Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Лин фон Паль
Русский бунт. Все смуты, мятежи, революции

Предисловие

Историю, как известно, пишут победители. В смысле государственном история любой страны всегда писалась только в пользу ее правящей власти. Достигшие высшего властного статуса (при жизни) удостаивались всяческих похвал, а их поверженные противники – всяческого поношения. Наша отечественная история написана точно по такому же принципу – восславить победителей и уязвить побежденных. И сколько бы замечательных слов ни сказали летописцы или придворные сочинители во славу своих хозяев, за кадром практически полностью оставалась история униженных и оскорбленных, то есть той народной массы, которая была необходима победителям лишь для одного – для их экономического процветания. Народ не был героем пишущей братии вплоть до 19 столетия. И события в жизни народа не интересовали историков примерно до этого же времени. Точнее, были некоторые события в той, неинтересной для просвещенной публики народной жизни, которые люди благородного происхождения брезгливо именовали бунтами. Считалось, что любое народное движение, если оно не направлено на защиту и упрочение сложившейся властной структуры, всегда опирается на крамолу (другое, тоже очень хорошее слово, которое сразу же объясняет причину государственных неурядиц). Крамолой в нашем отечестве именовалось все, что не отвечает верноподданническим настроениям. И крамолу требовалось изводить, то есть уничтожать.

Как? Способов было множество, и все – репрессивные. Так вот и существовали всегда параллельно Русь официальная и Русь крамольная. И Русь официальная начинала замечать Русь крамольную только в те моменты истории, когда народ доходил до скотского обнищания и брал в руки подручный инвентарь вроде вил и кос, потому что никакие иные способы уведомления о бедственном его положении ушей высокопоставленных чиновников не достигали. И неважно, был ли это какой-то министр просвещенного 19 столетия или же средневековый душегуб периода феодальной раздробленности. К своему народу эти облеченные властью граждане относились совершенно одинаково как в 8 или 12, так и в 19 или 20 веке. Любое недовольство народа эти властители воспринимали только как крамолу, которую нужно извести.

Правда, в 20 веке само слово «крамола» употреблять практически перестали, а революционный новояз изобрел (точнее, заимствовал из протоколов французского революционного Конвента) другое определение – «враг народа». А когда во время хрущевской оттепели вместе с культом личности испарились и нововведения сталинского времени, явились на свет иные чудесные словечки – «антисоветчики» и «диссиденты». Уже после развала Советского Союза и становления новой государственности на свет явилось и вовсе аморфное словосочетание – «протестное движение». Но власть имущие прекрасно знали и знают, что и «враги народа», и «антисоветчики и диссиденты», и даже «участники протестных движений» по сути – все те же крамольники, то есть люди, недовольные жизнью в отмеренных им властными умами рамках – политических, религиозных или же экономических.

Сколько же было в нашей истории бунтов, восстаний, мятежей, «нестроений»? Кто вставал во главе недовольных? Как с народным недовольством боролись в разные исторические эпохи? Как использовали его для достижения власти те, кто ставил эту самую власть заведомо выше народного блага? И когда началось недовольство людей существующей властью? И когда завершится? И может ли вообще власть быть для своего народа – благом? Чтобы ответить на эти вопросы, я предлагаю совершить экскурс в отечественную историю и посмотреть на эту историю не с точки зрения важного государственного мужа, который видит в недовольных только причину для применения репрессивных мер, и не с точки зрения дикого представителя толпы, легко впадающего в тот тип бунта, который великий Пушкин назвал бессмысленным и беспощадным, а с точки зрения вполне цивилизованного жителя современной России, который наслышан о гуманитарных ценностях и имеет представление о правах человека и гражданина. С иных позиций я не вижу никакого смысла писать книгу о крамольной моей стране.

Глава 1. Эпоха бунтов

Майдан обиженной души

Уж чем-чем, а бунтами отечественная история не обижена. И не нужно далеко ходить за примерами: совсем недавно, кажется, многотысячная толпа с белыми лентами вышла в Москве на Болотную площадь, а практически вчера – другая толпа возводила баррикады и стояла против власти на киевском Майдане. Мне, конечно, могут тут же возразить – толпа-то бунтовала украинская, а не отечественная! Но всего лет двадцать назад и Москва, и Киев были одной страной, люди жили в едином государстве. И вряд ли за эти двадцать лет они так уж переменились, что стали различаться как, скажем, французы и папуасы. Нет, они – все те же россияне и украинцы, и даже история у них не изменилась – все та же история Киевской Руси, Московского царства, Российской империи, Советского Союза. Нынешним Украине и России всего-то двадцать с небольшим лет.

Но как, однако, различаются протесты в Москве и протесты в Киеве! Московские – благонамеренные, больше похожие на народные гуляния. Киевские – яростные, не боящиеся столкновений с милицией, на пике эмоций. Московские – соблюдающие черту между «разрешено» и «запрещено». Киевские – не желающие видеть этой черты: одна постройка катапульты для метания «коктейлей Молотова» чего стоит! Конечно, и вполне благонадежная акция с ограниченным количеством участников (иначе – штраф!) тоже может перерасти в бунт. Но скажите на милость, на какой бунт просят разрешения у власти? А в Москве (и по всей России) картина именно такая: «бунтовать» народ ходит с разрешения тех, против кого «бунтует». В Киеве же Майдан образовался стихийно: зарвалось правительство, нарушило обещания – получайте Майдан. Одним словом: «Геть!»

Сами украинцы часто называют свой Майдан тем, что он и есть на самом деле. А он – народное вече. «Геть!» – это и есть приговор народного веча: скинуть дрянную власть, как в старые добрые… то есть феодальные времена. Вот где корни нынешнего Майдана! И, по чести сказать, первый Майдан был вовсе не при Кучме, и даже вовсе не в Киеве. А в девятом веке от Рождества Христова в Новгородской земле. Не знаю, что тогда кричали новгородцы возмутившей их власти, явно не «геть», но в руках они держали оружие и бились со своей властью насмерть. А потом? А потом пожинали плоды народного бунта – то есть новую власть или усовершенствованную старую. И жили себе дальше, до нового «Майдана» и нового «геть». И так – по кругу, по кругу, по кругу…

Сперва «гетькали» местную феодальную власть, потом – московскую княжескую и царскую, потом имперскую, потом советскую, потом…

Первый русский бунт

Страсти по Вадиму

В середине 18 столетия историк Василий Татищев открыл для широкой публики мир русских летописей. Первейшей почитательницей летописного наследия стала сама императрица Екатерина Великая. Эта просвещенная монархиня прочла новгородскую Никоновскую летопись и весьма заинтересовалась событиями далекого 9 века. На основе буквально пары летописных строчек под монаршим пером родилось «Историческое представление из жизни Рурика. Подражание Шакеспиру, без сохранения театральных обыкновенных правил». Вполне понятно, что легендарный основатель правящего дома мог быть только мудрецом и героем. А в оппоненты ему императрица дала некоего Вадима новгородского, которого обрисовала как недостойного соперника, желавшего ради собственного честолюбия отнять у законного правителя его законную власть. Вадим был, само собой, нарисован самыми черными красками. Он взбунтовал против Рюрика-освободителя новгородский народ и пошел на благодетеля войной. Но Бог не дал свершиться злодейству, Вадим проиграл. И в конце поучительной истории раскаявшийся крамольник припадал к ногам Рюрика и выражал самое искреннее смирение. Распря между Рюриком и Вадимом завершалась божественным хеппи-эндом.

Пьеса Екатерины на сцене сыграна не была, но, очевидно, получила известность при дворе. И это монаршее «подражание Шакеспиру» умудрился прочесть надворный советник и поэт Яков Княжнин. Воспитанный на литературе эпохи Просвещения, в своих чувствах он был оскорблен. И сочинил пьесу в ответ, где сделал Вадима новгородским героем, а Рюрика – невольным узурпатором законной власти. Свой ответ Екатерине он написал, по несчастью, в 1789 году, точнехонько в канун Великой французской революции. И пьеса «Вадим Новгородский» получилась у Княжнина совершенно революционной и скроенной по лучшим французским образцам, правда, на тогдашнем отечественном языке, который нами, после Пушкина, практически не воспринимается как поэтический. Но в год создания пьесу сочли даже новаторской, и она была совсем уже готова к постановке. Ей предрекали успех. Ее даже начали репетировать актеры. Тут-то и случилась Французская революция. Театральный проект был спешно свернут. Еще бы! В пьесе попадались весьма искрометные и опасные строки. Например, один из недовольных правлением Рюрика, Вигор, говорит умудренному годами и опытом Вадиму:

Как прежде, мы горим к отечеству любовью…

На что отважный Вадим со всей революционной страстью ему замечает:

Не словом, доказать то должно б – вашей кровью!

Священно слово то ль из ваших бросьте слов.

Или отечество быть может у рабов?

В той России, которую яростно защищала Екатерина перед своими французскими адресатами вроде Вольтера или Дидро, такое высказывание не могло пройти незамеченным. Императрица стремилась доказать, что условия жизни подневольного крестьянства за время ее царствования сильно изменились – и крестьянские ребятишки больше не бегают по снегу босиком, а даже носят валеночки и тулупчики, и избы стали строить не с бычьим пузырем в окнах вместо стекол, а даже вполне застекленные и двухэтажные, – а тут Княжнин в открытую называет рабство – рабством! И не просто называет, а призывает к борьбе за свободы, которые прежде в Новгороде бытовали, потому что Рюрик, прибрав к рукам власть, обратил иноплеменное для него народонаселение в «людей второго сорта», а вольный Новгород – в город княжеский.

Право, какая оказия! Тут – и ослепленные блеском военных подвигов Рюрика сограждане, и законные претенденты на власть, униженные и обиженные заморским избранником престарелого Гостомысла, и горожане, которые организуют сопротивление. А вместо проявления верноподданнических чувств – полнейшая крамола и объявление, что трон Рюрика стоит над бездной, а княжеская и царская власть развращает самых достойных! Один из героев трагедии Княжнина так и говорит:

Сражай весь град, чтоб всех героев истребить;

Владей над мертвыми – или сойди со трона.

И происходит откровенный мятеж, с военными действиями. Однако Рюрик разбивает войско Вадима, и берет Вадима в плен, и выводит его, пленного, перед стоящим на коленях некогда свободным новгородским народом. Рюрик, по Княжнину, не злодей, и он готов отдать Вадиму власть, беда лишь, что Вадим желает видеть Новгород свободным городом, республикой, совсем не столицей княжества, а уставший от распрей народ согласен стоять и на коленях, лишь бы наконец-то наступили мир и покой. Герой Княжнина не вынес всеобщего унижения, примерного верноподданничества, добровольного обращения горожан в рабство, потому он закалывает себя кинжалом. «Свобода или смерть!» Иногда смерть – лучше несвободы.

Такое вот «благостное» призвание варягов! Такое вот рождение русской государственности! Прямо-таки плевок в сердце императрицы! Конечно, Екатерина, особенно в свете французских событий, простить подобного вольнодумства Княжнину не могла. Поэт попал в Тайную канцелярию, к недоброй славы Степану Шешковскому и там претерпел экзекуцию. Княжнин, как и его Вадим, унижения не пережил и вскоре после этого тяжело заболел и умер. В 1793 году Сенат постановил его трагедию сжечь (хотя в полной мере это осуществлено и не было). Но с легкой руки Княжнина этот эпизод новгородской истории прочно вошел в русскую литературу. К образу новгородского Вадима обратился поэт Жуковский и слепил на эту тему мистико-романтический текст. Пробовал живописать Вадима и двадцатитрехлетний Пушкин, даже сочинил весьма байроническое начало, сделав Вадима златокудрым и синеглазым славянином, но дело застопорилось. В дальнейшем, как у Княжнина, Пушкин собирался вложить в уста Вадима революционные лозунги, но его отвлекла работа над «Русланом и Людмилой», а потом наступил декабрь 1825 года…

Если учесть, что впервые летописный Рюрик появляется в 860 году, и появляется он как военный конунг новгородцев против викингов иного происхождения, в 862 году утверждается в Новгороде, а спустя два года против него организуется военное сопротивление, то вывод из ситуации вполне очевиден: пришлый князь захватил власть, посягнул на особенности новгородского управления.

Но что же Вадим? Неужто это летопись сообщила нам столько подробностей о новгородском бунте 864 года?

Увы! В тексте Никоновской летописи сказано буквально следующее: «В тот же год новгородцы оскорбились, говоря, что быть нам рабами и много зла претерпеть от Рюрика и всего его рода. В том же году Рюрик убил Вадима Храброго и истребил многих новгородцев, его советников». А под 867 годом имеется сообщение, что сбежало от Рюрика из Новгорода много новгородских мужей. Вот и всё.

Если учесть, что впервые летописный Рюрик появляется в 860 году, и появляется он как военный конунг новгородцев против викингов иного происхождения, в 862 году утверждается в Новгороде, а спустя два года против него организуется военное сопротивление, то вывод из ситуации вполне очевиден: пришлый князь захватил власть, посягнул на особенности новгородского управления. Ключевский причину событий видит в следующем: «заморские князья с дружиною призваны были новгородцами и союзными с ними племенами для защиты страны от каких-то внешних врагов и получали определенный корм за свои сторожевые услуги. Но наемные охранители, по-видимому, желали кормиться слишком сытно». Ситуация для того времени стандартная: наемники нередко захватывали власть и провозглашали себя законными правителями. Но ведь был еще и народ! И народ привык пользоваться древним демократическим средством, а им было – вече. То есть, чуть что не так – и вперед, на средневековый Майдан. Геть, Рюрик, геть!

Зачинщик первого бунта

Гетькал Рюрика с трона Вадим Храбрый со своими советниками и оскорбившимися новгородцами. Имя «Вадим» наводило историков на самые разные мысли. Одни считали его иноземным и доказывающим, что Вадим был не славянином, а тоже каким-то викингом. Еще со времен Татищева была известна куцая родословная Вадима, и по ней он приходился кузеном Рюрику. Татищев возводил Вадима (как и Рюрика) в потомки местного князя Гостомысла, который и виновен был в призвании защитников-варягов. Другие думали, что Вадим – это просто испорченное «водим», то есть водитель войск, водила, воевода…

Воевода в противостоянии города и Рюрика, конечно, понятнее, особенно если учесть, что в том же году был казнен весь городской совет, а еще через пару лет новгородские большие люди всем коллективом бежали в Киев. Однако привычка летописцев писать имена князей вместе с их прозвищем (Ярослав Мудрый, Святополк Окаянный, Мстислав Удалой) известна хорошо, и Вадим Храбрый вполне этой схеме соответствует. А вот «воевода храбрый» как бы выходит за рамки традиции. В таком построении был бы не «вадим храбрый», а «храбрый водим».

А может быть, Вадим (сокращенная форма от имени Вадимир) – реальное дошедшее до нас имя, хотя и весьма неожиданное. Но не в имени дело. Дело – в самой коллизии.

Через два года после официального призвания варягов Новгород отвечает на это первым русским бунтом. И, скорее всего, весьма серьезным. И этот бунт подавляется крайне жестоко: по мнению историка 19 века Якова Орлова, на городской площади были казнены все участники восстания, а самому Вадиму Рюрик отрубил голову лично. Однако и жестокость не дает результата – волнения продолжаются. И длятся аж три года. Бегство в Киев – это, собственно, и есть окончание противостояния. Новгородская знать именно таким способом и в дальнейшем покидала город, если события складывались не в ее пользу. Бежать не могли только «меньшие люди», новгородская чернь, поскольку бедность не способствует хорошему самочувствию на чужбине. Так богатые граждане поступают и сегодня: бегут на Запад, где у них есть надежные банковские счета. А более бедным – тем приходится доказывать, что они имеют право на политическое убежище. Некоторым везет, некоторых высылают на родину, некоторые кончают так, как Саша Долматов, бежавший в Роттердам и погибший там при странных обстоятельствах в январе 2013 года.

Через два года после официального призвания варягов Новгород отвечает на это первым русским бунтом.

И, скорее всего, весьма серьезным. И этот бунт подавляется крайне жестоко: по мнению историка 19 века Якова Орлова, на городской площади были казнены все участники восстания, а самому Вадиму Рюрик отрубил голову лично.

А тот, кто не бежит, расплачивается за бунт – как правило, головой. Как Вадим и те, кто пошел за ним в славном городе Новгороде. Впрочем, стоп. Некоторые историки вопрошают: а вообще, был ли бунт и был ли Вадим?

Другие им вторят: а был ли тогда уже основан и сам Новгород? Старая Ладога – точно была. Но вот Новгород… Огромный торговый центр северных земель был построен позже. Как же так? Либо Новгород в данном контексте подразумевает всю Новгородскую землю, либо – проблема с летоисчислением. В «Повести временных лет» «новгородского эпизода» нет. Никоновская летопись относится уже в 16 веку – могли сместиться и даты, и географические названия. Неужели летописные записи о Вадиме и первой русской смуте – всего лишь легенда?

Не думаю. Как раз в этом случае легенда слишком похожа на правду. Никакого смысла упоминать это событие, да еще и в таком сжатом виде, не было. Ни для обоснования правомочности притязаний Рюрика на высшую власть, ни для обоснования древности новгородских свобод. В первом случае летописи превосходно справлялись с задачей без упоминания местных мятежников, во втором – новгородские свободы начинались с глобального поражения горожан. Именно бессмысленность попыток трактовать этот эпизод в пользу какой-либо из сторон и говорит за его истинность. Тем более что реальность смуты в Новгородской земле подтверждает и археология: на это время приходятся находки многочисленных монетных кладов, а клады прятали именно в лихолетье.

Результаты первого бунта

Итак, что же могло произойти?

Известно, что Новгород возник из слияния нескольких мелких городищ, которые принадлежали разным этническим группам – словенам, мери и кривичам, что сохранилось в более позднем названии «городских концов» (говоря нынешним языком – городских районов). Изначально древний Новгород располагался на трех холмах: словенском Холме (Хольмгарде), Нереве (мереве) и Людине (с главной улицей Прусской), где жили кривичи. Город Новгород (Невогард), известный также как Хольмгард, был многонациональным и строился как торговый и ремесленный конгломерат и в качестве отдельных торговых и ремесленных поселений мог существовать задолго до летописного упоминания. Очевидно, последующее слияние этих «торговых точек» породило дикую борьбу за власть, которая прекратилась после появления военного предводителя, наемного князя (как у новгородцев практиковалось и много позже), который «наряжался» оборонять данную область от внешнего врага, о повадках которого он был превосходно осведомлен. И достаточно ясно, что наемный конунг воспользовался этим в собственных интересах – захватил власть и принялся строить собственную династию.

Местным племенным вождям это вряд ли могло понравиться. С ними были вполне солидарны их соплеменники, что и привело к изгнанию Рюрика и нескольким годам смуты. И, между прочим, несколькими годами смуты дело не ограничилось. Иначе после смерти Рюрика варяжским конунгам не пришлось бы срочно перебираться в тот самый Киев, в который прежде бежали новгородские «большие люди». Можно сказать, что мятежники князя Вадима или храброго воеводы с неизвестным именем победили варяжских гостей. Варяги были признаны только как военная власть, и полного самодержавия у них не получилось. Князь и княжеская власть в свободном городе и по всей Новгородской земле так и не прижились. Таким образом, реакция на самодержавные устремления пришельцев привела к созданию особой феодальной формы правления, аналогов которой в Киевской Руси не существовало. В этом плане «новгородский Майдан» свою задачу выполнил. Новгородцы не желали стать рабами и показали, что покорить их так же, как соседние финноугорские племена, не получится, и князь вынужден был идти на компромисс и заключать договор на прежних условиях – как равный с равными.

Княжнин был к новгородцам несправедлив: они защитили свою свободу. До середины 10 века нога варяжских князей не ступала на мостовые Новгорода, а после – только с милостивого разрешения самих новгородцев. Кровь пролилась не напрасно.

Так что Княжнин был к новгородцам несправедлив: они защитили свою свободу. До середины 10 века нога варяжских князей не ступала на мостовые Новгорода, а после – только с милостивого разрешения самих новгородцев. Кровь пролилась не напрасно.

Что же касается самого Вадима, то о реальной личности предводителя восставших не известно ничего. Ни его происхождение, ни его возраст, ни его семейное положение. Одно только можно сказать не лукавя: он – первый крамольник на Руси. Но далеко не последний.

Год 945. Восстание в Искоростене

«Если повадится волк к овцам…»

От новгородского бунта ведут начало и все прочие бунты, успешные и неуспешные. Следующая «бунтовская» история была связана уже с киевскими землями. Эта история замечательно красиво изложена в «Повести временных лет». Действующими лицами этой драмы являются князь Игорь, его жена княгиня Ольга, «деревский» князь Мал и несчастные жители городка Искоростень. Но прежде, чем эту историю вспомнить, мне придется немного пояснить предшествовавшие ей события.

После смерти Рюрика наследником престола пока что не существовавшей страны считался его сын Игорь.

Был он несовершеннолетним, поэтому обязанности регента при нем исполнял Олег (или Олаф) – не то воспитатель княжича, не то его ближайший родственник, принявший титул конунга. Помыкавшись с непокорными новгородцами и, очевидно, не имея харизмы Рюрика, Олег решил отправиться в южные земли, куда уже отбыли Аскольд (Оскольд) и Дир, а также новгородские бояре. Скорее всего, речь шла о полном неповиновении сперва Рюрику, а затем и Олегу, которое затронуло не только местных новгородцев, но и часть наемников (Аскольд и Дир были в составе войска конунга, но самовольно его покинули, а бояре попросту боялись лишиться жизни, как мятежный Вадим со своими соратниками). Южный Киев, который принял изгнанников, по обычаям того времени должен был серьезно пострадать, тем более что и Аскольд с Диром, и богатые новгородские граждане неплохо там устроились – они взяли в свои руки киевскую власть. Так начался завоевательный поход на юг, знаменем которого стал малолетний Игорь.

Олег легко овладел Киевом, правил в нем, и после его смерти киевский стол перешел к уже немолодому князю Игорю, который при содействии Олега взял в жены девицу Ольгу (или Хельгу). Не то славянку, не то норманнку. Сначала Олег, а затем Игорь активно присоединяли к землям Киева, где проживало племенное объединение полян, земли соседних племен.

«Присоединение» – это слово, изобретенное историками, чтобы в обтекаемой форме сказать, что оба князя вели активные завоевательные походы против не желающих добровольно признать власть Киева соседей. Захватив земли соседнего племени, киевские князья требовали от покоренного князя полной покорности, признания вассальной зависимости и выплаты дани. Процесс управления и взимания дани выглядел так: целый год киевский князь с войском курсировал по всей покоренной территории, устраивая судопроизводство для решения местных споров и собирая дань. Такие поездки назывались полюдьем. Ав самом Киеве князь проводил не так уж много времени.

Покоренные, наверное, были не слишком довольны навязанным вассалитетом и, чуть князь их покидал, пробовали проводить самостоятельную политику, поэтому Киеву важно было хотя бы раз в год демонстрировать полное могущество. Периодически племена восставали, и тогда приходилось вести с ними войны и жестоко подавлять недовольных. В летописях этим событиям много слов не уделяется, но поскольку, «присоединив» какое-то племя однажды, князь бывал вынужден идти на присоединенных войной, и не один раз, то ясно, что бунт и недовольство стали явлениями обыденными. Обычно Киеву удавалось с мятежниками справиться. Только не в последний год жизни князя Игоря.

В «Повести временных лет» под 945 годом о смерти Игоря записано: «В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“. И послушал их Игорь – пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад – поразмыслив, сказал своей дружине: „Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу еще“. И отпустил дружину свою домой, а сам с малой частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом: „Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его; так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит“. И послали к нему, говоря: „Зачем идешь опять? Забрал уже всю дань“. И не послушал их Игорь; и древляне, выйдя из города Искоростеня, убили Игоря и дружинников его, так как было их мало. И погребен был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Деревской земле и до сего времени».

По отношению к киевскому князю Игорю мы имеем открытое противостояние всего городка Искоростеня, то есть мятеж. Иноземные хроники сообщают и более интересные подробности о смерти Игоря: он был взят в плен, привязан к согнутым стволам деревьев и разорван надвое. Убийство князя его подданными считалось чудовищным преступлением, высшим проявлением крамольного образа мыслей.

Итак, по отношению к киевскому князю Игорю мы имеем открытое противостояние всего городка Искоростеня, то есть мятеж. Иноземные хроники сообщают и более интересные подробности о смерти Игоря: он был взят в плен, привязан к согнутым стволам деревьев и разорван надвое. Убийство князя его подданными считалось чудовищным преступлением, высшим проявлением крамольного образа мыслей. Поэтому летопись рисует поход и гибель Игоря в общих чертах, но весьма живописно повествует о последующих действиях «осиротевшей» княгини Ольги. Очевидно, реакция княжеского Киева на преступление вассалов была показательной акцией устрашения. Известен этот летописный сюжет как «четыре мести княгини Ольги». И по этому тексту мы можем проследить характерные черты борьбы с крамолой в далеком 10 столетии.

Четыре правила борьбы с бунтами

Ольга совершила действия жуткие даже по меркам языческим. И провела свою акцию возмездия и устрашения в четыре этапа.

Якобы сначала реакции на мятеж вассалов с ее стороны не было, но, как только убийца киевского князя решил посвататься к ней, овдовевшей княгине, для отринувших смирение и покорность начался ад. Ольга проявила чудеса хитрости и лицемерия. Итак…

Месть 1

Древляне послали в Киев своих лучших мужей числом двадцать и пристали в ладье у Боричева, рядом с холмом, на котором стоял дворец Ольги. «И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе, и сказала им: „Гости добрые пришли“. И ответили древляне: „Пришли, княгиня“. И сказала им Ольга: „Так говорите же, зачем пришли сюда?“ Ответили же древляне: „Послала нас Деревская земля с такими словами: «Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что берегут Деревскую землю, – пойди замуж за князя нашего за Мала». Было ведь имя ему Мал, князю древлянскому. Сказала же им Ольга: „Любезна мне речь ваша – мужа моего мне уже не воскресить; но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь, а утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье», – и вознесут вас в ладье“, – и отпустила их к ладье. Ольга же приказала выкопать яму великую и глубокую на теремном дворе, вне града. На следующее утро, сидя в тереме, послала Ольга за гостями, и пришли к ним, и сказали: „Зовет вас Ольга для чести великой“. Они же ответили: „Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идем, но понесите нас в ладье“. И ответили киевляне: „Нам неволя; князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя“, – и понесли их в ладье. Они же сидели, величаясь, избоченившись и в великих нагрудных бляхах. И принесли их на двор к Ольге, и, как несли, так и сбросили их вместе с ладьей в яму. И, склонившись к яме, спросила их Ольга: „Хороша ли вам честь?“ Они же ответили: „Горше нам Игоревой смерти“. И повелела засыпать их живыми; и засыпали их».

Мало того что Ольга действует трезво, с холодным расчетом, она к тому же наносит мятежным древлянам страшную обиду – по тогдашним верованиям погибшие в плену от руки врага навсегда пребывают в рабстве.

Мало того что Ольга действует трезво, с холодным расчетом, она к тому же наносит мятежным древлянам страшную обиду – по тогдашним верованиям погибшие в плену от руки врага навсегда пребывают в рабстве. Историки считают, что, убив своих врагов таким способом, Ольга попросту имитировала языческий погребальный обряд, исключив из него только необходимую деталь – погребальный костер, без которого ритуал превращался в безжалостную казнь. И на этом она не остановилась.

Месть 2

Следующий ход нашей мстительницы был таков: она отправляет к древлянам посольство, а те ничего не знают о проведенной ею спецоперации. Послы передают слова своей госпожи: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди». Услышав об этом, древляне избрали лучших мужей, управлявших Деревскою землею, и прислали за ней. Когда же древляне пришли, Ольга приказала приготовить баню, говоря им так: «Вымывшись, придите ко мне». И натопили баню, и вошли в нее древляне, и стали мыться; и заперли за ними баню, и повелела Ольга зажечь ее от дверей, и тут сгорели все.

Историки пишут, что это уничтожение доверчивых древлян тоже было обставлено как имитация, но теперь уже – свадебного обряда. Но и на этом наша «гуманистка» не успокоилась.

Месть 3

Уничтожив лучших мужей своих врагов, княгиня послала к по-прежнему ничего не подозревавшим древлянам новое посольство со словами: «„Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие в городе, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и сотворю тризну по своем муже“. Они же, услышав об этом, свезли множество меда и заварили его. Ольга же, взяв с собою небольшую дружину, отправилась налегке, пришла к могиле своего мужа и оплакала его. И повелела людям своим насыпать высокий холм могильный и, когда насыпали, приказала совершать тризну. После того сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: „Где дружина наша, которую послали за тобой?“ Она же ответила: „Идут за мною с дружиною мужа моего“. И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить в их честь, а сама отошла недалеко и приказала дружине рубить древлян, и иссекли их 5000. А Ольга вернулась в Киев и собрала войско на оставшихся».

Принеся таким образом своему убитому мужу достойную погребальную жертву, она спустя год после гибели князя отправилась покорять непокорных вассалов, что фантастическим образом не согласуется с христианской верой княгини (согласно летописи, крестилась она только в 955 году, но, по другим данным, уже была крещеной и потом крестилась вторично).

Месть 4

Задача, которую она себе поставила, ясна: уничтожить всех, кто посягнул на власть Киева. С собой в эту карательную экспедицию она взяла малолетнего Святослава, потому что, по нормам того времени, отомстить убийцам обязательно должен сын убитого. Вот теперь намерения Ольги стали мятежным древлянам абсолютно понятны: они все равно погибнут, как погибли их лучшие люди. И древлянам не оставалось ничего, как выслать навстречу княгине свое войско. Но в первом же бою оно были разбито, древляне бежали и затворились в своих городах, а Ольга подошла к Искоростеню, который оборонялся стойко.

«И стояла Ольга все лето, и не могла взять города, и замыслила так: послала она к городу со словами: „До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города уже сдались мне и согласились на дань и уже возделывают свои нивы и земли; а вы, отказываясь платить дань, собираетесь умереть с голода“. Древляне же ответили: „Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего“. Сказала же им Ольга, что-де „я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву, и во второй раз, а в третий – когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить – хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь“. Древляне же спросили: „Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха“. Она же сказала: „Нет у вас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости“. Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: „Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти – идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город“. Древляне же с радостью вошли в город и поведали обо всем людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам – кому по голубю, кому по воробью, приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждому. И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи, и так загорелись – где голубятни, где клети, где сараи и сеновалы, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. А как взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а прочих людей убила, а иных отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань».

Дань была неимоверно тяжела. Всем, кто мог поднять против киевской власти мятеж, было наглядно продемонстрировано, что любое крамольное действие будет наказано, и наказание будет во много раз страшнее злоумышления. Между прочим, четыре мести Ольги – это, по сути, четыре правила, которые со времен легендарной княгини власть неукоснительно применяла в борьбе с бунтовщиками.

Дань была неимоверно тяжела. Всем, кто мог поднять против киевской власти мятеж, было наглядно продемонстрировано, что любое крамольное действие будет наказано, и наказание будет во много раз страшнее злоумышления. Между прочим, четыре мести Ольги – это, по сути, четыре правила, которые со времен легендарной княгини власть неукоснительно применяла в борьбе с бунтовщиками.

Правило первое: когда бунтовщики выдвинут свои требования, задержать переговорщиков и истребить.

Правило второе: хитростью заманить зачинщиков в ловушку и обезглавить движение.

Правило третье: тянуть время, не давая ответа, разделить восставших изнутри, послать карательную экспедицию, истребить наиболее активных.

Правило четвертое: выждать, чтобы вселить в мятежников тревогу и страх, истребить участников восстания и их семьи полностью, дома сжечь, на сочувствующих наложить экономические санкции.

Волки против овец

В летописи точно названы местоположение уничтоженного города и его название: Деревская земля, Искоростень. Деревская земля с городом Искоростенем находилась к северо-западу от Киева и была покрыта непроходимыми лесами и болотами. Киевляне считали древлян «диким» народом. Но потомки уничтоженных Ольгой древлян сложили несколько иную легенду о смерти Игоря, отличную от текста летописи. По этой легенде, сохранившейся на Украине, Ольга смертельно ненавидела своего мужа и собиралась его убить, и князь бежал от нее в Искоростень, жители которого охотно дали ему приют. Тогда княгиня осадила Искоростень с огромным войском и держала его в осаде семь лет. Город был взят измором, князь убит, горожан вывели в поле за город и там иссекли всех от младенцев до стариков, а дома их сожгли.

Но это – легенда, мы же будем опираться на летопись.

Гетькнуть Игоря до самой его гибели могли не только в Деревской земле – киевский князь, как и его новгородский предок, желал кормиться слишком сытно. Недаром слова летописи о волке, повадившемся в стадо, вспоминались всякий раз, как назревало народное недовольство властью. А власть взяла за правило использовать в борьбе с инакомыслием принципы Ольги: выгнать непокорных из жилищ, лишить их всего, оставить без крова, а то и проще – убить всех до единого, чтобы не осталось ни гнезда крамолы, ни самих крамольников. А затем провести рейды по всему государству и максимально упрочить «власть на местах». Ведь что сделала княгиня сразу после уничтожения древлян? Во главе войска она объехала всю подвластную ей территорию, устанавливая дани и оброки, а также повелела ставить погосты – то есть укрепления, где оставались назначенные ею люди, контролирующие порядок. Во всяком случае именно ей приписывается таковая светлая идея тотального контроля над инакомыслием.

«Ходил на древлян», «ходил на северян», «ходил на вятичей» – такие слова встречаются в летописях относительно князей гораздо чаще, чем «ходил на печенегов» или «ходил на хазар». А что это значит? А то, что против киевской власти то тут, то там вспыхивали мятежи, и ясно, почему они вспыхивали: соседи желали отстоять независимость.

Время от Рюрика до Святослава – легендарное, но от него сохранилась память о первом восстании против самовластия князей в северном Новгороде и память о победе княжеской центральной власти над восставшей провинцией на юге. Причем если Новгороду, несмотря на разгром мятежников, удалось отстоять особый способ управления, то южным провинциям этого не удалось – напротив, летопись дает картины тотального уничтожения инакомыслия и – как мы сегодня сказали бы – сепаратизма.

«Ходил на древлян», «ходил на северян», «ходил на вятичей» – такие слова встречаются в летописях относительно князей гораздо чаще, чем «ходил на печенегов» или «ходил на хазар». А что это значит? А то, что против киевской власти то тут, то там вспыхивали мятежи, и ясно, почему они вспыхивали: соседи желали отстоять независимость. Нам ли это объяснять – жителям страны, в которой совсем недавно полыхали, с небольшим промежутком, две чеченские кампании? И – тоже поднималось знамя независимости. Как же удалось решить проблему? Прикормили один из воинственных кланов и посадили регион на госдотации. В начале нашей истории все решалось проще: огнем и мечом. Без дотаций. Напротив, с ужесточением дани. Но тогда не существовало «Декларации прав человека» и общественного мнения. А мнение князя было однозначно: резать и жечь. Но это – поначалу.

Средство усмирения – вера

При первых князьях русские бунты ограничивались политической или экономической подоплекой – в случае с новгородскими событиями возмущенные горожане восстали против превращения свободного Новгорода в город, подчиненный власти князя, в случае с казнью мятежниками киевского князя Игоря события спровоцировала непомерная алчность власти, готовой повышать и повышать размер дани. Это – основные причины русских мятежей и бунтов. Однако в конце 10 столетия к двум основным прибавится еще одна причина – религиозная.

До 988 года древнерусское общество было достаточно толерантно к любой религии. Как на севере, так и на юге спокойно уживались рядом язычники, христиане, а также иудаисты и немногочисленные мусульмане. Последние были не в диковинку в стольном Киеве, который считался у арабских купцов весьма привлекательным для торговли городом. А иудаисты появились в том же Киеве задолго до варяжского завоевания, поскольку земли полян контролировались Хазарским каганатом, в котором иудаизм был религией государственной, так что наряду с языческими капищами и болгарскими церквями в Киеве стояли и синагоги. И пока существовал такой конфессиональный винегрет, причин для борьбы за истинность той или иной веры не возникало. Однако разнообразие верований и обычаев не помогало установить в подчиненных Киеву землях единый порядок, чего, как мы только что видели, так жаждала уже княгиня Ольга.

До 988 года древнерусское общество было достаточно толерантно к любой религии. Как на севере, так и на юге спокойно уживались рядом язычники, христиане, а также иудаисты и немногочисленные мусульмане. Последние были не в диковинку в стольном Киеве, который считался у арабских купцов весьма привлекательным для торговли городом.

Киевские правители стремились ввести единое законодательство, единую систему сбора податей, единую систему управления. Забыв на целый век про северный Новгород, теперь они стали искать способы вернуть в лоно государства и его. И если с 879 года, когда потомки Рюрика отправились пытать счастья на юге, в Новгороде не было ни киевских наместников, ни киевских князей, то в середине 10 века Святослав отправляет на север своего сына Владимира – как сообщают летописи, по просьбе самих новгородцев, но, скорее всего, в надежде закрепиться на потерянном севере и вернутьтаки его под княжескую власть. Впрочем, возвращение Новгорода Святославу кажется столь незначащим, что сажает он туда самого незначительного из своих детей мужского пола – сына от болгарской рабыни (есть и такая версия) и еще не достигшего совершеннолетия. Для отрока Владимира это – ссылка и почти признание того, что ему никогда не добиться высшей власти. Неудивительно, что Новгород он возненавидел на всю оставшуюся жизнь, а поближе узнав обычаи и политические предпочтения новгородцев – понял, что заразу свободомыслия в людях необходимо истреблять.

Если киевляне были послушны своим князьям и примерно благонамеренны, то новгородцы свое неуважение к княжескому роду показали, не разрешив Владимиру обосноваться в самом городе, а поселив за пределами стен. И потому полагался ссыльный Владимир не на новгородское ополчение, а на варяжских наемников. Так что неудивительно: уничтожив впоследствии всех соперников и захватив киевский стол, он понял, что для успешного управления ему необходимо уничтожать местные свободы, местные обычаи и местные верования. Его земля должна управляться из единого центра и подчиняться единым правилам. Все справедливо: унифицированным миром управлять проще. Сбор податей был как-то уже приведен к единообразию – упомянутые в летописях погосты появились еще при его бабке. Даже Новгороду при его отце пришлось выплачивать дань, чего город не знал со времен Рюрика. Но различия в местных обычаях, которые базировались на различиях в вере (хотя в основном это были языческие верования), очень мешали введению единого законодательства. Поэтому начать стягивание подданных под киевское ярмо Владимир решил с введения единого вероисповедания.

Таковым спасительным для государства средством в его время было принятие христианства. В 10 веке киевские земли в основном населяли язычники. Все князья того времени, за исключением единиц, тоже были язычниками. Однако западные соседи с 4 столетия исповедовали новую веру, и для того, чтобы вписаться в цивилизованный мир, жителям Киевской Руси нужно было стать христианами. Христианизация не только ставила Русь в равное положение с соседями, она весьма помогала упрочению княжеской власти. Но при тех умонастроениях, которые существовали на племенных территориях, принятие христианства могло быть только насильственным. По доброй воле язычники от своей веры не отреклись бы, а заниматься миссионерством – значит терять время, на миссионерскую деятельность могли уйти столетия.

Таковым спасительным для государства средством в его время было принятие христианства. В 10 веке киевские земли в основном населяли язычники. Все князья того времени, за исключением единиц, тоже были язычниками. Однако западные соседи с 4 столетия исповедовали новую веру, и для того, чтобы вписаться в цивилизованный мир, жителям Киевской Руси нужно было стать христианами.

В наши дни возвращение «отпавшего населения» в лоно православия тоже идет ударными темпами – иначе зачем бы вводить в школах курс основ православной культуры? Это в светском-то государстве, церковь от которого якобы отделена? Хорошо хоть не тащат креститься целыми селами, как было это с уцелевшими язычниками при царе Алексее Михайловиче (17 век!) или Петре Великом (18 век!)…

Год 988. Насильственное крещение Киева

В 1988 году, уже на закате советской власти, тысячелетие Крещения Руси было отпраздновано с большой помпой. Тогда это вызвало некоторое недоумение у воспитанных в атеизме жителей страны и умиление до слез у немногочисленных верующих. Кто же знал, что не пройдет и трех лет, как СССР уйдет в прошлое, а еще через пару лет новая российская власть станет ставить свечки в церквях, отстаивать молебны и креститься на любую крестовину. И начнется, так сказать, возвращение россиян в лоно православной церкви. С торжественными молебнами, многокилометровыми очередями к святым мощам и почти что апокалиптической ненавистью ко всем неправославным. Совершенно в духе того средневекового развратника, который покрестил своих подданных для торжества единоверия.

Первый опыт поголовного крещения был проведен Владимиром в Киеве. Опыт прошел относительно спокойно. В Киеве и так было немало христиан. И, между прочим, они от Владимира уже успели пострадать, когда тот десятилетием раньше пробовал ввести в качестве государственной религии язычество литовского толка с главным божеством Перуном, а точнее – Перкунасом, владыкой молний и покровителем княжеской власти. Перкунасу нужно было приносить кровавые жертвы. В Киеве тогда вспыхнули стихийные бунты, христиан убивали, народ негодовал. Киевские язычники наотрез отказывались признавать главенство чужеродного Перуна. А киевские христиане бросались на мечи вводивших «перкунианство» дружинников. То нововведение только породило смуту. Причиной ее стала попытка принести Перкунасу человеческую жертву. Кандидатов на жертву избирали жребием, и их было несколько, но Владимир лично распорядился взять для жертвоприношения сына купца-христианина, надеясь на полное понимание несчастного отца. Однако купец не только не выдал своего ребенка, но и забаррикадировался в доме, и дом этот дружинникам пришлось брать с боем, в ходе штурма хозяин и все домочадцы были убиты, добровольная жертва так и не принесена. В Киеве, где восстания были редкостью, люди вышли на улицы, но Владимиру удалось восстановить порядок. Несколько лет, перед военными походами, жертвы еще приносились, потом это прекратили. Культ кровожадного бога не прижился.

Неудачный эксперимент вообще-то и заставил Владимира пересмотреть свои религиозные воззрения. Сам Владимир был несомненным язычником, язычником он остался даже после показательного крещения и, нарушая все заповеди принятой им веры, продолжал жить с многочисленными женами, то есть во грехе. Кроме жен, у него всегда были для телесного удовольствия молоденькие «девки» и чужие «женки», и «Повесть временных лет» недвусмысленно сообщает, что он был развратен и похотлив, «наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове, в сельце, которое называют сейчас Берестовое» (вряд ли приходится сомневаться, что после крещения он эти привычки оставил), что любил хорошо поесть и много пил, а также был гневлив, вероломен, лжив, мстителен, не чурался смотреть на пытки и легко предавал смерти всех неугодных. Ни смирения, ни милосердия Владимир не знал. Но христианство показалось князю куда как лучшей объединительной идеей, чем единое язычество, тем более что смирение в русле этой религии рассматривалось как необходимая модель поведения.

Так что в 988 году дружинники согнали всех киевлян в Днепр, где, не спросив на то согласия, все они были обращены в христианство византийского толка. Занятно, но участи днепровского крещения не избежали даже местные христиане – их было немало, но они, по традиции, исповедовали болгарское христианство, то есть были ариане (значит, по установлениям церковных соборов считались еретиками). Конечно, наиболее обозленные язычники пытались Днепра избежать, но их ловили и гнали в воду под угрозой смерти. Кровавого Перкунаса, недавно почетно установленного на видном месте, свалили и столкнули в воду. Так арианско-языческий Киев получил византийское православие и византийских священников.

Крещение проводилось просто: войско обкладывало город со всех сторон, жителей сгоняли в местную речку, читали над ними молитвы, окунали в воду и снабжали крестами. Тех, кто пытался спастись бегством, ловили, тех, кто сопротивлялся, убивали.

Дело оставалось за малым – христианизировать остальные территории страны. Устроив жителям стольного града крещение в Днепре, Владимир отправил священников крестить население своей огромной земли. Вместе со священниками шло значительное войско. Послав войско, Владимир не ошибся: другие города добровольно принимать новую веру не стремились. Военная сила была более чем необходима. Крещение проводилось просто: войско обкладывало город со всех сторон, жителей сгоняли в местную речку, читали над ними молитвы, окунали в воду и снабжали крестами. Тех, кто пытался спастись бегством, ловили, тех, кто сопротивлялся, убивали. Летопись пишет о введении новой государственной религии просто: «И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них; ибо не утвердились еще они в вере и плакали о них как о мертвых».

Процесс пошел. На христианизацию всей страны Владимиру хватило года. Одного года! Только представьте: вот живете вы себе, живете, вдруг к власти приходит новый президент и объявляет, что с завтрашнего дня все в стране должны принять новую веру – допустим, Церковь Летающего Макаронного Монстра. И обосновывает решение заботой о согражданах. И посылает священников во все города. Вместе с армией, конечно. Наш народ ко всему привык, но Летающий Макаронный Монстр… Вот-вот! В том 10 веке люди чувствовали такой же ужас и такое же отвращение. И некоторые города оказали посланникам Киева яростное сопротивление – люди готовы были погибнуть, но не креститься.

Год 989. Насильственное крещение Новгорода

Христианизация Новгорода сравнима только с большой военной операцией. Иоакимовская летопись рассказывает об этом однозначно:

«В Новгороде люди, проведав, что Добрыня идет крестить их, – пересказывал летописный источник Татищев, – собрали вече и поклялись все не пустить в город и не дать идолов опровергнуть. И когда он пришел, они, разметав мост великий, вышли на него с оружием, и, хотя Добрыня прельщением и ласковыми словами увещевал их, однако они и слышать не хотели и выставили два камнеметательных орудия великих со множеством камений, поставили на мосту, как на самых настоящих врагов своих. Высший же над жрецами славян Богомил, из-за сладкоречивости нареченный Соловей, строго запретил люду покоряться.

Мы же стояли на торговой стороне, ходили по торжищам и улицам, учили людей, насколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол сказал, явится безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сот окрестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: „Лучше нам помереть, нежели богов наших отдать на поругание“. Народ же оной стороны, рассвирепев, дом Добрынин разорил, имение разграбил, жену и некоторых родственников его избил.

Тысяцкий же Владимиров Путята, муж смышленый и храбрый, приготовил ладьи, избрав от ростовцев 500 мужей, ночью переправился выше града на другую сторону и вошел во град, и никто ему не препятствовал, ибо все видевшие приняли их за своих воинов. Он же дошел до двора Угоняева, оного и других старших мужей взял и тотчас послал к Добрыне за реку. Люди же стороны оной, услышав сие, собрались до 5000, напали на Путяту, и была между ними сеча злая. Некие пришли и церковь Преображения Господня разметали и дома христиан грабили.

Наконец на рассвете Добрыня со всеми, кто был при нем, приспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди более всего устрашены были, побежали огонь тушить; и тотчас прекратилась сеча, и тогда старшие мужи, придя к Добрыне, просили мира. Добрыня же, собрав войско, запретил грабежи и немедленно идолы сокрушил, деревянные сжег, а каменные, изломав, в реку бросил; и была нечестивым печаль велика. Мужи и жены, видевшие то, с воплем великим и слезами просили за них, как за настоящих их богов. Добрыня же, насмехаясь, им вещал: „Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую пользу вы от них можете надеяться получить?“ И послал всюду, объявляя, чтоб шли на крещение.

Воробей же посадник, сын Стоянов, который при Владимире воспитан и был весьма сладкоречив, сей пошел на торжище и более всех увещал. Пришли многие, а не хотящих креститься воины насильно приводили и крестили, мужчин выше моста, а женщин ниже моста. Тогда многие некрещеные заявили о себе, что крещеными были; из-за того повелел всем крещеным кресты деревянные либо медные и каперовые (сие видится греческое оловянные испорченное) на шею возлагать, а если того не имеют, не верить и крестить; и тотчас разметанную церковь снова соорудили. И так крестя, Путята пошел к Киеву. С того для люди поносили новгородские: Путята крестит мечом, а Добрыня огнем».

Далее Татищев добавлял: «Кресты на шею класть нигде у христиан, кроме Руси, не употреблялось, но, кто узаконил, нигде не нахожу. Некоторые сказывают якобы Владимир, иные о болгарах, только в Болгарии не употребляют. Итак, думаю, что Иоаким начал, а Владимир во все государство определил, чтоб от крещения никто не отолгался».

Этот летописный рассказ может поставить точку на утверждениях о добровольном принятии новой религии: если люди, чтобы не принимать христианство, готовы были «отолгаться», и на шею им приходилось вешать кресты, то вряд ли они жаждали становиться христианами. Новгородские события страшны. Город был залит кровью и частично сожжен. И это – лишь один из немногих городов, где сопротивление достигло таких масштабов.

Была у новгородской резни и еще одна причина. Крещение Руси происходило с юга на север, то есть священники с войском двигались из Киева к Новгороду, и Новгород стал, по сути, конечным пунктом христианизации. Войско, которое вышло из Киева, по мере продвижения к северу пополнялось новыми обращенными, и те несли христианство с пылом фанатиков.

Новгород и оказал насильственному крещению самое беспримерное сопротивление. И для русских реалий 989 года поход войска Владимира, недавно еще княжившего по просьбе самих горожан в этом северном городе, был действием недопустимым: киевский князь нарушил все договоренности.

Не стоит списывать со счетов и некоторую неприязненность в отношениях между тогдашними городами – окрещенные Киевом язычники воспользовались введением новой веры для сведения личных счетов. Не секрет, что крещеные только что ростовцы с яростью и даже зверством взялись за крещение новгородцев. И если прежде отношения между городами уже были натянутыми, то после такого крещения новгородцы держали ростовцев только за врагов.

В плане веры Новгород исходно был городом толерантным, поскольку там жило многонациональное население – много было язычников, но много и христиан, как византийского, так и латинского толка. Во введении единообразия в религии город видел посягательство на свои свободы. Потому именно Новгород и оказал насильственному крещению самое беспримерное сопротивление. И для русских реалий 989 года поход войска Владимира, недавно еще княжившего по просьбе самих горожан в этом северном городе, был действием недопустимым: киевский князь нарушил все договоренности. Недаром это новгородское крещение запятнало Владимира так, что новгородцы, знавшие его еще мальчиком, отказывались теперь даже упоминать его имя.

Князь Владимир, который отлично знал, что представляет собой Новгород и как опасен мятежный новгородский дух, сделал все, чтобы усмирить крамольный северный город.

После крещения Владимир стал считать Новгород подчиненным Киеву. Более того, Владимир стал требовать от новгородцев того, чего прежде никогда не требовал и даже не мог требовать, – воинов для борьбы с печенегами, непомерной дани Киеву в размере 1000 гривен в год и столько же гривен – на содержание киевского войска, стоявшего в Новгороде, обязательного киевского наместничества в виде одного из своих сыновей (а прежде новгородцы могли приглашать любого князя, которого возжелают, а не только князя из семьи Рюриковичей). Иными словами, князь Владимир, который отлично знал, что представляет собой Новгород и как опасен мятежный новгородский дух, сделал все, чтобы усмирить крамольный северный город. Неприятно же иметь в своей «отчине» незатухающий Майдан! Но усмирять недовольство насилием – это все равно, что тушить костер бензином.

Смуты волхвов

Включить полуязыческий-полухристианский Новгород в православный мир Владимиру удалось. Но усмирить – нет. И спустя сто лет в Новгороде, совершенно христианском городе, оставались язычники. А сами христиане, честно посещавшие церковь, продолжали в то же время верить и в «искорененных богов». Смутить умы таких верующих было – раз плюнуть.

В 1071 году именно языческий волхв поднял восстание в защиту притесняемого черного люда. Его противником выступал крупный землевладелец, новгородский епископ Федор. Имени новгородского волхва мы не знаем, но знаем, что его предсказания будущего были мрачны и что он уподоблял себя Христу, говоря, что умеет переходить Волхов пешком, то есть по воде. «Повесть временных лет» сообщает нам следующее: «Он разговаривал с людьми, притворяясь богом, и многих обманул, чуть не весь город, разглагольствуя, будто наперед знает все, что произойдет, и, хуля веру христианскую, он говорил ведь, что „перейду Волхов на глазах у всех“. И замутился весь город, и все поверили в него, собирались убить епископа. Епископ же, с крестом в руках и в облачении, вышел и сказал: „Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же истинно верует, то пусть тот к кресту идет“. И люди разделились надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли и стали за волхвом. И начался мятеж великий в людях.

Глеб же с топором под плащом подошел к волхву и сказал ему: „Знаешь ли, что утром случится и до вечера?“ Тот же сказал: „Знаю наперед все“. И сказал Глеб: „А знаешь ли, что будет с тобой сегодня?“ „Чудеса великие совершу“, – сказал волхв. Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и тот пал замертво, и люди разошлись. Он же погиб телом и душой, отдав себя дьяволу».

Весьма показательная история о состоянии умов новгородцев и степени твердости их в христианской вере, если единственными защитниками епископа оказывается князь со своей дружиной, и только находчивость Глеба спасает епископа от смерти. И это – спустя столетие после принятия православия. О какой вере может идти речь, если на сторону волхва встает весь народ? И если к епископу с крестом идут лишь князь с дружиной? А двумя годами раньше – другого новгородского епископа удавливают его собственные холопы?

Подобные новгородские события случаются и в Белоозере, когда там тоже объявляются волхвы во время «великого голода», то есть очередного неурожая, и обещают открыть, кто из «женок» в этом виноват.

Объявились эти два волхва еще в Ярославле. Они впадали в транс и указывали на богатых крестьянок, которые, по их словах, в своих телах сокрывали кто мед, кто жито, кто рыбу, кто мех. Причем волхвы замечательно показывали фокусы: по их слову чародеек хватали, а волхвы рассекали им спины и вынимали, соответственно, то мед, то зерно, то рыбу, то белку. Фокусы имели большой успех, и скоро уже вместе с волхвами изводить чародеек шло более трехсот человек. Несчастных женщин убивали, а все их имущество волхвы забирали себе.

Для сбора дани туда был послан боярин Ян Вышатич, и он встретил отряд волхвов у Белоозера. Там и случилась битва. Восставшие пытались зарубить Яна Вышатича топором. Однако, поняв, что с воинами боярина Яна никак не справиться, простолюдины выдали волхвов, которых боярин доставил прямиком на суд Святослава Ярославича.

На этом суде присутствовали родичи убитых женщин. Княжеский суд постановил выдать убийц родственникам погибших, а те бросили волхвов на съедение медведю. Каково преступление, таково и наказание – языческое «вынимание» сокрытого добра из спин якобы чародеек карается смертью в лапах медведя. А ведь это – приговор княжеского суда, который должен руководствоваться законом «Русской Правды». По-видимому, достаточно прогрессивная «Русская Правда» не могла подобрать для содеянного адекватного наказания, да и родичи убитых руководствовались языческими взлядами на право, а по этим взглядам растерзание волхва медведем было равносильно доказательству его лжи: если бы волхв оказался «настоящим», медведь бы его не тронул, поскольку у волхвов есть над животными власть.

Вывод очевиден: и сами пострадавшие, и участники восстания одинаково верили в чародейство, просто пострадавшие считали, что их женщин убили «ненастоящие волхвы», и убили несправедливо. Так что волхвы в раннем русском Средневековье – явление обыденное, и умы нестойких христиан смутить было несложно, особенно во время природных катаклизмов или эпидемий.

Летописи рассказывают, хотя и скупо, о систематических смущениях народных умов, которые приводили к вспышкам недовольства и мятежам. Язычество, как с горечью признавали даже христианские историки, не было искоренено полностью. Насильно крещенные язычники скоро «раскрещивались» и продолжали приносить жертвы своим языческим богам, строить им капища и сохранять обряды, искоренить которые так жаждал князь Владимир. В то же время, чтобы не навлечь на свои семьи беды, они исправно ходили в церковь, исповедовались, причащались и внешне были неотличимы от правильных православных. На Руси попросту сложилось двоеверие. А в некоторых частях Русской земли, в ее восточных княжествах, язычество держалось еще и в 17 столетии. Сами по себе двоеверцы были не агрессивны, но в некоторые тяжелые для народа периоды, когда начинался мор, они легко отвращались от навязанного им христианства и поднимали бунты, которыми умело управляли либо «закоренелые язычники», пытаясь вернуть старую веру, либо авантюристы-главари, желавшие руками восставших добыть себе богатство.

В некоторых мастях Русской земли, в ее восточных княжествах, язычество держалось еще и в 17 столетии. Сами по себе двоеверцы были не агрессивны, но в некоторые тяжелые для народа периоды, когда начинался мор, они легко отвращались от навязанного им христианства и поднимали бунты, которыми умело управляли либо «закоренелые язычники», пытаясь вернуть старую веру, либо авантюристы-главари, желавшие руками восставших добыть себе богатство.

Кроме двоеверцев было среди христиан немало «искателей истины», которым не нравилось положение дел в современной им церкви. А примерно с 13 века начались еретические брожения умов, которые тоже нередко выливались в восстания. Причем некоторые восстания были направлены против церковных установлений, а некоторые – против феодального закабаления и поборов. И весьма часто политическая, экономическая и религиозная подоплеки сливались воедино. Спусковым механизмом бунтов мог стать совершенно тривиальный случай – повышение податей, чья-то смерть, кем-то распущенный ложный слух. И, чем более зрелым становилось общество, тем чаще такие коллизии возникали. А народное недовольство очень грамотно использовали те, кто таким способом надеялся добыть себе власть, то есть князья.

Структура древнерусского общества

Порядок управления в средневековом Киевском государстве был связан с особенностями наследования: во главе стоял киевский князь, как самый старший в роду Рюриковичей, которому наследовали его братья (по старшинству), дети (исходя из старшинства братьев), внуки и т. д. Назывался этот порядок «лествицей», то есть лестницей. Земли, которыми владели князья, не были за ними закреплены навсегда, они в порядке, определенном той же лествицей, передавались из рук в руки, и главным призом того времени было достичь титула великого князя и киевского княжения. То есть князья, при всей их полновластности, были в своих землях чем-то вроде наместников, но их «назначение» определялось не желаниями верховной власти, а старшинством в роде. Как результат – хищническое отношение к полученным во владение княжествам и пропасть между князем и его людьми и местной знатью, происходившей из потомков племенной знати, когда-то завоеванной киевскими князьями. На самом «дне» государства пребывали те, кто не принадлежал ни к киевской наследной знати, ни к местной – то есть простолюдины.

Положение горожан различалось в зависимости от их достояния: богатые имели свою знать, из которой формировался управляющий аппарат городов, бедные были представлены ремесленниками, обслугой и черным людом. В сельской местности деление было таким: княжеские «чиновники», поставленные управлять землями, крупные землевладельцы, то есть княжеская знать, наделенная вотчинами, и простые люди – лично свободные (смерды), временно несвободные, продавшие свою свободу за долги (закупы) и полностью утратившие свободу (холопы). Последние были, по сути, рабами, и с ними поступали так, как можно поступать с вещью, – покупали, продавали, ломали (то есть убивали) и вчиняли им иски за поломку или покражу чего-либо посторонним лицом.

Откуда мы знаем об устройстве тогдашнего общества? Из юридических документов того времени – «Русской Правды», «Правды Ярославичей» и т. п. Там четко расписано, как караются преступления, там-то и названы категории населения, и, чем выше положение человека в обществе, тем дороже ценится его жизнь. О бунтах там нет ни слова, зато есть кары за убийство тиуна и огнищанина – княжеских чиновников, и если упомянуты такие убийства, то уж поверьте, это – прямое показание, что бунты случались нередко. Просто они имели разные формы и по-разному тогда назывались.

Знать (княжеская и городская) начинала бунтовать, только если ущемляли ее амбиции или экономические интересы, и чаще всего бунты принимали форму заговоров. Заговорщики попросту начинали сплачиваться вокруг более приглянувшегося им или более перспективного князя, чтобы посадить его на власть. Таковыми происшествиями летописи буквально пестрят. Княжеские войны чаще всего и инициировались предприимчивыми боярами. Остальной люд либо вливался в бунты, организованные недовольной знатью, либо стихийно «возмущался» во время государственных неурядиц и природных катаклизмов, то есть – когда ему грозило вымирание от голода или же когда из свободного состояния его пытались перевести в несвободное.

Знать (княжеская и городская) начинала бунтовать, только если ущемляли ее амбиции или экономические интересы, и чаще всего бунты принимали форму заговоров. Заговорщики попросту начинали сплачиваться вокруг более приглянувшегося им или более перспективного князя, чтобы посадить его на власть.

Основные известные бунты – городские или на землях, подвластных независимым городам. О сельских бунтах по милости летописцев почти ничего не известно, но не забудьте про убийство тиуна и огнищанина!

Убить неправого судью и зловредного помещика – именно так и начинаются народные беспорядки. Но нередко они этим и заканчиваются. Для того чтобы за убийством негодного судьи или негодного землевладельца последовало массовое выступление, нужно, чтобы имелась какая-то более общая объединяющая идея. «Убить негодяя» – это не идея, это просто крик души. Это – лейтмотив бунта в Искоростене: «повадится волк в стадо…» Убить волка! И продолжать жить так, как жили отцы и деды, то есть «по старине». И надеяться, что поставленный на место убитого новый волк будет «более человечным». Это нам уже ясно, что все волки одинаковы, потому что жрать хотят, а в те времена верили, что есть волки совестливые, которые боятся гнева Божьего и посмертного определения в ад к чертям со сковородками, крючьями и неугасимым пламенем. Спасибо Владимиру Святославичу за всеобщее крещение Руси!

Неудивительно, что к известным категориям возмущений – политическому и экономическому – страна получила еще и недовольства религиозные. Но тут важно не то, что язычники не сдавались (так происходило во всех обращаемых в новую веру странах), а то, что язычники вдруг вспоминали, что они язычники, только тогда, когда жить становилось невмоготу. И не сразу же после насильственного крещения, а спустя сто, двести, даже триста лет! И не в какой-нибудь дикой земле, куда нога священника не ступала, а, можно сказать, в центре просвещения и христианской веры – в Господине Великом Новгороде! Люди, которые вчера еще клялись Святой Софией, вдруг начинали бросаться с оружием на новгородского владыку! Представьте себе, что сегодня разъяренная толпа бросается на патриарха, вышедшего с увещеванием к народу из храма Христа Спасителя… И что они – все до одного – прихожане этого храма и много лет ходили туда молиться!

Год 1015. Новгородское восстание против Ярослава Мудрого

Летописцы не любили упоминать народное недовольство и народные бунты. Но иногда им приходилось это делать, поскольку народные выступления оказывались тесно связанными с выдвижением или падением кого-то из князей. Только потому, что на фоне народного недовольства появлялась фигура князя, летописцам приходилось рассказывать и о бунтах. Сегодня, сопоставляя действия князей и действия простых людей, невольно приходишь к выводу, что князья умело дирижировали народным недовольством, а иногда даже провоцировали это недовольство для своей пользы.

Вот уже в наши дни президент Янукович несколько лет обещал своим согражданам вступление в ЕС, а его коллега, российский президент, очень этого не хотел. Наступает решающий момент, и Януковичу предлагают кредит, а говоря грубо – по сути взятку в 15 миллиардов, только чтобы не вступал в ЕС, и деньги он берет. Разочарованная оппозиция тут же организует Майдан. Но у оппозиции – тоже свои игры и своя задняя мысль: а как бы и в ЕС войти, и 15 миллиардов захапать… безвозмездно. Народ в этой мышиной возне – всего лишь средство, чтобы сбросить непопулярного Януковича и встать на его место. И, поскольку народ действительно желает перемен, начинается киевский мятеж. Люди противостоят власти, и неповиновение расползается по всей стране. Но… народ в «верхушечных» бунтах нужен только для достижения власти. Так – сегодня. Но так было и в Средние века.

В 1015 году, когда сидевший в Новгороде Ярослав, в будущем получивший прозвище Мудрый, ожидал нападения недовольного его поведением князя Владимира, у него случился серьезный конфликт с жителями города.

Ярослав по требованию отца должен был брать с города 1000 гривен на содержание своего войска и еще 1000 гривен отсылать в Киев. Ярослав же отсылку дани в Киев прекратил, и Владимир велел «мосты мостить», то есть готовить поход на мятежного княжича.

Однако если вы думаете, что Ярослав прекратил подачу дани в Киев, дабы избавить от непосильных трат новгородцев, то ошибаетесь. Дань он прилежно изымал. Но распределял только среди своей личной дружины, которая по происхождению была варяжской. Новгородской же дружине не доставалось ничего. Поэтому новгородская дружина восстала и перебила варягов. В ответ Ярослав велел схватить тысячу новгородских дружинников, зачинщиков мятежа отделил от прочих и тут же казнил.

Горожане подняли восстание. И князю пришлось делать вид, что он опечален и сам, поскольку получил известие о смерти своего отца и ему нужно идти в Киев, чтобы бороться за отцовский престол. В «Повести временных лет» это событие изображено так: «На другой день, собрав остаток новгородцев, сказал Ярослав: „О милая моя дружина, которую я вчера перебил, а сегодня она оказалась нужна“. Утер слезы и обратился к ним на вече: „Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и убивает братьев своих“. И сказали новгородцы: „Хотя, князь, и иссечены братья наши – можем за тебя бороться!“ И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов 40 000, и пошел на Святополка, призвав Бога в свидетели своей правды…»

В характере Ярослава было такое – сначала перебить любимую дружину, а потом умолять горожан дать ему помощь! Он очень ловко манипулировал народным недовольством и исхитрился умилостивить горожан обещанием будущего вознаграждения.

Новгородцы ничего не знали о действительном положении дел на юге. Несчастный Святополк, законный наследник престола в Киеве, сидел в то время не на троне, а в темнице в городе Турове вместе со своей женой, дочерью короля Болеслава Первого, и ее духовником, епископом Рейнберном, куда они были заключены по приказу Владимира и при его жизни, и никаких братьев убить он физически не мог. Что же касается демонстративного раскаяния Ярослава перед новгородцами – да, это вполне правдоподобно. В характере Ярослава было такое – сначала перебить любимую дружину, а потом умолять горожан дать ему помощь!

Он очень ловко манипулировал народным недовольством и исхитрился умилостивить горожан обещанием будущего вознаграждения. Призывая новгородцев идти в поход на Киев, он обещал каждому достойную плату. Этим, собственно, и прекратил начинающееся восстание – новгородцы счет деньгам знали. Дружину пришлось ему, однако, заменить ополчением. Но для исполнения иной важной миссии он использовал именно надежную варяжскую дружину, о чем рассказывают нам скандинавские тексты, – ярлы Эймаунд и Рагнер убили по его приказу конунга Бурицлава, то есть князя Бориса. Та же судьба постигла и брата Бориса – Глеба.

Год 1018. Антипольское восстание в Киеве

Противнику Ярослава, князю Святополку, удалось бежать из своей тюрьмы в том же году, но отбить у брата захваченный им Киев Святополку удалось лишь двумя годами позже, когда он собрал в Польше рыцарское войско своего тестя и повел его отвоевывать себе наследство. Ярослав в ужасе из Киева бежал, а город радостно принял законного князя. Однако радость быстро сменилась печалью – польское войско стало грабить Киев, и горожане подняли восстание. Причем Святополк, отлично понимая причину бунта, удерживать киевлян от выступлений против своих союзников-поляков не стал. Оскорбленный Болеслав увел своих воинов, забрал с собой сестер Ярослава, которых Святополк надеялся выменять на свою жену, так и пребывавшую в плену.

Западная хроника интерпретирует отход поляков весьма своеобразно: «Болеслав в течение десяти месяцев владел богатейшим городом и могущественным королевством русских и непрерывно пересылал оттуда деньги в Польшу; а на одиннадцатый месяц, так как он владел очень большим королевством, а сына своего Мешко еще не считал годным для управления им, поставил там в Киеве на свое место одного русского, породнившегося с ним, а сам с оставшимися сокровищами стал собираться в Польшу». «Один русский, породнившийся» с Болеславом, – это законный великий князь Святополк. Он остался в Киеве, на который тут же нацелился Ярослав. Ярослав с легкостью использовал народное недовольство поляками, и, скорее всего, восстание было тоже плодом действий его тайных лазутчиков, которые стали распускать о киевском князе слухи, будто он решил отдать Киев Польше и виновен в смерти Бориса и Глеба.

Самый страшный слух, который Ярослав мог придумать, касался, однако, реального положения дел: Святополк собирался разрешить латинское богослужение. Взбунтовать народ под лозунгом защиты веры – дело нехитрое. Тем более что все признаки введения новой государственной религии – латинской веры – были налицо: князь, женатый на латинянке, епископ, приехавший с ней из Колобжега, польское войско в городе, жадный до киевского золота польский король, действительное введение латинского богослужения, пока в Киеве стоят поляки… И когда Болеслав увел свое войско, Ярослав тут же пошел на Киев.

Самый страшный слух, который Ярослав мог придумать, касался, однако, реального положения дел: Святополк собирался разрешить латинское богослужение. Взбунтовать народ под лозунгом защиты веры – дело нехитрое.

Что оставалось Святополку? Он бежал к степнякам, просить помощи у них. И погиб, пытаясь противостоять варяжским дружинам Ярослава. Между прочим, распущенные победителем слухи сделали из киевского князя Святополка чудовище, в истории он известен как Святополк Окаянный, братоубийца. Вот так ловко манипулировал народным недовольством и легковерием действительный убийца своих братьев Бориса и Глеба князь Ярослав Мудрый!

Год 1068. Восстание против Ярославичей

Но не всегда предательство и жестокость сходили князьям с рук. Иногда их действия буквально натыкались на стену народного недовольства. При сыновьях Ярослава, в 1068 году, случилась история с освобождением из темницы брошенного туда Ярославичами князя Всеслава Полоцкого, известного как Всеслав-волхв.

Про князя Всеслава ходили странные легенды. Его противники распустили слухи, что матерью князя была чародейка, которая продала душу дьяволу и поклонялась Сатане, и что сам князь родился в «рубашке» – с головой, покрытой куском плаценты, что с тех пор он носит на своей груди ладанку с куском этой плаценты, и, пока этот амулет на нем, ему сопутствует удача, и убить его невозможно. Ему приписывались чудесные и ужасные способности: он был ловок и силен, бесстрашен, удачлив в бою, а кроме того, умел обращаться волком и перемещался с войском так быстро, что ни догнать его, ни опередить было невозможно. Всеслав и в самом деле был человек сильный и красивый, он превосходно владел оружием и умел мыслить стратегически, поэтому одолеть его в битве было сложно. Кроме того, Всеслав нередко оказывался хорошо осведомлен о действиях своих врагов и легко перехватывал идущие на него дружины в самых для тех неожиданных местах.

Со своими родичами князь имел сложные отношения: он, в силу тогдашних законов наследования, не мог претендовать на киевский стол, в удел ему был отдан Полоцк. Хуже всего отношения у него сложились с тремя Ярославичами – Изяславом, Всеволодом и Святославом. Именно они после пары удачных походов Всеслава на Псков и Новгород сперва сожгли его Минск, порубив всех жителей, потом разбили его войско на речке Немиге, потом зазвали его в Оршу обещаниями вечного мира, а когда он пришел, доверившись их слову, на переговоры – вероломно схватили, отвезли в Киев, бросили в поруб – темницу без окон и дверей, лишь с отверстием для просовывания миски с едой – и велели сторожить как лютого зверя. Два года вместе с двумя своими сыновьями он сидел в порубе.

Но в 1068 году на Киев пошли половцы хана Шарукана. Князья, встретив врага на речке Альте, сразу же были разбиты, Святослав с поля боя бежал в свой Чернигов, Всеволод и Изяслав вернулись в Киев и не знали, что делать. Киевляне, ожидая худшего, умоляли князей раздать оружие и коней – они были готовы сражаться за город, но князья отказали – кажется, больше половцев они боялись собственного народа.

Но в 1068 году на Киев пошли половцы хана Шарукана. Князья, встретив врага на речке Альте, сразу же были разбиты, Святослав с поля боя бежал в свой Чернигов, Всеволод и Изяслав вернулись в Киев и не знали, что делать. Киевляне, ожидая худшего, умоляли князей раздать оружие и коней – они были готовы сражаться за город, но князья отказали – кажется, больше половцев они боялись собственного народа.

Этот народ, собравшийся на Торгу, был народом «черным», то есть городской беднотой, не имевшей денег на приобретение оружия или коней. Имущественное расслоение в Киеве было огромным, богатые и бедные были разделены даже территориально – первые сидели поближе к княжеским хоромам «на Горе», другие ютились в подобиях жилищ «на Подоле»; низам киевского общества князья не доверяли. В то же время это был самый патриотично настроенный слой киевского общества, которому нечего было терять, кроме собственной жизни. Если бы половцы взяли городские укрепления, Киев был бы обречен на растерзание. Князья, дабы не испытывать судьбу, собирались отойти из Киева вместе с дружиной. А черному люду деваться было некуда, городские стены были для них единственной защитой и спасением. К тому же в Киев сбежались жители окрестных сел, которые рассказывали о зверствах половцев, и это только усиливало страх и порождало тревогу. Посланная на Гору делегация с Подола вернулась ни с чем. Вооруженную вечем народную дружину князья посадили под замок. Раздать оружие простолюдинам отказались.

Отказом князей люди были возмущены. И начался Майдан 1068 года, то есть стихийное восстание. С Торговища «черный люд» двинулся на Гору, к дому воеводы Коснячко, его хотели примерно побить, но так и не нашли. А он был в княжеском дворце. Тогда толпа двинулась к двору князя Изяслава. Князь заперся с несколькими боярами и боялся даже выглянуть из окна. Он был в ужасе. Толпа сперва умоляла раздать оружие, потом стала требовать, угрожая забрать оружие силой, потом люди разъярились и собирались вытащить князя, чтобы с ним разобраться, и обещали освободить из темницы Всеслава. Все знали, что в киевском порубе сидит полоцкий пленник, и что взят он в плен обманом и клятвопреступлением. Все знали о военной славе Всеслава. И о том, что он – чародей.

Освобождения этого узника Изяслав боялся больше нападения половцев. Бояре предложили срочно Всеслава умертвить. Поскольку войти в поруб было невозможно, князю советовали обманом выманить Всеслава к окошечку и проткнуть мечом. Изяслав на это не решился и пребывал в растерянности. Народ орал и готовился «добыть князя». С погреба на дворе старого полоцкого князя Брячислава, куда бросили сперва дружину захваченных полочан, а потом и местную «вечевую дружину», то есть вооруженных вечем для борьбы с половцами ополченцев, стали сбивать замки. Выжидать дольше стало неразумно.

