нелепом свете, отказываясь признать факт потопления даже в приказах по флоту, несмотря на то что очевидцами события оказались сотни американских пассажиров проходящего лайнера Olympic, а немецкие школьники получили традиционный выходной в честь победы. Тем временем рейдеры, нападавшие на торговые суда (особенно прославившийся в этом отношении Emden), успешно делали свое черное дело на противоположной стороне земного шара, в Тихом и Индийском океанах. Вечером 1 ноября произошла трагедия у берегов Чили, когда допотопная крейсерская эскадра контр-адмирала сэра Кристофера Крэдока была уничтожена адмиралом фон Шпее близ Коронеля.

В своей небольшой книжке под названием «Голос флота» (Whispers from the Fleet) Кристофер (Кит) Крэдок предупреждал, что «бездумная лобовая атака никогда не доводит до добра». Однако именно ее он и предпринял, выведя свою эскадру из-под прикрытия 304-мм орудий броненосца Canopus, поступившего под его командование. Капитан Canopus получил донесение от старшего инженера-механика, что из-за технических неполадок корабль должен сбросить скорость до 12 узлов. 36 часов спустя выяснилось, что у инженера-механика сдали нервы – на самом деле необходимости замедлять ход не было, но броненосец уже отстал от эскадры на 300 миль, поэтому при Коронеле сражаться не мог.

Выяснилось это слишком поздно, когда Крэдока было уже не спасти. И хотя его старые броненосные крейсеры Good Hope и Monmouth были укомплектованы командой из резервистов и единственным боеспособным кораблем можно было признать лишь легкий крейсер Glasgow, Крэдок не стал спасаться бегством от превосходящих сил противника. Верный слуга короля, он был произведен в рыцари за «личные заслуги» перед Его Величеством; как и остальные флотские офицеры, он помнил, какой позор навлек на себя адмирал Эрнест Трубридж, не став преследовать Goeben и Breslau в Средиземном море, когда война только начиналась. И хотя его собственные силы были куда скромнее, чем у Трубриджа, Крэдок вступил в бой и вскоре погиб вместе с 1600 британскими моряками и своей эскадрой. Асквит писал Венеции Стэнли в сердцах: «Надеюсь, бедолага лежит на дне – в противном случае он заслуживает трибунала»^{738}.

Коронель, не имевший стратегической ценности, нанес удар по британскому престижу и переполошил и без того нервничавшее британское правительство. Джеллико часто называют перестраховщиком, чья чрезмерная осторожность впоследствии лишила Королевский флот крупной победы у берегов Ютландии. Однако благоразумие главнокомандующего, пусть и не сулившее лавров, выгодно контрастировало с самоубийственным поступком Крэдока, импульсивностью Битти и тактической недалекостью, которая привела к потоплению Hogue и двух других однотипных крейсеров подлодкой U-9. Тем не менее правительство жаждало громких побед. Асквит с привычной беспечностью, подтверждавшей его негодность на роль руководителя страны в военное время, писал Венеции Стэнли 4 ноября, после Коронеля: «Я говорил Уинстону… пора бы ему уже чем-нибудь похвастаться. А еще у меня разбилось несколько тарелок»^{739}.

На самом деле, разумеется, кто-кто, а Первый лорд не нуждался в уговорах, чтобы пойти на риск: он как раз принял одно крайне опасное решение. В октябре принца Луиса Баттенбергского сместили с должности, и Черчилль попытался восполнить недостаток «твердой руки» в Адмиралтействе, назначив преемником принца бывшего Первого морского лорда, адмирала лорда Фишера. Адмирал был из тех кипучих умов, которые так нравились Черчиллю, называвшему «Джеки» Фишера «истинным вулканом знания и фонтаном идей»^{740}. В 1914 году идейному вдохновителю дредноута уже исполнилось 73. Его почитатели справедливо отмечают, что во время второго своего срока на посту Первого морского лорда он демонстрировал куда большую взвешенность суждений и последовательность в практических вопросах, чем может показаться по его несдержанной переписке. Однако Черчилль с Фишером вскоре поссорились и начали борьбу за главенство, которая не добавляла Адмиралтейству ни работоспособности, ни спокойствия.

К счастью для престижа Британии, поражение Крэдока у Коронеля было заглажено 8 декабря. Два линейных крейсера под командованием сэра Давтона Стерди, целенаправленно отделившись от флотилии Битти, подбили корабли Шпее, когда тот опрометчиво предпринял набег на Фольклендские острова за углем, ослушавшись приказа возвращаться в гавань. В этот раз старый Canopus сыграл свою роль: его намеренно посадили на мель в гавани Порт-Стэнли, а систему управления огнем перенесли на холм над городом, тем самым позволив старику открыть огонь первым. Британцам повезло, что Шпее не пошел на сближение и не попытался торпедировать покидающие гавань корабли Стерди. Это был бы единственный для немцев шанс избежать поражение.

Победа настолько затуманила британцам разум, что никто не удосужился подсчитать, сколько пришлось потратить боеприпасов – 1174 снаряда колибра 343-мм за пять часов, – чтобы потопить гораздо более слабого противника. Точность попадания для каждого из орудий на кораблях Стерди составила один раз в 75 минут, что не предвещало ничего хорошего для возможного морского сражения в Северном море. Немецкая пресса принизила значимость потери, заявив, что старая эскадра Шпее не имела стратегической ценности, чем немало обескуражила кайзеровских моряков. «Мне кажется подлым изображать эти храбрые корабли как второсортные… и бесполезные, когда они уже свое отслужили верой и правдой», – писал опечаленный морской кадет Вальтер Штицингер с броненосца Lothringen^{741}. Из инцидентов у Коронеля и Фольклендов обе стороны извлекли важный урок: вызывать на бой превосходящего противника не геройство, а безрассудство. Осторожность Джеллико только крепла по мере роста доказательств убойной силы мин и подводных лодок: роковая оплошность или просто неудача может в мгновение ока изменить перевес сил между флотами. И вскоре Гранд-Флит действительно пережил (не подозревая о том) самый опасный за всю войну момент.

Немцы жаждали поскорее утолить горечь поражения в Гельголандской бухте. Попытка четырех миноносцев заминировать устье Темзы привела к тому, что все четыре потопили, не дав даже приступить к созданию минного поля. Следом была запланирована еще одна операция по минированию у Ярмута, и Гиппер получил согласие кайзера взять в качестве поддержки линейные крейсеры. 3 ноября немецкие корабли устроили короткий и бесполезный обстрел этого порта на восточном побережье Англии. Выпустив мимо цели несколько снарядов по мелким судам, они вернулись домой, так и не завязав бой. Адмиралтейство не поверило, что атака на безобидный городок была единственной целью этой вылазки. Морские лорды не стали никого посылать в погоню за кораблями Гиппера, поскольку сочли атаку хитрым маневром, отвлекающим от какой-то более серьезной угрозы. Как бы то ни было, нападавшие вернулись в гавань невредимыми – за исключением старого крейсера Yorck, который подорвался на немецкой же мине на подходе к Вильгельмсхафену и затонул, унеся с собой 235 жизней.

Однако вялая реакция британцев у Ярмута побудила Ингеноля повторить операцию в более крупном масштабе. 14 декабря Сороковой кабинет Холла предупредил Адмиралтейство, что линейные крейсеры Гиппера выйдут на следующий день. Шифровальщики не подозревали, что на самом деле выступить собирался весь немецкий флот. Лондон принял решение отрядить Битти с подкреплением в виде эскадры линейных крейсеров, а также легких крейсеров и эсминцев дожидаться немцев у Доггер-банки посреди Северного моря, чтобы отрезать им возвращение домой. Британцы не знали точную цель Гиппера, однако решили позволить немцам без помех нанести удар, поскольку загнать линейные крейсеры Гиппера в ловушку на обратном пути – когда цель уже станет ясна – будет проще, чем по дороге туда, учитывая, что Гиппер может держать курс на любую точку 300-мильного побережья. Возможность потопить линейные крейсеры врага перевесила стремление оберегать от него дома мирных британцев.

Джеллико, получившему донесение, в очередной раз не понравилась перспектива разделять Гранд-Флит – он предпочел бы вывести все свои силы разом. Адмиралтейство эту идею отвергло, стремясь поберечь большие корабли, двигатели которых пугающе быстро изнашивались из-за частых выходов в море. Дредноуты Битти и контр-адмирала сэра Джорджа Уоррендера вышли в страшную непогоду, из-за чего часть конвоя из эсминцев и легких крейсеров пришлось отослать обратно. Шесть британских линкоров и четыре линейных крейсера – два корабля из их эскадры еще не вернулись с Фольклендов – оставались у Доггер-банки почти без поддержки. Тем временем на них шел весь немецкий флот в составе 18 дредноутов, 8 додредноутов, 9 крейсеров и 54 эсминцев. Все вело к худшему кошмару Джеллико: превосходящие силы немецкого флота шли на небольшую часть Гранд-Флита, обладая достаточной огневой мощью, чтобы уничтожить его, а с ним и превосходство Британии в больших кораблях.

Гиппер поначалу без энтузиазма отнесся к идее обстрела британских городов, которую считал стратегически бессмысленной и противоречащей джентльменскому кодексу его профессии. 29 ноября он писал в дневнике, что если Германия хочет рискнуть своими драгоценными большими кораблями, то лучшего способа, чем бой с Королевским флотом, не придумаешь. Обстрел берега – это бестолковая затея, а не серьезная военная операция. Кроме того, его пугали британские минные поля. «Бесславно пойти на дно без боя – это был бы печальный конец моей карьеры», – рассуждал он, меряясь с Битти склонностью жалеть себя^{742}.

В 8:05 туманного 16 декабря в курортном йоркширском городке Скарборо офицер береговой охраны Артур Дин увидел на горизонте два линейных крейсера. Подойдя на 550 м к городской крепости, они начали непрерывную пальбу по берегу, идя вдоль него через залив Саут-Бей, затем развернулись и точно так же прошли в обратную сторону. Grand Hotel, где пожилые вдовы, которыми изобиловал городок, читали письма за накрытыми к завтраку столиками, получил несколько прямых попаданий. Была снесена торцевая стена ратуши, витрины магазинов и пансион на утесе Святого Николая, а также ряд домов на Столби-Роуд. Мировой судья по имени Джон Холл как раз одевался, когда в спальню угодил снаряд и лишил его жизни. В 30 км оттуда, в Уитби, такие же разрушения и кровопролитие учинили еще два немецких крейсера – один снаряд снес западную травею древнего аббатства, другой превратил в груду щебня домики по Эск-Террас. В соседнем Хартлпуле за полчаса обстрела немецкие корабли разрушили банк Lloyds и взорвали газопровод. После этого флотилия Гиппера отправилась обратно.

Тем временем у Доггер-банки всю ночь и на следующее утро эсминцы обоих сторон периодически замечали друг друга и завязывали перестрелку, насколько позволяло бурное море. Как и в Гельголандской бухте, немецкая артиллерия показала свое превосходство: британские эсминцы получили несколько попаданий, тогда как корабли Ингеноля оставались невредимыми. Битти и Уоррендер пытались просчитать значимость действий противника, пока им не сообщили радиограммой, что немецкие корабли обстреливают Скарборо. Теперь подходящие курсы перехвата предстояло разрабатывать адмиралам, находящимся в море. Уоррендер радиографировал Джеллико и линейным крейсерам: «Скарборо под обстрелом; я следую к Гуллю». Задира Битти ответил: «Правда? А я следую в Скарборо». Но пока британские большие корабли шли на запад, видимость к концу утра катастрофически ухудшилась. Британским и немецким судам всех мастей и размеров пришлось, периодически постреливая, пробираться в густом тумане наугад, не зная, где и что делает противник.

Где же находился в это время Ингеноль и основные силы немецкого флота? В 5:45, узнав, что эсминцы схватились с британскими кораблями, немецкий адмирал возомнил, что в схватке участвует весь Гранд-Флит. Застать британцев врасплох не получалось. Ингеноль вышел в море, исключительно чтобы поддержать рейд Гиппера, не имея на руках мандата от кайзера на крупное сражение. Он поспешно повернул обратно, не подозревая, что в результате разминулся с Битти и Уоррендером и проворонил величайшую в этой войне стратегическую возможность для немецкого флота.

Все позднее утро и начало дня противоборствующие легкие корабли играли в салки в тумане, периодически замечая друг друга и перестреливаясь, притом что местонахождение Гиппера оставалось для больших британских кораблей загадкой. В своем докладе впоследствии Уоррендер досадовал: «Они вышли из одной стены дождя и скрылись за другой». Битти внезапно решил повернуть на восток, надеясь повысить свои шансы отрезать отступающего Гиппера. Он просчитался. Держи он прежний курс на запад, уже через час встретил бы немецкие линейные крейсеры – другое дело, что исход этой встречи ему вряд ли пришелся бы по душе. Битти мог бы выйти и победителем, однако – учитывая дальнейшую судьбу его эскадры у Ютландии, где два корабля были потоплены и еще два получили сильные повреждения, – он мог и потерпеть катастрофу. Пока же, 16 декабря, он упустил Гиппера, который целым и невредимым ускользнул в Вильгельмсхафен. Оба флота дошли до своих портов базирования, не потеряв ни единого корабля, хотя два британских эсминца пришлось ставить в доки на ремонт. К огорчению Королевского флота, последняя возможность для крупного морского сражения в 1914 году была упущена.

Мичман Чарльз Дэниел с дредноута Orion отметил тем утром, что, если флот упустит немцев, его репутация «будет, видимо, смешана с грязью в глазах британской публики». Пять дней спустя, когда худшее уже случилось, молодой человек добавил с грустью: «Мы не забудем, как упустили эти немецкие крейсеры, и при мысли о том, как замечательно было бы их потопить, досада становится еще острее»^{743}. Британцы так и не вычислили точную цель Гиппера, однако знали, что он на подходе, но не попытались отогнать его от берега, пожертвовав жизнями 107 взрослых и детей в Скарборо, Уитби и Хартлпуле. Еще 500 с лишним мирных жителей было ранено. Таким образом, Королевскому флоту не удалось перехватить корабли противника (после раскрытия его намерений Сороковым кабинетом), даже столкнувшись с частью немецких эскадр. День вышел бесславным, хоть и показательным для морской войны дорадарной эпохи.

Главным недостатком Королевского флота, который блестяще проанализировал Эндрю Гордон, была косность мышления офицеров и пресмыкательство перед высоким начальством: капитаны дожидались приказов адмирала, а если таковых не было или они были недостаточно четкими (чем нередко грешил Битти), подчиненные ни в какую не отваживались думать и действовать самостоятельно^{744}. Своей атмосферой линкоры XX века напоминали плавучие закрытые школы, где даже старосты – капитаны – боялись решать что-то без согласия и ведома «директора». Дважды во время похода на Скарборо были упущены возможности, поскольку капитаны тщетно ждали руководящих указаний от вышестоящих. В одном случае, когда флагманский корабль флотилии эсминцев резко отвернул в сторону, потому что руль управления заклинило немецким снарядом, остальные тут же последовали за ним.

Однако на что же рассчитывали немцы, обстреливая прибрежные городки? Это был акт чистого терроризма, не имевший стратегической цели, призванный лишь деморализовать британский народ, заставив ощутить свою уязвимость перед немецким «страхом и ужасом». Однако вместо этого они лишь подлили масла в огонь ненависти британцев к врагу и укрепили в желании сражаться. Если 4 августа британцы не испытывали особых враждебных чувств к подданным кайзера, к концу года поступки немцев и союзническая пропаганда разожгли настоящую злость в некоторых сердцах. 22-летний Джеймс Колвилл с Lancaster писал после того, как корабли Гиппера сделали 18 декабря свое черное дело: «Может, нам выпадет шанс, и мы отплатим им той же монетой до последнего пфеннига, но, когда мы доберемся до Германии, убивать мирных жителей не станем. Хотел бы я посмотреть на дюжину немецких городов – начиная Эссеном и заканчивая Берлином, – сожженных дотла и разоренных – одним словом, “лувенизированных”^[25]»^{745}.

За набег немцев на Скарборо Королевский флот подвергся критике, которая была бы в разы жестче, если бы публика знала, что британское побережье было оставлено без обороны намеренно. Морские офицеры утверждали, что, даже если Гранд-Флит негде больше разместить, кроме Скапа-Флоу, по крайней мере линейные крейсеры можно перебазировать к югу, откуда они быстрее смогут подойти к месту очередной вылазки немцев. В конечном итоге корабли Битти перебросили в залив Ферт-оф-Форт.

Однако общее мнение склонялось к тому, что действия немецкого флота, этот необоснованный и бесполезный обстрел курортных городков, демонстрировали слабость, а не силу. Не отваживаясь вступить в открытый бой с Гранд-Флитом, Ингеноль и Гиппер отыгрались на пансионах. Кроме того, набег на Скарборо свидетельствовал о том, что война теряет благородство. Обе враждующие стороны постепенно отказывались от галантности, с которой брали в руки оружие пять месяцев назад. Командир броненосца Lothringen барон Вальтер фон Кайзерлинк писал своему дяде 29 декабря, призывая дать возможность подлодкам беспрепятственно нападать на британские торговые суда: «Пока война не постучится к англичанину в дверь, этот вор и убийца не поймет, что она значит для других. Со времен [голландского адмирала XVII века] де Рейтера никто не обрушивал на английские дома ни единого снаряда»^{746}.

Еще до набега на Скарборо большинство морских офицеров с обеих сторон сознавали, что ждать столкновения враждующих флотов, возможно, придется долго. Штабной офицер Эрнст Вайцзеккер пришел к выводу, что вместо дорогих дредноутов Германии следовало бы строить больше крейсеров и мелких судов^{747}. С ним соглашался Рейнгольд Кноблох: «Наше бездействие заставляет усомниться в пользе надводных боевых кораблей. Многие [немецкие моряки] воспринимают сейчас всерьез лишь подводные лодки, аэропланы и мины»^{748}. Вальтер Цешмар, офицер артиллерии с Helgoland, писал в октябре в своем дневнике: «Кажется, войны и вовсе нет никакой». Месяц спустя у него добавилось пессимизма: «В Северном море больше ничего не происходит. Регулярные боевые действия ведут лишь подлодки»^{749}. Немецкий флот перешел на осточертевший всем распорядок: на два дня корабли выходили в дозор на подступах к Яде-банке, затем четыре дня проводили ближе к берегу и еще восемь стояли в гавани. Все до единого офицеры ненавидели эту унылую ротацию, однако на ближайшие четыре года (не считая перерывов на незначительные стычки) именно она будет главенствовать в немецком флоте.

«С точки зрения простого морского офицера, – писал Филсон Янг на Северном море, – настоящая беда этой войны, начисто лишавшая ее огня и задора, состояла в продолжительном отсутствии врага. Почти никто из нас не сталкивался лицом к лицу с немцем с самого начала войны, и лишь немногие видели немецкие корабли. <…> Враг становился призраком, химерой. <…> Однажды он показался четырьмя крошечными полосами дыма, похожими на бегущих ежей, на дальнем горизонте холодного серого моря. Вскоре от четырех полос остались лишь три. Это значило, что большой корабль, сравнимый численностью команды с населением крупной деревни, разлетевшись на куски в языках пламени, погрузился всей своей раскаленной агонизирующей массой в ледяную пучину»^{750}.

Роджер Киз писал жене в октябре: «Я бы все отдал, чтобы побыть солдатом, пока флот не выйдет в бой». В ноябре его мнение только окрепло: «Сыт по горло бездействием! В следующей жизни стану солдатом – как глупо было не задуматься о такой перспективе до того, как я пошел на флот. История не оставляет сомнений на этот счет. Солдаты сражаются на войне почти ежедневно, моряки – в лучшем случае раз в год. Хуже всего то, что решение поступить во флот принимается в молодости, когда ты еще плохо знаешь историю, а эти шесть томов Джеймса по истории военно-морского флота, которые я прочитал в то время от корки до корки, только обманывают, потому что битком набиты крупными и мелкими сражениями, которые на самом деле растягиваются на промежуток в 30–40 лет»^{751}.

К концу войны личный состав Королевского флота вырос до 437 000 человек, притом что 32 287 моряков за это время погибли. Эти потери нельзя было назвать незначительными, однако в пропорциональном отношении они были, конечно, гораздо меньше, чем в армии и ВВС (в которые преобразовался Королевский летный корпус). Это объясняет то, почему у моряков тяга к сражениям не исчезала еще долго – в отличие от большинства солдат: никакие опасности и тяготы, которые все же выпадали на долю моряков, не могли сравниться с ужасами службы на Западном фронте. После набега на Скарборо в Северном море в последующие годы войны еще случались надводные сражения, важнейшим из которых стало Ютландское в мае 1916 года. Гранд-Флит, перешедший под командование Битти после назначения Джеллико в Адмиралтейство в ноябре 1917 года, так и не смог завоевать историческую победу в битве, которой грезили матросы.

Однако, несмотря на все свои промахи и недостатки, Королевский флот немало способствовал победе союзников в Первой мировой войне. В конце 1914 года Черчилль с оправданным удовлетворением отмечал, что с августа во Францию без потерь были переправлены 809 000 человек, 203 000 лошадей и 250 000 тонн припасов. За последующие годы флоту удалось сохранить свои боевые единицы, обеспечить свободное передвижение по миру британским коммерческим судам и британским войскам; нанести поражение (пусть с опозданием и после шокирующих промахов, грозивших Британии голодной смертью сильнее, чем во время Второй мировой) немецким подводным лодкам в кампании 1917 года и осуществить блокаду Германии, которая набрала эффективность после апреля 1917 года.

Критики довоенной «военно-морской гонки» между Британией и Германией часто доказывали, что строительство британцами дредноутов способствовало развязыванию войны, однако никак не повлияло на ее исход. Оба утверждения спорны. Маловероятно, что какая-либо из континентальных держав повела бы себя в 1914 году по-другому, будь Королевский флот вполовину меньше. И пусть Гранд-Флит не смог внести непосредственный вклад в победу, без превосходства сил на море Британия оказалась бы крайне уязвимой. Коммандер Реджинальд Планкетт, служивший на одном из линейных крейсеров Битти, писал в специализированном журнале Naval Review под конец 1914 года: «Британский флот практически без боя добился того, что в принципе требуется от любого флота»^{752}. Высказывание отдает бахвальством, однако немецкие моряки с ним, пожалуй, согласились бы.

12. Три армии в Польше

В первые месяцы войны австрийцы, терпя позорное поражение от сербов, получили еще более сильный отпор в Галиции – географической области, занимающей юго-запад Польши и северо-восточную провинцию Австро-Венгрии. Именно там Конрад Гетцендорф привел свои войска к катастрофе, которая окончательно разорвала и без того трещащую по швам империю Габсбургов. Да, российское командование успешно конкурировало с ним в некомпетентности, однако к концу года Конрад показал себя самым бездарным командующим кампании, положив жизни 150 000 подданных Франца Иосифа практически впустую.

И до, и после начала военных действий начальник австрийского Генштаба никак не мог скоординировать свои планы с Мольтке из-за ощутимых трений между двумя государствами. На второй неделе августа зачинщик войны граф Берхтольд жаловался в Вене Александру Паллавичини (отцу офицера с той же фамилией, который воевал в Сербии): «Во всем виноваты немцы»^{753}. Мало кому из его соотечественников удалось изгладить горькие воспоминания о поражении, нанесенным Пруссией в 1866 году: «Несмотря на грозящую нам опасность, старая вражда еще жива, особенно в высшем свете, и в Берлине это прекрасно понимают».

Конрад, проигнорировав то, что немцы намеревались провести на востоке лишь сдерживающую операцию, разделываясь тем временем с Францией, начал в Польше масштабное окружение. Для этого в августе он выставил 31 дивизию против российских 45 пехотных и 18 кавалерийских. Царские армии смогли быстро развернуться в южной Польше – отчасти благодаря тому, что начали передислокацию войск еще до приказа о полной мобилизации, а также потому, что не жалели французских средств на модернизацию железных дорог. Австрийцы оказались менее расторопными: Конрад планировал задействовать в развертывании 11 000 поездов, но обеспечил лишь 1942, которые ползли через всю империю со скоростью 15 км в час – вдвое медленнее немецких. По шесть часов ежедневно отнимали остановки, во время которых пассажиры военных эшелонов получали питание. Некомпетентность граничила с фарсом: станционный смотритель в Подбоже (австрийская Силезия) от нервов перепутал все сигналы, задержав в результате несколько подразделений не на один час, и во время последующего расследования застрелился.

Четыре габсбургские армии, направленные в Галицию, высаживались из поездов далеко за линией фронта и следовали на позиции пешком, с 19 по 26 августа покрывая по 30 км в день. Солдаты в некоторых случаях относились к предстоящей кампании с той же наивностью, что и их командование. Разведотряд, который вел лейтенант Эдлер фон Хеффт, заметил в двух километрах казаков, подпустил их на 1200 м и только потом открыл огонь. Один из русских упал, к восторгу австрийцев. «Разумеется, все сразу стали присваивать заслугу себе, – писал Хеффт. – “Как же он замечательно рухнул,” – восхищался один из стрелков»^{754}.

44-летний доктор Рихард фон Штеницер, оставивший в Вене респектабельную практику, чтобы поступить в армию военврачом, прибыл на фронт с одним небольшим саквояжем, ведь «говорили, что кампания продлится не больше пары месяцев»^{755}. Однако штабной офицер Александр Паллавичини – знакомый Берхтольда – был настроен мрачно с самого начала: «Это печальный “успех” нашей дипломатии, которая всегда рассчитывала на то, что сражаться придется только с Сербией». После этого он перешел на французский: «Пора учить новые слова – ordre, contreordre, d'esordre (приказ/порядок, контрприказ, беспорядок/хаос)». Подполковник Теодор Риттер фон Цейнек, прощаясь в Вене со своей женой перед отъездом в галицийский штаб армии, ощущал себя так, словно «бросается в густую тучу»^{756}. Польша, западный выступ царской империи, стала в Первой мировой одним из самых экзотических театров военных действий. Джон Рид нарисовал красочный портрет ее пестрого населения, к которому теперь примешивались солдаты со всех уголков империи Николая II, «парад народов», как назвал его американский журналист:

«Неприметные, скромные молдавские крестьяне в белой льняной одежде и широкополых шляпах, из-под которых на плечи струились на плечи буйные кудри. <…> Русские мужики в блузах и фуражках топали тяжелыми сапогами – бородатые гиганты с простыми невыразительными физиономиями, и крепко сбитые плосколицые русские женщины в цветастых платках с рубахами кошмарных сочетаний. <…> То и дело мелькает расчетливое, с бегающими глазами лицо длинноволосого попа с прыгающим на груди поверх рясы массивным крестом. Донские казаки без особой формы, если не считать широких красных лампасов на брюках, сабель с серебряной чеканкой без гарды и выпущенных на левый глаз кудрявых чубов. Рябые татары, потомки Золотой Орды, наводнившие Святую Москву, – армейские силачи, в качестве отличительного знака носящие узкую красную полосу; туркмены в огромных белых или черных папахах, полинявших фиолетовых или синих кафтанах и сапогах с загнутым носом, в блеске золотых цепей, ремней, кинжалов и ятаганов, и, конечно, кругом евреи, евреи, евреи»^{757}.

Вот в такую обстановку – мешанину народностей с совершенно разными традициями – угодили в августе 1914 года три армии. Еще на землях Габсбургов австрийскому лейтенанту Константину Шнайдеру показалось, что по мере приближения эшелона к Карпатам меняется не только пейзаж, но и поведение солдат: «Верховное командование обозначило на карте границу театра военных действий, и даже природа близ нее изменилась. Мирный пейзаж кончился, остались позади изобильные поля, где хлеборобы собирали урожай, и веселая городская жизнь. <…> Услышав, что поезд останавливается, мы очнулись от поэтических грез и превратились… в удалых героев, заряжая пистолеты, и вооруженные до зубов, дожидаясь утра»^{758}.

Преодолев карпатские перевалы, армия Франца Иосифа оказалась в пограничной области, где на каждом шагу стояли огромные города-крепости – Лемберг, Перемышль, Краков. По этим землям австрийцы двигались навстречу русским пешим порядком. Дивизию Константина Шнайдера сопровождали 600 багажных повозок, неопытные гражданские возчики которых никак не желали держаться оставленной для них левой стороны дороги^{759}. «Из-за столкновений постоянно случались заминки, трудности, перебранка», – возмущался их недалекостью Шнайдер^{760}. По обеим сторонам от польской границы дороги оставляли желать лучшего, а железных было попросту мало. Колонны снабжения конрадовской армии, участвующие в войне XX века, двигались немногим быстрее, чем в XIX.

Австрийцы намеревались сразиться с российской армией на двух фронтах – в 1500 км к югу от Варшавы за рекой Сан и восточнее, по обоим берегам Днестра. Во втором секторе численный перевес составлял три к одному – не в пользу австрийцев. Однако российский командующий Николай Рузский, понеся большие потери в первых же схватках после осторожного выдвижения на габсбургскую половину Галиции, поспешно отошел назад в Польшу. Тем временем российские командиры получали иррациональные и поистине противоречивые приказы от соперничающих верхов: штаба армии – царской ставки, возглавляемой Великим князем Николаем, от Санкт-Петербурга и, наконец, от командующего фронтом, генерала Николая Иванова. Генералы в полевой обстановке решали дилемму, выбирая наиболее, по своему разумению, правильный для конкретного случая вариант без учета действий соседей. Высшие офицеры беззастенчиво демонстрировали взаимную неприязнь. Наибольшую известность получили трения между Самсоновым и Ренненкампфом, однако были и другие: так, в Галиции полковник Гулевич, шляхтич и офицер из свиты, назначенный начальником штаба 9-й армии, отказывался разговаривать с генералом Лечицким, командиром этой же армии, которого презирал как неисправимого варвара за то, что тот не разрешил Гулевичу поселить при штабе жену^{761}.

Хронический пессимист Рузский встретился с австрийцами, однако его одолевал страх, что развернутые севернее немцы могут пойти на Варшаву, а оттуда – на Петербург. Поэтому он ратовал за отход к Неману. Часть варшавских фортов и мостов была взорвана в мрачном предчувствии такого исхода. Между тем 350 000 русских двигались на юго-запад от Люблина к Австрии, где Конрад развернул сравнимые по численности войска, и обе стороны беззастенчиво мародерствовали и жгли попадающиеся на пути села. Этим землям военные действия были внове, и население еще не приспособилось к их жестоким требованиям. В Ополе от горящей церкви остались только алтарь и крест, а кирпичи колокольни усеяли окрестное поле, перечеркнутое брошенными траншеями австрийцев. При этом в паре километров наступающие российские войска встретили семьи в праздничных нарядах, как обычно в воскресенье следующие в церковь. В деревенском пруду плескались и играли дети^{762}. В лагере австрийцев Константин Шнайдер, с любопытством разглядывая церкви с куполами-луковицами и удивляясь забавным названиям, размышлял: «Таким и должен быть Восток. Заметно, что Европа осталась далеко позади»^{763}.

Штабной офицер Эдлер Хеффт попал под свой первый артобстрел, устроенный русскими, 15 августа. В крестьянскую избу, куда его отправили на постой, угодил снаряд, «лошади взвились на дыбы, люди кинулись врассыпную, и кого-то наверняка накрыло на месте». Однако когда обстрел прекратился, он обнаружил, к своему изумлению, что ранило только одного человека – в колено. «Не иначе как Господь сотворил чудо, – писал он, – потому что в противном случае не уцелел бы никто»^{764}. Они усвоили важный урок всех сражений: как ни опасен артиллерийский обстрел, он не означает абсолютного уничтожения, которое со стороны кажется неизбежным.

Союзных военных атташе, направленных на Юго-Западный фронт, российские командиры и штабные офицеры встречали троекратными поцелуями, которые британский генерал-майор Альфред Нокс терпеть не мог. Принимающая сторона уныло потягивала сладкий лимонад: Иванов запретил спиртное в офицерских столовых на время военных действий, не повысив тем самым ни боевой дух, ни рвение. Однако генерал пользовался любовью у солдат, с которыми постоянно заводил беседы. Когда дюжий артиллерист сказал, что оставил дома жену и пятерых детей, участливый командир заверил, что родня его обязательно дождется. Артиллерист ответил мрачно: «Как говорится, на войну широкая дорога ведет, а обратно – узкая тропка»^{765}.

Утром 19 августа Иванов наблюдал за наступлением своей армии под проливным дождем. На привалах солдаты перематывали грязные портянки, вешая их сушиться, когда стихал дождь. Несколько молодых солдат распевали популярную в армии песню:

Помню, я еще молодушкой была,

Наша армия в поход куда-то шла.

Вечерело. Я сидела у ворот,

А по улице все конница идет.

Тут подъехал ко мне барин молодой,

Говорит: «Напои, красавица, водой!»

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеловал…

Долго я тогда смотрела ему вслед.

Обернулся – помутился белый свет.

Всю-то ноченьку мне спать было невмочь,

Раскрасавец барин снился мне всю ночь^{766}.

Однако, по словам очевидцев, «почти у всех на лицах были написаны тоска и уныние»^{767}. Кроме того, Альфред Нокс отмечал, что большинство армейских лошадей, недавно реквизированных с ферм и конюшен, оказались слишком мелкими для тяжелых артиллерийских упряжек и слишком необученными для неопытных ездовых. В российской армии лошади полагалось в сутки 6,6 кг овса, 7 кг сена, 2 кг соломы – на треть больше, чем в мирное время, поскольку бедолаг заведомо предполагалось гонять в хвост и в гриву. В действительности, однако, лошади еще реже, чем люди, дожидались положенного им по уставу и умирали тысячами.

23 августа начальник штаба фронта Янушкевич жизнерадостно заявил Иванову: «На маневрах мы отрабатывали сражения с куда более сильными австрийцами, что выступают против нас сейчас». Однако в последующие три дня бессистемно развернутые российские войска подставили противнику фланги – и жестоко поплатились. Войска Иванова благоразумно отошли на новые позиции к Краснику по той же дороге, по которой наступали. На следующий день австриец Эдлер Хеффт с однополчанином набрели на церковный погост, где до этого попали под артиллерийский обстрел русские. Многие погибшие лежали непогребенными: «В воздухе стоял смрад, приходилось задерживать дыхание. <…> Стены повсюду завалились внутрь, воронки от разрывов наслаивались одна на другую. Погибшие лежали вокруг, в одном месте целых семеро вповалку. У одного был пробит живот, другому снесло всю голову кроме нижней челюсти. У третьего не хватало плеч и бедер. Картина ужаснее некуда. Венце принялся фотографировать, а я пошел прочь, зажимая нос»^{768}.

На австрийской стороне в число первых погибших в Галиции попал генерал Александр Брош фон Ааренау, один из тех высших офицеров, которые так жаждали войны^{769}. 21 августа, пренебрегая рекогносцировкой, он повел в атаку на русских плотный строй Kaiserj"ager (тирольских стрелков) – в результате завязалась кровавая битва, в которой он стал лишь самой заметной из жертв. Австрийские солдаты жаловались, что их серая форма, сливавшаяся с горным ландшафтом, на равнинах Галиции сильно заметна. Русские же, одетые в бурое, становились на пахотных землях почти невидимыми^{770}.

Сильно мешала армии Франца Иосифа языковая неразбериха в ее рядах. В нескольких случаях солдаты из набранной в Богемии дивизии открывали огонь по однополчанам из соседней части, приняв их за врагов – что неудивительно, поскольку те говорили только на сербохорватском^{771}. Константин Шнайдер повел разведывательный отряд навстречу русским и, встретив по дороге габсбургских гусар, пожелал обменяться с ними полученными сведениями^{772}. К сожалению, ни один из всадников не говорил на тирольском диалекте немецкого – родном языке стрелков Шнайдера. Вечером 28 августа к позициям одной австрийской дивизии приблизился кавалерийский полк. Раздавшийся возглас «Казаки!» подхватила сотня голосов, и по невидимому в темноте врагу открыли отчаянную стрельбу. На следующее утро Шнайдер осмотрел территорию перед своими позициями и ужаснулся: «Лощина была завалена трупами… гусарами из нашего полка, застреленными не врагом, а нашей собственной пехотой. От этой невозможной картины я чуть не закричал»^{773}. И снова к трагедии привело затруднение в коммуникации: немецкоговорящая пехота приняла непонятные выкрики гусар за русский язык.

Хуже всего пришлось мирным жителям, до которых не было дела ни той, ни другой стороне. Крытые соломой деревянные крестьянские избы поджигались без счета. «Видно только каменные основания да торчащие посередине печи, – писал Эдлер Хеффт. – Печные трубы стоят вдоль дорог, словно мрачные надгробия. Все деревья опалены страшными пожарами, листья пожухли»^{774}. Во время отступления русские уничтожали железнодорожные станции и мосты, а поперек дорог валили деревья и рыли канавы, чтобы задержать австрийцев. В Сувалках слуга, испугавшись внезапных ружейных выстрелов, уронил супницу, которую нес к обеденному столу своего барина. Вскоре бежать пришлось и слугам, и господам. Военный корреспондент Степан Кондурушкин был удивлен неожиданной встречей за линией Люблинского фронта, когда его вдруг окликнули с крестьянской телеги возчик с женой. Возчик оказался старым знакомым корреспондента – помещиком и бывшим членом Государственной Думы, чье поместье спалили австрийцы. «Вот все, что осталось. Ищем пристанища», – безнадежно махнув на лежащие в телеге корзинку и складной стул, поведал погорелец^{775}.

Ужасы, выпавшие на долю еврейского народа во Второй мировой, потомкам хорошо известны. О страданиях евреев в 1914 году – особенно от рук русских – известно куда меньше. В Галиции погибли сотни евреев, и еще больше потеряли все нажитое. Русские страдали патологической подозрительностью по отношению к лавочникам вообще и к евреям в частности. Джон Рид описывал польского еврея так: «Сутулый, тощий, в порыжевших туфлях и длинном засаленном лапсердаке, с жидкой бороденкой и отчаянными хитрыми глазками, укрывающийся от полиции, солдат и священников и глазеющий на крестьян, – затравленный народ, озлобленный вымогательствами и притеснениями»^{776}.

В октябре жители варшавского многоквартирного дома донесли, что в здании собираются евреи-заговорщики, планирующие их «расчленить». Полицейское расследование показало, что на самом деле несчастные обсуждали, как перебраться через фронт на относительно безопасную немецкую территорию. Альфред Нокс писал 14 октября: «Ходят слухи, будто поймали еврея, который тащил в мешке немецкого офицера по мосту в Ивангороде. Повесили обоих»^{777}. 20 евреев было убито казаками во время погрома в ноябре в занятом русскими Лемберге. В декабре были арестованы и брошены за решетку 64 варшавских еврея, якобы сговаривавшихся поднять цены путем спекуляции. Весь товар был конфискован.

Помимо евреев, которым во время войны в Восточной Европе приходилось все туже и туже, были и другие невинно притесняемые, которым доставалось не меньше. В империи Габсбургов к национальным меньшинствам относились хронически подозрительно. В укрепленном городе Перемышль австрийская армия выпустила достойный Третьего рейха эдикт, провозглашавший, что «лишь крайне суровые и безжалостные меры помогут… задавить ростки диверсионной деятельности у населения». Русинов^[26] считали пособниками русских. 16 сентября на группу из 45 задержанных, которых военная полиция вела через город, набросилась толпа с криками: «Повесить предателей!» Отряд венгерского ландвера, услышав шум, схватил задержанных на Боцианштрассе и зарубил саблями всех, кроме четырех человек^{778}.

Конрад, узнав об отступлении русских, исполнился самодовольства. Продвигаясь вслед за ними на польскую территорию, его авангард далеко оторвался от путей снабжения, и начался привычный габсбургский сумбур. Колонны конной артиллерии лезли вперед пехоты. Из-за противоречивых приказов и контрприказов некоторые части ходили кругами. В отличие от Франции с ее почти непрерывными линиями фронта, на бескрайних просторах востока части терялись иногда на несколько дней, а о местонахождении противника можно было разве что догадываться. Зачастую дневное довольствие не успевали подвезти уставшим войскам до наступления темноты. Штабной офицер Теодор Риттер Цейнек с негодованием отзывался о kinderkrankheiten – «болезнях роста», – аукнувшихся кавалерии серьезными потерями: кавалеристы с глупой беспечностью лихо выскакивали навстречу противнику, как делали их деды в середине XIX века^{779}. Аэропланы были редкостью у обеих воюющих сторон, и недостаточная рекогносцировка вызвала с 28 по 30 августа очередную серию столкновений, которая обернулась для армий Иванова потерей сотни орудий и 20 000 пленных.

В числе пленных оказался и Иван Кузнецов. Его с товарищами (не говоря уже об офицерах) повергала в замешательство эта вынужденная беготня туда-сюда по приграничной территории^{780}. В конце августа они отступили к селению, где большая группа мобилизованных гражданских рыла траншеи. На ночь войска устроились в них, а на заре получили приказ отступить еще дальше. Однако стоило им приблизиться к деревне, как прискакал полковник на коне и прокричал, что они должны вернуться в траншеи.

Начался хаос. «Солдаты разных рот и взводов перемешались между собой. Офицеры выкликали своих». Врассыпную они отошли назад к траншеям, где их тут же обошел с флангов австрийский авангард. Сотни российских солдат, кружа в беспорядке, крича и стреляя в воздух, искали свои роты – в большинстве случаев напрасно. Разорвавшийся рядом с Кузнецовым снаряд подбросил его в воздух и лишил сознания. Очнулся он в тишине – и уже в плену. К нему обращались на польском: “Dobje pane bude, dobje!” «Я не понимал, что они говорят, – писал Кузнецов, – но после выяснил. “С вами все будет в порядке, пан, все будет хорошо!”». Однако сотням его соотечественников повезло меньше. Когда Кузнецова сажали в телегу, чтобы отвезти в тыл, он видел лежащих повсюду убитых и раненых.

Конрад в австрийском стане ходил гоголем, празднуя большую победу. Однако русские подтягивали подкрепление, а пути подвоза у них теперь были гораздо короче австрийских. Еще когда армии северного фланга войск Конрада начинали наступление на российскую Польшу, части к югу от Лемберга с 26 по 28 августа уже атаковали гораздо более крупную российскую армию на реке Злота-Липа. На этот раз настал черед австрийцев терпеть такое же страшное поражение, как войскам Иванова дальше к северу. Под Хохловом товарищ Константина Шнайдера на собрании дивизионного штаба показал на облако в небе, напоминавшее, по его мнению, затылок Бисмарка. «Как будто он, создатель Тройственного союза, который всегда высказывался против войны с Россией, отвернулся от нас»^{781}. 29 и 30 августа на южном участке австрийцы атаковали снова – и получили жестокий отпор. Полки Франца Иосифа наступали сомкнутым строем почти без артиллерийской поддержки, за что и расплачивались тяжелыми потерями.

Тем не менее фантазер Конрад убедил себя, что явные успехи на севере нивелируют поражение на юге. Он разработал хитроумный план: пропустить русских в южном секторе чуть дальше, затем развернуть северные армии и атаковать с фланга. Особенно взбудоражили его пришедшие как раз в этот момент вести о Танненберге: если немцам удается, то и австрийцы не должны ударить в грязь лицом. Первую неделю сентября войска обеих сторон пробирались через Галицию, теряя силы в бесконечных переходах еще до начала сражений. 3 сентября Рузский занял брошенную австрийскую крепость Лемберг, однако в последующие несколько дней получил суровую трепку в столкновениях с врагом.

Самой серьезной ошибкой Конрада было то, что он упустил из вида активное подтягивание подкрепления российских войск на севере, пока он готовил на юге свой грандиозный наполеоновский удар. К 1 сентября против 20 австрийских дивизий выступало около 35 российских. Они неумолимо напирали на позиции Конрада к югу от Люблина и даже смогли отрядить излишки нанести удар по корпусу немецких резервистов, развернутых к востоку от Вислы и прикрывающих территорию кайзера. Резервисты в беспорядке бежали за реку, потеряв 8000 человек, – надо отметить, что русские за первые два года войны взяли в плен больше немцев, чем британские и французские войска вместе взятые. И хотя позор поражения под Таннебергом, а вскоре и на Мазурах сильно давил на российскую армию, на польских землях в сентябре удача оказалась на ее стороне.

В нескольких километрах за линией фронта, в Люблине, бурлило ликование. Люди толпились у собора, разглядывая трофейные австрийские орудия, щитки которых с гравировкой «Ultima Ratio Regis» («Последний довод короля») на одном и «Pro Gloria Patriae» («Во славу Отечества») на втором были изрешечены пулями. Молодой российский артиллерист гордо показывал, как стреляют из пушек: командовал сам себе, заряжал воображаемые снаряды, щелкал замком и кричал: «Пли!» Над мостовыми клубилась пыль, поднятая тысячами солдатских сапог. На вокзале солдаты спали вповалку, обняв винтовки и натянув фуражки на уши. «И в два, и в три часа ночи, – писал очевидец, – все еще не может успокоиться тревожно-радостный после побед, захлебнувшийся людьми городок»^{782}. Он видел, как вели по городу толпу пленных австрийцев, повесивших головы, не смотревших по сторонам, не желавших встречаться взглядом с жителями.

Австрийские фланги почувствовали давление превосходящих сил русских: бой за боем изможденные формирования Конрада терпели поражение и вынуждены были отступать. В стане австрийцев царило глубокое уныние. Один из солдат, Паль Келемен, наблюдал у соседнего Галича за беженцами из крепости Лемберг:

«Население тянулось из города длинными колоннами, на телегах, пешком и верхом. Каждый пытался перебраться в безопасное место. Все везли сколько смогли прихватить, на пыльных потных лицах была написана паника, отчаяние, боль и страдание. Испуганные глаза, осторожные движения – их сковывал жуткий страх. Словно облако пыли, которое они подняли, поглотило их и вот-вот утащит за собой. Я лежу без сна у дороги и гляжу на этот адский калейдоскоп. Даже военные повозки увязли в этом потоке, а по полям бредет разбитая пехота, потерянная кавалерия. Ни на ком нет целого снаряжения. Обессиленная толпа течет через долину. Они отходят к Станиславову».

Утрата Лемберга, четвертого по величине города империи Габсбургов, для австрийцев было большим унижением, однако на нем их неудачи не кончились: в последующие дни было потеряно много орудий, в том числе попросту брошенных расчетами при бегстве. Вечером 8 сентября офицеры Конрада, посмотрев на своих вымазанных в грязи, изможденных и подавленных солдат, признали, что армия разбита. На следующий день русские ударили по ним с севера, востока и запада. Единственный путь к отступлению лежал на юг, которым и пришлось воспользоваться. «Сокрушенная, с горечью осознавая поражение, наша колонна снова пересекла границу. Мечты о победе были разбиты», – писал Константин Шнайдер^{783}.

Потянулись безнадежные дни. Барон Рудигер Штилльфрид фон Ратениц, 18-летний командир взвода в фельдъегерском батальоне, на рассвете 10 сентября отдал приказ о контратаке под Магеровом. Его взводу уже не хватало терпения лежать на лесной опушке под шквальным огнем российской артиллерии в ожидании приказа наступать. Кто-то крикнул «Vorw"arts!» («Вперед!»). Австрийцы вскочили и побежали через открытое пространство под огнем, а Ратениц вслед за ними, безуспешно пытаясь их задержать: «Я хотел остановить этот безумный рывок, но моих криков не слышали – командовать было бесполезно»^{784}. Как ни парадоксально, некоторые из бегущих прикрывали лица саперными лопатками и, когда снова залегли в укрытии, принялись окапываться. Сам Ратениц начал копать, когда что-то шлепнуло его по правой ступне и ногу пронзила резкая боль. Он понял, что ранен.

Ему пришлось пролежать на открытом участке 15 часов, до темноты, потому что ни один санитар с носилками не отваживался сунуться под обстрел. Ожидание скрашивало общество солдата, помогавшего ему окопаться: «К полудню стало невыносимо жарко, нас отчаянно мучила жажда». Товарищ разделил с ним кусок найденного черствого хлеба, а затем скатал самокрутку из туалетной бумаги и трубочного табака. В половине десятого вечера их наконец доставили в тыл. Выдержав кошмарную поездку в обозе, пассажирам которого приходилось «слушать непрерывные стенания», он прибыл в Перемышль. Оттуда его увезли на поезде в Вену, где он несколько недель пролежал в госпитале.

11 сентября Конрад отдал приказ об общем отступлении. Константину Шнайдеру пришлось скакать глухой ночью в соседнюю дивизию просить о помощи – заткнуть угрожающую брешь в линии фронта. По дороге он встретил разбитый, потерявший 90 % личного состава батальон, командир которого горячо благодарил, когда Шнайдер сориентировал его на местности. На просьбу о подмоге командир дивизии сразу же ответил отказом, объяснив, что ему самому не хватает людей и подкрепление он выделить не может^{785}. Штабной офицер проделал свой путь впустую и вернулся в штаб, угнетенный грозящей армии опасностью. Царские генералы продолжали подтягивать подкрепления, тогда как силы Конрада таяли, а люди не выдерживали бесконечных маршей. К 9 сентября русские наступали неудержимо, грозя австрийцам полным разгромом. Конрад обратился за подмогой к немцам. Просьба пришлась как раз на отступление от Марны, и кайзер ответил, что в данный момент ничего сделать не в силах.

Своими успехами российская армия была в большей степени обязана промахам австрийцев, чем собственному командованию или мастерству, однако позор Конрада был бесспорным, а триумфы немцев на других участках делали его еще более невыносимым. Александр Паллавичини рассказывал о том, с какой досадой восприняли его коллеги по штабу армии вести о Танненберге. «Вечно эти пруссы, а не мы», – ворчали они. Паллавичини возразил, что «это не важно, главное – победа»^{786}. Другие по-прежнему досадовали, но он не отступался, отважившись даже на крамолу: «Лучше бы нас всех передали под немецкое командование». Ему это с рук не сошло. «Я не добавляю себе популярности такими высказываниями». Два дня спустя он дописал: «Успехи немцев растут. Похоже, у них есть секретная формула. Нам, в нашем положении, это сложно принять, однако не стоит забывать, что мы имеем дело с цветом и мощью российской армии». Царские подданные в приграничных районах Галиции обрадовались, когда вражеские войска были отброшены назад. Помещик Станислав Куницкий отправил детей в Люблин, когда в поместье пришли австрийцы, а сам 36 часов скрывался в погребе с женой, пока наверху кипел бой. Освобожденный (на какое-то время) казаками, он закатил офицерам пир с «непревзойденными щами» и гигантским карпом из пруда. Несмотря на то что сад поместья испещряли воронки от снарядов, на столе красовались осенние астры^{787}.

Миллионы солдат, набранные из крестьян, ничего не смыслили в новой технике, и это приводило подчас к комическим случаям. Один из русских солдат объяснял корреспонденту, как он получил медаль: «Шел я, ваше благородие, по дороге, вижу – автомобиль катит, по виду на наш не похож, и управляет им человек в немецкой шапке. Я отступил от шоссе, рассыпался в цепь, открыл огонь и начал его обстреливать. Автомобиль подшиб, и машина стала, я подбежал и того, который в машине сидел, тоже подшиб… Думаю, надо машину в штаб доставить. Сел вместо шофера, пробовал управлять, ничего не выходит. Пыхтит и ни с места… А тут навстречу крестьянин едет, распряг повозку и заставил везти»^{788}. Солдаты, разинув рты, глазели на первые примитивные российские бронемашины, введенные в бой под Лодзью. Один из наблюдавших за обшитым стальными листами чудовищем заметил сурово: «Серьезная вещь». Корреспондент писал о бронемашинах: «Им везде рады, повсюду зовут остаться подольше».

Британский военный атташе Альфред Нокс, следивший за наступлением русских, однажды вечером присутствовал при допросе австрийских пленных и был восхищен бесконечным благородством допрашивающих: «Это была незабываемая сцена. Полная комната офицеров, одна-единственная мигающая свеча и пленные. Допрашивали только унтеров и нескольких солдат… русские считают, что офицера, как человека чести, нельзя оскорблять, вынуждая свидетельствовать против собственной отчизны»^{789}. Та же картина повторилась, когда русским пришлось отступить за Дунаец, и штаб австрийской дивизии занял замок в Радлове, где прежде располагалось командование российского корпуса. Новых хозяев не побеспокоил ни один орудийный выстрел, поскольку русский генерал пообещал владельцу замка, графу Хенрику Доланскому, что в благодарность за месяц постоя артиллерия замок не тронет^{790}.

Путь отступления австрийцев был усеян брошенным оружием, транспортом и снаряжением, а также тушами павших и умирающих лошадей. Отставшие части скопились в крепости Перемышль, гарнизон которой укреплял фортификационные сооружения в преддверии осады. 12 сентября хаотическое движение по дорогам Перемышля окончательно застопорилось. К 17 сентября русские подошли на расстояние орудийного выстрела и принялись палить по городу. В Вене рос страх, что враг может прорваться за Дунай; 30 000 рабочих отрядили строить укрепления, хотя на некоторых участках в наличии имелась артиллерия лишь 1875-го, а то и 1861 года выпуска.

Положение офицеров и рядовых в австрийской армии разительно отличалось. Доктор Рихард Штеницер в Перемышле писал в дневнике 24 сентября: «Мы убиваем время игрой в карты, едой и сном! Вечером пировали в окопе лейтенанта Карары, распив несколько бутылок вина и шампанского»^{791}. О себе он без иронии писал, что работы мало, если не считать нескольких случаев холеры, которая впоследствии перебралась вместе с ранеными в Вену. В то же время журнал боевых действий одного из пехотных полков описывал кошмары трехнедельного отступления, изможденных до предела солдат и приказ «Не делать остановок и не дожидаться отставших»^{792}. Этому полку пришлось пройти еще несколько мучительных километров в обход Перемышля, чтобы не усугублять царящее там столпотворение разрозненных воинских частей и разбитых машин.

Город слишком поздно начал запасать продовольствие для осады^{793}. Почти половина из 714 орудий представляла собой устаревшие образцы XIX века на дымном порохе, а когда их все же пустили в ход, многие заготовленные снаряды отказывались разрываться. Оборонительные укрепления тем временем возводились на скорую руку – строились новые оборонные сооружения, тянулись миллионы метров колючей проволоки и расчищались зоны обстрела. Однако деревья на подступах валить не стали, оставив подошедшим к городу русским прекрасную возможность использовать лесополосы как укрытие. Очень по-габсбургски: австрийцы изначально не собирались сдавать Перемышль, однако по обыкновению промешкали и взялись укреплять оборону, лишь когда враг почти подошел к воротам. Первая осада Перемышля длилась с 26 сентября по 10 октября, затем город на несколько недель оказался в руках русских, пока тех не вынудили еще раз отступить.

Горечь поражений еще больше разобщала разрозненную многонациональную армию Конрада. Особенно ненадежными оказались части, набранные на востоке. В частности, 19-й пехотный полк ландштурма^[27] состоял из так называемых русинов, в большинстве своем украинцев. Полк пал в одном из первых августовских боев – солдаты побросали оружие со снаряжением и ударились в бегство. В сентябре остатки полка исключили из гарнизона Перемышля, сочтя слишком ненадежным для обороны города^{794}.

Людвиг Витгенштейн, служивший на австрийском сторожевом катере Goplana на Висле, вместе с остальной командой покинул судно, по которому прямой наводкой собирался ударить враг. «Русские наседают на пятки, – писал он в дневнике. – Не спал уже 30 часов»^{795}. На следующий день команда вернулась на катер, но лишь затем, чтобы отойти к Кракову по Дунайцу. За Перемышлем дисциплина и боевой дух в австрийских войсках слегка укрепились – австрийцы вернулись на собственную территорию, оторвавшись от врага. Константин Шнайдер отмечал: «Поведение личного состава улучшается день ото дня. Они вскидывают винтовки на плечо по приказу, а не волочат по земле и не вешают за спину, как охотники. Мародерство по придорожным селениям закончилось, и даже лошадей не сбивают бездумно в табуны»^{796}.

К середине сентября австрийцы отошли к рекам восточнее Кракова, потеряв более 350 000 человек. Русские потеряли около четверти миллиона, однако могли без помех подтягивать подкрепление. Среди прочих ценных вещей австрийцы оставили, отступая, тысячу паровозов и 15 000 грузовых вагонов. Им катастрофически не хватало тракторов и лошадей, поэтому в часть 120-мм орудий пришлось впрягать быков. Тем не менее Шнайдер с удивлением наблюдал невероятную технологическую революцию в ведении войны, перемены «более глубинные, чем за весь период от Наполеона до Мольтке».

Теперь Конраду оставалось только окапываться там, где он остановился, и дожидаться помощи от Германии. 19 сентября Генри Вильсон писал из Франции своей жене Цесси: «Кампания [западная] закончится к весне – это если русские не подведут, а я не вижу, почему они должны подвести»^{797}. Его слова свидетельствовали о неослабевающей вере британцев и французов в российскую мощь, даже после разгромов при Танненберге и на Мазурах, масштаб которых в Лондоне и Париже недооценивали. В войне 1914–1918, а затем и 1941–1945 годов Россия, к неизменному негодованию и досаде западных союзников, упорно скрывала подробности своих операций и особенно поражения. Британский журнал New Statesman 17 октября признал, что события на востоке окутаны для остального мира завесой тайны. «Текущее сражение может продлиться еще долго, возможно, не одну неделю. <…> Благоразумно будет не верить пока вестям о “больших победах”, с какой бы стороны они ни поступали».

В стане австрийцев Конрад сухо признался подчиненным, что, будь эрцгерцог Франц Фердинанд сейчас жив, он поставил бы виновника этого позорного военного провала – то есть самого Конрада – к стенке. «Положение австрийцев кажется отчаянным, – писал 26 сентября в дневнике немецкий полковник Макс Гофман. – Вот что бывает, если 20 лет пренебрегать тратами на армию»^{798}. Примерно треть формирований Конрада была разбита. Однако русские преследовали их вяло, тем самым позволив избежать непоправимой катастрофы. Иванов взял паузу, давая своим армиям перегруппироваться и пополнить запасы, а также укрепляя Лемберг на случай контратаки.

Характерной особенностью войны на Восточном фронте были поочередные остановки армий с обеих сторон из-за проблем со снабжением. Интендантская работа была налажена одинаково слабо что у австрийцев, что у русских, а тут еще немощеные дороги превратились в болото под осенними дождями. Русские развернули в Галиции, с ее малочисленными железнодорожными ветками, куда более крупные армии, чем могли обеспечить снабжением. В дефиците было все, кроме мускульной силы. Солдаты ходили по полям сражений с мешками, собирая подковы с павших лошадей. Степан Кондурушкин слышал, как в разгар сражения кричал из окна крестьянского дома солдат: «Айда картошку есть! Картошки сварил… Ужин еще когда будет». Несколько солдат, не утерпев, действительно кинулись в дом угоститься, хотя вокруг рвались австрийские снаряды^{799}.

Тяготы царских солдат лишь немного скрашивали присылаемые из Петербурга гостинцы – сигареты, бублики и пряники в небольших розовых кисетах, обшитых кружевами. В некоторых частях удавалось наскрести годные винтовки лишь для солдат в передовых траншеях. Вторым рядам приходилось дожидаться, пока кого-нибудь из однополчан убьют и оружие освободится^{800}. Василий Мишин, бывший торговец мебелью из центральной России, в ужасе отшатнулся, когда ему вручили перепачканную запекшейся кровью винтовку^{801}. На люблинском почтамте в середине октября выросла гора почтовых мешков – 32 тонны писем для сотен тысяч солдат, отчаянно ждущих весточки из дома. Развезти их не могли за неимением телег у начальника почтовой службы.

В австрийском штабе Александр Паллавичини пытался найти в происходящем что-то хорошее и утешался тем, что армия все же избежала непоправимой катастрофы: «Никаких новостей, разве что о мелких стычках по линии фронта. <…> Причин для уныния, если окинуть взглядом все театры военных действий, нет: французы, британцы и русские, не говоря уж о бельгийцах, тоже терпят серьезные поражения. И на данный момент мы сумели остановить die Russische Dampfwalze – русский паровой каток. Но поскольку решающего перевеса нам тоже добиться не удалось, до появления ангела мира, который прекратит убийства и разрушение, еще далеко»^{802}.

Если смерть на всех фронтах была одинаково ужасна, то раненым на востоке приходилось гораздо хуже, чем на западе. Скрипящие качающиеся телеги, запряженные заезженными лошадьми, везли с полей боя в тыл измученных, зачастую находящихся при смерти людей, растянувшихся на окровавленной соломе. Из трех пассажиров каждой телеги до перевязочного пункта в редких случаях довозили двоих, и еще меньше оставалось в живых после перевязки. Алексей Ксюнин подслушал вполне дружескую беседу русского раненого и австрийского пленного, оказавшихся в одной арбе.

– Венгерец?

– Не… словак.

– Много вас сдавалось?

– Ой, много и убито много. В первые дни весело было, а потом – какое веселье. Нечего есть… Хлеба не стало, консервов тоже, и только два раза давали кофе.

Словак рассказал русскому, что в Карпатах у него осталась жена и двое детей. Боязливо сжавшись, он хвалил русских называя их добрым, хорошим народом. «Скажите, пане, для чего мы воевали? Я не знаю, зачем нас повели на своих»^{803}.

Люблинский госпиталь представлял собой страшное зрелище – 2500 с лишним раненых и всего три сотни коек. Людей клали на пол, в коридорах и на кухне, многие так и оставались без медицинской помощи, потому что медикаменты и перевязочные материалы временно закончились, а врачи и медсестры валились с ног. Один из раненых заходился в истошном крике, требуя прогнать проходящего мимо: «Уберите, он давит нас, наступает сапогами!»^{804} Ослепший после ранения в голову солдат ощупью пробирался вдоль стены; другой, тоже раненный в голову, с «посоловевшим» взглядом жался щекой к печке, пока рядом не прошел офицер. Солдат машинально приподнялся, по привычке отдавая честь.