Когда часть толпы двинулась в сторону поруба, Изяслав и Всеволод выскользнули с княжеского двора и бежали с казной из Киева. Бежали они вовремя, потому что народ ворвался на княжеский двор и все там разгромил, а найденное золото восставшие поделили между собой. Другая часть восставших добралась до темницы, народ оттеснил стражу, разбил деревянные стены и освободил Всеслава. Без лишних проволочек киевляне объявили его своим князем – других князей в городе не осталось. Всеслав подготовил город к обороне, семь месяцев вполне справедливо управлял Киевом, но сам с ужасом ожидал, когда к стенам подойдут войска Ярославичей: половецкая опасность была устранена – князь постарался, но он знал, что Изяслав собирает войско на западе и уже заключил союз с польским королем, чтобы вернуть себе Киев.

Никаких прав на Киев Всеслав не имел, «перебивать право» ни у кого не собирался, киевским князем стал не по своей воле. И он отлично понимал, что с одними лишь киевлянами против польского войска он не выстоит, к тому же его больше волновала судьба его родного Полоцка, который Ярославичи отдали в управление Мстиславу, лишив тем самым Всеслава Брячиславича и его сыновей княжества. Поэтому неожиданно получивший в свои руки Киев и вынужденный вести ополчение киевлян против войска Изяслава и идущего с Изяславом польского короля, он предпочел под покровом ночи бежать на север. Киевляне, оставшись без Всеслава, решали не вступать в бой с изгнанным ими «законным» князем, но срочно послали к Святополку и Всеволоду, чтобы те пришли защитить Киев от поляков. На народном сходе они сочинили письма с угрозой: ежели князья не придут их защищать, то купцы все до единого уйдут в греки, то есть переселятся в греческие земли. Угроза была вполне очевидной: Киев мог быстро потерять статус крупного торгового города. Князья тут же послали к Изяславу, умоляя не приводить польское войско в Киев.

На это князь не отреагировал. Вместе с поляками он, к большому неудовольствию киевлян, вошел в свой город и тут же начал чинить расправу. Смерти было предано более семидесяти человек. Это были киевляне, которые выпустили Всеслава Брячиславича из поруба. Потом князь запретил горожанам собираться на Торгу и велел собираться на Горе, чтобы князь мог слышать, о чем спорят на вече. Поляки заняли Киев и встали гарнизонами по всем ближним к Киеву городам, где им было положено теперь давать прокорм. За десять месяцев усмирения Киевской земли жители устали от их безобразий и грабежей. И снова вспыхнул мятеж: киевляне назвали Изяслава предателем, и в городе началась ночная партизанская война – жители тайком уничтожали польское войско, как и во времена Святополка. Польский король с остатком войска ушел из Руси, а князьям пришлось срочно сочинять новые законы, известные как «Правда Ярославичей», чтобы жестко, но по закону расправляться с нарушителями спокойствия.

Что же касается Всеслава, то, навсегда покинув Киев, он бежал к финнам, собрал там войско и в 1071 году выбил ставленника Изяслава из своего Полоцка. За киевский стол, несмотря на желание киевлян, сражаться он не хотел.

Год 1113. Соляной бунт в Киеве

Через полвека, в 1113 году, и опять в связи с княжескими усобицами, Киев потряс еще один мятеж. На сей раз дело касалось разногласий между Мономахом и Святославичами. Причем киевляне приняли сторону Мономаха и изо всех сил стремились не допустить к восшествию на киевский стол никого из Святославичей – ни Давида, ни Олега. В историю это событие вошло как Соляной бунт, хотя введенный Святополком Изяславичем налог на соль был только одной из его причин. Другой причиной был невиданный расцвет ростовщичества, от чего стонал весь город – как беднейшие слои населения, так и купцы. Первые, не имея возможности расплатиться с долгами ростовщикам, вынужденно продавали себя в рабство (превращаясь из свободных людей в закупов, то есть практически в рабов), а вторые, беря ссуды под невиданные проценты, тоже оказывались во власти тех, кто их ссужал, поскольку имущество должника тут же переходило тому, кто выдал деньги. Ростовщики были преимущественно евреи, в Киеве даже имелся еврейский квартал.

В 1113 году, и опять в связи с княжескими усобицами, Киев потряс еще один мятеж. На сей раз дело касалось разногласий между Мономахом и Святославичами. Причем киевляне приняли сторону Мономаха и изо всех сил стремились не допустить к восшествию на киевский стол никого из Святославичей – ни Давида, ни Олега. В историю это событие вошло как Соляной бунт.

Святополк Изяславич и его бояре весьма поощряли киевское ростовщичество и стремились ввести как можно больше налогов, чтобы пополнять казну. При нем спекуляции солью и хлебом в голодные годы не только не преследовались, но даже поощрялись. Неудивительно, что горожан такая власть быстро довела до полного обнищания. Святополк Изяславич не отличался милосердием, он был человек безжалостный, коварный, жадный, сам занимался ростовщичеством и – как рассказывают летописи – лично пытал людей, чтобы выведать, где они прячут свое добро. Князя ненавидели и боялись. Однако, пока он был жив, киевляне роптали, но терпели.

16 апреля 1113 года князь умер. И встал вопрос, кто займет освободившийся стол. По закону его мог занять либо Давид, либо Олег Святославичи, которых киевляне ненавидели. Давид и Олег были достойные сыновья своего отца: оба князя поощряли ростовщичество, а в обнищании народа ничего страшного не видели. И как только Святополк умер, произошел народный сход. А следом за сходом – первый, зафиксированный в русских летописях, еврейский погром: разъяренная топа снесла еврейский квартал начисто.

Досталось и покровителям ростовщиков – покончив с людьми, получившими «вольности пред христианами», толпа пошла громить двор тысяцкого Путяты, потом дворы сотских, потом пришла очередь боярских дворов и монастырей. Бояре в ужасе думали, что им предпринять. Решили писать к Мономаху и просить занять киевский стол его. По закону Мономах этого сделать не мог и от приглашения в Киев отказался, предпочитая исполнять договор Любечского съезда князей, текст которого сам и составлял. Но события в Киеве шли все хуже. Бояре пытались раздать милостыню. Не помогло. Народ начинал не только грабить, но и убивать. Оба Святославича добровольно отказались от права на киевский стол. Майдан 1113 года победил.

В такой ситуации в княжеской резиденции Берестово собрались на совещание богатые и именитые люди – тысяцкие из Киева, Белгорода, Переяславля, бояре самого Мономаха и его кузена Олега Святославича, а также князья. И, дабы успокоить народ, на этом съезде был разработан «Устав», запретивший грабительские проценты и намеренное разорение должников, а также улучшивший положение закупов и давший им возможность освободиться из долгового рабства. Именно составление этого «Устава» и успокоило восставших. Представляете, какова должна была быть сила народного гнева, какой масштаб приняло восстание, чтобы князья в считаные дни собрали съезд, сочинили и приняли этот «Устав» и против всех правил передали киевский стол Мономаху?!

С победы этого Майдана в Киеве стал складываться неприятный для властей предержащих обычай – смерть очередного князя становилась поводом для очередного бунта.

Год 1146. Киевское восстание против Ольговичей

В 1146 году киевляне подняли восстание после смерти князя Всеволода Ольговича, который решил передать стол своему брату Игорю. Десятилетнее правление самого Всеволода отличалось откровенными грабежами со стороны княжеских тиунов (управителей на местах), и продолжения грабежей народ не хотел. Когда Игорь призвал горожан целовать ему крест, образовалось две партии – за князя и против него, и два схода – один на Горе, другой на Подоле.

В переговоры пришлось вмешаться брату Игоря, Святославу. Он обещал отстранить неугодных людям тиунов Ратшу и Тудора, а также назначить новых тиунов по желанию киевлян. Кроме того, князья целовали крест киевлянам, что не будут причинять им насилия. В наши дни примерно такими же мерами Янукович думал «прекратить Майдан», пообещав амнистию всем участникам беспорядков (при наличии свежеиспеченных законов о преследовании инакомыслящих). Януковичу не поверили, Майдан не саморазошелся. Святославу в 1146 году поверили. Пару месяцев Игорь просидел на киевском столе, но тиунов, как ожидали киевляне, смерти не предал, а новые были не лучше старых. Так что народ почувствовал себя обманутым, и восстание возобновилось.

Недовольные горожане пошли громить дома тиунов и мечников. Ситуацией поспешил воспользоваться внук Мономаха Изяслав Мстиславич, которого киевляне тут же поддержали, поскольку Всеволод Ольгович когда-то обещал передать киевский стол ему, а потом передумал и завещал Игорю. Изяслав пошел на Ольговичей войной и отбил Киев, а Игоря «послал в Выдубицкий монастырь, а потом, сковавши, велел посадить в переяславский Ивановский». Обретя себе желанного князя, киевляне тут же начали громить дома Ольговичей, растащили их добро и скот, а также «почистили» подвластные Ольговичам монастыри.

Все восемь лет, которые Изяслав был киевским князем, он вел войны со Святославом Ольговичем и Юрием Ростовским. А Ольговичи вели борьбу за возвращение на киевский стол заключенного в монастырь Игоря. Того насильно постригли в монахи, но князья упорно хотели его из монастыря изъять и вновь посадить в Киеве. Когда их план почти осуществился, киевляне двинулись в монастырь, где сидел несчастный князь, вытащили его оттуда и убили. Но всю свою вину переложили на вероломство князей. Летопись сохранила слова киевлян: «Не мы его убили; убили его Давыдовичи и Всеволодич, которые замыслили зло на нашего князя, хотели убить его обманом; но Бог за нашего князя и Св. София».

Распрю эту на время прекратил Юрий Ростовский, который пришел с большим войском и захватил Киев. И хотя Изяслав умолял киевлян ополчиться против своего дяди, те предпочли не воевать, а Мстиславичам сказали: «Господа наши князья! Не погубите нас до конца: отцы наши, и братья, и сыновья одни взяты в плен, другие избиты, и оружие с них снято, возьмут и нас в полон; поезжайте лучше в свою волость; вы знаете, что нам с Юрием не ужиться; где потом увидим ваши стяги, будем готовы с вами». Юрия Ростовского, более известного как Юрий Долгорукий, они боялись не напрасно.

В Киеве Юрий не удержался, зато регулярно водил на киевские земли половцев. За два года до смерти ему вновь удалось овладеть Киевом, но киевляне не чаяли, как от него избавиться. И, по одной из версий, в 1157 году его в конце концов отравили. В тот же день горожане разграбили княжеский двор, поизбивали приведенных Юрием «суздальцев», растащили их имущество. Причем ватаги восставших нападали на людей Долгорукого не только в стольном Киеве, но и по всей Киевской земле.

Вечевая демократия

Однако киевские бунты все же были исключением, а не закономерностью. Киевляне восставали либо в момент смены власти, либо при возникновении угрозы для Киева. В Новгородской Руси бунты и восстания были явлением обыденным, что проистекало из самого способа управления северными городами – Новгородом, Псковом, Вяткой.

Новгород был не просто большим торговым городом, это был город, который владел огромными землями – всем северо-западом Восточно-Европейской равнины от границы с Полоцким княжеством и Польшей на западе и до бассейна Печоры на востоке; южным пределом был Торжок, а на севере владения Новгорода доходили до берегов Северного Ледовитого океана. В Новгородской земле жило множество самых разных народов – как славян, так и финно-угорских племен. В самом Новгороде, кроме того, было множество западных купцов, которые держали там свои торговые дворы. В основном – купцов немецких. Торговля с немцами была такой оживленной, что Новгород даже считали ганзейским городом.

Город, держащий землю, – для Руси явление уникальное. И не только для Руси. Ни один западный город не владел такими необъятными территориями! Потому неудивительно, что политическую историю Новгорода вершили богатейшие горожане – как правило, купцы, которые по совместительству становились и крупнейшими землевладельцами. Если учесть, что Новгород торговал дорогой пушниной, которую добывали в северных лесах промысловые отряды, то город просто не мог не разбогатеть. Черный соболь, горностай для королевских мантий, голубой песец были обычным товаром. В погоне за ценным мехом новгородцы год за годом осваивали восточные территории и практически дошли до Уральских гор. Земли, которыми владел Новгород, назывались «пятинами», по пяти городским концам.

Для защиты от врагов новгородцы построили крепости-форпосты, которые считались «пригородами» Новгорода. Некоторые из этих «пригородов» – Псков и Вятка – в конце концов стали самостоятельными (и тоже крупными) городами. Управление в «пригородах» строилось по принципу новгородского. Согласно законам Новгорода, все вопросы решались на вече.

В самом Новгороде было несколько типов народных сходов, в зависимости от значимости решаемых на них вопросов. «Уличные» сходы решали вопросы, значимые в пределах одной улицы, «концевые» – в пределах района («конца»), вопросы государственной важности выносились на городское вече. На вече действовало правило: один человек – один голос, решение принималось большинством голосов. Правда, большинство определялось не количеством поднятых рук, а мощью легких – побеждали те, кто громче кричал. Нередко на вече вспыхивали перепалки между несколькими дебатирующими партиями, которые переходили в откровенное мордобитие. Результат голосования утверждался городским советом и провозглашался посадником.

Посадник выполнял роль, аналогичную премьер-министру, и ведал всей политической жизнью города. Стоявший ступенью ниже тысяцкий ведал ополчением и торговым судом. Архиепископ был хранителем казны и устанавливал систему мер и весов. Вопросы городской жизни решала «вечевая изба» с «вечевым дьяком» во главе и многочисленными подвойскими, биричами и приставами (помощниками и посыльными по судебным и управленческим делам). В городской совет (аналог западного магистрата) входила новгородская знать, должности в нем были выборные, но существовал имущественный ценз, не допускавший к управлению «черный люд». Бедным гражданам Новгорода отводилась только одна роль – дискутировать на вечевой площади.

Если народное недовольство было велико, а справедливое решение не могло бы понравиться богатой городской верхушке, знать нанимала дюжих молодцов с сильными легкими и крепкими кулаками, которые «дискутировали» граждан как приказали хозяева. Это, конечно, не слишком демократичная процедура, но в раннем феодальном обществе Новгород, по сравнению с другими городами и княжествами, имел удивительные свободы. К тому же, если решение городского совета не совпадало с пожеланиями заинтересованных в ином исходе голосования людей, прямо на вечевой площади формировались отряды, и толпа шла громить дома тех, кто голосовал не по справедливости. Обычно враждебные толпы «больших» и «меньших» людей сходились на городском мосту. И начиналась рукопашная схватка. Городскому совету стоило огромного труда лавировать между враждебными группировками, поэтому им все же приходилось принимать решения, которые облегчали жизнь малоимущим.

Власть князя в Новгороде была условной. Он был, по сути, наемником, хотя до 11 века его привилегии были еще относительно широки. К 12 веку князь утратил даже то немногое, что прежде имел.

Власть князя в Новгороде была условной. Он был, по сути, наемником, хотя до 11 века его привилегии были еще относительно широки. К 12 веку князь утратил даже то немногое, что прежде имел. Он больше не мог назначать в Новгород посадника, не имел права получать с Новгорода дани, не мог даже по праву рождения требовать новгородского стола. Горожане добились еще при Ярославе грамоты, где было оговорено, что город сам волен в своем посаднике и своем князе. То есть новгородцы могли самостоятельно приглашать к себе любого приглянувшегося им князя, а если тот оказывался плохим князем – то без околичностей гнать его взашей, чем горожане пользовались успешно и неоднократно. Правда, ограниченный в финансах и власти, князь все же имел право созывать городское вече. Но такое же право имел каждый гражданин Новгорода или его пригородов. Для этого было достаточно просто ударить в вечевой колокол.

При такой системе управления мятежи и восстания не казались явлением из ряда вон выходящим. Напротив, случавшиеся стычки помогали согражданам выпускать пар и не доводили дел до кровавых потрясений. Хотя несколько раз в Новгороде были и очень серьезные и кровавые бунты. В 1076 году, когда в Новгороде объявился волхв и Глеб Святославич зарубил его топором, новгородцы не только не оценили мужества молодого князя, но тут же приговорили изгнать его вон, и князю пришлось бежать на Вятку, где он в конце концов и погиб. Почему? Он ведь остановил мятеж? Остановить-то остановил, но превысил свои полномочия: князьям не давали права решать за горожан.

Год 1136. Новгородский бунт против Всеволода Мстиславича

В 1136 году возмущенные новгородцы буквально заставили посадника показать тогдашнему князю Всеволоду Мстиславичу на выход из города. Его правлением были недовольны именно «черные люди» и окрестные смерды. Князя обвиняли в том, что он не защищает смердов и нарушает новгородские свободы. Также ему припомнили, что он плохой воин и бежал с поля боя впереди всех, отчего было много убитых, и что он пуще Новгорода хотел княжить в Переяславле, почему и бросил Новгород без войска, а сам поспешил в Переяславль. Пока вопрос обсуждался, князя и всю его семью посадили под стражу, и два месяца так он и сидел. А для поддержки новгородцы позвали на вече псковичей и ладожан, чтобы винить князя общим приговором. Князь пробовал оправдаться, но безуспешно. На его место посадили его же сына – Владимира Всеволодича. 15 июля перед Всеволодом «открыли ворота», то есть с позором прогнали.

На следующее лето посадник Константин бежал к Всеволоду и стал того уговаривать идти княжить во Пскове. Псковичи его приняли, но Всеволод хотел вернуть себе Новгород, и много новгородских бояр перебежало в Псков, чтобы вместе с князем идти назад, в Новгород. Когда новгородцы об этом узнали, ярости их не было предела. В городе вспыхнул мятеж, дома всех перебежчиков были разграблены. Сторонникам князя, агитировавшим за него в Новгороде, пришлось срочно спасаться бегством. Их дома и имущество тоже пошли на поток (то есть на разграбление), а тех бояр, которые сбежать не успели, заставили платить огромную на те времена сумму – по 1500 гривен с человека (хорошая лошадь тогда стоила 3 гривны!). Изгнанного князя новгородцы так и не простили, более того, они собрали войско и пошли на Псков. Но псковичи были лучше обучены военному делу, они поставили против новгородцев засеки, и тем пришлось вернуться ни с чем. Горожане собирали второе ополчение, когда пришла весть, что опальный князь внезапно умер в Пскове. Для горожан эта весть прозвучала как сладчайшая музыка.

Братьев-псковичей новгородцы еще долго воспринимали как изменников и врагов. А позже сложили легенду, что Смердьи ворота города никак не хотели пропускать гроб с телом князя за городские стены, потому что по справедливости должно ему лежать как изменнику в земле изменников. Видимо, так была велика ненависть смердов к Всеволоду, что даже Смердьи ворота не могли выпустить княжий гроб – посмертная расплата за жестокость к простым людям. Так что пришедший княжить в Новгород Святослав Ольгович, чтобы успокоить недовольство, даже вынужден был сразу же издать «Устав», оговорив размер податей со смердов в пользу князя и церкви. И смириться с тем, что горожане приговорили впредь называть Новгородскую землю – республикой! С того года горожане со своими князьями больше не церемонились.

Год 1161. Новгородский бунт против Святослава Ростиславича

Князья пробовали управлять властной рукой, но горожане этого не допускали. Новгородский закон запрещал князю приобретать собственность в Новгородской земле, вершить суд за пределами города, объявлять войну, мир, судить холопов, даже рыбачить или охотиться вне отведенных ему городом угодий. Платы свыше назначенной городом он требовать тоже не мог.

Поучительный случай приключился в правление Святослава Ростиславича, которого горожане невзлюбили настолько, что в 1161 году посадили его как преступника в «вечевую избу» под стражу, захватили и заковали в железа всю его дружину, княгиню заточили в монастыре, а все имущество князя и дружины разграбили. Говоря современным языком, вече судило князя и приговорило к тюремному заключению и конфискации имущества! Подержав в заточении, его вместе с семьей выслали из Новгорода, и на вакантное место пришел суздальский Ростислав, который понравился горожанам еще меньше. Но взять его им пришлось, поскольку суздальские князья перекрыли подвоз хлеба, и в городе начался голод. Ростислав надеялся усмирить новгородцев. Но куда там! Голодный Новгород оказался даже опаснее сытого. И Ростислав сбежал сам.

Снова призвали Святослава, повинились за причиненные неудобства. А сами стали вести переговоры с Киевом, чтобы получить «настоящего князя». Святослав об этом узнал, от обиды хотел бежать, но ему велели сидеть и ждать, когда приедет «сговоренный» князь. Святослав решил не ждать. Он вместе со своими сторонниками всетаки бежал, и вполне успешно: посланная для «добычи» князя погоня вернулась ни с чем. Посаднику Якуну, бежавшему вслед за князем, скрыться не удалось: его изловили, связали и привезли в Новгород. Тут, как изменника, посадника решили казнить, раздели догола и сбросили с моста. Однако Якун не потонул, а смог выбраться на берег. Тогда новгородцы стрясли с него и всех «изменников» по 1000 гривен, а бывшего посадника заточили в монастыре в Чудской земле.

Вообще, примерно за 35 лет (с 1136 по 1171 год) власть в Новгороде менялась более десяти раз, и всегда с помощью мятежа или бунта. Только двое посадников сменились «естественным» путем, поскольку умерли от старости, всех остальных вече сводило с их постов. Вот это и есть демократия (пусть средневековая, феодальная). Лучше жить с Майданом постоянно действующим, чем выходить на Майдан, когда жить становится невмоготу.

Примерно за 35 лет власть в Новгороде менялась более десяти раз, и всегда с помощью мятежа или бунта. Только двое посадников сменились «естественным» путем, поскольку умерли от старости, всех остальных вече сводило с их постов.

Что подвигало горожан на бунты? И кого из горожан? Как правило, новгородцы бунтовали против олигархической верхушки, управлявшей городом, которая принимала решения всегда в собственных интересах. Бунтовали горожане с невысоким достатком или же совсем бедные.

В 1209 году разразился бунт против посадника Дмитра Мирошкинича, ставленника тогдашнего князя Всеволода Большое Гнездо, «треклятого суздальца». Дмитра и его помощников приволокли на вече и обвинили во взятии неоговоренных податей серебром, сборе со смердьих дворов кур, а также введении повозной повинности (в нее входили и обеспечение княжеских гонцов лошадьми, и починка мостов и дорог) и обложении купцов «дикой вирой», то есть штрафом, если в общине, где стоит их двор, найдено мертвое тело (прежде купцы такового штрафа не платили). Прямо с веча народ двинулся к домам ненавистного посадника и его семьи, пограбил их и пожег, а ценности, села и челядь изъял на продажу. Распродав награбленное, новгородцы честно распределили выручку между собой из расчета три гривны на человека, а доски (средневековые векселя) отдали в княжескую казну. На время этот бунт разрядил обстановку, но смердам жить лучше не стало. И народ был недоволен.

В 1228 году возмущенные ремесленники архиепископа Стефана подняли бунт и отняли у него Софийский собор, которым некоторое время самочинно и управляли. Вы только представьте себе эту картину: возмущенные верующие врываются с ножами, камнями и палками в главный храм города Москвы и с улюлюканьем гонят прочь патриарха, а все церковное имущество берут под контроль! И патриарх ни черта сделать не может! Новгородский архиепископ надеялся только на помощь князя, но и тот не мог его защитить. Год спустя, когда народное недовольство дошло до предела, прежнего князя «свели», а новому князю пришлось дать горожанам «Смердью грамоту», регулировавшую отношения между смердами и хозяевами, и вернуть размер податей, установленный «при отцах наших». То есть проблемы 1209 года были решены в 1229 году! Потребовалось двадцать лет постоянного Майдана!

В Новгороде шла ожесточенная борьба между партиями. Была партия, поддерживавшая черниговских князей, партия, поддерживавшая Мстиславичей, партия, поддерживавшая суздальцев. «Черным людям», конечно, от побед боярских кланов ничего не перепадало, но победа той или иной партии зависела от их участия, и «партии» боролись за свой «электорат», обещали хорошие законы и даже иногда частично выполняли обещания. Борьба нередко велась и бесчестными способами, и в городе всегда была своя «пятая колонна», готовая ради своей выгоды начать резню.

В соседнем Пскове, в отличие от Новгорода, такой чехарды князей не было, не было и такого количества партий и таких раздоров. Объясняется это очень просто: изначально построенный как военная крепость, этот город был не только торговым и ремесленным центром, он имел огромное значение для защиты новгородских земель. Само собой, готовность к постоянным войнам требовала и большего единодушия среди жителей, что к постоянным бунтам и мятежам не располагало. Да и состав населения был более демократичным.

Год 1174. Боярский бунт против Андрея Боголюбского

Состав современного Майдана – весьма разношерстный, и в Средние века восставать против княжеской власти решались тоже не только доведенные до отчаяния «черные люди». Иногда бунтовать начинали те, кто вроде неплохо устроился в княжеских хоромах. Один из самых известных боярских бунтов привел в 1174 году к убийству князя Андрея Боголюбского. Сын Юрия Долгорукого, князь Андрей Юрьевич, местом жительства выбрал для себя северо-восточный город Владимир-на-Клязьме. Это был город, который Андрей пестовал и любил, именно его он мечтал сделать новой русской столицей. Поэтому во Владимир он переселил искусных мастеров и зодчих, много строил и много украшал свой город. В то же время князь стал выстраивать совершенно новый тип отношений с горожанами и боярами.

Иногда бунтовать начинали те, кто вроде неплохо устроился в княжеских хоромах.

Один из самых известных боярских бунтов привел в 1174 году к убийству князя Андрея Боголюбского.

Горожан за вольных людей он не держал. Никаких вечевых вольностей в его Владимире не было и быть не могло – Андрей своей властью не желал делиться ни с кем. Бояре достались князю от отца Юрия, и они думали, что будут играть такую же роль, что и при старом князе. Однако бояре просчитались. Новый князь и их не считал за вольных людей, он видел функцию и ценность бояр только в том, чтобы они точно выполняли все княжеские приказы. Им, занимавшим почетные места вокруг прежнего князя, пришлось перебираться в захудалый Владимир! Вельможам, которые служили еще его отцу, с которым они держали совет, такое небрежение сына было обидно и оскорбительно. Но Андрей не терпел, чтобы ему возражали.

Татищев нарисовал нам такой портрет этого князя: «Сей князь роста был не вельми великого, но широк плечами и крепок, яко лук [его] едва кто подтянуть мог, лицом красен, волосы кудрявы, мужественен был в брани, любитель правды, храбрости его ради все князья его боялись и почитали, хотя часто и с женами и дружиной веселился, но жены и вино им не обладали. Он всегда к расправе и распорядку был готов, для того мало спал, но много книг читал, и в советах и в расправе земской с вельможи упражнялся, и детей своих прилежно тому учил, сказуя им, что честь и польза состоит в правосудии, расправе и храбрости». «Расправа» тут – слово ключевое. Со своими родичами Андрей был жесток, как с совершенно чужими людьми. На смертном одре его отец Юрий отказал своим младшим сыновьям Ростовскую землю, что было против обычая, но Ростов и Суздаль на том целовали ему крест. Однако после смерти князя Андрей выгнал младших братьев и племянников из Ростовской земли и стал править там единолично.

Со своими боярами князь и вовсе обращался как с рабами и не знал снисхождения ни к знатности, ни к богатству. Бояр, которые не умели унижаться, Андрей попросту выгнал вон. Оставшиеся мучительно пытались смириться, но это получалось плохо. Князь был не только властолюбив, но еще и подозрителен: стал жить в селе под Владимиром – Боголюбове, завел штат доносчиков и всюду выискивал крамолу. Свое время князь куда с большей охотой проводил с так называемой младшей дружиной, то есть людьми не знатными и не богатыми. Но у них имелось одно ценимое князем качество – они были послушны и подобострастны. Бояре так не умели. Неудивительно, что между князем и боярами тлела ненависть, и было достаточно случая, чтобы родился заговор. Он и родился.

И не на пустом месте. Князь умудрился озлобить не только бояр, но и собственную дружину – получил от новгородцев тяжелейшее военное поражение: в первом бою четыреста ополченцев разгромили семитысячное войско Андрея, погибло более 1300 его людей, а во втором бою новгородцы захватили столько пленных, что за одного суздальца давали на невольничьем средневековом рынке две ногаты – треть от цены овцы! Вряд ли подобные военные успехи могли добавить популярности и народной любви. Городское строительство в стольном Владимире тоже популярности не добавляло. Князь требовал в сжатые сроки возвести ему новый и прекрасный город, затмевающий красой мать городов русских – Киев. Зодчие, конечно, старались. Каменщики трудились не покладая рук. Однако Золотые ворота, которые князь хотел торжественно открыть в престольный праздник, рухнули на головы сограждан точно в момент открытия и придавили камнями двенадцать человек. Со спешно окрашенных стен слоями отпадала краска. Но за упавшие ворота и облупленные стены не убивают. Не убивают даже за военные неудачи. Заговор против князя составился, когда он перешел черту человечности.

Причиной боярского заговора был, конечно, всеобщий страх, что крутой на расправу князь по очереди изведет всех вельмож. Поводом стала казнь ближайшего родственника князя – брата его жены боярина Кучкова. По одним источникам, Андрей убил боярина, прельстившись красотой его жены. По другим – обилием его богатств. Второе, конечно, вернее, поскольку, по мнению историков, именно бояре Кучковы поставили на вершине холма замок, в котором пировал некогда Юрий Долгорукий в 1147 году и на месте которого позже вырос город Москва. Боярин, осиливший такое строительство, не мог не быть очень богатым человеком. Но романтическую версию, которую рассказывают легенды, тоже нельзя совсем уж отвергать – князь вполне мог возжелать отобрать у боярина то, что последний ценил наравне с богатством.

Далее события развивались стремительно: брат убитого Яким стал вербовать заговорщиков. Вербовал он их таковыми словами: «Сегодня одного казнит, другого казнит, а завтра казнит и нас. Промыслим-ка об этом князе». Еще при достопамятном князе Игоре жители Искоростеня вывод из ситуации сделали сходный: «Если повадится волк ходить, так не успокоится, пока не вырежет все стадо». Желающих промыслить оказалось немало.

«28 июня 1174 года, в пятницу, в обеднюю пору, в селе Боголюбове, где обыкновенно жил Андрей, – рассказывает Соловьев, – собрались они в доме Кучкова зятя, Петра, и порешили убить князя на другой день, 29 числа, ночью. В условленный час заговорщики вооружились и пошли к Андреевой спальне, но ужас напал на них, они бросились бежать из сеней, зашли в погреб, напились вина и, ободрившись им, пошли опять на сени. Подошедши к дверям спальни, один из них начал звать князя: „Господин! Господин!“ – чтоб узнать, тут ли Андрей. Тот, услышавши голос, закричал: „Кто там?“ Ему отвечали: „Прокопий“. „Мальчик! – сказал тогда Андрей спавшему в его комнате слуге. – Ведь это не Прокопий?“ Между тем убийцы, услыхавши Андреев голос, начали стучать в двери и выломили их. Андрей вскочил, хотел схватить меч, который был всегда при нем (он принадлежал св. Борису), но меча не было. Ключник Анбал украл его днем из спальни. В это время, когда Андрей искал меча, двое убийц вскочили в спальню и бросились на него, но Андрей был силен и уже успел одного повалить, как вбежали остальные и, не различив сперва впотьмах, ранили своего, который лежал на земле, потом бросились на Андрея; тот долго отбивался, несмотря на то что со всех сторон секли его мечами, саблями, кололи копьями: „Нечестивцы! – кричал он им. – Зачем хотите сделать то же, что Горясер (убийца св. Глеба)? Какое я вам зло сделал? Если прольете кровь мою на земле, то Бог отомстит вам за мой хлеб“. Наконец Андрей упал под ударами; убийцы, думая, что дело кончено, взяли своего раненого и пошли вон из спальни, дрожа всем телом, но, как скоро они вышли, Андрей поднялся на ноги и пошел под сени, громко стоная; убийцы услыхали стоны и возвратились назад, один из них говорил: „Я сам видел, как князь сошел с сеней“. „Ну так пойдемте искать его“, – отвечали другие; войдя в спальню и видя, что его тут нет, начали говорить: „Погибли мы теперь! Станем искать поскорее“. Зажгли свечи и нашли князя по кровавому следу: Андрей сидел за лестничным столпом; на этот раз борьба не могла быть продолжительна с ослабевшим от ран князем: Петр отсек ему руку, другие прикончили его».

Потом заговорщики убили княжеского любимчика Прокопия, нашли княжескую казну и поделили между собой, а гонцов срочно снарядили во Владимир с сообщением о смерти князя. И когда гонцы сказали владимирцам: «Не сбираетесь ли вы на нас? Так мы готовы принять вас и покончить с вами; ведь не одною нашею думою убит князь, есть и между вами наши сообщники», – перепуганные владимирцы ответили: «Кто с вами в думе, тот пусть при вас и останется, а нам не надобен». К мятежу они побоялись приставать, но в самом Боголюбово народ сразу понял, что нужно делать, – черный люд вломился во дворец князя и стал грабить. Вынесли все, что можно было утащить. Все это время голое тело князя валялось в огороде.

Летопись рассказывает жалостливую историю, как некто Козьма, слуга Андрея, киевлянин родом, видя такое кощунство, горько заплакал и попросил у Анбала хотя бы дать ковер, чтобы прикрыть мертвеца, на что тот сказал: «Мы готовим его на снедение псам». Козьма напомнил «извергу», что князь взял его в рубище, а теперь тот ходит в бархате, но жалеет покрова для мертвеца. Анбал спорить не стал и выдал ковер и мантию. Козьма перенес тело в боголюбскую церковь, хотя клирики не хотели сначала даже открывать дверей (очевидно, так на самом деле князя «любили»!), потом разрешили все же положить тело в притворе. Отпели князя лишь через три дня, когда пришел игумен, а на шестой день увезли во Владимир и там погребли.

Бояре устранили причину страхов убийством, но простой народ использовал боярский заговор для выражения недовольства. Налоги и подати были в этой части Руси неимоверно высоки: князь слишком много строил во Владимире, народ, естественно, нищал и голодал. Так что Новгородская летопись прямо указывает, что смерть князя люди восприняли как надежду на возвращение старых времен и пошли грабить и убивать княжеских тиунов и огнищан – «и велик мятеж бысть в земли тои и велика беда, и множьство паде голов, яко и числа нету». Действительно, волновалась вся Владимиро-Суздальская Русь. И князьям, сменившим Андрея, пришлось ее успокаивать. Способ успокоения был один – карательные операции и казни.

Годы 1173–1187. Заговор бояр галицких

Бояре выступали организаторами и исполнителями мятежей не только на северо-востоке. Другая земля, где именно бояре, а не горожане или смерды начинали смуту, находилась на крайнем юго-западе Руси. В Галицко-Волынском княжестве тоже были очень сильны вечевые традиции городов (а их там было множество, и многие – настоящие крепости) и очень сильны позиции богатой боярской прослойки. Хотя города Галиции и Волыни считались княжескими, князья там были значительно ограничены в правах. Галицкие бояре с легкостью изымали отеческий стол у наследников и торговали его, как им заблагорассудится. Стоило только князю начать править властной рукой, ему тут же искалась замена и составлялся заговор.

В 1173 году, например, бояре взбунтовались против своего князя Ярослава Осмомысла, который при живой жене взял в «полюбовницы» некую Настасью и прижил с ней сына Олега, которого ставил выше законного сына Владимира.

В 1173 году, например, бояре взбунтовались против своего князя Ярослава Осмомысла, который при живой жене взял в «полюбовницы» некую Настасью и прижил с ней сына Олега, которого ставил выше законного сына Владимира. Скандал был столь неприличный, что законная жена Ольга (сестра Андрея Боголюбского) вместе с сыном бежала от мужа в Польшу, а Владимир выпросил себе у польского короля городок Червен, чтобы воевать против отца. Вместе с беглецами отъехала и часть галицких бояр. Примерно через год бояре, оставшиеся в Галиче, составили заговор и свергли князя, а Владимира и Ольгу попросили вернуться в город. Причем события в Галиче были кровавыми: самого Ярослава бросили в темницу, его сторонников изрубили мечами, а Настасью торжественно сожгли на костре! Покончив с «ведьмой», приговорили заточить навечно ее сына, а князя освободить, но принудить целовать крест, что более своей жене он не изменит.

Впрочем, хоть князь крест и целовал, спустя 14 лет он на смертном одре отписал свой стол не сыну Владимиру, с которым постоянно конфликтовал, а «незаконному сидельцу» Олегу. Бояр это возмутило, и они исправили княжескую ошибку – прогнали Олега и посадили на стол Владимира. Тот просидел недолго, поскольку бояр сильно разочаровал: князь принимал решения без советов Боярской думы. В летописях ничем хорошим он не прославлен – только тем, что был горький пьяница и творил блуд с женками и насиловал девок. И, как замечали летописцы, пошел по стопам отца – завел себе попадью, с которой прижил двоих детей, не состоя с нею в браке. Так что бояре позвали на княжий стол Романа Мстиславича, а Владимир со своей попадьей и детьми бежал в Венгрию. Роман Мстиславич занял галицкий стол, но бояре снова передумали, и из Венгрии пришел король, который посадил в Галиче своего сына Андрея. Владимир, надеявшийся на венгерский приют, был предусмотрительно посажен в башню, где и просидел до самой смерти. Все это время бояре подыскивали для города подходящую княжескую кандидатуру, пока силой оружия им не посадили все того же Романа Мстиславича, которого бояре возненавидели уже за первый княжеский срок.

Романа бояре опасались не напрасно. Он имел осведомителей, которые оповещали князя об интригах, и он знал, что против него готовится заговор. Поэтому князь, отличный воин и стратег, упреждает мятеж (по опыту прежних властителей Галича он знает, что эта земля живет от одного боярского мятежа до другого). «Роман, войдя в роль жестокого тирана, – писал хронист, – захватывает не ожидавших этого знатнейших галицких сановников. Кого убивает, кого живым закапывает в землю, у других срывает кожу, разрывает на куски, многих пригвождает стрелами. А у некоторых вырывает внутренности и уже потом убивает. Применяя все виды мучения, он является для своих граждан более чудовищным врагом, чем для неприятелей. А тех, кого он не может сразу схватить, потому что они, влекомые страхом, убежали в другие области, он, используя дары, лесть, разного рода хитрости, призывает обратно, одаряет их почестями и возвышает. А потом предписывает и приказывает казнить их в страшнейших, немыслимых мучениях, для того чтобы этим внушить страх соседям и, уничтожив могущественных, править безопасней».

Никого вам этот князь не напоминает? А между тем Роман в 12 веке ведет примерно ту же игру, что и московский царь Иван Грозный в 16 веке, и цель у него такая же – сломить сопротивление бояр, и средства достижения цели те же: не получается усмирить, тогда – уничтожить. И вроде бы ему даже удалось достичь желаемого результата!

Но стоило только Роману пасть в битве, как бояре, вчера еще лежавшие распростертыми ниц перед властным князем, тут же изгнали из Галича вдову Романа и его детей – Даниила и Василько.

Год 1238. Восстание галичан против бояр

По милости бояр Галич после смерти Романа переходил из рук в руки, одно время над ним даже властвовал венгерский король. Несколько раз бояре призывали на престол сына Романа, Даниила, но почти сразу же снова его свергали. Жить в постоянном конфликте с боярами было невозможно, поэтому Даниил стал приближать к себе людей верных и преданных – младшую дружину, отроков, простых воинов, то есть создавать вместо совета бояр своего рода вече. Бояре оказались сильнее.

С 1229 года князю приходилось постоянно сражаться за Галич, и только в 1238 году он несколько обуздал и галичских бояр. И то овладеть городом ему помогли не богатые галичане, а простые горожане, которые устали от постоянной смены князей и от столь же постоянных войн за город. По летописному рассказу, князь привел под стены родного Галича войско, выехал вперед и стал говорить жителям: «Люди городские! До каких пор хотите вы терпеть державу иноплеменных князей?» Те закричали в ответ: «Вот наш держатель Богом данный!» – и, по выражению летописца, пустились к Даниилу как дети к отцу, как пчелы к матке, как жаждущие воды к источнику. Епископ Артемий и дворский Григорий сперва удерживали жителей от сдачи, но, видя, что не могут более удержать, явились к Даниилу со слезами на глазах, с осклабленным лицом, облизывая губы, поневоле сказали ему: «Приди, князь Данило! Прими город». Даниил вошел в свой город, и пришел к Пречистой и Святой Богородице, и принял стол отца своего, и в знак победы поставил хоругвь свою на Немецких воротах, а на другое утро пришла ему весть, что Ростислав (соперник Даниила. – Авт.) возвратился было к Галичу, но, узнавши, что город уже взят, бежал в Венгрию. Тогда бояре, лишенные последней надежды, пришли к Даниилу, упали ему в ноги и стали просить милости, говоря: «Виноваты, что иного князя держали». Даниил отвечал: «Милую вас, только смотрите, вперед этого не делайте, чтоб хуже не было».

Чего же хотели галицкие бояре? К чему стремились? Очевидно, они думали создать боярскую республику, и даже попробовали сделать это, утвердив в высшей власти избранного из своей среды боярина Владислава Галицкого. Причем им была нужна республика без князя. Ради этого и затевались все галичские мятежи и заговоры. Но народ прочувствовал боярское правление на своей шкуре: постоянные войны, и как следствие – голод, военные потери, разорение. И галичане предпочли власть князя.

Год 1237. Народное сопротивление монголам

Особым временем для страны стала эпоха завоевания русских земель монголами. Под монгольскую власть русские земли попали в рекордно короткие сроки – буквально за пару месяцев. Помните, какой Майдан устроили киевляне своим князьям, бежавшим от половцев, в 1068 году? Как они требовали раздать оружие, чтобы биться с врагами? В Северо-Восточной Руси, на которую вдруг свалились полчища монголов, ничего такого не было. Тамошние князья врагов видели скорее друг в друге, а с помощью монголов надеялись погубить своих соперников, ближайших сородичей. Только немногие города рискнули сопротивляться монголам, и самые известные из них – Рязань и Козельск.

Враждебный владимирскому великому князю рязанский князь Юрий Ингваревич предпочел завоеванию смерть, и жители Рязани его поддержали. Летопись сообщала, что в 1237 году в город пришли послы от монголов – колдунья и двое воинов, которые потребовали дать от Рязани в знак покорности «десятины от всего – князей, простых людей и коней, десятины от коней белых, десятины от вороных, бурых, рыжих, пегих». Рязанцы отправили гордый ответ: «Когда никого из нас не останется, тогда все будет ваше». За этот ответ город Рязань был превращен в груду развалин. Новгородский летописец в тот год записал: «князя Юрья Ингворовичя убиша, и княгиню его и иных князей побиша, а мужи их, жен, и детей, и черньца, и черници и ерея емше, овых разсекаху мечи, а других стрелами состреляху и во огнь вметаху, а йныа емлюще вязаху, и груди возрезываху, и жолчь вымаху». А кроме того, множество церквей и монастырей было сожжено и уничтожено.

В Козельске ситуация была еще интереснее: там правил малолетний князь Василий, то есть решение не сдавать город принимали бояре и народ. И они предпочли умереть, но не сдаться. Козельск держался семь недель! Летописец пишет, что, когда монголам все же удалось взобраться на городские стены, их встретили все жители Козельска, которые резались с ними, пока не падали мертвыми, и смогли отогнать от стен, и убили даже 4000 монгольских воинов, но Батый послал новые полки, и город был взят. Войдя в Козельск, Батый не пощадил никого. О князе Василии, как с горечью добавлял летописец, ничего не известно, но, скорее всего, он потонул в крови, потому что был еще мал… А монголы потеряли в этом сражении троих сыновей своего темника, их тела искали, но так и не смогли найти. Весьма выразительная картина сопротивления горожан. И весьма печальный вывод: таковые битвы с монголами были исключением. Обычно князья предпочитали добровольно идти в рабство. И определили туда на два с половиной столетия и весь свой народ.

Великий Новгород, где тогда княжил Александр Невский, предпочел выплатить дань, не допуская города для разграбления – как только монголы двинулись на север и разорили Торжок. Торжок сопротивлялся две недели, хотя и не имел хороших крепостных стен. Монголы, взяв город, иссекли в нем все живое. Александр выслал навстречу им посольство с выражением благонамеренности, то есть обязался добровольно платить дань с Новгородской земли. Не дойдя до Новгорода (понятно, почему), монголы повернули на юг. А в 1240 году взяли главный город Южной Руси – Киев, который, в отличие от северо-восточных городов, оказал самое яростное сопротивление. И неудивительно – в Киеве воеводой сидел Дмитр, ближайший соратник Даниила Галицкого, в тот год великого князя. Практически уничтожив город, хан Бату пощадил Дмитра, как пишет летопись, за его храбрость.

Киевская Русь на четыре с лишним века стала для северо-востока «заграницей», но и этот северо-восток, и юг, и даже не завоеванные монголами Новгород и Псков оказались в итоге под их властью. Казалось бы, какой теперь Майдан?

Год 1255. Новгородский бунт против переписи населения

Итак, владимиро-суздальские князья предпочли не сражаться, а искать с врагом соглашения. И первым шагом к такому соглашению стало проведение всеобщей переписи населения.

Начало переписям положил великий владимирский князь Ярослав, при котором, по Соловьеву, «прислали сюда баскаком одного сарацина, который у каждого отца семейства, имевшего трех сыновей, брал одного, захватил всех неженатых мужчин и женщин, не имевших законных мужей, также всех нищих, остальных же перечислил, по обычаю татарскому, и обложил данью: каждый человек мужского пола, какого бы возраста и состояния ни был, обязан был платить по меху медвежью, бобровому, соболиному, хорьковому и лисьему; кто не мог заплатить, того отводили в рабство». Чудесная перепись и волшебные перспективы!

Первые выступления русских людей против монголов как раз и связаны с составлением податных списков. Все эти выступления натыкались на полное согласие князей с захватчиками. Монголы, быстро оценив ситуацию, отправляли гасить восстания княжеские дружины, усиленные незначительным монгольским контингентом.

Именно так был задушен новгородский бунт, когда после смерти Ярослава на великое княжение сел Александр Невский, который провел вторую перепись 1255 года в Новгороде.

Летописец писал, что приехал с низовских (то есть владимирских) земель некто Михаил Пинещинич и сказал, что поскольку низовские земли уже исчислены, то настало время исчислить и новгородские, и что татары скоро явятся в Новгород. Все лето горожане жили страхами и решали, что им делать. Когда умер посадник Ананий, и на его место сел посадник Михалка, который выступал за непротивление переписчикам, горожане в ярости «разодрали его на части», чтобы не смущал умы. Народный приговор был прост: не дать себя переписать. Тогда же Александру стало известно, что против проведения переписи выступил посаженный им в Пскове сын Василий. «Великий князь, негодуя на ослушного сына, – пишет Карамзин, – велел схватить его во Пскове и под стражею отвезти в Суздальскую землю; а бояр, наставников Василиевых, казнил без милосердия. Некоторые были ослеплены, другим обрезали нос: казнь жестокая; но современники признавали ее справедливою, и самый народ считал их виновными, ибо они возмутили сына против отца: столь власть родительская казалась священною!» Ну-ну! Не в священной власти отца над сыном дело, а в том, что несчастные бояре решили воспротивиться монгольскому приказу, исполнять который был назначен Александр Ярославич!

Новгородцы не желали идти под перепись, и черные люди говорил: лучше умрем за святую Софию и дом ангельский. Они собрали вече, и жители города разделились на две части: одни были тверды в вере и готовы умереть за святую Софию, а другие хотели покориться, и других было меньше числом.

О событиях в Пскове и Новгороде стало известно в Орде, и князь неожиданно узнал, что на Новгород идет карательное войско. Он попробовал призвать горожан к здравомыслию. Но новгородцы не желали идти под перепись, и черные люди говорили: лучше умрем за святую Софию и дом ангельский. Они собрали вече, и жители города разделились на две части: одни были тверды в вере и готовы умереть за святую Софию, а другие хотели покориться, и других было меньше числом. «И в ту же зиму приехали окаянные татары-сыроядцы Беркай и Касачик со своими женами и с прочими, и был в Новгороде великий мятеж. И новгородские люди и в самом городе, и в волостях не желали подчиняться татарам и стали их уничтожать. И стали окаянные татары бояться смерти и стали просить у Александра: „дай нам охрану, а то нас изобьют“. И повелел князь охранять их по ночам сыну посадскому и всем детям боярским. И сказали татары ему: „дай нам число, или же мы уйдем, не сотворив переписи“». Не сотворив переписи – это означало для Новгорода одно: город будет предан монгольским мечам и стрелам. Ох, нет, простите: мечам и стрелам Александра Ярославича.

«Мятеж не утихал, – писал Карамзин. – Бояре советовали народу исполнить волю княжескую, а народ не хотел слышать о дани и собирался вокруг Софийской церкви, желая умереть за честь и свободу, ибо разнесся слух, что татары и сообщники их намерены с двух сторон ударить на город. Наконец Александр прибегнул к последнему средству: выехал из дворца с монгольскими чиновниками, объявив, что он предает мятежных граждан гневу хана и несчастной судьбе их, навсегда расстается с ними и едет во Владимир. Народ поколебался. Бояре воспользовались сим расположением, чтобы склонить его упорную выю под ненавистное ему иго, действуя, как говорит летописец, согласно со своими личными выгодами. Дань поголовная, требуемая монголами, угнетала скудных, а не богатых людей, будучи для всех равная; бедствие же войны отчаянной страшило последних гораздо более, нежели первых. И так народ покорился, с условием, кажется, не иметь дела с баскаками и доставлять определенное количество серебра прямо в Орду или чрез великих князей. Монголы ездили из улицы в улицу, переписывая домы; безмолвие и скорбь царствовали в городе. Бояре еще могли утешаться своею знатностию и роскошным избытком: добрые, простые граждане, утратив народную честь, лишились своего лучшего достояния. Вельможи татарские, распорядив налоги, удалились».

Летописец не столь мягок в суждениях, как Карамзин. О монголах он пишет, что, сделав перепись, уехали окаянные прочь. Ясно, что он вполне разделяет чувства горожан, хотя и понимает, что только вмешательство самого Александра и появление вражеской конницы остановило мятеж, иначе бы горожане попросту перерезали переписчиков – и к чему бы это тогда привело?

Однако гнев народа великому князю все же не удалось погасить, и многие города Александра восстали против «томления бусурманского», ярость закипела в христианских сердцах, и восстали против «поганых» Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль, Переяславль, и выбили оттуда присланных переписчиков. Тех, кто прислуживал монголам, убили собственными руками, а ханского посла Титяма, который разорял церкви, бросили псам не съедение. Александра, который отвечал за покой на Русской земле, тут же вызвали в Орду и там, вероятно, отравили. «Переписные волнения» той эпохи нужно рассматривать не только как сопротивление поработителям, но и как сопротивление силам Антихриста, поскольку, с точки зрения христианской эсхатологии, монгольское «исчисление» воспринималось христианами как наступление последних времен, то есть конец света. Согласно Апокалипсису, перед концом света Сатана каждому исчислит число, и монгольская перепись великолепно это подтверждала. Естественно, верующие люди не желали идти под власть Сатаны! Они и восставали!

Тот значимый факт, что священники и монахи переписи не подлежали, мог только усилить народный гнев, чтобы эту категорию населения считать предателями. Именно на эти годы приходятся стихийные казни чернецов, которые пытались уговорить людей не противиться переписи. В Ростовской земле народ растерзал защитника монголов чернеца Зосиму, объявив того прислужником Сатаны.

Кроме эсхатологической, была, конечно, и вполне земная причина неповиновения. Мало того что переписывали людей завоеватели, но и переписывали они их не так, как было принято. Русь не знала подушного обложения и платила подати с кождого двора. Монгольская система вела счет по головам. Естественно, выплаты в несколько раз возрастали.

Год 1327. Тверской бунт

Впрочем, уже через семьдесят лет к монгольскому налогообложению настолько привыкли, что платили дань без всякого возмущения. Восстания случались только изредка, и только в чрезвычайных ситуациях. Об одном таком выступлении против монголов рассказывается так: «В лето 6834 (1327), сентября 15, убиша в Орде князя великого Дмитреа Михаиловича Тверского да князя Александра Новосилского, единого дни, на едином [месте], на реце нарицаемыи Кондракли. Того же лета князю Александру Михалковичу дано княжение великое, и прииде из Орды, и седе на великое княжение. Потом, за мало дний, за умножение грех ради наших, Богу попустишу диаволу възложити злаа в сердце безбожным татарам глаголати безаконному царю: „аще не погубиши князя Александра и всех князей рускых, то не имаши власти над ними“. И безаконный, проклятый и всему [злу] началник Шевкал, разоритель христианскый, отверьзе уста своа скврьняа, начать глаголати, диаволом учим: „Господине царю, аще мы велиши, аз иду в Русь, и разорю христианьства, а князи их избию, а княгини и дети к тебе приведу“. И повеле ему царь сътворити тако».

Если перевести этот текст на современный русский язык, то события происходят в такой последовательности: сначала были убиты вызванные в Орду русские князья, а тверской князь, получив ярлык на княжение, вернулся в Тверь, но тут же на него поступил донос, и ханский чиновник Шевкал был послан с войском, поскольку участились случаи неповиновения и баскаков перестали уважать, то есть народ слегка осмелел. Дань, очевидно, шла в Орду нерегулярно, князья служили не слишком усердно, и монгольское войско шло для «зачистки» нелояльных земель. В народе стали ходить упорные слухи, что христиан хотят обратить в ислам, и будут это делать насильно, всех русских князей истребят, а на их место посадят монгольских чиновников. Сам тверской князь Александр тоже поверил слухам, после недавних событий это вполне понятно, тем более что его попросту выгнали из собственного дома, а в княжеских хоромах расположились ханские посланцы, и в Твери было неспокойно – монголы издевались над людьми, избивали их, разоряли дома, глумились.

Князь не выдержал, и народ стал бунтовать. Правда, в нашей благонамеренной летописи автор стремится объяснить внезапность восстания иначе. Вроде бы князь призывал к терпению, а виной всему – незначительный случай: один дьякон повел на водопой свою кобылицу, а монголы ее отняли. Дьякон взмолился к тверичам о помощи. Возмущенные тверичи пошли громить монголов. Монголы же стали сечь их мечами, а люди тут же ударили в колокол и созвали народ на вече, после чего избиение монголов стало неизбежным. Восстал весь город. Убили и самого Шевкала. В живых остался только вестовой, которому удалось вскочить на коня и ускакать в Москву, а оттуда в Орду. В другом летописном тексте сказано, что восстанием руководил князь Александр, и по его приказу не осталось ни единого живого монгольского воина, ни единого ордынского купца, а самого Шевкала, занявшего княжеский дворец, тверичи сожгли живьем.

Это восстание стало для хана Узбека пренеприятной новостью, он даже думал, что в стране поднимется всеобщая смута. Но ограничилось Тверью, и тогда, чтобы наказать Тверь, Узбек воспользовался известным ему рецептом – послал на город не монгольское, а русское войско Ивана Даниловича Московского, усиленное, правда, пятью золотоордынскими туменами (по 10 000 воинов). По пути к этому войску с большой охотой присоединились суздальские князья. Тверской князь в ужасе бежал на северо-запад. Новгород побоялся его принять, но Псков принял. Не найдя князя, карательное войско разрушило Тверь, Торжок и Кашин, многие жители Тверской земли были убиты или уведены в плен.

И это хорошо иллюстрируют события предыдущего десятилетия.

Во время ордынского владычества недовольство монголами вполне сочеталось с недовольством собственными князьями. Во всяком случае, простой народ разницы между ними особой не видел.

Год 1316. Восстание новгородцев против Михаила Ярославича

Русские князья охотно использовали монгольские новшества – исчисление податей, хорошо отлаженную ямскую систему, организацию управления. Народ рассматривался властью лишь как средство получения дохода, и грамотная эксплуатация позволяла доход увеличивать. Само собой, вводились новые и новые подати и налоги. Против этого в основном и восставали жители Руси. Национальная принадлежность тех, кто собирал налоги, народ мало интересовала – и монгольские баскаки, и русские сборщики податей были одинаково безжалостны, а при неповиновении непокорных плательщиков усмиряли вовсе не монгольские войска (это случалось тоже, но очень редко), а всегда готовые выступить против мятежников княжеские дружины. Эти же дружины в погоне за дружинами князей-соперников утюжили то Суздальскую, то Тверскую, то Новгородскую землю. А если оказывалось, что собственных сил не хватало, призывали на помощь поддержку из Орды. К тому же умонастроения этих князей были настолько непредсказуемы, что зачастую оказывалось неясно, кому против кого дружить. Вот, например, мечтал Новгород получить себе на княжение Дмитрия Александровича, а вероломный князь, утвердившись в другом городе, пожег земли по всей их новгородской Шелони. И трудно сказать, какой враг был страшнее: обиженные монголы или обиженные князья. Те и другие хотели лишь полного повиновения и экономической выгоды. Те и другие боялись крамолы и мятежа, те и другие жестоко расправлялись с инакомыслием.

В начале 14 века в Новгород был приглашен Михаил Ярославич, и новгородцев он вполне устраивал, пока в 1312 году не уехал в Орду добиваться ярлыка на великое княжение. Уехал и застрял там на два года. Горожанам, конечно, это не понравилось. Без князя – нехорошо. А тут еще брат Михаила Юрий стал засылать в город своих людей и склонять новгородцев, чтобы те посадили на свой стол его. В Новгороде началась яростная склока. Партия, стоявшая за Юрия, победила, и тот посадил в городе своего сына. Тут-то и вернулся из Орды Михаил, и не один, а с монгольской конницей, чтобы уничтожить предавший его Новгород.

10 февраля 1316 года между сборным войском Михаила и новгородцами произошел кровавый бой. По словам Карамзина, «никогда новгородцы не изъявляли более мужества; чиновники и бояре находились впереди; купцы сражались как герои. Множество их легло на месте; остаток заключился в Торжке, и Михаил, как победитель, велел объявить, чтобы новгородцы выдали ему князей Афанасия и Феодора Ржевского, если хотят мира. Слабые числом, обагренные кровию, своею и чуждою, они единодушно ответствовали: „Умрем за святую Софию и за Афанасия; честь всего дороже“. Михаил требовал по крайней мере одного Феодора Ржевского: многие и того не хотели; наконец уступили необходимости и еще обязались заплатить великому князю знатное количество серебра. Некоторые из бояр новогородских вместе с князем Афанасием остались аманатами (т. е. заложниками) в руках победителя; другие отдали ему все, что имели: коней, оружие, деньги». Город тем временем готовился к штурму, его срочно укрепляли.

Единственное средство для лечения крамолы – карательные экспедиции. И в этом плане даже знаменитая Куликовская битва была всего лишь карательной операцией верной хану Москвы против узурпатора власти в Орде темника Мамая, а бегство из осажденной Тохтамышем Москвы в следующем 1381 году – бегством от карательной операции законного хана, которому князь вовремя не выплатил положенную дань.

Князь стоял под стенами и приготовления видел. Отвоевывать город ему расхотелось. Наконец он «решился отступить и вздумал, к несчастию, идти назад ближайшею дорогою, сквозь леса дремучие. Там войско его между озерами и болотами тщетно искало пути удобного. Кони, люди падали мертвые от усталости и голода; воины сдирали кожу со щитов своих, чтобы питаться ею. Надлежало бросить или сжечь обозы. Князь вышел наконец из сих мрачных пустынь с одною пехотою, изнуренною и почти безоружною». Ни о какой битве с новгородцами речи больше не шло, но заложников он удержал. И действия Новгорода рассматривал только как мятеж.

При таком понимании преданности и покорности любое проявление независимости становилось крамолой. Единственное средство, которое знали для лечения этого недуга как монголы, так и русские князья, – карательные экспедиции. И в этом плане даже знаменитая Куликовская битва была всего лишь карательной операцией верной хану Москвы против узурпатора власти в Орде темника Мамая, а бегство из осажденной Тохтамышем Москвы в следующем 1381 году – бегством от карательной операции законного хана, которому князь вовремя не выплатил положенную дань.

Год 1381. Восстание в Москве и взятие города Тохтамышем

События 1381 года в Москве весьма примечательны. Их можно рассматривать как народное сопротивление, организованное москвичами в отсутствие своего князя.

Так сказать, редчайшее явление: московский Майдан! Впрочем, чтобы понять эти события, нужно знать их предысторию. А предыстория такова. В середине 14 века Московское княжество считало своими врагами соседей – Тверь, Рязань и Литву. Тверской и московский князья соперничали из-за ярлыка на великое княжение, который нужно было заслужить в Орде. Когда ярлык, против ожидания Дмитрия Ивановича, потом прозванного Донским, получил Михаил Тверской, князь Дмитрий применил все способы, чтобы его отобрать, – донос, пленение тверского князя, военную силу. И ярлык отдали ему. Тверской князь возмутился и вместе с литовским великим князем Витовтом осадил Москву. Но в 1380 году на Русь пошел темник Мамай, узурпировавший, изгнав законного хана Тохтамыша, ханский престол. И, на время забыв о распрях с Тверью, московский князь отправился громить ордынского узурпатора. И разбил на Куликовом поле, и отправил потом в Орду поздравление с восшествием на престол молодому Тохтамышу. Но вместо благодарности Тохтамыш сразу потребовал у московского князя той дани, которую князь платил неисправно, а то и вовсе не платил, пока ханы сменялись в Орде чуть не каждый год.

Дмитрий обещал, но дани не дал. Вполне вероятно, что князь попросту не мог выплатить этой дани по объективной причине (а не по нежеланию или из особой скаредности) – на 70–80 годы того века пришлась вспышка чумы, после которой города буквально обезлюдели. Из летописи нам известно, что в городе Смоленске (хоть и не русском тогда, но соседнем с Москвой) в живых осталось всего пять человек, которые накрепко заперли городские ворота, оставив там непогребенные тела смолян, и ушли из города прочь. Такая же картина была в рязанских землях. И вряд ли эпидемия миновала Московское княжество. Но объяснить это Тохтамышу было невозможно, он вел подсчеты еще по старым подушным спискам, где все плательщики указывались живыми.

Когда Тохтамыш пошел наводить порядок со своим войском, в Москве велись какие-то переговоры с литовцами (в прошлом 1380 году в походе против Мамая союзниками Дмитрия были сыновья Ольгерда – Андрей и Дмитрий), по этому случаю там находился князь Остей. Сославшись на необходимость собрать войско, Дмитрий бежал из Москвы. В тот же день из Москвы бежал и глава Русской церкви митрополит Киприан. Ставшую опасной столицу собирались покинуть жена и дети Дмитрия, бояре и богатые горожане. Вот тут-то московский простой народ и взбунтовался.

Москвичи никогда не были мятежными, власти своего князя они не противостояли, вели себя тихо и мирно, даже платили все увеличивавшиеся налоги, которые вводили и вводили московские князья. Но, когда Дмитрий Иванович решил просто оставить своих людей на избиение ордынцам, этого не снесли даже покорные москвичи.

Москвичи никогда не были мятежными, власти своего князя они не противостояли, вели себя тихо и мирно, даже платили все увеличивавшиеся налоги, которые вводили и вводили московские князья. Но, когда Дмитрий Иванович решил просто оставить своих людей на избиение ордынцам, этого не снесли даже покорные москвичи. Они восстали и затворили все городские ворота, поставив там стражу. И ни княгине с детьми, ни боярам, ни богатым горожанам ускользнуть не удалось. Впервые за долгое время в Москве зазвонил вечевой колокол. В Москве, где вече не собиралось чуть ли не с момента ее основания! Народ стал открыто возмущаться поведением своего князя и своего митрополита. По словам Карамзина, «смелые хотели умереть в осаде, робкие спасаться бегством; первые стали на стенах, на башнях и бросали камнями в тех, которые думали уйти из города; другие, вооруженные мечами и копьями, никого не пускали к городским воротам; наконец, убежденные представлениями людей благоразумных, что в Москве останется еще немало воинов отважных и что в долговременной осаде всего страшнее голод, позволили многим удалиться, но в наказание отняли у них все имущество». Руководителем обороны на этом вече был избран внук Ольгерда литовский князь Остей. Единственный из князей, который остался в Москве по доброй воли и сам вызвался защищать столицу. Остей был очень молодой человек, чуть старше двадцати лет, он был для москвитян чужеземец и едва ли не враг, но они доверились ему, поскольку других высокородных кандидатур попросту не было.

Надо сказать, Остей не подвел. Выстраивать оборону он начал очень грамотно. Другое дело, что эту оборону он выстраивал из горожан, успевших вкусить из захваченных ими «бесхозных» винных погребов. Московские защитники основательно перепились. И в состоянии опьянения их храбрость и отвага непомерно выросли, а осторожность отошла на второй план, если вовсе не исчезла. Когда появился передовой отряд монголов, защитники стали кричать со стен обидные слова и показывать непристойные знаки. Они считали, что это и есть все монгольское войско. Князь Остей, никогда с ордынцами не воевавший, тоже принял передовой отряд за все войско. И был совершенно уверен в победе. Хотя московские каменные укрепления начали возводить совсем недавно, он думал отсидеться от столь незначительных сил осаждающих за стенами.

Ханский авангард встал у стен, московские нетрезвые защитники орали с высоты, и некоторые даже стреляли из самострелов. Передовой отряд попыток взять город штурмом не делал. Остей решил, что началась вялая осада. Четыре дня длилась эта осада – ровно столько потребовалось Тохтамышу, чтобы подтянуть к городу остальное войско. И когда москвичи его увидели, их отвага и решимость тут же улетучились. Войско было огромным. Вместе с монголами шли осаждать Москву и русские князья, в основном нижегородские, которые присоединились к хану еще в начале похода и должны были, кроме собственно военной, исполнять еще и роль переводчиков.

Хан был в ярости, что ворота города закрыты, а над его передовым отрядом глумились и издевались. Стоя под стенами Москвы, он велел нижегородским толмачам сказать, что пришел он по душу Дмитрия Ивановича, и ему ответили, что Дмитрия Ивановича в городе нет. Тогда хан велел сказать, чтобы открыли ворота и впустили его в город. Со стен заулюлюкали. Хан поморщился. Нижегородские князья стали убеждать защитников, что Тохтамышу нужен князь, а не горожане, и стали уговаривать народ сдаться на милость победителя, ибо милость к сдающимся у него безгранична. Остей был готов биться до смерти, но горожане, услышав уговоры «своих» князей, выбрали милость Тохтамыша.

Сдачу они обставили со всей возможной пышностью: несчастному Остею сунули в руки хлеб-соль, священников построили колонной с хоругвями и крестами, а бояре встали позади со слезами умиления на глазах. Все думали, что идут вести переговоры о мире. Но стоило им только открыть ворота и выйти навстречу монголам, как тут же вылетели ордынские всадники и захватили Остея, которого срочно увели в ханский шатер, где тут же и убили. Игнорируя высланную делегацию, которая стояла точно приклеенная, поскольку все считали, что Остея увели подписывать мир, в город ворвались отряды карателей. Делегация тоже в полном составе полегла перед стенами.

Дальнейшее лучше передает летопись: «И можно было тут видеть святые иконы, поверженные и на земле лежащие, и кресты святые валялись поруганные, ногами попираемые, обобранные и ободранные. Потом татары, продолжая сечь людей, вступили в город, а иные по лестницам взобрались на стены, и никто не сопротивлялся им на заборолах, ибо не было защитников на стенах, и не было ни избавляющих, ни спасающих. И была внутри города сеча великая и вне его также. И до тех пор секли, пока руки и плечи их не ослабли и не обессилели они, сабли их уже не рубили – лезвия их притупились. Люди христианские, находившиеся тогда в городе, метались по улицам туда и сюда, бегая толпами, вопя, и крича, и в грудь себя бия. Негде спасения обрести, и негде от смерти избавиться, и негде от острия меча укрыться! Лишились всего и князь, и воевода, и все войско их истребили, и оружия у них не осталось! Некоторые в церквах соборных каменных затворились, но и там не спаслись, так как безбожные проломили двери церковные и людей мечами иссекли. Везде крик и вопль был ужасный, так что кричащие не слышали друг друга из-за воплей множества народа. Татары же христиан, выволакивая из церквей, грабя и раздевая донага, убивали, а церкви соборные грабили, и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали…»

Иными словами, Москва была разграблена полностью, а жители, впервые с 1238 года, частично пленены и уведены в рабство либо же убиты. Московское восстание (а хан воспринимал это именно как восстание) было подавлено. Следом подобную же расправу учинили в других городах Московского княжества и Владимирской Руси – Владимире, Звенигороде, Юрьеве, Можайске, Дмитрове, Переяславле-Залесском, Коломне. Тяжелым последствием этих выступлений против ханской власти стало назначение новой дани и новых тягот – по Карамзину, «всякая деревня, состоящая из двух и трех дворов, обязывалась платить полтину серебром, города давали и золото». А кроме давления экономического, Тохтамыш использовал и давление психологическое – забрал в аманаты сыновей московского, тверского и нижегородского князей.

Теперь князья были так заинтересованы в жизнях детей, что сами искореняли вероятность бунтов на корню. И, только когда порядок в Орде снова стал расшатываться, в вассальных землях стали проявлять недовольство. Так сильная ханская власть показала московским властителям ориентир: бунты и недовольство нужно подавлять с максимальной жестокостью. Только государство с сильной центральной властью способно держать свой народ в узде. Эту политику московские князья, а потом цари и проводили на всем протяжении русской истории.

Сын Дмитрия Ивановича, Василий, бывший аманат Тохтамыша, заняв место отца, показал, как должна караться крамольная мысль в его отечестве. Когда в 1393 году жители Торжка подняли восстание, он «велел боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву».

Сын Дмитрия Ивановича, Василий, бывший аманат Тохтамыша, заняв место отца, показал, как должна караться крамольная мысль в его отечестве. Когда в 1393 году жители Торжка подняли восстание, он «велел боярам снова идти с полками в Торжок, изыскать виновников убийства и представить в Москву. Привели семьдесят человек. Народ собрался на площади и был свидетелем зрелища ужасного. Осужденные на смерть, сии преступники исходили кровию в муках: им медленно отсекали руки, ноги и твердили, что так гибнут враги государя московского!.. Василий еще не имел и двадцати лет от рождения: действуя в сем случае, равно как и в других, по совету бояр, он хотел страхом возвысить достоинство великокняжеское, которое упало вместе с государством от разновластия». Автор этого отрывка, Карамзин, добавляет следом, что сам Василий тоже присутствовал на этой площади и наблюдал за казнью.

При нем же, Василии Дмитриевиче, москвичи пережили еще один кошмар монгольского нашествия – в 1408 году. И точно так же, как и отец, Василий предпочел бежать из опасной Москвы, оставив город на растерзание войску Едигея, нового узурпатора ханского престола. И точно так же, как при Дмитрии, жители были вынуждены самостоятельно организовать оборону города. Помня предшествующий опыт, москвичи открывать ворот не собирались и готовы были лучше уж умереть. Едигей пожег Переяславль-Залесский, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, Клин, село Коломенское, но, узнав о начавшейся в Орде смуте, предпочел отойти от Москвы, взяв откуп всего-то в 3000 рублей серебром. Жители настолько были потрясены, что приписали этот уход врага действию икон. Вернувшемуся сразу после того князю никаких упреков послушные москвичи не высказали…

Крамола литовская

В 15 веке Москва во всем стала видеть литовскую угрозу. По принципу: от этого дрянного соседа ничего хорошего исходить не может. И для завоевания соседних княжеств и свободных земель использовался образ этого врага. Впрочем, «империей зла» для Москвы была Литва, а «империей зла» для Литвы – Москва. Хотя, как ни забавно, династия московских князей тесно породнилась с династией литовских, и в 16 веке на московском столе сидел князь, отцом которого был Василий Дмитриевич из Рюриковичей, а матерью – Софья Витовтовна, единственная дочь великого князя литовского Витовта. Звали его Василий Васильевич, по прозвищу Темный, потому что в борьбе за престол он потерял оба глаза – выкололи соперники. При Василии Васильевиче Московия получила двадцатилетнюю смуту – княжеская драка за престол была кошмарной. Но он победил и прирастил к Москве все земли, кроме Рязани, Твери, Пскова и Новгорода. Частично обвинения их в крамоле и измене были обоснованными: Тверь, и Рязань, и Новгород, и Псков боялись лишиться независимости, а в союзники, кроме Литвы, брать им было попросту некого – не крымского же хана?

В 15 веке Москва во всем стала видеть литовскую угрозу. По принципу: от этого дрянного соседа ничего хорошего исходить не может. И для завоевания соседних княжеств и свободных земель использовался образ этого врага. Впрочем, «империей зла» для Москвы была Литва, а «империей зла» для Литвы – Москва.

Даже тверской князь, ближайший родственник московского, не желал отдавать Тверь Москве, потому что знал, как поступает Москва с теми князьями, которых «присоединила», – либо убивает, либо определяет до конца дней в узилище, либо насильно постригает в монастырь. Тверской князь тоже был литовских кровей – чего ж удивляться его выбору? Рязанцы, у которых с Москвой отношения были еще хуже, чем у тверичей, тоже понимали, что, сожрав всех, Москва и их в целости не оставит. Даже Новгород боялся Москвы как чумы. Боялся больше, чем латинской веры! От москвичей новгородцы претерпели все: и регулярные грабежи в приграничных землях, и аресты своих купцов с отъемом товаров, и спровоцированный голод, особенно зимой, когда москвичи перекрывали Торжок и начинали продовольственную блокаду, не пропуская в Новгород возы с хлебом. Как думаете, хотелось ли Новгороду идти добровольно под власть князьям, которые над ними так издевались? Москва своими же действиями толкала новгородцев в литовское подданство, а с того времени, как литовский великий князь стал польским королем и была заключена уния между этими двумя государствами, – в подданство Литвы и Польши.

Для московского князя, мечтавшего создать из своего затрапезного княжества огромное царство, уход этих четырех крупных земель означал бы крах всяких надежд. Литва, подмять которую он надеялся в 1384 году с помощью династического брака, год спустя подписала с Польшей Кревскую унию и, таким образом, была теперь навеки потеряна, стала из лакомых вассалов гнусным врагом. Немудрено, что во всем он видел происки Литвы и крамольный умысел. Но представьте на минуту, что и Тверь, Рязань, Новгород и Псков вошли бы в состав Литвы на правах «субъектов федерации» (именно так думали те, кто стоял за союз с Литвой)? Было бы плохо? Для кого? Только для Москвы. Русское княжество Полоцкое чудесным образом пребывало в Литве уж несколько столетий. Там же были многие земли прежней Киевской Руси. Там отлично себя чувствовало Смоленское княжество и так далее. Вполне могло сложиться огромное федеративное Великое литовско-русское королевство, поликультурное, многонациональное, многоконфессиальное, которое по Люблинской унии в 1569 году включило бы в себя и Польшу. Но не сложилось. И Тверь, и Рязань, и Новгород, и Псков были присоединены, то есть завоеваны Москвой поодиночке. Москва отлично овладела искусством борьбы с майданами местного значения. Да ведь учителя были отменные – монголы. Конечно, и в Твери, и в Новгороде, и в Рязани, и в Пскове были противники московского захвата. В Москве они именовались мятежниками, литовскими шпионами, государственными изменниками. И московские князья ждали только повода, какой-нибудь ошибки, за которую можно ухватиться и покарать, то есть лишить независимости.

Повод нашелся с легкостью необыкновенной.

Год 1471. Новгородское восстание против Москвы

Еще при Василии Дмитриевиче московские войска захватили Двинскую землю, но новгородцам на волне народного гнева удалось собрать войско и москвичей оттуда выбить. Этот поход против захватчиков благословил новгородский архиепископ. Не правда ли, факт примечателен: владыка, благословляющий ополченцев воевать против Москвы. Кто он? Несомненно – крамольник! Киевские священники, благословлявшие народ в 2014 году стоять на Майдане за свою свободу, – кто они? Тоже – крамольники… Василий Дмитриевич архиепископа не простил: спустя год вызвал в Москву и на пару лет заточил в Чудов монастырь, в монастырскую тюрьму.

При следующем московском князе, Василии Васильевиче (Темном), новгородцы дали приют Дмитрию Шемяке и Василию Гребенке, объявленным в Московии мятежниками и врагами великого князя. При Василии Темном у новгородцев снова были отняты их дальние пригороды, и горожане мечтали отобранные земли вернуть.

Неудивительно, что при следующем московском князе, Василии Васильевиче (Темном), новгородцы дали приют Дмитрию Шемяке и Василию Гребенке, объявленным в Московии мятежниками и врагами великого князя. При Василии Темном у новгородцев снова были отняты их дальние пригороды, и горожане мечтали отобранные земли вернуть. Они слали и слали в Москву посольства с требованиями разрешить спорные вопросы. И, ничего не добившись, снова отбили их силой. И более того – составили против Василия заговор, чтобы того, когда приедет в Новгород, убить. А кроме него убить и его сыновей Дмитрия и Андрея и воеводу Басенка, который в 1456 году разбил новгородское ополчение под Руссой, а в живых оставить только Ивана, на которого по какой-то непонятной причине они возлагали большие надежды и который сидел тогда псковским князем. Советов и предостережений со стороны они тогда не слушали.

Их пытался просветить по поводу «дружественной Москвы» король польский и великий князь литовский Казимир, но они сочли предостережение попыткой переманить их в латинскую веру. А Казимир предлагал реальную помощь и обещал дать большое войско для защиты новгородских свобод. Новгородцы принять литовское подданство отказались. Что еще удивительнее, они согласились после войны с Москвой более не писать грамот от «Господина Великого Новгорода», а писать грамоты от «великого московского князя». И даже не задумались, что таковая формула означает на самом деле. Иначе чем идиотизмом это новгородское решение не назвать. Все равно, как если бы соседняя с Россией Финляндия вдруг «по дружбе» стала писать свои государственные бумаги от имени России…

В Новгороде накал страстей достиг такого размаха, что город несколько лет пребывал в состоянии смуты. Горожане разделились на две партии: пролитовскую и промосковскую. Промосковскую партию укреплял и подпитывал сам великий московский князь, он засылал в Новгород лазутчиков и подкармливал агитаторов, которые особо упирали на «противность латинян православной вере».

Какое-то время новгородцам казалось, что отношения с Москвой замечательно улучшились. Мало того что они вернули свои законные земли по Двине и в вятской пятине, так при сильном князе Иване Васильевиче они стали скупать московские земли – вокруг Ростова и Белоозера, – что возмутило московского князя до глубины души. Князь расценивал такие новгородские поступки только как крамолу и желание унизить Москву. Новгород, не входивший в состав Московского государства, он рассматривал как собственную вотчину, давшую клятву вассальной верности. Любое проявление новгородцами собственной воли воспринималось им как крамола и измена. А Новгород в те дни подумывал, не лучше ли ему передаться под власть Литвы, как сделали это прежде многие русские земли. В таком переходе была несомненная выгода – на вольности Новгорода литовцы не стали бы посягать, поскольку аналогичное управление городом было им понятно и не возбранялось. В 1471 году разногласия Москвы и Новгорода достигли предела. Ивану донесли, что Новгород ведет переговоры с польским королем и великим литовским князем Казимиром. Как следует с крамольниками поступать, Иван знал.

Что же происходило в Новгороде? В Новгороде накал страстей достиг такого размаха, что город несколько лет пребывал в состоянии смуты. Горожане разделились на две партии: пролитовскую и промосковскую. Промосковскую партию укреплял и подпитывал сам великий московский князь, он засылал в Новгород лазутчиков и подкармливал агитаторов, которые особо упирали на «противность латинян православной вере». До 1385 года никому бы и в голову не пришло обвинять Литву в приверженности латинской вере, но в том памятном году великий литовский князь Ягелло (Ягайло) женился на польской принцессе Ядвиге и стал польским королем, при этом он вынужден был перейти из православия в католичество (иначе не получил бы трон).

В самой Литве основной верой была православная, но теперь Москве можно было пугать православных новгородцев, что с переходом к королю-латинянину они потеряют и «истинную веру». Истинная вера новгородцев в то время была такова, что даже московское православие они считали недостаточно чистым, «латиняне» же и вовсе казались им «погаными». Засланные агенты убеждали горожан, что присоединение к Москве – благо, поскольку тогда новгородский народ будет «со всей Русью», и что московский князь лучше будет управлять всеми, чем новгородский, потому что Новгород – это его дедина еще от Рюрикова времени. В промосковскую партию входило много священников и бояр. Первых туда толкало неприятие «иноверцев», вторых – желание иметь сильного князя и выгоду от торговли с Москвой.

Пролитовская партия упирала на то, что в состав Литвы вошло множество русских городов с православной верой, и что король ни веры, ни системы управления не притесняет, все вольности и права городов сохранены, и даже более того – он расширил права городов, а землевладельцам дал королевские охранные грамоты, улучшил положение торговых людей, так что и Новгород в таком союзе ничего не потеряет, но многое приобретет, и самое важное – он будет надежно защищен от посягательств со стороны других соседей, самый страшный из которых – Москва. В пролитовскую партию, как не удивительно, входило немало простого народа, хотя союз Литвы и Новгорода экономических выгод им вроде бы не сулил. Но люди, не искавшие выгод, быстро сообразили, что, только отдавшись под Литву, можно сохранить новгородские свободы.

Пролитовскую партию собрала и выпестовала одна новгородская женщина – немолодая уже Марфа Борецкая, вдова новгородского посадника и мать двоих взрослых сыновей. Женщины, что для того времени удивительно, играли в Новгороде значительную роль, и в пролитовской партии их было несколько. Имена не сохранились, но, кроме Марфы, нам еще известно о жене Степана Григоровича, члена посольства к королю, Наталье Григоровичевой.

Марфа была настолько в своих речах убедительна, что за ней пошли и мужчины. Для московского сознания 15 века это находилось за пределом понимания, Марфу там обвиняли во всех грехах, которые только можно придумать, а одним из наиболее распространенных обвинений было такое: Марфа ищет выгод и собирается замуж за обещанного в Новгород князем Михаила Олельковича, она интриганка и более ничего. Но никакие обвинения москвичей не смогли разубедить новгородцев: Марфе поверили, и вокруг нее сплотились как некоторые лучшие люди, так и простой народ, чего не удалось сделать московским агитаторам. Партия Марфы собиралась в ее доме в Неревском конце, и число ее сторонников росло. При удачном стечении обстоятельств можно было даже рассчитывать на поддержку церкви: сторонником Марфы был управляющий хозяйством владыки Пимен, кандидат на должность архиепископа после престарелого уже Ионы, и он не скрывал, что желает получить посвящение в сан от литовского митрополита, и считал, что новгородские свободы можно сохранить только в случае, если церковь в Новгороде будет независима от Москвы.

Новгородское вече (разогнанное при Василии Темном и снова возродившееся) шумело на площади, люди требовали самостоятельности в церковной политике, и даже приговорили, что московский князь не имеет права на новгородскую собственность и должен получать с города только «по старине». Более того, они объявили, что крестное целование московскому князю не правомочно, а новгородцы всегда целовали крест не ему, а святой Софии и Господину Великому Новгороду. Московские чиновники, живущие, как и века назад, за пределами Новгорода на Городище, доносили об этом с неудовольствием и чинили новгородцам разные препоны, новгородцы же над ними издевались и на них ругались.

Никакие обвинения москвичей не смогли разубедить новгородцев: Марфе поверили, и вокруг нее сплотились как некоторые лучшие люди, так и простой народ, чего не удалось сделать московским агитаторам. Партия Марфы собиралась в ее доме в Неревском конце, и число ее сторонников росло.

После одной из таких стычек вече приговорило: требовать у наместников выдать головой обидчиков, которых толпа собиралась порвать живьем. Наместники, конечно, своих не выдали. Но толпу это не остановило, снова зазвонил вечевой колокол, и прямо с веча новгородцы отправились на Городище за обидчиками. Завязалась такая драка, что и с той и с другой стороны появились убитые. Новгородцы захватили несколько князей и вельмож и уволокли с собой для вечевого суда. Иван Васильевич тут же послал из Москвы посольство, но посольству было приказано льстивыми словами и обещаниями довести горожан до кипения, то есть спровоцировать на бунт, который он тогда сможет «справедливо подавить».

Послам удалось вызвать сильное негодование. Но московский князь медлил. Он хотел показать большую меру своего терпения и злокозненность новгородцев, чтобы потом никаких уж сомнений, на чьей стороне правда, и не возникало. Было несколько посольств, и всякий раз новгородцы от них яростно отругивались. Вече наконец постановило: не быть в Новгороде власти московского князя, нет у него здесь ни отчины, ни дедины, город управляется самостоятельно, так всегда было и так всегда будет. Этим ответом отношения с Москвой были разрушены. И к королю Казимиру послали новгородцы посольство. Новгород просил у короля дать ему на княжение киевского князя Михаила Олельковича. Одновременно и в Москву отрядили посадника Василия Ананьина, который должен был договориться «О делах земских новгородских». Почему именно в это время – сказать сложно, но переговоры ничего не дали. Вместо заявленной новгородцами темы московский князь упорно требовал объяснений от посадника, а тот на все отвечал, что о прочих делах, кроме земских, говорить ему не велено. В город он вернулся и тут же передал слова Ивана Васильевича, что тот больше не желает сносить от новгородцев обиды и оскорбления.

Московский князь попробовал натравить на Новгород псковичей (у тех была серьезная свара – новгородцы отобрали у псковичей товар, а купцов бросили в тюрьму и освободили только по требованию Москвы), но столкнуть их лбами в тот раз не получилось – псковичи послали в Новгород с предложением урегулировать новгородско-московские несогласия и взамен получить освобождение товаров своих купцов

Московский князь попробовал натравить на Новгород псковичей (у тех была серьезная свара – новгородцы отобрали у псковичей товар, а купцов бросили в тюрьму и освободили только по требованию Москвы), но столкнуть их лбами в тот раз не получилось – псковичи послали в Новгород с предложением урегулировать новгородско-московские несогласия и взамен получить освобождение товаров своих купцов. Новгородцы никак не отреагировали. На вече решались для них более важные вопросы, и они ждали приезда своего «латинского» князя. Псковичам сказали, что они не желают мириться с московским князем, и более того – предлагают и псковичам присоединиться к Новгороду и дружить против того проклятого князя. Псковичи решили подумать и просили одного: дать знак, когда Иван Васильевич пришлет грамоту о походе против Новгорода.

Тем временем в городе умер архиепископ Иона, и предстояло избрать нового владыку, что по традиции делалось при помощи жеребьевки. Эта жеребьевка оказалась прискорбной для пролитовской партии: жребий вытянул Феофил, который ни к каким партиям не примыкал и был известен крайне ортодоксальными взглядами. По желанию города отделиться от московской церковной власти, Феофил должен был бы получить поставление на пост от митрополита Киевского и Галицкого Григория, которого в Москве иначе как «волк, а не пастырь» и «закоренелый еретик» не называли. Феофил перепугался так, что умолял, чтобы не дать ходу жребию и не занимать бы ему этого поста. Но новгородцы были неумолимы: жребий отменить нельзя. Пимен, который охотно поехал бы за поставлением к Григорию, тоже ничего сделать не мог.

Феофил хорошо все обдумал и, как истый православный, поехал в Москву, не дав, таким образом, новгородской архиепископии стать самостоятельной. Этим, конечно, он дал непоправимое преимущество московскому князю, который смог теперь действовать в защиту истинной церкви. Сторонники москвичей для упрочения своих позиций тут же возвели поклеп на Пимена: чтобы устранить его из игры, его обвинили в присвоении казенных средств. Это тут же отразилось и на положении Марфы: многие бояре сразу переметнулись на московскую сторону. Марфа не сдалась, теперь она стала призывать простой люд, и это решило дело: простые новгородцы встали на сторону Литвы. Собралось еще одно вече, яростное. Соратники Марфы кричали за Литву и поставление от митрополита киевского, сторонники Москвы – за Ивана Васильевича и поставление от Москвы. Исчерпав аргументы, обе партии перешли к проверенному оружию – камням. Так новгородцы сходились и бились несколько дней.

Несчастный Феофил не знал, что ему делать. Перепуганные сторонники Москвы попрятались по домам. Уличная победа досталась сторонникам Марфы. Феофил выбирал и колебался. Он даже попросил снять с него сан вовсе, но ему этого не позволили. Тогда он провел несколько дней в молитвах и с отвращением согласился ехать в Киев и получить поставление от Григория, который есть волк, а не пастырь.

Выбор был сделан лишь потому, что в Новгород приехал наконец-то Михаил Олелькович, и весь город вышел встречать его с почестями. Тут же вече собралось и приговорило принять союз Литвы и Новгорода. И новгородцы эту грамоту подписали. Договор оставлял за городом все его обычаи и свободы. Они отправили к Казимиру посольство, которое везло подписанный ими договор. «Собравшиеся на вече посадники, и новгородские бояре, и крамольники, и злые люди, все новгородцы, – писал современник, – послали к окаянному ляху и латинскому королю Казимиру литовскому, чтобы за ним жить и ему дань давать, и просили у него себе князя, и к митрополиту Григорию, такому же латинянину, прося для себя епископа. Земские же люди того не хотели, но они их не слушали и уладились с королем. Король же дал им князя Михаила Олельковича Киевского, князь же Михаил въехал в Новгород, и приняли его новгородцы с великой честью… И не понимали окаянные во тьме ходящие и отступившие от света, что приняли они тьму своего неразумения, и не захотели они под православным христианским царем, государем великим князем Иваном Васильевичем в державе быть, и не приняли они истинного пастыря и учителя Филиппа, митрополита всей Русской земли…»

О договоре тут же было донесено в Москву. Разумеется, Иван Васильевич сделал вид, что очень переживает за новгородцев, каково им будет под королем, и послал об этом сказать в Новгород. Аналогичное сожаление и печалование о судьбе новгородцев послал и московский митрополит. Оба послания зачитали на вече. Последнее особенно большое впечатление произвело на бояр и богатых новгородцев, они плакали и смущались. Но черные люди Новгорода все поняли правильно и на печалования митрополита ответили ором негодования. Марфа Борецкая быстро и доходчиво объяснила новгородскому народу, о чем именно так переживает московский митрополит и чего так желает от Новгорода московский князь, которому веры нет и быть не может. Московские послы желали увезти с веча челобитную своему князю, чтобы вновь вернуть Новгород под его руку. Вече попросту их прогнало, и они с позором вернулись к Ивану Васильевичу. Уловки не сработали. Тогда, созвав ближний круг, московский князь объявил, что сделал для мятежных новгородцев все и теперь должен идти на них войной, чтобы взять законную дедину и отчину.

Время для похода он выбрал самое опасное для Новгорода: Михаил Олелькович вынужден был оставить город, чтобы принять наследство от умершего брата. Иными словами, в Новгороде вся военная сила были – ополченцы. А ополчение в Новгороде теперь было безнадежно слабым, не то что несколько веков назад. В Москве знали, что новгородцы могут выставить большое число ополченцев, но у них нет профессионального войска (а это – только княжеские дружины), и Новгород совсем не похож на крепость – стены его слабы, местами сложены и вовсе из земли, и оборонять такой город почти бессмысленно. Получив очередное посольство, которое уже прямо говорило о скорой войне, горожане перепугались. Но отступать было поздно, и им пришлось срочно писать Казимиру, просить помощи.

Иван Васильевич заручился поддержкой церкви, приложившись едва ли не ко всем имевшимся иконам, и теперь московским людям, не понимавшим, почему вдруг христиане идут бить христиан, батюшки объясняли, что «не яко на христиан, а яко на иноязычников и на отступников православия».

А в Москве Иван Васильевич созвал бояр, епископов, воевод и объявил начало похода. Новгородцы послали к псковичам, но тем не понравилось, что к ним прислали посла не по форме, то есть недостаточно знатного и не по протоколу одетого, и они обещали, что подождут, когда московское войско с князем войдет на Новгородскую землю. А когда оно вошло – встали на сторону москвичей. Теперь на вольный город шло огромное, собранное из всех княжеств и земель войско Ивана Васильевича. И сразу же земли Новгорода стали превращаться в выжженные пустыни.

А тут в Новгород явился очень некстати старец Зосима, который хлопотал о передаче монастырю соловецких рыбных ловель, и, получив сперва неприемлемый для себя ответ, стал пророчить о страшной участи Новгорода и предрек смерть боярам, которые собирались в доме Марфы. Дабы не порождать паники, ему ловли тут же отписали, но было уже поздно – слухи о пророчестве пошли гулять. Их охотно распространяли московские доброхоты. Кроме видений Зосимы, молния как назло разбила крест на Святой Софии, на гробах двух архиепископов вдруг выступила кровь, заплакали слезами две новгородские иконы, а с верхушек деревьев однажды хлынули потоки воды. И помощи от Казимира не было, поскольку тот был занят другими делами и стремился их хотя бы завершить или приостановить.

Иван Васильевич заручился поддержкой церкви, приложившись едва ли не ко всем имевшимся иконам, и теперь московским людям, не понимавшим, почему вдруг христиане идут бить христиан, батюшки объясняли, что «не яко на христиан, а яко на иноязычников и на отступников православия». Для новгородцев такое обвинение только еще больше добавило смущения в умы. Вот в таком апокалиптическом настроении ополчение Новгорода отправилось биться с московскими войсками. Новгородские воины не то что не владели оружием, многие из них и ездить верхом едва умели, и в ополчение сперва брали по желанию, а потом стали просто назначать по спискам. В общем, вместо войска Новгород выставил испуганную толпу необученных и плохо вооруженных людей.

В бою при Корыстыне (точнее, в пародии на битву) часть ополченцев перебили, часть поймали и отрезали им уши, губы и носы и в таком виде отправили в Новгород, чтобы сломить боевой дух горожан. Однако эффект был обратный. Если на вече стали вроде бы склоняться, чтобы сдаться на милость московского князя, то после появления «резаных» снова послали умолять Казимира. Король должен был подойти на Шелонь, где ожидалась решающая битва.

Вместо обещанного мира и благоденствия город получил голод, разграбление и смерть. В таком умонастроении снарядили посольство и отправили к московскому князю, и тут же были подписаны две грамоты. По одной – Новгород полностью терял свободу и отдавался на милость князя, по другой – выплачивал сверх того денежную компенсацию Москве в 15 500 рублей серебром.

Она и произошла 14 июля. Но новгородцам очень не повезло: Казимир донесения не получил – гонец был перехвачен врагом. Ополчение не успело с ним соединиться, и новгородцев разбили. Погибли почти все. Те, кто уцелел, увидев трупы товарищей, бросились назад к Новгороду. А вокруг него уже трудился псковский карательный отряд – убивая, вешая, вспарывая животы, сжигая все, что можно сжечь, и насилуя все, что можно изнасиловать. В самом городе Марфа Борецкая призывала держаться, хотя бы из последних сил. Но изменники были всюду – забивали жерла новгородских пушек, постоянно сообщали информацию врагу, прятали или уничтожали продовольствие. И город начал голодать. Тем более что из сожженных пригородов и сел хлынули толпы беженцев, которые чудом спаслись от московских усмирителей. В таком положении вече стало задумываться о сдаче, Марфу перестали слушать, и народ от нее отвернулся.

Вместо обещанного мира и благоденствия город получил голод, разграбление и смерть. В таком умонастроении снарядили посольство и отправили к московскому князю, и тут же были подписаны две грамоты. По одной – Новгород полностью терял свободу и отдавался на милость князя, по другой – выплачивал сверх того денежную компенсацию Москве в 15 500 рублей серебром. Плененную новгородскую верхушку – Борецкого, Селезнева, Сухощека и Арзубьева – казнили, еще пятьдесят лучших людей увезли из Новгорода в Москву и бросили в темницу. Горожане поклялись не передаваться Литве и брать митрополита только от Москвы. Так Новгород был повержен.

Год 1475. Второе новгородское восстание

Повержен, но не до конца. В 1475 году в городе снова началось брожение умов. Жизнь под московским князем оказалась невозможной. На волне этого всеобщего негодования посадником был избран Василий Ананьин, который и прежде был известен как поборник союза с Литвой. И как только он встал у кормила городской власти, в городе начались избиения тех, кто подписал с Москвой прежний позорный договор. В Новгороде мордобой был делом обычным, но теперь это был мордобой яростный, с отъемом имущества и доведением до смерти. Сторонники Москвы перепугались, что их всех перебьют. Но Иван Васильевич был изворотлив и хитер. Желая покончить с мятежным городом полностью и навсегда, он совершил в Новгород визит – якобы для того, чтобы разобраться со здешним накалом страстей.

Во время пира, организованного для него на Городище, неожиданно стали подходить жалобщики, которых он не прогнал, а даже совсем напротив – пообещал рассмотреть все челобитные на притеснения и несправедливость. На другой день, когда он посетил сам город, к нему явилась делегация бояр, которая стала жаловаться на притеснения нового посадника. Люди посадника возмутились и пытались объяснить это клеветой. Иван Васильевич обещал всех на следующий же день рассудить.

На этот суд явились две толпы, каждая тащила своих обидчиков. Московский князь велел кого-то взять под стражу, кому-то назначил штраф, и все решили, что дело и ограничится штрафами. Однако взятых под стражу князь решил казнить, и даже защиту Феофила отклонил. Тем временем поток жалоб рос – хлынули жалобы не только от горожан на московскую партию, но и на литовскую, и от горожан друг на друга, и от жителей пригородов на своих обидчиков. Этого-то московскому князю и было нужно. Число арестованных росло. Закончив судебные дела, захватив арестантов, князь отбыл в Москву, пригласив жалобщиков приезжать теперь на суд к нему в столицу. И хотя это было против правил, горожане признали за ним такое право.

В основном в Москву стали ездить те, кто проиграл бы дело в новгородском суде. Пришлось ехать к князю в Москву и послам от новгородской архиепископии. И, зачитывая текст договора, они случайно обмолвились, назвали князя своим государем, как это делали челобитчики, принося присягу. Иван Васильевич исправить обмолвку им не дал. И тут же отправил свое посольство в Новгород, велев спросить у новгородского веча, какого государства они хотят. Новгородцы не поняли. Им объяснили, что послы от всего Великого Новгорода признали князя московского своим государем. Так что князь послал их в город, чтобы сказать, что будет над ним государем, и теперь больше не будет в Новгороде князя, а только наместник из Москвы, и судьи будут московские, и никто перечить и указывать князю права не имеет.

Народ был возмущен. Когда вернулись из Москвы обмолвившиеся послы, их выслушали, действия сочли изменой и тут же забили камнями. Новгород не хотел терять свободу. Перепуганные бояре, которые целовали московскому князю крест, тут же бежали в Москву, а новгородцы снова решили передаться Казимиру. Из Москвы потребовали верности, из Новгорода в Москву поехал ответ: «Бьем челом господам своим великим князьям, а государями их не зовем; суд вашим наместникам по старине, на Городище, а у нас суда вашего княжеского не будет; и тиунам вашим у нас не быть; дворища Ярославова не дадим вам. Как мы с вами на Коростыне мир кончили и крест целовали, так на том докончании и хотим с вами жить; а с теми, что поступали без нашего ведома, ты, государь, сам разведайся, как хочешь, так их и казни; но и мы тоже, где которого поймаем, так и казним; а вам, своим господам, бьем челом, чтоб держали нас по старине, по крестному целованию».

Год 1478. Истребительный поход на Новгород

В 1478 году, когда настали холода, Иван Васильевич пошел на Новгород вторым походом. Противостоять московскому войску у города не было сил, поэтому князь не встретил никакого сопротивления. Он подошел в ближний пригород, остановился там и стал ждать, когда начнут являться делегации от горожан. Сначала явились духовные лица, которые просили город не жечь и горожан пощадить. На это князь выразил свое недоумение, передав всю историю с послами, назвавшими его государем, и сказал, что не понимает, почему прогнали ни с чем его собственное посольство, если не желают иметь его государем. И добавил, что если Новгород надумает бить челом, то знает, как бить челом.

Скоро князь захватил все села и монастыри вокруг Новгорода, и в город снова хлынули беженцы. Возникла угроза голода. Посадник с делегацией отправился на переговоры к князю и снова получил знакомый ответ: если Новгород надумает бить челом, то он знает, как бить челом.

К городу со всех сторон стали стягиваться московские войска, и новгородцам стало ясно, что осаду им не пережить. Одни выступали за сдачу, другие – за битву с москвичами, владыка Феофил отправился к князю и повинился, что это он виноват в недоразумении, поскольку сам отправил то посольство, но князь извинения как бы не понял и сказал, что если владыку интересует, как будет, когда князь станет государем для Новгорода, так пусть он знает: будет как в Москве. Такой ответ Феофил принес на вече, и народ стал думать, как этого избежать.

Посольство от князя объяснило принципы устройства Московского государства: «наше государство таково: вечу и колоколу в Новгороде не быть, как в нашей вотчине того нет, посаднику не быть, государство свое нам держать, как держим мы свое государство в нашей Низовской земле (то есть в междуречье Оки и Волги. – Авт.), и земли великих князей, что за вами, нам отдать, чтоб это наше было; а что вы бьете челом, чтоб не было вывода из Новгородской земли, и чтоб мне не вступаться в боярские земли, так мы тем жалуем свою отчину, и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит». Отчаявшись, новгородцы отправили послов к Ивану Васильевичу с наказом – сохранить бы хоть суд и не дать вывести людей в чужие земли. Князь посольство задержал, чтобы в городе смирились даже те, кто был абсолютно против такого позора. Изморив новгородцев неведением, князь объявил наконец, что Новгород переходит под его руку на всей его воле.

Скоро новгородцев согнали на вечевую площадь и велели принести присягу на верность московскому государю. В тот же день сняли вечевой колокол и увезли его в Москву. А с начала февраля в Новгороде пошли аресты. Брали в основном лучших людей, то есть бояр, и всеми семьями. Сначала взяли смутьянов и мятежников – среди них оказалась и Марфа Борецкая, арестованная вместе с внуком, ярый сторонник Литвы Марк Панфильев, потом среди арестованных оказались и те, кто выступал за Москву, – Арзубьев, Савелков, Репьев, священник Иаканф. Следом за ними пошли аресты по доносам, и было их много. В ужасе от того, что происходит, новгородцы снова составили заговор, город снова взбунтовался. Стали готовиться к обороне, даже обновили остроги. Но Иван подошел слишком быстро, с пушками, сжечь посады горожане не успели, осаждающие там и засели. Поняв, что пришедшая сила слишком велика, новгородцы согласились на переговоры, и Иван обещал не трогать невиновных.

Когда открыли ворота и москвичи вошли в город, князь сразу арестовал пятьдесят человек по доносу, и начались пытки. Под пытками списки неблагонадежных перевалили за тысячу. Первых арестованных сразу предали смерти, остальных же было решено вывести из города и поселить в новых землях. Так бывшие богатые купцы и бояре Новгорода были лишены всего имущество и переведены в чужие города – в Переяславль, в Муром, в Ростов, в Кострому, в Нижний Новгород, Юрьев, Владимир. На этом процесс переселения не закончился. Через четыре года, по доносу, Иван снова обложил город войском и вывел оттуда уцелевших бояр, еще через три года – вывел полсотни купцов. Еще через год, якобы открыв заговор, вывел 7000 житьих людей (горожан, по достатку стоявших между боярством и средним купечеством), а еще через год – всех оставшихся в городе житьих людей, и на этом вроде бы новгородцы кончились. Они либо умерли по пути на новые места жительства, либо осели там, позабыв обо всех мятежных идеалах. Вот теперь, можно сказать, история вечевого Новгорода почти завершилась. Восставать там было уже некому. На места ссыльно-переселенных были посажены послушные московские люди.

Позиция Москвы по вопросу участия народа в управлении страной была однозначна: вечевое управление рассматривалось только как постоянный источник крамолы, а крамолу нужно уничтожать, и – по возможности – прежде, чем она приведет к восстанию.

Подобная участь постигла и другие непокорные города: позиция Москвы по вопросу участия народа в управлении страной была однозначна: вечевое управление рассматривалось только как постоянный источник крамолы, а крамолу нужно уничтожать, и – по возможности – прежде, чем она приведет к восстанию. Пока что действия московского князя, который стал уже именовать себя государем и принял титул царя и персонифицировал в своем лице наследие прекратившей существование Византии, затрагивали только вечевой порядок и права распоряжаться своей судьбой городов северо-запада и пары враждебных Москве княжеств. И кроме Новгорода, таких очагов сопротивления московской власти было совсем немного – республиканский Псков, вечевая Вятка, княжеские Тверь и Рязань.

Год 1485. Уничтожение Твери

В Твери сидел на княжении шурин царя Ивана Васильевича по первой жене Михаил Борисович. По сравнению с Новгородом Тверь была гораздо менее свободным городом, политику Твери определял ее князь. Тверской князь после новгородских событий волком смотрел на Ивана и стал вести переговоры о передаче княжества под руку короля Казимира, то есть Михаил Борисович собирался «уйти в Литву», а в Литву низовские князья уходили вместе со всеми своими землями. Для решения тверской опасности Ивану нужно было обезглавить княжество, то есть устранить Михаила: не будет князя – не будет и тверской крамолы.

Предлог для захвата Твери нашелся легко. Еще в 1453 году отец Михаила, князь Борис Александрович, заключил договор, по которому тверские князья обещались состоять в союзе с Москвой, и не только при жизни самого князя, но и при его преемниках. Пока была жива любимая жена царя, тверских князей не притесняли. Но после ее смерти в 1467 году отношение Ивана к родственнику резко переменилось, он стал Михаила утеснять. Тому оставалось либо терпеть, ожидая, когда Иван отберет у него княжество, либо воевать с Москвой и отстаивать независимость Твери.

Конец терпению пришел после новгородских событий. Михаил Борисович понял, что настает и его черед. Тогда и начались переговоры с Литвой. Конечно, велись они в полной тайне, пока в 1483 году не скончалась жена Михаила. Ради спасения княжества он попросил руки внучки литовского короля Казимира Четвертого. Иван о планах тверского соседа тут же прознал. И решил принять меры. Его шпионам удалось перехватить письмо Михаила в Литву. Это и решило дело: теперь можно было предъявить доказательства измены.

Зимой 1585 года Иван объявил Михаилу войну. Михаил к таким действиям оказался совершенно не готов. Хотя город поклялся стоять за своего князя насмерть, сам князь понимал, что против московского войска выстоять не сможет. Нужно было хотя бы выиграть время. И сначала Михаил унизился и смиренно попросил Ивана считать его не равным Ивану, а младшим братом, а потом согласился даже отдать часть своих владений. даже подписал мирную договорную грамоту и обязался ходить с Иваном в военные походы.

В августе 1485 года московский князь двинулся на готовых восстать тверичей. Расклад сил был не в пользу горожан. Поговаривали, что московское войско везет с собой зажигательные снаряды, изготовленные по рецепту итальянца Аристотеля Фьораванти, чтобы выжечь всю Тверь.

Увы! Теперь любое несогласие или любая неуступчивость тверского князя автоматически становились нарушением договоренностей. Москвичи стали всеми способами утеснять тверичей, нападали безнаказанно на тверских купцов, а когда те решались жаловаться, дела решались не в их пользу. Если тверичи были решениями не довольны, их отсылали жаловаться к своему князю, а когда тот пытался за них вступаться, Иван называл заступничество Михаила изменой. Город кипел. Тверичам оставалось последнее средство – бунт.

В августе 1485 года московский князь двинулся на готовых восстать тверичей. Расклад сил был не в пользу горожан. Поговаривали, что московское войско везет с собой зажигательные снаряды, изготовленные по рецепту итальянца Аристотеля Фьораванти, чтобы выжечь всю Тверь. В начале сентября Иван осадил город и первым делом спалил все посады. Тверские бояре мигом почуяли, какая судьба их ждет, – они стали один за другим выбираться из города и передаваться на сторону врага. Скоро в городе почти не осталось знати – вся эта знать валялась в ногах Ивана и вымаливала прощение. Михаилу оставалось либо сдаться, либо ускользнуть. Он, в ужасе от создавшейся ситуацией, тайно бежал в Литву, а Тверь московское войско обложило со всех сторон.

Могла Тверь восстать? Могла. Вече высказалось за восстание. Но в Твери была измена: бояре, несогласные с приговором веча, предпочли практически в полном составе передаться на сторону врага. Прежде чем обложить Тверь, московский князь пожег все вокруг города.

Тверской князь обещал привести литовское войско, но город дожидаться возвращения Михаила не стал – в литовскую помощь верили и на нее надеялись, только вот время было упущено, а продовольствия в Твери оставалось немного, и выстоять в осаде против Ивана, да еще без своего князя, горожане уже не могли. К тому же Тверь покинули все, кто мог организовать ее оборону, и защита города стала делом простых тверичей. А те совершенно пали духом. Тверь сдалась.

Михаилу добраться до двора Казимира удалось, но выпросить у него помощь князь не смог: король дал понять, что крупномасштабная война с Иваном в его планы не входит. О своем решении король известил не только тверского князя, но и московского – Ивана. Михаил официально взял в жены королевскую внучку. В утешение безземельному Михаилу Казимир выделил ему пару имений в разных местах своей земли. Князя это, конечно, не утешило, но изменить он ничего уже не мог. Иван отдал Тверь своему старшему сыну Ивану Молодому. А тверской колокол, как прежде другие опальные колокола, был снят и отправлен в Москву.

Вот таким способом Тверское княжество было «добровольно присоединено» к Москве. Вечевую атрибутику Тверь сразу же потеряла.

Могла Тверь восстать? Могла. Вече высказалось за восстание. Но в Твери была измена: бояре, несогласные с приговором веча, предпочли практически в полном составе передаться на сторону врага. Прежде чем обложить Тверь, московский князь пожег все вокруг города. В общем, свой князь в Литве, бояре изменили, запасов продовольствия нет, войска тоже нет – какая тут оборона? Перережут всех. Простых горожан ведь не жаль. Для московского князя это просто рабы. Рабы трезво оценили ситуацию – и сдались…

Год 1489. Уничтожение Вятки

В 1489 году, однако, у царя возникли большие проблемы с маленькой Вяткой. Вятка была прежде новгородской территорией, дальним пригородом, но и после падения Новгорода Вятка отказывалась подчиняться московской власти. Иван, который очень тщательно выискивал поводы к выражению своего недовольства, нашел таковой в вятских церковных порядках. Само собой, церковь в Вятке была православная, но в Москве стало известно, что верующие там – весьма своеобразные. И неудивительно: добросовестно посещая храмы, многие вятчане в душе оставались язычниками, поскольку на этой земле жили финно-угорские народы. Так что здесь было в порядке вещей и браки заключать по пять – семь раз, что в Москве считалось недопустимым, а также заключать межконфессиональные браки (тоже запрещено) и браки с язычниками (от чего у правоверных москвичей волосы дыбом вставали). Кроме того, из Вятки доносили, что священники там принимают назначения не от Московской митрополии, а неведомо откуда. «Неведомо откуда» означало – из Новгорода. Вот «церковный вопрос» при уничтожении Вятки и был поставлен во главу угла.

Добросовестно посещая храмы, многие вятчане в душе оставались язычниками, поскольку на этой земле жили финно-угорские народы. Так что здесь было в порядке вещей и браки заключать по пять – семь раз, а также заключать межконфессиональные браки и браки с язычниками.

Начались московские послания вятским священникам о чистоте веры. Увы, ни на одно из посланий в Москве ответов не получили. Жители бывших новгородских земель не считали московского митрополита своим главой, они, как и прежде, желали подчиняться только Новгороду, которого больше не было.

Иван послал в Вятку воеводу Шестак-Кутузова, но воевода крамолы в жителях Вятки не нашел. Тогда Иван собрал огромное войско и отправил в Вятку. Войско состояло из имевших с вятичами старые счеты северных соседей и казанских татар. Узнав о московской угрозе, вятчане стали готовиться к войне, в самой Вятке горожане желали умереть за свободу. Но желание умереть тут же переменилось, когда москвичи осадили город. Увидев это огромное войско, вятчане были в ужасе, они отчетливо поняли уготованную им судьбу и решили начать переговоры.

Делегация горожан вышла за стены и просила помиловать Вятку. Им предложили выдать изменников и целовать крест на верность государю. Горожане взяли время на размышление и думали три дня. На вече они до хрипоты обсуждали тяжелую ситуацию. Одни советовали целовать крест и не выдавать зачинщиков, другие – крест целовать, но дать зачинщикам бежать, третьи стояли на том, чтобы никого не выдавать и креста не целовать. Тех, кого считали зачинщиками, убеждали незаметно покинуть Вятку ночью. Но зачинщики не желали бежать тайком. Они хотели драться до смерти. Так прошло три дня. Наконец горожане дали ответ: целовать крест они не будут, изменников не выдадут.

Отказом вятичей московские воеводы были обескуражены: городок был совершенно незначительный, все укрепления (если их можно было так назвать) – деревянные, взять Вятку можно было меньше чем за час. Московское войско подтащило к низким стенам Вятки защитные плетеные изгороди и стало забрасывать город факелами. Тут же начались пожары. Зачинщики вятского сопротивления поняли, что город сгорит дотла со всеми жителями, а тех, кто чудом выживет, зарубят штурмующие. Зачинщики предложили горожанам открыть ворота, пока не началась всеобщая резня, и покориться Москве, а их самих – выдать на расправу. Жители отказывались. Но зачинщики на этом настояли.

Ворота открылись. Горожане выдали своих героев и в знак покорности целовали крест Ивану Васильевичу. Вятское сопротивление было подавлено. Жителей, которые надеялись остаться в своей Вятке, вывели за стены, рассортировали и всех распределили по разным московским землям, как прежде новгородцев. Фактически город Вятка как единое целое перестал существовать.

Год 1510. Уничтожение Пскова

Добив остаток новгородских свобод, Иван обратил взгляд на столь же недопустимое существование Псковской республики. Но уничтожить псковские свободы он не успел – умер. Забота покорения псковичей досталась уже его сыну, Василию Ивановичу, в 1510 году.

Добив остаток новгородских свобод, Иван обратил взгляд на столь же недопустимое существование Псковской республики. Но уничтожить псковские свободы он не успел – умер. Забота покорения псковичей досталась уже его сыну, Василию Ивановичу, в 1510 году.

Здесь следует сказать, что в 15 веке Псков стал ориентироваться уже на московских князей, а отношения с Новгородом были у него сильно испорчены еще веком раньше – после того как новгородцы запретили псковичам иметь собственного епископа. Обиженные псковичи стали вести переговоры с литовцами, чтобы самим поставить в Пскове епископскую кафедру и чтобы независимый от Новгорода епископ получал посвящение с Волыни. Новгородцы сделали все, чтобы эти переговоры сорвать. Литовские князья приглашались в Псков длительное время, но эта практика прекратилась после неудач с домом Ольгерда, когда псковичи захотели «перекрестить» литовских князей в православную веру, а те отказались – и от православия, и от псковского княжения. И вместо литовцев псковичи стали приглашать московских князей, которые могли обеспечить их сильным войском, что было важно для города, выполнявшего функции пограничной крепости. Однако к концу 15 века псковичам стало понятно, что Москва ловко манипулирует их городом, а свои обязательства исполняет крайне плохо. Все последние князья, которых получил Псков, оказывались с псковичами в противостоянии: князья плохо управляли, плохо воевали, не ладили с горожанами, и тем оставалось лишь жаловаться на неподобающее поведение этих назначенцев в Москву.

С каждым годом давление на права горожан было все сильнее. Иван Васильевич надеялся довершить уничтожение Пскова сам. Но в 1505 году он умер, и славное дело казни Пскова досталось по наследству Василию Ивановичу.

Последним самостоятельным князем Пскова был Александр Чарторыйский, который в 1460 году отказался целовать крест на верность Москве и сказал псковичам пророческие слова: «Не стану я целовать креста московскому князю, не слуга я великому князю, а если так, то пусть не будет вашего целования на мне, а моего на вас. Прощайте, псковичи! Я более вам не князь. А когда начнут вороны псковичей-соколов хватать, тогда и меня, Черторыжского, вспомяните!»

Вспомнить эти слова псковичам пришлось уже при следующем московском князе – Иване Васильевиче, который, прежде чем стать самодержцем, два года просидел во Пскове. Он-то и начал поставлять в Псков на княжение самых негодных князей, а все жалобы на них оставались без внимания. Если же псковские жалобы все же доходили до суда, то суд решал в пользу назначенного князя. Особое недовольство у горожан вызвал князь Ярослав Васильевич, который бессовестно их грабил, а его гридня устраивала на улицах драки, некоторые со смертельным исходом. Дошло до того, что вече приговорило везти князя на суд царя в Москву, но князь добровольно ехать отказался, а согнать его своей волей псковичи не могли, поскольку Иван Васильевич эту волю у них отобрал. Приехала комиссия из Москвы, выслушала обе стороны и приняла сторону князя, потребовав выдать головой всех недовольных, то есть, по московской терминологии, зачинщиков. Псковичи отказались и отправили в Москву посольство с требованием вернуть все городские свободы и права, на что Иван ответил, что, признав его своим государем, псковичи сами отказались от своей «старины».

Ярослава он все же забрал, но для пущего унижения несколько лет держал город вообще без князя, а когда дал – начались новгородские события. Псков в этих событиях сперва принял весьма активное участие и выступал против новгородцев – надеялся получить за это хоть какую-то благодарность, но получил только дальнейшее утеснение. С каждым годом давление на права горожан было все сильнее. Иван Васильевич надеялся довершить уничтожение Пскова сам. Но в 1505 году он умер, и славное дело казни Пскова досталось по наследству Василию Ивановичу.

В вечевой город Псков Василий Иванович назначил князем Ивана Оболенского, о котором летописи пишут, что он был «лют до людей». Костомаров считал, что именно отвратительные человеческие качества князя и учитывал Василий Иванович для его назначения в непокорный Псков.

Вступив в должность, князь тут же настрочил донос в Москву – о том, что псковичи бессовестным образом плохо его содержат, не уважают его людей, оскорбляют жалобами, созывают вече, сами вершат суд, сами же собирают оброки и налоги, и не допускают к городскому управлению, и отказываются исполнять приказы царя. Василий Иванович отрядил в город боярскую комиссию и велел передать горожанам, чтобы больше не утесняли князя в его делах и доходах.

В 1509 году, осенью, царь приехал в Новгород. Этим воспользовались псковичи и тут же отправили к царю делегацию с просьбой снять Оболенского с должности за многочисленные притеснения и непомерную жадность. Царь тут же отправил в Псков двоих бояр, чтобы замирить князя с псковичами. Никакого замирения не получилось: князь жаловался на горожан, горожане жаловались на князя. Когда бояре вернулись ни с чем, а горожане требовали суда, царь вроде бы сам высказался за него, чтобы устранить противостояние города и его князя. Псковские посадники поступили столь же недальновидно, как и пару десятилетий назад новгородские: они бросили призыв к населению писать как можно больше жалоб, чтобы царю стало ясно, какого негодного князя он прислал для управления городом. И скоро жалобы пошли рекой. Это были как жалобы на нерадивого князя, так и жалобы на богатых людей, друг на друга, просьбы о решении какихто спорных вопросов. В Новгород стали стекаться толпы жалобщиков со всех уголков Псковской республики. Но с судом царь все тянул и тянул. А когда его спрашивали о времени разбирательства, то получали такой ответ: «Копитесь, копитесь, жалобники, придет Крещение Господне, тогда я вам всем дам управу». К 6 января по старому стилю (16 января по новому), то есть Крещению, в Новгороде собрались все, кто ожидал царского решения.

О том, каково оно было и какие события породило, рассказывает «Повесть о псковском взятии»:

«В то же время, месяца января в 6 день, на Крещение Господне, великий князь велел собраться всем нашим посадникам, а также боярам, купцам и купеческим старостам и идти на реку на освящение воды. А сам великий князь вышел со всеми боярами своими на реку Волхов, и вышли священники и дьяконы с крестами, ибо в тот день был праздник Крещения Господня. А владыки в то время не было в Новгороде, и святил воду владыка смоленский и священники. И, освятив воду, пошли все ко Святой Софии. А князь великий велел боярам своим делать все так, как они задумали. И те начали говорить нашим посадникам и остальным людям: „Посадники псковские, и бояре, и челобитчики, государь велел вам всем до единого собраться на государев двор; а если кто не пойдет, то пусть боится государева наказания, ибо государь хочет разобрать все ваши дела“. И псковские посадники и бояре, все до единого, пошли после освящения воды на двор владыки. И спросили бояре посадников: „Все ли уже собрались?“ И увели посадников, и бояр, и купцов в палату, а младшие люди остались на дворе. И вошли все в палату, и сказали бояре посадникам, и боярам, и купцам псковским: „Задержаны вы Богом и великим князем Василием Ивановичем всея Руси“.

И сидели тут посадники до прибытия своих жен, а младших людей переписали и распределили по улицам, приказав новгородцам стеречь и содержать их до суда. Известие о пленении своих псковичи получили от Филиппа Поповича, псковского купца. Он ехал в Новгород и остановился у Веряжи, и, услышав злую весть, помчался в Псков, оставив товар, и сказал псковичам, что великий князь посадников наших, и бояр, и всех челобитчиков схватил. И нашел на всех страх и трепет, и губы пересохли от скорби: много раз немцы приходили к Пскову, но такой беды и напасти не бывало. И, созвав вече, начали думать, выступить ли войной против государя или запереться в городе? Однако вспомнили крестное целование – нельзя поднимать руку на государя – и то, что посадники и бояре и все лучшие люди у него. И послали псковичи к великому князю своего гонца, сотского Евстафия, со слезами бить челом великому князю от всех псковичей – от мала и до велика, – чтобы: „ты, государь наш великий князь Василий Иванович, помиловал свою вотчину старинную“.

А у великого князя своя мысль; ради того он и приехал из Москвы в Великий Новгород, чтобы установить в Пскове свои порядки. И послал великий князь своего дьяка Третьяка Долматова, и псковичи обрадовались, ожидая подтверждения от государя старых порядков. А Третьяк им на вече передал просьбу великого князя, первое новое установление: „Если вы, вотчина моя, посадники псковские и псковичи, еще хотите по-старому пожить, то должны исполнить две мои воли: чтобы не было у вас веча, и колокол бы вечевой сняли долой, и чтобы в Пскове были два наместника, а в пригородах по наместнику, и тогда вы еще поживете по-старому. А если этих двух повелений государя не примете и не исполните, то будет так, как государю Бог на сердце положит; а у него много силы готовой, и тогда прольется кровь тех, кто государевой воли не исполнит. И еще государь наш великий князь хочет приехать на поклон к Святой Троице в Псков“. И, проговорив это, сел на ступени. А псковичи поклонились до земли и не могли ничего ему ответить, ибо очи их полны были слез, как молоком грудь матери, и лишь те слез не пролили, кто был неразумен и молод; только ответили ему: „Посол государя, с Божьей помощью, утром, подумав между собой, мы тебе ответим на все“. И заплакали тут горько псковичи. Как не выплакали они глаз вместе со слезами, как не разорвалось их сердце!

Месяца января в 13 день, на память святых мучеников Ермолая и Стратоника, спустили вечевой колокол со Святой Живоначальной Троицы, и начали псковичи, глядя на колокол, плакать по своей старине и прежней воле. И повезли его на Снетогорский двор, к церкви Иоанна Богослова, где ныне двор наместника; в ту же ночь повез Третьяк вечевой колокол к великому князю в Новгород.

Наутро, когда наступил день воскресный, позвонили на вече, и пришел на вече Третьяк, и посадники псковские и псковичи начали ему говорить так: „Написано в наших летописцах, при прадедах его и дедах, и при отце его крест целовали великим князьям, что нам, псковичам, от государя своего великого князя, какой ни будет на Москве, не отходить ни к Литве, ни к Неметчине, а жить нам по старине по своей воле. А если мы, псковичи, отойдем от великого князя к Литве или к Неметчине или начнем жить сами по себе, без государя, то будет на нас гнев Божий, голод, и огонь, и потоп, и нашествие поганых. А если государь наш великий князь не сдержит то крестное целование и не станет нами править по старине, то и на него та же кара падет, что и на нас. А ныне Богу и государю дана воля над их вотчиной, градом Псковом, нами и колоколом нашим, а мы прежнего обещания своего и клятвы не хотим изменить, и кровопролитие на себя взять, и не хотим на государя своего руки поднимать и в городе запираться. А если государь наш великий князь хочет помолиться в Живоначальной Троице и побывать в своей вотчине Пскове, то мы своего государя рады принять всем сердцем, чтобы нас не погубил до конца“.

Месяца января в 13 день, на память святых мучеников Ермолая и Стратоника, спустили вечевой колокол со Святой Живоначальной Троицы, и начали псковичи, глядя на колокол, плакать по своей старине и прежней воле. И повезли его на Снетогорский двор, к церкви Иоанна Богослова, где ныне двор наместника; в ту же ночь повез Третьяк вечевой колокол к великому князю в Новгород.

И в тот же месяц, за неделю до приезда великого князя, приехали воеводы великого князя с войском: князь Петр Великий, Иван Васильевич Хабаров, Иван Андреевич Челяднин – и повели псковичей к крестному целованию, а посадникам сказали, что великий князь будет в пятницу. Поехали посадники псковские, и бояре, и дети посадничьи, и купцы на Дубровно встречать государя великого князя.

Месяца января в 24 день, на память преподобной матери нашей Аксиньи, в четверг, приехал государь наш великий Василий Иванович всея Руси в Псков. А утром того дня приехал коломенский владыка Вассиан Кривой, и хотели священноиноки, и священники, и дьяконы встретить великого князя у церкви Святого образа в Поле, но владыка сказал, что великий князь не велел встречать его далеко. И псковичи встретили его за три версты, и поклонились псковичи государю своему до земли, и государь поздоровался с ними, и псковичи ему молвили в ответ: „Ты, государь наш великий князь, царь всея Руси, здрав будь“. И поехал он во Псков; и владыка, что с ним приехал, и священноиноки, и священники, и дьяконы встретили его на Торгу, где ныне площадь; а сам великий князь слез с коня у церкви Всемилостивого Спаса, тут и благословил его владыка, и пошел он к Святой Живоначальной Троице. И отслужили молебен, и пели многолетие государю, и, благословляя его, владыка сказал: „Бог, государь, благословляет тебя, взявшего Псков“. И псковичи, которые были в церкви и это слышали, заплакали горько: „Бог волен и государь, мы были исстари вотчиной его отцов, и дедов, и прадедов его“. И велел великий князь быть у себя в воскресенье псковичам, старым псковским посадникам, и детям посадничьим, и боярам, и купцам, и житьим людям: „Я хочу пожаловать вас своим жалованьем“.

И пошли псковичи от мала и до велика на двор великого князя. Посадники и бояре пошли в гридницу, а других бояр и купцов псковских князь Петр Васильевич начал выкликать по переписи, стоя на крыльце. А тех, кто вошел в гридницу, взяли под стражу, а псковичам, младшим людям, кто стоял на дворе, сказали: „До вас государю дела нет, а до которых государю дело есть, он тех к себе позовет, а вам государь пожалует грамоту, где сказано, как вам впредь жить“. И взяли под стражу тех, кто был в гриднице, и под стражей пошли они в свои дворы, и в ту же ночь начали собираться с женами и детьми к отъезду в Москву, поклажу легкую взяв с собою, а остальное все бросили и поехали вскоре с плачем и рыданиями многими. И еще поехали жены тех, кто был посажен в Новгороде. И всего было взято триста псковских семей. И так прошла слава псковская!»

Жители были в ужасе. Они оказались неспособными даже на протест. А царь, покончив с псковскими свободами и самим Псковом с его самобытной историей, принялся реорганизовывать управление новоприобретенной землей, о чем, после горьких сетований на судьбу славного города, сообщил летописец:

«После этого великий князь начал раздавать боярам деревни сведенных псковичей и посадил наместников в Пскове: Григория Федоровича и Ивана Андреевича Челядниных, а дьяком назначил Мисюря Мунехина, а другим дьяком ямским Андрея Волосатого, и двенадцать городничих, и московских старост двенадцать и двенадцать псковских, и деревни им дал, и велел им в суде сидеть с наместниками и их тиунами, хранить закон. А у наместников, и их тиунов, и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетела на небо, а кривда начала ходить в них; и были несправедливы к псковичам, а псковичи, бедные, не знали правосудия московского. И дал великий князь псковичам свою жалованную грамоту, и послал великий князь своих наместников по псковским городам, и велел им приводить жителей к крестному целованию. И начали наместники в псковских городах жителей притеснять.

И послал великий князь в Москву Петра Яковлевича Захарьина поздравить всю Москву по случаю взятия великим князем Пскова. И послали в Псков из Москвы знатных людей, купцов, устанавливать заново пошлины, потому что в Пскове не бывало пошлин; и прислали из Москвы казенных пищальников и караульных; и определили место, где быть новому торгу, – за стеной, против Лужских ворот, за рвом, на огороде Юшкова-Насохина и на огороде посадника Григория Кротова. И церковь Святой Аксиньи, в день памяти которой взял Псков, поставил великий князь на Пустой улице, на земле Ермолки Хлебникова, а потому та улица Пустой звалась, что шла меж огородов, а дворов на ней не было.

И жил великий князь в Пскове четыре недели, а поехал из Пскова на второй неделе поста в понедельник, и взял с собою второй колокол, а оставил здесь тысячу детей боярских и пятьсот пищальников новгородских. И начали наместники над псковичами чинить великие насилия, а приставы начали брать за поручительство по десять, семь и пять рублей. А если кто из псковичей скажет, что в грамоте великого князя написано, сколько им за поручительство, они того убивали и говорили: „Вот тебе, смерд, великого князя грамота“. И те наместники и их тиуны и люди выпили из псковичей много крови; иноземцы же, которые жили в Пскове, разошлись по своим землям, ибо нельзя было в Пскове жить, только одни псковичи и остались; ведь земля не расступится, а вверх не взлететь».

Ни восстания, ни бунта. Почему? В то же время – полное неприятие ситуации, молчаливый протест, но… Все уже высказано на вече, все понято. А когда против тебя вся страна – победить невозможно, ненавистный великий князь все равно сделает так, как пожелает. Протестовать нужно было, когда уничтожали Новгород. Кто-то из историков такую форму протеста назвал бунтом на коленях.

Год 1517. Уничтожение Рязани

Спустя еще десять лет было покончено и с крамольной Рязанью. Причем для решения рязанского вопроса Василию Ивановичу пришлось прикормить рязанского боярина Семена Коробьина (в прочтении Карамзина – Семена Крубина), который исполнял при своем законном князе функции московского лазутчика и агитатора. Коробьин развил такую бурную деятельность, что перевербовал практически всех рязанских бояр на сторону Москвы и фактически руководил низложением рязанского князя.

Князь рязанский Иван был очень молодым человеком, он только-только стал заниматься делами своего княжества и не желал следовать политике, которой прежде руководствовалась его мать, исполнявшая все указания Москвы. Первые же действия юноши показали: Москву он слушать не станет. Вот тогда-то и появился план, как укротить и Ивана, и его Рязань. И нашелся предатель, боярин Коробьин, который убедил своего князя, что приглашение в Москву ничем тому не угрожает – государь просто желает его видеть. А в Москве между тем уже пустили слух, что князь Иван сговорился с крымским ханом, врагом Москвы, и собирается взять в жены его дочь. И как только юный князь приехал в Москву и явился к государю, его сразу же взяли под стражу и бросили в тюрьму. А войско Василия тем временем вошло в Рязань и захватило и город, и все княжество – тут же, вместе с князем, Рязань также потеряла свои вечевые права и вечевой колокол.

Рязанскую знать постигла судьба всех, кого в Москве подозревали в склонности к заговорам и мятежам, – их переселили. Самого князя Ивана думали, очевидно, казнить. Но тут на Москву двинулся крымский хан. Иван воспользовался всеобщей неразберихой и бежал из узилища. Поскольку Рязани для него больше не существовало, то бежал он, наверное, в Литву. Там он, скорее всего, и сгинул.

Но можно ли уничтожить стремление к свободе? Даже если воспитывать людей с самого рождения как рабов? Оказалось вдруг, что – нет. События 16–18 веков показали, что, лишив людей возможности свободно говорить, можно добиться только одного – народ научится бунтовать молча.

В Москве теперь могли не волноваться. Последний очаг сопротивления уничтожен. Майдан уничтожен, отчаянные защитники свобод казнены, даже колокола, созывавшие непокорных граждан на вечевые площади, – и те вывезены в столицу. Отныне голос народа стал неслышен. Традиции диалога народа и власти оказались разрушенными по всей территории Московского государства.

Но можно ли уничтожить стремление к свободе? Даже если воспитывать людей с самого рождения как рабов? Оказалось вдруг, что – нет. События 16–18 веков показали, что, лишив людей возможности свободно говорить, можно добиться только одного – народ научится бунтовать молча.

Поскольку вече служило неплохим регулятором народных возмущений и позволяло быстро показать недовольство и быстро достичь результата, то «быстрые бунты» редко переходили в крупномасштабные и длительные акции. Когда же вечевые порядки оказались искоренены, само недовольство никуда не делось, но восстания стали единственной возможностью выплеснуть гнев, и стали они более яростными, почти всегда вооруженными, нередко идущими серией, превратились в крупномасштабные смуты и народные войны, то есть в то, что Пушкин поименовал «русским бунтом». Девизом этих сугубо русских бунтов стало: «Геть вас всех!»

Глава 2. Эпоха смут

Всенародная смута

В раннем русском Средневековье тогдашние смуты были явлением сугубо местным: если народ выходил на Торговище в Киеве, или же на вечевую площадь в Новгороде, или же к Святой Троице в Пскове, так дело и ограничивалось конкретно Киевом, Новгородом или Псковом. И уж ясно, что на киевские беды не откликнулся бы далекий Смоленск, а на тверские – даже ближайший Владимир. Но превращение земель с множеством центров и множеством интересов в страну с одним центром и одним интересом, то есть полное уничтожение даже намека на сепаратизм привело к тому, что бунт, вспыхнувший где-нибудь в вятской пятине, мог найти отклик в Рязани, а закон, принятый в Москве, возмутить жителей Новгорода и Пскова. И хуже того: огонь с одного Майдана легко мог перекинуться и на другой, готовый тут же подхватить эстафету.

В том-то и состоит «прелесть» сильной централизации – идеал, к которому стремилось Московское государство, – что хоть управлять таким государством и проще, чем разбитой на отсеки-княжества Киевской Русью, но уж если начнется в таком государстве бунт, то он легко охватит не Новгород, где начался, или ближний Псков, куда «передался», а все это государство целиком. Была бы только у этого бунта причина, которая равно волнует всех жителей страны.

Как это происходит сегодня, мы отлично видим. Стоило в конце 2013 года вспыхнуть киевскому Майдану, как общественное недовольство выплеснулось в Западной Украине – и пошли гореть администрации в западенских селах и городах, стали самостийно вооружаться местные парубки, и весь запад покрылся кострами Майданов, а потом заполыхала и вся Украина.

Конечно, в наши дни, с быстрой передачей информации и возможностью в тот же день оказаться в центре событий, пожар разгорается быстрее. Но и четыреста лет назад пламя с одного Майдана уже могло беспрепятственно передаться на другой и запалить все государство как динамитную шашку.

В том-то и состоит «прелесть» сильной централизации – идеал, к которому стремилось Московское государство, – что хоть управлять таким государством и проще, чем разбитой на отсеки-княжества Киевской Русью, но уж если начнется в таком государстве бунт, то он легко охватит не Новгород, где начался, или ближний Псков, куда «передался», а все это государство целиком. Была бы только у этого бунта причина, которая равно волнует всех жителей страны.

С первыми такими «Майданами во всю страну» Московское государство столкнулось в начале семнадцатого века. И с тех пор с завидной регулярностью на Майдан поднимались не отдельные города, а целые обширные области, хотя до повторения размаха первой русской Смуты дело дошло только к началу двадцатого столетия. Та первая Смута в истории отечества стоит особняком – и по масштабу (все государство), и по составу участников (все слои населения), и по длительности (два десятилетия). Такой вот всенародный, всеземельный, многолетний Майдан. Дети, рожденные в первый год той Смуты, к ее завершению достигли уже совершеннолетия, женились и родили собственных детей – если, конечно, выжили в той мясорубке.

Время погибели

Крупномасштабные смуты начались в Московском царстве сразу после смерти Ивана Грозного. Конечно, само правление этого московского царя, последнего на московском троне прямого потомка иноземного варяга Рюрика, весьма способствовало проявлению всеобщего возмущения. Но дело даже не в личности Ивана Васильевича (его почти современник Генрих Восьмой английский был ничем не лучше), а в абсурдной жестокости методов его управления. За полвека правления Ивану Васильевичу удалось превратить свое государство в нищую державу с совершенно затравленным и отчаявшимся народом, который государь успешно дожимал до состояния добровольных рабов.

В современной ему Англии это было невозможно хотя бы потому, что еще с 13 века права личности там были защищены знаменитой Великой хартией вольности. В Московии 16 века никаких прав личности не имелось, как не имелось и такового понятия. Даже бояре эпохи Ивана Васильевича были не личностями, а рабами своего государя, и, скажем, отличными рабами. Предшественникам Ивана Васильевича удалось уничтожить крамольную заразу свободомыслия и сами «гнезда» этого свободомыслия в Новгороде и Пскове, Твери и Рязани и во всех присоединенных «добровольно» и недобровольно княжествах. Что-то подобное Великой хартии вольности в таких условиях родиться на этой земле попросту не могло.

Какой там запрет на взятие под стражу и заключение в тюрьму свободного человека, отъем у него собственности, изгнание или объявление вне закона иначе чем по приговору суда равных? Новгородские и псковские события отлично показывают, какой суд существовал и при Иване, и при его предшественниках, но даже такой неправый суд был судом, а большая часть утеснений производилась вовсе без всякого суда, и не у кого было просить справедливости. Московские государи в своей политике опирались не на свободных людей (они ликвидировали этих относительно свободных людей в «очагах инакомыслия»), а на сельское население, привычное к коллективной ответственности (очень удобный принцип) и покорности. Но тут вдруг оказалось, что и носители общинного сознания, если их довести, начинают бунтовать. И жалкие законопослушные москвичи тоже могут сбиваться в стаи. И, что хуже всего, опора царя, его войско, при умелом наущении может оборотить пики и пищали против своего господина.

Царствование Ивана Васильевича началось в трехлетием возрасте: его принесли к умирающему отцу, тот его поцеловал и благословил. После смерти отца его принесли в главный собор страны – Успенский, где, по Карамзину, «митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому Богу.

Царствование Ивана Васильевича началось в трехлетнем возрасте: его принесли к умирающему отцу, тот его поцеловал и благословил. После смерти отца его принесли в главный собор страны – Успенский, где, по Карамзину, «митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну». С этих пор младенец Иоанн выставлялся как кукла на всех приемах для иностранцев и праздниках для народа, чтобы соблюсти протокол, но от его имени сначала правила мать Елена – правила, то даруя милости, то отнимая жизни, причем действия ее были непредсказуемы. К себе вдовствующая царица приблизила князя Телепнева, он и заботился как мог о малолетних братьях Иване и Юрии.

Через много лет царь Иван жаловался, что всех, к кому он успевал привязаться душой, у него тут же отнимали и убивали. Такое вот омерзительное детство досталось самодержцу. Немудрено, что он рано захотел получить реальную власть, а не только титул.

Когда Елена неожиданно умерла (ходили слухи, что от нее избавились бояре с помощью яда), Юрий был еще „суще детьско“, а Иван уже мог осмысливать происходящее – ему было семь лет. Обняв Телепнева, он рыдал на его груди. Перенять царскую власть бояре не могли, но уничтожить всех, кто был в милости у почившей Елены, – несомненно. Едва ее уложили в каменный саркофаг, князя Телепнева увели на расправу, силой отодрав от него малолетнего царя – бросили в темницу и попросту перестали кормить, от чего Телепнев и умер».

Теперь править за Ивана стала боярская группировка, лидеры в которой постоянно менялись, и грызня за близость к трону шла страшная. Наиболее удачливыми в боярской склоке стали князья Шуйские, их родственники, которые, забрав власть, добровольно уступать ее никому не желали. Положение самого Ивана при Шуйских было жалким, страну и народ князья тоже довели до беспросветной нищеты. Но тут умер старый митрополит, а новый вернул на свободу почти всех узников, брошенных в тюрьмы со времен Елены. И к власти пришел боярин Бельский, который тут же рассчитался с Шуйскими. Бельский правил не лучше Шуйских, а через год власть вновь перешла к Шуйским – неугодного митрополита тут же сместили, Бельского удавили. Через много лет царь Иван жаловался, что всех, к кому он успевал привязаться душой, у него тут же отнимали и убивали. Такое вот омерзительное детство досталось самодержцу. Немудрено, что он рано захотел получить реальную власть, а не только титул: в шестнадцать лет монарх потребовал подыскать ему невесту, и в 1547 году одновременно произошли два знаковых события – он венчался на царство и женился на Анастасии Захарьиной.

Венчание на царство было обставлено максимально торжественно. По словам Карамзина, «Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все бояре; а воеводы, князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник государев, благовещенский протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их (провождаемый конюшим, князем Михайлом Глинским, казначеями и дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и великий князь: перед ним духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним князь Юрий Василиевич, бояре, князья и весь двор. Вступив в церковь, государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; митрополит благословил его. Служили молебен. Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели государь и митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с царскою утварию: архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. Обряд заключился возглашением нового многолетия государю. Приняв поздравление от духовенства, вельмож, граждан, Иоанн слушал литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский. Как скоро государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать царское место, всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России».

Запомним это обдирание «царского места» – народный жест вроде бы и невинный, даже благонамеренный, но скоро народ привыкнет «обдирать» не только «царское место», но и все, что еще можно «ободрать», а бояре и авантюристы сами попробуют сесть на этом освященном традицией «царском месте». И переход от неподвижности и безмолвия к шуму и, наверное, драке за лучший кусок при «обдирании» тоже запомним. Именно по схеме внезапного перехода от неподвижности и видимой покорности к ярости будут далее строиться все столкновения народа и власти.

Не надо думать, что в малолетство Ивана никаких бунтов не было. Были. И он сам еще мальчиком пережил ужас, когда во дворец ворвались «лихие люди» и искали бояр, приговоренных всеобщим мнением к растерзанию. Бунты в годы, когда Иван был еще юным, происходили постоянно. Бунтовали набранные в войско пищальники, которым не выплатили жалованья, бунтовали жители разоряемых наместниками городов. Но бунты не обращались против самого царя и его ближайшей родни, их легко было остановить и успокоить. Как? Выплатить жалованье, убрать наиболее одиозного наместника, то есть устранить саму причину. Так всегда и поступали: жертвовали фигурами, которых отдавали на растерзание, или просто перенаправляли народный гнев в другое русло, создавая для простолюдинов тот или иной образ врага.

Не надо думать, что в малолетство Ивана никаких бунтов не было. Были. И он сам еще мальчиком пережил ужас, когда во дворец ворвались «лихие люди» и искали бояр, приговоренных всеобщим мнением к растерзанию. Бунты в годы, когда Иван был еще юным, происходили постоянно.

Иван лет с тринадцати знал свой народ с одной стороны: когда его давишь копытами, летя верхом с ровесниками на прохожих, то люди либо разбегаются в страхе, либо падают ниц, но никто даже не поднимет с земли, чтобы бросить камень. В этом плане о народе у Ивана было превратное мнение, но он имел несчастье больше общаться со знатью. А вот о боярах у него было гораздо более правильное суждение: они сделают все, чтобы добиться власти, будут издеваться, когда ты слаб, и извиваться, когда ты силен. Народ можно было и растоптать, а с боярами, к сожалению, приходилось считаться.

Венчание на царство было своего рода выходом изпод контроля, но на первых порах Иван, увлеченный свободой и брачными радостями (свою первую жену он действительно любил), передал государство на управление Глинским и очень скоро столкнулся с народным представлением об их правлении. Венчание оказалось просто красивым обрядом. И реальное царствование Ивана Васильевича началось с большого московского бунта, который был обращен на Глинских, то есть практически на него самого.

Год 1547. Бунт против Глинских

Почти сразу после венчания Ивана на царство в Москве случился страшный пожар. Лето выдалось засушливым и ветреным, при этом и небольшой искры было достаточно, чтобы спалить Москву до основания: практически все строения в ней были деревянные, только церкви, крепостные стены и царские хоромы строились из камня. Летом 1547 года Москва сгорела почти дотла, огонь не пощадил и каменных зданий: страшная буря разносила огонь по всему городу, и горело все, что могло гореть, а что не могло – плавилось или рушилось. На беду, в Москве хранились значительные запасы пороха, и когда огонь добрался до пороховых бочек… Объяснять, что происходит при встрече огня и пороха, не нужно никому. Так что Москва была частично сожжена, частично взорвана, и в этом аду погибло от 1700 до 2000 человек.

Сам Иван лето проводил не в Москве, а в подмосковном дворце. Туда к нему ходили челобитчики, которых он при желании принимал, а при нежелании приказывал пытать, чтобы больше не ходили. Сразу после московского пожара Иван отправился в свою столицу посмотреть на пожарище и успокоить погорельцев. Распорядившись возвести новые строения, он назначил Юрия Глинского тушить оставшиеся «очаги возгорания», а сам вернулся к прежнему загородному отдыху. Но успокоиться ему не дали два события: в самой Москве начался бунт, а в село Воробьево, где этот отдых происходил, явился монах Сильвестр.

Московский бунт начался через пять дней после пожара. Недоброжелатели Глинских стали распускать слухи, что столицы просто так ни с того ни с сего не горят, и буря, вмиг превратившая город в головешки, просто так не возникла, а, верней верного, Москва сгорела колдовством. Вера в колдовство в то время была повсеместной, так что стоило только упомянуть про колдовство, и все этому поверили. Поверил и сам Иван, которому было бы на руку обвинить в колдовских кознях своих врагов. Но общественное мнение обвинило во всем Глинских: «Княгиня Анна Глинская со своими детьми и со своими людьми вынимала сердца человеческие и клала в воду да тою водою, ездячи по Москве, кропила, и оттого Москва выгорела».

Московский бунт начался через пять дней после пожара. Недоброжелатели Глинских стали распускать слухи, что столицы просто так ни с того ни с сего не горят, и буря, вмиг превратившая город в головешки, просто так не возникла, а, верней верного, Москва сгорела колдовством.

Народ сразу же заволновался, погорельцы стали стихийно стекаться к Успенскому собору. На беду, у собора оказался один из братьев Глинских – Юрий, дядя царя.

Поняв, что толпа совершенно обезумела, он бросился под защиту церковных стен, но ярость восставшего народа была настолько сильной, что существовавшее всегда правило «в церкви не убивают» не сработало. Толпа ворвалась в собор, схватила там Юрия, выволокла на площадь, там забила камнями и разорвала на части. Покончив с Юрием, мятежники расправились с его людьми, а потом – и не с Глинскими, и даже не с их людьми, а с приезжими из Северской земли, откуда родом были Глинские: несчастных отлавливали по их выговору. По Москве бродили разгоряченные толпы, которые искали «колдовское отродье» и тут же учиняли расправы, и так длилось два дня.

Старуху Анну Глинскую не нашли, поэтому рассудили трезво: колдовка бежала. Куда могла податься Анна Глинская? Конечно же, в Воробьево, в царский дворец. И толпа двинулась на Воробьево. Ивану донесли, что московский народ не желает видеть его царем и идет убивать. Юный царь страшно испугался. Он не знал, что делать. Вот в этот момент полнейшего отчаяния ему и явился спасительный монах Сильвестр, который сначала его еще больше испугал, а потом обрадовал.

Сильвестр сказал, что Москву сжег Бог за грехи ее царя и его маловерие, и он привел убедительные для Ивана цитаты из Священного Писания, потребовал полного раскаяния, потому как иначе на Москве дело не кончится. Иван пал ниц, залился слезами и стал молиться вместе с Сильвестром. После этих молитв и после того, как ему стали ясны его грехи и стало понятно, как их искупить, Иван перестал бояться. Когда толпа дошла до Воробьева и стала требовать выдачи княгини Анны, Иван спокойно вышел ей навстречу и приказал ожидавшему команды войску стрелять по бунтовщикам. Теми мгновенно было забыто и колдовство, и требование о выдачи ненавистной княгини – в считаные минуты страшная толпа рассеялась. Московский мятеж потух, не успев разрастись.