Склад у люблинского вокзала переполнился ранеными, которых уже не принимали в госпиталь. Польские медсестры осторожно пробирались между обездвиженными, окровавленными, стонущими, раздавая сигареты. Какой-то русский кивнул на своего соседа-австрийца: «Дайте ему. Тоже наш, по-нашему разговаривает, ровно хохол»^{805}. Случай вполне правдоподобный, поскольку в Галиции, как ни на каком другом фронте, подданных двух воюющих империй роднили обстоятельства: и тех, и других отправили на непонятную и не вызывающую патриотических чувств бойню под командование паяцев в золотых эполетах. Корреспондент Степан Кондурушкин в варшавском лазарете спросил одного солдата, почему так много ранений в руку. Тот ответил с горьким сарказмом: «Потому что те, кто ранен в голову, остались на поле битвы». «Слушаешь десятки рассказов, одинаковых, как и сами солдаты, как те условия, в которых одновременно находились в бою тысячи и десятки тысяч людей», – писал корреспондент^{806}.

Алексей Толстой по дороге из Москвы на фронт поначалу поражался тому, что на территории военных действий продолжается обычная сельская жизнь, которую он наблюдал из окна вагона: «Тот же праздный народ на остановках, та же тишина по селам и хуторам… едущий на волах крестьянин вдоль полотна, стада и пыль на закате»^{807}. Однако по мере приближения к местам боев идиллию нарушали все более мрачные картины и звуки. Поезда в южном направлении, в том числе и поезд Толстого, то и дело останавливались, чтобы пропустить в противоположную сторону русских раненых, которых везли в Москву в открытых, ничем не защищенных от непогоды вагонах. Толстой заметил на многих австрийские сапоги и голубые саржевые мундиры – обмундирование в царской армии сильно проигрывало трофейному.

Почти каждый попавший в плен испытывает смятение и шок, понимая, что настал роковой час и за будущее его никто ручаться не может. Иван Кузнецов описывал свои чувства, когда оказался в австрийском плену: «Я подумал о своей деревне Липяги, о родителях, о молодой жене и ребенке. Им без меня туго придется. Что со мной будет?»^{808} Немало военнопленных гибло по обеим сторонам Восточного фронта. Российским пленным, которых везли через Венгрию в товарных поездах, местные жители демонстрировали свою ненависть на разъездах, кидая камни и молотя палками по стенам вагонов.

Несколько тысяч российских пленных содержались в нечеловеческих условиях в лагере под венгерским городом Эстергомом, где многие умирали от голода. Иван Кузнецов писал:

«Очнувшись, мы увидели повсюду погибших, которых нужно было сразу же похоронить. Несколько раз… мы, собравшись кучей, требовали еды… подходили к охране и кричали: “Хлеба! Хле-ба!” Охрана била нас прикладами и отгоняла назад к баракам. <…> Около 15 трупов так и оставались лежать на земле. Иногда в лагерь приезжало начальство и выносило нам строгое предупреждение, тогда несколько дней хлеба выдавали больше и варили картофельный суп. Но потом паек снова скудел. Заключенные лепились к землякам, я нашел пензенцев. <…> Двое были родственниками. <…> Шинели у нас забрали, поэтому мы спали на земле в мундирах и галифе. Каждые три-четыре дня выдавали по 200–300 грамм хлеба. Еду варили раз в день, кипяток с горсткой муки и красного молотого перца, ведро на 20 человек. Пришла осень с холодами, сыростью и грязью. Мы начали зарываться в землю, как кроты. Земля была песчаная, мягкая, яма копалась быстро, а потом мы делали в ней нишу, чтобы могло улечься несколько человек. В нашей компании было трое, мы заползли в нору и лежали там под сводчатым песчаным потолком. Утром вылезли все в песке, отряхнулись, умылись и весь день ходили по лагерю, а ночью снова заползли в нору. В октябре еще похолодало, и наши импровизированные бункеры осыпались»^{809}.

Австрийская армия продолжала терпеть бесконечные бедствия. «Из-за артиллерийских обстрелов приходится окапываться, – писал Эдлер Хеффт, – но когда кругом сплошные лужи, это та еще работенка. Потом полило так, что я промок до пояса, в сапогах хлюпало при каждом шаге. Рытье траншей очень выматывает, когда позиции постоянно меняются, и я малодушно уклонился от этого дела»^{810}. В эти холодные осенние дни над польскими полями сражений тянулись с печальным курлыканьем журавлиные клинья, глядя сверху на беженцев, которые покидали свои деревни в страхе перед армиями обеих сторон. Марширующие колонны, лошади и телеги, не умещающиеся на узких дорогах, прокладывали новые тракты по картофельным, свекольным, морковным полям.

Степан Кондурушкин писал: «На пустых полях, в долинках видны группы беглецов из привислинских деревень. Захватили что могли с собой на плечи и бредут семьями, сами не знают куда. Присели в мокрой холодной долине отдохнуть и обдумать – что же делать? Греют детей. Окаменевшим от холода и горя ртом мужик жует сухую корку, долго не может проглотить ее и ответить на наш вопрос. Заложил за щеку. “Ну, как в Аннополе?” – “Ох, пане, смерть! Вчера разрушило дом Рушиновица. Снаряд упал в самый дом – весь развалился. Хозяин ранен, жена убита. Убит еще солдат. Убиты Маевич, Бурак, две коровы, Антон Пец, Гождиковский… Имение Якубовица, что к самой Висле, сгорело. Теперь почти все из посада ушли. А и не ушли, так сегодня уйдут”»^{811}. Обе стороны проводили бесконечные поиски вражеских агентов, в большинстве своем воображаемых, однако многим гражданским стоившим жизни. В Перемышле Рихард Штеницер часто слышал стрельбу в 6 утра на полигоне у крепости, «где расстреливают подозреваемых в шпионаже»^{812}. Константин Шнайдер ужасался бесконечной «охоте на ведьм», рассказывая, как военная полиция входила в деревню, «где якобы слышали выстрелы, и без зазрения совести стреляла по всем подозрительным»^{813}.

Российские войска по-прежнему участвовали в стычках на границе Восточной Пруссии, и параноидальный страх перед партизанами провоцировал бесчеловечные выходки. Поселок Домнау был сожжен захватчиками, попавшими под огонь немцев, но заподозрившими местных. Та же участь постигла Ашванген, где после стрельбы по проезжавшим российским машинам казнили 40 человек. Однако официальные послевоенные записи немецкого чиновника с педантичной честностью утверждают: «Российские офицеры – за редким исключением – старались не допустить насилия»^{814}. В большинстве населенных пунктов русские вели себя достойно и даже пытались накормить местных жителей. Вторжение российских войск в Восточную Пруссию в 1914 году действительно – не в пример тому, что будет здесь происходить через 30 лет, – в общем и целом отличалось гуманизмом и сдержанностью.

На фоне нанесенного немцам ущерба выделялся насильственный угон некоторого количества мирных жителей (точное число неизвестно, но может доходить до нескольких тысяч), которых русские прихватили во время отступления и удерживали до конца войны^{815}. Российская армия отвоевала обратно ряд приграничных селений Восточной Пруссии, из которых ей пришлось отступить после поражения на Мазурах. Среди них оказался и Поповен. Рыскающие патрули, мародеры, поджигатели в конце концов вынудили семейство Щуки попытаться бежать на запад, в немецкие земли. 14 сентября в сопровождении российского солдата они пришли в местный штаб в Граево хлопотать о разрешении^{816}. Сперва их приняли радушно и даже подарили по горшочку меда, но потом оказалось, что им придется тут заночевать. На следующий вечер выяснилось, что их повезут в самую глубь России – они попали в число нескольких сотен семей, ставших заложниками царской армии. До 1918 года они жили в Сибири, под конец этого срока – в лагере для военнопленных, а потом хаос Гражданской войны еще два года не давал им вернуться в родные края.

Алексей Ксюнин тем временем повидал австрийских пленных, которых бесконечной процессией вели через Люблин: «Сперва шли вереницы словаков в голубоватых мундирах, затем их сменили темно-синие куртки венгерцев. Проснешься, выглянешь в окно – пленные. Выедешь за город – снова их длинная вереница, возвратишься к ночи в гостиницу, и опять темными пятнами бесконечные силуэты австрияков». Обе стороны сильно пали духом. Константин Шнайдер с однополчанами как-то вечером в поисках ночлега набрел на заброшенное поместье. Сбив замки, они вошли в столовую, где еще стояла грязная посуда и бокалы, оставшиеся после обеда владельцев дома с российскими офицерами несколько часов назад. Солдаты забрали все, что им приглянулось, затем принялись крушить мебель. «На вражеской земле моральные устои рушатся быстро», – смущенно писал Шнайдер^{817}. Однако на следующий день, когда часть попала под плотный артиллерийский огонь русских, полковник – из религиозного пиетета – не разрешил сносить большой деревянный крест, представлявший собой удобный ориентир для врага^{818}.

Если активность на западном фронте в сентябре 1914 года сильно снизилась, а в октябре фронт окончательно замер, то на бескрайних просторах востока перемещения еще продолжались. Неразвитая дорожная и почти отсутствующая железнодорожная сеть позволяла войскам двигаться лишь со скоростью пешего шага. И шаг этот становился все медленнее по мере того, как дороги раскисали от дождей. На огромных расстояниях ни одна из сторон не могла удерживать сплошную линию фронта, как во Франции и Фландрии, – Восточный фронт был длиннее почти в два раза. Плотность войск, наоборот, составляла около трети от западной.

Армию империи Габсбургов теперь с обеих сторон считали самой слабой участницей конфликта, держащейся на ногах лишь благодаря постоянной помощи Германии. Русские одновременно пытались добить австрийцев и перебороть катастрофические последствия августовской кампании в Восточной Пруссии. Если на западе разведка работала спустя рукава, то в Галиции дело обстояло еще хуже. Стороны неправильно истолковывали действия друг друга либо реагировали чересчур вяло. В российском командовании продолжались распри. В середине сентября Иванов на юге намеревался по-прежнему теснить отступающих австрийцев, собираясь взять Перемышль, затем Краков, а потом двинуться на Будапешт.

Тем временем на другой стороне у немцев не осталось иного выбора, кроме как прийти на помощь терпящему бедствие Конраду. Фалькенхайн и кайзер, ужасаясь при мысли о полномасштабном поражении австрийцев, спешно двинули на восток подкрепление из четырех корпусов, позволив Гинденбургу и Людендорфу прийти на подмогу своим союзникам. Новая 9-я армия развернулась на восточной границе Германии к северу от Кракова, сразу же поставив под удар правый фланг русских. Те в ответ сосредоточили против Гинденбурга 30 дивизий в конце сентября. С этими войсками под командованием Иванова они надеялись не просто разгромить 9-ю армию, но и начать вторжение в Германию от среднего течения Вислы к верхнему Одеру. Однако инициатива вызвала новую вспышку междоусобицы в российском командовании. Рузский, уязвленный пренебрежением со стороны высшего начальства, намеревался продолжать наступление в Восточной Пруссии – еще одно бездумное распыление сил. В операции приняли участие 25 российских дивизий, и еще 30 остались прикованными к Галиции.

В начале октября Иванов решил перегруппировать войска для планируемого вторжения. Для этого их требовалось отвести за реку Сан, а затем переместить по восточному берегу Вислы к безопасным переправам. Все три недели, что длился маневр, русские только маршировали и не сражались вовсе. 9 октября, перехватив у погибшего российского офицера документы с боевым составом и дислокацией войск, немцы поняли, что против их 18 измученных дивизий сейчас выступают 60 и шансов на решительную победу у них нет. Тогда немцы и австрийцы ограничились тем, что просто двигались вслед за российскими колоннами. Людендорф протрубил победу – лишь потому, что его войска двигались вперед, а вражеские – отходили.

Иванов в лучших традициях царской армии умудрился нанести урон собственным войскам даже без сражений. В бесконечных переходах лошади умирали тысячами из-за нехватки фуража, а люди мокли под нескончаемыми дождями. Когда наконец войска достигли переправ через Вислу, им не хватало припасов и соответствующего мостового оборудования. Пришлось задержаться и день за днем в бессилии глазеть на могучие воды реки. К 11 октября, когда все же удалось начать переправу, немцы и австрийцы уже были наготове: переправлявшихся на западный берег не пускали дальше крошечных плацдармов. Один из понтонных мостов сорвало течением и понесло к предместьям Варшавы, где он и остановился. К середине октября стало ясно, что переправа через Вислу, а с ней и планы Иванова по вторжению в Германию идут прахом.

На приграничных территориях российской Польши воцарилась анархия, которую несли прокатывающиеся туда-обратно армии. Российские чиновники благоразумно удалились в Варшаву. Жандармы переоделись в гражданское, чтобы не привлекать ненужного внимания ни своих, ни чужих. На вокзале в Отвоцке жандарм остался только один – он поддерживал силы водочными возлияниями и взимал с каждого проходящего пассажира «налог» в один рубль^{819}. В городе Влоцлавек три недели, в продолжение которых там стояли немцы, порядок среди населения наводили местные пожарные с саблями. Когда немцы ушли, пожарные продолжили исполнять обязанности полиции, так же как в Любене и Ковале. Российская же армия не учила своих офицеров заботиться о дисциплине среди гражданских, поэтому там, где отказывали органы местного управления, наступало хроническое безвластие.

Царский офицер Михаил Лемке писал из ставки верховного командования о равнодушии командиров к бедственному положению своих сограждан: «Они ничего не видят, у них нет ни малейшего представления о том, как живет страна»^{820}. На черном рынке активно торговали не только продуктами и спиртным, но и формой, сапогами, шинелями и даже оружием – большей частью собранными по полям сражений. Для солдат было в порядке вещей продавать личное снаряжение – даже драгоценное зимнее обмундирование, – чтобы купить еды.

Если сведения о текущих событиях у всех солдат во всех войнах ограничиваются происходящим непосредственно вокруг них, то в Галиции и Польше в силу их удаленности военные отличались особой неосведомленностью. На военного корреспондента Степана Кондурушкина, зашедшего в большой помещичий дом на Висле, где обосновался штаб кавалерийского полка, обрушился град вопросов от офицеров, жаждущих узнать новости с иностранных фронтов: «Ну, как во Франции? Как Румыния? Турция? Где же теперь немцы на Восточном фронте?»^{821} Кондурушкин писал: «Я и не предполагал, что так много знаю интересного. Старался припомнить все подробности мировых событий, какие совершаются теперь каждый день, все предположения, мнения, разговоры».

Следующий ход теперь был за немцами. Они продвигались в глубь Польши в страшную непогоду, увязая в грязи на раскисших дорогах. У Людендорфа сдали нервы, еще когда 9-я армия находилась на марше. Он пришел к выводу, что его силы слишком малы, чтобы всерьез рассчитывать взять Варшаву, и 20 октября дал приказ отступать. И снова обе стороны переоценили свои возможности. Еще несколько тысяч человек погибло впустую, ничего не принеся своим странам.

Польский город Лодзь так и не определился, воюет он или нет. Кафе наводняли гражданские и военные вперемешку, не обращая внимания на периодически рвущиеся в городе снаряды. Один из снарядов попал в лучший отель Лодзи, Victoria, пробив крышу и верхний этаж, а потом вылетев из боковой стены, к счастью, никого не задев. Алексей Ксюнин обменивался слухами с коллегой, военным корреспондентом Владимиром Немировичем-Данченко, основателем Московского художественного театра, когда осколок снаряда разбил стеклянную столешницу соседнего с ними столика^{822}. Остальная публика на такие пустяки даже внимания не обратила, вскоре все взоры устремились к бесстрашному авиатору, который рассказывал, как приземлился на ничейной полосе и провел несколько часов на болоте под артиллерийским огнем, дожидаясь темноты, чтобы пробраться назад к русской линии фронта.

Город наводняли нищие, многие – бывшие фабричные рабочие, лишившиеся средств к существованию после закрытия производства. Ксюнин писал: «Полусумасшедшие женщины с блуждающими глазами бегут за вами, хватают за рукав, а дети в тряпье, голодные, преследуют прохожих, постукивая деревянными туфлями». При этом в дорогих отелях по-прежнему селили с претензией на роскошь, хотя номера стояли ледяные, потому что на отопление не хватало дров. В некоторых ресторанах подавали деликатесы – но без хлеба. Трамваи продолжали ходить. Люди толпились у закрытых ставнями продуктовых лавок: когда закончился хлеб, какое-то время отпускали вермишель. Когда пропала и она, большинство перешло на картошку. Грохот разрывов и треск ружейных выстрелов вдалеке звучали несмолкаемым аккомпанементом. С наступлением темноты небо подсвечивалось красным заревом, а земля продолжала время от времени содрогаться. По улицам круглые сутки тянулся неиссякающий поток раненых. Всех, кроме самых тяжелых, отправляли на вокзал, с которого иногда еще отходили эвакуационные поезда^{823}.

Тем не менее в Польше кайзеровские армии не одержали новых побед, сравнимых с триумфами в Восточной Пруссии: всю осень и начало зимы 1914 года они не оставляли попыток прорвать российский фронт и взять Лодзь, однако попытки успехом не увенчались. Обе стороны понесли существенные потери. Среди раненых немцев, попавших в руки русских, оказался и бывший бухгалтер, одинаково горевавший из-за ранения и из-за того, что пришлось покинуть дом, жену и детей. Какое-то время о нем заботилась довольно необычная медсестра – 36-летняя оперная певица Лаура де Турчинович, канадка, вышедшая замуж за польского графа и живущая теперь в большом поместье в Сувалках. Этот раненый немец сказал ей с горечью: «Правители ссорятся, а мы платим за это собственной кровью, женами и детьми». Как позже стало известно графине де Турчинович, он умер, так и не попав на санитарный поезд, однако большинство солдат во всех воюющих армиях, скорее всего, согласились бы с его словами.

13. «Ты с ним, наверное, танцевала?»

1. Тыл

Еще 16 сентября, когда война шла только шесть недель, Андре Жид размышлял о «невозможности поддерживать себя в напряжении (особенно искусственном), если ничего вокруг его не подпитывает. Ты возвращаешься к чтению, игре на фортепиано – и даже из фуг Баха выбираешь те, что повеселее»^{824}. Он приводит возмущенный возглас женщины, ругавшейся на вокзале с сотрудниками, которые объясняли задержки поездов военными распоряжениями: «Я уже по горло сыта вашей войной!»

Граждане всех воюющих стран приспосабливались к новой, суровой действительности, с которой им придется жить ближайшие четыре с лишним года. The Economist порицал драконовские меры, на которые пришлось пойти британскому правительству в сложившейся чрезвычайной ситуации и которыми министры отчасти злоупотребляли еще не одно десятилетие после заключения мира. Германия приняла указ, запрещающий разговаривать по-английски в общественных местах, на который Санкт-Петербург ответил запретом немецкой речи и вывесок на немецком языке. Телефонные разговоры на немецком карались штрафом в 3000 рублей, а те, кому хватало дерзости общаться по-немецки в личной беседе, подлежали ссылке в Сибирь. Однако жестокость закона в России традиционно искупалась попустительством в контроле за его соблюдением: богатым немцам в царской столице по-прежнему жилось настолько вольготно, что 14 ноября они устроили банкет, на котором пили за здоровье кайзера.

В каждой стране находилось немало готовых «послужить отчизне»; другие же оставались дома, в тылу, и некоторые по довольно веским причинам. Марсель Пруст был физически негоден для военной службы, да и сам считал, что в военной форме будет только путаться под ногами. «Страшно представить, какую сумятицу я внес бы в ряды армии», – признавался он другу. Те, кого миновала необходимость вставать под ружье, занимались обычными делами. В конце сентября владельцы виноградников в Бордо докладывали об отличном начале сбора и предрекали кларету 1914 года отменный вкус, способный потягаться с урожаем 1870-го, что порадовало не очень многих французов. В Австрии появилась зимняя мода на Kriegsblusen и Kriegsh"ute – «военные блузы» и «военные шляпы»^{825}. Эта одежда мало кого красила, но считалась патриотичной и олицетворяла солидарность с войсками. Когда богатые дома начали урезать меню – из-за нехватки не столько продуктов, сколько поваров, в журнале Lady стали появляться советы такого рода: «Второе блюдо – десерт – особенно ждут младшие члены семьи. Если приходится ограничивать обед двумя переменами блюд, лучше предпочесть мясо и сладкое или рыбу и сладкое, чем подать и рыбу, и мясо, но отказаться от десерта».

Для многих дельцов война оказалась досадной помехой. Почтовые ящики по всей Европе ломились от письменной перебранки между коммерсантами и промышленниками, клявшими задержку отгрузки и отмену продаж. Управляющий небольшой фирмой под Ульмом жаловался в начале августа в письме на «некстати разразившуюся войну». 20 августа немецкий производитель двигателей Вильгельм Майбах ругал сына Карла за небрежность: «Пусть наши мысли заняты войной, это не оправдание и не повод портить чертеж такой серьезной детали, как трансмиссия». В страхе перед шпионами, которые могут переправлять государственные тайны в Германию голубиной почтой, в Британии начались аресты и казни подозрительных граждан враждебного государства. В частности, Антон Ламберт, живший на востоке Лондона в районе Пластоу, получил полгода каторжных работ за содержание 24 голубей без соответствующего разрешения. К птицам применили высшую меру.

Взлетевшие цены, особенно на еду и особенно в Германии, сильно ударили по населению – в первую очередь по беднякам. Во многих городах открылись благотворительные столовые, где кормили тех, кто внезапно остался без средств к существованию. Во Франции ввели мораторий на ренту. Каждой семье, где кормилец ушел на фронт, выплачивали пособие в 1,25 франка в день и дополнительно по 50 сантимов на каждого ребенка до 16 лет. Учитывая, что средний дневной заработок в 1911 году варьировался от 3,72 франка в Вандее до 7,24 франка в Париже, некоторые французские семьи с уходом мужчины в армию зажили даже лучше. Правительство это сознавало, но считало необходимым раскошелиться, чтобы поддержать боевой дух^{826}. Британцы отличались меньшей щедростью: на третий месяц войны, когда жалованье судьи достигало 5000 фунтов в год, а постоянному заместителю министра в Министерстве иностранных дел платили 2500 фунтов, Кабинет поставил на голосование размер пенсий для вдов военных. Черчилль предлагал 7 шиллингов 6 пенсов в неделю, другие – 6 шиллингов 6 пенсов. Министр финансов Ллойд Джордж настоял на пяти шиллингах – на том и сошлись.

Тяготы и лишения в тылу распределялись весьма неравномерно. Сильнее всех пострадали бедняки, особенно работающие в легкой промышленности, – например, мебельщики из Шордича или излингтонские изготовители фортепиано. Многим семьям пришлось закладывать имущество в ломбарде, чтобы как-то прокормиться; семьи побогаче продавали мебель и велосипеды. Один за другим закрывались мюзик-холлы – что только ускорило их переоборудование в кинозалы. Тем временем богачи жаловались на дефицит прислуги, однако с питанием перебоев не испытывали: в меню банкета у лондонского лорд-мэра 9 ноября значился черепаховый суп, филе палтуса, бараньи котлеты, говяжий филей, рагу из фазанов, копченый язык, русская шарлотка и меренги.

Осенью правительство повергли в ужас доклады о разгуле алкоголизма и нищеты в низших слоях общества. В одном из докладов утверждалось: «Продолжается злоупотребление спиртным среди женщин, имеются сведения о распространении попрошайничества». Военное министерство негласно поручило полиции следить, кроме порядка, еще и за порядочностью солдатских жен, и полиция (с понятной неохотой) согласилась. К Рождеству обстановка несколько улучшилась. Солдаткам выплачивали пособие, безработица шла на убыль. С прибавлением денег у населения ожила зачахшая осенью ювелирная отрасль. Женщины начали браться за мужскую работу, и тенденция эта постепенно росла. Если в 1914 году на железных дорогах трудилась всего тысяча женщин, четыре года спустя число таких работниц достигало уже 14 000.

Хорошо шли дела у судовладельцев, мукомолов, торговцев зерном и сахаром. Многие фабрики переоборудовали конвейеры под производство оружия, боеприпасов и военного снаряжения, иногда довольно специфического – например, деревянных каркасов для седел, которые начали изготавливать краснодеревщики. Китченер огорошил сэра Эдуарда Грея, потребовав, чтобы Министерство иностранных дел обеспечило 10 000 живых коз в месяц в качестве продуктового довольствия для индийских войск во Франции. Коз достать не удалось, но им нашли подходящую замену. Однако в общем и целом мобилизация экономики шла крайне медленно, что подтвердила в 1915 году нехватка снарядов, выявленная изданиями лорда Нортклиффа.

Некоторые профсоюзные лидеры, которых в августе уговорили подождать с производственными забастовками ради национальной солидарности, уже начинали терять терпение. Они видели, что работодатели наживаются на войне, и не понимали, чем они сами хуже. Журнал Shop Assistant 12 декабря возмущался тем «ложным патриотизмом», к которому относилось и любое «враждебное отношение, рождающее стычки между работодателем и работником», как предательством родины. Почти 3 миллиона рабочих дней были потеряны из-за трудовых конфликтов в 1915 году, 2,4 миллиона в 1916 году, более 5 миллионов в 1917 году, а в 1918 году их число близилось к 6 миллионам. Эти цифры в годы чрезвычайного для страны положения подчеркивают глубину и остроту социального раскола в Британии. Производственные бунты вносили постоянный диссонанс в мобилизацию сил для фронта, хоть и не такой резкий и критичный, как в России, Германии и Австро-Венгрии в 1917–1918 годах.

Венские газеты пестрели словом Durchhalten («продержаться»), хотя все больше людей задавалось вопросом, доколе им предстоит «держаться»^{827}. Австрийским хозяйкам давались советы тщательнее пережевывать еду, чтобы извлечь больше питательных веществ, и потоньше снимать кожуру с овощей; рекламировались полезные свойства ежевичного чая^{828}. Многие товары оставались в свободной продаже, однако с хлебом начались перебои. Продуктовые карточки были введены в Германии и Австрии в 1915 году, во Франции – только в 1917-м, в Британии – в 1918 году. Однако дефицит и рост цен начались гораздо раньше: французы отчаянно жаловались на плохое качество хлеба.

Многие люди по всему миру – не исключая и правительства некоторых стран – обсуждали, как извлечь выгоду из войны. Турция присоединилась к Союзу центральных держав 29 октября, получив от Германии весомый куш наличными и военной помощью. Турецкие власти увидели возможность покончить с дипломатической изоляцией Османской империи: они опрометчиво полагали, что Германия поспособствует амбициозным планам Константинополя вернуть владычество на Балканах. Британия тем временем раздумывала о выгодах принятия в альянс Японии, проникшись в конечном итоге скептицизмом, когда ей указали, что Токио движут лишь империалистические амбиции. Однако мнение свое Министерство иностранных дел изменило чересчур поздно: 23 сентября Япония объявила войну Центральным державам. Таким образом, она – как и Италия в 1915 году – вступила в войну, не скрывая своих территориальных притязаний. С умеренной помощью Британии японские войска атаковали и быстро захватили немецкий анклав Циндао на побережье Китая, проявив энергию и тактическую изобретательность, которые стоило бы перенять западным союзникам.

Итальянский посол в Лондоне маркиз Сан-Джулиано в октябре 1914 года беззастенчиво сообщил своему французскому коллеге, что на решение Италии вступить в войну повлияли три фактора: моральная составляющая, выгода и желание^{829}. Итальянская армия была по-прежнему не готова выступить в поход, и Рим торговался с воюющими сторонами, выясняя, кто заплатит больше за участие Италии. Сэр Фрэнсис Берти писал с презрением: «Итальянцы возомнили себя выше древних римлян и считают, что им на роду написано быть великой средиземноморской державой и владеть Тунисом, Мальтой, Египтом и турецкими островами»^{830}. На следующий год Италия присоединилась к Антанте в обмен на обещанные аннексии. Сделка свидетельствовала о взаимном недоверии договаривающихся сторон и оказалась для Рима огромным просчетом.

Ряд нейтральных стран – в первую очередь США, Голландия и Норвегия – вольготно развернулись на коммерческих рынках, вынужденно оставленных участницами войны. К 1918 году в Норвегии было сколочено несколько состояний на перевозках, хотя в общей сложности половина торгового флота страны была потоплена подлодками. Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон в начале войны призвал американцев сохранять нейтралитет не только буквой, но и духом, однако возникшая было у правительства тревога, что война может подорвать американскую экономику, быстро сменилась осознанием, что конфликт сулит огромные производственные и торговые возможности, особенно после открытия в августе Панамского канала.

Стремление нажиться на войне охватило всю Европу, и один из самых ярких примеров предприимчивости продемонстрировал австриец Отто Цайлингер. Он решил превратить свое увядающее предприятие по изготовлению кос в коммерческий лагерь для военнопленных. 6 сентября он написал властям, предлагая заключить договор до июля 1915 года (даже этот оптимистичный делец не думал, что война продлится дольше)^{831}. О ценах торговались долго, но в конце концов Цайлингер согласился на 25 крон арендной платы за каждый квадратный метр бараков. В качестве бесплатной рабочей силы для постройки этих бараков ему пригнали несколько сотен российских военнопленных, и к декабрю в лагере уже содержалось 20 000 человек, а Цайлингер заключил дополнительный контракт на питание.

Во Франции масштабы были скромнее, но тем не менее пришлось организовать полицейский надзор за laitiers – молочниками, когда выяснилось что 58 % продаваемого молока разбавляется водой из питьевых фонтанов^{832}. В The Times начали появляться образчики сочетания социальной услуги с предпринимательской смекалкой – объявления на французском, адресованные бельгийским беженцам, в большинстве своем предлагающие меблированные дома внаем: «maisons meubl'ees `a louer». Газета извещала: «Ввиду появления в Англии большого числа французских и бельгийских граждан редакция The Times предлагает бесплатный перевод объявлений. По запросу». В числе других явных примет войны оказалась и октябрьская покраска в темный цвет уличных фонарей в Лондоне – на случай воздушного налета, которому уже подверглись несколько европейских городов. Лондонцев всех сословий это затемнение обескураживало и угнетало – тем более, когда зимой обошлось без немецких вторжений.

Средний класс, наоборот, проявлял оптимизм и патриотическую сознательность. «В Лондоне жизнь идет не просто по-прежнему, а даже непривычно весело», – писал один журналист за неделю до Рождества. Некоторые свежеиспеченные солдаты чувствовали то же самое. Новобранец в новой армии Китченера, проходивший обучение в условиях крайней неустроенности и неорганизованности на юге Англии, тем не менее отзывался в журнале New Statesman о своих первых впечатлениях почти с эйфорией:

«Восторг затмевал все мысли. Никогда в жизни я еще не испытывал такой продолжительной радости и – в подлинном смысле слова – счастья, чем в эти три месяца. Ощущение собственной физической силы, упоение полковой сплоченностью, возможность на каждом шагу заводить новых друзей с самым разным жизненным опытом; приобщение к коммунистическому образу жизни – в наиболее похвальном и стимулирующем его проявлении… и наконец, курьезные случаи с тобой самим и однополчанами – все это в совокупности не дает предаваться унынию. Возможно, когда-нибудь мое мнение изменится, однако сейчас, когда война – это данность, я могу лишь благодарить небеса за то, что они послали ее именно в мое время. Какой бы ни оказалась сама война, подготовка к сражениям во время уже начавшихся военных действий – это благороднейшее и величайшее дело на свете»^{833}.

Подобные настроения встречались довольно часто – пока автор этого восторженного текста и его товарищи не оказались в 1915 году на Западном фронте.

Между тем на другом берегу Ла-Манша французское правительство вернулось в начале декабря в Париж после бесславного бегства в Бордо, которое сильно ударило по престижу президента Пуанкаре. Социальная напряженность, которая во время осеннего кризиса несколько сгладилась, снова обострялась. Средний класс, многие представители которого жили на доходы от собственности, выражал все большее недовольство мораторием на ренту. Карикатура Арманна-Поля изображала буржуа, на коленях умоляющего премьер-министра: «Забирайте моего сына хоть на четыре года, хоть на пять, да хоть на шесть, только не трогайте ренту!» Богатые не испытывали никакого сочувствия к беднякам. Французский государственный фонд помощи нуждающимся собрал лишь 200 000 фунтов – ничтожная сумма по сравнению со средствами, собранными аналогичными фондами в других странах, притом что 40 000 из этих денег пожертвовали Ротшильды. Париж потихоньку возвращался к жизни – на Рю-де-Пэ снова открывались ателье, а несколько театров начинали давать утренние спектакли. Однако общественный транспорт заканчивал работу в 10 вечера, и многие зажиточные парижане, сбежавшие из города в августе, предпочитали отсидеться на юге или юго-западе Франции, подальше от рокота взрывов, докатывающегося до помрачневшей военной столицы.

У кого-то из богачей состояние сильно уменьшилось в результате инфляции, однако бизнесмены, имевшие доступ к военным контрактам, процветали. В сентябре французский военный министр собрал промышленников в Бордо и сообщил, что надвигается кризис артиллерийских снарядов: через месяц запасы 75-мм истощатся до двух ящиков на орудие. Была разработана программа экстренного пополнения арсеналов, ставящая целью производство 100 000 снарядов в день. Достичь этих объемов удалось только год спустя^{834}. Производство взрывчатых веществ в этот же период выросло с 41 тонны в день до 255 тонн. Специалистов срочно отзывали из армии на помощь в изготовлении военного оборудования и выдавали красную нарукавную повязку с изображением гранаты, чтобы их не приняли за уклонистов^{835}. Это не помешало некоторым промышленникам под прикрытием таких броней вернуть домой друзей и родных, которые специалистами не являлись. Производители хозяйственных товаров, переходящие на изготовление походных мисок, фляг, лопат, а также бомб и снарядов, сколачивали целые состояния.

После первых недель, когда многие французские фабрики закрылись из-за отсутствия покупателей на их товар, как грибы после дождя начали возникать новые виды спроса, который держался все четыре последующих года. В департаменте Изер литейному заводу в Ренаже пришлось работать круглые сутки, чтобы выполнить правительственный заказ на 10 000 лопат и мотыг в неделю. На машиностроительном заводе в Гренобле 500 человек изготавливали металлические конструкции для блиндажей. Другой завод в том же городе к Рождеству 1914 года получил заказ на производство тысячи 75-мм снарядов в день. К 1918 году заказ вырос до 9000 штук в день, а число рабочих на заводе – с 800 до 2750. Местная бумажная фабрика перешла на изготовление начинки для снарядов, увеличив довоенную рабочую силу вдвое. Не иссякал спрос на брезент, взрывчатку, кожу, фляги, писчую бумагу и карандаши, комплекты боеприпасов для артиллерийского выстрела и консервы. Эти товары помогали обогатиться промышленникам во всех воюющих странах.

Началась рассылка «писем счастья» с молитвами, получателям которых предлагалось разослать каждое еще девяти адресатам. Церкви всех воюющих стран отмечали приток прихожан, отнюдь не означающий повышения набожности. Во время войны многие интеллигенты, никогда прежде не позволявшие себе выругаться прилюдно, попадали в такую обстановку (как на фронте, так и в тылу), когда с губ само собой срывалось непечатное выражение. К ужасу уважаемых граждан, поступки говорили громче слов. Перед лицом смерти и разлуки внебрачные любовные встречи становились неотложной необходимостью. Как в стихотворении Альфреда Хаусмана: «Я записался в уланы. Кто не ляжет в постель с храбрецом?» Во Фрайбурге за первые восемь месяцев войны удвоилось число венерических заболеваний и резко выросло количество осужденных за проституцию^{836}. В большинстве других крупных городов творилось то же самое.

Некоторые мирные жители, особенно ученые, старались поддерживать связь с коллегами во враждебных государствах: это считалось проявлением цивилизованности, подчеркивающим единство европейской культуры. В октябре 1914 года Мейнард Кейнс через нейтральную Норвегию послал Людвигу Витгенштейну письмо с вопросом, не сможет ли он после войны выделить стипендию для кембриджского специалиста по логике^{837}. Богач Витгенштейн прежде был щедрым спонсором, но теперь он служил на дозорном корабле на Висле, и деловое предложение от старого друга «в такое время» его сильно возмутило.

Много говорили о безвременных кончинах – народ каждой из воюющих стран привыкал к потоку вестей о гибели родных и близких. Сэр Эдуард Грей писал коллеге о своем брате Чарли, которому только что ампутировали на фронте руку: «Надеемся, что он вернется домой живым» (надежды сбылись) – и о тяжелораненом племяннике: «Слишком много горя для одной семьи, но у других еще горше и тяжелее»^{838}. Семья учительницы Гертруды Шадла из Вердена не могла заставить себя читать списки погибших, публикуемые в газетах: «Не хватает душевных сил»^{839}. Новости о Марне («Нам пришлось немного отступить во Франции»^{840}) их ошеломили. Затем, в октябре, на них обрушилась еще более страшная весть: среди убитых числился молодой Людвиг Шадла. Письма родных к нему вернулись с лаконичной пометкой «Погиб 4.09». Гертруда оплакивала утрату: «Как он погиб? Во время атаки на весь их полк или, может, когда он стоял один в карауле темной ночью? Так много людей гибнет – но врагов все-таки гораздо, гораздо больше, чем наших. И тем не менее я скорблю по всем»^{841}.

Два дня спустя, 12 октября, домой вернулось письмо от ее брата Готфрида с пометкой «ранен, местонахождение неизвестно». Как выяснилось потом, он скончался тоже, 21 года от роду, через восемь дней после поступления в полевой госпиталь под Реймсом: «Так мы потеряли даже нашего младшего, наше Солнышко – Sonnenschein! Смерть, как же ты жестока! Где нам искать утешения?»^{842} Гертруда утешалась мыслями о том, что ее братья теперь на небесах: «Господи, позаботься о наших любимых мальчиках. Их война закончилась, они увенчали себя победными лаврами, и мы не зовем их назад».

Семьи ждали, зачастую напрасно, хотя бы крупицы новостей о судьбе погибших родных. При передаче близким погибших французов бирки с запястья обычно говорилось лишь краткое: «Пал смертью храбрых». В народе это называлось «получить медаль». Одна женщина с пятью детьми, родившая двойню вскоре после ухода мужа на фронт, «получила медаль» в тот же вечер. Вошло в обычай рассылать поминальные открытки – как, например, с именем Леон-Пьера-Мари Шалламеля, семинариста Сен-Сюльпис, «отдавшего жизнь за Францию 24 сентября 1914 года в битве при Креси (на Сомме) в возрасте 22 лет». В Вердене Магдалена Фишер, возлюбленная погибшего во Франции Людвига Шадлы, пришла в городское фотоателье в надежде найти там последний его снимок в форме. Однако нашла лишь групповую фотографию, на которой ее жениха было не разглядеть. Уже после выяснилось, что в местной больнице лежит раненый лейтенант Гаценмайер, ротный Людвига. Он и рассказал Магдалене то немногое – подлинное или вымышленное, что знал о последних днях ее жениха. Другим семьям не доставалось и таких крох.

Поскольку военное дело для сыновей британской знати было занятием привычным и в мирное время, потери на французских полях сражений сказались на этом сословии довольно сильно. 19 сентября в списке погибших появились такие «золотые» имена, как Перси Уиндем, лорд Гернси, Ривви Гренфелл. О последнем Асквит спросил Венецию Стэнли: «Ты с ним, наверное, танцевала?»^{843} Наверняка танцевала. Редкий список «павших смертью храбрых» той зимой обходился без фамилий, знакомых каждой когда-то представленной ко двору. Что бы ни говорилось о войне, сказать, что британский правящий класс отсиживался в кустах, нельзя никак: с 23 августа по 31 декабря во Франции и Фландрии погибло 60 представителей аристократии; после этого уровень смертности на поле боя среди высших слоев остановился на шести жертвах в месяц. Один за другим обладатели громкой славы в своем узком «золотом» кругу удостаивались лишь краткой эпитафии. Лайонел Теннисон писал 14 октября: «Беднягу Билли Макнили из 16-го уланского, который скакал на Фулхарди на Большом национальном, убили сегодня утром неподалеку от нас»^{844}.

Во всех странах на школы возлагалась обязанность воспитывать патриотический дух и проводить агитацию в нужном ключе. Альберт Сарро, французский министр просвещения, писал в циркуляре для директоров школ: «Мне хотелось бы, чтобы в первый день семестра в каждом городе и в каждом классе первые слова учителя пробудили бы во всех сердцах патриотические чувства и… почтили священную битву, в которой участвуют наши войска. <…> Из каждой школы ушли на фронт солдаты – и учителя, и ученики – и каждый из нас, я знаю, уже глубоко скорбит о наших потерях»^{845}. У Андре Жида подобный стиль вызывал отвращение: «Отливается новый штамп, куется психология патриота, без которой невозможно заслужить уважение. От тона, в котором журналисты пишут о Германии, меня тошнит. Все стараются примазаться, каждый боится опоздать, показаться меньшим “патриотом”, чем другие».

Французским школьникам предлагались такие темы для сочинений, как «Отъезд полка на фронт», «Письмо от неизвестного старшего брата, который сражается за нас», «Прибытие поезда с ранеными», «Немцы убили маленького семилетнего мальчика, который играл в поле с деревянным ружьем» и «Немцы заняли твой город. Опиши свои чувства»^{846}. Географию требовали вести по ежедневно обновляющимся картам боевых действий. Раненым учителям, возвращающимся в школы, отводилась особая роль, хотя, возможно, не совсем та, которую предполагало Министерство просвещения. Уроки немецкого сменил английский, а в курсе истории упор делался теперь на римских и греческих героев.

Выпускники немецких школ отвечали на экзаменах на вопросы: «Если жизнь борьба, что есть наше оружие?», «Что побуждает каждого годного для строевой службы гражданина Германии ответить на призыв Отечества?». Одна из берлинских школ предложила сочинение на тему «Война как образовательный процесс»^{847}. В каждой стране детей отправляли на сбор металлолома, который можно было переработать в боеприпасы. Эльфриду Кюр в Шнайдемюле завораживала мысль, что кастрюли и сковороды, которые она клянчила у скептически настроенной родни, переплавят в пули. Бабушка Эльфриды причитала, что эти школьные сборы ее окончательно погубят^{848}.

В детские игры тоже активно проникала война. Английская компания игрушек Britain’s выпустила большой ассортимент солдатиков воюющих держав. В Гамбурге четырехлетняя Ингеборга Треплин объявила свою игрушечную машинку военным транспортом. В универмаге Германа Тица, куда фрау Треплин отправилась со всеми тремя дочерьми, весь этаж заняло огромное игрушечное поле битвы – с крепостью, солдатиками во французской и немецкой форме, горящими домами и кружащим в воздухе аэропланом. «Дети онемели от восхищения», – писала Анна Треплин^{849}. Специализированный журнал для производителей игрушек Deutsche Spielwarenzeitung отводил этой отрасли важную роль. Игрушки, утверждал он, – это не роскошь, благодаря им «в детском сознании откладывается ход войны, они пробуждают патриотизм, честность и гордость за родину»^{850}.

В каждой стране юношей готовили к службе на фронте, однако британские закрытые школы стояли особняком. Ричард Олдингтон в «Смерти героя» вывел типичный портрет выпускника такой школы, пополнявшего ряды офицеров Новой армии Китченера – циничного до мозга костей, но не чуждого справедливости:

«Он принимал на веру все предрассудки и запреты, обязательные для английского среднего буржуа, и безоговорочно им повиновался. Английский буржуа всегда прав и непогрешим, что бы он ни думал и как бы ни поступал, а все прочие думают и поступают неправильно. Иностранцев Эванс презирал. Он и не читал ничего, кроме Киплинга, Джеффри Фарнола, Элинор Глин и газет. И не одобрял романы Элинор Глин, как “чересчур смелые”. К Шекспиру был равнодушен, о русском балете и не слыхивал, но любил “представления позабавнее”. Полагал, что “Чу Чин Чоу” [популярный мюзикл] – величайшее творение, какое когда-либо ставилось на сцене. <…> Американцы – люди второго сорта, жители колонии, которая совершенно напрасно отделилась от лучшего, совершеннейшего в мире государства – Британской империи. <…> Он был невыносимо глуп, но честен, отзывчив и совестлив, умел повиноваться приказу и добиваться повиновения от других и по-настоящему заботился о солдатах. Можно было не сомневаться, что он пойдет первым в самую безнадежную атаку, а в обороне будет стоять насмерть. Таких, как он, были тысячи и десятки тысяч»^[28].

Роберт Шерифф, офицер, который прославится после войны как автор «окопной пьесы» «Конец пути» (Journey’s End), уверял, что выпускники частных школ вели за собой солдат во Франции не военным мастерством (такового от них не требовалось), а личным примером, «черпая из собственных резервов терпение, юмор и стойкость»^{851}. Все достоинства и недостатки английской системы частных школ проявились на полях сражений 1914 года, и их апологеты в тылу откликались таким шквалом сантиментов, что даже патриотам становилось дурно. На смерть первого погибшего учителя – преподавателя Хайгейта лейтенанта Уильямсона – образовательное приложение к The Times отозвалось 22 сентября передовицей: «Общепризнано, что дух дисциплины и мужества, насаждаемый в наших школах, приносит обильные всходы чести и славы на тернистых пажитях воинского долга, и ни для кого не секрет, что многие самые громкие и героические подвиги этой войны принадлежат молодым офицерам, школьные дни которых закончились считаные месяцы назад». Октябрьский номер Eton College Chronicle увековечил стихотворением смерть лейтенанта Блэклока из Аргайл-Сазерлендского полка, который только предыдущим летом снял школьную форму:

Прорываясь сквозь страшный лес,

Ты шотландцев в атаку вел,

Одержимый мыслью одной:

Если гибнуть, то в честном бою.

К ноябрю 1914 года Итон потерял 65 выпускников, Веллингтон – 38, Чартерхаус и Харроу – по 21, Регби – 20. Как ни странно, эти цифры не отбивали желание воевать у выпускников. Лорд Кранборн, наследник маркиза Солсбери, пригласил двух своих приятелей, Оливера Литтлтона и Артура Пенна, погостить в семейной резиденции Хэтфилд, пока армия не будет готова принять их в свои ряды. Большую часть времени они проводили на охоте, отпуская шуточки на тему того, что скоро вокруг будут свистеть совсем другие пули и снаряды. Шутки продолжились и во Франции, куда скоро попали трое товарищей: когда Пенна комиссовали по инвалидности после ранения в обе ноги, он записал в своем охотничьем блокноте: «Охота – Кур де л’Аву, дичь – я».

На обсуждении в шестом классе в Вестминстере тезис «Если война сменится третейским судом, миру придет конец» получил 11 голосов против семи, притом что другой тезис («В нынешней войне повинен кайзер») отвергли 10 голосами против шести. Преподаватели гнали бывших учеников на поле боя с такой безжалостной категоричностью, словно собирались лично возглавить собранную «крикетную команду» на поле Большой игры. 2 сентября доктор Дэвид, директор школы Регби, написал в The Times, подчеркивая моральные выгоды добровольного ухода на фронт: «Великолепная возможность подать пример молодежи всех сословий. А также отличная проверка школьного духа и характера. <…> Родителям мы бы рекомендовали дать сомневающемуся сыну такой материнский совет: “Мальчик мой, я не хочу тебя отпускать, но на твоем месте отправилась бы не раздумывая”». Наевшаяся сахарного сиропа в первые месяцы войны публика почувствовала себя обманутой, когда цифры потерь взлетели до небес, и прониклась к пропаганде стойким отвращением. За словоблудием и религиозным лицемерием, с которым это все подавалось, терялись подлинные достоинства союзного дела, особенно в глазах поколения, которому пришлось понести больше всего жертв ради далекой победы.

Тающая вероятность вернуться с фронта живым побуждала некоторых отказаться от мысли о ранней женитьбе, других же – наоборот, воспользоваться подходящим моментом. Дочь друга парламентского юриста Хью Годли вышла замуж 23 августа, а четыре дня спустя стала вдовой, когда молодой супруг погиб на поле боя. 24-летний артиллерийский офицер Джон Пик Найт, кавалер ордена «За выдающиеся заслуги», с 1913 года был помолвлен с мисс Олив Найт из Брайтона. В августе 1914 года они договорились отложить свадьбу до победы, однако затягивающаяся на зиму траншейная война вынудила их изменить решение. Найту дали короткий отпуск, и влюбленные сочетались браком в церкви Святого Иоанна, в Бромли. Жених предстал перед алтарем в полевой форме, которой стало модно щеголять вместо парадной. Торжественный прием провели в доме его родителей, у Сандридж-парка, и через несколько дней Джон Найт вернулся к своей батарее во Франции, где и погиб в 1916 году. Во многих газетах печатались объявления о свадьбах без банкетов и даже без консумации – как, например, в случае мисс Джоан Джеймсон и мистера Джона Фаррелла из Ленстерского полка: «Медовый месяц предполагалось провести в Шотландии, но жениху пришлось отбыть в полк».

Для миллионов разлученных семей письма приобретали огромное значение. Некоторые писали домой с фронта каждый день (когда не было боев), и многие жены брались за перо и бумагу не реже. Грамотность в Европе теперь была высокой: за всю войну 1870 года прусская армия в полевых условиях получила полмиллиона посылок и писем^{852}. В 1914 году эти цифры выросли до 9,9 миллиона почтовых единиц, доставляемых ежедневно в немецкую армию, и 6,8 миллиона – в обратном направлении. Радость вызывал уже сам факт получения весточки от любимого. «Прочитала такое подробное, такое чудесное письмо от мужа, – сообщала в дневнике австрийская учительница Ита Й. 19 октября. – Как же сильно мы, женщины, зависим от наших возлюбленных супругов!»

Однако большинству корреспондентов, как в тылу, так и на фронте, тяжело давалось описание происходящего и тем более проявление чувств, хотя бы отдаленно отвечающих эмоциональным потребностям адресатов. Снова Ита Й.: «Я пишу своему любимому мужу каждый день. Вспоминаю все, что меня печалит и волнует. Вчера получила от него одно письмо, сегодня два. Он дает интересное, фактическое изложение событий, а в конце всегда припишет нежное словечко! Мне бы хотелось поменьше документалистики и побольше нежности. Но тут ничего не поделаешь, ему приходится гнать нежности прочь из своего сурового сердца»^{853}. Некоторые французские крестьяне, волей судьбы ставшие «пуалю», подробно инструктировали в письмах оставшихся на хозяйстве жен, как управляться с фермой. Один солдат из Сент-Альбана в департаменте Тарн волновался насчет оставшейся в конюшне кобылы и упрекал жену: «Ты говоришь, что не отстаешь [с пахотой], но не рассказываешь, сколько посеяно мешков овса и кукурузы»^{854}. Одна жительница Лота-и-Гаронны послала в подарок командиру своего мужа паштет, в отчаянии надеясь, что это убедит его избавить супруга от больших опасностей.

«Дома действовало негласное соглашение, которому подчинялись и фронтовики в отпуске, – с пониманием относиться к их нежеланию говорить о войне, – писал мой дед, артиллерийский офицер Рольф Скотт-Джеймс. – На самом же деле это оставшиеся в тылу не желали о ней слушать. Это ни в коей мере не ставит фронтовиков выше или ниже гражданских соотечественников, просто одни развивались в одном направлении, другие – в другом. По правде сказать, понимания между ними не было никакого».

Некоторым представителям привилегированного сословия было трудно относиться к войне серьезно. После визита во Францию в октябре Вайолет Асквит в письме отцу-премьеру пересказывала, подтрунивая над собой, как расспрашивала пожилую беженку «в надежде на сенсационные подробности»: «“Немцы плохо обошлись с вашей деревней?” – “Очень. Все разрушили, ничего не осталось”. – “Сильно зверствовали?” – “Да, они убили свинью!”»^{855}

У любопытствующей отлегло от сердца при мысли, что «самым ужасным горем кажется гибель свиньи». Узнавать, насколько сильно эта потеря ударит по бюджету французской крестьянской семьи, показалось ей чересчур бестактным.

Образчиком наивности, присутствующей в британском высшем обществе, выступали и тогдашние выпуски светского журнала The Lady. 15 октября читательница журнала сетовала на то, как туго приходится земельной аристократии с уходом хозяев поместий и егерей на фронт. В своем письме, озаглавленном «Охотница и война», она возмущалась: «На псарнях творится полная неразбериха, потому что в данный момент нет крепкой руки. И хотя Эвелин днюет там и ночует, ей не хватает твердости, чтобы держать работников в узде. Кормежка – постоянная головная боль, поскольку сейчас ею занимается грязный, нечистоплотный дикарь, выполняющий наши распоряжения только из-под палки».

Почти в самом начале войны наметилась тенденция, которая в дальнейшем только крепла, – размывание социальной субординации, приводившее в ужас тех, кто раньше стоял на верхних ступенях иерархии. Англичанин, встретивший старого оксфордского приятеля, жаловался: «Десять лет назад, когда я входил в переполненный омнибус, рабочий вставал и уступал мне место, снимая кепку. Теперь же, к огорчению моему, этот порядок отмирает на глазах»^{856}. Однако расовые различия оставались такими же острыми. Социалистическая газета Clarion 10 октября с негодованием писала о британском генерале, который обедал в гостиничном ресторане по соседству с индийским принцем в военной форме и не удостоил того ни словом. На следующий вечер в курительной того же отеля видели группу офицеров, которые точно так же игнорировали «смуглого венценосца». «Если индийский принц для нас недостаточно хорош, почему же король держит его на службе?» – язвил корреспондент.

Логичный вопрос, но довольно неудобный для властителей британского общества. Под нажимом многие из них заверили бы, что война ведется именно для того, чтобы защитить традиционные для Британии устои и принципы. И действительно, почти все участники войны считали себя поборниками консервативных социальных ценностей. По свидетельству Лео Амери, добровольцы из среднего класса наотрез отказывались «размещаться в казармах рядом с неотесанными бранящимися хулиганами». Сирил Асквит, младший сын премьер-министра, позже попавший офицером во Францию, с презрением называл военную службу «борьбой с варварами в компании зануд и хамов». И хотя общая опасность несколько нивелировала классовые различия на фронте, многим представителям среднего класса – как мужчинам, так и женщинам – нелегко было перенести вынужденное соседство с «чернью». «Я даже предположить не могла, что мне доведется целую ночь под плотным артиллерийским огнем проспать на соломе в одном помещении с простыми солдатами», – писала медсестра Элси Нокер в бельгийском амбаре^{857}. Когда она сопровождала обратно в Англию группу раненых, им пришлось остановиться на ночь в дуврском общежитии, получив отказ в местной больнице. На вокзале Юстон ей с трудом удалось уговорить начальство разместить раненых в зале ожидания для женщин до прибытия поезда^{858}.

Некоторым, наоборот, выпадала возможность побывать в более комфортных, чем дома, условиях. Австрийский крестьянин Карл Ауберхофер, 34-летний отец семерых детей, мобилизованный по ландштурму, попал на постой в роскошный тирольский отель. «Садишься за стол, тебе официантка тарелки носит, словно господину, – а ты и в ус не дуешь», – восхищался он^{859}. Поскольку Ауберхоферу посчастливилось избежать передовой, он решил, что военная служба куда лучше тяжелой физической работы на ферме. Вместе с однополчанами они дни и ночи пили и играли в азартные игры с немыслимым дома самозабвением. От этого раздолья служба отрывала его всего на два часа в сутки – охранять железнодорожную ветку. «Церковные службы – наша самая тяжелая работа, не считая еды», – признавался он^{860}.

О появляющихся в Англии беженцах с Континента The Lady снисходительно писала: «Наверняка многим бельгийцам и французам английская жизнь и обычаи кажутся непривычными. Хозяйки явно скучают по возможности торговаться, сопровождающей почти каждую покупку на их родине. Твердая цена, милая сердцу любой англичанки, лишает их развлечения»^{861}. Колонка светских сплетен продолжала в том же ключе: «В числе предлагающих свое гостеприимство бельгийцам, пострадавшим от войны, лорд и леди Эксетер, приютившие бельгийскую графиню Вильер с пятью детьми в своем родовом поместье Берли-Хаус в Линкольншире. Леди Эксетер, которая носит прелестное имя Майра, весьма привлекательна. К ее светлым волосам и темным глазам очень идет бирюза, поэтому у нее имеется несколько прекрасных гарнитуров из этого камня»^{862}.

The Lady пыталась помочь читательницам справиться с неожиданными социальными проблемами, рожденными войной. В колонке «Повседневные хлопоты» от 10 декабря рассматривалась дилемма: как быть кошатнице, которой офицер, отправляющийся на фронт, отдает свою собаку? Что делать, когда пес начнет задирать ее любимиц? The Lady утверждала, что обязанность хозяйки – обеспечить псу подобающий уход, но разумнее будет подыскать ему другие «добрые руки». Затрагивались в журнале и тонкости этикета, с которыми приходилось сталкиваться женам возвращающихся из колоний. Не стоит заказывать визитные карточки с временным адресом, растолковывалось в журнале, достаточно вычеркнуть постоянный адрес на уже имеющихся. Следует учесть, что постоянные жители района не будут наносить визиты новеньким, не будучи представленными кем-нибудь из общих знакомых. Для облегчения процесса The Lady советовала только что вернувшимся из-за границы разместить объявление о своем прибытии в авторитетной газете. Ближе всего к проблемам британских военных на Континенте журнал подошел в статье о логистике: «Накормить целую армию на славу поработавших мужчин на поле современной битвы – это поистине великое достижение – “домохозяйство”, если хотите, увеличенное стократ. Однако благодаря морскому владычеству снабжение наших экспедиционных войск сложности для страны не представляет»^{863}. Неудивительно, что многие пребывали в блаженном неведении о творящемся во Франции кошмаре, если их просвещение основывалось на статьях The Lady. Впрочем, серьезные газеты освещали события немногим подробнее и объективнее.

Бывало, что эти наивные сердца сохраняли остатки сантиментов и за линией фронта. В Шнайдемюле школьница Эльфрида Кюр писала: «Наверное, морякам, которые тонут в морском сражении, очень страшно, потому что ни один корабль не остановится, чтобы их спасти. Когда утонул столкнувшийся с айсбергом “Титаник”, весь мир содрогнулся в ужасе. Теперь же корабли тонут каждый день, и никому не интересно, что случается с матросами»^{864}. Эльфрида и ее подруга Гретель взяли на себя обязанность ухаживать за могилами российских военнопленных, умерших в местном лагере близ Шнайдемюле, вдали от родных домов^{865}.

Лагеря военнопленных стали популярным местом паломничества в сельских районах, где иностранцы всех мастей традиционно вызывали любопытство. Власти настораживала входящая у крестьян в привычку воскресная прогулка всей семьей к лагерному ограждению, чтобы поглазеть на заключенных. В Мюнстере был издан указ, запрещающий всем гражданским лицам подходить к лагерю ближе, чем на 600 м. В немецких городах поезда, везущие пленных к лагерям, собирали на станциях толпы – преимущественно женские. Некоторых патриотов неприятно поражало проявление сочувствия к беднягам-иностранцам: один журналист обличил этих сочувствующих как «идущих на поводу у бесстыдной плоти»^{866}, а правительство пригрозило предать огласке фамилии бесстыдниц. Когда выяснилось, что четыре медсестры в Тьонвиле помолвлены с французскими военнопленными, немецкий Красный Крест получил уведомление от правительства, что его добровольцам отныне запрещается посещать лагеря.

Любое проявление сочувствия к врагу становилось неприемлемым. В Каринтии словенского католического священника, призвавшего паству: «Давайте помолимся за императора и за Австрию, а еще за то, чтобы сербы прозрели»^{867}, – обвинили в сербофильстве. Доктор Ойген Лампе в габсбургской Любляне радовался вестям о поражении британцев: «Все желают англичанам провала. Бернаторич переименовал свое еврейское заведение из “Английского склада одежды” в “Люблянский”»^{868}. Знакомая Этель Купер, англичанка, проживавшая в Лейпциге, родила ребенка от немца, убитого во Франции. Власти отказались выплачивать пособие на ребенка и устроиться на работу представительнице враждебного государства тоже не дали^{869}. Оксфордский преподаватель латыни и греческого Гилберт Мюррей изначально выступал против войны, однако по прошествии времени писал: «Ловлю себя на том, что отчаянно желаю услышать о потоплении немецких дредноутов в Северном море. <…> Когда читаю, что в таком-то сражении погибло 20 000 немцев, а на следующий день всего 2000 – расстраиваюсь»^{870}.

Луи Бартас оказался в конвое, сопровождающем поезд с немецкими пленными через юг Франции. Газеты подстрекали местных выразить свои чувства «этим волкам в овечьей шкуре», и на каждой станции поезд встречала разъяренная толпа – женщины плевались, мужчины потрясали ножами и булыжниками. Они же совали французскому конвою вино и виноград, которые те, как только поезд трогался, делили с конвоируемыми: «Этот дружеский жест должен был искупить некрасивые нападки на безоружного врага». Те, кто своими глазами видел страшную действительность войны, содрогались от этих проявлений шовинизма. Певца из парижского мюзик-холла, в куплетах которого говорилось, что немецкие войска бегут в страхе, а снаряды не взрываются, публика, среди которой много было фронтовиков в отпуске, обдала ледяным презрением. Другие популярные французские куплеты намекали, что главная вина немцев – в подчинении деспотизму. Одна из песенок, «Le Repas manqu'e» («Пропущенный обед»), рассказывала о воображаемом приглашении кайзеру отобедать в Париже. В припеве пелось «Nous f’rons des cr^epes et t’en mang’ras!» («Мы напечем блинов, а ты все их съешь!»).