На другой день Иван без всякого страха приехал в Москву, осмотрел ущерб и объявил московским жителям, что погорельцам он выдаст из казны хлеб и предоставит крышу над головой. Еще вчера готовые убить царя москвичи теперь падали ему в ноги и спешили в уцелевшие церкви – вознести благодарственный молебен. Из этого первого серьезного столкновения с мятежом Иван сделал вывод: мятежников можно одолеть только силой, которая вселяет страх. Страх – лучшее средство держать людей в повиновении.

Два Собора и большая война

Приводить людей к повиновению и страху Божьему Иван начал с двух Соборов – Церковного (Стоглава) и Земского. Первыми под утеснение законом попали самые обездоленные слои населения: землевладельцы получили полное право распоряжаться своими крестьянами. Иван понимал, что новый закон может вызвать ропот, но он хотел построить государство, где все будет расставлено по местам, как на шахматной доске, только так и достигается порядок и покой.

В Судебнике записали: «А крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни до осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят в поле рубль и два алтына, а в лесех, где десять верст до хоромного лесу за двор полтина и два алтына. А которой крестианин за кем жывет год да пойдет прочь, и он платит четверть двора; а два года пожывет, и он платит полдвора; а три годы пожывет, и он платит три четверга двора; а четыре годы поживет, и он платит весь двор, рубль и два алтына. А пожилое имати с ворот. А за повоз имати з двора по два алтына; а опричь того пошлин на нем не имати. А останетца у которого крестианина хлеб в земли, и как тот хлеб пожнет, и он с того хлеба или с стоачего даст боран (то есть штраф. – Авт.) два алтына; а по кои места была рож его в земле, и он подать цареву и великого князя платит со ржы, а боярьского дела ему, за кем жыл, не делати. А попу пожылого нет, и ходити ему вон безсрочно воля. А которой крестианин с пашни продаст ся в холопи в полную, и он вывдет безсрочно ж, и пожылого с него нет; а которой хлеб его останется в земле, и он с того хлеба подать цареву и великого князя дает; а не похочет подати платит, и он своего хлеба земленаго лишен».

Иными словами, спокойствия и порядка царь думал добиться полицейскими методами. Начав с крестьян, он собирался эту практику расширить и для прочих жителей своей державы, даже высокородных.

Следом под царскую раздачу попали священники и монастыри. «Одним из полезнейших действий Стоглава, – пишет Карамзин, – было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы иереи и диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную. Желая укоренить в сердцах истинную веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю государя, епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».

Наряду с внутренними утеснениями царь проводил, так сказать, внешние. Это делали и прежние цари, но Иван Васильевич пожелал расширить границы государства от моря до моря – от Черного и Каспийского до Балтийского и от Польши (желательно с самой Польшей) до Уральских гор.

Проще говоря, Иван не желал, чтобы церковные владения сделали духовенство независимым от царской власти, потому и начал изымать излишки собственности. Государство, которое собирался строить Иван, предполагало одного хозяина – его самого. Церковь, диктующая решения царю? Нет, это недопустимо. И он ее слегка утеснил, точно так же, как прежде утеснил крестьян.

Наряду с внутренними утеснениями царь проводил, так сказать, внешние. Это делали и прежние цари, но Иван Васильевич пожелал расширить границы государства от моря до моря – от Черного и Каспийского до Балтийского и от Польши (желательно с самой Польшей) до Уральских гор. К 1553 году было полностью усмирено Казанское царство, а все возникавшие на Волге бунты – подавлены. Утеснил он и Астраханское ханство. А в 1558 году начал утеснения на западной границе, затеяв долгую, тяжелую и бессмысленную Ливонскую войну, которая тянулась практически все время его царствования.

Ливония в состав Московского царства не входила: это была земля Ливонского ордена, который сам доживал последние дни. Орден, которым тогда руководил Великий магистр Кеттлер, платил московскому царю оговоренную прежними договорами дань. Иван придрался, что магистр выплачивает не всю сумму, и ввел в Ливонию свое войско. Орден стал срочно искать себе помощников, но никого не нашел – Иван разбил возможных союзников ордена, шведов. Московские войска прошлись по ливонским городам смерчем, крепость сдавалась за крепостью, местное население, состоявшее из эстов, становилось на сторону своих тамошних феодалов-немцев, с которыми прежде враждовало. Через пару лет ливонского ада, когда Иван мог эту бойню остановить (и Кеттлер был готов заключить мир), Орден, дабы избежать полного уничтожения Москвой, отдался на милость польской короны. И началась война теперь уже не с Ливонским орденом, а с Польшей и Швецией (тоже претендовавшей на земли новообразованного королевства Ливонского).

И это была уже совсем другая война. Не победоносная, а вытягивавшая из Московского государства все соки. Иван вводил новые налоги, пополнял войско новыми солдатами, в результате страна стала так голодать, что целые области приходили в запустение. И, естественно, против подобной внешней политики взбунтовались все здравомыслящие соотечественники Ивана, а их, поскольку они давали царю советы и говорили против войны открыто, Иван начал «усмирять», то есть ловить и казнить. Казнил он все чаще. И соотечественники стали бежать от Ивана. Кто – к хану, кто – в Польшу.

Андрей Курбский: бунт одинокого человека

Не выдержал полководец Ивана князь Андрей Курбский, который в молодые годы царя был одним из его любимых и верных друзей. Андрей понимал, что ничем хорошим подобное правление кончиться не может. Если искать крамолу даже там, где ее нет, казнить всех, кто кажется крамольником, то наступает момент, когда общее терпение истощается и вспыхивает бунт. Оказавшись вне досягаемости, Андрей стал писать Ивану письма, в которых открыто называл вещи своими именами, без малейшей тени лести и не делая скидок на царский титул своего адресата. На них Иван отвечал гневными отповедями.

«Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, – писал князь Андрей, – и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти, и притеснения измыслил, обвиняя невинных православных в изменах, и чародействе, и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким? В чем же провинились перед тобой и чем прогневали тебя христиане – соратники твои? Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всем, а у них же прежде в рабстве были предки наши? Не сдались ли тебе крепости немецкие, по мудрости их, им от Бога дарованной? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими? Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не боишься предстать перед неподкупным судьей – надеждой христианской, богоначальным Иисусом, который придет вершить справедливый суд над вселенной и уж тем более не помилует гордых притеснителей и взыщет за все прегрешения власти их, как говорится: „Он есть Христос мой, восседающий на престоле херувимском одесную величайшего из высших, – судья между мной и тобой“.

Какого только зла и каких гонений от тебя не претерпел! И каких бед и напастей на меня не обрушил! И каких грехов и измен не возвел на меня! А всех причиненных тобой различных бед по порядку не могу и исчислить, ибо множество их и горем еще объята душа моя. Но обо всем вместе скажу: до конца всего лишен был и из земли Божьей тобою без вины изгнан. И воздал ты мне злом за добро мое и за любовь мою непримиримой ненавистью. И кровь моя, которую я, словно воду, проливал за тебя, обличает тебя перед Богом моим. Бог читает в сердцах: я же в уме своем постоянно размышлял, и совесть моя была моим свидетелем, и искал, и в мыслях своих оглядывался на себя самого, и не понял, и не нашел, в чем же я перед тобой согрешил. Полки твои водил, и выступал с ними, и никакого тебе бесчестия не принес, одни лишь победы пресветлые с помощью ангела Господня одерживал для твоей же славы, и никогда полков твоих не обратил спиной к врагам, а напротив – преславно одолевал на похвалу тебе. И все это не один год и не два, а в течение многих лет трудился, и много пота пролил, и много перенес, так что мало мог видеть родителей своих, и с женой своей не бывал, и вдали от отечества своего находился, в самых дальних крепостях твоих против врагов твоих сражался и страдал от телесных мук, которым Господь мой Иисус Христос свидетель; а как часто ранен был варварами в различных битвах, и все тело мое покрыто ранами. Но тебе, царь, до всего этого и дела нет.

Не думай, царь, и не помышляй в заблуждении своем, что мы уже погибли и истреблены тобою без вины, и заточены, и изгнаны несправедливо, и не радуйся этому, гордясь словно суетной победой: казненные тобой, у престола Господня стоя, взывают об отмщении тебе, заточенные же и несправедливо изгнанные тобой из страны взываем день и ночь к Богу, обличая тебя. Хвалишься ты в гордости своей в этой временной и скоро преходящей жизни, измышляя на людей христианских мучительнейшие казни, к тому же надругаясь над ангельским образом и попирая его, вместе со вторящими тебе льстецами и товарищами твоих пиров бесовских, единомышленниками твоими боярами, губящими душу твою и тело, которые детьми своими жертвуют, словно жрецы Крона. И обо всем этом здесь кончаю. А письмишко это, слезами омоченное, во гроб с собою прикажу положить, перед тем как идти с тобой на суд Бога моего Иисуса. Аминь».

«Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? – писал в ответ Иван. – Чем ты заменишь ее в день Страшного суда? Даже если ты приобретешь весь мир, смерть напоследок все равно похитит тебя…

Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против Бога восстал. Пойми же, несчастный, с какой высоты в какую пропасть ты низвергся душой и телом! Сбылись на тебе пророческие слова: „Кто думает, что он имеет, всего лишится“. В том ли твое благочестие, что ты погубил себя из-за своего себялюбия, а не ради Бога? Могут же догадаться находящиеся возле тебя и способные к размышлению, что в тебе злобесный яд: ты бежал не от смерти, а ради славы в этой кратковременной и скоротекущей жизни и богатства ради. Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние? В конце концов все равно умрешь. Если же ты убоялся смертного приговора по навету, поверив злодейской лжи твоих друзей, слуг сатаны, то это и есть явный ваш изменнический умысел, как это бывало в прошлом, так и есть ныне. Почему же ты презрел слова апостола Павла, который вещал: „Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти, кроме как от Бога: тот, кто противит власти, противится Божьему повелению“. Воззри на него и вдумайся: кто противится власти – противится Богу; а кто противится Богу – тот именуется отступником, а это наихудший из грехов».

Андрей Курбский, можно сказать, – первый крамольник, который посмел вести диалог со своим венценосным палачом. И палач был так разъярен, что даже не использовал шансов закончить свою войну, когда это еще было возможно, потому что более всего он жаждал захватить в плен проклятого крамольника Курбского, и пытать его, и предать своими руками самой мучительной смерти.

Андрей Курбский, можно сказать, – первый крамольник, который посмел вести диалог со своим венценосным палачом. И палач был так разъярен, что даже не использовал шансов закончить свою войну, когда это еще было возможно, потому что более всего он жаждал захватить в плен проклятого крамольника Курбского, и пытать его, и предать своими руками самой мучительной смерти. Захватив в 1577 году город Вальмор, откуда было писано первое письмо князя, и не добыв Андрея, Иван поклялся, что все равно изменника изловит.

Иван жаждал полностью изменить порядок правления в Московии, но, по словам Ключевского, «усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе».

Переписка с Андреем пришлась на весьма любопытные годы правления Ивана – на так называемую опричнину. Первое письмо как раз и приходится на 1564 год, когда и начался в Московском царстве опричный кошмар. Опричнине предшествовало несколько значимых для царя событий: в 1553 году он тяжело болел и близостью к смерти, как ему казалось, проверил на верность своих друзей, а едва оправившись, собрался на богомолье, куда решил взять с собой недавно родившую первенца царицу и младенца Дмитрия. Курбский передал ему слова Максима Грека, что не стоило бы царю ездить по монастырям и возить с собой ребенка, не то младенец может умереть, лучше пусть царь справедливо управляет своим государством и проявляет к народу кротость. Иван рассердился и поехал не к Максиму, а к его противнику Вассиану. Тот дал другой совет: «Если хочешь быть настоящим самодержцем, не держи около себя никого мудрее тебя самого; ты всех лучше. Если так будешь поступать, то будешь тверд на своем царстве, и все у тебя в руках будет, а если станешь держать около себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться».

Во время этой поездки, действительно, случилось немыслимое – сходни с судна на берег перевернулись, младенец упал в воду и не то утонул, не то сильно простудился и потом умер. А в 1560 году, успев родить Ивану еще двоих сыновей – Ивана и Федора, скончалась от непонятной болезни любимая Анастасия. Иван был уверен, что ее либо околдовали, либо отравили. Если Анастасия как-то еще сдерживала безжалостность царя, то после ее смерти его гнев был устремлен на все окружение. Иван жаждал полностью изменить порядок правления в Московии, но, по словам Ключевского, «усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе. Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную вражду с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии».

«Горе царь избывал в пирах и показном веселье, его развлечения были непристойны и, как писали современники, отвратительны. Между новыми любимцами государевыми, – рассказывает Карамзин, – отличались боярин Алексей Басманов, сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бельский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию. Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих царей, и благих слуг царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к государю и к добродетели: новые только к государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его… Развратники, указывая царю на печальные лица важных бояр, шептали: „Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства“. Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!»

Опричнина, грубо говоря, строилась на силлогизме: все бунтовщики – люди, все люди – бунтовщики.

Сильвестра и Адашева, которые прежде имели на царя большое влияние, Иван сослал, писем от них не читал. Тогда оба прежних царедворца стали посылать к Ивану заступников, чтобы те вырвали царя из дурного окружения и заставили прислушаться к добрым советам. Просители тут же впадали в немилость и многие лишались головы. Одним из таких просителей за прежних друзей царя был и князь Андрей Курбский. Ему удалось ускользнуть, а по Москве пошли кровавые расправы. Нововведение, изобретенное Иваном, должно было полностью и в рекордные сроки истребить крамолу. Нововведение именовалось опричниной. Опричнина, грубо говоря, строилась на силлогизме: все бунтовщики – люди, все люди – бунтовщики.

Год 1564. Опричное изведение крамолы

Для жителей Москвы опричнина началась совершенно неожиданно. Лучше всего и детальнее начало кошмара передает Карамзин: «И вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что царь едет неизвестно куда, с своими ближними, дворянами, людьми приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми. 3 (13) декабря, рано, явилось на Кремлевской площади множество саней: в них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги. Духовенство, бояре ждали государя в церкви Успения: он пришел и велел митрополиту служить обедню; молился с усердием; принял благословение от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою боярам, чиновникам, купцам; сел в сани с царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами, и, провождаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем: ибо сделалась необыкновенная оттепель, шли дожди и реки вскрылись. 17 (27) декабря он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую слободу».

В Москве недоумевали, и никто из священников или бояр, не говоря уж о простом народе, не знал, в какое это таинственное путешествие отправился их царь, но все ожидали, что открытие причины скоропалительного отъезда радости не принесет. Только через месяц, день в день, причина стала ясна. Митрополиту вручили грамоту, в которой государь «описывал все мятежи, неустройства, беззакония боярского правления во время его малолетства; доказывал, что и вельможи, и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы: радели о своем богатстве, забывая отечество; что сей дух в них не изменился; что они не перестают злодействовать: воеводы не хотят быть защитниками христиан, удаляются от службы, дают хану, Литве, немцам терзать Россию; а если государь, движимый правосудием, объявляет гнев недостойным боярам и чиновникам, то митрополит и духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают (т. е. надоедают. – Авт.) ему».

Объясняя причину отъезда из Москвы, Иван сообщал, что, «не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали куда Бог укажет нам путь».

Митрополит был в растерянности. Горожане получили от царя другую грамоту. «Царь уверял добрых москвитян в своей милости, сказывая, что опала и гнев его не касаются народа». Как комментирует это Карамзин, «столица пришла в ужас: безначалие казалось всем еще страшнее тиранства». Москва не привыкла жить без царей, то есть без богоустановленной власти, начались причитания и вопли, к митрополиту послали народную делегацию, чтобы он умолял царя вернуться, о том же просили бояре, священники, чиновники. Они были готовы согласиться на любые казни, если Ивану необходимо казнить его врагов, только бы вернулся! Митрополит тотчас же хотел и ехать, но тут ему бухнулись в ноги, чтобы хоть он столицу не оставлял, все ж он митрополит – хоть и не царь, а духовная власть.

Судя по описаниям этой ситуации, Москвой овладело какое-то сумасшествие. В ней все было как перед концом света: закрылись лавки, не работало ни одно учреждение, даже караульщики ушли из караульных будок. Состоялся сход, на котором избрали к царю делегацию – новгородского владыку Пимена и архимандрита Левкия, еще восьмерых епископов, двоих князей – Бельского и Мстиславского, а также множество бояр, дворян, приказных людей, купцов и мещан. В Александровскую слободу царь пустил только духовенство, те умоляли его о прощении, передали ему благословение от митрополита на любые его действия.

Далее Иван основательно потомил москвичей неведением – целый месяц они ожидали ответа и боялись, что царь решил их бросить. Наконец 2 (12) февраля царь въехал в свою столицу, но внешне он разительно изменился; «на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его. Снова исчислив вины бояр и подтвердив согласие остаться царем», он, однако, поставил свои условия, что «он для своей и государственной безопасности учреждает особенных телохранителей. Такая мысль никого не удивила: знали его недоверчивость, боязливость, свойственную нечистой совести; но обстоятельства удивили, а следствия привели в новый ужас Россию. 1) Царь объявлял своею собственностию города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, также волости Московские и другие с их доходами; 2) выбирал 1000 телохранителей из князей, дворян, детей боярских и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места; 3) в самой Москве взял себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, половину Никитской с разными слободами, откуда надлежало выслать всех дворян и приказных людей, не записанных в царскую тысячу; 4) назначил особенных сановников для услуг своих: дворецкого, казначеев, ключников, даже поваров, хлебников, ремесленников; 5) наконец, как бы возненавидев славные воспоминания кремлевские и священные гробы предков, не хотел жить в великолепном дворце Иоанна III: указал строить новый за Неглинною, между Арбатом и Никитскою улицею, и подобно крепости оградить высокою стеною. Сия часть России и Москвы, сия тысячная дружина Иоаннова, сей новый двор, как отдельная собственность царя, находясь под его непосредственным ведомством, были названы опричниною, а все остальное – то есть все государство – земщиною, которую Иоанн поручал боярам, земским, князьям Бельскому, Мстиславскому и другим, велев старым государственным чиновникам – конюшему, дворецкому, казначеям, – дьякам – сидеть в их приказах, решить все дела гражданские, а в важнейших относиться к боярам, коим дозволялось в чрезвычайных случаях, особенно по ратным делам, ходить с докладом к государю. То есть Иоанн, по-видимому, желал как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля, и в доказательство, что государево и государственное уже не одно знаменуют в России, требовал себе из казны земской 100 000 рублей за издержки его путешествия от Москвы до слободы Александровской!»

Москвичи согласились на все условия. И сразу же начались казни. Такого количества казней Москва не знала. Дабы полностью «пресечь измену и крамолу», Иван велел каждому заподозренному в них найти себе поручителя и внести залог, размеры которого были чудовищны, а поручитель рисковал в случае бегства тех, за кого поручился, собственной головой.

Москвичи согласились на все условия. И сразу же начались казни. Такого количества казней Москва не знала. Дабы полностью «пресечь измену и крамолу», Иван велел каждому заподозренному в них найти себе поручителя и внести залог, размеры которого были чудовищны, а поручитель рисковал в случае бегства тех, за кого поручился, собственной головой.

«Сам же царь затворился со своими сторонниками в Александровской слободе, построив там своего рода государство в государстве на манер рыцарского духовного ордена (систему устроения таких орденов он выпытывал у пленных орденских немцев). Он набрал в свое государство „вернейших из верных“ – 6000 молодых людей низкого происхождения, которые клялись своему властелину служить, не жалея своей крови и своей жизни. Карамзин поясняет: „Опричник или кромешник – так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешней, – мог безопасно теснить, грабить соседа и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье. Сверх многих иных злодейств, к ужасу мирных граждан, следующее вошло в обыкновение: слуга опричника, исполняя волю господина, с некоторыми вещами прятался в доме купца или дворянина; господин заявлял его мнимое бегство, мнимую кражу; требовал в суде пристава, находил своего беглеца с поличным и взыскивал с невинного хозяина пятьсот, тысячу или более рублей. Не было снисхождения: надлежало или немедленно заплатить, или идти на правеж; то есть неудовлетворенному истцу давалось право вывести должника на площадь и сечь его всенародно до заплаты денег. Иногда опричник сам подметывал чтонибудь в богатую лавку, уходил, возвращался с приставом, и за сию будто бы краденную у него вещь разорял купца; иногда, схватив человека на улице, вел его в суд, жалуясь на вымышленную обиду, на вымышленную брань: ибо сказать неучтивое слово кромешнику значило оскорбить самого царя; в таком случае невинный спасался от телесной казни тягостною денежною пенею. Одним словом, люди земские, от дворянина до мещанина, были безгласны, безответны против опричных; первые были ловом, последние ловцами, и единственно для того, чтобы Иоанн мог надеяться на усердие своих разбойников-телохранителей в новых замышляемых им убийствах. Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности. Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!“

Из Александровской слободы, прежде примечательной только загородным дворцом, Иван сделал городок с усиленной системой безопасности. Въехать просто так туда было невозможно, выехать без разрешения – тоже. Все опричники должны были служить верно, но не все были равны между собой. Наиболее преданные и проверенные на преданность образовали так называемый внутренний круг из трехсот человек: сам царь называл себя игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, поверх шитых золотом одежд они носили черные скуфейки и рясы, как и простые опричники. День опричников был расписан по пунктам, много времени они проводили в молитвах, но столько же – в обильных застольях и военных налетах на мирных жителей.

Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности. Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!»

Насилие они творили чудовищное. В Александровскую слободу увозили людей на пытки и предавали казням. Из опричнины в земщину царь проводил опричные рейды, и его кромешники вели себя в этой половине Московии как в завоеванной и брошенной на разграбление стране. Пожалуй, такого разорения, которое принес своей стране Иван Васильевич, не причинил ни один бунтовщик, ни даже иноземный завоеватель. Недаром некоторые исследователи убеждены, что Иван был одержим эсхатологическим бредом и начал на подвластной ему территории большую чистку холопов в преддверии Страшного суда, потому что иных объяснимых причин для такой борьбы с несуществующей крамолой предположить невозможно.

Даже церковь, которая действия царя не осуждала, стала выступать против. И Иван схлестнулся с только что назначенным им же самим митрополитом Филиппом из рода бояр Колычевых. Филипп пытался действовать на царя мягкостью, как на душевнобольного, но, когда опричники вместе с Иваном ввалились в Успенский собор за благословением, он не выдержал – высказал царю все, что думает, и не благословил. За это обличение Филипп поплатился сначала местом, потом – головой.

Не только протест, а и простое выражение к кому-то народной любви тоже могло стать причиной потери головы: когда воевода князь Владимир Андреевич собирал войско для астраханского похода и ехал через Нижний Новгород, жители встретили его хлебом и солью. Царь тотчас зазвал князя в гости со всей семьей. Князь с семейством остановились в деревне в трех верстах от Александровской слободы и послал сообщить Ивану, что скоро приедет. Вскоре они увидели, как к деревне мчится отряд опричников с обнаженными мечами. Во главе этого войска – сам Иван. Семейство князя тут же взяли под стражу и обвинили в умышлении отравить царя. Владимир Андреевич клялся, что никогда не умышлял злого. Но Иван не слушал. Князю предъявили «свидетелей» умысла, и приговор был таков: «Вы хотели умертвить меня ядом: пейте его сами!» И им влили в глотки яд. Свита князя и его слуги тоже были уничтожены – кто засечен насмерть, кто утоплен, кто обезглавлен, кто умучен другим способом. И подобные зверства не были чем-то из ряда вон выходящим, это стало в Александровской слободе ежедневным занятием.

Даже церковь, которая действия царя не осуждала, стала выступать против. И Иван схлестнулся с только что назначенным им же самим митрополитом Филиппом из рода бояр Колычевых. Филипп пытался действовать на царя мягкостью, как на душевнобольного, но, когда опричники вместе с Иваном ввалились в Успенский собор за благословением, он не выдержал – высказал царю все, что думает, и не благословил. За это обличение Филипп поплатился сначала местом, потом – головой.

В то же время своему опальному князю Курбскому, бежавшему от царских зверств, Иван писал с яростью: «Не предавали мы своих воевод различным смертям, а с Божьей помощью мы имеем у себя много воевод и помимо вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить… Кровью же никакой мы церковных порогов не обагряли; мучеников за веру у нас нет; когда же мы находим доброжелателей, полагающих за нас душу искренно, а не лживо, не таких, которые языком говорят хорошее, а в сердце затевают дурное, на глазах одаряют и хвалят, а за глаза расточают и укоряют (подобно зеркалу, которое отражает того, кто на него смотрит, и забывает отвернувшегося), когда мы встречаем людей, свободных от этих недостатков, которые служат честно и не забывают, подобно зеркалу, порученной службы, то мы награждаем их великим жалованьем; тот же, который, как я сказал, противится, заслуживает казни за свою вину. А как в других странах сам увидишь, как там карают злодеев – не по-здешнему! Это вы по своему злобесному нраву решили любить изменников; а в других странах изменников не любят и казнят их и тем укрепляют власть свою. А мук, гонений и различных казней мы ни для кого не придумывали: если же ты говоришь о изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят…»

Год 1570. Новгородская резня

В 1569–1570 годах, зимой, Иван снова нашел отличный очаг инакомыслия, который следовало предать огню и мечу, – Новгород. Как и век назад, новгородцев обвиняли в желании передаться Литве, а архиепископа Пимена – в желании перевести город в латинскую веру. Время для удара по Новгороду было выбрано самое удачное: Польша и Литва только-только заключили Люблинскую унию и стали единым государством – Речью Посполитой. Иван вел Ливонскую войну. И это была война с Польшей. О новгородцах Иван имел представление простое: все там – крамольники. Он не забыл новгородских пищальников, которые своими челобитными так мешали ему отдыхать в селе Воробьево. Для пущей убедительности было даже «найдено» письмо заговорщиков. Иван с кромешным войском пошел карать в Новгороде измену.

Но сначала каре подверглись все города, через которые царь проезжал. Более всего пострадал Торжок. Там в башнях содержались пленники, захваченные в Ливонии и в войне с ханом. Содержались они раздельно. Когда кромешные палачи вошли в башню с немцами, те приняли смерть безропотно. Но когда кромешники пришли убивать крымцев, то встретили такое сопротивление, что в сражении с пленниками был тяжело ранен главный палач Ивана Малюта Скуратов. Пострадал даже сам Иван. За это город Торжок был «выметен» кромешными метлами до основания.

«Вычищение Новгорода» началось с появления передового опричного отряда, который построил вокруг города засеки, чтобы ни один человек от царского гнева не сбежал. Следом кромешники вошли в пригородные монастыри, запечатали их, а монахов увели в Новгород и поставили на правёж (то есть стали бить и пытать) до приезда царя.

«Вычищение Новгорода» началось с появления передового опричного отряда, который построил вокруг города засеки, чтобы ни один человек от царского гнева не сбежал. Следом кромешники вошли в пригородные монастыри, запечатали их, а монахов увели в Новгород и поставили на правёж (то есть стали бить и пытать) до приезда царя. Со всех церквей собрали священников и дьяков и раздали приставам, на каждого пристава приходилось примерно по десять духовных лиц. То же самое было сделано со всеми купцами, приказчиками, мелкими торговцами. Все они сидели в оковах и подвергались побоям и пыткам. А жены и дети были отданы под стражу прямо в домах. От взятых на правёж требовали платы за свободу, а тех, кто заплатить назначенный выкуп не мог, забивали палками до смерти. Имущество их было арестовано или конфисковано. Наконец подъехал сам царь с сыном Иваном. Началась новгородская фантасмагория.

«На третий день, в воскресенье, – рассказывает Соловьев, – Иоанн отправился в кремль к Св. Софии к обедне; на Волховском мосту встретил его, по обычаю, владыка Пимен и хотел осенить крестом; но царь ко кресту не пошел и сказал архиепископу: „Ты, злочестивый, держишь в руке не Крест Животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить наше сердце: с своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник, нашей царской багрянице и венцу досадитель“. Проговоривши это, царь велел Пимену идти с крестами в Софийский собор и служить обедню, у которой был сам со всеми своими, после обедни пошел к архиепископу в Столовую палату обедать, сел за стол, начал есть и вдруг дал знак своим князьям и боярам, по обычаю, страшным криком; по этому знаку начали грабить казну архиепископа и весь его двор, бояр и слуг его перехватали, самого владыку, ограбив, отдали под стражу, давали ему на корм ежедневно по две деньги. Дворецкий Лев Солтыков и духовник протопоп Евстафий с боярами пошли в Софийский собор, забрали там ризницу и все церковные вещи, то же было сделано по всем церквам и монастырям. Между тем Иоанн с сыном отправился из архиепископского дома к себе на Городище, где начался суд: к нему приводили новгородцев, содержавшихся под стражею, и пытали, жгли их какою-то „составною мудростию огненною“, которую летописец называет поджаром; обвиненных привязывали к саням, волокли к Волховскому мосту и оттуда бросали в реку; жен и детей их бросали туда же с высокого места, связавши им руки и ноги, младенцев, привязавши к матерям; чтоб никто не мог спастись, дети боярские и стрельцы ездили на маленьких лодках по Волхову с рогатинами, копьями, баграми, топорами и, кто всплывает наверх, того прихватывали баграми, кололи рогатинами и копьями и погружали в глубину; так делалось каждый день в продолжение пяти недель.

По окончании суда и расправы Иоанн начал ездить около Новгорода по монастырям и там приказывал грабить кельи, служебные домы, жечь в житницах и на скирдах хлеб, бить скот; приехавши из монастырей, велел по всему Новгороду, по торговым рядам и улицам товары грабить, анбары, лавки рассекать и до основания рассыпать; потом начал ездить по посадам, велел грабить все домы, всех жителей без исключения, мужчин и женщин, дворы и хоромы ломать, окна и ворота высекать; в то же время вооруженные толпы отправлены были во все четыре стороны, в пятины, по станам и волостям, верст за 200 и за 250, с приказанием везде пустошить и грабить. Весь этот разгром продолжался шесть недель. Наконец 13 (26) февраля утром государь велел выбрать из каждой улицы по лучшему человеку и поставить перед собою. Они стали перед ним с трепетом, изможденные, унылые, как мертвецы, но царь взглянул на них милостивым и кротким оком и сказал: „Жители Великого Новгорода, оставшиеся в живых! Молите Господа Бога, Пречистую Его Матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Федоре, о всем нашем христолюбивом воинстве, чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на всех видимых и невидимых врагов, а судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Пимену, его злым советникам и единомышленникам: вся эта кровь взыщется на них, изменниках; вы об этом теперь не скорбите, живите в Новгороде благодарно, я вам вместо себя оставлю правителем боярина своего и воеводу, князя Петра Даниловича Пронского“. В тот же день Иоанн выехал из Новгорода по дороге в Псков; владыку Пимена, священников и дьяконов, которые не откупились от правежа, и опальных новгородцев, которых дело еще не было решено, отослали с приставами в Александровскую слободу».

Перепуганные новгородскими событиями псковичи приготовились к смерти. Псковский наместник, желая спасти город, при приближении Ивана велел звонить во все колокола, а жители вышли в лучших своих одеждах и встали у домов, где были выставлены столы с угощением для царя. Когда Иван въехал в город, люди стали падать перед ним на колени и молить о пощаде.

Перепуганные новгородскими событиями псковичи приготовились к смерти. Псковский наместник, желая спасти город, при приближении Ивана велел звонить во все колокола, а жители вышли в лучших своих одеждах и встали у домов, где были выставлены столы с угощением для царя. Когда Иван въехал в город, люди стали падать перед ним на колени и молить о пощаде. Иван был приятно удивлен и Пскова не тронул. Правда, участь города висела на волоске, когда Иван зашел в келью местного юродивого старца Николы: тот, увидев его, тут же стал обличать в кровопийстве и святотатстве. И даже пытался сунуть в руки царю кусок сырого мяса. Был Великий пост, и царь пробормотал: «Я христианин и не ем мяса в Великий пост», – на что старец тут же парировал: «Ты делаешь хуже: питаешься человеческою плотию и кровию, забывая не только пост, но и Бога!» И, как говорит об этом Карамзин, «грозил ему, предсказывал несчастия и так устрашил Иоанна, что он немедленно выехал из города; жил несколько дней в предместии; дозволил воинам грабить имение богатых людей, но не велел трогать иноков и священников; взял только казны монастырские и некоторые иконы, сосуды, книги и, как бы невольно пощадив Ольгину родину, спешил в Москву, чтобы новою кровию утолять свою неутолимую жажду к мучительству».

Год 1571. Московские казни

В Москве, почти сразу же, тоже начались аресты и казни. Но самая широкомасштабная акция по выведению крамолы была назначена на лето. С зимы и по июнь искали и свозили для «выемки подноготной» (то есть снятия показаний при помощи пытки, чтобы найти других крамольников) сторонников несчастного Пимена. Изменников нашлось огромное количество, все люди уважаемые и – как считалось – верные царю: дьяк Висковатый, хранитель печати, казначей Никита Фуников, боярин Яковлев, дьяки Степанов и Васильев, а также и сами кромешники – отец и сын Басмановы, князь Вяземский, лица наиболее приближенные к царю, и многие другие. Пытки были такие, что к моменту казни почти все они уже не могли самостоятельно стоять, не то что ходить.

По Карамзину, «25 июля (4 августа), среди большой торговой площади, в Китае-городе, поставили 18 виселиц; разложили многие орудия мук; зажгли высокий костер и над ним повесили огромный чан с водою. Увидев сии грозные приготовления, несчастные жители вообразили, что настал последний день для Москвы; что Иоанн хочет истребить их всех без остатка: в беспамятстве страха они спешили укрыться где могли. Площадь опустела; в лавках отворенных лежали товары, деньги; не было ни одного человека, кроме толпы опричников у виселиц и костра пылающего. В сей тишине раздался звук бубнов: явился царь на коне с любимым старшим сыном, с боярами и князьями, с легионом кромешников, в стройном ополчении; позади шли осужденные, числом 300 или более, в виде мертвецов, истерзанные, окровавленные, от слабости едва передвигая ноги. Иоанн стал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь; не имев терпения ждать, сам поехал за ними, призывая москвитян быть свидетелями его суда, обещая им безопасность и милость. Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали, но шли: вся площадь наполнилась ими; на стене, на кровлях стояли зрители. Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: „Народ! Увидишь муки и гибель; но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?“ Все ответствовали велегласно: „Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники“. Он приказал вывести 180 человек из толпы осужденных и даровал им жизнь, как менее виновным. Потом думный дьяк государев, развернув свиток, произнес имена казнимых…»

Причем каждого из названных поименно казнили особой казнью. Зрелище было жутким и незабываемым. Московский воздух пропитался смрадом, а бродячие псы целую неделю потом наедались досыта. Наелся, вероятно, и Иван. Истребив всех, кого мог, он неожиданно отменил опричнину. Казни, конечно, совсем не прекратились, но в 1571 году кромешники были распущены. Может, причиной тому послужило подозрение Ивана, что и в самом надежном «карательном ведомстве» со временем появляется крамольное нежелание служить, не зная выгод. Во всяком случае, опричнину царь отменил, даже само это слово запретил упоминать.

Князь Андрей Курбский, полемизируя с венценосным тираном, напоминал ему о Страшном суде, а люди того времени были искренне убеждены, что царь их, данный Богом, не просто кровопийца, а сам Антихрист. События в личной жизни царя тоже способствовали формированию такого сатанинского образа.

Но современники опричнину не забыли. Действия власти так унизили и оскорбили подданных Ивана Васильевича, что, хотя открытого противостояния власти не было, поскольку все знали, какую цену за свободные слова можно заплатить, тайное недовольство в обществе зрело.

Князь Андрей Курбский, полемизируя с венценосным тираном, напоминал ему о Страшном суде, а люди того времени были искренне убеждены, что царь их, данный Богом, не просто кровопийца, а сам Антихрист. События в личной жизни царя тоже способствовали формированию такого сатанинского образа – его беспрецедентное количество жен, его шатания от пиров со смертоубийствами до хождения на богомолье, когда он буквально полз к святым иконам и заливался слезами, ранние смерти почти всех его детей и нездоровая наследственность выживших. Поэтому, когда в 1581 году, славном победой крепости Псков над войском польского короля Стефана Батория, умер наследник Иван Иванович, которого, и так недужившего, ударил в ярости отец, все сразу поверили, что именно Иван сына по злобе и сгубил. Единственного, между прочим, наследника, хоть и жестокого не меньше отца, но способного к управлению государством.

С наследниками мужского пола у царя было плохо. Брат Ивана Ивановича Федор, по старшинству второй, был, как писали современники, «скорбен главой», то есть к самостоятельному правлению непригоден. В 1575 году Иван женил Федора на Ирине Годуновой, племяннице постельничего Дмитрия Ивановича и сестре будущего царя Бориса, но детей от брака не было, и царь даже подумывал постричь «неплодную Ирину» в монастырь, а сына женить повторно, но не успел – умер.

Иван отлично понимал, что наследников у него нет (бездетный и не вполне полноценный Федор – не в счет). За два года до смерти он снова женился. Последняя его жена (седьмая по счету), Мария Нагая, считавшаяся по церковным установлениям незаконной (как и все жены после четвертой), которую царь сразу же невзлюбил, родила ему, уже незадолго до его смерти, царевича Дмитрия. На одного этого царевича и была надежда – что род не прервется. Но для этого нужно было обойти закон: ребенок от восьмой жены считался хотя и сыном царя, но незаконнорожденным. Учитывая отношение Ивана к Марии, можно сделать вывод: царевича Иван считал негодным плодом от негодного древа.

В 1584 году Иван умер – не то от неизлечимой болезни, не то от дурного лечения, не то от яда. Избежавшие смерти подданные ставили свечки за упокой души и благодарили Бога за проявленное понимание. Страна была совершенно разорена затяжной Ливонской войной (мир подписан за год до смерти Ивана) и опричниной, лучшие семейства изничтожены, их земли розданы служилому люду. Но смерть царя, казалось, остановила череду злодейств. Все надеялись, что новый царь, пусть и не совсем дееспособный, будет при умелом руководстве правителем более гуманным. Однако настали еще более тяжелые времена.

Эсхатологические предвестия Смуты

После смерти Ивана на престол взошел его сын Федор с женой Ириной, и, поскольку сам Федор не мог и не желал заниматься государственными делами, большой вес при его дворе приобрел брат царицы Борис Годунов. Тогда Борис был молодой человек, тридцати двух лет, но еще при Иване он начал делать карьеру – удачно женился на дочери царского любимца Малюты Скуратова, получил звание боярина, а в последний год жизни царя оказался в кругу наиболее приближенных к трону. В то же время в боярский совет при Федоре Ивановиче Борис не входил, там между собой дрались за первенство князья Мстиславские, Шуйские, Романовы, Бельские. Но игнорировать брата царицы этот совет уже никак не мог. А Годунов использовал тлевшую среди этих людей вражду и предоставил им полную возможность устранять друг друга.

Сначала пал всесильный Бельский, которого обвинили в измене и сослали, потом умер от старости Юрьев (Романов), был пострижен в монахи Мстиславский, и, наконец, попал в опалу Шуйский. Всего год потребовался Борису Годунову, чтобы стать фактически правителем Московской Руси. В биографии Бориса имелась одна важная деталь: он был слишком молод, чтобы участвовать в кошмарах опричнины, напротив, его имя появляется в русской истории только в 1571 году, когда опричнина была отменена. И хотя он был приближен к ИвануАнтихристу больше десяти лет, пик кошмара к тому времени был уже пройден. И правление Бориса при сыне Антихриста, точнее, вместо него, не вызывало в народе отторжения. Напротив, оно считалось разумным и взвешенным. Однако близилась страшная для христиан того времени дата – 1600 год. Конец света.

Предыдущий конец света в русских землях ожидали в 7000 году от Сотворения мира, то есть в 1492 году по европейскому летоисчислению. Уверенность, что он наступит, была настолько сильной не только в простом народе, но и в среде духовенства, что на следующий за семитысячным год пасхалии, по которым определялись все «плавающие» церковные праздники, даже не стали рассчитывать. В 1492 году, однако, ничего страшного не случилось. Иван Третий ввязался в войну с Литвой, нашли серебряное месторождение на Цыльме, заложили Иван-город. Народ поволновался и успокоился. Правда, апокалиптические ожидания того года сказались в следующим за ним: в 1493 году наступил голод. Вполне понятное, заметим, следствие, если в 1492 году не пахали и не сеяли, а ожидали, что на землю сойдет Иисус и въедет на осляти в Москву через Спасские ворота.

Сначала пал всесильный Бельский, которого обвинили в измене и сослали, потом умер от старости Юрьев (Романов), был пострижен в монахи Мстиславский, и, наконец, попал в опалу Шуйский. Всего год потребовался Борису Годунову, чтобы стать фактически правителем Московской Руси.

Поскольку ожидания базировались на «исчислении седьмого дня», то есть на том простом соображении, что мир был сотворен Богом за шесть дней, а в седьмой Он отдыхал, а о восьмом в Священном Писании ничего не сказано, то конец света перенесли на годы с семерками – 7007, 7070, 7077. Но они тоже миновали как обычные годы. Новая «круглая» дата – 1600 год – требовала осмысления. Тысяча шестисотый при сложении давал все ту же проклятую семерку. После пережитых ужасов правления Ивана Васильевича такая нехорошая дата вообще осмысливалась как конец всего сущего, а правление Ивана – как «подготовительная работа» к дням Страшного суда, когда будут судить всех православных и потребуют ответа за их дела. Весьма-весьма-весьма неприятное мероприятие!

Предыдущий конец света в русских землях ожидали в 7000 году от Сотворения мира, то есть в 1492 году по европейскому летоисчислению. Уверенность, что он наступит, была настолько сильной не только в простом народе, но и в среде духовенства, что на следующий за семитысячным год пасхалии, по которым определялись все «плавающие» церковные праздники, даже не стали рассчитывать.

Но еще до наступления судного дня, в 1591 году, случилась нехорошая история, ставшая прелюдией к бедам, грянувшим десятилетием позже.

Год 1591. Угличские события

Внезапно, при загадочных обстоятельствах, в Угличе погиб царевич Дмитрий, которого вместе с матерью удалили из Москвы, в Углич, под присмотр дьяка Михаила Битяговского, присланного с людьми из столицы. Бояре предполагали, что семейство Нагих может ускорить смерть царя Федора и посеять в сердцах людей смуту. Наверное, такая осторожность была оправданной, потому что Нагие распускали о действующем царе пакостные слухи, и покою в государстве это никак не помогало. В угличскую ссылку эта семья поехала почти сразу после венчания на царство Федора.

Младенец к 1591 году стал уже восьмилетним мальчиком и унаследовал от отца склонность к насилию и мстительность: он лепил из снега «куклы» врагов-бояр и в ярости потом их «изводил». Мать внушила ему ненависть к Борису. «Куклу» Бориса царевич убивал систематически. Борису, конечно, доносили, что происходит в Угличе и в какие игры играет отрок. Царевич и погиб во время игры 15 (25) мая того года. На этот раз он играл с детьми служанок в тычку и кидал ножичек. Во время игры у него начался эпилептический припадок, он упал и, как писали в отчетах современники, «зарезался». Насколько это реально – вопрос другой. Сегодня считается, что при эпилептическом припадке ребенок никак не мог случайно ударить себя ножом в горло, поскольку попросту не удержал бы в руках этого ножа. Да и ран на нем обнаружили не одну, а целых семь.

Младенец к 1591 году стал уже восьмилетним мальчиком и унаследовал от отца склонность к насилию и мстительность: он лепил из снега «куклы» врагов-бояр и в ярости потом их «изводил». Мать внушила ему ненависть к Борису. «Куклу» Бориса царевич убивал систематически.

Едва эта беда случилась, ударил набатный колокол, и на двор Нагих ворвались жители Углича – прошел слух (тоже ведь кем-то распущенный!), что царевича зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский, сын дьяка Михаила, которого местные считали тюремщиком сосланной вдовой царицы. Толпа тут же разорвала их на части. А дьяк послал в Москву с сообщением о трагедии. Через четыре дня в Углич приехала комиссия бояр с Василием Шуйским во главе. Меньше всего этой комиссии хотелось найти виновных в смерти царевича, и, опросив свидетелей, многие из которых просто передавали ходившие об этой смерти слухи, комиссия сделал вывод, что ребенок погиб в результате несчастного случая. А те, кто организовал бунт и бессудно убил троих человек, были отправлены в Пелымский острог, который как раз только-только построили. Правда, по Москве ходили слухи, что убить царевича приказал «царицын брат», то есть Борис. Комиссия Шуйского должна была народ успокоить: следствие проведено, люди допрошены, все разъяснилось, ничьей вины в смерти Дмитрия нет. Царевича похоронили в том же Угличе, в храме Преображения Господня.

И более вопрос, умер ли ребенок случайно или же был убит, не поднимался. Тем более что на Москву пошел крымский хан и появились более важные занятия, чем рассуждать о погибшем царевиче. О нем забыли. Во всяком случае, до смерти в 1598 году царя Федора, так и не оставившего не то что мужского, но и женского потомства, – единственная его дочь Феодосия, родившаяся в 1592 году, умерла во младенчестве. Род московских князей пресекся. И это, конечно, тоже было истолковано как явное предзнаменование конца света. Смерть законного царя и последнего в роду московских царей и стала отправной точкой последовавших за этим событием смутных лет.

Концом света эти события, конечно, назвать нельзя. Но концом устоявшегося порядка – вне всякого сомнения.

Годы 1598–1603. Первые приступы Смуты

Первые признаки смятения умов появились сразу же после смерти Федора. Кто теперь будет новым царем? Как правильно его выбрать? Что делать, если, по существующему закону, никто не вправе претендовать на трон? Если остались только претендентки, но не претенденты, то есть вдова Федора Ирина Годунова, «дурных кровей», и вдова короля Ливонского королевства Магнуса Мария Старицкая, «хороших кровей», ближайшая родственница почившим царям, но дочь Владимира Андреевича, отравленного «за измену»? Никогда на московском престоле не сидели царицы. Ирина от прав на престол тут же отказалась в пользу брата, который вообще на этот престол прав не имел. Мария Старицкая в 1588 году была выкрадена из Риги, где ее после смерти мужа, как пленницу, содержали поляки, доставлена в Москву, пострижена в монахини и тут же вместе с дочерью отправлена в Подсосенский монастырь. Мария была бы прекрасной царицей: она была умна и независима в суждениях, но она была монахиня и – что хуже – женщина. Очевидно, по приказу Бориса ее выманили из Риги посулами, чтобы в будущем устранить как претендентку на престол. Борис понимал, что оставлять ее в свободной загранице неразумно: Мария еще может выйти замуж и дать мужское потомство. Монастырь – таково было оптимальное решение. Там они обе – мать и дочь – и умерли, дочь – насильственной смертью в 1597 году, мать – неизвестно какой и неизвестно когда…

Но вернемся в 1598 год. Претендовать на трон, кроме этих женщин, могли также все княжеские роды, ведущие начало от легендарного Рюрика. Более всего к этому стремился Василий Шуйский, но собранный в Москве Земский собор избрал Годунова. Среди аргументов важнейшими считались три: так хочет сама царица; по родству с царицей он – ближайший; он фактически управлял государством в царствие Федора. Был еще и четвертый – Бориса любит народ.

Первые пару лет в государстве Бориса все было хорошо, даже пресловутый 1600 год выдался спокойным. Борис продолжал укреплять государство, строил крепости, отваживал набеги хана, но по Москве снова стали циркулировать слухи о неправильной смерти царевича, и снова в этом обвиняли Бориса. Годунов крепко держался за власть, и, когда появились слухи, он сразу нашел виноватых – Романовых.

Годунов, действительно, проводил популистские акции вроде раздачи хлеба и милостыни, перевел ремесленный и торговый московский люд в «черное тягло», то есть разрешил им платить подати по пониженной государственной ставке, но он также начал и хозяйственное восстановление земли – построил в Москве первый водопровод, отстроил крепостные стены и укрепил их пушками, тем сорвав привычный москвичам набег крымского хана, поставил для защиты государственных границ многочисленные крепости, проводил очень взвешенную внешнюю политику и сумел дипломатией достичь большего, чем Иван – изматывающей войной. Так что Земский собор высказался за Бориса. А всем в справедливости приговора Собора усомнившимся обещалось следующее: извержение из чина, отлучение от церкви, то есть проклятие в жизни этой и будущей.

Для видимости поломавшись, худородный Годунов венец принял. Тем самым был создан прецедент, что на московский трон может сесть всякий, кто его возьмет силой или кого туда посадят «волей народа». В дни избрания Бориса народ волновался, то есть его волновали и бунтовали как противники, так и сторонники Годунова. Толпы несколько раз ходили к монастырю, где в келье постригшейся в монахини бывшей царицы отсиживался от волнений Борис, и, лишь когда толпа стала неуправляемой и появились признаки, что вот-вот начнется мятеж, он вышел из монастырских стен и согласился принять венец.

Правда, Соловьев передает всенародные мольбы о призвании Бориса несколько иначе: «Народ неволею был пригнан приставами, не хотящих идти велено было и бить, и заповедь положена: если кто не придет, на том по два рубли править на день. Приставы понуждали людей, чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили. Те, которые пошли просить царицу в келью, наказали приставам: когда царица подойдет к окну, то они дадут им знак, и чтобы в ту же минуту весь народ падал на колена; не хотящих били без милости». 1 сентября Бориса венчали на царство. Выйдя перед толпой, он разодрал на себе рубаху и поклялся: «Се, отче великий патриарх Иов, Бог свидетель сему, никто же убо будет в моем царствии нищ или беден!»

Первые пару лет в государстве Бориса все было хорошо, даже пресловутый 1600 год выдался спокойным. Борис продолжал укреплять государство, строил крепости, отваживал набеги хана, но по Москве снова стали циркулировать слухи о неправильной смерти царевича, и снова в этом обвиняли Бориса. Годунов крепко держался за власть, и, когда появились слухи, он сразу нашел виноватых – Романовых. В домах Романовых произвели обыски и нашли разные коренья, из чего следствие сделало вывод, что бояре колдовски злоумышляли на жизнь Годунова и его семьи. Вместе с Романовыми под раздачу попали и другие «злоумышленники» – князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие. Перепуганные сыском, москвичи стали писать друг на друга доносы, и по этим доносным листам были взяты многие. Доносили все и на всех. Годунов был человек осторожный и подозрительный, доносам он верил.

Следующий 1601 год был знаменит непогодой. Лето выдалось таким холодным, что в мае выпал снег. Потом зарядили дожди, и лили они до самой осени, не дав созреть урожаю. Следующее лето оказалось подобием предыдущего. В Москве цены на хлеб взлетели в пятнадцать раз, начался страшный голод. Пытаясь как-то разрешить ситуацию, Борис организовал раздачу хлеба, но хлеб доставался не страждущим, а перекупщикам, которые дальше взвинчивали цены. Кроме того, в голодную Москву стали стекаться толпы голодающих со всей Русской земли, и никакая раздача государственного хлеба помочь уже не могла. Люди умирали прямо на улицах столицы. В самой Москве умерло, как пишут, свыше 500 000 человек. Борис приказал раздавать хлеб по всей стране, и это стало помогать. Но образовались новые слои нищих, и землевладельцы, не в силах обеспечить по указу Бориса хлебом всех, стали их попросту гнать вон. Вместе с нищими появились и разбойники, которые грабили по дорогам, и никто не мог с ними справиться.

А когда и 1603 год оказался не лучше предыдущих и, кроме того, внезапно скончалась сестра Бориса Ирина, в иночестве Александра, люди стали открыто говорить, что Бог прогневался на Московское царство, потому что нельзя было избирать в цари Бориса. Имевшие свои виды на царский трон Шуйские стали тут же распускать нелицеприятные для Бориса слухи. По Ключевскому, «он и хана крымского под Москву подводил, и доброго царя Федора с его дочерью ребенком Федосьей, своей родной племянницей, уморил, и даже собственную сестру царицу Александру отравил; и бывший земский царь, полузабытый ставленник Грозного Семен Бекбулатович, ослепший под старость, ослеплен все тем же Б. Годуновым; он же, кстати, и Москву жег тотчас по убиении царевича Димитрия, чтобы отвлечь внимание царя и столичного общества от углицкого злодеяния».

Годы 1603–1605. Появление самозванца и бунты на окраинах

В том же году на южных окраинах появился молодой человек, о котором шептали, что он – истинный, спасшийся от Борисовых убийц царевич Дмитрий. В Москве появились подметные письма. Борис потребовал провести сыск, и ему доложили, что «царевич Дмитрий» не кто иной, как бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, который еще в бытность монахом говорил, что будет на Москве царем.

По всей Московской земле тут же были разосланы описания этого беглого монаха, чтобы, если появится тот на границе государства, схватить, доставить в столицу и пытать потом до полного признания. Скорее всего, объявившийся «царевич» не был Григорием Отрепьевым – хотя бы потому, что имел привычки знатного человека, был обучен хорошим манерам, изощрен не только в богослужебной литературе, немного знал латынь, да и лицом нисколько не был похож на те описания, которые разослали для поимки монаха. «Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, – писал Соловьев, – сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?» Вряд ли, конечно, он был «чудесно спасшимся царевичем», но выходцем из какой-то знатной семьи – точно.

Молодой человек объявился невзначай у польского магната пана Вишневецкого и тайну своего происхождения открыл, только когда тяжело заболел и решил, что умирает. Вишневецкий, как человек практического ума, тут же решил «царевича» использовать и рассказал о нем Юрию Мнишку, тоже магнату. У того сыскался холоп, бывший в услужении у Нагих и видевший царевича в детстве, он и показал, что по всем приметам (бородавка на лице и разная длина рук) это точно царевич. Мнишек взял юношу в свой дом, а там познакомил его со своей дочерью Мариной. И молодой человек влюбился. На этой любви и была построена вся дальнейшая авантюра. Царевичу предложили в обмен на руку и сердце Марины отвоевать родительский трон. Мнишку удалось убедить в целесообразности этих действий польского короля Сигизмунда.

В царстве Годунова уже было неспокойно. По южным землям начинали собираться всегда готовые к смуте казаки. Там и появился молодой претендент на престол с небольшим, но хорошо подготовленным войском. Казаки, услышав, что он – законный и чудом спасшийся от узурпатора Бориса царь, тут же к нему присоединились.

В царстве Годунова уже было неспокойно. По южным землям начинали собираться всегда готовые к смуте казаки. Там и появился молодой претендент на престол с небольшим, но хорошо подготовленным войском. Казаки, услышав, что он – законный и чудом спасшийся от узурпатора Бориса царь, тут же к нему присоединились. И войско Дмитрия вместе с казачьей вольницей двинулось на Путивль. Город сдался своему «государю».

Борис был в панике. Он быстро сообразил, что «спасшийся царевич» – плод работы его недоброжелателей, но не мог ничего им противопоставить. Грамоты с описаниями наружности Отрепьева сделали только хуже – вместо того чтобы ловить беглого монаха, народ поверил в спасение настоящего Дмитрия. Послал Борис и обличителей в Польшу, но тоже вышло хуже, чем если бы не посылал: после всех заверений, что царевич умер ребенком, в обличительном письме сообщалось, что «хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Это дополнение сводило все отрицания к нулю. «Дмитрий» тоже прислал свое обличение в столицу, советуя царю: «Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты, в противность воли Божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольскою помощию». Обвинив Бориса в своем «убийстве», он объяснял тайну чудесного спасения добротой доктора и подменой другим ребенком.

В Москве начались волнения. Дабы успокоить народ, патриарх велел вести в церквях молебны за упокой души убиенного царевича. В Успенском патриаршем соборе ему стали петь вечную память, и это дало результат, но совсем не тот, на который надеялись: теперь в царевича верили истово и молились за его счастливое спасение. Дмитрий воевал на юге, и, хотя поляки, ожидавшие беспрепятственного продвижения, утомились войной и стали разбегаться, им на смену пришли отечественные казаки, которые поклялись добыть трон своему царю. А Борис так отчаялся, что даже послал убийц, чтобы извести «воскресшего» Дмитрия ядом, но заговор пресекли, а Дмитрий стал слать в Москву новые и новые письма. Их читали все. Очевидно, не выдержав свалившейся на него беды, 13 (23) апреля 1605 года Годунов умер.

Год 1605. Московский бунт и воцарение Лжедмитрия Первого

Подданных привели к присяге сыну Бориса, Федору, и в присягу внесли специальный пункт – не служить вору, поименовавшему себя Дмитрием Углицким. Но когда митрополит пришел принимать присягу у войска, войско отказалось повиноваться. А под Кромами «контингент» под командованием Петра Басманова присягнул Дмитрию и соединился в районе Орла с войском самозванца. На Москву это объединенное войско повел князь Василий Голицын. В Москве же, переполненной грамотками от Дмитрия, царил хаос. Бунтующие толпы потребовали открыть правду, для этого изловили Василия Шуйского, возглавлявшего некогда угличскую комиссию, втащили его на Лобное место и велели дать ответ – убит царевич или спасся. Перепуганный Шуйский ответил, что спасся. Разъяренная толпа тут же пошла убивать вдову Бориса и его сына, несостоявшегося царя Федора, а дочь Ксению постригли и заточили в монастырь.

20 июня 1605 года первый «царевич Димитрий», поддержанный армией и вливавшимся в нее народом, вошел в Москву. Привезенная из монастыря Мария Нагая принародно признала в нем своего сына. Других доказательств уже не требовалось. 30 июля Дмитрий был торжественно венчан на царство. Простой народ был счастлив обрести не назначенца, каким был Годунов, а настоящего, природного царя.

20 июня 1605 года первый «царевич Димитрий», поддержанный армией и вливавшимся в нее народом, вошел в Москву. Привезенная из монастыря Мария Нагая принародно признала в нем своего сына. Других доказательств уже не требовалось. 30 июля Дмитрий был торжественно венчан на царство.

Но многие, кто был приближен к Дмитрию и служил ему, понимали, конечно, что он – не чудом спасшийся царевич. «На престоле московских государей, – пишет Ключевский, – он был небывалым явлением. Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности вовсе не отражал своей духовной природы: богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания. Он совершенно изменил чопорный порядок жизни старых московских государей и их тяжелое, угнетательное отношение к людям, нарушал заветные обычаи священной московской старины, не спал после обеда, не ходил в баню, со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски. Он тотчас показал себя деятельным управителем, чуждался жестокости, сам вникал во все, каждый день бывал в Боярской думе, сам обучал ратных людей. Своим образом действий он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто подозревал и открыто обличал его в самозванстве. Лучший и преданнейший его слуга П. Ф. Басманов под рукой признавался иностранцам, что царь – не сын Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому еще, что лучшего царя теперь и не найти. Но сам Лжедимитрий смотрел на себя совсем иначе: он держался как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении; никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом. Он был убежден, что и вся земля смотрит на него точно так же».

Новый царь сразу же разрешил свободный въезд и выезд из государства, облегчил экономическое положение крестьян, стал бороться с казнокрадством и мздоимством, помиловал всех, кто был схвачен за организацию против него заговоров, в том числе и Василия Шуйского, которого даже приблизил к себе. Он стал писать себя не «великим князем» или царем, а императором, что не понравилось русским и еще больше не понравилось за границей. Прежние договоренности о передаче Польше ряда западных русских земель он тоже отменил.

И все же многое из того, что он делал и как себя вел, не нравилось московитам. И бояре использовали это недовольство для создания нового заговора, во главе которого, как и раньше, встал помилованный Дмитрием Шуйский. Из Москвы снова стали расходиться грамотки, что Дмитрий – не настоящий царь. Далеко на юге тут же взбунтовался Илейка Муромец, провозгласивший себя несуществующим сыном царя Федора Ивановича, «царевичем Петром», в самой Москве был открыт заговор Андрея Шерефетдинова, за которым стоял все тот же Шуйский. Дмитрий, боясь подосланных убийц, окружил себя гвардией из иностранцев. Насколько Дмитрий оказался неприемлем для московского боярства, говорит тот факт, что бояре отрядили к польскому королю гетмана Жолкевского и слезно умоляли в своем письме забрать поскорее их царя Дмитрия и посадить на московский трон королевича Владислава!

Год 1606. Заговор Шуйского

Началом конца недолгого правления Дмитрия стало появление в Москве польского войска и невесты «царя» Марины Мнишек. Для москвичей поляки были, прежде всего, иноверцами. И сразу же возродились слухи, что Дмитрий перекрестит всех в латинскую веру и введет в обиход «польские непотребства». В православные церкви иноверцам входить было строго запрещено, но поляки любопытствовали и входили. Они вели жизнь, к которой привыкли, говорили на своем языке – все это не нравилось москвичам. Довершением «безобразий» стала свадьба Дмитрия, коронация Марины и последующее шумное празднование. Народ был возмущен и тем, что Марину венчали «некрещеной» (то есть она осталась католичкой), и тем, что Дмитрий ради праздника устроил бал, то есть еще одно «непотребство», и тем, конечно, что гости перепились и шатались по Москве, «творя бесчинства».

Свадьба состоялась 8 мая 1606 года, пир с балом – 9-го, а 17 мая Шуйский поднял москвичей на восстание. Сделал он это обманом, собрав на Красной площади толпу и объявив, что, дескать, «литва» идет убивать царя. Толпа тут же отреагировала, бросилась бить поляков и прочих иностранцев, а заговорщики Шуйского ворвались во дворец Дмитрия. Он отчаянно защищался, но вынужден был выпрыгнуть в окно, упал неудачно и оказался в руках стрельцов. Те сначала пробовали его спасти, но им быстро объяснили, что он – не настоящий царь. Стрельцы потребовали удостоверения этого от Марии Нагой, и гонец от нее принес подтверждение: царь – самозваный. Тогда Дмитрия отдали на растерзание, а потом его изуродованное тело выставили напоказ на московском рынке – с дудкой, засунутой в рот, и карнавальной маской на вспоротом животе. Через три дня его захоронили на кладбище для неопознанных лиц. Тут же пошли слухи, что мертвый царевич вылезает из-под земли и ходит по Москве, кочует по разным кладбищам с двумя голубками на плечах. Это было нежелательно: самозванец начал превращаться в святого. Тогда тело выкопали, сожгли, а собранным прахом выстрелили из пушки в сторону Польши.

19 мая, через два дня после московской резни, новым царем был избран Василий Шуйский. Марина, венчанная на царство под именем Марии Юрьевны, должна была погибнуть во время восстания, но ее не узнали среди придворных фрейлин, а, когда встал вопрос, что делать с живой царицей, бояре воспротивились ее казни.

19 мая, через два дня после московской резни, новым царем был избран Василий Шуйский. Марина, венчанная на царство под именем Марии Юрьевны, должна была погибнуть во время восстания, но ее не узнали среди придворных фрейлин, а, когда встал вопрос, что делать с живой царицей, бояре воспротивились ее казни. Смерть ей заменили ссылкой в Ярославль, куда и отправили вместе с отцом – Шуйский решил, что нелюбимая в народе панночка угрозы его власти не представляет. Сразу же, взойдя на трон, он изменил «показания по угличскому делу» в третий раз – объявил, что свергнутый Дмитрий был самозванцем, а реального царевича убил Борис Годунов. Кости «невинно убиенного младенца Димитрия» в срочном порядке перевезли из Углича в Москву. Народ покорно присягнул новому царю.

Годы 1606–1610. Восстания против Шуйского

Василий дал крестное целование, что будет править справедливо, но по стране сразу же пошли местные бунты. Сначала пламя восстания охватило весь юг. Туда, в Путивль, еще при Дмитрии Басманов отправил князя Шаховского. Теперь, узнав о московских событиях, Шаховской объявил, что царя нельзя так просто убить, он, как и в Угличе, снова спасся, бежал в Польшу и скоро снова придет. И народ этому поверил. Шаховской призвал идти на Москву и свергнуть узурпатора Шуйского, но стали ждать спасенного Дмитрия. Тут выяснилось, что в Польше есть один беглец, но фамилия у него – Молчанов. Волнения улеглись. На время. Шаховской не сдавался и писал указы от имени Дмитрия. Скоро к нему явился отличный союзник – Иван Болотников, бежавший только что из турецкого плена и называвший себя воеводой царя Дмитрия, а также присоединились отряды сотника Истомы Пашкова, рязанского воеводы Григория Сунбулова, дворянина Прокопия Ляпунова. Все это самостийно собравшееся войско двинулось на Москву.

Шуйский отправил сражаться с ними своих воевод, но восставшие взяли их в плен. Царь послал новое войско со Скопиным-Шуйским во главе, и тому удалось обещаниями переманить на свою сторону Истому Пашкова, но Болотников дрался из последних сил, и только численный перевес противников заставил его людей разбежаться. Скопин-Шуйский с победой вернулся в Москву.

Но победа была иллюзорной. По словам современников, страна «утопала в пучине крамол, и волны стремились за волнами: рушились одне, поднимались другие». Восставшие снова собрались и взяли Тулу. В октябре они стали лагерем в селе Коломенском, потом осадили Москву. От стен Москвы восставших удалось отбить, лишь посеяв между ними раздор и переманив отряды Ляпунова. К декабрю ослабленное потерей людей Ляпунова войско отогнали к Калуге, оборона которой длилась до мая 1607 года. Потеряв Калугу, восставшие укрепились в Туле. Тула просидела в осаде четыре с половиной месяца – ни постоянные штурмы, ни присутствие самого Шуйского делу не помогали. Только после того, как осаждавшие перегородили плотиной речку Углу и город стало затапливать, штурм принес результат – Тула сдалась. Вождей восстания взяли в плен: Илейку Муромца повесили, князя Шаховского насильно постригли в монахи, а Болотникова сослали в Каргополь.

Пока Москва была отвлечена на «тульское сидение», на юге появился атаман Заруцкий – он вел на трон «счастливо спасшегося царя Димитрия», известного нам под именем Лжедмитрий Второй. Этот Дмитрий обещал вернуть себе московский престол.

Но пока Москва была отвлечена на «тульское сидение», на юге появился атаман Заруцкий – он вел на трон «счастливо спасшегося царя Димитрия», известного нам под именем Лжедмитрий Второй. Этот Дмитрий обещал вернуть себе московский престол. Вблизи Москвы, в Калуге снова вспыхнуло восстание, на этот раз по глупости самого Шуйского, который отправил, чтобы выбить восставших из Калуги, тех самых донских казаков, которых захватили в Туле. Казачье войско и восставшая Калуга благополучно соединились. В декабре Лжедмитрий Второй взял Орел и остался там на зимовку. В мае1608 года воеводы Шуйского были разбиты под Болховом. И скоро Москва оказалась в кольце восстания, а под ее стенами в селе Тушино разбил свой лагерь Лжедмитрий. В июне Шуйскому пришлось отпустить из столицы пленных поляков, которые там сидели с мая 1606 года. Марину тем временем тоже отправили на родину. Везли через Смоленск, и по пути к границе ее захватил отряд Зборовского, который послал отец Марины Юрий (Ежи) Мнишек. Зборовский объявил о чудесном спасении Дмитрия, и Марину повезли в Тушино. Там ей предъявили самозванца, и она, боясь расправы, признала в нем своего мужа. В Тушино, ободренные вестью о чудесном спасении царя, стали стекаться новые повстанцы.

Страна теперь разделилась на два лагеря: одни были за Дмитрия, другие за Шуйского, и последние оказались в меньшинстве. В самой Москве Шуйского пытались свести с трона, но требовалось согласие всей Русской земли, так что попытки оставили. Пробовали его убить, но неудачно. В 1609 году Шуйский запросил помощи у шведов и получил в помощь корпус Якоба Делагарди. А со стороны Польши к Москве двинулось польское войско Сигизмунда с намерением посадить на трон королевича Владислава. Сигизмунд осадил Смоленск и собирался идти на Тушино. Лжедмитрий, узнав об этом, тут же бежал, переодевшись мужиком, Марину захватил Сапега и увез в Дмитров. Тушинцы тут же переметнулись на сторону поляков.

17 июля 1610 года казаки Ляпунова, умело направляемые боярами, свергли царя Василия с престола, обвинив в пролитии христианской крови, постригли в монахи, а к осени выдали полякам. В Москве победила пропольская группировка, желавшая получить в цари королевича Владислава.

Теперь Шуйский сидел в польской осаде. На помощь к нему пришел отряд Ляпунова, большую часть этого войска составляли казаки. Но в Москве они начали чинить непотребства, скверно ругались, насиловали женщин, то есть довели недовольство управлением Шуйского до предела. Недовольство довершила скоропостижная смерть молодого полководца Скопина-Шуйского, славе которого царь сильно завидовал (по народной версии, Василий Иванович отравил его на пиру). И начались военные неудачи. Посланное Василием войско было разгромлено поляками у Клушина. А 17 июля 1610 года казаки Ляпунова, умело направляемые боярами, свергли царя Василия с престола, обвинив в пролитии христианской крови, постригли в монахи, а к осени выдали полякам. В Москве победила пропольская группировка, желавшая получить в цари королевича Владислава. Сигизмунд с возведением сына на русский престол тянул, ссылался на его малолетство и предлагал в качестве царя себя, но москвичи присягнули Владиславу. 20 сентября польское войско вошло в Москву.

Самозванца, который вдруг объявил себя патриотом и решился пойти на Москву, разбили и убили, но у Марины к тому времени родился сын Иван, и его-то восставшие провозгласили новым царем! Марина с сыном находилась в Калуге, а потом в Коломне у атамана Заруцкого.

Годы 1611–1613. Восстания против поляков

Не только Лжедмитрий Второй, но многие в Московском царстве были недовольны избранием в цари польского королевича, когда сам король с войском – уже в Москве, и восставшие снова стали сплачиваться. Теперь они уже назывались ополченцами. Девизом их стало изгнание поляков из Московского царства и всенародное избрание отечественного православного монарха. Первое ополчение собрали Ляпунов, князь Трубецкой и атаман Заруцкий. Заруцкому было что предложить: царица Марина с младенцем Иваном. Одни в стане этого ополчения хотели присягнуть законному государю Ивану Дмитриевичу, другие называли его пренебрежительно «ворёнком», третьи хотели избрать нового царя, хотя против поляков выступали все. Однако раздоры в ополчении скоро привели и к жертвам: Ляпунов был убит на казачьем круге, а его люди покинули ополчение. Но ополченцы все же решились идти на Москву.

Первое ополчение собрали Ляпунов, князь Трубецкой и атаман Заруцкий. Заруцкому было что предложить: царица Марина с младенцем Иваном.

Там царил ужас: столица помнила еще бесчинства казаков, как бы они теперь себя ни называли. Но скоро там были согласны уж и на казаков: 17 марта 1611 года польский гарнизон, увидев, что драка ожидается нешуточная, решил, что в городе начался мятеж, и стал избивать горожан прямо на рыночной площади. Убитых было много. Отношение к полякам резко ухудшилось. Но ополченцы Москву не взяли.

Второе ополчение – 1612 года – стало собираться на Волге, в Нижнем Новгороде, купцом Мининым, который отозвался на призыв патриарха Гермогена. Вести людей на Москву уговорили князя Пожарского.

Второе ополчение – 1612 года – стало собираться на Волге, в Нижнем Новгороде, купцом Мининым, который отозвался на призыв патриарха Гермогена. Вести людей на Москву уговорили князя Пожарского. Ополчение тоже было политически разнородным: одни хотели иметь «природного русского царя», другие предлагали шведского королевича Карла-Филиппа, третьи – «Маринкиного сына», но все, как и в первом ополчении, были против поляков. Этим освободителям повезло больше: они взбунтовали всех недовольных поляками и Москву взяли – сначала Китай-город, а затем и Кремль, где сидел польский гарнизон и отсиживались московские бояре, боявшиеся, что их в случае сдачи посекут первыми. Бояр не тронули, поляков – посекли. А в январе 1613 года был созван Земский собор, на котором избрали в цари шестнадцатилетнего Михаила Романова.

Годы 1613–1618. Последние ветры Смуты

На этом, однако, бунты и мятежи не прекратились: атаман Заруцкий ушел на юг и увез с собой Марину с сыном. Кандидатуру этого малолетнего Ивана он всячески продвигал на трон, но на Соборе потерпел поражение. Марина находилась с ним не то как пленница, не то как наложница, а атаман воевал по всему Поволжью, покуда в 1614 году его не загнали на самую окраину – в Астрахань, а оттуда – на реку Яик (ныне Урал). Здесь все они были схвачены и под надежной охраной отвезены в Москву. Атамана посадили на кол, а Ивана зимней ночью в одной рубашонке вывели к городским воротам и там повесили. Марина выплакала в темнице все глаза и умерла от горя.

В 1615 году Москву пробовал захватить атаман Баловень, который, впрочем, требовал не изменений в государстве, а выплаты обещанных казакам денег, но его быстро утихомирили. В том же году на Москву ходил пан Лисовский, дошел до Орла, и войско Пожарского в боях с ним только чудом не было разгромлено. Лисовский обошел Москву, разграбил попутно городки севернее столицы и вернулся в Польшу. Причина похода Лисовского была проста: поляки ссылались на то, что вся Русская земля уже присягнула королевичу Владиславу, и потому выбор Земского собора при хотя и не вступившем в должность, но уже существующем царе нелегитимен. Владислав надеялся получить «свою страну» и «свою столицу» если не добровольно, так принудительно. Но – не удалось.

В 1615 году Москву пробовал захватить атаман Баловень, который, впрочем, требовал не изменений в государстве, а выплаты обещанных казакам денег, но его быстро утихомирили. В том же году на Москву ходил пан Лисовский, дошел до Орла, и войско Пожарского в боях с ним только чудом не было разгромлено.

В 1618 году последнюю попытку взять Москву сделал гетман Сагайдачный. В его войске были и поляки, и казаки. Тревог он вселил немало, но был отбит. В конце концов с Польшей был заключен мир. Правда, для удовлетворения польских претензий пришлось отдать Смоленск, крепость Белую, Дорогобуж, Рославль, Городище Монастыревское (Муромск), Чернигов, Стародуб, Попову Гору, Новгород Северский, Почеп, Трубчевск, Серпейск, Невель, Себеж, Красный и Велижскую волость.

Большие проблемы возникли и в северных, новгородских землях. Новгородцы не признали решений Земского собора 1613 года и добровольно передались под власть шведского короля. За два года до этого они заключили со шведским королем соглашение, что готовы признать над собой власть одного из королевичей, по общему мнению это был принц Карл-Филипп. Кроме того, они заверили шведов, что хотят видеть и на московском престоле шведского принца. Соглашение предусматривало, что Новгород войдет в состав королевства как особая территория, а Швеция станет федерацией. И все могло получиться, но шведский король не решился сразу же, как приехали послы от ополчения, отправить на Земский собор шведского королевича, и на московский престол был избран Михаил Романов. В такой ситуации Карл-Филипп наотрез отказался принимать власть над Новгородом. Но Густав Второй Адольф решил, что Новгорода ему мало, и неплохо бы получить обещанный трон. От новгородцев потребовали принести ему присягу. Но тут отказали новгородцы: они требовали Карла-Филиппа, и притом с условием, что тот перейдет в православие. Принц сидел в Выборге и ожидал решения. Но стороны так ничего и не решили. Шведам это надоело, и они вернулись в Стокгольм.

Перед новгородцами замаячил призрак грядущей войны. Они были в ужасе: тут же отправили в Москву делегацию, умоляя взять их земли обратно, под Михаила. После долгой торговли Швеции с Московским государством эта проблема в 1617 году была решена – заключен Столбовский мир, по которому Швеция отказалась от претензий на новгородские земли. За это время часть жителей Новгорода отъехала в Москву, часть ушла в Швецию, в год «возвращения» Новгорода Москве в нем оставалось всего несколько сотен горожан.

Смутное время, которое длилось с 1598 по 1618 год, закончилось. Но анархия, которая царила в стране в течение этих двадцати лет, повлекла тяжелые последствия: земли были разорены гражданской войной, погибло, наверное, до трети жителей, многие города были разрушены, а села лежали в запустении или сгорели.

Смутное время, которое длилось с 1598 по 1618 год, закончилось. Но анархия, которая царила в стране в течение этих двадцати лет, повлекла тяжелые последствия: земли были разорены гражданской войной, погибло, наверное, до трети жителей, многие города были разрушены, а села лежали в запустении или сгорели. В то же время это было первое широкомасштабное взаимное противостояние людей с разными убеждениями, и они пытались эти свои убеждения отстоять. Так в стране не сражались ни против монголов, ни против другого внешнего врага. Свои бились против своих.

И только потом, когда все устали, и единственным будущим представилась жизнь на пепелище, церковь нашла общего врага, против которого нужно дружить, – поляков с их королевичем, и общую опасность – угрозу потери национальной идентичности, старых московских порядков. И все стали дружить против поляков – стрельцы и пищальники, приученные к повиновению, крестьяне, падавшие ниц перед любым барином, дворяне, дрожавшие от мысли о потере места (потому что это сразу – и потеря собственности), горожане, дрожавшие от опасности потери своих жалких полусвобод, бояре, мечтавшие о еще большем богатстве и власти, священники, не мыслившие иной веры, кроме православной. Союз оказался успешным, кровопролитие удалось остановить. Но стало ясно сразу же и другое: что-то переменить в этой стране можно только кровопролитием.

Год 1648. Соляной бунт в Москве

Последствия Смутного времени терзали Московское царство весь 17 век. То здесь, то там вспыхивали бунты и мятежи. Волновались крестьяне, волновались горожане, волновались стрельцы. Причина чаще всего была экономическая – Москва вела войны, а войны требовали денег, а требование изыскать деньги выливалось в новые налоги и прочие непопулярные меры. Наученные горьким опытом недавних событий цари старались опираться не только на собственный монарший авторитет, но и на «приговоры» Земских соборов. И потому Земские соборы созывали всякий раз после серьезных «нестроений» и «воровства». И Михаил Федорович, и Алексей Михайлович, «приговоренные» на должность Земскими соборами, хотя и считались самодержцами, были не слишком уверены в природе своей власти. И страшно боялись повторения событий начала века, отлично понимая, к чему такое повторение может привести, – образ «сводимого» с престола народной волей Василия Шуйского, такого же законно избранного царя (кстати, в отличие от них, Рюриковича), душевному покою не способствовал.

В 1648 году была введена повышенная пошлина на соль и государственная монополия на торговлю табаком. Ведал сбором этих денег Приказ Большой казны, который возглавляли боярин Морозов и думный дьяк Назарий Чистаго. Разумеется, жители Москвы новый налог не приветствовали, а Морозова и Чистаго называли не иначе как разорителями.

В 1648 году, при царе Алексее Михайловиче, была введена повышенная пошлина на соль и государственная монополия на торговлю табаком. Ведал сбором этих денег Приказ Большой казны, который возглавляли боярин Морозов и думный дьяк Назарий Чистаго. Разумеется, жители Москвы новый налог не приветствовали, а Морозова и Чистаго называли не иначе как разорителями. Если табак еще не завоевал в Москве прочных позиций, то соль была необходима всем. Кроме того, московские люди знали, как собирают такие налоги и куда они идут на самом деле: лихоимство чиновников было делом известным, и народ даже мог назвать их поименно – судью Земского приказа Леонтия Плещеева, ведавшего также и городскими сборами, и его родственника Петра Траханиотова, руководившего Пушкарским приказом, который был известен как неплательщик полного жалованья мастеровому люду. Никакие жалобы и челобитные, составленные на лихоимцев обиженными людьми, до царя не доходили, и считалось, что перехватывает их на пути к царю глава правительства Милославский. Недовольство этим триумвиратом в Москве уже давно достигло предела, и налог на соль оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения. Но сам бунт спровоцировали бездарные и бессовестные действия самой власти.

В мае того года Алексей Михайлович уехал на церковный праздник в Троице-Сергиеву лавру, поручив Москву князьям Пронскому и Ромодановскому и двум думным дьякам – Чистаго и Волошенинову. Отсутствовал он чуть больше недели и вернулся к началу июня, чтобы отпраздновать другой церковный праздник, посвященный иконе Владимирской Богоматери. Праздник, как и всегда, ожидался пышным, с крестным ходом в Сретенский монастырь, и в нем обычно принимал участие весь город. И вот, когда царь и бояре, ехавшие на конях, возвращались из монастыря во дворец, из многочисленный толпы выскочили жалобщики, схватили царского коня под уздцы и стали совать царю в руки челобитные на притеснителей. Другие во весь голос кричали о лихоимстве Плещеева и бились лбами о землю. Царь смутился, но толпу успокоил, пообещав во всем разобраться и виновных наказать.

На этом дело бы и утихло – толпа действительно не выглядела опасной, и достаточно было взять челобитные и ехать себе дальше. Но царская свита стала вдруг заступаться за «оговоренного» Плещеева, а некоторые, самые рьяные его защитники, стали выхватывать у людей челобитные из рук и тут же рвать их на мелкие клочки. Более того, свита скверно ругалась и топтала народ конями, а слуги начали стегать людей нагайками. Московский люд этого не вынес, стал забрасывать обидчиков камнями и обратил их в бегство. А вслед за всадниками и сам устремился в возмущении. Толпа ломилась на царский двор и требовала выдать ей Плещеева на правый суд – то есть, в такой ситуации, просто на растерзание. Дворцовая стража сдерживала напиравших с трудом, и силы ее были на исходе.

Дабы не накалять страстей, уговаривать толпу вышел боярин Морозов. Но, увидев Морозова, люди стали требовать выдать ей на правый суд и его самого. Боярин поспешил ретироваться. Толпа, не получив никого, выместила гнев на доме Морозова: люди ворвались, избили слуг боярина, поломали мебель, не пощадили даже икон и книг, причем ярость была такой, что, выкалывая из икон драгоценные камни, бунтовщики не думали о поживе: они тут же разбивали эти камни, дробили ногами и с воплями «это наша кровь!» швыряли в окна. Потом жажда уничтожения немного прошла, люди стали хватать неиспорченные вещи и драгоценности – меха, каменья, золотую и серебряную утварь, ткани – и выносить вон. Оставшиеся обнаружили в доме погреб с бочками вина, и некоторые перепились до бесчувствия, а других потянуло на новые подвиги – они стали кричать, что снесут весь дом и сровняют его с землей. Тут пришли переговорщики от царя и приказали толпе сам дом не трогать, поскольку принадлежит он не боярину, а царю. Дом не тронули. Не тронули и боярыню, поскольку она была сестрой царицы. Но защищавшего имущество дворецкого и двух верных боярских слуг убили.

Покончив с хозяйством Морозова, толпа двинулась в город, чтобы предать тому же дома других ненавистных лихоимцев и обидчиков – Чистаго, Траханиотова, Плещеева, а потом и всех, кто был богат и утопал, по ее коллективному мнению, в роскоши. У всех было только одно желание – громить и убивать. Многим боярам и купцам, однако, удалось спастись, поскольку их не было дома или же они успели вовремя сбежать. Иловайский говорит, что один торговец солью, увидев, что толпа рвется в его дом, спасся лишь тем, что с головой зарылся в телегу с солью.

А вот дьяку Чистаго уйти от ответа не удалось. Он, по причине болезни, лежал в постели и, когда начались погромы, решил укрыться в передней под грудой веников и свиных окороков. Но, когда погромщики ворвались, его слуга тут же указал, где прячется хозяин, а сам сгреб сколько можно денег и бежал прочь. С дьяком толпа поступила так: его выволокли из убежища, сбросили с лестницы прямо на двор, где дубинами и камнями забили насмерть, а труп кинули в навозную яму. Бесчинства остановила ночь, но ненадолго. Отоспавшись, мятежники с новыми силами пошли громить еще не разграбленные дома. К начавшему бунт люду приставали все новые недовольные, к ним перешли даже стрельцы дворцовой стражи, служилые люди, расквартированные в Москве, казаки, дворовые. Все припомнили урезку жалованья и другие обиды, и все жаждали мстить.

Царь ожидал уже штурма Кремля, поэтому ворота наглухо заперли, вооружили всех, кто способен держать оружие, и срочно послали за наемными немцами. Удивительно, но шедший на выручку царя и бояр немецкий отряд толпа не тронула и позволила ему свободно пройти в тут же захлопнувшиеся за ним ворота. При этом люди, облепившие Кремль сплошной массой, орали и по-прежнему требовали выдать им Морозова, Плещеева, Траханиотова. Царь сдался: он приказал вывести Плещеева и вместе с ним палача – тот, по замыслу царя, должен был зачитать смертный приговор и сразу привести его в исполнение. Но стоило ненавистному Плещееву появиться, как его тут же вырвали из рук палача и потащили на торговую площадь, где забили дубинами, а потом разрубили на части и разбросали это кровавое мясо вокруг. Потом толпа вернулась назад к Кремлю и стала выкрикивать Морозова и Траханиотова. Успокаиваться она не желала. Царь послал увещевать народ патриарха со множеством священников и бояр – не помогло. Тогда он вышел сам, поцеловал икону Спасителя и обещал удалить обоих обидчиков от власти, но просил дать ему на обсуждение этого два дня.

После царской клятвы на иконе толпа разошлась. Однако, отойдя от дворца, люди вновь начали буйствовать: если им не удалось выманить и растерзать самих обидчиков, они решили хотя бы спалить их дома. В Москве начался страшный пожар, справиться с которым было невозможно, поскольку поджигали столицу сразу в разных местах, а дома при этом грабили, искали погреба с вином и водкой, снова пили, снова поджигали и грабили, и снова пили. Ночью в Москве было светло от огня как днем.

После царской клятвы на иконе толпа разошлась. Однако, отойдя от дворца, люди вновь начали буйствовать: если им не удалось выманить и растерзать самих обидчиков, они решили хотя бы спалить их дома. В Москве начался страшный пожар, справиться с которым было невозможно.

В пожаре сгорело свыше 15 000 домов и погибло свыше 1500 человек, сгорел также почти весь запасенный хлеб. Перспектива голода для неимущих и погорельцев была очевидной. Тут прошел слух, что Москву сожгли тоже Морозов и Траханиотов. Толпа взревела и снова обложила Кремль. Снова люди орали и требовали выдать им этих двоих. Морозов пытался выбраться из дворца, едва не попался и предпочел вернуться. Траханиотов бежал, но царь распорядился вернуть его с дороги и провести, связанного, по рынку с колодкой на шее, а потом прилюдно казнить. Когда народ успокоился и мятежный пыл иссяк, объявили о сведении Морозова с должности. А Милославскому пришлось принимать выборных от народа, вести с ними беседы, угощать и назначать вспомоществование тем, кто пострадал от пожара. Священники в церквях служили благодарственные молебны и увещевали людей слушаться своего государя. Сам царь выходил к народу, обещал устроить государственные дела к лучшему и пересмотреть вопрос о пошлине на соль. Боярина Морозова от греха подальше отправили под охраной в Белозерский монастырь, а в конце лета – в его тверское поместье, где он и отсиживался до октября. Он остался жив, но больше постов ему не давали.

После московских событий, которые отозвались мятежами и в других местах – в Козлове, Сольвычегодске, Устюге, был созван Земский собор и принято Соборное уложение 1649 года, которое десятилетием позже патриарх Никон назвал «проклятой книгой» и «дьявольским законом». Это Уложение вводило карательные санкции по любым проявлениям нелояльности к власти, и в этом перед новым законом все были равны.

Новый закон этот так не понравился подданным Москвы, что стал одной из причин последовавших за его принятием бунтов. Самыми серьезными стали два – в Новгороде и Пскове.

Год 1650. Восстания бывших республик

В период Смуты Новгород и Псков частично вернули себе самостоятельность и были теперь самыми независимыми от центральной власти во всей стране. Главными органами управления в Пскове той поры была земская изба (аналог прежней госпо-ды) и мирской сход, который чаще, по старой памяти, называли вечем. Во время бунтов и мятежей земская изба перенимала власть воеводы. Когда случались мятежи, псковское общество обычно делилось на две группировки: богатые горожане и меньшие (молодшие) люди. В 17 веке богатые горожане полностью поддерживали царя, назначенный Москвой воевода опирался именно на них. Восстание 1650 года в этом не отличалось от прочих псковских мятежей. Но к бунту привела не вражда богатых с бедными, а московская политика.

По указанию Москвы главный торговец зерном в Пскове, купец Федор Емельянов, специально взвинчивал цены на хлеб – ему было велено купить 2000 четвертей зерна и придержать, то есть создать в городе повышенный спрос и «приподнять» цены, чтобы подороже продать хлеб немцам. Эта спекуляция на хлебном рынке была затеяна Москвой.

По указанию Москвы главный торговец зерном в Пскове, купец Федор Емельянов, специально взвинчивал цены на хлеб – ему было велено купить 2000 четвертей зерна и придержать, то есть создать в городе повышенный спрос и «приподнять» цены, чтобы подороже продать хлеб немцам. Эта спекуляция на хлебном рынке была затеяна Москвой. После соляного бунта в столице это была опасная игра! Поводом же к восстанию стали и вовсе не урегулированные еще с 1617 года московскошведские отношения: шведы жаловались, что из части присоединенных по договору земель местные жители бегут в Москву, и требовали беглецов выдать. В Москве решили не выдавать, а лучше заплатить шведам, иначе конфликт грозил перерасти в войну. Платить решили частично деньгами, частично хлебом. Вот тут-то и начинается история восстания.

В псковских закромах имелось 10 000 четвертей зерна, которые нужно было передать шведам. Емельянов, взвинтив цены, отговаривался теперь тем, что закрома пусты, все уже отдано. Покупка хлеба по завышенной цене для многих было недоступна, замаячила угроза голода. В феврале, 26 числа, посадский люд собрался толпой и пошел на двор к воеводе Собакину, требуя не отдавать шведам хлеба из житниц. Люди говорили так: «Волен Бог да государь, станем де все у житниц, сами, хотя де велит государь всех их перевешать, а в Свейскую землю хлеба из государевых житниц им не давывать». Собакин никаких мер не принял. Тогда на следующий день горожане пошли к епископу псковскому Макарию и просили его сказать Собакину, чтобы хлеба шведам не давал. Послали за Собакиным, тот потребовал назвать имена челобитчиков, записал и отправил список зачинщиков крамолы в Посольский приказ.

Меж «зачинщиками» оказались два вечевых чина – всегородные старосты Семен Меньшиков и Иван Подрез. Челобититься с посадскими ходили и большие люди, но, услышав про перепись имен, они тут же бежали прочь. Однако на площади возмущенный народ (большей частью это были стрельцы) орал, что не даст возить хлеб из города и Собакину того не позволит. Собакину пришлось не вывозить хлеб. Даже ночью по городу ходили вооруженные отряды и караулили, чтобы власти не открыли житницы. А из Москвы в Псков уже ехал швед Нумменс и вез с собой 20 000 рублей, выплаченных ему из казны согласно договоренности. И когда 28 февраля народ собрался у земской избы, дозорщики сообщили, что Нумменс едет на немецкий двор. Люди бросились его перехватывать, изловили у городской стены. Одни думали забить, другие – утопить в проруби, третьи стали расспрашивать его о планах и услышали, что он желает повидаться с Емельяновым. Тут толпа взревела: и немца пытать, и Федора! Нумменса оттащили к всегородней избе, донага раздели и обыскали. Казну отняли и поставили при ней охрану. Обыскали и повозку с вещами, из коробов с товаром натрясли две шапки писем, сложили в коробку и запечатали городскими печатями. Послали и за Емельяновым, но тот скрылся: казну и царскую грамоту отдала им жена. Архиепископ и воевода пробовали усмирить толпу, но их уговоры не подействовали. Двор Емельянова разграбили, а Нумменса под охраной доставили в Снетогорский монастырь и там заперли.

1 марта Нумменса допрашивали на площади перед всем народом, а потом переводчик зачитывал грамоты, которые вез с собой швед. После этого «розыска» воевода Собакин потерял над городом власть и свои донесения в Москву слал теперь тайно. Управлять городом стала земская изба. Но городские ключи Собакин отдавать отказался. Восстание набирало силу. Между посадским людом и псковской знатью вспыхивали ссоры. Мятежники понимали, что рано или поздно усмирять недовольных пришлют московское войско, но поклялись, что в город это войско не войдет. 9 марта из Пскова в Москву выехала делегация, которая везла челобитные и жалобы на воеводу Собакина и купца Емельянова. Однако в эту делегацию попали негативно настроенные к восстанию доносчики, их задачей было ускорить усмирение горожан.

Москва решила послать в Псков окольничего Волконского и дьяка Дохтурова – для сыска, чтения царских грамот и вынесения смертных приговоров. Занятно, но в этих грамотах безвозмездная выемка псковского хлеба в уплату шведского долга выставлялась как величайшая милость платить государевы убытки. Толку от приезда Волконского и Дохтурова не было никакого. Напротив, 17 марта, нисколько не стесняясь, горожане потребовали от архиепископа выдать его человека Михаила Турова, который помог бежать Емельянову, а когда тот отказался – просто посадили архиепископа на цепь (!!!) и держали так целый час. У Макария был еще один грех: он сообщил в Новгород о челобитчиках от восставших, назвал их поименно, и князь Хилков всех их перековал и пытал. В Новгороде как раз только что стали собирать хлеб на выдачу шведам, и на торговой площади зачитали указ об ограничении отпуска хлеба в одни руки, так что моментально и там вспыхнул бунт. И новгородцы надеялись на помощь довольно сильной крепости Псков.

Новгородский бунт начался хитроумно спланированным обманом: некто Волков сказал немецким купцам, что их идут арестовывать, и лучше им бежать из города. Немцы поверили и хотели уехать, но Волков сообщил в земскую избу, что немцы бегут, потому что состоят в дружбе с боярином Морозовым, и новгородцы пошли бить и хватать немцев. Хилков пробовал мятежников образумить, но толпа ему не поверила. 17 марта перед разъяренной толпой явился митрополит Никон, будущий патриарх, и проклял восставших. Не помогло. Через два дня толпа едва не разнесла дом воеводы Хилкова, тот бросился спасаться в дом архиерея. Толпа стала штурмовать запертые наглухо двери Софийского дома, вышибла их, как тараном, бревном, ворвалась в келью митрополита и схватила его, несмотря ни на уговоры, ни на увещевания, ни на проклятия. Никона порядком избили, бросили в сани и отвезли в дом архиерея, где он ожидал скорой смерти и даже соборовался.

Стойкость Никона немного отрезвила восставших, и они отправили гонца в Москву с жалобой на Хилкова, который-де отдает их хлеб в Швецию, а горожан морит голодом, и на митрополита за самовольное проклятие. В апреле из Москвы прислали военный отряд Ивана Хованского, и начался розыск. Новгородцы предпочли смириться, а Хованский взял шестерых главарей, которые были казнены, а остальных велел сечь кнутом и отправить в ссылку.

Новгородский бунт начался хитроумно спланированным обманом: некто Волков сказал немецким купцам, что их идут арестовывать, и лучше им бежать из города. Немцы поверили и хотели уехать, но Волков сообщил в земскую избу, что немцы бегут, потому что состоят в дружбе с боярином Морозовым, и новгородцы пошли бить и хватать немцев.

Но в Пскове с получением известия о новгородском усмирении покоя не наступило. Горожане там чинили свой розыск – и над архиепископом Макарием, и над воеводой Собакиным, которому не дали бежать из города, и над новым воеводой Львовым, и над присланным вести московский розыск Волконским. Прежние «умеренные» старосты были смещены, на их место избрали стрельца Демидова и Мошницына, разделявших надежды восставших. Демидов фактически стал вождем восстания. Он изъял у Собакина городские ключи и городские запасы, а нового воеводу заставил передать народу порох и оружие. От имени города по всей округе были разосланы письма с призывом поддержать восставших и приходить к ним для соединения. Заволновались окрестные волости, там стали жечь дома землевладельцев и убивать наиболее жестоких из них. О подавлении восстания новгородцев думали так: новгородцы поверили и пропали, а псковичей не обманут. Никон пробовал взывать к вере, послал к псковичам гонца – того заковали в железа и бросили в тюрьму. В Псков прислали с царскими грамотами и новгородской депутацией Андрея Сонина – их выпроводили из города с негодованием и не дали коней, путь от Пскова до Новгорода Сонин со товарищи проделали пешком.

19 мая от царя пришел наконец-то ответ на челобитную. Ответ был пространным, но сводился к нескольким словам: выдайте вождей восстания, не то ждите прихода войска. Царь собирался послать Хованского, отряд в 300 человек, Пронского и Трубецкого, 2 приказа стрельцов в 3200 человек и еще 1000 человек из Сумерской волости, Тороща и Великих Лук.

19 мая от царя пришел наконец-то ответ на челобитную. Ответ был пространным, но сводился к нескольким словам: выдайте вождей восстания, не то ждите прихода войска. Царь собирался послать Хованского, отряд в 300 человек, Пронского и Трубецкого, 2 приказа стрельцов в 3200 человек и еще 1000 человек из Сумерской волости, Тороща и Великих Лук. Но стрельцы были ненадежны, Трубецкой воевал против крымцев, так что царь отправил усмирять Псков одного Хованского. Тот послал в мятежный город двенадцать своих людей с приказом немедленно сдать Псков, но к нему, и то через неделю, вернулись двое – и рассказали, что остальные брошены в тюрьму. Когда Хованский подошел к стенам Пскова и стал лагерем у Снетогорского монастыря, псковичи тут же совершили набег и отбили шесть подвод, некоторые – с добром самого князя. Через два дня горожане обстреляли его из пушек. Князь надеялся на подход дворянских отрядов, но по всей Псковской земле действовали шайки «шишей» (разбойников), которые грабили проезжих и сжигали богатые дома. Никакого подкрепления Хованский не получил. Взять Псков можно было только осадой, да и то долгой. Надежда была лишь на разлад среди горожан. Москва пробовала использовать псковского челобитчика казака Синякина, но когда он вернулся в Псков и стал говорить о сдаче города и царской милости, то получил множественные побои и тюрьму.

Через месяц псковского сидения Хованский стал испытывать нужду в продовольствии. Он был отрезан от завеличской стороны, поскольку реку Великую контролировали горожане, в пригородах его били, в деревнях взять было нечего, и люди князя стали разбегаться. Гдов, Опочка, Изборск, Остров приняли сторону Пскова, и там тоже вспыхивали мятежи. Даже в Псково-Печерской лавре монахи были настроены за мятежный город. Немудрено! В самом Пскове армию восставших пополнили конные отряды из монастырей. Псковские грамоты смутили умы даже в далеком Олонце, где стрельцы рассуждали, не дать ли помощь далекому Пскову…

Волновалась вся Сумерская волость. Но опаснее всего было то, что начали волноваться местные крестьяне: именно из их среды появлялись многочисленные «шиши», причинявшие землевладельцам труднопоправимый урон. Недаром Хованский, трезво оценив обстановку, доносил в Москву: «…а если, государь, нам, холопам твоим, помочь и город Псков осадить крепко и промысл над городом винить и дороги очистити, и пехоты, государь, надобно тысяч в десять». Так сказать, признание бессилия: горожане дали несколько сражений, потеряли многих убитыми, но города не сдали, а такую крепость не смог взять штурмом и Стефан Баторий.

На последнем Земском соборе, посвященном Пскову, 8 октября 1650 года «вины» с города были сняты, челобитчики допущены пред царские очи и потом милостиво отпущены домой. Впрочем, смирение горожан было не слишком искренним, и крест они целовали не по доброй воле.

Ситуация была для Москвы угрожающей, и трижды за период восстания собирались Земские соборы. Один был целиком посвящен проблемам в Пскове. 26 июля первый Собор приговорил не требовать выдачи вождей восстания – редкое по тем временам указание. Москва боялась угрожать, действовать следовало хитростью.

Таким «хитрецом», засланным в Псков, стал епископ Рафаил. Если в начале переговоров он настаивал на выдаче зачинщиков, то теперь просил только о повиновении и принесении присяги. Но крестоцеловальная запись содержала пункт о желании псковичей отдаться под польскую корону, и это горожан так возмутило, что стоило Рафаилу такое сказать – и они тут же ушли из церкви. Несколько раз собирал он народ, но псковичи не дослушивали и уходили и присяги не давали. В конце концов Рафаил убрал пункт о передаче Польше и обещал отход Хованского от города. 21 августа горожане начали присягать на верность царю, но завершили принесение присяги только к 25 числу, и это говорит о многом. Прежде всего – о нежелании эту присягу приносить. В городе мятеж прекратился, но в окрестностях продолжался, постепенно сходя на нет, еще до февраля 1651 года.

На последнем Земском соборе, посвященном Пскову, 8 октября 1650 года «вины» с города были сняты, челобитчики допущены пред царские очи и потом милостиво отпущены домой. Впрочем, смирение горожан было не слишком искренним, и крест они целовали не по доброй воле. Еще осенью воеводе Львову приходилось вести сыск по доносам (а их поступало множество). Одну вдову, например, обвиняли в том, что она на рынке говорила: «государь млад и слушается бояр, стоит-де за немец, а не за православных хрестьян, на что-де было на царство садиться; и хлеб хотел немцам выдать, и онеде, псковичи, стали за правду». Вдове, дабы лишнего не болтала, «урезали» язык.

Зачинщики мятежа, взятые Львовым, сидели в земской избе, в тюрьме. Только к декабрю, укрепившись во власти, он получил из Москвы прощение городу и приказ выдать в Новгород и Москву зачинщиков и наиболее активно проявивших себя в мятеже стрельцов. Дабы исполнить приказ, Львову потребовалось просить выдачи у земской избы, сам он пленниками не распоряжался! Стрельцы, высланные на расправу в Новгород, были пороты кнутом, а восемь зачинщиков вместе с семьями отправлены в ссылку.

Год 1662. Медный бунт

Такой опасности, как со Псковом в 1650 году, больше не возникало, но восстание 1662 года было немногим лучше. Оно тоже затронуло многие города и вызвало широкий общественный резонанс. Алексей Михайлович вел в эту пору войны, и средств на их ведение у него не хватало. Тогда была измышлена акция по введению медных денег, что должно было принести государству доход. Прежде мелкая монета чеканилась из серебра. Медные деньги появились еще в 1656 году и сначала были популярны, но потом народ понял, что реальная покупная способность медной и серебряной монет – разная. Стали шептать, что медные монеты подделывают мошенники, хотя царь попросту чеканил слишком много новых денег. Ответом рынка на избыток медных денег стал резкий рост цен на все товары. Это и побудило людей подниматься на бунты, которые так потом и были названы – медными. Самым крупным медным бунтом был московский бунт 1662 года.

В июле того года на многих воротах и стенах в Москве неизвестные лица прикрепили подметные письма. В них не фигурировали медные деньги, но назывались оба Милославских, Ртищев (автор введения медной монеты), а также Стрешнев, Шорин, Хитрово, которые якобы собрались передаться польскому королю. То есть вся верхушка, ответственная за производство новых монет и контроль за их чеканкой, объявлялась изменниками. 25 июля, днем, когда на Сретенке проходил обычный мирской сход и обсуждался медный вопрос, кто-то сообщил, что видел на стене неподалеку такое письмо. Но к тому времени власти уже послали верных людей, чтобы «клеветнические измышления» содрать и доставить во дворец, и толпа увидела лишь уходящего с листком дворянина. За ним сразу бросились следом, изловили, а письмо отобрали. Стрелец Нечаев тут же его всем и зачитал. Опасные слухи усилились. Оказалось, письма нашли во многих местах и все их изучают. Толпы стали стекаться на Красную площадь, и вскоре она вся гудела. На площади решили идти к царю и молить о выдаче проклятых изменников. Пошли.

Царь тогда был в Коломенском. Толпа двинулась на Коломенское, по дороге агитируя и пополняясь новыми сторонниками. Царь находился в церкви, но крики заставили его выйти к народу. Он обещал во всем разобраться и хотел вернуться на обедню, но не тут-то было.

В июле того года на многих воротах и стенах в Москве неизвестные лица прикрепили подметные письма. В них не фигурировали медные деньги, но назывались оба Милославских, Ртищев (автор введения медной монеты), а также Стрешнев, Шорин, Хитрово, которые якобы собрались передаться польскому королю.

Толпа уходить отказалась и все громче требовала выдать изменников на расправу. Некоторые, самые смелые, вообще вскочили на крыльцо к царю и стали хватать его руками и спрашивать, можно ли его обещаниям верить. Царю, как писал Иловайский, пришлось даже ударить с одним инициатором мятежа по рукам. Он ушел, а на переговоры с народом отправил князя Хованского, у которого с переговорами, как помнится по псковскому бунту, всегда возникали проблемы. Разговаривать с людьми он не умел. Пока Хованский уговаривал, уже пошли грабежи, разнесли двор Шорина. Боярин бежал, но его сыну это не удалось, тот был пойман, и от него потребовали дать ответ: передался ли его отец Польше. Перепуганный подросток сказал, что отец – передался, тогда его как свидетеля схватили и потащили к царю в Коломенское. Дабы доставить было сподручнее, юношу посадили на телегу и повезли. Бояре сразу распорядились ворота закрыть и ни в Москву, ни из Москвы никого не впускать и не выпускать.

Между тем московская толпа привезла своего пленника, соединилась с коломенской толпой, и народ снова явился к царю. Сына Шорина заставили прямо у крыльца давать показания, тот плакал, но сказал все, что хотели услышать. Люди начали кричать и требовать справедливости. Теперь они угрожали, что, если бояр не отдадут доброй волей, они возьмут их силой. Царь предусмотрительно успел вызвать в Коломенское подмогу. И когда толпа стала буйствовать, подошедшие ратники начали по царскому приказу бить мятежников без всякой жалости. Толпа была безоружная. Людей рубили, кололи, хватали живыми, многих загнали в реку, где почти все и потонули. Погибло больше тысячи человек. Схваченных долго еще мучили и пытали, добиваясь имен зачинщиков, но имен никто не знал, в наказание их пороли кнутами, клеймили, отсекали языки или части тел, ссылали. В основном мятежники были из простонародья, стрельцы к этому бунту не примкнули. Напротив, они участвовали в его подавлении.

Казалось бы, жесткая карательная политика должна была дать результаты: в стране – порядок, крамола истреблена. Как бы не так!

Начало раскола церкви

Конец света, не состоявшийся в 1600 году, был перенесен на не менее знаковый 1666 год. И, некоторым образом, конец света состоялся.

Именно в зиму 1666–1667 годов на Москве был созван церковный патриарший Собор, который предал половину православных верующих анафеме и стал для них истинным концом света. Но начался этот конец света десятилетием раньше – в 1654 году, тоже знаменательном для Московского царства: в этот год казачий гетман Богдан Хмельницкий передался русскому царю вместе с землями правобережной Малороссии, а на Москве был созван церковный Собор, одобривший начинание патриарха Никона по исправлению отечественных богослужебных книг и обрядов. Никон, новгородский митрополит, после отважного противостояния восставшим городам был всячески обласкан при московском дворе. Из митрополитов он быстро стал патриархом, причем сам считал себя недостойным этого поста, и его пришлось уговаривать принять патриарший сан. Наконец он согласился, но с условием всеобщей народной клятвы «почитать его как архипастыря и отца и дать ему устроить церковные дела». Вот началом устройства церковных дел и стал Собор 1654 года.

В зиму 1666–1667 годов на Москве был созван церковный патриарший Собор, который предал половину православных верующих анафеме и стал для них истинным концом света. Но начался этот конец света десятилетием раньше – в 1654 году, тоже знаменательном для Московского царства: в этот год казачий гетман Богдан Хмельницкий передался русскому царю вместе с землями правобережной Малороссии.

Никон объявил, что за века в православных книгах и обрядах накопилось много ошибок (по вине переводчиков священных книг с греческого и по вине переписчиков), и надобно ошибки исправить. Историю прозрения патриарха исследователь старообрядчества Сенатов дает так: «Патриарх (Никон) рассматривал грамоту вселенских патриархов об утверждении в России патриаршества. В ней имеется символ веры на греческом языке. При помощи ли переводчиков или собственными усилиями Никон нашел, что в этом символе, в 8-м члене, нет слова „истинного“. По рассказу бытописателя, патриарх глубоко задумался над этим фактом и воскликнул: „Даже священный символ веры испорчен у нас!“ Тотчас же патриарху доложили, что такой же символ веры вышитыми буквами есть на древнейшем саккосе патриарха Фотия. Никон немедленно же пошел осмотреть этот саккос и здесь в символе веры не нашел слова „истинного“. И он заплакал самыми горькими слезами и, вперемежку с горькими рыданиями, восклицая: „Погибла вера! Погибла церковь! Испорчены Божественные догматы!“»

Конечно, это всего лишь сказание, но весьма характерное. Впрочем, до этого случая Никон побывал на Соловках и имел беседу с монахом Арсением, которого обвиняли в ереси и которого распоряжением Никона освободили. Арсений, немало поскитавшийся по свету, бывавший и в западных странах, тоже мог навести Никона на мысль, что русское православие следует привести к единому образцу. Да и сам Никон это понимал: он побывал новгородским митрополитом и не мог не понять, что новгородское православие отличается от православия московского, чего в едином государстве быть не должно. Арсения, по сказанию, Никон забрал в Москву и поставил «главным справщиком» богослужебных книг. И такое вроде бы мирное дело, как исправление ошибок и опечаток, посеяло в русском обществе церковную смуту и раскол.

Во многом, конечно, виноват был сам Никон. Показавший себя неустрашимым до фанатичности во время новгородского мятежа, он и в гораздо более мирных обстоятельствах, когда требовалось найти компромисс, предпочитал настаивать на своем. Никон был груб, «ругательски ругался» с противниками реформы и не находил общего языка даже со своими сторонниками. Никто из участников того памятного Собора не возражал, что книги нужно исправлять, но большинство явившихся на Собор имело в виду новые книги, которые печатаются в Московии. Еще при Филарете была заведена должность справщика, поскольку ошибок и разночтений накопилось множество. Справщики должны были сверять вызывающие сомнение слова и заменять их правильными, но, как писал о них современник, «иные из этих справщиков едва азбуке умеют, а уж, наверное, не знают, что такое буквы согласные, двоегласные и гласные, а чтоб разуметь восемь частей речи и тому подобное, как то: род, число, времена, лица, наклонения и залоги, то этого им и на ум не приходило». С такими справщиками плодились только новые ошибки. Некоторые особо неудачные новые книги Филарет даже приказал сжечь. Но на древние книги не посягал никто. Никон посягнул. Он призвал собрать по церквям и монастырям книги с ошибками и уничтожить как крамольные и вредоносные для Русской церкви.

Другая проблема была с церковными обычаями и обрядами. Вдруг оказалось, что в греческой церкви, на которую равнялась русская, обряды выглядят несколько иначе, и, когда русские богослужебные книги попали на Афон, тамошние монахи, прочитав их, ужаснулись и тут же их пожгли. Оказалось, что и крестный ход на Руси ведут в «противную сторону», и крестятся русские «неправильным крестом», и даже кресты на церковных куполах и нашейные кресты у них неправильные, то есть, называя себя преемницей константинопольского православия, Москва была по букве того православия еретической. Предшественник Никона Иосиф, при котором это афонское происшествие случилось, боялся, что за отклонения в вере его могут лишить сана, и эти переживания, вполне вероятно, ускорили его кончину. Никон же «букву православия» принял как руководство к действию.

За основание он взял ту самую грамоту вселенских патриархов на установление патриаршества в стране: «Православная церковь приняла свое совершение не только по богоразумию и благочестию догматов, но и по священному уставу церковных вещей; праведно есть нам истреблять всякую новизну ради церковных ограждений, ибо мы видим, что новины всегда были виною смятений и разлучений в церкви; надлежит последовать уставам святых отец и принимать то, чему мы от них научились, без всякого приложения или убавления. Все святые озарились от единого Духа и уставили полезное; что они анафеме предают, то и мы проклинаем; что они подвергли низложению, то и мы низлагаем; что они отлучили, то и мы отлучаем: пусть православная Великая Русь во всем будет согласна со вселенскими патриархами».

На Соборе 1654 года он высказал свои претензии и призвал к реформе церкви. Однако спросил: «Надлежит нам исправить как можно лучше все нововведения в церковных чинах, расходящиеся с древними славянскими книгами? Я прошу решения, как поступать: последовать ли новым московским печатным книгам, в которых от неискусных переводчиков и переписчиков находятся разные несходства и несогласия с древними греческими и славянскими списками, а прямее сказать, ошибки, или же руководствоваться древним, греческим и славянским (текстом), так как они оба представляют один и тот же чин и устав?» Собор, конечно, высказался за старые харатейные и греческие списки.

Дело, которое затеял патриарх, было долгое, трудоемкое и для церковного устроения необходимое. Но Никон не подозревал, во что выльется борьба за чистоту веры. На том же Соборе, думая о будущем, он высказался однозначно: «Два великих дара даны человеком от Вышнего по Божьему человеколюбию – священство и царство. Одно служит божественным делам, другое владеет человеческими делами и печется о них. Оба происходят от одного и того же начала и украшают человеческое житие; ничто не делает столько успеха царству, как почтение к святителям (святительская честь); все молитвы к Богу постоянно возносятся о той и другой власти… Если будет согласие между обеими властями, то настанет всякое добро человеческой жизни».

Добра не настало. Настал кошмар.

Год 1667. Протест против церковных реформ

Кошмар развивался по трем направлениям – книги, иконы, обряды. В Москву стали со всей земли свозить не только харатейные и греческие списки, но и вообще все священные и богослужебные книги, которыми пользовались прежде. Их предстояло изучить и вынести вердикт, правильные ли это книги. И очень многие книги оказались «негодными». С негодными книгами поступали как с любой крамолой – сжигали.

Над новыми книгами трудились справщики, посаженные за работу Никоном. Причем труд этих справщиков у многих вызывал возмущение. Монах Савватий даже написал письмо царю, где по поводу исправленных и выверенных книг выразился так: «Ей, государь! Смутились и книги портят, а начали так плутать недавно: свела их с ума несовершенная их грамматика да приезжие нехаи (так называли тогда на Руси украинцев. – Авт.)». Соловецкие монахи писали царю с укоризной: «Ныне новые вероучители учат нас новой и неслыханной вере, точно мы мордва или черемиса, Бога не знающая. Пожалуй, придется нам вторично креститься, а угодников Божиих и чудотворцев вон из церкви выбросить. И так уже иноземцы смеются над нами, говоря, что мы и веры-то христианской по сие время не знали».

Иконы тоже пошли на внимательное изучение – правильно ли писаны, нет ли в них несоответствия православной вере? За основу были взяты греческие иконы и разработаны специальные указания для иконописцев, как следует изображать того или иного святого. Крамольные иконы постигла та же участь, что и крамольные книги. Однажды оказался в растерянности сам Алексей Михайлович. После богослужения он находился в церкви вместе с патриархом, когда тот произвел суд над недавно написанными иконами. Неправильные Никон подымал вверх, показывал народу и швырял оземь, чтобы доска разбилась на части. Царь, для которого иконы были святыней, смотрел на разгоряченного работой Никона и не знал, что сказать.

Иконописцев, писавших эти образа, и московских людей, державших их в домах, невзирая на знатность, и сами иконы патриах предал анафеме. На негодных иконах нового письма ликам протыкали глаза или обдирали их до левкаса. Для православного человека, даже готового к исправлению ошибок, это было святотатство. Когда в тот достопамятный день патриарх велел собрать разбитые иконы и сжечь, этому воспротивился даже царь. Он подошел к Никону и тихо ему сказал: «Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю».

С обрядами же оказалось и того хуже. Вся страна крестилась неправильно – двумя, а не тремя перстами. Вся страна ходила крестным ходом как в «армянской ереси». Еще в бытность митрополитом в Новгороде Никон негодовал, что и служба ведется неправильно: там пели сразу несколько текстов на несколько голосов. Попытка заменить такое пение вызвала непонимание и возмущение. Теперь богослужение стандартизировалось. Дабы избежать новых ошибок, патриарх послал константинопольскому патриарху Паисию 26 вопрошаний – то есть двадцать шесть статей, по которым велись наибольшие споры. Ответ пришел. Патриарх Паисий мудро писал, что «еретиков и раздорников следует убегать, если они соглашаются в самых важных предметах, но не вполне согласны с православием и придерживаются чего-нибудь своего, чуждого церковной и соборной мысли, но если случится, что какая-нибудь церковь различествует от другой в некоторых не особенно важных и несущественных вещах, не прикасающихся „свойственным составам веры“, как то: во времени отправления богослужения и прочем, то это не должно быть поводом к разлучению, лишь бы только непреложно сохранялась та же вера». Но в некоторых вопросах Паисий был неумолим. Крестное знамение относилось к таким вопросам.

На негодных иконах нового письма ликам протыкали глаза или обдирали их до левкаса. Для православного человека, даже готового к исправлению ошибок, это было святотатство. Когда в тот достопамятный день патриарх велел собрать разбитые иконы и сжечь, этому воспротивился даже царь.

Священный Собор столетней давности Стоглав недвусмысленно установил: «Аще кто не знаменуется и не благословляет двумя персты, яко Исус Христос, да будет проклят». Но созванный в 1666–1667 годы Собор предал установления Собора 1551 года анафеме. Сам Никон, рассорившийся с царем, был осужден, но реформы, которые он проводил, одобрены. Этот Собор руководствовался разъяснением Паисия, что двуперстным крещением Господь благословляет верующих, а трехперстным крещением верующие творят молитвы к Господу. Постановление было таково: «Предание прияхом с начала веры, от святых апостол и святых отец, и святых седми соборов творити знамение честнаго креста треми первыми персты десныя руки. И кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточныя церкви, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменов. И сего ради имамы его отлучена от Отца и Сына и Святаго Духа, и проклята». Многие творить такой крест не хотели. И хоть сам Никон объяснял, что троеперстие символизирует Троицу, люди говорили проще: «тремя перстами только какашку берут». Кроме привычного крещения двумя перстами Собор отменил также и символ Голгофы – восьмиконечный крест (крест с двумя дополнительными перекладинами) и заменил его четырехконечным (без перекладин).

Священный Собор столетней давности Стоглав недвусмысленно установил: «Аще кто не знаменуется и не благословляет двумя персты, яко Исус Христос, да будет проклят». Но созванный в 1666–1667 годы Собор предал установления Собора 1551 года анафеме.

Привыкшие к прежней обрядовости, многие не только не поняли, но и не приняли перемен. Их мнение выразил присутствовавший на Соборе протопоп Аввакум: «Слышите, братие, что апостол Павел приказывает: стойте крепко за Христа. Свободные мы с вами люди: свободил нас Христос от греховного ига, снял с нас кошель сей с червями, пригвоздив е на кресте трисоставном крепко четырьми гвоздьми железными, а не трема, якоже костел римский с никонианы мудрствуют, – ноги прибиты гвоздем одным, на крыже, без подножия. Чему быть? Что велит диавол, то и делают. По апостолу: под игом работы держатся. Впряжены в колесницу четвероконну, везут быстро, все розно тащат еретики из церкви той. Апостолы и седмь Соборов святых отец, и пастыри, и учители о Святем Дусе исполнили святую Церковь догматою, украсив ю, яко невесту, кровию своею, со Христом запечатав, нам продали; а антихристова чад и разграбили, зело разорили и крест с маковицы Христов стащили трисоставный и поставили крыж латинский четвероугольный, и из церкви той выбросали и жертву переменили, молитвы и пение, все на антихристово лице устроили. Чему быть? Дети ево; отцу своему угладили путь. Аще и не пришел он еще последний чорт, но скоро уже будет. Все уготовали предотечи его и печатью людей бедных, слепых перепечатали, трема персты и развращенною малаксою (принятым у староверов именословным благословением. – Авт.). Вы же, братия, назидающеся святою верою вашею, стойте крепко за святую Церковь и отеческое предание умирайте; не давайте грабить ворам матери своея, в ней же родихомся духовным порождением».

Раздражение и недовольство церковной реформой было и прежде, до того Собора, но Собор разделил верующих, и наиболее твердые в вере, как Аввакум, решили стоять за нее до конца. И хотя церковь всегда считала самоубийство смертным грехом, впервые в истории Русской церкви противники решений этого Собора, которых стали называть старообрядцами или раскольниками, объявили самоубийство не грехом, а мученическим подвигом.

И начался мятеж против власти (каравшей раскольников) и против церкви (отлучившей их как еретиков). Начавшись в 17 веке, этот мятеж длился практически до 1917 года, когда власти стали бороться уже не только с раскольниками, но и с самой церковью. В самом же начале противостояние редко принимало формы открытого протеста. В основном старообрядцы мужественно претерпевали все мучения, уготованные им властью, – томились в тюрьмах, выносили голод и пытки, не боялись казни. Посмевшего подать свой голос против реформ протопопа Ивана Неронова били плетьми, посадили на цепь, приковав за шею, и определили в Кандалакшу, Никон велел «держать его там скованным цепями и не давать ему ни чернил, ни бумаги, чтобы он не имел возможности ничего писать из своего тяжкого заточения». Протопопа Данилу Костромского лишили сана и сослали в Астрахань, а там бросили в яму и оставили умирать без воды и еды.

И начался мятеж против власти (каравшей раскольников) и против церкви (отлучившей их как еретиков). Начавшись в 17 веке, этот мятеж длился практически до 1917 года, когда власти стали бороться уже не только с раскольниками, но и с самой церковью.

Один из «главных смутьянов» протопоп Аввакум, сосланный в Сибирь, оставил потомкам рассказ о том, как его пытали, как ему плевали в лицо, как его били плетьми и сажали на цепь, и как он терпел все мучения и издевательства, не поддаваясь на уговоры и храня верность своей вере, одну из самых мучительных книг – «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».

В конце концов протопоп оказался на далеком севере – в Пустозерске, где его вместе с другими страдальцами по тому же делу бросили в яму. У многих не было правой руки – чтобы не могли писать проповеди, или языка – чтобы не могли проповеди говорить, и четырнадцать лет протопоп просидел в этой сырой яме. А в апреле 1682 года, уже при регентстве царевны Софьи, в апреле месяце их всех вывели из подземной тюрьмы и загнали в сруб, заранее обложенный дровами. Потом заперли и подожгли… Как писал Федор Мельников, «протопоп Аввакум успел еще обратиться к народу с прощальным словом. Подняв высоко сложенную в двоеперстие руку, он завещал: „Вот будете этим крестом молиться, вовеки не погибнете“. Когда мученики сгорели, народ бросился собирать на память святые кости их, чтобы разнести их потом по всей русской стране».

С 1666–1667 годов начались и добровольные самосожжения. И чем сильнее была вера раскольников, тем радостнее шли они на добровольный костер. Сжигались поодиночке, сжигались семьями, сжигались целыми деревнями. Точно по словам протопопа, что настали последние времена, когда живые равны погребенным, и, дабы непорочно блюсти правую веру – лучше сжечь себя в огне. Не все выбирали огненную смерть, многие просто уходили в глушь, подальше от мирской и церковной власти, основывали староверские села, а иногда и староверские монастыри.

Годы 1668–1674. Соловецкий бунт

Но первым оплотом раскола стал Соловецкий монастырь. Монастырь этот, основанный в 15 веке, считался в Московской Руси твердыней православия. Первые монахи Соловков были отшельниками, на далеких островах они искали уединения и спасения души. Два века спустя на Соловках, благодаря пожертвованиям московских государей и знати, существовало уже огромное монастырское хозяйство, кроме монахов там жило много мирян, занятых обработкой земли, промыслами, торговлей. Монахам вменялось в государственную обязанность защищать не только веру, но и северные границы государства. У монастыря были свое войско и флот. Соловецкая обитель славилась как неприступная крепость, сложенная целиком из ледниковых валунов. А цари стали использовать ее и как самую надежную тюрьму, куда отправляли с «большой земли» тех, кто был слишком опасен или слишком неугоден.

С начала патриарших реформ к узникам Соловков добавились непокорные раскольники, а некоторые монахи сами бежали на Соловки, которые считались «чистым» местом, в отличие от прочей земли, у которой отняли святоотеческую веру. Соловецким монахам было за что обижаться на Никона: он отобрал у них мощи святителя Филиппа, погубленного Иваном Грозным, и прислал в дар монастырю целый сундук исправленных в Москве книг.

Соловецким монахам было за что обижаться на Никона: он отобрал у них мощи святителя Филиппа, погубленного Иваном Грозным, и прислал в дар монастырю целый сундук исправленных в Москве книг. Монахи, которые считали, что живут по заветам предков, убрали эти книги с глаз долой и продолжали пользоваться «порочными», то есть неисправленными.

Монахи, которые считали, что живут по заветам предков, убрали эти книги с глаз долой и продолжали пользоваться «порочными», то есть неисправленными. А патриарха стали именовать не иначе как Антихристом. В монастырь стали стекаться недовольные со всей Московии, к ним присоединились недовольные новшествами монастырские старцы. Началось брожение умов. Раскольников поддержали келарь Азарий, архимандрит Никанор, казначей Геронтий. И хотя Никон был уже смещен, недовольство только усиливалось.

Монастырь наотрез отказался переходить на новые служебники и вводить новые порядки. Не приняли монахи и нового, назначенного Москвой настоятеля. Разъяренный царь отнял у монастыря береговые земли с деревнями и обещал прислать для усмирения войско. Монахи обещали стоять насмерть.

Сначала царь думал овладеть Соловками легко. В 1668 году он послал туда незначительный отряд стрельцов под командованием воеводы Волохова, которому были даны указания устрашить старцев, но не чинить насилия. Игнатий Волохов стал с войском у стен монастыря, надеясь на быструю сдачу. Но запасов в монастыре было достаточно, и, ко всему прочему, монахи стали отстреливаться со стен и спускать на осаждающих вар. Воевода, не зная, что делать, слал донесения царю. У стен он простоял четыре года. Впрочем, осада была странной: Волохов на зиму отходил в Сумской острог, то есть осада велась в теплое время. А стоило войску отойти, как монастырь тут же пополнял истощавшиеся запасы. Царь отправил на острова послание с требованием подчиниться, в ответ монахи перестали за царя молиться, о чем ему и сообщили.

В помощь Волохову был послан другой московский воевода – Григорий Иевлев, однако без приказа подавить бунтовщиков силой осада не имела никакого смысла. Алексей Михайлович понимал, что монастырь нужно штурмовать, но очень долго колебался, понимая неоднозначность такого действия: одно дело – штурмовать вражеский город, совсем другое – святоотеческий монастырь. В конце концов, когда в этот оплот православия стали стекаться беглецы из разбитого войска Разина, колебания царь оставил. В конце 1673 года он отправил на Соловки воеводу Мещеринова с приказом уничтожить «воровское гнездо». Тому было велено стоять на Соловецком острове безотступно, а в случае неудачи царь обещал ему смертную казнь без всякого снисхождения. Воевода сжег вокруг монастыря все, что мог сжечь. Не осталось за стенами обители ни домов, ни деревьев, ни флота. Только голая земля.

Монастырь был обложен со всех сторон. Войско Мещеринова не уходило на зиму в Сумской острог, а неотступно стояло под стенами. В монастыре стало плохо с продовольствием, люди начали погибать. Менее твердые защитники веры предпочли бежать. Им воевода препятствий не чинил. Но те, кто остался, сдаваться не желали. Тогда Мещеринов приказал рыть подкопы и искать слабые места. Он использовал и артиллерию, хотя не очень удачно – ядра большого вреда не причиняли, а обстрел только порождал легенды: якобы из одного ядра вышел полупрозрачный старец, призвал к обороне, обещал победу и растаял в воздухе.

Монастырь был обложен со всех сторон. Войско Мещеринова не уходило на зиму в Сумской острог, а неотступно стояло под стенами. В монастыре стало плохо с продовольствием, люди начали погибать. Менее твердые защитники веры предпочли бежать, воевода препятствий не чинил.

Несколько раз войска Мещеринова пытались взять монастырь приступом, но безуспешно. Наконец 22 января 1677 года, ночью, им удалось прорваться в монастырь через подкоп. Крепость пала. Из пятисот защитников в живых остались шестьдесят. Их взяли в плен. Пленников допрашивали, как тогда практиковалось повсеместно, с пристрастием, то есть били плетьми, пока не заговорят. И пленники сознались и в отступлении от веры, и в чревоугодии, и в содомском грехе, и в умышлении на государя. И многие ради спасения показывали на своих сотоварищей. Из всего числа плененных были отобраны 33 наиболее непокорных, в том числе вожди защитников крепости, и они были повешены. От монастыря осталось только название.

Монастырь заселили новыми монахами. В Успенском соборе не забыли отслужить благодарственный молебен и повторить анафему Собора 1666–1667 годов: «Сие наше соборное повеление, и завещание, ко всем вышереченным чином, православным, предаем, и повелеваем, всем неизменно хранити и покорятися святой восточной церкве. Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному Собору, или начнет прекословити, и противлятися нам. И мы такового противника, данною нам властию от всесвятаго, и животворящаго Духа, аще ли будет от освященного чина, извергаем, и обнажаем его всякаго священнодействия, и проклятию предаем. Аще же от мирскаго чина отлучаем, и чужда сотворяем, от Отца и Сына и Святаго Духа: и проклятию, и анафеме предаем, яко еретика, и непокорника: и от православнаго всесочленения, и стада: и от Церкве Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет в упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен, и часть его, и душа, со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовия: и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса, да разрушатся, и да растлятся: а той, да будет не разрешен, и не растлен, и яко тимпан (похожий на барабан музыкальный инструмент. – Авт.), во веки веков, аминь».

Никон за время борьбы с Соловками успел впасть в немилость и попасть в ссылку. Но своей жестокостью он сумел добиться не вселенской церкви в Московии, а всеохватной ненависти между людьми: одни признали реформы и остались в лоне церкви, другие не приняли и превратились не только во врагов церкви, но и врагов государства.

Никон за время борьбы с Соловками успел впасть в немилость и попасть в ссылку. Но своей жестокостью он сумел добиться не вселенской церкви в Московии, а всеохватной ненависти между людьми: одни признали реформы и остались в лоне церкви, другие не приняли и превратились не только во врагов церкви, но и врагов государства. И хотя власть показала, как будет бороться с раскольниками и искоренять крамолу, крамольников меньше не стало.

Годы 1670–1671. Война Степана Разина

На время Соловецкого бунта пришлось и другое, гораздо более широкое народное возмущение, которое изза масштаба принято называть крестьянской войной 1670–1671 годов. Честно говоря, крестьянской войной эта смута конца 17 века названа необоснованно. По сути, войну Степана Разина с ненавистной Москвой гораздо точнее называть восстанием казаков. После перехода Богдана Хмельницкого вместе с землями правобережной Малороссии в подданство московского царя, то есть после 1654 года, «казачий вопрос» стал одним из самых актуальных. Новообретенные подданные ожидали от Москвы исполнения надежд – то есть свободной и достойной жизни в православном государстве, а получили взамен – попытки закрепощения и полное неуважение к тому, что делало казака казаком, – то есть к свободе казачьего выбора, как и кому служить. Днепровские казаки с молоком матери впитывали идеалы казачьей вольницы. Жители Московского царства, донские казаки, переняли идеалы свободы у Запорожской Сечи еще задолго до 1654 года.

Каково проявление казачьих идеалов на фоне государственных идеалов Московии, общество узнало во время Смуты 1598–1618 годов. И отлично это казачье «вольнодумие» запомнило: казаки, будь они днепровскими или донскими, согласию предпочитали бунт, а смирению – насилие. Выпустить казаков из твердой руки означало одно – открыть дорогу красному петуху, разбою и душегубству. Главным стимулом казачьих движений было – найти хорошую добычу, отвоевать ее и поделить между собой. Если легкой добычей был крымский хан – казаки ополчались против хана, если богатый помещик-угнетатель – против помещика, а в 1670 году оказалось, что главный враг вольных казаков донского происхождения – московский царь, вот и выступили эти воины против московского царя. Но – обо всем по порядку.

Дон – это не Днепр, не Сечь. Запорожские казаки вошли в Московское государство на особых правах, и на первых порах эти права, хоть и частично, Москвой уважались. К отечественным казакам, донским, отношение в Москве было другое. Они считались казаками «второго сорта», поскольку Дон был московской окраиной, куда бежали все, кто не желал жить по московским законам, – крестьяне, которых пытались намертво привязать к обработке сельхозугодий, холопы, то есть фактически рабы, даже черный городской люд в поисках лучшей доли. В 17 веке, когда процесс закрепощения в Московии пошел полным ходом, на Дон стекались толпы искателей счастья. Конечно, все они были люди нищие и жили, разумеется, разбоем.

На том же Дону давно существовало и вполне обеспеченное казачество, которое поддерживалось Москвой из-за необходимости оборонять южные рубежи, их называли реестровым казачеством, и в его задачу входило несение военной службы московским царям. Этим счастливчикам выплачивалось государственное жалованье.

На Дону давно существовало и вполне обеспеченное казачество, которое поддерживалось Москвой из-за необходимости оборонять южные рубежи, в его задачу входило несение военной службы московским царям. Этим счастливчикам выплачивалось государственное жалованье. Но список реестровых казаков был ограниченным, толпы голодранцев в него не включались.

Но список реестровых казаков был ограниченным, толпы голодранцев в него не включались. Голодранцы тоже жаждали получать жалованье, а у Москвы нанимать их на государственную службу никакого резона не было, Москва больше хотела бы вернуть их на прежнее место жительства и в утвержденное законом крепостное ярмо.

Кроме Дона, казаки жили также на реках Тереке и Яике (Урале) – казаки терские и яицкие. Потомственное казачество смотрело на этих беглецов с пренебрежением, никакой братской любви и понимания там и в помине не было. Но их использовали – снабжали кормом и амуницией и отправляли в разбойные походы, а за это бесправные «воровские» казаки отдавали большую часть добычи. И на Дону вызревал государственный нарыв, который рано или поздно должен был прорваться. Он и прорвался – благодаря стечению обстоятельств и харизматичному лидеру из вполне зажиточной реестровой казачьей семьи.

В 1665 году в казачьем войске вспыхнул бунт: реестровый атаман Иван Разин, старший брат Степана и Фрола, отказался исполнить приказ московского военачальника Долгорукова и вместо похода на крымского хана отправился домой, на Дон. За это его обвинили в измене и казнили. Степан, к тому времени уже авторитетный атаман, предводитель нескольких удачных походов на того же хана, обиды не стерпел. Он тоже «возмутился» и собрал вокруг себя удалую ватагу из отказавшихся подчиняться московским приказам казаков.

В 1667 году Степан Тимофеевич начал так называемый «поход за зипунами»: его войско примерно в 2000 человек отправилось за добычей на Волгу. Спустившись к низовьям, казаки полностью блокировали торговый путь из Москвы в Персию. Причем все суда, которые шли по Волге, эта казачья армия считала собственной добычей – они ограбили хлебный караван, плывший из Астрахани, а следом за ним – патриарший караван, порадовавший отличной добычей, и караван с узниками, которых везли в астраханскую ссылку. Пленников Разин освободил и предложил им влиться в коллектив. Те – влились. Стрелецких командиров, этапировавших заключенных, вздернули.

В Москве грабежи на Волге вызвали возмущение – на атамана бросили войско. Результат был плачевный: не удалось ни взять атамана, ни разбить мятежников. Более того, на сторону Стеньки перешло три стрелецких струга.

В Москве грабежи на Волге вызвали возмущение – на атамана бросили войско. Результат был плачевный: не удалось ни взять атамана, ни разбить мятежников. Более того, на сторону Стеньки перешло три стрелецких струга. Летом1667 года Разин вошел в Яицкий городок, взбунтовал стрельцов, повесил начальников, но, когда стрельцы эти решили тоже присоединиться к его войску, их не принял, а велел рубить головы и топить. К осени все нижнее течение Волги было под его контролем, а в сентябре он явился в Астрахань, потом вернулся на Яик, где перезимовал, весной 1668 года снова пошел вниз к Астрахани и затем в Каспийское море. В Москве перевели дыхание: грабежи на Волге прекратились.

Более года о нем ничего не было слышно, все это время атаман занимался морским разбоем и нападал на владения персидского шаха, и так удачно, что шах даже начал переговоры, желая откупиться от разбойников. А сам стал собирать против Разина свое войско. Но Степан вдруг объявил ему, что желает передаться со своими людьми в персидское подданство. Шах поверил. Вместо передачи в подданство Степан начал грабежи, взял город Фрабат, заложил рядом свой деревянный городок и остался там зимовать.

Тем временем в Исфаган были отправлены московские послы, которые объявили, что Разин – бунтовщик и мятежник. Шах захватил часть казаков и заковал их в цепи, на это остальная часть войска ответила новыми нападениями. Шах стал готовить флот для поимки Стеньки. Весной 1669 года состоялся бой вблизи Баку у Свиного острова. Персы надеялись взять Степана Тимофеевича, связав собственные корабли надежными цепями. В должный момент цепи должны были сработать примерно так, как «лежачий полицейский» против нарушителей правил ГИБДД. Ох, не нужно было персам использовать эту цепь! Грамотно построив свои струги, Разин разгромил персидский флот, а точнее – потопил, и все благодаря персидскому ноу-хау, той самой цепи!

Взял он шикарный приз: в плен попали находившиеся на флагманском корабле сын и дочь шаха. Девушка стала наложницей Степана (та самая персидская княжна из русской народной песни). Разинские струги взяли курс на Астрахань. Но положение Разина было не настолько счастливым, насколько можно было бы предположить. Он потерял в боях около 500 человек, его войско мучили болезни, было плохо с продовольствием. Так что лучшее, что он мог придумать, – переговоры с астраханским воеводой Прозоровским.

Суть переговоров была проста: Степан отдает отнятые у стрельцов корабли, отпускает самих стрельцов и персидских пленников, а за это Прозоровский не чинит атаману никаких неудобств. Флот Разина встал под Астраханью и, пока велись переговоры, воевода Прозоровский получил немало подарков от Разина, что и решило дело. Астраханские воеводы даже подружились с атаманом на совместных пьянках. Хмельное лилось рекой, Стенькины казаки ходили в расшитой золотом одежде, носили венки, осыпанные крупным жемчугом и драгоценными камнями, и сам Разин в этой массе ничем не выделялся, только отношение к нему было «почетное» – то есть, разговаривая с ним, все падали на колени. В армию Стеньки влился и создавший собственное вольное войско атаман Василий Ус, который ходил по Волге за своими «зипунами».

Москва была в панике: Астрахань, по сути, стала «воровским гнездом». Всех, кто оказывал мало-мальское сопротивление, ожидала смерть. Прозоровский обещал Разину пропустить казаков на Дон, если они сдадут пушки и прочее вооружение, а также пленных и часть награбленного. Разин с легкостью обещал. Вместо этого его войско ушло на Дон в полном вооружении. Пленных, правда, и кое-что из добычи Прозоровский получил. На Дону разинцы перезимовали, а по весне начали новый поход, за новой добычей.

Размах похода 1670 года был такой, что его и окрестили «крестьянской войной». Степан Тимофеевич затеял также опасную игру с Москвой. Он пустил слух, что в его стане находится «истинный царевич Алексей Алексеевич», который не умер этой зимой, а бежал на Дон, спасаясь от ненависти бояр, и что Алексея Алексеевича сопровождает патриарх Никон (к тому времени пребывавший в ссылке).

Размах похода 1670 года был такой, что его и окрестили «крестьянской войной». Степан Тимофеевич затеял также опасную игру с Москвой. Он пустил слух, что в его стане находится «истинный царевич Алексей Алексеевич», который не умер этой зимой, а бежал на Дон, спасаясь от ненависти бояр, и что Алексея Алексеевича сопровождает патриарх Никон (к тому времени пребывавший в ссылке), и все, кто за истинного царя и истинную веру, должны к армии Разина присоединиться! Желая привлечь на свою сторону побольше народа, Разин разослал множество «прелестных грамот», и во многих волжских городках в спасение царевича Алексея и водительство патриарха Никона тут же поверили.

Повторялась достопамятная картина начала Смуты в 1606 году. Кто играл роль самозванца Алексея, доподлинно не известно, но началось что-то невообразимое. Разин брал город за городом, крепость за крепостью, везде насаждал новый казачий порядок – как водится, с кругом, а также вешал и казнил стрелецкое начальство, землевладельцев и купцов, приказы сжигал вместе с бумагами, отпускал заключенных, принимал пополнение.

Все, кто был недоволен московскими порядками, становились на сторону Разина. В числе недовольных оказались местные волжские народы – марийцы, башкиры, мордва, чуваши, татары.

Все, кто был недоволен московскими порядками, становились на сторону Разина. В числе недовольных оказались местные волжские народы – марийцы, башкиры, мордва, чуваши, татары. Появились и самоорганизовавшиеся отряды «за царевича и атамана». Одним из них руководила монахиня Алена из Арзамаса. Все города от Астрахани до Симбирска перешли в руки Разина. Симбирск пока держался, взять его с ходу атаман не смог. Осенью 1670 года началась осада. Взяв Симбирск, Разин собирался идти на Москву. Царь выжидать не стал: к Симбирску послали воеводу Барятинского, и тому удалось разинцев разгромить. В бою сам Разин был ранен, и верные казаки увезли атамана на Дон. Там он обосновался в Кагальницком городке, надеясь перезимовать, а весной 1671 года начать новый, более удачный поход. Но Москве удалось подкупить и запугать казачью верхушку (им пригрозили уничтожить все донское казачество), и перепуганные казаки организовали штурм ставки Разина, самого атамана вместе с его братом Фролом захватили в плен и выдали властям.

С апреля по июнь Разина держали в темнице и ежедневно пытали, но не добились от него ни просьб о прощении, ни выдачи соратников. 6 июня 1671 года его казнили четвертованием на Болотной площади. Фрол, которому тоже была назначена смерть, перепугался и молил о пощаде, взамен обещая открыть места тайников с награбленным золотом. Несколько лет он водил розыскную команду по всей Волге, но ни одного схрона так и не показал. В 1676 году его тоже казнили. Были схвачены и другие вожди восстания – Алена из Арзамаса, которую захватили в декабре 1670 года и приговорили к сожжению в срубе, Федор Шелудяк, который руководил после смерти Василия Уса восстанием в Астрахани.

Астрахань сдалась после переговоров в 1671 году, причем всем мятежникам была объявлена амнистия. Но, что легко обещалось, так же легко и отнималось: летом 1672 года в город был прислан воевода Одоевский, который «сыскал» всех участников восстания и потом их повесил.

Астрахань сдалась после переговоров в 1671 году, причем всем мятежникам была объявлена амнистия. Но, что легко обещалось, так же легко и отнималось: летом 1672 года в город был прислан воевода Одоевский, который «сыскал» всех участников восстания и потом их повесил. Во многих волжских городках счет сысканных и казненных участников восстания шел на тысячи. Жестокость наказания обуздала донскую казачью вольницу, но ненадолго: жестокость, как известно, – отличное топливо для новых бунтов.

Год 1682. Первый стрелецкий бунт

Кроме казаков, против московских порядков выступали и другие группы населения – чаще всего крестьяне, но не только крестьяне, но и опора государства, его войско – стрельцы. Буквально через десять лет после восстания Разина страну потряс стрелецкий бунт 1682 года. Он случился уже в малолетство Петра Алексеевича. Бунт стрельцов был, так сказать, долго вызревавшим. Недовольные урезанием жалованья и своими командирами, стрельцы постоянно слали жалобы, но ответа не получали. В конце концов они стали возмущение проявлять открыто. Тут, неожиданно для всех, заболел и умер провозглашенный государем царевич Федор, и образовался счастливый момент смены власти, что всегда использовалось для предъявления требований и побуждало народ бунтовать. В этот раз «народный бунт» был к тому же организован и продирижирован царевной Софьей.

За трон боролись две боярские группировки, одна из которых продвигала Петра, и во главе там стояли Нарышкины, а другая продвигала его брата Ивана, и во главе ее стояли Милославские. Царевна поддержала более слабых Милославских и в то же время пустила среди стрельцов слух, что Иван отстранен от престола по злому умыслу Нарышкиных, которые хотят вернуть из ссылки боярина Матвеева, известного как противный русским обычаям человек, и стрельцов извести, выслав из столицы на верную смерть.

Стрельцы уже находились со своими командирами в состоянии войны, ежедневно они тащили на колокольни наиболее неугодных и жестокосердых и скидывали их оттуда, ко всеобщему стрелецкому удовольствию. Стрельцы верили, что новый законный государь войдет в их положение, назначит хороших командиров и не будет больше никого утеснять.

Стрельцы уже находились со своими командирами в состоянии войны, ежедневно они тащили на колокольни наиболее неугодных и жестокосердых и скидывали их оттуда, ко всеобщему стрелецкому удовольствию. Стрельцы верили, что новый законный государь войдет в их положение, назначит хороших командиров и не будет больше никого утеснять. Об Иване рассказывали, что он благочестивый и богобоязненный, то есть поможет стрельцам. О Петре говорили только худое. К тому же Ивану было уже пятнадцать лет, а Петру – всего десять. Собственно говоря, выбрать царем Петра бояре решили от безысходности: Иван был слаб здоровьем, а Петр крепок телесно, и была надежда, что он проживет долго. Но Нарышкиных, к роду которых принадлежала мать Петра, в народе не любили, и, когда их имена оказались в списке умышляющих не пустить Ивана на законный трон, стрельцы тут же поверили. В заговор царевны вступили два виднейших боярина того времени – Голицын и Хованский, которые поддерживали славный род Милославских против худородных Нарышкиных. 15 мая 1682 года стрелецкому войску подсунули еще один слух: царевич Иван, надежда отечества, задушен во дворце. Эта искра и разожгла пламя – тут же начался стрелецкий бунт.

Вся недовольная стрелецкая масса, бродившая по столице, бросилась штурмовать дворец. Звонил набатный колокол, стрельцы с оружием бежали к царским палатам, скоро море вооруженных людей заполнило всю Соборную площадь. Мятежники требовали на правый суд Нарышкиных, имя которым – убийцы. Но тут царица Наталья вывела на крыльцо обоих мальчиков. И объявила, что Иван не задушен, а вполне жив. Иван тоже стал увещевать стрельцов и обратился к ним со словами, что никто его не изводит. Следом выступил с обращением вернувшийся из опалы боярин Матвеев. За ним к толпе вышел патриарх и объяснил, почему он благословил на царство именно Петра.

Все вроде шло хорошо и успокаивало мятежников. Но положение испортил начальник стрелецкого приказа Михаил Долгоруков. Он попросту заорал на своих стрельцов, стал им угрожать и обещал примерно наказать и даже казнить, если не разойдутся. Угрозы и хамство сделали свое дело: стрельцы взвыли от ярости, стянули Долгорукова с крыльца, бросили на копья, метнулись за убегающим Матвеевым и тоже бросили его на копья, после чего ворвались во дворец в поисках всех перечисленных в списке лиц, в основном – Нарышкиных. Три дня они бродили по дворцу, заглядывая в самые укромные уголки, и выискивали Нарышкиных. Даже брат царицы окончил жизнь на копьях. Убили они и некоторых бояр – Ромодановского, Языкова, Юрия Долгорукова, дьяка Лариона Иванова, немецкого врача Гадена и других. Рассчитавшись с правыми и виноватыми, стрельцы по совету Софьи послали во дворец выборных, которые 19 мая предъявили ультиматум: или новый бунт, или править будут оба брата.

Обещание нового бунта все и решило: тут же был созван Собор, который был вынужден согласиться на совместное правление малолетних государей. Как только такое правление было утверждено, стрельцы выдвинули новое требование: регентшей при государях должна быть царевна Софья. Собору ничего не оставалось, как признать и это условие. Нарышкиным оно, конечно, не нравилось, но за царевной стояла вся стрелецкая сила. И стрельцы были готовы поднять на копьях всех с ними не согласных.

От новой власти стрельцы тут же потребовали погашения всей задолженности по жалованью – неимоверную сумму в 240 000 рублей, которых в царской казне не имелось. В таковую сумму была оценена стрельцами степень их участия в борьбе за престол. Деваться Софье было некуда: она тут же отдала приказ собирать и переплавлять для чеканки монеты золотую и серебряную посуду из царской кладовой. Собрала деньги в провинции и других городах, но частично расплатилась.

Бунт 1682 года был бунтом, организованным стремящейся к власти царевной, и она достигла всего, него желала. Стрельцы же от бунта практически ничего не выиграли.

Так что бунт 1682 года был бунтом, организованным стремящейся к власти царевной, и она достигла всего, чего желала. Стрельцы же от бунта практически ничего не выиграли. Они все время держались в столице, боясь потерять все, чего удалось добиться, и очень боялись наказания, когда власть одумается. Поэтому они предъявили еще одно требование: никого не привлекать к ответственности и никого не казнить за беспорядок в столице и убийства, поскольку они были сделаны для пользы отечеству. А на Лобном месте возвести столб, где будут навеки вырезаны имена убитых ими бояр, которые притесняли и мучили свой народ. Это условие тоже было принято, поскольку не принять его власти было нельзя. Начальником над стрельцами Софья вынуждена была назначить боярина Хованского, которого те уважали.