Многие жительницы европейских стран испытывали глубочайшую досаду, что их мужья завоевывают награды на полях сражений и купаются в почестях, а им – женам – остается только вязать носки да писать письма. «Мы здесь, в глубине Континента, почти не видим тягот войны», – писала в декабре Гертруда Шадла. – Разве что беспокоимся за наших любимых на фронте»^{871}. Большую часть зимы Гертруда с матерью шили одежду и собирали пожертвования для беженцев из Восточной Пруссии. Вязание для солдат стало повсеместным занятием, почти священным долгом европейских женщин. Однако плоды их трудов иногда принимались цинично. Эгон Киш составил опись посылки, полученной его австрийской частью в Сербии в ноябре: «Теплое белье – разумеется, всякая вязаная дребедень – вышитые перчаточки, обшлага с вышитым красным сердечком, варежки на слонят, наколенники на аистов и прочая мура, которую барышни вывязывают на своих посиделках, чтобы убить время или удовлетворить амбиции». Нет, капрал Киш ничего не имел против полученного, но предпочел бы сигареты.

Некоторым женщинам нравилось ходить на сестринские курсы, где можно было завести новых подруг. Однако учительница из Граца Ита Й. писала 16 сентября: «Каждый день у меня какой-то груз на душе. Что это? Думаю, меня гнетет, что в эти великие времена я не могу принести иной пользы, кроме как сидеть с младенцами»^{872}. Даже The Lady в Британии жаловалась на скудный выбор занятий, которыми женщины могут помочь фронту: «Вскоре все комитеты будут сформированы, рукоделие начато, санитарки Красного Креста будут ждать лишь команды, а медсестры распределятся по госпиталям – каждая гражданка будет вносить свой посильный вклад. Однако несмотря ни на что в наших сердцах не остынет страстное желание сделать больше»^{873}.

Миссис Мейн была женой британского солдата, служившего в Ирландии. Сама она работала в общежитии в Восточном Лондоне, обихаживая толпу немок, бельгиек и скандинавок, отрезанных от родины. Война вызывала у нее чувство глубокого одиночества и заставляла остро переживать разлуку с мужем, тем более что ее братья находились на сборах в лагере, готовясь тоже отправиться на фронт: «Так тяжко становилось, что не вздохнуть». Она смотрела, как снуют туда-сюда продавцы флагов, покупатели и кареты скорой помощи. «Вокруг царил сумбур, но в сердце моем поселилась тайная гордость [за участие Британии в войне] – которая теперь кажется мне ошибочной». Она поступила операционной сестрой в британский госпиталь в Бельгии и уехала туда, отправив обручальное кольцо почтой своему мужу Джеральду на сохранение. К несчастью, собираясь впопыхах, она – к немалому замешательству и смятению адресата – забыла объяснить в письме, что означает эта посылка.

В конце сентября немецкая девушка по имени Хелена Швайда предприняла храбрую, но наивную попытку съездить в армию к своему возлюбленному Вильгельму Кайзену. До Франции она не доехала, на западе Германии ее остановил офицер и завернул домой, заявив высокомерно, что к театру военных действий допускаются лишь мужчины. «И снова я забыла, что я всего лишь женщина», – с горечью писала Хелена^{874}. Тем не менее день ото дня женщины все активнее доказывали свою незаменимость, исполняя мужскую работу. В Тулузе, как и в других французских городах, появились первые женщины-почтальоны, пожарные и даже вагоновожатые, которых прозвали «понсинетками», поскольку транспортной компанией в Тулузе владел некий месье Понс. Женщин, которые поступали на фабрики, производящие боеприпасы, называли «муниционетками».

Водитель британской «скорой помощи» Дороти Филдинг писала домой из Бельгии 17 октября, жалуясь на судьбу: «Кругом сплошной хаос, а я тут за главную. Нам бы начальником какого-нибудь мужчину с головой. Как только вернусь, выйду замуж за первого же верзилу, который будет мной командовать. Надоело раздавать указания»^{875}. Впрочем, очевидно, что это была лишь минутная слабость: в остальном 25-летней Филдинг, дочери графа Денби, нравились возможности, которые открывала перед ней новая увлекательная роль.

Поначалу Дороти боялась, что ее добровольческую часть не допустят к активным действиям: «Увы, подозреваю, что нам, женщинам, ничего толком делать не дадут, будут мариновать в тылу»^{876}. Однако вскоре она уже с восторгом делилась новыми впечатлениями: «Дел по горло, как замечательно быть в самой гуще событий. Очень интересно». Вечером 8 октября она помогала выносить двух британских раненых за 5 км от траншей. Однако оказывать помощь раненым врагам она не хотела: «Я не против рискнуть головой ради наших или французов, но чтобы меня подстрелил какой-нибудь проклятый тевтонец, пока я вытаскиваю его соотечественников, – увольте!»^{877}

Примеру первопроходцев вроде Филдинг вскоре последуют женщины всех воюющих держав, беря на себя беспрецедентную ответственность и полномочия. Однако некоторые традиционные гендерные роли не спешили сдавать позиции: за линией фронта в Бельгии медсестра Элизабет Нокер, 29-летняя дочь врача из Эксетера, писала в дневнике 29 сентября: «Пришила генералу оторвавшуюся пуговицу на шинели – он был таким душкой».

В каждой стране, по крайней мере поначалу, война укрепила символическую значимость монарха, от имени которого она велась. Австрийские газеты с подобострастием сообщали о визите Франца Иосифа в военный госпиталь, устроенный в венском дворце Аугартен. В числе лицезревших императора оказался и молодой аристократ Рудигер Ратениц: «Эрцгерцогиня Мария Йозефа представила меня, и он расспросил о ранении и о войсковой части. Правитель, с тех пор как я последний раз видел его в 1909 году в Санкт-Пельтене (когда был кадетом военного училища), стал более сутулым и молчаливым. Меня предупредили… отвечать на его вопросы погромче. Я показал императору принесенные с поля боя в качестве сувениров русский вещмешок, несколько кокард и пуль… он рассматривал с интересом»^{878}.

Die Neue Zeitung своевременно сообщила подданным Франца Иосифа: «Доброта, с которой Верховный главнокомандующий приветствовал своих офицеров, побудила капитана с ампутированной правой рукой скромно попросить соизволения вернуться в армию. Его Величество был тронут и пообещал посодействовать верному слуге отечества. В большом зале, где монарх пробыл почти час, он побеседовал со всеми 102 солдатами на их родных языках… чем, несомненно, порадовал их»^{879}. Учительница из Граца Ита Й. почти слово в слово переписала эту статью к себе в дневник, сопроводив типичным для нее сентиментальным комментарием: «Эти бедные простые солдаты, наверное, были на седьмом небе, когда с ними заговорил Император. А сколько других – даже раненых – завидуют счастливчикам, удостоившимся такой милости! Жизнь несправедлива. Одним везет, другим – нет».

Европейские монархи не отличались большой мудростью и не сразу осознали всю серьезность положения, в котором оказалась Европа. Дуглас Хейг писал 11 августа после обеда с Георгом V: «Король кажется встревоженным, но у меня сложилось впечатление, что он не в полной мере отдает себе отчет в том, насколько тяжелое испытание придется выдержать нашей стране и его собственной династии. Кроме того, вряд ли он понимает всю неопределенность исхода любой войны между великими державами, даже если участники уверены, что полностью к ней готовы»^{880}. Зимой Хейг снова встретился с монархом после того, как тот проинспектировал войска в Сент-Омере, и не заметил особого прояснения: «Король вроде бы доволен, но склонен считать храбрость присущей войскам от природы, не понимая, каких усилий стоит командирам поддерживать боевой дух личного состава на войне, сколько муштры требуется в мирное время, чтобы заставить, например, роту двигаться вперед организованным строем навстречу почти верной гибели»^{881}. Король старательно оправдывал своих многочисленных родственников, оказавшихся в противоположном лагере. Например, принц Альберт Шлезвиг-Гольштейн, как он сообщил Асквиту, на самом деле «не сражается за немцев»^{882}, а просто заведует лагерем военнопленных.

Как-то октябрьским вечером австрийский аристократ Александр Паллавичини ужинал с эрцгерцогом Карлом, сменившим Франца Фердинанда в роли наиболее вероятного наследника трона Габсбургов. Невежество собеседника заставило Паллавичини содрогнуться: «Просто невероятно, насколько он “не в курсе”, так как совсем не взаимодействует с армией. Я чуть не потерял дар речи, услышав от него, что русские якобы разбиты и война почти закончена. Отметал все сомнения, стоял на своем»^{883}. На слова Паллавичини, что исход войны будет решаться на Западном фронте, где Австро-Венгрия должна поддержать Германию, будущий император заявил с бычьей тупостью: «Франция для нас значения не имеет. Нужно выступать против Италии».

Немецкий же монарх, напротив, явно разочаровался в предприятии, которому так активно способствовал. 25 сентября адмирал Альберт Хопман, сидя рядом с кайзером за ужином, поразился, насколько тот уже устал от войны. Вильгельм II говорил об «ужасном истреблении человечества»^{884} – furchtbare Menschenschl"achterei. Однако для подобных приступов человеколюбия было уже поздновато. Хопман заметил с горечью адмиралу Тирпицу: «Последние 25 лет мы жили в беспечном, бездумном абсолютизме, который искал удовлетворения в показухе и погоне за статусом. Этот абсолютизм, который большинству людей был совершенно не нужен, страна терпела слишком долго. Однако именно он повинен в том, что мы не смогли вырастить государственных деятелей, вместо них у нас одни бюрократы и лакеи»^{885}. Эта исчерпывающая и меткая оценка обстоятельств, толкнувших Германию на развязывание войны, была высказана человеком, который наблюдал правительственную систему изнутри.

На исходе осени союзники, не переставая ломать голову над тем, как добиться победы, стали меньше опасаться поражения, поскольку мобилизация сил проходила все эффективнее. Противника между тем, наоборот, все сильнее точил червь сомнения. Людвиг Витгенштейн писал 25 октября: «Я все острее чувствую страшную трагедию нашей немецкой нации. Мы не сможем одержать верх над Англией, это кажется мне почти очевидным. Англичане – самая сильная нация в мире – не могут потерпеть поражение. А мы можем. И потерпим, если не в этом году, то в следующем. Мысль о том, что наша нация будет посрамлена, ужасно удручает, потому что я немец душой и телом!»

Оголтелая воинственность пошла на убыль. 26 сентября австрийская учительница Ита Й. писала в дневнике: «Сегодня навещала доктора К. с женой. Несокрушимая вера этого мудрого человека окрыляет меня. Он убежден, что Германия и Австрия победят, потому что на нашей стороне справедливость – если бы только я могла верить в это так же твердо!»^{886} 10 октября Эльфриду Кюр поразили слова бабушки: «Все матери должны собраться перед кайзером и сказать: “Требуем мира!”». Пожилая женщина, переживавшая на своем веку четвертую прусскую, содрогалась от ужаса при мысли о реках льющейся крови.

Однако в ноябре политическая разведка сообщала из рабочего квартала Моабит в Берлине, что местные социалисты, хоть и не приветствуют войну, однако намерены ее продолжать^{887}. Заслуженный фрайбургский обер-бургомистр Отто Винтерер выступил перед тысячей выдающихся соотечественников, собравшихся 28 сентября в приходе Святого Павла, с речью: «Мы единый братский народ, и мы единодушно отвечаем на вопрос, кто повинен в развязывании войны. <…> Все сословия встали плечом к плечу, от принцев до рабочих»^{888}. Курт Александр, редактор либерального еврейского издания K. C.-Bl"atter, отмечал в сентябре, что многие немцы упрекают евреев в отлынивании от помощи фронту: «Это значит, что наш священный долг – делать больше остальных. Каждый еврей должен попытаться стать героем, не важно, в бою или в гражданском занятии. Каждый еврей должен стараться вписать свои подвиги в историю немецкого народа золотыми буквами»^{889}. Пока нашлась лишь горстка несогласных, порицавших политику собственной страны, – например, управляющий Круппа Вильгельм Мюлон, визионер, мечтавший о Европе без границ под властью единого правительства. Мюлон писал в дневнике: «Пруссия сегодня способна лишь разжечь глубокую ненависть между европейскими народами и довести ее до состояния одержимости»^{890}.

24 октября New Statesman задался вопросом, который – по крайней мере в интеллектуальных кругах – вновь начал обсуждаться: «Почему мы вступили в войну?» Он свидетельствовал о широком неприятии альянса Британии с автократической Россией «и недоверии ко всему, что пользуется поддержкой у реакционных элементов нашей страны». Высказывались предположения, что войну намеренно начали реакционные силы, чтобы избежать социальной реформы, что это милитаристская агрессия и «что мы сражаемся без какой бы то ни было причины, только в угоду дипломатам и производителям оружия». Отвергая эти конспирологические взгляды, Statesman заключал сдержанно: «Мы знаем, что основная масса немецкого народа не хотела войны, и люди сведущие… почти единодушно заявляют, что кайзер ее тоже не хотел». Британский Кабинет министров, парламент и народ «согласился на войну ради Бельгии, и не важно, какие личные амбиции – без сомнения, многочисленные и разнообразные – этим государственным решением удовлетворяются, нельзя отрицать, что решение это было принято именно из-за Бельгии». С последним утверждением действительно трудно было спорить.

Ллойд Джордж существенно способствовал поднятию патриотического духа, произнеся 19 сентября в лондонском Квинс-Холле одну из самых проникновенных речей за всю свою карьеру. В ней он вывел впоследствии догматизированный тезис: Британия ведет войну, призванную положить конец всем войнам, крестовый поход «за освобождение Европы от гнета военной касты. <…> Эта борьба, охватившая все страны, принесет народу гораздо больше, чем он может представить в данный момент. <…> Привычка к роскоши и праздности, поработившая страну, сдает позиции, и Британия возрождается заново». Его слова вдохновили страну, однако позже ей пришлось пожать горькие плоды. Когда мечты Ллойда Джорджа о том, что война послужит как моральному возрождению страны, так и радикальному политическому примирению, не сбылись в 1918 году, разочарование стало для британцев сильным ударом. Многие впадали в ярость не только при воспоминании о траншеях (что неизбежно), но и при мысли о лапше, которую навешал им на уши Ллойд Джордж со своими политическими соратниками. Министр финансов, занявший в декабре 1916 года должность премьера, мог кивнуть на политиков других стран, вешавших точно такую же лапшу, однако гораздо правильнее было бы еще в 1914 году разъяснить британцам истинное положение дел: им, как и французам, придется заплатить кровью и деньгами за победу, которая не принесет им почти ничего, кроме нескольких колоний сомнительной ценности, но эти жертвы необходимы, чтобы избежать гораздо худшей участи в случае победы Германии.

Обе стороны продолжали страстно призывать Господа. Архиепископ Йоркский горячо провозглашал в октябре: «Каждый, кому дорога честь, должен делать свою работу, пока не кончится война. Покуда не сокрушен немецкий милитаризм, мира нам не видать»^{891}. Немецкие церкви тоже заполнялись до отказа на каждой службе, хотя воззвания там звучали другие. Пастор бременской церкви Божьей Матери обратился к воинам городского резервного батальона с напутствием перед отъездом на фронт: «Вам предстоит нелегкое, но необходимое для спасения нашего народа дело. Даже среди смерти и разрушения вы можете сеять благо, если совесть ваша будет чиста даже перед лицом врага. Ваше будущее окутано туманом, и никто не гарантирует возвращения домой»^{892}. В этом по крайней мере пастор не ошибся.

2. Пресса и пропаганда

5 сентября премьер-министр Британии в привычном легкомысленном тоне писал Первому лорду Адмиралтейства: «Дорогой Уинстон, газеты – не без оснований – жалуются, что мы держим их на голодном пайке. Думаю, пора тебе… скормить им через бюро [прессы] “оценку” недельных событий – подсолив и поперчив своей умелой рукой. Иначе публика, чего доброго, решит, что вернулись времена пророка Исайи, для которого война – “это неясный шум и одежды, обагренные кровью”».

Немецкий священник констатировал: «Если до войны газета была просто другом дома, теперь она стала в нем полноправной хозяйкой, поскольку именно она определяет тему почти каждого разговора между родными и друзьями»^{893}. Зависимость народа от новостей в эпоху многотиражной прессы привела к тому, что каждое правительство безжалостно стремилось манипулировать сознанием граждан посредством печатного и устного слова, песен, а также недавнего изобретения – киножурналов (к 1918 году французская армия сняла более 600 документальных фильмов для массового зрителя). В нескольких парижских мюзик-холлах, включая «Мулен Руж», живые представления уступили место киносеансам.

Все воюющие стороны понимали, как важна для них поддержка Америки, и активно боролись за ее покровительство. The Times хвасталась в августе: «Британский народ с глубочайшим удовлетворением отмечает, что дело, за которое он сражается, вызывает безоговорочное сочувствие у наших американских собратьев»^{894}. В действительности все обстояло сложнее. Редактор из Индианы с презрением, которое разделял весь Континент, писал: «Никогда еще мы не благодарили так горячо наших праотцов за то, что они в свое время отделились от Европы»^{895}. Президент Вудро Вильсон, хоть и не возлагал всю вину за развязывание войны на Германию, считал (как несгибаемый моралист), что немецкая и австро-венгерская государственные системы нуждаются в радикальном преобразовании. Американские промышленники (по крайней мере в частных беседах) выражали заинтересованность в таком исходе, который ослабил бы Германию как конкурента на мировом рынке. США с самого начала больше тяготели к Антанте, в ее поддержку высказывался ряд влиятельных американцев – в частности, бывший президент Теодор Рузвельт. Он делал упор на права маленьких стран, особенно Бельгии, хотя до трагедии с затонувшей в 1915 году Lusitania выступал скорее за нейтралитет, чем за участие Америки в войне. Однако Центральные державы тоже находили сторонников, особенно в немецких диаспорах. 14 августа в Штатах было учреждено немецкое информационное бюро, а вслед за ним открыли свое и союзники.

19 сентября на фоне поражений во Франции цензура ужесточилась радикально: запретили редакционные ремарки, содержащие «неумеренные нападки на правительство или верховное командование армии», а также «статьи, призывающие к прекращению или приостановке военных действий»^{896}. В начале октября на неделю закрыли газету Клемансо l’Homme libre, выявившую вопиющий факт неоказания помощи раненым. Министры требовали от всех изданий прекратить публиковать списки погибших^{897}. В Германии жесткая цензура на газетные комментарии была введена лишь в 1915 году, однако после учреждения в октябре 1914 года центрального органа цензуры в Берлине было официально запрещено обсуждать отступление и поражение на фронте, а также критиковать государственную политику, военные планы и вообще иметь мнение, не совпадающее с официальной точкой зрения, превозносящей военные заслуги страны.

На раннем этапе войны безжалостная цензура вызывала горячее одобрение. Писатель Хилэр Беллок утверждал, что плохие новости, равно как и разглашение военных тайн, следует запретить: «Мудрее всего держать народные массы в неведении относительно промаха, который можно быстро исправить, а также просчетов или даже пороков правительства, устраненных до того, как они станут по-настоящему опасными»^{898}. Позже Беллок писал Гилберту Честертону: «Иногда приходится идти на откровенную ложь в интересах отечества». Однако отношения между британским правительством и прессой были отравлены драконовской политикой цензуры в первые месяцы войны, а также вымарыванием даже тех новостей с фронта, которые в любом случае были прекрасно известны врагу.

Все воюющие стороны стремились привлечь к себе на службу самые острые и бойкие перья. Анатоль Франс обличал не только кайзеровскую власть, но и немецкую культуру, историю и даже вино. Композитор Камиль Сен-Санс ополчился на Вагнера. Некоторые писатели искали способы обелить убийство. В эссе о войне и литературе, вышедшем в начале осени 1914 года, Эдмунд Госс называл войну «великим дворником разума». Он сравнивал реку крови с потоком, призванным «очистить застойные пруды и пробить засорившиеся каналы мысли». Сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, доказывал в своем сочинении «К оружию!»: «Счастлив тот, кто умирает с мыслью, что в эту суровейшую годину он послужил отчизне до последнего вздоха».

18 октября 54 выдающихся литератора подписались под статьей в New York Times, озаглавленной «Знаменитые британские писатели в защиту участия Англии в войне». Под статьей красовались факсимильные автографы. Один из присутствовавших в том списке, Арнольд Беннет, написал за все время войны более 300 пропагандистских статей. В письме американскому издателю Беннет признавался, что первую свою заметку «Свобода. Заявление по делу о Британии», опубликованную в октябре 1914 года, он написал, опасаясь, как бы «давление со стороны пацифистов и финансистов»^{899} в Британии и США не «спровоцировало слишком раннее прекращение войны» – до того, как с немецким милитаризмом будет решительно покончено. Когда один из авторов New Statesman усомнился в праве литераторов читать мораль на тему войны и мира, Беннет ответил свысока: «Поскольку война – это в первую очередь проявление человеческой натуры, триумф инстинкта над разумом, почему бы серьезным авторам (которые вроде бы немного разбираются в человеческой природе…) не высказаться по поводу феномена воюющей страны, не подвергаясь оскорблениям»^{900}. Между тем Беннет вместе с Фордом Мэдоксом Фордом и рядом других писателей получал крупные чеки за услуги от правительственного бюро пропаганды, учрежденного в Веллингтон-Хаусе^{901}.

В Германии один ученый подсчитал в сентябре, что 43 из 69 немецких историков работают над статьями о войне. Рудольф Эйкен, преподаватель философии в Йене и нобелевский лауреат, произнес в 1914 году 36 пропагандистских речей. Берлинский философ Алоиз Риль разглагольствовал в печати, что «наша первая победа… была победой над самими собой. Никогда еще народ так не сплачивался, как в те первые, незабываемые, августовские дни. <…> Каждый из нас ощущал, что мы живем ради единства и единство живет в каждом из нас»^{902}. Одним из самых ярких примеров предательства научных интересов стал так называемый «Манифест немецких интеллектуалов» («Манифест девяноста трех»), подписанный в октябре 93 представителями интеллигенции во главе с Ульрихом фон Виламовицем-Меллендорфом, заявляющими протест против «лжи и клеветы» союзников, которые «стремятся запятнать честь Германии в ее тяжелой борьбе за существование – борьбе, которая была ей навязана».

Напор печатного и устного слова стремительно усиливался. Разрушение Лувена и артиллерийский обстрел собора в Реймсе стали сильными козырями, доказывающими, что союзники защищают завоевания цивилизации от орды немецких варваров. Во Франции католиков и секуляристов, между которыми до войны наблюдался глубокий раскол, объединила теперь общая ненависть ко всему немецкому. В Британии Веллингтон-Хаус выпустил доклад, составленный Комитетом лорда Брайса по расследованию бесчинств, учиненных немцами в Бельгии и Франции, – доклад задевал за живое, несмотря на протокольный язык.

Несколько французских писателей заявили, будто нашли существенные физические различия между своими соотечественниками и народом кайзера. Выдающийся историк Огюстен Кошен всерьез утверждал, будто у немцев существует свой особый запах – «очень стойкий, от которого невозможно избавиться»^{903}, – а также исключительно немецкая разновидность блох, которые якобы крупнее французских. Вот такие перегибы и внушали мыслящим людям отвращение к пропаганде. Чем дольше длилась война и чем больше ужасов она приносила, тем больше становилось тех, кто скептически воспринимал какие бы то ни было факты и доводы в защиту мотивов собственных государств.

Тем, кто считает, что лишь современные СМИ склонны к преувеличению, фантазиям и лжи, полезно посмотреть, какой разгул вымысла и нелепых слухов царил в мировой прессе в 1914 году. Daily Mail опубликовала подробный рассказ о победе в полностью вымышленном морском сражении. «Порочащие слухи расходятся со скоростью лесного пожара, – писал доктор Ойген Лампе в начале сентября 1914 года в Любляне. – Когда двое встречаются на улице, неизменно звучит вопрос: “Какие новости?” Никто ничего не знает, но всегда найдутся те, кто верит и передает самые худшие вести. Неделю атмосфера была крайне напряженной. Семьи, из которых ушли на фронт мужья и сыновья, скорбят, молятся и дрожат в страхе. Газеты добываются с боем. Потом начинаются перешептывания: наших в списке раненых нет. Нам не хотят говорить! Их так много, что всех попросту не переписать!»^{904}

Мало кто из журналистов, которым поручалось писать о войне, разбирался в военном деле, и их дилетантство давало о себе знать. Началу траншейной войны французская пресса сперва обрадовалась, увидев в ней трусливую уловку немцев, которых тут же презрительно окрестили «кротами»^{905}. Многие газеты охотно муссировали слухи о слабостях противника, упадке боевого духа и перебоях с питанием. Австрийские города якобы умоляли итальянцев спасти их от надвигающейся голодной смерти^{906}, а Германия, если верить печатному слову, безуспешно пыталась вербовать тех же итальянцев на смену мобилизованным фабричным рабочим. В конце сентября The Times, сделав подсчет на основании списков погибших и раненых, пришла к сильно преувеличенному выводу, что британцы потеряли за месяц боев 40 % офицеров. Людвиг Витгенштейн писал 25 октября с дозорного корабля на Висле: «Вчера вечером пришло глупое донесение, будто Париж взят. Поначалу я обрадовался, но потом понял, что такого быть не может. Эти выдуманные донесения всегда плохой знак. Когда есть хорошие новости, выдумки не нужны»^{907}. Пять дней спустя, жадно просмотрев немецкую газету и не узнав ничего нового, он снова начал опасаться худшего: «Отсутствие хороших новостей – все равно что плохие!»^{908}

Тем временем 19 августа l’Eclaireur в Ницце выдумала сражение в Северном море между Королевским флотом и флотом Германии, где британцы якобы потеряли 16 дредноутов, включая Iron Duke, Lion и Superb. Особенным буйством фантазии отличались заметки во французских газетах о немецком кронпринце, командующем одной из армий. 5 августа на него организовали покушение в Берлине, 15-го – тяжело ранили на французском фронте и поместили в госпиталь, 24-го он пережил еще одно покушение, 4 сентября совершил самоубийство, однако 18 октября «воскрес» и снова был ранен, 20-го его супруга сидела у смертного одра, но 3 ноября его признали умалишенным. Понятно, что ни одно из этих событий не имело отношения к действительности.

L’Action francaise проинформировала читателей, что в молочных магазинах Maggi и сети магазинов Kub на самом деле скрываются разведывательные центры, где работают прусские офицеры, натурализовавшиеся во Франции еще до войны. В каждом молочном магазине спрятаны передатчики, а молоко Maggi отравлено. Начитавшись, толпа кидалась громить ни в чем не повинные (хотя и в самом деле принадлежащие иностранцам) заведения^{909}. Одним из самых фантастических мифов, распространявшихся в народе, был слух о «турпените» – новой сверхмощной взрывчатке, якобы изобретенной химиком Эженом Турпеном, которая без труда уничтожит немецкие войска прямо в траншеях. Ответной реакцией на утки, пускаемые «серьезной» прессой, стал возникший примерно в это время французский сатирический еженедельник Le Canard encha^in'e («Утка в цепях»).

В некоторых случаях виновата была не столько пресса, сколько нежелание правительств делиться сведениями и допускать корреспондентов на фронт. Британский полковник Репингтон жаловался, что цензуру используют «как плащ, которым прикрывают все политические и военные просчеты». Без сомнения, система должна была прежде всего поддерживать боевой дух народа, а не только пытаться скрыть от врага военные тайны. После Марны французский Генштаб начал по чайной ложке скармливать прессе какие-то сведения, однако вотум недоверия был уже вынесен, и исправить что-то было сложно. Французские журналисты – а вскоре и их читатели – прониклись глубоким скептицизмом ко всем официальным заявлениям^{910}.

Французские солдаты на фронте с презрением отзывались о bourrage de cr^ane (буквально – «набивке черепа»), а на самом деле очковтирательстве, которому способствовали все попадающие к ним газеты. Морис Баррес из l’Echo de Paris, ратовавший за войну, получил от убежденного пацифиста Ромена Роллана прозвище Певец резни^{911}. «Пуалю», отвергая официальную прессу, предпочитали окопные листки, которые сочиняли и переписывали друг другу сами солдаты^{912}. Пользовались успехом и изредка попадающиеся швейцарские издания. Философ Ален Эмиль-Огюст Шартье, ушедший в армию, писал 25 ноября с фронта: «Journal de Gen`eve тут выхватывают из рук, офицеры собирают вырезки. Военные очерки в нем выше всяких похвал, и, по всеобщему мнению, наши газеты на его фоне выглядят просто смешно».

С ним соглашался также ушедший на фронт историк Луи Дебидур: «Нам всем невыносимо видеть высосанные из пальца статейки об окопах, смекалке наших солдат, общем энтузиазме, бодрости и веселье в войсках и живописном расположении траншей. Все это выдумки чистой воды. Войска всего-навсего спокойны и собраны, стараются держать лицо и не поддаваться ненастью и холоду». Немецкие газеты не отставали. Франкфуртская Oder-Zeitung напечатала статью «Наши бранденбуржцы на Эне», автор которой, военный корреспондент, восхищался способностью солдат навести уют (Gem"utlichkeit) в траншеях и смотреть на происходящее с юмором^{913}. Окопы, по словам корреспондента, были «добротно обставлены», а лагеря на передовой напоминали американский фронтир из «Кожаного чулка» Фенимора Купера. Война изображалась как необходимое для закалки мужского характера испытание^{914}.

Склонность к фантастическим выдумкам продемонстрировали все европейские народы. 29 сентября писатель Артур Мейчен написал короткую заметку для лондонской Evening News – о явлении солдатам британских экспедиционных войск под Монсом святого Георгия с войском лучников Старой Англии, которые осыпали немцев дождем стрел, и 10 000 врагов пали без единой царапины. И хотя произведение Мейчена имело все признаки литературного вымысла, огромное число людей решило, что автор описывает реальные события. Между тем австрийцы прониклись легендой о 12-летней Розе Зенох, которую искалечило шрапнелью, когда она якобы носила воду раненым на поле боя под Лембергом. Девочка действительно потеряла ногу и оказалась в венском госпитале, где лично Франц Иосиф подарил ей медальон и согласился оплатить протез. История о «маленьком ангеле из Лемберга»^{915} заняла почетное место в списках австрийской литературы для детей. The Lady, не желая отставать, порекомендовала недавно вышедшую книгу Нелли Поллок «Бельгийские друзья» (Belgian Playmates): «Злободневная и проникновенная повесть для детей о нынешней войне. Действие происходит частично в Англии, частично в Бельгии»^{916}.

Неудивительно, что солдатам воюющих армий противник казался ближе по духу, чем собственные соотечественники в тылу, которых власти усиленно пытались оставить в неведении относительно того, что делается на фронте от их имени.

Немцы гораздо больше узнавали о военно-экономической деятельности Британии из светских сплетен, распространявшихся через нейтралов, чем из союзных газет или от собственных шпионов. Первым агентом, отправленным из Берлина, был офицер запаса по имени Карл Лоди, английский которого был с заметным американским акцентом. Его арестовали 2 октября после изъятия компрометирующих писем, которые он переправлял в нейтральный Стокгольм. Государственный трибунал в вестминстерской ратуше приговорил его к смертной казни, и Лоди расстреляли во рву лондонского Тауэра. «Вы, наверное, шпиону руки не подадите?» – спросил приговоренный у помощника начальника военной полиции. «Нет, – ответил тот. – Зато подам храбрецу». Вернон Келл, начальник «МИ-5», относился к Лоди с уважением, и решение о расстреле его огорчило. Других немецких агентов взяли по наводке бельгийского беженца, который из нейтральной Голландии сообщил Военному министерству имя – Франс Лайбахер – и роттердамский адрес, через который велась переписка.

Однако, к счастью для Берлина, оставались и другие источники информации о военной деятельности британцев. К отчаянию командующих, «Upper Ten» – британский высший свет – не отличался скрытностью. Самые ценные оперативные сведения разглашались в светской беседе на пышных приемах, откуда затем просачивались в газеты нейтральных стран, а значит, и к врагу. «Чтобы узнать все необходимое, достаточно было сходить на званый обед – и, должен сказать, в таких домах, как… у леди Паджет и миссис Дж. Астор сведения неизменно отличались свежестью и точностью, – писал журналист Филсон Янг. – Типичным завсегдатаем таких раутов был лоснящийся оракул из Военного министерства, который, дождавшись, пока слуги покинут комнату, оставив перед ним персик и бокал портвейна, провозглашал: “Кажется, у меня есть чем поделиться”»^{917}. С цензурой или без, безопасность военной информации в Британии оставляла желать лучшего на протяжении всей войны – как и сведения, поставляемые публике прессой, скованной по рукам и ногам. Утрата доверия к правительствам в результате неуклюжей и даже деспотической информационной политики стала характерной особенностью войны 1914–1918 годов. Во многом именно ложь, которой власти пичкали народ каждой из воюющих стран, повинна в последующем разочаровании.

14. Просторы земные, просторы небесные

1. Авантюра Черчилля

2 сентября между Швейцарией и Верденом друг против друга вытянулись два почти непрерывных вражеских фронта. Неделю спустя они удлинились еще на 100 км, от Вердена до Майи. Однако между Эной и Ла-Маншем оставалось 270 км открытого пространства, куда не ступала нога воюющих армий. Французам и британцам не хватало личного состава, чтобы прикрыть весь фронт. На севере и западе Фалькенхайн видел возможность завершить до зимы окружение, которое не удалось выполнить кайзеровским армиям в августе. Абсолютная победа Германии казалась ему теперь сомнительной, однако, даже если не удастся обратить в бегство союзный фланг, захват портов на Ла-Манше до самого Кале на западе чрезвычайно упрочит стратегическую позицию, с которой можно будет вести переговоры о мире.

Французские и британские армии начали передислокацию, чтобы встретить эту угрозу во всеоружии – совершив поистине подвиг на поприще штабной работы и логистики. Командование тем временем испытало почти такой же всплеск оптимизма, что и немецкое, полагая, что на севере Франции и незанятых районах Бельгии еще возможен стремительный натиск – не имеющий ничего общего с бесплодным топтанием у Шеман-де-Дам. Сентябрь и октябрь для кампании 1914 года на Западном фронте ознаменовались последними конвульсиями. Борясь с осенним ненастьем, воюющие стороны вступили в схватку, вошедшую в историю как «Бег к морю», хотя обе стороны интересовало не столько побережье Ла-Манша, сколько возможность обойти врага с тыла. Сэр Джон Френч решил передвинуть экспедиционные войска на левый фланг союзников, отчасти чтобы облегчить связь с Англией, а отчасти теша себя иллюзией, будто его крошечная армия с сильной кавалерией сможет воспользоваться открывающимися блестящими возможностями. Вместо этого британцы, французы и бельгийцы увязли сперва во встречных боях, затем в пробивании бреши – этот процесс растянулся на самые жуткие недели войны, когда союзники отчаянно пытались удержать фронт под массивными атаками немцев.

Первым делом, приняв командование, Фалькенхайн, вопреки собственной воле, вынужден был позволить армии Бюлова предпринять еще одну попытку прорвать фронт Суассон-Реймс. Когда 16 сентября атака провалилась, он бросил все на укрепление правого фланга. На французской стороне Манури, исполненный схожих надежд обойти Клюка, осторожно продвигался вверх по Уазе, где 17 сентября столкнулся с немцами и был остановлен. Жоффр погнал войска дальше на север, чтобы сформировать еще одну армию под командованием Кастельно, 73-летнего здоровяка, который у Куроне-де-Нанси показал себя настоящей «скалой». Однако под командование ему достались резервисты, не обладавшие ни рвением, ни выучкой, а Фалькенхайн двинул против них специально сформированную новую армию под предводительством кронпринца Рупрехта Баварского. Немцам сильно мешало то, что идущие с востока на запад железные дороги оккупированной Бельгии, Люксембурга и части Франции никак не подходили для переброски больших масс людей на север с южного участка фронта. На бельгийских дорогах активно устраивали диверсии отступающие подданные короля Альберта, заодно перегоняя большую часть составов во Францию. В октябре железнодорожная сеть по-прежнему работала с перебоями, даже после того, как немцы отрядили 26 000 рабочих расчищать заваленные тоннели и чинить поврежденные пути.

С сентября по ноябрь немцы неоднократно перебрасывали подкрепление к побережью, однако каждый раз для ощутимых результатов им не хватало быстроты и численности. Французы использовали свои поезда куда эффективнее, и разница эта многое решила. Вечером 23 сентября 6-я армия Рупрехта двинулась вверх по Уазе. Жоффр в своей ставке не успел оценить значимость момента, но Кастельно смог задержать противника. Кроме того, 26 сентября французские войска остановили другое наступление – дальше к югу – с большими потерями для врага. И снова генералы Фалькенхайна повторили августовскую ошибку Жоффра, послав массу людей на гибель. Однако средоточием всеобщего внимания был север: в сердцах многих представителей четырех держав все еще теплились надежды на историческую победу. Французские дороги были запружены кавалерией и транспортом, двигающимися в Амьен, Аррас, Ленс и Лилль, пока поезда перевозили пехоту к местным станциям.

На немецком фронте происходило то же самое. 6 октября артиллерист Герберт Зульцбах с трепетом смотрел, как кавалерия, колонна за колонной, шагает мимо его батареи на фронт: «Драгуны из Дармштадта, конные егеря из Трира, полки из Меца, Карлсруэ, Брухзаля, Мюлуза и Касселя. Их грозные пики вызывают восхищение, глядя на них, понимаешь: произойдет что-то грандиозное… тебя переполняют надежда и восторг. Среди проходящих мимо нас я видел немало знакомых лиц. Как тесен этот огромный фронт, и уж тем более поле битвы»^{918}. Не меньший восторг Зульбах испытал, когда у него начала пробиваться первая щетина, а сам он научился ругаться и ворчать, как старый вояка: «Как замечательно иногда быть одним из миллионов, которым суждено сойтись в сражении»^{919}.

Кайзер наведался на фронт у Шони и попытался развеять скептические настроения у представших перед ним солдат. «Вы будете дома к Рождеству, – твердил он. – Скоро я отпущу вас по домам». Схожими надеждами тешил себя и Париж, где до сих пор не улеглось ликование после Марны. В британском посольстве сэр Фрэнсис Берти писал 1 октября: «Если Жоффр победит и сможет вернуть Франции Эльзас-Лотарингию, пусть делает что хочет»^{920}. Однако еще до того, как мирные жители выразили эти надежды, французскому главнокомандующему пришлось отказаться от амбициозных планов обойти немцев с фланга. Продолжая тем не менее двигать свои войска вперед, Жоффр видел, что они могут в лучшем случае удержать фронт, разбивая точно так же грандиозные планы врага. Войска кронпринца Рупрехта наступали на Лилль и угрожали Аррасу, который к вечеру 4 октября оказался на грани окружения. В ответ на это Жоффр назначил своим заместителем генерала Фердинанда Фоша, отдав ему на откуп весь северный плацдарм. Несколько недель Фош железной рукой насаждал волю к победе, заявляя подчиненным, что отступления не будет, пусть солдаты умирают на месте, но не сдаются. Модюи, командующий теперь 10-й армией под началом Фоша, отразил крупную атаку немцев на Аррас. К вечеру 6 октября фронт стабилизировался. Внимание Фалькенхайна переключилось на другие участки.

Французы остро сознавали, что судьба севера собственной страны и части Бельгии находится не только в их руках: критическую роль предстояло сыграть британцам и бельгийцам. С последней недели сентября, когда армия кронпринца Рупрехта еще атаковала восточную часть Франции с Аррасом, часть его формирований уже откатывалась через Бельгию, где перед ними расступалось местное население и бельгийская армия. Измученная мадам Жанна ван Блейенберг писала из Гента подруге: «Мы уже столько раз слышали грохот орудий, ты не представляешь, какой это ужас – при каждом разрыве думать, сколько человек погибло на этот раз. <…> Ваши газеты, наверное, тоже пишут о страданиях нашего народа, о том, как гибнут старики, женщины и дети, как горят целые селения и города»^{921}.

30 октября британской добровольной медсестре Глэдис Уинтерботтом, направлявшейся в Вэльхейм за раненым, пришлось объезжать покалеченные тела. «У моста лежал молодой симпатичный часовой – мертвый. Мы начали перебираться на тот берег под страшным огнем… но как раз в этот момент 12 перепуганных солдат очертя голову кинулись через мост, хватаясь за перила. Их командира убили, и они спасались бегством. Раненых мы не нашли, поэтому я взяла всех 12 к себе в фиат. <…> Солдаты чуть не задушили меня в объятиях от радости. Соваться под огонь снова у меня не хватило ни сил, ни духа».

Фалькенхайн приказал стереть с лица земли досадное недоразумение в виде Антверпена. Немцев беспокоили две совершенные бельгийцами вылазки из крепости: первая во время сражения при Ле-Като, вторая – в разгар битвы на Эне, и теперь они намеревались окончательно устранить эту подспудную угрозу своим путям сообщения. Ставка Мольтке выделила на штурм города, где сосредоточивалась основная часть бельгийской армии, резервный корпус, усиленный массивной артиллерийской поддержкой. Мольтке прибыл на место лично, из последних сил надеясь восстановить погубленный авторитет. Жоффр отклонил просьбы бельгийцев о помощи, поскольку Антверпен в его большие стратегические планы не вписывался, а сам он вдали от места событий считал крепость малопригодной для обороны. Он выслал лишь горстку зуавов, территориальных частей и морской пехоты прикрывать отступление городского гарнизона вдоль побережья в глубь Франции – именно этот исход казался главнокомандующему неизбежным.

Британцы, однако, вынашивали более амбициозные планы, вкладывая в страну короля Альберта куда более глубокий символический и эмоциональный смысл. Джон Голсуорси вопрошал в Daily Mail: «Что мы можем сделать для Бельгии – для этой храбрейшей из маленьких стран, лишь из преданности союзникам попавшей под железную пяту? Для этой самой невинной из жертв устроенного Господом Армагеддона?»^{922} В этом эмоциональном всплеске отразилось мнение общественности. Большая часть Бельгии, несмотря на вторжение, была еще не завоевана. Неужели Британия не в силах предотвратить полное порабощение? Многих (в том числе министров и генералов) инстинктивно привлекала перспектива сражаться поближе к дому, в пределах досягаемости Королевского флота. Появлялся шанс проводить независимые операции без вмешательства Жоффра и его соотечественников.

Сэр Джон Френч с неизменным неблагоразумием подумывал о том, чтобы перебросить все британские экспедиционные войска к Антверпену, куда он стремился с августа. Если бы его задумка осуществилась, армия почти наверняка попала бы в окружение и, возможно, была бы уничтожена до того, как ее успели бы эвакуировать. В конце концов союзники сошлись на том, что британцы передислоцируются от Эны на левый фланг, и вечером 1 октября они начали долгий отход от Шеман-де-Дам. Даже в этих обстоятельствах британцы не удержались от короткого броска на Антверпен. Отказ от идеи вести туда всю армию целиком не помешал некоторым горячим головам искать приключения.

В эти же дни, перебирая адмиралтейские архивы, гражданский служащий Норман Маклеод наткнулся на поразительный документ – довоенный стратегический меморандум, составленный Первым лордом. В 1911 году Черчилль описал столкновение между Антантой и Центральными державами, «предугадав, что французам придется занять оборону на северо-восточных рубежах и, возможно, сдать позиции под натиском немцев, наступающих через Бельгию, так что, вероятно, под ударом окажется даже Париж. Он задавался вопросом, смогут ли французы выбрать тактику выжидания, предвидел, что Британия вышлет 290 000 человек на подмогу… и на сороковой день положение изменится». Впрочем, Маклеод не долго восхищался: «Этим документом свидетельства в пользу таланта Черчилля фактически исчерпываются. Я видел планы относительно Naval Division^[29], продемонстрировавшие недостатки Черчилля – мысль работает быстро, он щедр на идеи и необычайно трудолюбив, но ему не хватает стабильности и уравновешенности, он плохо работает в упряжке. Не представляю, чтобы он довел до конца какой-либо из задуманных больших планов. Он начинает один проект за другим, пугает начальников отделов суровыми карами в случае невыполнения – затем остывает, затягивает с решениями и бросает все дело».

Если принять во внимание странную задумку, которую взялся спонсировать Первый лорд, критика представляется вполне справедливой. Та самая операция Naval Division, о которой упоминает Маклеод, была типично пиратской авантюрой. Пошарив по флотским сусекам, Черчилль набрал морских пехотинцев и заштатный персонал, из которых надеялся сколотить личную армию, ухватившись за Антверпен как за шанс исполнить мечту о высадке британского десанта. С какой стороны ни взгляни, затея отдавала недальновидностью и даже безрассудством. Антверпен никак не подходил на роль плацдарма высадки, который видел в своих мечтах Черчилль; подвозить туда снабжение вверх по Шельде можно было, лишь нарушив нейтралитет Голландии. Тем не менее Первый лорд назначил себя полномочным представителем Британии осажденной крепости и выдвинул единственные незадействованные силы Британии – его Naval Division.

Бельгийскую армию, развернутую у Антверпена, теснили со всех сторон. Месяцем ранее французская газета Le Maten называла город «практически неприступным». На самом же деле с 1900 года оборонительные форты никак не модернизировались и для новейшей артиллерии представляли не более серьезную преграду, чем в Льеже. В антверпенском гарнизоне служили гренадеры Эдуард и Шарль Беры, двое из четверых отпрысков зажиточного брюссельского семейства^{923}. Семь недель назад они встали под бельгийские знамена, погнавшись за славой, но, к разочарованию своему, оказались в Антверпене, где день за днем махали лопатой. Теперь их окружили немцы. Их форт на окраине города попал под плотный огонь, а затем один из снарядов угодил в артиллерийский погреб, вызвав мощный взрыв. Эдуард Бер писал в дневнике:

«Нам потребовалось все наше мужество. Какое жуткое зрелище! Тела без голов и лиц, оторванные конечности, развороченные грудные клетки… Уши закладывает от стонов и воплей. Большинство тел без бирок, так что никого не опознать. 37 тел, четверо выживших раненых, двое из них – тяжелые. Санитары с носилками отказались подходить, поэтому наш комендант вызвал добровольцев отнести двух самых тяжелораненых на ферму. Вышли мы с Шарлем и двое других. Комендант пожал нам руку и сказал: “Удачи, ребята!” Когда мы пересекали открытый участок, вокруг падали снаряды, иногда совсем близко. Раненый жутко стонал на каждом шагу, и через каждые шагов двадцать приходилось останавливаться, потому что одеяло, на котором мы его несли, выскальзывало из перемазанных в грязи пальцев»^{924}.

Оказавшись в конце концов на основных позициях, они сгрузили свою ношу и стали пробираться обратно в форт, где их радостно встретили товарищи, не чаявшие увидеть их живыми.

Официально осада почти 100-километровой (по периметру) антверпенской крепости началась 28 сентября, хотя дорога на запад, проходившая вдоль голландско-бельгийской границы, оставалась свободной. Большие участки земли вокруг города были затоплены, чтобы затруднить продвижение врага, однако в результате и сами защитники лишились возможности окапываться на подступах к фортам. К вечеру среды 30 сентября обстрелы стали непрерывными. Эдуард Бер писал: «Зрелище пугающее: что впереди, что позади вспышки разрывов; на севере, юге и западе сплошные сполохи. Весь центр селения Вавр-Сент-Катерин пылает, словно факел, вместе с колокольней». На следующее утро его часть покинула позиции, уходя от обстрела, однако вечером, воспользовавшись густым туманом, заняла их снова. Несколько дней спустя Бер записывал: «Третья ночь без отдыха. <…> Еще четверо погибли под сегодняшним обстрелом, доведя число убитых в этой траншее до 20. <…> Как же выводит из себя бессилие! Видеть, как рядом падают замертво и получают ранения твои товарищи, и не иметь возможности отомстить! Слышать стрекот пулеметов, лишающий нас возможности погибнуть в честном бою! Эти бесконечные обстрелы вынимают всю душу»^{925}.

Войска RND Черчилля, одетые в морскую форму, не имели ни достаточного снаряжения, ни подготовки для сухопутных боев. Черчилль уже несколько раз отправлял их в короткие, почти сразу отменяемые вылазки по собственной прихоти – сперва в Остенде, затем в Дюнкерк, а после в Лилль. Теперь же Первый лорд оставил свой пост в Адмиралтействе и лично спешил в Антверпен, чтобы мобилизовать оборону, разъезжая по городу в открытом роллс-ройсе. Вот как выглядел этот визит со слов одного из подчиненных, младшего матроса Генри Стивенса: «На мой взгляд, мистер Черчилль взял руководство на себя… и его совершенно не устраивали позиции. <…> Временами он критиковал расположение и конструкцию отрытых бельгийцами траншей. <…> Он властно продавливал свое мнение, размахивая тростью и стуча ей по земле. Отпустив особенно язвительное замечание, он отходил на несколько шагов и смотрел в сторону противника. А иногда без лишних слов шагал прочь, садился в машину и раздраженно ждал. <…> Обнаружив на одной из траншейных линий недостаток обороняющих, спросил, где “эти чертовы разгильдяи”».

Трудно переоценить всю нелепость идеи кинуть небольшое, набранное с миру по нитке британское войско в битву, которую почти все считали заведомо проигранной, учитывая слабость бельгийцев и удаленность города, расположенного на северо-западной оконечности союзной территории. Капитан Королевской морской пехоты Морис Фестинг рассказал, с какой горечью его солдаты покидали Лилль, где их славили как освободителей, чтобы спешно переместиться в Антверпен по велению Черчилля. Вот запись из его дневника за 4 октября: «С болью в душе вспоминаю наш отход и надеюсь, что никогда больше мне не придется так позорно отступать»^{926}.

По дороге из Лилля на север морскую пехоту привела в замешательство двигающаяся им навстречу бельгийская артиллерия – верный признак того, что союзники махнули рукой на Антверпен. Фестинг с товарищами не могли взять в толк, чего от них ждут – от 2500 человек без артиллерийской и интендантской поддержки, к тому же жутко голодных. Неожиданно перед ними предстал Первый лорд своей собственной круглолицей персоной, облаченной в ниспадающий адмиралтейский плащ и морскую фуражку. «Он посмотрел нашу колонну на марше и обещал накормить до отвала. Вид у него был возбужденный»^{927}. В Антверпене к морским пехотинцам присоединилась другая бригада разномастной RND, и всех отправили на позиции, вскоре оказавшиеся под обстрелом, который с аэростатов корректировали немецкие наблюдатели. Черчиллю удалось раздобыть несколько бронированных роллс-ройсов и бронепоезд, управляли которыми снятые с флотской службы матросы, наконец побывавшие хоть в каком-то бою. Был отдан приказ стоять насмерть, до последнего. Морис Фестинг писал: «Этот приказ меня доконал – какой смысл удерживать настолько бесполезные и непонятные позиции»^{928}.

Довоенное Адмиралтейство планировало использовать морскую пехоту исключительно для службы на линкорах. До мобилизации «военная подготовка в корпусе почти заглохла и превратилась практически в фикцию. <…> [Теперь морские пехотинцы] не имели ни планов, ни снаряжения, ни подготовки на такой чрезвычайный случай»^{929}. Среди участников операции было немало немолодых уже резервистов. К возмущению Фестинга, в первую же ночь в Антверпене во время осмотра батальона на позициях все крепко спали, не выставив часовых. На следующий день, 7 октября, морские пехотинцы получили приказ отступать, но с полпути их вернули обратно на позиции. Фестинга назначили бригад-майором, и первым же своим приказом он велел опустить большой флаг Красного Креста, реявший над британским штабом, который, судя по всему, располагался в бывшей лечебнице для душевнобольных. На следующий день у его командира бригады случился нервный срыв^{930}.

Тем временем положение на бельгийском периметре обороны стало еще отчаяннее. Эдуард Бер писал 7 октября: «Приходит вечер, а с ним и новые приказы: воспользовавшись туманом, занять траншеи за деревней – занять “любой ценой”, велит генерал, даже если придется потерять при этом половину людей. Мы движемся вперед колонной по два, уходя в темноту, где нас встречает сплошная тишина. Вскоре перед нами вырастает багровое зарево – это пылает селение, от него остались одни развалины, кое-где еще виднеются горящие дома, вокруг мечется, ища, куда скрыться, брошенный хозяевами скот. Мы идем дальше, потрясенные, грохоча сапогами по мостовой, испещренной воронками от снарядов»^{931}.

Позже Черчилль с презрением отзывался о плохо подготовленных немецких резервных частях, которые «просочились» в бельгийскую крепость, однако на самом деле было очевидно, что союзный фронт не выдержит – Антверпен был обречен. Королевской морской пехоте приказ отступать отдал полковник Джек Сили, бывший британский военный министр, заявившийся на поле боя (как назвал его возмущенный Фестинг, «один из блуждающих политиков-военных») и временно прикрепленный к штабу RND. Началась неразбериха, британские части врассыпную покатились с линии обороны и прочь из города. «Кажется, никогда я так ни на кого не злился, как на полковника Сили в тот момент, – писал Фестинг. – Я знаю, что они большие друзья с мистером Уинстоном Черчиллем, и я от души проклинал тот день, когда судьба отдала нашу злополучную бригаду в руки этих двух профессионалов в политике и дилетантов в военном деле»^{932}.

Когда стало ясно, что британцы отступают и город будет сдан, бригад-майор, его командир бригады с нервным срывом и штабные набились в единственный автомобиль (некоторым пришлось ехать стоя на подножке). В темноте, которую прорезали языки пламени от горящих зданий, они с грехом пополам выбрались из города, проколов в пути два колеса. Фестинг писал: «Той ночью 8 октября в Антверпене правил бал сам дьявол – кругом царил настоящий ад»^{933}. Чтобы выехать, британцам пришлось просить сомневающуюся городскую стражу открыть Малинские ворота.

80 000 бельгийским военным, которые тоже отступили из Антверпена, пришлось чуть позже с честью выдержать не одно сражение с превосходящими немецкими силами, когда Фалькенхайн усилил натиск на Бельгию. Среди участников отступления была небольшая группа британских медсестер и водителей скорой, которые были приписаны к бельгийской армии. 9 октября одна из них, Элси Нокер, находилась в селении Мелле к северу от Гента. «Внезапно по улице в атаку двинулись немцы с примкнутыми штыками, и нам пришлось уворачиваться под плотным огнем», – писала она^{934}. Потом она узнала, что на соседнем поле с турнепсом лежит много раненых. Доехав до поля, она увидела десятки мертвых и раненых немцев вперемешку с французскими fusiliers-marins – морской пехотой. С помощью Тома, своего шофера-кокни, Нокер загрузила «скорую», и Том увез пассажиров в безопасное место, оставив медсестру перевязывать троих немцев и бельгийца с раздробленным плечом.

«Повсюду стояла гробовая тишина, ни звука кругом, и пока машина не скрылась из вида, я не сознавала, что совсем одна тут. Торчу на поле турнепса в окружении 200 трупов и четырех сидячих, – писала в дневнике Нокер. – В голове мелькали мысли: “Что если Тому отрежут путь назад и он не сможет вернуться?”, “Что если немцы двинутся через поле и попытаются отвоевать Мелле?” Внезапно чуть поодаль раздался чей-то голос: “Schwester, sprechen sie Deutsch?” [“Сестра, вы говорите по-немецки?”] Я ответила: “Ja.” [“Да.”] Тогда сидячий сказал: “Снимите шинель и фуражку с кого-нибудь из мертвых и садитесь к нам”. <…> Он сообщил, что немцы уже на другой стороне поля и могут начать стрельбу, если заметят мою британскую форму».

Наконец в утренних сумерках она увидела пробирающуюся назад «скорую» и уже через час благополучно прибыла в госпиталь. Какой же невыносимо скучной была мирная жизнь женщины среднего класса в ту эпоху, судя по восторженному отзыву Элси Нокер о том ее приключении: «Это был замечательный, великий день, и я ни на что его не променяю». Романтическую восторженность она пронесла с собой через годы, не утратив ее и в браке с бельгийским летчиком, который сделал ее баронессой де т’Серклас.

Неделю спустя в нескольких километрах западнее схожую страсть к приключениям проявила дочь премьер-министра. Вайолет Асквит, прибывшая во Францию, чтобы несколько дней побыть на фронте вип-туристкой, строго отчитала жителей Байеля в 5 км от линии фронта, которые дразнили немецких военнопленных: «Il ne faut pas se moquer des prisonniers!» («Нельзя издеваться над пленными!») Французы не вняли: «Eh, dame! Il faut bien! Que voulez-vous? Les allemands c’est un sale peuple – des brigands – des barbares – ils ont tout pill'e – tout ravage»^{935}. («Да ну, дамочка! Еще как можно! Что вам за дело? Немцы – грязные свиньи, разбойники, варвары, они все крушат, все ломают».) Стоит ли удивляться, что французы, чью страну разоряли немцы, не обрадовались вмешательству англичанки, которая смотрела вокруг глазами праздной туристки? «Дорогой папочка, – писала она премьер-министру, – вся моя жизнь, прошлая и будущая, меркнет перед этой незабываемой поездкой»^{936}.

Антверпен сдался 10 октября, хотя почти весь гарнизон и британские части успели ускользнуть по побережью и соединиться с союзными войсками на узкой полоске бельгийской земли, оставшейся в руках короля Альберта. Сам монарх до конца войны храбро оставался в Де-Панне. RND эвакуировали через Остенде, где уже высаживалась свежесформированная 7-я британская дивизия, хотя больше тысячи матросов остались либо в немецком плену, либо в Голландии в качестве интернированных. 7-я дивизия изначально должна была усилить антверпенский гарнизон, однако, к счастью (и к ярости Черчилля), разум одержал верх.

26 октября Первый лорд писал сэру Джону Френчу: «Антверпен оказался для меня суровым ударом, теперь у моих недругов появился повод для нападок»^{937}. Позже, зализывая политические раны и упиваясь жалостью к себе, он грустно рассуждал: «Оглядываясь назад, уже умудренный опытом и годами, я понимаю, что слишком рьяно брался за опасные и даже безнадежные дела»^{938}. Тем не менее он так и не признал, что потерпел в Антверпене полное фиаско. Морис Фестинг писал с негодованием: «Казалось бы, должен быть предел тяге мистера Уинстона Черчилля к лихачеству и сенсационным попыткам явить свой гений. Однако не прошло и нескольких месяцев, как он снова что-то затеял – на этот раз на Дарданеллах^{939}. <…> Если эти заметки когда-нибудь попадут в руки издателей, прошу великий британский народ проследить, чтобы корпус Королевской морской пехоты никогда больше не отправляли на сухопутные битвы без соответствующей подготовки, организации и снаряжения»^{940}.

Некоторые биографы и почитатели Уинстона Черчилля отнеслись к его вмешательству в оборону Антверпена снисходительно, как к красочному приключению, очередной яркой вехе на бесподобном жизненном пути. На самом же деле Антверпен был вопиющим промахом министра, злоупотребившего своей властью и забывшего об ответственности. Поразительно, что коллеги Первого лорда по Кабинету с такой готовностью простили ему просчет, который большинству оказавшихся на его месте сломал бы карьеру. Отправленная Черчиллем 3 октября премьер-министру телеграмма с предложением подать в отставку в обмен на «безраздельное командование отдельной войсковой частью» вызвала у коллег иронический смех. Асквит писал: «У. – гусарский лейтенант по званию, а значит, если бы его предложение приняли, ему пришлось бы подчиняться двум выдающимися генерал-майорам, не говоря уже о командирах бригад, полковниках и т. д.»^{941}

Если Асквит в общем и целом не видел большой беды в антверпенской авантюре Черчилля, то высшее командование рвало и метало. Четвертый морской лорд «весьма саркастически отзывался о стратегическом мастерстве Уинстона», писал чиновник Адмиралтейства Норман Маклеод 12 октября^{942}. Личный секретарь короля лорд Стамфордем не без оснований отметил, что «наш друг [Черчилль], кажется, выжил из ума!»^{943}. Другой морской офицер бросил презрительно, что антверпенская афера напоминает «рассказ из детской книжки»^{944}. Morning Post раскритиковала в пух и прах поступок Первого лорда в передовице от 13 октября, заслужив громкое одобрение у New Statesman тем, что «авторитетная газета нарушила собственный запрет на любую критику действий правительства». 16 октября Маклеод свидетельствовал снова: «Повсюду уныние – народ глубоко переживает сдачу Антверпена, особенно после всех этих оптимистических прогнозов. <…> Наступление немцев на Остенде и Варшаву… тоже сказывается – доверие к Адм[иралтейству] падает»^{945}.

Войска короля Альберта, разрозненные и деморализованные, отступили к Изеру и каналу – средневековому водному пути, по которому привезенная морем английская шерсть переправлялась от Ньивпорта в глубь страны, к Ипру, одному из центров сукноделия. Дороти Филдинг, служившая неподалеку, писала домой 10 октября: «Бельгийские войска потеряли голову и отказываются даже близко подходить к немцам. Стоит заикнуться о сражении, как они тут же отступают. Измотанные необходимостью все эти месяцы держать удар без передышки, теперь они в панике и бегут как зайцы. Но при виде британских солдат к нам возвращается уверенность – пока они тут, уничтожение нам не грозит»^{946}. Мадам Жанна ван Блейенберг, муж которой служил в бельгийской армии, писала из Гента подруге в Англию 11 октября: «Мы все безмерно восхищаемся Англией, это поистине великая и великодушная страна. Когда ваши солдаты идут по улице, их встречают ликующими возгласами»^{947}.

Однако в Генте британскую армию не увидят еще долго – течение войны несло ее мимо, оставляя город немцам. 7-я дивизия, которую встретила Дороти Филдинг, маршировала из бельгийских портов выгрузки на позиции к северу от Ипра. Полковник одной из недавно прибывших частей, Лондонского шотландского полка, Джордж Малкольм в беседе с офицером Королевских уэльских стрелков выразил сожаление, что «прибыл к шапочному разбору»^{948}. Малкольм сокрушался зря. Военных действий еще с лихвой хватит на всех, и на него в том числе. 7-я дивизия одновременно с остальными британцами, двигающимися с юга, маршировала к месту назначения. Британские экспедиционные войска соединились на поле боя, которое в течение нескольких месяцев превратится в огромную братскую могилу для старой британской армии.

2. «Дьявольские изобретения»

Новые технологии дарили военным 1914 года новые возможности и создавали новые трудности. Немаловажную роль в этой категории играли управляемые полеты и покорение человеком воздушного пространства. 25 августа над штабом Баварского корпуса к востоку от Нанси закружил аэроплан, с которого через какое-то время полетела вниз яркая звезда. Пока баварцы раздумывали, в честь чего этот безобидный вроде бы фейерверк, их накрыл залп французской артиллерии – сброшенный с самолета осветительный патрон послужил ориентиром для корректировщиков огня^{949}.