Тем временем, увидев, чего смогли достичь восставшие стрельцы, в Москву стали стягиваться со всей страны другие недовольные властью – староверы. Хованский их тут же поддержал, но решение раскольничьего вопроса зависело не от правительства, а от церкви. Церковь отнесла их к еретикам и менять мнение не собиралась. Но старообрядцы требовали провести всенародный диспут о вере, и поначалу идея показалась Хованскому хорошей. Он даже согласился разрешить им дискутировать с патриархом на Красной площади, но, по трезвом размышлении, была выбрана Грановитая палата, чтобы диспут не закончился народным восстанием. Из народа там были только стрельцы, лояльные церкви, и, когда спор превратился в обоюдную ругань, Софья воззвала к стрельцам, чтобы те пресекли ругательство над истинной верой. Хованский оказался в неловком положении: его стрельцы тут же бросились убивать старообрядцев, а он изо всех сил пытался их спасти, поскольку дал слово защищать раскольников от притеснений и смерти. На этом Хованский рассорился с царевной, а стрельцы схватили вождя раскольников Никиту Пустосвята. На Красной площади ему отсекли голову.

Софья, боясь расширения бунта, пригрозила, что, если порядок не восстановится, весь царский род уйдет из столицы. И 19 августа угрозу реализовала: во время крестного хода царская семья покинула процессию и отъехала в Коломенское, а оттуда к середине сентября достигла Троице-Сергиевой лавры. По дороге к монастырю Хованского и его сына вывели из царской свиты, поставили на обочине, зачитали приговор и тут же убили. Обоих обвинили в измене и желании уничтожить царскую семью.

Стрельцы внезапно оказались обезглавленными: они больше не ставили никаких ультиматумов, ничего не требовали, только слали Софье челобитные, как в прежние времена. Они даже сами отказались от запрета на преследования за события 15–18 мая и просили снести позорный столб с именами убитых ими бояр. Софья назначила новым начальником стрельцов дьяка Шакловитого, который быстро восстановил дисциплину в войске, а не подчинившихся его приказам – казнил. С ноября 1682 года по сентябрь 1689 года страной фактически управляла царевна Софья. К помощи стрельцов она до поры до времени не прибегала. А стрельцы, поверившие в «хорошую царевну», быстро в ней разочаровались. Все, чего им удалось достичь в результате бунта, после усмирения было тут же отобрано.

Год 1698. Второй стрелецкий бунт

В 1698 году произошел еще один стрелецкий бунт, и вновь его организовала Софья. В этот раз она взбунтовала недовольных условиями службы стрельцов для признания своего брата Петра не имеющим прав на престол. В 1689 году Петр достиг совершеннолетия и отстранил ее от власти, заперев в Новодевичий монастырь.

Софья отлично понимала, что Петр, который находился за границей, скоро вернется и, скорее всего, постарается ее физически уничтожить. Стрельцам Софья объявила, что во время заграничной поездки злые люди выкрали ее брата Петра и подменили его другим человеком, не царского рода и даже не русским, и даже совсем не похожим на несчастного Петра Алексеевича. Открыла она эту тайну 175 доверенным стрельцам, которые прежде участвовали в Азовских походах Петра. Эти стрельцы еще в 1696 году были оставлены для защиты Азова и должны были вернуться через год в Москву, но вместо этого их передислоцировали в Великие Луки. В 1698 году до них дошли тревожные слухи, что царевна в опасности, и они самовольно ушли из Лук и явились в Москву, где, по обыкновению, стали подавать челобитные. Боясь нового бунта, в Москве стали принимать меры по розыску стрельцов, но взять их было трудно – они растеклись по слободам и поддерживали связь с царевной. В такой ситуации против стрельцов использовали солдат иноземного строя, Семеновский полк, которому в апреле и удалось очистить от стрельцов столицу.

Однако Софья продолжала вести с ними переписку, и вернувшиеся в свои полки стрельцы продолжали роптать. Наконец, 6 июня в четырех азовских полках стрельцы полностью вышли из-под контроля. Они скинули начальников, избрали себе новых командиров и двинулись на Москву спасать царевну Софью. Восставших было 2200 человек. В качестве требований они выдвигали немедленное освобождение царевны и возведение ее на престол, а если царевна откажется от власти, они были готовы признать государем не подмененного Петра, а известного им боярина Голицына, который и родом высок, и к стрельцам добр. В Москве отреагировали оперативно и тут же отправили против стрелецкого войска полки иноземного строя – Преображенский, Семеновский, Бутырский, Лефортовский, которые насчитывали 4000 человек. Кроме этого, на стрельцов шла дворянская кавалерия.

6 июня в четырех азовских полках стрельцы полностью вышли из-под контроля. Они скинули начальников, избрали себе новых командиров и двинулись на Москву спасать царевну Софью. Восставших было 2200 человек.

Стрельцы планировали достичь Нового Иерусалима, где находился построенный Никоном монастырь, и там закрепиться. Но их сумел опередить Репнин, он занял монастырь 17 июня. Это и решило исход дела. На следующий день произошел бой. Воевать против собственного войска московским полкам не хотелось, и до начала сражения была сделана попытка уговорить стрельцов сдаться. Но слова не возымели никакого действия. Тогда и началось. Москвичи привезли с собой артиллерийские орудия и первый залп дали поверх голов противника, но стрельцы не поняли маневра регулярных частей – они решили, что солдаты стрелять не умеют, и уже праздновали победу, кричали, смеялись, кидали в воздух шапки. Тогда по ним дали второй, третий, четвертый залпы, уже не щадя. В рядах стрельцов началась паника, они побежали. Их взяли в плен и привели на расправу в Москву.

Расправой руководил Шеин. 22 и 28 июня он повесил в Москве 56 главных заводил мятежа, 2 июля – еще 74 участника восстания, 140 стрельцов провел через наказание кнутом и отправил в ссылку и около 2000 человек разослал по разным городам. В конце августа в столицу вернулся Петр, который решил следствие начать заново, а оставшихся в живых – примерно наказать. Тут же из ссылки были вновь свезены в столицу все участники стрелецкого бунта. На этот раз «розыск государя» не был к восставшим столь мягок. 2000 стрельцов Петр приговорил к смерти, 600 – к порке кнутом, клеймению и высылке. Своих бояр Петр заставил не просто смотреть на казнь стрельцов, а принимать в казнях личное участие, так что почти каждый его приближенный побывал в дни стрелецких казней палачом. Сам Петр лишил жизни пятерых стрельцов. Другие бояре были не столь умелы, топором владели плохо, и им приходилось несколько раз рубить несчастных по шее, пока те не испустят дух. Любимец Петра Алексашка Меншиков хвалился, что лично обезглавил двадцать человек. 195 стрельцов расстались с жизнью перед окном кельи Софьи. «А у пущих воров и заводчиков, – писал современник, – ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его преображенский сержант Александр Меншиков. А попы, которые с теми стрельцами были у них в полках, один перед тиунскою избою повешен, а другому отсечена голова и воткнута на кол, и тело его положено на колесо».

Своих бояр Петр заставил не просто смотреть на казнь стрельцов, а принимать в казнях личное участие, так что почти каждый его приближенный побывал в дни стрелецких казней палачом. Сам Петр лишил жизни пятерых стрельцов.

Тела стрельцов были выставлены на всеобщее устрашение, и их долго не разрешали похоронить. В Москве на Красной площади, где их казнили, и по всем местам, где зарыли их тела, были установлены позорные столбы с чугунными плитами, на которых был текст приговора. Но на этом расправа не закончилась. Земельные владения стрельцов, участвовавших в бунте, были конфискованы, а следствие над оставшимися в живых велось до 1707 года, когда ему на смену пришло следствие по делу Кондратия Булавина. В 18 веке стрелецкие полки были полностью расформированы, их сменила регулярная армия.

Годы 1707–1708. Восстание Кондратия Булавина

Первым восстанием стрельцов правление Петра началось, вторым – продолжилось, и, хотя Петр правил жестко и твердой рукой, народные возмущения в период его полного самовластия не утихали. Восстания в Башкирии и Астрахани, приписные бунты в Кижах, волнения против рекрутских наборов – всё это черты его времени, когда народ вынужден был отдавать последнее, чтобы Петр мог вести войны и строить новую столицу. Не прекращались недовольства и во время Северной войны. И снова инициатором бунта выступила наиболее активная часть тогдашнего общества – казаки. И снова – на Дону.

В 1707 году Петр издал указ о сыске на Дону беглых и отправил на Дон для ведения сыска воеводу Юрия Долгорукова. Князь должен был донести до казаков простую мысль, что скрывать беглых, как они делали испокон веков, нельзя, а нужно их арестовывать и сдавать присланному из Москвы войску. Указ Долгоруков зачитал в Черкассах атаману Максимову. Против ожидания, указ был встречен казаками с ропотом. Во исполнение указа начались рейды по казачьим станицам, что казакам уж совсем не понравилось. Кроме того, прибыв на Дон, Долгоруков принялся исполнять и другие царские указы, к которым тут относились с небрежением, и начал он со сбривания бород. Все это вкупе – сыск беглых и «личное безобразие» – перевело ропот в полное неприятие.

Первым восстанием стрельцов правление Петра началось, вторым – продолжилось, и, хотя Петр правил жестко и твердой рукой, народные возмущения в период его полного самовластия не утихали.

«Когда полковник князь Долгоруков со своим отрядом и с пятью казаками, данными старшиною, отправился для отыскания беглых, – рассказывает Костомаров, – атаман Кондратий Булавин, из Трехизбянской станицы на Донце, напал на него 9 октября 1707 года на реке Айдаре, в Ульгинском городке, убил его, перебил всех людей и начал возмущать донецкие городки, населенные беглыми. В этих городках встречали его с хлебом и медом. Булавин составил план взбунтовать все украинные городки, произвести мятеж в донском казачестве, потом взять Азов и Таганрог, освободить всех каторжных и ссыльных и, усиливши ими свое казацкое войско, идти на Воронеж, а потом и на самую Москву. Но, прежде чем Булавин успел возмутить городки придонецкого края, донской атаман Лукьян Максимов быстро пошел на Булавина, разбил и прогнал, а взятых в плен его сотоварищей перевешал за ноги. Булавин бежал в Запорожье, провел там зиму, весною явился опять в верхних казачьих городках с толпою удалых и начал рассылать грамоты; в них он рассказывал, будто Долгоруков, им убитый, производил со своими людьми в казачьих городках разные неистовства: вешал по деревьям младенцев, кнутом бил взрослых, резал им носы и уши, выжег часовни со святынею. Булавин в своих воззваниях убеждал и начальных лиц, и простых посадских, и черных людей стать единодушно за святую веру и друг за друга против князей, бояр, прибыльщиков и немцев. Он давал повеление выпускать всех заключенных из тюрем и грозил смертною казнью всякому, кто будет обижать или бить своего брата. Донской атаман Максимов пошел на него снова, но значительная часть его казаков перешла к Булавину. В руки воровского атамана досталось 8000 р. денег, присланных из Москвы казакам. Сам Максимов едва бежал в Черкассы. Эта победа подняла значение Булавина. За нею поднялись двенадцать городков на Северном Донце, двадцать шесть – на Хопре, шестнадцать – на Бузулуке, четырнадцать – на Медведице. Восстание отозвалось даже в окрестностях Тамбова: и там в селах крестьяне волновались и самовольно учреждали у себя казацкое устройство». Это восстание так и вошло в историю под именем Кондратия Булавина.

Положение для правительственных войск складывалось такое печальное, что Петру в апреле 1708 года, в разгар военных действий пришлось снять с фронта Василия Долгорукова (брата убитого Юрия) и послать его подавлять казаков.

Булавин рассылал по всей округе письма с напоминанием «братьям-казакам» держаться за старину и защищать свои права, а тому, кто не поддержит казачьи вольности, обещал смертную казнь. Разумеется, после такого обращения к соотечественникам Булавину сдавались городами и переходили на его сторону станицами. К Булавину пристал запорожский атаман Щука, и объединенное войско двинулось на Черкасск, который был отбит у царских воевод. Положение для правительственных войск складывалось такое печальное, что Петру в апреле 1708 года, в разгар военных действий пришлось снять с фронта Василия Долгорукова (брата убитого Юрия) и послать его подавлять казаков. Под командование Долгорукову передали 32 000 человек, среди которых были московские полки и московские дворяне, два украинских полка, присланных Мазепой, ахтырский и сумской полки, воронежские драгуны, а также, как было писано в приказе царя, все, кто может воевать конным. Ярость Петра достигла предела, когда ему донесли о письме Булавина к крымскому хану, которого атаман подбивал идти на Москву.

Максимова, который выступал против булавинского похода, казнили по решению казачьего круга. Сам Кондратий был тут же провозглашен атаманом Войска Донского. Как атаман он теперь поспешил начать военные кампании по трем направлениям: на Волгу были отправлены отряды Ивана Павлова, Игната Некрасова, Лукьяна Хохлача численностью 3500 человек. Они взяли Дмитриевск и Царицын, безуспешно осаждали Саратов; на Северск вели отряды атаманы Драный, Голый и Беспалый, именно они столкнулись с царскими войсками и потерпели от них поражение (Семен Драный погиб, но Никите Голому удалось набрать новых добровольцев и уйти на Старый Айдар); сам Булавин пошел в направлении Азова, пытался штурмовать крепость, но неудачно. И не то, опасаясь расправы, его убили казаки, не то он сам в безвыходном положении застрелился.

После его смерти руководство восстанием принял на себя Игнат Некрасов, который сидел в Царицыне. Он решил возвращаться на Дон, а в городе оставил атамана Павлова, который столкнулся с царскими войсками и был разбит, но ускользнул от царских воевод и соединился с Никитой Голым. Осенью 1708 года эта группировка, расположившаяся в степях под Донецком, была уничтожена московскими силами, а отряды Некрасова, осознав бесперспективность дальнейшей борьбы, ушли во владения крымского хана на Кубань.

Царский гнев обрушился на все земли, которые занимали донские казаки. Многие станицы были полностью уничтожены, часть земель Донского Войска – отобрана, беглые возвращены их владельцам, а самостоятельность Дона упразднена. Для устрашения многие казаки были казнены. Долго еще по Дону плыли виселицы на плотах (так распорядился для острастки упорных Василий Долгоруков) с телами повешенных. Таких плотов с виселицами было несколько сотен…

Мятежи после Петра

После смерти Петра страну долгое время сотрясали различные неурядицы, но чаще всего это были не народные выступления, а заговоры, связанные с вопросами престолонаследия. В Петербурге, который по воле Петра стал имперской столицей, народных бунтов не могло быть в принципе – народ там состоял из господской челяди и разного рода обслуги. Зато здесь была сосредоточена масса чиновников, дворян, военных людей разного звания, в том числе и гвардейцев. Как раз последние и стали питательной средой для заговоров.

После смерти Петра страну долгое время сотрясали различные неурядицы, но чаще всего это были не народные выступления, а заговоры, связанные с вопросами престолонаследия.

Заговоры начались со смертью Екатерины Первой, когда выбор вельмож пал не на дочь Петра Елизавету, а на одиннадцатилетнего Петра Алексеевича, который и стал императором Петром Вторым. Но прожил он недолго, и снова открылся вопрос: кому достанется трон? Трон достался племяннице Петра Анне Иоанновне, герцогине Курляндской. Анна Иоанновна заняла престол и привезла с собой фаворита Бирона, а также множество прочих иноземцев, что возмутило высокородных отечественных вельмож и отечественное дворянство. Неудивительно, что современники считали: в государстве развилось зло, какого прежде не бывало.

Заговоры начались со смертью Екатерины Первой, когда выбор вельмож пал не на дочь Петра Елизавету, а на одиннадцатилетнего Петра Алексеевича, который и стал императором Петром Вторым.

Императрице катастрофически не повезло с погодой – в ее правление страну преследовали неурожаи и – как следствие – голод и мор. В остальных бедах были виноваты ее чиновники: императрица вводила все новые и новые налоги, и армия чиновников рыскала по землям государства в надежде их собрать, то есть содрать любой ценой. Императрица была бездетна, но стремилась закрепить престол за своей семьей, поэтому наследником престола она назначила Ивана Антоновича, сына своей племянницы Анны Леопольдовны от брака с принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейгским: в 1740 году, когда Анна Иоанновна умерла, – еще младенца. После смерти императрицы регентом при младенце оказался Бирон, которого в России ненавидели. Неудивительно, что образовался заговор, и возглавил его фельдмаршал Миних. На престол была посажена Анна Леопольдовна и младенец Иван Антонович.

Младенец так никогда и не стал императором. Свести с престола чужеродную династию решила дочь Петра Елизавета. И свела, организовав гвардейский заговор.

Как рассказывает об этих мятежных событиях Соловьев, в ночь с 25 на 26 ноября 1741 года Елизавета Петровна сама повела гвардейцев «брать Брауншвейгов». Надев поверх обычного платья кирасу, Елизавета села в сани и поехала в казармы Преображенского полка. Гренадерскую роту она нашла уже в полном сборе. «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною», – сказала Елизавета. «Матушка! – возопили солдаты и офицеры, – Мы готовы, мы их всех перебьем». Тут уж Елизавета стала объяснять, что ежели всех перебьют, то она на такое дело с ними не пойдет, все должно быть без крови. Затем Елизавета разломала барабан, чтобы случайно не подняли тревогу, взяла в руки крест, встала на колени и произнесла: «Клянусь умереть за вас; клянетесь ли умереть за меня?» Рота дружно заорала: «Клянемся!» Далее Елизавета будто бы обратилась с последним напутствием: «Так пойдемте же и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало». Потом царевна села в сани, гренадеры окружили ее толпой, и все двинулись к Зимнему дворцу.

В ночь с 25 на 26 ноября 1741 года Елизавета Петровна сама повела гвардейцев «брать Брауншвейгов». Надев поверх обычного платья кирасу, Елизавета села в сани и поехала в казармы Преображенского полка.

В начале Невского, чтобы не делать шума, царевна вышла из саней и дальше уже шла пешком. Ей трудно было поспевать за солдатами, так что гвардейцы подхватили Елизавету на руки – так и донесли до дворца. Зайдя в караульную, она разбудила дремлющих часовых и сказала: «Не бойтесь, друзья мои, хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю и народ весь терпит от немцев. Освободимся от наших мучителей». Солдаты обрадованно воскликнули: «Матушка, давно мы этого дожидались, и, что велишь, все сделаем». Правда, четверо командиров оказали сопротивление, так что их тут же по велению царевны арестовали. После этого Елизавета с гренадерами вошла во дворец и затем – в комнату государыни.

Когда сонную Анну растолкали, та только и могла спросить с удивлением: «Как? Это вы, сударыня?» «Сестрица, пора вставать!» – сказал ей Елизавета. Анна Леопольдовна все поняла. Она просила лишь, чтобы не делали зла ни ее мужу, ни ее сыну. Елизавета обещала. Взяв на руки маленького императора, она воскликнула: «Бедное дитя! Ты вовсе невинно; твои родители виноваты!» После чего всю семью посадили под конвоем в сани и отправили во дворец Елизаветы. (Дальнейшая судьба невинного дитяти была печальна – всю свою жизнь он провел в тюрьме и умер тоже в тюрьме.)

Утром был обнародован манифест о восшествии Елизаветы на престол, она надела Андреевскую ленту, объявила себя полковником и стала принимать поздравления. У дворца уже собрался народ, так что она появилась на балконе и приветствовала толпу. Было страшно холодно, но она вышла на мороз и прошла вдоль полков, выстроенных по такому случаю. Днем она торжественно переехала из своего дворца в Зимний, а затем отправилась к молебну. Скоро все былые противники были арестованы и приговорены к смерти как государственные преступники, но Елизавета смертную казнь отменила и даровала несчастным – кому ссылку, кому тюрьму. У власти она пребывала до 1761 года и постаралась решить вопрос о престолонаследии задолго до своей смерти – назначила будущим императором принца Карла Петра Ульриха, племянника, и подобрала ему невесту – Софию-Августу-Фредерику, тут же перекрещенную в Екатерину и вынужденную перейти в православие.

Карл-Петр-Ульрих был коронован под именем Петра Третьего, но на престоле он пробыл недолго. Теперь уже Екатерина составила заговор, опасаясь, что муж насильно пострижет ее в монастырь, а сам женится на фаворитке Воронцовой. Екатерина применила уже известную тактику: составила заговор, и тоже в гвардейской среде. Пытаясь найти союзников, Екатерина сблизилась с гвардейским офицером Григорием Орловым, выпускником Кадетского корпуса. К концу июня 1762 года у Екатерины в войсках было сторонниками уже до 40 офицеров и 10 000 рядовых. Среди них не нашлось ни единого предателя, а сердцем заговора стали трое братьев Орловых – сам Григорий, Алексей и Федор.

28 июня 1762 года восстание вспыхнуло. Император был захвачен в летнем домике в Ораниенбауме и взят под стражу, а Екатерина Вторая – провозглашена императрицей вместе с наследником Павлом Петровичем. Петра Третьего изгнали в Ропшу, где и удавили. 22 сентября в Москве Екатерина была коронована.

Карл-Петр-Ульрих был коронован под именем Петра Третьего, но на престоле он пробыл недолго. Теперь уже Екатерина составила заговор, опасаясь, что муж насильно пострижет ее в монастырь, а сам женится на фаворитке Воронцовой. Екатерина применила уже известную тактику: составила заговор, и тоже в гвардейской среде.

Екатерина прожила долго и правила твердой рукой, хотя стремилась создать на Западе впечатление о себе как о правительнице просвещенной и заботящейся о своем народе. С первых лет правления императрица стала заботиться о развитии отечественных наук, поощряла и инициировала образовательные программы. Тем ужаснее было разочарование: в 1771 году разразился Чумной бунт, который показал настоящее положение дел.

Год 1771. Чумной бунт в Москве

В столице, где существовал усиленный полицейский режим, ничего подобного событиям 1771 года случиться не могло. Контроль власти над простолюдинами там был тотальный. Но прежняя столица Москва в этом плане была гораздо более легкомысленной. В 1768 году Россия ввязалась в очередную войну с Турцией. В то время по всему Причерноморью свирепствовала эпидемия чумы, которая косила одинаково как турок, так и русских. Вместе с ранеными, которых доставляли с театра военных действий в Лефортовский госпиталь, в 1770 году была привезена и чумная зараза. Первым от чумы умер находившийся на лечении офицер, затем – врач, который его пользовал, следом за офицером и врачом стали умирать жители соседнего с госпиталем здания, с которыми оба разносчика инфекции имели контакт. Из госпиталя инфекция передалась на суконную фабрику, где к весне 1771 года погибло около ста работников. Поскольку чумные больные проживали в разных местах Москвы, то зараза разнеслась скоро и по всему городу.

О размахе эпидемии мы можем получить представление: к концу лета 1771 года в Москве умирало больше тысячи человек в день, на них не хватало гробов. Дабы избавить город от трупов, их стали вывозить на телегах в предместья, иногда – в наспех сколоченных ящиках, иногда – и вовсе в мешках из рогожи. Как бывало всегда в таких случаях, исправнее работали не похоронные команды, а церкви – над Москвой разносился колокольный звон и непрерывно шли службы. Мертвых вытаскивали из домов и оставляли на улицах, больные неожиданно умирали и падали на мостовые, желающих убрать тела находилось все меньше, с количеством мертвых тел не справлялись могильщики, с количеством больных – врачи. К осени город охватила паника. К Москве срочно подтянули военные части, чтобы остановить бегство жителей, если оно примет массовый характер. Сами москвичи стали надеяться только на чудо.

И вот в Китай-город к иконе Боголюбской Богоматери, которую считали чудотворной, потянулись толпы верующих. Однако это была уже эпоха просвещения, и даже священнослужители понимали, что массовые скопления людей во время эпидемии – лучший способ дать заразе еще более распространиться. Так что московский архиепископ Амвросий поступил с точки зрения научной вполне грамотно: ларец для приношений, куда прихожане складывали свои презенты, он запечатал, икону убрал, а молебны запретил.

К концу лета 1771 года в Москве умирало больше тысячи человек в день, на них не хватало гробов. Дабы избавить город от трупов, их стали вывозить на телегах в предместья, иногда – в наспех сколоченных ящиках, иногда – и вовсе в мешках из рогожи. Как бывало всегда в таких случаях, исправнее работали не похоронные команды, а церкви – над Москвой разносился колокольный звон и непрерывно шли службы.

Москвичи эти меры для их спасения поняли превратно. Пошли слухи, что Амвросий желает москвичей переморить, и ему известно, что чума уйдет, когда погибнет последний горожанин. Амвросия стали называть сперва пособником чумы, потом пособником дьявола, а потом, по старинному «рецепту», толпа взяла колья и двинулась громить Чудов монастырь, куда, по слухам, бежал архиепископ. Монастырь разгромили, но Амвросия не нашли. Прошел другой слух – что архиепископ скрывается в Донском монастыре. Толпа двинулась на Донской монастырь. Амвросий, действительно, прятался там. Его вытащили и растерзали. Кто-то сказал, что архиепископ действовал не в одиночку, и что чуму специально занесли богатые, чтобы уморить бедняков. Пошли громить дома богатых. Таковых в Москве было немало. Начался кошмар. Пока одни горожане громили дома, другие двинулись к окраинам Москвы, где были поставлены карантинные заставы, и стали освобождать дорогу для массового исхода. Военный начальник Еропкин был в ужасе. Никакие увещевания и объяснения эту яростную массу не останавливали. Толпа убивала врачей, крича, что в них – корень заразы. С 15 по 18 сентября Москва представляла собой страшное зрелище.

Толпа двинулась на Донской монастырь. Амвросий прятался там. Его вытащили и растерзали. Кто-то сказал, что архиепископ действовал не в одиночку, и что чуму специально занесли богатые, чтобы уморить бедняков.

Пошли громить дома богатых. Таковых в Москве было немало. Начался кошмар.

Еропкин смог совладать с ситуацией, только призвав на помощь военную силу. По его приказу против москвичей были брошены войска. Но и тогда толпа не желала расходиться, и три дня в городе шли настоящие бои. Только к 19 сентября восставшие горожане были рассеяны. Начался сыск и аресты. Одних схватили во время бесчинств, другие были взяты уже после событий. Зачинщиками безобразий признали дворовых людей Андреева, Деянова и Леонтьева и купца Дмитриева, из-за которых, согласно розыску, начался этот бунт – именно они повели людей убивать архиепископа. Как зачинщиков их приговорили к повешению. Остальных – а их взяли 300 человек – рассортировали по степени вредоносности: 173 человека поставили на правеж кнутом и отправили на каторгу, к остальным применили более мягкие наказания.

Власти, конечно, понимали, что причиной этого бунта были не противоправные мысли, и что участниками событий оказались обычные невежественные жители Москвы, в прежние годы – благонамеренные горожане и добропорядочные христиане. Но эти законопослушные жители, поддавшись панике, оказались страшнее государственных преступников. Так что, покончив с зачисткой Москвы, войска были отправлены приводить к благоразумию и земли вокруг Москвы – туда удалось бежать части москвичей, которые стали сеять панику и призывать к восстаниям. Власти действовали максимально быстро и массовые возмущения остановили.

В то же время властям стало понятно, что принятые против эпидемии меры были недостаточны. Москвичей стали обеспечивать продовольствием, создали для неимущих рабочие места, чтобы хоть чем-то их занять, усилили штат врачей, даже вели что-то вроде разъяснительной работы. И все эти действия вкупе дали результат: эпидемия пошла на спад. Победой над чумой, конечно, это назвать нельзя – умерло около 60 000 москвичей. Но эпидемия научила немногим мерам безопасности: в Москве перестали хоронить на прицерковных кладбищах в черте города, что сильно помогало инфекции распространяться. Теперь мертвецов стали погребать за пределами Москвы. Еще одной мерой безопасности было введение контроля над оповещением об опасности – у набатного колокола, который призвал к началу бунта, сняли язык, а впоследствии сняли и сам колокол.

Годы 1773–1775. Война Емельяна Пугачева

Кроме этого чумного бунта, в царствование Екатерины были, конечно, и другие восстания. Но у государыни о народе сложилось идеалистическое представление: она искренне верила, что послушный русский мужик по натуре добр и ценит всякую заботу о нем. Вот и заботилась, как могла. Народ, очевидно, заботу императрицы не ценил и почему-то бунтовал. Советники услаждали ее слух рассказами, как народ ее любит, а полицейские донесения сухим казенным языком сообщали об обратном. «Что я смогу еще сделать для своего народа?» – задавалась вопросом Екатерина. Народ, как в год одна тысяча пятьсот девяносто восьмой, безмолвствовал. А потом неожиданно грянул бунт, тот самый. Кошмарный русский бунт, который Пушкин назвал бессмысленным и беспощадным. Бессмысленным, очевидно, – потому, что никакой позитивной идеи в нем не имелось. Беспощадным – потому что этот бунт прошелся по всему Поволжью, как тайфун или цунами, оставляя после себя руины городков и поместий и тысячи мертвых тел. Многие – со следами неописуемых зверств…

Пугачевский бунт, переросший в широкомасштабную войну с властью, был, как мы знаем, не первым из казачьих бунтов. Властью казаки были недовольны всегда, поскольку та посягала на священное право казака жить так, как ему хочется.

Пугачевский бунт, переросший в широкомасштабную войну с властью, был, как мы знаем, не первым из казачьих бунтов. Властью казаки были недовольны всегда, поскольку та посягала на священное право казака жить так, как ему хочется. Петр, после булавинских событий и предательства Мазепы, к казакам относился настороженно и пытался ввести над ними полный контроль. По его указу была отменена выборность войсковых атаманов, теперь их назначала Военная коллегия, и ко времени Екатерины казачество разделилось на старшину и войско, и первая безраздельно властвовала над вторым. Появились у казаков и экономические проблемы.

У яицких казаков главной статьей дохода была торговля рыбой и икрой, но в 1754 году доходность этого промысла была подорвана грабительским налогом на соль, что казаков возмутило, и они периодически слали делегации и челобитные в ближний Оренбург и далекий Санкт-Петербург. Требовали и отмены налога, и смены проворовавшихся атаманов, и возвращения выборности начальства. Ответом им было молчание. Чашу казачьего терпения, однако, переполнил приказ преследовать в 1771 году отряды калмыков: те успели уже умчаться на своих степных лошадках далеко за пределы империи, и казаки приказ проигнорировали.

Вот тут-то они ответа и дождались: наказывать их за неповиновение пришел генерал Траубенберг. И в 1772 году казаки подняли восстание, войско Траубенберга разгромили, а самого генерала убили. На помощь регулярным частям пришло подкрепление, казаков разбили, а чтобы предотвратить сопротивление в будущем – отменили казачий круг и поставили в Яицком городке регулярный гарнизон. С восставшими казаками обошлись круто: их заклеймили и усекли языки, что, согласно казачьим представлениям, было совершенным оскорблением и бесчестьем. Некоторым участникам восстания удалось бежать и спрятаться по многочисленным хуторам. Яик бурлил.

В 1772 году казаки подняли восстание, войско Траубенберга разгромили, а самого генерала убили.

На помощь регулярным мастям пришло подкрепление, казаков разбили, а чтобы предотвратить сопротивление в будущем – отменили казачий круг и поставили в Яицком городке регулярный гарнизон.

Именно в этой питательной среде очень скоро распространился слух, что настоящий император Петр Федорович (убитый Екатериной Петр Третий) чудесно спасся и явился в казачье войско, чтобы бороться с несправедливостью, вернуть казакам их свободы, идти на столицу и воссесть на отеческий трон. Роль Петра Третьего исполнял казак из станицы Зимовейской Емельян Пугачев. (Веком ранее из той же Зимовейской вышел Степан Разин.) Емельян Иванович вернулся на родину с турецкой войны и осенью 1772 года оказался на Волге. Здесь ему рассказали о событиях на Яике. Тут же Пугачев и отправился на Яик, где представился спасенным императором. Но на Яике он не остался, а отправился в старообрядческий Иргиз, где его тут же схватили и увезли в Казань для «розыска». Но Пугачеву удалось бежать, и в 1773 году он снова объявился на Яике и стал собирать единомышленников. К нему присоединились казаки Зарубин, Шигаев, Мясников, Караваев, и вся эта компания отправилась на Бударинский форпост, где 17 сентября Пугачев зачитал свой манифест. И началось восстание.

«Император» отправился к Яицкому городку, и со всех сторон к нему стали сбегаться сторонники. Отряд Пугачева насчитывал тогда всего 300 сабель, так что Яицкий городок взять он не сумел, и казаки встали лагерем вблизи Илецкого городка, избрали на круге атаманом Андрея Овчинникова и присягнули «императору». Тут же послали к илецким казакам, и те тоже присягнули «императору», а ненавистного атамана Портнова, притеснявшего местных жителей, повесили. Оттуда восставшие казаки решили идти на главный город их региона – Оренбург. По пути они занимали крепости, в которых стояли правительственные гарнизоны, состоявшие частью из солдат, частью из казаков. Появляясь под стенами крепостей, они смущали казаков и переманивали тех на свою сторону, а защищавших крепости офицеров после взятия убивали. «Женок» и «девок», то есть жен офицеров и их дочерей, забирали в войско наложницами, а при сопротивлении – тоже убивали. Путь пугачевцев с самого начала восстания был устелен трупами.

Продвижение к Оренбургу сильно задерживало присоединение все новых городков, которые переходили на сторону восставших и давали присягу «императору».

В ряды мятежников вливались не только казаки, но и вообще все недовольные жизнью. На первых порах это были малые народы – татары, башкиры, калмыки, которые и прежде поднимали восстания – одни против поборов, другие против насильственного крещения, третьи против плохих начальников-иноверцев и т. п.

В начале октября к Оренбургу пришло не 300 казаков, а больше 1500 вооруженных людей, имевших, кроме сабель и ручного огнестрельного оружия, еще и захваченную в крепостях артиллерию. Но Оренбург был сильной крепостью, взять которую без предательства не удалось бы.

В начале октября к Оренбургу пришло не 300 казаков, а больше 1500 вооруженных людей, имевших, кроме сабель и ручного огнестрельного оружия, еще и захваченную в крепостях артиллерию. Но Оренбург был сильной крепостью, взять которую без предательства не удалось бы. Восставшие пытались захватить город штурмом, но городская артиллерия не дала им взобраться на стены. В результате пугачевцы встали вблизи крепости и началось что-то вроде осады. Теперь они периодически обстреливали Оренбург из пушек, а оренбургский гарнизон обстреливал в ответ Бердскую слободу, где обосновались мятежники. Одновременно отряды восставших рыскали по округе и склоняли на свою сторону защитников других крепостей и городков, и многие к ним переходили, расправляясь со своими «притеснителями». Наиболее ценным приобретением для Пугачева стало оружие с демидовского завода, оттуда же соратник «императора» Хлопуша привел отряды мастеровых, привез деньги и продовольствие. Силы Пугачева укреплялись, а бежавшие в Москву и Петербург люди приносили страшные известия об убийствах и грабежах, так что правительство поняло: местные гарнизоны с восстанием не справятся. К Оренбургу срочно послали генерала Кара, который пополнил ряды войска казанскими ополченцами. Но увы! 7 ноября Овчинников и Зарубин, командиры восставших, отогнали его с позором к Казани. Еще через неделю в плен попал весь отряд Чернышева в 2500 человек и весь громадный обоз вместе с 15 пушками. В столице поняли, что опасность гораздо серьезнее, чем думалось. Радовало единственное: на помощь Оренбургу удалось пробиться корпусу генерала Корфа, и он вошел в город.

Но и силы восставших быстро росли. На сторону Пугачева перешли башкирские земли и вождь башкирского освободительного движения Салават Юлаев, им удалось захватить все заводы по реке Белой и наладить литье собственных пушек. В декабре атаманы Пугачева взяли Самару, в январе он сам подошел к Челябинску. К началу 1774 года в войске Пугачева было от 25 000 до 40 000 человек, то есть правительство столкнулось не с разрозненными отрядами казаков или крестьян, а с вооруженной и организованной народной армией. Пугачеву для ведения войсковых дел даже пришлось создать военную коллегию, которая рассылала письма, получала информацию, принимала решения по всей огромной территории, которую контролировали пугачевцы. Но взять сильные крепости с верными правительству гарнизонами восставшие не смогли: они предприняли штурм осажденного Оренбурга, но были отбиты, хотя осажденные и понесли большие потери. Они не смогли взять верную правительству Уфу. Им не удалось захватить Челябинск. В то же время небольшие крепости и городки, за исключением Яицкого, перешли в их руки.

В столице царила паника. На помощь Оренбургу отправили свежие части. Сожженные крепости стали срочно отстраивать и укреплять. В них поставили верные гарнизоны. В марте к Оренбургу подошли Голицын и Мансуров. Пугачев противостоять им не смог и, потеряв около 2000 человек убитыми и 4000 ранеными и пленными, отступил. 1 апреля в следующем сражении у Самарского городка он снова был разбит, потерял пленными около 3000 человек и бежал в район Южного Урала, где его поддерживали рабочие заводов. Туда же, после поражения под Яицким городком, бежал его соратник атаман Овчинников. Генерал Мансуров вошел в крепость, а приверженцы Пугачева рассеялись по всей степи. Возникала надежда, что с восстанием удастся справиться к лету. Но вмешалась судьба: 9 апреля умер командовавший операцией против Пугачева генерал Бибиков, и между другими генералами начались интриги и обиды – командующим был назначен Щербатов, а Голицын почти три месяца не вел никаких боевых действий. Пугачев же собирал силы. У него появился новый враг – разливы рек и распутица: пришла весна. Однако с началом мая он вновь начал захватывать крепости и казнить их защитников.

В столице царила паника. На помощь Оренбургу отправили свежие части. Сожженные крепости стали срочно отстраивать и укреплять. В них поставили верные гарнизоны. В марте к Оренбургу подошли Голицын и Мансуров. Пугачев противостоять им не смог и, потеряв около 2000 человек убитыми и 4000 ранеными и пленными, отступил.

В июле Пугачев начинает поход на Казань, обещая, что следом за Казанью падет и Москва. Но взять Казань ему не удается: его разбивает отряд Михельсона, и «император» отходит на левый берег Волги, где мелкие крепости и городки снова переходят под его руку. В огне восстания оказывается все Поволжье. И для правительства именно этот поход Пугачева становится самым страшным: везде, где проходит войско Пугачева, на его сторону переходят крестьяне, которые устраивают бунты в имениях и поместьях, расправляясь со своими прежними хозяевами чудовищным образом. Более 3000 дворян и чиновников были убиты не Пугачевым, а местными крестьянами. Об «императоре-освободителе» молятся в церквях, его приветствуют колокольным звоном, о нем начинают рассказывать легенды и петь песни. Бунт понемногу распространяется к Москве.

Тогда-то и назначают графа Панина, могильщика пугачевского восстания. А ему в помощь дают генерала Суворова. Пугачеву еще удается взять Саратов, соединиться у Камышина с отрядом калмыков, разбить войско, высланное из Царицына, но 25 августа он встречается лицом к лицу с Михельсоном, и это становится началом его конца. Сначала царскому генералу удается отбить у него всю артиллерию, а потом он наносит страшный удар и рассеивает все войско: 2000 убитыми, 6000 пленными. Казаки используют испытанную тактику: разбиваются на мелкие отряды и бегут. Пугачев надеется отсидеться в Узене, но и это ему не суждено: 8 сентября его соратники Чумаков, Творогов и Федулов берут своего «императора» в плен, вяжут по рукам и ногам, привозят в Яицкий городок и сдают генералам.

Тут же начинается следствие, Пугачева доставляют сперва в Симбирск, потом в Москву, где его допрашивает граф Панин. Кроме Пугачева по «воровскому делу» проходят также Перфильев, Шигаев, Подуров, Зарубин, отец и сын Юлаевы и другие. 30 декабря 1774 года Пугачев и Перфильев были приговорен к четвертованию, остальных повесили или сослали в каторжные работы. С пленением вождя восстание не закончилось: еще долго не могли успокоить башкир и калмыков, красный петух и острый топор гуляли на землях Воронежа и Тамбова, и волнения полностью прекратились только к лету следующего, 1775 года. Наводить порядок в районе, пострадавшем от восстания, приходилось теми же методами, что применяли и восставшие, – арестами, наказаниями и казнями.

Розовые очки власти

Екатерина от войны с Пугачевым была в ужасе. Она приказала не упоминать ни его имени, ни самого восстания, даже полностью изменила географию района бунта – переименовав все, что могла. Она, конечно, усилила полицейский надзор, изменила административную структуру, даровала дворянское достоинство местной национальной знати, лишила всех свобод казаков, чтобы не бунтовали впредь. Но самый важный вопрос – крестьянский – даже не затронула. Она предпочитала писать в письмах своим зарубежным корреспондентам, что ее народ любит свою государыню и благодаря ее вниманию и заботе с каждым годом живет все лучше и лучше. В этом плане бунт ничему ее не научил.

Власть жаждала пребывать не в реальном, а в какомто иллюзорном мире, где народ безропотно и со счастливой улыбкой исполняет свои повинности и платит налоги, чтобы государство богатело и радовало душу самодержца. В то же время в головах наших самодержцев прочно угнездилось мнение, что народ – все равно что дети, и его нужно учить, а лучший способ учить детей – сечь их розгами. И еще одно заблуждение, для власти роковое, – что сам по себе народ никогда не подвинется на бунт, и если «дети» стали вести себя плохо, то есть грабить и немного убивать, то следует искать зачинщиков, ибо вся беда – именно в этих гадких крамольниках, которые и сами не живут, и другим не дают. Конечно, их нужно ловить и казнить. Тогда и народ со счастливой улыбкой дебила будет заниматься делом и пребывать в радости. А вот если государство вдруг окажется в беде, то есть самодержца скинут с его законного места, тогда срочно нужно искать у этого народа помощи, назвать ему имя врага, и счастливый идиот пойдет защищать своего государя, и умрет за него – тоже с радостью. Майданы и прочие отвратительные сборища голодранцев, конечно, время от времени случаются, но, ежели казнить для острастки бессовестных заводил – снова тишь, гладь и Божья благодать.

Екатерина от войны с Пугачевым была в ужасе.

Она приказала не упоминать ни его имени, ни самого восстания, даже полностью изменила географию района бунта – переименовав все. что могла.

Вот с такими примерно мыслями, наведя порядок в отечестве, государыня вычеркнула пугачевскую войну из собственной памяти. Засекретив все материалы по следствию над пугачевцами, она исключила весь этот взрывоопасный материал из общественного обихода. Современники делали вид, что было какое-то небольшое недоразумение на Волге. А их дети, если отцы о прошлом молчали, уже и не знали, чем было это небольшое недоразумение для тысяч в нем погибших.

Потом, как вы знаете, весь этот кошмар был вообще забыт. Что наши отечественные неурядицы на фоне мрачных мировых катастроф?! Через пятнадцать лет начались события во Франции, которые показались Екатерине гораздо более опасными. Еще бы! Тамошние супостаты посмели отправить на плаху королевскую чету! И никто не смог остановить негодяев, распихать их по тюрьмам, казнить – напротив, королевская Франция стала вдруг республикой, то есть решила жить вообще без королей. Разве такое возможно? И просвещенная государыня мечтала запретить в своей стране даже упоминание о Французской революции и все плоды вольнодумства, которыми прежде восхищалась. Но вот этого она сделать уже не смогла. Хотя кое-что запретила – например, ношение шляп по последней парижской моде. Однако это не помогло. Не прошло и полувека, как зараза революции объявилась в России.

Глава 3. Эпоха революций

Крамольные мечты

Идеи Французской революции – «свобода, равенство, братство» – были прекрасными идеями. В России, где не имелось ни первого, ни второго, ни третьего, они нашли благодатную почву. Императорский двор вспышки отечественного народного гнева ничему не учили, а точнее – учили, но лишь тому, что любое свободомыслие – корень всех зол – нужно искоренять. Так было при Иване Васильевиче, так было при Петре, так было при Екатерине: только стремление к абсолютной собственной власти. Свободы? Возжелает высшая власть даровать свободы – дарует. Даровала же Елизавета вольности дворянству! А вольности крестьянам? Помилуйте, они же дети! Их нужно пестовать и наказывать, иначе нельзя! Закрепощены? Что вы! Определены для защиты к господину, который о них заботится. Личная свобода? А зачем им личная свобода? Тогда они начнут бунтовать еще чаще. Свобода не для темной косной массы, свобода – для людей просвещенных. Равенство? Помилуй вас Бог, какое равенство может быть у благородного господина и неграмотного мужика? Не смешите нас! Братство? С кем? С мужиком? С сиволапым? Не говорите глупостей!

Идеи Французской революции – «свобода, равенство, братство» – были прекрасными идеями. В России, где не имелось ни первого, ни второго, ни третьего, они нашли благодатную почву. Императорский двор вспышки отечественного народного гнева ничему не учили, а точнее – учили, но лишь тому, что любое свободомыслие – корень всех зол – нужно искоренять.

В России 18 века некому было делать революций по типу французской. Буржуазии в западноевропейском ее виде у нас не существовало, были отдельные толстосумы – купцы и промышленники, но они, как и при Иване Васильевиче, погоды не делали. Горожане, имевшие вне зависимости от достатка право голоса, вообще канули в Лету. Крестьяне же и в самом деле были чем-то вроде детей-каторжников – трудились на полях землевладельцев, получали отмеренное барином телесное нравоучение и изредка роптали. Не за свободу, равенство и братство роптали, а просто потому, что воспитание трудом и битьем однозначно приводит к ропоту.

Ключевский рассказал знаменательную историю из той эпохи. Ярославский помещик Опочинин, наложив на себя в 1793 году руки, написал в предсмертной записке: «Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу».

Так что единственной общественной прослойкой тогдашнего российского мира, желавшей революции, было думающее дворянство. Это оно, думающее дворянство, читало Руссо, Вольтера и Дидро и испытывало кошмарный стыд за свое отечество и невыносимую вину перед мужиком. Мужика это дворянство идеализировало. Оно мечтало вернуть мужику то, что у него отобрали, – свободу, чтобы восстановить справедливость. Но оно не могло даже собственной волей даровать свободу от крепостной зависимости – не было такого закона, чтобы барин мог отпустить своих крестьян! Вольнодумная, как она о себе думала, Екатерина даже не мыслила о такой глупости! Княжнин сочинил пьесу не о вольных крестьянах, а о вольных древних новгородцах, так и то умер после розог!

Ключевский рассказал знаменательную историю из той эпохи. Ярославский помещик Опочинин, наложив на себя в 1793 году руки, написал в предсмертной записке: «Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу». Перед смертью он сделал для своих крестьян все, что мог, согласно тогдашним законам – «пустил на волю два семейства дворовых, а барский хлеб велел раздать крестьянам; он не освободил крестьян, ибо по тогдашнему законодательству еще был вопрос, имеет ли право помещик освобождать крестьян и отпускать их на волю». Но больше всего в этой записке поражает последнее распоряжение о книгах, которые и стали источником его свободолюбивых мыслей: «Книги, мои любезные книги! Не знаю, кому завещать их: я уверен, в здешней стране они никому не надобны; прошу покорно моих наследников предать их огню. Они были первое мое сокровище, они только и питали меня в моей жизни; если бы не было их, то моя жизнь была бы в беспрерывном огорчении, и я давно бы с презрением оставил сей свет». Представляете, какую степень стыда и отчаяния должен испытывать человек, чтобы составить такое завещание?

Первый бунт девятнадцатого столетия был не народный, а сугубо дворянский. Бунт читателей вольнодумных сочинений, гвардейских офицеров, о которых Галич сказал – «мальчишки были безусые, прапоры и корнеты». Бунт мальчиков с оружием в руках и идеалами Французской революции – в головах.

Последующие два императора – Павел и Александр – думали о крестьянах, но все с той же недосягаемой самовластной высоты. Первый, вместо того чтобы отменить бесстыдство владения человека человеком, утвердил схему ограниченного рабовладения: отныне крестьянин должен был трудиться на барщине не больше трех раз в неделю, зато отменил неприменение к дворянам, священникам и городской знати телесных наказаний – пороть отныне могли всех. Второй считал, что благоденствие и равенство должны наступить сами по себе, всю жизнь провел в разнообразных прожектах переустройства общества и не сделал вообще ничего. А если бы сделал, то – как в упомянутых уже выше остзейских провинциях: там он полностью отменил крепостное рабство и выбросил тамошних крестьян на волю, избавив их от земли. Тамошние землевладельцы не знали, как и благодарить своего благодетеля! А он верил, что поступил по-христиански, и очень собой гордился. Еще он даровал конституцию. Нет, не России – Польше…

С такими печальными итогами Россия вошла в 1825 год. И первый бунт девятнадцатого столетия был не народный, а сугубо дворянский. Бунт читателей вольнодумных сочинений, гвардейских офицеров, о которых Галич сказал – «мальчишки были безусые, прапоры и корнеты». Бунт мальчиков с оружием в руках и идеалами Французской революции – в головах.

Идеи свободы, равенства и братства

Это был первый осмысленный русский бунт. Не крестьянский с «отнять и поделить», вилами и красным петухом, не религиозный – с пением псалмов и двоеперстным крещением. Бунт образованных и думающих людей, бунт не под влиянием момента, а с долгой подготовкой, с постоянными спорами о судьбе страны. Сегодня мы бы назвали его восстанием креативного класса. Они образовали тайные общества, они составили план, они написали программу, они сочинили конституцию, чтобы все было как во Франции – свобода, равенство, братство. Заговор? Несомненно. Но какой! Не в пользу группы лиц, чтобы добиться близости к монарху и личной власти, а заговор ради изменения жизни всего русского общества, в том числе и безгласного крестьянского слоя. Невероятная жертвенность и кристальная честность. Попытка «революции сверху». Первой русской революции.

Некоторые из декабристов прошли Отечественную войну 1812 года, другие тогда были еще детьми, но именно в годы той войны барское отношение к мужику радикально изменилось: дворянам пришлось близко столкнуться с людьми из низов общества и увидеть в них таких же людей, как они сами, – верных отечеству, готовых умереть за свободу. Это многого стоило. Конечно, дворяне понимали пропасть между своим сословием и черным народом, но они понимали и причины, почему оно так, – беспросветная нищета, фактическое рабство, отсутствие образования. В своих тайных кружках – Ордене русских рыцарей, Союзе спасения, Союзе благоденствия, Южном и Северном обществах – они искали способы, как преобразовать Россию в нормальную свободную страну.

Некоторые из декабристов прошли Отечественную войну 1812 года, другие тогда были еще детьми, но именно в годы той войны барское отношение к мужику радикально изменилось: дворянам пришлось близко столкнуться с людьми из низов общества и увидеть в них таких же людей, как они сами, – верных отечеству, готовых умереть за свободу.

Московский Орден русских рыцарей появился в 1814 году, когда русская армия находилась в заграничном походе и потом торжественно вошла в Париж. Он просуществовал до 1817 года. Рыцарей было немного, все они были масонами, и все желали жить при конституционной монархии, а идеалы черпали из Французской революции. Кроме Ордена, были также Священная артель братьев Муравьевых, Семеновская артель Трубецкого и кружок Раевского. Из двух артелей образовался Союз спасения.

Союз спасения – детище Муравьевых, МуравьевыхАпостолов, Якушкина и Трубецкого – провозглашал восстановление всеобщей справедливости ради поощрения всяческого добра и противостояния всяческому злу. Невежество, крепостное право и насилие над свободой личности следовало истребить. Общество просуществовало с 1816 по 1818 год. Его устав написал декабрист Павел Пестель. Именно член Союза спасения Михаил Лунин впервые озвучил решение наиболее неприятного вопроса при переходе власти в руки восставших – что делать с царем? Лунин говорил твердо: убить.

Оба общества были малочисленны: в Орден рыцарей входило шесть или восемь членов, в Союз спасения – около тридцати. Союз благоденствия был гораздо масштабнее, имел больше двухсот членов, филиалы по всей стране: в Петербурге, Москве, Полтаве, Тамбове, Тульчине, Нижнем Новгороде, Кишиневе – везде, где стояли воинские части с офицерами-единомышленниками. В Союзе было два уровня, или круга, – внешний и внутренний: только посвященные знали о конечной цели общества – провозглашение конституционного строя и уничтожение крепостного права, – остальные довольствовались идеями просветительства. Это было разумной предосторожностью и мерой защиты от доносчиков. Во внутреннем круге постоянно дискутировали как о конечном итоге преобразований – республика или конституционная монархия, – так и о способе достижения власти (цареубийство или сведение с престола), а также о способе удержания власти (временное правительство или диктатура). В январе 1820 года Союз избрал формой правления республику и при этом выступил против цареубийства, то есть его члены хотели совершить бескровную революцию. Павел Пестель пытался доказать, что бескровных революций не бывает, но его тут же обвинили в диктаторских замашках и жажде личной власти. Союз просуществовал с 1818 по 1821 год, но он фактически потерял смысл после событий 1820 года, когда взбунтовался Семеновский полк.

Полк был особенный – гвардейский, элитный. Его офицеры были безукоризненны во всех отношениях, они соблюдали рыцарский кодекс чести, не позволяли себе никаких грубостей ни между собой, ни к нижним чинам. Все они были хорошо образованные и воспитанные молодые люди из лучших дворянских семейств. Император Александр ставил их в пример всей армии, а они императора боготворили. Но в октябре 1820 года, когда Александр отъехал на конгресс в Троппау, в полку сменили любимого солдатами командира Потемкина (его обвинили в излишнем мягкосердечии) и поставили вместо него полковника Шварца, человека грубого и жестокого, зато фаворита Аракчеева.

Первые же распоряжения Шварца возмутили семеновцев до глубины души – он ввел для солдат телесные наказания, которых в полку давным-давно не существовало. Само собой, солдаты роты Его Величества начали мятеж: они вышли на плац, провели перекличку и так там и остались стоять. Шварц, краснея от злости, требовал исполнения приказов, рота требовала возвращения Потемкина. Мятеж в гвардии? На подавление недовольства срочно бросили Павловский полк, непокорную роту в полном составе заперли в Петропавловской крепости. В ответ на это взбунтовался уже весь Семеновский полк.

Офицеры предъявили командиру ультиматум: либо он освобождает их товарищей из крепости, либо сажает их самих туда в полном составе. Начальство решило посадить всех, и полк под конвоем был отправлен в ту же крепость. Использовать для конвоя другие полки в столице побоялись, и семеновцев конвоировали казаки. В результате к декабрю образцовый полк был полностью расформирован, солдаты и офицеры распределены по армейским частям, последние так же без исключения помещены под полицейский надзор, а четверо, в которых усмотрели заговорщиков – Кашкаров, Щербатов, Ермолаев и Вадковский, – отданы под военный суд. Под военный суд попала также и вся рота Его Величества, зачинщиков наказали шпицрутенами и сослали на каторгу.

Неудивительно, что Союз благоденствия, в который офицеры-семеновцы тоже входили и о котором императору, кстати сказать, было известно, скоро прекратил свое существование. Александр, столкнувшись с попыткой мятежа, запретил все тайные общества и масонские ложи. В результате тайные общества, существование которых прежде не особенно скрывали, стали более тайными. Так в 1821 году появились Северное и Южное общества.

Александр, столкнувшись с попыткой мятежа, запретил все тайные общества и масонские ложи. В результате тайные общества, существование которых прежде не особенно скрывали, стали более тайными. Так в 1821 году появились Северное и Южное общества.

Южное общество группировалось вокруг Киева, его руководителем был Пестель. Именно из-за Пестеля южане были более радикальны, чем северяне. Пестель собирался совершить военный переворот и затем установить диктатуру. Поэтому в общество принимали только офицеров, и только с боевым опытом. Отвергнутая северянами идея цареубийства была у южан краеугольным камнем. Пестель считал, что необходимо найти удачный момент и действовать быстро и решительно, не останавливаясь перед пролитием крови, если другого способа взять власть не существует. Царя и наследника ни в коем случае нельзя было оставлять в живых. В стране – установить диктатуру, затем создать республику с парламентом и конституцией. Порабощенные народы – освободить, для чего предлагалось войти в союз с польскими патриотами, Польшу вывести из состава империи, вернуть ей Литву, Подолию, Волынь и Малороссию, то есть восстановить границы Польши 18 века. Отменить всякую эксплуатацию человека человеком, в том числе крепостное право, землю не делить на наделы, а передать сельским общинам для коллективного пользования. За образец законотворчества английское право взять.

Лидерами образованного в 1822 году Северного общества, с центром в Петербурге, были Муравьев и Тургенев, дисциплина в обществе была мягче, а программа – умереннее. Муравьев предполагал установление конституционной монархии, и конституцию для этой цели он разработал детально. Монарх не мог по собственному желанию принимать решения, он должен был провести их через утверждение парламентом. Крепостное право следовало отменить, землю безвозмездно передать крестьянам в размере двух десятин на двор.

Эти умеренные взгляды не разделяло радикальное крыло северян, куда входили Рылеев, Бестужев, Оболенский, Пущин. Они придерживались программы «Русской Правды» Пестеля, как то: республиканское правление, сильная централизованная власть, общинное землевладение. Между северянами не было полного согласия и по вопросу взятия власти. В конце концов победили те, кто склонялся к цареубийству.

Ночью, перед самим восстанием, северяне собрались на квартире у Рылеева, и Сергей Трубецкой, назначенный диктатором восстания, разработал «Манифест к русскому народу», который утром они собирались зачитать солдатам. Сенат по этому плану принимал функции парламента и провозглашал свободы, затем диктаторы начинали подготовку к созыву Учредительного собрания, формировались органы самоуправления на местах. Все остальное, в том числе и выбор формы правления, должно было решаться уже на Учредительном собрании.

Восстание на Сенатской площади

После неожиданной смерти Александра в Таганроге возникли сложности с престолонаследием. По закону власть должен был получить старший брат Александра Константин Павлович, но он еще раньше отказался от престола в пользу младшего Николая. В то же время Николай, которого в армии не любили, отказался от власти в пользу Константина. В конце ноября страну привели к присяге Константину. Но тот поспешил сообщить из Варшавы, что власти не примет. Начались уговоры Константина, почти шантаж, однако тот решения не переменил. На 14 декабря была назначена так называемая «переприсяга», то есть людей должны были провести через новую присягу, на этой раз – Николаю. Этой сумятицей и неразберихой и воспользовались восставшие.

План был такой: не дать войскам и Сенату принять новую присягу, а для этого – захватить Петропавловскую крепость и Зимний дворец, арестовать императора и его семью, а если попытаются оказать сопротивление – убить. Действовать быстро, продуманно, но без спешки, нижние чины в план восстания не посвящать, говорить, будто бы Константин дал согласие, и нужно защитить права Константина.

Восставшие ничего не предпринимали! Они стояли! Они позволили полностью себя окружить! И началось то, что называется подавлением Сенатского восстания, а проще – расстрел.

Но утром все сразу же пошло совсем не так, как было задумано. Диктатор Трубецкой не явился. По трезвом размышлении он решил в убийстве царя не участвовать. А за день или два до восстания декабрист Ростовцев, считавший, что убийство царя пятнает честь дворянина, поставил в известность о решении своих соратников самого Николая. Сенат, который должен был в тот день принимать присягу, принял ее уже в 7 утра. Каховский, которого Рылеев назначил в цареубийцы, отказался царя убивать. Якубович, который должен был захватить Зимний, отказался его захватывать…

Тем не менее другие участники восстания пришли в свои полки рано утром и стали агитировать солдат не принимать новую присягу и призывать солдат идти на Сенатскую площадь. К 11 утра офицеры вывели на площадь роты лейб-гвардии Московского полка. Другие полки, на участие которых восставшие надеялись, запаздывали. Восставшие стояли на площади и молча ждали. Милорадович, прославленный генерал, которого декабристы уважали, выехал к ним и попробовал уговорить. Полки стояли. Один из декабристов, Оболенский, пытался прогнать его, угрожая штыком, и даже легко ранил. Другой, Каховский, отказавшийся убивать Николая, в Милорадовича выстрелил. Генерал упал с коня, его унесли. Уговаривал полковник Стюрлер – того не слушали. Не смог уговорить солдат и великий князь Михаил Павлович. На Сенатскую послали конногвардейцев, надеясь смять восставших. Полки отразили две атаки и продолжали стоять.

Вместе с восставшими на снег падали обычные жители Петербурга. Некоторые из них пришли поглазеть, другие хотели помочь, третьи вообще непонятно зачем там оказались. Больше всего пострадала толпа, зажатая между рядами восставших и оцеплением. Их смяли в общей давке.

Если из восставших погибло, в общей сложности, до 300 человек, то потери черни были куда как значительнее: 150 детей, 79 женщин, 903 простолюдина мужского пола.

Начал стекаться народ. Люди заняли все свободное место, облепили деревья и решетки. Кричали приветственно, предлагали свою помощь. Восставшие на них даже не смотрели. Они стояли. Наконец подошли части, которых они так ждали, – лейб-гвардии Гренадерский полк, Гвардейский морской экипаж, и общее число восставших превысило 3000 человек. Несколько часов потребовалось, чтобы только собрать всех на эту площадь. Теперь они стояли в каре и ждали. Чего? Верные власти войска замкнули окружение. Толпы народа, опоздавшие к началу бунта, теснились позади правительственных солдат.

Николай не знал, что делать: вдруг это каре развернется и при поддержке толпы пойдет на Зимний? Он даже думал в случае опасности бежать из дворца. Но восставшие ничего не предпринимали! Они стояли! Они позволили полностью себя окружить! И началось то, что называется подавлением Сенатского восстания, а проще – расстрел. Николай очень боялся, что декабристы достоят на площади перед Сенатом до темноты, тогда простолюдины осмелеют, и вся эта масса… Он приказал стрелять картечью, сначала – поверх голов, надеясь восставших разогнать. В ответ те стали стрелять из ружей. Второй залп картечью был уже на поражение. Строй дрогнул, началось отступление. Дали третий залп, четвертый… Отступление перешло в бегство.

Часть восставших бросилась на лед, надеясь перебраться на Васильевский остров, но из Петропавловской крепости ударили пушки, лед стал проламываться, люди – тонуть, скоро Нева была покрыта телами мертвых и раненых. Тех, кто бросился спасаться по городским улицам, догоняли кавалеристы и рубили саблями. Вместе с восставшими на снег падали обычные жители Петербурга. Некоторые из них пришли поглазеть, другие хотели помочь, третьи вообще непонятно зачем там оказались. Больше всего пострадала толпа, зажатая между рядами восставших и оцеплением. Их смяли в общей давке. Если из восставших погибло, в общей сложности, до 300 человек, то потери черни были куда как значительнее: 150 детей, 79 женщин, 903 простолюдина мужского пола.

К ночи царь велел убрать тела с невского льда. Этот приказ поняли по-своему: просто пробили проруби и отправили под лед и совсем уже мертвых, и еще живых! Так трагически закончилось Сенатское восстание, смысл которого в момент его начала был известен только организаторам. А что, если бы офицеры посвятили в свой замысел солдат? Им это и в голову не приходило. Умные, честные, искренние, жертвенные декабристы попросту боялись, что, открыв правду, они окажутся на этой площади совсем одни. Без своих солдат. Это настолько же они не понимали своих соотечественников?! Или – настолько их понимали? Ведь, когда кто-то из офицеровагитаторов попробовал просветить своих нижних чинов по поводу конституции, солдаты подумали, что так зовут жену их обиженного царя Константина…

Бунт Черниговского полка

В Южном обществе, где идеалистов было меньше, солдатам никто правду раскрывать и не собирался. Да и ситуация, в которую они попали, была вынужденной: они уже знали о Сенатском восстании и провале всей операции, новую присягу уже принесли. Под арестом уже сидел Сергей Муравьев-Апостол, о котором было известно досконально: дружит с северянами и сам заговорщик.

Освободившись, Муравьев-Апостол зачем-то начинает со лжи: он всем говорит, что назначен вместо прежнего командира. Более того, он откровенно врет, что все остальные части давно восстали, избрали революционный комитет и что все прежние высшие чины арестованы, и назначены новые чины, революционные.

29 декабря 1825 года группа офицеров отправилась его отбивать. Муравьев сидел под замком в селе Трилесы, где стоял Черниговский полк, а пришедшие освобождать его были офицерами этого полка. Командир полка наотрез отказался выпустить узника, началась драка с применением оружия, командир получил несколько ран, одну в живот, и Муравьева все же отбили. Причем в этом освобождении солдаты не участвовали, а кое-кто из них даже помог спастись тяжелораненому командиру.

Освободившись, Муравьев-Апостол зачем-то начинает со лжи: он всем говорит, что назначен вместо прежнего командира. Более того, он откровенно врет, что все остальные части давно восстали, избрали революционный комитет и что все прежние высшие чины арестованы, и назначены новые чины, революционные. Словом, сам он, Муравьев, назначен этим комитетом. И ему, Муравьеву, поручено привести полк в Варшаву, к настоящему императору Константину Павловичу, который ни от какого престола не отказывался. Кажется, больше всего Сергей Муравьев боялся сказать своим солдатам правду.

Дальше, собственно, начинается само восстание. Утром 30 декабря офицеры ведут своих солдат на город Васильков, берут там полковую казну и оружие; денег в казне немного, зато с оружием все хорошо. Дабы у солдат появился интерес и материальный стимул, организаторы начинают раздавать им деньги – те самые, очевидно, что взяли из ограбленной казны. Из Василькова идут на Мотовилиху, где проводят весь следующий день, и, выстроив нижних чинов, зачитывают им «Православный катехизис» – так называется их манифест, составленный самим Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым. Из него вряд ли кто из солдат хоть что-то понял, зато одно слово нижние чины услышали и трактовали посвоему: «свобода», то есть можно делать все, что хочется.

Черниговским революционным отрядам братьев Муравьевых-Апостолов хотелось грабить. Именно этим делом они сразу и занялись. Очень удачно пограбили местный шинок и изъяли у хозяина 360 ведер водки. Отличная революция, господа! Правильная! Для полного удовлетворения! В Мотовилихе начинается откровенный грабеж. Грабят все. Тащат вещи из домов, деньги, обирают не только богатых, но и бедных, у какой-то женщины уносят даже старый кожу-х – словом, революционер Муравьев ведет за собой пьяную и дикую орду. Он приказывает оставить село. Орда из Мотовилихи уходить не хочет – еще не все ограблено и не все выпито. Только напоминание о Константине, который ждет этот пьяный сброд в Варшаве, заставляет солдат подчиниться приказу.

Дикое войско идет на Житомир, чтобы соединиться со своими, но, узнав, что на дороге в Житомир – вовсе не свои, а правительственные войска, поворачивает к Белой Церкви. Часть пьяных теряется по пути, часть, почуяв обещанную свободу, попросту бежит. Ни Муравьев, ни офицеры-заговорщики ничего сделать не могут: с народом, который они попытались поднять на восстание, им не справиться.

Черниговским революционным отрядам братьев Муравьевых-Апостолов хотелось грабить. Именно этим делом они сразу и занялись. Очень удачно пограбили местный шинок и изъяли у хозяина 360 ведер водки.

Наконец, изрядно поплутав, войско оказывается практически в той точке, из которой вышло в конце декабря. 3 января они натыкаются в районе Устимовки на правительственные войска. Тут и происходит первый и последний бой. Против восставших выставлены пушки. Что делать? Ясно уже, что все проиграно. Никакой победившей революции! Муравьев принимает совершенно дикое решение и отдает приказ идти в лобовую атаку без выстрелов! Само собой, по ним стреляют, люди падают, солдаты не хотят идти на пушки, они бегут, бросают полковое знамя, руководитель восстания пытается знамя поднять, потом почему-то бросается к своей лошади, которую держит под уздцы один из его солдат, пытается вскочить в седло, но он ранен в голову, у него не получается… И тут его верный нижний чин, вместо того чтобы помочь командиру угнездиться в седле, демонстративно втыкает в брюхо спасительницы-лошади штык и говорит не то «вы нам наварили каши, так кушайте с нами», не то «не, ваш благородие, мы и так заведены вами в несчастье» – так солдат понял намерения командира: бежать, наделав дел. Что намеревался делать его командир – неизвестно: то ли скакать на пушки, то ли скрыться и поднимать новый бунт…

А ведь на тайных собраниях был вроде бы нормальный человек и говорил разумные вещи. Но стоило дойти до дела – действительно «наварил каши». Младший брат Сергея, Ипполит, увидев царские войска с пушками, сразу понял, что все кончено. Он застрелился. А Сергей выжил, даже поправился от ран, но по приговору суда над декабристами был повешен вместе с другими участниками северного и южного восстаний – Рылеевым, Каховским, Пестелем и Бестужевым-Рюминым.

Степень виновности других декабристов была оценена мягче: кого отправили в каторжные работы до конца дней, кого – в армию с разжалованием в рядовые, кого на Кавказ – искупать вину кровью, кого в крепость, кого в тюрьму, кого под надзор полиции, и многих лишили дворянства. Наказание солдатское было обычным – их под шпицрутенами прогнали сквозь строй…

Годы 1830–1831. Восстание в Польше

В просвещенном дворянском обществе расправа с декабристами вызвала состояние шока. В простом народе она не произвела ровно никакого эффекта. Если о Стеньке и Емельяне сложили песни, то борцов за народную свободу «из господ» не удостоили даже частушкой. Зато на события 1825 года отозвалась «горячая точка» 19 века – многострадальная Польша, та самая, которой обещали вернуть независимость и отобранные территории братья Южного общества. Там, с запозданием на пять лет, вспыхнуло восстание, которое переросло в национально-освободительную войну.

В просвещенном дворянском обществе расправа с декабристами вызвала состояние шока. В простом народе она не произвела ровно никакого эффекта. Если о Стеньке и Емельяне сложили песни, то борцов за народную свободу «из господ» не удостоили даже частушкой.

Толчком к событиям стала коронация в мае 1829 года русского императора Николая Первого польской короной (тогда патриотично настроенные поляки собирались поднять восстание и даже убить душителя свобод, «подарившего» Польше жесткую цензуру и полицейский режим) и начавшаяся в июле 1830 года революция во Франции. Поляки еще помнили неудачное восстание Костюшко 1794 года и понимали, что победить можно только сплочением всех патриотических сил, перетянув на свою сторону армию. Подготовка к бунту и началась с переманивания недовольных николаевским режимом генералов, и в ряды заговорщиков влились Потоцкий, Хлопицкий, Круговерцкий и Шембек. В отличие от русских дворян польские шляхтичи не боялись привлечь в свои ряды простой народ – горожан, ремесленников, студентов, даже женщин.

Начать свою революцию они хотели 26 октября с убийства наместника Царства Польского великого князя Константина Павловича. Варшава запестрела прокламациями, все жили в предвкушении скорого бунта. В разгар этого мятежного веселья появился указ Николая о походе польского войска на революционную Бельгию. В связи с таким развитием событий дату восстания перенесли на ноябрь. Патриоты караулили выходы наместника. Но Константина предупредили, и он не покидал Бельведерского дворца.

29 ноября вечером студенты собрались в Лазенках, в парке, недалеко от дворца. Командиры приказали своим полкам вооружаться. Заговорщик Высоцкий повел свой отряд на Бельведер, но Константин из дворца ускользнул и бежал из Варшавы. В это же время польские повстанцы разоружили русские полки. Столица перешла в руки восставших. Польская армия разделилась на тех, кто присоединился к восстанию, и тех, кто сохранил верность Константину. Сам Константин своим поведением демонстрировал, что не желает кровопролития. Он договорился с парламентерами, что не будет использовать против поляков литовский корпус, даже позволил польским частям покинуть русскую армию, отошел за Вислу, а потом и совсем за пределы Польши. На какое-то время полякам показалось, что они победили.

Днем 30 ноября в столице был созван административный совет, часть его членов заменили революционно настроенными министрами. Но почти сразу в недрах этого совета начались разногласия: радикалы хотели всенародного восстания и воссоединения всех разделенных между Австрией, Пруссией и Россией польских территорий, консерваторы желали вернуть конституцию 1815 года и заключить сделку с Николаем. Сформированное 4 декабря временное правительство оказалось консервативным. Генерал Хлопицкий объявил себя диктатором, управляющим от имени конституционного монарха (то есть Николая). Сам Николай пребывал в панике и срочно собирал войска. Хлопицкий начал переговоры с Петербургом, надеясь все уладить миром. Переговоры ни к чему не привели, посольство Езерского ничего не выторговало. Хлопицкого сместили с его диктаторского поста, а управление войсками передали Радзивиллу. 25 января 1831 года сейм объявил не только о низложении Николая с польского престола, но и о запрете Романовым хоть когда-нибудь восходить на него. Это было, по сути, объявление войны.

Полякам за короткое время удалось собрать войско примерно в 80 000 человек. В его состав входили не только регулярные части, но и добровольцы, и, хотя они были практически не обучены и плохо вооружены, это все равно была большая военная сила. Русским пришлось собирать войско по всей империи, из мест дислокации отдельных полков. Конечно, в общей массе оно превосходило силы поляков, но сбор занял около четырех месяцев. Дибич думал решить войну массированным наступлением и сразу разгромить противника. Не получилось. Обозы отстали, части потеряли друг с другом связь, восставшим удалось одержать победу в первом бою при Сточеке. Но Дибич шел на Варшаву. Поляки встали на его пути и укрепились под Гроховом. 25 февраля армии сошлись. Бой был тяжелым и кровопролитным. С обеих сторон погибло 20 000—22 000 человек. Восставшие отошли к Варшаве и приготовились оборонять столицу. Дибич штурмовать Варшаву не решился, он стал отвоевывать перешедшие к восставшим крепости. А сейм призвал сограждан к восстанию по всей Польше.

И вспыхнули восстания. Особенно массовыми они были в Подолии, Литве и на Волыни. Организовывались партизанские отряды. Целыми районами восставали крестьяне. Часто они были практически безоружными, использовали косы, вилы и прочий сельскохозяйственный инвентарь. Русская армия в это время сражалась против польской. В мае, в битве при Остоженках, поляки потерпели крупное поражение. Но сдаваться они не собирались. Русские солдаты тоже были измотаны, в армии началась эпидемия холеры, от которой в начале июня умер и сам Дибич. Но к середине лета армии удалось подавить мятежные войска и крестьянские бунты практически во всей Литве и на Волыни.