Современный писатель Кристиан Керт считает, что распахнувшиеся перед человеком небесные просторы зажигали во многих сердцах такую же страсть к покорению неизведанного, как и африканская саванна. В предыдущем столетии использование воздушного пространства в военных целях сводилось к подъему привязных аэростатов наблюдения. Они продолжали служить армии и в Первой мировой, однако обзор давали ограниченный, и поднимать их можно было лишь в собственной прифронтовой полосе. Другое дело – управляемый полет. Братья Райт в 1903 году разорвали оковы, которые тысячелетиями не давали человеку оторваться от земли. За прошедшие до войны 11 лет возможности аэропланов росли с поразительной скоростью. Об этом наглядно свидетельствует летная книжка немецкого летчика-испытателя Эрнста Кантера: если в 1910 году он поднимался над землей на 24 м, то два года спустя уже почти на 1,5 км. В 1908 году погибал каждый пятый пилот – по одному на каждые 1500 км полета. К 1912 году показатели гибели от несчастных случаев снизились до 1 к 51, то есть до одного погибшего на 165 000 км.

Немецких генералов поначалу больше впечатляли дирижабли, поэтому коммерческое предложение от братьев Райт в 1907 году было отвергнуто. Однако некоторые провидцы уже тогда предсказывали, что летательные аппараты тяжелее воздуха окажутся куда эффективнее цеппелинов: Вильгельм Гессе доказывал, что вскоре «благодаря скорости и свободе передвижения они оставят далеко позади все механические транспортные средства»^{950}. В 1909 году Германия, подстегнутая известиями о том, что Франция готовит 41 военного летчика против немецких десяти, заинтересовалась новой отраслью всерьез. Доктор Вальтер Хут, владевший компанией Albatros, оплатил обучение летному делу собственного шофера, который впоследствии стал военным инструктором.

На следующий год французский генерал Жозеф Манури, который будет командовать 6-й армией на Марне, поднялся в воздух во время маневров и был глубоко поражен, собственными глазами увидев, какое преимущество могут дать полеты в ходе военных действий. После проведенных немецкой армией в 1912 году учений Фалькенхайн рассуждал об арсенале новых технологий, список которых возглавляли воздушные летательные аппараты: «Когда эти дьявольские изобретения работают, пользу от них невозможно переоценить; когда же они отказываются работать, вреда от них больше, чем пользы»^{951}. Кайзер официально признал равенство воздушного корпуса немецкой армии с другими родами войск, приказав протестантской церкви включить летчиков в традиционную молитву за вооруженные силы.

Британцы раскачивались дольше: в 1909 году Военное министерство временно прикрыло летные испытания в армии, утверждая, что не может позволить себе расходы в 2500 фунтов (в то время, когда Германия уже потратила 400 000 фунтов, и Франция немногим меньше). Однако в 1912 году был сформирован Королевский летный корпус, и на маневрах в следующем году генерал-лейтенант сэр Джеймс Грирсон сообщил королю Георгу V: «Мне кажется, сэр, эти аэропланы перевернут всю войну. Когда они летят, мне остается только велеть солдатам накрыться охапками сена и сидеть тише воды ниже травы»^{952}. Именно Грирсон стал одним из первых адептов новой технологии и, мастерски воспользовавшись воздушной разведкой, добыл победу в учебном бою. Верховное командование любой армии сознавало, что возможность посмотреть на землю с высоты птичьего полета и заглянуть за линию фронта противника меняет все правила игры, поскольку сосредоточенные на позициях войска становятся уязвимыми для бомбардировки, а любой маневр – для контрудара со стороны врага. В предшествующих войнах командиры перед битвой старались занять какой-нибудь холм повыше для лучшего обзора. Теперь же выставляться на всеобщее обозрение стало опасно: немецкий устав, например, особо подчеркивал, что штабы не следует размещать вблизи заметных ориентиров^{953}.

Однако воздушная разведка имела свои ограничения, самым очевидным из которых была погода: в низкую облачность и сильный ливень аэропланы оказывались прикованными к земле. Подняться и понаблюдать за перемещениями войск – это лишь полдела, нужно еще правильно интерпретировать увиденное. Кроме того, не было гарантий, что генералам хватит широты взглядов, чтобы не отмахнуться от докладов летчиков – кроме Френча при Монсе и Клюка на Марне были и другие примеры, когда командиры не делали нужных выводов из докладов воздушной разведки. И наконец, воздушных аппаратов хронически не хватало, особенно на Восточном фронте. Немцы начинали с 254 летчиками и 246 аэропланами (половина Taube, остальные – Albatros и Aviatik), однако в каждый конкретный момент подняться в воздух могла лишь малая часть. То же самое относилось и к французской Aviation Militaire – военной авиации, имевшей в своем распоряжении 200 машин и 500 пилотов, к которым вскоре добавились и добровольцы из гражданских. Воздушные аппараты – в большинстве своем Caudron и Morane-Saulnier – были сведены в эскадрильи по шесть двухместных либо по четыре одноместных. Эксцентричный командующий французским летным корпусом сперва по собственной инициативе мобилизовал своих летчиков в начале июля – за месяц до войны, но потом, решив, что война будет скоротечной, закрыл в августе летные школы и отправил инструкторов на фронт. Только со сменой командующего политика стала более разумной.

Британцы вступили в войну, имея в наличии 197 летчиков и 113 пригодных для боевых вылетов аэропланов (в основном Farman и бипланы BE2). Кроме того, Черчилль создал отдельную Королевскую военно-морскую авиацию. Поначалу армия тешила себя надеждами, что удастся в качестве сменных экипажей привлечь летчиков-любителей, которые получат лицензии в аэроклубе за свой счет (75 фунтов), прежде чем поступать на летную службу. «Кадетам Королевского летного корпуса, имеющим собственные аэропланы, настоятельно рекомендуется предоставлять их в Центральное летное училище при прохождении обучения», – говорилось в инструкции Военного министерства^{954}. Однако осенью 1914 года была поспешно введена программа подготовки пилотов для Королевского летного корпуса, в процессе реализации которой за время войны погибло больше летчиков, чем от рук врага. Первым погибшим в бою пилотом стал старшина Джиллингс, раненный в ногу ружейной пулей во время пролета над Бельгией 22 августа.

У австрийцев между тем находилось на вооружении 48 аэропланов. У бельгийцев – 12. Российская армия на бумаге владела внушительной воздушной армией из 200 машин 16 моделей и поражала своеобразием конструкций. Однако из-за организационной несостоятельности боеготовность этих мощных сил находилась почти на нуле. Французы, единственные из всех воюющих стран, успели заранее приобрести практический опыт использования летательных аппаратов в военных целях – во время колонизаторской кампании 1913 года в Марокко^{955}. Французские бипланы развивали скорость от 80 до 110 км/ч и поднимались на высоту 1800 м за полчаса-час в зависимости от метеоусловий^{956}. Монопланы Bl'eriot и Taube были немного быстрее и проворнее.

Поначалу мирные жители просто глазели на возникающие в небе диковинные летательные аппараты. Британской медсестре Мейн в Бельгии Taube показались «прекрасными птицами»^{957}. Однако вскоре и военные, и гражданские осознали, что летающие машины несут прямую угрозу их жизни и благополучию, поэтому старались при любой возможности вывести их из строя. Под вечер 6 августа потрясенные фрайбургцы увидели над городом два французских аэроплана, которые безмятежно проплыли над армиями кайзера и перемахнули через границу. Кто-то из оскорбленных горожан принялся стрелять в воздух из охотничьих ружей, открыли стрельбу и солдаты в карауле. Франкфуртская милиция тоже устроила пальбу по облакам, за которыми, как им сказали, прячутся французские аэропланы.

Австриец доктор Рихард Штеницер, попавший в осаду в Перемышле, возмущался вторжениями русских с воздуха: «На удивление неприятное чувство, когда высоко над головой появляется аэроплан. Такое ощущение, что он выслеживает именно тебя, хотя с высоты 2000 м людей, конечно, не разглядеть»^{958}. И хотя в каждой стране самолеты вскоре получили свои знаки отличия – немецкий крест, трехцветная розетка и т. д., – с земли их обычно видно не было. Французский солдат Франсуа Майер писал: «Когда в небе пролетает аэроплан, мы пригибаем головы, словно страусы»^{959}. 27 октября у Ипра вся «Черная стража»^[30] дружно разрядила по обойме в пролетающий самолет и радостно взревела, когда он рухнул, объятый пламенем. Те же, кто увидел его на земле, «пришли в ужас, когда поняли… что самолет британский»^{960}. Австрийский лейтенант Константин Шнайдер рассказывал, какой переполох произвело появление первого аэроплана над его дивизией в Галиции: офицеры с трудом утихомирили открывших пальбу солдат, даже когда стало видно, что самолет свой. Три австрийских аэроплана были сбиты своими же в первые дни кампании^{961}.

Новое искусство воздушной войны будоражило умы. Герберт Асквит с непривычки даже название этих диковинных для викторианца машин писал через дефис – «аэро-планы». Летчики, поначалу вооруженные лишь револьверами и винтовками, становились национальными героями: поднимаясь в небо, они в буквальном и переносном смысле возносились над кровью и грязью. Они словно возрождали понятие личной доблести и подвига в позорную эпоху массового убоя, поставленного на поток. 27-летний Петр Нестеров, знаменитый пионер российской авиации, первым совершивший свою знаменитую петлю, поднявшись 25 августа над Польшей за штурвалом моноплана Morane-Saulnier, увидел австрийский биплан Albatros BII, в котором летели пилот Фриц Малина и рекогносцировщик барон Фридрих фон Розенталь. Безуспешно разрядив в противника весь револьвер, Нестеров решил идти на таран, который и обрушил вражеский самолет на землю. К сожалению, его Morane тоже сильно пострадал при столкновении и полетел вниз вслед за немецкой машиной. На следующий день Нестеров умер от ран. Его похороны в киевском соборе стали громким событием – на крышке гроба лежал кожаный летный шлем, а катафалк почти целиком утопал в цветах, часть которых была привезена с поля, на которое рухнул самолет. Поступок Нестерова свидетельствовал о самоубийственном отсутствии дисциплины в российских воздушных силах, где число несчастных случаев с летальным исходом намного превышало показатели остальных воюющих стран из-за упорства, с которым за штурвал сажали почти не обученных летчиков.

Мориса Бэринга, штабного офицера Королевского летного корпуса, находящегося на французском летном поле среди молодых британских авиаторов, осенние красоты приводили в лирическое настроение, несмотря на неразбериху в штабе, где он служил: «Я помню стрекот пишущих машинок в нашем импровизированном кабинете, помню солдата, распевавшего на кухне в полный голос “Пребудь со мной”. И полет Farman в хрустальном вечернем небе – “спешащие домой крылья, пронзят вечернее затишье”, и луну, всходящую над стерней аэродрома, и несколько полевых костров, потрескивающих в тумане под аккомпанемент песен о доме»^{962}.

Немаловажным следствием первых кампаний этой войны было осознание командованием каждой из стран-участниц значимости и потенциала своих воздушных сил. Жоффр, впечатленный вкладом воздушной разведки в победу на Марне, потребовал расширить Aviation Militaire до 65 эскадрилий. К октябрю Франция заказала 2300 летательных аппаратов и 34 000 двигателей, другие страны строили не менее амбициозные планы. Китченер, услышав о намерении сформировать в Королевском летном корпусе 30 эскадрилий, буркнул односложно: «Давайте 60!» У всех военно-воздушных сил имелось слишком много различных типов самолетов, что создавало серьезные трудности в подготовке летчиков, техническом обслуживании и обеспечении запчастями. Французы первыми ввели для своих самолетов специализацию, разделив их на истребители, бомбардировщики и разведчики. Еще в сентябре Королевский летный корпус начал экспериментировать с подъемом в воздух примитивных радиостанций, чтобы подавать сигналы артиллерии.

Солдаты, все острее сознающие собственную прикованность к постепенно раскисающей под дождями земле, с готовностью радовались подвигам своих товарищей в небе. Все связанное с авиацией вызывало благоговейный трепет: 17 сентября батальон бельгийца Шарля Стайна в полном составе получил отпуск до вечера, словно выигравшая матч школьная футбольная команда, за подстреленный немецкий аэроплан, экипаж которого был затем взят в плен^{963}. Капитан экспедиционных войск Роберт Харкер писал в ноябре с нескрываемым удивлением: «Побеседовал с солдатами и офицерами летного корпуса – очень интересно. Один из них рассказывал, как находился под обстрелом полчаса кряду, чувствуя себя дичью на мушке у охотников. Говорит, что зенитные орудия могут бить очень высоко и точно. Еще говорит, что, бывает, смотришь сверху, внизу кипит битва, а через час уже отъедаешься в каком-нибудь мирном местечке – так быстро перемещаются аэропланы»^{964}.

Кэролл Дана Уинслоу, американец, учившийся на пилота во французской летной школе в По, делил авиаторов на три категории: любители, довоенные авиаторы и квалифицированные специалисты-механики и, наконец, гражданские шоферы и механики, допущенные в касту «небожителей» благодаря опыту обращения с машинами^{965}. Лучшие летчики получались из мужчин среднего возраста – от 20 до 30. Молодежь проявляла опасную незрелость, а старшие слишком осторожничали и медленнее реагировали. Каждая из воюющих стран в спешке готовила авиамехаников, мотористов и техников, чтобы обслуживать и чинить сооруженные из фанеры, брезента и проволоки аппараты. Многие французские наземные экипажи комплектовались в Индокитае – их прозвали «аннамитами»^[31].

Все летчики набирались из добровольцев, и число предлагавших свои услуги офицеров постоянно росло: одни хотели сбежать из траншей, другие (кавалеристы, скучающие в бездействии) – поучаствовать в боях; третьи – потому что оказались из-за ранения непригодными к пехотной службе. Все они вскоре выясняли, что в небе опасности не меньше, чем на земле, и что летчики чаще гибнут от несчастных случаев, чем в бою. 12-летняя Эльфрида Кюр, видевшая своими глазами две авиакатастрофы подряд на летном поле в Шнайдемюле, записала в дневнике: «Когда они первый раз вылетают самостоятельно, то очень нервничают, и тогда происходит катастрофа»^{966}.

У летчика имелся один шанс из четырех выжить при крушении, парашютов не было ни у кого. Все приходилось постигать на собственном опыте: как опасны на небольшой высоте телеграфные провода и тросы аэростатов наблюдения; зачем расстегивать привязные ремни в случае падения самолета (потому что риск сломать шею, если тебя подкинет в воздух, вроде бы меньше, чем расплющиться в лепешку, если тебя придавит двигателем) и как коварна облачность, в которой может скрываться враг. Использование наполненных газом аэростатов вскоре ограничилось ночными операциями в прифронтовой полосе, поскольку они оказались слишком уязвимыми для своего и чужого зенитного огня – французские войска регулярно сбивали свои же собственные дирижабли. Однако в темноте они приносили несомненную пользу, потому что ни одна из сторон пока не взяла за правило затемнять военные объекты за линией фронта.

Одним ноябрьским утром в Гамбурге маленькая Ингеборга Треплин заявила: «Когда стану большая, уйду далеко-далеко на войну!» «И что ты там будешь делать?» – спросила мать. «Стрелять по матросам и цеппелинам!» Фрау Треплин, «слегка опешив», попросила пощадить цеппелины. «Нет, наши цеппелины не трону. – Девочка как раз недавно видела аэростат над Гамбургом. – Но если он прилетит из Франции, то сбросит бомбы прямо мне на голову»^{967}. «Чему учатся наши крохи!» – сетовала ее мать в письме мужу. Доктор Треплин ответил на это: «Война продлится недолго, наши дочери не успеют дорасти до такого возраста… когда им дадут стрелять по цеппелинам. Мы здесь как раз для того, чтобы положить конфликту конец и чтобы на век наших дочерей не пришлось больше ни одной войны!»^{968}

К сожалению для доктора Треплина, в Европе уже полным ходом велась работа над усовершенствованием примитивных способов бомбардировки с воздуха, что позволяло поражать цели в стране противника вдали от любого поля боя. Первые эксперименты проводились еще до войны – французский аэроклуб Michelin устроил соревнования по сбрасыванию бомб. Рудольф Мартин, немецкий апологет и проповедник воздушных бомбардировок, доказывал в 1908 году, что цеппелины и летательные аппараты могут преодолеть островную изоляцию Британии и «подготовить почву» для вторжения^{969}. К тому же, подчеркивал он, постройка 80 цеппелинов обходится в ту же сумму, что и один дредноут. Промышленная мощь Германии позволяла построить 100 000 самолетов, каждый из которых мог перевезти в Англию двух пехотинцев под покровом ночи не дольше чем за полчаса. Мартин верил, что воздушный флот великой Германии станет серьезным стратегическим препятствием для ее врагов. Как и многие пророки, он правильно оценил значение новой технологии, но почти на целое поколение просчитался с тем, сколько времени понадобится, чтобы она созрела и набрала нужную для исполнения его стратегических замыслов разрушительную силу.

Германия начала экспериментальные воздушные бомбардировки в 1910 году, однако два года спустя результаты, согласно отчету, оставались «весьма неудовлетворительными» – даже при сбрасывании бомб с высоты около 100 м^{970}. В 1914 году была создана тайная бомбардировочная эскадрилья под конспиративным названием Brieftaubenabteilung Ostende – «Остендская почтово-голубиная часть». Позже ее расформировали, поскольку уверенных попаданий добиться так и не удалось, однако война сильно подстегнула развитие как летательных аппаратов, так и техники бомбометания. 18 сентября офицер Королевского летного корпуса майор Масгроув провел первый в Британии эксперимент по сбрасыванию бомбы с самолета. «Она взорвалась, – лаконично отмечал наблюдатель, – но не совсем там и так, как предполагалось»^{971}. Три недели спустя немецкий самолет сбросил первую бомбу на летное поле Королевского корпуса – безуспешно. В декабре российская армия сформировала эскадрилью из бомбардировщиков «Илья Муромец», первых в мире четырехмоторных бипланов, которые пусть и неэффективно, но регулярно атаковали немецкие и австрийские позиции.

К зиме 1914 года все воюющие стороны, за исключением британцев, успели организовать (пусть и скромные) налеты на досягаемые города противника. Кроме того, срочно осваивалось боевое применение самолетов в качестве корректировщиков, указывающих цели артиллерии. За последующие четыре года одним из важнейших тактических новшеств станет корректировка артиллерии по радио. В виде рождественского подарка немцы устроили британцам первую воздушную атаку – немецкий биплан сбросил небольшую бомбу на Дувр. Ущерба она не нанесла, однако намек был ясен: появилась новая возможность поставить под удар гражданское население, и враг не остановится ни перед чем, чтобы ее осуществить, как только позволят ресурсы. На следующий день – в Рождество – Королевская военно-морская авиация атаковала на гидропланах ангары с новыми цеппелинами у Куксхафена. Налет не удался, три гидроплана пришлось оставить в море на обратном пути. Однако Эрскин Чайлдерс, который летел на одной из машин наблюдателем, восторгался: «Нам повезло стать свидетелями этого выдающегося события, которое пока выступает лишь предвестником полной революции в ведении войны»^{972}. В 1914–1918 годах гораздо важнее оказалось наблюдать с высоты за передвижениями и действиями противника, чем пытаться производить разрушения. Однако, несмотря на то, что со времен первого управляемого полета прошло чуть больше десятилетия, эпоха массированных бомбардировок была уже не за горами.

15. Ипр. «Абсолютно безнадежное предприятие»

В середине октября в Бельгии, в то время как армия короля Альберта отступала из Антверпена, дальше к западу союзные и немецкие войска накатывали волнами и рассыпались по стране, как обычно плохо представляя расположение друг друга. Жоффр сомневался, стоило ли соглашаться на требование сэра Джона Френча перебросить экспедиционные войска на левый союзный фланг: в случае нового стратегического провала близость к морю может побудить британцев переправиться домой, как еще с августа жаждал сделать главнокомандующий. Однако, если на Эне ждать существенного продвижения не приходилось, то на северо-востоке сильная британская кавалерия могла принести большую пользу, а снабжать экспедиционные войска из Англии, через порты на Ла-Манше, было бы гораздо легче. Поэтому Жоффр согласился на перенос фронта. Британская континентальная армия провела вторую неделю октября в переброске во Фландрию. Пехота перебиралась поездом, а кавалерия совершила увеселительную недельную прогулку по осенней Пикардии, останавливаясь в гостеприимных французских селениях. Год спустя уцелевшие вспоминали этот переход как последнюю возможность насладиться относительным уютом и покоем, прежде чем грозная тень поглотит их окончательно.

13 октября немцы вошли в Лилль, распевая «Стражу на Рейне» под аккомпанемент полковых оркестров, и опешили, увидев как ни в чем не бывало громыхающие рядом трамваи. Жоффр впоследствии затаил на британцев обиду за потерю этого крупного промышленного центра: если бы железные дороги не были заняты удовлетворением их прихоти, французы могли бы подтянуть подкрепление и отстоять Лилль. Однако это маловероятно, а экспедиционные войска прибыли на север как раз вовремя, чтобы внести существенную лепту, хотя главнокомандующий об этом даже не подозревал. Сэр Джон в очередном оптимистическом порыве убедил себя, что немцы на северо-западе Бельгии слабы, а значит, его три корпуса смогут, проведя стремительное наступление, захватить Брюгге и двинуться к Генту.

Помимо иллюзий армия полнилась слухами. Один из дивизионных командиров Френча Чарльз Монро, который мог бы проявлять поменьше наивности, утверждал с уверенностью: «Крупное российское подкрепление уже в пути, русские высадились на севере Англии». Младший офицер Лайонел Теннисон, 11 октября заглянувший краем глаза в газету, высказывался осторожнее: «Мы слышали, что Антверпен сдан, но французы и русские по-прежнему одерживают победы. Об этом сообщают теперь так часто, что уже перестаешь верить»^{973}. Однако бурный оптимизм главнокомандующего британскими экспедиционными войсками разделяли и журналисты – завсегдатаи парижского Caf'e Napolitain, излюбленного места для обмена сплетнями. Корреспондент New Statesman сообщал с террасы: «Месяц назад всеми владело уныние и озабоченность, сегодня же все радуются. В воздухе витает запах победы. Нет, мы не склонны торжествовать преждевременно, однако невольно проникаешься мыслью, что все идет на лад»^{974}.

На самом же деле немцы сосредоточивали к северу от реки Лис – на пути экспедиционных войск – более пяти корпусов. Фалькенхайн формировал еще одну новую армию – 4-ю, под командованием герцога Вюртембергского, которой предстояло сражаться по правую руку от кронпринца Рупрехта. Многие части этой армии набирались из едва обученных резервистов под командованием старых ветеранов. В октябре в одном из таких полков командира и всех трех батальонных скосили вовсе не ранения, а обычные болезни. Некоторые из этих «пенсионеров» ничего не смыслили в современных военных действиях, а зеленые юнцы еще не набрались опыта. Снаряжение во всех формированиях было никудышным: несколько частей получили форму и амуницию образца 1871 года, не хватало лопат и полевых кухонь. К отчаянию артиллеристов, мало кто из них представлял, как управлять орудийной упряжкой. Однако немецкая армия в данном случае брала числом, наваливаясь массой на союзные войска.

Новое наступление в Бельгии по-настоящему началось 18 октября, когда армия Вюртемберга ударила по бельгийцам вблизи побережья Ла-Манша. Немцы повторили прежние тактические просчеты французов. Так, по рассказу об одной из атак 20 октября, капитан Ганс фон Вицингероде ринулся в атаку верхом: «Размахивая саблей, он не единожды посылал вперед своих солдат». Итог закономерен: Вицингероде упал, прошитый несколькими пулями. Брошенный на нейтральной полосе под холодным осенним дождем, он пролежал там шесть дней и ночей, прежде чем его подобрали и доставили в санитарный пункт, где он, увы, скончался.

Утром 23 октября Шарль Стайн вместе с другими бельгийскими гренадерами заметил подбирающихся немцев. Обороняющиеся молча заняли огневые позиции и затаились. Подобравшись на 300 м, «они все дружно вскочили и ринулись на нас, вопя, словно младенцы, у которых режутся зубы. Но в этот же момент запели наши пулеметы и винтовки, и мы с радостью увидели, как многие немцы падают, а остальные бегут прочь со всех ног»^{975}. Среди тех, кто погиб в тот день у Диксмейде, был и Петер Кольвиц, сын художницы, который в августе так радовался, возвращаясь с норвежских каникул служить отечеству.

Однако наступление постепенно продвигалось: к 24 октября немцы перебрались через Изер. Бельгийский военный Эдуард Бер, ветеран Антверпена, смотрел на поток беженцев из города Малин: «Все население спасалось бегством от варваров. Скорбный кортеж несчастных, везущих в телегах жалкий скарб – драгоценную память о доме, спасая его от уничтожения! Вереница матерей, прижимающих детей к груди, чтобы защитить от холода, и дети постарше, цепляющиеся за юбки. Вереница стариков, часто больных, которых поднял с постели только страх перед врагом. Что до нас, верных солдат родины, мы зачастую вынуждены гнать этих людей с дороги, по которой они совершают свой “крестный путь”. Как иногда тяжело выполнять свой долг…»^{976}

Несмотря на неистребимое презрение, которое питала к своим бельгийским товарищам британская армия, некоторые бельгийские части до последней недели октября успешно держали оборону: в немецких отчетах нет почти ни единого намека на слабость солдат короля Альберта, которую подчиненные сэра Джона Френча считали почти неотъемлемой характеристикой бельгийцев. Немало было перестрелок в ближнем бою посреди многочисленных каналов и плотин, когда нападающим приходилось наводить импровизированные мосты, которые часто уничтожались. Бельгийцы раз за разом отвечали контратаками. Ближе к побережью большой урон немцам наносили курсирующие вдоль берега мелкосидящие мониторы Королевского флота. 27 октября один из немецких командиров докладывал почти в истерике: «Боевой дух батальона полностью сломлен». Холод, дожди и грязь действовали угнетающе на обе воюющие стороны. Однако немцы, хоть и с большими потерями, медленно, но верно двигались вперед.

Боевой дух солдат короля Альберта, которых теснили немцы, тоже падал по мере роста потерь. «Раненые текли нескончаемым потоком, – писала британская медсестра миссис Мейн, принимавшая бельгийцев в госпитале Фюрна. – Весь двор завален пропитанными кровью носилками, о которые постоянно спотыкаешься в темноте, и руки делаются липкими»^{977}. 27 октября рядовой Стайн писал на ломаном английском: «Мы устали оставаться в траншеях». Два дня спустя в разгар сражения «мне на левую руку села осторожная божья коровка. Я снял ее, завернул в клочок бумаги и сунул в карман. Счастливая божья коровка теперь находится у моей лучшей подруги, и надеюсь, принесет ей такую же огромную удачу, как и мне». Стайн поторопился, называя себя везунчиком. Вскоре перед их траншеей разорвался снаряд, но никого не задел, и они с товарищами облегченно рассмеялись, однако за этим снарядом прилетел второй и угодил прямо в траншею. «Наверное, я долго пролежал без сознания, потому что глаза открыл уже в темноте. Я попытался встать, но не смог двинуться, а спину пронзила ужасная боль». Стайн провел не один месяц в британских госпиталях, где ему сделали несколько операций.

26 октября командующий бельгийской армией предложил отступить снова, но король Альберт запретил. Однако было уже очевидно, что задержать немцев на побережье можно лишь радикальными мерами. Если бельгийские солдаты не могут отбросить врага, придется звать на помощь природу. 27 октября во время прилива бельгийцы открыли шлюзы в Ньивпорте, и морская вода начала затапливать прилегающие польдеры. 31 октября немцы нанесли последний удар, прежде чем поднимающаяся вода заставила их отступить. Угроза для левого фланга союзников миновала. «Раз копнешь, и лунка тут же заполняется водой», – огорченно писал немецкий солдат. Когда на немецкие позиции у Диксмейде наконец привезли паек, многие уже страдали животом – возможно, из-за употребления загрязненной воды – и есть не могли. Бельгийские войска передислоцировались к западу от затопленной территории.

Между войсками короля Альберта и британцами отчаянно сражалась французская морская пехота, пытаясь удержать Диксмейде. Дороти Филдинг писала:

«Наши машины не знали отдыха ни днем, ни ночью, последние 3 км перед Диксмейде представляли собой открытую прямую дорогу, где на любой движущийся объект сразу обрушивался град снарядов. Сколько ходок мы по ней сделали на наших автомобилях, нагруженных носилками. <…> Горели города, деревни и фермы. Зарево разгоняло ночную темноту, но иногда напоминало адское пекло – языки пламени, пляшущие в небе, грохот рушащихся зданий – ужасно. Как-то ночью мне пришлось ехать через Диксмейде между горящими с обеих сторон домами – жар был страшный, оставалось только гнать изо всех сил и надеяться. Как не лопнули шины от осколков стекла и не загорелись от головешек – не представляю. <…> Когда вытаскиваешь раненых с поля боя, определить их практически некуда. Госпиталь в Фюрне брал только тех, кто совсем при смерти. Всех остальных – на поезд, но что это были за поезда… вагоны для скота с грязной соломой на полу, без света, воды и почти без медицинской помощи. Как только поезд заполнялся, его отправляли, а сколько ему придется выжидать на запасных путях – Бог весть. Как правило, до госпиталя в Кале в каких-нибудь 60 км от нас раненые добирались дня три-четыре. Можно представить состояние этих бедолаг в конце пути. С раздробленными ногами, истерзанные постоянной тряской и рывками, без носилок, без одеял, дрожащие от холода в промокшей от дождя, грязи и крови форме»^{978}.

В конце концов немцы взяли Диксмейде, но город дорого им обошелся. Филдинг стала первой женщиной, получившей британскую Воинскую медаль, а также французский Военный крест. Британские солдаты, сражавшиеся южнее, с презрением отзывались о вкладе своих соседей-союзников. Гренадер Уилфрид Абель-Смит писал: «Говорят, что от бельгийцев никакого толку. Обстрелов они не выдерживают – куда там, это под силу только дисциплинированным и хорошо подготовленным войскам. На тех французов и бельгийцев, что сражаются неподалеку, положиться нельзя»^{979}. Вопиющий шовинизм: на самом деле эти формирования сражались куда яростнее, чем готовы были признать союзники. А вот многие британские войска вскоре действительно не выдержат бесконечных обстрелов и обратятся в бегство. Один немецкий унтер-офицер писал с уважительным сожалением о боях за Диксмейде: «Французы показали себя мужественными бойцами».

Поодаль от побережья и от бельгийских и французских позиций, на участке, где начали развертываться в октябре экспедиционные войска, с 6 по 14 октября кружила большая масса немецкой кавалерии, пытаясь заслонить наступающую 4-ю армию от глаз противника. Кавалерия Марвица вошла в Ипр – единственный раз за всю войну – и принялась искать постой. Немецкий офицер писал: «Меня встречали довольно дружелюбно, однако ни недовольства, ни радости по поводу нашего наступления не высказывали. Каждый третий говорил: “Бедная Бельгия”». Кавалеристам пришлось быстро покинуть город, однако последующая атака немцев стала для британцев самым страшным событием 1914 года – и переломным моментом, меняющим весь подход к ведению войны.

После переброски от Эны войска сэра Джона Френча высадились на территории, которую пока не задела война и где военные и гражданские вели себя почти одинаково беззаботно. Один французский офицер изумился, глядя, как британские солдаты мирно совершают покупки в Бетюне (к радости местных жителей). «Вот вам французская натура, – пожимал он плечами. – Меня поразила эта британская флегматичность, эта манера бездумно встречать опасность. Я видел, как одна рота неспешно двигалась к линии фронта, покуривая трубки, а офицеры – помахивая тросточками, словно отправлялись на поле для гольфа. Чуть погодя мы узнали, что они пережили прямое попадание и потеряли нескольких человек»^{980}.

Жоффр предпочел бы видеть у своих союзников меньше флегматичности и больше расторопности. В первые 10 недель войны – за которые произошло столько, что не вместит и вечность, – британская армия пострадала куда меньше французов. Некоторые части экспедиционных войск еще не оправились от тяжких воспоминаний о Шеман-де-Дам, однако зеленые просторы нетронутой Фландрии рождали в душе покой и создавали впечатление начала с чистого листа. Однако наступление от этого не ускорялось. Офицер связи Александр Джонстон сетовал 13 октября на промедление: «Не день, а сплошное разочарование. Всю дивизию практически до вечера задержали несколько егерей и конная артиллерия. Насколько я могу судить, все надеются, что грязную работу сделают другие части, соседи слева и справа. Мы же, по сути, бездействуем, дожидаясь, пока подключится 8-я пехотная бригада по левую руку от нас».

Тем временем 7-я дивизия, переправленная из Англии двумя неделями раньше, моталась туда-сюда по Бельгии, почти не сталкиваясь с немцами. Опережая остальные экспедиционные войска и скучая без боевых действий, она вошла в Ипр, название которого британцы тут же переиначили на свой лад – Wipers (Метла). Уилфрид Абель-Смит, который через несколько дней привел туда же своих гренадеров, описывал его так: «Довольно милый старинный городок с узкими булыжными улочками, несколько симпатичных зданий… на каждом шагу священники и монахини. <…> Как непривычно сражаться в таких краях – прежде война всегда ассоциировалась у нас с тропиками»^{981}.

Генри Вильсон со свойственной ему проницательностью и безапелляционностью еще несколько месяцев назад заметил, что мало кто из британских военных обращает внимание «на забавные маленькие страны вроде Бельгии, хотя большинство с легкостью может остаться в ее земле навеки». Солдаты британских экспедиционных войск не ощущали надвигающейся грозы. А сэр Джон Френч, хоть и знал, что союзные формирования отчаянно прорываются к морю, заверял своих офицеров, что они движутся на свободную от врага территорию, где сражаться почти не придется. 7-я дивизия вышла из Ипра 15 октября и образовала фронт в нескольких километрах к востоку, готовясь к стремительному наступлению, как только подойдут остальные части экспедиционных войск.

Артиллерист Чарли Берроуз писал 16 октября: «Мы уже сыты по горло этим ожиданием, не терпится вступить в бой. Погода холодная и унылая. Слышал, что передовые вражеские отряды отступили в нескольких километрах впереди и подожгли деревню»^{982}. Было взято несколько пленных: один баварец, которого вели через Азбрук, жаловался британскому офицеру на оскорбления от французских мирных жителей. «Ваших пленных в Германии, – говорил он, – угощают пирогами и даже шоколадом. А нас забрасывают камнями. Das its unmenschlich [это бесчеловечно]». Однако на самом деле пленным стоило бы радоваться – для них война закончилась, и они остались живы^{983}.

В воскресенье 18 октября 7-я дивизия получила приказ двигаться к Менену, по дороге выдержав несколько стычек с немецкими патрулями и разведотрядами. На следующее утро пилоты Королевского летного корпуса совершили рекогносцировочный вылет в восточном направлении и вернулись с ошеломляющими новостями: огромные колонны немцев, значительно превышающие числом британскую пехоту и прикрывающую ее кавалерию, будут здесь в считаные часы. Наступление в срочном порядке отменили, части отошли назад и встали на ночь лагерем на невысокой гряде над Ипром. Именно здесь образовался (хотя по обоим флангам еще зияли огромные бреши) Ипрский выступ – случайный вылет из линии союзного фронта, на котором за несколько последующих лет погибнет больше 200 000 британских солдат.

В тот октябрьский день войскам казалось, что они просто задерживаются на короткое время в этой сельской местности, почти не затронутой войной. Ранним утром 20 октября толпы местных жителей потянулись на запад, погоняя перед собой скот. Британцам пришлось остановиться, но ненадолго. Через считаные часы на 7-ю дивизию обрушился первый сильный удар немцев, подкрепленный артиллерией. Большую часть атакующих составляли плохо подготовленные – а иногда и вовсе неподготовленные – резервисты. Их доставили поездом к Менену, а дальше отправили пешком. Во время наступления одного из немецких полков командир крикнул солдатам: «Сбросьте это лживое отродье обратно в море!»

По низким складкам бельгийских полей, тогда еще перемежавшихся изгородями, фермами, лесополосами и выпасами, немцы надвигались на тонкую линию британской обороны, где солдаты занимали неглубокие траншеи либо просто лежали в траве, на корнях и стерне. Эти подразделения, в отличие от остальных частей экспедиционных войск, до тех пор не видели больших масс вражеской пехоты: вюртемберговские солдаты в остроконечных шлемах произвели на них неизгладимое впечатление. Как и войска Смита-Дорриена при Монсе и Ле-Като, британцы открыли плотный стрелковый огонь. Легенда о «минутном помрачении» британцев – не больше чем преувеличение. Винтовочный огонь то нарастал, то стихал – боеприпасы необходимо было беречь.

7-й дивизии пришлось проходить боевое крещение под градом пуль и снарядов. Некоторые офицеры путали храбрость с идиотизмом: подполковник 2-го Уорвикширского полка Уолтер Лоринг поскакал на огромном белом коне по Мененской дороге во главе своего батальона. Когда в пятку ему попала пуля, он выругался и после перевязки вновь сел в седло. Коня под ним вскоре убили, и Лоринг пересел на другого, но затем подстрелили и этого. В конце концов 24 октября смерть настигла и самого подполковника, который посылал войска в атаку, ковыляя между солдатами в домашней туфле. Он первым из трех братьев Лорингов погиб в первый год войны.

Селение Пашендаль было потеряно и оставалось в руках врага три года. На передовые позиции пришел приказ окапываться. «Чем?» – озадаченно спрашивали солдаты. Многие уже потеряли или бросили в спешке шанцевый инструмент, и ни у кого не было тяжелых лопат. Солдаты ковыряли землю как могли, некоторые голыми руками. 21 октября принесло новые отчаянные бои и новые потери. Первые войска, перебрасываемые с Эны, начали выстраивать оборону. Части прибывали одна за другой, каждый раз к новой волне немцев, которые вскоре принялись атаковать не только днем, но и ночью, по все более широкому фронту. Однако кайзеровские войска, понесшие большие потери и 20-го, и 21-го, совершенно не чувствовали себя несокрушимыми. Марвиц, командовавший кавалерией, писал 22 октября, изучив позиции британцев: «Вся местность – сплошное лоскутное одеяло из полей и изгородей, укрепленных проволокой. Как здесь атаковать? Враг умело использует преимущества рельефа, стреляя из домов и траншей, которые отрыл с невероятной скоростью».

Немецкий капрал, участвовавший в первой атаке на Лангемарк, к северу от Ипра, писал устало некоторое время спустя: «Кто в тот день или в последующие дни представлял себе, что происходит, осознавал наши планы или намерения врага? <…> Внезапные разрывы шрапнели сеяли смерть и разрушение на наших позициях. То, что я увидел и пережил… подвластно разве что самому буйному воображению. Что осталось от нашей дивизии? <…> На каждом лугу, за каждой изгородью находились отряды, где-то крупнее, где-то мельче, но что они делали? Что могли они сделать?» Ранним днем 21 октября один из потрепанных немецких полков ударился в бегство, потеряв всех своих офицеров. К вечеру в каждом доме селения Пулкапелле вповалку лежали раненые, принесенные из развалин Лангемарка. Когда на следующий день атаку возобновили, исход получился тот же.

Многие десятилетия спустя немецкие националисты пытались пробудить так называемый «дух Лангемарка», олицетворяющий беспримерное мужество перед лицом опасности. Однако это был лишь миф, маскирующий тщетность немецких атак 21–23 октября, сравнимую с тщетностью действий французов в Пограничном сражении. «Кровавый день», – горевал 21 октября баварский капитан Отмар Руц, вписывая близких друзей в перечень офицеров, погибших в атаке на ипрской дороге. Британцы не прекратили стрельбу и ночью: «Казалось, что никто не собирался уходить отсюда живым». На следующее утро с большим трудом подвезли питание, и немцы, получившие приказ возобновить атаку, впервые за два дня поели горячего, многие последний раз в жизни. 4-я армия Фалькенхайна ворчала, что ночью ее отбрасывали с позиций, такой дорогой ценой завоеванных днем.

Несмотря на то, что средоточием немецких атак стал Ипр и 1-й корпус сэра Дугласа Хейга, на долю французских и британских войск дальше к югу на подступах к Армантьеру и позади Ла-Бассе хватало в последние две недели октября собственных отчаянных сражений. Штаб верховного командования, не осознавая размах немецкой операции, по-прежнему слал батальоны на линию фронта с приказами, позволяющими предположить, что вскоре инициатива наступления будет принадлежать союзникам. Действительность оказывалась иной. «Куда ни сунься, повсюду впереди немцы», – писал гренадер Джордж Джеффрис^{984}. Уилфрид Абель-Смит горячился 22 октября: «Это все враки, будто впереди никого нет. Там тучи немцев, и вояки они отменные, и артиллеристы у них не мажут. <…> Мы, конечно, убиваем их толпами, а они все лезут и лезут…»^{985}

После пережитых с августа злоключений у многих британских солдат форма расползалась в лохмотья. Кто-то переоделся в гражданские брюки, ветеран Уэльских стрелков Фрэнк Ричардс вместо потерянной фуражки приспособил завязанный узелками по углам платок. Ему было уже все равно: «Мы выглядели отребьем, но зато бодрым и готовым ко всему»^{986}. К востоку от Фромеля его часть распаковала шанцевый инструмент. «Если бы мы только знали… что копаем себе пристанище надолго», – писал Ричардс^{987}. 22 октября правый фланг экспедиционных войск усилили две индийские дивизии. В подкреплении нуждались отчаянно. Первым индийским кавалером Креста Виктории стал сипай, белуджи Худадад Хан, заслуживший награду за меткую стрельбу из пулемета в Холлебеке.

Однако бытовало мнение, что индийский корпус плохо подходил для континентальной кампании. Фрэнк Ричардс, много лет служивший в Индостане, писал позже со снобистским презрением: «Туземные пехотинцы плохо себя зарекомендовали во Франции. Некоторые писаки в газетах пытались оправдать их неприспособленностью к холодам, однако на самом деле у них просто душа уходила в пятки. Пара взорвавшихся рядом с траншеей снарядов, и большинство уже в обмороке»^{988}. Командир Индийского кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Майк Римингтон заявлял, что его солдаты «годятся лишь на корм свиньям». Это было крайне несправедливо: индийцы преподали остальным экспедиционным войскам уроки разведки. Однако имелась доля истины в том, что жестоко (пусть даже в суровый для Британской империи час) подвергать наемных солдат с другого края земли культурному шоку, бросая в гущу сражений во Фландрии.

Немцы атаковали днем и ночью, многие бои шли при свете зарева от пылающих зданий. 21 октября в темноте к гренадерам приблизился отряд, из которого почти без акцента выкрикнули: «Мы колдстримовцы!»^{989} Однако гренадеры заметили силуэты пик на шлемах и безжалостно расстреляли обманщиков. Один из офицеров писал: «Такое впечатление, что стадо овец расстреливаем. Бедняги. У них дисциплина, они делают что прикажут, но во время ночной атаки в лесах бедолаги просто блуждали бесцельно под нашим плотным ружейным огнем»^{990}. Скотина бродила без присмотра, и солдаты умудрялись между артиллерийскими обстрелами доить коров. Во время одной из атак немцы погнали перед собой стадо – людей и животных перебили вместе.

Запись в журнале боевых действий 2-го батальона Оксфордширско-Букингемширского полка от 22 октября гласила: «Они наступали тесными рядами, а мы стреляли без передышки, и света было достаточно, чтобы целиться»^{991}. Передние ряды немцев падали в 25 м от позиций батальона. Хоть британская шрапнель и наносила какой-то урон, артиллерийских боеприпасов не хватало обеим сторонам, поэтому основная заслуга принадлежала винтовкам и пулеметам. В одной печально известной атаке у Лангемарка погибло 1500 молодых немцев и 600 было взято в плен. В грохоте Ипра сила духа проходила суровую проверку на прочность. Чтобы заставить солдат исполнять свой долг, нередко приходилось прибегать к крайним мерам (или угрожать ими). 29 октября был расстрелян рядовой Уилтширского полка Эдуард Таннер, пойманный за линией фронта в гражданской одежде. Старший сержант Уильям Уолтон дезертировал под Ипром из Собственного Его Величества королевского стрелкового корпуса и понес заслуженную кару после поимки, проведя в бегах несколько месяцев. Лайонел Теннисон грозился пристрелить следующего, кто вернется раньше срока из разведки подслушиванием на ничейной полосе^{992}. Этот термин – «ничейная полоса» (в Средневековье так называлась бесхозная земля под лондонскими стенами, где проводились казни) – как раз теперь входил в военный лексикон, обозначая пространство между траншеями противников, которое могло в зависимости от рельефа составлять от 50 до 200 м.

Рассказы каждой стороны о тяготах, невзгодах, ужасе, отчаянии и жертвах во время последовательных столкновений у Ипра примерно совпадали. То, что британские экспедиционные войска сражались с вражескими массами в одиночку, было заблуждением, в котором, впрочем, пребывали почти все британцы на фронте. Отголосок этого заблуждения докатился и до самой Британии. Черчилль признавался, какое уныние владело им самим в эти недели: «Ощущение, что мы боремся с грозным и неутомимым чудовищем… угнетало мое сознание»^{993}. В ноябре Британию снова охватил страх вторжения, ненадолго заразивший и Китченера с Черчиллем, который укрепил их заодно в ошибочном мнении о неисчерпаемых ресурсах кайзера.

Британский сектор во Фландрии действительно оттягивал на себя немалые силы Фалькенхайна, однако французам доставалось не меньше, и они сделали все от них зависящее, чтобы удержать фронт. Немцы, допрашивавшие французских пленных, докладывали, что те жалуются на бездействие британских соседей, тогда как британцы точно так же жаловались на французов. Войска Фоша южнее британского участка снова и снова шли в контратаку, не давая врагу опомниться. Сержант Поль Кошо, 35-летний владелец бакалейной лавки в Бретани и отец четырех маленьких детей, во Фландрии впервые поучаствовал в бою, и пережитое его поразило: «Я и не думал, что война будет такой. <…> В нашем полку творилась такая неразбериха и так не хватало руководства; я видел, как плохо обращаются с ранеными. <…> Первые два дня приходилось питаться крошечными кусочками засохшего хлеба, хотя от волнения все равно пропадал аппетит. Поначалу мы пили вино, потому что кто-то предприимчивый прошелся по подвалам разрушенных домов, но потом нам доставался только холодный кофе»^{994}. Впечатления Кошо напоминали сплошной нескончаемый кошмар, от которого он очнулся лишь в конце ноября, когда его эвакуировали с фронта по болезни.

23 октября французская пехота предприняла отчаянную попытку отвоевать Пашендаль. В первых рядах атакующих выступал командир пехоты, генерал Мусси, подгонявший солдат криками: «Allons, allons, mes enfants. En avant! En avant!» «Bien, mon g'en'eral!»^[32] – откликались солдаты. Однако стоило врагу открыть огонь, они кидались прочь в поисках укрытия, и атака захлебывалась. Мусси попытался поправить дело шуткой: «Il faut absolument arriver a Passchendaele ce soir, ou pas de souper, pas de souper!»^[33]^{995} Получили уцелевшие ужин или нет, но Пашендаль французы не взяли. Британцам казалось, что Мусси ведет себя скорее как ротный, чем как генерал, однако у них самих нашлось немало его подражателей. Какие бы претензии ни выдвигались позже насчет «командования из укрытия», в Первой битве при Ипре высшие офицеры с обеих сторон не кланялись пулям и закономерно гибли.

Противоборствующие стороны как будто состязались между собой в количестве страдания и самопожертвования. Немецкий солдат Пауль Хуб писал домой 23 октября: «Мария, не передать словами, как ужасна эта война. Видела бы ты ряд носилок со страшным грузом, поняла бы, о чем я. Пока мне даже не представилось шанса выстрелить. Приходится иметь дело с невидимым врагом»^{996}. Разорвавшийся снаряд навсегда лишил Хуба слуха, многих его однополчан постигла еще более страшная участь. Немецкий унтер-офицер Кнаут, получив серьезное пулевое ранение в грудь к северу от Ипра, признавался позже, что поймал себя на радостной мысли: «Что ж, отпразднуешь Рождество дома!» Однако Фалькенхайн продолжал наступление, обрекая войска на новые тяготы. Сержант Густав Сак жаловался своей жене Пауле в письме, написанном близ Перонна 26 октября, как плохо их кормят^{997}. В 7 утра они пили слабо отличимые друг от друга кофе или чай, поздно вечером получали суп из полевой кухни и пайку хлеба. Вместо траншеи они занимали одиночные окопы, где спали на соломе. Что до войны, «все совсем, совсем не так и куда безумнее, чем можно было себе представить. <…> Ничего не видно, хотя злобный враг [это Сак так горько шутил] в каких-нибудь 300–400 м, но слышно хорошо»^{998}. В другом письме он добавлял: «Я замерзаю! Сегодня стою в карауле с 7 до 7 – луна высоко, ватные облака, живописный восход, повсюду куропатки, сплошная идиллия – но холод, холод, холод и голод!»^{999}

Каждый британский солдат уже выучил, что стихающий грохот вражеской канонады означает начало пехотной атаки. Капитан Генри Диллон писал родителям о ночном столкновении с врагом 24 октября: «Огромная серая людская масса валила прямо на нас с расстояния около 50 м – примерно как от летнего домика до каретной. <…> Я выстрелил, и почти одновременно выстрелили стоящие рядом. По серой массе пробежала волна. На самом деле кто-то из немцев упал, на них упали бегущие следом, но остальные продолжали бежать. Никогда я еще не стрелял так часто. <…> Вся правая кисть теперь один сплошной синяк от передергивания затвора. <…> Пальба стихла, из темноты донеслись громогласные стоны. Раненные в руки и ноги пытались отползти; другие, уже не способные двинуться, испускали последние судорожные вздохи под пронизывающим их истерзанные тела холодным ветром, а на фоне зловещего багрового зарева над фермой виднелись лежащие вповалку серые черти, подстреленные теми, кто стоял слева от меня. Жуткое, невозможное зрелище – кто-то из них приподнимался на локте и отползал в сторону»^{1000}.

Диллон был одним из немногих (с обеих сторон), кто вспомнил о тех недосягаемых сильных мира сего, которые устроили эту бойню: «Если есть Бог на небе, император Билл когда-нибудь ответит на страшном суде. Стоит только задуматься о страданиях всех этих раненых, а потом о женах, матерях и близких… Если подумать, что эта большая битва, где участвует, наверное, полмиллиона с каждой стороны, охватывает в глубину каких-нибудь 40 км фронта, который тянется почти на 600… И ведь во власти императора было не допустить всего этого!»

Линия фронта у британцев не была непрерывной – местами немцам удалось пробить бреши и закрепиться, как у Монса, только в более крупных масштабах. Поле боя в основном представляло собой зону батальонных действий, где многие части сражались независимо друг от друга. Большинство батальонов прибыло на рубежи с крупными потерями после Эны, сократившись в численности с 1000 человек до 600 и меньше. К ноябрю они поредеют еще сильнее. Значительная часть британской артиллерии была расположена за линией фронта, в низине, откуда не видно было подступающих немцев, да и боеприпасов все равно не хватало. Что еще хуже, у британцев оказалась в дефиците колючая проволока. В военных действиях XX века главными составляющими эффективной обороны выступали прикрываемые огнем препятствия. Под Ипром препятствий возвести не удавалось, поэтому наступление приходилось отражать пулями и снарядами, которых катастрофически недоставало.

Британцы прозвали большую посадку шотландских сосен к северу от Мененской дороги Многоугольным лесом – из-за его очертаний на карте. Посреди леса обнаружилась бельгийская кавалерийская школа, и бесшабашные британские офицеры развлекались тем, что брали верхом препятствия под грохот рвущихся неподалеку снарядов. 24 октября на участке развернулись долгие и трудные беспорядочные бои, в которых отряды из 10, 20, 50 человек сражались с противником, едва его завидев. Некоторые британские отряды отстреливались до последнего, но стоило немцам взять позиции, опрометчиво бросали оружие, поднимали руки – и гибли, заколотые штыками. При таком яростном сопротивлении к чему брать пленных?

Однако натиск немцев ослаб, и британцы постарались воспользоваться передышкой, чтобы отвоевать потерянные рубежи. 2-й батальон Вустерского полка как раз отозвали с передовой на отдых. «Все до единого… были уставшие и небритые, – рассказывал один из солдат, рядовой Джон Коул. – И мы с облегчением вернулись обратно в резерв. Однако… только мы расслабились, как нас срочно затребовали останавливать очередную атаку немцев. <…> Вот где у нас уже это все!»^{1001} Командовал вустерцами 36-летний майор Эдуард Хэнки, принявший батальон у полковника, которого повысили. И теперь Хэнки вел своих солдат в череду штыковых атак, отвоевывая Многоугольный лес. Ценой отчаянных усилий и больших потерь британский фронт удалось удержать. Вечером один из королевских саперов писал: «Что творится в лесу! Повсюду мертвые вповалку. Наша бригада прорывалась здесь три раза за день»^{1002}. Одна из немецких частей оставила в этих соснах 70 % боевого состава. В полку, возглавившем атаку противника, из 57 офицеров и 2629 рядовых вернулись вечером лишь 6 офицеров и 748 рядовых. На других участках крови тоже хватало: 20–21 октября немцы понесли тяжелые потери южнее, у Плугстиртского леса.

25 октября капитан Отмар Руц смотрел, как тяжелая артиллерия крушит батальоны британской гвардии у Кройзеке, к юго-востоку от Ипра: «Эффект был ошеломляющий, они не выдерживали этого огня. Выскакивали из траншей и тут же попадали в прицел наших пулеметов. Вот она, месть!» Руц докладывал о том, как враг бросал оружие, не дожидаясь атаки немецкой пехоты. Многие из тех, кто выдержал обстрел, были взяты в плен немцами, добравшимися до траншей. Александр Джонстон записал в тот день: «Немцы взяли траншеи 2-го Ирландского стрелкового лишь потому, что там все спали, свалившись без сил». К концу дня в батальоне осталось в живых лишь четыре офицера. Ночными контратаками восстановить линию фронта не удалось. На следующее утро еще больше британских частей оставило позиции, которые тут же заняла спешившаяся немецкая кавалерия (многие даже шпоры не сняли). Победители с жадностью принялись потрошить захваченные склады припасов – особенно в поисках сигарет.

За прошедшие столетия армии привыкли к битвам, которые длятся в большинстве своем не дольше одного дня, иногда два-три, а затем стихают. Теперь же сражающиеся стороны открывали жуткую новую вселенную непрерывных боевых действий. Они привыкали лить свою и чужую кровь по несколько недель кряду, прерываясь не более чем на пару часов. Ретивый командир шотландских горцев Гордона требовал, чтобы к Новому году на счету каждого было по 40 немцев. Сержант этого же полка Артур Робинсон, умирая от ран 24 октября, извинялся, что не успевает выполнить норму.

Среди погибших попадались и совсем зеленые юнцы, не продержавшиеся и нескольких часов, и ветераны. В числе тех, кто пал 26 октября, был рядовой Уильям Макферсон. Уроженец шотландского Лита, он три года прослужил в Королевском шотландском полку в Южной Африке, потом еще восемь полицейским в Гэмпшире, прежде чем снова поступить в Шотландский гвардейский полк. В его личном деле значилось «женат на Элис Макферсон, 19 Виндзор-Роуд, Боском, Борнмут». 30-летний лейтенант Джон Брук из полка шотландских горцев Гордона, получивший наградную шпагу в Военной академии Сандхерст, 29 октября завоевал перед самой гибелью Крест Виктории во второй из двух атак на немецкие позиции к юго-востоку от Ипра. В тот день в боях у Гелувельта от 1-го батальона гренадерского полка осталось четверо офицеров и сотня рядовых.

Последние дни октября ознаменовались самыми яростными атаками немцев и самой отчаянной обороной британцев. В понедельник 26 октября Дуглас Хейг писал в дневнике: «К 4 часам дня основная часть 7-й дивизии отошла с выступа. Большинство подразделений в беспорядке. <…> Я выехал около 3 часов дня посмотреть обстановку и опешил при виде бегущих назад обезумевших от ужаса солдат. Однако какие-то части дивизии еще удерживали позиции»^{1003}. 29 октября атаки у Ипра вели семь немецких дивизий. Один из офицеров, капитан Оберманн, почти всю предыдущую ночь ползал по ничейной полосе, разведывая британские позиции на Мененской дороге. Во время наступления в предрассветном тумане его смертельно ранило огнем из пулемета шотландской части. Оберманн умер на руках своего адъютанта, и его батальон потерял во Фландрии уже второго командира. В конце концов один из капралов Оберманна повел солдат утихомиривать этот пулемет, за которым оказался закаленный в боях ветеран, стрелявший до тех самых пор, пока атакующие не добрались до позиции и не прикончили его на месте. После этого немцы, среди которых немало было добровольцев из Мюнхена, доложили, что британцы оставили позиции и бегут в тыл. Это бегство и наблюдал ошеломленный командир корпуса. Впоследствии Хейг устроил разнос за то, что некоторые части развертывали на склонах на самом виду у врага, тем самым их и погубив.

Однако и немцам этот день принес тяжелое испытание. Солнце медленно разогнало туман, и атакующие предстали перед британскими артиллеристами во всей красе. Один из офицеров заметил краем глаза фермерские пруды, бликующие под яркими лучами. Тополя на берегу закачались и один за другим повалились под орудийным огнем – идиллические пейзажи постепенно исчезали с лица земли. Когда грохот британских орудий усилился, многие немцы бросились искать укрытие. Один прусский офицер возмутился: «Почему баварцы не атакуют? Почему они там отлеживаются?» Атакующие неохотно поднялись и снова двинулись на ожившие орудия. «Мы неслись вперед, – писал позже немецкий офицер. – Но куда? Большинство, как оказалось, на встречу со смертью. <…> Из моего взвода в живых осталось лишь пятеро. <…> Британцы основательно окопались на табачном поле на макушке широкого пригорка и отбивались отчаянно». Немецкая артиллерия раз за разом открывала кинжальный огонь, и неоднократно попадала по своим. Поразительный факт: и на Восточном, и на Западном фронте немецкая артиллерия зачастую действовала безответственно, нанося существенный урон своим же войскам. 29 октября один из баварских полков потерял 349 убитыми и пропорциональное количество ранеными.

Во всех армиях, и особенно в британской, сдача позиции воспринималась как позор и остро переживалась. За три недели боев у Ипра линия британского фронта неоднократно прогибалась и выпячивалась под атаками и контратаками. Позиции завоевывали, теряли, отвоевывали заново, иногда не по одному разу за несколько дней. Случались яростные ближние бои, в которых в ход шли сабли, штыки, приклады и пистолеты. Как и в большинстве последующих битв XX столетия, под артиллерийским обстрелом войска нередко покидали позиции в большем или меньшем беспорядке. Требовать даже от храбрых и дисциплинированных оставаться в траншеях под градом шрапнели и осколков, убивающих и калечащих все живое вокруг, было бы чересчур. Если оставаться на месте грозило неминуемой гибелью, разумные люди перемещались на более безопасный участок – к негодованию генералов. Потерянные траншеи требовалось отвоевывать заново посредством контратак, иногда предпринимаемых в считаные минуты после отступления, но чаще через час-другой, когда немцы уже успевали перетащить в эти траншеи свои максимы.

Некоторые батальоны демонстрировали небывалую отвагу, тогда как другие своей готовностью кинуться наутек зарабатывали дурную славу. 21 октября Александр Джонстон с презрением отзывался о 2-м батальоне Южно-Ланкаширского полка: «Ужасные трусы… ни в чем на них нельзя положиться, сегодня они сбежали уже 4-й раз за время войны». 29 октября он записывал под обстрелом: «С грустью узнали, что несколько человек из 1-го Уилтширского и очень много из 2-го Южно-Ланкаширского были найдены чуть погодя, запыхавшиеся и без снаряжения почти в 3 км от передовой. Да, стреляли страшно, но недолго, и я боюсь, это бегство – показатель потери самообладания у личного состава». В число полков, подмочивших свою репутацию, попали также Бедфордский, Нортумберлендский стрелковый и Чеширский.

Капитан Эрнест Гамильтон, один из первых историков британских экспедиционных войск, в предисловии к опубликованной в 1916 году книге о битве при Ипре делал оговорку: «Нужно четко понимать, что встречающееся время от времени упоминание о том, что те или иные батальоны были отброшены от траншей, ни в коей мере не означает их слабость» (читай – «трусость»). «Вполне вероятно, что каждому батальону британской армии в какой-то момент за прошедший год пришлось покинуть траншеи… под ураганным огнем. <…> Случалось и так, что оставленные траншеи отвоевывал затем батальон, по всем статьям уступающий тому, который занимал их изначально»^{1004}.

Британское командование выше батальонного уровня зачастую было довольно слабым. Многие на передовой были напуганы и измучены не только боевыми действиями, но и ощущением, что их бросили один на один с врагом. Александр Джонстон кипятился: «По-моему, это просто свинство со стороны некоторых членов бригадного штаба отсиживаться в своем блиндаже, боясь нарваться на шальную пулю, и трястись от разрывающихся в 200 м снарядов! Они пачками шлют указания, что должно быть сделано, совсем не жалея бедолаг на передовой, на которых сыплются все удары и тяготы. Если бы хоть через день кто-то из командования наведывался к ребятам со словом поддержки, я уверен, это помогло бы им держаться».

Два дня спустя Джонстон добавил: «Уверен, в штабе вообще не представляют себе истинное положение и не имеют ни малейшего понятия о состоянии солдат, а командир бригады вряд ли хоть пальцем пошевелит, чтобы переубедить командование и открыть ему глаза. Не может быть, чтобы там целенаправленно стремились подвергнуть людей тому, чему подвергают сейчас». Таким образом, уже тогда давала о себе знать одна из главных проблем Первой мировой, которая проявится в полную силу, когда затянется траншейная война. Для полноценного командования высшим офицерам необходимо было вместе со своим штабом устроиться на некотором расстоянии от передовой и раскинуть вокруг сеть телефонных проводов. Однако в этом случае они психологически и физически дистанцировались от сражающихся под их командованием войск. И все же, хотя некоторые штабные офицеры в открытую радовались, что удалось избежать ужасов передовой, среди генералов трусов было мало. Им попросту не хватало чуткости, чтобы понять: солдатам, переживающим непрекращающийся кошмар вроде Ипра, требуется человеческое участие и эмоциональная поддержка, на которую высшие офицеры, закосневшие в десятилетиями складывавшихся условностях, попросту не были способны. Удивительно не то, сколько британских частей бросали позиции в те или иные моменты Первой битвы при Ипре, удивительно количество сумевших эти позиции удержать.

В последние дни октября было создано новое немецкое формирование специально для прорыва фронта к югу от Ипра. Его составили шесть дивизий под командованием генерала Макса фон Фабека. Однако когда группа армий Фабека, как ее назвали, пошла 30 октября в первую атаку, пехота ужаснулась слабости артиллерийской подготовки. Орудиям Фалькенхайна отчаянно не хватало боеприпасов. На других участках Западного фронта артиллерию держали на голодном пайке в два-три ящика в день, переправляя снаряды в ипрский сектор, однако их все равно было мало для плотного огня. Атакующие войска начали операцию уставшими после серии ночных переходов к линии фронта. Первой их целью стал Холлебеке, и один из высших офицеров строго предупредил личный состав о больших чаяниях верховного командования: «В последние дни было упущено несколько многообещающих возможностей, поскольку целые корпуса останавливал отпор гораздо более слабого противника… атаки должны доводиться до конца, невзирая на опасность, присущую каждому наступлению, тогда они будут результативными».

Утром 30 октября 2-й батальон Королевских уэльских стрелков под Фромелем получил на завтрак по три галеты с ложкой джема, банку мясных консервов на четверых и полторы столовые ложки рома. Ротный Фрэнка Ричардса, которого старый солдат не любил, но уважал, прошелся вдоль всей траншеи с саблей в одной руке и пистолетом в другой, повторяя каждому одетому в шинель отряду, навалившемуся на стрелковые ступени, что это будет битва до последнего человека. 400 солдат этого же полка, 1-го батальона Королевских уэльских стрелков, встретили немцев шквальным огнем у шато в Зандворде и сдерживали наступление до полудня, однако немцы прорвались и почти всех уничтожили или взяли в плен. В соседней деревне спешившаяся Королевская конная гвардия после полуторачасовой подготовительной канонады была атакована и отброшена. Ей пришлось оставить погибших, среди которых был и офицер артиллерии, лейб-гвардеец лорд Уэрсли. К середине утра немцы взяли Зандвордскую гряду. В попытке отвоевать позицию британцы потеряли батальон – большинство попало в плен, и только 86 уцелевших вернулись к вечеру обратно.

Однако атакующие тоже ощутимо пострадали, не только в бою за Зандворде, но и в других. В тот же день, 30 октября, немцы предприняли еще одну безуспешную атаку на Лангемарк – без артиллерийской поддержки. Под плотным огнем солдаты одной части смотрели в ужасе, как их единственный уцелевший офицер лейтенант Зицевиц, стоя под деревом, разглядывает в подзорную трубу британские позиции. Его умоляли уйти в укрытие, но он пропускал все просьбы мимо ушей, пока рядом не приземлился снаряд и лейтенант не рухнул замертво – осколок пробил маленькую, но смертельную дырку в груди. К наступлению темноты особых подвижек не наблюдалось. К северу от Лангемарка «заместитель офицера» по фамилии Франке писал, что хуже всего ночью на передовой, когда приходится слушать безнадежные крики раненых, невидимых в свекольных полях на ничейной полосе: «Немцы, сюда!», «Помогите!», «Санитары!», «На помощь!» Натиск на Лангемарк продолжался и в начале ноября: немцы подтягивали войска из прибрежного района, где после потопа уже некуда было наступать. Но ничего не добились.

Чуть южнее на совещании командиров немецких частей вечером 30 октября присутствующий представитель верховного командования заявил, что на следующий день батальоны возобновят наступление. Один из командиров не выдержал: «Простите, герр полковник! Вы сказали “батальон”. У нас по центру больше нет батальонов. Солдаты сражаются уже 48 часов и не спали три ночи». Полковник пришел в ярость, услышав, что продолжать атаку не представляется возможным: «Вы говорите, невозможно? Нет такого слова! Мы все военные, нас всех подстерегает смерть на каждом шагу!» Верховное командование осталось непреклонно. 31 октября наступление необходимо возобновить.

Вюртембержец Пауль Хуб, один из сражавшихся по центру Гелувельтского клина, наспех набрасывал письмо жене: «Дорогая моя Мария, мне так плохо, что хоть вообще не пиши. <…> С каждым днем я все больше убеждаюсь, как же прекрасно было дома, – и какой бурей чувств откликается моя душа на слово “дом”. Я пережил в последние дни столько ужасов, что словами не описать, кругом одно несчастье. С каждым днем бои все яростнее, а конца-краю не видать. Кровь льется рекой. <…> Повсюду страшная разруха. Мертвые и раненые солдаты, мертвая и умирающая скотина, лошадиные трупы, сгоревшие дома, выжженные поля, машины, одежда, оружие. <…> Не думал, что война будет такой. <…> Сражаться с англичанами уже почти некому»^{1005}.

«Англичане», сильно уступавшие в численности, считали, что основные трудности ложатся именно на них. Однако 31 октября немцы выдержали очередную яростную битву в локальной операции, и этот день действительно стал одним из самых кровавых, а для британцев еще и самых опасных в сражении при Ипре. Селение Месен – с церковью, мельницей и печью для обжига извести – в мирное время насчитывало около 1400 жителей, но теперь его защищали спешившиеся уланы 9-го полка и гусары 11-го. Они заняли оборону во всех домах, и каждый метр давался атакующим дорогой ценой. Войскам Фабека не хватало огневой мощи, чтобы сровнять с землей селение вместе с защитниками, и большинство домов приходилось штурмовать по отдельности. Тем не менее остановить этот натиск британцы тоже не могли, слишком мало их было в Месене. На одном участке немцы притащили полевую батарею и принялись обстреливать противника с расстояния 200 м, заставив некоторых отступить. После боя сержант артиллерии Уильям Эджингтон писал: «Противоположную сторону улицы накрыл настоящий ураган пуль из 4 максимов, а если еще добавить зарево от зданий, подожженных немецкими “зажигалками”, летящие во все стороны горящие головни, то картина получается неописуемая»^{1006}. В конце концов уцелевшие вынуждены были отступить, сдав стратегически важную высоту немцам.

Среди частей, которые вступили в сражение 31 октября, были бравые лондонские шотландцы – территориальный батальон, плац для учений у которого располагался рядом с Букингемским дворцом. До того, как прибыть к Ипру, часть шесть недель прозябала в тылу на подсобных работах – отчасти потому, что командование экспедиционных войск сомневалось в боевом мастерстве «терьеров». Теперь же, в критические дни, их срочно подвезли в реквизированных двухэтажных лондонских автобусах – возможно, тех же, что несколько месяцев назад возили их в Сити. Прибывшему в штаб корпуса полковнику было сказано, что часть получит транспорт 1-го батальона Колдстримовского полка. «А что, колдстримовцам уже без надобности?» – уточнил полковник. «Да, – ответили ему. – У них почти никого не осталось».

Первый бой батальона у Витшате (или, как его по созвучию окрестили британцы, Вайтшит – «белая простыня», «саван») обернулся катастрофой. Выданные солдатам боеприпасы не подходили к винтовкам, и контратака на Месенскую гряду унесла уйму жизней – 394 выбывших из строя, из них 190 погибших. Они держались под огнем весь день, и когда левый фланг обратили в бегство, предприняли штыковую атаку, чтобы отбиться, но она оказалась для них роковой. Ефрейтор Эдуард Орган видел, как возвращались лондонские шотландцы: «Россыпью, без всякого строя… потому что их разнесли на куски. Немцы их просто выкосили»^{1007}. При всей своей доблести и храбрости территориальным войскам не хватало военного опыта – и боеспособного вооружения, – чтобы это жуткое боевое крещение прошло с пользой.

У Гелувельта натиск немцев становился невыносимым: Рупрехт нес устрашающие потери, однако британский фронт не выдерживал давления таких масс. В одной из траншей атакующие взяли в плен 200 человек, и когда их конвоировали в тыл, на конвой обрушились британские снаряды, сея хаос. К половине первого Собственный королевский стрелковый корпус, полк Ее Величества и Верный северо-ланкаширский уже оттеснили от Гелувельта, попутно захватив несколько британских 127-мм орудий. Всем батареям на этом участке пришлось в спешном порядке отходить. «Едва мы успели оттащить орудия, как немцы высыпали на холм прямо напротив, и мы дали деру, – рассказывал позже артиллерист Чарли Берроуз. – Как мы выкарабкались – загадка. Снаряды рвались повсюду. Моя подручная лошадь ранена и чуть не падает от усталости, но мы движемся – иначе никак – по дороге на Менен. Не думал, что выберусь живым. Отходим на пару километров и останавливаемся в поле. Потеряли офицера, двух унтеров, одного артиллериста, и еще несколько ездовых ранено»^{1008}. Шесть орудий пришлось бросить. Гелувельт был сдан.

Оксфордширские гусары, йоменская часть, в которой до недавнего времени состоял и Уинстон Черчилль, до сих пор были прикомандированы к ставке главнокомандующего, однако теперь им пришлось проскакать 50 км до Месена, спешиться после долгого ночного перехода под дождем и немедленно отправиться на передовую. «Мы понятия не имели, что происходит, – вспоминал Эдуард Орган. – Но было очевидно, что заварушка нешуточная. <…> Горели дома и фермы, вокруг падали снаряды. Мы были почти у подножия гряды, можно сказать, под прикрытием, но иногда над головой свистели целые тучи пуль – словно рой пчел. Мы все нервничали – даже, наверное, боялись – а когда боишься, кто-то обязательно запевает песню, и остальные подхватывают, не жалея глотку. <…> Мы пели «Ragtime Cowboy Joe», и теперь стоит его услышать, как перед глазами сразу встает тот день – как мы лежали, и над нами грохотали орудия. <…> Никогда не слышал такого грохота, как в тот первый раз»^{1009}.

Вустерцы спасли британский фронт своей контратакой неделей раньше. Теперь же их потрепанному батальону снова предстояло восстанавливать центр фронта у Гелувельта. Запив обеденное рагу боевой дозой рома, в 2 часа дня они собрались на позиции, нагруженные патронташами с дополнительными патронами. Один из офицеров отмечал, что навстречу им по дороге на передовую попался поток солдат из других частей, пробирающихся в тыл. Позже Хейг рассказывал королю Георгу V о «толпах беглецов, текущих по Мененской дороге… побросав все, включая винтовки и ранцы, с перекошенными от абсолютного ужаса лицами, какого мне до тех пор никогда не доводилось наблюдать»^{1010}. Некоторые отряды британцев, размахивая флагами и перевернутыми винтовками, выходили к врагу с поднятыми руками – и если им везло, их капитуляцию принимали.

Совершив успешную контратаку, вустерцы прорвались под плотным артиллерийским огнем на 900 м вперед и добрались до гелувельтского замка, где обнаружили горстку еще не сдавшихся солдат Южно-Валлийского пограничного полка. Майор Хэнки победно затрубил в охотничий рожок. Выдворив сквозь кусты остатки немцев, вустерцы окопались и на все последующие атаки отвечали ружейным огнем. Однако генералы в тылу узнали о триумфе Хэнки после долгого мрачного ожидания, во время которого они уже настраивались на худшее. Сэр Джон Френч согласился с Хейгом, что экспедиционным войскам, скорее всего, придется оставить Ипр и отойти на запад. Командир корпуса на каком-то этапе выехал вперед, чтобы лично посмотреть, как обстоят дела на поле боя, и ужаснулся увиденному хаосу и бегущим разбитым войскам. Адъютанты видели, как он щиплет свой ус – верный признак того, что привычная невозмутимость фельдмаршала покинула его. Позже главнокомандующий называл этот день самым провальным для британских экспедиционных войск за всю войну и, возможно, был прав.

Дальше к югу еще держалась спешившаяся кавалерия Алленби, однако французы за ними терпели куда более тяжелые потери, чем британцы. В половине третьего командир 1-й дивизии доложил Хейгу, что его формирование разбито: один из батальонов, Ее Величества, потерял 624 человека, оставшись всего с 32, в основном поварами и возчиками. Примерно в таком же плачевном состоянии находилась 7-я дивизия. Вскоре после доклада в результате попадания снаряда в штаб 1-й дивизии в Хоге погибли или получили ранения командир и большая часть штабных. Сэр Джон Френч впал в отчаяние, но, как раз когда он выходил из штаба Хейга, прибежал адъютант с вестью, что вустерцы отвоевали позицию. В 3 часа дня командир бригады Чарльз Фицкларенс доложил: «На моем участке фронт удержан». К вечеру стало ясно, что немцев удалось остановить.

Вустерцы выиграли передышку, позволившую 7-й дивизии собрать отставших и разбежавшихся и передислоцироваться. Батальон продвинулся вперед силами 370 человек и потерял в тот день четверть своего личного состава. Установленный в местах боев памятник много лет призывал почтить павших «смертью храбрых в битве с кровожадным врагом». Теперь же, в соответствии с требованиями более толерантных времен, на нем значится «в упорной битве с врагом». Немцев подвиг вустерцев впечатлил куда меньше, чем британцев, радующихся, что Гелувельт по-прежнему в их руках. Однако немцам все же не удалось совершить прорыв, которого они добивались и которого так боялись британцы. Немцы считали, что главной помехой их наступлению 31 октября стали активные контратаки французов дальше к югу. Это спорно. Редко одной части удается переломить ход всего сражения, однако, возможно, вустерцам у Ипра это удалось. Несомненно одно: в тот день Фош получил моральное превосходство над Фалькенхайном, воля которого надломилась – с ощутимыми последствиями для немецкой стороны.

Наступившую ночь британцы провели, чередуя окапывание и отражение новых атак, включая и удар по лондонским шотландцам. «Они не собиралась нас гнать, – свидетельствовал рядовой Герберт де Хэмел. – Надвигались размеренным шагом, иногда падая. По цепи пробегали вспышки. Звуков не было – никаких криков, только треск ружейных выстрелов. Пули прошивали живую изгородь перед нами и ударяли в склон позади, а мы все это время пытались отстреливаться, но наши новые винтовки заклинивало – то после одного выстрела, то после пяти. <…> Но через какое-то время немцев перед нами не осталось»^{1011}. Батальон кинулся в атаку по полосе, освещенной заревом от горящих домов, но его отбросили назад. Пол Мейз, связной, рассказывал про встречу с уцелевшими на следующее утро: «Сержант Лондонского шотландского полка, измученный, в разорванном в клочья килте, собирал своих солдат. Вид у них был как у матросов, фотографирующихся на фоне своего затонувшего корабля»^{1012}. Среди раненых в этом сражении оказался и экспедитор из Сити, рядовой Рональд Колман, служивший в территориальных войсках с 1909 года. Попавшая в ногу шрапнель навсегда сделала его хромым, но, возможно, спасла жизнь, удалив его с театра военных действий. Однако ранение и хромота не помешали ему стать голливудской звездой, как и другим его однополчанам – Бэзилу Рэтбоуну, Герберту Маршаллу и Клоду Рейнсу.

В тот день, 1 ноября, Джордж Джеффрис встретил сэра Томаса Каппера, командира 7-й дивизии. «Вижу, вашей дивизии сильно досталось», – посочувствовал майор. «Так сильно, что и дивизии не осталось почти – а я теперь нонсенс, командир дивизии без дивизии». «Он еще и шутит», – недоумевал Джеффрис в дневнике^{1013}. Формирование Каппера потеряло 4/5 личного состава за три недели боев. Примерно та же страшная картина наблюдалась и в других частях британских экспедиционных войск. Из 84 пехотных батальонов сэра Джона Френча в 75 теперь осталось меньше чем по 300 человек, а 18 не дотягивали и до сотни.

Фош, встревоженный очевидной усталостью и упадком духа у британского главнокомандующего, выслал ему в поддержку две французские дивизии и кавалерию Конно, чтобы взять на себя часть фронта Алленби. Любое подкрепление было кстати, однако неподходящее для современных условий снаряжение и форма французской конницы с начала войны ничуть не изменились. Британская медсестра провожала взглядом этот бренчащий и грохочущий копытами отряд: «Всадники с суровыми лицами. <…> Красочное зрелище – эти яркие мундиры и сияющие кирасы, печальное, но завораживающее»^{1014}. Китченер, знавший об опасениях союзников по поводу душевного состояния сэра Джона Френча, предложил на его место сэра Иана Гамильтона. Однако Жоффр и его генералы решили (как ни удивительно) «не менять коней на переправе».

На остальных участках союзного фронта не улавливали всю тяжесть положения дел в Бельгии. Шарль де Голль, снова вернувшийся в свой полк в Шампани, когда затянулась августовская рана, писал в дневнике 1 ноября: «Новости с севера по-прежнему хорошие. Но как же медленно там продвигаются! Сотерн и шампанское к обеду. Очень кстати. Гости. Пьем за наступление. Слышно, как немцы поют в траншеях. Несомненно, церковные гимны. Вот ведь чудаки!»^{1015}

В тот же день немцы возобновили атаки под Ипром, подкрепляя их плотным орудийным огнем, большей частью направленным на позиции британской кавалерии. Баварский доброволец Людвиг Энгстлер рассказывал о фронте в письме домой: «Я назвал это письмо “День всех душ”. Боже, какие же глубины скрываются под этими словами – “все души”». Он описывал, как они прорывались к Витшате, где британцы поливали их градом пуль из каждого подвала, из каждого дома. «Нас было слишком мало. Офицеров поблизости не наблюдалось, пришлось отступить. <…> Это был взвод, который с горечью уходил из этого смертельного места. “Вы еще живы?” – спросил один из уцелевших». В конце концов союзники все-таки потеряли Витшате, а также Месен, и линия фронта снова угрожающе прогнулась, но немцы понимали, что решающая победа по-прежнему не дается в руки. Полковник артиллерии Клоц писал после боев 1 ноября: «Враг повсюду выбит с позиций, но лишь ценой больших потерь с нашей стороны. Прорыва не добились».

Следующий день передышки не принес. Джордж Джеффрис рассказывал об отражении ночной атаки 2 ноября: «Теперь мы увидели немцев совсем близко (луна чуть-чуть светила): они надвигались очень медленно, отшатываясь под нашим огнем, но через несколько шагов возвращались. С ними был барабанщик, который без устали бил в барабан, а теперь вместе с остальными укрывался за деревьями. Я не видел, чтобы он падал, наверное, наши в него не стреляли. Постепенно атака стихла, наш огонь их остановил, но все равно они подобрались неприятно близко»^{1016}. 3 ноября командир немецкого корпуса издал приказ, в котором отметил, что его солдаты за три дня взяли в плен около 40 офицеров и 2000 рядовых: «Очевидно, что британцы сдаются под яростным напором. Поэтому я приказываю: доводить атаки до конца под боевые горны и полковые оркестры. Полковые музыканты, играющие во время наступления, будут награждены Железным крестом». Один немецкий солдат описывал попытку прорвать французский фронт к северу от Лангемарка: «Французики взбудоражены… во время первых рывков по нам даже не стреляют. <…> Потом ни с того ни с сего абсолютно смертельный огонь. На следующее утро нас отозвали. На перекличке оказалось, что наши сильно поредели после этой атаки… Роту практически уничтожили».

К вечеру 3 ноября в штабе ударной группы Фабека рухнули все надежды на прорыв. За три дня группа армий потеряла убитыми и ранеными 17 500 человек, артиллерийские боеприпасы почти истощились. Подполковник Фриц фон Лоссберг, начальник штаба Фабека писал: «События 3 ноября показали… что добиться успеха во Фландрской операции не представлялось возможным». Однако Фалькенхайн и кайзер, по дальнейшим словам подполковника, отказывались признавать действительность. Сам Лоссберг считал, что в свете неудач 1–3 ноября и предшествующих недель лучше было бы свернуть крупные операции на Западном фронте и переключиться на восток, где можно добиться решающей победы над русскими.

Условия в траншеях с обеих сторон стремительно ухудшались, умножая мучения, навлекаемые действиями противника. Бернард Гордон-Леннокс отмечал 4 ноября: «К вечеру полил дождь, да какой – как из ведра. Отвратительное окончание отвратительного дня. Траншеи вырыты в мокрой глине и болотистой почве, так что все еще противнее, чем могло быть, но немного греет мысль, что голландцам не лучше»^{1017}. «Наверное, со временем привыкаешь к тому, что лучшие друзья уходят, и считаешь себя счастливчиком, раз ты еще на этом свете», – добавлял он устало^{1018}. Шесть дней спустя его убило снарядом.

Уилфрид Абель-Смит писал: «Когда вспоминаю о том, каким бесконечно уставшим был бедняга Бернард несколько дней назад (оставляя его в траншее рано утром, я жалел, что не могу занять его место – такой он был измотанный). <…> Теперь, наверное, ему покойно, весь этот грохот и мучения позади, и хотя для нее, несчастной [жены Гордона-Леннокса], это, должно быть, страшный удар, для него все уже к лучшему, и ее должно утешить, что он наконец может отдохнуть»^{1019}. Неверующим потомкам выбитые на надгробиях военных кладбищ фразы «Он обрел вечный покой» и «Покойся с миром» кажутся штампованными банальностями, но пережившим ужасы Фландрии в них открывается глубочайший смысл.

5 ноября Фалькенхайн организовал новую волну почти самоубийственных атак на северной и южной оконечностях Ипрского выступа, которая продолжалась с несколькими передышками всю следующую неделю. Обе стороны с горем пополам выдержали ее в основном благодаря тому, что ожидали – все вот-вот закончится, ведь не может это кровопролитие и ужас столько длиться. Лейтенант Ричардсон из Королевского уэльского стрелкового писал: «Мне до смерти наскучили траншеи, и я безмерно устал. Надеюсь, мы ненадолго здесь засели. Скорее бы уже командовали наступление». Несколько дней по британскому фронту вели только огонь на изнурение. Затем, 6 ноября, пехота Фалькенхайна возобновила атаки на Кляйн-Зиллебеке, к юго-востоку от Ипра. Некоторые немецкие отряды не выдержали привычного града пуль, которым встретила их оборона. Один из добровольцев рассказывал, как часть, в которую он только что поступил, вдруг рассыпалась и кинулась бежать под плотным огнем у Гелувельта: «Все помчались в тыл, пригибаясь и около 200 м ломясь сквозь кустарник. <…> Как ужасно, что в первом же бою мы показали врагу спину». В последующие дни, по его словам, вокруг творился «ад на земле» – когда под сплошным огнем даже раненым нельзя было оказать медицинскую помощь.

Однако союзникам 6 ноября тоже пришлось несладко. Французские войска и Ирландская гвардия – «и до сегодняшнего дня не отличавшаяся отвагой», по словам Ма Джеффриса, – тоже бежали, оголив британский правый фланг^{1020}. Королевская конная гвардия, проскакавшая вперед и начавшая спешиваться, чтобы двинуться на немцев, оказалась в потоке бегущих обратно французов. Штабной офицер майор Хью Дони повел лейб-гвардейцев в штыковую атаку – сам он погиб, но фронт отстояли. Едва ли хоть одна часть в экспедиционных войсках теперь могла похвастаться полным составом: 2-й гренадерский батальон, например, потерял у Ипра 20 офицеров и 800 рядовых, у ирландских гвардейцев осталось всего три офицера и 150 рядовых, в 1-м батальоне колдстримовцев – всего сотня.

Хейг возмущался слабохарактерностью некоторых частей, записывая в дневнике 7 ноября: «Линкольнширцы, нортумберлендские стрелки и бедфордширцы покидают траншеи, едва упадет хотя бы пара снарядов. Несколько прошли мимо штаба дивизии в моем присутствии. Приказал всех, кто дезертирует подобным образом, – под трибунал, а траншеи занять снова»^{1021}. Потрясенный Александр Джонстон в бригадном штабе негодовал не меньше генерала: «Внезапно на штаб хлынула толпа бегущих… большинство, кажется, даже винтовки побросали, а у многих и снаряжения нет. Отговорки привычные: “нам приказали отступать”, “все отступают”, “нас отправили за боеприпасами”, “в траншеях немцы” – и т. д. и т. п. Сердце болит, когда видишь столько трусов среди англичан. <…> Пришлось пригрозить некоторым расстрелом, только так удалось вернуть их обратно. <…> Регулярно вытаскиваем прячущихся из углов и щелей».

Наутро командир 3-й дивизии заявил, что не может «отправить своих солдат в атаку отвоевывать потерянную линию траншей». На следующей неделе полковник Лондонского шотландского послал в корпус умоляющую докладную, где говорилось, что его часть «не в том состоянии, чтобы выйти в бой, – все совершенно разбиты. Батальону срочно требуется отдых. Если не дать им отдыха, последствия для батальона могут быть катастрофическими». Хейг съязвил в ответ: «У меня впечатление, что отдых на самом деле нужен полковнику (Малкольму), а не солдатам»^{1022}. Меньше месяца назад этот же самый Джордж Малкольм тревожился, что его часть прибудет в Бельгию слишком поздно, и воевать уже будет не с кем.

Реплики Хейга могут показаться нашим современникам слишком безжалостными по отношению к людям, сражающимся на пределе человеческих возможностей. Однако генералам положено черстветь сердцем. Если союзники хотели удержаться при Ипре, с потерями и мучениями приходилось мириться. Тактической альтернативы упорному сопротивлению не существовало, а значит, никакой жалости к слабым и сочувствия к больным. Хейгу и самому пришлось туго во время отхода из Монса, и наступление на Эне не принесло ему славы. Однако современники по праву восхищались непоколебимым спокойствием и решимостью, которые он демонстрировал в течение трех недель Ипра. Он обладал свойственной той эпохе выдержкой и хладнокровием римского полководца, которому не портила аппетит необходимость посылать людей на смерть, если того требовал долг – а долг этого требовал, в его понимании, все оставшиеся четыре года. Мало кто находил в командире 1-го корпуса что-то приятное, однако он демонстрировал высокую компетентность в то время, когда многим другим, особенно сэру Джону Френчу, ее явно недоставало. Без Хейга британский фронт под Ипром, скорее всего, был бы прорван.

Немецкие атаки постепенно сникли, командиры рвали и метали. Во время наступления по Мененской дороге вечером 7 ноября полковой оркестр 143-го пехотного играл бетховенский «Марш Йоркширского полка» и «Германия превыше всего!». Операция окончилась для музыкантов трагически: гобоист Вальдмейер погиб, гобоист Вилебински – ранен вместе с сержантом Бартом. Сержант, перед тем как отправиться в тыл, поспешно осушил капельмейстерскую флягу с бренди. После этого оркестру было приказано сдать инструменты и взяться за носилки, принимая на себя обязанности санитаров. Символическая переквалификация.

Продвигаясь к исходному рубежу 9 ноября, немецкие гвардейские гренадеры заметили у дороги высшего офицера в форме 1-й драгунской гвардии в окружении адъютантов. Это был Теобальд Бетман-Гольвег. Немецкий канцлер прибыл лично взглянуть, как развиваются события, которым он сам положил начало. Полковнику гренадеров он сообщил свысока: «Герр полковник, именно этого мне всегда и хотелось – присутствовать в то время и в том месте, где я смогу по-настоящему выдать бойцам «die letzte "Olung» («последнее помазание» – старинное выражение, идущее с тех времен, когда гладиаторов, перед тем как выпустить на арену, натирали маслом, чтобы противнику труднее было их ухватить). Однако слышавшие канцлера не забыли и второе значение этой фразы – соборование умирающих. Бетману не суждено было в тот день увидеть триумф немецкой армии – только торжество смерти.

И снова бои ненадолго затихли. Капитан Эбен Пайк, гренадер, писал 9 ноября: «Мы ложимся тут костьми» – и сам погиб несколько дней спустя^{1023}. Уилфрид Абель-Смит признавался: «Не могу смотреть, как уходят день за днем мои друзья. Когда убили Эбена, у меня оборвалось сердце, но я должен держаться и надеяться на лучшее. Не уповай я на Бога, не выдержал бы до сегодняшнего дня». Обе стороны одолевало отчаяние. 9 ноября, когда лейтенант гренадеров Бареке допрашивал британского пленного, кусты перед ними вдруг раздвинулись и показался зуав, крикнувший по-французски: «Не стреляйте! У меня дома дети мал мала меньше!» С этими словами он выхватил у немцев и осушил флягу с водой, вызвав взрыв хохота, который разрядил обстановку. В тот же день лейтенант фон Шаурот, полковой адъютант, писал: «Донесения с передовой свидетельствуют, что наступление в сложившихся условиях лишено надежды на успех. Все попытки убедить верховное командование в бессмысленности лобовой атаки по фландрским топям и глине при полнейшей неясности относительно расположения противника, местности и даже наших собственных позиций потерпели неудачу. <…> Сотни лучших наших воинов отдали жизнь за абсолютно безнадежное предприятие».

По настоянию немецкого командования 10 ноября во французском секторе была проведена заведомо обреченная атака. На следующий день сильному натиску подверглись британцы: две бригады прусской гвардии ринулись к Ипру по обеим сторонам Мененской дороги. В тусклом утреннем свете оборона, едва веря своим глазами, смотрела на подступающие плотные отряды врага, численность которых наводила на мысли, что силы кронпринца Рупрехта действительно неистощимы. За несколько часов завязавшегося сражения немцы снова и снова бросались на прорыв, в нескольких местах все-таки пробив бреши в обороне. Один британский солдат нацарапал наспех в дневнике: «Все в панике, бегут, оставляют оружие, снар[яжение] и т. д.»^{1024} И снова фронт восстанавливали контратаками: Оксфордширско-Букингемширский полк, сыгравший значительную роль в сентябре у Кур-де-Супира, одержал маленькую, но важную победу у леса Нонн-Бошен. В числе погибших в тот день оказался и командир гвардейской бригады Чарльз Фицкларенс, который, по всеобщему признанию, стал одним из героев обороны. На стороне противника 11 ноября один немецкий гвардейский полк потерял убитыми и ранеными 800 человек, включая семь убитых офицеров. Атакующие остановились менее чем в 5 км от Ипра.

Капрал Уильям Холбрук из Королевских стрелков рассказывал о трагифарсе, пережитом за те несколько часов, что его взвод был пригвожден к месту на ничейной полосе^{1025}. В какой-то момент из кустов выполз немецкий офицер и на безупречном английском сообщил: «Я ранен». Субалтерн Холбрука бросил раздраженно: «Так не лезьте на нас, останетесь целы!» – и стрелки расхохотались. Но через несколько минут британского лейтенанта сразила шальная пуля, и его солдаты остались без командования и без ориентации на местности. Холбрук вырезал шрапнельную круглую пулю из колена помощника, который затем отполз в поисках укрытия. Сам же он сидел в воронке, когда где-то рядом хрустнула ветка и в предрассветных сумерках показалась голова немца. Тяжело раненный немец стонал и бормотал: «Wasser, Wasser!» («Воды, воды!») Холбрук дал ему воды из своей фляги, но, к его ужасу, она тут же вытекла из раны в боку, покраснев от крови. Тогда немец поднял три пальца и прохрипел: «Kleine Kinder» («Маленькие дети») – после чего скончался. Холбрук воспользовался темнотой, чтобы отойти на британские позиции.

Той ночью в Ипре сгорела средневековая Палата суконщиков. Сержант-квартирмейстер Гордон Фишер, служащий территориальных войск из Хертфордширского полка, только что прибывший с «гражданки», ехал к полю боя на автобусе. Благоговейно вглядываясь в темноту, разрываемую яркими сполохами, он думал: «Какая же красота! Настоящий фейерверк!»^{1026} Лишь чуть погодя до него дошел весь ужас увиденного. 31-летний пулеметчик лейтенант Джон Диммер был редкой птицей – офицером, выслужившимся из рядовых. 12 ноября под Ипром его Vickers, лупивший по надвигающейся прусской гвардии, вдруг заклинило на промокшей патронной ленте. Диммер поправил пулемет разводным ключом и продолжил стрелять. Но тут ему в челюсть попала вражеская пуля, а пулемет заклинило снова. Пока он возился с оружием, его ранили опять, на этот раз в правое плечо, и туда же угодили три шрапнельные пули. Однако Диммер все равно продолжал отстреливаться, пока немцы не подошли на 50 м – только тогда он пустился бежать. Его еще раз ранило в лицо, он ничего не видел от заливавшей глаза крови, но все же уцелел и стал кавалером Креста Виктории. Позже он завоевал еще и Военный крест, однако в январе 1918-го погиб, командуя батальоном, через три месяца после женитьбы. Именно благодаря таким незаметным подвигам редеющие части британских экспедиционных войск удерживали под Ипром свои позиции.

По левую руку от британцев французы вели собственную яростную битву за фронт между Зоннебеке и Биксшуте. Натиск на Лангемарк не ослабевал. В тот день, 12 ноября, во многих немецких городах и селах появился один из самых печально известных официальных бюллетеней Первой мировой, сообщающий, что «к западу от Лангемарка молодые полки под гимн “Германия превыше всего!” атаковали и успешно захватили траншеи англичан». На самом же деле союзникам удалось удержать рубежи в этом секторе. На других участках британского фронта если где-то и пели, то отнюдь не победно: к вечеру атакующим снова не удалось прорваться.

16 и 17 ноября немцы предприняли новую череду атак и обрушили новую порцию снарядов на Ипр. Журнал боевых действий 2-го гренадерского батальона свидетельствовал: «Атаки накатывают волна за волной. Батальон расстрелял 24 000 обойм стрелкового оружия»^{1027}. Однако немцы устали не меньше союзников. Александр Джонстон, писавший 16 ноября об изнеможении и деморализации многих британских частей, добавил затем: «К счастью, мне кажется, немецкая пехота тоже на последнем издыхании». Он был прав. Непогода затрудняла продвижение в любую сторону. Водитель скорой Дороти Филдинг жаловалась 17-го: «Эта сырость просто ад для бедных солдат в траншеях. Страшно смотреть, во что она их превращает. Человек не выдерживает постоянного холода и сырости без надежды обсохнуть и согреться»^{1028}.

Метели и сильный ветер, пришедшие на смену дождям в последующие дни, окончательно охладили пыл боев под Ипром, оставив обе стороны удерживать пропитанные кровью позиции. Самым значительным достижением у немцев было взятие высоты вдоль Месенской гряды, которую они сохранили за собой до июня 1917 года. Однако под Ипром они потеряли 80 000 человек, многие полки лишились 2/3 состава, а иногда и больше. Один из немцев писал домой: «На пережитое за последние дни не хватит никакого воображения. Никогда не думал, что человек способен выдержать такое. <…> В нашем 1-м батальоне, который сражался с беспримерным мужеством, из 1200 человек осталось 194. Даст Бог, я вскоре увижу вас снова, и этот кошмар останется позади». Автору этого письма повезло – вскоре он попал в плен.

Первое сражение при Ипре окончилось несомненной победой союзников: несмотря на пролитые немцами реки крови в последних зимних попытках осуществить стратегический прорыв на Западном фронте, им этого не удалось. Французская, британская и бельгийская армии держали упорную оборону, в которой им, вопреки всему, огромными усилиями удалось отстоять рубежи. Черчилль впоследствии называл Ипр не иначе как славным^{1029}. Он был прав, признавая важность успеха, однако пережитые мытарства и горе так давили и на победителей, и на побежденных, что мало кто находил в себе силы праздновать победу. Британцам помогло то, что большинство у них составляли закаленные в боях ветераны, против которых сражались плохо обученные резервисты – впоследствии немецкие генералы всегда сваливали вину на Фалькенхайна, который не сумел обеспечить более подготовленные войска. Британское командование не продемонстрировало тактических чудес – только веками отличавшую британских красномундирников готовность стоять насмерть. Однако у Ипра пришлось положить практически всю старую армию. Потери составили 54 105 человек, доведя общий урон с августа по конец ноября до 89 964 человек – больше, чем в тех семи дивизиях экспедиционных войск, что первыми приняли бой. Далее британцам в Бельгии и Франции оставалось лишь удерживать позиции до прибытия большого подкрепления из империи и новых армий, которые Китченер готовил на родине.

Капрал Джордж Матесон из полка Шотландских горцев Камерона писал родным: «Из 1100 офицеров и рядовых, вышедших на рубежи, у нас остался майор Йидон и около 80 солдат. Надеюсь, у нас дома еще много военных – нам бы здесь не помешала подмога»^{1030}. Гражданские слабо представляли себе размах развернувшегося сражения. 21 ноября New Statesman сообщал снисходительно: «Если не считать отдельных подвигов – в частности, отражения атаки прусской гвардии британской пехотой, – с прошлой недели на Западном театре военных действий ничего примечательного не происходило. Изменения в линии фронта между воюющими сторонами столь незначительны, что видны лишь на крупномасштабной карте. <…> Война в этом районе все больше и больше превращается в испытание на выносливость».

Как ни ужасал британцев урон, нанесенный экспедиционным войскам, потери французов превысили его в 10 раз. Если говорить о командирах, то заслуга удержания фронта под Ипром принадлежит (кроме Хейга) именно Фошу с его энергией, интуицией и вдохновляющим руководством. Боевой состав бельгийской армии уменьшился наполовину. За эти страшные недели с 18 октября по 12 ноября погибли не только десятки тысяч людей, но и множество надежд. Генералы, впрочем, не отчаивались: добиваться победы было не только их правом, но и долгом. Однако солдаты, сражающиеся друг против друга в окопах, не только у Ипра, но на сотнях километрах фронта, протянувшегося через равнины, долы и холма до швейцарской границы, видели правду. Обе стороны обладали безграничными возможностями навлекать друг на друга страдания и смерть, однако, пока и у той, и у другой хватало людей и оружия, оборона получала подкрепление быстрее, чем атакующим удавалось воспользоваться прорывом на конкретном участке.

Уилфрид Абель-Смит сделал 28 октября пророческую запись: «Грохот орудий и разрывов уже в печенках сидит. Конечно, об опасности продолжаешь помнить, но все затмевает собой тоска. Хочется куда-нибудь сбежать хоть на пару дней от этого несмолкаемого шума. Не представляю, как закончить эти сражения. Похоже, ситуация патовая. С таким растянутым фронтом никуда не продвинешься (потому что загонишь себя в опасное положение) и не обойдешь с флангов, потому что их попросту нет. Стоит попытаться, как тебя выдает аэроплан, и противник уже наготове – и то же самое, когда наступают на нас, так что процесс бесконечный. Подходишь к ним на несколько сотен метров, окапываешься и сидишь на месте, ведя снайперский огонь днем и отстреливаясь ночью»^{1031}.

Именно такое стратегическое будущее ожидало обе стороны, к ужасу командования, которое лишь весной 1918 года, после четырехлетних безуспешных попыток, разорвет наконец этот смертельный клинч.

16. «Война становится бичом Божьим»

1. Польша

На Восточном фронте немцы, еще упивающиеся победой при Танненберге, злились на неудачи своих союзников. «Здесь все в порядке, – писал Макс Гофман, начальник оперативного командования у Гинденбурга с 8 октября в польском Кельце. – Подводят только австрийцы! Шевелились бы они поживее, эти Kerle – чурбаны! Мы принесли им победу на блюдечке, а они выпустили ее из рук»^{1032}. Солдаты Франца Иосифа действительно были вялыми и уставшими. «Слишком долго нам не дают отдыха, – писал 15 октября командир кавалерии граф Виктор Данкль. – У всех настолько оголены нервы, что уже ничего не поделаешь. <…> Мы выступали исполненные высоких надежд, но теперь наш дух сломлен»^{1033}. Девять дней спустя Данкль дописал: «Солдаты отказываются атаковать, офицеров не хватает, а оставшиеся слишком робки. Все кончено. Мы скатились до уровня русских: солдаты способны только защищать позиции и палить наугад».

В штабе Конрада Александр Паллавичини поражался удаленному от поля боя мирку командиров и штабных, сидящих у телефонов за удобными столами: «Напоминает какой-нибудь международный банк, с той разницей, что от нашего бумагомарания пользы меньше. Многие здесь до сих пор… не слышали ни единого выстрела. Однако им кажется, что именно так все и должно быть». По всей империи Габсбургов все больше подданных Франца Иосифа содрогались, услышав о том, что творят эти золотопогонники. Словенский священник Томо Жупан вспоминал предвоенные мольбы Конрада: «Боже, даруй нам войну»^{1034}. Теперь же, писал Жупан, помрачившийся разум начальника Генштаба грозит уничтожением не только Габсбургам, он уже погубил Европу. Жупан клял Конрада в дневнике: «Ты разрушил столько юных цветущих жизней. В твоей ли власти восполнить потерю хотя бы одного погибшего родным, которые по своей воле не отдали бы его ни за какие миллиарды?» Другой священник, Иван Вровник, писал 18 октября: «Еще больше людей ушло сегодня из Любляны на фронт. Воодушевления, которым сопровождались первые призывы идти с оружием на врага, нет и в помине; они [отъезжающие на фронт] заливают горечь расставания спиртным, на лицах отчаяние»^{1035}.

Подкрепление не напрасно боялось худшего. Конрад оставался мастером устраивать катастрофы. В середине октября он двинул свою галицийскую армию в очередное наступление на восток. 14 октября, начав переправляться через реку Сан, войска сильно пострадали от артиллерии обеих сторон – одна из атакующих частей даже прислала донесение в штаб: «Бога ради, велите батареям, пусть стреляют по русским, а не по нам!»^{1036} Константин Шнайдер рыдал: «Гаубицы уже погубили сотню наших собственных воинов!» Понтонов не было, поскольку под артиллерийским огнем русских погибла большая часть лошадей, подвозивших секции моста, поэтому переправляться приходилось исключительно лодками.

У командира дивизии, где служил Шнайдер, появилась мысль, что военный оркестр на австрийском берегу Сана может поднять боевой дух войск. Но какофония из грохота разрывов, военных маршей и людских криков у многих рождала лишь одно ощущение: впереди сумасшедший дом. Большинство лодок пошли ко дну под русским огнем. Когда на рассвете 16 октября вытащили уцелевших, «они шли на подкашивающихся ногах», по свидетельству Шнайдера, «осунувшиеся, с запавшими глазами – те, кто еще три дня назад был полон жизни. Теперь же они окоченели так, что даже слова молвить не могли, чтобы описать пережитое»^{1037}.

В беспорядочных боях последней недели октября австрийцы снова понесли беспримерные потери. Пораженческие настроения в армии расцвели буйным цветом. В Перемышле, опасаясь нового удара русских, голодные солдаты попрошайничали на улицах или предлагали нелепые (и бесполезные) деньги за хлеб и картошку. 3 ноября гарнизону позволили отправить последние письма домой, прежде чем вокруг крепости снова сомкнется вражеское кольцо. На следующий день гражданское население получило приказ покинуть город, чтобы не обременять его нахлебничеством. В безумной толпе, штурмующей вокзал, одна женщина с двумя детьми пробила себе дорогу к вагону, а когда поезд уже тронулся, с ужасом увидела в окно своего трехлетнего сынишку, оставшегося на платформе.

Польская вдова Хелена Яблонска раздобыла для эвакуации телегу и 8 ноября добралась до селения Ольшаны. Пепелище, оставшееся от села, еще дымилось, уцелевшие жители сидели в окружении скудного скарба и дрожали от ужаса. «Это не люди, а призраки, – писала Яблонска. – Здесь теперь хуже, чем в пустыне. Даже огонь развести не из чего, все деревья срублены, и даже пни сожжены». И, самое страшное, русские уже были на подходе. Беженцам ничего не оставалось, как вернуться в Перемышль, осада которого станет самой долгой за всю войну: кошмар для гарнизона в 127 000 штыков и 18 000 оказавшихся в ловушке жителей будет тянуться пять месяцев.

Полевая австрийская армия снова отступала. Парализующая нехватка боеприпасов вынуждала артиллерию Конрада ввести дневной «паек» в четыре ящика, даже когда пехоте приходилось совсем туго^{1038}. Крупных побед октябрьские сражения не принесли никому, однако Центральные державы определенно оказались в худшем положении. Поразившая Галицию эпидемия холеры унесла за месяц 3632 жизни австрийских солдат. Поначалу Военное министерство в Вене отказалось давать разрешение на вакцинацию, а переполненные ранеными больницы холерных уже не принимали^{1039}. Пока вакцину наконец не подвезли, австрийские войска, отступающие в немецкую Верхнюю Силезию, распространяли заболевание и среди населения. Кроме того, на фоне эпидемии многие солдаты и даже офицеры симулировали симптомы, добиваясь отправки в тыл, – пришлось ужесточить обследования, чтобы сократить поток дезертиров^{1040}.

Тем временем на другой стороне, в Киеве, объявили о большой победе российской армии. Алексей Толстой, оказавшийся в этот вечер в городе, отмечал всплеск воодушевления среди значительного числа перебежчиков из габсбургской армии, которые теперь служили царю: «В вестибюле моей гостиницы ходили, волоча сабли, поводя рыжими усами, чешские офицеры: наверху, на седьмом этаже, кричали и пили чехи, празднуя победу. Среди чехов-добровольцев есть женщины, наш швейцар зовет их “запасные бабы”»^{1041}. Однако в целом город не особенно проникся радостной вестью: публика уже привыкла настороженно относиться к громогласным заявлениям, которые затем оборачивались пшиком. Лишь в два часа следующего дня на площади перед древним собором столпились с хоругвями пришедшие на молебен. Они спели церковное песнопение и долго еще с ликующими криками подбрасывали в воздух шапки и картузы.

«Простонародье здесь, как и повсюду, – писал Толстой, – пожалуй, горячее отзывается на войну. Например, торговки булками и яблоками ходят к санитарным поездам, отдают половину своих булок и яблок раненым солдатам. При мне к знакомому офицеру на улице подошла баба, жалобно посмотрела ему прямо в лицо, вытерла нос, спросила, как зовут его, офицера, и посулилась вспомнить в молитвах». Здесь писатель обозначил один из главных недостатков российской мобилизации сил – цинизм, с которым большая часть правящего класса относилась к войне, стараясь избавить себя от ее тягот и жертв. Кроме того, у многих царских подданных неизбежные лишения военного времени осложнялись ущемлением в религиозном или этническом плане. Один из солдат-мусульман жаловался, что у христианских однополчан есть хотя бы священник, а ему и его единоверцам в этом утешении отказано, «хотя [в моей части] больше половины мусульман, и они умирают без муллы и покоятся в одних могилах с русскими»^{1042}.

Однако ход кампании на Восточном фронте не устраивал ни одного из ее участников. В немецком стане среди тех, кого сильно беспокоила невозможность сосредоточить войска для решительной победы на том или ином фронте, был Макс Гофман. «Мне бы хотелось сперва разделаться окончательно или с Францией, или с Россией, – писал он 21 октября в Радоме. – Дали бы нам еще два-три корпуса, победа здесь была бы гарантирована. А пока приходится крутиться как хочешь против превосходящих сил»^{1043}. Этот довод, который с возрастающей настойчивостью приводил в Берлине и Людендорф, станет для Германии лейтмотивом Восточного фронта: еще немного, дайте нам еще чуть-чуть, и победа у нас в кармане. Кайзеровские генералы почти наверняка ошибались: о победе не могло быть и речи, пока царские армии не поредеют, не истощатся, не истреплются за годы военных действий. Однако человеческие ресурсы в России вовсе не были такими неисчерпаемыми, как иногда казалось врагу: в 1914–1915 годах из-за нерасторопной мобилизации царская армия не обладала катастрофическим для противника перевесом. Против 99 российских дивизий выступало 84 австрийских и немецких. Между тем на Восточном фронте воцарилась неопределенность. На северном участке в конце октября воюющие армии оказались, по словам лейтенанта Харальда фон дер Марвица, «в сырых траншеях одной ногой на немецкой земле, другой – на русской»^{1044}. Его часть встала между каменными пограничными столбами, отделяющими Восточную Пруссию от царской империи, и никуда особенно не торопилась.

Однако в Западной Европе на перспективы союзников смотрели сквозь розовые очки: с каждым продвижением русских надежда воспаряла с новой силой. 7 ноября New Statesman обрадовал читателя известием, что «может быть, уже через какие-нибудь две-три недели основные силы русских ступят на немецкую землю. <…> Нам доподлинно известно, что на Востоке Германия терпит поражение, и с имеющимися войсками ей в том секторе против России не продержаться». Illustrated London News, демонстрируя доверие и преданность союзнице Британии, отвела целую полосу под статью о Великом князе Николае, утверждая, что он «недрогнувшей рукой воплощает в жизнь великие замыслы во славу российской армии». Войска Великого князя сочли бы это славословие излишним: Николай командовал ими лишь номинально, а настоящее командование не сумело развить осенние успехи в Галиции. Система снабжения практически рухнула, и подвозить войскам ящики с сухарями приходилось на штабных автомобилях. Остро ощущалась нехватка снарядов, распоряжения из Санкт-Петербурга поступали противоречивые. На другой стороне Фалькенхайн отправил донесение Конраду, объясняя, в чем сложность переброски дополнительных войск на Восточный фронт. Заведовал ими не кто иной, как полковник Рихард Хентш, тот самый, которому Мольтке делегировал свои полномочия на Марне в решающий момент. Поручение переброски Хентшу, прибывшему в австрийский штаб в Галиции 10 ноября, косвенно подтверждает, что сентябрьские распоряжения Мольтке были выполнены правильно. Вряд ли такую задачу возложили бы на человека, которого считали виновным в постигшей немецкую армию катастрофе. Теперь же полковник сообщил Конраду, что австрийцам придется действовать самостоятельно.

Однако Хентшу следовало бы посоветоваться с Гинденбургом, прежде чем обращаться к австрийцам. Немецкий главнокомандующий и его начальник штаба пришли к разным выводам. 11 ноября они выяснили из перехваченной радиограммы, что царская ставка планирует возобновить вторжение в Германию. Людендорф, независимо от того, даст ли Фалькенхайн подкрепление, намеревался предупредить атаку противника собственной и нанес массированный удар по северному флангу армий Иванова, начав тем самым Лодзинское сражение.

Русские, как обычно, не подозревали о готовящемся ударе. Командующий северной армией Ренненкампф прорывался к Восточной Пруссии, вместо того чтобы оборонять свой западный фланг. Корпус, попавший под удар, был разбит и понес огромные потери. Рузский, главнокомандующий Северо-Западным фронтом, не осознавал размах немецкого наступления. К 18 ноября Лодзь была почти окружена, русские оказались в периметре приблизительно 25 на 30 км. 19 ноября генерала Плеве, едущего вперед со своим штабом, догнал уже впадающий в истерику гонец. «Ваше Превосходительство! – вскричал запыхавшийся молодой офицер. – 2-я армия окружена и будет вынуждена сдаться!» Плеве смерил гонца ледяным взглядом из-под густых бровей и сказал: «Вы, батюшка, трагедию прибыли разыгрывать или докладывать? Если докладывать, то и доложите начальнику штаба, но помните – никаких сцен, или я посажу вас под арест»^{1045}. Услышав вести, Плеве вместе с командующим другой армией по собственной инициативе развернули войска, отказавшись от планируемого вторжения в Германию, и двинулись спасать 2-ю армию. С проворством, не свойственным русским, они чудом подоспели к Лодзи раньше немцев, и по чистой случайности (наоборот, свойственной этой кампании) семь российских корпусов оказались на пути вражеского авангарда, приближающегося к городу. Людендорф переоценил свои силы и совершил ошибку, в результате которой против четверти миллиона его солдат выступало теперь полмиллиона с лишним русских.

За последующую неделю боев немецкое наступление выдохлось и расстреляло все боеприпасы. Русские оказались гораздо сильнее и заняли позиции на выгодном для обороны рельефе. Три немецкие дивизии остались отрезанными на лесистых холмах к востоку от города, и 22 ноября царская ставка отдала приказ подготовить 60 поездов, чтобы доставить ожидаемые 50 000 пленных в лагеря. Вечером 23 ноября командующий немецким корпусом барон фон Шеффер-Боядель сообщил по радио в штаб армии, что попытается этой ночью прорваться, иначе «25-й резервный корпус завтра исчезнет с лица земли»^{1046}. На следующее утро после отчаянного боя, в 7.50, Шеффер радиографировал снова: «Резервов не осталось. Положение тяжелое» – и через 10 минут: «Катастрофически не хватает боеприпасов и пайков. Требуется срочная… подмога». В ответ Август Макензен, командующий 9-й армией, выделил в подкрепление Шефферу два корпуса, и немцы смогли вырваться, прихватив с собой 16 000 российских пленных. Вечером 24 ноября войска сошлись у Бжезин, и русских окончательно лишили возможности переломить ход событий. Однако наступление Людендорфа провалилось, как бы он ни пытался утверждать обратное. При всем его (и большинства его подчиненных) несомненном превосходстве над российским противником в военном мастерстве начальник штаба Гинденбурга сильно переоценивал свой стратегический гений.

Рузский, хоть и сумел отбросить Макензена, теперь испытывал острую нехватку всего что только можно. Одна из российских дивизий за три ноябрьских дня расстреляла 2,15 миллиона обойм для стрелкового оружия. Россия вступала в войну, имея на вооружении 5000 орудий и 5 миллионов снарядов. К концу 1914 года царские фабрики выпускали 35 000 обойм в месяц – однако армии на фронте иногда расходовали по 45 000 в день. 1 декабря на армейских складах оставалось лишь 300 000 снарядов. Кроме боеприпасов армии не хватало винтовок и даже сапог, которые Рузский затребовал в количестве полумиллиона пар. По полю боя таскали телеги, на которые грузили сдираемые с мертвых лошадей подковы, требующиеся для живых. Промерзшая до каменного состояния земля позволяла подвозить припасы, но не давала окапываться. В глубоком снегу раненые замерзали насмерть еще до того, как их успевали эвакуировать. От ночных холодов некоторые умирали в траншеях, не дожидаясь пуль и снарядов. Аэропланы делали лишь короткие вылеты, поскольку у летчиков быстро немели руки и становилось трудно держать штурвал, хотя немцы продолжали донимать Варшаву бомбардировками. Обе стороны испытывали постоянный отток сил из-за дезертиров. И хотя наступление немцев пресекли на корню, вторжение российской армии в Германию тоже срывалось. Людендорф сообщил начальству об очередной своей крупной победе. На самом деле он лишь помял отдельные формирования русских, однако его авторитет оказался достаточно высок, чтобы Фалькенхайн поверил и перебросил ему еще четыре корпуса с Западного фронта.

В австрийском стане дальше к югу после четырех месяцев лишений, поражений и отвратительного командования боевой дух окончательно упал. Генералы империи Габсбургов вальсировали куда лучше, чем сражались, а об управлении личным составом не имели никакого представления. Для Константина Шнайдера, явившегося 29 ноября к командующему корпусом в Кракове, цивилизация после долгого пребывания в поле оказалась потрясением: «Война словно остановилась на границе города. Я как будто по мановению волшебной палочки перенесся в другую жизнь. Ярко освещенные улицы. <…> Совершенно другой мир, от которого я уже отвык, вдруг заиграл вокруг всеми красками, и я будто очнулся от сна. Люди в гражданской одежде занимались привычными делами, женщины щеголяли модными нарядами, офицеры ходили в мирных черных фуражках и гарнизонной форме. Как странно, что каких-нибудь два часа назад отовсюду летела русская шрапнель, а кругом на много километров от предместий этого живого, полнокровного города простиралась мертвая зона»^{1047}. Штаб корпуса, как оказалось, размещался в роскошном отеле. Шнайдеру среди умытых, начищенных, отутюженных штабных стало неловко за свою потрепанную и перепачканную форму. Однако новости он узнал феноменальные: прибыло немецкое подкрепление, войска уже выгружаются. «Все сразу воспрянули духом, появилась надежда на победу»^{1048}.

На самом деле свежих сил хватило только на то, чтобы предотвратить полный разгром австрийцев, чему способствовала также неразбериха в русском стане. Между царскими генералами снова началась грызня: Иванов на юге хотел еще раз выступить в атаку против австрийцев, но для этого требовалось, чтобы сосед прикрыл его правый фланг, чего Рузский делать не намеревался. Поэтому инициатива нового наступления перешла в начале декабря к австрийцам. Поначалу они добились некоторых успехов, вызвавших у Конрада восторг, граничащий с эйфорией, и побудивших его заявить о победе. Константину Шнайдеру наступление показалось едва ли не страшнее отхода: «Отступающие… не видят пострадавших от войны. Победители же вынуждены пересекать театр военных действий и содрогаются в ужасе от увиденного»^{1049}. Как раз в те дни ему довелось наблюдать символическую сцену: русский и австриец пытались заколоть друг друга штыками, но упали замертво, убитые одним снарядом. Как обычно, краткий успех Конрада больших побед не принес – развить его не удалось. Русские пошли в контрнаступление. На исходе года австрийские войска снова были отброшены к подножию Карпат.

Обе стороны действовали непоследовательно. Фалькенхайн понимал, что исход войны будет решаться на западе. 26 ноября он писал в Ober Ost – ставку верховного командования в Польше: «Все победы, одержанные на востоке ценой поражений на западе, совершенно бессмысленны»^{1050}. Однако эта суровая правда не помешали Гинденбургу и Людендорфу по-прежнему требовать подкрепления, тем более что после поражения под Ипром, в котором винили лично Фалькенхайна, их авторитет был выше. Политические соображения, возобладав над военными, побудили немцев оправить подкрепление на восток. Центральные державы смертельно боялись, что в случае провала Восточной кампании нейтральные государства могут встать на сторону Антанты. Берлин и Вена опасались, что тогда в войну против них вступит не только Италия, но и Болгария с Румынией. Еще сильнее терзал их маячивший впереди призрак абсолютного поражения Австро-Венгрии. Если и у царя Николая II, и у императора Франца Иосифа командование отличалось некомпетентностью, а войска были слабо подготовлены и снаряжены для современной войны, то армия Габсбургов была совсем никудышной. В то время как российские войска храбро сражались при благоприятном раскладе и особенно в обороне, от австрийцев храбрости не приходилось ждать ни при каких условиях. Таким образом, активность немцев на Восточном фронте объяснялась в основном опасением того, что Австро-Венгрия выйдет из войны.

Позорные неудачи австрийской армии были следствием присущего Австрии на государственном уровне презрения к военной науке в общем и вопросам снабжения в частности. На военных учениях, проведенных Конрадом в 1913–1914 годах – Grosse Etappenkriegsspiel, – номинально отрабатывались как раз те самые задачи, что стояли перед армией сейчас: развертывание и снабжение нескольких корпусов в Галиции. Однако военного инструктора Теодора фон Зигрингена, доказывавшего, что снабжение станет критическим операционным фактором в регионе со слабо развитой дорожной и железнодорожной сетью, отстранили как смутьяна. Солдаты Франца Иосифа терпели зимой 1914 года постоянные лишения, поскольку командование безответственно подошло к вопросам снабжения и быта. Лейтенант Александр Трушнович, словенец, описывал скудный солдатский паек: черный хлеб, похлебка без мяса, кофейный суррогат – «держали почти впроголодь». Между тем офицерам «доставалось больше приварка, чем всей роте, – вино, кексы, папиросы и сигары, которыми я делился с солдатами. Отвратительно было видеть это неравенство в траншеях, где все мы равны перед смертью».

Австрия лишь воображала, что сражается. Немецкий офицер, наблюдавший одним декабрьским днем, как австрийцы продираются вперед, обозвал их строй разболтанным – haneb"uchen – по сравнению со строгими колоннами немцев. В довершение к прочим курьезам и неразберихе около 40 конрадовских солдат в Галиции оказались женского пола^{1051}. В довоенной Восточной Европе женщинам случалось, берясь за мужскую работу, переодеваться в мужскую одежду и выдавать себя за мужчин. Так и сейчас некоторые командиры оставляли женщин в строю, даже когда обман раскрывался. В качестве одного из достоверных примеров можно привести польско-венскую художницу Зофью Плевиньску, которой в 1914 году было 19, записавшуюся в армию под именем Лешека Помяновского. На фронт она попала в декабре у Липницы-Мурованы и участвовала в боях до конца войны.

Дивизия Константина Шнайдера, насчитывавшая в начале военных действий 15 000 человек, до конца 1914 года понесла потери, вдвое превосходящие это число, в том числе 9000 пропали без вести (в большинстве своем угодили в плен)^{1052}. К Рождеству дивизия сократилась до 4000 человек. В общем и целом за первые пять месяцев войны армия Конрада потеряла убитыми и ранеными миллион человек. «Война становится бичом Божьим, – сетовал подполковник Теодор Цейнек. – Не из-за утраченных человеческих жизней, а из-за крушения моральных устоев»^{1053}. Однако утраченные человеческие жизни были достаточной причиной для горя и скорби в сотнях и тысячах семей.

Декабрьским днем Александр Трушнович повел половину роты австрийского подкрепления занимать позиции над рекой Прут. Перед рассветом солдат накормили и даже напоили пивом. Генерал произнес речь о том, какую славную роль им предстоит сыграть в предстоящей битве, завоевывая победу. После этого они около шести часов тряслись в обозе из крестьянских телег, прежде чем отправиться дальше маршем. Пришлось продираться через густой подлесок в тишине, которую внезапно разорвал треск ломающего ветки снаряда: «Словно гигантский олень пронесся мимо. Все заревело и застонало, эхо пошло гулять под сводами леса, и в этой какофонии мы даже себя не слышали».