И вспыхнули восстания. Особенно массовыми они были в Подолии, Литве и на Волыни. Организовывались партизанские отряды. Целыми районами восставали крестьяне. Часто они были практически безоружными, использовали косы, вилы и прочий сельскохозяйственный инвентарь. Русская армия в это время сражалась против польской.

25 июня главнокомандующим был назначен граф Паскевич, которого Николай отправил на штурм Варшавы.

15 августа русская армия перешла Вислу, и тут же в Варшаве вспыхнул мятеж. Еще в июне в городе были схвачены русские шпионы (все лица высокопоставленные) и предатели, их поместили в Королевский замок и другие тюрьмы. Толпа возмущенных горожан сбила запоры, вытащила пленников и убила всех до одного. Коменданту едва удалось справиться с этим бунтом. 19 августа к Варшаве подошли русские части и началась осада, а 6 сентября состоялся первый штурм. Осажденные продержались два дня. Город был истерзан постоянными артобстрелами и залит кровью. Утром 8 сентября Варшава сдалась.

К концу октября восстание было подавлено по всему Царству Польскому. Николай извлек выводы из польского бунта. С восставшими он поступил так же, как с декабристами, – рассажал по тюрьмам, отправил на каторгу и в сибирскую ссылку. Многим полякам удалось бежать в соседние страны, в основном их прибежищем стала Франция.

Но самым тяжелым последствием восстания стало изменение статуса Царства Польского: оно стало частью русского государства и подчинялось теперь тем же законам, что и остальная Россия. Что это означало для поляков, вряд ли следует объяснять. Полное порабощение. И русским это решение Николая тоже не сулило ничего хорошего: Россия получила вечный источник бунта, потому что польский менталитет не позволял смириться с порабощением. Поляки пели «еще Польска не сгинела» и набирались сил для новых восстаний…

Год 1830. Чумной бунт в Севастополе

В России на польские события наложились две эпидемии, и они вызвали у населения гораздо больше страхов и толков, чем объявленная императором «польская зараза».

Первое несчастье случилось в южном Севастополе, куда приходили задействованные в очередной войне с турками эскадры. Прибывающие с фронта солдаты и моряки приносили на родину чумную заразу. И с лета 1828 года вспышки чумы начались по всему югу России. Поскольку Севастополь считался городом стратегического значения, в нем сразу же ввели карантин. Поначалу это были обычные заставы, контролировавшие приток и отток населения. Посты стояли больше для формальности, потому что никакой особенной роли в предотвращении эпидемии не играли. Но летом 1829 года карантинные меры были усилены: теперь караульные не просто смотрели, чтобы в город не проехали заведомо больные, но попросту помещали всех въезжающих в город в карантин на 2–3 недели.

Разумеется, эта мера сработала на сто процентов: крестьяне стали избегать поездок в Севастополь, а вместе с крестьянами сразу оскудел севастопольский рынок, и запасы продовольствия стали стремительно истощаться. В самом городе любому заболевшему простой простудой тоже грозил карантин. Госпитали, куда отправляли всех без разбора, были переполнены и сами стали рассадниками болезней. Чиновники, отвечавшие за карантинную службу, замечательно обогащались: за определенную мзду карантина можно было избежать (возможно, даже имея все признаки чумы). Такая «чудесная» организация противочумных мер тяжелее всего ударила по беднякам, которые стали умирать и от заразы, и от голода. Вымирание Севастополя встревожило Петербург, послали комиссию. Комиссия вскрыла мздоимство. Тут же в полном составе она была отозвана, а карантин еще больше ужесточен.

Прибывающие с фронта солдаты и моряки приносили на родину чумную заразу. И с лета 1828 года вспышки чумы начались по всему югу России. Поскольку Севастополь считался городом стратегического значения, в нем сразу же ввели карантин.

В марте 1830 года севастопольцам запретили выходить из домов. Очевидно, эти меры дали какой-то результат, потому что в мае карантин частично отменили. То есть его полностью сняли в благоустроенной части города и продлили еще на неделю в Корабельной слободе, которая считалась рассадником инфекции. Поскольку инфекция среди этого беднейшего населения никуда не делась, по окончании недельного срока власти придумали оригинальное решение: продлить карантин еще на две недели и вывезти всю слободку за пределы города, где поселить в наспех сколоченных бараках.

Это распоряжение жители Корабельной слободы отказались исполнять, их поддержали матросы, имевшие в слободке родных и друзей. Пришедшие выводить жителей столкнулись с таким криком и сопротивлением, что срочно позвали на помощь контр-адмирала Скаловского и местного протопопа. Ни уговоры, ни увещевания не помогли. Тогда власти решили взять слободку в осаду. Прислали два батальона солдат. Народ заволновался и стал самоорганизовываться, то есть создавать боевые отряды и вооружаться – там, в слободке, было много отставных военных, они знали, как нужно действовать. Это страшно испугало военного губернатора Столыпина, он тут же отправил по городу усиленные патрули и взял под охрану собственный дом. Вот эта мера и стала последней каплей, переполнившей терпение севастопольцев.

Собралась огромная толпа, которая пошла не вести переговоры со Столыпиным, а брать его дом штурмом.

И это удалось. Губернатора вытащили и убили. Потом толпа взяла Адмиралтейство. К простому народу присоединились матросы, и вся эта масса начала сносить карантинные заставы, а потом двинулась освобождать Корабельную слободу.

Собралась огромная толпа, которая пошла не вести переговоры со Столыпиным, а брать его дом штурмом. И это удалось. Губернатора вытащили и убили. Потом толпа взяла Адмиралтейство. К простому народу присоединились матросы, и вся эта масса начала сносить карантинные заставы, а потом двинулась освобождать Корабельную слободу. Оцепление смяли, и солдаты тоже влились в ряды восставших. К ночи гарнизон города тоже перешел на их сторону, полиция попросту сбежала, и власти в Севастополе не стало. Толпа бродила по улицам, выволакивала из домов карантинных чиновников и офицеров, била их от души и требовала дать расписки, что чумы в городе нет и не будет. Назначенному на место убитого Столыпина Турчанинову пришлось, чтобы остаться в живых, срочно издать приказ, отменяющий все карантинные меры. А что ему еще оставалось? Народ сразу же успокоился и занялся своими делами.

Но перепуганные власти прислали стратегическому объекту военную помощь, и в город вошли войска. Тут же началось следствие, и семерых самых отчаянных крикунов приговорили к казни, еще тысячу отправили в каторгу, а больше четырех тысяч расселили по другим городам. Таков был результат этого бунта. А до того, что чума косила прочие, не стратегические южные городки, дела никому не было.

Год 1831. Холерный бунт в Старой Руссе

Холерные бунты прошли по всей стране, и – как раз во время польской смуты. Они охватили не только южные губернии, где холера была давним бичом, но затронули и столицу. Бунт 22 июня 1831 года в Санкт-Петербурге начался на Сенной площади, где был городской рынок. Там собралась огромная толпа, которая прямо с площади отправилась громить центральную холерную больницу, куда свозили заболевших со всего города. Почему? Да просто кто-то высказал мысль, что, пока этот рассадник не уничтожен, холера и расползется повсюду. Уничтожать рассадник и отправились. Генерал-губернатор Петербурга отреагировал мгновенно: на подходах к больнице он выставил войска. И как только бунтари попробовали пробиться к больнице, их встретили стволы, глядевшие прямо в глаза. Бунта, по большому счету, не состоялось, но наиболее мятежные души из города были тотчас же высланы.

Гораздо более серьезными бедами обернулись события в Старой Руссе в июле 1831 года. В городке были расквартированы военно-строительные части, которые легко поддавались слухам и всегда были готовы на неповиновение. Носителями слухов оказались те самые высланные из столицы простолюдины, которые ходили громить больницу. Именно от них в Старой Руссе и услышали, как доктора и офицеры «заводят холеру, чтобы всех уморить». И так, дескать, давят народ, отправляя воевать в Польшу, которая никому не нужна, так вот теперь решили еще и морить холерой. А зачем ставят карантинные заставы? Совсем не для того, чтобы не пустить холеру, а затем, чтобы всех заразить и не выпустить холеру, пока всех не убьет. А как заводят холеру? Да травят колодцы с водой – попьешь такой воды – и вот тебе холера. Не было застав – и холеры никакой не было. А еще начальники ездят специально и на дорогах разбрасывают яд – вот и вся холера. А доктора в больницах специально дают яд, чтобы народ быстрее помирал. И зазвучал призыв: не дадимся холере!

Холерные бунты прошли по всей стране, и– как раз во время польской смуты. Они охватили не только южные губернии, где холера была давним бичом, но затронули и столицу. Бунт 22 июня 1831 года в Санкт-Петербурге начался на Сенной площади, где был городской рынок.

Слухи распространялись стремительно. На улицах Старой Руссы мещане и солдаты стали хватать прохожих, которых можно было заподозрить во вредительстве, – для этого нужно было иметь интеллигентный вид или носить офицерскую форму. Полиция несчастных отбивала, разносчиков слухов ловила, но толку не было.

К ночи 22 июля для профилактики холеры в казармах десятого батальона, стоявшего за городской чертой, провели окуривание (таковы были тогда медицинские рекомендации), солдат вывели и приказали ночевать под открытым небом. Погода была плохая, так что к утру следующего дня несколько человек приболело. Прошел слух, что начали травить и солдат. Слух, как стало потом известно, распустил обиженный на начальство поручик Соколов. Ему, конечно, тут же поверили.

К вечеру солдаты собрались толпой и решили избивать отравителей и душегубов. Начали с капитана, не ответившего на окрик караульного, – потащили его в город, по дороге пограбили местные кабаки и стали целенаправленно искать и избивать граждан двух категорий – докторов и офицеров. Было уже довольно поздно. Лекаря Вагнера вытащили из постели и забили насмерть. Попробовавшего остановить толпу генерала Мевеса стащили на землю и били головой об камень, пока не умер. Полицмейстера, который пытался укрыться среди поленниц, долго мучили, потом тоже убили. Всю ночь с 23 на 24 июля толпа, с поручиком Соколовым во главе, грабила все, что попадалось по пути, – аптеку, потому что там точно яды, учреждения, потому что там начальство сидит и зло умышляет, частные дома и квартиры, потому что там прячутся лиходеи. Лиходеев хватали и пытали, потом сажали под арест. По всему городу стояли солдатские караулы. На вечер назначили публичные казни.

Утром слухи о событиях в Руссе дошли до Княжьего Двора, где стоял генерал Леонтьев. Он отправил в город майора Ясинского с солдатами, которому удалось легко сломить дух мятежников, освободить арестантов, а зачинщиков изловить и запереть под стражей. Но часть охваченных холерным безумием солдат разбежалась по округе, и везде, где они появлялись, начинались новые бунты, и с теми же результатами – погромы, истязания, убийства. Арестантов мятежники тащили на расправу в Старую Руссу, где Ясинский их принимал и освобождал, а мятежников определял под замок.

25 июля, ошеломленный размахом бунта, Леонтьев ввел в Старую Руссу войска, и волнение приостановилось. Первое, что Леонтьев сделал, – похоронил всех убитых. Второе – отправил мятежников под конвоем в Дубовицы. Между тем бунт к концу июля охватил Новгородскую губернию везде, где располагались военные поселения.

25 июля, ошеломленный размахом бунта, Леонтьев ввел в Старую Руссу войска, и волнение приостановилось. Первое, что Леонтьев сделал, – похоронил всех убитых. Второе – отправил мятежников под конвоем в Дубовицы. Между тем бунт к концу июля охватил Новгородскую губернию везде, где располагались военные поселения. Мятежные поселенцы снова стали стекаться к Старой Руссе. Подошедшие на помощь Леонтьеву верные правительству части стояли бивуаком прямо на улицах города и роптали. Вместо того чтобы установить в городе порядок, они тоже поддались панике, и тоже стали искать отравителей: 2 августа в Старую Руссу явились толпы бунтующих поселян. Войска передались на их сторону. Генерал был запытан до смерти, многие командиры изувечены и заперты под замок.

Только 7 августа удалось прекратить мятеж в самой Старой Руссе, а мятежи в поселениях еще долго усмиряли специально посланные туда карательные команды. Всего за время этих беспорядков погибло более ста офицеров, причем перед смертью их подвергли страшным мучениям.

Само собой, участники бунта были отданы под военный суд – весь батальон в полном составе. Наказанием было либо битье кнутом или шпицрутенами, либо ссылка в каторжные работы и арестантские роты. Только немногие были признаны невиновными.

К сожалению, в отличие от Польши, где бунтовали за свои права и национальную гордость, бунты в России имели другую подоплеку. На бунт, оказалось, можно сманить непродуманными действиями или просто тревожными слухами. Легковерность и невежество – какая уж там «революционная идея»?! Ограбить, убить, уничтожить – вот и вся «политическая платформа». Даже крестьянские бунты – малочисленные и непродолжительные – показывали одно и то же: вспышка, грабежи, поджоги – и никакого захвата земель или требования передать эти земли в собственность, и никакого желания получить личную свободу. Вера в доброго царя и хорошего барина, злое начальство и врагов – докторов, профессоров и прочих, кто в очках. Такой вот, однако, народ.

Год 1837. Разгром Иргизского монастыря

После польского восстания Николай стал видеть крамолу вообще во всем. Особенно его раздражали иноверцы. Польскими иноверцами он пополнил население Сибири. Но были еще ведь и отечественные еретики, вроде бы даже совершенно православные…

С ними безуспешно боролись с достопамятного 1654 года, но ничего из этой борьбы и ни у кого из царей не выходило. Государственные православные ходили в свои храмы, раскольники – в свои. В южных губерниях были целые районы, где селились только раскольники. Там, где иметь свою церковь было опасно, – делали домашние молельни. В Сибири и в глухих местах, где госчиновник был большой редкостью, имели даже собственные монастыри. Это возмущало Николая до глубины души. Особенно ему не нравилось, что раскольничьи монастыри, оказывается, сохранились и в центре России.

После польского восстания Николай стал видеть крамолу вообще во всем. Особенно его раздражали иноверцы. Польскими иноверцами он пополнил население Сибири. Но были еще ведь и отечественные еретики, вроде бы даже совершенно православные…

В 1837 году, в январе, когда страна скорбела о смерти Пушкина, он потребовал у саратовского губернатора Степанова решить вопрос с Иргизским раскольничьим монастырем раз и навсегда. Степанов в Иргизе большой беды не видел и с выполнением приказа тянул. Императору это не нравилось. Он буквально обязал губернатора начать уничтожение оплота старообрядчества. Того же требовал от Степанова и митрополит Иоаким. Деваться было некуда. Степанов отправил команду чиновников, духовенства и солдат закрывать «гнездо разврата и суеверия».

Прослышав о приказе, в монастырь тут же стянулось до трехсот старообрядцев. Народ стал стеной и архимандрита в церковь не пустил. Не помогли ни угрозы, ни просьбы. Как только духовное лицо двинулось к храму, зазвонили во все колокола, и народ завопил «караул!». Ничего не добившись, вся эта комиссия вернулась в город Николаевск, а в монастырь срочно потянулись верующие. Когда утром комиссия явилась с большим количеством солдат, в монастыре было уже примерно пятьсот защитников. Архимандрит снова попытался войти в церковь, народ, заслонявший ее от осквернителей, бухнулся на колени и не пустил. Зачитали указ царя о закрытии монастыря. Люди стояли на коленях, плакали и просили оставить им намоленную церковь. Им зачитали статьи уголовного законодательства и пообещали судить как бунтовщиков. Народ в один голос закричал, что претерпит всякую казнь, но церковь не отдаст. Тогда пригрозили, что станут стрелять из пушек, а в ответ получили: «Государю императору ничего не стоит, если и сто человек убьют одним выстрелом». Что делать, было непонятно. Уговаривали, просили, стращали две недели – толку не было никакого.

Наконец в монастырь прибыл сам Степанов. Приехал в ночь на 21 февраля и увидел монастырский двор, весь заполненный староверами. Губернатор приказал команде жандармов хватать старообрядцев и вытаскивать вон из монастыря. Жандармы бросились на раскольников и били их смертным боем, тащили за волосы, но тут начался страшный шум, зазвонили колокола, раздались крики, отовсюду из ближних сел к монастырю побежали люди, и начался такой ад, что Степанов перепугался и приказал солдатам и жандармам отступать. Армия отошла на версту, а комиссия вместе с губернатором уехала ночевать в Николаевск.

Утром они снова вернулись. Степанов, как писал Мельников-Печерский, «снова прибыл в монастырь и, не вылезая из саней, кричал старообрядцам: „Вы не повинуетесь государю императору!“ Толпа в один голос отвечала: „Мы воле государя императора ни в чем не противимся, только просим ваше превосходительство оставить монастырь сей на прежнем положении“. Степанов пригрозил привести пушки и сбить колокола и уехал в Саратов. Здесь он обратился к губернскому правлению за разрешением непонятного ему юридического казуса: „Мрачное упорство без всяких признаков буйства – что это: ослушание высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?“ Правление нашло в действиях бунт, подлежащий военному воздействию. Губернатор после сего потребовал от начальника местного артиллерийского резерва командировать в Николаевск одну батарею; от начальника саратовского гарнизона – отправить туда же роту с офицером. Одновременно он послал в Петербург министру Блудову рапорт о происшедшем с просьбой указаний, что делать дальше. В ожидании ответа он стянул свои войска к монастырю. Министру он писал, что старообрядцы в количестве 500 человек расположились во дворе монастыря и „через таинство исповеди“ поклялись на смерть не отдавать своего храма. „Толпа эта не имеет ничего наступательного, кроме частной и общей силы тела и духа. В то время как таскали их из монастыря, ни один не тронул понятого: все они стали на колени в несколько колец кругом храма, сцепились руками и ногами и таким образом с трудом поддавались посторонней силе“. Толпа эта решилась умереть на месте без всякой обороны, заслоняя телами своими вход в церковь».

Царь был очень недоволен иргизскими событиями. И приказал взять монастырь штурмом. Степанову тем временем донесли, что монахи вкупе с верующими собираются спалить себя вместе с монастырем, но не даться в руки душегубам. К окружившему монастырь войску губернатор послал еще и четыре пожарные команды с трубами. 12 марта он снова приехал к монастырю. Монастырь был полностью окружен. В нем затворились 482 мужчины и 617 женщин, и все они были готовы умереть за старую веру. Не желая проливать кровь, Степанов велел жандармам бить староверов нагайками, солдатам – бить их прикладами, а пожарным – поливать водой. 13 марта осаждающие пошли на штурм. Осажденные сцепились руками и легли вокруг храма в несколько рядов. Степанов велел стрелять холостыми – людей это не испугало. Пожарные качали на них воду – они не дрогнули. Жандармы лупили их нагайками, солдаты колотили прикладами – а они лежали. Но руки у них ослабели, и многие расцепились. Началось побоище. Раскольников стали вязать и вытаскивать из монастыря. За два часа непрерывного избиения удалось выволочь за ворота всех 1099 мужчин и женщин.

Монастырь был полностью окружен. В нем затворились 482 мужчины и 617 женщин, и все они были готовы умереть за старую веру. Не желая проливать кровь, Степанов велел жандармам бить староверов нагайками, солдатам – бить их прикладами, а пожарным – поливать водой.

Тотчас же Степанов отправил гонца в Николаевск, где разгона староверов ожидал архимандрит, и сообщил, что монастырь очищен. Приехавший архимандрит увидел печальную картину: лежащих на земле связанных верующих, залитый водой и кровью монастырский двор и полное разграбление. Солдаты вытащили все ценное, разворотив в монастыре все окна, двери, шкафы, сундуки, подвалы, амбары и вывалив вперемежку на пол рыбу, масло, овощи, одежду, плуги, сани, колеса, телеги и всякую домашнюю рухлядь.

После этого кошмара Степанов получил благодарность. Жители окрестных сел долго не могли прийти в себя и рыдали по своей обители. А над захваченными «бунтовщиками» состоялся судебный процесс: 11 человек били кнутом и сослали на каторгу, 326 человек вместе с настоятелем монастыря Корнилием били плетьми и сослали на поселение. Только 16 старых раскольников избежали телесных наказаний – их сослали в Сибирь без всякой порки.

На вопрос, есть ли подобное молчаливое сопротивление – бунт, Николай ответил себе: «Да, бунт», – и продолжал карать и истреблять инакомыслящих и инаковерующих. Староверы своей несгибаемостью показывали, что опасность исходит и от таких бунтов. И опаснее всего было то, что старая вера жила среди крестьян, и без этого готовых не только к молчаливым бунтам. Такие бунты пока можно было довольно легко погасить. Но что, если бы иные бунтовщики стали сопротивляться так же упорно, как эти верующие, которые ведь – тоже крестьяне?

Год 1841. Картофельный бунт в Яунбебри

Николай Первый своих крестьян не понимал и боялся. Но даже у Николая, не любившего либеральных реформ, возникали мысли, что с этими крестьянами нужно что-то делать. С чего начинать – он знал: с отмены крепостного права. Но как? С одной стороны, нельзя рассердить дворянство, которое и так было хотя и благородным, но далеко не процветающим сословием. Отнять у дворян землю – значило пустить их по миру. Однако с другой стороны – владение крепостными самих дворян доводит иногда до состояния скотского: при Николае суды над некоторыми помещиками показали всю степень нравственного падения этих душегубов. Даровать крестьянам личную свободу – это однозначно. Но события 1841 года в латвийском селе Яунбебри показали, что личная свобода, которую во всех прибалтийских землях тамошние крестьяне получили еще при его брате Александре, тоже не лекарство от крестьянских бунтов.

Николай Первый своих крестьян не понимал и боялся. Но даже у Николая, не любившего либеральных реформ, возникали мысли, что с этими крестьянами нужно что-то делать. С чего начинать – он знал: с отмены крепостного права. Но как?

В Прибалтийских губерниях сложилась такая ситуация: вся земля осталась в руках крупных феодалов, поэтому крестьяне, хоть и лично свободные, трудились у них на барщине, как и в добрые старые времена. Только помещики не несли теперь никакой ответственности за их благосостояние и ничем не помогали во время эпидемий и неурожаев. И чтобы не умереть от голода, крестьяне начали отнимать у своих хозяев или разбогатевших соседей (такие тоже водились) зерно или другие продукты, и из Прибалтики пошли донесения о непрекращающихся грабежах. Среди латышских крестьян имелся такой разбойник, постоянно подбивавший голодных на бунты, – Вилом Прейс. И, поскольку он числился в полиции как смутьян, его решили арестовать.

Дело было еще и в том, что в тот 1841 год среди латышских крестьян пошли слухи, что русский царь обещает всем желающим дать землю в русских провинциях, но при условии, что крестьяне перейдут в православие. Положение крестьян было, очевидно, крайне бедственное, потому что ради земельного надела эти лютеране были готовы и перекреститься. В Ригу за царской милостью пришло множество кандидатов в православные, и рижские власти даже издали приказ о немедленном возвращении соискателей земельных наделов в их села, иначе такие действия будут расценены как бунт против императора. Власти боялись, что вышеназванный Вилом Прейс использует ситуацию для организации какой-нибудь пакости.

И вот 8 сентября 1841 года в имение Яунбебри явился судебный исполнитель в сопровождении солдат. По несчастью, был самый разгар уборки картофеля, и в имении находилось огромное количество батраков. Увидев солдат, батраки организовались и Прейса арестовать не позволили. Точнее сказать, они вступили с солдатами в схватку и Прейса отбили, а исполнителя ранили. На подавление бунта пришлось послать семь рот солдат, артиллерию и казаков. 108 крестьян судили и приговорили к жесточайшему телесному наказанию – тысяче палочных ударов, так что многие в ходе экзекуции просто умерли. А зачинщиков бунта, разумеется, определили в каторгу и вечную сибирскую ссылку. Но николаевскому правительству пришлось принять закон об ограничении рабочего дня батрака. Правда, ограничили им рабочий день двенадцатью часами.

8 сентября 1841 года в имение Яунбебри явился судебный исполнитель в сопровождении солдат. По несчастью, был самый разгар уборки картофеля, и в имении находилось огромное количество батраков. Увидев солдат, батраки организовались и Прейса арестовать не позволили. Точнее сказать, они вступили с солдатами в схватку и Прейса отбили, а исполнителя ранили.

Вот такие события, то есть бунты лично свободных крестьян, заставляли задуматься: а как поведет себя лично свободный безземельный крестьянин не в Прибалтике, а в России? Не станет ли такое освобождение источником новых бунтов? Не появится ли снова какой-нибудь Пугачев? Николай решить этого вопроса так и не смог. Освобождение крестьян он оставил своему сыну Александру.

Год 1861. Крестьянские восстания в Бездне, Кандиевке и Черногае

Прибалтийские крестьяне хотя бы поняли, что свободу им дают без земли, и работать на барина им все равно придется, пусть даже теперь это называется «батрачить». А вот русские мужики слов Манифеста об отмене крепостного права, зачитанного по всем селам страны в феврале – апреле 1861 года, не поняли совершенно. Манифест не был рассчитан на бездну крестьянского невежества. Его пункты были к тому же еще и не вполне справедливы.

Ошибки освобождения совсем без земли Александр Николаевич избежал, но теперь земля переходила в собственность крестьян только после ее выкупа. Был установлен порядок выкупа и размер надела (для каждой местности – свой) и право получения части надела, но без выкупа и т. п. Для крестьян была разработана система банковского кредитования, совершенно грабительская, сродни нашему ипотечному кредитованию, но даже для того, чтобы взять ссуду, нужно было знать хотя бы азы финансовой грамоты. К Манифесту прилагались еще 17 положений по существу реформы – Положения о крестьянстве, и, чтобы понять этот сложный текст, нужно было иметь хотя бы начальное образование. Или переводчика с казенного языка на человеческий. Обычно же ознакомление с Манифестом проходило так: в село приезжал урядник, зачитывал, ничего не объясняя, текст и уезжал. Потом поп проводил в местной церкви благодарственный молебен во славу царя-освободителя. А из услышанного каждый делал выводы в меру своего понимания. Крестьянские волнения и произошли потому, что мера понимания была специфической.

Первый кошмар приключился в селе Казанской губернии с характерным названием Бездна. Крестьянин Антон Петров понял из текста, что царь дал крестьянам волю еще в 1858 году, а чиновники и помещики царский указ утаили. Также он решил, что земля уже два года как полностью принадлежит крестьянам, как принадлежит им же все, что выросло на ней за эти два года. Своим открытием он поделился с односельчанами. Решили изъять у своего помещика сумму обмана – деньги за проданное зерно. Слухи об открытии Антона разлетелись по округе. В Бездну стал стекаться народ. Пришло около 10 000 человек. Все хотели восстановить справедливость.

Восстала почти вся Казанская и частично Симбирская и Самарская губернии. Работать крестьяне отказывались, господский хлеб изымали, властям не подчинялись. Даже стали организовывать собственную власть, как во времена Пугачева, – призрак того бунта еще витал в воздухе. Местное дворянство перепугалось. Было решено послать в Бездну генерала Апраксина с войском. 12 апреля генерал с командой солдат вошел в Бездну, надеясь захватить Антона без шума, но против него вышла огромная толпа с криками, что Антона они не отдадут, и требованием послать на переговоры самого царя. У Апраксина сдали нервы, и он приказал стрелять на поражение. Дали шесть залпов. Убили 51 человека, ранили – 87. После этого люди разбежались, тогда и взяли Антона. Он, по рассказам, вышел из дома, поднимая над головой текст нового закона. Через пять дней Антона, для острастки крестьян, публично расстреляли, 16 наиболее мятежных его единомышленников выпороли, а потом либо отправили в тюрьму, либо сослали в Сибирь.

Восстала почти вся Казанская и частично Симбирская и Самарская губернии. Работать крестьяне отказывались, господский хлеб изымали, властям не подчинялись. Даже стали организовывать собственную власть, как во времена Пугачева, – призрак того бунта еще витал в воздухе.

В том же апреле восстали пензенские крестьяне в селах Черногай, Студенки, Чернышево. Они тоже отказались работать на барина, выбрали из господских амбаров весь хлеб, унесли по домам барский инвентарь и стали бунтовать окрестные деревни. В начале месяца взбунтовалось и село Высокое, где молоканин Леонтий Егорцев пустил слух, что власть скрывает настоящий Манифест, и уж кому-кому, а ему ли это не знать, потому как сам он не Егорцев, а великий князь Константин Павлович, и посему заявляет он, что все должно быть исполнено по народной воле, и посему велит он убивать помещиков и чиновников. Народ охотно подхватил призыв «великого князя» и начал ездить по округе на телегах с красными флагами и призывать к восстанию. Волнения охватили другие села Пензенской и Тамбовской губерний. Восстало большое село Кандиевка, где зачитывали «царский указ о даровании воли без всяких барщинных работ». На подавление бунтов бросили армию. В Черногае восставшие заставили солдат отступить, а чиновников арестовали. В Кандиевке с улюлюканьем прогнали станового пристава и образовали что-то вроде штаба восстания из бывших солдат – Елизарова, Тихонова, Стрельцова, сюда же приехал и Егорцев. Намечалась большая буза. Восставшие вооружились косами, вилами, топорами.

Подавлять крестьян отправили генерала Дренякина. Он разогнал мятежников в Черногае, отбил Высокое и 18 апреля окружил Кандиевку. Там его встретила десятитысячная крестьянская армия. Уговоры ничего не дали, на все предложения разойтись крестьяне отвечали, что лучше умрут за Бога и царя. Генерал приказал дать три залпа и повел солдат в штыковую атаку. Только тогда толпа разбежалась. Убитых и раненых было на порядок меньше, чем в Бездне. После бунта 174 человека были приговорены к порке и каторжным работам.

В общем, Манифест, освобождающий крестьян, принес одни неприятности: за два года, 1861-й и 1862-й, взбунтовалось почти 2200 сел и деревень, причем в одном случае из трех (почти семь с половиной сотен сел) пришлось вызывать войска. Такого масштаба бунтов страна не видела, действительно, со времен Пугачева. В основном это были районы Поволжья, где реформа проходила поистине грабительски, и черноземные губернии, где крестьянские наделы сильно урезали. В то же время до большой крови дошло только в Бездне, и большого бунта, то есть крестьянской войны, властям удалось избежать. Хотя с 1861 года крестьянские бунты стали явлением обыденным и то усиливались, то затихали вплоть до революции 1905 года.

Годы 1863–1864. Снова Польша…

Русские крестьянские бунты тут же отозвались и в Польше. Еще в конце пятидесятых годов поляки стали требовать аграрных реформ, демократизации и национальной независимости. В стране возникла революционная партия, которую называли «красные», и эта партия призывала к немедленному вооруженному восстанию против оккупантов. «Красные» требовали освобождения крестьян от крепостного рабства и передачи земли в их собственность без всяких условий. Существовала и так называемая партия «белых» – те предлагали реформу с освобождением крестьян, но с высоким выкупом за отдаваемую им землю. «Красные» были радикальнее и имели больше сторонников. К тому же всплеск недовольства провоцировали сами русские власти.

Подавлять крестьян отправили генерала Дренякина.

Он разогнал мятежников в Черногае, отбил Высокое и 18 апреля окружил Кандиевку. Там его встретила десятитысячная крестьянская армия. Уговоры ничего не дали, на все предложения разойтись крестьяне отвечали, что лучше умрут за Бога и царя. Генерал приказал дать три залпа и повел солдат в штыковую атаку.

Когда в 1860 году умер ветеран восстания 1830 года Совинский, его похороны вылились в студенческие волнения: варшавская молодежь отправилась на другой день после похорон на православные кладбища и, как писалось в полицейских отчетах, надругалась над могилами, потом варшавяне стали бить стекла в домах русской знати, сбивать русские вывески, резать платья русским барыням, писать письма с угрозами. И весь 1861 год памятные даты первого восстания сопровождались беспорядками и демонстрациями, с которыми царский наместник в Польше князь Горчаков справлялся очень плохо. Его смерть в октябре того же года была встречена как праздник. Следующий наместник продержался у власти несколько месяцев и застрелился из-за скандала с генерал-губернатором Варшавы. Следующего наместника попробовали застрелить сами поляки. Из Петербурга прислали наместником великого князя Константина Николаевича, брата императора. Тут же организовалась еще пара покушений. Власть не придумала ничего лучшего, чем забрить в солдаты 12 000 наиболее опасных молодых активистов. Страна была готова к восстанию и без рекрутского набора.

Весь 1861 год памятные даты первого восстания сопровождались беспорядками и демонстрациями, с которыми царский наместник в Польше князь Горчаков справлялся очень плохо.

Восстание планировали на весну 1863 года, и во главе его стояли Ярослав Домбровский и Константин Калиновский. Рекрутский набор сдвинул сроки, и оно началось 10 февраля с нападений на русские гарнизоны по всей стране. В ответ Россия заключила договор о борьбе против повстанцев с Пруссией. Возмущенная этим сговором Польша тут же организовала массовое сопротивление, везде стали появляться партизанские отряды, которые нападали на «оккупантов». Появились также «рабочие отряды самообороны» – заводы просто прекратили работать, рабочие пошли воевать. Каждый лес, каждая роща стали укрытиями для партизан. Восстали Волынь, Киевская губерния, Подольская. Заполыхал весь юго-запад России. Восстали Литва и Белоруссия.

Разгар восстания пришелся на лето 1863 года. Количество сражений с русскими воинскими частями трудно назвать точно, поскольку, в отличие от ноябрьского восстания 1830 года, масштабных битв не было, бои вели партизаны небольшими отрядами, и нападали они не на большую армию, а на отдельные части. Согласно отчетам, таких боев местного масштаба было 631. За время восстания в боях погибло 30 000 поляков.

Усмирить полностью восставшую страну оказалось сложнее, чем разбить польскую армию, поэтому и меры усмирения были выбраны жестокие. Генерал Муравьев, посланный подавлять поляков со 164 000 русского войска, получил там прозвище «вешатель» – он ввел в обиход публичные казни через повешение. Первые казни произошли летом 1863 года, последние – весной 1866. В петле погибли командиры партизанских отрядов, видные политики, члены народного правительства. Полностью подавить восстание удалось только к весне 1864 года.

Разгар восстания пришелся на лето 1863 года. Количество сражений с русскими воинскими частями трудно назвать точно, поскольку, в отличие от ноябрьского восстания 1830 года, масштабных битв не было, бои вели партизаны небольшими отрядами, и нападали они не на большую армию, а на отдельные части. Согласно отчетам, таких боев местного масштаба было 631. За время восстания в боях погибло 30 000 поляков.

После подавления начались репрессии: участников восстания отправляли в ссылку, в арестантские роты и на сибирскую каторгу, причем практически все репрессированные (за редким исключением) были католиками. Среди них оказалось очень много польских дворян и священников, только некоторым участникам событий удалось бежать за границу. Печальным был итог для Литвы и Белоруссии: там католикам запретили занимать государственные должности, и в первую очередь это касалось учителей. Поняв, что, если никак не удается усмирить саму Польшу, власть попробовала отрезать от нее литовские и белорусские земли, насильно переводя их в православие. В школах теперь преподавали только православные учителя. В Польше и во всех западных губерниях империи ввели военное положение, людям запретили уезжать из своих домов дальше чем на 30 верст. Кроме всего прочего, запретили праздновать даже семейные праздники: власть стала панически бояться даже незначительного скопления народа! Сам польский язык стал считаться языком крамолы, а литовцев попробовали перевести с латиницы на кириллический алфавит.

Генерал Муравьев, посланный подавлять поляков со 164 000 русского войска, получил там прозвище «вешатель»– он ввел в обиход публичные казни через повешение. Первые казни произошли летом 1863 года, последние – весной 1866. В петле погибли командиры партизанских отрядов, видные политики, члены народного правительства. Полностью подавить восстание удалось только к весне 1864 года.

Что же касается положения крестьян, то из-за боязни еще больше разозлить население реформа здесь проводилась дальше несколько более обдуманно и мягче, чем в России.

Год 1866. Кругобайкальское восстание

После восстания многие поляки оказались на сибирской каторге. Туда же отправлялись и их собратья – русские революционеры. Неудивительно, что они подружились и спланировали совместное восстание на строительстве Кругобайкальского тракта. Однако русским присоединиться к полякам не удалось – их представитель, Серно-Соловьевич, погиб еще до начала восстания. Сосланные поляки группами до ста человек работали по всему тракту длиной в двести верст. Именно по этому строящемуся тракту они и решили уходить в Забайкалье, а потом в Монголию и Китай летом 1866 года. Из Китая они надеялись уплыть в Америку, а из Америки вернуться на родину – такое почти кругосветное путешествие. При хорошей подготовке бежать с царской каторги было не очень сложно – это не наша система ГУЛАГа с усиленной охраной, ежедневным «шмоном» и плохой кормежкой.

После восстания многие поляки оказались на сибирской каторге. Туда же отправлялись и их собратья– русские революционеры. Неудивительно, что они подружились и спланировали совместное восстание на строительстве Кругобайкальского тракта.

Поляки (как и все каторжане того времени) были настолько свободны, что смогли даже организовать изготовление оружия – на станции Култук они выковали на всех восставших лезвия кос. А провиант им выдавали в таком достатке, что они смогли заготовить 20 пудов сухарей. (Нынешние каторжане от такого продовольственного избытка могут только возвести глаза горе и перекреститься.) У них имелся запас соли! И – поставьте строчку восклицательных знаков – они даже изготовили собственное знамя! И написали на нем священные слова – «За нашу и вашу свободу»! Да, такая безответственность тюремщиков в наше время просто лишает дара речи…

Все каторжане после подавления бунта были преданы военно-полевому суду, виновными признали больше двух третей – 418 человек. Семерых, как зачинщиков, приговорили к расстрелу, из них расстреляны были четверо, двумстам назначили каторгу пожизненно, остальным увеличили каторжные сроки.

И вот, подготовившись, вечером 24 июня группа восставших напала в Култуке на свой конвой, обезоружила его и на лошадях конвоя поскакала на станцию Амурская. На станции поляки тут же лишили оружия тамошних солдат, оборвали телеграфную связь и отправились дальше по тракту, совершая все те же действия – разоружая конвой и обрывая связь, и – само собой – присоединяя к отряду все новых и новых каторжан. Начальство узнало о восстании лишь спустя два дня. К тому времени повстанцы добрались уже до станции Лихановской. Но там они встретили сопротивление: солдаты не дали себя разоружить, заперлись на станции и начали отстреливаться. С противоположного берега Байкала к ним на пароходе прибыло подкрепление. Восставшие сожгли станцию, но уйти далеко не смогли. На реке Быстрой у переправы они столкнулись с солдатами и были разбиты и рассеяны. Части повстанцев удалось доплутать до монгольской границы, но и там их уже поджидали солдаты. Это были уже регулярные части. Восставшие дрались с ними до последнего. Они выдержали два боя и смогли отойти в долину реки Темник, но там их снова настигли преследователи. Восставших было уже мало, их товарищи гибли один за другим. Оставшиеся в живых сдались 25 июля, почти через месяц после начала восстания. Причина была проста – у них кончились патроны.

Все каторжане после подавления бунта были преданы военно-полевому суду, виновными признали больше двух третей – 418 человек. Семерых, как зачинщиков, приговорили к расстрелу, из них расстреляны были четверо, двумстам назначили каторгу пожизненно, остальным увеличили каторжные сроки.

Это было первое массовое выступление заключенных в русской истории. Хотя и не первое восстание каторжан. Первыми пытались поднимать бунты и восстания ссыльные декабристы: в 1828 году они готовили восстание каторжан на Зерентуйском руднике, чтобы потом идти на Нерчинск и освободить всех своих товарищей, но их планы были выданы предателем. Восстал тогда только один рудник – Кличкинский, всего-то 20 человек. 20, а не 863!

Хождения в народ и из народа

Крестьянское недовольство реформой было прежде всего замечено людьми образованными. И они расценили всплеск этого негодования как пробуждение крестьянской массы к революции. Так возникло движение народников. В отличие от дворянской оппозиции первой половины 19 века, социальный состав народников был гораздо шире – это были выходцы из среды духовенства, дворян, мещан, то есть разночинцы. И – это важно! – они были люди образованные, очень часто студенты или недавние студенты. И все они считали, что жизнь у крестьян нужно изменить к лучшему. Либеральное крыло народников думало достичь перемен через просветительство и конкретную помощь – преподавание крестьянам грамоты, их лечение, обучение возделыванию земли «по науке», издание для народа книжек. С другой стороны, либералы вели борьбу с властью, если та начинала крестьян угнетать и притеснять. Самой крестьянской революции они не желали и ее боялись.

Революционное крыло народничества было более разношерстным, но всех их объединяла идея социальной революции, на которую нужно поднять крестьянство, и такая черта, как создание тайных кружков. Открыто призывать к революции, понятно, они не могли, как не могли и открыто просвещать крестьян по этой части, то есть подвигать на бунт.

В семидесятые годы началось движение интеллигенции, которое известно как хождение в народ. По сути, это были попытки вести в народной среде революционную пропаганду, хотя со стороны действия городских, образованных людей нередко выглядели смешно и нелепо.

Первая крупная и радикальная народническая организация, «Земля и воля», как раз и была создана сразу после Манифеста об освобождении крестьян. Землевольцы породили еще более тайное и радикальное общество Ишутина, которое призывало к крестьянской революции. Член именно этого общества Каракозов пытался в 1866 году убить императора Александра II. Это покушение вызвало ответные меры – страну прошерстили, бунтовщиков арестовали, сквозь следствие и суд прошло более 2000 народников.

В семидесятые годы началось движение интеллигенции, которое известно как хождение в народ. По сути, это были попытки вести в народной среде революционную пропаганду, хотя со стороны действия городских, образованных людей нередко выглядели смешно и нелепо. Они, например, обряжались в крестьянскую одежду, с огромным трудом пытались говорить на «народном языке», есть крестьянскую еду, даже жить вместе с крестьянами и таким образом, как им казалось, выглядеть как «мужики» или «бабы». Крестьяне же видели в них либо «спятивших барчуков», либо провокаторов. Не помогли и попытки основывать «поселения» пропагандистов и жить крестьянским трудом. Народную веру в царя и Бога разрушить им не удалось. Но их старания заметили власти, и пропагандистов революции в народной среде постигла участь других крамольников.

Первый террористический акт осуществила в 1878 году Вера Засулич, барышня из хорошей дворянской семьи, которая стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в том же году землеволец Лизогуб организовал убийство жандарма Гейкинга и харьковского генерал-губернатора Кропоткина, а Степняк-Кравчинский заколол кинжалом главу жандармского корпуса Мезенцова. Власть была перепугана.

В конце концов горячие головы, попробовав втереться в доверие к крестьянам, вышли, так сказать, из народа с убеждением, что спасти крестьян можно только собственными действиями. Так появились народники, которые стали применять к властям террористические методы.

Первый террористический акт осуществила в 1878 году Вера Засулич, барышня из хорошей дворянской семьи, которая стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в том же году землеволец Лизогуб организовал убийство жандарма Гейкинга и харьковского генерал-губернатора Кропоткина, а Степняк-Кравчинский заколол кинжалом главу жандармского корпуса Мезенцова. Власть была перепугана. Прежде революционно настроенные граждане не смели убивать ее так систематически. Единственное, чем власть могла на массированный террор ответить, – это усилить репрессии. Когда власть боится, у нее единственное средство – изводить крамолу на корню, организованное сопротивление учится хорошо прятаться, а под раздачу попадают все, кто имеет несчастье быть с властью несогласным. Толку борьба с террористами не дает ровно никакого, потому что бороться надо не с террористами, а с причинами, которые заставляют людей использовать методы террора. Часто это очень хорошие, чистые и искренние люди, которым надоело терпеть и жить во лжи, – первые русские террористы были именно такими. Тогда сложилась очень странная ситуация: те, кто убивал, были лучше тех, кого они убивали. Засулич стреляла в Трепова из-за наказания плетьми студента (это бесчеловечно и несправедливо, он ничего дурного не делал), Лизогуб наказывал жандармов и высшую харьковскую власть за аресты и высылку студентов (они разрушили молодым людям будущее), Степняк-Кравчинский наказывал за назначенный своему товарищу смертный приговор. Словом, «вы будете нас сечь, высылать и казнить, но и мы имеем право ответить вам той же мерой». Своего рода закон талиона. Неслучайно созданную в 1879 году террористическую организацию революционеры назвали «Свобода или смерть».

Вскоре была создана более мощная организация – «Народная воля». И члены этой организации, мечтавшие о крестьянской революции и восстановлении справедливости к крестьянам, начали настоящую охоту за символом России – ее императором. За три года они организовали на Александра Второго пять покушений. Последнее – 1 марта 1881 года – достигло цели. Царь был убит.

А вскоре была создана более мощная организация – «Народная воля». И члены этой организации, мечтавшие о крестьянской революции и восстановлении справедливости к крестьянам, начали настоящую охоту за символом России – ее императором. За три года они организовали на Александра Второго пять покушений. Последнее – 1 марта 1881 года – достигло цели. Царь был убит.

Но гибель императора ничего не изменила. Да, власть перепугалась. Да, была растерянность. Да, была скорбь. Да, если народовольцы считали себя мучениками за отечество, то они ими стали – лидеров «Народной воли» казнили. Но как власть прессовала народ прежде, так же продолжила она это делать и при новом царе – Александре Третьем. Именно при нем была выработана формула успешного, как думала власть, функционирования государства – «самодержавие, православие, народность». Автором идеи стал Победоносцев, который, по словам Блока, простер над страной совиные крыла: «и не было ни дня, ни ночи, а только тень огромных крыл», – то есть наступила мрачная эпоха реакции…

Дабы выжить в эту эпоху, когда в стране не осталось воздуха, которым можно дышать, народники стали сплачиваться из кружков в более массовую организацию. В 1902 году они создали партию социалистов-революционеров («эсеров», от аббревиатуры СР). И первым пунктом программы этой партии стал пункт о безвозмездной передаче земли крестьянам. Для этого нужно было совсем немного: совершить в стране революцию.

В поисках «действующих сил»

Народники надеялись поднять на революцию крестьян. Идея понятна: Россия – страна крестьянская, а крестьян много. Но, скажем прямо, эта затея пошла прахом. Крестьянин, если у него была земля, на революцию подниматься никак не желал. И не будь реформы, которая крестьян ограбила, время революций наступило бы, наверно, позже. Правительство само толкнуло крестьян к революции – разорив их, заставив искать работу в городах. Из обездоленных крестьян стали получаться понемногу городские рабочие, тот самый пролетариат, у которого нет ничего, кроме его цепей. И оказалось, что городская революция – явление гораздо более реальное, чем революция крестьянская.

В России, крестьянской стране, промышленность с середины 19 века развивалась очень быстрыми темпами. Строились все новые и новые фабрики и заводы. И эксплуатация на этих фабриках и заводах была хуже, чем на барской земле. Рабочие, само собой, протестовали. Правительство в рабочие проблемы вникать не желало и все оставляло на усмотрение владельца. Ясно, что мог усматривать для себя хозяин!

В восьмидесятые годы 19 века страна впервые столкнулась со знакомым нам явлением рыночной экономики – кризисом. Неурожаи нескольких лет разорили крестьян, те отправились на заработки в города, в городах образовался переизбыток рабочих рук. Обычно для промышленников дешевая рабочая сила – благо, но не в случае, когда нищета охватывает широкие слои населения: ни крестьяне на селе, ни ушедшие на заработки не могли ничего купить. У них просто не было денег. Товаров было много, но спрос на них резко упал. Первый кризис больше всего навредил текстильному производству. Промышленники, внезапно поняв, что их товар не пользуется спросом, стали, чтобы не разориться, урезать зарплаты рабочим, отменять ночные смены, сокращать персонал. И рабочие, в отличие от терпеливых крестьян, мгновенно ответили бунтами, которые принято называть стачками.

В восьмидесятые годы 19 века страна впервые столкнулась со знакомым нам явлением рыночной экономики – кризисом. Неурожаи нескольких лет разорили крестьян, те отправились на заработки в города, в городах образовался переизбыток рабочих рук. Обычно для промышленников дешевая рабочая сила – благо, но не в случае, когда нищета охватывает широкие слои населения: ни крестьяне на селе, ни ушедшие на заработки не могли ничего купить. У них просто не было денег.

В 1881 году взбунтовалась Ярцевская мануфактура.

В 1882 году взбунтовалась Кренгольмская мануфактура и суконная фабрика в Нарве.

В 1883 году взбунтовались Жирардовская мануфактура в Польше, Вознесенская мануфактура, БогородскоГлуховская мануфактура, Ярославская Большая мануфактура.

В 1884 году взбунтовались та же Вознесенская мануфактура, Екатерингофская мануфактура. 1885 году на Никольской мануфактуре произошла Морозовская стачка, которая очень напугала правительство. В ней участвовало 8000 рабочих, она длилась 11 дней, рабочие выдвинули требования, и стачку пришлось подавлять с помощью солдат, причем рабочие схватились с вооруженными людьми и пытались отбить арестованных силой. Но самое интересное произошло потом: дело о стачке попало в суд присяжных, и те признали рабочих, доведенных порядками на мануфактуре до бунта, невиновными по всем обвинениям, предъявленным им по сто одной статье!

Именно Морозовская стачка положила начало организованному рабочему движению. Стачки теперь стали происходить регулярно, как только хозяин ухудшал условия жизни и работы. Рабочие оказались замечательно взрывным элементом, отличным топливом для грядущих революций. Первым это приметил Плеханов, и благодаря ему в России появилось рабочее движение. Вместе с Халтуриным Плеханов создал «Северный союз русских рабочих». Одним из организаторов Морозовской стачки был состоявший в плехановском союзе Моисеенко. Понятно, что именно Моисеенко и сумел вместе с молодым ткачом Волковым взбунтовать рабочих мануфактуры. Так постепенно на смену народникам, ориентированным на крестьян, пришли марксисты, ориентированные на рабочий класс.

Морозовская стачка положила начало организованному рабочему движению. Стачки теперь стали происходить регулярно, как только хозяин ухудшал условия жизни и работы. Рабочие оказались замечательно взрывным элементом, отличным топливом для грядущих революций.

Правда, в начале девяностых годов 19 века русские рабочие были еще слабы и малочисленны, чтобы подняться на всеобщий бунт. В Польше процесс радикализации рабочих шел гораздо быстрее, там уже существовала социал-демократическая партия. И Польша была первой территорией в тогдашней России, где впервые была проведена маевка – празднование дня трудящихся 1 Мая. В 1892 году на 1 Мая польские рабочие в Лодзи устроили всеобщую стачку, которая была расстреляна солдатами. Даже в Петербурге, столичном городе, такая сплоченность рабочих была недосягаема. И петербургские рабочие писали польским: «Вы счастливее нас, вы вступили уже в открытую борьбу, мы только к ней готовимся, но скоро уже вслед за нашими братьями других стран вступим и мы в борьбу с общим нашим врагом: царем, барами, фабрикантами, попами!» Они не ошиблись: их время пришло очень скоро.

К началу 20 века именно рабочие стали самой организованной и самой многообещающей силой. Без них не получилось бы ни Первой, ни Второй русской революции.

Накануне революции

Так уж вышло, что все революционные бури достались последнему из русских императоров – Николаю Александровичу, сыну Александра Третьего. Полный титул этого монарха звучал так: «Божиею поспешествующею милостию Николай Вторы-й, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; государь и великий князь Новагорода низовския земли-, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северныя страныповелитель; и государь Иверския, Карталинския и Кабардинския землии области Арменския; Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель, государь Туркестанский; наследник Норвежский, герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая».

Но в народе ему, почти сразу по восшествии на престол, дали другое имя – Николай Кровавый: во время его коронации в Москве, 18 мая 1896 года, на Ходынском поле, где проводились народные гуляния, из-за большого скопления людей началась давка, в которой погибло около 1400 человек и около 4000 получили увечья. Простой народ такое количество убитых и раненых на царском празднике посчитал дурным предзнаменованием. Николай и вправду оказался одним из худших русских царей, к тому же воссел на престоле в очень трудное, если не критическое для страны, время. Ни сильного характера, ни способностей, ни острого ума, ни стратегического мышления у него не было. И иначе чем катастрофой его царствование окончиться не могло.

По всему государству то тлели, то вспыхивали национальные конфликты – Россия, как вполне справедливо писали в советских учебниках, действительно была тюрьмой народов. И Польша, о которой я много пишу в этой книге, была не единственным местом, где русских не воспринимали иначе чем оккупантов. То же самое происходил по всей Средней Азии и Кавказу, в Поволжье и от Урала до Тихого океана. Россия была огромной колониальной державой, имевшей колонии внутри себя. Но русифицируемые народы вряд ли хотели жить под чужой властью и говорить на чужом языке – неудивительно, что периодически восставали то башкиры, то калмыки, то другие малые народы необъятной страны.

Россия была огромной колониальной державой, имевшей колонии внутри себя. Но русифицируемые народы вряд ли хотели жить под чужой властью и говорить на чужом языке – неудивительно, что периодически восставали то башкиры, то калмыки, то другие малые народы необъятной страны.

По всему государству торжественной поступью шествовала Православная церковь. О свободе совести для атеистов и речи быть не могло. Несчастных евреев, не желавших отказываться от иудаизма, выселили за черту оседлости, антисемитизм цвел махровым цветом. Зато приветствовались так называемые выкресты – евреи, принявшие христианство. Католики, как в Средние века, почитались «погаными латинянами». Православие пытались вводить даже там, где стояли мечети, – в Средней Азии. И очень удивлялись, почему ничего не получается! К счастью, воинствующих православных миссионеров было не слишком много. И обращать иноверцев они отправлялись на собственный страх и риск. Как писали современники, Российская империя была страной ханжеского православия. Об атеизме и речи идти не могло – за это вполне можно было угодить и в кутузку. Высшее духовенство давно стало «поставщиком» скандальных новостей, при этом владело несметными богатствами и продолжало обогащаться. Нищие сельские попики смотрели на своих разодетых коллег как слуги на князей.

Государственная система все глубже погружалась в кризисное состояние.

Чиновники, которых расплодилось невероятное количество по всему государству, крали и вымогали взятки. Министры крали и принимали взятки.

Богатые купцы и крупные промышленники давали взятки и мечтали стать министрами.

Суды судили неправо. Не помогал даже институт присяжных.

Не было ни свободы слова, ни свободы печати.

Телесные наказания считались «средством воспитания», и секли везде – в школе, в армии, в полицейской управе.

Подавляющая часть населения страны – крестьяне и рабочие – была неграмотна.

Лично свободные крестьяне бедствовали, уж сорок лет как пребывая во «временнообязанном» состоянии.

Труд рабочих был больше похож на труд каторжников.

Интеллигенция, тогдашний креативный класс, все это видела, от всего этого морщилась. И мечтала, чтобы все поскорей рухнуло, рухнуло, рухнуло.

В мае 1901 года взбунтовались рабочие нескольких оборонных предприятий на Невской заставе в Петербурге – выдвинули политические и экономические требования, а когда на них бросили по привычке отряды полиции и матросов, встретили их шквалом камней. Кто оборонялся железным прутом, кто – поленом, кто поливал наступавших кипятком.

В начале 20 века оно вдруг и стало рушиться. Народ, который прежде ничего не говорил и ничего не требовал, вдруг стал и говорить, и требовать. И что еще хуже – стал действовать. И иногда – успешно. Во всяком случае, внушая власти страх.

В мае 1901 года взбунтовались рабочие нескольких оборонных предприятий на Невской заставе в Петербурге – выдвинули политические и экономические требования, а когда на них бросили по привычке отряды полиции и матросов, встретили их шквалом камней. Кто оборонялся железным прутом, кто – поленом, кто поливал наступавших кипятком. К ним на помощь пришли рабочие соседних заводов. Ни ружейный огонь, ни нагайки, ни шашки сопротивления не сломили. Только срочно присланный Омский полк смог с боями восстановить порядок. Начальник завода вынужден был пойти на уступки, принял 12 из 14 требований рабочих. Конечно, потом, когда рабочие успокоились, состоялся суд над теми, кто попал под арест. Многие были высланы, некоторые отправлены в тюрьму и на каторгу, в арестантские роты. Но сами рабочие, несмотря на суровость приговоров, считали майские события 1901 года своей победой. Стачка, по месту проведения, получила название Обуховской обороны.

В марте 1902 года по Полтавской и Харьковской губерниям прокатилась волна крестьянских бунтов. Причиной был неурожай предыдущего года и начавшийся голод, а поводом – резкое увеличение арендной платы за землю. В результате крестьяне решили отнять зерно и прочие продукты у помещиков, и начались грабежи, которые местные власти остановить не смогли. В этих грабежах участвовало свыше 40 000 крестьян. За месяц беспорядков они разграбили 105 усадеб и экономий и принесли ущерб на 800 000 рублей. Разогнать восставших смогли только срочно вызванные войска. Летом и осенью подобные бунты охватили и другие губернии – Курскую, Черниговскую, Воронежскую, Саратовскую, Симбирскую, Рязанскую, Херсонскую, Подольскую, Волынскую, а также Кубань.

В марте 1902 года по Полтавской и Харьковской губерниям прокатилась волна крестьянских бунтов. Причиной был неурожай предыдущего года и начавшийся голод, а поводом – резкое увеличение арендной платы за землю.

В 1903 году произошли события в Златоусте – здесь, как и в Обухово, все началось с оборонного завода. На заводе давно и успешно действовали революционные агитаторы, не то эсеры, не то эсдеки (от СД, то есть социал-демократы), но листочки с призывом к стачке были подписаны народнической партией «Союз народных прав». Поводом стала замена рабочих расчетных книжек, из которых были убраны упоминания о Манифесте 1861 года, причина же состояла в экономическом ухудшении положения рабочих. Рабочие начали забастовку, на усмирение приехал уфимский генерал-губернатор с двумя ротами солдат и арестовал агитаторов. В ответ рабочие потребовали их освобождения, затеяли драку с жандармами, в ходе которой один из них был ранен. Это полностью вывело пятитысячную толпу из себя, рабочие выломали двери в здании городской управы и пытались вытащить оттуда губернатора и начальника горного округа. Губернатор приказал солдатам стрелять по толпе. 45 человек было убито, 87 – ранено. Лишь такой ценой удалось быстро разогнать бунтующих. Сам губернатор впоследствии сожалел, что не взял вместо солдат казаков с нагайками – у тех получалось бескровнее. Этого подавления ему не простили, его имя сразу же было внесено в расстрельный список, и в том же году его убил эсеровский боевик.

В 1904 году Россия ввязалась в войну c Японией, которую благополучно проиграла в августе следующего года. В результате среди недовольных порядками в родной стране оказались даже патриоты. Витте в своих мемуарах печально констатировал поражение в войне такими словами: «Не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы».

В 1904 году Россия ввязалась в войну c Японией, которую благополучно проиграла в августе следующего года. В результате среди недовольных порядками в родной стране оказались даже патриоты.

Вряд ли, конечно, управление страной можно назвать мальчишеским, то есть легкомысленным. Но порядки основательно устарели. Осенью 1904 года земства и другие легальные общественные организации буквально засыпали верховную власть петициями с требованием создать при царе народное правительство. Эти петиции также публиковались в прессе и широко дискутировались, и все это происходило как бы с разрешения самих властей – видимо, ослабление цензуры при министре внутренних дел Святополке-Мирском Витте и называл «мальчишеством».

Дискуссией о народном представительстве воспользовались нелегальные партии, которые стали засылать в народ своих агитаторов, призывавших не только к общественному представительству, но и вообще к свержению монархического строя. Нелегалы даже созвали в Париже свой съезд и договорились действовать раздельно, но бить врага сообща. Народ для этого нужно было хорошо взбунтовать. О всеобщем желании жить без монарха речи пока не шло. Ни крестьяне (77 процентов населения), ни большинство рабочих жизни без царя не представляли. Они попросту жаждали улучшения своей участи и верили в доброго царя. Увы, император показал, какова степень его доброты.

Год 1905. Кровавое воскресенье

Николай своего народа боялся. И со времен Ходынки любое массовое скопление людей низкого звания вызывало у него приступ паники. Полиция, которая должна была охранять порядок в столице, боялась скопления народа едва ли не больше царя. Вероятно, именно поэтому мирная демонстрация рабочих 9 января 1905 года и превратилась в массовое побоище. А побоище это тут же использовали для призыва к бунту все радикальные силы в стране.

Начались эти события 3 января, с забастовки рабочих Путиловского завода, которые протестовали против увольнения четверых членов своего вполне легального «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Это «Собрание» было создано самими властями для ослабления влияния революционных нелегальных рабочих организаций и занималось просветительством и взаимопомощью. Главой «Собрания» был священник Георгий Гапон, который сначала действовал точно по инструкции полиции, а потом поддался влиянию социал-демократов и даже принял в члены своего «Собрания» революционно настроенных рабочих и эсдековских агитаторов. Сложно сказать, хотел ли Гапон стать рабочим вождем или же должен был выявить среди рабочих зачинщиков беспорядков, но именно его действия и привели к пролитию крови.

На Путиловском заводе, где началась стачка, в противовес «Собранию» действовало созданное заводскими властями «Общество взаимопомощи рабочих механического производства», и членов «Собрания» начальство предпочитало увольнять. Вышвыривая в декабре 1904 года членов конкурирующей организации на улицу, мастер даже посмеялся над уволенными и отправил их искать помощи и понимания у своего «Собрания». Они и пришли с жалобами к Гапону, а тот отправил депутатов от «Собрания» к директору завода, фабричному инспектору и градоначальнику. Однако все отказались отменить увольнение. Тогда 3 января на заводе началась забастовка, но директор требований рабочих не принял, и забастовка перекинулась на другие предприятия. К 8 января она стала всеобщей. В столице бастовало уже 625 заводов и фабрик.

Николай своего народа боялся. И со времен Ходынки любое массовое скопление людей низкого звания вызывало у него приступ паники. Полиция, которая должна была охранять порядок в столице, боялась скопления народа едва ли не больше царя. Вероятно, именно поэтому мирная демонстрация рабочих 9 января 1905 года и превратилась в массовое побоище.

В самом гапоновском «Собрании» трудились не покладая рук и составили петицию о нуждах рабочих, которую, по замыслу Гапона, рабочие должны были торжественно вручить самому императору. В петиции наряду с экономическими требованиями (ограничить рабочий день, дозволить рабочим самим рассчитывать заработную плату и т. п.) были и политические: созыв народного представительства, прямое, тайное, равное и всеобщее голосование, объявление гражданских свобод и т. п. Правительство через своих агентов получило текст петиции и тут же приняло меры: вызвало в столицу дополнительные воинские части. На заседаниях правительства было решено разогнать рабочих и не дать им дойти до резиденции императора. Гапон же отлично чувствовал себя в роли народного трибуна, он самолично написал два письма – одно правительству, другое царю. В последнем он просил царя выйти к рабочим, которые в него верят, и предупреждал, что в случае пролития невинной крови (очевидно, он все же понимал, что такое массовое шествие может привести к бойне) между царем и его народом образуется пропасть. Гапон призвал бастующих собраться всем 9 января на площади перед Зимним дворцом.

В городе бастовало более 125 000 рабочих. Утром 9 января они стали стягиваться в центр вместе со своими семьями. Было множество детей, которых решили взять с собой, чтобы они тоже увидели царя, так что к Зимнему шло около 150 000 человек. К шествию присоединилось много верующих с попами и хоругвями. Во главе одной из колонн шел сам Гапон. В руках он держал крест. Толпа шла как на праздник. Но с предвкушением крови, потому что Гапон за день до шествия возвестил своему осененному хоругвями войску: если царь нас не захочет слушать, тогда мы разнесем весь Зимний дворец, не оставим от него камня на камне. Иными словами, царь должен был принять петицию и даровать все, чего просили рабочие, а если бы он рабочим отказал, то тут же получил бы бунт и – вероятно, под вопли «Долой царя!» – побоище в Зимнем дворце, жертвами которого стали бы все, кто там находился и олицетворял «старую власть». Иными словами, мирное шествие к Зимнему было спланированной акцией по его захвату.

В городе бастовало более 125 000 рабочих. Утром 9 января они стали стягиваться в центр вместе со своими семьями. Было множество детей, которых решили взять с собой, чтобы они тоже увидели царя, так что к Зимнему шло около 150 000 человек. К шествию присоединилось много верующих с попами и хоругвями. Во главе одной из колонн шел сам Гапон.

Власть это поняла и расставила на всех улицах, ведущих на площадь, конные патрули. Сам царь еще вечером 6 января уехал в Царское Село, поскольку утром, во время крещенского водосвятия, торжественный залп орудий Петропавловской крепости едва не разнес его в клочья: одно орудие позабыли перезарядить холостым. Хотя это не было никаким покушением, а всего лишь халатностью, поползли слухи о покушении. Само собой, власть боялась, что радикалы попробуют покуситься на жизнь императора всерьез. Войска, для надежности, решили поставить и на Дворцовой площади. Гапон же, осознав масштаб затеянного им шествия, предложил такой план: поскольку количество рабочих слишком велико, то к царю отправится только делегация во главе с самим священником, а потом он выйдет из дворца и подаст сигнал. Если он махнет белым платком, то, значит, царь принял петицию и выйдет к своему народу, если же красным – то царь отказал и пора захватывать Зимний. В полной уверенности, что царь приедет на встречу с рабочими из Царского Села, Гапон и повел эти колонны с окраин к Зимнему дворцу.

С рабочих окраин колонны демонстрантов стали подходить к центральной части города и наткнулись на патрули. Первое столкновение случилось у Нарвских ворот, где на демонстрантов налетел отряд всадников с обнаженными шашками. Рабочие сперва остановились, потом бросились вперед, и тогда солдаты дали по их рядам четыре залпа. Эту колонну вел сам Гапон, и его увели с Нарвской площади силой. Он еще пробовал призывать к драке с войсками, но толпа, увидев убитых и раненых, предпочла спасаться бегством.

Всего за этот день, по официальным данным, погибло 130 человек и 299 человек были ранены. Но по слухам, которые циркулировали в столице, убитых и раненых было во много раз больше, счет шел на тысячи. Социал– демократы называли 4600 убитых и раненых, а английская газета «Стандард» – даже 3000 убитых и 8000 раненых. Сколько их было на самом деле – не знает никто.

Второе столкновение случилось у Троицкого моста, который был перекрыт патрулем. Колонна пошла прямо на солдат плотной массой, сцепившись между собой. Но войска моста не оставили, напротив, они по приказу офицера открыли огонь. Только после третьего залпа, когда стали падать убитые, шествие удалось остановить. Рабочие стали разбегаться, а им вслед летели уланы на конях и добивали саблями. Колонне с Выборгской стороны удалось пройти через Сампсониевский мост и даже выйти на Каменноостровский проспект, но и тут их атаковала и разогнала конница. Колонне с Невской стороны удалось перейти Неву по льду. Колпинским рабочим удалось добраться до Дворцовой площади мелкими группами. На Васильевском острове, когда не удалось перебраться на другой берег Невы, рабочие стали вооружаться и строить баррикады, и войска целый день штурмовали то одну, то другую, пока не снесли их все. Однако, несмотря на такие превентивные меры, к полудню 9 января до Александровского сада добралось множество демонстрантов. Прямо против них, на Дворцовой площади стояли войска, имевшие артиллерию.

К толпе все время подходили новые и новые рабочие, которым удалось добраться до цели с мест кровавых стычек. Кто-то пустил слух, что сам Гапон погиб у Нарвских ворот. После этого в топе закричали, что будут стоять насмерть. Конный разъезд попробовал оттеснить толпу от Александровского сада, но толпа не отступила. Деревья в саду были сплошь усыпаны детьми и зеваками. И когда грянул первый залп поверх голов толпы, он сбил с деревьев многих из этих несчастных. Еще парой залпов толпу удалось обратить в бегство. А вслед бегущим по Адмиралтейскому проспекту понеслись казаки.

В это время к Зимнему пытались пробиться толпы, вышедшие на Невский проспект. Там стихийно организовывались митинги, люди кричали «Долой самодержавие!», рабочие сцеплялись руками и не давали всадникам их разогнать. Начало проспекта было наглухо перекрыто войсками, поэтому ни толпа здесь не могла развернуться, ни войска ее разогнать. Когда появились новости о погибших у Александровского сада, толпа стала вооружаться чем попало и бить военных, которых смогла поймать. Только к четырем часам дня войскам удалось пройти к Полицейскому мосту и открыть огонь оттуда. Толпа начала разбегаться. Всего за этот день, по официальным данным, погибло 130 человек и 299 человек были ранены. Но по слухам, которые циркулировали в столице, убитых и раненых было во много раз больше, счет шел на тысячи. Социал-демократы называли 4600 убитых и раненых, а английская газета «Стандард» – даже 3000 убитых и 8000 раненых. Сколько их было на самом деле – не знает никто.

Сам Гапон считал, что убито до 900 человек, а ранено – около 5000. Вечером после побоища он, для маскировки остриженный и переодетый, явился, к общей радости, в «Собрание» и там написал новое воззвание к рабочим. Он писал: «У нас нет больше царя. Река крови протекла сегодня между ним и русским народом», – и призывал сражаться за свою свободу с оружием в руках. Власть же поспешила тут же учредить Петербургское генерал-губернаторство и назначить на должность его главы Д. Трепова (сына Ф. Трепова, в которого стреляла В. Засулич). По его приказу было произведено множество арестов, но рабочих удалось усмирить, и 13 января снова работали уже все фабрики и заводы.

Встреча рабочих с царем все же состоялась по инициативе Трепова. Но для нее была специально отобрана делегация из 34 человек, которых отвезли на поезде в резиденцию императора в Царском Селе, дали увидеть государя, вручили его речь и отвезли назад. Главным в этой речи было то, что царь пообещал расправляться с мятежниками с помощью войск. Иначе как курьезом это не назовешь: расстреляв демонстрацию, император даровал расстрелянным монаршее прощение.

Неудивительно, что 9 января стало называться Кровавым воскресеньем, а народ стал готовиться выйти на улицы и взять власть в свои руки.

Годы 1905–1907. Первая русская революция

Расстрел в Петербурге вызвал шквал недовольства по всей стране. Первыми откликнулись Курляндия и Польша – 12–14 января произошли всеобщие стачки в Риге и Лодзи. Потом забастовали железнодорожники, потом начались студенческие волнения. Весной 1905 года началась забастовка текстильщиков в Иваново-Вознесенске, которая длилась больше двух месяцев. И тогда же рабочими стали создаваться органы народного самоуправления – советы. Верховная власть, понимая, что настроения в стране нужно успокоить, от имени императора издала манифест, в котором объявлялось о создании выборного органа народного представительства – Думы. Также власть впервые отказалась от преследования своих подданных по признаку вероисповедания, и в правах уравнивались те, кого прежде не допускали к должностям, – ламаисты, староверы и сектанты. А 6 августа высочайшим распоряжением была создана Государственная дума, выборы в которую намеревались произвести не позже весны 1906 года. Но страна все равно бурлила.

Крамола проникла не только в крестьянские и рабочие умы, намного хуже – она поселилась и в головах солдат и матросов. 14 июня 1905 года началось восстание на оплоте самодержавия – броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Поводом к мятежу стало отвратительное питание матросов. В ответ на решение командира наказать бунтовщиков матросы захватили оружие и подняли восстание. Они арестовали или убили своих офицеров, захватили посланный на подавление бунта миноносец и пошли к охваченной забастовкой Одессе. 16 июня броненосец, сделав пять выстрелов (три холостых и два боевых) по городу, ушел в море. 17 июня к «Потемкину» присоединился посланный на его перехват броненосец «Георгий Победоносец», но его через день властям удалось вернуть, а сам «Потемкин» ушел в румынский порт Констанцу.

14 июня 1905 года началось восстание на оплоте самодержавия – броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Поводом к мятежу стало отвратительное питание матросов. В ответ на решение командира наказать бунтовщиков матросы захватили оружие и подняли восстание.

В июле снова началось восстание в польской Лодзи, в октябре – всеобщая забастовка в Москве, которая неожиданно переросла во всероссийскую политическую стачку и охватила более 2 миллионов человек по всей стране. Наконец, в довесок к учреждению Думы, император издал Манифест от 17 октября – о даровании гражданских свобод (свободу личности, свободу совести, свободу слова, собраний и союзов). Тут же на свет вылезли подпольные и полуподпольные партии эсдеков и эсеров, приобрели законный статус Советы рабочих депутатов, и стали образовываться новые партии – конституционных демократов, октябристов (Союз 17 октября), черносотенный «Союз русского народа», Партия демократических реформ и другие, более мелкие.

Ответом на Манифест стали и волнения в черте оседлости – там евреи потребовали отменить закон, запрещавший им свободное расселение по стране. Прошли соответствующие демонстрации. В ответ Россию накрыла волна еврейских погромов, каких страна прежде не знала. Наибольшее количество жертв было в Одессе – более 400 убитых, и в Ростове-на-Дону– 150 убитых.

Так что Манифест пробудил к жизни и революционеров, и реакционеров.

Либералы, которые боролись за учреждение собственного представительства, были в восторге – у них появилась возможность влиять на решения правительства. Радикалы собирались использовать Думу как агитационную площадку для расширение революции. Конфузом стало приобщение к политике черносотенцев. Ответом на Манифест стали и волнения в черте оседлости – там евреи потребовали отменить закон, запрещавший им свободное расселение по стране. Прошли соответствующие демонстрации. В ответ Россию накрыла волна еврейских погромов, каких страна прежде не знала. Наибольшее количество жертв было в Одессе – более 400 убитых, и в Ростове-на-Дону – 150 убитых. Так что Манифест пробудил к жизни и революционеров, и реакционеров.

Но действительно широкие массы снова остались на задворках политической борьбы. И, как ответ на несоответствие дарованных свобод и полицейского контроля, вспыхнуло декабрьское восстание в Москве.

Началось оно 7 декабря как всеобщая политическая стачка. Подготовили и организовали ее члены РСДРП, большевистское крыло социал-демократов. Практически вся промышленность Москвы остановилась. Всюду люди собирались на митинги, которые проводили под охраной собственных вооруженных дружин, готовых дать отпор провокаторам и полиции. Прервалось железнодорожное сообщение, с началом темноты (а был декабрь, самый темный месяц в году) все улицы погружались в кромешную тьму, участились грабежи и другие противоправные действия. Московский генерал-губернатор поспешил объявить чрезвычайное положение. Тотчас же арестовали всех видных большевиков, кого смогли. Власть не была уверена даже в собственных солдатах и частично их разоружила, чтобы те не перешли на сторону восставших. На следующий день, 8 декабря, полиция попробовала справиться с народом, митингующим у сада «Аквариум». В ответ на это эсеры-бомбисты ночью взорвали жандармское отделение в Гнездниковском переулке. 9 декабря полиция попробовала разоружить дружинников, охранявших собрание в доме Фидлера: окружили его войсками, принудили к сдаче и зарубили сдавшихся шашками. И это привело не к усмирению, как наивно надеялись власти, а к настоящему вооруженному восстанию.