Достигнув опушки, озадаченные солдаты увидели впереди предназначенные для них траншеи и кинулись прятаться в них от артобстрела. Однако позиции были незаконченными и отрыты неглубоко, а русская артиллерия стреляла с пугающей точностью. Солдаты принялись судорожно углублять траншею. Трушнович рискнул взглянуть через бруствер на серо-зеленую ленту реки Прут. Русские наступали от реки под огнем австрийцев: «Венгерский пулеметчик дал очередь с бруствера в десяти шагах от меня. Промахнулся. Видно было, как пули сыплются в воду. Меня обдало фонтаном земли – прямо у бруствера взорвался снаряд. Отчаянно не хотелось умирать».

Когда обстрел наконец прекратился, новоприбывшие австрийцы услышали какое-то странное бормотание из долины. «Русские молятся!» – сказал кто-то. Наступившую темноту прерывала только беспорядочная перестрелка, сигнальные вспышки и ложные тревоги. На рассвете русские снова начали пальбу, и с обеих сторон от австрийских позиций опять затрещали и закачались деревья, роняя ломающиеся сучья. Солдаты Трушновича «забились глубже в свои окопы, каждый наедине со своим Всевышним, молясь о пощаде». Раненые стонали – никто не хотел вылезать им на помощь с риском для собственной жизни.

Когда огонь усилился, «вскоре все заглушила вакханалия свинца, в которой потонули наши крики о помощи. Внезапно русские батареи смолкли, и слева над лесом прогремело дружное “Ура!”. Все стихло, только эхо человеческих голосов гуляло между стволами. <…> В глубине леса мы заметили людей в мундирах цвета кустов и травы. Они подбирались к нам, перебежками от одного дерева к другому, а мы двигались им навстречу. Теперь можно было разглядеть их лица и даже раскрытые рты, из которых неслось “Ура!”. Перед глазами стоял туман: что если придется идти в штыковую? <…> Они уже совсем близко».

«Русские выкатили что-то на колесах. Боже, это пулемет! Упаси нас, Господи, от этого ужаса! Пулеметная очередь смешалась с беспорядочными “Ура!”, вокруг застонали и закричали от боли падающие раненые. Я сам едва успел нырнуть в неглубокую траншею. Пальба становилась все яростнее, потом вдруг стихла, когда серые мундиры [австрийцы] побежали назад».

Однако на следующий день отступить пришлось и русским. Австрийцы осторожно спустились к реке. «В траншеях стоял такой терпкий запах русской кожи и махорки, что сразу было понятно, кто их занимал до нас». Вокруг лежало много мертвых, а рядом рассыпавшаяся груда писем. Холмы ненадолго погрузились в тишину, слышно было даже лай собак и громыхание прибывших на российские позиции полевых кухонь. Австрийцы представляли, как ходит, ест, пьет невидимый враг. Один из солдат, прислушиваясь, проговорил с дружелюбным любопытством: «Слышите? Русским привезли кухни. Интересно, что готовят?» На следующий день бои возобновились. Трушнович позже перебежал к русским и не один год служил в российской армии.

16 декабря, когда закончилось одно из последних в этом году значимых сражений – под Лимановой, – Теодор Цейнек проехал через поле боя:

«Зрелище фантастическое. Лабиринт траншей, тянущихся во всех направлениях, все завалено пустыми ящиками, поломанными винтовками, погнутыми штыками, щепками, гнилой соломой, все в грязи и постепенно погружается в грунтовые воды. А еще молитвенники, австрийские фуражки, прусские шлемы с пиками, русские фуражки. <…> Целые деревни раскатаны по бревнышку, телеграфные столбы повалены, мосты взорваны, навстречу бредут стайками рыдающие и воющие крестьяне с детьми, не знающие, куда им теперь податься, тут груда мертвых тел, там ряд свежих могил, повсюду мертвые лошади. В селах бесконечная разруха и разорение, большинство жителей высланы или бежали, поля вытоптаны, а с неба несется истошный вороний грай. <…> Зимнее солнце между тем светит так ярко, словно ничего не случилось, и в мире по-прежнему покой и счастье»^{1054}.

В Галиции, как и на других фронтах, год завершился неопределенностью. Победа немцев при Танненберге ненадолго затмила то, что историк Герхард Гросс назвал «стратегическим поражением кайзеровской империи»^{1055} на Восточном фронте в 1914 году. Не важно то, насколько существенно переброска двух корпусов с Запада в конце августа ослабила силы Мольтке во Франции, главное, что немецкой армии не удалось добиться решающего перевеса ни на том, ни на другом фронте. Каким бы способным и энергичным офицером ни был Людендорф, свой гений он определенно переоценивал. Однако преодолеть фундаментальные недостатки, связанные с ресурсами, обеспечением, вражескими массами и расстоянием, не было дано ни ему, ни какому бы то ни было полководцу с какой бы то ни было стороны. На западе на каждый метр фронта приходилось по шесть стрелков, на востоке – только один на каждые два метра.

Российским войскам не хватало сил и компетентного руководства, чтобы одолеть немцев. Их успехи обнажили прогнившее нутро австрийской военной системы, однако неудачи грозили империи Романовых суровыми последствиями. Если враги России восхищались стойкостью царских солдат и их умением переносить невзгоды и лишения, то проницательные соотечественники уже понимали, каким невыносимым грузом ляжет война на плечи миллионов ни в чем не повинных царских подданных, угодивших в это адское пекло и еще меньше чем европейцы понимавших, за что вообще сражается их страна. По российской экономике сильно ударило закрытие Дарданелл, затрудняющее экспорт зерна на Запад и ввоз жизненно необходимых товаров оттуда. Подданным Николая II (в их собственном понимании) предлагалось страдать и умирать не за какие-то великие идеалы, а просто по воле царя. Правительственный чиновник передавал слова крестьян: «Не все ли равно, при каком царе жить?»^{1056} Предлагали правительству заплатить врагам Германии, чтобы те закончили войну.

Алексей Толстой описывал, как унтеры рявкают на резервистов из крестьян (каплю в людском море из 9 миллионов, призванных на войну в первый год), согнанных во вшивые казармы, пропитанные туберкулезной сыростью: «Направо равняйсь! Смирно! Пятки вместе, носки на ширину приклада, колени не разводить! Голову прямо. <…> Вот тогда все увидят, что вы солдаты, готовые отдать жизнь за веру, царя и Отечество! Ты что там рожи корчишь? Голову прямо!» Солдат посмотрел на унтера с болью: «Не могу, не могу, не могу!» – «Почему?» – «Мышца сорвана. Били в детстве».

Унтер сдался, высказав все, что думает о вынужденной необходимости делать солдат из калек. Тут другой закашлялся, потом остальные, по словам Толстого, «затряслись в бесконечном мокром, грудном кашле». Сержант закричал: «Что вы мне тут туберкулез разводите? Тихо! Смирно! А теперь отдаем честь: рука вскидывается, как на пружине, а ладонь должна быть твердая, как доска. Отдавать честь – это серьезное дело!» Однако Толстой понимал, что солдаты уже устали. Они «не видели никакой красоты в военной службе, просто подчинялись дисциплине. <…> Их уже охватывали первые приступы тревоги, внутреннего сомнения: “Господи, помоги, к чему это все?”»^{1057}.

Писатель замечал, как мучает людей «чудовищная неправильность» их новой жизни, исковерканной войной, которая оторвала миллионы от привычного уклада. Однако всему Восточному фронту предстояли долгие годы кровопролития и горя, прежде чем власти наконец придут к решающему завершению – причем вдали от фронта.

2. Последний триумф сербов

Сербский фронт, игравший в общей картине войны самую незначительную роль, заметно подтолкнул империю Габсбургов к окончательному развалу. Точно так же, как в Галиции и в Западной Европе, зима только добавила воюющим страданий. Австрийский лейтенант Роланд Вюстер содрогался, глядя, как дикие звери пожирают внутренности у сербских трупов. Алекс Паллавичини описывал трудности с автомобилями, постоянно вязнущими в грязи, из которой их можно было вытянуть только лошадьми, – позор для техники XX века. Ремонт затрудняли перебои с запчастями, и топлива тоже часто не хватало. Что до сербов, какими бы успехами ни радовала армия, гражданским приходилось очень и очень несладко. Заместитель главного врача белградской психиатрической лечебницы доктор Шайнович писал в отчаянии 2 ноября: «Если вскоре не наступит мир, я и сам попрошусь в палату к своим пациентам. Курю как сумасшедший и хлещу tinktura energika [смесь ракии с коньяком], но энергии она мне больше не прибавляет!»^{1058} Когда сигареты стало не достать, некоторые приучились курить сушеные листья.

Генерал Оскар Потиорек терпел катастрофические поражения в августовских и сентябрьских операциях. Однако в начале ноября благодаря значительному перевесу в численности над противником ему удалось наконец оттеснить сербов. Он удостоился похвалы от кайзера, и в его честь переименовали улицу в Сараево. Однако заносчивость, некомпетентность и черствость Потиорека от этого не исчезли. Он намеревался продолжить наступление зимой, хотя армия уже выдохлась и снаряжения не хватало. Один дивизионный командир напрасно возражал, что «суровая погода скажется на здоровье воинов, одетых в летнюю форму». Все просьбы о сапогах, зимнем обмундировании, боеприпасах и снаряжении Потиорек называл «блеяньем». На донесение, что некоторые солдаты голодают, он ответил: «На войне и поголодать приходится»^{1059}. Австрийский капрал делился слухами, ходившими в армии о генерале: «Говорят, он никак не интересуется ходом сражений, забывает, что происходило вчера, и отдает самые бессмысленные приказы»^{1060}.

6 ноября Потиорек начал новое наступление, вклиниваясь в глубь Сербии. Полмиллиона австрийских солдат, наступая по трем фронтам, навалились на четверть миллиона обороняющихся сербов. «Весть о том, что храбрая сербская армия разбита, вызвала неописуемую панику в столице, – писала доктор Славка Михайлович. – Не многие оставшиеся здесь готовятся бежать»^{1061}. Несколько дней спустя она добавила: «Холода стоят небывалые, работать в больнице невозможно. Еда ужасна, припасов почти нет. Из-за постоянных обстрелов все дороги за город отрезаны»^{1062}. Продвигающихся в глубь страны австрийцев поражала царящая кругом бедность. Крестьянские дома, хоть и опрятные, были обставлены до слез скудно – а из украшений только вышитые покрывала да скатерти. Единственная примета прогресса – вездесущие швейные машинки. На стенах несколько икон и дешевые цветные репродукции героических картин Балканской войны с турками^{1063}. Австрийцы презирали сербов как варваров, а теперь и как побежденных.

Белград пал. Австрийские войска 3 декабря прошли победным парадом через город, а вскоре приблизились на 70 км к штабу сербской армии в Крагуеваце. Сербские склады боеприпасов опустели. Сотни тысяч мирных жителей, напуганных прежним опытом австрийской оккупации, спасались бегством вместе с отступающей армией. Судьба Сербии казалась предрешенной, и главнокомандующий, генерал Путник, посоветовал властям начать с Веной мирные переговоры. К его удивлению, правительство Пашича не собиралось прекращать боевые действия. Страдания усугубились и для тех сербов, кто еще цеплялся за свою землю, и для тех, кто спасался бегством. Жена российского дипломата Николая Чарыкова ужаснулась, увидев, в каких условиях содержатся сотни раненых сербов в госпитале болгарского Ниша – не хватало ни хлороформа, ни антисептиков, ни перевязочных материалов; даже теплой воды, чтобы промыть раны, и той не было.

Однако победителям приходилось не лучше. К середине ноября австрийские колонны, марширующие к следующей своей цели – Драгине-Босняку, претерпели немало лишений. Провиант до частей нередко не доходил, поскольку интендантские повозки застревали в грязи. В грязи спали и солдаты. Один из них писал: «Тем, кто страдал лишь от кашля и простуды, везло больше, чем мучающимся от зубной боли или тем, кто едва мог шевельнуть ногами от ревматизма. Отсыревшие и потяжелевшие ранцы и скатки натирали на плечах кровавые полосы, и приходилось идти нагнувшись, чтобы не завалиться назад под тяжестью. Орудия увязали в грязи настолько, что даже с шестью волами и тремя парами лошадей иногда приходилось возиться больше часа, чтобы вытянуть хотя бы одно»^{1064}.

Попадалось много беженцев – стариков, женщин и детей, пытавшихся вернуться в деревни, покинутые несколько недель или месяцев назад. В грязи они вязли точно так же, как и австрийцы. При виде этих горестных верениц, по словам капрала Эгона Киша, «наши собственные беды меркли. Часто крестьянская телега безнадежно увязала или тягловая скотина дохла – на дороге валялся мертвый скот, а где-то перевернутые повозки с рассыпанным скарбом. Хозяева в растерянности стояли рядом, а у нас сжималось сердце. Но мы ничем не могли помочь»^{1065}. Роланд Вюстер писал в отчаянии: «У нас не осталось приличных сапог и обмундирования, пайки пропали, люди измотаны – все это следствие поспешного наступления и яростных боев. У половины вьючных лошадей натерта спина, и смердят они так ужасно, что идти рядом с ними невозможно»^{1066}.

Но тут чудесным образом фортуна вновь повернулась лицом к сербам. Франция выслала Сербии достаточное количество боеприпасов, чтобы заполнить пустые артиллерийские повозки. Путник перегруппировал войска. Каким-то образом ему удалось убедить своих измученных, грязных, оборванных, полуголодных солдат пойти в контратаку. 3 декабря в сражении при Аранджеловаце сербам удалось одержать неожиданную победу. Развивая успех, они двинулись дальше в наступление и поразились, обнаружив, что австрийская армия рассыпается на глазах: сперва дрогнул центр фронта, затем фланги. Роланд Вюстер писал 4 декабря, что отход армии Потиорека напоминал бегство Наполеона из-под Москвы – беспорядочные вереницы обозов с имуществом, артиллерии, осадных подразделений, дозорных, «а между ними россыпью пехота, отставшие и раненые – все стараются побыстрее сбежать с этой проклятой земли»^{1067}. На следующий день Вюстер был ранен в ногу. Помощи поблизости не оказалось, и он, сам кое-как перевязав рану, дохромал до ближайшей фермы и лег там. Следующие семь часов он безуспешно пытался остановить кровь. Отчаявшись, молодой офицер передал фотографию своих родных оказавшемуся поблизости караульному и распорядился, как его следует похоронить. Тот заверил беззаботно, что рана совсем не тяжелая на вид – хотя недавно он как раз провожал в последний путь товарища с похожей. «Отличное утешение», – нацарапал Вюстер саркастически.

На следующий день, когда орудийные выстрелы стали слышаться ближе, он попросился на тряскую безрессорную телегу, которая провезла его 25 км до Валево. Каждый метр почти шестичасового пути отзывался в теле раненого мучительной болью. Когда он добрался до госпиталя, доктора его лечить отказались, поскольку госпиталь эвакуировался. Вюстер разрыдался, и, сжалившись, его довезли до городского вокзала. Там его уложили на открытую платформу поезда, который на следующее утро уже пересек границу и добрался до безопасной боснийской земли. Три дня спустя Вюстер был дома, в Линце, где его, истощенного и обросшего, не узнал собственный сын. Вюстер снова не сдержал слез, рассказывая о своих мытарствах, а после неделями не мог избавиться от кошмаров, в которых попадал в руки к сербам.

14 декабря на глазах у изумленных австрийцев армейский понтонный мост через Саву прогибался и раскачивался от солдатских толп, в панике бегущих на боснийский берег под пулями ликующих сербов. Верховное командование Сербии заявило в тот день: «Враг разбит, рассеян, побежден и изгнан с нашей земли раз и навсегда».

16 декабря горстка австрийских пехотинцев сгрудилась у газеты двухнедельной давности, которая наконец дошла до них из Вены. Досадливо хмыкая, они читали о героическом взятии австрийской армией сербской столицы. На самом же деле к этому времени австрийцы уже снова покинули город и массово отступали^{1068}. В тот же день, 16 декабря, сербы победно шагали по разоренным безлюдным улицам Белграда. Генерал Живоин Мишич, руководивший контрнаступлением, в одночасье стал героем страны. «За исключением пленных, на сербской земле больше нет австрийских солдат», – телеграфировал он с гордостью.

Алекс Паллавичини описывал 17 декабря бегство австрийцев к мостам через Дунай и Саву: «После этого наше негодование и недоверие к верхам оправдано, потому что сложно представить себе худшее руководство, чем наши командиры и управление снабжением. В Валево пришлось сжечь 40 000 пар сапог, поскольку не нашлось того, кто смог бы их выдать. Нашим войскам пришлось в буквальном смысле маршировать почти босиком»^{1069}. Поражение Потиорека принесло сербам 130 трофейных орудий и 40 000 пленных, включая 270 офицеров. Пехотный полк доктора Иоганна Бахманна рассыпался во время декабрьского отступления. Доктору пришлось бросить самых тяжелых раненых, поскольку перевозить их было не на чем^{1070}. Когда они наконец перебрались через Саву, доктора комиссовали и отправили в долгий отпуск. Вернувшись домой, он проспал целые сутки. После этого, однако, его не одну неделю мучила бессонница – преследовали кошмары о Сербии.

Как покажут дальнейшие события, поражение армии Габсбургов не было необратимым, а сербские ресурсы, наоборот, оказались исчерпаны до дна. Однако удар по реноме империи Франца Иосифа ее ненавистная и презираемая маленькая соседка нанесла жестокий. Конрад Гетцендорф признал необходимость на остаток зимы переключить Южный фронт на оборону. Однако и здесь он допустил очередной стратегический просчет: войска, зарывшиеся в мерзлую землю и стоящие по берегам рек, отделяющих их от сербов, были слишком слабы для наступления, но чересчур сильны для отражения атаки противника. Действия Конрада в первых кампаниях против презираемых им врагов-славян обернулись такими же катастрофами, как и действия против России. Если австрийские власти назвали вторжение в Сербию Strafexpedition – «карательной экспедицией», то в устах язвительных сербов оно превратилось в bestrafte expedition – «наказанную экспедицию». Сочиненная ими победная песня начиналась словами: «Едет император Николай на вороном коне, едет император Франц Иосиф на осле».

Общим страданиям победителей и побежденных, солдат и гражданских не видно было конца. Если австрийцы вели себя как варвары во время вторжения в Сербию в 1914 году, то их враг платил несчастным, взятым в плен, той же монетой. Живя впроголодь, своих будущих захватчиков сербы кормили еще хуже. Правительство разрешало любому гражданину нанимать австрийца в батраки за гроши, но пленные были только рады, потому что наниматели кормили их сытнее, чем лагерные власти. Тем не менее многих косили болезни: к концу 1914 года погиб от тифа каждый пятый из 60 000 австрийских пленных, и число это будет расти. На исходе года Австро-Венгрия заплатила за свое посягательство на Сербию 273 804 ранеными и убитыми из 450 000 отправленных на войну. Вена была вынуждена запоздало признать некомпетентность большей части своего верховного командования, уволив четырех из шести командующих армиями, включая и Оскара Потиорека.

Однако и сербы не имели особого повода для праздника. Молодой серб, ослепший в бою, пел: «Мне горько не видеть теперь ни солнца, ни зеленых полей, ни цветущих слив»^{1071}. Долина Савы к западу от Белграда была разорена. Многие городки и села брошены, улицы поросли травой. Беженцы, потихоньку возвращавшиеся на запад вместе с армией, в ужасе смотрели на разрушенные дома. Белград превратился в город нищих, калек и сирот. Немногочисленные дороги были разбиты перемещавшимися по ним войсками. С внешним миром Сербию связывала единственная железнодорожная ветка до Салоников, по которой (с незначительной помощью от нейтральной Греции) черепашьей скоростью поступало снабжение. Тиф-сыпняк, дизентерия и холера поражали целые районы, а раненым на поле боя сильно везло, если удавалось избежать гангрены.

В Британии стало престижным помогать Сербии: леди Уимборн, леди Паджет и сэр Томас Липтон были лишь самыми выдающимися из тех, кто отправился добровольцами в сербские медицинские части вместе с графиней Трубецкой, супругой нового российского посланника. Однако для страны настолько бедной и географически изолированной, пусть одержавшей временную победу, но опустошенной и обескровленной, сделать они могли до обидного мало. Сербия уже потеряла 163 557 человек, из них 69 022 погибшими. А за последующие годы ей придется пережить еще худшие невзгоды, которые не скрасить будущим победам. В конечном итоге война унесет 62,5 % мужского населения Сербии в возрасте от 15 до 55 лет, и вся страна будет разорена.

Лейтенант сербской армии Джордже Станоевич допытывался с пьяной настойчивостью у американского корреспондента Джона Рида: «Что там делают эти французы с англичанами? Почему они не могут побить немцев? Им бы парочку сербов – показать, как воюют по-настоящему. Мы, сербы, знаем: главное – готовность умереть, и вскоре война закончится!»^{1072}. Его убеждение разделяли и другие, в том числе некоторые главнокомандующие – с катастрофическими последствиями для европейской молодежи.

17. Окопное бытие

В Европу пришла зима. Гертруда Шадла, глядя на холодный дождь, поливающий ее родной Верден (близ Бремена), думала о немецких солдатах на фронте, «которым кроме непогоды грозит смертельная опасность»^{1073}. Беспокоилась она не без оснований. По всему Западному фронту от Швейцарии до моря стоял неистребимый смрад от непогребенных тел, экскрементов и 7 миллионов комплектов насквозь промокшей формы и сапог, не менявшихся неделями. На фронте протяженностью 800 км кому-то доставались поросшие соснами опасные горные склоны Вогезов, а кто-то укрывался за брустверами вдоль Изерского канала, где невозможно было рыть траншеи. По окончании Первой битвы при Ипре французы удерживали 700 км фронта, бельгийцы – 25, и британцы – 33 (тот максимум, на который хватало тогда их скромной численности). В феврале 1918 года британские рубежи растянутся на 177 км.

Почти все крупные военные операции с сентября 1914 года до конца войны происходили между Верденом и побережьем Ла-Манша – дальше к югу начинался не подходящий для наступления рельеф. В западной Бельгии имелись очень красивые города – по крайней мере до того, как в них отгремели октябрьские и ноябрьские сражения. Однако сельскохозяйственные земли между ними выглядели довольно скучно: плоские поля, рассеченные несколькими живыми изгородями; одинокие ивы; тополя и платаны вдоль дорог, иногда березняки. В первые недели сражений между воюющими спокойно пасся скот, и обильно унавоженная земля способствовала развитию газовой гангрены у раненых. С началом затяжных осенних дождей транспорт мог передвигаться в этих раскисших низменных землях лишь по дорогам. Поскольку перепады рельефа были незначительными, даже малейшее преимущество обретало огромное значение: немцы почти неизменно занимали позиции повыше, не стесняясь перемещаться на тактически более выгодные участки, даже если для этого приходилось слегка отступить. Союзники, наоборот, старались без особой нужды не уступать ни метра бельгийской или французской земли.

Эдуард Кердеве, прибыв вместе со своей частью на северо-восток Франции, никак не ожидал, что их загонят в глубокие траншеи. «Нам это в диковинку», – признавался он. Однако именно такое будущее их ожидало. Миллионы людей месяцами занимали почти неизменные позиции в непосредственной близости от противника. «На заре траншейной войны, – писал Фрэнк Ричардс, – обе стороны вели себя довольно безрассудно. Нередко можно было увидеть немца, выскакивающего из окопа и несущегося в деревню. Добежать удавалось не всегда. Постепенно воюющие стороны научились уважать меткость противника настолько, что никто даже палец высунуть не отваживался»^{1074}. Корреспондент Эллис Эшмид-Бартлетт писал в Daily Telegraph: «На современной войне солдаты часто невидимы, поскольку, чтобы хоть как-то противостоять адским творениям Круппа, Шнайдер-Крезо и прочих, приходится зарываться в землю, вылезая лишь для того, чтобы подстрелить противника, если у того хватит дерзости показаться». Роберт Харкер отмечал в ноябре, что в его секторе позиции противников разделяли всего несколько метров, однако «на этой войне иногда можно день за днем сидеть в траншее, не видя ни одного немца»^{1075}.

Колин Филлипс из Королевской конной гвардии досадовал в письме из-под Ипра: «Первое, что ты здесь усваиваешь, – забудь и думать о славе». Во время атак некоторые немецкие офицеры специально брали винтовки или ранцы, чтобы сойти за рядовых и не привлекать особого внимания вражеских стрелков. Солдаты откручивали пики со своих шлемов, чтобы те не выдавали их, торча над бруствером. Чтобы не подставить врагу ни одной части тела, требовалась жесткая дисциплина. Лайонел Теннисон из стрелковой бригады возмущался беспечностью своих соседей по батальону, Сифортских шотландских горцев: «Невозможные люди: если хотя бы минут 20 проходит без обстрела, они вылезают из траншей и разгуливают как по мирной улице. В результате многие погибают по глупости»^{1076}.

У британцев сложился скучный до зубовного скрежета и бесконечно неудобный распорядок. Подъем до зари, завтрак в семь, обед в половине первого, чай в четыре, ужин в семь, отбой в половине десятого – для тех, кто не в наряде. Однако этот курортный режим днем и ночью нарушали тревоги, дозоры, утомительные наряды, поэтому большинство по несколько дней не раздевалось и даже не разувалось. Основной рацион составляли консервы, галеты, хлеб и варенье, разбавляемые маленькими гостинцами из дома. Почтовая служба наладила на удивление четкую систему доставки, благодаря которой миллионы людей в шаге от смерти получали почти свежие британские газеты (через день-два после выпуска), а вместе с ними разные приятные мелочи. Офицеры заказывали сигары, печенье и прочее из роскошных лондонских магазинов. Один гренадерский офицер оставил в Fortnum & Mason заказ на два фунта кофе в неделю, но до гибели успел выпить только месячную норму. К сестре Мейн в бельгийский госпиталь в Ферне куриные яйца, отправленные из Кукстауна в ирландском графстве Тирон в 4 часа вечера во вторник, прибыли в 5 вечера четверга^{1077}.

Солдаты учились ценить позиции в непосредственной близости к немцам, спасавшие от артиллерийского огня. «Так они нас не поджарят», – с удовлетворением отмечал Франсуа Майер, используя французский жаргон^{1078}. Если marmite – «подогревать на огне» – означало артиллерийский обстрел, то pruneau – черносливом – называли пулю. Гвардейский офицер лорд Каван писал в декабре: «В последнее время учились в основном трем вещам. Первое – самостоятельно изготавливать древесный уголь, перевозить его и использовать в отрытых траншеях. Второе – метать гранаты. Самое то для гренадеров. Третье – стрелять по аэропланам, но тут загвоздка в том, что птиц почти нет и от выстрела до выстрела заснуть можно»^{1079}. На некоторых участках, например, на Шеман-де-Дам, обе стороны устанавливали прожекторы, чтобы ночные атаки не застигали врасплох. Заграждения из колючей проволоки ширились, хотя до фантастических размеров в последующие годы им было еще далеко. Некоторые британские офицеры не желали расставаться с убеждением, что война должна вестись в соответствии с кодексом чести, а немцы этот кодекс, по их мнению, нарушали. Роберт Харкер жаловался: «Подлостей у них в запасе не перечесть – то они нападают на нас переодетыми в хаки или даже в килты, то выкрикивают на английском: “Не стреляйте, мы из такого-то полка” – британского, разумеется. А еще дают команду “Прекратить стрельбу!” на английском и используют наши сигналы»^{1080}.

Французский «пуалю» Луи Бартас попал на фронт вместе со своей частью в конце ноября, предшествующие месяцы занимаясь охраной пленных и сопутствующими задачами. Проехав через всю страну из Нарбонны, в Анкин на Па-де-Кале он прибыл темным зимним вечером. Рано поутру на окраине города его по-приятельски приветствовали три призрачные фигуры, перемазанные грязью с ног до головы и почти потерявшие человеческий облик. Это были его однополчане, покинувшие казарму всего пятью днями раньше. «Они рассказывали, как приходится часами копаться в грязи под открытым небом, под бесконечными дождями, да еще и впроголодь»^{1081}. Вскоре Бартас с товарищами оказался в полузатопленной траншее. Когда стемнело, они долго не могли заснуть, терзаясь разными страхами, которые только усиливала беспорядочная перестрелка и вспышки.

Когда их наконец сморил сон, над ухом послышался лязг лопат и мотыг. «Что вы делаете?» – спросил Бартас у маячащих в полумраке силуэтов. «Хороним погибших в последней атаке», – буркнули в ответ. Однако немало серых комков бренной человеческой плоти оставались на ничейной полосе на поживу крысам и кружащим в небе воронам. Другой французский солдат рассказывал, как сраженная пулеметными очередями пехота еще месяц лежала перед его траншеей, «ровненько, как на маневрах. Их поливает дождь, и пули дробят выбеленные кости. Как-то вечером Жак, стоя в карауле, видел, как из-под вылинявших шинелей разбегались огромные крысы. Жирные, отъевшиеся на человечине. С бьющимся сердцем он подполз к мертвецу. Шлем скатился, обнажив голый оскаленный череп – мясо обглодано до кости, глаза выедены. Челюсть отвалилась на расползающийся в клочья мундир, и из раззявленного рта выскочила мерзкая хвостатая тварь»^{1082}.

18 ноября в британской прессе было напечатано письмо безымянного офицера британских экспедиционных войск. «Читая здесь английские газеты, понимаешь, что Англия еще не избавилась от романтических представлений о войне, которые больше не имеют никакого отношения к действительности. У читателя по-прежнему создается впечатление, будто война – это доблестные боевые схватки. – Далее автор письма цитировал выдержки о действиях Лондонского шотландского полка при Ипре. – Ничего подобного. Вся доблесть наших солдат – а она не вызывает сомнений – состоит в том, чтобы дневать и ночевать в сырых траншеях под жуткий грохот и содрогание земли от рвущихся снарядов. <…> Я читал о Спортивном батальоне, целиком набранном из спортсменов [один из тех самых «приятельских» батальонов «по интересам», о которых шла речь в 3-й главе]. Отличная задумка – если бы на фронте требовались индивидуальные таланты. Но в них там нет нужды, там требуются обычные люди, много обычных людей – дисциплинированных и обученных стрелять – причем стрелять не когда попало, а в нужный момент, а не те, кто с грозным выкриком разрубает двух немцев одним ударом».

Государственный деятель и журналист Жорж Клемансо писал в том же ключе: «Мы привыкли представлять себе солдата, сцепившегося с врагом… Но куда сложнее набраться мужества, чтобы выдерживать вынужденное бездействие под градом снарядов. Куда суровее испытание лишениями, которые длятся бесконечно и поглощают все физические и душевные силы». По обеим сторонам Западного фронта сознавали, что все надежды на серьезный прорыв придется отложить до весны. Немецкий офицер Рудольф Биндинг ворчал 22 ноября во Фландрии: «Все застопорилось, не только здесь, но и по всему фронту, и мы, и враг настолько себя загнали… что… не сможем раскачаться на прорыв. <…> Может быть, это небывалое достижение – создать бесконечную непрерывную линию фронта от Альп до самого моря, но я такую стратегию не понимаю»^{1083}. Когда стало ясно, что в ближайшее время крупных операций не предвидится, британские экспедиционные войска отпустили часть офицеров и солдат на побывку – первый раз за все время (с августа). Теперь пришла пора брать с боем не траншеи, а места в поездах – одной группе офицеров пришлось ехать до Булони в паровозном тендере.

Командиры воспользовались передышкой заодно и для того, чтобы отослать домой слабых духом, не справившихся с ответственностью. В их числе оказались командир бригады Р. Дейвис, новозеландец, который, как считалось, подвел своих на Эне, и подполковник Ноэль Корри, 23 августа под Монсом самовольно отдавший команду отступать своим гренадерам. Его заместитель Джордж Джеффрис считал, что подполковника обвиняют несправедливо, поскольку решение он принял верное. У других проштрафившихся все было еще туманнее: например, подполковник Королевских уэльских стрелков Дельме-Радклифф вернулся на родину с нервным срывом – расплывчатым диагнозом, под которым могло скрываться что угодно. На самом деле некоторые офицеры действующей армии оказались попросту неприспособленными к военным тяготам. Но обошлись с ними в 1914 году гораздо мягче, чем будут обходиться с простыми солдатами в последующие годы.

Что до тех, кто оставался в траншеях, пусть победа откладывалась на неопределенный срок, командование обеих сторон убедило себя, что бездействие грозит войскам апатией и унынием. Поэтому командиры время от времени устраивали небольшие атаки, тщетность которых не вызывала сомнений у исполнителей. Французские младшие офицеры горевали о тех, кому приходится гибнуть по прихоти генералов, «имитирующих бурную деятельность» – de para^itre agir. На британском фронте капитан Джон Кауан описывал типичную декабрьскую битву при Живанши: «Одна наша рота атаковала немецких болванов и захватила их траншею, но по нам открыли продольный пулеметный огонь и отрезали почти всех – из 50 атакующих вернулось только двое. Лейтенант Керр погиб, пытаясь пробраться назад, к нашим траншеям. На выручку бросилась рота С, и мы смогли вырваться только после того, как взорвали траншею. Я… не спал день и ночь, промок насквозь, пять ночей без сна. Очень тяжело и изнурительно было каждую ночь ждать атаки»^{1084}.

Ранним утром 21 декабря солдаты Кауана чистили винтовки, когда вдруг «послышался грохот, и все траншеи содрогнулись. Потом бруствер и сами траншеи начали осыпаться, земля взметнулась вокруг нас [это взорвалась цепочка вражеских мин]. Сквозь шум слышались крики бегущих в штыковую атаку немцев в 10 м от нас… в конце концов пришлось отступить. Кого-то из моих солдат погребло заживо, других закололи штыками». Немцы взорвали 10 мин на участке Индийского корпуса, посеяв, кроме смерти, хаос и смятение. Кауану удалось собрать во вспомогательной траншее 10 уцелевших и вместе с 40 гуркхскими стрелками из соседнего батальона пойти в контратаку: «Кто-то шел на врага вообще без оружия – я отдал сержанту Брисбену свой револьвер, потому что его личный был поврежден, но сержанта ранили в голову прямо рядом со мной. <…> Благодарение Господу, немцы уже повернули назад. <…> Я подобрал винтовку и уложил семерых выстрелами в спину. Еще застрелил немецкого офицера. <…> Но тут они начали забрасывать нашу траншею гранатами, и нам все-таки пришлось отступить на запасные позиции под плотным огнем». Батальон Кауана потерял 14 офицеров и 516 рядовых, «и это было ужасно… Я уцелел только чудом – одна пуля насквозь прошила верхушку моего подшлемника».

Подобная убыль живой силы в ходе рутинных для траншейной войны действий – вылазок, дозоров, снайперской стрельбы, внезапных обстрелов и локальных атак – все больше беспокоила британское командование. В тылу лихорадочно «скребли по сусекам», подготавливая и снаряжая новую китченеровскую армию для участия в кампаниях 1915 года. Однако от этих новобранцев толку было немного. Лайонел Теннисон писал в дневнике: «Со вторым пополнением прибыл совершенно бесполезный унтер-офицер – сержант Суинчет. Когда я пригрозил за бездействие отвести его к командиру, прострелил себе ногу и отправился под трибунал»^{1085}. Суинчета разжаловали в рядовые, однако тюремного заключения он избежал – за неимением доказательств самострела. Возможно, он и сам счел этот исход лучшим для себя.

Сэр Дуглас Хейг жаловался в Военном министерстве на таких вояк: «Я сказал, что нам нужны патриоты, понимающие, как важно то, за что мы сражаемся. Весь немецкий народ сызмала воспитывается в духе глубокого патриотизма, поэтому немцы готовы отдать жизнь за отечество. У нас же немного найдется готовых на это без соответствующего настроя. Но нам не хватает офицеров, которые смогут этот настрой создать и повести людей за собой. Я сказал, отправляйте офицерами молодых оксфордцев и кембриджцев, они понимают, в каком отчаянном положении находится Британская империя»^{1086}. Немцы наверняка не согласились бы с Хейгом, что их солдаты с готовностью идут на смерть: с мотивацией и руководством у них наблюдались те же трудности. Рудольф Биндинг писал из-под Ипра: «Никакого сомнения, что подготовленные войска уже побили бы и англичан, и французов. Но от этой молодежи никакого толку, особенно когда гибнут офицеры. Наш батальон легкой пехоты, почти целиком набранный из выпускников Марбурга… сильно пострадал от вражеских обстрелов».

Британская Morning Post горячо призывала начать призыв на службу, но New Statesman утверждал, что, идя на эту крайнюю меру, «мы пожертвуем почти всем нашим моральным превосходством в этой войне. Мало того, что это наведет на подозрения – совершенно неоправданные, – будто страна с холодным сердцем воспринимает эту войну. <…> Призыв изменит саму подоплеку нашего участия. Это будет уже не война британского народа, а война британского правящего класса»^{1087}. Лорд Нордклифф рвался заняться этим вопросом лично. «Я встретился с представителями правительства, – заявил он как-то вечером руководству редакции Daily Mail, – и меня попросили разработать схему призыва. Я отказался наотрез – пока нашим ребятам [корреспондентам за линией фронта] не окажут достойный прием и не создадут условия, в которых они смогут способствовать призыву, рассказывая о нашей действующей армии. Я могу завербовать 500 000 человек, но дайте сделать это по-моему. Они не согласились, и я отказался наотрез»^{1088}. В результате до конца 1914-го и весь последующий год армия по-прежнему силилась посредством добровольного призыва обеспечить численность, необходимую для мало-мальски существенного вклада в войну на Континенте.

Чтобы хоть как-то пополнять ряды, армия снизила планку минимального роста для рекрутов со 170 см в августе до 162 см в октябре и 158 см в ноябре. Частично помогло: в 1914 году под британские знамена встало 1 186 351 человек. Однако другие воюющие армии уже развертывали войска в три-четыре раза крупнее. Только в 1916 году британские войска во Франции набрали наконец пропорциональную населению страны численность, и только благодаря введенному в тот год призыву удалось обеспечить постоянно требующееся на фронте подкрепление. В любом случае маловероятно, что большую армию удалось бы вооружить и снарядить раньше этого срока: британские экспедиционные войска испытывали хроническую нехватку теплого обмундирования (выданные первой зимой козьи полушубки оказались малопригодными), всех видов вооружения и, главное, артиллерийских боеприпасов, пока промышленное производство не достигло к третьему году войны нужных объемов.

Не хватало также вьючного и тяглового скота. В 1914 году британцы привезли во Францию 53 000 лошадей, другие армии использовали их примерно в тех же пропорциях. Официальные историки отмечали: «Огромные убытки от падежа животных в современной войне сильно недооценены»^{1089}. Падеж лошадей и ослов в экспедиционных войсках составил 29 % в год – свыше 13 000 голов погибли во Франции и Фландрии до наступления 1915 года от болезней и вражеских пуль^{1090}. Александр Джонстон отмечал, что во время перехода к Эне лошадиные трупы попадались через каждые 200 м: «Бедняги, досталось им». Многие из этих несчастных – подстреленных, охромевших или заезженных до изнеможения – были из 165 000 гунтеров и плужных лошадей, закупленных для британской армии в первые 12 дней войны. В сентябре отступающие немцы раскидывали по дорогам проволочные ежи – так называемые «вороньи лапы», чтобы притормозить кавалерию противника. Ежи со своей задачей справлялись неплохо, особенно если добавить к ним привычку французских хозяек выбрасывать золу из печи на сельские дороги вместе с гвоздями и другим железным хламом.

Много лошадей губило неумелое или жестокое обращение. У ветеринаров накопилось немало примеров того, как артиллерийские ездовые разрывали лошадям губы; кавалеристы забывали накормить или напоить своих скакунов; как лошадей без особой нужды пускали галопом по мощеным дорогам; как оставляли без внимания натертые седлом спины^{1091}. В Ормскерке, Суэйтлинге и Ширхемптоне были организованы конюшни с запасными лошадьми и при каждой ветеринарная лечебница на тысячу четвероногих пациентов. В какой-то момент в армейских конюшнях лагеря Питт-Корнер под Винчестером набралось больше 3000 больных и раненых животных.

Между тем плужные тяжеловозы, закупленные вопреки советам специалистов, оказались непригодными для артиллерии (а предназначались они именно для нее). Официальные историки отмечали: «Военные ветеринары… предвидели их негодность для армейских нужд и прогнозировали большие потери в случае их бездумного применения… в связи с большой заболеваемостью, повышенной потребностью в фураже и воде, а также неспособностью выдерживать долгие переходы»^{1092}. Тяжеловозы гибли во Франции тысячами – не в последнюю очередь из-за губительной для их ног сырости. И французы, и британцы закупали огромные партии лошадей на замену за границей, однако нужную породу приходилось искать тяжким опытным путем. Немало купленных в Канаде лошадей погибло во время перевозки через Атлантику или вскоре после прибытия в Британию. Самыми подходящими оказались выносливые деревенские лошадки из Северной и Южной Дакоты, а не выращенные на конюшнях скакуны. К концу войны на вооружении британской армии имелось уже 450 000 лошадей и ослов, а всего у обеих воюющих сторон Западного фронта насчитывалось два миллиона несчастных четвероногих. Если в 1914 году в ветеринарном корпусе Королевской армии служило всего 360 человек, четыре года спустя его штат увеличился до 28 000.

Если траншейная жизнь тяжело давалась здоровым и невредимым (как людям, так и животным), что уж говорить о раненых. Немец Алоизий Левенштайн с жалостью смотрел на типичных жертв сражения: «Среди груды тел лежали три раненых француза. У одного раздроблены обе ноги, у второго кишки наружу, третий пытался застрелиться, но кто-то из наших отобрал у него револьвер. Он дважды стрелял себе в голову, чтобы прекратить мучения, но плохо прицелился, слишком высоко. У него снесло макушку, и он стонал так, что сердце разрывалось. Другой лежал уже, наверное, мертвый, но нога еще дергалась, как у агонизирующей куропатки. Жуть!»^{1093}

За предшествующие полвека военная медицина, в отличие от многих других областей науки, продвинулась совсем недалеко. Из-за отсутствия антибиотиков немало жизней уносила гангрена, тем более что очень часто раненым приходилось ждать медицинской помощи не один день. Часто пациенты ошибочно принимали уходящую боль за выздоровление. На самом же деле онемение и бледность кожи были предвестниками неминуемой смерти. Чтобы выжить, требовалось небывалое везение. Под Сен-Миелем 12 октября Рене Кассен получил ранение в живот (такие раны в большинстве случаев смертельны). Согласно уставу медицинской службы французской армии лечить его имели право только врачи собственного полка, которые находились за 650 км. Кассен выдержал и 10-дневный путь, и последовавшую за ним операцию без анестезии, но после пережитого до конца жизни боролся за права инвалидов войны и права человека^{1094}.

Эдуард Кердеве, придя во французский полевой госпиталь на сахарной фабрике попрощаться с умирающим другом, обнаружил 80 перемазанных окопной глиной человек, лежащих на соломе. Единственную на весь госпиталь койку оставляли для тех, кто уже вот-вот умрет. В октябре в результате ошибки стрелочника санитарный поезд с пятью сотнями раненых попал на ветку, ведущую к взорванному мосту через Марну. Лишь два вагона из 15 – по случайному совпадению, с немецкими ранеными, – избежали падения в реку. Далеко не все медсестры были сестрами милосердия. Капитан Плье де Дис с изумлением описывал сцену у состава с ранеными: шагавшая вдоль вагонов женщина у каждой открытой двери мимоходом интересовалась, нужен ли врач. Но когда кто-то в ответ позвал ее к товарищу, у которого открылась рана в животе, испуская характерный смрад газовой гангрены, она просто повернулась и пошла дальше. Де Дис в конце концов отыскал замученного работой врача и передал ему просьбу, а сам просто сбежал. «Я уже насмотрелся на эти ужасы, пусть сами разбираются», – писал он.

Луи Мофре, военный санитар, описывал собственные жалкие попытки помочь раненому: «Лицо его со сломанной челюстью – одна сплошная кровавая каша. Удалив осколки из рта, мы смогли пропустить в пищевод трубку, через которую влили раствор для промывания желудка, немного воды, потом каплю кофе». В санитарном пункте, где работал Мофре, воды вечно не хватало даже на то, чтобы самому помыть руки перед перевязкой ран. Большинство раненых поступало в состоянии болевого шока, с которым ни Мофре, ни его коллеги ничего поделать не могли; о переливаниях крови в этих антисанитарных условиях речь тоже не шла. Вот так выглядел один из пунктов, где он работал: «Слева от входа лежат на солнце два трупа, прикрытые куском брезента; за ними громоздится снаряжение, винтовки, штыки, пропитанное кровью белье. Внутри из освещения только две лампы и пара свечей. Постепенно глаза привыкают, и начинаешь различать раненых, почти вповалку лежащих на земляном полу. Пахнет продуктами жизнедеятельности, кровью, рвотой; слышатся только бесконечные крики. Самое трудное – влезть ступней между ногами одного раненого, а коленом – в подмышку другого, когда перевязываешь третьего».

Кроме того, Мофре приходилось хоронить умерших, «часто кошмарно смердящих, совершенно разложившихся, с черными, распухшими лицами, где копошились черви. Чтобы раздеть такого и снять жетон, требовался крепкий желудок». В первые месяцы войны офицеров хоронили отдельно от рядовых, но с увеличением потерь во французской армии был издан приказ, согласно которому привилегии отдельного погребения теперь удостаивались лишь чины от капитана и выше. Французское правительство наконец уступило протестам граждан и разрешило родным забирать погибших, чтобы похоронить на родине, однако возникла новая проблема: многим перевозка оказалась не по карману. Британцы и немцы между тем почти всех своих рядовых хоронили в общих могилах вблизи от места гибели.

Взрывы пока еще не превратили театр военных действий в грязное месиво – на это потребуются долгие месяцы и тысячи тяжелых орудий. В 1914 году еще сохранялись какие-то постройки и даже измочаленные живые изгороди и перелески, однако день ото дня их число сокращалось. Командир немецкого полка у Пулкапелле, некий майор Гримм, вспоминал, как часть его солдат с удобствами устроилась в фермерском доме, а сам он впервые за много дней побрился. Но тут их пристанище подверглось массированному артиллерийскому удару, и большинство постояльцев погибло.

По мере того как солдаты привыкали месяц за месяцем сидеть на одном месте, перестреливаясь с противником, на каждом участке возникали свои печально известные достопримечательности. Позиции под Месеном, за которые отчаянно сражалась стрелковая бригада, получили название «Птичья клетка» из-за перекрытых колючей проволокой подступов. У Ла-Бассе «Поездом домой» назывался заброшенный состав, который немцы забетонировали и устроили снайперские позиции. Там британскому солдату – если повезет – удавалось «выхлопотать билет на родину», то есть получить легкое ранение, которое обеспечивало отправку домой, отсюда и название. Немало крови пролилось на одной из позиций в Вогезах, название которой – Hartsmannsweilerkopf – немцы сократили до HWK, а французы прозвали Vieille Amande – «Старый миндаль». Для кайзеровских солдат эта стратегическая высота у дороги на Мюлуз действительно оказалась крепким орешком и отняла немало сил и жизней.

В 1914 году армиям не хватало почти всего, что требовалось для позиционной войны. Телефоны были в дефиците, а сигнальщики не могли пользоваться световой морзянкой или семафорить флажками, как они привыкли в колониальных кампаниях. Поэтому командирам приходилось отправлять письменные сообщения – подвергая смертельной опасности курьеров. Винтовки, забивающиеся грязью и пороховым нагаром, невозможно было нормально почистить из-за нехватки масла и ветоши. В результате их часто заклинивало, чему способствовали еще и некачественные боеприпасы, поставляемые недобросовестными изготовителями. Солдаты Королевского уэльского, забив свинью на заброшенной ферме, использовали жир для смазки оружия. На примитивном уровне находилась и санитария: солдаты мочились в консервные банки, которые затем закидывались как можно дальше за бруствер. Испражняться тоже приходилось прямо в траншеи, и пока не разработали порядок избавления от отходов, экскременты также попросту забрасывались на ничейную полосу. Когда инженеры проложили по фронту Королевского уэльского единственную линию колючей проволоки, один из товарищей Фрэнка Ричардса бросил презрительно, что под ней и жираф пройдет^{1095}. Однако в ближайшие недели новых поступлений проволоки у британцев не предвиделось.

Немцы гораздо больше британцев, французов и бельгийцев старались обустроить быт. Они не только окапывались глубже, но и добавляли уютные штрихи своим временным пристанищам. Лейтенант Адольф Шпеманн восхищался полками, световыми окнами и нишами, которые его солдаты устраивали в своих «квартирах»^{1096}. На аккуратных табличках перед входом значились такие названия, как, например, Villa Sorgenfrie – Безмятежная вилла. Другой блиндаж, выложенный неразорвавшимися французскими снарядами, назывался Palais des Obus – Дворец снарядов. Питались немцы тоже получше французов: часть Луи Бартаса неделями держалась на выдаваемых на рассвете пайках из холодного кофе, куска сушеного мяса и ломтя облепленного грязью хлеба. Для тех, кто мог и хотел раскошелиться, находились способы дополнить этот скудный рацион: каждую ночь один из товарищей Бартаса, рискуя попасть под трибунал, совершал пешую вылазку в Бетюн, где покупал заказанные половиной роты продукты и нагруженный возвращался под утро.

Профессиональные военные, включая верховное командование, теперь рассматривали кампанию как состязание в стойкости, в котором победу одержит та сторона, которая перетерпит больше лишений и тягот. 7 декабря Шарль де Голль писал матери: «Что такое этот конфликт, если не война на уничтожение? Борьба, которая по своему размаху, значимости и ярости превосходит все, что Европа знала до сих пор, не может обойтись без огромных жертв. Ее нужно выиграть. Победа будет за теми, кто жаждет ее всем сердцем»^{1097}. Мирное сосуществование, наладившееся на многих участках фронта, приводило де Голля в ужас. Выкопав по направлению к немцам траншею, чтобы лишить их возможности устроить подкоп, он обратился к батальонному командиру с требованием открыть из этой траншеи огонь. Майор строго отказал: «Даже не думай. В нашем секторе этого не нужно, иначе будет фейерверк. Они нас не трогают дома, и мы не будем их трогать здесь, у Бонне-Персан». Де Голль писал с сожалением: «У траншейной войны есть серьезный недостаток: она внушает ощущение, будто, если я не стану трогать врага, то и он меня не тронет. <…> Печально».

Однако войска, неделю за неделей выдерживающие единоборство с врагом, вряд ли согласились бы с молодым французским офицером. Они старались сделать свое житье хотя бы капельку более сносным. Из ключа Пер-Иларион в лесах к северу от Пон-а-Муссон брали воду и французы, и немцы. К северу от Ипра после сильных дождей и британцы, и немцы одинаково висли на бруствере, потому что траншеи затопило, а полевую дренажную систему уничтожили снаряды. Объединенные общими лишениями, ни те, ни другие не горели желанием начинать перестрелку. В начале декабря немецкий хирург доложил, что соседний с ним пехотный полк установил регулярное получасовое вечернее перемирие с французами, во время которого хоронили погибших и обменивались газетами с противником. Однако в конечном итоге французы это приятельство прекратили: «Видимо, разозлились из-за недавних наших побед над русскими»^{1098}. На самом же деле, скорее всего, вмешался кто-то из высших офицеров. Генерал д’Юрбаль предупреждал своего коллегу, генерала Гроссетти: «Имейте в виду, слишком долгое пребывание в одном секторе ведет к тому, что начинается братание с противником. Выливается это в болтовню, а иногда и хождение в гости – зачастую с самыми нежелательными последствиями»^{1099}.

Воюющие страны проникались новыми настроениями, которые ничего общего не имели с августовской романтикой и боевым пылом. Луи Бартас, уезжавший из Нарбонны на фронт в ноябре, видел, насколько проводы его части – без торжественности, без поцелуев и ликования – отличаются от пышных церемоний конца лета^{1100}. Ему показалось символичным, что женщины, четыре месяца назад сами совавшие солдатам фрукты, варенье и вино, теперь продают все это за деньги. Легкие ранения становились предметом зависти. «Сорвал куш», – писал родным сержант Вильгельм Кайзен про брата, раненного в левую руку^{1101}. Франсуа Майер получил серьезные порезы, когда под обстрелом бросился на землю и угодил на битое стекло. Несчастный случай подарил ему несколько драгоценных дней в тылу. «Жаль покидать товарищей, но я обещал вернуться через неделю». В тылу ему сперва было даже неловко принимать заботу и сочувствие гражданских: «Я стараюсь не выдавать истинный источник своих ран и делаю вид, что это от пули. Пока этот невинный обман принес мне несколько дармовых кварт кофе и стаканов рома».

Молодой немецкий артиллерист Герберт Зульцбах удивился, узнав от французских пленных, что они в большинстве своем рады ехать в Германию – целыми и невредимыми, оставляя войну позади. То же самое творилось и на французском фронте: один немецкий пленный сказал Эдуарду Кердеве: «Здесь куда лучше, чем в боях». Когда кто-то из других пленных попытался его упрекнуть, Кердеве спросил, винят ли они в войне Францию. Нет, ответили они, ни Франция, ни Германия в войне не виноваты, «это все Россия. А мы воюем, потому что нас послали». Однако оставались еще геройствующие, которым лишения доставляли мазохистское удовольствие (либо они успешно делали вид). Джулиан Гренфелл, которого современники по непонятным для потомков причинам возвели на пьедестал, писал в октябре: «Обожаю войну… Она похожа на большой пикник, только без пикниковой бесцельности. Это такое развлечение… Как раз для моего железного здоровья, стальных нервов и варварской натуры. Возбуждение боя обостряет все чувства, каждый жест и взгляд. Ближнего начинаешь любить гораздо больше, когда намереваешься его застрелить».

В действительности большинство солдат ненавидело каждую минуту этих мытарств, львиная доля которых выпадала пехоте. Кроме того, их не могло не уязвлять, что в тылу сотни тысяч войск обеспечения живут в относительном комфорте и могут спать, мыться, сытно питаться, не боясь, что их покой жестоко нарушат. Один немецкий солдат досадовал: «На войне – как в кинематографе. Все действие у передних рядов, а лучшие места – у дальней стены»^{1102}. Артиллерист Вильгельм Гиллерн-Флинш писал: «В тылу живут в точности как в мирное время, словно и нет войны. Все самое тяжелое, как я погляжу, достается пехоте и саперам. Эти день и ночь одной ногой в могиле»^{1103}. Алоизий Левенштайн в письме своей дочери Агнес сетовал по поводу своего теплого шоферского местечка: «Есть солдаты, которые, словно громоотвод, притягивают молнии. Твоему же любимому папочке молнии не грозят, и иногда мне за это стыдно. Но тут я не властен, если бы мне позволили, я бы с радостью пошел на грозу»^{1104}.

Левенштайн – если не кривил душой – представлял собой исключение. Ма Джеффрис, ведя своих солдат брать очередной изгиб траншей, встретил у Мервиля знакомого гренадерского офицера (имени которого он не называет). «Когда возвращаетесь в полк?» – спросил Джеффрис. «Господь с вами, я же не совсем идиот! – ответил знакомый. – Нашел работенку получше». «Вот ведь жук, и даже не скрывает! Сейчас, кажется, служит на железной дороге, сопровождает новобранцев или что-то вроде»^{1105}.

Les biffins – «мусорщики» – как саркастически называла себя французская пехота, испытывали все больше презрения к длинной череде тех, кто носил такую же форму, но не подвергался тем же опасностям. Один офицер наткнулся по дороге на морских пехотинцев, которые ехали с ветерком, вместо того чтобы бить ноги в пешем переходе. Он спросил командира, велики ли у них потери. «Почти нет, – пожал плечами собеседник. – То есть, считай, совсем никаких». «Я посмотрел на моих несчастных солдат, – писал армейский офицер, – которые шагали к промокшим траншеям, где их мог разорвать в клочья вражеский снаряд. Нет, на этой войне определенно нет равенства между родами войск»^{1106}. Группа французских офицеров, на несколько дней попавшая в тыл, ужинала в гостинице в Удене, где располагался штаб корпуса. Один из biffins скривился, услышав выкрики «Официант, еще шартреза!», – штабные, очевидно, привыкли каждый вечер ужинать в такой непринужденной обстановке^{1107}.

Эдуард Кердеве возмущался, ежедневно глядя, как офицеры на сияющих машинах пролетают мимо длинных колонн раненых, вынужденных пешком топать до ближайшего санитарного пункта – в одном случае целых 19 км. «Эти господа не остановятся, даже чтобы подобрать самых измученных. Как же, у майора жаркое стынет!»^{1108} У Алоизия Левенштайна находим такое же презрительное отношение Frontsoldaten – фронтовиков, воюющих под пулями и снарядами, – к штабным: «Они сидят за много километров от фронта – письменные столы, телефоны да телеграфные аппараты. У офицеров снабжения лошади жиреют»^{1109}.

Каждый разумный человек на передовой в той или иной степени испытывал страх, но у кого-то он проявлялся более явно. «Любопытно видеть глаза напуганного человека, – писал Франсуа Майер. – Обезумевшие от ужаса и муки. Эти проклятые снаряды не стоят такого страха. Они ведь опасны только прямым попаданием. Их вой слышен издалека, пока долетит, успеешь сосчитать до десяти»^{1110}. Шофер скорой Дороти Филдинг с пренебрежением писала о том, как действует обстрел на некоторых – в частности, на добровольца по фамилии Джонисон, в гражданской жизни управляющего имением: «Удивительно, как у людей душа уходит в пятки от одного звука летящего снаряда. Так было с Джонисоном из Данчерча – едва завидев “черную Марию” [немецкий снаряд], он весь обмяк и потерял сознание – и еще с одним шофером та же история»^{1111}.

К испытаниям духа в избытке добавлялись испытания тела. Когда зима окончательно вступила в свои права, даже самые здоровые начали страдать от ревматизма и «траншейной стопы», вызываемой постоянным хождением в сырой обуви, а зачастую по колено и выше в грязной воде. Росли списки заболевших. Легочные инфекции встречались сплошь и рядом – и нередко приводили к летальному исходу. Житья не было от вшей, которые к тому же разносили болезни. «Моя дорогая, вот уже седьмая наша неделя в траншеях, – писал 5 ноября сержант Густав Сак из-под Ардекура. – Мы в буквальном смысле слова грязные как свиньи, на шинелях, мундирах и галифе сантиметровый – не вру – слой глины. <…> Если в паршивых газетенках пишут “постепенно отвоевывают позиции”, это значит, что мы продвинулись на 50–60 м[етров] ближе к врагу после двух ночей рытья!»^{1112} Сак был журналистом, но не мог без отвращения читать в немецких газетах о благородстве войны и доблести траншейной жизни. Сам он сомневался, что у него хватит слов изложить на бумаге все пережитое во Франции: «Все, кто строит планы “написать после войны что-нибудь грандиозное”, обыкновенные пустобрехи»^{1113}.

Утром 24 декабря, прибыв в темноте на передовую, чтобы сменить сидящую там часть, Джордж Джеффрис писал: «Вышел рано. В некоторых местах вода по пояс. При дневном свете стало видно, что траншеи плохо расположены и к тому же залиты водой и грязью. <…> Местность плоская, невыразительная, пересечена дамбами… немцам нас будет видно. <…> У меня ушло два с лишним часа, чтобы обойти рубежи, полдороги брел по воде»^{1114}. Роберт Харкер находился в схожих условиях: «Поразительно, как мы здесь теряем счет дням недели и датам, остаются только дни захода в траншею и выхода на отдых. <…> Грязь… неописуемая. Состоит из глины и земли, превращается в густую пасту, похожую на птичий помет, в которой вязнут ноги. На другом участке пять человек застряли в соединительной траншее на подходе к линии огня, и только через 7 часов оттуда удалось извлечь троих… набросав охапки наломанных прутьев, а грязь с их ног мы счищали вручную. <…> Эта глина липнет к одежде, к шинелям, к галифе, к снаряжению сантиметровым слоем, поэтому все тяжелеет примерно вдвое, а винтовку невозможно сохранять в рабочем состоянии, когда она вся забита и облеплена»^{1115}. Харкеру пришлось провести в этом аду еще несколько месяцев, пока смерть не избавила его от мучений.

В начале осени Франсуа Майер бодро писал жене: «У нас все хорошо, кормят вволю. Конечно, нытиков – grognards – хватает, но, на мой взгляд, боевой дух в общем гораздо выше, чем был вначале. Некоторые отъявленные социалисты наконец прониклись патриотизмом»^{1116}. По его словам, лишь единицы заикались о том, чтобы сбежать, хотя некоторые прусаки в траншеях, напротив, именно так и поступали – выходили с поднятыми руками и кричали: «Vive la France! C’est atroce!» («Да здравствует Франция! Это ужасно!») В ходе допросов пленные жаловались на голодный паек и плохое обращение со стороны офицеров. Однако шли недели, погода суровела, и Майер, как и миллионы других, впадал в уныние. 31 октября он участвовал в атаке, в которой большая часть его роты успела погибнуть до того, как скомандовали отступление: «Вот тогда удача от нас отвернулась. Пока мы бежали обратно, всех троих моих товарищей подстрелили: Шабрье попали в голову, Дюфур был ранен и умер несколько часов спустя, а Блан получил три пули в ранец»^{1117}.

Майер подмечал у себя растущее ощущение бесполезности всего происходящего, усиливающееся с каждой боевой операцией. «Вчера предприняли обманный маневр – от Розьера, к юго-востоку от Амьена, 29 ноября, – чтобы заманить немецкие резервы на нашу территорию, а потом уже начать настоящую атаку под Кенуа-ан-Сартер. Проку мало, на мой взгляд. Наши орудия сделали несколько залпов по врагу, тот открыл плотный огонь, после которого 10 человек во главе с сержантом продвинулись от наших рубежей на 60 м. На этот рывок враг ответил градом шрапнели. Примерно через час наши десятеро вернулись, однако враг продолжал обстрел до вечера. И зачем это все? Не знаю. В нашей роте один убитый и двое раненых, а результат мизерный». Полковник Уилфрид Абель-Смит с ужасом читал прогноз Китченера о том, что война продлится долго: «Чтобы мир выдерживал такое целых два года? Невозможно поверить»^{1118}.

Во всех армиях приходилось вводить суровые меры для поддержания дисциплины. Когда часть Фрэнка Ричардса наконец получила передышку и была отозвана с передовой, командир воспользовался оказией, чтобы ввести дополнительные марш-броски – запоздалое наказание для всех тех (включая офицеров), кто отстал от строя во время отступления из Монса. Маршировать (чертыхаясь на каждом шагу) пришлось даже тем, кто принимал участие в штыковой атаке с другой частью. На постое тот же самый любитель муштры ввел высшую меру полевого взыскания для нарушителей дисциплины. Если обычно провинившихся хлестали кнутом на тележном колесе, то здесь их привязывали к ограде фабрики в Уплине. Вокруг собирались местные жительницы – одни посочувствовать, другие поиздеваться. Кто-то из солдат сказал, что само наказание ему нипочем, но «чтобы на него глазела толпа лягушатников, это уж дудки»^{1119}.

Каждая страна карала бегство с поля боя и дезертирство расстрелом, хотя немцы по сравнению с союзниками казнили гораздо меньше. Люсьен Лаби видел, как расстреливали француза из велосипедного полка, приговоренного за уход с поста перед приближением врага: «Он принимает смерть мужественно, расстегивает мундир и просит: “Дорогие товарищи, стреляйте в грудь, не в голову”»^{1120}. Приговоренный отказался от повязки на глаза и прокричал напоследок: «Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас!» Эдуард Бер описывал позорно затянутую казнь у бельгийцев: двоих приговоренных привязали к столбам, и расстрельный взвод из 10 человек по приказу выпустил залп. Один из приговоренных был убит, но другой, по свидетельству врача, оказался еще жив и что-то пробормотал командиру, который, в свою очередь, велел капралу добить умирающего. Но и после этого выстрела врачу не удалось констатировать смерть. Тогда офицер выхватил у капрала винтовку и сам избавил несчастного приговоренного от мучений. Бер писал: «Офицеры удалились, солдаты разрезали веревки и сняли трупы. Все были потрясены. Я услышал, как один сказал: “Лучше пусть мне оторвет голову немецким снарядом, чем изрешетит такой вот бестолковый олух”»^{1121}.

Скука и малоподвижность вынуждали обитателей траншей искать способы скрасить заточение на позициях. Фрэнк Ричардс называл колоду карт «Библией бывалого солдата»^{1122}. Они с товарищами без устали резались в «Наполеона», очко, покер, «Корону и якорь». Сержант Альф Брисли неделю вырезал герб Гэмпширского полка на стенке мелового карьера под Шеман-де-Дам – позже эту галерею продолжили французские и немецкие солдаты. Эдуард Кердеве с восхищением смотрел, как десяток поглощенных игрой в самодельный бильярд солдат не обращает ни малейшего внимания на рвущиеся неподалеку снаряды. Наконец грохнувший совсем близко взрыв заставил их оторваться. «Эти недоумки нам всю игру испортят!» – послышался раздраженный возглас.

Буксующие военные действия создавали спрос на новые таланты. Известный французский художник Гиран де Шевола, служивший в армии телефонистом, первым начал маскировать артиллерию материалами, помогающими слиться с ландшафтом, – камнями, травой, ветками деревьев. После Марны он заручился поддержкой Пуанкаре и Жоффра для воплощения своих замыслов. «Я использовал методы кубистов», – писал он позже. Трудился он не один, привлекая на подмогу коллег – Форена, Дюнуайе де Сегонзака, Альбера Лорана, Абеля-Труше, Девамбе, Буссенго, Дюфрена, Камуана, Жольма, Брака и Роже де ла Френе, а также скульпторов – Деспио, Бушара и Ландовски. Камуфляж приобрел популярность. Андре Маре обучил новой технологии британцев, а сам хранил альбомы, где зарисовывал акварелью собственные шедевры – наблюдательные пункты в искусственных деревьях и поддельных развалинах^{1123}.

«До мертвых нам уже нет дела, мы заботимся только о живых, – писал Франсуа Майер 28 ноября. – И это обесценивает все жертвы. Тот, кто не видел войны, не видел ничего. Им не доводилось есть, смеясь и болтая с товарищами, рядом с трупами, на которые слетаются вороны. Это просто ужасно»^{1124}. Эдуард Кердеве тоже замечал это очерствение. Как-то раз он наткнулся на мертвого немца, привалившегося спиной к ранцу. Видимо, он истекал кровью достаточно долго, чтобы успеть накрыться брезентовой подстилкой от дождя. «У него хватило времени вынуть из кармана шинели фотографию молодой жены и двух маленьких, пухлых дочек»^{1125}. Кердеве ужаснуло, что его соотечественники не только не подумали похоронить немца, но и подрисовали усы на фотографии, зажатой в окоченевшей руке. Французский сержант писал жене в декабре: «Во время затишья в нескольких метрах от нас прошли санитары с трупом на носилках. Кто-то обернулся посмотреть, но остальные продолжили перекидываться в карты как ни в чем не бывало»^{1126}.

Сержант Густав Сак смотрел из траншеи под Ардекуром на лежащие две недели непогребенными французские трупы, из ранцев которых ночные патрули потихоньку таскали пайки. «Открываешь банку, не в силах до конца побороть отвращение, но потом все-таки ешь. Dulce et decorum est pro patria mori^[34]. Жуть, просто жуть. Если бы можно было напиться до беспамятства…» Стенки траншей, рывшихся с таким трудом, осыпались от сырости. Если дожди затягивались, то рушились и земляные своды блиндажей, «и мы барахтались в грязи, как свиньи»^{1127}. Мыслящему человеку невыносимо было смотреть на все это. Немецкий лейтенант артиллерии Адольф Шпеманн писал с рубежей на Сомме 1 ноября:

«В этом прекрасном осеннем свете вид на долину открывается великолепный, несмотря на однообразный пейзаж. Но все перекопано, перерезано километрами траншей и окопов; такое впечатление, что это одна общая траншея, тянущаяся от Дюнкерка до Вердена. Вся долина кажется мертвой и пустынной. <…> В поле пасутся несколько коров, а на вражеской территории видно пашущих крестьян и иногда какая-нибудь машина проезжает. Завтра нужно снести шпиль тьепвальской церкви: слишком хороший ориентир для французской артиллерии, ставит под угрозу все наши позиции. На шпилях удобно устраивать наблюдательные посты, поэтому они излюбленная мишень артиллерии. В позьерскую башню тоже закладывают взрывчатку, чтобы сразу же обрушить, если враг начнет стрелять. Глядя на всю эту разруху, не устаешь ежечасно благодарить Господа, что мы перенесли войну на вражескую территорию. Будь это наша земля, что сделали бы с ней эти нелюди?»^{1128}

Шпеманну вторил Алоизий Левенштайн: «Бедные жители! Каждый раз думаю, слава Богу, что война не в нашей стране»^{1129}. Немецкое военное руководство, глядя на разорение Франции и Бельгии, понимало, что по окончании войны будет много споров о том, кто виноват. В декабре ставка верховного командования отдала приказ фотографировать занимаемые города и здания в доказательство их целости и сохранности. Если позже их уничтожат, Германия предъявит факты, что разрушение – дело рук союзников.

Зигмунд Фрейд, хоть и не воевал, осознавал беспрецедентность текущего конфликта: «Эта война не только более кровавая, чем предыдущие, но и более жестокая, более безжалостная, неумолимая. <…> Она сметает все принципы, которые мы чтим в мирное время и которые называем правами человека. Она не снисходит ни к раненому, ни к врачу, она не делает различий между мирным жителем и воюющей частью населения»^{1130}. Международный комитет Красного Креста, расположенный в Женеве, насчитывал всего 16 человек в сентябре 1914 года, когда вышел первый список французских пленных в Германии, который МККК должен был передать в Париж^{1131}. Однако уже в октябре круг обязанностей организации разросся вместе со штатом, сначала увеличившимся до 200 человек, а затем и до 1200.

Именно МККК стал отвечать за организацию визитов нейтральных наблюдателей в лагеря пленных всех воюющих стран. Согласно отчетам этих инспектирующих, немцы, французы и британцы выполняли свои гуманитарные обязательства перед военнопленными – в отличие от австрийцев и русских. В немецких лагерях французские и российские заключенные сосуществовали довольно мирно – обучали друг друга языкам и обсуждали культурные особенности своих стран. Французский заключенный Андре Варно, несколько идеализируя, писал, что этот совместный опыт «порождает высокий интернационализм, из которого немцы оказываются исключенными и который заставляет наши сердца биться в унисон». Алоизий Левенштайн сообщал домой, что раненые французские пленные пользуются большей любовью, чем англичане, поскольку охотно благодарят немецких медсестер. Тогда как англичане, по его словам, «неблагодарные грубияны»^{1132}.

Гражданское население в прифронтовой полосе так или иначе страдало от военных действий. Жители городов и сел юго-запада Германии и востока Франции привыкали к постоянному аккомпанементу артиллерийской канонады. Многих ни в чем не повинных граждан расстреливали как лазутчиков. По свидетельству местных, отечественная армия разоряла хозяйство не меньше врагов. Бельгийский рядовой Шарль Стайн ввязался в перепалку с фермером-соотечественником, возмущавшимся, что солдаты тащат со дворов солому себе на тюфяки. Стайн возразил, что немцы на их месте устроили бы настоящий разгром. «Нет, – не сдавался фермер, – немцы здесь уже были до вас и, как порядочные люди, платили за все, что брали»^{1133}.

Однако в оккупированной восточной Франции два миллиона мирных жителей стонали от сурового режима так, что даже остальную часть страны называли не иначе как «свободной Францией». Немцы ввели собственный часовой пояс, где время опережало парижское на один-два часа в зависимости от сезона. Некоторые смельчаки пытались улизнуть на запад, потому что, как писал житель Фонтен-о-Пира, «Фонтен – это уже не Франция, мы живем тут по немецкому времени»^{1134}. Для всех переездов требовались пропуска, собрания были запрещены. Кроме того, оккупанты ввели грабительские поборы. Семье Ива Конгара, мальчика из Седана, пришлось избавиться от собаки, чтобы не платить немцам налог на домашних животных.

В нарушение Гаагских конвенций оккупанты загоняли десятки тысяч мирных жителей на принудительные работы. Одному 74-летнему старику пришлось мести улицы Лилля в непогоду «полуголодному, под артиллерийским обстрелом с обеих сторон. Он терпеливо сносил это рабство»^{1135}. Один священник описывал, как гнали на работу всех подряд независимо от возраста и пола – «детей присматривать за скотиной и собирать яблоки, молодых девушек – подметать улицы, конюшни, убирать дома, занятые немцами; остальных – в поле или сшивать патронные ленты для пулеметов. Молодых и крепких отправляли копать могилы, чтобы хоронить многочисленных погибших на передовой».

Однако не все оккупанты плохо обращались с французами, против воли оказавшимися «принимающей стороной». В октябре в Каннектанкуре военный врач Лоренц Треплин организовал для мальчиков соревнования по бегу, на которые собралась толпа зрителей из солдат и гражданских, – призом для победителя выступали мятные конфеты. Потом к Треплину пришла в слезах женщина, у которой солдаты забрали корову, оставив без капли молока ее годовалого ребенка и 90-летнего деда. «Когда я поверил, что оба иждивенца не выдуманные, мы вернули корову с условием, что несколько литров молока будут ежедневно отдаваться нам. Это решение удовлетворило обе стороны»^{1136}. Во время долгих зимних затиший между атаками военный врач принимал и местное население, которое расплачивалось с ним грушами.

Морис Дельмот, пожилой фермер из Фонтена, рассказывал, как поначалу немецкие офицеры, расквартированные в местных домах, не выпускали из рук оружие за столом. Но постепенно и «гости», и «хозяева» поняли, что война может затянуться надолго, и большинство семей попыталось как-то ужиться со «своими» немцами. Солдат Пауль Хуб, стоявший в бельгийской деревне Пипе, просил жену Марию прислать карманный немецко-французский словарь: «Местные к нам очень добры и дружелюбны»^{1137}. Пауль Кесслер, оказавшийся на постое в Лилле, где работал в армейской почтовой службе, ужасался от сурового тона немецкого-французского разговорника, выпущенного для оккупационных войск. Направленным на постой предлагалось обращаться к обитателям дома с фразами типа «Живо проведите меня в комнату», «Эта грязная дыра? Да как вы смеете!», «Живо открыть все двери!», «Вы ответите за…». Разговорник составлялся в Берлине давным-давно для победоносных оккупационных войск. Кесслеру досталось 33-е издание 1913 года выпуска. Своей жене Элизе он писал: «Отлично – вы должны быть счастливы, если не принадлежите к стороне противника. Я так не рявкаю. <…> Можно оставаться вежливым и не терять бдительности»^{1138}.

Георгу Бантлину, 26-летнему начальнику медицинской службы, который также занимался определением на постой в своем полку, пришлось как-то втискивать в маленький бельгийский городок Ронкьер (население 7000 человек) два штаба, пехотный полк, два поезда боеприпасов, артиллерийское отделение и две медицинские роты – в общей сложности 5000 человек и 700 лошадей. Рядовые спали на соломе, укладываясь на полу в любом доступном жилом помещении. Кровати достались только офицерам, питались в местном шато. Бантлин писал домой: «Мы обедаем в великолепном зале с видом на роскошные сады. <…> Приготовленная по всем правилам еда на благородных сервизах и отменные вина несколько отличаются от супа из полевой кухни, который хлебаешь оловянной ложкой из жестяной миски. Но мы в этот интерьер плохо вписываемся: топчем подкованными сапогами персидские ковры. Наша потрепанная форма смотрится чужеродно на фоне шелковой обивки кресел, кожаных фламандских обоев и старинных гобеленов»^{1139}.

Плакаты на улицах всех оккупированных городов и сел заверяли жителей, что в случае подчинения немецкому порядку бояться им нечего – нарушения же будут караться расстрелом. Поначалу предпринимались попытки убедить жителей добровольно записываться на работы, которые в 1916 году стали обязательными и весьма тяжелыми. Дважды в неделю в каждом населенном пункте проводилась поверка. Некоторые немцы вели себя с французскими и бельгийскими «хозяевами» предельно корректно, и те отвечали им соответственно. Другие же хватали все, на что упадет глаз. Один солдат писал приятелю из-под Лана: «Забираем у французов весь свинец, олово, медь, пробку, масло, подсвечники, кухонную утварь… все отсылается в Германию. На днях здорово поживились с товарищем. В замурованной комнате нашли 15 медных музыкальных инструментов, новый велосипед, 150 пар обуви, несколько полотенец и шесть чеканных подсвечников. Можешь себе представить, как взбеленилась старая карга, которой все это принадлежало. Я только рассмеялся. Командир был очень доволен»^{1140}.

Паранойя, царившая в немецкой армии, касалась не только партизан, но и «вероломных» голубей, которые могли доставлять сообщения на французские рубежи. Адольф Шпеманн в Лотарингии отмечал в дневнике, что приказ об уничтожении всех пролетающих голубей «породил массовую охоту»^{1141}. «В деревне позади нас стая поднялась на крыло и стремительно понеслась на запад. Там им тоже несдобровать, но лучше уж [погибнут] они, чем немцы». Населенные пункты, подозреваемые в укрывательстве партизан, ждала жестокая расправа. 19 октября лейтенант Ганс Ренш, житель Лейпцига, служащий в железнодорожной роте, ехал через деревню Орши, сожженную 10 дней назад: «Груда развалин. Видел рыдающую женщину с маленьким ребенком перед останками дома. Горестно смотреть. Чуть не заплакал сам при виде 20 женщин с детьми, копающихся на развалинах домов. И главное, какой смысл? Если население совершает подлость по отношению к раненым [немцам, якобы обстрелянным партизанами], выжигают все селение. Виновных все равно не найти, а страдают 99 % тех, кто ни при чем. На французов обрушилась беда, которой нет названия. А что с ними будет зимой?» Однако угрызения совести Ренша не распространялись на собственность. Когда приятель на родине предложил прислать гостинцев для солдат, лейтенант отказался, сообщив, что они тут и так избалованы, поскольку французы с готовностью снабжают их всем, что душа пожелает. «Ни в одежде, ни в продуктах недостатка нет. То, что французы не отдают добровольно, наши сами “находят”, у них на это нюх. Даже в разоренных селениях умудряются выискать что-нибудь симпатичное».

В начале декабря полк Луи Бартаса, бывшего бондаря из Ода, с ликованием встретил приказ о смене с позиции в 4 часа утра и определении на постой в Мазенгарб. Однако радость сменилась досадой, когда в 6 км от Мазенгарба их остановили и выдали паек на два дня. Полк понял, что снова придется сражаться. Офицеры сообщили, что атака начнется на рассвете. Бартас писал с горечью: «Вот, значит, какой отдых нас ждет. Ну да, для кого-то вечный. <…> Но зачем этот цирк, эти уловки? Чего они боятся, бунта? Они о нас слишком высокого мнения, если считают, что мы способны хоть на малейшее телодвижение, чтобы воспротивиться походу на бойню. Мы ведь не граждане, а стадо вьючного скота»^{1142}. Еще горше им стало, когда выяснилось, что атака нужна лишь как отвлекающий маневр, чтобы прикрыть удар британцев по Ла-Бассе и французскую операцию под Аррасом. «О, Родина, какие преступления оправдывают твоим именем!» – сетовал Бартас.

Побоище началось: полк прижали огнем во время продвижения через поле сахарной свеклы. «Мы послужили немцам учебными мишенями», – писал Бартас, безуспешно попытавшись перевязать товарища, которому шрапнелью пробило щеки, язык и всю челюсть. Проведя всю ночь за перетаскиванием раненых в тыл без санитаров, на следующее утро часть Бартаса снова пошла в атаку^{1143}. Командир, лейтенант Родьер, впал в раж – очевидно пьяный: гордо вышагивал под огнем по траншее, размахивая немецким штыком и обещая «насадить боша на его же клинок». Несколько минут спустя смерть настигла его, когда он неосторожно перегнулся через бруствер.

В нескольких французских частях вспыхнул не столько бунт, сколько сопротивление этим бессмысленным действиям. «Некоторые резервисты, – писал Франсуа Майер, – утратили всякое понятие о дисциплине и дают командирам понять, что не собираются идти под огонь по их приказу – поговаривают о переходе в другую роту, с нормальным командованием»^{1144}. Глядя на творящиеся вокруг ужасы, Луи Бартас с негодованием вспоминал «все эти батальные картины, развешанные в музеях и украшающие страницы учебников по истории. Полководцы на скакунах с плюмажами, развевающиеся знамена, фанфары, барабаны, гром пушек, упоение битвой, подвиги. Где все эти великие – или хотя бы приличные – полководцы? Отсиживаются в блиндаже на телефоне, не иначе»^{1145}.

Роберт Скотт-Макфи ушел из британской армии сержантом в 1907 году после семи лет службы, а потом, когда началась война, в возрасте 46 лет записался снова – в Ливерпульский шотландский – и в ноябре попал во Францию. В траншеях его роте приходилось не легче других. «Нездоровится у нас всем, – писал он отцу 23 декабря. – К тому же весь батальон уже несколько недель мучается диареей»^{1146}. Во время переходов по разбитым и раскисшим дорогам «позорно много людей выбыло, не в силах держать темп. <…> Первый раз мне не повезло, когда я провалился по пояс в канаву с водой. Потом поскользнулся на глине и шлепнулся прямо лицом в глубокую жижу, да еще тяжелым ранцем сверху придавило <…> едва выкарабкался». Добравшись до рубежей, батальон тут же ввязался в короткую перестрелку, унесшую немало жизней. Потери потерями, досадовал Скотт-Макфи, но никому нет дела, что «одежда у нас мокрая насквозь и высушить ее не удастся неделями, что половина снаряжения потеряна, винтовки забиты грязью и т. п. <…> Такими темпами от Ливерпульского шотландского скоро одно воспоминание останется. <…> Сам поражаюсь, что я в своем возрасте еще среди уцелевших».

Немецкий солдат Крестен Андресен, увидев разграбленный своими товарищами город в Пикардии, писал: «Как груба и бессердечна война! Высшие ценности втоптаны в грязь – христианство, мораль, дом, очаг. Но при этом сколько в наше время разговоров о цивилизации. Поневоле теряешь всякую веру в цивилизацию и другие ценности, когда к ним так относятся»^{1147}. Рудольф Биндинг, описывая разорение, которому подверглась Фландрия, размышлял в отчаянии: «Все теряет смысл, становится наваждением, страшным издевательством над народами и их историей, бесконечным упреком человечеству, отрицанием всякой цивилизации, убийством веры в способность человека и человеческого рода к прогрессу, осквернением всего святого – такое ощущение, что все мы, люди, обречены на этой войне»^{1148}.

Нельзя сказать, что жестокость была прерогативой какой-то одной из воюющих сторон. 5 октября на конвой под командованием Люсьена Лаби, отправляющий в тыл 14 немецких пленных, напали сенегальцы, намеревавшиеся отрезать немцам уши. Завязалась отчаянная схватка, в результате которой колониальных солдат все-таки оттеснили. Один рослый сенегалец, отсалютовав Лаби, произнес печально: «Мой лейтенант, хотя бы два уха могли бы дать отрезать… Всего два!»^{1149} Французский капеллан, радуясь, что колониальная пехота наводит ужас на немцев, сетовал на сложности, возникающие, когда они попадают ранеными в госпиталь: «Черные из Северной Африки цивилизованностью почти не уступают берберам и арабам… но вот другие, из Западной Африки и Французского Конго… эти настоящие дикари». Мало кто из марокканцев, тунисцев, алжирцев и прочих говорил на языке метрополии. Раненый суданец отчаянно сопротивлялся, когда его пытались раздеть, а когда начали перевязывать, «взревел, как дикий зверь, и укусил медсестру за руку. <…> Когда на следующий день его принесли в операционную, чтобы поставить дренаж, он посмотрел с любопытством на трубку с эфиром и воткнул ее себе в нос сам»^{1150}.

Среди солдат всех воюющих армий постепенно росло ощущение причастности к общим страданиям, которое в сознании многих вытесняло патриотические чувства. Британский офицер Уилберт Спенсер отзывался о встрече с немецкими пленными так: «Отличные парни! Я произвел фурор, меня обступили толпой, слушая мой безупречный немецкий. Долго разговаривал со всеми, обещал после войны приехать в Берлин распить бутылочку лагера. Попросили наведываться чаще. Они, конечно, все чумазые после боев и переезда, но в целом вполне приличные люди»^{1151}.

Социалист и пацифист Жан Пети описывал позже свою жизнь в немецком лагере для военнопленных: «Французы, бельгийцы, русские, англичане спят вперемешку. Это новый Вавилон. У каждой нации есть свои преимущества и недостатки, есть люди хорошие, честные и чистые, а есть агрессивные, ненасытные и отвратительные. Вчера вы с ними враги, сегодня союзники, и ни они, ни вы не знаете почему. Мы лишь игрушки, марионетки».

Алоизий Левенштайн в ноябрьском письме домой, рассказав, что его часть уже четыре недели занимает одни и те же позиции, добавил пророчески: «Странно. Нам казалось, что мы здесь всего на четыре дня. Что если и война продлится четыре года, а не четыре месяца, как мы полагали?» Ощущение чудовищности и безысходности положения, в которое они попали, навалилось на миллионы солдат воюющих армий, заполняя собой осточертевшие земляные жилища.

18. Тишь и покой ночью святой

Приближение Рождества 1914 года повергало европейцев в глубокие раздумья – и в тылу, и на фронтах. Если до этого кто-то и сомневался в серьезности выбранного правительством курса, теперь все сомнения отпали. Зигмунд Фрейд, который в июле так радовался открытому конфликту, теперь писал с отвращением об «этих кошмарных временах, этой войне, которая грабит нас как духовно, так и материально»^{1152}. Офицера Ричарда Майнерцхагена, служившего в британских войсках в Восточной Африке, озадачила безмятежная встреча с немцами в Танге во время рождественского перемирия: «Так странно сегодня обедать с теми, кого вчера пытался убить. Настолько выбивает из колеи, что начинаешь думать – в самом ли деле мы враждуем или все разом совершили страшную ошибку?»^{1153} Хелена Швайда писала из Бремена своему жениху на Западный фронт: «Все ходят как в воду опущенные. Даже дети, которые обычно в это время веселятся, и те сникли»^{1154}. Из тыла солдатам каждой страны мешками слали подарки к празднику – один только Франкфурт заполнил собранными гостинцами 50 железнодорожных вагонов.

Пресса под конец года стала более рассудительной. Редакционная статья английской Daily Mail утверждала: «Во второй половине 1914 года союзным войскам на западе пришлось отражать наступление немцев на французскую столицу. В 1915 году им предстоит очистить от врага всю французскую землю и отвоевать Бельгию. <…> Выполнение этих задач путем неослабевающего натиска и повторяющихся атак, когда все тактические условия складываются в пользу обороны, потребует от нас, а также от бельгийцев и французов огромных усилий». Даже если подобные заявления и означали крошечный шажок к прозрению, им все равно далеко было до позиции, которую втайне занимали теперь некоторые представители верховного командования (в первую очередь Фалькенхайн), – что добиваться требуемого исхода на поле боя, возможно, придется не один год, и не факт, что это в принципе возможно.

В Германии слабеющие военно-патриотические чувства попытались поддержать парадом оптимизма. По громкому заявлению берлинской газеты Vossische Zeitung, у немецкого народа имелись неоспоримые основания для победы: «Крепкие нервы! <…> Крепкие нервы в этой беспрецедентной мировой войне гарантируют победу, выступая преимуществом при прочих равных». Царь Николай II с самого начала предсказывал, что уже начавшийся конфликт трудно будет остановить, и разрастание военных целей у противников только подтверждало его правоту. В Германии набирал популярность новый лозунг – Siegfrieden – «К миру через победу». Условия мира должны диктовать победители, незачем выторговывать его на переговорах. Такие же настроения наблюдались и в большинстве других стран Европы. Власти каждой из них хотели прекратить кровопролитие – и огромные расходы, – но лишь оправдав жертвы 1914 года достаточными завоеваниями.

Британия и Франция ставили целью уничтожить «прусский милитаризм», то есть лишить послевоенную Германию промышленных и военных мощностей, которые позволили бы ей начать новую войну. Они отклонили попытку американского президента Вудро Вильсона выступить посредником, не без оснований утверждая, что любой исход, не сковывающий Германию или не подрывающий ее силы, приведет к новому витку конфликта, но уже на удобных для немцев условиях. Из этой вполне логичной посылки союзники делали куда более сомнительный вывод: чтобы диктовать условия Берлину, нужна полная победа, за которой последуют экономические санкции, открыто призванные закрепить коммерческое преимущество стран-победительниц в послевоенную эпоху. Президент Пуанкаре выступал за создание оккупированной буферной зоны от Мозеля до Рейна. 21 декабря Теофиль Делькассе, министр иностранных дел, отправил российскому правительству телеграмму, подчеркивая решимость Франции: «Французская армия не остановится на границе Эльзаса-Лотарингии, мы пойдем дальше… до тех пор, пока все союзные правительства не добьются законных репараций для своих стран и не учредят в Европе новый порядок, который гарантирует мир во всем мире на долгие годы»^{1155}.

Неудивительно, что для немцев эта война приобретала экзистенциальное значение. С уст не сходила фраза «sein oder nichtsein» – «быть или не быть». Немцы догадывались, что поражение чревато уничтожением страны. Если поначалу война не рассматривалась как борьба западноевропейской демократии с центральноевропейским консерватизмом, то впоследствии именно такой характер она отчасти и обрела. Изначально немцы не претендовали на мировое господство, но сам факт войны побудил власти, с одной стороны, осознать суровые последствия поражения и, с другой – вынашивать все более амбициозные планы на случай победы. Бетман-Гольвег по-прежнему намеревался добиться политического контроля над Европой экономическими средствами, допуская лишь ограниченное число аннексий. Однако многим из его облеченных властью соотечественников, особенно промышленникам и банкирам, претила идея простого таможенного союза, а территориальные приращения, наоборот, прельщали. Фалькенхайн, в частности, не замахиваясь на Российскую империю, насчет Запада строил далекоидущие планы по окончательному завоеванию^{1156}.

Подписав в сентябре Лондонскую декларацию, союзники обязались не только отказываться от сепаратных мирных соглашений, но и одобрять любой пункт мирного договора, выгодный одной из сторон, лишь с общего согласия. Взаимное недоверие Британии и Франции распространялось и на соперничающие планы обеих держав, касающиеся послевоенного расширения. Французские власти поверг в ужас дошедший до министров слух, что британцы договариваются с Японией о высадке японских войск на Западном фронте в обмен на Индокитай, жемчужину французской колониальной империи. Да, западные союзники действительно горели желанием привести в Европу японскую армию, но Токио не польстился на предложенное вознаграждение – с тех пор более заманчивых предложений не поступало, и японские войска в Европе не появились. В ноябре союзники задумались над разделом Османской империи (как только ее хозяева будут повержены), что привело к напряженным англо-французским переговорам в течение 1915–1916 годов. Французы жаждали заполучить Сирию; Асквит же, помимо собственно британских заказов, выторговывал, согласившись на основное условие России, Константинополь и Дарданеллы для царя.

Все воюющие стороны стремились утвердиться в своем моральном превосходстве. Daily Mail в последние дни уходящего года противопоставляла варварский обстрел Скарборо немецким флотом якобы благородной воздушной атаке британцев на военно-морские объекты в Куксхафене под Рождество (хотя ни одну цель поразить не удалось): «Некоторые до сих пор делают вид, что, поскольку война бесчеловечна по сути своей, уже не важно, будет жестокости чуть больше или чуть меньше. Разница между Куксхафеном и Скарборо демонстрирует ошибочность такой позиции. Эта разница доказывает, что неизбежные для войны лишения можно как ограничить и минимизировать без потерь для военного преимущества (если за дело берутся люди благородные и справедливые), так и увеличить до бесконечности (если инициатива принадлежит немцам)».

Бесчинства немцев в Бельгии и северной Франции несколько умаляли абсурд этого заявления. И хотя западные союзники тоже шли на сделки с совестью, как и все участники любой войны, временами совершая отдельные правонарушения, по сравнению с Центральными державами они вели себя несравненно гуманнее. На Восточном фронте тень на репутацию Антанты бросили русские своими гонениями на евреев в 1914 году и особенно во время долгого отступления в 1915 году. Однако массовых убийств мирных граждан ни британцам, ни французам, ни итальянцам в вину не вменялось, в отличие от немцев, австрийцев и турок, которые замечались в подобных бесчинствах неоднократно. В дальнейшем немцы на оккупированных французских и бельгийских территориях стали широко использовать рабский труд местных жителей в бесчеловечных условиях. Центральные державы, в свою очередь, называли военным преступлением установленную Антантой экономическую блокаду, которая подвергла лишениям их собственные народы. Законность блокады, особенно той суровой, что была введена с 1917 года, действительно под вопросом. Тем не менее целенаправленное истребление мирных граждан и экономическая блокада – несравнимые в моральном плане категории.

Главным итогом уходящего года стала неспособность ни одной из воюющих сторон совершить стратегический прорыв ни на Восточном, ни на Западном фронте и, соответственно, решимость обеих возобновить наступление, как только позволят погодные условия и поставки боеприпасов. И хотя военное командование каждой из сторон несколько отрезвили события 1914 года, поражение никто пока признавать не собирался (хотя точку зрения Фалькенхайна мы рассмотрим ниже). Среди обычных граждан лишь единицы (в основном социалисты разного толка и национальности) считали, что никакая цель, ни благородная, ни низменная, не оправдывает такие жертвы. Миротворцы доказывали, что лучше отказаться от борьбы, невзирая на политические последствия, чем упорствовать в уничтожении цвета европейских наций, благополучия и культуры. Эта позиция вызывает горячее одобрение в XXI веке, однако не учитывает огромные практические и моральные препятствия.

Еще Макиавелли заметил, что «войны начинаются по велению, но не прекращаются по желанию». Могло ли какое бы то ни было уполномоченное союзное правительство договориться с Германией и Австрией о мире на тех условиях, которых добивался кайзер со своими генералами и министрами? Страны, заплатившие огромную моральную, политическую и финансовую цену за участие в конфликте, редко соглашаются из него выйти, пока у них остается надежда на победу. Бетман-Гольвег в 1917 году запоздало проникся идеей компромиссного мира, однако вынужден был уступить кардинально противоположной точке зрения Людендорфа, что Германия должна добиваться победы. Нельзя забывать, что помимо территориальных притязаний у немецких властей имелись и другие цели. Одним из ключевых факторов, повлиявших на решение Берлина начать войну, было желание сокрушить внутреннего врага (социалистическую угрозу), одержав громкую победу над врагом внешним. Любой исход, чреватый уступкой политического перевеса социалистам (то есть любой, кроме чистой победы), был неприемлем.

Во Франции и Британии, несмотря на крепнущий хор голосов в защиту мира, мало кто поддержал бы договор в пользу Центральных держав – да и с чего бы? Призывы не допустить господство Германии на Континенте в декабре ничуть не ослабли по сравнению с августом, однако цена жертв за это время сильно возросла. Сотни тысяч семей уже потеряли своих родных и близких. Первая мировая война, бесспорно, обернулась для Европы катастрофой. Однако остается только догадываться, каким образом властям предполагалось выйти из уже разгоревшегося конфликта, не добившись определенного исхода на поле боя.

Было бы ошибочно полагать, что в случае одностороннего выхода из войны Британии, почти наверняка обеспечивающего победу Центральных держав, последствия оказались бы незначительными – даже для узкого круга подданных короля Георга V. «Романтическая» точка зрения, будто правота союзного дела меркнет на фоне ужасов войны и вопиющей некомпетентности многих командующих, сильно исказила наше современное восприятие. Многих британских ветеранов возмущало приписывание Уилфриду Оуэну и Зигфриду Сэссуну статуса рупоров эпохи. В числе возмущавшихся был и Генри Меллерш, заявивший категорическое несогласие с тем, «что война была сплошной бессмысленной трагедией, о которой нужно вспоминать лишь как о досадном недоразумении». Напротив, писал ветеран на склоне лет, в 1978 году: «Я и мне подобные шли на войну с мыслью о героических подвигах, веря в правоту нашего дела. В итоге мы глубоко разочаровались в подвигах, но по-прежнему считали, что дело наше правое и мы сражались не напрасно»^{1157}.

Разделяет или нет нынешний читатель взгляд Меллерша, среди его современников он был распространен гораздо шире, чем точка зрения Оуэна, Сэссуна и иже с ними, которые говорили о «бессмысленности» войны, но не смогли предложить осуществимой дипломатической стратегии прекращения так ярко описанного ими кошмара. Почти каждый здравомыслящий участник войны содрогался от ее ужасов, присоединяясь к хору голосов, звучащих на страницах этой книги. Однако не стоит принимать эти чувства за готовность своими руками отдать победу врагу.

Но как этого избежать? Пока шла зима, власти каждой из воюющих стран размышляли о будущем. В британском правительстве велись жаркие споры, ужесточать ли до нелепого слабую блокаду Германии. Лорд Фишер и Адмиралтейство готовы были заминировать Северное море, чтобы перекрыть мощный поток импорта таких товаров, как уголь, продукты питания и американский хлопок, служивший основным сырьем для производства взрывчатки. Однако Грей и Министерство иностранных дел упорно отказывались портить отношения со Штатами, утверждавшими, что на экспорте (в частности) хлопка держится экономика страны. Вместе с тем министр иностранных дел и несколько других министров отвергали и суровые меры по отношению к Голландии, через которую шли крупные поставки в Германию. Будет очень неловко, доказывали они, ущемлять одну нейтральную державу, чтобы, ввязавшись в войну, отстоять независимость другой, соседней.

Ряд влиятельных лиц высказывался за снятие блокады – как неэффективной и дипломатически вредной. Министры с негодованием обнаружили, что сотрудники американских консульств в Европе, сговорившись с перевозчиками, активно способствуют транспортировке грузов в Германию, а нейтральная Италия снабжает Центральные державы зерном и резиной. Грей, с наступлением войны впавший в глубокую меланхолию и все больше теряющий последовательность, предложил довольно странное решение: разрешить ввоз в Германию предметов роскоши, чтобы немцы тратили на них валютный запас. На Уайтхолле опасались, что безжалостная блокада вызовет крах всей мировой финансовой системы, с самыми катастрофическими последствиями для Британии. В результате всей этой полемики и сомнений в октябре британцы практически отказались от блокады. Это был неожиданный шаг, поскольку до 1914 года Адмиралтейство много сил отдало планированию экономической войны как главного оружия Британии против Германии. В декабре британские суда сгружали в Роттердаме продукты, значительная часть которых оказалась затем на столе у британских врагов. И только в 1917 году, когда в войну вступили Соединенные Штаты, блокада, устроенная союзниками, наконец стала одним из главных рычагов воздействия на Германию, помогая поставить ее на колени.

Тем временем к 1916 году в правительственных дебатах о стратегии Британии, как писали историки Джон Хорн и Алан Крамер, «война как процесс угрожала затмить моральное и политическое значение ее исхода»^{1158}. Тенденция эта наблюдалась уже под Рождество 1914 года. Романтические идеалы, с которыми солдаты шли на фронт в августе, были растоптаны, вытеснены огромной и непонятной новой действительностью. Поминальную речь по старому миру прочитал Уинстон Черчилль, который с неизменным остроумием и лишь долей самоиронии писал: «Как жаль, что война в своем жадном, низменном, оппортунистском марше отбросила за ненадобностью кавалерию и привечает теперь лишь пиротехников да шоферов, которые дергают рычаги аэропланов и пулеметов. <…> [Политики] позволили отстранить от войны специалистов и профессионально подготовленных людей, которые что-то в ней смыслили. Теперь войной правят массы, деньги и машины»^{1159}. В последней фразе отразилась искренняя ностальгия многих военных старшего поколения, хотя их гражданские соотечественники возразили бы, что действия «профессионалов» в войне 1914 года говорят отнюдь не в их пользу.

Личный состав британских экспедиционных войск насчитывал 270 000 человек – кавалерийский корпус Алленби и две армии под командованием соответственно Хейга и Смита-Дорриена. С августа они потеряли 16 200 офицеров и рядовых убитыми, 47 707 ранеными и 16 746 пропавшими или взятыми в плен. Не вернулись с фронта 47 наследников знатных родов, многие из которых оказались в числе 150 погибших выпускников Итона – 15 % общих потерь знаменитой школы за все время войны. Эти пугающие британцев цифры не шли ни в какое сравнение с потерями других воюющих стран, отражая относительно небольшой вклад Британии в войну в 1914 году. Позже все, разумеется, изменится: до подписания мира на фронте побывают (благодаря введенному призыву) почти 6 миллионов британцев (четверть взрослого мужского населения страны), и примерно 1/8 из них не вернется.

20 декабря сэр Джон Френч ненадолго наведался на кентское побережье, в Уолмер, где встретился с Асквитом и Китченером. Премьер-министра и его коллег по Кабинету раздражало, что приходится до такой степени доверять правительственный курс и судьбу страны чужакам-генералам, но кто еще разбирается в военном деле? Асквита, кроме того, все больше выводила из себя несдержанность на язык у высших офицеров, как оптимистов, так и фаталистов. «Властям следует… закрыть на замок рты всех воюющих вплоть до генералов и адмиралов»^{1160}.

Китченер так и не сблизился с коллегами, и мало кто находил его общество приятным: молодой Сирил Асквит, глядя на красные, покрытые сеткой вен щеки фельдмаршала, язвил, что «они напоминают карту польских железных дорог»^{1161}. Однако победитель сражения при Омдурмане пусть и не отличался тактом (как-то раз он предложил перевезти из Хартума и выставить в Лондоне голову умершего суданского Махди), но глупцом не был и понимал гораздо больше, чем командующий экспедиционными войсками. Сестра Сирила Асквита Вайолет, которая тоже гостила в Уолмере, сообщила своему знакомому Руперту Бруку, что сэр Джон Френч «на удивление оптимистично смотрит в будущее, гораздо оптимистичнее отца или К[итченера]. [Главнокомандующий] обнаружил у немцев верные признаки “истощения сил” – последние три недели в плен попадают сплошь университетские преподаватели. <…> Ему кажется, что вот-вот случится внезапный крах и все, вполне вероятно, закончится к апрелю-маю, так что ничего сенсационного – вроде взятия Берлина – случиться не успеет!»^{1162}

Перед нами очередной пример поверхностных рассуждений Френча, основанных на убеждении, что весенние удары, планирующиеся западными союзниками, могут принести решающий результат. Удивительно, как командующего экспедиционными войсками еще не сняли с должности, учитывая, сколько всего он успел натворить с августа – особенно до и во время Марнского сражения. В ноябре он отзывался о французском командовании в непозволительных для действующего командира союзных сил выражениях: «По сути, это чернь – не нужно забывать, из какого сословия вышло большинство французских генералов». Однако Френча никто не трогал, поскольку правительство не понимало, как вести эту войну. Многие из государственных деятелей, включая Черчилля, все еще пребывали в заблуждении, считая сэра Джона компетентным полководцем, которого подводят малодушные союзники. Даже Китченер в сентябре почувствовал необходимость похвалить Френча перед палатой лордов за командирские качества, «спокойное мужество» и «отточенное мастерство», завуалировав под комплиментами прямо противоположное^{1163}. Вопиющее невыполнение сэром Джоном своих обязанностей – а именно так можно охарактеризовать его командование в 1914 году – не изменило хода истории, поскольку исход зависел не от экспедиционных войск, а от гораздо более крупных сил. Подчиненным Френча дополнительный год его пребывания на посту принес немало бед. Его преемник Хейг, хоть и кажется нынешнему поколению малосимпатичным человеком и не тянет на звание одного из величайших полководцев в истории, все же командовал армиями куда лучше.

Сам Асквит был склонен к оптимизму, который больше подпитывали события на Восточном фронте, чем на Западном. После выходных в Уолмере он признавался Венеции Стэнли: «Есть довольно существенные основания полагать, что Австрия захочет заключить мир от своего лица». Иногда его ум выдавал странные вещи. Однажды зимой он рассказывал Стэнли, как ему приснилось, будто его вытеснил с Даунинг-стрит Герберт Самюэл, о котором он отозвался словами Гарольда Принса: «Жид, евреистый жид!»^{1164} Не обладая ни энергией, ни инстинктом ведения войны, Асквит тем не менее удержался в должности до декабря 1916 года. В защиту британского премьера можно сказать лишь, что французские, российские, немецкие, австрийские и итальянские власти вели себя в первые годы войны не намного мудрее, чем британское либеральное правительство.

Черчилль между тем не утратил воинственного пыла, однако теперь опасался патовой ситуации на Западном фронте, в которой миллионам воюющих останется только «жевать колючую проволоку». Премьер-министр писал 5 декабря: «Сейчас его [Уинстона] кипучий ум занимают Турция и Болгария, он порывается устроить героическую операцию в Галлиполи и Дарданеллах – против которой я решительно возражаю»^{1165}. Сам Черчилль все сильнее тяготился должностью Первого лорда Адмиралтейства и жаждал командовать войсками. После войны он доказывал, как ошибочно было не провести зимой 1914 года стратегическое совещание между Англией и Францией, – и, возможно, был прав. Сотрудничество внутри альянса было организовано кое-как, и поначалу упор делался на финансирование военных действий, а не на их ведение. Союзники считали, что относительно скромное личное участие Британия обязана компенсировать оплатой львиной доли счетов – что она и делала, в частности, кредитуя Францию. Однако для решения серьезных проблем, созданных разделением командования во Франции, не предпринималось ничего. Лишь загнанные в угол немецким наступлением в марте 1918 года британцы наконец сделали то, что должны были сделать 44 месяца назад, отдав свои армии под начало французского верховного главнокомандующего Фоша.

Самый блестящий британский оратор и самый популярный либеральный политик разделял мнение Черчилля, что на Западном фронте складывается патовая ситуация. Тайный скептицизм Ллойда Джорджа по поводу союзного командования перерастал в презрение, выраженное, в частности, в письме Асквиту: «Меня беспокоит, куда зайдет война, если правительство не примет серьезные меры, чтобы взять дело в свои руки. Я не вижу, чтобы наше командование и руководство разрабатывало какие-то планы по избавлению нас от сложившегося неудовлетворительного положения. Если бы я не наблюдал собственными глазами эту позорную недальновидность, ни за что бы не поверил, что облеченные такой властью могут быть настолько недальновидными»^{1166}.

Министр финансов ратовал за открытие Балканского фронта – выделить людей и ресурсы в поддержку сербам, грекам и румынам и попытаться ударить по туркам через Сирию. Его точка зрения, что более гибкое военное руководство могло бы найти способ избежать тяжелых потерь и добиться быстрой победы над Центральными державами, почти наверняка была ошибочной, однако он с жаром отстаивал ее до конца жизни. Черчилль с ним соглашался, хоть и в меньшей степени, заявляя после войны: «Сражения выигрываются маневрами и потерями. Чем лучше генерал, тем больше он полагается на маневры и у него меньше потери»^{1167}. Сам он до Второй мировой войны не расстался с заблуждением, что тактическое хитроумие способно обеспечить победу «малой кровью». Однако в конфликтах XX века между мощными промышленными державами эта логика уже не работала.

В своей книге The General Сесил Скотт Форестер выводит в 1936 году блестящий сатирический образ британского офицера времен Первой мировой, сравнивая командиров тех лет с дикарями, пытающимися выдернуть шуруп из бревна, навалившись всей массой, да еще помогая себе рычагами и подпорками. «Какая жалость, – писал Форестер, – что им невдомек: шуруп можно выкрутить в мановение ока, достаточно просто повернуть». Подобное видение ситуации военным руководством, которого, по большому счету, придерживались и Черчилль с Ллойдом Джорджем, получило с тех пор широкое распространение. Но что если, как считает большинство сегодняшних специалистов по Первой мировой, «вывинтить шуруп» было невозможно, то есть приемлемого способа разорвать патовую ситуацию не существовало?

Попытка завоевать Турцию ударом через Дарданеллы была, возможно, обречена на неудачу, даже если бы кампания на Галлиполи велась более умело. Британии в любом случае нужно было вовлечь Турцию в военные действия, чтобы отстоять жизненно важные для империи интересы – в частности, Суэцкий канал, но крайне сомнительно, что союзникам в 1915 году удалось бы заставить Турцию сдаться – даже обеспечив проход в Черное море. Россия, несомненно, сильно выиграла бы от возможности свободно вывозить экспортные грузы – особенно зерно. Однако маловероятно, что это спасло бы царский режим и позволило выиграть войну на Восточном фронте, доставив вооружение через пролив. Системная некомпетентность России в военном деле сильно сдерживала союзников. Кроме того, в 1915–1916 годах западным союзникам не хватало вооружения даже для собственных армий, не говоря уже о помощи российским войскам в достаточном размере, чтобы переломить ход истории. Впрочем, некоторые влиятельные голоса в Лондоне предлагали дать российским солдатам в руки британское оружие – и тем самым цинично избежать расширения британской армии на Западном фронте и увеличения списка потерь. Англо-французские операции против Турции и последующий дележ поверженной Османской империи сильно повлияли на судьбу Ближнего Востока, но не на общий исход конфликта.

Центральной ареной борьбы был Западный фронт, и, учитывая масштабы сражений на его полях в 1914–1918 годах, «малой кровью» добиться решающей победы не представлялось возможным. То же самое относится и к 1939–1945 годам: сокращение числа потерь со стороны западных союзников означало не улучшение командования по сравнению с предыдущей войной, а лишь то, что второй раз подряд основное бремя жертв взяла на себя Россия. В том единственном случае, когда большая англо-американская армия сошлась лоб в лоб с вермахтом на ограниченном участке фронта в 1944 году в Нормандии, процентное соотношение потерь среди пехоты примерно соответствовало потерям 1916 года – до прорыва немецкого фронта, давшего союзникам пустить в ход недоступное в Первой мировой оружие – потрясающую мобильность войск Эйзенхауэра.

Из всех полководцев 1914 года наибольшего осуждения, несомненно, достоин Жоффр за свой «План XVII». Однако без слоновьего упрямства – или целеустремленности, если хотите, – французского главнокомандующего последующая успешная контратака на Марне тоже не состоялась бы. Зимой 1914 года, после важнейшей победы в состязании «кто кого переупрямит» с Мольтке, Жоффр доказал свою непревзойденность как руководителя военными действиями Франции. Судя по Ипру в октябре, у Фалькенхайна никакой более успешной стратегии, чем у противника, в запасе не имелось. Хоть немецкая армия и обладала системным преимуществом над врагом, военного гения ни один из ее генералов не демонстрировал – даже виртуоз тактики Людендорф оказался никудышным стратегом.

С сентября 1914 года союзное командование оказалось в заведомо невыгодных условиях: чтобы отвоевать оккупированную Бельгию и восточную Францию, необходимо было атаковать, тогда как немцы могли занимать преимущественные оборонительные позиции, сдавая их, когда сочтут нужным. Британские победы в этой войне выпали в 1916–1918 годах на долю сэра Дугласа Хейга, который сменил сэра Джона Френча на посту командующего. На ход мыслей Хейга сильно повлиял ипрский опыт октября 1914 года. Вспоминая, как близко немцы подошли к прорыву, он делал вывод, что целеустремленностью и упорством – железной волей – атакующий может добиться огромных результатов. Однако сегодня нам кажется маловероятным, чтобы до 1918 года какое-то из наступлений, предпринимаемых противниками на Западном фронте, могло привести к окончательной победе. Лишь истощение Германии, участие Америки и значительное повышение оперативного искусства британской армии (большая заслуга Хейга) приблизили вероятность победы.

Осуществимого способа «срезать путь» к ней не существовало. Как подметил Джордж Оруэлл поколением позже, закончить войну быстро можно, лишь проиграв ее. Генералов Западного фронта уважали бы сегодня гораздо сильнее, если бы они меньше разбрасывались чужими жизнями и проявляли не такое явное равнодушие к потерям, но это все равно вряд ли помогло бы им переломить тупиковую ситуацию. До 1918 года основополагающая альтернатива у западных союзников была одна: либо допустить владычество Германии на Континенте, либо продолжать противиться этому со всеми вытекающими последствиями. И тогда, и сейчас было бы огромным заблуждением полагать, что имелся третий путь.

Франции, как основному театру военных действий, достанется больше других. В общем и целом она мобилизует больше солдат, чем остальные воюющие страны (8 миллионов) и понесет самые тяжелые потери из всех крупных держав – 1,3 миллиона погибших (из уроженцев метрополии), или 16,5 % призванных на фронт. Для сравнения: Германия потеряла 15,4 %, Британия – 12,5 %, Австро-Венгрия – 12,2 %, Россия – 11,5 % и Италия – 10,3 %. Погибшие составили 3,4 % от общего населения Франции, «уступив» в этом отношении лишь Сербии и Турции (у которой к погибшим на фронте добавилось больше миллиона армян, убитых турецкими соотечественниками). Еще три миллиона французских солдат пополнили списки раненых: так или иначе на фронте пострадало 40 % от общего числа призванных, включая каждого пятого офицера. Однако в декабре 1914 года французы, признавая вместе с другими воюющими сторонами всю тяжесть своего положения, сохраняли огромную силу воли и решимость, которые истощились лишь к 1917 году, вылившись в бунты.

В империи Габсбургов многие подданные Франца Иосифа считали войну катастрофой. Русские лелеяли надежду, что Венгрия может подписать сепаратный мир. К декабрю, когда потери австрийцев в противостоянии с русскими составили миллион человек (в том числе 189 000 убитыми), они смогли развернуть в Галиции лишь 303 000. Конрад уверял Берлин, что крупной победы еще можно добиться, если Германия пришлет больше войск, а если не пришлет, то к весне силы его страны иссякнут. Россия, в свою очередь, верила: стоит навалиться еще разок в Галиции, и с Австрией будет покончено, хотя в царской ставке высказывались и в поддержку альтернативного направления удара – по Восточной Пруссии. Несмотря на то, что русских тоже ужасали потери и царскую империю охватывало все большее уныние, ни одна часть общества, за исключением революционеров, пока не требовала мира любой ценой.

Той зимой самыми, пожалуй, острыми разногласиями в верхах отличилась Германия. Кайзер возмутился, что его не допускают к стратегическим решениям. «Генеральный штаб держит меня в неведении и ни в чем со мной не советуется, – заявил он 6 ноября. – Если Германия думает, что армией руковожу я, она сильно ошибается». Однако одно важное право у Вильгельма II осталось: назначать и смещать начальника штаба, который отдает приказы от его имени как главнокомандующий. Это сильно обострило распри между кайзеровскими генералами, не прекращавшиеся до самого конца войны.

Офицерский состав Германии еще четверть века будет искать козла отпущения, виноватого в исторической неудаче немецкой армии – неспособности завоевать победу в 1914 году. Самой вероятной кандидатурой был, разумеется, Мольтке, однако и реноме Фалькенхайна серьезно пострадало из-за потерь во время неудачного октябрьского наступления на Бельгийском фронте. За последние четыре месяца 1914 года Германия потеряла 800 000 человек, включая 18 000 офицеров; 116 000 от общего числа составляли убитые. Начальник штаба писал о кайзере: «Его Величество крайне подавлен. Считает, что атака на Ипр провалилась, а вместе с ней и вся кампания. <…> Это тяжелый моральный удар». Кроме того, сильно пошатнулась и вера самого Фалькенхайна в способность Центральных держав одержать верх над Антантой.

Выход он предлагал радикальный – сепаратный мир с Россией, с выплатой контрибуций, но без территориальных потерь. Он считал, что, перебросив немецкие войска с востока на Западный фронт, можно будет быстро сломить французов. Британию он рассматривал как главного врага Германии, разделяя точку зрения, высказанную Vossische Zeitung: «Движущей силой мировой войны выступает Англия. Сегодня это четко доказано и общепризнано. Миллионы невинных людей [страдают из-за] стяжательства – Kr"amergeist – лондонских торговцев и их поклонения мамоне. Война для Англии всего лишь бизнес, коммерческое соревнование, призванное устранить конкурента – в данном случае Германию – посредством военных действий».

18 ноября Фалькенхайн выступил перед Бетманом-Гольвегом с предложением закрыть Восточный фронт. Канцлер пришел в ярость. В отличие от начальника штаба, сам он всегда считал Россию неумолимой угрозой интересам Германии. Отвергая любой исход, оставляющий в неприкосновенности российское господство, он напомнил Фалькенхайну о сентябрьском пакте между участницами Тройственного союза, отрицающем возможность сепаратного мира. Кроме того, его тревожили предупреждения Конрада о том, что без помощи немцев может пасть Австро-Венгрия. В начале декабря Бетман-Гольвег наведался в штаб Гинденбурга, где обсудил все эти вопросы с Людендорфом. Угрюмый, целеустремленный, нервный генерал по-прежнему свято верил, что, получив большое подкрепление, сможет победить Россию, тем самым обеспечивая возможность победы и на западе. Презирая Фалькенхайна, он даже не позаботился поставить его в известность или посоветоваться с ним насчет отправки нескольких дивизий Конраду в январе 1915 года. В дальнейшем Людендорф всеми силами способствовал отставке начальника штаба.

Бетман-Гольвег вернулся в Берлин преисполненным уверенности в «восточниках». Майор Ганс фон Хафтен, уполномоченный Людендорфа по связям с ведомством канцлера, энергично лоббировал отставку Фалькенхайна с заменой его на победителя при Танненберге. Бетман-Гольвег соглашался, но кайзер сказал категорическое «нет»: он никогда не назначит такую «сомнительную личность», как Людендорф, «преследующую сугубо личные интересы». Ища способ обойти Вильгельма II, бывший канцлер князь Бюлов и гросс адмирал Тирпиц обсуждали возможность объявить его недееспособным и сделать его сына регентом, а Гинденбурга – Reichsverweser (имперским наместником). Какое-то время Гинденбург и Людендорф даже подумывали вернуть Мольтке на должность начальника штаба – марионеточную, разумеется.

И хотя все эти заговоры так ни во что и не вылились, они отражали отчаяние, охватившее берлинские правящие круги через пять месяцев после того, как немецкое правительство с таким воодушевлением ввязалось в европейскую войну. Патовая ситуация складывалась не только на фронте, но и в немецких верхах. Бетман-Гольвег стал резко критиковать Фалькенхайна – «игрок… отвратительный тип» – и с энтузиазмом поддерживать настойчивые требования «восточников» о подкреплении, которое поможет Германии завоевать победу в Польше. Кроме того, канцлер лично зарубил на корню предложение признать недостижимость победы для Центральных держав и добиться мира, по крайней мере на востоке. Как ни парадоксально, вовсе не прусская военная клика (как предполагали союзники), а политик Бетман-Гольвег отметал зимой 1914 года все компромиссные варианты, предполагающие переговоры.

Тем временем авторитет Фалькенхайна, не подкрепленный, в отличие от репутации Гинденбурга и Людендорфа, крупными победами, пошатнулся настолько, что ему доставалось теперь со всех сторон. Достаточно проницательный, чтобы понимать: он замахивается на невозможное, – Фалькенхайн все же сохранил должность в течение 1915–1916 годов. Начальник штаба был вынужден согласиться на требования Людендорфа о подкреплении в ущерб Западному фронту, так и не дождавшись подтверждения своих прогнозов, что никаких решающих побед эти войска не одержат. Немцы снова и снова теснили русских, захватывая большие куски территории и наконец добившись перевеса, подтвержденного в феврале 1918 года Брестским мирным договором, подписанным большевиками.

Общие потери России в этой войне составили 6,5 миллиона человек – возможно, превысив общий урон всех остальных воюющих сторон, однако статистика неточна. Но Людендорф все же ошибался, полагая, будто победа над царской армией определит исход всего мирового конфликта. Фалькенхайн был прав: для огромных просторов России такие потери не имели принципиального значения. Самого Фалькенхайна сняли с должности в конце 1916 года, после неудачи под Верденом. Начальником штаба стал Гинденбург, хотя настоящие рычаги власти находились у Первого генерала-квартирмейстера Людендорфа. Однако все плоды разгрома армии Романовых пожали революционеры-большевики, а вовсе не империя Гогенцоллернов.

В преддверии Рождества папа Бенедикт XV выступил с призывом об официальном перемирии на время священных рождественских праздников. Правительства и командование воюющих стран эту идею сразу отвергли, однако солдаты оказались более сговорчивыми. Краткие перемирия 1914 года (их было много, на всех фронтах, кроме Сербского) стали для потомков ярким символом бессмысленности военных действий без подлинной враждебности и цели. Вывод этот неоправдан, поскольку ничего сверхъестественного в перемириях не было. Краткие периоды братания случались в ходе многих войн на протяжении столетий, никак не мешая солдатам убивать друг друга в дальнейшем. Всплески сантиментов и жалости к себе, наблюдавшиеся в декабре 1914 года в основном со стороны немцев, отражали только то, что под Рождество почти каждому представителю христианской культуры хотелось быть дома с родными, а вместо этого миллионы дрожали в снегу и грязи на чужих полях сражений. Рождающиеся в подобных обстоятельствах переживания и побуждали некоторых на время забыть о вражде, прежде чем снова по воле своих властей, вернуться к варварскому кровопролитию.

24 декабря баварский солдат Карл Мюлегг, прошагав 15 км до Комина, раздобыл небольшую сосенку, с которой вернулся в часть на передовой. А потом, переодевшись Дедом Морозом, пригласил командира зажечь свечи и пожелать мира солдатам, немецкому народу и всей земле. После полуночи немецкие и французские солдаты в секторе Мюлегга встретились на ничейной полосе^{1168}. Бельгийцы тоже вылезли из траншей у Диксмейде и переговаривались через Изерский канал с немцами, упрашивая отправить открытки их семьям на оккупированной территории. Потом появились немецкие офицеры и попросили позвать бельгийского капеллана – ему передали найденную во время битвы за Диксмейде чашу для причастия, подвесив ее в мешке к веревке, перекинутой через канал. Бельгийцы подтянули мешок к себе, поблагодарив, как подобает.

В Галиции на Рождество австрийские войска получили приказ не открывать огонь (кроме ответного) – русские вели себя так же сдержанно. Кто-то из осаждающих Перемышль установил на ничейной полосе три елки с вежливой запиской, адресованной противнику: «Желаем вам, героям Перемышля, счастливого Рождества и надеемся как можно скорее решить дело миром»^{1169}. Солдаты выходили на ничейную полосу и меняли австрийский табак и шнапс на русский хлеб и мясо. Когда царские войска несколькими днями позже отмечали Новый год, солдаты Габсбургов решили не отставать.

В нескольких секторах Западного фронта между противоборствующими траншеями состоялось стихийное певческое состязание. Немецкая 2-я гвардейская дивизия, выставив на бруствере елку, спела «Тихую ночь» и «О, Рождество!». Когда французы исполнили свой хорал, немцы затянули «С высоких небес». Потом перешли к патриотическому репертуару: французы грянули «Марсельезу», немцы – «Стражу на Рейне» и «Германия превыше всего!», а потом троекратное «ура!» в честь кайзера.

Александр Джонстон высказался кратко: «Мое первое и, надеюсь, последнее Рождество в действующей армии». У Ипра Уилберт Спенсер «видел 9–10 огней на немецких рубежах. Предположил, что это елки, и не ошибся. <…> В сам праздник слышались крики “Счастливого Рождества!”, а мы подняли табличку с “Gl"uckliches Weihnachten” (“Счастливого Рождества!”). Никто не стрелял, и постепенно обе стороны начали вылезать на поверхность, а потом на середине ничейной полосы показались двое немцев и позвали офицера. Я вышел к ним: они предлагали устроить перемирие на 4 часа и подтащить поближе к нам наших погибших, чтобы мы их похоронили, – несколько дней назад мы понесли большие потери. Я согласился. А потом – вы ни за что не догадаетесь! Обе стороны встретились посередине, пожимали друг другу руки, поздравляли с праздниками и общались».

Солдаты французского 99-го пехотного полка, под Рождество тоже присоединившиеся к перемирию, глубоко оскорбились, когда в Новый год уговор нарушил плотный огонь со стороны немцев. На следующее утро к ним вышел с извинениями лейтенант-баварец и объяснил, что его начальство испугалось нежелательных для серьезного дела войны последствий такого братания. В рапорте другого полка имеются сведения о схожем случае близ Бьяша, на Сомме. Французские пехотинцы помахали противникам-баварцам, и французский полковник попросил позвать к нему немецкого офицера. «К нему вышел лейтенант Фогель, ротный 15-го пехотного. Офицеры встретились на ничейной полосе. Подполковник предложил устроить перемирие на праздники. Лейтенант Фогель отказался. Тогда подполковник попросил хотя бы дать похоронить погибших французов, которые уже давно лежали на ничейной полосе. На это Фогель согласился. Погибших хоронили два французских и два немецких солдата». В рапорте выражалось сожаление, что братание предотвратить не удалось, однако до сведения начальства доводилось, что за нарушение дисциплины понесли наказание несколько офицеров и рядовых.

20-летний Жерве Морильон писал родителям: «Боши размахивали белым флагом и кричали: “Kamarades, Kamarades, rendez-vous!” [“Товарищи, товарищи, встретимся!”] Когда мы не вылезли, они сами вышли к нам, без оружия, во главе с офицером. Мы, конечно, тоже давно не мылись, но они просто жуткие свиньи. Только не рассказывайте никому. Мы даже от других солдат скрываем [эту встречу]»^{1170}. Морильон погиб в 1915 году. С другого участка сообщал Густав Бертье: «На Рождество боши знаками показали, что хотят поговорить. Сказали, что не намерены стрелять… Они устали от войны, у них тоже семья, как и у меня, у них нет никаких разногласий с французами, только с англичанами». Бертье погиб в июне 1917 года.

Однако эти проявления доброй воли были отнюдь не повсеместными. Ив Конгар, 10-летний житель Седана, который так радовался началу войны, теперь вынужден был праздновать Рождество на оккупированной немцами территории. В тот вечер он писал в дневнике: «Надеемся, в следующем году будет лучше, чем сейчас. Очень холодно. Папу на ночь забрали. Рождественской службы нет. <…> Старую дорогу топчут чужие сапоги, все тихо и угрюмо. <…> Властвует сильнейший. Война – это вторжение и разруха, это стоны голодных, у которых нет даже корки хлеба, это ненависть к нации, которая грабит, жжет и держит нас в плену. У нас больше нет дома, потому что наша капуста, лук и все то, что родит наша земля, в руках этих ворюг»^{1171}.

У британцев 2-й гренадерский батальон потерял на Рождество троих убитыми, двоих пропавшими и 12 ранеными; еще одного человека отправили в лазарет с обморожением, а на следующее утро – еще 22. Запись в журнале боевых действий батальона за 28 декабря свидетельствовала: «Жуткая грязь и сырость. Ужасная ночь. Гром, град, ливень, сильнейший ветер, выстрелы»^{1172}. В секторе Франсуа Майера немцы из траншей в 80 м от французов кричали: «Francais kaputt!» («Французы капут!») и т. п. Новогоднюю полночь они отметили ружейным залпом, в ответ на который французы грянули «Марсельезу». Майер писал: «Сердце щемило, когда их луженые глотки перекрывали свист пуль. Едва мы умолкли, немцы крикнули: “Да здравствует кайзер!”»^{1173} Командование противоборствующих сторон постаралось не допустить рождественских перемирий такого же масштаба в последующие годы, но все же предотвратить неофициальные проявления сочувствия – «живи и дай жить другим» – с обеих сторон, ставшие характерной чертой конфликта на всех фронтах, оказалось им не под силу.

Уже в мирные дни австрийский лейтенант Константин Шнайдер, оглядываясь на свой военный опыт, отмечал феномен, характерный для многих войн, но для этой в особенности, когда фаза инициации для участника уже позади: «Ничего нового со мной не происходило, все казалось повторением уже пережитого. Война превратилась в рутину»^{1174}. Примерно о том же писал в дневнике после Рождества 1914 года моряк Рихард Штумпф, служивший в немецком флоте: «Ничего примечательного не происходит. Описать ежедневный распорядок? Так он и будет ежедневным, повторяется изо дня в день»^{1175}.

В сочельник французский журналист Ж. Шастане делился в Le Droit du people наблюдением, что французские церкви с августа испытывают невиданный с середины предшествующего столетия наплыв прихожан: «Люди молятся от страха. По мере привыкания к войне… все меньше и меньше людей будет обращаться к церкви, и все вернется на круги своя». Шастане оказался прав. Если на первые похороны погибших стекалось все селение, то потом, когда к войне привыкли, провожать в последний путь приходило гораздо меньше. Еще осенью многие французские села принимали беженцев из Бельгии и с северо-запада Франции. К Рождеству беженцев насчитывалось уже под три миллиона – огромное бремя для тех, кто кормил их и давал приют. Теперь все больше городов и сел закрывали перед ними двери, спасаясь, как от саранчи, называя грязными, распущенными, заразными и неприспособленными к сельскому труду.

Еще в августе мэры и старосты, облачившись в темные плащи и нацепив положенные регалии, отправлялись лично сообщать родным погибших трагические вести. Пять месяцев спустя многие сановники переложили эту обязанность на учителей. Одной из них, Мари Плиссонье из селения Лаваден в Изере, пришлось взять на себя работу ушедшего на войну почтальона и то и дело с соболезнованиями нести горестные известия в дома сельчан. «Конечно, все встречали весть по-разному, – говорила она. – Кто-то впадал в истерику, но большинство словно цепенели – как будто и сами предчувствовали»^{1176}. В общей сложности из призванных на фронт 400 жителей Лавадена погибло 30, и еще сотня получила ранения. Мадам Плиссонье устраивала в сельском клубе регулярные лекции, на которых по картам и газетам рассказывала о ходе военных действий. Поначалу на лекции собиралось достаточно народу. Однако потом, когда на фронтах наступил застой, поток слушателей уменьшился, а после и вовсе иссяк. Дни слились в один и для оставшихся в тылу, и для воюющих на фронте.

К концу 1914 года лишь единицы из участников войны по-прежнему считали ее делом интересным и благородным – она превратилась в отвратительное бремя, которое каждый нес в меру своей стойкости. На Восточном фронте большинство австрийских и российских солдат рады были бы принять мир на любых условиях, но их правители считали по-другому. Однако среди воюющих на западе, при всем отвращении к царящему вокруг, мало кто готов был отдать победу противнику или подчиниться его требованиям. Еще 46 месяцев им предстояло демонстрировать поразительную готовность страдать, повиноваться приказам и умирать, если потребуется. Высокомерно со стороны некоторой части грядущих поколений видеть в их поведении лишь ослиное упрямство. Утверждения, будто западным союзникам следовало принять владычество Германии ради избавления от необходимости вязнуть во фландрской грязи, сегодня не менее примитивны и сомнительны, как и для большинства тех, кто сражался за Британию, Францию и Бельгию. Именно их честь и независимость оказывалась под угрозой в случае отказа от войны. Только в 1918-м, потерпев поражение на поле боя, Германия проявила готовность свернуть бесчеловечную оккупацию Бельгии и восточной Франции и оставить претензии на владычество.

Сербия заплатила страшную цену за неповиновение Австрии в 1914 году: в следующем году страну захватили Центральные державы, а остатки армии вытеснили за границу. Однако много позже, уже потеряв страну, сербы, оставаясь в стане союзников, одержали одну из самых выдающихся в истории пирровых побед после подписания мира. Они исполнили свою величайшую мечту, создав Югославию, вобравшую в себя большую часть восточных земель империи Габсбургов, и государство это просуществовало более 70 лет. Румыния тоже, хоть и сильно пострадала после вступления в войну в 1916 году на стороне союзников, получила достойное вознаграждение за жертвы – территорию б'oльшую, чем смогла содержать. Италия в 1915 году не скрывала, что вступает в конфликт исключительно ради территориальных приобретений. В 1918 году она тоже получила свой кусок габсбургских земель, включая порт Триест, однако обошлись они ей дорого – 460 000 погибших. Российские, габсбургские и немецкие поляки, объединившись, провозгласили создание независимого государства 7 октября 1918 года, хотя, чтобы удержать его границы, им пришлось до 1921 года сражаться с российскими большевиками. 28 октября 1918 года Прага объявила об учреждении Республики Чехословакия, а 1 ноября Венгрия обрела независимость от Австрии. Независимость провозгласили также Финляндия, Эстония, Латвия и Литва.

Соединенные Штаты извлекли огромную выгоду из продажи оружия и прочих товаров западным союзникам, а также (в меньшей степени) Германии в первые 33 месяца военных действий. Их вступление в войну в апреле 1917 года сильно помогло приближению победы морально и материально, но почти не повлияло в силовом отношении. Союзники приободрились, Центральные державы задрожали. Подмога в лице Америки более чем достойно компенсировала союзникам выход из конфликта России в марте 1918 года. Япония, единственная из воюющих сторон, получила именно то, ради чего присоединялась к союзникам в 1914 году, к тому же «малой кровью» (и буквально, и в финансовом отношении). Таким – образом, японцы имели больше оснований, чем остальные народы, радоваться своему участию. Что касается побежденной стороны, империя Габсбургов потеряла на этой войне 1,5 миллиона погибшими, Германия – 2 миллиона, Турция – 770 000 человек. Империя Вильгельма II стала республикой после падения династии Гогенцоллернов, как и Австрия после краха Габсбургов. У Британской империи война унесла больше миллиона человек, из них свыше 800 000 из Великобритании; Российская и Французская империи потеряли по 1,7 миллиона. После Октябрьской революции, покончившей с династией Романовых, Георг V остался единственным в Европе правителем империи.

Потомки не устают удивляться, как власти величайших в мире держав, в большинстве своем не глупее и не порочнее нас, современников, сперва позволили войне начаться, а потом четыре года не могли ее прекратить. Было бы ошибочно считать, будто европейские правители 1914 года, особенно правители Германии и Австрии, не отдавали себя отчета в своих действиях. Гораздо правильнее будет предположить, что они отрицали очевидное, упорствуя в опасных политических курсах и стратегиях, вместо того чтобы набраться мужества и признать их невыполнимость либо провал. Главнейшей из непосредственных причин Первой мировой стала поддержка Германией вторжения австрийцев в Сербию, продиктованная убеждением, что Центральные державы способны одержать победу в конфликте любых масштабов, который может повлечь за собой этот поступок. Царя вместе с его министрами и генералами можно по праву обвинять в глупости и даже безрассудстве за то, что они обрекли на гибель и без того трещавшее по швам государственное устройство, вступившись за Сербию, однако они откликнулись на действия Австрии, поэтому моральное бремя ложится именно на Вену. Критическую роль в катастрофе сыграла характерная для немецкой армии спесь, воплотившаяся в такой неподходящей для своей должности фигуре, как Мольтке. Действиями Вены и Берлина (и в меньшей степени Петербурга и Парижа) руководила жажда добиться определенного исхода в череде непрекращающихся драм.

Однако вопреки, а может, благодаря огромным усилиям, потраченным во время войны на пропаганду, не прошло и 10 лет после подписания мира, как британские политики, вовлекшие империю в войну, утратили доверие многих фронтовиков. У ветеранов вызывало отторжение моральное падение общества, в которое они возвращались. Кто-то отторгал в результате и те идеалы, за которые рисковал жизнью на фронте. Дед автора, бывший артиллерийский офицер Рольф Скотт-Джеймс, рассказывал об однополчанине, который в 1923 году заявил: «Некоторые из нас ловят себя на мысли, что мы сражались зря». Сам Скотт-Джеймс уточнил: «Он говорил без отчаяния и гнева. Только пожал плечами едва заметно, выдавая разочарование». В то время таких взглядов придерживались немногие, большинство разделяло позицию Генри Меллерша, процитированную выше. Однако за последующие десятилетия все больше людей проникались мыслью о том, что враги, на войну с которыми поднялась Британия и остальные союзники, не стоили пролитой крови, в отличие от нацистов поколением позже. Такая разница во взглядах не в последнюю очередь объяснялась тем, что в 1918 году фронтовики возвращались из Франции в дореформенное общество, способное предложить им лишь самые скудные плоды победы, тогда как в 1945 году лейбористское правительство уже задалось целью создать государство благоденствия. В XXI веке большинство британцев все так же превозносят роль своей страны во Второй мировой и отвергают доводы в пользу необходимости противостоять германской агрессии в 1914 году.

Все факты по-прежнему указывают на Германию как на главную виновницу катастрофы. Даже если она и не строила заговоров по развязыванию войны, она отказалась воздействовать на Австрию, чтобы не допустить конфликта. Даже если Берлин не намеревался разжигать общеевропейский пожар собственными руками, Германия все равно подкладывала туда хворост, поскольку думала, что сможет победить. Главная ошибка немецких властей состояла в том, что они рассматривали свои амбиции лишь через призму войны, полагая, будто власть можно захватить и упрочить лишь в бою, и сильно недооценивая экономическую и промышленную мощь своей страны. Кайзер, Бетман-Гольвег и Мольтке попытались нанести удар бисмарковского размаха и жестокости, на который сам Бисмарк бы не отважился.

Было бы абсолютно ошибочно полагать вслед за многими нашими современниками, что, раз самое страшное уже свершилось и война началась, не важно, кто в ней победит. Версальский мир, подписанный в 1919 году союзниками, был не самым выгодным, однако если бы условия на правах победительницы диктовала Германия, европейская свобода, справедливость и демократия приказали бы долго жить. Планы по территориальному приращению, которые вынашивала Германия в Первой мировой, не сильно уступали амбициям ее фюрера во Второй. Поэтому было бы неправильно считать, несомненно, трагические для Европы события 1914–1918 годов напрасной жертвой, хотя именно такое мнение рождает у потомков человеческая цена этой трагедии. Если кайзеровская империя не заслуживала триумфа, то отдавшие жизнь за то, чтобы этого триумфа не допустить, погибли не зря, хотя любые жертвы любых войн стоят наших слез.

Иллюстрации

Изображения военной кампании 1914 г. – редкость. Те, что якобы показывают боевые действия, часто нарочиты, а то и просто подделка, а многие современные подписи произвольны и неточны. Фотографии в этой книге отобраны с учетом вышесказанного и с намерением дать как можно более яркое представление о том, на что были похожи поля сражений. В то же время приходится признать, что для немногих из них удается определить место и время должным образом, хотя некоторые снимки сделаны до войны.

Kaiser Wilhelm II (Popperfoto / Getty Images)

Poincare and the Tsar, St Petersburg, July 1914 (© Interfoto / Alamy)

Asquith and Lloyd George (Private collection)

Pasic (Imagno / Getty Images); Berchtold (akg / Imagno); Sazonov (© RA / Lebrecht Music & Arts); Grey (Hulton Archive / Getty Images); Churchill (Hulton Archive / Getty Images); Bethmann Hollweg (DPA / Press Association Images)

Russians solicit divine assistance (Mirrorpix)

Moltke (The Granger Collection / Topfoto); Ludendorff (Hulton Archive / Getty Images); Hindenburg (Hulton Archive / Getty Images); Kitchener (Hulton Archive / Getty Images); Lanrezac (Mary Evans / Epic / Tallandier)

Conrad (© Ullsteinbild / Topfoto); Joffre (© Roger Viollet / Topfoto); French (© Roger Viollet / Topfoto); Haig (© Roger Viollet / Topfoto); Falkenhayn (Hulton Archive / Getty Images); Franchet d’Esperey (DeAgostini / Getty Images)

Russians in Galicia (Mirrorpix)

Serbian troops advance (© Robert Hunt Library / Mary Evans)

Putnik (© The Art Archive / Alamy)

Potiorek (Getty Images)

Corporal Egon Kisch (© IMAGNO / Lebrecht)

Austrian troops conduct a mass execution of Serbian civilians (© Robert Hunt Library / Mary Evans)

An Austrian siege piece (Photo 12 / Ann Ronan Picture Library)

Kluck (akg-images)

Bulow (© INTERFOTO / Alamy)

French troops, before the deluge (© Roger-Viollet / Topfoto) Belgians in action (Underwood Archives / Getty Images) The legendary French soixante-quinzes (Roger-Viollet / Rex Features) Smith-Dorrien (Mirropix)

Wilson, Foch and Huguet (Hulton Archive / Getty Images) Murray (Universal History Archive / UIG / The Bridgeman Art Library) Germans advance (RA / Lebrecht Music & Arts) Frenchmen display offensive spirit (Mirrorpix) Austro-Hungarian cavalry in Galicia (© Robert Hunt Library / Mary Evans)

The British deploy on their first battlefield (© IWM (Q 53319)) British troops await the enemy Samsonov (DeAgostini / Gettylmages) Russians under attack

Russian prisoners after Tannenberg (© Robert Hunt Library / Mary Evans)

Rennenkampf (RIA Novosti)

Fortunino Matania’s painting of L Battery’s action at Nery (© David Cohen Fine Art / Mary Evans Picture Library) The Middlesex under fire (R. C. Money. LC GS 1126. Reproduced with the permission of Leeds University Library) A Suffolk girl at the handle of a Lowestoft tram (© IWM (Q 31032) Russian soldiers in bivouac (David King Collection) A Russian field hospital (David King Collection)

The Western Front, winter 1914 (© SZ Photo / Scherl / The Bridgeman Art Library)

Dorothie Feilding (Warwickshire County Record Office collections: CR2017 / F246 / 326); Edouard Cceurdevey (Personal archives of Jean Cceurdevey); Jacques Riviere (All rights reserved. Private collection); Richard Hentsch (bpk / Studio Niermann / Emil Bieber); Paul Lin tier (From Avec une batterie de 75. Le Tube 1233. Souvenirs d’un chef de piece (1915–1916) by Paul Lintier, Paris 1917); Vladimir Littauer (From Russian Hussar by Vladimir S. Littauer, J. A. Allen & Co., London, 1965); Constantin Schneider (Constantin Schneider als Oberleutnant; Foto: Privatbesitz; Reproduktion: Salzburger Landesarchiv; aus: Veroffentlichungen der Kommission fur Neuere

Geschichte Osterreichs, Bd. 95, Wien [u. a.] Bohlau, 2003); Lionel Tennyson (Tennyson Research Centre, Lincolnshire County Council); Venetia Stanley (© Illustrated London News Ltd / Mary Evans); Louis Spears (Patrick Aylmer); Helene Schweida and Wilhelm Kaisen (State Archive of Bremen); Louis Barthas (From Les Carnets de guerre de Louis Barthas, tonnelier, 1914–1918 © Editions de la Decouverte. Paris. English edition to be published in 2013 by Yale University Press); Francois Mayer (© IWM QUI 149) A family flees a battlefield (Mirrorpix)

British soldiers in Belgium, winter 1914 (K. W. Brewster / The Liddle Collection / Leeds University Library. Photograph LC GS 0195)

Мы попытались найти правообладателей всех фотографий используемых в книге, но в некоторых случаях это оказалось невозможно. Будем благодарны за любую информацию по этому поводу, которую опубликуем в следующих изданиях.

«У дредноутов нет колес!» – немецкие и австрийские офицеры восхищены остроумием главнокомандующего.

Пуанкаре и Николай II во время визита французской делегации в Петербург в июле 1914 г.

Асквит и Ллойд Джордж в загородном доме премьер-министра в Беркшире.

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ

1. Леопольд фон Берхтольд, министр иностранных дел Австро-Венгрии; 2. Сергей Дмитриевич Сазонов, министр иностранных дел России; 3. Эдуард Грей, министр иностранных дел Англии; 4. Никола Пашич, премьер-министр Сербии; 5. Уинстон Черчилль, премьер-министр Великобритании; 6. Теобальд фон Бетман-Гольвег, министр-президент Пруссии.

Военные каждой страны (как солдаты и офицеры русской армии на этой фотографии) просили поддержку у Бога перед походом.

ВОЕНАЧАЛЬНИКИ

1. Хельмут фон Мольтке, начальник генштаба Германии; 2. Эрих Людендорф, начальник штаба у Гинденбурга; 3. Пауль Гинденбург, главнокомандующий на Восточном фронте; 4. Жозеф Жоффр, начальник генштаба Франции; 5. Джон Френч, главнокомандующий БЭВ; 6. Дуглас Хейг, командующий 1-м английским экспедиционным корпусом; 7. Шарль Лонрезак, командующий 5-й французской армией; 8. Горацио Китченер, военный министр Великобритании; 9. Франц Конрад, начальник австро-венгерского генштаба; 10. Франше д'Эспере, командующий 5-й французской армией; 11. Эрих фон Фалькенхайн, начальник генштаба Германии.

Русская армия в Галиции.

СЕРБИЯ

Сербские солдаты наступают.

Радомир Путник – командующий сербской армией.

Оскар Потиорек – командующий 6-й армией Австро-Венгрии.

Капрал Эгон Киш с однополчанином.

Австрийские войска в Сербии проводят карательную акцию против гражданского населения. Подобные мероприятия традиционно фотографировали и публиковали фото в газетах для устрашения партизан.

Австрийцы подвозят осадные орудия для разрушения фортов Льежа.

Александр фон Клюк – командующий 1-й немецкой армией.

Карл фон Бюлов – командующий 2-й немецкой армией.

Солдаты Жоффра перед отправкой на фронт.

Бельгийцы занимают позицию.

Легендарные французские 75-миллиметровки в бою.

Смит-Дорриен, решивший сражаться при Ле-Като.

Вильсон – «язвительный, но умный злодей» вместе с Фошем и полковником Юге.

Мюррей – начальник штаба британских экспедиционных войск, который писал о своем начальнике Джоне Френче: «Я, как никто другой, знаю, что его здоровье, характер и темперамент не подходят для командования в условиях кризиса, с которым мы столкнулись».

Обычное зрелище для солдат многочисленных французских и британских частей летом 1914 г.: немцы наступают.

Французы демонстрируют боевой дух, который так ценил Жоффр.

Австро-венгерская кавалерия сражается в Галиции.

Британцы во время своего первого боя занимают позиции…

…и ждут противника.

ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

Генерал Александр Васильевич Самсонов – командующий 2-й русской армией во время Восточно-Прусской операции.

Русские солдаты расплачиваются за отвагу своих военачальников…

…и десятками тысяч попадают в плен под Танненбергом.

Генерал Павел Карлович Ренненкампф – командующий 1-й русской армией во время Восточно-Прусской операции.

Художник Фортюнино Матаня изобразил сражение британской батареи L под Нери.

Одна из немногих подлинных фотографий, запечатлевших отступление: мидлсексцы под огнем.

В каждой стране – участнице войны женщины заменили на работе миллионы мужчин, ушедших на фронт. Девушка из Саффолка за ручкой трамвая в городе Лоустофт (Англия).

Русские солдаты на привале. Многие из выживших стали революционерами в 1917 г.

Идеализированный русский полевой госпиталь. Тысячи раненых всех воюющих стран не получали вообще никакой медицинской помощи, особенно в первые месяцы войны.

Западный фронт зимой 1914 г.: траншеи, пулеметы, грязь и колючая проволока. За исключением позиций, расположенных достаточно далеко от противника (как на фото), солдаты противостоящих армий предпочитали не высовываться из траншей.

СВИДЕТЕЛИ КАТАСТРОФЫ

1. Дороти Филдинг; 2. Жак Ривьер; 3. Константин Шнайдер; 4. Лайонел Теннисон; 5. Луис Спирс; 6. Франсуа Майер; 7. Владимир Литтауэр; 8. Эдуард Кердеве; 9. Подполковник Ричард Хентш; 10. Поль Линтье; 11. Венеция Стэнли; 12. Хелена Швайда и Вильгельм Кайзен; 13. Луи Бартас.

Война принесла невыносимые страдания гражданскому населению всей Европы – голод, нищету, потерю близких. На этом снимке одна из миллионов семей Франции, Бельгии, России, Польши, Сербии, Восточной Пруссии или Галиции бежит от войны, в то время как артиллеристы на заднем плане движутся в противоположном направлении.

Для британских солдат в Бельгии начиная с зимы 1914 г. пейзаж не менялся в течение четырех лет, за исключением тех случаев, когда кто-то из них обретал вечный покой в местной земле.

Карты

Примечание автора. Перемещения огромных армий в Первой мировой войне были настолько сложными, что отобразить их на карте во всех подробностях не представляется возможным. Я стремился прежде всего представить наглядную и четкую картину для читателя-неспециалиста, убирая, например, номера подразделений (кроме тех случаев, когда без них нельзя обойтись). В основу положены карты из «Военного атласа Первой мировой войны» Артура Бэнкса (Arthur Banks, A Military Atlas of the First World War, Heinemann, 1975).

Благодарности

За помощь в работе над этой книгой я в неоплатном долгу перед многими. В первую очередь это Клайв Харрис и Майк Шейл, великолепные гиды по полям сражений, которые в апреле 2012 года провезли меня по фронтам 1914 года – от заснеженных Вогезов до старых польдеров на бельгийском побережье. Кристоф Нюбель проделал огромную работу по немецким и австрийским источникам, и он, несомненно, станет выдающимся ученым. Павлина Бобич добывала материалы по Сербии и Словении, Серена Сиссонз штудировала французские источники, а доктор Любовь Виноградова, как и прежде, помогла с массивом российских. Много полезного я почерпнул на конференции «Новый взгляд на фишеровский скандал», проведенной в октябре 2011 года Немецким историческим институтом в Лондоне. Джош Санборн передал мне ряд своих бесценных материалов о России 1914 года. Джон Рель великодушно разрешил ознакомиться с черновиками готовящейся книги об участии кайзера в войне.

Джек Шелдон поделился со мной своей неопубликованной монографией о Ле-Като, а также отрецензировал главы, посвященные британским экспедиционным войскам. Гэри Шеффилд, пожертвовав огромным количеством времени, сделал то же самое для всей рукописи. Мой старый коллега по газетной редакции Дон Берри окинул текст свежим взглядом неспециалиста, при этом выдав меткие замечания. Отдельно хочу поблагодарить всех, кто предоставил мне копии неопубликованной корреспонденции того времени, в том числе Джеймса Иллингуорта за документы его деда Перси, главного парламентского организатора от Либеральной партии в 1914 году; Энтони Грея за архив его деда Роберта Эммета; Джона Фестинга за архив его двоюродного деда Мориса. Как и в предыдущих моих книгах, не могу не поблагодарить профессора сэра Майкла Хауарда, кавалера ордена «За заслуги», Ордена кавалеров чести и «Военного креста», несравненного учителя и критика (который, однако, не несет ответственности за мои ошибки и суждения). От рецензий профессора Николаса Роджера и доктора Мэттью Селигманна сильно выиграла глава о военно-морском флоте. Профессор Марк Корнуолл помог мне разобраться в сербских источниках.

Как обычно, хочу сделать оговорку насчет всех крупных чисел, приведенных в книге (а также в любом другом историческом исследовании): несмотря на то, что они брались из самых надежных источников, их следует рассматривать скорее как порядок цифр, а не как точное число.

Замечательным сотрудникам Британского государственного архива, Имперского военного музея и Лондонской библиотеки выражаю благодарность (которая не теряет искренности от повторения в каждой моей книге) за бесценную помощь. Немалое содействие моим исследователям в изысканиях и переводе оказали также архивные учреждения Франции, России, Германии, Австрии, Сербии и Словении. Уже 30 лет моими агентами в Лондоне и Нью-Йорке выступают Майкл Сиссонз и Питер Мэтсон, и я по-прежнему ценю их направляющие советы. Арабелла Пайк и Роберт Лейси из лондонского HarperCollins и Эндрю Миллер из нью-йоркского Knopf курировали проект с самого начала и много сделали, чтобы отшлифовать текст готовящейся книги. Мой секретарь Рейчел Лоренс помогала мне в работе почти все последние 30 лет, и я не устану благодарить ее за приверженность делу и неисчерпаемую энергию. Стойкость и сочувствие, с которыми моя жена Пенни выдержала творческие муки написания этой и многих предшествующих книг, сделали бы честь любому ветерану.

Библиография

Документы, журналы, архивы и интернет-источники

Abschiedsfeier f"ur das Ersatzbataillon des Inf.-Rgts. 75, Bremen 1914

Audoin-Rouzeau, St'ephane and Becker, Annette 14–18: Understanding the Great War Hill & Wang 2002

Becker, Jean-Jacques La Guerre ^etait-elle inevitable? p. 41–43

– Les Innovations strat'egiques, pp. 86–87

– La Bataille de la Marne, ou le fi n des illusions, pp. 123, 125–126

Blume, Wilhelm von Inwiefern haben sich die Bedingungen des Erfolges im Kriege seit 1871 ver"andert? [How have the conditions required for success in war altered since 1871?]

Vierteljahrshefte f"ur Truppenf"uhrung und Heereskunde 5 1908

– Der Einfl uss des heutigen Verkehrs– und Nachrichtenmittel auf die Kriegsf"uhrung [The impact of modern transportation and communication media on warfare] in Beihefte zum Milit"ar-Wochenblatt 1910

– Kriegserfahrung (War experience), in Milit"ar-Wochenblatt 1908 No. 26 pp. 583–90

Brenner, Stefan Das Kriegsgefangenenlager in Knittelfeld: Eine Untersuchung der Akten des Kriegsarchivs Wien von den ersten Bem"uhungen Otto Zeilingers zur Errichtung des Lagers Knittelfeld bis zur Umwandlung des Kriegsgefangenenlagers in ein Milit"arspital MA thesis Graz 2011

Castle, Terry Our First View of the End of the World: The US Chronicle of Higher Education 5.11.04

Chiari, Bernard and Gerhard P. Gross (eds) Am Rande Europas? Der Balkan – Raum und Bev"olkerung als Wirkungsfelder milit"arischer Gewalt, Munich Oldenbourg 2009 pp. 121–36

Cowan, John Manuscript letters from France copied to the author by a descendant

Emmet, Major Robert An American in the British Army during World War I, unpublished MS by courtesy of Anthony Gray

Evans. R. J. W. Communicating Empire: The Hapsburgs and Their Critics 1700–1919 Transactions of the RHS 2008

Festing, Maurice an unpublished account of his experiences as a Royal Marine officer at Antwerp, MS courtesy of John Festing

F"orster, Stig Der deutsche Generalstab und die Illusion des kurzen Krieges, 1871–1914

Metakritik eines Mythos in Milit"argeschichtliche Mitteilungen 54 (1995), pp. 61–95

Howard, Michael Encounter January 1964

Illingworth, Percy private papers of the Liberal chief whip in the possession of James Illingworth Morgan, Kenneth O. England, Britain and the Audit of War Transactions of the RHS 2006

Mourir pour la patrie Editions de Seuil 1992

Pallavicini, Alexander Markgraf Pallavicini B 1600 [two collections of diaries in the Austrian State Archives]

Russky Invalid No. 163 27.7.14, Sunday Section ‘The Public Life’

Sanborn, Josh ‘Unsettling the Russian Empire’ in The Journal of Modern History June 2005 pp. 295–309

– Daily Life in Russian Poland, Festschrift pp. 44–55

– ‘The Mobilization of 1914 and the Question of the Russian Nation: A Re-examination’ Slavic Review Vol. LIX No. 2 Summer 2000

Schmitt, Bernadotte The Fashion and Future of History: Historical Studies and Addresses Cleveland Press of Western Reserve University 1960 pp. 129–50

Seligmann, Matthew ‘“A Barometer of National Confi dence”: A British Assessment of the Role of Insecurity in the Formulation of German Military Policy before the First World War’

English Historical Review Vol. CXVII No. 471 April 2002 pp. 333–55

– ‘New Weapons for New Targets’ International History Review Vol. XXX No. 2 June 2008 pp. 303–31

– ‘Switching Horses: The Admiralty’s Recognition of the Threat from Germany 1900–1905’ International History Review Vol. XXX No. 2 June 2008 pp. 239–58

– ‘The Mobilization of 1914 and The Question of the Russian Nation: A Re-examination’ Slavic Review Vol. LIX No. 2 Summer 2000 pp. 272–89

Stengers, Jean Le R^ole de l’opinion publique dans la gen`ese d’une guerre: 1870 et 1914 (Internet)

Trachtenberg, Marc The Coming of the First World War: A Reassessment in History and Strategy Princeton 1991 pp. 47–99

"Uberegger, Oswald Man mache diese Leute, wenn sie halbwegs verd"achtig erscheinen, nieder. Milit"arische Norm"ubertretungen, Guerillakrieg und ziviler Widerstand an der Balkanfront 1914 in Rougevin-Baville, Col. J Revue historique de l’arm'ee Minist`ere des arm'ees 1964: L’a'eronautique militaire francaise, les d'ebuts de la guerre a'erienne 1914

Ueber Angriff und Verteidigung befestigter Stellungen (On attacking and defending fortified emplacements), in Milit"ar-Wochenblatt 1909 No. 18

La Vie quotidienne `a Nice en ao^ut 1914 d’apr`es l’Eclaireur de Nice (Internet)

Книги

Adam, H. Pearl Paris Sees it Through: A Diary 1914–1919 Hodder & Stoughton 1919

Albert, King of the Belgians Le Roi Albert `a travers de ses lettres in'edites 1882–1916 ed. Thielemans and Vandevoude Brussels 1982

Albertini, Luigi The Origins of the War of 1914 OUP 1953

Allard, Capitaine Jules Journal d’un gendarme 1914–1916 Pr'esentation d’Arlette Farge Bayard 'Editions 2010

Ambrozic, Matjaz Dnevniski zapiski dr. Evgena Lampeta (1898–1917) Ljubljana 2007

Andrew, Christopher The Defence of the Realm: The Authorized History of MI5 Allen Lane 2005

Angelow, J"urgen (ed.) Der Erste Weltkrieg auf dem Balkan Perspektiven der Forschung, Berlin 2011

Anglesey, The Marquis of A History of the British Cavalry Vol. VII Leo Cooper 1996

Arand, Tobias (ed.) Die ‘Urkatastrophe’ als Erinnerung – Geschichtskultur des Ersten Weltkriegs M"unster ZfL–Verlag 2006

Ascoli, David The Mons Star Harrap 1981

Asquith, Violet Champion Redoubtable: The Diaries and Letters of Violet Bonham-Carter 1914–45 ed. Mark Pottle Weidenfeld & Nicolson 1998

Audoin-Rouzeau, St'ephane L’Enfer c’est la boue! Paris Seuil 1992

Avakumovi'c, Joven D. Memoari Izdavacka knjizarnica Zorana Stojanovi'ca Sremski Karlovci-Novi Sad 2008

Babington, Anthony For the Sake of Example Leo Cooper 1983

Baker-Carr, C. D. From Chauffeur to Brigadier Benn 1930

Ball, Simon The Guardsmen HarperCollins 2004

Barbusse, Henri Le Feu Flammarion 1917

Baring, Maurice Flying Corps Headquarters 1914–18 Buchan & Enright 1985

Barluet, Alain Les fraternisations de No"el

Barthas, Louis Les Carnets de guerre de Louis Barthas, tonnelier, 1914–1918 La Decouverte / Poche 2003

Basedow, Heinow von Reiseeindr"ucke aus dem milit"arischen Russland, in: Beihefte zum Milit"ar-Wochenblatt 1910

Becker, Annette Oubli'es de la Grande Guerre: Humanitaire et culture de guerre Hachette Litt'eratures Editions No^esis 1998

Becker, Jean-Jacques La Guerre 'etait-elle in'evitable?

– La France en guerre, 1914–1918: La Grande Mutation Paris 1985

Beesly, Patrick Room 40: British Naval Intelligence 1914–18 Hamish Hamilton 1982

Belloc, Hilaire The Two Maps of Europe Pearson 1915

Bennett, Arnold The Letters of Arnold Bennett ed. James Hepburn OUP 1968

Berliner Geschichtswerkstatt (ed.) August 1914: Ein Volk zieht in den Krieg, Berlin Nishen 1989

Bernhardi, Gen. Friedrich von Germany and the Next War Edward Arnold 1914

Bertie, Francis The Diary of Sir Francis Bertie of Thame, 1914–1918 ed. Lady Algernon Gordon Lennox Hodder & Stoughton 1924

Bihl, Wolfdieter Der Erste Weltkrieg 1914–1918. Chronik – Daten – Fakten Vienna B"ohlau 2010

Binding, Rudolf A Fatalist at War Allen & Unwin 1929

Biwald, Brigitte Von Helden und Kr"uppeln. Das "osterreichisch-ungarische Milit"arsanit"atswesen im Ersten Weltkrieg Vols I, II Vienna "OBV & Hpt 2002

Blenkinsop, Maj-Gen Sir L. J. et al. History of the Great War: Veterinary Services HMSO 1925

Bloem, Walter The Advance from Mons 1914 Peter Davies 1930

Blond, Georges La Marne Presses de la Cit'e 1962

Borck, Karin and K"olm, Lothar (eds) Gefangen in Sibirien. Tagebuch eines ostpreussischen M"adchens 1914–1920 Osnabr"uck Fibre 2001

Boyle, Andrew The Riddle of Erskine Childers Hutchinson 1977

Bridges, Sir Tom Alarms and Excursions Longman 1938

Buitenhuis, Peter The Great War of Words Batsford 1989

Bywater, Hector Cruisers in Battle Constable 1939

Capes, Harriet M. Diary of a French Army Chaplain Abb'e Felix Klein trans. from La Guerre vue d’une ambulance Andrew Melrose 1915

Cave, Nigel and Sheldon, Jack Le Cateau 26 August 1914 Pen & Sword 2008

Charykov, N. V. Glimpses of High Politics Allen & Unwin 1931

Chatfield, Lord Ernle The Navy and Defence: An Autobiography Heinemann 1942

Chickering, Roger The Great War and Urban Life in Germany CUP 2007

– Imperial Germany and the Great War CUP 1998

Churchill, Winston S. The World Crisis Vol. I Thornton Butterworth 1923

– My Early Life Eland 2000

Clark, Christopher The Sleepwalkers Penguin 2012

Clarke, Tom My Northcliffe Diary Gollancz 1931

Clayton, Anthony Paths of Glory: The French Army 1914–1918 Cassell 2003

Cocho, Paul Mes Carnets de guerre et de prisonnier 1914–1919 Presses Universitaires de Rennes 2010

Coeurdevey, Edouard Carnets de guerre 1914–1918: Un T'emoin lucide Plon 2008

Cole, Laurence, H"ammerle, Christa and Scheutz, Martin (eds) Glanz – Gewalt – Gehorsam. Milit"ar und Gesellschaft in der Habsburgermonarchie (1800 bis 1918) Essen Klartext 2011

Cooper, C. E. Behind the Lines: One Woman’s War Norman & Hobbes 1982

Corday, Michel The Paris Front: An Unpublished Diary 1914–18 NY 1934

Corns, Cathryn and Hughes-Wilson, John Blindfold and Alone: British Military Executions in the Great War Cassell 2001

Cornwall, Mark The Hapsburg Elite and the South Slav Question

– A Living Anachronism? European Diplomacy and the Hapsburg Monarchy ed. L. Nobelt and T. G. Otte Vienna B"ohlau 2010

Craster J. M. (ed.) Fifteen Rounds a Minute Macmillan 1976

Dangerfield, George The Strange Death of Liberal England Constable 1935

Dedijer, Vladimir The Road to Sarajevo MacGibbon & Kee 1967

Delabeye, B (Lt) Avant la ligne Maginot. Admirable r'esistance de la 1`ere arm'ee `a la fronti`ere des Vosges. H'ero"ique sacrifi ce de l’infanterie francaise Montpellier Causse Graille and Castelnau 1939

Delmotte, Maurice Vie quotidienne en France occup'ee: Journaux de Maurice Delmotte 1914–1918 ed. Philippe, Nathalie L’Harmattan 2007

Delvert, A. Histoire d’une compagnie Berger-Leverault 1918

Dirr, P. (ed.) Bayerische Dokumente zum Kriegsausbruch und zum Versailler Schuldspruch Munich and Berlin 1922

Dru`ene, Lt.-Col. B. Revue Historique de l’arm'ee 1964. Num'ero 3: De la guerre de mouvement `a la guerre de tranch'ees

Dunn, Captain J. C. The War the Infantry Knew Jane’s 1987

Duric, Silvija and Stevanovi'c, Vidosav (eds) Golgota i vaskrs Srbije, 1914–1915 Beograd 1990 3rd edn

Egremont, Max Forgotten Land: Journeys Among the Ghosts of East Prussia Picador 2011

Emigholz, Bj"orn (ed.) Die Tageb"ucher der Gertrud Sch"adla 1914–1918 Verden 2000

Englund, Peter The Beauty and the Sorrow Bloomsbury 2011

Farmborough, Florence Nurse at the Russian Front: A Diary 1914–18 London 1977

Feilding, Lady Dorothie Lady Under Fire on the Western Front ed. Hallam, Andrew and Nicola Pen & Sword 2010

Ferguson, Niall The Pity of War Penguin 2003

Flood, P. J. France 1914–18: Public Opinion and the War Effort Macmillan 1990

Forstner, Franz Przemy'sl. "Osterreich-Ungarns bedeutendste Festung Vienna "OBV P"adagogischer 2nd edn 1997

French, Field Marshal Viscount 1914 Houghton Miffl in 1914

Freud, Sigmund Letters 1873–1939 Hogarth Press 1961

Gallieni, Joseph M'emoires du Mar'echal Gallieni: D'efense de Paris, 25 ao^ut – 11 septembre 1914 Payot Paris 1928

Gebsattel, Ludwig von Schlachten des Weltkrieges, Vol. VI Von Nancy bis zum Camp des Romains 1914 Stalling 2nd edn 1928

– Vol. X Ypern 1914

Geiss, Immanuel July 1914 Batsford 1967

Gibson, Hugh A Journal from Our Legation NY 1917

Gide, Andr'e Journals 1914–27 trans. Justin O’Brien Secker & Warburg 1948

Gilbert, Martin Winston S. Churchill Vol. III Heinemann 1971

Givray, Jacques (Capitaine Plieux de Diusse) Journal d’un Officier de Liaison (la Marne: la Somme: l‘Yser) Paris Jouv'e 1917

Gleason, A. What the Workers Want London 1920

Goebel, Stefan The Great War and Medieval Memory: War, Remembrance and Medievalism in Britain and Germany, 1914–1940 CUP 2007

Gordon, Andrew The Rules of the Game: Jutland and British Naval Command John Murray 1996

Grdina, Igor Slovenci med tradicijo in perspektivo. Politicni mozaik 1860–1918 Ljubljana 2003

Grigg, John Lloyd George: From Peace to War 1912–16 Methuen 1985

Gross, Gerhard P. (ed.) Die Vergessene Front. Der Osten 1914 / 15 Ereignis Wirkung Nachwirkung Paderborn Sch"oningh 2006

Guard, William J. The Soul of Paris: Two Months in the French Capital During the War of 1914 Sun Printing & Publishing 1914

Gudehus-Schomerus, Heilwig et al. (eds) ‘Einmal muss doch das wirkliche Leben wieder kommen! ’ Die Kriegsbriefe von Anna und Lorenz Treplin 1914–1918 Paderborn Sch"oningh 2010

Gueno, Jean-Pierre (ed.) Paroles de Poilus: Lettres et carnets du front 1914–1918 Librio & Radio France 1998

Гумилев Н. С. Записки кавалериста. – М.: Вече, 2007.

Gumz, Jonathan The Resurrection and Collapse of Empire in Habsburg Serbia 1914–18 CUP 2009

Haig, Douglas War Diaries and Letters ed. Sheffi eld, Gary and Bourne, John Weidenfeld & Nicolson 2005

Hamilton, Ernest The First Seven Divisions Hurst & Blackett 1916

Harding Davis, Richard With the Allies Duckworth 1915

Harel, Ambroise M'emoires d’un poilu Breton Odilon Ouest France 2003

Harris, Simon History of the 43rd and 52nd (Ox and Bucks) Light Infantry in the Great War 1914–18 Simon Harris 2012

Hayne, M. B. The French Foreign Offi ce and the Origins of the First World War 1898–1914 OUP 1993

Healey, Maureen Vienna and the Fall of the Hapsburg Empire: Total War and Everyday Life in World War I CUP 2004

Herwig, Holger The First World War: Germany and Austria-Hungary 1914–18 Edward Arnold 1997

– The Marne Random House 2009

Hirschfeld, Gerhard, Krumeich, Gerd and Renz, Irina (eds) Keiner f"uhlt sich hier mehr als Mensch. Erlebnis und Wirkung des Ersten Weltkrieges Essen 1993

– Kriegserfahrungen. Studien zur Sozial – und Mentalit"atsgeschichte des Ersten Weltkriegs Essen Klartext 1997

– Die Deutschen an der Somme 1914–1918. Krieg, Besatzung, Verbrannte Erde Essen Klartext 2006

– Enzyklop"adie Erster Weltkrieg Paderborn Sch"oningh 2009

Holmes, Richard Tommy: The British Soldier on the Western Front 1914–18 HarperCollins 2004

Holroyd, Michael Bernard Shaw Chatto & Windus 1997

Holzer, Anton Das L"acheln der Henker. Der unbekannte Krieg gegen die Zivilbev"olkerung 1914–1918 Darmstadt Primus 2008

Hopman, Albert Das ereignisreiche Leben eines ‘Wilhelminers’. Tageb"ucher, Briefe, Aufzeichnungen 1901 bis 1920 ed. Epkenhans, Michael Munich Oldenbourg 2004

Horne, John (ed.) State, Society and Mobilization in Europe During the First World War CUP 1997

Horne, John and Kramer, Alan German Atrocities 1914: A History of Denial Yale 2001

Huot, Louis and Voivenel, Paul La Psychologie du soldat Renaissance du Livre 1918

Jackson, Julian The Fall of France OUP 2003

Jay, John Freud: A Life Little Books 2006

Jeffrey, Keith Field Marshal Sir Henry Wilson: A Political Soldier OUP 2006

Jenkins, Roy Asquith Collins 1964

Joffre, Joseph Jacques C'esaire The Memoirs of Marshal Joffre trans. Col. T. Bentley Mott Bles 1931

Johnston, Alexander The Great War Diaries of Brigadier Alexander Johnston ed. Edwin Astill Pen & Sword 2007

Joll, James The Origins of the First World War London 1984

Jones, Heather et al. (eds) Untold War: New Perspectives in First World War Studies Leiden 2008

Kehrt, Christian Moderne Krieger. Die Technikerfahrungen deutscher Milit"arpiloten 1910–1945 Paderborn Sch"oningh 2010

Kelemen, Pal Hussar’s Picture Book, from the Diary of a Hungarian Cavalry Officer in World War I Bloomington 1972

Kendall, Paul Aisne 1914: The Dawn of Trench Warfare Spellmount 2012

Kennedy, David M. Over Here: The First World War and American Society OUP 1980

Kessler, Harry Graf Das Tagebuch. Vol. V: 1914–1916 ed. G"unter Riederer and Ulrich Ott Stuttgart Cotta 2008

King-Hall, Stephen A North Sea Diary 1914–1918 NY 2012

Kisch, Egon Erwin ‘Schreib das auf, Kisch! ’ Das Kriegstagebuch von Egon Erwin Kisch Berlin Reiss 1930

Knoch, Peter (ed.) Menschen im Krieg 1914–1918, Ludwigsburg P"adagogische Hochschule 1987

Knox, Sir Alfred With the Russian Army Vol. I Hutchinson 1921

Koenigswald, Harald Von Stirb und Werde. Aus Briefen und Kriegstagebuchbl"attern des Leutnants Bernhard von der Marwitz Breslau Korn Verlag 1931

Кондурушкин Степан Семенович. Вслед за войной. – Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915

Krafft-Krivanec, Johnanna Niedergeschrieben f"ur euch. Ein Kriegstagebuch aus kulturanthropologischer Perspektive Vienna Passagen Verlag 2005

Kronenbitter, Gunther Krieg im Frieden. Die F"uhrung der k. u. k. Armee und die Grossmachtpolitik "Osterreich-Ungarns 1906–1914 Munich Oldenbourg 2003

Ксюнин А. И. Народ на войне (Из записок военного корреспондента). – Пг.: Б. А. Суворин, 1916.

Kupferman, Fred 14–18: Mourir pour la patrie. Rumeurs, bobards et propagande Editions du Seuil 1992

Kuznetsov, Ivan (ed.) Petrov Pobeg Iz Plena Penza 1998

Laby, Lucien Les Carnets de l’aspirant Laby, m'edecin dans les tranch'ees 28 juillet 1914–14 juillet 1919 Editions Bayard 2001

Lacouture, Jean De Gaulle: The Rebel 1890–1944 Collins Harvill 1990

Ladurner-Parthanes, Matthias Kriegstagebuch eines Kaiserj"agers Bozen Athesia 1996

Lambert, Nicholas A. Planning Armageddon: British Economic Warfare and the First World War Harvard University Press 2012

Lang, Carl von Die Lage auf dem Balkan in Danzer’s Armee-Zeitung 19 (1914) No. 1

Lasswell, Harold D. Propaganda Technique in the World War Knopf 1927

Lieven, D. C. B. Russia and the Origins of the First World War NY St Martin’s 1983

Lintier, Paul My Seventy-Five: The Journal of a French Gunner Peter Davies 1929

Lipp, Anne Meinungslenkung im Krieg. Kriegserfahrungen deutscher Soldaten und ihre Deutung 1914–1918 G"ottingen Vandenhoek & Ruprecht 2003

Литтауэр В. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911–1920. – М.: Центрполиграф, 2006

Lloyd George, David War Memoirs Ivor Nicholson & Watson 1933

Lobanov-Rostovsky, Andrei The Grinding Mill: Reminiscences of War and Revolution in Russia NY 1935

Longerich, Peter Heinrich Himmler: A Life OUP 2011

Ludendorff, Gen. Erich Das Marne-Drama Munich 1934

Macarthur, Brian For King and Country Little, Brown 2008

Macdonald, Lynn 1914 Michael Joseph 1987

McMeekin, Sean The Russian Origins of the First World War Belknap 2011

Madan, Geoffrey Geoffrey Madan’s Notebooks OUP 1985

Mahnke, Dietrich Kriegstaten und Schicksale des Res.-Inf.-Regiments 75 1914 / 18 Bremen 1932

Martin, Rudolf Stehen wir vor einem Weltkrieg? Leipzig Engelmann 1908

Masterman, Charles The Condition of England London 1909

Maufrais, Louis J’'etais m'edecin dans les tranch'ees ao^ut 1914-juillet 1919 ed. Martine Veillet Robert Laffont 2008

Maze, Paul A Frenchman in Khaki Heinemann 1934

Meinertzhagen, Richard Army Diary 1899–1926 Oliver & Boyd 1960

Mellersh, H. E. L. Schoolboy into War Kimber 1978

Mestrovi'c, Ivan Spomini Ljubljana 1971

Meteling, Wencke Ehre, Einheit, Ordnung. Preussische und franz"osische St"adte und ihre Regimenter im Krieg, 1870 / 71 und 1914–19 Baden-Baden Nomos 2010

Meyer, Jacques La Vie quotidienne des soldats pendant la Grande Guerre Hachette 1966

Mihaly, Jo … da gibt’s ein Wiedersehn! Kriegstagebuch eines M"adchens 1914–1918 Freiburg F. H. Kerle 1982

Minaudier, Jean-Pierre Population et soci'et'e de 1850 `a 1914 Versailles Lyc'ee La Bruy`ere 2004

Miquel, Pierre L’Ann'ee 14

Mitrovic, Andrej Serbia’s Great War Hurst 2007

Mombauer, Annika Helmuth von Moltke and the Origins of the First World War CUP 2000

Mommsen, Wolfgang J. Der Topos vom unvermeidlichen Krieg. Aussenpolitik und "offentliche Meinung im Deutschen Reich im letzten Jahrzehnt vor 1914 in D"ulffer, Jost and Holl, Karl (eds) Bereit zum Krieg. Kriegsmentalit"at im wilhelminischen Deutschland 1890–1914 G"ottingen Vandenhoek & Ruprecht 1986

Montague, C. E. Rough Justice Chatto & Windus 1926

Morton, Frederick Thunder at Twilight Peter Owen 1991

Muehlon, Wilhelm Ein Fremder im eigenen Land. Erinnerungen und Tagebuchaufzeichnungen eines Krupp-Direktors 1908–1914 ed. Wolfgang Benz Bremen Donat 1989

Muggeridge, Kitty and Adam, Ruth Beatrice Webb Secker & Warburg 1967

Murray, Gilbert Faith, War and Policy OUP 1918

Naegelen, R. Les Supplici'es Paris 1927

Neiberg, Michael Dance of the Furies: Europe and the Outbreak of World War 1 Belknap 2011

Niedhart, Gottfried (ed.) Gustav Mayer. Als deutsch-j"udischer Historiker in Krieg und Revolution 1914–1920. Tageb"ucher, Aufzeichnungen, Briefe Munich Oldenbourg 2009

Nogales, Rafael de Four Years Beneath the Crescent London 2003

Nowak, Karl Friedrich (ed.) Die Aufzeichnungen des Generalmajor Max Hoffmann Vol. I Berlin Verlag f"ur Kulturpolitik 1930

N"ubel, Christoph Die Mobilisierung der Kriegsgesellschaft. Propaganda und Alltag im Ersten Weltkrieg in M"unster M"unster 2008

Oman, J. The War and its Issues CUP 1915

Painter, George Marcel Proust Pimlico 1996

Pal'eologue, Maurice An Ambassador’s Memoirs trans. F. A. Holt NY George H. Doran 1925

Palmer, Svetlana and Wallis, Sarah (eds) The War in Words Simon & Schuster 2003

Playne, Caroline Society at War Allen & Unwin 1931

Poincar'e, Raymond Comment fut d'eclar'ee la Guerre de 1914 Flammarion 1939

Ponsonby, Arthur Falsehood in Wartime London 1928

Pound, Reginald The Lost Generation Constable 1964

Pr'evost, Alain Paysan francais Ephraim Grenadou 'Editions du Seuil 1966

Priestley, R. E. The Signal Service in the European War of 1914–18 W. & J. Mackay 1921

Ransome, Arthur Autobiography Cape 1976

Recouly, Raymond Les Heures tragiques d’Avant-Guerre Paris 1922

Reed, John The War in Eastern Europe Eveleigh Nash 1916

Reichsarchiv (ed.) Der Weltkrieg 1914–1918 Vol. I Berlin Mittler 1925

Reimann, Aribert Der grosse Krieg der Sprachen. Untersuchungen zur historischen Semantik in Deutschland und England zur Zeit des Ersten Weltkrieges Essen Klartext 2000

Reinschedl, Manfred Die Aufr"ustung der Habsburgermonarchie von 1880 bis 1914 im internationalen Vergleich. Der Anteil "Osterreich-Ungarns am Wettr"usten vor dem Ersten Weltkrieg Frankfurt 2001

Richards, Frank Old Soldiers Never Die Mott 1983

Rioux, Jean-Pierre La Derni`ere journ'ee de paix

Ritter, Gerhard The Sword and the Sceptre: The Problem of Militarism in Germany 4 vols Allen Lane 1970–73

Rivi`ere, Jacques Carnets 1914–1918 ed. Isabelle and Alain Rivi`ere Fayard 1974

Rohl, John C. The Kaiser and His Court CUP 1994

– Wilhelm II: Into the Abyss of War and Exile CUP 2013

Rougevin-Baville, Col. J. Revue historique de l’arm'ee. Minist`ere des arm'ees 1964: L’A'eronautique militaire francaise, les d'ebuts de la guerre a'erienne 1914

Sanders, M. L. and Taylor, Philip M. British Propaganda During the First World War 1914–18 Macmillan 1982

Schindler, John ‘Disaster on the Drina: The Austro-Hungarian Army in Bosnia’ in War in History 9 2002

Schmitt, Bernadotte The Fashion and Future of History: Historical Studies and Addresses Cleveland Press of Western Reserve University 1960

Schneider, Constantin Die Kriegserinnerungen 1914–1919 ed. Oskar Dohle Vienna B"ohlau 2003

Schwarte, Max (ed.) Technik des Kriegswesens, Leipzig and Berlin B. G. Teubner 1913

Seligmann, Matthew The Royal Navy and the German Threat 1901–1914 OUP 2012

– Naval Intelligence from Germany Navy Records Society 2007

Sheldon, Jack The German Army at Ypres 1914 Pen & Sword 2010

Showalter, Dennis Tannenberg: Clash of Empires Archon 1991

Sitwell, Osbert The Scarlet Tree Macmillan 1947

Smith, Douglas Former People Macmillan 2012

Smith, Leonard et al. France and the Great War 1914–1918 trans. Helen McPhail CUP 2003

Soames, Mary Speaking for Themselves Doubleday 1998

Soutou, Georges-Henri L’Or et le sang: Les buts de guerre 'economique de la premi`ere guerre mondiale Paris Fayard 1989

Spears, Edward Liaison 1914 Stein & Day 1968

Stahl und Steckr"uben. Beitr"age und Quellen zur Geschichte Niedersachsens im Ersten Weltkrieg (1914–1918) Vols I, II Hamelin Niemeyer 1993

Steed, Wickham The Hapsburg Monarchy Constable 1913

Steffen, Gustaf F. Krieg und Kultur. Sozialpsychologische Dokumente und Beobachtungen vom Weltkrieg 1914 Jena 1915

Steinberg, Jonathan Bismarck: A Life OUP 2011

Stojadinovi'c, Milan Ni rat ni pakt Otokar Kerosvani Rijeka 1970

Stone, Norman The Eastern Front Hodder & Stoughton 1975

Strachan, Hew The First World War Vol I: To Arms OUP 2001

Strandman, Vasily N (Basil de Strandman) Balkanske uspomene [Balkan Memoirs] Knjiga I., Deo 1–2, Zagor Beograd 2009

Strong, Rowland Diary of an English Resident in France Eveleigh Nash 1915

Stumpf, Richard Erinnerungen aus dem deutsch-englischen Seekriege auf S. M. S. Helgoland, in: Die Ursachen des Deutschen Zusammenbruches im Jahre 1918 4th Series Vol. X 2 Berlin

Deutsche Verlagsgesellschaft f"ur Politik und Geschichte 1928

Suklje, Fran Iz mojih spominov II Ljubljana 1995

Sulzbach, Herbert With the German Guns Warne 1981

Tapert, Annette Despatches from the Heart Hamish Hamilton 1984

Terraine, John Mons Batsford 1960

Thiel, Jens Anwerbung, Deportation und Zwangsarbeit im Ersten Weltkrieg Essen Klartext 2007

Thompson, John A. Reformers and War CUP 1987

Thompson, Wayne C. In the Eye of the Storm University of Iowa Press 1980

Thomson, George Malcolm Lord Castlerosse Weidenfeld & Nicolson 1973

Толстой А. К. В Англии, на Кавказе, по Волыни и Галиции. – М.: Книжное общество писаталей в Москве, 1916.

Tomalin, Claire Thomas Hardy Penguin 2006

Trushnovich, Aleksandr Vospominaniya kornilovtsa [Memoirs of a Kornilov Man] 1914–1934 Moscow and Frankfurt 2004

Tuffrau, Paul Quatre ann'ees sur le front: Carnets d’un combatant Paris Imago 1998

Turczynowitcz, Laura de G. When the Prussians Came to Poland NY 1916

Turner, E. S. Dear Old Blighty Michael Joseph 1980

Turner, L. C. F. Origins of the First World War Edward Arnold 1970

"Uberegger, Oswald Heimatfronten. Dokumente zur Erfahrungsgeschichte der Tiroler Kriegsgesellschaft im Ersten Weltkrieg Innsbruck UP Wagner 2006

Verhey, Jeffrey The Spirit of 1914 CUP 2000

Viard, Albert Lettres `a L'ea 1914–18 Editions de l’Aube 1998

Waites, Bernard A Class Society at War: England 1914–18 Berg 1977

Wallace, Stuart War and the Image of Germany John Donald 1988

Waterhouse, Michael Edwardian Requiem: A Life of Sir Edward Grey Biteback 2013

Wharton, Edith A Backward Glance NY Appleton-Century 1934

Williamson, Samuel Austria-Hungary and the Origins of the First World War Macmillan 1991

– The Politics of Grand Strategy Harvard 1970

Wilson, Keith (ed.) Decisions for War 1914 UCL Press 1995

Wilson, Trevor The Myriad Faces of War Blackwell 1986

Winslow, Carroll Dana With the French Flying Corps Charles Scribner’s Sons 1917

Winter, Denis First of the Few Penguin 1982

Winter, Jay Remembering War Yale 2006

Winter, Jay and Robert, Jean-Louis (eds) Capital Cities at War CUP 1997

Wisthaler, Sigrid (ed.) Karl Ausserhofer: Das Kriegstagebuch eines Soldaten im Ersten Weltkrieg Innsbruck UP 2010

Wittgenstein, Ludwig Geheime Tageb"ucher 1914–1916 Vienna Turia & Kant 2nd edn 1991

Wolff, Theodor Diaries 1914–19 Vol. I Boldt Verlag Boppert / Rhine 1984

Wolmar, Christian Engines of War: How Wars Were Won and Lost on the Railways Atlantic 2010

Wolz, Nicolas Das lange Warten. Kriegserfahrungen deutscher und britischer Seeoffi ziere 1914 bis 1918 Paderborn Sch"oningh 2008

Yerta, Gabrielle and Marguerite Six Women and the Invasion Macmillan 1917 republished as an e-book by Gutenberg

Young, Filson With the Battlecruisers Cassell 1921

Zeynek, Theodor Ritter von Ein Offizier im Generalstabskorps ed. Broucek, Peter Vienna 2009

Ziemann, Bejamin War Experiences in Rural Germany 1914–23 OUP 2007

Сноски

1

Под потерями понимаются убитые, пропавшие без вести, раненые и захваченные в плен. – Прим. авт.