10 декабря вся Москва покрылась баррикадами. Наиболее густо стояли они в центре Москвы, но имелись также в Замоскворечье, Лефортово и Хамовниках. Полиции приходилось брать их штурмом и сносить, но восставшие тут же их возобновляли. Они проводили рейды к оружейным складам, нападали на солдат и полицию, казнили жандармов. Среди членов вооруженных дружин было очень много эсеров, которые считали терроризм единственно возможным методом политической борьбы. Примерно 60 сотрудников полиции было убито восставшими в том декабре. По всей Москве шли сражения с правительственными войсками. Обезоружить восставших не удавалось, поскольку в Москве процветала торговля оружием. Ряды восставших пополнялись. Они надеялись захватить весь центр и взять город в свои руки.

Однако оказалось, что восстание целиком охватило только отдельные районы столицы, и единого выступления не получилось. К тому же для быстрого захвата всего города нужно было уметь вести уличные бои, восставшие этого не умели. Тяжелые бои шли в Замоскворечье, в Бутырках, в Симоновой слободе. Было много раненых, и восставшим даже пришлось создать свой госпиталь, который разместили в помещениях бирюковских бань. Полностью отрезать Москву от остальной России восставшим тоже не удалось. Единственная железнодорожная ветка, связывающая Москву с Петербургом, и стала причиной конца восстания.

Ночью 14 декабря из столицы пришел эшелон с верными царю солдатами Семеновского полка. И 15 декабря началось подавление восставших. 16 и 17 декабря основные бои повстанцы вели за Пресню и станции Казанской железной дороги. Сопротивление их было неистовым, и военные запросили поддержки. Им в помощь были присланы из столицы свежие части. Пресню расстреляли ураганным огнем. К 19 декабря подавили другие восставшие районы. Повстанцев арестовывали и казнили без суда и следствия. Как на войне.

После московской расправы восстание пошло на спад, но революция не закончилась. По всей стране стали возникать местные республики – Гурийская, Заглебьевская, Красноярская, Либотинская, Марковская, Новороссийская, Островецкая, Славуцкая, Сочинская, Старобуянская, Читинская, Шутянская и т. п. Наиболее активно революционные выступления шли в крупных городах, а также в городах с развитой промышленностью, таких как Иваново-Вознесенск, где почти все годы революции действовал Совет рабочих депутатов. С весны 1905 по весну 1906 года было убито большое число представителей власти разных уровней: 8 губернаторов и градоначальников, 5 вице-губернаторов и губернских советников, 4 генерала, около 760 полицейских и жандармских чинов.

27 апреля 1906 года была созвана Первая Государственная дума, которая просуществовала 72 дня и в итоге была царем распущена. Права этой Думы были очень ограниченными, а ее состав тенденциозным, но даже такая Дума оказалась для монарха слишком опасной и радикальной. Оказалось, что и такая Дума желает расширения своих полномочий, а на ее работу влияют уличные митинги и отмена цензуры в прессе. С первых же заседаний думцы стали требовать освобождения политических заключенных, отмены смертной казни, ликвидации Государственного совета, подотчетности Совета министров и т. п., что императору понравиться не могло. А когда в начале июня Дума стала рассматривать вопрос о национализации природных ресурсов и отмене частной собственности на землю, она была тут же распущена. И страну вновь охватило недовольство.

Особенно бурно проходили события 1906 года в Польше. Там Польская социалистическая партия организовала целую серию покушений на представителей российской власти. 15 августа Юзеф Пилсудский объявил «Кровавую среду» – день охоты на всех противников революции, в основном на жандармов и сотрудников охранного отделения. Акция была проведена в девятнадцати городах – было убито до 80 российских чиновников и ранено около 70, а варшавские повстанцы дали настоящий бой казакам. Власть, конечно, ответила на этот акт привычными средствами – словно катком прокатилась по рабочим окраинам города, арестовав всех, кого могла, и отправив на поселение в Сибирь.

Особенно бурно проходили события 1906 года в Польше. Там Польская социалистическая партия организовала целую серию покушений на представителей российской власти. 15 августа Юзеф Пилсудский объявил «Кровавую среду» – день охоты на всех противников революции, в основном на жандармов и сотрудников охранного отделения.

В самой России бушевали крестьянские восстания. Так что правительству пришлось осенью 1906 года принять два закона – об уравнении крестьян в правах с остальными слоями населения и о праве выхода из общины и получения положенного по закону участка земли.

В феврале 1907 года была созвана Вторая Дума, которая, как надеялись власти, окажется менее революционной, поскольку к весне волна забастовок и крестьянских восстаний стала стихать. Но Дума оказалась не столь покорной, как предполагалось. Она выступа против преследования в стране революционеров – и 3 июня тоже была распущена. На этом революция в России и завершилась. Началось время реакции.

В самой России бушевали крестьянские восстания. Так что правительству пришлось осенью 1906 года принять два закона – об уравнении крестьян в правах с остальными слоями населения и о праве выхода из общины и получения положенного по закону участка земли.

В целом революцию 1905–1907 годов можно назвать полусостоявшейся. В результате удалось, конечно, отвоевать какие-то права и свободы, но революционный накал был все же слаб, и революцию удалось «схлопнуть» сверху, поэтому многие первоочередные вопросы остались нерешенными. Получив народное представительство – Думу, Россия не превратилась в конституционную монархию, а пребывала в состоянии самодержавия с парламентскими элементами. Развивая промышленность, она, тем не менее, по-прежнему торговала не промышленными товарами, а сырьем или продуктами первичной переработки. Имея самую большую по тем временам армию, имела отсталое вооружение. Все попытки провести земельную реформу сводились к сохранению помещичьего землевладения. Все дарования свобод при полицейском режиме – к видимости демократических реформ. Так что итогом этой революции стало всеобщее ожидание нового всплеска возмущения, то есть другой революции, которая наконец-то доведет преобразования до конца и решит все проблемы.

Год 1917. Февральская и Октябрьская революции

После 1907 года главный вопрос крестьянской страны о земле, несмотря на проведенную Столыпиным земельную реформу, так и оставался отвратительно решенным. Крестьянские бунты никуда не делись и периодически вспыхивали то здесь, то там – с грабежами и поджогами барских усадеб. Рабочие своим положением тоже были недовольны, власть к тому же нередко применяла для подавления возмущений жестокие меры.

Во вполне еще благополучном 1912 году, когда рабочие Ленских золотых приисков, трудившиеся в каторжных условиях вечной мерзлоты, объявили забастовку, а после ареста членов стачечного комитета вышли в знак протеста на мирное шествие, жандармы, посланные для усмирения, не нашли ничего лучше, как их расстрелять. Итого: 170 убитых и 250 раненых. Этот кошмар, случившийся по вине отдавшего приказ о прицельной стрельбе ротмистра, всколыхнул всю страну. И рабочие в российских городах вышли на демонстрации протеста.

Во вполне еще благополучном 1912 году, когда рабочие Ленских золотых приисков, трудившиеся в каторжных условиях вечной мерзлоты, объявили забастовку, а после ареста членов стачечного комитета вышли в знак протеста на мирное шествие, жандармы, посланные для усмирения, не нашли ничего лучше, как их расстрелять. Итого: 170 убитых и 250 раненых.

Ленский расстрел для агитации вовсю использовали большевики.

Впрочем, большевики использовали любое недовольство, а иногда искусственно его раздували, как это случилось в Туркестане в том же 1912 году. Тогда большевикам удалось взбунтовать саперный батальон. Правда, восстание длилось недолго: растерзав своих офицеров, солдаты натолкнулись на сопротивление других и поспешили сдаться. Но впереди у большевиков был непочатый край работы – в 1914 году Россия вступила в мировую войну.

И сразу же социал-демократы заговорили о необходимости добиваться в этой войне поражения своего государства – так они думали приблизить новую революцию. Не в последнюю очередь благодаря агитаторам и пропагандистам война для России складывалась не очень удачно. Если в начале военных действий русская армия одерживала победы, то год спустя пошло поражение за поражением, русские войска оставили Львов, потеряли Польшу и часть Литвы, откатились до Западной Двины. Николай сместил с поста главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и принял командование армиями на себя. Главнокомандующий из него вышел никакой. Началась позиционная война, то есть русская армия от наступления перешла к обороне.

К осени 1916 года под ружье в России было поставлено 13 миллионов человек, и в это число попало очень много образованных людей, интеллигентов, но, как всегда, основным призывным контингентом стали крестьяне. Именно этим мужикам с ружьями большевистские агитаторы и объясняли, что, чем скорее страна проиграет войну, тем быстрее они вернутся домой, потому что немецкие солдаты – такие же крестьяне и тоже хотят мира. На вопрос, кто же затеял войну и кому она выгодна, они давали однозначный ответ – «капиталистам и царю». Враг был назван. И в армии началось брожение умов.

К осени 1916 года под ружье в России было поставлено 13 миллионов человек, и в это число попало очень много образованных людей, интеллигентов, но, как всегда, основным призывным контингентом стали крестьяне. Именно этим мужикам с ружьями большевистские агитаторы и объясняли, что, чем скорее страна проиграет войну, тем быстрее они вернутся домой, потому что немецкие солдаты – такие же крестьяне и тоже хотят мира.

Недовольными ходом войны и решениями власти оказались не только простые солдаты. В скорую победу, о которой говорил Николай, не верили больше даже преданные трону офицеры, даже либеральные политики считали то, что происходит в стране, преступным разорением – в пользу армии реквизировали скот, лошадей, сельскохозяйственные продукты, на земле из-за массовых призывов на службу некому стало работать. В городах промышленность была переведена на военные рельсы, любое недовольство рабочих жестоко подавлялось, зарплаты урезали, длину рабочего дня и нормы выработки – увеличили. Ужесточилась и цензура, начались поиски германских шпионов и их пособников, в которые с легкостью попадали все, кто смел критиковать власть за ошибки. В общем, создалось положение, когда властью оказались вдруг недовольны все – от нищих крестьян до интеллигенции и политиков.

Неумение императора управлять страной в сложной ситуации многие приписывали влиянию на него «друга императрицы» – сектанта Григория Распутина. Но вот против царского любимчика составился заговор, Распутин был убит. И ничего не изменилось. Даже при дворе перешептывались, что неплохо бы передать трон цесаревичу Алексею, а регентом назначить брата Николая – Михаила Александровича.

8 марта (23 февраля по старому стилю) 1917 года на фоне военных неудач в столице началась забастовка, которая через три дня стала всеобщей. Стачка переросла в восстание, еще через день на сторону повстанцев перешел гарнизон Петрограда, верными царю остались лишь казаки и полиция. 12 марта (27 февраля) думцы сформировали Временный комитет Государственной думы – будущее Временное правительство. 13 марта (28 февраля) на сторону восставших перешли уже все войска столицы, в их руках оказались все вокзалы, узлы связи, арсенал. По воспоминаниям современников, настроение в Петрограде было праздничное, барышни ходили с алыми бантами, народ пел, веселился, то есть вел себя примерно так, как наши белоленточники во время гуляний по Садовому кольцу. В этот же день началось вооруженное восстание в Москве. Революционные настроения стали перекидываться на другие города.

8 марта (23 февраля по старому стилю) 1917 года на фоне военных неудач в столице началась забастовка, которая через три дня стала всеобщей. Стачка переросла в восстание, еще через день на сторону повстанцев перешел гарнизон Петрограда, верными царю остались лишь казаки и полиция.

В такой ситуации император срочно выезжает из ставки Северного фронта в Царское Село, но его поезд перенаправляют со станции на станцию, пока 2 (15) марта он не оказывается в Пскове. Сюда к царю приезжают представители Государственной думы, которым Николай передает манифест об отречении от престола в пользу Михаила Александровича. Но 3 (16) марта от престола отрекается и Михаил. Временное правительство объявляет о созыве через полгода Учредительного собрания, и беспорядки тут же начинают идти на убыль. 22 (9) марта отрекшийся монарх возвращается в Царское Село и тут же попадает вместе со всей семьей под арест: так распорядился созданный параллельно думской власти рабочий Петросовет, мнение которого Временному правительству пришлось учитывать.

22 (9) марта отрекшийся монарх возвращается в Царское Село и тут же попадает вместе со всей семьей под арест: так распорядился созданный параллельно думской власти рабочий Петросовет, мнение которого Временному правительству пришлось учитывать.

Теперь в столице одновременно действуют две власти – думская, перенявшая страну у сведенного с престола Николая, и леворадикальная, рабочая – Петросовет, где первую скрипку играют большевики. Временное правительство провозглашает в стране демократические перемены, распускает полицию и создает народную милицию, но пытается сохранить доставшуюся от старой власти государственную структуру. Это, по вполне понятным причинам, не получается. Как не получается и быстро улучшить экономическое положение страны: поскольку в состав самого правительства входят представители крупной промышленности и крупного землевладения, и речи не может идти о национализации земельных ресурсов, недр, заводов и фабрик.

Города испытывают недостаток в продуктах питания и сырья для промышленности, но крестьяне не желают снабжать города всем необходимым бесплатно или за бесценок. При отсутствии производства рабочие в городах не получают зарплаты, и снова начинаются забастовки, бороться с которыми правительство не решается. В городах начинают голодать. На фронтах остается огромная армия, которая по-прежнему вынуждена вести войну, поскольку мир с Германией не заключен, и солдаты этим все больше недовольны. Начинается массовое дезертирство. Как ответ в июне срочно вводят военно-полевые суды. Но самовольный уход с фронтов это остановить не может. Вспыхивают крестьянские бунты: крестьяне, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, начинают передел земельной собственности. Временное правительство пытается остановить беспорядки. Но радикальные революционные слои это не устраивает, и развитие революции продолжается.

В июле левые организуют массовую демонстрацию под лозунгами передачи всей власти Петросовету. Впервые Временному правительству приходится применить оружие против вызывающей опасения рабочей толпы, а наиболее опасно влияющих на массу большевиков – объявить вне закона. Так новая власть надеялась сделать Петросовет более лояльным. Но это ничего не меняет: большевики переходят на привычный нелегальный образ жизни, а их вождь Ульянов-Ленин отъезжает за финскую границу, которая проходит практически рядом со столицей, и превосходно проводит лето.

В конце июля формируется третий состав Временного правительства во главе с Керенским. Тот в конце июля создает так называемую Директорию – правительство из пяти министров, по типу революционной Франции. На фронт, главнокомандующему Корнилову, еще при прежнем составе правительства была послана депеша – выделить части для борьбы с большевиками. Корнилов ведет свой ударный полк на Петроград, но доводит до сведения Керенского, что вообще необходимо сделать: взять управление страной в твердые руки и полностью истребить большевиков и прочий разлагающий элемент. Программа Корнилова Керенского не устраивает, и генерала с его ударным отрядом тут же объявляют угрозой Петрограду.

1 (14) сентября Керенский, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, объявляет Россию республикой и возвращает левые партии из подполья. То есть делает попытку подружиться с Петросоветом и сделать его союзником. Корнилов попадает под арест. А левые, оценив подарок Керенского, тут же радикализируют Петросовет: теперь во главе этого рупора большевизма встает Лев Троцкий. Все, кажется, готово, чтобы произвести наконец-то переворот и захватить власть.

Именно это и происходит 25 октября (7 ноября). Правда, этот левый переворот большинство до сих пор называет революцией – Великой Октябрьской. Но – увы! – революция, которая свершается на фоне и в продолжение уже идущей революции, – это все-таки переворот. Да и сами вершители этого переворота вплоть до 1927 года так его и называли – Октябрьским переворотом.

1 (14) сентября Керенский, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, объявляет Россию республикой и возвращает левые партии из подполья. То есть делает попытку подружиться с Петросоветом и сделать его союзником. Корнилов попадает под арест. А левые, оценив подарок Керенского, тут же радикализируют Петросовет: теперь во главе этого рупора большевизма встает Лев Троцкий. Все, кажется, готово, чтобы произвести наконец-то переворот и захватить власть.

Именно это событие – захват власти большевиками – и привело огромную страну к национальной трагедии – долгой и кровавой Гражданской войне, которая началась в 1918 и закончилась только к 1923 году.

Братоубийственная война

Если Февральскую революцию страна в целом встретила с надеждой на перемены, то октябрьские события для многих стали шоком: победители в политической игре собирались радикализировать страну по сценарию Великой французской революции – то есть с уничтожением классовых врагов, которыми тут же были объявлены все, кто имел несчастье родиться не в рабочей или же крестьянской семье. Интеллигенцию вождь победившего класса-гегемона считал мягкотелым отребьем, хотя и сам вышел из этой среды, горожан простого происхождения – обывателями (и слово это, прежде означавшее лишь городского жителя, стало уничижительным), всех прочих – врагами революции, поскольку не может ведь хозяин фабрики приветствовать гибель источника дохода, дворянин – отъем у него земли, а священник – пропаганду атеизма.

Страна действительно раскололась, но не потому, что капиталисты рыдали об отобранных фабриках, а помещики – об отобранных землях. Совершив свой переворот, большевики попросту без всякого права отняли власть у единственного легитимного органа – Временного правительства, которое должно было созвать Учредительное собрание и уже на нем, с депутатами от всей страны, решить, какую страну желает иметь ее народ. Эта идея о созыве Учредительного собрания обитала и в головах практически всех революционеров, но только не большевиков. Тех не интересовало, в какой стране хочет жить народ. В какой стране захотят они, большевики, – в такой и народ жить будет. А ведь даже многие враги революции признали бы решения Учредительного собрания, если бы оно, конечно, состоялось, как было объявлено в феврале 1917 года.

Большевики вместо Учредительного собрания созвали Съезд Советов, который автоматически исключил из процесса народного волеизъявления всех, кто мог помешать. Ради победы большевиков по всей территории России была объявлена диктатура пролетариата. Керенский пробовал лечить слабость власти Директорией (по той же французской модели), Ленин – уже диктатурой. И по мере упрочения своей диктатуры он начал избавляться от возможных соперников – анархистов, меньшевиков и эсеров. У последних ему удалось переманить практически весь электорат – крестьян. Лозунги эсеров о «земле – крестьянам» были использованы, а сами эсеры стали одними из первых жертв большевистской революции.

В 1918 году, когда формально был заключен сепаратный мир с немцами, верные старому режиму генералы стали собирать для борьбы с узурпаторами власти военные силы – так возникло Белое движение, и началась война с красными – Гражданская война. Плохо обученные и плохо экипированные красные части стали терять город за городом. 25 июля, дабы лишить Белое движение «иконы контрреволюции», большевики расстреляли царскую семью, но это лишь разогрело страсти. Осенью 1918 года и белые, и красные объявили о казнях по условиям военного времени – начался красный и белый террор.

В 1918 году, когда формально был заключен сепаратный мир с немцами, верные старому режиму генералы стали собирать для борьбы с узурпаторами власти военные силы – так возникло Белое движение, и началась война с красными – Гражданская война.

Трудно сказать, кто в деле уничтожения себе подобных был более жесток, – зверств хватало и с той, и с другой стороны. Красные ввели для обеспечения своей армии и начинающих голодать городов с «движителем революции» рабочим классом продразверстку, белые для обеспечения своих добровольцев ввели реквизиции. Оба действия различались мало чем: в села являлись вооруженные люди и забрали все продукты подчистую. Красные отбирали у крестьян лошадей для нужд Красной, белые – для нужд Белой армии. Красные расстреливали по классовому признаку, подозревая любое интеллигентное внешне лицо в сотрудничестве с белыми, белые расстреливали по столь же сомнительным признакам. Красные пытали и мучили своих жертв в чрезвычайных комиссиях, белые пытали и мучили в военных следственных комиссиях. Страдательным элементом в противоборстве двух идей выступал народ.

Поскольку власть переходила в руки как эстафетная палочка, при ее смене все, кто прежней власти оказывал поддержку, попадали в расстрельные списки. Так городских обывателей и крестьян и доводили все эти власти до мятежей и восстаний.

А кроме красных и белых были еще петлюровцы, для которых все, кто не говорил на мове, были «врагами и жидами»; «черные», которые называли себя анархистами и коими руководил Нестор Махно, и всякие прочие «зеленые», известные только по именам своих атаманов, то есть чистые разбойники. Неудивительно, что «страдательный элемент» сначала наивно бросался к белым, красным, зеленым или иным, а потом, накушавшись досыта реквизициями, принудительным обеспечением бесплатного постоя и физическим насилием, передавался любой другой стороне. Поскольку власть переходила в руки как эстафетная палочка, при ее смене все, кто прежней власти оказывал поддержку, попадали в расстрельные списки. Так городских обывателей и крестьян и доводили все эти власти до мятежей и восстаний.

Год 1918. Июльские восстания против красных

Победившие в войне большевики позднее очень не любили вспоминать восстания, организованные против них. Но такие восстания происходили. И не так уж их было мало. Первый крупный мятеж против большевиков устроили летом 1918 года в Москве левые эсеры. До той поры они даже занимали руководящие посты в Советах, многие работали в московской чрезвычайке, но с большевиками у них возникли непреодолимые разногласия: им не понравилось заключение Брестского мира с Германией, а также введение продразверстки и основание в селах комбедов (комитетов бедноты).

Никакие диалоги с большевиками результатов не дали. Так что 6 июля эсер Андреев с помощью Блюмкина попросту застрелил в Москве немецкого посла Мирбаха, а после теракта укрылся в штабе отряда ВЧК, которым руководил его товарищ по партии Попов. На требование Дзержинского выдать убийцу Попов ответил отказом. К зданию штаба он стянул бронетехнику и человек 800 матросов и солдат. Ленин, узнавший, что опора революции, чрезвычайка, взбунтовалась почти в полном составе, пришел в ярость. А эсеры захватили большевистских заложников и заняли здание Главпочтамта, откуда начали рассылать свои воззвания к гражданам. На их сторону перешли почти все воинские части, стоявшие в Москве, но активных военных действий эсеры не предпринимали, только оборонялись.

Против них были задействованы единственные верные большевикам войска – латышские стрелки Вацетиса. Утром 7 июля они начали штурм штаба и подавили мятеж примерно через час. Разумеется, после этого конфликта левые эсеры сразу стали не союзниками, а врагами. Двенадцать наиболее активных руководителей восстания были тут же расстреляны, а успевшие скрыться – приговорены к расстрелу или тюрьме заочно.

Первый крупный мятеж против большевиков устроили летом 1918 года в Москве левые эсеры. До той поры они даже занимали руководящие посты в Советах, многие работали в московской чрезвычайке, но с большевиками у них возникли непреодолимые разногласия.

Тремя днями позже из солидарности с московскими товарищами поднял мятеж в Симбирске левый эсер Муравьев, на тот момент командующий Восточным фронтом, который объявил, что разрывает условия Брестского мира и объявляет войну Германии. Мятеж подавили хитростью: заманили Муравьева на совещание и там пристрелили, но перед немцами пришлось оправдываться и объявить Муравьева агентом Антанты и врагом народа (!).

С левоэсеровскими выступлениями совпадает по времени и крупный антисоветский мятеж в Ярославле (6– 21 июля). Организатором мятежа стал член Союза защиты Родины и свободы полковник Перхуров, ярый монархист. Повстанцы надеялись свергнуть большевиков, отменить диктатуру пролетариата, вернуть демократические свободы, разорвать унизительный Брестский мир и созвать наконец-то Учредительное собрание, которое определит порядок управления государством. Силы их были невелики – около 700–800 человек, все – добровольцы.

6 июля, аккурат в день московских событий, Перхурову удалось захватить большую часть города, разоружить Особый коммунистический отряд и взять в плен многих ярославских большевиков. Он отменил все декреты советской власти, разогнал советские учреждения и восстановил действовавшие при Временном правительстве. В то же время Перхуров объявил себя главнокомандующим и начал набор добровольцев в армию. Таковых записалось около 6000 человек. На сторону повстанцев встало множество горожан, которые шли защищать свои дома и свои семьи.

С левоэсеровскими выступлениями совпадает по времени и крупный антисоветский мятеж в Ярославле (6—21 июля). Организатором мятежа стал член Союза защиты Родины и свободы полковник Перхуров, ярый монархист.

Для большевиков Ярославское восстание стало пренеприятнейшим сюрпризом. К городу начали срочно стягивать верные части. Пришлось изыскивать резервы, поскольку одновременно восстали также Рыбинск и Муром, но там мятеж удалось подавить уже к 9– 10 июля. К Ярославлю подогнали несколько бронепоездов и подвезли артиллерию, начался артобстрел. Кроме того, красные использовали несколько самолетов и сбрасывали на повстанцев бомбы. В городе рушились дома, пылали пожары. Но, сколько ни обстреливали город и ни забрасывали его бомбами, повстанцы не сдавались. В ярости осаждающие решили стереть Ярославль с лица земли: они разбили город на квадраты, отметили те, где «угнездились» повстанцы, и начали планомерный артобстрел. В результате центральная часть города превратилось в руины, уцелело не больше пятой части зданий. Очень предусмотрительно в начале этого обстрела красные уничтожили пожарную каланчу и водонасосную станцию – город остался без воды, пожары тушить было нечем. И все равно город держался.

Понимая, что долго выстоять они не смогут, повстанцы 15 июля отправили Перхурова с сотней бойцов привести подкрепление, он ускользнул на пароходе, но вернуться не успел. Повстанцы ждали его до последнего и сдались только 21 июля, когда остались практически без боеприпасов. Сдались они, однако, не красным частям, а сидевшей в ярославском плену немецкой миссии, и с условием, что не будут выданы на расправу красным. Но их обманули: когда красные вошли в город, немцы тут же передали сдавшихся большевикам. И началась расправа.

Все сдавшиеся немцам 428 повстанцев тут же были расстреляны. Погибли и все остальные участники восстания, жители Ярославля. Никто не знает, каково их число. Известно только, что в боях за город было убито свыше 600 человек, а по всей Ярославской губернии с весны по ноябрь было расстреляно свыше 5000 человек. Сам Ярославль, как и обещали большевики, был практически уничтожен. Сгорели или были разрушены все архитектурные памятники и музеи, куда перевезли сразу после революции культурные ценности из столицы.

Но за уничтожение непокорного Ярославля большевики получили сполна: пока они крошили снарядами жилые дома и сбрасывали на горожан бомбы, белым удалось прорваться на Урал, и это было для большевиков уже очень опасно. Красным пришлось отступать. В конце июля белые взяли Екатеринбург.

Год 1919. Крестьянская армия Григорьева

Зимой 1918–1919 годов, когда на Украине пала гетманская власть, крестьяне стали массово переходить на сторону большевиков, но долго это счастье не продлилось. На Украине красноармейские части формировались в основном за счет многочисленных «атаманских» отрядов, которые тут же включались в состав регулярной армии, командирам присваивались звания, часть получала номер и наименование. Главное было – просто заявить, что этот повстанческий отряд поддерживает советскую власть. И все бы хорошо, но содержание этих уже регулярных формирований опять же происходило за счет мирного населения. То есть крестьяне были обязаны кормить свою Красную армию, снабжать продовольствием, лошадьми, повозками, что всегда требуется для ведения войны.

Бывшие атаманы, а теперь красные командиры, с крестьянами не церемонились. Продразверстку они проводили по всем законам военного времени – то есть обдирали своих кормильцев максимально полно. Большевистские активисты основывали коммуны, и крестьян в эти коммуны загоняли только что не пинками.

Бывшие атаманы, а теперь красные командиры, с крестьянами не церемонились. Продразверстку они проводили по всем законам военного времени – то есть обдирали своих кормильцев максимально полно. Большевистские активисты основывали коммуны, и крестьян в эти коммуны загоняли только что не пинками. Любое возражение или подозрение в «несоветской ориентации» наказывалось – по селам стали лютовать комиссары, местные чрезвычайки за небольшие провинности и ругань на «реквизиторов» могли подвергнуть несчастных любой мере воздействия начиная от порки, а уж отказ добровольно отдать свое добро – меньше чем на расстрел не тянул. Вполне понятно, что крестьяне, ожидавшие от новой власти совсем другого, начали роптать. И к весне 1919 года они уже вздыхали по «добрым гетманским временам».

Только за один месяц апрель по Украине прокатилось почти сто восстаний крестьян. Снова появились атаманы, только теперь они на сторону красных переходить не хотели. И хуже того: «влившиеся» в Красную армию командиры тоже стали вспоминать, что еще вчера они были вольными атаманами.

Ничего удивительного, что в ответ на репрессии летучих отрядов чрезвычаек крестьяне стали прятать свое добро, создавать повстанческие отряды, то есть выражать полное неудовольствие. Только за один месяц апрель по Украине прокатилось почти сто восстаний крестьян. Снова появились атаманы, только теперь они на сторону красных переходить не хотели. И хуже того: «влившиеся» в Красную армию командиры тоже стали вспоминать, что еще вчера они были вольными атаманами. В мае 1919 года в Херсон и Елизаветград была передислоцирована Шестая украинская советская дивизия под командованием Никифора Григорьева. Эту дивизию предполагалось бросить на поддержку мировой революции в Венгрию. В прежние гетманские времена эта советская дивизия была известна как Херсонская партизанская дивизия «атамана повстанческих войск Херсонщины, Запорожья и Таврии» Григорьева, то есть прежде это был местный херсонский повстанческий отряд.

Оказавшись в родных местах, красноармейцы Григорьева сразу же встали на защиту своих земляков, а земляки были от новой власти в полном разочаровании. Григорьев отправил командованию донесение, что методами погромов и грабежей новую власть построить нельзя. Ответа он не получил. А когда в мае крестьяне стали от безысходности бунтовать, то отправил всю свою дивизию на борьбу с лютующими продотрядами и сельскими активистами. Так началась война советского командира Григорьева против советской власти.

Григорьев был националист и антисемит; он, овладев городом или селом, первым делом напускал своих людей на евреев. «Москалей» он тоже не любил, но меньше, и число убитых григорьевцами евреев превосходит число убитых русских. Именно на «еврейской почве» и случился 27 июня между двумя атаманами конфликт.

Первым делом Григорьев разогнал руководящий орган местной продразверстки – херсонский продком. 1 мая бронепоезд Григорьева обстрелял Елизаветград, а потом его дивизия разогнала в этом городе исполком и партком, а наиболее бессовестных и жестоких партийцев – расстреляла. Та же участь постигла чрезвычайку в Александрии. 2 мая дивизия зачистила станцию Знаменка, с 4 по 6 мая зачистки шли по всему Криворожью, Херсонскому и Елизаветградскому уездам, в Николаеве коммунисты перешли на осадное положение.

7 мая красное командование наконец-то соизволило отозваться на апрельское донесение Григорьева и потребовало либо прекратить беспорядки, либо сложить свои полномочия. К комдиву отправили особистов, чтобы его арестовать, но те были перехвачены и тут же расстреляны солдатами, которые своего комдива-атамана любили. Днем позже Григорьев сочинил и пустил гулять по рукам воззвание к народу и солдатам Украины, призывая их к всеобщему восстанию против власти большевиков. 9 мая атаман начал наступление сразу по нескольким направлениям: крупными частями – на Киев, Екатеринослав и Елизаветград, небольшими отрядами – на Одессу и Полтаву. Скоро весь юг Украины был охвачен восстаниями.

На сторону григорьевцев переходили другие части, им сдавались целые города, большевики бежали, советская власть рушилась, крестьяне вливались в армию Григорьева, и конца этому видно не было. В Херсоне успели тут же переизбрать исполком и объявить город независимой советской республикой, херсонский совет целиком состоял из левых эсеров! Коммунисты были страшно перепуганы: на Украине почти не осталось частей, которые были бы им верны. Даже те командиры, которые до этого ходили бить Григорьева, теперь тоже убивали евреев и расстреливали большевиков!

Но к 20 мая в ходе восстания наступил перелом. Красным все же удалось стянуть на юг три крупных войсковых соединения Пархоменко, Егорова и Дыбенко. Они взяли григорьевцев в кольцо и разбили их под Киевом, а потом захватили Александрию, которая считалась как бы столицей повстанцев. Часть григорьевских командиров попала в плен до конца мая и была казнена. Самому Григорьеву все же удалось выбраться из ловушки и увести остаток своей армии (около 3 тысяч из 23), чтобы соединиться с Петлюрой. Однако в июне он решил объединить силы с другим атаманом – Нестором Махно. Соединившись с ним, «красные полномочия» комдив окончательно сложил и снова стал тем, кем, очевидно, всегда и был, – повстанческим атаманом.

Но вот с Махно отношения у него не сложились. Побывав красным командиром, Григорьев выбирал кому служить – Петлюре, с которым тоже отношения не сложились, или же белым. Махно бил и Петлюру, и белых, но предпочитал помогать красным, которые «батьку» ненавидели, но привечали, если требовалась его помощь. Махно всерьез отговаривал Григорьева от отношений с белыми, для него это было категорически неприемлемо, поскольку белые – против трудового крестьянского народа. Красных он считал меньшим злом, чем белые или Петлюра. Григорьев был националист и антисемит; он, овладев городом или селом, первым делом напускал своих людей на евреев. «Москалей» он тоже не любил, но меньше, и число убитых григорьевцами евреев превосходит число убитых русских. Именно на «еврейской почве» и случился 27 июня между двумя атаманами конфликт.

Нестор Махно антисемитов не любил, в его войске антисемит подлежал расстрелу. Махно обвинил Григорьева в погромах и симпатии к деникинцам. Григорьев хотел батьку пристрелить, но немного опоздал – ординарец батьки застрелил самого Григорьева.

Возвращать Украину большевикам пришлось долго. Хотя армию Григорьева им и удалось уничтожить, в 1919 году на Украине действовало несколько атаманов, которые громили красных: махновцы делали это на юге и на юго-востоке, атаманы Волынец и Тютюнник – на юго-западе, атаман Зеленый – в центральной части, атаман Струк – на севере. Махно, например, мечтал теперь построить на освобожденной от Деникина земле свою утопическую крестьянскую республику – без большевиков, хотя непредусмотрительно помогал им до этого бить белогвардейцев. А крестьяне, получив поддержку атаманов, больше не хотели ни большевиков, ни Красной армии, ни комбедов, ни коммун, ни продразверстки, ни чрезвычаек. И подавить их сопротивление красным удалось, только полностью очистив Украину от частей Белой армии и атаманов.

Годы 1920–1921. Тамбовское восстание

В 1920 году большевикам пришлось столкнуться с другим крестьянским мятежом, теперь уже в Тамбовской губернии, который известен как мятеж Антонова, «антоновщина» или Тамбовское восстание. На самом деле левый эсер Антонов руководителем этого восстания не был, реально им руководил командир Объединенной партизанской армии Петр Токмаков, глава крестьянской партии (Союз трудового крестьянства). Тамбовская губерния была практически крестьянской землей – из четырех миллионов человек населения в городах жило менее семи процентов.

По качеству земли Тамбовщина считалась едва ли не лучшей во всей стране. И неудивительно, что здешние крестьяне были поставлены большевиками перед таким прискорбным фактом: если они сидят на плодородном черноземе, то и должны отдавать государству сельхозпродукт практически полностью. И тамбовские села продотряды выскребали дочиста. Понятно, что на коммунистов крестьяне смотрели как на врагов. И самоорганизовывались в вооруженные партизанские отряды. Благо им удалось обзавестись боевым оружием из тамбовского арсенала: его раздал для борьбы с большевиками ненадолго захвативший Тамбов в 1918 году донской генерал Мамонтов. Генерала красные выбили, но хозяйственные крестьяне оружия им не отдали. А когда пошли грабеж за грабежом, на тамбовской земле образовалось мощное партизанское движение. В 1920 году из отдельных боевых отрядов возникли две партизанских армии.

Лето того года выдалось необычайно засушливым, так что в августе, когда началась уборка урожая, стало ясно, что он будет невелик, всего около 12 миллионов пудов. Большевиков природные катаклизмы не интересовали, а по установленной в Москве норме продразверстки Тамбовской губернии полагалось отдать государству 11,5 миллиона пудов. Для крестьян это означало одно: скорую голодную смерть.

Выполнение плана по продразверстке было сорвано, Тамбовская губерния вдруг оказалась в руках партизан. Большевики пробовали бросить против них незначительный воинский контингент, и в открытых боях крестьяне были разбиты, но на место убитых вставали новые повстанцы, а в ноябре партизаны решили, что пришла пора воевать против врага сплоченными рядами, – они создали Объединенную партизанскую армию.

Первые же рейды продотрядов с 15 по 19 августа показали, что крестьяне урожай добровольно не отдадут. В селах начались восстания. Сначала их было немного, но уже к 21 числу стало понятно, что восстание охватит всю Тамбовщину. Большевики собрали срочное заседание и решили ввести в губернии осадное положение. В ответ на эти меры крестьяне почти поголовно стали партизанами. Коммунистов на этой земле было всего-то не больше 13,5 тысячи, и расклад сил – понятен. Восставшие крестьяне громили советские органы власти, убивали советских чиновников, брали в плен красные гарнизоны, и 30 августа местные большевики запросили помощи у Москвы.

Выполнение плана по продразверстке было сорвано, Тамбовская губерния вдруг оказалась в руках партизан. Большевики пробовали бросить против них незначительный воинский контингент, и в открытых боях крестьяне были разбиты, но на место убитых вставали новые повстанцы, а в ноябре партизаны решили, что пришла пора воевать против врага сплоченными рядами, – они создали Объединенную партизанскую армию. Ее-то и возглавил Петр Токмаков, крестьянин, который еще в царское время удостоился за храбрость звания Георгиевского кавалера. Крестьянско-партизанский съезд даже выработал программу дальнейших действий: ликвидировать большевиков, восстановить демократические свободы и созвать Учредительное собрание.

Большевики были в панике: Тамбовская губерния полыхала, крестьянская армия достигла 50 000 человек, сдаваться они не собирались. Все попытки подавить партизан оборачивались провалом – тамбовцы отбивали атаки и не допускали врага на освобожденную землю. Напротив, им даже удалось перекрыть Рязанско-Уральскую железную дорогу. Власть пребывала в растерянности, и в феврале 1921 года она даже сделала вид, что идет на уступки: рядовым партизанам объявили амнистию, продразверстку заменили фиксированным продналогом, но от крестьян потребовали сдачи оружия и выдачи их командиров (о, замечательно известный прием со времени княгини Ольги!).

Целые села по приказу Тухачевского пылали, как факелы. Людей стали расстреливать бессудно или сгонять в концентрационные лагеря.

Успеха эти обещания, впрочем, имели немного. Партизаны сражались и в феврале, и в марте. Кардинально ситуация изменилась в апреле, когда уже был заключен мир с Польшей. Снятые с фронта части большевики тут же двинули на Тамбов. Крестьяне ответили на это телодвижение Москвы созданием в конце мая Временной демократической республики Тамбовского партизанского края. На Тамбов тут же бросили армию под командованием Уборевича, которой к 7 июня удалось разбить партизанские части новопровозглашенной республики. Оставшиеся в живых тут же применили испытанную партизанскую тактику – разбились на отряды и били врагов «порционно». Против них красные стали использовать химическое оружие. 23 июня Тухачевский объявил о восстановлении в Тамбовской губернии порядка. И пошли репрессии.

Весь июнь красноармейцы проводили на тамбовской земле зачистки. Карательные меры применялись беспрецедентно строгие. За отказ назвать свое имя следовал расстрел, за отказ сдать оружие бралась в заложники вся семья и старшего работника расстреливали, за укрывательство повстанцев конфисковалось все имущество и старшего работника расстреливали, если семье повстанца удавалось бежать, имущество конфисковывалось, а дом сжигался. Целые села по приказу Тухачевского пылали, как факелы. Людей стали расстреливать бессудно или сгонять в концентрационные лагеря.

Эти лагеря были переполнены не только мужчинами и женщинами, но и детьми, начиная от грудничков. И пришлось даже поднимать вопрос о создании для заложников-детей от трех лет специальных детских концентрационных лагерей! Так что для кого Тухачевский герой, прославленный командир и неправая жертва 1937 года, а для кого – душитель свободы, изверг, и гореть ему в аду. Оправдывая свои действия, он цинично замечал, что расстрелы в одном селе никак не способствуют смирению в другом, так что приходится снова расстреливать и расстреливать. Но даже такое поголовное истребление крамольников не привело тамбовцев к покорности: стычки красных с партизанскими отрядами продолжались до лета 1922 года. То есть до окончания Гражданской войны.

Наш герой, жертва Сталина, отметился перед этим и при подавлении другого бунта – Кронштадтского мятежа в марте 1921 года. В ту весну начались забастовки и протесты рабочих в «колыбели революции», Петрограде. Власти тут же ввели в городе военное положение, то есть начались все те же зачистки. В ответ 1 марта восстал Кронштадт. Вот на подавление Кронштадтского мятежа и был отправлен Тухачевский. Он начал штурм мятежной крепости накануне Пятого съезда РКП(б), 7 марта, надеясь сделать съезду подарок. Но – увы! Штурмовать Кронштадт пришлось до 18 марта. Как и тамбовцы, кронштадтцы тоже сдаваться не желали.

Последний штурм был успешным: погибли 1000 защитников крепости, еще 2000 были ранены и попали в плен, но 8000 бывших красноармейцев ушли в соседнюю Финляндию. Тухачевский отыгрался на тех, кто в крепости остался, – в основном это было гражданское население. Жители Кронштадта были преданы суду, часть расстреляна, часть отправлена в концентрационные лагеря, а те, кто избежал суда, к весне 1922 года выселены из родного Кронштадта. Как в старые добрые времена при Иване Васильевиче Третьем или Иване Васильевиче Грозном.

Годы 1921–1922. Западносибирское восстание

Наибольшее сопротивление новому режиму оказала Сибирь. Большевики в захваченных сибирских губерниях ввели ту же продразверстку, что и в европейской части страны. В 1921 году и европейская часть, и Западная Сибирь пережили вдобавок к большевистским реквизициям сильнейшую засуху, в черноземных губерниях и в Сибири начался страшный голод. И по большей части, он был спровоцирован именно реквизициями. В коммунистических головах вызрела дикая идея, что крестьянство не поддерживает революцию, поскольку слишком хорошо живет, а вот, если все крестьянство станет бедным – оно тут же прозреет и встанет на сторону пролетариата. Так что, зная о бедственном неурожае, большевики не отменили спущенной нормы продразверстки.

Первыми восстали крестьяне в Ишимском уезде: женщины (!) захватили в плен сотрудников продкома и милиционеров, а продотряд обезоружили и отправили назад, в Ишим. Буквально за несколько дней бунт перекинулся на соседние уезды, и скоро заполыхала вся Западная Сибирь.

Кроме собственно безвозмездной отдачи сельхозпродукта, в Сибири практиковались и дополнительные тяготы для народа, своего рода коммунистическая барщина: под страхом расстрела людей обязывали валить и возить лес, снабжать власть подводами для ее транспортных нужд и вообще участвовать во всех работах, которые считались этой новой властью необходимыми. Но настоящую ярость крестьян вызвало решение большевиков в конце 1920 года безвозмездно изъять ко времени весеннего сева практически весь запас семян. Для многих это означало смертный приговор. Недовольство крестьян было массовым. И с зимы 1921 года они начали бунтовать.

Первыми восстали крестьяне в Ишимском уезде: женщины (!) захватили в плен сотрудников продкома и милиционеров, а продотряд обезоружили и отправили назад, в Ишим. Буквально за несколько дней бунт перекинулся на соседние уезды, и скоро заполыхала вся Западная Сибирь – Ишимский, Тюменский, Тобольский, Тарский, Токалинский, Березовский, Сургутский, Ялуторовский уезды Тюменской губернии, части Омской, Челябинской, Екатеринбургской губерний. Вооружены восставшие были по партизанскому образцу, у некоторых отрядов имелись даже пулеметы. С 10 февраля начались ожесточенные бои повстанцев с регулярной армией.

К весне 1921 года против красных сражалось 100 000 до 150 000 партизан. Против них использовали артиллерию, кавалерию, бронепоезда.

14 февраля повстанцам удалось взять Петропавловск, но удержать его они не смогли. Город трижды переходил из рук в руки. 21 февраля они взяли Тобольск. 23 февраля захватили Кокчетав. 10 марта овладели Сургутом. 21 марта – Березовым, 1 апреля – Обдорском, 5 апреля – Каркаралинском. К весне 1921 года против красных сражалось от 100 000 до 150 000 партизан. Против них использовали артиллерию, кавалерию, бронепоезда.

Состав восставших был очень неоднородный. В крестьянском восстании участвовали не только крестьяне, но и рабочие, врачи, учителя, бывшие военные, перешедшие на сторону восставших красноармейцы, даже бежавшие уголовники и милиционеры. Требования повстанцев были аналогичны тамбовским: отмена продразверстки, демократические свободы, советы без большевиков. Но, хотя восстание охватило огромную территорию, оно пылало отдельными очагами: восстав в одном месте и установив свой порядок, люди успокаивались, тогда их тут же зачищали, но кому-то удавалось бежать – и возникал новый очаг бунта. Регулярные красные войска вели против повстанцев настоящие сражения, как с вражескими армиями. В красные части был спущен приказ – стрелять во всех, кто держит оружие или повреждает телефонную, телеграфную связь, железнодорожные линии, уничтожать без жалости и милосердия, невзирая на возраст и пол.

Их и уничтожали. Военные отчитывались, что потери в красных частях – примерно 1: 15 по сравнению с повстанцами. Это – в боях. Но были еще и массовые расстрелы за порчу рельсов: если повстанцы разбирали или взрывали участок железной дороги, то все села в радиусе десяти верст сжигали дотла, а жителей убивали. Красные больше всего боялись потерять контроль над железной дорогой, поэтому из сел вблизи дороги они брали заложников, чтобы оставшиеся на свободе не отправили партизанские отряды портить полотно. Не правда ли, очень похоже на борьбу немцев с партизанами во время Второй мировой войны?

Партизанская война с красными частями велась все лето 1921 года. Естественно, в тот год было не до обработки полей. Ничего не сеялось, а то, что чудом было посеяно или посажено, погибло из-за плохой погоды. И начался страшный голод. Положение не улучшилось и летом следующего года. Можно сказать, что повстанцев победили не столько регулярные войска, сколько голод. К 1922 году были погашены последние очаги мятежа.

А в 1924 году тот же сценарий повторился на Дальнем Востоке. Там тоже началось наступление на крестьян – насильственное создание коммун и отъем «излишков» в пользу государства. Осенью 1923 года Дальревком неожиданно увеличил размер продналога на 25 процентов. Для большинства хозяйств это было бедствием. Крестьяне зароптали. Этим тут же воспользовались белые генералы в Харбине, которые не оставляли надежд вернуть Дальний Восток, и крестьянам стали тайно поставлять оружие. А 4 января с территории Монголии удалось прорваться и боевому отряду из двухсот человек. Началось восстание.

Центром его стало село Тамбовка. Крестьяне захватили в плен коммунистов и образовали Временное правительство Амурского края. К 15 января восстание охватило уже двадцать сел, и большевикам явился призрак восстания в Западной Сибири. Поэтому на подавление мятежа срочно были отправлены части Пятой армии, усиленные чоновцами, милицией и гэпэушниками. К февралю они разбили юго-восточную и северо-восточную группы восставших и захватили село Тамбовка. Зачистка была кошмарной: погибло более тысячи человек. Части повстанцев удалось бежать за границу, в Маньчжурию, вместе со своими семьями. Власть, боясь усиления восстания, тут же срезала продналог почти в два раза, но все равно еще примерно с полгода крестьяне совершали отдельные налеты на советские органы и убивали коммунистов.

Большевики из этих восстаний урок извлекли и пришли к неутешительному выводу: крестьяне нищать и объединяться в коммуны не желают. На время они резко изменили тактику: после Гражданской войны в стране началась так называемая новая экономическая политика (НЭП), рачительное хозяйствование приветствовалось и даже расхваливалось, власти стали разглагольствовать о «прочной связи города и деревни», дали крестьянству немного окрепнуть. Но в конце двадцатых годов НЭП был отменен, СССР взял курс на индустриализацию и коллективизацию. Коллективизация стала, по сути, уже тотальной войной с крестьянством.

Годы 1932–1933. Голодомор

Страшный голод 1932–1933 годов в черноземных областях страны был результатом сразу нескольких факторов: предшествовавшего неурожая, проведенной в сжатые сроки коллективизации, а также идиотизма, которым всегда отличалось большевистское правительство при решении действительно сложных вопросов. Голод поразил Казахстан, Поволжье, Кавказ, черноземные области России и Украину.

Страшный голод 1932–1933 годов в черноземных областях страны был результатом сразу нескольких факторов: предшествовавшего неурожая, проведенной в сжатые сроки коллективизации, а также идиотизма, которым всегда отличалось большевистское правительство при решении действительно сложных вопросов. Голод поразил Казахстан, Поволжье, Кавказ, черноземные области России и Украину.

Коллективизация везде проводилась с большими жестокостями, она была, как и крещение при Владимире, насильственной. Мало того что в колхозы и совхозы спешили записать всех, так еще и уничтожались наиболее эффективно работавшие сельские жители – так называемые кулаки и очень часто середняки. Их – «раскулачивали», то есть отбирали все имущество и всеми семьями выселяли на неосвоенные территории за тысячи километров от дома. Их имущество «уходило» в колхозы и совхозы. Собственно, на это и был весь расчет, поскольку беднякам нести в колхоз было нечего. Середняки, понимая, что теперь отберут всё, заранее стали резать домашний скот. Не восстание, не мятеж – но тоже протест, хотя и пассивный. Результат был плачевен: личный скот максимально прирезали, за остальным, обобществленным, следили спустя рукава, работать на новой барщине крестьяне не хотели. То есть перевод единоличных хозяйств в коллективные выглядел грустно.

Сроки коллективизации власти сжали до предела. И получили целый букет восстаний 1929–1930 годов: 14 000 бунтов и два с половиной миллиона участников, причем по всей стране – от Украины до Дальнего Востока. Самым проблемным регионом была Украина: на западе из-под контроля власти вышли целые области. И это через 12 лет после революции! Бунтовало Поволжье, бунтовал Казахстан, бунтовал Кавказ, бунтовала Сибирь. Дабы не портить картинку коллективизации «отдельными пятнами» восстаний, в 1930 году приняли инструкцию об охране гостайны в прессе: теперь в печати не разрешалось оглашать сведения о забастовках, массовых антисоветских манифестациях, а также о беспорядках и волнениях в домах заключения и концентрационных лагерях. Еще бы! Восстания были хоть и небольшими по численности участников, но повсеместными. Да и там, где народ не восставал, а молча терпел, радостей по поводу коллективизации он не испытывал.

Если в 1930 году хозяйства отчитались о неплохом урожае, это вовсе не означало, что плоды трудов достанутся колхозникам. Плоды распределялись по трудодням, а трудодни рассчитывались местным начальством. И те, кто составлял отчеты и проводил коллективизацию, получили плоды хорошие, а рядовые крестьяне, пусть и с трудоднями, – плохие. Уже в 1931 году многие жили впроголодь.

Наступающей коллективизации боялись, а коммунистов ненавидели. Весной 1931 года неожиданно для большевиков вспыхнуло крестьянское восстание в Восточной Сибири, в известном еще царской каторгой Нерчинско-Заводском районе. Восстал целый куст сел, хотя восставших было немного – около 150 человек. Доведенные до отчаяния нищетой, они образовали партизанский отряд и «прогулялись» по окрестным деревням, сжигая сельсоветы, избивая коммунистов, даже напали однажды на пограничников. Очень интересны лозунги этого небольшого восстания: «Против советской власти!», «Против насилия!», «Против раскулачивания!», «Освободим крестьян от хлебозаготовок и лесозаготовок!», «Да здравствуют единоличники!», «Идем против коммунистов и коммуны!». Восстали они 8 апреля, а разбиты были 18 апреля и с весны до глубокой осени прятались в тайге, а потом бежали в Маньчжурию.

Наступающей коллективизации боялись, а коммунистов ненавидели. Весной 1931 года неожиданно для большевиков вспыхнуло крестьянское восстание в Восточной Сибири, в известном еще царской каторгой Нерчинско– Заводском районе. Восстал целый куст сел, хотя восставших было немного – около 150 человек.

Бунтовали не только сибиряки, но все восстания были очень и очень малочисленными. Открыто выступать против власти с ее мощной карательной машиной люди уже боялись. Время относительной свободы, Гражданская война, кончилось уже десять лет назад, а большевики стали не альтернативой, а единственным вариантом власти. И крестьянам приходилось принимать условия, навязанные этой властью, и жить под ее диктовку. Так что очень неохотно, но они «вынужденно коллективизировались». При этом 1931 год показал, что надежды на процветание коллективных хозяйств несколько туманны. Весной 1932 года многим было нечего есть и нечего сеять. Изголодавшиеся крестьянки полтавского села Часниковка разгромили амбары на станции Сенча и унесли 37 мешков пшеницы, а спустя пару дней повторили налет и унесли 150 пудов кукурузы. Милиция по толпе не стреляла: толпа вся была женская. Подобные акции крестьяне и крестьянки проводили по всей Украине. Все надеялись на август.

Но, когда дошло до уборки урожая 1932 года, вдруг оказалось, что даже в самых плодородных районах государственный план по сдаче сельхозпродукции выполнен не будет. Правительство тут же откликнулось привычными распоряжениями: отобрать все, но государству положенную дань – сдать. Вот и отобрали все. Когда люди стали реально голодать, власти испугались, что ограбленные жители выйдут бунтовать, и тогда охваченные голодом районы стали срочно оцеплять войсками. Люди, по сути, оказались в резервации. Они ели все, что можно было есть, – даже траву, кору, варили кожаные ремешки. Целые семьи пухли от голода. Многие пытались воровать с колхозных полей и тут же попадали в руки особистам. В деревнях съели всю живность, даже кошек и собак. Некоторые в отчаянии ели человечину (трупов было более чем достаточно) и тут же шли под суд за каннибализм.

Страшнее всего выглядел этот «объявленный» голод на Украине. Вся республика была разбита на районы, которые охранялись войсками, и при попытке «перейти границу» солдаты открывали огонь. Страдали не только крестьяне, страдали и горожане – им тоже вдруг оказалось нечего есть, особенно в небольших городках. В то же время был брошен клич: «Все на борьбу с голодом!» В Лиге Наций с призывом помочь голодающей России выступил известный полярный исследователь Нансен, однако желающих помочь оказалось немного, а самого Нансена из Лиги Наций тут же отозвали. Западные страны не собирались помогать государству, торгующему зерном. Стране пришлось изыскивать внутренние резервы и… не давать голодающим бежать с земель, охваченных голодом. Очевидно, боялись не только паники, но и того, что голод охватит наряду с черноземными областями и весь СССР. Конечно, какие-то меры принимались: в некоторых местах проводились акции вроде спасения от голода детдомовских детей, закупили зерно в Персии, но только получила это зерно не голодающая Украина, а Дальний Восток.

Страшнее всего выглядел этот «объявленный» голод на Украине. Вся республика была разбита на районы, которые охранялись войсками, и при попытке «перейти границу» солдаты открывали огонь. Страдали не только крестьяне, страдали и горожане – им тоже вдруг оказалось нечего есть, особенно в небольших городках.

Правительство также сделало демостративный жест – сняло с постов чиновников, которые допустили голод, и некоторых провело по делам о вредительстве.

А нужно было просто снабдить пострадавшие районы из государственных запасов. Всех пострадавших, а не какую-то избранную по партийным критериям часть жителей, которых к тому же снабжали в глубочайшей тайне, точно шпионов или подпольщиков. У чиновников с продуктами питания в этих голодающих районах все было прекрасно.

Скорее всего, голод 1932–1933 годов был использован коммунистами точно так же, как и голод 1921–1922 годов. Тогда голод в Поволжье стал поводом для борьбы с церковью и разграбления ее богатств. Голод 1932–1933 годов стал поводом для полного перевода единоличных хозяйств в коллективное русло: если колхозникам удавалось выживать в этом кошмаре хоть както, то единоличные хозяева были практически искоренены. А если припомнить, что наибольшее число таких единоличников жило на Украине, то понятно, почему именно Украина и пострадала сильнее всего, и почему именно там вводились самые безжалостные и бесчеловечные методы борьбы с «голодной паникой». Именно оттуда в лагеря отправили наибольшее число заключенных – не за открытый мятеж, а за нескрываемое недовольство. Именно тогда появился пресловутый закон «о трех колосках», за вынос которых с колхозного поля даже дети пополняли ряды заключенных.

Скорее всего, голод 1932–1933 годов был использован коммунистами томно так же, как и голод 1921–1922 годов. Тогда голод в Поволжье стал поводом для борьбы с церковью и разграбления ее богатств. Голод 1932–1933 годов стал поводом для полного перевода единоличных хозяйств в коллективное русло: если колхозникам удавалось выживать в этом кошмаре хоть как-то, то единоличные хозяева были практически искоренены.

Опыт борьбы с жителями голодающих районов показал: если вовремя отсекать информацию, делать ее секретной и карать за разглашение секретов как за государственную измену, можно скрыть любые злоупотребления и преступления власти. Войска, контролировавшие опасный «периметр», показали, что они твердо исполняют приказы и не дрогнут, даже если придется стрелять в народ. Да, на этот раз перед ними были не мятежники с оружием в руках, а просто умирающие от голода мирные жители. Но войска не дрогнули. Врачи, которым полагалось заполнять документы на умерших, тоже никогда не писали «умер от голода», они писали «смерть от истощения». Страшное слово «голод» – просто не употреблялось.

Скрыть истинную причину голода – почти полную продажу урожая за рубеж – власти тоже удалось. Причинами несчастья называли и неурожай, и нерадивость самих крестьян, и бездарность некоторых чиновников, и пропаганду врагов народа, но только не государственную торговлю зерном. А народ… Что народ? Ну перемер частично. Ничего, не в первый раз. Бабы новых нарожают, велика мудрость!

Между лагерем и расстрелом

В страну, только что пережившую два страшнейших опыта обращения в государственное рабство – индустриализацию и коллективизацию, – пришла новая напасть: политические процессы. Это были громкие судебные дела, и в газетах их освещали на первых полосах, то есть дела это были совершенно показные, иллюстрирующие сталинский принцип «усиления классовой борьбы по мере построения социализма». Параллельно с этими громкими процессами шли посадки совершенно тихие, невидимые и неслышимые. Был человек – и вот он вдруг исчезал.

Большинство таких исчезнувших тоже шли по политическим статьям, поскольку сроки по ним были больше, а рабочая сила в ГУЛАГе требовалась постоянно. Если крестьяне плохо несли лесозаготовительную повинность, то уж в лагерях эта повинность исполнялась безупречно, сколько положено – столько и исполнялось. И строительство крупных государственных объектов тоже осуществлялось за счет заключенных. А попасть под суд было так просто: не нужно было выходить на улицу с флагом Российской республики или кричать всенародно о созыве Учредительного собрания, достаточно было рассказать двусмысленный анекдот, или выразить сомнение в решениях власти, или просто отозваться с улыбкой на какой-нибудь идиотический приказ начальства. Всё это была крамола. Крамолой стало всё.

В страну, только что пережившую два страшнейших опыта обращения в государственное рабство – индустриализацию и коллективизацию, – пришла новая напасть: политические процессы. Это были громкие судебные дела, и в газетах их освещали на первых полосах, то есть дела это были совершенно показные, иллюстрирующие сталинский принцип «усиления классовой борьбы по мере построения социализма».

Последние предвоенные годы, всю войну и еще восемь послевоенных лет страна жила между лагерем и расстрелом. Как шутили заключенные, лагерь стал в стране самым свободным местом – говори что хочешь и сколько хочешь, ты и так уже сидишь по статье. Больше не дадут. Если, конечно, к мятежным мыслям не присовокупятся мятежные действия. И в лагерях с 1942 года начались групповые бунты. Первый такой официально зафиксированный случай произошел в Воркутлаге, восстание поднял вольнонаемный Ретюнин.

Ретюнин был начальником лагерного пункта Лесорейд. Он надеялся освободить заключенных Воркутлага и соседнего Печорлага, создать армию и сражаться против режима, который всем им искалечил жизни. В Воркутлаге ему удалось вместе с 80 каторжниками разоружить охрану и захватить ближнее село Усть-Уса, но удержать село они не смогли, и после кровопролитного боя отряд двинулся в сторону Печорлага. Ретюнин собирался захватить по пути оленьи упряжки и уйти от погони, но уйти далеко у восставших не получилось. Хоть они и скрывались в тайге, их преследовали вохровцы, в ближних городках были подняты по тревоге вооруженные партийные активисты. Стало ясно, что силы слишком уж неравны. Тогда было решено искать спасения у местных оленеводов, и отряд разделился на три части. Но и эта затея провалилась: всех разбили по отдельности. 42 повстанца погибли в боях, остальные были расстреляны. Но и поднятым на перехват беглецов повезло не слишком: они потеряли убитыми 33 человека, ранеными – 20, обмороженными – 52. А повстанцы хоть и погибли все, но целую вечность – восемь дней с 24 января по 2 февраля – были свободными людьми.

В августе 1948 года восстание подняли заключенные Северо-Печорского лагеря, брошенные на строительство железной дороги. В основном это были бывшие фронтовики, которые попали в лагерь за то, что на фронте оказались в окружении врага и не застрелились, как это предписывал приказ. Им удалось захватить несколько лагпунктов. Повстанцы разбились на две группы. Одна, так же, как и ретюнинцы, думала идти в соседний лагерь (теперь уже Воркутлаг) и освободить там заключенных. Другая собиралась идти к Обской губе, захватить корабли и уплыть. Но теперь против повстанцев использовали уже не вохровцев, а танки и самолеты. Одни были убиты, другие (100 человек) взяты в плен и приговорены к новым срокам в штрафных лагерных зонах, а нескольким небольшим группкам удалось бежать на Урал.

К концу сталинского режима в лагерях восстание шло за восстанием, министр внутренних дел Круглов разносил на совещаниях своих подчиненных: «Каждое утро приходишь на работу и начинаешь читать шифровки и сообщения: в одном месте – побег, в другом – драка, в третьем – волынка. Вы думаете, что в этом нет ничего особенного, а это приводит к дезорганизации работы министерства… Если мы не установим твердого порядка, мы потеряем власть». И правда, весь 1952 год, когда эти слова были сказаны, прошел под знаком лагерных бунтов: Камышовский лагерь, Песчаный лагерь, лагерное отделение «Тундрино», Воркуто-Печорский лагерь, Горный лагерь, Куневский лагерь, Дальний лагерь…

В марте 53-го умер Сталин. И скоро власти пришлось амнистировать часть заключенных. Лагеря избавились от мятежников, которые бунтовали простых сидельцев. Лагерные порядки стали строже. А общество получило возмутителей спокойствия. Многие из них, знавшие, что сидели ни за что, молчать не собирались. Да и страна тоже молчать устала. И снова начались разнообразные бунты.

В марте 53-го умер Сталин. И скоро власти пришлось амнистировать часть заключенных. Лагеря избавились от мятежников, которые бунтовали простых сидельцев. Лагерные порядки стали строже. А общество получило возмутителей спокойствия. Многие из них, знавшие, что сидели ни за что, молчать не собирались. Да и страна тоже молчать устала. И снова начались разнообразные бунты.

Бунты «оттепели»

При Хрущеве, в то обманное время, которое наивно назвали «оттепелью», люди вдруг подумали, что наконец-то повеяло ветром свободы. Вроде бы власть разрешила говорить о том, о чем прежде все предпочитали молчать. Начались публикации крамольных книг. Не совсем, конечно, крамольных, а таких, каких не печатали с 1927 года, когда была введена жесткая цензура. И в наивных головах появилась надежда, что власть наконец увидела свой народ и собирается вести со своим народом диалог. И что народ в ходе этого диалога с властью сможет указать ей на ее ошибки и показать, как лучше устроить будущее.

Куда там! Никита Сергеевич не сумел даже вести диалог с совершенно аполитичным народом – художниками. А ведь они ни о каких переменах в обществе не говорили и ничего, по сути, не требовали. Они – просто рисовали. Однако высшая власть не поняла, что они там рисуют, и возмутилась тем, как они это непонятное «что» рисуют! А уж когда у власти начались экономические проблемы, то о диалоге с народом и речи идти не могло. И вправду: что народ понимает в экономике, если сама власть в ней ни черта не понимает?!

Никита Сергеевич считал себя большим знатоком сельского хозяйства. Долгие годы он проработал на плодородной Украине, и в отношении остальных земель отечества в голове у него был полный майдан. Иначе никак не объяснить, почему он вдруг решил, что «королева полей» кукуруза будет вызревать на землях холодного северо-запада и даже севера. Но с его легкой руки эта культура стала принудительно вводиться и на ленинградском суглинке, и вообще чуть ли не на мерзлой почве Архангельска. Другим его ноу-хау было запрещение держать в личных хозяйствах скот и птицу – это касалось и горожан с подсобными хозяйствами, и колхозников. В стране началась такая же истерия, как на Украине перед коллективизацией, – скот и птицу стали забивать: за проданное мясо можно было получить больше, чем от государства за живую скотину!

15 января 1961 года случился бунт в Краснодаре. Там солдат решил продать на рынке шапку и сапоги (есть-то хочется!), а патруль его арестовал и отправил с дружинниками в военную комендатуру. Тут же образовалась толпа, решившая вступиться за солдата, и люди пошли следом за дружинниками, собираясь солдата отбить. Виновника народного сочувствия уже успели отпустить, но толпа не верила и все требовала освободить арестанта.

Две эти чудесные идеи обошлись стране дорого: мало того что погода, как обычно, сельскому хозяйству не способствовала, так еще и реформы его подкосили. Но и этого было мало: в 1961 году Хрущев провел грабительскую денежную реформу, «благодаря которой» сбережения народа обесценились, и, словно в насмешку, в 1962 году цены на основные продукты были повышены, а нормы выработки увеличены. В то же время права милиции были расширены, а в общество вброшен лозунг о борьбе с хулиганством. Не правда ли, удивительно мудрый набор средств, чтобы заставить людей бунтовать? И страна получила бунты, снова заказанные властью.

15 января 1961 года случился бунт в Краснодаре. Там солдат решил продать на рынке шапку и сапоги (есть-то хочется!), а патруль его арестовал и отправил с дружинниками в военную комендатуру. Тут же образовалась толпа, решившая вступиться за солдата, и люди пошли следом за дружинниками, собираясь солдата отбить. Виновника народного сочувствия уже успели отпустить, но толпа не верила и все требовала освободить арестанта. Раздались призывы взять комендатуру штурмом, перепуганный часовой выстрелил в воздух, пуля ударилась о стену и рикошетом попала в голову местного школьника. Школьник умер. Тут уж о солдате забыли. Теперь толпа знала, кого нужно громить, – и отправилась брать штурмом крайком КПСС. Тело мальчика люди несли к крайкому, как знамя. Возник митинг, стали звучать политические лозунги и обвинения в адрес власти. Толпа ворвалась в здание и стала громить кабинеты, сотрудники в страхе прыгали из окон. Из кабинета секретаря крайкома восставшие потребовали по прямой связи вызвать Хрущева. Хрущева не позвали, но о бунте ему тотчас донесли. Хрущев был разъярен. И приказал разогнать народ любыми средствами. Толпа у здания крайкома стояла до темноты. Утром 16 января из Москвы прилетел первый секретарь Краснодарского горкома партии и попробовал поговорить с народом. В него полетели камни. Но на этом ярость иссякла, и толпа разошлась. Но сразу же последовали аресты, а затем и суд. Двое зачинщиков бунта были приговорены к расстрелу, менее активные бунтари – к тюремным срокам. Разумеется, с должностей были сняты те, кто допустил проявление народного гнева.

24 июня мастер Муромского завода холодильников в пьяном виде получил черепно-мозговую травму и попал в милицию. Там его посадили в камеру, но за ночь он, без медицинской помощи, в этой камере и умер. На заводе, однако, были уверены, что мастера в милиции забили до смерти. И 30 июня, когда похоронная процессия с гробом мастера поравнялась со зданием милиции, в толпе стали звучать призывы громить милицию, которая убила их товарища. Толпа взяла здание милиции штурмом, избила милиционеров, выпустила из камер 48 арестантов, добыла весь оружейный запас, подожгла здание, а затем захватила кабинет уполномоченного КГБ по Мурому. Вся верхушка Мурома впала в ступор. Из Владимира приехал председатель облисполкома, попробовал толпу успокоить, но его прогнали. Толпа разошлась только к ночи, когда прислали 200 солдат. Потом пошли аресты, на суде из девятнадцати человек троих приговорили к расстрелу, остальных – к тюремным срокам.

23 июля случились беспорядки в Александрове. Там милиция арестовала двоих пьяных солдат и собиралась сдать их в военную комендатуру. У здания горотдела, куда их отвели, тут же стала собираться толпа. Когда за солдатами приехала машина из комендатуры гарнизона, толпа бросилась их отбивать и ломать двери горотдела. Одного солдата военным удалось посадить в машину и увезти, второй сбежал. Комендант об этом не знал и к 8 вечера поехал за вторым солдатом. Его встретила все та же бушующая топа: машину перевернули, коменданта вытащили и избили. Чудом он добежал до горотдела, где и заперся вместе с милиционерами. Толпа тараном выбила двери и стала громить здание, а потом его подожгла. Запалив милицию, толпа пошла брать штурмом соседнюю тюрьму. Охрана открыла огонь на поражение. Четверо бунтовщиков были убиты, 11 ранены. Поджечь тюрьму штурмующим не удалось, а к ночи срочно была прислана дивизия им. Дзержинского, которая разогнала народ. После разгона бунтовщиков началось следствие, потом состоялся суд. Четверо зачинщиков бунта были приговорены к расстрелу, остальные – к 15 годам тюрьмы.

1—2 июня 1962 года в Новочеркасске произошли события, которые привели к большой крови. Началось все с забастовки рабочих электровозостроительного завода. Рабочие были недовольны майским повышением цен на мясо и молоко, дефицитом хлеба и увеличением норм выработки. К тому же на заводе от ядовитых веществ пострадали 200 рабочих.

А 1–2 июня 1962 года в Новочеркасске произошли события, которые привели к большой крови. Началось все с забастовки рабочих электровозостроительного завода. Рабочие были недовольны майским повышением цен на мясо и молоко, дефицитом хлеба и увеличением норм выработки. К тому же на заводе от ядовитых веществ пострадали 200 рабочих. 1 июня завод остановился, а люди двинулись к заводоуправлению, требуя справедливости. Зазвучал заводской гудок, стала собираться толпа. На помощь рабочим стали приходить сочувствующие с других предприятий, и к полудню толпа уже выросла до 5000 человек. Люди стали выходить на железную дорогу, остановили поезд, кто-то написал на локомотиве «Хрущева – на мясо!». О случившемся тут же доложили Хрущеву, и тот отправил к городу 18-ю танковую дивизию Северокавказского округа. В заводоуправлении срочно собралось все партийное руководство. Рабочие сорвали с заводоуправления портрет Хрущева и тут же его сожгли. Только после этого к народу вышел первый секретарь обкома и прочее начальство, но вместо человеческих слов люди услышали зачитанные по бумажке постановления правительства.

Это вызвало такой гнев, что в начальство полетели камни и бутылки, и начался штурм здания. Милиция вмешалась лишь тогда, когда к ней подошло подкрепление, но рабочим удалось милиционеров оттеснить. На заводе до ночи шел митинг, было решено поднимать восстание. Стали подтягиваться военные, они производили разведку, но в столкновения с людьми пока не вступали.

Ночью, когда люди разошлись, самых упорных военные вытеснили с заводского двора. А в город вошли танки, и под военную охрану были взяты все учреждения, которые рабочие могли бы захватить. Утром военная охрана была введена на все заводы, и это возмутило тех, кто в забастовке не участвовал. Заводы встали, а рабочие стали стягиваться на площадь перед горкомом КПСС. Колонну рабочих не удалось остановить даже танкам на мосту через Тузлов. Вся площадь была заполнена людьми. К толпе решился выйти председатель горисполкома, но слушать его не стали. Толпа ворвалась в здание и начала погром. Тогда к толпе вышел начальник Новочеркасского гарнизона и пригрозил, что, если народ не разойдется, солдаты откроют огонь. Ему не поверили. После первого залпа в воздух солдаты стали стрелять по толпе. Только тогда люди разбежались. Погибли 26 человек, среди них дети, до ста человек были ранены. Начались столкновения с военными. При этом рассказывали, что людей на улицах давили танками, рассказывали о массовых расстрелах. Достоверной информации не было, забастовки не прекращались. Потом начались массовые аресты. 112 человек были отданы под суд. Семерых зачинщиков приговорили к расстрелу, остальных – к 10 и 15 годам тюрьмы. Рабочих судили «за бандитизм», «участие в массовых беспорядках» и «призывы к свержению советской власти». А в народе события в Новочеркасске назвали просто и по сути – «Новочеркасский расстрел».

Что поражает в этих бунтах, так это беспримерная жестокость приговоров. Причем сами события властями старательно замалчивались, точно их никогда и не было. А наказание за то, чего якобы не было, – вплоть до расстрела… Стоит ли удивляться, что за перевернутые туалеты и выдранные камни поребриков на Болотной площади наши граждане и сегодня получают несоразмерные тюремные сроки? И будут получать, пока власть не «декриминализирует» на Охотном Ряду статьи, по которым судят людей, посмевших совершить страшное преступление – выйти на площадь и не дать себя избивать…

Бунты «эпохи застоя»

Живописного Хрущева сменил герой анекдотов Брежнев. Маленький человек на переднем плане отечественной истории, который больше всего любил ордена и медали. Он пытался держать в узде страну, которая больше не желала светлого будущего, которое никогда не настанет. Люди просто хотели жить так, как живут в соседних странах, хотя бы и социалистических. Разок посетив какую-нибудь Венгрию или Польшу, они навсегда запоминали, как пахнет воздух свободы. А уж о западном мире и говорить не приходится – это был совершенно другой, счастливый мир. От СССР в правление Брежнева открещивались даже коммунисты: китайцы – поскольку их Мао был бо

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно