Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Уильям Хастингс Берк
Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника

Глава 1
Компас

Все из-за имени. Из-за него он угодил в это беспросветнейшее положение. Стоит май 1945-го, числа он даже и не знает – американцы держат его в тюрьме при дознавательном центре 7-й армии в баварском Аугсбурге. Центр квартирует в бывшем жилом комплексе в одном из пригородов Аугсбурга, Беренкеллере. Теперь здесь под охраной живет первая партия высокопоставленных нацистских пленных, готовящихся ответить за свои преступления в Нюрнберге. Меньше чем через год десятерых из них вздернут на виселице.

В импровизированной камере он готовит слово в свою защиту. Когда он поднимается с кровати, чтобы подойти к письменному столу у зарешеченного окна, его сковывает острая боль, отдающаяся во всем позвоночнике: это запущенная почечная болезнь, о которой не знают его тюремщики. Тем временем жена и дочка в Зальцбурге с нетерпением ждут хоть каких-то вестей, не подозревая, где он и что с ним происходит.

Его обвиняют в пособничестве нацистскому режиму. Обвинение, отдающее мрачной иронией, учитывая, что этот самый режим он отрицал всем своим существом, что всего лишь пять месяцев назад этот самый режим обвинил его в подрывной деятельности. Гестапо, для которого он был вечным источником раздражения, навесило на него ярлык “врага народа”. Евреи и неевреи, политические активисты и аполитичные обыватели, арийцы и славяне, богатые и бедные – он защищал их на улицах, вытаскивал из концлагерей, переправлял за границу. Но тюремщики не видят ничего из этого – все заслоняет его имя.

Дело в том – так уж вышло, – что он приходится младшим братом одному из соседей-заключенных, обитателю камеры номер пять, главной добыче союзников: бывшему рейхсмаршалу и главнокомандующему люфтваффе Герману Герингу. Альберт Геринг – так звали заключенного – добровольно явился в конце войны в американский Корпус контрразведки (CIC) в Зальцбурге, откуда был этапирован в тюрьму. Здесь на допросах он начинает рассказывать свою историю – историю про двойную жизнь, отчаянную смелость, героизм, – такую, которая может быть порождена только воспаленной фантазией сумасшедшего. Он рассказывает, что отказался от всех удовольствий, причитавшихся нацистским царедворцам, в число которых мог попасть просто благодаря фамилии. Он утверждает, что пользовался своим положением, чтобы разрушать режим изнутри. Он описывает, как много раз чудом избегал ареста гестапо, спасал еврейских старух на улицах, о подпольных синдикатах, переправляющих деньги на спасение евреев… Только следователи не верят ни единому слову. Один из них, майор Пол Кубала, пишет в заключении: “Результаты допроса Альберта ГЕРИНГА, брата РЕЙХСМАРШАЛА Германа, представляют собой пример самооправдания и самообеления, который по изощренности превосходит все, с чем до сих пор сталкивался SAIC (дознавательный центр 7-й армии). Измышления, к которым прибегает Альберт ГЕРИНГ, своей громоздкостью могут сравниться разве что с его тучным братом”.^[1]

Поэтому теперь он сидит в своей камере с пятью листками бумаги и тридцатью четырьмя именами, с помощью которых ему как-то нужно убедить своих обвинителей в немыслимом. Он начинает с заглавия: Menschen, denen ich bei eigener Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete – “Люди, которым я спас жизнь с риском для себя (три гестаповских ордера на арест!)”. И приводит в алфавитном порядке тридцать четыре имени – тех, кого он спас от нацистских преследований. Он выписывает их титулы, профессии, прошлые адреса, гражданство, места последних контактов, нынешние адреса, чем он им помог, их расовую принадлежность. Наконец, он подписывает список своим именем и передает следователям – теперь его судьба в их руках.

* * *

Шестьдесят лет спустя я сижу в Национальном архиве США в Вашингтоне. В моих руках тот самый список, составленный Альбертом в ту далекую пору. Эти пять самых обыкновенных с виду, кое-где запятнанных кофе страниц – мое первое реальное соприкосновение с Альбертом Герингом.

Но я забегаю вперед. Отмотаем назад, к моей выпускной церемонии. У меня на родине, в Сиднее, я стою на виду у всех собравшихся в величественном главном дворе Сиднейского университета. Среди публики мои родители, пытающиеся управиться с видеокамерой. Научный руководитель пожимает мне руку, незнакомые люди желают успехов. Куда теперь, интересуются все, получать степень или устраиваться работать в финансовой сфере? Нет, я не собираюсь продолжать учиться и натягивать на себя каждое утро строгий костюм тоже не хочу. Я рассказываю о своей идее, с которой ношусь уже какое-то время, об истории, не отпускающей меня с тех пор, как я случайно посмотрел документальный фильм,^[2] где утверждалось, что у Германа Геринга – человека, воплощающего нацизм, – был брат-антинацист.

Мысль о том, что у чудовища, о котором мы знаем по школьным урокам истории, мог иметься брат, похожий на Оскара Шиндлера, не укладывалась в голове. Краткие поиски в местной библиотеке, дальнейшее более тщательные разыскания в библиотеке университета, обращение к всеведущему “Гуглу” не дали мне почти ничего – ни подтверждения, ни опровержения. Должно было быть что-то еще. Иначе получалось, что героизм одного человека мог быть полностью вычеркнут из истории из-за его брата. Фамилия Геринг обросла столькими наслоениями, что искажение стало казаться самой сущностью истории.

Через месяц после выпуска я купил билет на другой конец света и отправился в дорогу с ясной целью, но без какого-либо четкого представления о том, как ее достичь. Глядя со стороны, можно было подумать: типичный молодой турист, уезжающий послоняться по миру с рюкзаком за плечами, возможно, движимый желанием отсрочить неминуемое взросление. Но для меня это было началом экспедиции – поисковой миссии, которая должна провести меня сквозь слухи и кривотолки к истине об Альберте Геринге.

И первая остановка моей экспедиции здесь, в Национальном архиве США, и пять страниц с загнутыми уголками, которые я держу в руках. Сидя в этом зале, посетители которого носят усы и твидовые пальто, я представляю себя там, рядом с Альбертом, в его камере, давным-давно. Мне нужно знать, почему он решил предать бумаге имена именно этих тридцати четырех, а не сотен других, которых он тоже спас. Один из Габсбургов, эрцгерцог Иосиф Фердинанд (номер двенадцать), хорошо известен, как и поверженный канцлер Австрии доктор Курт фон Шушниг (номер двадцать семь). Все они – выдающиеся фигуры, чью судьбу нетрудно отследить даже сейчас.

Список начинает напоминать карту, как будто Альберт неосознанно уместил всю разнообразную историю своих военных лет в эти тридцать четыре имени; каждое оказывается узловой точкой на диаграмме его сюжета. Одновременно мое мальчишеское приключение выкристаллизовывается во что-то гораздо более серьезное. Документальные свидетельства, рассыпающиеся папки становятся именно этим и ничем другим – сохраненной реликвией. “Список тридцати четырех” – намного больше, чем бумага. Это плоть и кровь тех, кто является свидетелями и хранителями истории Альберт Геринга. В этот момент я осознал, что их голоса станут компасом моего путешествия.

Глава 2
Нетландия

Из своего окна я вижу, как пелена тумана опускается на Шварцвальд, окутывая древний черный лес мифической аурой – прямо как в сказках. Становится нетрудно вообразить себе заблудившуюся маленькую девочку в красном капюшоне или принцессу с белоснежной кожей, скрывающуюся в логове своих новых друзей – гномов. Это страна братьев Гримм и мое новое пристанище в Германии. Именно отсюда я собираюсь начать изучение истории братьев Герингов.

Я живу в коммунальном доме в неправдоподобно живописном районе Вире на окраине Фрайбурга, волшебного города, ютящегося между французской и швейцарской границами. Если захочу, я могу позавтракать в Германии, пообедать в Швейцарии и поужинать во Франции. Это место – своеобразная Нетландия для хиппи, зеленых, панков, преисполненных идеализма студентов в палестинских платках или просто тех, кто пытается убежать от жестоких реалий внешнего мира. Внутри этого уютного пристанища они проводят жизнь в блаженной отстраненности от всех зол и обязательств “взрослого” мира.

Когда я впервые собирался в этот старинный университетский городок, я представлял, что попаду в академическую среду, производящую на свет новых Фридрихов Ницше, Гюнтеров Грассов и Карлов Марксов. Но быстро убедился, что за вычетом другого языка и отсутствия “греческих” братств во Фрайбурге царит та же атмосфера – “мы все одна большая (алкогольная) семья”, – что и в обители Университета штата Пенсильвания, Счастливой долине – последнем университетском городке, где я провел год в качестве студента по обмену. И хотя европейской искушенности, к которой я намеревался приобщиться, я так и не нашел, у Фрайбурга множество других плюсов, начиная с “Егермейстера” дешевле чем по евро за стопку.

* * *

Чтобы на что-то жить и иметь какие-то деньги для исследований, я устраиваюсь в местный ирландский паб. О такой работе можно только мечтать, но есть один минус: управляющая заведением отдает мне всего лишь несколько смен в неделю. В результате я вынужден сделаться невольным вегетарианцем. В моем рационе преобладают углеводы: картофельное пюре, “вживую” и из пакетиков, макароны, лапша и прочее тесто. Что там диета Аткинса – за шесть месяцев я потерял десять кило.

Однако если работа не вполне покрывает мои финансовые нужды, она более чем удовлетворяет меня по части трепа и приключений – craic, как ирландцы называют веселое времяпрепровождение. Штат и постоянные клиенты паба – разношерстая толпа чужестранцев. Ирландцы, новозеландцы, шотландцы, русские, канадцы, англичане, испанцы, валлийцы, южноафриканцы, американцы, австралийцы, и у каждого своя эмигрантская история: прошлая жизнь, оставленная жена, невыносимые родители или даже ордер на арест, от которого они теперь скрываются. И этот паб в центре фрайбургской Нетландии – их неофициальное посольство, их дом и приемная семья, где они утешаются взаимной необязательностью отношений, общим языком, совместными возлияниями и прежде всего – коллективным юмором. Это место посреди кажущегося излишне насупленным тевтонского мира позволяет им сохранять какое-то подобие умственного здоровья. Правда, употребив в очередную ночь достаточное количество немецкого пива, они все равно начинают сходить с ума.

По крайней мере, именно такие мысли отражаются на каменеющих лицах забредающих в паб немецких посетителей. Когда по субботам завсегдатаи, уже опрокинувшие в себя полдекалитра, пляшут и поют на стойке, сидящие в зале немцы, уставившись на этих безумных Ausl"ander (иностранцев), тихонько потягивают какао, Kiba (вишнево-банановый сок) или неподражаемый Bananenweizen (смесь пшеничного пива с банановым нектаром). За полгода я так и не привык, что молодые люди двадцати с чем-то лет могут отдавать предпочтение горячему какао (политому взбитыми сливками и никак иначе) в полночь с субботы на воскресенье… в ирландском пабе!

* * *

Неподалеку от меня, на Гетештрассе, в полном соответствии с названием улицы, расцветает немецкий архитектурный романтизм. Прогуляйтесь по Гетештрассе, и вы встретите роскошные городские особняки, напоминающие нью-йоркские “браунстоуны”, только гораздо меньше и старомодней. Шпили и остроконечные фронтоны, поднимающиеся от плоских крыш, величественные балконы на фоне пастельных фасадов, очерченных кирпичной кладкой по углам. Все, чего здесь не хватает, это позолоченные экипажи, из которых выходили бы состоятельные горожане в напудренных париках. Однако не следует обманываться фасадами и архитектурой, этим зданиям не так много лет, как кажется.

На самом деле, за исключением мюнстера (собора), почти все постройки в центре Фрайбурга – послевоенные. Дело в том, что Фрайбург испытал на себе главные последствия двух крупных “оплошностей” Второй мировой – первой они обязаны собственным горе-воякам, а второй – их коллегам по ту сторону фронта. 10 мая 1940 года плотные серые тучи заволокли Шварцвальд: школьники играли в школьных дворах, местные крестьяне торговали привезенным товаром на Соборной площади, в квартале Штрулингер только что отзвонили колокола церкви Сердца Иисуса, и в этот момент на окрестности Hauptbahnhof (центрального железнодорожного вокзала) пролился смертельный дождь из крупповских снарядов. Странным образом не зазвучало не одной предупредительной сирены. Не было никаких оповещений со стороны властей, никаких знаков грядущего налета. С чего бы было волноваться горожанам, услышавшим негромкий рев своих “хайнкелей” He 111 и увидевшим, как из облаков появляются крылья с черно-белым “балкенкройцем”? Люфтваффе или не люфтваффе, но пятьдесят семь фрайбуржцев в этот ужасный весенний день перестали быть фрайбуржцами, в том числе двадцать два ребенка. По чьей вине? Кто-то ссылается на плохую видимость и несовершенную навигационную технику. Другие говорят о рьяных немецких летчиках, которые так хотели порадовать фюрера первым авиаударом по врагу, что приняли немецкий Фрайбург за французский Дижон. А кому-то хватило смелости обвинить во всем “проклятых томми”, примчавшихся с того берега Ламанша, – “кому-то” в данном случае означает “министру пропаганды Геббельсу”.

Через четыре с лишним года произошла вторая оплошность, и ответственность за нее уже можно было официально возложить на “проклятых томми”. Получив ложные данные о том, что крупное немецкое соединение должно быть переброшено из Фрайбурга, 27 и 28 ноября 1944 года четыреста сорок один бомбардировщик Королевских ВВС обрушил на город тысячу девятьсот тонн британской стали, согласно плану – чтобы поразить его железнодорожную инфраструктуру. Получилось, правда, что в состав этой инфраструктуры входили также жилые дома, церкви, книжные магазины, рестораны, пекарни, кафе, парки, университетские корпуса, школы – весь городской центр за единственным исключением самой высокой постройки во Фрайбурге, величественного собора, и сейчас являющегося доминантой городского пейзажа. По окончании бомбежки храм Божий остался стоять посреди руин одиноким вызовом, как бы показывая средний палец Уинстону Черчиллю.

В отличие от предыдущего налета на этот раз горожане получили какое-то подобие предостережения. Но не сигналы воздушной тревоги и не радиообъявления первыми заставили большинство из них отправиться в укрытия. Первым был одинокий селезень, всего лишь птица, но птица, по-видимому, наделенная одновременно даром ясновидения, авторитетом и способностью убеждать. Прежде чем кто-либо мог увидеть или услышать первый британский бомбардировщик – по крайней мере, кто-либо из людей, – этот селезень забил крыльями, громко заклекотал, глядя вверх, и стал производить такой шум своими движениями, что все, кто находился поблизости, обратили на него внимание и заторопились в убежища. По этой причине многие фрайбуржцы смогли пережить авиаудар. Останки же их смелого пернатого земляка потом обнаружили в куче развалин.

Сразу за границей Альтштадта, улицей Леопольдринг, если перейти ее по пешеходному мосту и спуститься в парк Штадтгартен, пройти мимо фуникулера, который может отвезти вас на вершину Шлоссберга, и мимо амфитеатра с треугольной крышей, посреди пруда, населенного фонтанами-грибками, можно увидеть черную мраморную скульптуру, запечатлевшую знаменитого селезня в его судьбоносную минуту – выгнувшегося клювом к небесам и выкрикивающего свое грозное предупреждение. “Божье создание сетует, упрекает и предостерегает”, – высечено на основании статуи.

Этими же словами с полным правом можно было бы надписать статую Альберту Герингу, если бы такая существовала. Подобно фрайбургскому селезню Альберт умел нутром чувствовал надвигающуюся опасность и был движим стремлением защищать тех, кто ей подвергался. Он жил в Мюнхене, на родине нацизма. Он посещал те же университетские аудитории, что и Гиммлер, и был свидетелем самых первых шагов зарождающегося националистического движения среди студентов. Он видел, как его брат все ближе сходился с компанией Гитлера, и слышал, как его речь все больше и больше переполнялась ненавистью. Одним словом, ему было доступно непосредственное знание о том, что эти будущие лидеры Германии готовили для страны. Поэтому он бил тревогу, изъявлял недовольство, предостерегал своих соотечественников. Однако выяснилось, что абсолютно никто не хотел его слушать – в отличие от ясновидящей птицы.

* * *

За дверью моей комнаты слышно движение. Должно быть, это мои соседи готовятся начать Putzoffensive (уборку-наступление), как они это называют. Я делю чердачный этаж с четырьмя немецкими студентами: панк-рокером, который одновременно преподает в начальной школе, лингвистом, будущим оперным режиссером и скрипачом. В этом странном коллективе каждый считает себя моим гидом по Фрайбургу, они всегда готовы помочь с немецким, а также в моих многочисленных столкновениях с неприступным Stadtamt (муниципальными властями). Со стороны они похожи на любую другую группу двадцатилетних молодых людей на Западе: не прочь выпить и всегда готовы повеселиться. Но в том, что касается чистоты и порядка, проявляется тевтонский характер. По заведенному обычаю большинства немецких студенческих WG (коммунальных домов), у них имеется раскрашенный в разные цвета Putzplan (график уборки) в форме вращающегося колеса. Когда колесо доходит до воскресенья, все жильцы являются к месту службы, то есть на кухню, и начинают беспощадную войну с грязью и хаосом. Правда, сегодня у меня увольнительная – я заслужил ее вчерашним единоличным отмыванием ванной и туалета.

Поверх гудящего пылесоса слышится стук в дверь, меня зовут: “Вилль!” Что еще? Разве я не уничтожил вчера достаточно скверны? Нет, это сосед-лингвист принес мне письмо, которое откопали во время уборки. Письмо от Экхардта Пфайффера, редактора региональной газеты в северно-баварской области Франкония (где выросли Альберт и Герман Геринги), краеведа и, по-видимому, знатока истории рода Герингов. Я послал ему письмо пять с лишним месяцев назад в надежде, что он поделится каким-нибудь материалом для исследования.

Письмо, как и положено, написано официальным языком, однако интонация вполне дружелюбная. Как бы то ни было, содержательного в нем почти ничего. Все ценное, что он может мне сообщить, – это что Альберт ходил в школу в Херсбруке. Письмо практически под копирку воспроизводит многочисленные ответы, полученные мной с начала всей этой моей затеи. Обычно они имеют один и тот же зачин: “Позвольте выразить вам признательность за вашу попытку рассказать историю Альберта Геринга”, – но заканчиваются либо: “Очень сожалею, но мы не обладаем достаточной информацией, касающейся Альберта Геринга”, либо: “К сожалению, мы не можем поделиться никакой информацией, поскольку наш(а) [вставить имя члена семьи] скончался(лась) [вставить дату] и унес(ла) все, что ему (ей) известно, с собой в могилу”. Я начинаю верить, что опоздал на двадцать лет.

Но я решаю, что пора играть на опережение: если информация не приходит ко мне, придется отправиться добывать ее самому. Я звоню начальнице и говорю, что хочу отправиться на пару недель во Франконию. “Когда?” – спрашивает она меня в своей лаконично-деловой ирландской манере. “Как только получу от вас достаточно смен, чтобы собрать деньги на поездку”. Она вешает трубку.

Глава 3
Голубые глаза, карие глаза

Ранним утром в сильный мороз я поджидаю Дастина, американского приятеля, который, будучи чужим у себя на родине, уже десять лет наслаждается своим добровольным европейским изгнанием. Лучше владеющий немецким, он согласился присоединиться ко мне в качестве ассистента / переводчика. Спустя некоторое время Дастин появляется: багаж проверен, карты наготове, колеса вертятся, а капот смотрит в сторону автобана.

Мы оставляем позади ясное небо Баден-Вюртемберга ради непроницаемого баварского тумана. Автобан исчезает из виду вместе с долинами, шпилями церквей, плотными рядами деревенских улиц, подвесными мостами над безводными провалами и вспаханными полями с отвердевшей от мороза землей. Мы едем в окружении вереницы БМВ и “мерседесов”, несущихся с явным желанием оторваться от земли и взлететь. Fr"ankischer Autobahn взбирается вверх среди горных хребтов и сосновых лесов, напоминающих Швейцарию, – эту местность так и называют – Fr"ankische Schweiz (Франконская Швейцария). После нее мы добираемся до Фельденштайнского леса, где находится бург (замок) Фельденштайн – первая остановка нашей экспедиции в детские годы Альберта и Германа.

К замку ведет живописная сельская дорога, немногим отличающаяся от тех, которыми изобилует английская провинция. Светло-зеленые пастбища с их кровами тут и там в поросших мхом каменных загонах высотой по колено перемежаются участками лесной чащи и покрытыми зеленью стенами скал. Здесь легко представить себе мчащуюся где-то недалеко лисью охоту с юным Германом Герингом во главе: на коне, убранный всеми возможными охотничьими аксессуарами вплоть до тирольской шляпы, Геринг мчится на лай гончих, запах лисы подстегивает и собак, и самого юного охотника. Миновав угодья этого джентльмена, мы проезжаем несколько скромных деревень, где вдоль единственной дороги выстроились домики, церковь и придорожные распятия. Это малая родина папы Бенедикта XVI, или, точнее, Йозефа Алоиза Ратцингера, – сердце немецкого католицизма.

Теперь мы петляем по скальной дороге: внизу змеится река Пегниц, сверху нависает каменный массив. За очередным крутым поворотом наконец появляется величественный образ замка Фельденштайн. Он расположился на самой вершине большого утеса, и над его неприступностью равно поработали человек и природа: каменные парапеты прекрасно вписываются в ступенчатый крутой откос, круглые бастионы торчат над каждым выступом горы – атаковать его снизу было бы самоубийством. В центре замкового комплекса высится главная башня, мрачно озирающая расположившуюся у подножья деревню Нойхаус-на-Пегнице. Вездесущая, не смыкающая глаз башня всем своим видом как бы требует беспрекословного подчинения от подданных. Глубоко в ее основании за деревянными дверями прячутся многочисленные комнаты и коридоры, которые, кажется, ведут внутрь самой горы, к нижним границам замка. Быть может, эти потайные средневековые ходы использовались, чтобы тайком провести сюда возлюбленную или, позже, спрятать собранные Германом на оккупированных землях сокровища искусства?

Мы огибаем справа фронтальную сторону замка и поднимаемся еще выше по дороге, в конце концов выбравшись к футбольному полю, где два мальчика играют в мяч. Старший из них стоит у одиннадцатиметровой отметки и раз за разом бьет по воротам, где стоит младший. Второму каждый раз приходится бегать за мячом, догоняя его на склоне. Я думаю, не играли ли когда-то так же Герман с Альбертом в этом самом парке. Атлетичный старший Герман, конечно же, в более выгодной позиции бьющего, более мягкий Альберт в позиции ловящего – он подыгрывает самолюбию брата и бежит за каждым укатившимся мячом. В ранних сумерках с их свежим, слегка пахнущим каминным дымом воздухом мы спускаемся пешком к воротам Фельденштайнского замка, чтобы проникнуть в тайну детства Германа и Альберта.

* * *

В 1938 году, когда в моде было все арийское, немецкий историк барон Отто фон Дунгерн опубликовал статью, описывающую фамильное древо, а точнее безупречную “арийскость”, Германа Геринга. Статья была частью серии, посвященной родословным других знаменитых немцев, таких как Артур Шопенгауэр и Рудольф Гесс. В то время шестнадцать доказанных арийских предков считались достаточной охранной грамотой – с ними можно было не бояться, что тебя захлестнет истерия, рожденная Нюрнбергскими законами.^[3]

Дунгерн оказался настоящим артистом от генеалогии. Взявшись за секатор, он проредил заросли браков и рождений до xii столетия. Он начал с самого низа фамильного древа, где повыдергивал все сорняки и ничего не значащие корни, пока не наткнулся на золотую жилу – королевские дома Гогенцоллернов и Виттельсбахов. Он продолжал рубить в поисках мощной доминирующей ветви, воплощающей завоевания и высокие достижения. Естественно, он сумел отыскать связь с “железным канцлером” – основателем современной Германии Отто фон Бисмарком. Где-то посередине пути его метод отсечения всего лишнего стал тяготеть к настоящему художеству, плодом которого оказалась самая что ни на есть высокая абстракция: замысловатая лоза, протянувшаяся к вершине немецкой литературы – Иоганну Вольфгангу фон Гете. Дунгерн занялся стрижкой по самому краю кроны, ровно там, где она едва касалась соседнего дерева, и здесь обнаружилась еще одна высокородная веточка, ведущая к кайзеру Вильгельму II, внуку королевы Виктории.^[4] Под конец, окруженный горой непригодных вершков и корешков, перед ним стоял настоящий арийский рыцарь в сияющих доспехах.

Если отмести всю нацистскую пропаганду и покопаться в этой куче забытых генеалогических обрубков самому, можно увидеть, что более подобающим представителем рода Герингов скорее является фигура высокопоставленного прусского чиновника из землевладельческого сословия, которому время от времени удавалось приблизиться к трону.

Более предпочтительной точкой в истории, с которой следует начинать изучение геринговской родословной, является, пожалуй, рождение Михаэля Христиана Геринга в Рюгенвальде в 1694 году. Михаэль Христиан, которым наряду с еще несколькими прародителями Геринги особенно гордились, когда-то состоял на службе у прусского короля Фридриха Великого. Начав с должности полкового квартирмейстера, он постепенно возвысился до ранга Commisarius Loci (экономического управляющего) Рурской области. Где-то в промежутке между сбором денег на прусские военные нужды и пребыванием в качестве политического заложника у французов во время Семилетней войны он сумел произвести на свет сына по имени Христиан Генрих Геринг – первого, кто стал писать фамильное имя G"oring, как это принято теперь. Христиан Генрих Геринг прожил скромную, но достойную жизнь в Рейнской области и оставил наследника – деда Альберта и Германа – Вильгельма Геринга. Вильгельм поднял род на новую высоту, но не благодаря победам на поле боя или восхождению по чиновной лестнице, а благодаря удачному сватовству в кругу высшего общества. Ему удалось заполучить руку Каролины де Нерее, дочери благородного голландского семейства, в жилах которой текла гугенотская кровь.^[5]

31 октября 1838 года в Эммерихе, совсем рядом с голландской границей, фамильное древо Герингов пустило новую ветвь, на которой было написано имя Генриха Эрнста Геринга, будущего отца Альберта и Германа. Сыну весьма уважаемого судьи Генриху была предначертана юридическая карьера, которой он поначалу хотел избежать. Выучившись на правоведа в престижных Гейдельбергском и Боннском университетах, в двадцать семь лет Генрих неожиданно натянул на себя прусский армейский мундир и отправился на Прусско-Австрийскую войну 1866 года. Прошло каких-то семь недель, и картографам пришлось чинить свои сточившиеся перья, чтобы рисовать новую карту Европы – карту, теперь благоволящую к торжествующей и постоянно расширяющейся Прусской империи за счет сжимающейся Австрийской. Пруссаки заставили поработать картографов и несколько лет спустя, когда одержали победу во Франко-прусской войне, и Генрих снова был в первых рядах тех, кто раздвигал границы Прусской империи, тем самым создавая новую Германию. В награду за участие в боевых действиях Генрих получил должность участкового, а затем земельного судьи во вновь образованной Германской империи.^[6]

Но вскоре его стал точить червь недовольства и меланхолии. Снова дало себя почувствовать отсутствие призвания к юстиции. Хуже того, после десяти лет супружества и пяти рожденных детей (один умер в младенчестве) он потерял жену Иду. Им овладела подавленность, он стал нервным – почетная должность земельного судьи его больше не устраивала. Ему хотелось назначения, пропуска в верхние эшелоны немецкого общества. Таким пропуском стала новая консульская служба Министерства иностранных дел в Берлине. Он знал, что империя разрастается и что кайзеру Вильгельму I не терпится получить возможность выпивать на равных со своими коллегами по Колониальному клубу – английским королем и французским президентом. Канцлер Бисмарк, приятель Генриха, посоветовал ему отправиться в Лондон поучиться у лучших, то есть познать все премудрости весьма успешной британской модели колониального администрирования.^[7]

Однако до отъезда нужно было найти жену – спутницу, с которой можно было бы разделить новую жизнь, не говоря уже о воспитании детей. Этот пробел был восполнен парой восхитительных голубых глаз, владелицу которых, девятнадцатилетнюю блондинку с простоватыми, но приятными чертами лица, звали Франциска Тифенбрунн. Ее отец, Петер Пауль Тифенбрунн, был уважаемым земледельцем из тирольского городка Ройтте. Сватовство прусского судьи к скромной тирольской фройляйн, движимое не столько любовью, сколько необходимостью, увенчалось успехом. Уже беременная первым ребенком (Карлом Эрнстом), Франциска вместе с Генрихом переселилась по ту сторону Ламанша. 28 мая 1885 года в церкви Св. Якова Франциска Тифенбрунн, которая была на двадцать лет моложе Генриха, стала Фанни Геринг.^[8] В том же году хорошо подкованный в делах колониальной администрации и готовый к новому поручению Генрих удостоился доверия Бисмарка и был назначен Reichskommissar von Deutsch-S"udwestafrika (имперским комиссаром на территории нынешней Намибии).

* * *

Мы с Дастином минуем внешние ворота замка, как раз когда начинают звонить колокола ближайшей церкви. При входе нас встречают ветхая будка билетера и киоск с картинками мороженого. Территория замка по-зимнему тиха. О жизни напоминает лишь карканье воронов, гнездящихся на центральной башне. Мы продвигаемся дальше по брусчатой дороге, пока не приближаемся к главным воротам, на которых красуется табличка с адресом замка – выгравированный в камне средневековый щит.^[9]

Еще от одних ворот заасфальтированный въезд с двумя флагштоками по краям ведет к зданию, в котором когда-то, видимо, проживали Геринги, а теперь расположился отель “Фельденштайн”: три этажа эклектической архитектуры, болотно-зеленый фасад, сводчатые оконные переплеты белого цвета, терракотовая черепица и ярко-красная парадная дверь, которая кажется позаимствованной с фабрики Вилли Вонки. Не представляя, что нас ждет по ту сторону, я поворачиваю ручку двери.

Нас встречает овчарка с оскаленной пастью. Рычание взрывается оглушительным лаем. Тут же из глубины коридора раздается не менее враждебное гавканье на франконском наречии. Вслед за голосом объявляется его владелец – громоздкий мужчина, который совсем не рад нашему визиту. В неудачной попытке скрыть очевидное недовольство он с усилием натягивает улыбку “как на школьном фото”. Мы спрашиваем, открыты ли они и можно ли поужинать. После секундного промедления он выдавливает: “Nat"urlich, конечно. Проходите сюда”.

Новый зал, в который он нас заводит, – это какое-то логово неистового чучельника: бессчетные рога, свисающие со стен головы серн, набитые фазаны, для разнообразия дополненные тропическим попугаем, стервятником и совой в стеклянных витринах. Здесь же оружие, которым добыто все это мертвое великолепие: арбалеты, пики, мечи, щиты и даже целый комплект доспехов. За исключением компании Людвига II и Иисуса мы ужинаем в одиночестве. Треск горящих дров, раздающийся с другого конца зала, периодически нарушает тишину этого склепа. Из страха оскорбить всеобщий покой наш разговор принимает форму перешептывания: мы в основном обсуждаем странность окружающей обстановки и придумываем, как выудить информацию из нашего севернобаварского хозяина. Странное становится и вовсе сюрреалистическим, когда из колонок, размещенных на головах статуэток монахов, внезапно раздается бравурная духовая музыка с отдаленно средневековым мотивом, а после – саундтрек “Храброго сердца”.

Наш хозяин периодически показывается в зале, и каждый раз мы пытаемся занять его разговором о погоде или городке. Он отделывается от нас чем-нибудь односложным и идет заниматься своими делами. Дверь снова открывается, но на этот раз в нее входит молодая официантка с пучком белокурых волос и приветливой улыбкой. Происходит преображение: понатыканная повсюду живность больше не пронзает нас леденящими взглядами, бухающая недокельтская музыка больше не раздражает так сильно. Обстановка становится уютней. Мы чувствуем, что нам рады. После обмена любезностями с официанткой мы узнаем, что угрюмого хозяина зовут герр Бетцельд, и это тот самый человек, которого я должен, хотя совершенно не горю желанием, расспросить о прежних знаменитых обитателях замка.

Герр Бетцельд оказывается столь же немногословным насчет Альберта Геринга, как насчет всего остального. Он даже заявляет нам, что никто в городке – и, если на то пошло, во всем мире – ничего об Альберте не знает. Обогатившись этой информацией, мы благодарим его и отправляемся в центр города, чтобы найти место для ночевки и проверить, насколько он прав.

* * *

В современной Намибии, в центре ее столицы Виндхук, указатель с надписью “улица Геринга” более столетия стоял на одной из главных транспортных артерий города. Знак был одним из немногих вещей, напоминавших о пяти годах, во время которых эта часть юго-западной Африки между реками Оранжевой и Кунене находилась под властью рейхскомиссара Генриха Геринга. В сопровождении канцлера (герр Нельс) и шефа полиции (герр Гольдамер), но без фрау консул – Фанни Геринг находилась в Германии, вот-вот готовившаяся родить своего первенца Карла Эрнста, – Генрих Геринг в сентябре 1885 года высадился в Уолфиш-Бей.^[10] Он прибыл в Африку с определенной коммерческой миссией, весьма нелегкой: добиться от местных жителей, а именно от племен гереро и нама, заключения с Германией договоров о протекторате. Это было нужно для того, чтобы частные немецкие торговые компании могли эксплуатировать богатые ресурсы этой земли, а лютеранские пасторы – насаждать слово Божье, не боясь получить копье в спину. Единственная проблема заключалась в том, что товар, привезенный Генрихом на продажу, пришелся не очень по вкусу местному потребителю. Более того, африканцам настолько претила сама идея протектората, что они регулярно нападали на германские торговые посты, в том числе на поместье Геринга.

Это обстоятельство вместе с невыносимой жарой и недостатком воды плохо сказалось на Фанни, которая вместе с новорожденным Карлом Эрнстом воссоединилась с мужем в Африке. Ее здоровье было еще больше подорвано рождением второго ребенка, Ольги, которое чуть не стоило ей жизни. Однако заботами молодого австрийского врача с аристократической приставкой “фон” Фанни удалось выжить, чтобы произвести на свет еще двух, более знаменитых Герингов. Доктор Герман фон Эпенштайн не отходил от ее постели день и ночь, изредка ловя взгляд этих гипнотизирующих голубых глаз. Он был влюблен. И когда она наконец очнулась под заботливым взором своего спасителя, увлечение стало взаимным.^[11]

Перед угрозой быстрого конца своей едва начавшейся дипломатической карьеры Генрих решил временно отказаться от первоначального мягкого подхода и заняться более агрессивной сбытовой политикой, а именно пустить в ход имперский военный корпус при поддержке местной полиции, составленной из сочувствующих ему местных жителей. Как только порядок был восстановлен, Генрих вернулся к старой, ненасильственной модели колониального управления. Он не разделял отношения к “дикарям”, распространенного в цивилизованной Германии. Он считал представителей коренного населения такими же людьми, к которым следует относиться соответственно, и это мнение полагал обязательным для своих подчиненных^[12].^[13] Таким образом, импорт пряников начал обгонять импорт кнутов. Имперское ухо училось быть внимательным: принуждение сменялось дипломатией, соглашения с крестами вместо автографов стали реальностью. Отношения между колонизаторами и колонизуемыми начали превращаться в чуть ли не дружественное сотрудничество. После пяти лет службы Генриха на посту рейхскоммисара в Юго-Западной Африке территория под немецким суверенитетом приросла на пятьсот миль вглубь материка.^[14]

Однако от коренного изъяна в системе протектората все-таки было никуда не деться. Германская империя была не в состоянии выполнить свою часть сделки – обеспечить защиту. Вождь племени нама Хендрик Витбоой не захотел уважать печать далекого короля, вновь и вновь нападая на пастбища своих соперников гереро. Местные племена, в первую очередь те же гереро, потеряли веру в белокожих защитников и стали настаивать на изменении условий соглашения. В конечном счете это означает, что Генриху с его подопечными пришлось временно покинуть вновь образованные колонии.^[15]

* * *

В 1890 году Генрих вернулся в совершенно другую страну – в Германию без Бисмарка, Германию в руках молодого и порывистого кайзера Вильгельма II, Германию, зараженную охранительством. Представления о равных правах для всех людей – черных и белых, диких и цивилизованных, – которых придерживался Генрих, здесь не находили понимания. Речи Генриха, его попытки заступиться за своих друзей-аборигенов натыкались на один ответ: обвинения в социализме. В ту пору это было все равно что получить ярлык коммуниста в США во времена Маккарти.^[16]

Генрих решил сбежать из благословенного отечества, пусть это и означало, что жену с тремя детьми – только что родилась вторая дочка, Паула, – придется вновь подвергнуть испытаниям колониальной жизни. В 1891 году Генрих получил пост генерального консула Германии на Гаити и министра-наместника в Порт-о-Пренсе. В этой тропической обстановке, в окружении зреющего повсюду гражданского беспокойства, боевой дух Генриха и голубоглазая загадочность Фанни вновь слились ради появления их четвертого ребенка. Девять месяцев спустя, 12 января 1893 года, в Мариенбадском санатории в баварском Розенгейме – не так уж далеко от места рождения Гитлера, городка Браунау-ам-Инн на австро-немецкой границе, – у Герингов родился мальчик, названный Германом Вильгельмом. Первое имя было позаимствовано у ангела-хранителя Фанни, объекта все большего восхищения с ее стороны, – доктора Германа фон Эпенштайна, который во время рождения находился здесь же, у ее постели. Второе имя мальчик получил либо в честь покойного кайзера Вильгельма I, либо же в честь гордости рода Герингов – дедушки Вильгельма.

Младенцу Герману довелось провести с матерью только шесть недель, поскольку Генрих затребовал ее немедленного присутствия на Гаити. Фрау Графф, близкая подруга семьи, жившая в городке Фюрт близ Нюрнберга, стала Герману приемной матерью на все те почти три года, которые прошли до возвращения Герингов. Эта разлука матери и ребенка, по всей видимости, оказала большое влияние и на юного, и на уже взрослого Германа.

По словам старшей сестры Германа Ольги Ригеле, его воссоединение с устранившимися родителями совсем не стало приятным событием. На железнодорожной платформе, где Граффы ожидали Герингов с распростертыми объятиями, трехлетний Герман стоял, отвернувшись от всех. Когда Фанни Геринг попыталась поднять сына, он сморщился, замахал руками и, разрыдавшись, стал бить по груди свою биологическую мать. Что же касалось незнакомого старика, вставшего поодаль от всей этой сцены – его собственного отца, – то Герман даже не глянул в его сторону.^[17]

Утомленный и постаревший после пребывания на Гаити, Генрих еще несколько месяцев проработал в Министерстве иностранных дел, после чего вышел в отставку и поселился в берлинском пригороде Фриденау. Поначалу, оказавшись в окружении “своих” – прусских чиновников и офицеров, – Генрих наслаждался жизнью отставника. По воскресеньям он брал детей в Потсдам посмотреть на блеск и мощь прусской армии на параде – зрелище, которое на всю жизнь заразило Германа любовью к военным и войне.^[18] Но для Генриха как человека, всегда стремившегося к новым вершинам, бессобытийность существования на пенсии была тяжким грузом. Когда-то, будучи недовольным своей судьбой выпускником-юристом, он записался в армию; позже, будучи разочарованным наместником в Юго-Западной Африке, он перебрался на Карибы; теперь, будучи беспокойным пенсионером, он взялся за бутылку. Вдобавок к алкоголизму он страдал от периодических приступов бронхита и пневмонии. И, пока Генрих увядал, его жена и старый африканский друг доктор Эпенштайн проводили все больше времени вместе.^[19]

Посреди этих семейных сложностей, 9 марта 1895 года, во Фриденау родился кареглазый мальчик по имени Альберт Гюнтер Геринг. С самого рождения Альберта считали паршивой овцой в семействе Герингов. Этот ярлык определил и всю его дальнейшую жизнь. Всегдашнее сопротивление устоявшемуся положению вещей, то есть всему, что было ему отвратительно, заставит его порицать свою родину в момент пришествия нацистов к власти в 1933 году. Оно заставит его объявить войну нацистскому режиму. Оно вынудит его сделаться политическим изгнанником, объектом преследований гестапо. И, что важнее всего, оно будет означать сохраненные жизни сотен будущих жертв нацизма.

* * *

Почти сразу после рождения Альберта, ссылаясь на “ухудшающееся здоровье Генриха”, Эпенштайн предложил Герингам поселиться в его новоприобретенном поместье – замке Фельденштайн. Этот франконский замок, в котором когда-то жили князья-епископы, завоеватели-шведы и баварские рыцари, был приобретен в 1897 году новоявленным рыцарем-австрияком – риттером^[20] фон Эпенштайном – за двадцать тысяч марок. К 1914 году Эпенштайн потратил еще миллион на его реконструкцию. Эта сумма была вполне по карману оставившему медицинскую практику богачу Эпенштайну, унаследовавшему основную часть состояния своего отца. Доктор Эпенштайн-старший, придворный лекарь прусского короля Фридриха Вильгельма IV, занимавшийся перепродажей земли, занимал, несмотря на свое еврейство, высокое место в прусском обществе. Эта незначительная “родовая отметина” почти и вовсе исчезла, после того как он крестился, чтобы жениться на дочке богатого купца-католика. Таким образом, младший доктор Эпенштайн родился католиком, воспитывался католиком и жил в строгом соответствии с католическим укладом.

Довольно низкорослый и склонный к полноте Эпенштайн не был писаным красавцем, однако его элегантные наряды, манера говорить и вести себя вместе с захватывающими историями о путешествиях в далекие экзотические страны делали его более чем незаурядным обожателем.^[21] Помимо прочего, он мог похвастаться солидным состоянием в форме недвижимого имущества в Берлине, замка Фельденштайн и еще одного средневекового замка в районе австрийского хребта Высокий Тауэрн – Маутерндорф.

В обоих замках он нередко устраивал званые ужины. Причем это были не обычные официальные приемы в вечерних туалетах – у Эпенштайна они имели все признаки средневековых пиршеств. Он одевал челядь в старые придворные мундиры, перемены блюд объявлялись звуком охотничьего рога, пища и вино подавались в изобилии, и все это веселье сопровождалось игрой целого войска менестрелей. Если спивающийся, практически выживший из ума Генрих не получал приглашения на подобные пирушки, Фанни Геринг часто играла роль хозяйки вечера, иногда до самого завтрака. Когда Эпенштайн приезжал к Герингам в Фельденштайн, он брал себе роскошнейшую из двадцати четырех комнат, которая по совпадению оказывалась в нескольких еле слышных шагах от комнаты Фанни.^[22] Это все более подозрительное поведение начало давать жителям городка и знакомым семьи повод сплетничать о существовании романа между Эпенштайном и Фанни.

“У нас и сомнений никогда не было, – комментирует профессор Ганс Тирринг, крестный сын Эпенштайна, который проводил летние каникулы в Маутерндорфском замке одновременно с Герингами. – Все, кто останавливался в Маутерндорфе, принимали это как данность, и ни Германа, ни других детей Герингов это, по-видимому, не беспокоило. Они, как все мы, ходили на цыпочках перед Пате [крестным отцом] Эпенштайном”.^[23] Есть даже мнение, что эта связь привела к зачатию Альберта. Рассуждали, что роман начался примерно за год до рождения Альберта. Более того, Эпенштайн по счастливому совпадению решил стать крестным отцом всем вновь рож денным детям Герингов.^[24] Как вспоминает старшая сестра Альберта Ольга Ригеле, “Пате тогда сделал Германа своим любимым крестным сыном, но после рождения Альберта он стал всегда носиться с ним”.^[25] Слухи только усилились, когда Альберт подрос и люди стали замечать некоторое физическое сходство между крестными сыном и отцом. “Как говорили, отношения дали плод – Альберта. И ходили слухи, что этот мальчик выглядел точно как Эпенштайн”, – говорит Миа Хаунхорст, бывшая соседка из Нойхауса-на-Пегнице.^[26] Одинаковые темно-карие глаза и волосы, центральноевропейские черты – все это было совпадением, которое люди не могли не заметить. Если допустить, что эти слухи правдивы, Альберт был на четверть евреем, что, по нацистским законам о чистоте арийской крови, потребовало бы его перемещения в концлагерь.

Как бы то ни было, в последующие годы стало видно, что именно Герман сделался любимчиком Эпенштайна. Про Альберта вспоминали как про “унылого мальчика, который всегда жаловался и начинал плакать даже раньше, чем его кто-то обижал”.^[27] Осторожный ребенок, он предпочитал общество книг и безопасность своей комнаты. Никаких армейских стрижек – Альберт носил длинные волосы на манер мальчика-пажа. Совсем не примерный сын для австрийского рыцаря, путешественника и авантюриста.

Напротив, Герман рос ребенком, уверенным в себе – возможно, слишком уверенным. Когда он не вел в атаку отряд буров из местных мальчишек в каком-нибудь разыгранном сражении Англо-бурской войны, он устраивал с ними воображаемую большую охоту или покорял крутые склоны. К десяти годам он взбирался на замковые скалы Фельденштайна, к тринадцати одолел высочайшую вершину Австрии Гросглокнер (3798 метров). Он не боялся при случае защитить своего героя Эпенштайна. Однажды мальчик, гостивший на выходных в Маутерндорфе, усомнился в аристократическом достоинстве хозяина, задирая Германа словами, что “Эпенштейн получил титул у кайзера за деньги, а не за храбрость”. Герман быстро ответил наглецу, разбив тому нос. Эпенштейн как-то прознал про этот инцидент, и на следующий день “мальчик с родителями испарились из Маутерндорфа”. За это “Герман удостоился особой награды – провести день наедине со своим героем, охотясь в горах на серн”.^[28]

* * *

Теперь, добравшись до центра городка, мы с Дастином ищем, где переночевать. Стучимся в первое же увиденное здание с надписью Gasthof (гостиница). Ныряя под низкой притолокой, проходим в Gaststube (гостиную) и оказываемся в помещении, которое, несмотря на еще секунду назад не смолкавший гул разговора, вдруг становится таким же холодным и неприветливым, как зимняя ночь снаружи. За столиками компании мужчин среднего возраста прекращают играть в скат и оставляют свои кружки с пивом: все глаза устремлены на нас. Мы – те же самые приезжие, которые набивают им оскомину своими вопросами в более теплое время года. Только теперь середина зимы. А мы мешаем им отдыхать. Немного нервничая, мы продвигаемся к бару, над которым властвуют портрет короля Людвига II с сумасшедшими глазами и бармен с каменным лицом. На самом вежливом и формальном немецком мы спрашиваем, есть ли у них свободный номер, но бармен пригвождает нас тем же взглядом, что и его клиенты, – “что вы здесь забыли?” – и бормочет: “У нас здесь номеров нет”.

Мы решаем попробовать еще один Gasthof напротив, под названием Hexenh"ausle – “Дом ведьм”. Дежавю! Мы входим через привычную уже низкую дверь, встречаем те же взгляды игроков в скат, подходим к такому же бару с таким же портретом короля Людвига II и слышим такой же ответ: “У нас здесь номеров нет”. Но на этот раз бармен смотрит на нас дружелюбно и рассказывает, как найти Gasthof, где “есть номера”. Каждая такая барная сцена напоминает мне классический сельский паб в моей родной Австралии. Тебе могут улыбнуться, заговорить, а могут окатить таким презрением, как будто ты покусился на святыню.

Hexenh"ausle относится к первому случаю. Когда мы проходим между кабинками, некий завсегдатай, как будто позаимствовавший у товарища Ленина бородку и лысину, приглашает нас выпить с ним. Мы объясняем, что сперва должны устроиться, и он вопрошает с ухмылкой старого проказника: “Zimmer ohne oder mit Frauen?” “Сегодня без дам”, – отвечаем мы. “Ну давайте по маленькой”, – не унимается он. “Ну хорошо, но только по маленькой”, – сдаемся мы. Кроме того, что-то есть в усталых глазах этого человека – понимаешь, что на своем веку он повидал всякого.

Он уходит за стойку и набирает в фарфоровые кружки два нефильтрованных пива из местной пивоварни, Kaiserbr"au, – выходит, наш завсегдатай совсем не обычный, а особенный – клиент, которому принадлежит бар. Он подталкивает нас к столу, за которым два пенсионного возраста выпивающих ведут оживленный спор. Наш баварский друг представляет их как приехавших из S"udd"anemark (Южной Дании), то есть на самом деле с севера Германии, тонкие культурные и диалектные различия между германскими областями для немцев – неиссякаемый источник шуток. Акцент гостей действительно подтверждал их происхождение, поскольку мы прекрасно понимали их Hochdeutsch (немецкий по учебнику, который ассоциируется с северной Германией), а к местному наречию нашего хозяина пришлось привыкать.

Со времени моего переезда в Германию мне с трудом даются не только диалектные нюансы немецкого, но и сама его логика. С каждым новым выученным словом меня поражает, насколько буквальным, прямолинейным и, осмелюсь сказать, неизобретательным способен быть этот язык. Тому, что вместо придумывания целого нового существительного берутся два существующих слова и просто составляются в третье. Например: Stinktier (пахучий зверь – скунс), Tintenfisch (чернильная рыба – каракатица), Leichenwagen (трупная повозка – катафалк), S"ussstoff (сладкое вещество – подсластитель), Handshuhe (обувь на руки – перчатки), Hungersnot (голод и бедствие – голод), Selbstmord (убийство себя – суицид) и т. д. Ту же самую логику можно применить и к глаголам. Временами кажется, что каждое предложение можно закончить добавлением слова machen (сделать). Saubermachen (делать чисто – чистить), freimachen (делать свободным – высвобождать), kurz machen (делать коротким – укорачивать), party machen (делать гулянку – гулять)… ЕСЛИ СОМНЕВАЕШЬСЯ, ВСЕГДА ДОБАВЛЯЙ MACHEN!

С разговорами и подшучиваниями мы с северянами и баварцами на самом деле начинаем Party machen. За нашим столиком не смолкает смех, моя кружка не успевает пустеть – каждый настаивает на том, чтобы меня угостить. В перерыве между приступами хохота нас спрашивают, зачем мы здесь. “Геринг”, – отвечаем мы. Глаза нашего жизнелюба-хозяина зажигаются. Не вынимающий изо рта сигареты, с хриплым голосом многолетнего курильщика, он оказывается просто кладезем информации о Герингах. Он прожил здесь весь свой семьдесят один год и теперь рассказывает, что ребенком помнит, как Герман захаживал в этот самый Gasthof, хотя его отец, тогдашний владелец заведения, и не был членом партии. Это самое обстоятельство, судя по его словам, чуть не привело отца к конфликту с нацистскими властями. Однажды местный партийный бонза пришел сюда забрать его на допрос. “Только он тогда ушел на охоту!” – заканчивает наш хозяин со смехом и кашлем.

Из воспоминаний военного времени, которыми он нас потчует, одно звучит особенно ярко, несмотря на прошедшие шестьдесят лет. Он рассказывает, как Герман, бывало, приезжал сюда на своем Bundeszug (правительственный поезд), забитом до отказа сокровищами искусства, экспонатами, “реквизированными” из различных музеев и частных галерей по всей Европе. Направляя свой обрубленный указательный палец – который он не прячет, а скорее специально выставляет напоказ – в направлении замка, наш хозяин шутит: трофеев было так много, что после их размещения замок каждый раз как бы преображался. Один раз он напоминал какой-нибудь замок в Силезии или Богемии, другой – Лувр.

Он разражается каркающим смехом, который переходит в настоящий приступ кашля. Лечится все это мятным леденцом и еще одной сигаретой. Продолжая, он говорит, что, несмотря на такую неприглядную черту характера, в городке Германа любили. По его словам, Герман финансировал все церемонии причастия и конфирмации городских детей, оплачивая дорогие наряды и все необходимое для праздника.

Пытаясь повернуть его в нужную мне колею, я напоминаю, что мой интерес главным образом – это младший брат Германа, Альберт. Тот, кто спасал евреев и политических. Либо в силу большей оторванности от реальности, чем нам показалось, либо просто недослышав, хозяин продолжает рассказывать о Германе, заметив только не очень веселым тоном: “У Германа в школе лучший друг был евреем, но никто не знает, почему у него поменялось отношение к ним”. А что же Альберт? “А, Альберт! – откликается он с отсутствующим выражением на лице. – Никто ничего толком об Альберте не знает”. Герр Бетцельд был прав. Кажется, что, как и для учебников истории, для жителей Нойхауса-на-Пегнице Альберта Геринга не существовало.

* * *

Уезжая, я смотрю наверх, на детское пристанище Альберта, Фельденштайнский замок, и представляю его юным, сидящим у одной из бойниц в одиночестве, всматривающимся в людей внизу, живущих жизнью, так же далекой от него, как город далек от вознесшегося над ним замка.

Глава 4
Рождение

Каждый поворот показывается внезапно, на каждом вираже замираешь от восторга пополам с ужасом. Пока мы забираемся на Высокий Тауэрн, гаснет день. Время проносится незаметно. Разбросанные тут и там лоскутки снега превращаются в бескрайние лыжные поля. Лыжники катятся по затененным склонам, другие висят на сиденьях подъемников над самой дорогой. Постепенно зев ущелья открывается, и мы видим зеленую альпийскую долину с прилепившимися по краям гроздьями хижин.

Идет третий день нашей экспедиции по ландшафтам, в которых проходило детство братьев Герингов. Мы с Дастином катим по шоссе 99 через район Австрии под названием Лунгау, где-то в двух часах езды к югу от Зальцбурга. Это та самая дорога, по которой Герман гонял на своем округлом “мерседес-бенце” 540К 1938 года выпуска. За много столетий до того она была единственным возможным здесь маршрутом для купцов из Рима, на котором их поджидала древняя застава – бург Маутерндорф. Это вторая резиденция доктора Германа фон Эпенштайна, сказочный замок Альберта и Германа на время их летних каникул.

Замок – первое, что замечаешь, приближаясь к городку Маутерндорф. Расположенный чуть выше остальных зданий, он, конечно, значительно уступает по высоте Фельденштайнскому. Вдобавок, в отличие от последнего, здесь нет ни смотровых башен, ни двойных стен, ни бойниц для лучников, ни других оборонительных приспособлений. Вместо этого – привлекательный каменный фасад с горчичного цвета угловой кладкой и темно-коричневыми черепичными шпилями на фоне нежно кремовых стен. Теперь, в свете прожекторов, он сверкает еще ярче. Не цитадель, призванная отражать набеги жадных до сокровищ агрессоров, а гостеприимный особняк, прячущий внутри сборщиков дорожной пошлины, – эдакая наживка для ничего не подозревающих торговцев, которым, однако, придется раскошелиться.

Мы переезжаем деревянный мостик над неглубоким рвом, в котором вместо воды растет густая трава. Информационный щит вкратце описывает историю замка. Изначально он был построен в качестве римской дорожной заставы, потом, в xiii веке, попал в руки Salzburger Domkapitel (Зальцбургского соборного капитула), который еще позже, в XV веке, перестроил и укрепил его для обороны местечка Маутерндорф. Замок оставался во владении капитула до 1806 года, когда его передали в казну. Заброшенная властями постройка постепенно разрушалась. В этом состоянии, желая освободиться от не приносящей доходов недвижимости, герцогство Зальбург в 1894 году продало замок Эпенштайну за довольно скромную сумму.

Считается, в этом замке водятся привидения. Грозовыми ночами, когда по коридорам свистит ветер, давно почившие узники, заключенные когда-то в замковых подземельях, кричат и ищут возмездия за все холодные, сырые, голодные ночи, которые им пришлось здесь провести. По крайней мере, таков миф. Но сегодня, с ведьмовской полной луной у нас над головами, миф кажется вполне правдоподобным. Готовые рискнуть повстречаться с духами, мы поднимаемся выше, к заднему подъезду замка. Мы всматриваемся через чугунные ворота с заостренными прутьями в глубину замкового двора, но пройти дальше у нас не получается – согласно зимнему расписанию замок уже закрыт.

В легком унынии мы решаем направиться в город и найти, где перекусить. Центральная улица здесь ничем не выдает своей центральности: полуасфальтовая, полубрусчатая, она так узка, что на ней не разъедутся две обычные машины. Мы с грохотом катим по этому каналу между домами с террасами и магазинчиками, пока наконец не встаем на прикол у городской церкви – той самой, которая каждое воскресенье набивалась до отказа благодаря Эпенштайну и его свите, включая Альберта с Германом. Поскольку теперь вечер воскресенья и мы в небольшом городке, почти все закрыто. Мы устремляемся к одному из немногих аборигенов, зачем-то оказавшихся в этот час на улице, – пожилой даме в шубе до земли и с традиционной местной прической – длинными седыми косами. Она говорит, что дальше по дороге будет Gasthof, который может быть открыт.

“Gr"uss Gott!” – владелица встречает нас тем же выражением, которое часто употреблял Альберт, обращаясь что к дорогому другу, что к не ценящему словесных изысков партийному чиновнику. “Wir wolten nur fragen, ob Sie die K"uche auf haben?” – мы интересуемся, не закрылась ли у них уже кухня. К большому неудовольствию наших ворчащих желудков, женщина сообщает, что ужин будут подавать не раньше чем через час. Считая, что все было напрасно, мы планируем наше возвращение домой.

* * *

Герману, всегда неуютно чувствующему себя в стенах класса, не пришлись по нраву ни школа, ни, конечно, учителя. В конце концов, как он мог их уважать, если в то время считался только с тремя авторитетами: любимым крестным, матерью природой и, в первую очередь, самим собой. Много времени спустя Герман очень веселился при мысли, что ему, всемогущему рейхсмаршалу, когда-то приходилось ощущать на себе удары учительской трости.^[29]

Положив начало, как оказалось, бесконечной веренице заведений, в которые он приходил и уходил, Герман получил первое образование в местном детском саду в Фюрте. Здесь его хватило на несколько истерик, и родителям пришлось забрать ребенка, чтобы поручить его заботам частного преподавателя на следующие четыре года. И, поскольку Герман все никак не унимался, было решено, что ежовые рукавицы немецкой системы школ-пансионов – это последнее средство для такого непослушного дитяти. Одиннадцатилетнего Германа отправили в одно из подобных заведений, находившееся в Ансбахе.

Герману сразу не понравилось в новой обстановке. Еда, которую раздавали в школьной столовой, была слишком противна его уже в том возрасте утонченному вкусу, без сомнения, перенятому от крестного. Она была настолько отвратительна, что он подговорил соучеников устроить протест против школьной кухни – протест, увенчавшийся полным разгромом. Униженный своим первым политическим опытом, Герман бежал. Как рассказывают, он выслал постельные принадлежности вперед себя в Фельденштайн, продал свою скрипку за десять марок, чтобы купить билет на поезд, и внезапно объявился дома.^[30] Его спешно отослали обратно и, не слушая жалоб, вынудили и дальше подвергаться кулинарным унижениям.

Единственным убежищем для Германа за все годы в пансионе были летние каникулы, когда он мог приезжать в Маутерндорф. Для него окружающие замок леса и горы и являлись настоящей школой – здесь уроки преподавала природа, здесь в противостоянии она воспитывала волю человека. Когда дни укорачивались и воздух становился прозрачней, ему каждый год приходилось насильно возвращаться в место, которое он считал адом. Особенно он терпеть не мог уроки музыки, где его заставляли играть на скрипке, а не на фортепиано, учиться которому его изначально отдали родители. Ненависть Германа не только к струнным инструментам, но и ко всему заведению долго созревала внутри, пока наконец не представилась возможность ее выплеснуть.

Однажды на уроке ученикам дали задание написать сочинение об их героях. Притом что большинство детей стали писать о кайзере или Бисмарке, Герман выбрал в качестве предмета единственного человека, которого он почитал, – своего крестного, Германа фон Эпенштайна. На следующий день ему сказали явиться в кабинет директора и там устроили нагоняй за то, что он написал сочинение, прославляющее еврея. Имя Эпенштайна присутствовало в своего рода полу-“Готском альманахе” – публикации того времени, перечислявшей все благородные семейства с еврейскими корнями. Видимо, этот документ оказался под рукой у директора. Германа заставили в качестве наказания сотню раз написать: “Я не буду писать сочинения во славу евреев”.^[31]

Но это были пустяки по сравнению с наказанием, устроенным Герману его соучениками. Его стали задирать, заставили ходить по школьному двору с позорной табличкой на шее: Mein Pate ist Jude, “Мой крестный отец – еврей” – такого Герман не слышал никогда раньше и не собирался с этим мириться. На следующее утро он снова сбежал из Ансбаха, хотя прежде отомстил за оскорбление своего героя, перерезав все струны на инструментах школьного оркестра.^[32]

Почему-то этот урок антисемитизма никак не отразился на будущих моральных принципах Германа. Много лет спустя, будучи вторым по значению властителем Третьего рейха, он поддерживал, пассивно и иногда активно, преследования евреев, которыми занимался режим. Его брат Альберт, которому, насколько известно, в детстве повезло избежать такого жестокого урока, много лет спустя в покоренной нацистами Вене будет срывать повешенную чернорубашечниками его же брата^[33] похожую табличку с пожилой еврейки.

Последняя выходка Германа в пансионе убедила родителей и крестного подумать об армии. Было ясно, что никакой обычный гражданский преподаватель не сможет обуздать дикий нрав мальчика. Человек в прусском военном мундире, покоритель австро-венгерского и французского войска представлялся единственной силой, способной на равных противостоять бунтующему духу Германа Геринга. Эпенштайн попросил кого надо об одолжении, выделил средства и сумел пристроить Германа в военную академию в Карлсруэ.

Отбыть в военную школу – это была сбывшаяся мечта для мальчика, который с самых ранних лет выказывал пристрастие ко всему связанному с армией. Герман в своей бурской “форме”, состоявшей из шорт цвета хаки и широкополой шляпы, проводил часы у себя комнате, разыгрывая сражения бурских войн. Много лет спустя в качестве настоящего военного командира Герман рассказывал болгарскому королю Борису, что во время таких комнатных битв он использовал зеркала, чтобы удвоить количество своих войск.^[34] Это обстоятельство заставляет подумать, уж не сохранил ли Герман Геринг, главнокомандующий люфтваффе с резко убывающим в последние годы войны количеством самолетов, свое старое зеркало, чтобы с его помощью делать доклады Гитлеру о положении дел на воздушных фронтах.

В новой обстановке Герман расцвел, и в марте 1911 года его оценками были “довольно хорошо” по латыни, английскому и французскому, “хорошо” по картографии, “очень хорошо” по истории, математике и физике и “отлично” по географии.^[35] В его характеристике было написано: “Геринг был примерным учеником и продемонстрировал качество, которое должно привести его к успеху: он не боится рисковать”.^[36] С такой характеристикой Герману было предложено место в знаменитой кадетской школе в Лихтерфельде, недалеко от Берлина, – в заведении – питомнике всего немецкого офицерского класса.

В декабре 1913-го Герман после экзамена не только с легкостью, но и с отличием magna cum laude по всем предметам получил чин прапорщика. Через месяц новоиспеченный прапорщик Геринг был назначен в 112-й полк принца Вильгельма в Мюльхаузене (ныне Мюлуз), который располагался тогда в юго-западной части Германии на границе с Францией.^[37]

* * *

Ожидая суда в своей камере в Нюрнберге, Герман поделился с американским психиатром Леоном Гольдензоном мыслями о разнице в характерах между ним и братом Альбертом: “Он всегда был моей противоположностью. Его не интересовали политические и военные вопросы – меня интересовали. Он был тихий, весь в себе – я любил быть среди людей, в компании. Он был меланхоликом и пессимистом, а я – оптимистом. Но он неплохой парень, Альберт”.^[38] Во многих отношениях это была точная оценка Альберта, по крайней мере в школьные годы.

Альберт соответствовал ожиданиям учителей, но редко их превосходил. Его считали прилежным учеником, хорошо разбирающимся в отдельных предметах, и, в отличие от брата, мальчиком примерного поведения. Он предпочитал сидеть на задних партах и мечтать, возможно об операх и театральных представлениях, на которые его изредка водил крестный. Благодаря этим походам у него развилась любовь к музыке и искусству. Особенно к музыке, где у него обнаружился дар – он играл на фортепиано и других инструментах на вполне приличном уровне.

Этот эксцентричный, художественно одаренный, незаметный ученик провел свои школьные годы не в лучших пансионах или военных академиях, как его брат, но среди обычных детей в местной Volksschule (начальной школе) в Фельдене, а после в Progymnasium (младшей средней школе) в Херсбруке. В одиннадцать перед ним стояла та же дилемма, с которой немецкие дети должны сталкиваться по сей день: влиться в ряды обычных гимназистов и получить классическое образование либо поступить в Realgymnasium и сосредоточиться на профессиональном обучении. Альберт выбрал последнее, оказавшись в 1906 году учащимся-реалистом в Мюнхене, где погрузился в мир физики и механики. За несколько месяцев до начала Первой мировой он сдал свой Abitur (выпускной экзамен), который открывал ему дорогу в университет.

В 1913 году, когда у Альберта начинался его выпускной год, а Герман собирался сдавать офицерские экзамены в Лихтерфельде, шестидесятидвухлетний Герман фон Эпенштайн приехал к Герингам в Фельденштайн. Там он рассказал Генриху и Фанни, что влюбился в молодую фройляйн – на сорок лет моложе – и скоро они поженятся. Хорошо знакомая с обстоятельствами Эпенштайна будущая супруга, Лилли, потребовала, чтобы он отказался от своих холостяцких привычек – а значит, официально закончил давний роман с Фанни. Когда Эпенштайн в Фельденштайне сообщил эту новость Фанни, Генрих вдруг появился из своего логова и затеял скандал по поводу всех этих лет предательства и невнимания. Закончил он свою тираду заявлением, что не может больше жить на положении гостя у прелюбодея и иуды.

Семья Герингов, расползающаяся по швам, покинула Фельденштайн весной и перебралась в скромное жилище в Мюнхене.^[39] Вскоре после этого страдавший не только от диабета и других болезней, но теперь и от разбитого сердца старый рейхскомиссар оставил отечество и семью и 7 декабря отбыл к своему последнему месту службы. Только после смерти Генриха, получив возможность ознакомиться с его личными документами, братья наконец узнали своего истинного отца. В отличие от выжившего из ума пьяницы, знакомого им по детским годам, они увидели человека, добывшего немало славы для отечества как в сражениях, так и в колониях. Скоро оба брата стояли у могилы отца на семейном участке мюнхенского кладбища Вальдфридхоф, раздавленные чувством вины и раскаяния. Говорят, что раскаяние Германа было так глубоко, что его строгая прусская военная выправка дала слабину, и по лицу скатилась слеза.^[40]

А потом началась война…

* * *

Наши желудки мечтают о шницеле, наши головы – о подушке. Мы решаем бросить все и идем обратно в машину. По пути замечаем открытое кафе. Кафе “Клаудио” – небольшое место, оккупированное парочками и целыми семьями. Все разодеты по-воскресному нарядно, только что они вышли с мессы в церкви напротив. Нас встречают хоровым приветствием, с которым я незнаком, хотя, наверное, это местный эквивалент Guten Abend. Мы опускаемся на кожаные диваны в дальнем углу.

Осматриваясь в зале, я натыкаюсь взглядом на группу пожилых людей, местных, которые сидят за соседним большим столом. На женщинах изящные драгоценности и одинаковые изумрудно-зеленые шали. Мужчина с редкими седыми волосами, кажется, одет в традиционный для Лунгау комплект: светло-серый, без ворота шерстяной кардиган и зеленый галстук-бабочка с длинными концами. Не участвуя в беседе, он, по-видимому, сознательно оставляет разговоры женщинам, уделяя все внимание стоящему перед ним бокалу с красным вином и сырной тарелке.

Что-то в этом старике подстегивает мою память. Где-то я уже видел эти большие очки в стальной оправе в стиле семидесятых. Я сканирую свой внутренний жесткий диск, пока нужная папка не открывается и эти очки не связываются с человеком, которого я видел в британском документальном фильме про Альберта. Это герр Хоэнзинн, местный житель, он делился воспоминаниями о пребывании Герингов в Маутерндорфе. Удача вдруг улыбается нам. Только что мы собирались свернуть экспедицию и вернуться назад с поджатыми хвостами, а теперь мы смотрим на, возможно, следующий фрагмент головоломки, потягивающий красное вино в двух шагах от нас.

“Hallo, Guten Abend! Es tut mir leid zu st"oren”, – я подхожу к их столу и извиняюсь за вмешательство. Представляюсь и вежливо уточняю, действительно ли это тот самый человек, которого я видел в фильме. Да, я не ошибся. Дальше он начинает рассказывать о Герингах и Эпенштайне, причем все на понятнейшем хохдойче, за исключением некоторых отклонений в местный диалект. Разумеется, как и прочие, он с самого начала предупреждает, что на самом деле никто ничего существенного об Альберте не знает. Он наговаривает достаточно, чтобы я попросил его разрешения сделать аудиозапись нашей беседы. Старик мнется, но тут вмешивается его жена: “Конечно-конечно, мы живем напротив, через улицу. Заходите где-то через час”.

* * *

После того как человека в смешной шляпе с перьями и его жену сразил выстрел члена “Черной руки” во время их неспешного проезда по Сараево, когда все стороны обменялись ультиматумами, соглашения и союзнические обязательства возымели силу, а кайзеру Францу-Иосифу доставили чек без суммы, подписанный кайзером Вильгельмом II, 1 августа 1914 года детская игрушечная война Германа началась в реальной жизни. Расквартированный в Мюльхаузене близ мощно укрепленной германо-французской границы в Эльзас-Лотарингии, этот двадцатиоднолетний офицер жаждал броситься в бой уже через несколько часов после объявления Германией войны Франции. К сожалению для Германа, он оказался не в том месте. Как часть отвлекающего маневра, предусмотренного планом Шлиффена, 112-му полку принца Вильгельма было приказано отступить на другой берег Рейна, в собственно немецкие земли, в то время как основная часть немецких войск перешла в наступление и как катком прокатилась по Бельгии по пути на Париж.

Когда полку Германа был отдан приказ наступать, у него наконец появился шанс схлестнуться с врагом лицом к лицу. Однако несколько легких стычек спустя судьба преподнесла ему жестокий сюрприз: он был выведен из строя острым приступом ревматического артрита. Болезнь, однако, в дальнейшем сослужила хорошую службу Герману, как бы он, наверное, ни был в тот раз раздосадован. Именно она привела его на лечение во Фрайбург, и именно здесь он познакомился с Бруно Лерцером, молодым кандидатом в ряды Luftstreitkr"afte (военно-воздушных сил). Лерцер позвал его на свой “Альбатрос B990” в качестве наблюдателя, и во время одного из разведывательных полетов над Верденом Герингу удалось сделать бесценные точные снимки французской батареи на Кот-де-Талу. За эти фото 25 марта 1915 года его удостоили Железного креста 1-го класса и дали возможность учиться на летчика.^[41] В конечном счете летные курсы и сделали из него знаменитость Первой мировой, аса-истребителя, в свою очередь обеспечив через несколько лет восхождение его политической звезды.

В 1916 году самолет Германа сбили, ему пришлось провести год в безделье, с нетерпением ожидая восстановления на службе. В феврале 1917 года ему позволили сесть за штурвал в составе Jagdstaffel 16 (эскадрильи истребителей). Облаченный в железную броню, он наконец превратился в тевтонского рыцаря своей детской мечты. В воздухе Герман оказался столь же прирожденным охотником, как когда-то в лесах и горах вокруг Маутерндорфа или Фельденштайна. К июню 1918 года на его счету был двадцать один сбитый самолет. За это он получил награду, которая обеспечила бы его бесплатным пивом в любой немецкой пивной и обожанием любой юной фройляйн: Pour le M'erite.

Герман внезапно попал в орбиту всенемецкой славы. Его лицо смотрело с первых страниц газет и журнальных обложек. Его портрет передавался друг другу детьми, которые собирали карточки с асами Первой мировой. Он был героем, редким проблеском надежды для немецкого народа. Взлет Германа к славе теперь напоминал восхождение самого грозного и уважаемого пилота в мире, барона Манфреда Альбрехта фон Рихтгофена – Красного Барона.

21 апреля 1918 года неуязвимый до тех пор Красный Барон был сбит огнем ПВО^[42].^[43] Его наследником стал Вильгельм Райнхард, но удержаться на вершине надолго ему не удалось. Он сорвался оттуда после рокового испытательного полета на новом “Альбатросе”, том самом, на котором Герман отлетал за минуты до этого. 8 июля 1918 года судьбе было угодно, чтобы “№ 178–654,8.7.18 обер-лейтенанта Германа Геринга” назначили командиром бывшего эскадрильи Красного Барона.^[44]

* * *

14 апреля 1945 года Королевские ВВС нанесли младшему брату Берлина Потсдаму один из своих самых знаменитых визитов. После себя они оставили глубокий след не только в потсдамском ландшафте, но и в немецкой военной истории, ибо кроме прочих зданий в бетонных руинах остался лежать немецкий Heeresarchiv (Военный архив) – массив военных документов, собиравшийся на протяжении столетий, и в том числе, что важно для меня, тоненькое личное дело Альберта Геринга. Сегодня единственное свидетельство участия Альберта в войне – это его военно-медицинское досье в архиве Landesamt f"ur Gesundheit und Soziales (Ведомство по делам здравоохранения и социального обеспечения) в Берлине, где зафиксированы точные даты его призыва, увольнения, военные ранения, а также его второе имя, Гюнтер, которое до тех пор почему-то нигде не отмечается.

Военное досье Альберта начинается 2 августа 1914 года в баварском призывном пункте, куда он пришел отдать себя в руки кайзера и отечества – намерение, унаследованное им по крови, но, наверное, отсутствовавшее в его сердце. Его приписали к баварской 6-й резервной дивизии в качестве инженера связи, или, как их тогда называли, в качестве Pionier.

Эта служба не шла ни в какое сравнение с позицией его прославленного брата, однако она была принципиально важна, особенно для оперативного разворачивания войск по плану Шлиффена. По каждому занятому метру территории должен был пролегать метр кабеля, и перерыв в этом процессе означал потерю наступательного момента. Без точной и быстро передаваемой информации о статусе передней линии план Шлиффена мог с легкостью провалиться. Даже когда этот план под конец завяз в грязи окопной войны, роль связиста не потеряла своей значимости. Надежное распространение информации между фронтом и военачальниками в их замке в глубоком тылу могла привести к срыву вражеской атаки или повлиять на то, успешно ли будет собственное наступление.

Соответственно, коммуникации были первоочередной целью ударов противника. На Альберте лежала ответственность за упреждающие меры: например, закопать кабель на двухметровую глубину, чтобы уберечь от поражения, и быстро восстановить те участки, которые спасти не удалось. Последнее означало, что Альберту приходилось под ударами чужой артиллерии сновать в поисках разрывов и быстро восстанавливать связь, прячась от снайперского огня. Эта работа была настолько рискованной, что Альберт провел большую часть военного времени на госпитальной койке.

Pionier Альберт Геринг получил свое первое ранение во время первого сражения при Ипре и 14 ноября 1914 года был отослан с фронта в военный госпиталь в Дортмунде. Чуть больше двух недель спустя его отправили восвояси – буквально, поскольку теперь его поместили в недавно переоборудованном под госпиталь Фельденштайнском замке. После выздоровления посреди королевского великолепия, знакомого с детства, он вернулся на западный фронт, скорее всего, куда-то на линию Гинденбурга во Фландрии. Там, в грязных траншеях с их крысами, вшами и переносимой ими окопной лихорадкой, Альберт пережил зимние морозы, весеннюю слякоть и никогда не отступающий страх близкой смерти, пока чуть было сам с ней не повстречался. Принимая участие в последнем отчаянном наступлении Людендорфа весной 1918 года, он получил пулю в живот.

Теперь уже 1-й лейтенант и командир подразделения связи 103-й баварской дивизии, он снова угодил в бедлам, который представлял из себя любой лазарет Первой мировой. 27 июля его временно поместили в госпиталь в городке Монтиньи-ан-Остреван во французской области Нор – Па-де-Кале, а затем перебросили в другой, в городке Перювельз в бельгийской провинции Эно. Война уже почти закончилась, когда 15 августа 1918 года Альберт с недолеченной раной вернулся в Мюнхен, имея при себе бумаги об увольнении из армии.^[45]

Сегодня весь этот хаос Первой мировой войны кажется таким далеким и непостижимо жестоким, что нам трудно почувствовать на себе боль и трагедию, которые пришлось пережить Альберту или любому другому ее солдату. У меня дома то, что мы могли знать и понимать, было связано максимум с рассказами, дошедшими до нас от прадедов, которые проливали кровь за страну и всю империю на берегах Галлиполи и в окопах Франции. Самым близким свидетельством этой далекой войны была история нашего двоюродного прадеда Леса и его портрета. До сих пор этот портрет висит у нас в гостиной. На нем двадцатилетний солдат с моложавым лицом, гордый своей новой формой цвета хаки, в нетерпении ожидающий скорого отплытия за “приключениями” в устье Соммы. Портрет оставался в нашем доме все время войны – все время, пока прадед ждал в очереди сигнального свистка, пока его осыпали снаряды на ничейной территории и косила шрапнель, пока его забрасывали на корабль, идущий в Англию, и оставляли умирать от раны в животе, после которой он выжил только чудом. Его портрет продолжал висеть, пока он в возрасте восьмидесяти лет больше не смог переносить память о войне и не снял его. В ту же ночь он скончался во сне.

Пулевое ранение в живот почему-то не обеспечило Альберту такого же места в фольклоре семьи Герингов, как подвиги Германа, хотя то же самое, тот же самый общий ад перенесли миллионы мужчин по обе стороны фронта. Все они могли бы понять, что означало для Альберта пережить эту убийственную войну, которая унесла двадцать миллионов жизней. Как и с двоюродным прадедом Лесом, война и ранение преследовали Альберта до самого конца.

* * *

Война принесла тяжелый физический ущерб всем, кого задела, военным и гражданским, но она так же глубоко тронула их умы и сердца, особенно побежденных. Когда в бесславный день 28 июня 1919 года был подписан бесславный документ, Герман, из двух братьев истинный солдат, монархист и патриот, рухнул на землю, как будто Версальский договор был последним залпом пушек Антанты. Его сердце, его гордость были растоптаны. Он находился на чужой земле, он принадлежал к команде проигравших. Его любимого кайзера сменили погрязшие в сварах либералы и промышленники. Теперь он был не герой войны, а неизвестно кто без армии и без дома. Он чувствовал себя преданным. Это умонастроение определило всю его оставшуюся жизнь и подтолкнуло его к человеку, который, как он стал считать, знал ответы на все вопросы, – Адольфу Гитлеру.

Наоборот, Альберт, гражданский по призванию, должен был быть счастлив, что война окончена и можно продолжать жить. Чтобы облегчить себе этот переход, летом 1919 года он поступил в вуз – тот, который сейчас носит название Мюнхенского технического университета. Пока его братец дрался с большевиками и планировал путч с боевиками фрайкора, Альберт на восемь семестров погрузился в изучение машиностроения.

Но даже Альберт, никогда не интересовавшийся политикой, не мог избежать политических страстей той поры. В его университете не меньше, чем на улицах Берлина или в мюнхенских пивных, звучали голоса противников Веймарской республики, Версальского договора – голоса будущих национал-социалистов. Генрих Гиммлер, будущий главный преследователь Альберта, посещал тот же самый вуз в те же самые годы. Гиммлер изучал агрономию, активно участвовал в деятельности студенческих братств – питомнике растущего студенческого националистического движения. Альберт явно догадывался, в какую сторону движутся его соотечественники с его братом во главе.

Однако эти мысли были не главной его заботой в то время. Пока что он занимал себя другим – покорением женских сердец. Как и его крестного Эпенштайна, в молодости Альберта привлекали особы королевской крови, женщины, в фамилии которых имелось аристократическое “фон”. 16 марта 1921 года он женился на двадцатиоднолетней Мари фон Аммон.

* * *

“Er commt gleich”, – гремит голос фрау Хоэнзинн через домофон. Герр Хоэнзинн и его незабвенные очки в стальной оправе встречают нас у порога. Мы идем по коридору, заставленному санками, рождественскими украшениями, с пугающе огромным деревянным распятием и в конце концов оказываемся на винтовой лестнице, ведущей на кухню, где царит аромат свежеиспеченного Lebkuchen (пряника) – в Австрии и Германии это запах Рождества. Хоэнзинн убирает с кухонного стола промышленных размеров швейную машинку и жестом приглашает садиться напротив него.

Посмеявшись над нашим чисто случайным знакомством и обсудив предшествующий неудачный визит в замок, он начинает рассказывать нам кое-что об Эпенштайне. Оказывается, реконструкция Маутерндорфского замка заняла совсем немного времени. Мы интересуемся почему. “Потому что у него было столько денег”, – сразу переходит к сути дела Хоэнзинн. Он говорит, что Эпенштайна не слишком хорошо знали в Маутерндорфе, поскольку тот проводил почти все время в Берлине. Однако с деньгами его они были хорошо знакомы – эти деньги, как и в случае с Германом, обеспечили ему славу среди горожан. Например, было известно, что на его средства был выстроен местный детский сад. Я упоминаю слухи о том, что Эпенштайн был настоящим отцом Альберта, и Хоэнзинн отвечает: “Все слухи! Кое-кто говорит, что Альберт был сыном Эпенштайна. Болтовня, которую никто не может проверить. Обыкновенные сплетни, по-моему”. Он объясняет, как эти сплетни обычно распространяются – пожилыми дамами, которые встречаются в супермаркетах и церкви, – и его разбирает смех.

Речь заходит о Германе. Герр Хоэнзинн описывает городские шествия, помпезные и роскошные, – как раз под стать такому человеку, как Герман Геринг. Каждый раз, когда любимый питомец Маутерндорфа прибывал в город, его кортеж встречали толпы горожан с детьми, которые кидали букеты в его открытый “мерседес-бенц”. В один из визитов, по словам Хоэнзинна, Герман получил не только цветы.

Как и в Англии во время войны, у нацистского правительства имелась программа эвакуации детей, Kinderlandverschickung (KLV). Она предусматривала, что городские семьи, которые жили под постоянной угрозой бомбежки, могли посылать детей жить в сельских семьях. Хоэнзинны как раз участвовали в такой программе: они приютили у себя девочку из подвергавшейся постоянным налетам Рейнской области. Девочка оказалась, мягко говоря, непослушной. Показывая на балкон за оконным стеклом, Хоэнзинн рассказывает, что у нее вместе с его старшей сестрой была любимая игра: поливать водой – или вообще бросать что попадется под руку – на прохожих внизу. Как-то раз под балконом проезжал Герман Геринг со всей своей свитой, и девочки устроили водяную бомбардировку его открытого “мерседеса”. У Хоэнзинна, который рассказывает эту историю, округляются глаза и рот, как будто он переживает все заново и не может поверить в то, что происходит.

Военные мгновенно заполонили дом, но быстро выяснили, что злоумышленники – всего лишь пара девочек. Когда стало ясно, что это баловство детей, причем из почтенного семейства, приютившего чужого ребенка, Герман превратил все в шутку: дети есть дети. Он, наверное, даже почувствовал в них родственные души – известно, что, будучи мальчишкой, он и сам был склонен к подобным не совсем безобидным выходкам. Наигранно шокированный тон герра Хоэнзинна постепенно сменяется смехом, но тут он вдруг резко останавливается и проводит руками по столу, как бы жестом приглашая нас приблизиться. Притихшим голосом он сообщает нам, что местные деятели партии отнеслись к инциденту без юмора и так никогда и не простили его семью. Он специально добавляет, что как раз эти люди никогда не брали к себе детей – беженцев из городов воюющего рейха.

Хоэнзинн – прирожденный рассказчик, с большим воодушевлением и артистизмом разыгрывающий всевозможные памятные случаи. Он умело пользуется руками, размахивая ими над головой, когда нужно передать масштаб или значительность события, или складывая их перед собой для пущей искренности и проникновенности. Он точно знает, когда нужно остановиться или сбавить темп, чтобы подчеркнуть какую-то мысль. За несколько предложений энтузиазм и торжественность в его манере и облике могут смениться грустью и отчаянием. Это вообще стало особенностью всех моих бесед с живыми свидетелями войны. Их, переживших столь эмоционально тяжелые времена, запросто бросает то вверх то вниз, и мне приходится кататься на этих эмоциональных американских горках вместе с ними.

Хоэнзинн снова проводит руками по столу, и наша беседа неожиданно для меня приобретает более серьезный тон. “И когда моего отца отправили в концлагерь, потому что он отказывался вступать в партию… Тогда это считали достаточной причиной. Оскорбление фюрера. Мой отец был противником нацистов и, наверное, не очень умно себя повел. Он не представлял всей жестокости режима. Тогда это мало кто понимал, – объясняет Хоэнзин, после чего добавляет: – А гестапо всегда приходило по ночам… Вы, наверное, о таком слышали: бросали камень в окно, ты выглядывал посмотреть, в чем дело… Моего отца как раз так и взяли!”

Его отца отправили в Дахау, где он делил нары с доктором Горбахом, который впоследствии стал канцлером Австрии и часто приезжал гостить к Хоэнзиннам. Хоэнзинн-старший оказался на каторге в Дахау, но тогда семья, оставшаяся без главы в бедственном положении, не имела представления о его судьбе. Хоэнзинны “дружили домами” с другой местной семьей – Ригеле, главой которой была фрау Ольга Ригеле, в девичестве Геринг, старшая сестра Германа и Альберта. Поэтому фрау Хоэнзинн поспешила обратиться к ней за помощью, и через несколько месяцев Хоэнзинн-старший чудесным образом был освобожден. Возвратившись в семью, он ни словом не обмолвился о том, где был. Его молчание было продиктовано не только душевной травмой, но и страхом: на выходе у ворот лагеря ему сказали, что если он “скажет хоть слово о том, что здесь было, скоро они снова встретятся”. Только через много лет после войны его отец смог рассказать о том, что пережил в Дахау.

“А Альберт, этот Альберт! – шумно восклицает, как бы не веря, Хоэнзинн. – Я только потом узнал, из этого интервью, что мой отец был в списке у Альберта!” Список, о котором он говорит, это тот самый “список тридцати четырех”, а интервью – беседа с создателями британского документального фильма, по которому я его вспомнил. Это для меня такой же сюрприз, как и для Хоэнзинна. В фильме не говорилось, что фамилия Хоэнзинна в списке, и не говорилось, что Альберт за него вступался.

“Здесь только одна возможность: фрау Ригеле позвонила Альберту, и тот посодействовал через Германа, – поясняет Хоэнзинн. – Эта семья в нацистах не состояла”. “Герман всегда слушал, что ему говорили родные”, – добавляет он потом. Итак, согласно рассказу Хоэнзинна, фрау Хоэнзинн довела информацию об аресте мужа до сведения фрау Ольги Ригеле, которая затем связалась с Альбертом, работавшим на “Шкоду” в Бухаресте. После этого Альберт, либо сам, либо с помощью Германа, сделал так, чтобы Хоэнзинна-старшего отпустили из Дахау.

Наш хозяин предполагает, что Альберт, когда составлял свой список, знал, что его отец помог бы Альберту, если б его вызвали свидетелем защиты. Его отец мог понять Альберта, ибо у них было одно дело и похожий опыт: их обоих терроризировало гестапо. Как и Альберта, Хоэнзинна-отца арестовывали неоднократно. Местное гестапо не могло смириться с тем, что после освобождения из Дахау он сохранил свой статус авторитетного коммерсанта и противника партии.

После того как Хоэнзинна-отца отпустили из гестаповской тюрьмы в Зальцбурге, Герман Геринг пожаловал в гости. Во время визита он, всемогущий рейхсмаршал, спросил хозяина, как было в Дахау, и доверчивый Хоэнзинн рассказал все как видел. “Геринг вообще-то был шокирован! – сообщает Хоэнзинн-младший интересничающим тоном. – Но то была не его забота. Нужно помнить, что такие люди, как Геринг, занимались в первую очередь войной. Им приходилось много о чем другом беспокоиться – о фронте, например. А еще были преступники, которые как раз все это и устроили, – Гиммлер и прочие. Лагерные коменданты – эти были главные преступники!”

* * *

Сидя в машине на пути обратно во Фрайбург, я не могу выкинуть из головы последние слова Хоэнзинна. Герман Геринг, человек, который принес само понятие концлагеря на немецкую почву, был шокирован тем, что происходило в Дахау?

В 1933 году, будучи главнокомандующим прусской полиции и гестапо, Герман создал первые концентрационные лагеря в Германии. Они родились в период после поджога рейхстага (27 февраля 1933 года) в качестве места, где было необходимо разместить тысячи внезапно возникших политических заключенных. Вину за поджог удачно свалили на конкурентов в борьбе за власть – коммунистов. Лагеря и дальше продолжали функционировать подобным образом – в качестве грубого, но важного инструмента избавления от политических противников (или вообще любого, кто не соглашался с идеологией режима) и консолидации власти. Герман, хорошо знавший историю бурских войн, позаимствовал идею лагерей у британцев, а именно у лорда Китченера, который учредил лагеря еще во время Второй бурской войны.

Я пытаюсь оценить позицию Хоэнзинна, хотя она и кажется такой неправдоподобной. У Германа и правда дел было невпроворот: он был рейхсмаршалом, президентом рейхстага, главнокомандующим люфтваффе, уполномоченным по “четырехлетнему плану”, главой собственной промышленной империи под названием Reichswerke Hermann G"oring AG и вдобавок имперским лесничим и имперским егерем. Правда и то, что Геринг еще в 1934 году передал бразды правления гестапо Гиммлеру вместе с контролем за концлагерями.

Правда и другое: Геринг был участником режима, существенной чертой которого было жесткое разграничение власти, внутрипартийные конфликты и атмосфера секретности, здесь не было недостатка в параноиках, которые остервенело защищали свои полномочия от всякого внешнего посягательства. Постоянно сталкивавшиеся друг с другом Гиммлер и Геринг вели непрекращающуюся и беспощадную борьбу за власть. Все, что связывало их, – ничего не значащие любезности. Сделай кто-нибудь из них малейший шаг навстречу, это немедленно было бы использовано против него же. Поэтому Гиммлер и не вздумал бы делиться какой-либо информацией о делах СС с Германом, а Герман никогда не стал бы посвящать Гиммлера в положение люфтваффе или экономики.

И все же трудно представить, что Герман при всем своем всемогуществе и политической опытности мог не знать из каких-то других источников, что в действительности происходило в лагерях. Имея в личном подчинении ведомство прослушки телефонной связи, Forschungsamt, он не мог не знать о делах Гиммлера. Его собственный брат Альберт часто делился с ним своим недовольством. С другой стороны, Альберту не нужны были документальные подтверждения или прослушка разговоров, чтобы понимать, что необходимо что-то делать.

* * *

1923 год – значимая дата для семьи Герингов. В этом году случились две свадьбы, выпуск из университета, похороны, развод, провалившийся путч и изгнание. Первое бракосочетание произошло 3 февраля в Стокгольме между Германом и его шведской возлюбленной Карин фон Канцов – еще одной женщиной, как понятно из имени, аристократического происхождения.

После войны в Германии начался период политического и общественного брожения. Улицы заполонили разочарованные бывшие герои войны – солдаты с судьбой как у Германа. И посреди катаклизма Герман – человек, который когда-то не питал к политике и политикам ничего, кроме презрения, – вдруг сам превратился в политика. Он вступил в ряды берлинского фрайкора (полувоенных отрядов, формировавшихся повсюду в Германии после Первой мировой) и сделал так, чтоб его голос услышали. Хотя его речи воспринимались на ура, на том этапе до карьеры политика Герману было еще далеко. Фрайкор развалился после беспорядочного и неудачного Капповского путча 1920 года, и о политических устремлениях пришлось на время забыть.

В отсутствие дела жизни, в отсутствие кайзера и кайзеровской армии Герман оказался предоставлен сам себе. Однако посреди всего разброда и шатания судьбе было угодно вмешаться, чтобы вновь поставить его на ноги и вернуть на знакомое место – за штурвал самолета. Агентом судьбы выступил голландский гений авиастроительного дела Антон Фоккер. Фоккеру в тот момент позарез требовались пилоты уровня Геринга – люди, способные извлечь максимум из его самолетов, чтобы впечатлить перспективных заказчиков из Скандинавии, в тот момент самого быстроразвивающегося рынка. Летом 1920 года Герман оставил место консультанта при Фоккере, поддавшись более свободолюбивой стороне своей натуры. Он взял в помощники четырех бывших сослуживцев-истребителей, и вместе они стали показывать северянам самые отчаянные летные трюки, которыми прославились во время войны. Их снова заметили, их лица снова появились на обложках.^[46] Герману удалось вернуть себе гордость.

С приближением скандинавской зимы Герман стал подумывать о постоянном месте со стабильным доходом. Он нашел работу в Стокгольме, в шведской авиакомпании Svenska Lufttrafik, где ему нужно было катать богатую и знаменитую публику. В одну слишком непогожую шведскую ночь Герману пришлось заночевать в замке своего зажиточного пассажира, графа Эрика фон Розена. Именно здесь, в средневековом замке фон Розена Роккелстад-слотт, так напоминающем Маутерндорфский и Фельденштайнский замки его детства, наш тевтонский рыцарь нашел свою нордическую принцессу Карин фон Канцов.^[47] Несмотря на мужа и даже восьмилетнего сына, принцесса с рыцарем мгновенно увлеклись друг другом. Любовь сказала свое слово: в декабре 1922 года Карин развелась с Нильсом фон Канцовом, своим мужем-офицером, и вскоре отправилась на юг, чтобы в Мюнхене воссоединиться с новым кавалером.

После свадьбы случился выпуск из университета. Проведя три семестра, ассистируя профессору Крелю в изучении устройства кранов и подъемников, Альберт в 1923 году закончил курс со степенью инженера-механика и суммарной оценкой “очень хорошо”.^[48] Теперь он был волен уехать из Мюнхена, рассадника национал-социализма, на востоке, в Вольфене, его ждало место на заводе компании I. G. Farben.^[49] Это та самая компания, которой было суждено оставить огромное пятно на всемирной истории в качестве поставщика газа “циклон Б” в нацистские лагеря уничтожения. Но, когда там работал Альберт, единственное, в чем можно было обвинить I. G. Farben, – это раскрашивание мира своими многочисленными красителями.

Радость уступила место горю: 15 июля 1923 года в шестьдесят четыре года от воспаления легких скончалась Фанни Геринг. Повзрослевшие, обзаведшиеся женами и закаленные войной братья снова встретились у могилы на семейном участке. Только на это раз они не обнимались. Они стали расходиться политически и идейно. Альберт прекрасно знал о политических симпатиях своего брата, его знакомстве с этим австрияком с усами щеточкой, его членстве в Национал-социалистической партии. Несколько лет спустя в Австрии Альберт скажет своему другу Альберту Бенбассату: “Знаешь, у меня есть брат в Германии, который водится с этой сволочью Гитлером, и если он будет продолжать в том же духе, ничем хорошим это для него не кончится”.^[50] Этот конфликт интересов приведет к двенадцати годам молчания между братьями. Как объяснял потом Герман, “мы перестали разговаривать из-за того, как Альберт относился к партии. Никто ни на кого не злился. Просто пошли каждый своим путем, как и должно было быть”.^[51]

Вскоре последовало раннее окончание двухлетнего брака Альберта с Мари фон Аммон. Причиной развода стала еще одна дама с частицей “фон”, однако, в отличие от молодой первой жены Альберта, она была тридцатисемилетней, на девять лет его старше. Сразу после развода, 10 сентября 1923 года, Альберт женился на Эрне фон Мильтнер. Учитывая близость развода и второй свадьбы, можно не без оснований утверждать, что отношения с Эрной начались у Альберта задолго до того, как Мари сняла с руки его кольцо. Это было только начало череды непредсказуемых, а иногда и скандальных романов Альберта.

Примерно в то же время, когда Альберт стоял у алтаря, клянясь в любви к Эрне, Герман находился в мюнхенской пивной и клялся в любви к Гитлеру и национал-социализму. Поселившись в Мюнхене с новой женой, Герман сам собой вернулся в политику. И Карин, и Германа интересовал этот невысокий человек, который так наэлектризовал мюнхенскую политическую сцену. Герман так описывал свои первые встречи с Гитлером американскому психиатру Леону Гольдензону в Нюрнберге:

Я был против Версальского договора, я был против демократии, которая не смогла покончить с безработицей и вместо того, чтобы сделать Германию сильной державой, превратила ее в страну мелкую и незначительную. Я немецкий националист, у меня есть высокий идеал Германии… Я познакомился с Гитлером в 1922 году на митинге, он меня поначалу не очень впечатлил. Он мало говорил в тот раз, как и я. Через несколько дней я услышал его выступление в мюнхенской пивной – он говорил о величии Германии, отмене Версальского договора, оружии для Германии и будущей славе немецкого народа. Поэтому я объединил с ним силы и вступил в Национал-социалистическую партию.^[52]

На том этапе у Гитлера и национал-социалистов было совсем мало последователей, и их не воспринимал всерьез никто из крупных игроков – ни военные, ни промышленники, ни чиновники. Гитлеру нужно было привлечь человека с громким, знакомым в каждой немецкой семье именем, именем, на которое обратит внимание элита, именем, с которым можно будет проникнуть в рейхстаг. Имя Германа Геринга отвечало всем условиям. Герман в свою очередь наконец-то повстречал человека, с энтузиазмом и надеждой смотрящего в будущее, человека, который разделял его взгляды и не боялся их высказывать, человека, которого он считал способным принести долгожданное обновление. В Адольфе Гитлере Герман нашел себе того, за кем можно следовать.

Итак, в 1922 году завязался этот зловещий роман, и, как во всех классических любовных сюжетах, связь должна был пройти испытание на верность. Оно выпало на долю Германа днем в пятницу 9 ноября 1923 года в Мюнхене на Одеонсплац перед Фельдхеррнхалле. Два пулевых ранения, в пах и бедро, стали достаточным доказательством преданности Германа. Пули принадлежали баварским полицейским, которых вызвали для подавления мятежа, получившего название Пивного путча, – первой попытки Гитлера вырвать власть из рук веймарского правительства. Этот день ознаменовал начало четырех очень долгих и мрачных лет в жизни Германа. Скрывшийся с места преступления, с ордером, выписанным на его арест, Герман сделался раненым беженцем, мечущимся между странами: из Германии в Австрию, из Италии в Швецию. Обстоятельства оторвали его от отечества и от действительности. Постоянная физическая и душевная боль превратила его в жалкого морфиниста, знающего только два эмоциональных состояния – отключку и бешенство. Из-за этого он успел несколько раз побывать в шведских заведениях для душевнобольных. Его единственной спасительницей была верная Карин.

Между тем у Альберта все складывалось благополучно. Он только что переехал с женой на север в Дассау, где в 1925 году получил новую работу на Kaloriferwerk профессора Юнкерса. Хотя последний прославился достижениями в области авиации, производство котлов и нагревательных приборов было его основной статьей дохода. Именно в этой отрасли подвизался и Альберт. В 1928 году он пошел на повышение: Юнкерс назначил его представителем в Австрии, Венгрии и Южной Чехословакии.^[53] Это означало переезд в Вену и, что важнее, – подальше от СА, штурмовиков его братца и их проникнутых ненавистью выступлений.

* * *

Непрестанно разъезжая между Веной, Прагой и Будапештом, Альберт находился в своей стихии, очаровывая клиентов в лучших ресторанах и кафе, которыми славился каждый из этих городов. “Он всегда говорил, что чувствует себя комфортнее всего в треугольнике между Веной, Прагой и Будапештом – в ту пору самом что ни на есть центре Европы, – вспоминает Эдда Геринг, единственная дочь Германа и племянница Альберта. – Здесь были его интересы, работа, большинство друзей. Это был его мир, и он с его элегантностью, очарованием, умом, чувством юмора встроился в этот мир идеально”.^[54]

* * *

Окунувшись в гущу удовольствий кабарешного мира, богемного великолепия кафе и клубов Восточной Европы, Альберт одновременно сбросил свою старую кожу и наконец освободился от нависающей тени брата. Возмужав, он оказался сложной личностью: отчасти герой-призрак, отчасти убежденный гедонист, отчасти безжалостный хам. Именно здесь я чувствую, что могу протянуть руку и ощутить уже не просто нечеткий силуэт-набросок или ворох пожелтевших записок. Из тени Европы 1930-х годов подлинный, состоявшийся Альберт Геринг выступает, чтобы пожать мне руку.

Глава 5
Мальчик и книги

Венская Volksmusik и смех разлетаются по этой в остальном безжизненной улице Бухареста. Ароматы свежеприготовленного кофе и табака выплывают наружу, смешиваясь с густым летним воздухом, дразня завидующих соседей, которым не доступно ничего свыше того, что полагается по карточкам. Вторая мировая охватила весь континент, но сегодня у Бенбассатов весело и празднично. Так бывает всегда, когда к ним заглядывает их самый дорогой друг. Он мог со смехом делиться историями о своих стычках с СС, запевать во весь голос то одну то другую песенку из венского канона, наконец, просто улыбаться своей нахальной, но обнадеживающей улыбкой – Альберт Геринг всегда умел развеять мрачное настроение.

С улицы доносится пение двух мужских голосов. С бокалом в одной руке и сигаретой в другой один из самых известных бонвиванов Европы выходит на балкон, чтобы выяснить, кто помешал его досугу. Источником оказываются два офицера вермахта, слегка подшофе, которые сами пытаются проблеять одну из многочисленных Wienerlied (венских народных песен).

“Gr"uss Gott!” – приветствуют они друг друга. “Как тебя зовут?” – спрашивает один из офицеров. “Альберт Геринг”, – отвечает он. Узнав известную фамилию, парочка полушутя интересуется: “Уж не родственник ли?..” “Брат”, – невозмутимо сообщает Альберт. Тут же их вялые плечи выпрямляются, лица каменеют, а веселье выветривается – внутренний солдат, привыкший к муштре, заставляет их дружно выпалить: “Хайль Гитлер!” Они ведь, в конце концов, удостоились лицезреть брата самого рейхсмаршала. Однако, будучи человеком, ненавидящим зацикленные на Гитлере ритуалы нацизма, Альберт Геринг просто оттопыривает средний палец и небрежно, на венском диалекте, бросает: “Leck mich im Arsch!” – “Поцелуйте меня в зад!”^[55]

* * *

Я бреду по широкой улице, которая заставлена пикапами и таун-карами, как один подровнявшимися под строгим углом в сорок пять градусов к тротуару. Какой-то прохожий приветственно подносит палец к шляпе: “Доброго здоровьичка!” Глухое буханье хип-хопа заставляет пешеходов оборачиваться вслед проезжающему кадиллаку родом из конца семидесятых. В городе Гринвилл, штат Южная Каролина, стоит липкая послеобеденная жара.

Решив обязательно воспользоваться возможностью немного ознакомиться с местной историей, тем более такой трагической, я по указателям дохожу до городского музея Конфедерации. Некоторые люди, видимо, просто не способны оставить прошлое в прошлом. Здешний экскурсовод средних лет с бородой Стоунуолла Джексона, пивным животиком и в наряде ветерана войны во Вьетнаме – классический тому пример. “Немногим известно, что в Конфедеративной армии служил большой контингент цветных солдат. Нам вдалбливают, что война велась против рабства, но на нашей стороне были свободные рабы, и они сражались за Конфедерацию”, – сообщает он мне тоном человека, продолжающего вести давно проигранную войну. С сумасшедшими глазами, незаметно придвигающийся все ближе, как будто учуял среди нас шпиона северян, он шепчет: “А вы знаете, что Север отменил рабство только в 1865 году? Ведь прокламация Линкольна относилась лишь к восставшим штатам”. Я в самом сердце Диксиленда – от Австрии периода аншлюса, Румынии под Антонеску, Альберта Геринга меня отделяет целый мир. Тем не менее именно здесь, на американском Юге, проживает следующий фрагмент истории Альберта Геринга – Жак Бенбассат, старый друг семьи и номер четвертый в “списке тридцати четырех”. Он один из немногих оставшихся в живых людей, кому Альберт Геринг был другом и наставником.

* * *

– Здра-асте, – женщина с нью-йоркским акцентом приветствует меня, открывая внешнюю дверь-решетку. Это, должно быть, Дорис, жена Жака Бенбассата на протяжении уже более чем сорока лет, миниатюрная, с седым каре и молодыми черными глазами, щурящимися за стеклами очков, как бы оценивающими визитера.

– Здравствуйте, а Жак дома? – спрашиваю я, стоя у подножия крыльца.

– Нет, Жака нет, он сейчас у врача. А вы кто? У вас к нему какое-то дело?

– Я вчера договорился взять у него интервью в 11 утра; наверное, я с вами и говорил, когда вчера звонил.

– Нет, он мне ничего не сказал.

– Хорошо, а вы не знаете, когда он вернется?

– Не знаю, – отвечает она. Наступает неловкое молчание, пока мне не удается получить приглашение войти – в ответ на просьбу позвонить ему по сотовому.

Я следую за хозяйкой по тускло освещенному коридору на кухню, на пути почти спотыкаясь о лестничный подъемник, откинутый под загадочно низким углом. Пахнет бабушкиным домом, и от этого запаха становится уютно. Кухня – белостенное море, по которому мечется косяк тропических рыбок, повторяющих движения друг друга. Рыбки останавливаются у классического пропагандистского плаката времен Второй мировой: дама в рабочем комбинезоне, чья согнутая в локте рука демонстрирует непропорционально большой бицепс, и ниже жирным шрифтом провозглашается: “У нас сил хватит!” Рядом с антикварным холодильником Дорис поднимает трубку столь же древнего телефона и спрашивает, по какому номеру я собираюсь звонить. “На сотовый Жака”, – отвечаю я, сомневаясь, что там, на крыльце, она меня расслышала. Бросая на меня очень необычный взгляд, она хихикает: “Вы что, у Жака и сотового-то нет!” Когда она снова поднимает на меня глаза, я вижу непонимающий взгляд. Это не просто старческие чудачества, это явно Альцгеймер.

* * *

Наконец приходит Жак, ковыляющий и опирающийся на трость, хотя поддерживать-то особенно нечего – от него немного осталось. Почти без мышц или жира, его складчатая кожа свисает с костей, как поношенная рубашка, наброшенная на стул. Его лицо и голову покрывает всего лишь несколько отчаянно цепляющихся за жизнь белесых волосков. На лице выгравированы морщины, рассказывающие обо всем: о вынужденном бегстве из двух стран, пережитой мировой войне, оставленных позади двух безжалостных режимах, каждый из которых считал его кровным врагом. Выжить для него означало прожить достаточно долго, чтобы не пропустить ни одного возможного и невозможного ужаса, обрушившегося на него самого, его семью и его народ. Он не поддался никакому человеческому злу, но теперь природа заявила на него свои права там, где человек остановился. Она поразила его раком легких. Жак никогда не был заядлым курильщиком, никогда не работал ни в каких канцерогенных условиях – болезнь просто стала еще одним незаслуженным испытанием, уготованным ему судьбой.

Очень неспешно он садится напротив меня и надевает на оттопыренные уши-очки с линзами-полушариями. После его извинений (будто он лично виноват в своей болезни) я начинаю разговор словами о том, как здесь зелено, – на такого рода обстоятельства австралийцы часто обращают внимание в других странах, где сам факт выпадения осадков почему-то не считается поводом для ликования. Он шутит в ответ: “Поэтому и называется Гринвилл”. Помимо ощущения себя последним ослом я также приятно удивлен: несмотря на тяжесть болезни и мрачные перспективы, Жак по-прежнему способен шутить.

Пока он повествует о разных своих похождениях с Альбертом, я не могу не отметить сходства этих двух характеров. Оба кажутся в глубине души обаятельными озорниками. Возможно, это связано с тем, какое место занимал Альберт в жизни Жака еще в юности последнего. Альберт часто навещал дом Бенбассатов, где играл роль дяди для боготворящего его Жака. Он ездил с Бенбассатами на лыжные каникулы в Австрийских Альпах, развлекая Жака, тогда еще новобранца армии США, дислоцированного в послевоенной Германии, мрачными шутками и байками о любовных приключениях. “Однажды мы сидели, знаете, болтали ни о чем, и он немного хандрил, потому что не мог найти работу, – говорит Жак, вспоминая одну из их послевоенных бесед с Альбертом в австрийском Бад-Гаштайне. – И он [Альберт] говорит: “ Ты знаешь, я тут подумал: наверняка все мои друзья, которым я делал одолжения… Тебе не кажется, что, если бы я умер, они принесли бы мне на могилу дорогие венки?” Я сказал: “Наверное”. Он сказал: “А недурно было бы, если б они отдали мне деньги за них ПРЯМО СЕЙЧАС!”

* * *

Кран – вот что впервые свело вместе двух Альбертов. Альберту Бенбассату – будущему отчиму Жака, подающему надежды молодому венскому бизнесмену – потребовались услуги Альберта Геринга – молодого инженера / торгового представителя компании Юнкерса в дневное время и прожигателя жизни по вечерам – для надзора за работой крана. Но, хотя кран свел их вместе, их отношения сложились благодаря общей любви к хорошему вину, кофе и пышным красавицам – отношения, которые пережили два фашистских режима и мировую войну и продолжались до самой смерти Альберта Геринга. Они оба вращались в кругах богемы в Вене, Праге и Будапеште, являвшихся тогда наряду с Парижем и Берлином культурными и развлекательными центрами Европы. “В нем было море обаяния. И еще у него была особенность: для счастья ему могло быть достаточно чашки кофе и бокала вина, – говорит Жак. – С дамами он легко сходился… Обожал все, в чем было хоть немного экзотики. Но, правда, худосочных не любил… Бывало, глянет на девушку и скажет: “Слишком худая, а мне подавай полненьких!”

Хрипение Жака почти не слышно. Из-за лечения он временно потерял голос, и иногда его одолевают приступы икоты, как будто ему трудно элементарно пропускать через себя воздух, которым он дышит. Но, когда он заговаривает о чем-то волнующем, симптомы исчезают, и голос вновь обретает уверенность, лицо оживляется. Как будто заново переживать прошлое для него своеобразная терапия.

До самого аншлюса Альберт регулярно навещал дом Бенбассатов, где к нему всегда было приковано всеобщее внимание – собиравшиеся любили послушать его пение и рассказы. “Я хорошо помню, что он появлялся у нас довольно часто. Мой отец всегда принимал его с удовольствием… Жизнерадостность была ему очень присуща. Ему нравилась музыка: он играл на гитаре, играл на рояле – немножко по-своему, но получалось вполне ничего”, – вспоминает Жак.

* * *

Хотя Жак был еще слишком молод, чтобы об этом знать, именно на том этапе своей жизни Альберт Геринг впервые заступился за человека, пострадавшего от нацистского режима. “Я думаю, впервые он оказал такую услугу, когда Герман Геринг попросил Альберта устроить на работу в Австрии дружка его жены”, – говорит Жак. Не Герман сделал одолжение для Альберта, что станет нормой в ближайшие годы, а Альберт первым сделал одолжение для Германа.

В качестве представителя Юнкерса в Австрии, Венгрии и на юге Чехословакии Альберт постоянно имел дело с австрийским киноконцерном Tobis-Sascha Filmindustrie AG, а именно снабжал его химикатами, необходимыми для хранения фильмов. Естественно, беседы во время его приездов не ограничивались химикатами. Однажды в 1934 году речь зашла о том, чтобы привлечь Альберта в качестве технического директора студии. Альберт с радостью принял это приглашение, правда, сперва заручившись благословением своей прежней фирмы.

В то время Альберт жил в добровольном изгнании в Австрии и недавно стал ее натурализованным гражданином. То, что он пошел на этот смелый шаг, было прямой реакцией на 1933 год – на воцарение нацистов в его родной стране. Имевший возможность пользоваться благами, полагающимися нацистской элите, Альберт бежал от всего, что было хоть как-то связано с партией. Его позиция была не просто фрондерством: среди первых увидевший, чем на самом деле является партия национал-социалистов и какую угрозу она представляет для Германии, он поступил в согласии со своими моральными принципами. Такое было редкостью. Соблазненные посулами полной занятости, экономического процветания, возрождения национальной гордости, многие оставались в Германии, вынужденно закрывая глаза на безжалостную нацификацию немецкого общества и ранние признаки грядущей катастрофы. Оставались даже многие немецкие евреи. Несмотря на заметный первоначальный всплеск в год прихода нацистов к власти (1933), показатели еврейской эмиграции из Германии далее демонстрируют общую тенденцию к снижению: от тридцати семи тысяч человек в 1933 году до двадцати трех тысяч в 1934-м и двадцати тысяч в 1938-м.^[56]

Человеком, который постарался заманить Альберта на работу в Tobis-Sascha, был сам президент компании Оскар Пильцер. Именно Оскар вместе со своими тремя братьями, Куртом, Северином и Виктором, осуществил незадолго до этого слияние Sascha Filmindustrie AG и Tobis-Tonbild-Syndikat AG, купив первый в 1932 году и второй год спустя. После слияния Tobis-Sascha занял положение крупнейшего киноконцерна в Австрии. Естественно, размер стал вызывать зависть, а из зависти выросли планы – конкретно говоря, планы геббельсовского министерства пропаганды – оторвать себе кусок от этого пирога. Евреи братья Пильцеры хорошо чувствовали эту угрозу и понимали также, что их религиозная принадлежность может в один прекрасный день быть использована против них антисемитским соседом Австрии. Это понимание, несомненно, было мощным фактором в решении нанять Альберта Геринга, закоренелого противника нацизма и младшего брата рейхсмаршала.

И действительно, не прошло и года после рождения компании, как со стороны министерства пропаганды Геббельса была предпринята попытка захвата. Хотя братьям Пильцер удалось ее отразить, раздосадованный неудачей Геббельс не собирался сдаваться: он задушил своего оппонента запретом на импорт в Германию любых фильмов, произведенных неарийскими компаниями. Дела компании стали стремительно портиться, и тут Геббельс нанес сокрушающий удар: он заставил заморозить один из немецких счетов Tobis-Sascha на миллион с лишним рейхсмарок в подконтрольном нацистам банке Creditanstalt. 27 января 1937 года братья Пильцер были вынуждены переуступить свою компанию фирме, которая и была главной виновницей такого их положения, – Creditanstalt. Хотя на тот момент Tobis-Sascha оценивали более чем в тридцать три миллиона шиллингов, братьям под давлением пришлось принять предложение в какую-то тысячу шиллингов. Последнее издевательство заключалось в том, что и из этой символической суммы они не увидели ни шиллинга.^[57]

Альберт не был единственным человеком со связями в мире шоу-бизнеса. Потеряв свою любящую жену и друга Карин, которая умерла в 1931 году от туберкулеза,^[58] через четыре года Герман снова обрел любовь в лице Эмми Зоннеман, театральной актрисы, сыгравшей множество ведущих ролей в престижном Берлинском государственном театре. Учитывая широкую представленность еврейской общины в немецких артистических кругах, Эмми имела множество друзей и коллег – евреев, которым после Нюрнбергских законов 1935 года пришлось сильно зависеть от милости их политически влиятельной знакомой. Такой коллегой, например, была одна из первых кинозвезд Германии Хенни Портен. Не будучи еврейкой, Хенни была замужем за евреем, доктором Вильгельмом фон Кауфманом. По нацистским расовым законам этот факт наделял ее тем же “недочеловеческим” статусом, что и у мужа. Хенни, когда-то обожаемое всеми лицо немецкого кино, очутилась в совершенно неестественной ситуации: она нигде не могла найти работу.

Не могла, пока случайная встреча с Эмми Геринг в гамбургской гостинице не привела к перемене ее участи. Услышав о тяжелом положении Хенни и ее мужа, Эмми была потрясена и совсем скоро пожаловалась Герману. Герман согласился помочь и позвонил своему отзывчивому младшему брату в Вене. “Альберт, у тебя есть влияние в киномире? Ты можешь что-нибудь сделать для Портен?.. Эмми считает, что кто-то должен ей помочь!” Герман оказался в странном положении, вынужденный просить об одолжении младшего брата.^[59] Альберт с удовольствием откликнулся и устроил Хенни контракт со своей студией. Это, возможно, не давало ей возможности участвовать в съемках в Вене, но по крайней мере они с мужем могли поправить свое положение.^[60] Имя Портен записано в “списке тридцати четырех” под номером двадцать шесть.

Уже потом, в январе 1945 года, после того как их выгнали из квартиры в Нойруппине (к северо-западу от Берлина), Хенни и ее муж в очередной раз воспользовались помощью Эмми и Германа, которые устроили им проживание в спокойном и относительно свободном от СС городке Иоахимсталь, расположенном в Бранденбурге на Вербеллинском озере.^[61]

Если верить Эмми и ее мемуарам “Моя жизнь с Герингом”, это был не единственный случай, когда рейхсмаршал что-то делал по просьбе ее знакомых. Она пишет: “Я занялась делами одной еврейской женщины-врача из Вены… Нам удалось уберечь ее от неприятностей, но в какой-то момент оказалось, что ее вот-вот заберут в концлагерь. Нужно было срочно что-то делать. Я позвонила Герману… Он посоветовал обратиться к Бальдуру фон Шираху и попросить его официальным порядком от лица рейхсмаршала приостановить интернирование”. Эмми тут же позвонила Шираху и передала просьбу Германа. Она спросила, не дадут ли врачу разрешение обойтись без ношения желтой звезды, но не успела она закончить фразу, как эсэсовец, прослушивающий линию, вмешался и сказал: “Рейхсмаршал ничего не говорил о желтой звезде”.^[62]

Фольклор семьи Герингов всегда старается разнести как можно дальше Германа и государственную политику антисемитизма. Их позиция опирается на то, что во множестве случаев заступничества Альберта за евреев и неевреев ничего бы не произошло без прямой помощи Германа. Дочь Германа, Эдда Геринг, поясняет: “Дело было так: он [Альберт], безусловно, был способен помочь нуждающимся и финансово, и личным влиянием, однако, как только появлялась необходимость привлечь власти или просто чиновников, ему требовалась поддержка моего отца, и он ее получал”.^[63] Без протекции и временами прямого вмешательства брата Германа Альберт никогда бы не ушел от гестапо, не спас бы столько людей, сколько он спас, особенно известных. Сами жизнь и поступки Альберта в течение войны являются свидетельством в пользу этой позиции Герингов.

Тем не менее то, что Герман не уклонялся от семейных обязательств, помогал, защищал родственников, подчас потакая их прихотям, не означает, что Германа искренне беспокоило ужасное положение евреев. Здесь больше действовал принцип “семья важнее партии”, а также возможность потешить самолюбие, демонстрируя свою власть. Облегчая в редких случаях положение преследуемых с целью украсить свой образ в глазах семьи, он систематически поощрял преследования и сам участвовал в них, поскольку только так можно было наращивать свой партийный капитал. Если пропаганда антисемитизма на публике означала карьерное продвижение, он с готовностью шел на это. Как резюмирует Жак, “в нем [Германе] антисемитизма было не больше обычного, просто он прибегал к нему для удобства”.

* * *

Немецкое слово Anschluss примерно означает “политический союз”. Этим словом обычно пользуются, чтобы описать период в истории Австрии – с 1938 по 1945 год, – когда она являлась государством – членом Третьего рейха. Но на самом деле никакого политического союза между Германией и Австрией не существовало, по крайней мере в том смысле, чтобы обе страны имели равный контроль над германской империей. И “образование” этого союза тоже прошло не в условиях свободного волеизъявления. Скорее, события 12 марта 1938 года в Австрии могли бы точнее быть описаны как вооруженная аннексия – такая же, как и остальные, проведенные нацистской военной машиной во всей Европе.

Под напором гитлеровских ультиматумов, призывающих к передаче власти, австрийский канцлер Курт фон Шушниг предпринял последнюю попытку отстоять независимость Австрии: 9 марта он объявил о проведении референдума, назначенного на 13-е. Он хотел сделать так, чтобы судьбу Австрии решал австрийский народ, и попросил соотечественников самих голосовать за предложенный аншлюс или против него. Гитлер немедленно решил перехватить инициативу, отказавшись признать грядущий референдум и даже утверждая, что результаты будут сфальсифицированы. После этого утром 11 марта он вынес окончательный ультиматум, потребовав от Шушнига передать власть национал-социалистической партии Австрии. Это было сделано для отвода глаз. Гитлер уже отдал приказ немецким войскам перейти австрийскую границу за час до истечения срока ультиматума. После этого при поддержке немецких войск австрийские национал-социалисты совершили вооруженный переворот, свергнув Шушнига и его правительство. Решив узаконить захват власти и сам аншлюс, Артур Зейсс-Инкварт, новый невыбранный канцлер Австрии, подтвердил проведение шушниговского референдума, хотя теперь тот, конечно, уже не имел никакого отношения к демократии.

В день референдума Альберт попытался выступить на стороне демократического процесса. “Они расставили офицеров СС и СА по участкам, – рассказывает Жак. – Там стояли кабинки, в которых можно было голосовать тайно, но первыми в очереди, как правило, стояли нацисты. Подходили, гордо заявляли: “Я обойдусь без кабинки”, – и голосовали за. И тогда люди, стоявшие за ними, уже не смели на глазах у всех этих нацистских деятелей требовать пройти в кабинку. Когда подошла очередь [Альберта] Геринга, он назвался, как полагалось всем, и ему сказали: “Ну, вам-то точно кабинка не потребуется”. А он сказал: “Напротив, очень даже потребуется”, – вошел и проголосовал против. Таким образом он дал возможность людям, стоящим за ним, пользоваться кабинкой без страха и голосовать по совести”.^[64] Как бы то ни было, старания Альберта были ни к чему. Референдум решительно высказался за аншлюс – 99,73 % голосов поддержали образование “союза”.

Когда Зейсс-Инкварт уже прочно занял место у руля государства, а улицы заполонили коричневые и черные рубашки, откуда ни возьмись стали появляться многочисленные сочувствующие нацистам – со всеми возбуждаемыми нацистским рвением претензиями к этническим меньшинствам древней габсбургской империи – полякам, чехам, венграм, украинцам и, конечно же, евреям. Самопровозглашенные “истинные” австрийцы решили, что правильно начать утверждать свое господство силой.

Жак, в ту пору третьеклассник, оказался в самой гуще этих бурных событий. “Каждое утро мы должны были читать вслух молитву Господню, и за этим всегда следовало чтение из “Майн кампф”, – вспоминает Жак. – И всякие ужасы, вы знаете, о том, как евреи всегда как-нибудь нам пакостили. А в моем классе был один мальчик, который не был иудеем, а был крещен [как еврей]. И, к несчастью для него, он был классным “ботаником”. Он был единственным ребенком, носившим гольфы, и еще он носил очки, но они ему были велики”.

Жак только подбирается к кульминации своего рассказа, как на пороге комнаты появляется Дорис. У нее есть особое обаяние, она напоминает мне мать Джорджа Констанцы из “Сайнфелда”. Альцгеймер придает ее задиристой манере оттенок черной комедии.

– А почему ты шепчешь? Ты что, не хочешь, чтобы я слышала? – Дорис передразнивает шепот Жака, как будто разговор происходит в строжайшем секрете.

– Потому что я не могу говорить! – отвечает он резко.

– Что тебе сказали в больнице про голос?

– Сказали, что красивый голос был.

– И когда он уже вернется?

– Через пару дней.

– Пару недель?

– Пару дней! – чтобы поправить ее, он напрягает голос.

– Ах, дней. А то не люблю я читать по губам.

– Что ты не любишь?

– Хочу слышать ушами.

– Ну уж извини, ничего не могу поделать.

После этой небольшой перебранки голос Жака, который возвращается к рассказу, почти совсем глохнет: “И еще у нас был учитель, который, как только случился аншлюс, надел на руку свастику. И он поймал этих [классных хулиганов], которые приставали к “ботанику”, и накричал на них. Он им устроил лекцию. Сказал: “Это не национал-социализм. При национал-социализме никто никого не преследует”. Как же он ошибался, этот наивный человек. “Я думаю, что таких было много, [которые] не подозревали, что их всех ждало, – добавляет Жак. – Они не знали, как потом будет плохо”.

* * *

Как бы то ни было, кое-какие признаки нацистских преследований уже были налицо. На улицах Вены теперь можно было увидеть людей из СА и даже простых горожан, которые публично унижали членов местной еврейской общины. Кроме отрезания пейсов у ортодоксальных евреев один из особо садистских ритуалов заключался в том, чтобы заставлять пожилых евреек отскребать венские мостовые, стоя на голых коленях.

“Альберт Геринг однажды наткнулся на такую сцену, – вспоминает Жак историю, рассказанную его отчимом Альбертом Бенбассатом. – Штурмовики стояли с краю, а беснующаяся венская толпа потешалась над несколькими пожилыми женщинами, которые отмывали улицу. И Геринг просто подошел, снял пиджак, взял щетку у одной из женщин, опустился на колени и начал скрести сам. И когда эсэсовцы его схватили и потребовали у него документы, он им показал документы, и толпа быстро рассосалась”.^[65]

Для любого другого человека это было бы самоубийством. Страх, что тебя побьют, заставят почувствовать на себе участь гонимых или, еще хуже, отрежут от общества, пометят как одного из “них”, как правило, не давало обычному человеку заявить о своем несогласии. Но Альберт не был обычным человеком. Он был нацистской белой костью и при этом не боялся запятнать свой королевский статус подобными поступками. Говоря об этом, правда не следует недооценивать его смелость. Геринг или не Геринг, а любой человек, публично бросивший вызов авторитету среднестатистического штурмовика, в пылу момента мог навлечь на себя все ожидаемые последствия в виде побоев и ареста. Любой еврей, переживший те дни, сказал бы вам, что такое неповиновение было весьма чревато даже для Альберта Геринга.

На самом деле в следующий раз, когда он заступился за кого-то на улицах Вены, его даже арестовало гестапо. Альберт тогда пришел на помощь “семидесятипятилетней бабушке” еврея – владельца “Магазина красок С. Рабер на Верингерштрассе”, который осаждала толпа. Под улюлюканье и хохот группа головорезов СА повесила на шею женщины табличку с надписью “Я еврейская свинья”. Альберт оказался там случайно, и при виде происходящего с ним случился приступ ярости. Сработал его инстинкт исправления всякого зла. Он “силой продрался сквозь толпу” в самую гущу событий.^[66] “Я пришел и отпустил ее, причем между делом столкнулся с двумя людьми из СА: я их ударил и был немедленно арестован,” – объяснял потом Альберт лейтенанту Уильяму (Биллу) Джексону на допросе в Нюрнберге.^[67]

Альберт в отличие от большинства невольных клиентов СС недолго пробыл в заключении. Его быстро выпустили по причине фамилии и наличия влиятельных друзей, живших в Вене. Однако перед освобождением его предупредили, что “впредь такое не должно повторяться”.^[68] Он, видимо, не счел эти слова такой уж серьезной угрозой, поскольку эта двухходовка – ордер на арест и его последующая отмена – повторится с ним в общей сложности четыре раза на протяжении всей войны.

* * *

Звонок в дверь, и Жак встает, чтобы впустить пару специалистов, пришедших чинить кондиционер. “Здра-асте, вот и мы”, – говорит тот, что повыше, по-южному растягивая слова.

– Что он собирается делать? Говори, что он собирается делать? – Дорис спрашивает с озабоченностью и тревогой в голосе, неохотно оглядываясь и ища глазами кажущегося взломщика, который бродит по дому.

– Он собирается починить кондиционер. Ты что, не заметила, что слишком тепло? Прибор сломался, – говорит Жак усталым, но примирительным тоном.

– Я собираюсь наверх. Что он там забыл? – спрашивает Дорис, которая в этот момент переживает приступ паранойи, поскольку она видела, как ремонтники поднялись по лестнице, чтобы разобраться в проблеме.

– Чинит кондиционер, – повторяет Жак.

– Лучше нам самим пойти и посмотреть.

– Да, да, давай!

– Что ты ему сказал починить? – у подножия лестницы она снова оборачивается и переспрашивает.

– Кондиционер!!! – кричит Жак.

Да, болезнь Альцгеймера, конечно, мрачная и ужасная вещь, но Жак и Дорис, кажется, как-то смогли превратить ее в уютную семейную комедию. Он идет ей навстречу, насколько это вообще в человеческих силах, а она со всей еврейской матриархальной прямолинейностью неустанно подает свои убойные реплики. Рак легких, Альцгеймер, холокост… каким-то образом у Жака и Дорис получается заставить вас забыть обо всей трагичности этих вещей.

* * *

В Вене над семейством Бенбассатов стали сгущаться тучи – с каждым днем аншлюс представлял новую угрозу. Владелец пяти доходных домов Альберт Бенбассат до аншлюса сумел построить себе маленькую бизнес-империю. В свою очередь, аншлюс означал не только политическую аннексию – отъем, – но и экономическую. Либо компании с выкручиванием рук интегрировались в милитаристскую экономику нацистов, либо их как минимум заставляли работать в соответствии с нацистскими идеалами. Всего за несколько месяцев после аншлюса 50 % еврейских предприятий вынужденно прекратили свое существование.^[69] Для Бенбассатов это означало потерю всех пяти домов и оставляло им только небольшую виллу на окраине Вены. “Нацистская ипотечная компания”, как обозвал ее Жак, просто-напросто аннулировала свои кредиты. Учитывая зловещую политическую и общественную обстановку, по совету Альберта Геринга Бенбассаты решили весной 1938 года переехать в Румынию, в свободный от нацистов Бухарест.

На новом месте у Бенбассатов была гарантия, что Альберт, их ангел-хранитель, всегда под рукой – он теперь тоже жил в Бухаресте. Как вспоминает Жак, “дело было в основном в моральной поддержке, в чувстве солидарности, в знании, что в случае чего у нас есть свой влиятельный человек”. Эта новое спокойствие позволило маленькому Жаку вновь обрести какое-то подобие детства. Он помнит, как играл на водяных горках и в волновом бассейне в местном аквапарке, который, как ни странно, был спроектирован самим Альбертом Герингом. Кто знает, может быть, Альберт был человеком, спроектировавшим первый аквапарк в Европе, если не в мире.

Альберт нашел и еще один способ, как сделать жизнь Жака и его семьи в Бухаресте чуть более сносной. До аншлюса отчим Жака обладал обширной коллекцией очень редких и дорогих книг, “всех классиков”. Только что начавший читать самостоятельно Жак получал огромное удовольствие от них. Неожиданно всему этому пришел конец, когда в Вене Бенбассатам нанес визит представитель одного крупного немецкого книготорговца и потребовал уступить всю коллекцию за крохотную часть того, что она реально стоила. Поскольку книготорговец имел хорошие связи с местными нацистами, а отчим Жака никогда не поставил бы под угрозу безопасность своей семьи из-за кучи книг, сколь бы ни были они дороги его сердцу, ему оставалось только принять предложение.

Несколько месяцев спустя в Бухаресте Альберт Геринг узнал об этой несправедливости и немедленно вмешался. Он связался с румынским филиалом немецкой книготорговой компании и между делом попросил вернуть книги. “Геринг говорит: “Сколько вы заплатили?” – “Сто [рейхсмарок]”. – “Я куплю их у вас за сто одну”. И ему не посмели отказать, – рассказывает Жак. – Сразу после этого в Бухарест приехал грузовик с полным кузовом книг. У нас был стенной шкаф – он был набит книгами до самого потолка. Для меня это была настоящая находка, я дневал и ночевал в этом шкафу с моими книгами. Мое первое свидание с литературой!” – вспоминает Жак.

* * *

Увы, прошло время, и политическая обстановка в Бухаресте тоже испортилась. Бенбассаты опять оказались во враждебной среде. В ответ на постоянную угрозу вторжения Красной армии в сентябре 1940 года румынский король Кароль II назначил Красного Пса (C^ainele rosu) генерала Иона Антонеску премьер-министром. Антонеску потребовалось всего два дня, чтобы сместить Кароля II и временно заменить его марионеткой – сыном Кароля, новоиспеченным королем Михаем. Теперь никто не мешал ему объявить себя верховным “кондукэтором” (вождем) Румынии.

После вступления в союз с нацистской Германией Антонеску задумал приручить местную фашистскую и антисемитскую партию “Железная гвардия”, подарив им несколько портфелей в ничего не решающем румынском кабинете министров. Это, как оказалось, лишь на время утолило их жажду власти, и 21 января 1941 года экстремисты устроили попытку вооруженного переворота. Жившие в самом центре Бухареста Бенбассаты оказались в гуще уличных столкновений.

“Стреляли прямо на улицах: с одной стороны армия, с другой легионеры. Наш дом стоял так, что тылом выходил на торговые ряды… И на этой площади шла непрекращающаяся перестрелка. Мы их слышали: кто-то стрелял, кто-то кричал – ура, ура, ура”, – восклицает Жак. Посреди все этих боевых действий их повариха, немка по национальности, мужественно вызвалась принести немного еды с рынка, чтобы накормить детей. Вскоре она вернулась невредимой и с сумками еды. “Она была нашей героиней, пока армия не вышибла дух из этих легионеров… Я видел их на крыше дома на той стороне. Они забирали своих раненых”, – вспоминает Жак. На следующий день повариха сказала Бенбассатам, что ей нужно немедленно уезжать к заболевшей матери. Бенбассаты отпустили ее, пожелав удачи. Неожиданно сразу после этого отъезда в гостиную Бенбассатов в слезах вошла их румынская горничная. Она рассказала, что повариха выдала их легионерам и что “она сказала этим людям, что тут живут евреи, у них дорогая мебель и все такое”. Повариха даже проинструктировала легионеров: “Когда закончите здесь с армией, приходите на эту сторону рынка, можете поживиться, только и мне будет комиссия, – голос Жака делается еще тише, пока он нагибается ко мне: – И нас бы спокойно убили. Этим ребятам было все равно, будь мы хоть испанцы или китайцы”.

Хотя благодаря Антонеску Бенбассаты избавились от угрозы в лице крайне антисемитской “Железной гвардии”, тот никоим образом не был спасителем еврейского народа. Придав официальный статус долгой традиции антисемитизма в стране, режим Антонеску с лета 1941 года начал выслеживать и депортировать “враждебно настроенных” евреев в различные концентрационные лагеря в украинском Приднестровье – в ту пору под румынской оккупацией. К следующему лету население этих лагерей выросло примерно до 180 тысяч человек.^[70] В ближайшие месяцы на территории самой Румынии появились и другие подобные трудовые лагеря. Румыния Антонеску была фактически единственной страной гитлеровской коалиции кроме самой Германии, так же решительно настроенной на истребление евреев. Крупнейшая расправа над ними произошла 24 октября 1941 года в Одессе. Два дня спустя после взрыва, разрушившего здание румынского военного командования в этом городе, в качестве возмездия было казнено двадцать пять мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Согласно показаниям Алексе Неакшу, младшего лейтенанта в запасе из 23-го пехотного полка:

Они открыли огонь из пулеметов по тем, кто находился внутри четырех сараев… С сараями разбирались по одному, а вся операция продолжалась до наступления темноты… Когда расстрел сараев длился уже несколько часов, командующие операцией… стали сетовать, что это единственный способ ликвидировать тех, кто внутри; они были раздражены, что не нашлось способа выполнить задачу побыстрее. Они достали нефти и бензина, обрызгали ими сараи и подожгли… Некоторые из тех, кто был внутри, приближались к окну и, чтобы не умереть от огня, просили жестами застрелить их, показывали себе на голову или на сердце… Некоторые женщины выбрасывали в окна детей.^[71]

Самого отчима Жака чуть не отправили в один из концентрационных лагерей Антонеску. В одном случае отряд головорезов с удостоверениями ворвался в дом Жака и попытался забрать его отчима с собой. В тот раз была “предъявлена кое-какая сумма денег”, и его отчиму удалось купить свободу. На фоне таких событий и известий о зверствах на северо-востоке стало очевидно, что Бенбассатам больше не безопасно в Румынии. Взяток Альберта Бенбассата и протекции Альберта Геринга навсегда бы не хватило. Поэтому Бенбассаты в очередной раз были вынуждены бежать. Обменяв одного диктатора на другого, они отправились во франкистскую Испанию. Франко в чем-то благоприятствовал евреям Европы. Он учредил программу, по которой евреи испанского происхождения, могущие доказать свои испанские корни, – например, говорящие на языке, – получали право на гражданство. Поскольку отчим Жака был сефардских кровей (из испаноязычных евреев, происходящих с Пиренейского полуострова) и до сих пор умел говорить на старом диалекте испанского, он и его семья получили испанское гражданство. Но, прежде чем отправиться в Испанию, им еще требовалось приобрести румынскую выездную визу, а также транзитные: венгерскую, хорватскую, итальянскую, швейцарскую и французскую (вишистскую). Все эти документы, согласно “списку тридцати четырех”, были раздобыты Альбертом наряду с иностранной валютой для переезда.^[72]

На протяжении всей поездки они должны были притворяться испанскими гражданами, то есть говорить только по-испански. Жак изучал язык на занятиях в испанском консульстве в Бухаресте и научился говорить достаточно хорошо. Несмотря на это, вспоминает он, несколько раз в пути ему случилось сбиться на немецкий. К счастью для Бенбассатов, рядом всегда была быстрая рука его матери, чтобы буквально отбить у сына всякое желание говорить по-немецки. Кроме этой и некоторых других проблем, связанных с чилийским паспортом его бабушки (абсолютно поддельным), их путешествие до первого пункта остановки, Венеции, прошло относительно гладко. Кто же ожидал семью Бенбассатов в Венеции с зарезервированным номером в одном из самых больших отелей города? Не кто иной, как Альберт Геринг. “Он просто хотел убедиться, что мы добрались и с нами все в порядке”, – говорит сквозь икоту Жак.

В Венеции они сели на полуночный поезд, который через Милан доставил их в первое безопасное убежище – Женеву. Там они должны были пробыть недолго, однако у отчима Жака открылась инфекция на ноге, и Бенбассаты задержались в Швейцарии. Пока отчима Жака лечили, Гитлер 11 ноября 1942 года зачем-то решил вторгнуться в полусуверенную зону правительства Виши. Это означало, что визы Бенбассатов в одночасье сделались недействительными, из-за чего они так и остались в Швейцарии до конца войны. Благодаря странному стечению обстоятельств инициатива Гитлера неожиданно принесла пользу семье Жака.

Несмотря на незапланированность, Бенбассаты не оказались совсем на мели. Друг оставил им в Швейцарии еще один, последний подарок: “Альберт Геринг помогал переводить валюту, принадлежащую евреям в Румынии и других оккупированных немцами странах, в Швейцарию. И в нашем конкретном случае это позволило нам, прибыв в Швейцарию, уже иметь там банковский счет”.^[73]

* * *

Аэропорт Гринвилла, сонный во время моего прибытия, теперь представляет собой настоящий сумасшедший дом. Очередь к стойке регистрации тянется почти за пределы здания. Сотрудники авиакомпании одним ухом слушают стационарный телефон, другим – мобильный, а третьим – разгневанного клиента перед собой. Несмотря на эту неразбериху, видимо, ничего не случилось и мой рейс отправляется вовремя. Однако в тот момент, когда я уже оказываюсь на выходе, все меняется. Судя по всему, причина этого хаоса – грозы в Вашингтоне, и из-за них я определенно пропускаю стыковочный рейс в Лондон.

“Когда будет следующий рейс на Лондон с билетами?” – спрашиваю у представительницы авиакомпании у выхода. В ответ: “Как насчет субботы?” Сегодня вторник. Ладно, дадите гостиницу? Нет, потому что они не несут ответственности за форс-мажор. Очередь на снимаемую бронь? Нет, для этого нужно быть в Вашингтоне. А поесть что-нибудь? Нет, в девять вечера все магазины уже закрыты. Я в аэропортовом аду!

Стоит пройти через металлоискатели, и впечатления от разных аэропортов по всему миру становятся одинаковыми: странная ничейная зона между известным и еще не известным. Как и больницы, эти места суть горнила человечества, вынужденное пересечение людей и их маршрутов. Иногда здесь встречаешь трогательную сцену: воссоединения семей и слезные прощания лучше любого голливудского блокбастера. Но окажитесь посреди аэропорта в момент перегрузки, с полным комплектом из раздраженного персонала, придирчивых контролеров и путешественников, склочничающих из-за возможности вырваться отсюда, и вы гарантированно сможете лицезреть все худшее, что есть в человеческой природе. Таков и аэропорт Гринвилла в неудачный день. И хотя не может быть никакого сравнения, почему бы именно здесь не поразмышлять об одном из самых низких падений человечества в xx веке.

Смотря, как мои попутчики ведут себя все хуже и хуже в ответ на усугубляющийся хаос, я понимаю, что постоянно возвращаюсь к истории, держащей меня уже долгие годы, – истории Альберта Геринга. От рассказанного Жаком, всей этой информации об Альберте у меня гудит голова. У Жака было шестьдесят с лишним лет, чтобы поразмыслить о нацизме и о том, почему Альберт боролся с режимом на фоне преобладающего бездействия остальных. Что толкнуло Альберта пойти наперекор обстоятельствам, рискуя своей свободой и даже жизнью? И почему он шел на это не только ради близких друзей, но и ради совершенно незнакомых людей?

Жаку случайно удалось узнать ответ на одном из семейных праздников Бенбассатов с участием Альберта в Альпах. В какой-то момент Альберт спросил его, как он понимает дружбу. Жак, тогда еще неискушенный подросток, ответил: “Ну, знаете, дружба – это когда вам приятно в чьей-то компании, нравится проводить с ним время”. Улыбнувшись и покачав головой, Альберт прошептал Жаку на ухо: “Гораздо больше. Друг – это тот, кто рискнет своими деньгами, своей безопасностью, даже своей жизнью, когда ты в нем нуждаешься”. Альберт, по-видимому, видел друга в каждом.

Глава 6
Эмигрант

Время идет, но ничего не происходит. Я давлю на звонок снова, и наконец, после еще пары секунд тревожного ожидания, из домофона раздается слабый голос. Он принадлежит Кристин Шоффель, единственной дочери признанного поэта-песенника, сценариста, режиссера, продюсера, а также свидетеля героических деяний Альберта в Вене Эрнста Нойбаха. Я ожидаю Кристин снаружи ее нежно-лимонного дома с террасами, который расположен на краю старого города в австрийском Граце. В конце улицы виднеется шоколадный купол Оперного театра. Внизу оживленно шумит культурный центр Австрии. Остатки проржавевшего “железного занавеса” – тоже всего лишь где-то в пятидесяти километрах отсюда.

Большие двойные металлические ворота, когда-то пропускавшие обеспеченных горожан, которые прибывали к себе домой в конных экипажах, с трудом открываются, и за ними меня приветствует женщина – образец настоящей европейской изысканности. Кристин одета по-домашнему – в джинсы, черную футболку с длинными рукавами и пару модных кед шахматной расцветки. Ее загорелое лицо свидетельствует об отдыхе на греческих островах. Карамельного цвета волосы до плеч явно уложены мастером – и явно дорогостоящим. В полном согласии с ее артистическим происхождением от нее просто веет актрисой.

Мы проходим через внутренний дворик, потом идем сводчатым коридором и, наконец, поднимаемся по черной спиральной лестнице с вытертыми деревянным ступеньками в квартиру с высокими потолками. Это жилище – продолжение самого Граца, воплощение гармонии древности и современности. Здесь нет ни закутка, ни стенки, где не висело бы что-то пикассоподобное, не стояла бы какая-нибудь классическая скульптура или какой-нибудь предмет мебели, который сам по себе является либо произведением искусства, либо плодом многолетнего изучения интерьерного дизайна.

Кристин ускользает на кухню варить кофе, после чего мы удобно устраиваемся в гостиной. Она сразу переходит к делу. Ей не понять, почему вдруг столь молодой человек из столь далекой страны мог заинтересоваться этим периодом истории и проделать путь до самого Граца. Поскольку я с этим вопросом сталкиваюсь все время, мне быстро удается изложить, откуда я такой взялся. Удовлетворенная моими разъяснениями грозная мадам, видимо, несколько расслабляется и, подобно королеве на троне, щелкает ухоженными пальцами, сигнализируя, что можно начинать интервью. “Он рассказывал мне, что Альберт Геринг был человеком, который выручал людей, – говорит Кристин, имея в виду слова своего отца. – Но это была не просто помощь, потому что, выручая других, он очень рисковал. Потому что было невозможно знать, допустит это режим или нет. Было неясно, как далеко он мог зайти. А он всегда доходил до предела. И это был для него большой риск. Но он выжил, и в это было трудно поверить”.

* * *

“Мой отец родился в Вене 3 января 1900 года… Его отец работал в железнодорожном министерстве, а мать была домохозяйкой. У него был один брат, – Кристин быстро поправляет себя, – два брата”. Я удивляюсь, с чего вдруг она чуть не забыла про одного своего дядю, но она тут же объясняет: “У него был один брат, который в 1938 году уехал в Венесуэлу, а другой уехал в Бухенвальд”. Слово “Бухенвальд” произносится так буднично, что я не сразу связываю это название со знаменитым концлагерем. Потом я узнаю, что ее дядя Роберт был убит в Биркенау, крупнейшим из лагерей смерти в освенцимском комплексе.

Задолго до того, как судьбой его братьев стали лагерь смерти и бегство от нацистских преследований, Эрнст Нойбах вел довольно мирную жизнь. После рождения Нойбаха привезли домой в их семейную квартиру в Леопольдштадте, тогда преимущественно еврейском венском районе. В той же мере, в какой сама Вена была уникальным карнавалом культур, Леопольдштадт тоже представлял собой весьма эклектичный праздник жизни, в котором участвовали евреи самого разного толка. Были умеренные, или ассимилированные, евреи – коммерсанты и простые рабочие. Но были и ортодоксальные евреи с их сюртуками, нестрижеными бородами, длинными пейсами и чужими языками, принесенными из восточных земель старой габсбургской империи. Как правило, группы не смешивались – одних считали слишком “еврейскими”, других – слишком “австрийскими”. Нойбахи относились ко второй категории, память о корнях у них проявлялась только в моменты многочисленных еврейских праздников.

Поэтому, например, если Нойбах сразу после окончания гимназии вместе с братом Робертом ушел воевать за свою австро-венгерскую родину на Первой мировой, то восточные евреи по большей части оставались в тылу и еще высмеивали тех, кто записался в армию. Нойбах ощущал себя гордым “габсбургером”, а после того, как крестился, чтобы жениться на невесте-католичке, стал считать себя гордым австрийским христианином. Свидетельством его патриотизма было то, что долгие годы после войны он оставался активным членом "Osterreichs Bundesheer (Федеральная армия Австрии), нося звание лейтенанта в запасе до тех самых дней, когда свастики разукрасили Вену.

С юных лет Нойбах планировал, что будет учиться в университете. Однако Первая мировая война и последующее падение габсбургской монархии заставили его поменять планы, потому что вместе с кончиной его родины в 1918 году случилась и кончина Нойбаха-старшего, оставившего семье лишь скудную пенсию, которой едва хватало на то, чтобы выжить. Нойбах-младший был вынужден отказаться от своих мечтаний об интеллектуальной профессии и вместо этого надеть комбинезон и пойти расклеивать афиши.

С каждой новой театральной постановкой или фильмом, рекламу которых он водружал на стены, раскаяние все сильнее и сильнее терзало его. Он знал, что среди этих громких имен могло быть его собственное. Имея писательский талант, который было некому продемонстрировать, Нойбах остро чувствовал обделенность. И вот однажды, когда угрызения достигли такой силы, что было не до благоразумия, он решил действовать. Он взялся за перо и стал выдавать одни за другими ударные киносценарии и песни. Со временем он превратился в Эндрю Ллойда Уэббера своей эпохи. “Он начал работать над сценарием “Тренка” очень рано. И еще он сочинил множество популярных песен. Он, например, написал “Я потерял свое сердце в Гейдельберге”, “Моя песня летит по всему миру” с Йозефом Шмидтом, потому что большинство песен у него с Йозефом Шмидтом”, – Кристин перечисляет лишь несколько громких успехов своего отца в прокате и чартах. Как раз во время съемок одного из этих фильмов на студии Tobis-Sascha в Вене в его жизни внезапно появился Альберт Геринг.

* * *

“Это Геринг. Я звоню по поводу оплаты счетов… К сожалению, мне просто придется отключить электричество, если вы в ближайшее время не [заплатите]” – такими словами началось знакомство Нойбаха с Альбертом.^[74] Как и большинство режиссеров, Нойбах, снимая свой фильм “Миллионер” на студии Tobis-Sascha, перерасходовал выделенные средства, а Альберт как раз занимал на студии пост управляющего.

На том этапе Нойбах знал Альберта только по слухам, гулявшим среди австрийских киношников. Он слышал от коллег разные теории на тот счет, почему брат Германа Геринга работает администратором на студии с зарплатой в каких-то жалких восемьсот шиллингов в месяц, хотя вполне мог бы иметь блестящую карьеру в немецкой кинопромышленности. Не мог он не слышать и о том, что шикарный коричневый кабриолет “штайр”, в котором Альберт постоянно разъезжал по городу, был подарком брата. Учитывая все эти обстоятельства, никто толком не знал, как вести себя с Альбертом. Поэтому, когда Нойбах отправился на студию на Зибенштернгассе, чтобы встретиться Альбертом, он слегда дрожал от волнения.

Альберт – человек с “овальным лицом, длинными бачками и тонкими усиками” – приветствовал Нойбаха в своем кабинете. С прямой, как у прусского генерала, спиной восседая за столом, он немедленно стал перечислять Нойбаху все издержки и суммы, и это заставило того измениться в лице. Альберт истолковал реакцию Нойбаха как знак того, что он не сможет в ближайшее время покрыть все расходы, поэтому решил сменить тактику. Отбросив строгость, он приблизился к Нойбаху и сказал, что, так и быть, даст ему трехдневную отсрочку. Удивленный этим великодушием Нойбах сделал встречный шаг и пригласил Альберта выпить вместе кофе. И не прогадал, ведь “кофе был для него главнейшим из всех удовольствий”.^[75]

После второй чашки Альберт уже начал по-приятельски рассказывать Нойбаху о своем домике в Гринцинге и о получении австрийского гражданства. После третьей разговор перескочил на политическую позицию Альберта, точнее на ее отсутствие. Оказалось, что он больше не общается с Германом, национал-социалистом, хотя до сих пор считает его братом. Он с возмущением поведал, что больше не мог выносить нацистов у себя на родине, и “предрекал горький конец для Германии”.^[76] Именно здесь, в этой венской кофейне, началась, как выразилась Кристин, “маленькая дружба” между двумя будущими эмигрантами.

Как-то полгода спустя Нойбах на досуге слушал джаз по радио со своей молодой женой, когда программа внезапно прервалась и в эфире зазвучал мрачный голос Курта фон Шушнига, канцлера Австрии: “И поэтому я прощаюсь с австрийским народом немецкими словами прощания, которые произношу от всего своего сердца: Gott schuetze Oesterreich [Бог хранит Австрию]!”^[77] В семь сорок пять вечера в пятницу 11 марта 1938 года по радио было объявлено об отставке Шушнига и, как оказалось, начале аншлюса. Когда в первые часы 12 марта на волнах загремела Die Fahne hoch, песня Хорста Весселя, – музыкальное воплощение немецкого нацизма, – вся Австрия знала: вот оно, свершилось, пришли немцы. Мобилизованный по приказу Шушнига и прибывший на вокзал Франца-Иосифа лейтенант запаса Нойбах был свидетелем реакции своих соотечественников на эту новость. Он видел, как улицы Вены заполняются народом, готовящимся к пришествию завоевателей. Кто-то готовился, собирая чемоданы, другие помогали им в этом.

В ту ночь в дверь Нойбаха постучали. Это была сочувствующая соседка – в руках она держала выпущенный штурмовиками СА список всех, кого должны были арестовать в первую очередь, и в этом списке было его имя. Сомнений не оставалось: нужно было бежать. На следующий день его жена обзвонила несколько консульств, чтобы зарезервировать выездную визу, однако выяснилось, что все границы Австрии заблокированы, за исключением одной – швейцарской. Она нашла какие-то официальные бланки фирмы, на которую тогда работала, и написала письмо, говорившее, что Нойбах является представителем этой фирмы, командированным по делам во Францию. С этим жалким подобием официальной бумаги и одной неопределенностью впереди он вскочил в такси вместе с женой и матерью и помчался на вокзал Вестбанхоф. Пока такси лавировало в море свастик, они видели молодежь, раззадоренную ненавистью, кричащую о необходимости “выкурить еврейских вредителей”, и коричневорубашечников, которые заставляли “восточных евреев” танцевать и потешались над ними. Наконец прибыв на вокзал, они бросились к платформе, где парижский поезд заполнялся таким же, как они, отчаявшимися беженцами. Когда раздался последний свисток и поезд тронулся, Нойбаха стали одолевать мысли о жизни, оставленной им за собой: жене, матери, брате, его фильмах, его Вене. Он уже догадался, что видит свою “любимую мать в последний раз в этой жизни”.^[78]

* * *

На следующий день после бегства Нойбаха из Вены гестапо до смерти напугало его жену, заявившись с обыском к ним на квартиру. Когда весть об этом достигла Альберта, он приехал к Нойбахам, чтобы утешить женщину. Он заверил ее, что, если понадобится, сделает все, что в его силах, чтобы помочь ей уехать.^[79]

* * *

Кристин, сидевшая в расслабленной позе на диване, вскакивает, чтобы взять с кофейного столика очки в толстой черной квадратной оправе. Ее темно-карие глаза бегают по страницам, которые я только что ей вручил. Читая, она поднимает брови от удивления, и ее лицо расплывается в улыбке. Причина этого волнения – письмо, написанное ее отцом президенту послевоенной Чехословакии Бенешу – или Monsieur le Pr'esident de la R'epublique, как он называет его в письме, – отправленное в помощь Альберту Герингу, которого в 1946 году судили в Праге за военные преступления против народа Чехословакии. Она даже не подозревала о существовании такого письма, не говоря о том, чтобы самой прочитать это свидетельство о добрых делах Альберта. Она откладывает письмо и снова выходит на сцену со своей собственной историей об Альберте и ее отце: “Да, потом он мне рассказывал. Он рассказывал, что Альберт Геринг помог многим людям, многим евреям, уехать из Германии или Франции. И он делал это [так]: подписывал или писал бумаги. И у него были письма, подписанные Германом Герингом… Вот что мне рассказывал мой отец”.

* * *

Подобно фронтовому доктору, в первые месяцы после аншлюса Альберт работал безостановочно, врачуя раны, нанесенные его братом и его подручными. Одним из первых его дел стала помощь евреям, которые были его коллегами по киноиндустрии. Оскара Пильцера, человека, впервые приведшего Альберта в этот мир, теперь выручал его бывший протеже. “Мы были ужасно напуганы. Эти люди вторглись к нам домой. С оружием и в военной форме. И они вели себя очень угрожающе. Они схватили отца, оттащили в угол, приставили пистолет к спине и украли несколько вещей, которые им зачем-то понадобились. А потом уехали вместе с отцом. И вы можете себе представить, в каком положении мы оказались, что мы чувствовали”, – Джордж Пильцер, сын Оскара, так вспоминает о дне, когда гестапо перевернуло их жизнь.^[80] Геббельсу, видимо, было недостаточно разорить компанию Пильцера и лишить его средств к существованию, на этот раз ему потребовалось отнять у него жизнь.

Постоянно занятый телефон Альберта принял срочную просьбу о помощи, и к вечеру того же дня Пильцера отпустили. Как поясняет Джордж Пильцер, “пользуясь своей фамилией, он задействовал все свое влияние – я подчеркиваю, все влияние, – чтобы а) найти, где держали моего отца, и [б)] добиться его немедленного освобождения. И этим я обязан Альберту Герингу, наша семья обязана Альберту Герингу!”^[81] Альберт лично проводил Пильцера до итальянской границы и снабдил его валютой. После этого Оскар из Рима перебрался в Париж, где воссоединился с остальной семьей. К сожалению, вскоре он умер из-за осложнений после операции. Но его семья в конечном счете смогла спастись, добравшись до США через Испанию и Марокко. Имя Оскара Пильцера вписано под номером двадцать четыре в “списке тридцати четырех”. В США сыновья Оскара Джордж и Герберт пошли по стопам отца: Джордж стал вице-президентом 20th Century Fox International в Европе, а Герберт основал в Нью-Йорке издательство Motion Picture Enterprises.

Охваченные паникой в этом водовороте событий, многие венские евреи отчаянно пытались найти возможность уехать. Учитывая, что визы доставались с трудом, а банковские счета и активы замораживались нацистскими властями, выбраться из Вены было нелегко. Альберт, находясь в центре нарастающей истерии, распоряжался помощью так быстро, как только мог.

Доктор Уильям Секели, еврейско-американский режиссер и продюсер, оказался в бедственном положении в Вене и остро нуждался в помощи. “Все возможности добыть нужные для бегства бумаги оказалась исчерпаны. Каждый день арестовывали кого-то из наших друзей вместе с их счетами в банке… Альберт Геринг, с которым я подружился, взял нас под опеку. Он и раздобыл нам разрешение на выезд”, – рассказывал как-то Секели Эрнсту Нойбаху. С помощью этих документов он выбрался в Швейцарию вместе с несколькими друзьями, но и там его беды не кончились. В Цюрихе он оказался совсем на мели, без денег, чтобы вернуться в США. Как пояснил Секели, “нам пришлось уехать из Вены прежде, чем я смог взять хоть какие-то деньги. Альберт снял мои деньги в венском банке и привез их мне в Цюрих”.^[82] Числящийся под тридцать третьим номером в “списке тридцати четырех” Секели выжил и даже снял еще один фильм в Голливуде, как и другие его коллеги, чьи имена фигурируют в списке Альберта.

Самая первая строчка списка отдана еврейско-венгерскому режиссеру студии Intergloria-Film Vienna, доктору Альсеггу, и его жене. Им также удалось бежать из Австрии благодаря протекции и щедрости Альберта. Вслед за ними идет Альфред Барбаш, сотрудник Tobis-Sascha, который добрался до Англии с добытой Альбертом выездной визой. Там же, в Англии, оказался и номер девять, доктор В. Грюсс, – этому режиссеру-еврею, работавшему в Tobis-Sascha, Альберт достал валюту и помог с отъездом.

Просьбы поступали днем и ночью, и с каждым заступничеством опасность только нарастала. Но решимость Альберта не ослабевала. С обычным для себя упорством и нахальством Альберт вмешался и в судьбу своего личного врача Макса Вольфа и его братьев. “Он вытащил братьев Вольф из тюрьмы с большим риском для себя. Потом он заставил доставить доктора Вольфа, которого точно должны были увезти в Дахау, к себе в больницу, где ему оперировали аппендикс. После этого он получил разрешение на выезд и для него”, – свидетельствует Секели.^[83] Через пару месяцев доктор Вольф и его жена Маргарета уже проплывали мимо статуи Свободы, без сомнения, с совершенно особыми чувствами по поводу этой достопримечательности. Двумя другими людьми, которые получили шанс продолжать спасать чужие жизни после того, как Альберт спас их, были доктора Бауэр и Медвей из венской Главной больницы. Они тоже смогли выбраться в США благодаря визам и валюте, предоставленным Альбертом. Они фигурируют в “списке тридцати четырех” соответственно под номерами пять и восемнадцать.

* * *

Пока последствия аншлюса приносили все новые трагедии, Альберт, защитник гонимых, и Герман, зачинщик гонений, встретились как братья на майских выходных 1938 года, чтобы провести их вместе семьями в домике Альберта в Гринцинге. Во внешнем мире они были политическими и идеологическими противниками, но в частной жизни, в этом убежище, огороженном от их публичной деятельности, они оставались преданными братьями. В этом заключалась одна из самых уникальных черт их отношений: собираясь вместе, они каким-то образом были способны отделить себя от своей публичной роли. Даже когда их пути разошлись, когда Герман совсем ушел в национал-социализм, а Альберт сбежал в Вену, они по-прежнему по умолчанию любили друг друга как братья и, несомненно, встречали друг друга с распростертыми объятиями всякий раз, когда их путям суждено было вновь пересечься.

Тем не менее на этот раз в Гринцинге произошло столкновение двух миров, когда их старшая сестра Ольга принесла в святилище Герингов новости о проделках нацистских головорезов. Ольга рассказала о бедственном положении мирно жившего вдали от венской политики в Мондзее престарелого эрцгерцога, который в одно прекрасное утро проснулся от стука штурмовиков СА в его дверь. Бандиты вытащили его из дома, унизили его, обрив наголо, а затем бросили в машину, идущую в Дахау. Надо помнить, что жертвой штурмовиков стал эрцгерцог Иосиф Фердинанд IV, последний принц Тосканы и член правящего дома Габсбургов Лотарингских.

Присоединившись к семье после “своего триумфального парада” в Вене, Герман хотел разделить с родными свой успех и пообещал выполнить желание каждого. К большому удивлению и неудовольствию Германа, Альберт с сестрой воспользовались предложением по-своему, обратив его внимание на то, что случилось с эрцгерцогом. “Мы с сестрой пожелали немедленного освобождения эрцгерцога. Герману это было очень неприятно. Но на следующий день арестованного Габсбурга выпустили на свободу”, – рассказывал Альберт Нойбаху в Париже.^[84] У эрцгерцога в “списке тридцати четырех” номер двенадцать.

* * *

Казалось, что гестапо не щадит никого. Его жертвой стал даже создатель любимой оперет ты Гитлера Die Lustige Witwe (“Веселая вдова”). Сын венгерского дирижера Франц Легар уже давно пользовался обожанием театралов по всему миру, очаровывая их своими сонатами, вальсами, маршами, симфоническими поэмами и, конечно же, опереттами. Die Lustige Witwe, бесспорно самое популярное его произведение, продолжали ставить в разных странах и на разных языках. Он был так знаменит, что в 1940 году получил престижную Goethe-Medaille f"ur Kunst und Wissenschaft (медаль Гете за достижения в области искусства и науки) из рук самого Гитлера.

Тем не менее, когда великий австрийский композитор женился на еврейке по имени Софи Пашкис, ему и в голову не могло прийти, что этот союз любви в один прекрасный день приведет к его отлучению от профессии и фактически жизненной катастрофе. “Однажды двое мужчин, похожих на гестаповцев, постучались в мою дверь. Они показали свои жетоны и сказали: “Мы пришли за вашей женой”, – рассказывает Легар. – Моей жене, которая была рядом со мной, естественно, тут же стало дурно. Я спросил: “За что?..” Я был в отчаянном положении, но затем мне пришло в голову, что я могу позвонить бывшему гауляйтеру [партийному руководителю Вены] Беркелю. Я связался [с ним], и… он сказал: “Пусть один из них подойдет к телефону!” Этот человек долго с ним говорил, потом обернулся ко мне и сказал: “Нам нужно идти”. Если б я [тогда] вдруг оказался не дома, я бы никогда больше не увидел свою жену!”^[85] Совсем скоро он получил официальное письмо, где говорилось, что либо он должен развестись, либо его самого классифицируют как неарийца, что приведет к полному запрету всех его произведений и зарубежных поездок. Теперь помощь нужна была ему.

“Будучи в такой чрезвычайной ситуации, я обратился к… доктору Новоттны, который сразу сообщил имя единственного человека, выручавшего всех своих друзей из любых ситуаций… Альберта Геринга, жившего в Бухаресте. Три дня спустя он приехал ко мне в Вену на Schikaneder-Schl"ossl [виллу Легара] и на следующий день уехал в Берлин”, – так Легар излагал свою версию событий Нойбаху во время одной совместной прогулки в Цюрихе.^[86] Альберт, оказавшись в Берлине, тут же отправился в кабинет своего брата и сообщил ему о проблемах Легара. Герман, как утверждают, сам всерьез озаботился этим делом и немедленно позвонил Геббельсу. Герман напомнил Геббельсу, что Die Lustige Witwe – любимая оперетта Гитлера и что если это абсурдное безобразие немедленно не исправить, последствия будут плачевными. Геббельсу меньше всего хотелось злить своего начальника, поэтому он попросил позволения переговорить с Альбертом наедине в своем кабинете. По информации источника Легара, работавшего в конторе Геббельса, Геббельс встретил Альберта как старого знакомого и уверил его: “Мой друг, мой дорогой друг, с такими пустяками вам нужно было приехать прямо ко мне. Люди на месте поступили необдуманно. Вот, пожалуйста, удостоверение почетной арийки для фрау Легар. Отвезите его маэстро с моим сердечным приветом”.^[87]

На самом деле юридически Геббельс не имел права наградить фрау Легар “почетным арийством”, однако он мог организовать ей исключение или статус члена “привилегированного брака”.^[88] Хотя это спасло бы ее от депортации, ей было бы запрещено выходить на публику без сопровождения, ей пришлось бы носить желтую звезду Давида, и, если бы Легар когда-нибудь с ней развелся, она вернулась бы к своему прежнему статусу. Тем не менее номер пятнадцатый в “списке тридцати четырех” могла теперь жить с мужем на их вилле в Бад-Ишгле, защищенная от мучений, до самой своей смерти в 1947 году.

* * *

“Я слышал от немецкого источника, что нацистские экстремисты из Германии захватили полный контроль над Австрией и что все австрийцы, даже австрийские нацисты, полностью оттеснены от власти, – сообщал сэр Невил Хендерсон, британский посол в Германии, по возвращении в Лондон 16 марта 1938 года. – По всей Австрии проведены многочисленные аресты, и есть опасения, что против доктора Шушнига и его сторонников может быть развязана кампания возмездия. Здесь я частным порядком делаю все что могу вместе с бароном фон Нейратом и фельдмаршалом Герингом, которому я лично написал касательно положения с Шушнигом и т. д.”^[89] Эта просьба об освобождении Шушнига, отправленная Хендерсоном, осталась без ответа со стороны Германа Геринга, некогда его партнера по охотничьим забавам. Однако чуть позже Герман все-таки прислушается к доводам еще одного заступника Шушнига.

С самого начала аншлюса Шушниг вместе с семьей находился под домашним арестом, который обеспечивали силы СА. Затем, 28 мая 1938 года, Шушнига забрали от семьи и в автомобиле с зашторенными окнами доставили в гостиницу “Метрополь” – венскую штаб-квартиру гестапо. Как только его запустили в камеру, бывшую сушильную комнату с зарешеченными окнами на пятом этаже, новые хозяева гостиницы объявили ему правила пребывания: “Доктор Шушниг может курить – пока что, во всяком случае. Позже этому все равно положат конец. Он может заказать еду из гостиничной кухни, если сам за нее заплатит. Часовой будет находиться в комнате постоянно. В течение ночи свет должен продолжать гореть. Когда новый часовой приходит на смену через каждый час, оружие должно быть готово к стрельбе и снято с предохранителя. Кобура должна оставаться расстегнутой. Доктор Шушниг не может подходить к окну или стоять рядом. Если он попытается сделать это, его следует застрелить на месте. Часовой также обязан стрелять в случае, если доктор Шушниг откажется подчиняться приказам”.^[90]

Шушнига пытались подавить с помощью лишения сна, физического и психического насилия, интенсивных допросов, а также элементарного унижения. “У меня нет книг, никаких новостей, только компания нового эсэсовца каждый час, и с ними мне тоже запрещено разговаривать. Я не могу спать по ночам, потому что свет, ежечасная смена охранников, досмотры моей постели, моих вещей и т. д., которые почему-то всегда происходят посреди ночи, просто не дают мне заснуть. В шесть утра часовой кричит, чтобы я поднимался… Тогда начинаются мои дневные заботы”, – писал Шушниг в своем импровизированном тюремном дневнике.^[91] В одиночном заключении он не мог видеться ни со своим адвокатом, ни даже с невестой, он не смог побывать на собственной свадьбе – о заключенном заочно браке ему сообщили, вручив кольцо в конверте.

Это продолжалось в течение полутора лет, пока Альберт Геринг не побеседовал с одним венским полицейским чином. “От полицейского я узнал, в каких условиях они держат канцлера Шушнига… Когда я прибыл в Берлин, то встретился с Германом в его небольшом дворце и спросил: “Разве это по-немецки – так недостойно относиться к поверженному противнику?” Герман связался по телефону с нацистским администратором Австрии Зейсс-Инквартом, и Шушнига наконец перевели под арест на виллу под Веной, где он воссоединился с семьей”, – так описывал потом Альберт Геринг свою версию событий Нойбаху во время встречи в парижском кафе.^[92]

Хотя между предполагаемым временем этого вмешательства и заметным улучшением условий Шушнига есть корреляция, события не обязательно происходили так, как предполагал Альберт или как ему об этом сообщили. Не исключено, что именно в результате усилий Альберта 1 июля 1938 года Шушнигу нанес неожиданный визит госсекретарь по делами безопасности Австрии Эрнст Кальтенбруннер и, в первый раз с момента ареста, его жена. После этого им было разрешено видеться еженедельно, причем визиты должны были “происходить в течение восьми минут по пятницам”.^[93] Почти полгода спустя он принимал еще одного нежданного визитера, на этот раз – главного начальника Кальтенбруннера Генриха Гиммлера. Этот был даже любезен с Шушнигом и принес с собой кое-какие дары, а именно новую мебель и радиоприемник. После постоянно нарушаемых обещаний дать ему возможность жить с женой, перемещения в другую гестаповскую тюрьму в Мюнхене и рождения дочери “вилла”, о которой говорит Альберт, наконец материализовалась 8 декабря 1941 года. Правда, это была никакая ни “вилла”, и расположена она была отнюдь не “под Веной”, – это оказалась всего лишь скромная деревянная лачуга в “колонии для спецзаключенных” концлагеря Заксенхаузен под Берлином. Как бы то ни было, Шушниг действительно “воссоединился с семьей” в соответствии с обещанием Альберта. Они так и жили в этих условиях до начала 1945 года, пока снова не были переведены подальше от окружающих союзников в различные концлагеря на юге, в том числе в Дахау. 4 мая 1945 года испытания Шушнига наконец закончились в гостинице Pragser-Wildsee в горах южного Тироля, где он и его семья были освобождены американскими войсками.

Озадаченный противоречием между утверждениями Альберта и событиями, зафиксированными в дневнике Шушнига, я решил услышать историю из уст прямых потомков второго.

* * *

В некотором смысле именно с Шушнигом связан первый из множества знаков, которые, как кажется, сами направляли меня по пути расследования истории Альберта. Еще в Сиднее, когда я экономил деньги на поездку, я успел сменить несколько работ на неполном графике. Тогда на пару-другую месяцев моим вторым домом стал видеопрокат на углу.

Учитывая коматозное состояние, вызванное постоянно прокручивавшейся там классикой кино про бездельников из середины 1980-х вроде “Феррис Бьюллер берет выходной” и мелодичным пиканьем, сопровождавшим каждый взятый посетителем диск, мой стаж в видеопрокате остался в памяти сплошным расплывчатым пятном, за исключением одной случайной встречи. В глуши сиднейского пригорода на моем устройстве для считывания как-то раз пикнула членская карта некоего доктора Чушнига. Передо мной стоял сам племянник канцлера Австрии – по крайней мере, так он заявил в ответ на мой шутливый вопрос о родстве.^[94] Если б не такого рода встречи с судьбой, племя астрологов и хиромантов давно бы разорилось. Но, притом что я не склонен к суевериям и даже старомодные идеи предназначения или фортуны меня не влекут, этой случайной встрече все-таки удалось проникнуть куда-то в глубины моего подсознания. Она стала маленькой пластинкой, которую я всегда проигрывал, когда мне досаждали голоса скептиков, благодаря ей я укреплял свою решимость продолжать расследование. Она же оказалась первым шагом в поиске остальных потомков Шушнига.

Сначала я разыскал племянника, Генриха Шушнига, в Вене, а затем его сына Курта-младшего в Нью-Йорке, чтобы выяснить, подтвердят ли они слова Альберта. Они смогли сообщить мне только то, что жена Шушнига Вера с помощью своего акушера доктора Руста, который, оказалось, также был акушером Эмми Геринг, смогла привлечь внимание Эмми к делу своего мужа. Хотя Эмми вроде бы отнеслась к этому с сочувствием, невозможно определить, повлияло ли как-то на дальнейшие события ее участие.^[95] Кроме этого оба кузена не помнили ничего о заступничестве Альберта Геринга в деле их соответственно дяди и отца.

С другой стороны, объяснение может дать послевоенная встреча в Мюнхене, произошедшая между Нойбахом и Шушнигом. Когда они рассказали друг другу о своей жизни во время войны, Нойбах поднял тему участия Альберта в деле Шушнига, но в ответ не услышал ничего. Оказалось, что самому Шушнигу не было известно о каких-либо действиях Альберта, предпринятых в его защиту. Тем не менее он добавил, что в какой-то момент действительно случилось внезапное улучшение его положения и он не удивлен, что за это должен благодарить Альберта.^[96]

Учитывая, что для такого серьезного вмешательства был привлечен сам Герман, неудивительно, что Шушнигу никто не рассказал о причастности Альберта (если оно имело место). Шушниг понимал это лучше кого бы то ни было. Альберт не мог кусать руку кормящего, рисковать тем, что фамилия Герингов будет ассоциироваться со всей этой историей и обернется неблагоприятными последствиями для Германа. Если бы стало достоянием гласности, что Герман, популярное лицо немецкого нацизма, вдруг проявил мягкотелость и пошел против воли кого-то из нацистского руководства, противники Германа внутри партии получили бы его голову на блюдечке с голубой каемочкой. Его власть и авторитет в Третьем рейхе могли серьезно пострадать, и возможно, он не смог бы больше помогать Альберту с любыми будущими просьбами. Для всех причастных секретность имела первостепенное значение.

* * *

Второе рандеву между Альбертом и Нойбахом состоялось благодаря еще одному неожиданному телефонному звонку, состоявшемуся в середине ноября 1938 года. На этот раз они оба были эмигрантами в Париже: один находился здесь, спасая свою жизнь, другой – ради сохранения достоинства и душевного спокойствия. “Это Геринг”, – начал разговор Альберт со своей обычной прусской прямотой. Нойбах потерял дар речи не только потому, что Альберт неожиданно позвонил, но и потому, что тот смог разыскать его в Париже. Нойбах ответил: “Геринг? Как, черт возьми, вы оказались в Париже?” “На поезде приехал”, – усмехнулся Альберт.^[97]

Когда Нойбах прибыл в Париж, он устроился здесь с комфортом довольно быстро. Ко времени этого телефонного звонка Нойбах проживал в квартире на Елисейских полях и уже успел сочинить сценарий к фильму “Ловушка” на пару с еще одним эмигрантом, Робертом Сиодмаком. Но теперь, когда он добирался до места встречи с Альбертом, Париж вокруг него был в смятении. За пару дней до того молодой польско-немецкий еврейский беженец по имени Гершель Файбель Гриншпан в ответ на преследования евреев в Германии выстрелил в Эрнста фон Рата, секретаря немецкого посольства в Париже. Этот акт послужил сигналом к беспощадному погрому в Германии и Австрии, который стал известен в мире как Хрустальная ночь и ударная волна от которого прокатилась по всей Европе.

Когда Нойбах приехал в кафе Colis'ee, чтобы встретиться с Альбертом, он был удивлен, увидев вместо оставленного им уравновешенного и загадочного Геринга подавленного и невеселого человека. Причиной этой подавленности были не столько последние политические события, сколько тот факт, что его вынудили уехать из очередной страны в связи с вторжением нацистов во главе с его братом. Известия о Хрустальной ночи только усугубляли депрессию. “Как я завидую тому, что вы можете остаться здесь”, – вдруг заявил Альберт. “А что же мешает вам?” – спросил Нойбах. “Фамилия!” – просто ответил Альберт.^[98]

Они просидели в кафе до раннего утра, потягивая вино и обмениваясь историями. Одна история, рассказанная Альбертом, была связана с приглашением, которое передали ему от нацистских властей Австрии. Его позвали принять участие в дележке и стать гауляйтером австрийской киноиндустрии. Альберт ответил: “Кто хочет заниматься этим абсурдом, пусть и занимается. Я остаюсь на своем месте!”^[99] Затем он сказал, что сыт по горло “работой в бизнесе, где заправляют жалкие лизоблюды и засланные из Берлина партийные акробаты, которые любую мелодию вальса превратят в прусский марш”. Альберт хотел убежать куда-нибудь подальше от нацистского культа силы и жадности, и теперь на какое-то время этим местом станет Италия. Услышав такое неожиданное откровение, Нойбах поинтересовался: “Что же вы будете делать в Италии?” Альберт пожал плечами и ответил: “Вести жизнь эмигранта, так же как вы, мой дорогой друг”.^[100]

* * *

Побыв в Париже, Альберт и в самом деле ушел из Tobis-Sascha Wien и в конце 1938 года перебрался в Италию, однако совсем порывать со своим работодателем не стал. Он получил место в итальянском филиале Tobis-Sascha под названием Tobis-Sascha Italiano, который располагался в Риме. Вместе с ним переселилась его вторая жена Эрна – будучи слабой здоровьем, она требовала постоянного врачебного внимания. Не сумев найти врача по своему вкусу или хотя бы просто говорящего по-немецки, Альберт связался с одним римским другом, и тот адресовал его к доктору Ковачу.

Родом из венгерского города Папа, Ковач поселился в Италии с тех самых пор в 1930 году, когда профессор в Вюрцбурге дружески предостерег его, что ему никогда не дадут носить стетоскоп в Германии или Австрии. Почему? Потому что он был евреем. После женитьбы в 1933 году на женщине, также бежавшей из Германии, он переехал в Рим, где основал частную практику, в основном обслуживающую местную венгерскую диаспору.

И вот теперь Ковач собирался нанести вроде бы ничем не примечательный визит новому пациенту. Правда, имелось и кое-что особенное: имени пациента он не знал, получив от приятеля лишь предупреждение о том, чтобы тот “не удивлялся и мог не опасаться за последствия”.^[101] Прибыв на виллу Альберта во Фраскати, на окраине Рима, и услышав фамилию – ту же самую, что у человека, косвенно ответственного за его изгнание, – он заупрямился и повел себя вопреки совету приятеля. Он прямо заявил Альберту, что ему придется найти другого врача, потому что ни за что на свете он не будет обслуживать кого-нибудь из Герингов. Поймав его у двери, Альберт упросил Ковача остаться просто поговорить, прибегнув к непобедимому искушению – кофе. Они поговорили за чашкой кофе, и то, что Альберт сказал, или то, как он это сделал, должно быть, порадовало Ковача, ибо тот вернулся на виллу на следующий день. Во время этого второго визита Альберт произнес целую речь против нацизма и даже сделал кощунственное, но сочувственно встреченное заявление: “Я плюю на Гитлера, я плюю на моего брата, на весь нацистский режим”.^[102] Для ушей Ковача это прозвучало опереттой Франца Легара. Он стал регулярно навещать фрау Геринг, пока не пришел к выводу, что влажный и жаркий климат Рима усугубляет ее состояние, и предложил ей вернуться в Вену.

Альберт обрел в Коваче нового друга, и, как положено друзьям, они стали помогать друг другу. Альберт сделал первый шаг, пригласив жену и двоих детей Ковача пожить на его вилле, чтобы отдохнуть от шума и суеты городской жизни. Ковач ответил взаимностью, подыскав Альберту скромную квартирку в Риме, когда тот заявил, что ему самому огромная вилла ни к чему. Спустя какое-то время эта обыкновенная дружеская взаимность переросла в серьезное партнерство в подрывной деятельности. Через полгода после их знакомства Альберт пришел к Ковачу со словами, что он получил месячную зарплату “примерно в 25 тысяч лир” и что “ему на свои нужды требуется гораздо меньше этой суммы”. Остаток он вручил Ковачу и “попросил использовать это для помощи евреям и другим беженцам от нацистской тирании”. В привычном для себя духе он уточнил, что “ему не нужно ни расписок, ни отчетов о том, кто получит помощь”. Эта договоренность позже была систематизирована с помощью отдельного счета, открытого Альбертом в “банке Orelli в Берне”, – Ковачу “нужно было только время от времени писать в банк, чтобы получать деньги на нужды беженцев и на то, чтобы помогать им с отъездом через Лиссабон”.^[103]

Вскоре, 10 сентября 1943 года, в ответ на свержение Муссолини немцы захватили Рим, и на этот раз потребовалось выручать самого Ковача. Гестапо мгновенно составило планы по избавлению Рима от его двенадцати тысяч еврейских жителей, которые при Муссолини чувствовали себя в относительной безопасности. 16 октября в рассветных сумерках план привели в действие. Гестаповцы вторглись в еще спящее еврейское гетто рядом со старым римским театром Марцелла и к концу операции увезли более тысячи двухсот евреев на грузовиках. В последующие дни гестапо, вооружившись списком имен и адресов, рыскало по улицам Рима, забирая оставшихся евреев города.

Имя и адрес Ковача, никаких сомнений, фигурировали в этом списке, поэтому визит гестапо был вопросом дней. Однако Альберт успел опередить нацистов – он дал Ковачу и его семье иммунитет от гестапо в виде “письменного заявления о том, что Ковач является его личным врачом, что он, Геринг, бывает в Риме очень часто, нуждается в его постоянной заботе и желает, чтобы Ковачам не причиняли никаких неприятностей”. Озабоченный тем, что гестапо поживится за счет его мебели, “Геринг дал ему документ о том, что вся мебель в квартире принадлежит лично ему”.^[104] В “списке тридцати четырех” Ковач указан под четырнадцатым номером.

Сразу после освобождения Рима союзниками 5 июня 1944 года Ковач был допрошен майором Ф. Данлопом из британского Управления специальных операций (SOE), и в конце допроса он приложил отчет о своем друге Альберте Геринге с перечислением всех его вышеупомянутых благодеяний и актов неповиновения. SOE, созданное в июне 1940 года директивой Черчилля, чтобы “заставить Европу запылать”, являлось тайным вооруженным подразделением, задачей которого было устанавливать связи с местными партизанами и помогать в шпионаже и саботаже на вражеской территории. Другими словами, его миссией было максимально осложнять жизнь Гитлеру. В случае, о котором идет речь, в июне 1944 года они проводили консультации с живущими в Риме венграми, являвшимся членами вновь созданного Общества свободных венгров. Венгрия была только что, в марте, полностью оккупирована немецкими войсками, и SOE искало людей со связями или информацией, которые могли бы оказать им помощь на этой территории.

Ковача посчитали идеально соответствующим этим требованиям, когда он поведал, что его брат – радикальный социалист/антифашист, вовлеченный в подпольное социалистическое движение “низкоквалифицированных промышленных рабочих и интеллектуалов леводемократических убеждений” – тогда подозревали, что у этого брата есть какие-то связи с венгерским сопротивлением.^[105] Информация Ковача сама по себе должна была вызвать заинтересованность, но я не сомневаюсь, что именно неправдоподобное приложение к протоколу допроса заставило майора Данлопа пролить свой кофе. Ему, наверное, было трудно представить, что брат рейхсмаршала оказался способен на такие человеколюбивые поступки. В результате он лишь пометил, что “отчет должен быть тщательно расследован”.^[106] Если бы SOE вообще взялось за такое расследование, им не пришлось бы копать слишком глубоко. Они могли бы закрыть дело в считаные дни – и, возможно, уберечь Альберта от более чем двух лет заключения и допросов сначала у американцев, потом у чехов, – просто поделившись информацией со своими же военными.

Майор Фрэнк Шорт, который с началом Второй мировой вернулся на службу в Корпус королевских инженеров в Каире, перед тем жил в Вене со своей австрийской женой-балериной и руководил австрийским филиалом Bickford & Co AG, компании, принадлежащей Леонарду Бикфорд-Смиту. Основанная в 1930-е годы и поглощенная гигантским химическим конгломератом Imperial Chemical Industries, компания Bickford & Co AG выпускала “зажигательные шнуры и застежки-молнии”, применявшиеся в изготовлении взрывчатки.^[107] Неизвестно, подружился ли Альберт с Шортом по работе, будучи представителем Юнкерса, или через общих знакомых в венском высшем обществе. Также неизвестно, что именно, человеческие качества Альберта, его профессиональный опыт или сходство в политических позициях, заставило Шорта в 1936 году предложить Альберту роль торгового представителя Bickford & Co AG. Известна лишь причина поспешного назначения Альберта президентом компании в 1939 году: аншлюс и угроза преследований в отношении еврейской жены Шорта, которые потребовали активного вмешательства Альберта.

Эту семью Альберт выручил тем, что помог им бежать из Вены в Каир, а затем защитил финансовые интересы Шорта, формально переписав на себя его компанию на все время грядущей войны. Альберту не только удалось отразить попытки нацистских промышленных стервятников завладеть иностранной фирмой – в конце войны, передавая бизнес обратно Шорту, он смог “показать прибыль за все шесть лет своего руководства”.^[108] Стоящий под номером двадцать девять, Шорт является единственным британцем в “списке тридцати четырех”.

* * *

В Италии в начале 1939 года Альберт постепенно открывал для себя то, что все фашистские диктатуры обходятся с киноиндустрией совершенно одинаково. Ему опять пришлось напяливать клоунский костюм, рисовать на лице фальшивую улыбку и показывать трюки, угодные очередному министру пропаганды. Несмотря на это, Альберт все равно получал удовольствие от своего кратковременного пребывания в Италии. Ему нравился крепкий итальянский кофе и, конечно же, итальянское вино. И он ничего не имел против местной культуры расслабленного досуга. Самое главное, он мог спокойно греться на теплом итальянском солнце, отгоняющем тени его брата и всех связанных с ним нацистских злодеяний… по крайней мере, до поры.

* * *

Прокручивая в уме интервью, я вспоминаю последнюю реплику Кристин: “Это похоже на историю Спилберга. Вы знаете… как же назывался фильм… “Список Шиндлера”. Та же самая история. Потому что было много людей, помогавшим евреям. Неправда, что никто не помогал”. Но почему они занимались этим? Оскар Шиндлер впервые начал эту игру, имея в виду прибыль, но у него быстро появились гуманистические мотивы, и он вышел из нее еврейским спасителем. Софи и ее брат Ганс Шолль, члены подпольного движения сопротивления “Белая роза”, были казнены за распространение антивоенных и антинацистских листовок в Мюнхене. Ими двигали религиозные убеждения или мужество юношеского идеализма. Рауль Валленберг, шведский заступник, который спас жизнь более чем пятнадцати тысячам венгерских евреев, неожиданно для себя очутился в самом центре холокоста, и действовать его заставили, возможно, его скандинавские, гуманистические корни.

В 1973 году двое специалистов по социальной психологии из Принстонского университета провели исследование притчи о добром самаритянине – иными словами, альтруистического поведения – в отношении разных ситуационных переменных и религиозности. Они обнаружили, что самым главным фактором поведения по образцу доброго самаритянина являлась не религиозность и не номинальное желание помочь ближнему, а субъективно воспринимаемые издержки вмешательства. Экспериментальная группа состояла из студентов-теологов, многие из которых учились на священников и, таким образом, скорее должны были продемонстрировать альтруистическое поведение. Экспериментаторы попросили каждого участника выступить с речью на разные приличествующие духовенству темы, в том числе о добром самаритянине, в соседнем лекционном здании. По дороге туда каждому из них встречался актер, изображающий человека в бедственном положении. Перед уходом им говорили, что они либо опаздывают, либо имеют достаточно времени в запасе перед началом лекции. Из первых только 10 % остановились, чтобы помочь, тогда как среди последних их было 63 %. Более того, многие из испытуемых, хотевших успеть прочитать речь, посвященную не чему иному, как притче о добром самаритянине, в спешке буквально перешагивали через человека в беде.^[109]

Как бы то ни было, поступки Альберта, видимо не омраченные какими-либо соображениями об издержках или опасностях, не вписываются в данный эксперимент. Вряд ли существует такой независимый параметр, которым ученые могли бы объяснить его поведение. Объяснение его поступков заключено в глубине самого его существа.

Подобно Шиндлерам, Шоллям и Валленбергам Альберту было присуще уникальное чувство справедливости. Оно не осложнялось религиозной моралью или социальными нормами, не диктовалось правовыми учениями. Врожденное чувство справедливости заставило Альберта действовать независимо от последствий. Оно не было рациональным или интеллектуальным, оно было определяющим принципом его жизни. Отрицать эту его часть означало бы отрицать само его существование.

Глава 7
Шведский король

Со времен нацистской оккупации до конца мрачной эпохи коммунизма кафе “Славия” оставалось приютом и для политических диссидентов, строящих заговоры против власти, и для тайных агентов, старающихся их разоблачить. Во многом политическая слава этого пражского заведения обязана его географии. Высокие, до потолка, окна со стороны Влтавы открывают вид на Пражский Град, Петршинскую башню и Карлов мост, со стороны величественной станции метро “Народни тршида” видны Чешский национальный театр и Академия наук, сразу позади “Славии” на Бартоломейской улице стоит бывшая штаб-квартира Службы государственной безопасности (STB) коммунистической Чехословакии.

Я тоже попал сюда, в это бывшее гнездо шпионажа и Сопротивления, чтобы узнать побольше о своего рода заговоре. Дело было в оккупированной нацистами Праге в правление Рейнхарда Гейдриха, гиммлеровского злого гения. Лицами, вовлеченными в заговор, были два друга, объединенные отвращением к нацизму: Альберт Геринг и дед человека, с которым я здесь встречаюсь, – Вацлава Рейхолеца. Этот дед когда-то был одним из ведущих чешских врачей-ученых, главой местного скаутского движения, он пережил Дахау и Бухенвальд, и в “списке тридцати четырех” у него номер шесть. Профессор Йозеф Харват – так его звали.

Я попадаю в кафе через главный вход и оказываюсь в Вене. Зеленый нефритовый интерьер, красное дерево, избыток мрамора выдают в “Славии” классическую венскую кофейню – наследие эпохи, когда Прага считалась жемчужиной Габсбургской империи. Вдоль по красной ковровой дорожке, между двухместных столиков с мраморными столешницами, мимо коллекции обрамленных фотографий когда-то знаменитых гостей – от Хилари Клинтон до президента Чехии Вацлава Гавела – я прохожу в дальнюю часть кафе, оборачиваюсь и вижу средних лет мужчину в сером костюме. Мужчина глядит на меня с озадаченным видом.

Как и его дед, Вацлав – высокий стройный мужчина с аккуратно, по-деловому стриженными седыми волосами. Он награждает меня суровым рукопожатием и столь же суровым взглядом, как при встрече директора школы с провинившимся учеником. Он роняет, что ожидал кого-то другого – по-видимому, седого американского академика в твидовом пальто. Я уже волнуюсь, получится ли интервью. Однако по ходу дела его строгие деловые манеры отступают, и за ними становится видно добродушного человека с пристрастием к черному юмору. Он со смехом рассказывает об абсурдности железного занавеса, бюрократических запретах, когда-то мешавших ему навещать родную тетку, которая жила в Германии. Он также не может не отметить иронии в том обстоятельстве, что сельскую резиденцию его деда оставили нетронутой квартировавшие там эсэсовцы, однако не пощадили в самом конце войны его собственные соотечественники.

Официант принес мою чашку кофе, и я только собираюсь сделать первый глоток, как слова Вацлава чуть не обрывают интервью в самом начале. “Нет-нет, это не из-за Альберта Геринга, а из-за короля Швеции – он помог деду, потому что они знали друг друга по скаутскому движению”, – замечает он в ответ на упоминание имени его деда в “списке тридцати четырех”. С кровью, прилившей к лицу, расширившимися порами и спазмами пищевода я пытаюсь переварить это откровение. Страницы протоколов допросов, частных интервью, документальных видеосвидетельств – сложившийся к этому моменту сюжет становится никчемным всего лишь от двух фраз, сказанных с сильным акцентом. Вацлав, по сути, обвинил историю во лжи.

* * *

Если быть точным, доктор Йозеф Харват появился на свет в больнице в пятницу 6 августа 1897 года. Он родился в небогатой рабочей семье в пражском районе Королевские Винограды. Его отец, кузнец и слесарь по профессии, обеспечивал семью, работая техником на электростанции, а позже – в транспортной компании. Йозефа отдали учиться в местную гимназию, что согласно германской системе образования обозначало прямой путь в университет. Хотя он преуспевал и в математике, и в языках, комфортнее всего Йозеф чувствовал себя в лаборатории. Для него она не заканчивалась школой – близлежащие леса, озера, реки тоже были лабораторией, только здесь преподаватели носили не белые халаты, а шорты цвета хаки, рубашки с нашивками, гольфы до колен и широкополые шляпы. Здесь образование Йозефа дополнялось скаутской выучкой – позже он возглавит всех чешских скаутов и тем навлечет проблемы на свою голову.

В 1916 году Йозеф поступил в престижный Карлов университет, где собирался изучать медицину.^[110] Однако, не посетив и первой лекции, он был вынужден сменить белый халат на серый мундир пехотинца и встать в один строй с другими австро-венграми, отправлявшимися на великую войну. Артиллерийская дивизия Йозефа обстреливала итальянцев на ледяных уступах Доломитовых Альп. Он пережил вшей, крыс, дизентерию, грязь, окопную лихорадку и весь тот ад, который назывался Западным фронтом. Он уцелел в последней отчаянной кампании Людендорфа весной 1918-го. “Да, ему просто повезло остаться в живых!” – Вацлав произносит это обычно серьезное заявление с усмешкой.

Несмотря на то что на фронте он, несомненно, получил большой медицинский опыт, перемирие дало возможность закаленному и возмужавшему Йозефу вернуться домой и, что более важно, возобновить учебу на медицинском факультете. Он наверстал потерянное время и получил звание доктора в 1923 году. В феврале того же года он прошел по конкурсу на место во Второй клинике внутренних болезней в Праге, оказавшись под началом профессора Йозефа Пельнара, чей либеральный подход позволил Йозефу экспериментировать с новыми направлениями. Вместе с двумя другими молодыми врачами он сделал большой вклад в тогда только зарождающуюся дисциплину эндокринологии. По приглашению крупных университетов он читал лекции о своем предмете по всей Европе. В 1933 году Йозеф в соавторстве со своим наставником Пельнаром пишет первый учебник по эндокринологии.^[111] “Он был, я так думаю, довольно знаменитым человеком”, – начав было перечислять заслуги деда, Вацлав останавливается и глядит в окно, как будто надеясь отыскать слова в вечернем плотном потоке транспорта. Когда зажигается зеленый и машины возобновляют движение, Вацлав следует их примеру: “Он был одним из первых, кто всерьез попытался внедрить научные принципы в медицине… Он опубликовал много научных работ”. Посреди всех его забот у Йозефа как-то находилось время и для того, чтобы управлять санаторием в пражском районе Подоли. Поскольку он был таким известным врачом и бегло говорил на немецком, французском и английском, его услуги пользовались большим спросом у множества богатых и влиятельных иностранцев. Одним из таких людей стал Альберт Геринг.

* * *

Альберт теперь жил в Праге – бежав из цирка, который представляла собой итальянская (фашистская) киноиндустрия, он получил должность в управлении гиганта чешской промышленности – компании “Шкода”. “Шкода” только что была инкорпорирована в промышленную империю его старшего брата Reichswerke Hermann G"oring AG, которая со времен аннексии Богемии и Моравии была занята поглощением чешских фирм. Это явно “родственное” назначение казалось спорным и тогда, и после войны в Нюрнберге, когда Альберту пришлось объясняться по его поводу перед следователями.

“Вы получили свою должность в “Шкоде” через брата, не так ли?” – допытывался младший лейтенант Джексон во время Нюрнбергского процесса. Альберт, слишком дороживший своим инженерным образованием, протестовал: “Нет, дело обстоит совсем наоборот. Несколько чешских господ попросили меня принять пост, и сам Бруно Зелецкий [sic] приехал в Вену, чтобы разыскать меня и добиться моего согласия работать на “Шкоду”. Затем он добавил: “Мне пришлось просить своего брата дать разрешение там работать”.^[112] Конечно, Джексон пытался представить Альберта соучастником в преступлениях и других неприглядных деяниях Германа, но доля правды в его словах была.

Меньше чем через два месяца после того, как 15 марта 1939 года первые танки пересекли чешскую границу, Бруно Зелецкий, бывший представитель “Шкоды” на Балканах, будучи в Вене, случайно узнал о планах, разрабатывавшихся в святая святых Reichswerke Hermann G"oring AG. Оказалось, новые нацистские хозяева “Шкоды” намеревались не только уволить всех чешских управляющих, но и вообще распустить компанию, перераспределив ее огромный промышленный капитал между другими фирмам, входящими в концерн. Требовались решительные действия, а что могло быть более решительным и дерзким, чем заручиться поддержкой мятежного брата высшего начальника?

Знакомый с Альбертом по Вене, Зелецкий был прекрасно осведомлен о его отношении к нацистскому режиму. Он знал, что Альберт, австрийский гражданин, сможет оказаться идеальным противовесом. Он знал, что Альберт будет защищать интересы “Шкоды” любой ценой. Поэтому Зелецкий сразу отправился в пражскую штаб-квартиру компании, чтобы обсудить свой план с председателем совета директоров Вилемом Хромадко и управляющим директором Адольфом Вамберским. Идея понравилась обоим директорам, и они согласились направить Альберту предложение влиться в ряды руководства “Шкоды”.

После того как Зелецкий съездил в Сан-Ремо и уговорил Альберта принять предложение, одни вдвоем вернулись в Прагу, и там Альберт встретился с Хромадко, Вамберским и другими директорами. Альберт искал перемены обстановки, “Шкода” искала покровителя, поэтому уже 4 мая 1939 года Альберт подписал контракт. Позже по настоянию Альберта генерал-майор Карл фон Боденшатц, ас Первой мировой и давнишний соратник и адъютант Германа Геринга, был взят в совет директоров в качестве опекуна “Шкоды”. Его присутствие обеспечило Альберту прямую линию сообщения с Берлином.

По окончании псевдоиспытательного годового срока в Праге Альберт фактически сменил Зелецкого в роли директора “Шкоды” по экспорту в балканские страны (Венгрию, Югославию, Румынию, Болгарию и Грецию), а также в Италию и Турцию. Этот пост приносил ему шестьсот тысяч чешских крон только основного годового жалованья.^[113] Вдобавок ему причиталась 4 %-ная комиссия от продаж.^[114]

Стоило Альберту 1 июня 1939 года занять кабинет в штаб-квартире “Шкоды”, как стало ясно, что хитроумный упреждающий маневр Зелецкого щедро окупится. Самому Зелецкому, номеру двадцать восемь в “списке тридцати четырех”, наличие Альберта обеспечило безопасный отъезд в Швейцарию, как только в СС появились рапорты о его антиимперском поведении.^[115] Как и предполагалась, Альберт использовал любую возможность, чтобы отстоять самостоятельность чешского руководства “Шкоды” и не дать нацистским представителям воспользоваться своими возможностями в целях наживы.

Ко времени вступления Альберта в ряды сотрудников “Шкоды” управленческая структура компании уже находилась под сильным германским влиянием. На самом верху находился эсэсовский свадебный генерал доктор Вильгельм Фосс, который вплоть до назначения Боденшатца являлся опекуном компании. Под ним был совет директоров, включавший семь представителей рейха, в том числе двух людей из Dresdener Bank и министра экономики протектората Богемии и Моравии Вальтера Бертша. Скудный чешский контингент состоял лишь из Хромадко и Вамберского. Кроме того, германские управляющие занимали в концерне большинство ключевых административных должностей.^[116] И теперь появился Альберт.

“На заводах трудилось восемьдесят тысяч чехов, и они хотели работать под чешским начальством, а эти люди [немецкие управляющие] хотели, чтобы заводами руководили исключительно немцы, поэтому я ездил в Берлин разговаривать с братом, Германом, и убеждал его, что это невозможно. Я сказал, что, если он хочет, чтобы от “Шкоды” была хоть какая-то польза, ею должны управлять чехи, поскольку иначе от рабочих не будет никакого содействия” – Альберт, прекрасно знавший, как манипулировать братом, так описывал младшему лейтенанту Джексону одну из множества проблем, которые возникли у него с немецкой администрацией “Шкоды”.^[117]

Проблемы, которые он постоянно создавал начальству во время работы на “Шкоду”, не ограничивались защитой чешских интересов. Как свидетельствовал Хромадко перед 14-м Чрезвычайным народным судом в Праге, “Геринг всегда открыто выступал против нацизма, и часто так открыто, что я предпочитал в эти моменты не присутствовать… Он всегда отстаивал интересы “Шкоды” и ее чешских сотрудников. Он, насколько мне известно, никогда не использовал нацистское приветствие, и в его кабинете не висел портрет Гитлера, хотя это было обязательным. В моем обществе, а также в обществе других чешских директоров он всегда открыто выступал против Гитлера”.^[118]

* * *

Помимо того что во время их знакомства Альберт был в компании некоей прекрасной венгерки, Харвату мало что запомнилось об этой первой встрече. Однако во второй раз Альберт определенно произвел впечатление. Вторая жена Альберта Эрна, союз с которой оказался самым долгим из его четырех браков, страдала от какой-то формы рака дыхательных путей. По рекомендации своего нового босса Хромадко Альберт обратился за помощью в санаторий доктора Харвата. Он хотел, чтобы Харват дал Эрне направление в швейцарский санаторий и бумаги, необходимые для ее путешествия через оккупированную Австрию в Швейцарию. Поначалу Харват не очень хотел связываться с братом Германа Геринга, но, когда Альберт заверил, что он “гражданин Австрии, не является членом нацистской партии и ни интересуется политикой”, Харват охотно ему помог.^[119]

Когда они сошлись ближе, Альберт и вовсе перестал сдерживаться. Он говорил Харвату, что “Гитлер и его клика” – это Lustm"order – люди, убивающие из садистского удовольствия, что Гитлер “никакой не немец, а австриец”’ и что Альберту “стыдно за Германию”. Он также снабжал Харвата бесценной информацией о настроениях в немецких войсках и о ходе войны.^[120]

На том этапе жизни моральный компас Альберта, по-видимому, стал вновь барахлить под воздействием появления нового любовного интереса. Вскоре после отправки больной Эрны, с которой он прожил шестнадцать лет, в Швейцарию Альберт подал на развод. Избавившись от Эрны, оставив ее, больную, в одиночестве переживать наступивший конец брака и приближающийся конец жизни, он начал ухаживать за бывшей чешской королевой красоты по имени Мила Клазарова. Младше Альберта на двадцать лет, происходившая из зажиточной буржуазной семьи, Мила всю жизнь вращалась в мире высшего общества и высокой моды. Она идеально подходила Альберту. “Моя мать была очень, очень привлекательной женщиной. Отец быстро в нее влюбился, – вспоминает Элизабет Геринг, единственный ребенок Альберта. – И, насколько я могу судить по бумагам и письмам, которые от него остались, они были сильно влюблены друг в друга”.^[121]

* * *

С будущей, третьей по счету, женой Альберта познакомили швейцарский посланник в Чехословакии консул Гройб и его невеста Берта Странска на балу в швейцарском консульстве. Альберт и Гройб позже станут сообщниками в организации переправки денег за границу. Используя связи Гройба в швейцарских банковских кругах и его привилегии как швейцарского консула в Чехословакии, им удалось наладить перевод денег на швейцарские счета для помощи еврейским беженцам.^[122] СД,^[123] как становится ясно из одного отчета, было все известно об этой финансовой операции, но, поскольку под влиянием Гиммлера сотрудники СД думали лишь о том, как бы подорвать власть Германа Геринга, по их мнению, это была лишь попытка обеспечить активам Германа безопасное швейцарское убежище.^[124]

Любовь, родившаяся в бальном зале швейцарского консульства, совсем скоро была оформлена как помолвка. У Милы была внешность киноидола Бетти Грейбл: лицо херувима, широко расставленные глаза, румяные щеки, силуэт модели из журнала Vogue. Но в глазах гестапо она была “недочеловеком”, славянкой. Рейнхард Гейдрих, рейхспротектор Богемии и Моравии, был возмущен самой идеей, что брат кумира всех арийцев может жениться на такой женщине. Чтобы дать понять о своем решительном неодобрении, он послал отряд гестапо в семейный дом Милы, и солдаты должным образом перевернули его вверх дном.

Новости об этом скандальном инциденте дошли до аппарата Геринга в Берлине – Герман был в полном неведении относительно помолвки брата. Распоряжавшийся всеми глазами и ушами Forschungsamt (FA)^[125] Герман ввиду такого сюрприза немедленно потребовал, чтобы Альберт приехал в Берлин с объяснениями. В Берлине Альберт настоял на своем, сказав, что он не член партии и, таким образом, может поступать как ему заблагорассудится. Он, по-видимому, был настолько убедителен, что Герман под конец встал на его сторону и послал своего адъютанта Боденшатца в Прагу, чтобы сгладить ситуацию с Гейдрихом.^[126]

Встревоженные, но не напуганные Альберт и Мила поженились 23 июня 1942 года в Зальцбурге и провели медовый месяц в сказочном детском убежище Альберта, Маутерндорфском замке. Примечательно, что старший брат на торжествах так и не показался. Он, может, и защищал этих двоих перед Гейдрихом, но ни за что не принял бы их союз. Как позже заметил Альберт, “он даже не прислал мне подарка – ни на свадьбу, ни на крещение моей новорожденной дочери”.^[127]

* * *

“Рано утром, в шесть часов, двое или даже больше немецких солдат в военной форме вдруг объявились у нас, чтоб арестовать отца. Ему сказали одеться, потому что он был еще не одет. Моя мать была в очень сильном потрясении, едва не упала в обморок. Они забрали отца, и никто не знал, что происходит или куда его уводят”, – вспоминает Иржина Рейхолвова, дочь Харвата и покойная мать Вацлава.^[128] В день вторжения в Польшу, 1 сентября 1939 года, Харвата вместе с целым рядом других видных чешских интеллектуалов и политиков забрали в тюрьму Панкрац – пыточный дом Гейдриха.

Харвату ни тогда, ни потом не предъявили никакого обвинения, и в суд ему тоже попасть не довелось. Его оставили прозябать в тоскливой темноте камеры не понимающего, почему он там вообще оказался. Тем не менее, реши его тюремщики поведать ему, что было истинной причиной его ареста, он бы им не поверил. Он был арестован за то, что возглавлял детскую организацию. После немецкой аннексии Чехословакии местный союз бойскаутов “Юнак”, третью по величине скаутскую организацию в Европе, немедленно признали противоречащей гитлерюгенду. Позже, 28 октября 1940 года, немецкий госсекретарь протектората Богемии и Моравии Карл Герман Франк объявил его вне закона. Будучи лидером этого популярного молодежного движения, способного составить конкуренцию гитлерюгенду, Харват тоже был объявлен вне закона как представляющий “политическую угрозу” Третьему рейху и, соответственно, взят под арест.

Харват просидел в Панкраце девять дней, после чего его вместе с другими заключенными погрузили на поезд в Дахау.^[129] Основанный в 1933 году председателем полиции Мюнхена Генрихом Гиммлером концентрационный лагерь Дахау стал важным инструментом нейтрализации антинацистских элементов и тотальной нацификации немецкого общества. Поскольку Дахау был предназначен в основном для политических заключенных, условия там были несколько лучше, чем в остальной системе нацистских концлагерей. Но и там заключенных ждала жизнь, состоящая из пыток, рабского труда, болезней, “селекции”, недоедания и казней без суда и следствия. Как описывает тамошние условия один бывший заключенный Дахау, “во время работы движения становились неустойчивыми, у многих из рук выпадали инструменты – в нашей группе за такое полагался удар прикладом. Другие срывались с лесов, тащившие шпалы спотыкались, падали на рельсы и попадали под колеса поезда”.^[130] К счастью, Харвату не пришлось долго терпеть такую жизнь, поскольку его перевели в блок для “специальных” заключенных, и это уберегло его от почти верной смерти во время каторжных работ.

27 сентября 1939 года Дахау был временно превращен в тренировочный лагерь для дивизии СС “Мертвая голова” – элитного подразделения СС, состоящего из бывших лагерных охранников. Это означало, что всех заключенных должны были перевести в Маутхаузенский, Флоссенбургский или Бухенвальдский концлагеря. Новым пристанищем Харвата стал Бухенвальд.

В момент прибытия Харвата Бухенвальд был охвачен эпидемией дизентерии и кори.^[131] Никогда не забывавший о врачебном долге независимо от пациента или обстоятельств, Харват вместе с некоторыми другими чешскими врачами сумел предотвратить эпидемическую катастрофу, наладив упорядоченную систему гигиены и лечения. В одном случае он спас целый эшелон польских евреев, сделав им всем прививки от кори. “И еще он мне рассказывал, что даже немецкие врачи оценили его усилия, потому что, понимаете, он спас их от лишней работы и лишних беспокойств”, – вспоминает Вацлав и начинает смеяться, снова ища утешения в своем мрачном юморе. Харват играл роль лагерного врача следующие два месяца, пока не был чудесным образом освобожден 23 ноября 1939 года вместе с другим врачом, имевшим ту же фамилию. Сидя в поезде, идущем из Дрездена в Прагу, оба истощенных Харвата недоумевали, что же было причиной этой удивительной перемены участи.

“Вдруг я услышала, как кто-то очень громко рыдает в коридоре. Мы тогда все еще держали горничную. Я вскочила с постели, и моя первая мысль была: “Папа умер!” – вспоминает Иржина Рейхолвова. – И я побежала босиком, в пижаме прямо в прихожую. А там были мама и горничная, и обе рыдали. И собака скакала вокруг и лаяла. И там же был мой папа в чужой одежде. Он был очень худой. Наша горничная, бывшая с нами одиннадцать лет, его не узнала. Когда он позвонил в дверь, она открыла и спросила: “Что вам нужно?” И он сказал: “Славка, ты что, меня не узнаешь?”.^[132] Судя по рассказам всех, кто видел Харвата после заключения, горничную не в чем было обвинить. Как поясняет Вацлав, “у меня есть – как бы сказать – что-то типа скульптуры… статуэтки, которую сделал один из его друзей, один из заключенных… И по этой статуэтке хорошо видно, какой он был тощий. Его нос… у него не осталось лица, понимаете!” Харват был свободен, но почему, вернее благодаря кому, все еще оставалось загадкой.

* * *

Я узнал о деле Харвата из британского документального фильма о жизни Альберта. Из интервью с Иржиной Рейхоловой и Кристин Шоффель,^[133] дочерью близкого друга Альберта Эрнста Нойбаха, становится понятно, что, по мнению авторов фильма, за Харвата заступился именно Альберт Геринг. “Он нашел именные бланки своего брата Германа Геринга и написал письмо за подписью Германа Геринга коменданту лагеря в Дахау о том, что тот должен освободить доктора Харвата. Единственная сложность – когда начальник лагеря увидел это письмо, он не знал, что делать, потому что в то время в Дахау было два доктора Харвата, так что он отпустил обоих”, – так излагает историю Кристин Шоффель. После Шоффель и нескольких тактов торжественной музыки в кадре появляется Иржина Рейхолвова, описывающая возвращение отца, – подразумевается, что семья Харвата придерживается такого же мнения.

У меня не было оснований сомневаться в этой истории, поскольку во время моего визита в национальные архивы в Вашингтоне я узнал, что имя доктора Харвата стоит под номером шесть в “списке тридцати четырех”. Потом в Германии мне удалось достать журнальную статью самого Эрнста Нойбаха под названием Mein Freund G"oring. Учитывая, что Кристин слышала историю от своего отца, было неудивительно, что статья подтверждала рассказанное ею на камеру – за исключением одного небольшого обстоятельства. Нойбах, знавший историю от самого Альберта, дает понять, что Альберт не брал у Германа его личных бланков и не подделывал его подпись. Нет, он просто использовал бумагу с “семейной фамилией и гербом” и подписал письмо просто “Геринг”.^[134] Если так, то эта хитрость Альберта была на грани гениальности. Формально говоря, он не нарушал никаких законов, не выдавал себя за другого и мог избежать обвинения в пособничестве, если бы это дело кто-то стал расследовать. Будучи членом семьи Герингов, он имел полное законное право использовать семейные бланки и подписываться фамилией Геринг. Как понимать это письмо, было делом лагерного коменданта – история гласит, что он принял письмо за адресованное ему грозным высокопоставленным лицом, а вовсе не хитрым младшим братом этого лица.

В конце концов, добравшись до Чешского государственного архива, я обнаружил протокол допроса Альберта, составленный чиновником чешского министерства внутренних дел и датированный 17 декабря 1946 года. Альберт констатировал: “В какой-то момент, который я теперь не могу точно вспомнить, жена профессора университета Йозефа Харвата и доктор медицины Блазил, который также лечил мою жену, связались со мной и попросили меня помочь в деле ее мужа… Я написал начальству лагеря и добился освобождения профессора Харвата”. В тех же показаниях Альберт схожим образом утверждал, что помог сыну другого выдающегося чешского профессора, доктора Дивиша. Альберт написал: “Сын университетского профессора Дивиша был арестован во время студенческих волнений в 1939 году, после чего отправлен в концентрационный лагерь в Бухенвальде. В этом случае я также обратился к начальству лагеря и добился его освобождения”.^[135] Профессор Дивиш фигурирует в “списке тридцати четырех” под номером семь.

Принимая во внимание все эти факты, я, собираясь на интервью с внуком Харвата, ожидал услышать похожую историю и от него…

* * *

“Нет-нет, это не из-за Альберта Геринга, а из-за короля Швеции – он помог деду, потому что они знали друг друга по скаутскому движению, – Вацлав застает меня врасплох. – Это был примерно 1939 или 1940 год. И как раз одним из членов этого скаутского движения являлся король Швеции, у которого были свои связи в Германии. Он через тайные каналы попросил кого-то из высокопоставленных чиновников освободить профессора Харвата из концентрационного лагеря”. После интервью по совету Вацлава мне удалось раздобыть мемуары Харвата в одном из пражских книжных магазинов. И, только вернувшись во Фрайбург и сделав перевод ключевых глав, я узнал его собственную версию событий. На восемнадцатой странице своей книги Muj labyrint sveta. Vzpom'inky, z'apisky z den'iku (“Мой лабиринт мира. Воспоминания, заметки из дневников”), опубликованной через девятнадцать лет после его смерти, в 1984 году, он пишет: “Это прозвучит странно, но моя жизнь была спасена скаутским движением. Когда шведский принц Густав Адольф (лидер шведских скаутов и мой друг по многим скаутским слетам) услышал о моем аресте, он вмешался, связавшись напрямую с Гитлером, – вот почему меня выпустили из Бухенвальда”.^[136] Здесь он констатирует не только то, что причиной освобождения было вмешательство принца Густава Адольфа, но и то, что он был освобожден из Бухенвальда, а не из Дахау, как до сих пор утверждала история.

Читая дальше, я узнал, что Харват подружился с принцем благодаря посещению ежегодных международных скаутских слетов в Будапеште, Румынии, Голландии и так далее. В 1937 он отправился в Стокгольм на свой, как оказалось, последний Международный скаутский слет в качестве председателя “Юнака”. Их высочества Густав Адольф и Сибилла устроили в его честь королевский обед. Это был последний раз, когда они видели друг друга, поскольку 26 января 1947 года принц трагически погиб во время аварии легкого самолета.

Получивший у тогдашних шведов прозвище Tyskprins (Немецкий Принц) Густав Адольф имел крепкие связи со многими высокопоставленными нацистами, с которыми он познакомился во время многочисленных поездок в Германию в 1930-х. Существует даже знаменитое фото, сделанное в Берлине в 1939 году, на котором запечатлены принц, его дед король Густав V и не кто иной, как Герман Геринг, который также имел связи со шведской аристократией через свой первый брак с Карин фон Канцов. Согласно новой истории, получается, что принц как-то узнал о бедственном положении Харвата и лично поговорил с Гитлером, попросив о его освобождении. Если история верна, значит, участие Харвата в скаутском движении стало причиной как его ареста, так и освобождения.

Противоречие между двумя сюжетами заставило меня искать другие доказательства, подтверждающие версию Харвата. Я навел справки о ведущих историках этого конкретного периода шведской королевской истории и наткнулся на имя Пера Свенссона. Его перу принадлежит Han som aldrig fick bli kung – Ber"attelsen om Carl XVI Gustafs papa – книга, посвященная исключительно жизни принца Густава. Разыскав историка, я переслал ему свои вопросы. В ответ он подтвердил, что принц действительно был активным членом Международного скаутского движения и во время Второй мировой служил в качестве его почетного председателя. Он даже упомянул, что принц играл активную роль в оказании помощи скаутским организациям, которые были запрещены на разных оккупированных территориях. Что касается Харвата, он заметил, что никогда не сталкивался с именем Йозефа Харвата в своих исследованиях, не говоря уже о какой-либо информации, указывающей на участие принца в делах этого чешского доктора.^[137]

По-прежнему не имея четких ответов, я решил поинтересоваться, не существует ли каких-то бумаг, оставшихся со времен его пребывания в Бухенвальдском концлагере. Мне удалось списаться с архивариусом Gedenkst"atte Buchenwald (Фонда памяти Бухенвальда), но она смогла сообщить мне только то, что Харват действительно прибыл в Бухенвальд с этапом в две тысячи двести человек из Дахау 27 сентября 1939 года, что ему был присвоен лагерный номер 35 163 и что, как и говорилось в воспоминаниях Харвата, 23 ноября того же года он был выписан на свободу из блока 47.^[138] Получалось, что оба новых источника не могли ни доказать, ни опровергнуть гипотезу о шведском принце.

* * *

Вся эта загадка, все это непонимание, кому и чему верить, на какое-то время поставили меня в тупик, пока я не продолжил чтение мемуаров Харвата и случайно не наткнулся на еще один ключевой отрывок: “Он [Альберт Геринг] был порядочным человеком, о котором у меня сохранились самые теплые воспоминания. Именно благодаря ему я узнал, почему меня посадили в концлагерь и почему меня выпустили так быстро и при таких странных обстоятельствах”.^[139] Получается, что именно Альберт заставил Харвата поверить, что его освобождение было делом рук принца Густава Адольфа. Другими словами, кроме Альберта и, наверное, коменданта лагеря больше никто не знал правды об этом освобождении. Но почему Альберт рассказал Харвату одну историю, а всем остальным после войны – другую?

Вполне может быть, что Альберт сообщил чешским следователям про свое заступничество за популярного чешского врача с блестящей репутацией, чтобы придать лишний вес своему делу. Может быть, эта версия так понравилась ему, что он продолжил рассказывать ее и после войны всем своим родственникам и знакомым, благодаря которым она стала выглядеть правдоподобной. Однако нет доказательств того, что такое было ему необходимо или вообще было в его характере. У него не было недостатка в свидетельствах весьма уважаемых чешских граждан, которые раз за разом рассказывали о его многочисленных благодеяниях. Коллеги по “Шкоде”, деловые партнеры по экспортным операциям, его старые австрийские кинодрузья из Tobis-Sascha – все подтверждали факты, приводимые Альбертом. Вдобавок он тогда был только что оправдан американцами, которые, копая под него с самого начала, за пятнадцать месяцев допросов не нашли на него ничего, кроме хорошего. Так зачем бы ему было лгать и ставить под сомнение свою правдивость во всем остальном? Определенно, спасение еще одного видного чешского гражданина не обеспечило бы его защиту никаким дополнительным преимуществом. Риск изобличения был элементарно слишком велик по сравнению с потенциальной выгодой от лжи.

Более вероятно, что Альберт предусмотрительно утаил истину от самого Харвата ради защиты интересов всех участников. Ведь Альберт все-таки почти нарушил закон, написав сомнительное письмо, которое шло против воли нацистских властей. Также очевидно, что уже с его первого ареста в 1938 году Гиммлер и СС следовали за ним по пятам и им сгодился бы любой повод, чтобы обвинить Альберта и вместе с ним потопить его брата.

К 1939 году, когда Альберт пришел работать на “Шкоду”, в СС уже существовала толстая стопка рапортов, описывающих все “акты терроризма”, которые он совершил против рейха. Сам Альберт знал от военного судьи Эрхардта, личного юриста Германа, что его считают головной болью гестапо – в одном рапорте о нем писали: “Как долго этому публичному гангстеру будет позволено продолжать заниматься своими делами?” Он также узнал, что до гестапо как-то дошло одно словечко, которое было адресовано исключительно друзьям: играя нюансами немецкого, Альберт как-то назвал Гитлера GR"OVAZ, аббревиатурой от “величайшего преступника всех времен”, вместо собственного гитлеровского эпитета GR"OFAZ, что означало “величайший стратег всех времен”.^[140] Учитывая это и тот факт, что он уже успел испытать на себе гнев гестапо, Альберт слишком хорошо знал, что с ним произойдет, если СС когда-нибудь прознает о его деяниях против режима. Тюрьма, пытки и даже казнь – вот чего следовало ждать ему или любым его сообщникам, если бы их поймали за руку. Молчание, таким образом, было необходимостью, особенно в оккупированной нацистами Европе. Это было полицейское государство Гиммлера, оруэлловский мир, функционирующий в условиях изощренной системы слежки и доносов.

В большинстве случаев Альберт рассказывал семье и друзьям о своей деятельности во время войны уже через много лет после того, как Генрих Гиммлер отравился цианидом. На самом деле некоторые облагодетельствованные Альбертом так никогда и не узнали, кто пришел к ним на помощь. Об этой “фантомной” деятельности можно получить хорошее представление из рассказа Ярмилы Модры, падчерицы бывшего заместителя коммерческого директора “Шкоды” Йозефа Модрого. Говоря о волне массовых “арестов возмездия” на “Шкоде”, последовавшей после убийства Рейнхарда Гейдриха 27 мая 1942 года, она замечает: “Он [Йозеф Модрый] сказал, что Альберт помогал семьям заключенных сотрудников компании в основном деньгами. Помогал как только мог. Но никто не знал, что это был он. Даже те, кто получал деньги, не знали, откуда они взялись и кто их посылал!”^[141] Следует отметить еще одно: когда я сам брал интервью у Ярмилы, она сообщила, что ее отчим рассказал ей об Альберте и их совместной деятельности только после войны – в свое время даже владеть такой информацией было небезопасно.^[142]

Таким образом, определенная конфиденциальность была просто необходима, если Альберт хотел не угодить в руки СС и продолжать свою работу против нацистского режима. Если Альберт был ответствен за освобождение Харвата, то было бы в интересах обеих сторон, если бы он совершенно отмежевался от своего участия, пусть даже ценой сочинения истории о шведской королевской милости.

* * *

На следующий день я отправляюсь на место старого жилища Харвата на Ресловой улице, всего в нескольких кварталах от кафе “Славия”. Там я обнаруживаю не грандиозный неоготический, необарочный или арнувошный доходный дом, но торжество модернизма. Как всегда посмеиваясь, Вацлав рассказывает мне, что ближе к концу войны, 14 февраля 1945 года, случайная бомба упала на это здание во время необъяснимого воздушного налета американцев на Прагу. В 1996 году место пережило еще одно потрясение, на этот раз во имя искусства и Фреда Астера. По проекту знаменитого канадского архитектора Фрэнка О. Гери здесь была построена новая пражская достопримечательность – здание, известное как “Танцующий дом”, поскольку оно напоминает двух человек, Фреда Астера и Джинджер Роджерс, танцующих в паре.

Я иду дальше по улице, пока не натыкаюсь на православный храм. В нижней части его фасада из серого песчаника вырезано небольшое горизонтальное окно, напоминающее щель дота. Вокруг этого выреза рассыпаны пулевые отверстия, оставленные, по всей видимости, крупнокалиберным пулеметом. Выше прикреплен памятный знак в честь двух обученных британцами чешских агентов Яна Кубиша и Йозефа Габчика, которые участвовали в убийстве Рейнхарда Гейдриха. Заброшенные на парашютах в оккупированную Чехословакию, эти двое устроили засаду на кабриолет у Тройского моста в Праге и накрыли Гейдриха противотанковым снарядом. Был немедленно объявлен розыск, закончившийся здесь, у этой самой церкви, где два обреченных на смерть чешских мученика приняли последний бой.

Еще до перестрелки гестапо в поисках преступников прошлось с обысками по каждому дому, стоящему на улице. Пока среди ночи лаяли овчарки и прибывали гестаповцы, Харват уничтожил все свои заметки, списки контактов, дневники и переписку, скопившуюся еще с довоенного времени. Среди этой массы бумаг были и записи об операциях чешского сопротивления. После освобождения из Бухенвальда Харват стал активным участником сопротивления, помогая соотечественникам “исчезать из оккупированной Чехословакии”.

Стоящий под номером шесть в “списке тридцати четырех” Харват выжил и присоединился к Альберту в его войне против нацистского режима. Здесь, как и в случае с большинством спасенных им людей, героизм Альберта положил начало цепной реакции, которая изменила судьбу очень многих европейцев. Изучая жизни людей, вошедших в “список тридцати четырех”, ты обнаруживаешь сеть выживших, каждый из которых служил источником вдохновения для других в их противодействии нацизму. Альберт спас много людей, но он знал, что именно их выживание, а не его признание позволит спасти множество других.

Глава 8
Барон фон Мош

“Вам письмо”. Это он. Под конец планы поменялись. Он хочет встретиться в это воскресенье в Париже. Сегодня пятница, и я во Фрайбурге. Новый план: сегодня взять машину напрокат, отправиться в путь в ночь на субботу сразу после смены, домчаться до Парижа и переночевать в машине, чтобы на следующий день прийти на интервью свежим. Дастин снова согласился меня сопровождать. Он жил в Париже, и его французский нам пригодится.

* * *

Я налил свою последнюю пинту, убрал со всех столов и теперь вместе с Дастином ожидаю ненадежного сменщика по имени Мо, названного так не по родительской воле, а по причине сверхъестественного сходства с определенным персонажем “Симпсонов”. Без энтузиазма отнесшийся к инфляционной политике нового “кельтского тигра” Мо притащил все свои пятьдесят пять килограммов из Типперери во Фрайбург. Он – человек немного загадочный. Любит свое новое пристанище, особенно за дешевое, но восхитительное пиво, однако не очень любит аборигенов с их помешательством на Ordentlichkeit (организованности) и строгим пониманием того, что такое Spass (веселье). Мо убежден, что без проштампованного разрешения Spass немцам обычно не полагается. Как бы то ни было, несмотря на все причитания по поводу немцев, Мо во многих отношениях стал одним из них. Посмотрите на него у светофора, и вы поймете, что он уже перешел на другую сторону, физически и метафорически.

Светофоры здесь служат не только для отделения пешеходов от автомобильного потока, но и для отделения иностранцев от немцев. Если немцы обычно терпеливо ждут своего сигнала на обочине, то неуправляемые verdammte Ausl"ander (чертовы иностранцы) беспечно переходят на красный. Раньше я сам был таким verdammter Ausl"ander. Меня всегда забавляло, когда в полночь на пустынной улице я видел кого-то, спокойно ожидающего зеленой санкции. Но прошло время, и презрительные взгляды пожилых людей и родителей подточили мою совесть, меня одолело чувство вины. Я был убийцей детей. Я был Иудой. Хуже того, я был посторонним. В конечном счете бессознательное стремление слиться со средой взяло верх, и я начал дожидаться зеленых человечков. Но я бы никогда не пошел на поводу у светофора в присутствии коллеги-экспата. Никогда – пока это не случилось неделю назад в компании Мо.

Как обычно, я пренебрег красным светом, пошел на другую сторону и только тогда понял, что иду один. Мо остался на тротуаре, делая то, что делают немцы. Просто стоял, хотя и с немного виноватым видом. Его застали врасплох. Когда он (совершенно по правилам) пересек улицу, я улыбнулся ему – не насмешливо, а подбадривающе, давая понять, что я тоже сдался и стал одним из них. Неужели дубинка социальных норм в Германии настолько сильна, что даже самых антинемецки или антисистемно настроенных людей она вынуждает считаться с собой?

Мо наконец появляется на пороге, сразу же обнаруживая причину своего опоздания. Он выглядит как смерть на курьих ножках, от него издалека разит J"agermeister. Видимо, он только что проснулся после попойки, которая затянулась до утра. Вместе с обязанностями дежурного я снимаю с себя фартук, бросаю ему, и вместе с Дастином мы направляемся к машине.

* * *

Проснувшись, мы видим туристов, проходящих мимо нашей машины и иногда с любопытством заглядывающих в окна, как будто мы прибыли с Марса. Наверное, это потому, что мы припарковались в 400 метрах от церкви Сакре-Кер. После завтрака по-французски в одном из монмартрских кафе мы спускаемся в парижские недра – в метро. Внизу мы проходим мимо человека, играющего на саксофоне под ритм драм-машины из 1980-х, мимо старого пьянчужки, выкрикивающего ругательства, и человека в костюме, открыто мочащегося на облицованную плиткой стену. Общественный транспорт всегда дает вам представление о жизни городских низов. Париж – единственный город, который каким-то образом может совмещать статус самого романтичного места в мире и взрослых мужчин в костюмах, которые мочатся на краю подземной платформы. Сверху город переливается и соблазняет морем огней, снизу он разлагается и отвращает всяческими недопустимыми наверху неприглядностями.

“'Ecole Militaire”, – объявляют нашу остановку. Париж светлеет, как тоннель ближе к выходу из метро. Стоит поздняя зима с ясной погодой, и в этом шикарном округе парижане высыпали наружу, позируя на террасах кафе в тени Эйфелевой башни. Станция 'Ecole Militaire названа по знаменитому военному училищу, размещающемуся здесь же в величественном здании xviii века. В 1784 году именно здесь любимый Францией корсиканец-коротышка набирался военного мастерства. Напротив 'Ecole Militaire располагается кафе Le Tourville, где я должен встретиться с Жоржи Соботой, сыном Карела Соботы, бывшего личного помощника Альберта Геринга на заводе “Шкода” в Брно.

Это больше похоже на шумный бар, чем на расслабленное кафе. Официанты с подносами в руках снуют среди хаоса столиков и тел, изо всех сил стараясь пропустить мимо ушей шквал обращенных к ним pardon и s’il vous plait, – громкость разговоров и “фоновой” музыки зашкаливает. Сбитый с толку этим мельтешением, я озираюсь и случайно произношу вслух: “Где же мой человек?” Голос снизу неожиданно произносит: “Я твой человек”.

Жоржи одет по-простому, в черную ливайсовскую футболку и голубые джинсы. Он так же высок, как и его чешский отец, и такой же жизнелюб, как его соотечественники-южноамериканцы. Он постоянно демонстрирует заразительную улыбку, особенно когда пересказывает услышанные от отца истории о тех трех годах, что Карел Собота называл Альберта начальником и другом.

“Мой отец рассказывал мне об [Альберте Геринге], но он изменил его имя, – говорит Жоржи. – Может быть, потому что я был маленьким и он боялся сказать мне его настоящее имя… Если бы я начал пересказывать все своим дружкам, от них оно могло пойти дальше. Понимаете, такого рода информация… для него это могло обернуться проблемами. Поэтому он называл его барон фон Мош”.

* * *

Молодой Карел Собота почти не знал отца. Ему было пять лет, когда его семья, всего через несколько недель после начала Первой мировой войны, получила известие о смерти отца. Без кормильца госпожа Собота была вынуждена оставить дом в Йинонице, тогда небольшой деревне на окраине Праги, и переехать в дом родителей мужа в центре Праги. С тех пор его дедушка и бабушка обеспечивали Карела, а также его мать, брата и сестру. Для немолодых уже людей это не было легкой задачей. Дед Собота был искусным каменщиком, но у него уже не было умелого помощника в лице собственного сына. Его две постаревшие усталые руки едва только и могли обеспечить семью едой.

Однако это не помешало Карелу заняться тем, чего он больше всего хотел сам. “Когда он был ребенком, наверное, лет семи… его дед с бабкой иногда давали ему деньги на карманные расходы, какие-то гроши. Денег особо не было, жили бедно. Поэтому, когда его друзья брали свои деньги и бежали покупать конфеты и сладости, он свои откладывал”, – говорит Жоржи. Каждый раз, когда собиралось достаточно, он оставлял друзей в кондитерском магазине и шел в книжный, где утолял собственное пристрастие к словарям и учебникам иностранных языков. Любовь к языкам помогла Карелу хорошо учиться в школе и заработала ему стипендию в престижной Коммерческой академии Эдварда Бенеша в Праге. Там он изучал международный бизнес и лингвистику.

После выпуска в 1928 году и восьми лет работы переводчиком в местной пражской фирме его наняли в Ceskoslovenskd Zbrojovka Brno – оружейную компанию, известную сотрудничеством с Enfield British Royal Small Arms Factory в разработке пулемета марки “Брен”. На фоне выбывания из игры главных немецких производителей оружия после подписания Версальского соглашения эта основанная в 1918 году компания процветала и быстро стала одним из ведущих мировых производителей винтовок Маузера. Позже, в декабре 1938 года, выкупив значительную долю своего оружейного бизнеса за девять с половиной миллионов долларов США у всемирно известного французского производителя оружия Schneider et Ci'e, Ceskoslovenskd Zbrojovka Brno вступила в консорциум под крылом “Шкоды”. Позже, летом, после немецкой аннексии Богемии и Моравии 15 марта 1939 года, она стала первой “дочкой” “Шкоды”, которая была силой отторгнута в пользу Reichswerke Hermann G"oring AG.^[143]

Обладая знанием иностранных языков и технической терминологии, Карел работал в экспортном подразделении Ceskoslovenskd Zbrojovka. Он переводил для высшего руководства фирмы и обхаживал иностранных военных атташе, провожая их к местам испытаний или просто в очередной ресторан. Благодаря положению он наладил тесный контакт со многими важными людьми, в частности с послом Великобритании в Иране, изгнанным королем Афганистана и одним таинственным немецким дворянином.

Барон фон Мош, или Альберт Геринг, как мы теперь знаем, только что занял должность экспортного директора “Шкоды” (а значит и Ceskoslovensk'a Zbrojovka Brno) и для своей канцелярии в Брно нуждался в личном помощнике. Впечатленный достижениями Карела и его хорошей репутацией в компании, где-то в 1940 году Альберт предложил место ему. Тот согласился, хотя и не без сомнений. Как и большинство других сотрудников “Шкоды”, Карел с подозрением относился к новому начальнику. До него доходили слухи, вызванные первыми шагами Альберта, – о его отказе приветствовать нацистских чиновников словами “хайль Гитлер”, отсутствии портрета Гитлера в кабинете и о том, как он защищал чешских сотрудников от двух ключевых нацистских руководителей, доктора Вильгельма Фосса и герра Люндингхаузена. Ему было приятно общаться с Альбертом на работе. Однако Альберт все-таки оставался братом Германа Геринга. Только в 1942 году, став свидетелем одного инцидента, Карел начал по-настоящему ему доверять.

“На завод пришел человек – я не знаю, как это называлось по-немецки, – что-то типа генерала СС. Пришел весь в черном, со знаками отличия. Он, ни слова не сказав, прошел мимо отца и без стука открыл дверь в кабинет Альберта Геринга”, – Жоржи описывает мизансцену. Грубое вторжение было встречено горячим возмущением, и генерала попросили выйти вон. Альберт затем открыл дверь и пригласил Карела, чеха, в свой кабинет, чтобы вместе просмотреть фотоальбомы. Этот импровизированныый сеанс совместного досуга продлился около получаса, пока Альберт наконец не сказал Карелу: “Хорошо, герр Собота, большое спасибо. Теперь передайте господину в приемной, что он может войти”. “Мой отец встает и видит, что генерал все еще сидит там, весь покрасневший… После этого по “Шкоде” пошла гулять шутка, что им впервые довелось увидеть красного нациста!” – Жоржи, смеясь во весь голос, едва в состоянии закончить рассказ. Потом он говорит: “Из этого было видно, что к нему относились определенным образом, его ценили”.

Это был не единственный раз, когда Карелу пришлось наблюдать дерзкие выходки Альберта. “Да, я помню еще одно… одно очень тонкое оскорбление. Потому что в то время, встречаясь с [нацистским офицером], если вы забывали задрать руку, то смотря по ситуации вас могли и арестовать, – объясняет Жоржи. – Дело было с полковником или кем-то таким. Как правило, они [сначала] говорили с моим отцом и [потом] встречались с Альбертом. А мой отец заходил вместе с ними и представлял: “Герр такой-то и такой-то, обер что-то”. В общем, полковник щелкнул каблуками и [сказал]: “Хайль Гитлер!” А Альберт, – мой отец рассказывал, – [только и сказал]: “Добрый день, герр полковник, как поживаете?” – и руку даже не приподнял!” С такими анекдотами, циркулирующими на заводе, у Альберта стало появляться что-то вроде группы поклонников среди сотрудников. Он стал для них их Алым Первоцветом.

* * *

К 1940 году Альберт нашел свою нишу в жизни, и что это была за комфортная ниша! Каждый вечер он заканчивал в объятиях чешской королевы красоты. Не нуждаясь в ограничении себя пайковой нормой военного времени, он предавался экстравагантным излишествам, доступным только нацистской верхушке: шампанское рекой, прокуренные подвальчики кабаре, вместо грубого Eichelkaffee (напитка из желудей), предназначенного для масс, – настоящий кофе. Он был бельмом на глазу нацистского руководства “Шкоды” и героем в глазах чешских коллег. Он был в своей стихии, он катился по жизни со стилем – в буквальном смысле. Если он не разъезжал по Восточной Европе в роскошном кабриолете, выделенном филиалом “Шкоды” в Млада-Болеславе, то сидел за рулем другого своего шикарного авто – Steyr-Daimler-Puch.

Последний получил свое громоздкое тройное имя благодаря состоявшемуся в 1934 году слиянию трех ведущих австрийских автопроизводителей: Steyr-Werke AG, Austro-Daimler и Puch-Werke. Как и большинство крупнейших фирм австрийской промышленности, в 1938 году, после аншлюса, эта компания была включена в Reichswerke Hermann G"oring AG. Учитывая, что “Шкоду” постигла та же судьба примерно год спустя, Steyr-Daimler-Puch и “Шкода” под крылом промышленной империи Германа стали фирмами-родственницами. По деловому соглашению между этими ответвлениями концерна представление интересов Steyr-Daimler-Puch на Балканах взяло на себя экспортное подразделение “Шкоды”, находившееся, как мы знаем, под началом Альберта. Одним из плюсов его новой позиции и стал автомобиль марки Steyr-Daimler-Puch.

На этом авто Альберт колесил по Балканам, а также по Италии и Турции – с правительствами этих стран он заключал контракты на поставку того, что позже в Нюрнберге сам называл “товарами мирного времени”. Согласно определению Альберта, к товарам мирного времени относились локомотивы, краны, дизельные двигатели, различные станки, включая станки для переработки табака. Напрашивается вопрос: насколько мирными были эти товары мирного времени? Занимался Альберт исключительно этими товарами, или он обслуживал и поставки вооружений? Не был ли Альберт военным преступником, обеспечивая производство товаров, которые служили для продолжения войны? Именно эти вопросы имел в виду младший лейтенант Джексон, когда допрашивал Альберта в Нюрнберге.

Джексон просто не мог обойти проблематичность термина “товары мирного времени”. Альберт, в конце концов, не только был младшим братом человека, ответственным за Четырехлетний план, но и работал на фирму, которая играла принципиальную роль в осуществлении этого плана. Однако во время допроса Альберт стоял на своем. Обмен ударами между обвинителем и обвиняемым происходил в душной комнате для допросов в Нюрнберге. Признав, что “Шкода” производила артиллерию, Альберт горячо отрицал какую-либо причастность к работе данного подразделения и защищал свою роль как поставщика всего мирного и безопасного. Он возражал:

Нет, нет, так быть не могло, потому что у меня не было ничего общего со всем этим. Я отвечал за экспорт товаров мирного времени, и моей задачей было не допустить, чтобы “Шкода” потеряла рынок в послевоенное время. Действительно, на заводах производилась артиллерия, однако я не имел к этому никакого отношения. Это также видно из того, что в те страны, за которые я отвечал, экспортировалось вооружение… Как бы то ни было, вопросы решались между Прагой [руководством “Шкоды”] и Берлином, и моя роль заключалась только в том, чтобы получать платежи.^[144]

Альберт продолжал:

Я собирал всевозможные документы, свидетельствующие о необходимости дальнейшего производства этих товаров, прежде всего на экспорт, чтобы получать иностранную валюту, на которую чехи могли бы покупать продовольствие… Однажды поступило распоряжение Экономической группы (по транспортным средствам), где говорилось, что необходимо немедленно прекратить дальнейшее производство автомобилей. Я сразу вмешался и дошел до самого верха, до Нейрата, тогдашнего рейхспротектора. Я сказал ему, что невозможно остановить экспорт автомобилей в Венгрию и Румынию, и он согласился, так что производство машин продолжалось.^[145]

Альберт оттягивал ресурсы не только на производство автомобилей: “Однажды болгарский царь Борис, сам квалифицированный железнодорожный инженер, попросил меня прислать в Болгарию шесть локомотивов, и мне удалось достать их для него, чем он был очень доволен. Но, в самом деле, вы же не скажете, что бедная страна Болгария продолжала участвовать в войне из-за такой вещи, как подаренные шесть локомотивов”.^[146] Достаточно сказать, что усилия Альберта отвлекали ресурсы для невоенного производства, тем самым ограничивая потенциальные поставки боеприпасов немецкой армии, а не способствуя ей, как хотел показать младший лейтенант Джексон.

* * *

После того как Альберт снял с себя подозрения в Нюрнберге, он был экстрадирован в Чехословакию, чтобы предстать перед новым обвинением в военных преступлениях, и его роль в руководстве “Шкоды” опять оказалась в центре внимания. Но теперь на помощь пришли его бывшие коллеги. Йозеф Модрый, бывший заместитель коммерческого директора, свидетельствовал на судебном процессе, организованном послевоенным чехословацким правительством: “Геринг был по-настоящему хорошим человеком, который также принес экономическую пользу нашему предприятию. Дело обстояло так: по решению чешского руководства “Шкоды”, принятому перед войной, целью было максимально ограничить поставки вооружения в Германию и сориентировать экспорт на юго-восток и Россию, и Геринг поддержал эту политику как директор по экспорту. Таким образом, он косвенно поддержал военные усилия союзников”.^[147]

* * *

С 1940 по 1945 год Альберт оставался занятым человеком. Вдобавок к организации промышленности и автомобилестроению он принял участие в финансовых и внешнеторговых предприятиях. В 1940 году Альберт вступил в должность уполномоченного представителя по отделениям Anglo-Prager Creditbank в Бухаресте, Белграде и Софии. Хотя наверняка это место увеличило его и без того немаленькие доходы, Альберт использовал его как еще одну возможность для защиты чешских интересов за счет нацистского режима.

Вскоре после того, как вермахт вторгся в Прагу, Альберту удалось сорвать попытку поглощения, предпринятую консорциумом крупнейших немецких банков под контролем нацистов. В подробном, на двенадцать пунктов, письме рейхспротектору Нейрату он доказывал, что такой шаг повредит всем заинтересованным сторонам. Он отмечал, что это поглощение повлечет за собой проведение избыточных и дорогостоящих операций, которые будут мешать уже отлаженной и прибыльной работе чешских банкиров.^[148] Поскольку было задействовано страшное слово “неэффективность”, начальству пришлось прислушаться. И оно прислушивалось еще как минимум год, пока не поступило новое предложение, и на этот раз даже Альберт не смог помешать тотальному поглощению банка.

* * *

Альберт также имел связи с транснациональной импортной компанией “Омнипол”. Она была по существу бартерной конторой, действовавшей от имени “Шкоды” и обеспечивавшей платежи конвертируемым товаром от компаний, базирующихся в странах с неподходящей валютой. Эти товары привозили в Чехословакию и обращали в наличность. Оперируя прежде всего в экономически нестабильных балканских странах, Альберт регулярно использовал эту схему с “Омниполом”, однако после октября 1941-го роли поменялись.

В 1941 году поставленный нацистами директор, герр Фебанц, получил контроль над “Омниполом” наравне с его тогдашним чешским директором Франтишеком Зрно. Фебанц немедленно повел себя как новая метла, заменив сорок чешских управляющих на сорок немецких. 25 сентября 1940 года Йозеф Модрый, заместитель коммерческого директора “Шкоды”, написал отчет с критикой методов Фебанца. “Фебанц, должно быть, чувствовал, что основой для отчета стала информация, которую дали Модрому мы, чешские директора, – позже свидетельствовал Франтишек Зрно. – Наверное, он и донес на нас в гестапо – на меня, Альфонса Плера, Йозефа Шварца, Ярослава Ванека и Франтишека Доленского, которые все были директорами “Омнипола”.^[149]

В то время Фебанц планировал набить собственные карманы, и ему было нужно избавиться от оппонентов, а именно чехов, которые могли обратить внимание на его действия. Поэтому против пяти чешских директоров он состряпал обвинение в шпионаже. Обвинение подкреплялось коллекцией фотографий, сделанных на торговой выставке в Праге, где, по всей видимости, обвиненные вступали в сговор с британским военным, генералом Спирсом, и евреем-эмигрантом из Германии, неким Кальманом. Всех быстро арестовало СС, несмотря на то что снимки были сделаны еще до войны, в 1938 году. Обвиненные в измене директора сидели в пражской тюрьме и ожидали неизбежной казни, пока Альберт не вернулся в Прагу из Бухареста и не пообещал Йозефу Модрому вмешаться.

“Он [Альберт] написал письмо [группенфюреру СС] К. Г. Франку, где указал на время встреч – 1938 год – и отверг все обвинения в государственной измене против директора Зрно, – говорит доктор Владислав Краткий, главный архивист “Шкоды”, который рассказывает мне об участии Альберта в деле. – Он также задействовал генерала Боденшатца, главу канцелярии рейхсмаршала. Узнав в декабре 1941 года, что вмешательство не помогло, он вернулся в Прагу и вместе с Боденшатцем обратился к заместителю рейхспротектора Рейнхарду Гейдриху. Он сослался на приказ брата либо прислать все обвинительные дела в Берлин, либо освободить арестованных”. Грозное присутствие Боденшатца и строгие слова рейхсмаршала, должно быть, заставили Гейдриха отступиться, поскольку “через несколько недель, в январе 1942 года, все сотрудники “Омнипола” были освобождены”.^[150]

Альберту также удалось пристроить большинство директоров “Омнипола” на должности при разных предприятиях “Шкоды”. “После месячного отпуска на поправку нервов и здоровья Зрно стал директором строительного общества заводов “Шкоды”, а его коллеги заняли другие руководящие должности внутри синдиката”, – пишет Краткий.^[151] Как свидетельствует сам Зрно, носитель последней фамилии в “списке тридцати четырех”, “я хотел бы вспомнить еще одно: от директоров Модрого, Хромадко и Скрживанека я узнал о том, с какой быстротой и энергией [Альберт] Геринг стал добиваться моего освобождения и освобождения других заключенных, и я лично убежден, что нас выпустили только благодаря Герингу. Из-за него же нас выпустили так быстро, а ведь я узнал от заместителя Хладкого, что гестапо интересовалось мной и по другому делу”.^[152]

Не успел Альберт освободить директоров “Омнипола”, как тут же ввязался в еще одно противостояние с СС. В марте 1939 года власти протектората Богемии и Моравии распорядились, чтобы граждане сдали государству все винтовки и пистолеты. Если после этого у кого-то нашли бы оружие, тому полагалась бы смертная казнь. Как бы то ни было, пистолеты и патроны, принадлежащие директорам и вооруженной охране “Шкоды”, были освобождены от действия этого распоряжения. По указанию некоего герра Вебера – “пражского полицейского и представителя немецкой контрразведки” – им было разрешено хранить оружие на одном пражском спецскладе.^[153] Эта договоренность соблюдалась, пока у нацистской администрации “Шкоды” не созрел план по избавлению руководства компании от чешского элемента. Директоров обвинил в сокрытии незаконного оружия тот самый человек, который раньше позволил им его складировать, – герр Вебер.

В рамках общего плана накопать побольше изобличающих улик против высшего руководства “Шкоды” группенфюрер СС Карл Герман Франк, тогдашний госсекретарь протектората Богемии и Моравии, выписал ордер на обыск. Агенты гестапо отправились проверять жилища управляющего директора Адольфа Вамберского и директоров Модрого и Бенеша. При этом они сосредоточились не на подвалах или каких-нибудь оружейных шкафах, а на домашних библиотеках. Охота велась на любые секретные бумаги. Никаких действительно изобличающих документов не обнаружилось, однако фиктивное обвинение в незаконном хранении оружия никто не снял.

Были сделаны срочные звонки, переданы горячие просьбы. Учитывая, что время работало против директоров, Альберт бросился в Берлин, чтобы уговорить брата аннулировать обвинения. Уже в Берлине он убедил Германа отправить письмо своим пражским подчиненным с указанием на необоснованный характер их обвинений и на важность арестованных для германской военной экономики.^[154] Аресты удалось отменить, и среди сотрудников “Шкоды” Альберт лишний раз подтвердил свой титул ангела-хранителя.

* * *

Как истинный парижанин, Жоржи вскидывает руку, щелкает пальцами и привлекает внимание проходящего официанта – в Париже он уже долго, пусть и с перерывами. На свободном “парижском”, с паузами “э-э” и прочими особенностями, он второй раз заказывает нам по пиву. После того как наше небо смачивает первый глоток второй кружки за девять евро, Жоржи пускается в рассказ о движении Сопротивления среди рядовых рабочих “Шкоды”.

Сотрудники в цехах, будучи под постоянным наблюдением, редко совершали какие-либо акты открытого сопротивления, но могли доставлять серьезные проблемы сопротивлением пассивным. Это были мастера деликатного саботажа. Их тактикой могло быть изготовление бракованных снарядов путем недосыпания пороха в гильзы или затягивание проектов до того самого момента, когда уже немецкому руководителю приходилось лично контролировать его завершение. “Альберт никогда не обращал внимания на деятельность Сопротивления на “Шкоде”, смотрел на нее сквозь пальцы”, – говорит Жоржи.

Однажды в Праге Карел и его двоюродный брат почти переступили границу пассивного сопротивления благодаря творческому подходу к виноделию. “Однажды они взяли кое-какие травки… и им удалось бросить их… в большой резервуар с вином для немецких войск, – говорит Жоржи, как обычно посмеиваясь. – А на следующий день у всех, кто выпил вино, случился понос. Бегали без остановки”. Смех Жоржи медленно успокаивается, и он раскрывает личность саботажника, стоявшего за этими проделками: “Ян Моравек был главным в Сопротивлении на “Шкоде”.

* * *

Человек, возглавлявший Сопротивление в компании, по случайности также являлся очень хорошим другом Альберта Геринга. Ян Моравек был директором по экспорту Ceskoslovensk'a Zbrojovka Brno и одновременно бывшим начальником Карела Соботы. Именно в этом качестве он познакомился с Альбертом, тогда еще представителем фирмы Юнкерса в Австрии, Венгрии и Чехословакии, – в 1933 году на отраслевой выставке в бразильском Сан-Паулу. Два инженера мгновенно нашли общий язык. После слияния Ceskoslovensk'a Zbrojovka Brno и “Шкоды” их знакомство переросло в долгую и плодотворную дружбу.

Вместе с братом Бретой Ян был одним из ключевых участников чешского Сопротивления – факт, прекрасно известный Альберту. Ян был активно задействован в передаче стратегической информации, а его наиболее заметным и дерзким актом было участие в операции “Арбалет” – рейде британских бомбардировщиков на тайный завод по производству баллистических ракет V-1 и V-2 в германском Пенемюнде. Узнав расположение и назначение завода от друга-ученого, который там работал, Ян по каналам чешского Сопротивления 15 августа 1943 года донес информацию до Лондона.^[155] Сорок восемь часов спустя королевские ВВС уже начали действовать, обрушив на этот печально известный ракетный завод на побережье Балтики град бомб.

Окруженный паутиной агентов гестапо и информаторов, Ян никогда не чувствовал себя нормально после нацистской оккупации. Тем не менее ежедневная угроза ареста до 1941 года оставалась только угрозой.

“Однажды ранним июньским утром, когда она [госпожа Моравек] еще не проснулась, ей позвонила моя тетя Либуше, которая попросила ее приехать к дяде, не став ничего больше объяснять по телефону, – пишет Эльза Моравек Перу де Вагнер, дочь Яна, в своих воспоминаниях “Мои корни на разных континентах: повесть о мужестве и выживании”. – По голосу моей тети мама заподозрила, что что-то не так!”^[156] Когда мать Эльзы приехала домой к свояку, ей сказали, что ее муж в серьезной опасности – на него охотится гестапо и уже выписан ордер на арест.

За день до этого телефонного звонка гестаповцы совершили набег на загородный дом родителей Яна в Старом Плесе. Они якобы разыскивали незарегистрированную свинью – тогда это было серьезным преступлением, – но случайно обнаружили папку с квитанциями, отражающими незадекларированные зарубежные фонды и активы. Для Моравеков это даже стало облегчением – если б гестапо отработало как полагается, они бы нашли чемодан с бумагами, явно свидетельствующими о роли Яна и его брата в чешском Сопротивлении. Как пишет Моравек Перу де Вагнер, “ни отец, ни дядя, ни, возможно, вся наша семья не выжили бы, если б гестаповцы нашли что-то еще”.^[157]

Ян находился тогда по делу в Югославии, и жене Моравека позвонила секретарша с завода, попросив ее прийти на следующий день на встречу в штаб-квартире “Шкоды”. С кем будет встреча, секретарша не сказала. С большой настороженностью жена решила прийти. В штаб-квартире секретарша провела ее в кабинет и “познакомила с высоким красивым мужчиной, который сидел за массивным столом и курил сигару. Внешностью он не походил на других известных ей нацистов. Напротив, в его облике было что-то цыганское”. Это был друг ее мужа Альберт Геринг. После приветствия по-французски он сказал ей “на немецком в нескольких кратких предложениях”, что ей предстоит скорая поездка в Румынию, где она воссоединится с мужем.^[158]

Поначалу госпожа Моравек, естественно, с опаской отнеслась к такой щедрости со стороны немца, тем более брата Германа Геринга. Беспокойство госпожи Моравек немного улеглось, когда председатель Хромадко заверил ее, что “герр Геринг” настроен против нацистов, что ему можно доверять и что он устроит все для ее семьи.

В первую очередь Альберт дозвонился до Яна в Югославии и сказал ему ни в коем случае не возвращаться в Прагу, а ехать в Бухарест, где его поджидает руководящая должность надзирающего за румынскими производствами “Шкоды”. Вместе с должностью ему полагалось более чем щедрое жалованье, которое понадобится, когда придется платить штраф за бухгалтерские нарушения. После того как Моравекам была устроена новая жизнь, Альберт занялся воссоединением самой семьи. Действуя тайным образом, обманывая местное гестапо, Альберт весь следующий год планировал их побег. К тому моменту он уже имел навык обеспечения людей проездными документами, иностранной валютой и поддельными паспортами.

“Неизвестный человек” посетил дом Моравеков и передал семье билеты и немецкие паспорта. После чего человек сказал госпоже Моравек, что “ей надлежит уехать в тот же вечер в десять часов ночным поездом, взяв с собой только детей и не больше двух чемоданов”.^[159] Позже “темноволосый молодой человек” появился в купе Моравеков и сказал, что его послали убедиться, что они благополучно добрались до Румынии.^[160] Утром второго дня путешествия, на территории Румынии, поезд остановился в городе под названием Брашов, в 166 километрах от Бухареста. На остановке, выкрикивая имена детей, их поджидал папа. “Переполненные радостью и ликованием, мы все одновременно хотели обнять его”, – рассказывает Моравек Перу де Вагнер.^[161] Моравеки фигурируют в “списке тридцати четырех” под двадцатым номером.

Несмотря на то что Альберт спас их от гестапо, госпожа Моравек не изменила скептического отношения к нему, возникшего еще при первой встрече. Она не выносила его присутствия, старалась его избегать и при каждой встрече демонстрировала свою неприязнь. Когда на одном званом обеде Альберт провозгласил: “Я на самом деле не немец, я австриец”, – госпожа Моравек возмутилась этим до глубины души: “Как странно. Это, наверное, какое-то немецкое чудо, что вы, будучи немцем, на самом деле австриец, а я, рожденная боливианкой, теперь стала немкой”. Услышав это, Альберт не растерялся. Он сказал, что восхищается ее откровенностью – добродетелью, которой почти не встречает вокруг, потому что из-за брата люди его опасаются.^[162] Она опешила, и с тех пор между этими единомышленниками развилось что-то вроде платонической любви. В доме Моравеков Альберт стал самым желанным и дорогим гостем.

Однажды Альберт заявился без приглашения на один из многочисленных ужинов, которые Моравеки давали в Бухаресте, причем в свое любимое время: когда доставали сигары, открывался бар и поднималась излюбленная Альбертом тема ненависти к нацистам. “Он знал, как вести интересные беседы, разговор всегда оживлялся с его участием, в его взглядах на войну не было вранья, он выражался искренне, хотя в устах немца все это, конечно, звучало грустно и мрачно. Он почти не сомневался, что Германия проиграет войну, и был очень обеспокоен, какими последствиями это обернется для родины и остальной Европы”, – пишет Моравек Перу де Вагнер.^[163] На этих вечеринках предметом внимания становилось не только идеологическое размежевание между двумя братьями Герингами, но и то, что они были совершенно непохожи друг на друга. Альберт обычно отшучивался от соответствующих расспросов, говоря, что его настоящая мать была богемская цыганка.

Это веселье продолжалось и в лыжном домике Моравеков в южнокарпатском курортном городе Пояна. “По приезду он сразу же спрашивал бокал “Фернет-Бранки” и кофе… Он максимально наслаждался жизнью… был любезным, веселым, непоседливым гостем. Потом я слышала, что большинство дам были в него влюблены”, – вспоминает Моравек Перу де Вагнер. Еще Альберт считал себя не последним кулинаром и собирал в местных лесах грибы, чтобы приготовить что-то замысловатое и порадовать хозяев. Выйдя из-за стола, он шел развлекать детей – вел их кататься на санках при свете луны или устраивал лыжные вылазки. Как отмечает Моравек Перу де Вагнер, “Альберт и здесь был идеальным компаньоном, потому что любил детей, а играть в снегу было его излюбленным развлечением”.^[164]

* * *

Несмотря на вынужденное изгнание Яна, движение сопротивления на “Шкоде” не прекращало работу, со временем сменив пассивные методы на прямое действие. До самого 1944 года завод Карела Собота в Брно счастливо избегал бомбардировок союзников. Завывал сигнал воздушной тревоги, самолеты пролетали над головой, каждый раз повторялась полная эвакуация, но ни одна бомба на завод так и не упала. “Все покидали здание, шли в лесок, стоявший поблизости от завода, и оставались там, пока не объявляли, что можно возвращаться”, – объясняет Жоржи.

Ложные тревоги стали на заводе в Брно таким обычным и предсказуемым событием, что немецкое командование обратило на них внимание. “Тогда стало интересно, потому что немцы – они думают: хорошо, американцы не бомбят завод, а мы очень умные, поэтому построим-ка командный центр прямо на заводе”, – комментирует Жоржи, сдвигаясь на край стула, все активней вовлекаясь в историю. Для размещения своего командного пункта немцы сразу же начали строительство бетонного бункера, неприступной цитадели – то есть почти неприступной.

Участники Сопротивления, бывшие протеже Яна Моравека, обнаружили у бункера ахиллесову пяту. Они заметили, что вход не укреплен и что боковой удар может смести весь комплекс. По сети чешского Сопротивления эта информация была передана союзникам, и, само собой, через пару месяцев 15-я воздушная армия США показалась в небе над Брно. Хотя неясно, прилетела ли 15-я армия в район Брно именно по этой наводке или у них была задача просто отбомбиться по “внеплановым целям”, которые попадутся под руку, бункер был разрушен, как и сам завод с прилегающей территорией. Одним из пострадавших от этого внепланового налета стал Карел Собота. После всех ложных тревог Карел и другие его коллеги решили проигнорировать сирену и остаться внутри завода и оказались погребенными под обломками. Карел не успел опомниться, как оказался на больничной койке с двумя сломанными ребрами.

Немцы негодовали – они не сомневались, что бомбардировка не была случайностью. По их мнению, столь точный удар мог быть только результатом получения информации, поступившей от кого-то, хорошо знакомого с планом завода. Не имея оснований выделить кого-то конкретно, гестапо устроило на заводе массовую проверку со всем причитающимся – криком офицеров и топотом сапог. Немцы приставили холодный металл своих люгеров к вискам оказавшихся ближе всего работников и ждали, пока кто-то выступит с повинной. “Па! Па! Па! Они их убили”, – говорит Жоржи дрожащим голосом. Оставив людей истекать кровью, повалившись на свои рабочие места, под сдавленные крики окружающих, гестапо перешло к следующей группе, по-прежнему пытаясь вынудить информаторов сдаться. “Я не знаю, сколько человек убило гестапо, – продолжает Жоржи. – А [отец] сказал мне: “Мне повезло, что я был в больнице. Потому что, может, окажись я там…””

* * *

До того как “еврейский вопрос” получил клинический ответ и до того, как гетто на востоке были жестоко разогнаны, а их обитатели депортированы в лагеря смерти, и до того, как Рейнхард Гейдрих и несколько других высокопоставленных нацистов встретились в Ванзее 20 января 1942 года, чтобы придумать “окончательное решение”, – до всего этого война Третьего рейха против европейского еврейства велась гораздо более примитивно и тупо. Исполнителями являлись члены печально известных Einsatzgruppen или оперативных отрядов. На Восточном фронте, идя вслед за катком вермахта, эти эскадроны смерти, набираемые из членов Ordnungspolizei (“полиции порядка”), СС, гестапо, СД, Kripo (Kriminalpolizei – уголовной полиции) и местных добровольцев, проходили по городам, находили местных евреев, коммунистов и политически неблагонадежных и убивали их. Предпочтительным способом убийства было отвести жертв в ближайший лес, заставить их выкопать себе могилы, а затем расстрелять из пулемета. А когда последнее оказывалось слишком накладно, жертв выстраивали друг за другом и стреляли по несколько человек одной крупнокалиберной пулей.

Беспощадная эффективность этих отрядов и секретность, их окружавшая, были такими, что Альберт Геринг – человек, осведомленный о почти всех делах Третьего рейха, – впервые узнал о них только спустя несколько лет после первой карательной кампании 1939 года, причем из довольно неожиданного источника. Летом 1942 года доктор Макс Винклер, секретарь главного оппонента Альберта среди немецкого руководства “Шкоды”, доктора Вильгельма Фосса, только-только вернулся из Польши в Вену и попросил Альберта встретиться с ним. Он знал, что Альберта очень заинтересуют новости, которые он привез, и что, скорее всего, тот захочет что-то предпринять. При встрече Винклер рассказал, что слышал о “целых эшелонах евреев – мужчин, женщин, детей, старых и молодых”, которых уводили в горы и расстреливали из пулемета.^[165] Альберт уже довольно навидался варварства своих соотечественников в Вене и Праге, но, когда услышал эту историю, ощутил буквальную тошноту от мысли, что этими культурными, образованными и когда-то рациональными людьми совершались такие зверства.

Альберт не находил покоя, его душила ярость. Он мгновенно составил отчет для своего брата с подробным описанием того, что слышал, хотя и не раскрывая источника. “Я в тот день не мог пообщаться с братом, и так получилось, что мне пришлось вернуться в Бухарест через Прагу, – рассказывал Альберт следователям в Нюрнберге. – Тем не менее я направил этот отчет в Министерство воздухоплавания с просьбой передать моему брату. Потом, когда я вернулся через какое-то время, я спросил, что с отчетом, и получил ответ, что он был передан компетентным лицам, что, на мой взгляд, могло означать только Гиммлера, и, таким образом, порочный круг замкнулся. Иначе говоря, все кончилось там, откуда происходили убийства”.^[166] Помимо предоставления Гиммлеру бесценного оружия против Германа в их борьбе за власть отчет закончился выпуском второго гестаповского ордера на арест Альберта. Доверие Гитлера к Герману в ту пору убывало с каждым подбитым самолетом люфтваффе, однако всегда верный семье Герман и в этот раз пришел на помощь младшему брату.

* * *

Если гестапо и раньше считало Альберта бельмом на глазу, то теперь блюстители порядка перевели его во “враги рейха” – он стал тем, кому полагается постоянная слежка. Каждое его движение фиксировалось, каждое отступление от правил откликалось попытками его наказать. Пражскому гестапо было хорошо известно, что Альберт Геринг – первое имя на устах каждого, у кого портились отношения с гестапо. Альберту это стало ясно, когда Герман показал ему отчет, подготовленный пражским гестапо. Там говорилось, что “кабинет обердиректора Геринга на заводе “Шкода” является настоящим штабом заступничества за “бедных” чехов”.^[167] Учитывая весь список небольших заступничеств Альберта за жителей Праги, эти образные формулировки не кажутся лишенным оснований.

Например, Альберт помог пражскому стоматологу доктору Энгельмайеру, который оказался в тяжелом положении из-за того, что взял себе ассистенткой чистокровную еврейку. Альберт сгладил ситуацию и смог сохранить рабочие места как врачу, так и его помощнице.^[168] Альберт получил еще одну возможность помочь пражскому сообществу стоматологов, когда чешскую дантистку доктора Духкову вдруг решили выселить из помещения и тем самым лишить средств к существованию. Услышав об этом, Альберт опротестовал решение в “соответствующих инстанциях” и добился отмены распоряжения о выселении.^[169]

Чем больше Альберт принимал участие в судьбах других дюдей, тем шире распространялась его репутация “хорошего немца”. Его рабочий и домашний телефоны разрывались от просьб о помощи. “В 1943 году, во время закрытия предприятий, в список также попала стекольная мастерская “Пенькава” на Водичковой улице в Праге, – писал чехословацкому Министерству внутренних дел Альберт, находясь под стражей. – Владелец и его жена, оба пожилые люди, пришли ко мне в “Шкоду” и попросили, чтобы я вступился за них. Я обратился к господину Федештадту, работнику администрации рейхспротектора, и мне удалось добиться, чтобы магазин остался в их руках и вновь открылся для работы”. При похожих обстоятельствах Альберт сумел помочь Франтишеку Шимонеку – номеру тридцать в “списке тридцати четырех”, – чей семейный участок со всеми строениями, включая замок XVI века под названием Странов, попал на карандаш земельным властям Праги. Когда обратились к Альберту, большая часть владений был уже изъята, но ему удалось спасти замок.^[170] Замок и по сей день остается в руках рода Шимонеков.

Хотя Альберт заработал репутацию человека, у которого в случае чего нужно искать помощи, он не всегда дожидался, пока его о ней попросят. Как-то раз во время путешествия на поезде у Альберта завязался разговор с молодой парой, Карелом и Ханой Шон. Носившая звезду Давида Хана рассказала ему про каждодневный ад, с которым она сталкивается, и после того, как стало ясно отношение Альберта к нацистскому режиму, пара призналась, что намеревается бежать из оккупированной нацистами Европы. Узнав об этих планах, Альберт снабдил их солидной суммой в швейцарских франках и итальянских лирах для подкупа чиновников или любых других нужд. От родителей этой пары, которые всячески его превозносили, Альберт позже узнал, что они благополучно добрались до Буэнос-Айреса.^[171]

Такого рода щедрость кажется мелочью в сравнении с прочими героическими делами Альберта, однако ее последствия не следует недооценивать. Александра Оцуп – ее семья фигурирует в “списке тридцати четырех” под номером двадцать два – рассказывает еще одну историю своевременного героизма со стороны Альберта: “Осенью 1939 года мой муж и его сын от первого брака были арестованы. Господину Герингу удалось заменить приговор о заключении в концлагерь на выдворение из страны и организовать отъезд”.^[172] Все это – лишь несколько воспоминаний о добрых делах, которые Альберт совершил для чешского народа. Без сомнения, существует еще множество таких же, но не задокументированных историй, которые рассказываются чехами в семейном кругу. Имя главного героя может оставаться неизвестным либо он может фигурировать под псевдонимом – таким, например, как барон фон Мош.

* * *

Терраса кафе пустеет. Солнца уже село за парижские здания. Наша экскурсия в Париж подходит к концу, и Жоржи излагает нам последнюю главу повести об Альберте и его отце. К 1943 году Карелу стало окончательно ясно, что немцы начинают уступать военное преимущество. Русские перешли в наступление, и Чехословакия была одной из их целей. Внезапно должность секретаря при брате Германа Геринга перестала быть особенно привлекательным местом. Поэтому в один прекрасный день Карел встретился с Альбертом, чтобы обсудить свое будущее, и попросил о переводе. “Мой отец рассказывал, что Альберт очень удивился, – говорит Жоржи. – И [спросил]: “Но, герр Собота, зачем же вам переводиться? Может, дело в здоровье? Может, вам здесь не платят [достаточно]? Разве вы занимаетесь чем-то, что вам не нравится?” В ответ на выраженное Альбертом искреннее непонимание Карел ответил просто: “Да все в порядке, но, вы знаете, я не могу остаться”.

Карел доверял Альберту и знал, с каким пониманием тот относится к людям, но в тот момент это был максимум того, что он мог позволить себе сказать. Он бы не осмелился назвать Альберту истинную причину. Больше всего он не хотел признаваться человеку, который был так добр с ним и сделал так много добра другим людям, что просто из-за их связи его благополучие может оказаться под большим вопросом. Жоржи рассказывает: “Значит, отец объяснил мне: “Жоржи, я бы никогда ему не сказал, хотя он был таким человеком, что, я думаю, Германия проиграет войну”. Альберт чувствовал, что терял не только близкого и знающего соратника, но и друга. Но у него хватило здравого смысла, чтобы понять намек Карела. Он взвесил остальные переменные и быстро сменил тон. “И тогда Альберту сразу стало понятно. “Ну да, я понимаю. Ничего страшного!” И потом отец сказал мне: “Да, сын, видишь, если бы я остался там с русскими, которые наступали, они не стали бы задавать вопросов. Я ведь работал на брата рейхсмаршала!” – говорит Жоржи.

Альберт и сам всегда предсказывал, что война закончится поражением Германии и что однажды Германию заставят отвечать за свои преступления. Он также ясно осознавал потенциал своей фамилии. Пока его Герман остается у власти, ею можно манипулировать в благих целях. Но, если в будущем обстоятельства как-нибудь поменяются, фамилия может оказаться главным камнем на шее, причем не только на его, а и на шеях всех с ним связанных. За этот его дефект русские, несомненно, уцепились бы мстительной мертвой хваткой. Поэтому Альберт устроил так, чтобы остаток войны Карел провел на другой должности в штате Ceskoslovensk'a Zbrojovka.

Карел занимал ее до 1947 года, когда завод стал жертвой политики нового чехословацкого правительства – национализации промышленности. К 1949 году, когда коммунисты захватили власть, Карела уже успели утомить безрадостные красно-серые тона коммунизма, и он решил покинуть родину в поисках более яркой жизни. В 1955 году он обрел ее в Бразилии, по пути в 1949-м остановившись в Тегеране, пожив в лагере для перемещенных лиц в Каире в 1950-м и пять лет проработав в столице Боливии Ла-Пасе.

* * *

Как ни трудно было принять это решение еще в 1943 году и разорвать связь с Альбертом, выяснилось, что будущее уготовило Карелу прекрасное оправдание. Собираясь уходить, Жоржи нагибается и шепчет: “А того парня, чеха, который занял место [отца], русские расстреляли”.

Глава 9
Бредов-штрассе

20 июля 1944 года одноглазый граф фон Штауффенберг вместе со своим чемоданчиком посетил военную конференцию, проходившую в Wolfsschanze (“Волчьем логове”) неподалеку от Растенбурга в Восточной Пруссии. На встрече присутствовали все высшие армейские чины, а также сам главнокомандующий Адольф Гитлер. В середине встречи, в 12:30, граф извинился и вышел якобы в уборную, оставив у ног Гитлера чемоданчик, начиненный взрывчаткой. Через десять минут конференц-зал был охвачен пламенем. Погибли генерал-майор, полковник, генерал и стенографистка, а вот главнокомандующий уцелел. Как будто у чемоданчика вдруг выросли ноги! В ту самую ночь графа расстреляли по приказу генерала Фромма, который, зная о заговоре заранее, пытался спасти свою шкуру. Тщетно: его расстреляли восемь месяцев спустя. В связи с покушением на Гитлера арестовали пять тысяч предполагаемых соучастников заговора, двести из которых были приговорены к долгой и мучительной смерти через повешение на рояльной струне.

Когда новости о покушении на Гитлера дошли до доктора Йозефа Харвата, пражского друга Альберта Геринга и участника чешского Сопротивления, он был поражен и не мог поверить в случившееся – не только из-за масштабов события, но и потому, что несколькими месяцами ранее Альберт предсказывал, что такое может произойти. “В начале 1944 года” Альберт рассказал Харвату “нечто интригующее о Гитлере”, а именно что на него готовилось покушение. “Хотя я не предполагал, что покушение на Гитлера когда-либо осуществится, я послал сообщение в Лондон”, – писал Харват в мемуарах. Интересно и другое его замечание: “А еще, как только я узнал о [баллистической ракете] V-1 и о попытке запуска, я тоже послал сообщение в Лондон”.^[173]

Таков был привилегированный статус Альберта, такова была его способность оказываться рядом с нужными людьми в нужные моменты, и иногда он получал доступ к информации, которой не обладало даже СС. Его фамилия и должность в “Шкоде” обеспечили его золотым паспортом: в оккупированной нацистами Европе почти не существовало места, куда он не мог бы поехать. Он был вхож в круг самых высокопоставленных военных. Чтобы получить наиболее конфиденциальную информацию, ему было достаточно съездить к Герману или позвонить ему в Берлин. Главное же, что Альберт не боялся делиться такой информацией с друзьями, прекрасно зная об их участии в Сопротивлении. Однако делал он это тактично и осторожно, ведь тем самым он совершал акт государственной измены, а снять с него такое обвинение не получилось бы даже у Германа. Если бы он попался, его тоже ожидала бы рояльная струна.

* * *

Карел Шталлер как раз был одним из тех, кто извлекал из дружбы с Альбертом больше, чем просто хорошо проведенное время. Награжденный прозвищем Спец за свои выдающиеся инженерные заслуги, в 1939 году он занял пост гендиректора дочернего предприятия “Шкоды” – Ceskoslovensk'a Zbrojovka Brno. Этот человек отвечал за создание пулемета “Брен”, и он же был главным разрабочиком многих операций чешского Сопротивления. Радомир Лужа, деятель Сопротивления, часто работавший со Шталлером, рассказывал о его характере: “Он был таким же неумеренным в своей работе на Сопротивление, как и во всем остальном, что делал. Он был готов на все, чтобы навредить нацистам, хотя и работал прямо под их носом как один из их главных технических экспертов”. Шталлер на тот момент являлся главным финансистом движения, либо выделяя деньги из собственного кармана, либо утаивая и переводя “средства завода стрелкового оружия, бывшего частью концерна Германа Геринга”.^[174]

Он также отладил хитрую систему передачи секретной информации чехословацкому правительству в изгнании, находящемуся в Лондоне и возглавляемому президентом Бенешем. Благодаря разрешению на поездки в Словакию Шталлер посещал Братиславу, где жил его сын, и связывался со словацким экспортером, которому “разрешалось совершать поездки в Швейцарию пять раз в год”. Словацкий экспортер сахара, Рудольф Фраштацкий, тайно перевозил информацию, чаще всего в форме микрофильмов, бывшему чехословацкому диппредставителю в Швейцарии Яромиру Копецкому.^[175] Из Швейцарии Копецкий пересылал информацию в Лондон.

Дружба Шталлера и Альберта началась в 1939 году с одного грубоватого анекдота, который Альберт, только что ставший коллегой Шталлера по “Шкоде”, рассказал ему спустя десять минут после знакомства. Вот он. Ассистентка зубного врача идет, держа в руках женскую шляпную коробку, ее спрашивают, какого фасона шляпа внутри, а она отвечает: “Это прусский зубной протез!”^[176] Сравнение строения челюстей властителей Третьего рейха и лошадей сразу же недвусмысленно дало понять удивленному Шталлеру, как Альберт Геринг относится к режиму, возглавляемому его же родным братом. Увидев, на чьей стороне младший Геринг, Шталлер осознал, насколько тот может быть полезен для нужд Сопротивления.

Как потом свидетельствовал Шталлер в письме от 6 декабря 1946 года, адресованном 14-му Чрезвычайному народному суду в Праге, “он [Альберт] был хорошим барометром ситуации – ему были известны некоторые слухи, дошедшие от брата. Я делал это, чтобы потом передавать информацию, полученную от него, за границу. Однажды мне это удалось – с предупреждением о готовящемся нападении на Францию, которое я успел вовремя передать в британскую разведку в Лондоне через доктора Новоттны в британском посольстве в Бухаресте. Информация была очень подробной и вызвала интерес. Геринг рассказал мне о подготовке вторжения во Францию за три недели до начала операции, и через четыре дня точные данные уже были в Бухаресте”.^[177]

Альберту также удалось предотвратить увольнение Шталлера с Ceskoslovenskd Zbrojovka, после того как неординарное поведение того показалось подозрительным нацистскому руководству “Шкоды”.^[178] Шталлер занимает в “списке тридцати четырех” тридцать второе место.

* * *

В других случаях Альберт выступал пособником Сопротивления благодаря тому, что смотрел сквозь пальцы на тайные операции, проводившиеся прямо под его носом, и тем самым давал молчаливое согласие на дальнейшую деятельность. Вилем Хромадко, чешский начальник на “Шкоде”, в полной мере воспользовался этой простой, хотя и рискованной схемой. Поскольку у Хромадко были тесные связи с Россией, его серьезная административная позиция в оккупированной Чехословакии естественным образом сделала его одним из поставщиков информации для Советов. В качестве директора одного из важнейших заводов по производству боеприпасов в оккупированной Чехословакии его главная роль состояла в передаче в СССР планов и информации о последних оружейных разработках “Шкоды”. Занимался он этим во время своих многочисленных поездок в Белград, где происходили его контакты с советскими агентами.

После 1938 года, когда Германия оккупировала Чехословакию, а “Шкоду” поглотил Reichswerke Hermann G"oring AG, югославские вояжи Хромадко удостоились пристального внимания новых нацистских боссов компании. Подозрения вынудили их приставить к нему нацистского опекуна, герра Шмидта, который должен был следить за деятельностью Хромадко во время поездок. Это очевидным образом ограничивало возможности его участия в “факультативных занятиях”. Помог случай: Шмидт сломал ногу, нацистскому руководству пришлось искать замену. Решили выбрать того, кем точно будут руководить высшие интересы рейха и кто будет прилежно отчитываться о любом подозрительном поведении. Их выбор пал на Альберта Геринга, брата партийного любимца со времен мюнхенского пивного путча. Очевидно, что у них не было доступа к толстому гестаповскому досье Альберта с историей его прошлых антирежимых прегрешений.

Таким образом, начиная с мая 1940 года Хромадко и Альберт ездили на Балканы вместе. Альберт выполнял свои обязанности – хотя бы формально, встречая Хромадко на вокзале, но дальше его ответственность заканчивалась, и каждый шел заниматься своими делами. Альберт удалялся в богемное кафе, где попивал кофе и, наверное, что-то делал по работе, в то время как Хромадко передавал важнейшую информацию своим советским контактам и помогал соотечественникам, бежавшим в Белград. Годы спустя Хромадко свидетельствовал перед 14-м Чрезвычайным народным судом в Праге: “Геринг дал мне полную свободу передвижения за границей, то есть на Балканах, что позволило мне материально поддерживать наших эмигрантов и помочь некоторым получить югославские паспорта”. Он добавил и кое-что посерьезней: “Геринг, очевидно, знал о моих контактах и моей деятельности, а также о связях Шталлера. Он не препятствовал мне и даже говорил, чтобы я вел себя осторожнее. Также Геринг не стал возражать против моей поездки в Москву”.^[179] Поездка в Москву, о которой говорит Хромадко, была вызвана определенной конфиденциальной информацией, которую как раз сообщил ему Альберт.

Вместе со сведениями о местонахождении немецкого завода по производству моторов для подлодок Альберт выдал Хромадко планы Германии о разрыве пакта Молотова – Риббентропа 1939 года за четыре месяца до начала операции “Барбаросса” (немецкого вторжения в Россию), то есть до 22 июня 1941 года. “Я передал этот отчет в Лондон и Москву, – рассказывал Хромадко, – и эта информация была крайне важна как для русских, так и для Запада, поскольку потом заводы начали бомбить и русские тоже были вовремя предупреждены [о нападении]”.^[180]

* * *

К тому времени как последний из несостоявшихся убийц фюрера умер в петле, война и рейх Адольфа Гитлера тоже приближались к концу. Настроения в германском тылу упали как никогда низко: после того как союзники увеличили интенсивность авианалетов (до 5000 бомбардировщиков в день и больше), матерям все чаще и чаще приходилось доставать безжизненные тела своих детей из-под обломков. На востоке редеющие день ото дня колонны немцев отступали под натиском огромной Красной армии и ее превосходных танков Т-34. Целые гарнизоны истощенных немецких пленных уже начали свое обреченное шествие в Сибирь, где их ждали трудовые лагеря. А если каким-то разбитым частям и удавалось уйти от советских солдат, но документы были потеряны, с петлей наготове в качестве инструмента принуждения к порядку их ожидали “ищейки” – немецкая военная полиция. На юге немецких и итальянских солдат теснили все дальше и дальше к северу, из Рима их выбили 4 июня 1944 года, из Флоренции – два месяца спустя. На западе, во Франции и Бельгии, союзники захватывали один город за другим. От Германии их уже отделяло только последнее крупное сражение, Арденнская операция. Вермахт был в смятении. Конец немецкой кампании казался неизбежным.

Но для Альберта и его непрекращающейся борьбы с Гитлером война продолжалась, к великому раздражению СС. В одном отчете 1944 года СД специально выделяет Альберта и приводит целый список его “преступлений” против рейха. Первым числится связь с “политически неприемлемым” представителем Ceskoslovensk'a Zbrojovka Brno герром Новоттны. Альберт противодействовал воле рейха, взяв Новоттны и его семью под крыло и организовав их побег в Бухарест и в конечном счете в США.^[181]

Альберт также помог жене греческого управляющего “Шкоды” Михаила Копелианоса, которая, как свидетельствовал донос, высказывала “пренебрежительные” замечания о Гитлере во время “враждебного выпада” в бухарестском представительстве “Шкоды”.^[182] В другой раз Копелианос и сам привлек к себе внимание СС, когда в его арийских документах не нашли свидетельств необходимого количества арийскости. Альберт снова оказался в нужном месте, чтобы исправить ситуацию. “Когда я узнал о происходящем, то нашел предлог и послал Копелианоса в Будапешт, а затем в Бухарест, где он работал до конца войны, и никто больше не доставлял ему неудобств”, – излагал Альберт в собственной защитной речи, когда после войны находился в чешском заключении.^[183]

Как и Альберт, Вилем Машек, один из администраторов “Шкоды”, выбрал себе неподходящую жену, с той лишь разницей, что у этой кроме славянских были еще и еврейские корни. За такое “несоответствие” Машек не только лишился работы, но и был вынужден вместе с женой скрываться от гестапо. До того как гестапо смогло их отыскать, Альберт укрыл эту пару в Бухаресте до самого окончания войны. Иржи Кантор,^[184] инженер “Шкоды” и венгерский еврей, из-за своей наследственности также столкнулся с опасностью потерять работу. Альберт “это предотвратил, переведя его в будапештское отделение нашей компании”.^[185] Иржи оставался в Будапеште нетронутым до того момента, пока немецким перфекционистам не понадобился последний кусочек их бредовой мозаики и пока в будапештский отель “Мажестик” не прибыл главный перфекционист, оберштурмбаннфюрер СС Карл Адольф Эйхман – “архитектор холокоста”. Сидя именно там, он “оприходовал” последних оставшихся в Европе евреев. Однако Иржи повезло, и его отвезли в Бухенвальд, а не на верную смерть в Освенцим, как четыреста тысяч других венгерских евреев. В Бухенвальде ему пришлось лучше, чем многим, поскольку Альберт “Геринг посылал ему деньги и еду”.^[186] Он занимает тринадцатую позицию в “списке тридцати четырех”.

Видя, как с беспощадной эффективностью нацистский конвейер отправляет на смерть сотни тысяч людей, и осознавая практически полное бессилие, Альберт в последние месяцы войны остро переживал свою беспомощность. Даже он, сумевший помочь стольким людям, начал уступать давлению обстоятельств и, возможно, казнить себя за неиспользованные возможности. Эльза Моравек де Вагнер вспоминает случай, когда Альберт расклеился прямо на глазах у ее матери: “Однажды он очень расчувствовался, когда говорил о страдании заключенных, особенно детей. Со слезами на глазах он рассказывал о жуткой участи людей, попавших в концлагеря”.^[187] Подстегиваемый моментом, он стал смелее в своей подрывной деятельности, пытаясь, насколько это было в его силах, помешать нацистским планам полного уничтожения евреев Европы. Он начал вынашивать собственные планы – что-то вроде Великого побега 1943 года из лагеря Luft III.

Учитывая близость к производствам “Шкоды” в Пльзени и Праге (всего 60 км), местом самой амбициозной авантюры Альберта предстояло стать концлагерю в Терезиенштадте, так называемому “Парадиз-гетто”. Этот лагерь был известен тем, что в нем единственном побывал международный (швейцарский) Красный Крест, хотя весь визит представлял собой гигантский пропагандистский фарс. Без Красного Креста, не прикрытый фасадом мнимого приличия, легерь представлял собой всего лишь перенаселенный рассадник болезней, промежуточный пункт на пути в лагеря уничтожения. Здесь умерло тридцать три тысячи заключенных, а еще восемьдесят восемь тысяч были увезены в другие места, главным образом в Освенцим.

Как утверждает Жак Бенбассат, Альберт придумал взять с собой кортеж грузовиков и без объявления появиться в лагере, а затем под предлогом набора трудового отряда или просто с помощью своей фамилии забить грузовики как можно большим количеством заключенных. Достаточно примитивный и дерзкий план, однако, по словам Жака Бенбассата, он был успешно реализован: “Он сказал: “Я Альберт Геринг, компания “Шкода”. Мне нужна рабочая сила”, – и заполнил грузовики работниками. Начальник концлагеря согласился, потому что просил сам Альберт Геринг. Он отвез их в лес и выпустил. Так что этим он наверняка спас немало жизней!”^[188]

Таким доверчивым – или, быть может, невероятно расчетливым – начальником, скорее всего, был последний комендант концлагеря Терезиенштадт Карл Рам. Ему было известно о приближении Красной армии, он боялся расправы и, как утверждают некоторые источники, постоянно откладывал выполнение приказов Генриха Гиммлера по уничтожению остатка заключенных в газовых камерах. Он был повешен 30 апреля 1947 года послевоенным правительством Чехословакии за преступления против человечества.

Таким было последнее вмешательство Альберта во время войны. Его дерзкое поведение начало ему аукаться.

* * *

В 10 вечера 23 августа 1944 года доктор Йозеф Харват проснулся от резкого звонка в дверь. Его охватили страх и паника, потому что такой звук в такой час мог означать лишь одно: визит гестапо. Они вернулись, чтобы меня забрать. “Я подошел к двери один, открыл и увидел там Альберта, разбитого, несчастного, уставшего. Он сказал: “Я в бегах!” – вспоминает Харват.^[189]

* * *

За несколько недель до этого Альберт посетил банкет в Бухаресте, где встретился с работником немецкого консульства. Побеседовав некоторое время, дипломат спросил Альберта, почему тот постоянно отказывается от приглашений Манфренда фон Киллингера, немецкого консула в Румынии, поучаствовать в разнообразных мероприятиях, которые консул организовывает в Бухаресте. На этот вопрос Альберт ответил следующее: “Лучше я сяду за один стол с таксистом, чем с убийцей!”^[190]

Бывший командир торпедного катера (во время Первой мировой) Киллингер, как и многие другие разочарованные ветераны, вступил в отряды фрайкора с желанием свергнуть новое – и крайне чужеродное – правительство Веймарской республики. Его связь с фрайкором прекратилась в 1920 году после провала Капповского путча. Зализав раны, он участвовал в дейтельности террористической организации “Консул” (ОС) – правой антисемитской промонархической группы. В 1921–1922 годах ОС осуществила серию убийств высокопоставленных веймарских политиков, в том числе министра финансов рейха Матиаса Эрцбергера и Вальтера Ратенау, бывшего еврейского промышленника, так называемого ноябрьского преступника, на тот момент занимавшего должность министра иностранных дел. Из-за готовности Ратенау следовать условиям Версальсокого договора он стал одной из мишеней ОС и в конце концов был убит в Берлине 1 февраля 1922 года пулеметным огнем и гранатами. Имевший доступ к неразглашаемой информации, Альберт всегда придерживался мнения, что за убийством Ратенау стоял Киллингер. Альберт считал его обыкновенным убийцей. Как только реплика об “убийце” дошла до самого Киллингера, тот моментально решил отомстить и связался с гестапо.

На жалобу Киллингера отреагировал недавно назначенный в Прагу полицейский генерал – обергруппенфюрер Карл Герман Франк. Высокий, с сухим лоснящимся лицом, похожий на хорька, в увешанном медалями эсэсовском мундире, этот судетский немец однажды заявил, что “во всей чешской нации не найдется человека, который бы меня не ненавидел и не был бы моим врагом”, – он представлял силу, с которой нельзя было не считаться.^[191] Альберт прекрасно знал о беспощадной эффективности франковского хлыста – о его приказе в качестве мести за ликвидацию Рейнхарда Гейдриха в мае 1942 года стереть с лица земли деревню Лидиче, где жили убийцы. Каждый второй мужчина и каждая третья женщина были казнены на месте, остальные отправлены в концлагерь в Равенсбрюке. В сумме в результате франковских мер возмездия лишилось жизни более трехсот жителей деревни. Было также понятно, что Франк кипит от негодования по поводу способности Альберта избегать ловушек гестапо и жаждет его крови еще больше, чем Киллингер. Франк был человеком, которого боялся даже Альберт.

Франк срочно послал Гиммлеру запрос об аресте Альберта на основании его антинационал-социалистического поведения и пораженчества. В телеграмме Гиммлеру от 24 августа 1944 года Франк написал:

Господин Альберт Геринг, которого лично я считаю как минимум пораженцем худшего сорта, приехал в Прагу из Бухареста с омерзительными новостями и остановился у своей чешской тещи. Поскольку он пользуется поддержкой неблагонадежных чешских промышленников, я считаю сохранение им свободы передвижения политически опасным и потому запрашиваю разрешения арестовать его силами гестапо и переправить в Берлин в штабквартиру службы безопасности рейха для допроса и получения объяснений по всем эти темным и подозрительным обстоятельствам.^[192]

Еще до того, как телеграмма была отослана, Альберт уже знал: “отдел военной разведки имеет информацию, что посол Киллингер получил приказ из Берлина застрелить его”.^[193] И без того ему приходилось что-то предпринимать в связи со стремительном продвижением Красной армии по Румынии. Советские войска уже без особых усилий захватили первый крупный румынский город, Яссы, и продолжали набирать скорость. Все, что стояло на их пути, – смешанное румыно-немецкое войско, насчитывающее вполовину меньше людей и орудий. Давно разлагавшееся правительство Антонеску было при смерти, люди шептались о грядущем монархическом перевороте. Румыния была в состоянии истерики и анархии гоббсовских пропорций. Вся страна замерла в ожидании советских солдат. “Когда мы доехали до Брашова, на улицах не было ни души, – вспоминает перепуганную Румынию Эльза Перу, жена близкого друга Альберта Яна Моравека. – Сначала я подумала, что, может быть, недавно была очередная бомбежка. Когда мы добрались до центра города, эта пустынность уже стала пугать… Потом мы поняли, что большая часть магазинов работают, просто за полузакрытыми дверьми, а продавцы выглядывают на улицу, вооруженные чем только можно. Мы видели и винтовки, и пистолеты, и даже пулеметы. Магазины, принадлежавшие немцам, были особо вооружены. Весь город был готов к бою”.^[194]

Киллингер, Франк, гестапо, советская армия – все жаждали его крови. Альберту было необходимо бежать из Бухареста, его бывшего главного убежища. Но как? Альберт не мог воспользоваться паспортом – был велик риск, что его тут же схватит гестапо, уже имевшее на руках выписанный ордер. Несмотря на это, он умудрился-таки с помощью только фамилии и обаяния добраться до вокзала в Бухаресте и там заручиться поддержкой сочувствующих немецких солдат, которые достали ему фиктивные проездные документы и усадили на грузовой поезд до Берлина, который останавливался в Праге.

* * *

И вот вечером 23 августа Альберт в лохмотьях, небритый, не мывшийся несколько дней, трясущийся от страха, стоял на пороге квартиры Харвата и с трудом выговаривал: “Я в бегах!” Харват сразу же пригласил его войти и проводил в ванную, чтобы тот помылся и побрился, пока жена готовит ужин. Придя в себя, Альберт начал рассказывать Харвату о своих проблемах. “Господи, почему же вы не поехали в Альпы, как я советовал?” – перебил его Харват.^[195] Он имел в виду план, о котором они заранее сговорились на всякий случай: при опасности Альберт должен был поехать в Австрийские Альпы и прятаться там, пока опасность не минует.

Придумали новый план. Альберту нужно было незамедлительно выехать на вокзал, сесть на ночной поезд и поехать в австрийский Линц. Не успели Харваты собрать Альберту чемодан, как позвонил телефон. “Бредов-штрассе.^[196] Инженер Геринг все еще у вас?” Харват похолодел, услышав голос вездесущего и неумолимого гестапо. “Нет, он только что ушел”, – ответил он впопыхах. Звонок был сделан по воле Франка как знак для Альберта: “Можешь бежать, но от меня не спрячешься”. После этого Бертль, как по-дружески называл Альберта Харват, выбежал из квартиры.^[197]

Но Альберт не сел на нужный поезд. Вместо этого, как рапортовал потом Франк, он направился в дом своей тещи, где ему вскоре нанес визит его собственный ангел-хранитель – генерал Боденшатц. После того как новости о запросе Франка распространились среди немецких спецслужб, Герман, как обычно, вмешался с целью свести вред к минимуму. Он отправил за братом в Прагу своего адъютанта Боденшатца, чтобы брат мог лично объясниться перед ним в Берлине. “Когда я приехал, он показал мне документы, свидетельствующие, что секретная полиция Германии уже выписала два ордера на мой арест, один из которых ссылался на мою антинационал-социалистическую деятельность и пораженчество”, – вспоминает Альберт о своей встрече с братом в Берлине.^[198] Когда Герман удовлетворился объяснениями брата и оценил ситуацию, ему удалось отменить ордер на арест и восстановить для Альберта свободу передвижения. Перед тем как отпустить брата, он предупредил его, что это был последний раз, когда он мог ему чем-либо помочь.

В ярости от того, что волей старшего брата ему снова не дали избавиться от огромного больного бельма на глазу, каким был Альберт, Франк не отступился и в октябре 1944 года организовал новый раунд обвинений. На этот раз один из пунктов ставил под угрозу самого Германа. В гестаповском документе, переданном из пражской штаб-квартиры, приводятся четыре обвинения в адрес Альберта.

1. Альберт Геринг планирует бегство в Швейцарию.

2. Значительная денежная сумма [774 тысячи рейхсмарок], снятая со счета Альбертом Герингом.

3. Антинационал-социалистические заявления Альберта Геринга.

4. Планируемое нападение на герра рейхсмаршала со стороны Альберта Геринга.^[199]

В основном источником этой инкриминирующей информации служила одна из секретарш Альберта в Праге, фройляйн Герта Ауэр фон Ранденштайн. Ауэр фон Ранденштайн, по слухам, сама идейный член партии, работала информатором гестапо и за несколько лет собрала разнообразные доказательства “прегрешений” Альберта, даже тайно раздобыла его переписку. Как отмечает Альберт, “основанием для ордеров на арест стал донос моей секретарши госпожи фон Ауэр, которую мне назначили, но которая на самом деле являлась информатором гестапо и регулярно отсылала им отчеты о моей деятельности, в том числе о том, что я отрицательно высказывался о партии, что я помогал евреям и так далее”.^[200]

Вопрос был улажен 13 октября 1944 года во время встречи в берлинской гостинице “Адлон”, куда пришли немецкий председатель “Шкоды” доктор Фосс – оппонент Альберта на “Шкоде”, вскоре сам арестованный гестапо за какие-то махинации, – и люди Германа: кригсгерихтсрат (военный судья) Эрхардт и обер-штурмбаннфюрер Альфред Баубин, давнишний союзник Альберта в СС. После горячих дебатов и обоюдной демонстрации силы Герман Геринг настоял на своем, и обвинения против Альберта были признаны безосновательными.

Более того, 30 декабря 1944 года Эрхардт послал телеграмму в пражскую штаб-квартиру гестапо, передавая приказ генерала Боденшатца о том, что фройляйн Ауэр фон Ранденштайн необходимо срочно арестовать за “клевету и лживые заявления”, очерняющие Альберта Геринга.^[201] И без того обескураженные неудачей своих последних попыток обвинить Альберта, пражские гестаповцы пошли на попятную. От услуг фройляйн Ауэр фон Ранденштайн в гестапо отказались и пообещали вернуть Альберту всю частную переписку. Франк в очередной раз был вынужден признать поражение, подтверждая приказ Боденшатца в меморандуме от 2 февраля 1945 года: “В соответствии с телефонным уведомлением от представителей Министерства юстиции рейха, обергруппенфюрер доктор Кальтенбруннер [и] доктор Тирак письменно потребовали согласно пожеланиям рейхсмаршала арестовать Герту Ауэр фон Ранденштайн за клевету, нанесшую ущерб Альберту Герингу”.^[202]

Это был последний раз, когда Герману пришлось защищать Альберта от гестапо. Влияние Германа в Третьем рейхе становилось тем меньше, чем больше сбивали самолетов люфтваффе в небе над Берлином и чем больше бомб падало на город. Он и сам превратился в развалину, страдая от недосыпа, сгибаясь под грузом работы, днями и ночами занимаясь поиском чудо-оружия, способного обратить ход войны вспять и спасти его репутацию. И все-таки он вновь отложил в сторону важнейшие дела, чтобы в последний раз выручить младшего брата, правда, сперва прочитав ему лекцию. “Мой брат сказал, что это последний раз, когда он может мне помочь, что его позиция тоже пошатнулась, что ему теперь пришлось просить замять дело лично у Гиммлера. Он приказал мне переехать в Зальцбург, где уже жила моя жена, и больше не возвращался в Прагу”.^[203] Альберт послушался и вернулся в Зальцбург, где воссоединился со своим семейством.

* * *

Несмотря на истощение и следы от пережитых потрясений, Альберт был рад оказаться в кругу своей семьи в зальцбургском доме, потому что знал, что пережил войну и обманул смерть. Но у него имелись и намного более глубокие основания для довольства. Из Австрии он слышал треск, а потом и грохот обрушения Третьего рейха. Трубы концлагерей больше не выпускали дым от сожженного еврея или нееврея, священника или вора, коммуниста или капиталиста, старца или ребенка, гетеросексуала или гомосексуалиста, поляка или немца. Приверженцы Гитлера скупали билеты в Южную Америку, сам фюрер уже похоронил себя заживо в бетонном мешке. Германия – великая страна, которую помогал строить отец Альберта, его родина, – была готова вернуться из изгнания… как и сам Альберт.

Глава 10
“Причина ареста: субъект является братом рейхсфельдмаршала Геринга”

На календаре было 20 апреля 1945 года, и Гитлер отмечал свой пятьдесят шестой день рождения, хотя настроение в гитлеровском бункере в Берлине царило далеко не праздничное. Здесь присутствовали Гиммлер, Геббельс, Геринг, Шпеер и кучка вновь награж денных членов гитлерюгенда, но ровным счетом никто, помимо мечтательной Евы Браун, не желал праздновать. Берлин разрушался у них на глазах. Рушились стены, и вместе с ними терпели крушение надежды. Радио и телеграф непрестанно сообщали о новых и новых поражениях немцев. Подростки с прыщавыми лицами, седовласые старцы – и тех и других можно было увидеть висящими на фонарных столбах с табличками на шее, гласившими: “Тот, у кого не хватило духу драться, должен был умереть”. Мальчики, набранные из гитлерюгенда, некоторым из которых едва исполнилось двенадцать, в форме не по размеру и с винтовками Маузера в руках, представляли собой последних, кто мог оказывать хоть какое-то сопротивление русским, чья армия сжимала город в постоянно сужающемся кольце. Посреди этого хаоса Герман и сказал любимому фюреру auf Wiedersehen, хотя знал, что в действительности они уже никогда не свидятся.

Герман покинул бункер и поспешил в другое безопасное место – в Берхтесгаден, подальше от окружавших Берлин “иванов”. Прошло три дня, и Герман, увидев, как развиваются события в Берлине, подумал, что настал тот самый момент, когда можно взять власть в Германии в свои руки и прекратить войну. Он послал в гитлеровский бункер знаменитую телеграмму, в которой вежливо поинтересовался, не кажется ли Адольфу, что сейчас как раз подходящий момент для передачи власти в соответствии с декретом 29 июня 1941 года. Этот декрет гласил, что к Герингу перейдет руководство Третим рейхом в том случае, если Гитлер вдруг окажется в какой-либо мере нетрудоспособным. “Вежливый” вопрос, однако, сопровождался не самым вежливым уведомлением о том, что в случае неполучения ответа до десяти вечера того же дня будет принято решение о том, что Гитлер действительно нетрудоспособен, что, в свою очередь, приведет в действие вышеупомянутый декрет. “То, что я чувствую к Вам в эти тяжелейшие часы моей жизни, не может быть передано словами. Да хранит Вас Господь, и пусть он несмотря ни на что позволит Вам прибыть сюда как можно скорее. Ваш Герман Геринг”.^[204]

Получив первую телеграмму, Гитлер остался на удивление спокойным. Но после второй, прибывшей в шесть вечера, впал в ярость. Он объявил, что это ультиматум и поступок предателя, назвав Геринга “морфинистом”, после чего “разрыдался как дитя”.^[205] Вытерев слезы и пригладив волосы, он подписал радиосообщение, написанное Мартином Борманом, его личным секретарем, доверенным лицом и, помимо прочего, давним соперником Германа. Радиосообщение обвиняло Германа в государственной измене, что означало смертную казнь, но в случае Германа оно заменялось снятием его со всех занимаемых должностей.^[206] В конце концов Гитлер обрубил все связи с Герингом, написав 29 апреля 1945 года во второй части политического завещания: “Перед своей смертью я исключаю бывшего рейхсмаршала Германа Геринга из партии и лишаю его всех прав, которыми он был наделен декретом от 29 июня 1941 года. Далее, в соответствии с моим заявлением в рейхстаге 1 сентября 1939 года, я назначаю на его место гросадмирала Деница, президента Рейха и главнокомандующего вооруженными силами”.^[207]

Тем временем Мартин Борман строил планы того, как избавиться от своего соперника навсегда. В обход Гитлера он вечером 23 апреля послал фюрерам СС Франку и Бредову приказ арестовать Германа, его семью, прислугу и адъютантов в резиденции в Берхтесгадене. После жесткой бомбардировки “Орлиного гнезда” и резиденции Геринга королевскими ВВС Франк получил другую телеграмму, которая якобы была послана Гитлером, но скорее всего была делом рук Бормана. В ней приказывалось расстрелять Геринга после капитуляции Берлина.^[208]

Однако Франку хватило прозорливости, чтобы сделать вывод: в отсутствие Гитлера и Бормана именно такой человек, как Герман Геринг, один из последних людей из высшего руководства, будет заключать перемирие с союзниками. Поэтому, когда пришли вести о падении Берлина – и Гитлера, – Франк не стал доставать свой люгер из кобуры. Вместо этого он приказал препроводить Геринга и его свиту в наиболее безопасное место. Оказалось, что таким местом было австрийское поместье Германа – замок Маутерндорф. В течение шестидесятитрехчасового путешествия Геринг получил последнюю пощечину: по радио передали, что у Германа якобы “случился сердечный приступ” и что “фюрер назначил генерал-полковника Риттера фон Грайма новым главнокомандующим люфтваффе и одновременно повысил его до звания фельдмаршала”.^[209]

Вскоре после того, как кортеж прибыл в замок Маутерндорф, Геринг и компания были освобождены от конвоя: помогли верные летчики люфтваффе: “Внезапно эсэсовцев и след простыл… Ни одного не оказалось рядом. И тогда Герман Геринг попрощался с жителями Маутерндорфа. Он пригласил моего отца, мэра и всех остальных. И поехал к американцам. Потому что русские уже были в Шайфлинге, а это всего 80 километров отсюда… Он не хотел попадаться на глаза – тем более в лапы – русских”, – рассказывает доктор Лиелотте Шрот, родственница Эпенштайнов, воочию наблюдавшая последние дни Германа на свободе.^[210]

В своем белом мерседесе, одетый в бледно-голубой мундир рейхсмаршала, Герман отправился в замок Фишорн-ин-Брук, что неподалеку от Целль-ам-Зее, чтобы дождаться там американцев. Из замка Фишорн он послал своего первого адъютанта в люфтваффе полковника Бернда фон Браухича к американцам в Куфштайн, вручив ему письмо, адресованное лично генералу Эйзенхауэру. В нем Герман формально признавал поражение Германии и просил о встрече с Эйзенхауэром для заключения перемирия. В Куфштайне фон Браухича представили бригадному генералу 36-й пехотной дивизии Роберту Стэку. Стэк сразу же потребовал, чтобы ему организовали встречу с Германом. Они прибыли в замок Фишорн, обнаружили, что он пуст, и моментально начали охоту за Герингом. Наконец, 7 мая им удалось найти кортеж Германа неподалеку от города Радштадт. Как вспоминает Стэк, “мы наконец наткнулись на группу из 25 автомобилей, остановившихся на дороге и повернутых в том направлении, откуда приехали мы. Это был кортеж Геринга. С ним была его жена, невестка, дочь, генерал фон Эпп (гауляйтер Баварии), его повар, камердинер, помощники, охрана и так далее – всего 75 человек. Герман и я вышли из наших автомобилей. Тогда фон Браушиц [sic] представил нас друг другу. Геринг приветствовал меня старым немецким армейским салютом, а не обычным “хайль Гитлер”. Я ответил тем же”.

Хотя Герман, возможно, ожидал, что его незамедлительно доставят к Эйзенхауэру на самолете, этого не случилось. В глазах американцев Герман был уже не высшим чиновником государства или тем, с кем можно было вести переговоры, а военным преступником главного калибра. Его посадили на военный самолет и отвезли в дознавательный центр 7-й армии в Аугсбурге. Здесь, по указанию Эйзенхауэра, с ним обращались так же, как с любым другим военнопленным. Какая-либо надежда на встречу с Эйзенхауэром была окончательно разбита, когда его формально лишили всей власти, то есть Большого Железного креста (Grosskreuz des Eisernen Kreuzes), Золотого маршальского жезла, медали Pour le M'erite и даже бриллиантового перстня.^[211] Раздетый и униженный, он превратился из Германа-рейхсмаршала в Германа-обвиняемого.

* * *

Пока Герман оформлял первую жалобу на качество питания в дознавательном центре 7-й армии (SAIC) в Аугсбурге, другой Геринг, тоже боявшийся русских, явился с повинной в центр американской разведки в Зальцбурге 9 мая 1945 года. После краткой беседы с агентом Корпуса контрразведки (CIC) Б. Ф. Эдженбергером было “рекомендовано перенаправить Геринга, Альберта, в отделение CIC при штабе 7-й армии для дальнейших допросов и соответствующих распоряжений. Предположительно, субъект обладает разнообразной важной информацией, способной заинтересовать представителей высшего руководства”.^[212] Вслед за этим 13 мая Альберт был арестован и направлен в SAIC в Аугсбурге для первичного допроса. Там он в последний раз воссоединился со старшим братом.

Пока Герман вышагивал по двору, Альберт смотрел из окна своей тюремной камеры. Братья встретились взглядами. Альберт получил разрешение отправиться на прогулку с братом, и после того, как они обнялись и сделали несколько шагов, старший попытался подбодрить младшего: “Мне очень жаль, Альберт, что тебе приходится так страдать из-за меня. Тебя скоро освободят! Когда это случится, пожалуйста, позаботься о моей жене и ребенке. Прощай!”^[213] Интуиция подсказывала Альберту обратное. Он чувствовал, что не будет скорого освобождения, что дело нужно взять в свои руки и выстроить защиту. Под заголовоком Menschen, denen ich bei eigener Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete он начал составлять “список тридцати четырех”. Несмотря на его старания ясно указать следствию, как найти людей, которые могли бы дать показания в его пользу, вряд ли следователи вообще попытались связаться хоть с одним человеком из списка.

Это пренебрежительное отношение было особенно заметно при первом серьезном допросе Альберта, который проводил майор Пол Кубала. Ясно показывая, каким образом будут обращаться с Альбертом в течение всего его пребывания у американцев, Кубала писал: “Альберт Геринг утверждает, что вся его жизнь была не чем иным, как постоянной борьбой с гестапо. Складывается впечатление, что рейхсмаршал только тем и занимался, что выпутывал брата из неприятностей, в которые тот попадал, спасая пожилых евреек, отказываясь произносить “хайль Гитлер” и вежливо критикуя партию”.^[214] Учитывая, что остаток его отчета написан подобным же саркастичным языком, становится понятно, что Кубала принял решение о виновности Альберта еще до его допроса. Для него невиновность Альберта была исключена уже на основании того простого факта, что они с Германом носили одну фамилию.

Вероятно, Кубалу особенно раздражало то, что Альберт говорил о Германе как о любом другом человеке, а не как о злодее-обжоре, каким он представал в газетах и пропагандистских репортажах. Альберт рассказал Кубале, что “Герман Геринг часто спасал ему жизнь и никогда не пытался остановить его самаритянскую деятельность, лишь предупреждая, что тому нужно помнить о его положении” и что “он твердо убежден, что война закончилась бы значительно раньше, если бы Гитлер сложил полномочия или умер, а брат Герман Геринг стал фюрером, как планировалось ранее”.^[215]

* * *

Альберту с каждым днем становилось хуже, росло и его отчаяние. 17 августа 1945 года его перевели из недавно передислоцированного в Зекенхайм штаба SAIC в Нюрнберг, на скамью подсудимых, которую вскоре заполнят его старший брат и другие высокопоставленные обвиняемые. После короткого спарринга 3 сентября с полковником Джоном Х. Эйменом Альберта выпустили на ринг с младшим лейтенантом Уильямом (Биллом) Джексоном, нью-йоркским адвокатом и сыном одного из основных обвинителей Германа на Нюрнбергском трибунале, главного советника США Роберта Х. Джексона. Комментатором этого матча был назначен молодой переводчик по имени Ричард У. Зонненфельдт, еврейский эмигрант из северогерманского городка Гарделеген.

В 1938 году пятнадцатилетний Зонненфельдт бежал из Германии в Англию. Там в 1940 году его по ошибке интернировали как гражданина враждебного государства и, подобно малолетним воришкам хлеба и яблок в 1788 году, выслали в Австралию. Семнадцатилетнему парню пришлась не по вкусу австралийская жара, его тянуло в Европу, в центр боевых действий. Так началось его невероятное путешествие – через Индию, Южную Африку и Южную Америку, – которое закончилось церемонией получения американского гражданства в Балтиморе и сразу после этого – вступлением в ряды армии США. Он гордо сражался под звездно-полосатым флагом в Арденнах, а теперь в Нюрнберге сделался главным переводчиком обвинения от американцев. Здесь он мог выступать против таких, как Герман Геринг. “Да, мне было всего двадцать два. И я оказался лицом к лицу с людьми, разрушившими мир”, – говорит Зонненфельдт.^[216]

Но теперь Зонненфельдт мучительно пытался понять этих двух братьев: одного, который, по его словам, “разрушил мир”, и другого, который, напротив, сделал мир лучше. Подобно тому как последствия их поступков разительно отличались друг от друга, Зонненфельдт находил мало общего и в их внешности и поведении, как будто они вовсе и не были родственниками. Как он отмечал в своих мемуарах Mehr als ein Leben (“Больше, чем одна жизнь”), “не могло быть большего контраста, чем между этими двумя братьями. Герман был невысок, полон, авторитарен, напыщен. Альберт, напротив, высок, худ и угодлив”.^[217]

Мучимый беспокойством за свое будущее, Альберт “угодливо” выдавал одну за другой истории о своих многочисленных заступничествах. Напрасно: его нервное от безысходности поведение воспринималось допрашивающими как лишнее доказательство того, что он лжет. “Он был из той породы свидетелей, которые заламывают руки, говорят сверх меры и добровольно рассказывают то, о чем никто не спрашивал. Он вел себя очень нервно. Рассказывал удивительные истории, поверить в которые мне лично было трудно просто потому, что он был абсолютно неубедителен как свидетель”, – вспоминает Зонненфельдт. Следователи считали, что он врал, чтобы “его не сваливали в одну кучу с братом”, или же что если он и делал то, о чем говорил, то исключительно для собственной финансовой выгоды.^[218] Однако Зонненфельдту стал понятен метод, которым, скорее всего, пользовался Альберт для получения согласия от старшего брата. Лично убедившийся, каким огромным самомнением обладает Герман, Зонненфельдт писал: “Альберт знал, что Герман был хвастуном, и не одобрял его политику. [Он] помогал своим друзьям, пользуясь его тщеславием: “Но, Герман, ведь это же в твоей власти!”^[219]

* * *

Альберта не освободили после допроса, зрители того матча в Нюрнберге хотя бы смогли насладиться увлекательной драматургией, заключавшейся в сериях обнажающих человеческий характер вопросов и ответов. После того как последнее “почему” было ловко отбито последним “потому что”, зрителям показали красноречивый эпилог-развязку, рассказывающий во всех подробностях об отношениях и человеческих качествах двух братьев, Германа и Альберта. Первое представление об этом эпилоге можно было получить уже из простого и безобидного вопроса Джексона на процессе – об отношениях Альберта со своим братом. Альберт ответил на этот простой вопрос развернуто:

Вы должны различать две вещи, когда говорите об “отношениях”. Первое – это мои отношения с Германом как с частным лицом, моим братом; второе – мои отношения с ним как с официальным лицом. Что касается его как брата, он хорошо относился ко мне и также оказывал помощь, как вы уже знаете из предыдущих допросов. Как братья мы были очень близки, у нас были обычные отношения, которые бывают у членов семьи. Никаких отношений с ним как с официальным лицом я не имел. Я хочу отметить, что начиная с 1923 года, то есть с момента основания партии, я был одним из убежденнейших оппонентов партии, причем активным оппонентом, и я не общался со своим братом как с политиком.^[220]

Эпилог дополнился еще несколькими предложениями, когда Джексон задал дополнительный вопрос, на который, как ему казалось, ответ мог быть только положительный. “Ваш брат был довольно тяжелым человеком, не так ли?” – спросил он. Показывая ту странную преданность, которая была характерна для их отношений, Альберт возразил: “Напротив, он был человеком очень мягким. Он делал все для моих сестер и родных, он их избаловал. Однако он знал, что мне все это совсем не нравится, поэтому я пошел своей дорогой, и ничто общее нас не связывало”.^[221]

На тот же вопрос, заданный еще одним недоверчивым следователем двумя неделями ранее, он ответил в той же манере, с тем же “напротив”: “Насколько он был в состоянии, он мне помогал… Поначалу у него было достаточно власти для этого, потом власти стало меньше из-за возвышения Гиммлера. У него было мягкое сердце, и, когда он слышал о том, что происходит несправедливость, и я настойчиво обращал на это его внимание, он всегда пытался исправить ситуацию”.^[222] Действительно, эта братская преданность, кажется, никуда не делась даже тогда, когда у Германа Геринга оказались совсем связаны руки в Нюрнберге. Когда на предварительном допросе его спросили о братьях и сестрах и их местонахождении, он сказал, что у него есть брат по имени Альберт, который “находится в лагере”, но специально отметил при этом, что тот “никогда не состоял в партии”.^[223]

Посреди развития событий эпилог получил неожиданный обертон. Еврейский вопрос! Как только была затронута эта взрывоопасная тема, радужная семейная картина, нарисованная Альбертом, разлетелась на кусочки. Глазам публики предстала оборотная, темная сторона отношений Альберта и Германа, на наличие которой он намекал ранее своим развернутым определением. “Что сказал ваш брат, когда вы рассказали ему об ужасах, творившихся с евреями?” – спросил Джексон. Альберт ответил:

Ну, он всегда отвечал на такое, что все это преувеличено, потому что ему присылают точные отчеты о таких вещах. Он говорил, что я не должен вмешиваться в государственные дела, в исторические дела, потому что у меня нет никаких познаний в политике. “ Ты политический идиот!” – это его слова. Я создавал ему много проблем, потому что все-таки постоянно вмешивался. Знаете, он в пятой камере и может сам вам об этом рассказать. Мне также известно из одного протокола допроса, что он назвал меня “паршивой овцой в семье”. Он назвал меня “чужим”.^[224]

Пытаясь добиться желаемого ответа, Джексон продолжал: “Но он не отрицал, что знает о происходящем с евреями, правильно?”

“Нет, он не отрицал этого. Он просто преуменьшал степень происходящего, скажем так. Он всегда говорил, что рассказы преувеличены. Я полагаю, настоящей причиной здесь было то, что ему не хотелось показывать свою слабость перед Гиммлером”.^[225]

Вполне согласуясь с наблюдением Зонненфельдта, Альберт тут же сообщил информацию, о которой его не спрашивали: “Чтобы дать вам понять, насколько малой властью обладал мой брат в решении таких вопросов, я хочу привести еще один пример. Однажды за ужином мы абстрактно обсуждали тему евреев, гестапо и так далее”.

– Вы имеете в виду, вы и ваш брат? – уточнил Джексон.

– Да, и я спросил его, каковы его планы или что он знал о еврейском вопросе, и он сказал, что лично у него был план, по которому значительную часть Польши со столицей в Варшаве нужно отдать евреям, которых следовало свезти туда со всей Германии, Австрии и Чехословакии. И там у них была бы автономия, иными словами, они бы управлялись со своими делами так, как им заблагорассудится. В реальности это, конечно же, было бы просто огромное гетто, но это уже намного более человечная идея. Разумеется, у этой идеи не было шансов, потому что Lustm"order Гиммлер ничего такого бы не допустил. Это слово означает человека, который убивает ради удовольствия.^[226]

Я уверен, что Джексон и его сотрудники, как любой другой, наблюдавший семью Герингов со стороны, втайне посмеивались над этими нелепыми сказками. Им ведь был известен только другой Геринг – Геринг как публичная фигура, а не как верный и заботливый брат, о котором знала его семья. У них также имелся доступ к протоколам разнообразных речей Геринга и собраний с его участием, которые рисовали гораздо более зловещую картину. Картину, известную нам из истории, в которой Герман Геринг был расистом, убежденным антисемитом, разжигателем ненависти, организатором холокоста.

Им было достаточно прочитать речь Геринга в роли президента рейхстага, произнесенную в 1935 году с целью подтолкнуть депутатов к принятию печально известных Нюрнбергских законов. Тогда он с гордостью заявлял следующее: “Бог создал расы. Он не хотел равенства, и потому мы отметаем любую попытку фальсифицировать идею расовой чистоты, приравняв ее к идее расового равенства… Этого равенства не существует. Мы никогда не принимали этой идеи и потому должны отвергнуть ее в нашем законодательстве. Мы должны принять ту чистоту расы, которую природа и судьба нам уготовили”.^[227]

Они могли взять текст и другого выступления Германа Геринга – 26 марта 1938 года перед жителями только что аннексированной Вены. Воспользовавшись историческим моментом, он объявил, что “хочет серьезно поговорить с городом Веной. Сегодня Вена не может по праву называть себя немецким городом. Нельзя назвать немецким город, в котором живет триста тысяч евреев. Этот город несет важную для немцев культурную, а также экономическую миссию. Ни для того ни для другого евреи нам не нужны”.^[228]

Если и этого не хватило бы для обвинения, можно было бы обратиться к стенограмме встречи под председательством Германа, проведенной по итогам Хрустальной ночи. Ответственный за выполнение четырехлетнего экономического плана, Герман со спокойным сердцем рассматривал вред от уничтожения еврейского имущества исключительно в денежных терминах либо же как досадную помеху на пути решения крупномасштабных задач, абсолютно игнорируя истинную цену этих преступных деяний. Соответственно, на встрече 12 ноября 1938 года он говорил: “Я получил письмо, написанное по указанию фюрера штабсляйтером (руководителем администрации) помощника фюрера Бормана, в письме содержится просьба наконец решить еврейский вопрос раз и навсегда тем или иным методом… Так как задача в основном экономического характера, ее нужно решать именно с экономической точки зрения… Потому что, господа, я сыт по горло всеми этими шествиями! Они не вредят евреям, они вредят мне, на котором лежит высшая ответственность по организации немецкого хозяйства… Хочу, господа, чтобы по поводу цели сегодняшней встречи не оставалось никаких сомнений. Мы собрались здесь не для того, чтобы снова побеседовать, а чтобы принять решение, и я настоятельно прошу все компетентные ведомства принять все возможные меры по устранению евреев из немецкой экономики и сообщать мне в той мере, в которой потребуется”.^[229] В заключение встречи он произнес несколько насмешливых слов, которые могут вызвать только оторопь: “Немецкое еврейство в качестве наказания за свои ужасные преступления и т. д. должно расплатиться контрибуцией величиной в один миллиард. Вот это сработает. Эти свиньи не совершат больше ни одного убийства. Кстати, хочу повторить, что мне совсем не хотелось бы быть сейчас евреем в Германии”.^[230]

Наконец, маловероятно, что Джексон и его люди могли пропустить знаменитый меморандум об “окончательном решении”, подписанный Германом. Как мы знаем, этот меморандум, датированный 31 июля 1941 года, дал Рейнхарду Гейдриху карт-бланш на начало действий по полному уничтожению евреев в Европе. В меморандуме говорилось: “В дополнение к заданию, порученному вам декретом 24 января 1939 года, по решению еврейского вопроса в сложившихся обстоятельствах через эмиграцию или эвакуацию наиболее предпочтительным из возможных способом наделяю вас полномочиями провести в части организационных, практических и материальных вопросов всю необходимую подготовку окончательного решения еврейского вопроса в немецкой зоне влияния в Европе… Кроме того, поручаю вам в ближайшем будущем представить в мой адрес генеральный план с перечнем предварительных организационных, практических и материальных мероприятий, необходимых для реализации планируемого окончательного решения еврейского вопроса [Endloesung der Judenfrage]”.^[231]

Хотя, возможно, Гейдрих и Герман по-разному представляли себе “наиболее предпочтительные из возможных способов” и у остальных выступлений также могла быть какая-то дополнительная подоплека, все же, несомненно, Герман как официальное лицо, политический оппортунист и страстный властолюбец на людях высказывал несколько иное мнение о европейских евреях, нежели тот Герман, который был братом, отцом, мужем или дядей.

* * *

“Давайте вернемся к вашим с братом разговорам о евреях. Вы когда-нибудь выражали свое недовольство относительно того, как с ними обращались? Вы когда-нибудь просили сделать что-то по этому поводу, прекратить это? Что он вам отвечал и какие поступки предпринимал, если вообще предпринимал что-либо?” Джексон вернул разговор в изначальное русло. “Что ж, на самом деле это был наш главный разговор на данную тему – когда я рассказал ему о злодеяниях, совершенных в Вене, которые я видел своими глазами, а также в Триесте, где я однажды встретил евреев, эмигрировавших из Вены. Я помог им деньгами. И тогда он сказал, что если я хочу защищать евреев, помогать им, то это мое дело, но мне нужно быть с этим осторожнее и тактичнее, потому что я создаю бесконечные трудности для него в его положении”, – отвечал Альберт.^[232]

* * *

После того как Альберт потешил следователей историей о своем заступничестве от лица австрийского канцлера Курта фон Шушнига и эрцгерцога Иосифа Фердинанда, Джексон, почувствовав слабое место, спросил:

– Почему вас интересовали случаи эрцгерцога и Шушнига, если ваша деятельность в Чехословакии была связана исключительно с коммерческими вопросами “Шкоды”?

– Когда происходили события с Шушнигом и Иосифом Фердинандом, я, кажется, даже еще на работал на “Шкоду”, – поправил его Альберт. – Всю жизнь мне было свойственно помогать всем людям, несмотря на их национальность, страну, возраст, вне зависимости от того, евреи они или христиане. Я помогал людям из Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Германии, когда только бывала такая возможность – если им не хватало денег, или они хотели эмигрировать, или что-то еще, – и я никогда не ожидал и не получал за это никакого вознаграждения, потому что я делал это по религиозным убеждениям.

– А какова ваша религия? – среагировал Джексон.

– Я протестант, но я бывал и в православных церквях, и в синагогах. Я бывал на буддийских и брамистских службах, для меня здесь нет никакой разницы. Есть только один Бог, но по вероисповеданию я протестант.^[233]

Однако Джексон не принял такой ответ. Он нацеливался на то, что, по его убеждению, было единственной мотивацией поступков Альберта и помощи Германа: деньги. Услышав, что Герман всегда помогал Альберту, когда тот либо попадал в беду, либо нуждался в одолжении в связи с его “религиозными делами”, Джексон спросил:

– И после всего того, что он сделал для вас, вы хотите сказать, что вы не сделали ровным счетом ничего в ответ?

– А что я мог бы сделать для него? Единственное, что я сделал, – это подарил ему однажды картину. Что я мог сделать? Он летал высоко, и какая польза ему была от “паршивой овцы”? – ответил Альберт.

– И вы никогда не передавали ему никаких ценностей? – не унимался Джексон.

– Нет, я никогда не делал таких подарков. Я не имел с ним финансовых отношений.^[234]

Не исключено, что Джексон бил не вполне наугад, потому что как минимум один источник свидетельствовал, что Альберт мог использовать подарки, например произведения искусства, полученные от своих покровителей, чтобы заручиться поддержкой старшего брата. Как вспоминает Эльза Моравек Перу де Вагнер, дочь близкого друга Альберта Яна Моравека, “мы также узнали, что он принимал подарки от богатых евреев, особенно ценные картины и произведения искусства. Теперь я понимаю, почему он это делал. Его брат прославился тем, что собрал большую коллекцию картин, явно приобретенных не на его военную зарплату. Альберт, возможно, использовал эти “подношения”, чтобы отблагодарить брата за каждый раз, когда тот помогал ему избежать ареста”.^[235]

* * *

Незадолго до допроса полковником Эйменом Альберт написал письмо полковнику Бертону К. Эндрусу, отличавшемуся серьезностью надзирателю Нюрнбергской тюрьмы. В письме он жаловался на обострявшуюся болезнь почек и требовал ответов по поводу его необоснованного и, как казалось, нескончаемого заключения. Эндрюс, скорее всего, был не в настроении что-то предпринимать по просьбе человека по фамилии Геринг, потому что Альберт не получил ни ответа, ни медицинской помощи.

Температура поднималась все выше с каждым днем, и 10 сентября 1945 года Альберт решил послать повторное письмо Эндрюсу. Он писал: “Я беру на себя смелость со всем почтением поинтересоваться у полковника, не получал ли он также моего второго письма от 26 августа и не переслал ли он его куда следует. Прежде всего я хотел бы знать, не поступало ли новостей от компетентных лиц. Прошло четыре месяца с тех пор, как я был лишен свободы, и скоро будет уже четыре недели, как я нахожусь в этой тюрьме и до сих пор не знаю почему”.^[236] Этому письму, как и предыдущему, так и не суждено было дойти до “компетентных лиц”.

Тем временем, пока Альберт пребывал в неопределенном состоянии, было как минимум одно ведомство по ту сторону Ламанша, которое имело некоторый интерес в его благополучии. Работники Секции V департамента военной контрразведки британской Секретной разведывательной службы (SIS) так хотели узнать о состоянии Альберта, что 8 октября направили своим американским коллегам срочный запрос о его местонахождении. Это произошло по причине небольшой дезинформации, заставившей гордость британской разведки навострить уши, – будто бы “майор Альберт Геринг, бывший шеф Reichsverteidingungs (имперской обороны) в имперском министерстве авиации”, как они его называли, “сумел сбежать от преследования в Португалию на самолете”.^[237] Неделю с лишним спустя американцы уведомили коллег, что это сообщение было далеко от истины: Альберт по-прежнему прозябал в тюремной камере в Нюрнберге.

По крайней мере, данная оплошность разведчиков заставила кого-то заглянуть в дело Альберта Геринга и пересмотреть его статус. Этим кем-то оказался подполковник Артур А. Кимбалл, которому было известно, что по результатам допросов Альберт больше не подозревается в совершении преступлений, но который не был уверен, как поступать теперь, и поэтому обратился за советом к вышестоящим чинам. 24 октября он написал: “1. Альберт Геринг удерживается нашей организацией в тюрьме в Нюрнберге. Документы не обнаруживают никакой связи между ним и его двоюродным [sic] братом Германом Герингом и не дают оснований для его дальнейшего содержания. Наша организация больше не нуждается в нем. 2. Запрашиваю указаний относительно освобождения или перевода Альберта Геринга”.^[238] Вскоре сверху пришел ответ с большим душераздирающим штампом “Перевод”. Альберт с новым статусом был перемещен в следующее место заключения, на этот раз, правда, несколько более гостеприимное.

Этим местом стал лагерь для интернированных гражданских лиц № 4 в Херсбруке, где, как сказали Альберту, его собирались продержать лишь до окончания трибунала в Нюрнберге. Не прошло и года, как 17 июня 1946 года его опять перебросили в другой, аналогичный лагерь в Дармштадте. Проведя в заключении более года без предъявления обвинения, Альберт стал думать о свободе как состоянии, которого он уже никогда не достигнет, и все из-за причины ареста, которая фигурировала в каждом новом отчете: “Брат рейхсфельдмаршала Геринга”

Несмотря на это, 5 июля 1946 года Альберт подал прошение об освобождении. С учетом того что его поведение во время заключения оценивалось как хорошее и что, по его заявлению, он “не был членом партии и не занимался политической деятельностью”, Альберт получил новый шанс на рассмотрение своего дела, и на этот раз судьба была намного более благосклонна.^[239] Она подарила ему нового следователя, майора Виктора Паркера. “Однажды вечером он [Паркер] пришел и сказал: “Угадай, кого я сегодня допрашивал. Альберта Геринга!” – вспоминает жена майора, Гертруда Паркер. – Я понятия не имела, кто такой Альберт Геринг, поэтому он объяснил мне, что это брат Германа Геринга. Во время допроса тот упомянул фамилию Легар. Оказалось, что Альберт Геринг помог Легару и его жене Софи Пашкис”.^[240] Это заставило Паркера остолбенеть. Пашкис – фамилия, которую он получил при рождении!

У Паркера, англизировавшего свою фамилию в Америке, было больше общего с Софи Пашкис, чем просто фамилия. На самом деле он был ее племянником. Софи, жена австрийского маэстро Франца Легара, была обязана жизнью Альберту и его вмешательству после того, как она, будучи еврейкой, попала в поле зрения гестапо. Он поехал в Берлин и получил для нее удостоверение о “почетном арийстве” из рук самого Геббельса. Ее имя было аккуратно вписано в “список тридцати четырех” под номером пятнадцать.

В списке лишь тридцать четыре имени. Вероятность того, что близкий родственник одного из этих людей окажется следователем американской армии в Германии, не говоря уже о том, что ему достанется именно дело Альберта, именно в дармштадском лагере, именно в этот день, не поддается вычислению. Это была математическая аномалия на грани вмешательства провидения.

Оказавшись лицом к лицу с человеком, спасшим его тетю от верной смерти, Паркер в протоколе допроса написал следующее:

Субъект был арестован как брат Германа Геринга. Субъект никогда не являлся членом партии или ассоциированных организаций и был известен как антифашист во всей Германии и главным образом в Австрии, поскольку проживал там в течение последних 15 лет. Субъект получил австрийское гражданство в знак протеста против Третьего рейха в 1933 году и остался в Австрии в надежде получить возможность жить свободно в демократической стране. После оккупации Австрии субъект использовал свое влияние на брата и помог многочисленным лицам, перечисленным им в приложенном списке. Большая часть этих людей легкодоступна в качестве свидетелей. Приведенная история представляется соответствующей действительности, так как данному следователю достоверно известно, что субъект помог Францу Легару, приходящемуся следователю дядей. Рекомендуется освобождение субъекта.^[241]

Внезапно когда-то далекая мечта о свободе перестала казаться Альберту совсем несбыточной. Все знаки указывали на скорое освобождение. Однако у людей в Вашингтоне и Висбадене имелись другие соображения. С 25 ноября 1945 года велась переписка, которая была связана с запросом послевоенного правительства Чехословакии об экстрадиции Альберта – теперь пришла очередь чехов расспрашивать Альберта о его так называемых военных преступлениях. После обмена телеграммами между канцелярией госсекретаря в Вашингтоне и канцелярией заместителя начальника военно-юридической службы в Европе в Висбадене 15 марта 1946 года наконец было принято решение, что “Геринг Альберт, главный директор “Шкоды”, находящийся в лагере для гражданских интернированных лиц № 4 в Хербсруке (Германия), будет передан генералу Б. Боеру, уполномоченному представителю Чехословакии”.^[242] Надежды Альберта на освобождение вскоре были разбиты. В который раз его заставили собирать вещи.

В августе 1946 года Альберт был переведен во временный изолятор в Пльзени, где новые хозяева дали ему впервые отведать их “гостеприимства”. “Мне за всю мою жизнь не пришлось получить столько пощечин, как в Пльзени!” – рассказывал Альберт своему другу Йозефу Харвату.^[243] После этого его отвезли в еще более суровое место – пражскую тюрьму Панкрац, ту самую, где недавно местное гестапо проводило пытки и казни, убив более тысячи человек. Правда, к моменту, когда Альберта бросили в камеру, тюрьма уже была переполнена организаторами и исполнителями этих самых зверств – людьми, против которых Альберт так упорно боролся. Всего лишь за два месяца до перевода Альберта под этой крышей находился обергруппенфюрер СС Карл Герман Франк – главная добыча послевоенного чехословацкого правительства и давнишний враг Альберта. Хотя этого было бы достаточно и самого по себе, Альберту вдобавок пришлось выживать в условиях, сравнимых с бывшими концлагерями, в присутствии чешских охранников, кипевших от сдерживаемой пять лет ненависти к любому немцу.

Альберт вынес очередной период утомительных допросов и, как он уже делал чуть более года назад в Аугсбурге, сам написал показания в свою защиту, упомянув каждого чеха, за которого вступился, описав, каким образом он помог Чехии в целом. 6 ноября наступил день суда под председательством судьи доктора Фрыца. Дело слушалось в 14-м Чрезвычайном народном суде в Праге, одном из двадцати четырех чрезвычайных народных судов, учрежденных послевоенным правительством президента Эдварда Бенеша, бывшего лидера и героя чешского Сопротивления. К счастью, новости о положении Альберта распространились среди всего сообщества работников “Шкоды”, и множество его коллег выступили в поддержку Геринга. Теперь настал их черед отплатить ему за помощь, которую он оказывал им с самого своего вступления в должность директора “Шкоды”.

Его старые друзья и члены высшего эшелона руководства компаний “Шкоды”, пользовавшиеся его помощью, – бывший председатель Вилем Хромадко, бывший заместитель коммерческого директора Йозеф Модрый, заместитель управляющего директора Вацлав Скрживанек, директор “Омнипола” Франтишек Жрно – все они выступили в показаниями в защиту Альберта. Даже заводской совет национализированных заводов “Шкоды”, члены которого в принципе не верили, что на свете существуют хорошие немцы, свидетельствовали: “Нет сомнения, этот человек не мог нанести вреда чехам. Нет никаких оснований заводить уголовное дело, и следует передать его Австрии”.^[244]

Благие дела и личность Альберта Геринги получили такую известность, что новости о его положении достигли Западной Европы. Бывшая звезда немого кино и приближенная Альберта Александра Оцуп, работавшая на “Шкоду”, выступила с заявлением, описывавшим, какие усилия приложил Альберт для освобождения бесчисленных сотрудников компании, арестованных гестапо в отместку за убийство Гейдриха: “Альберт Геринг сделал так, чтобы семьям арестованных выплатили полную зарплату, несмотря на запрет. Предоставив средства и взяв на себя общение с официальными лицами, он помог нескольким евреям бежать или эмигрировать из Чехословакии. Благодаря его помощи были спасены многие жизни”.^[245]

Эрнст Нойбах, друг Альберта с его венских киношных дней, написал на французском письмо самому президенту Бенешу, рассказав, какую роль Альберт сыграл в спасении не только чехов, но и других европейцев. Он закончил свое послание следующим образом: “Я не стану больше занимать ваше время похожими примерами, поскольку их будет слишком много. Я знаю, Monsieur le Pr'esident de la R'epublique, что это особое дело, крайне щекотливое и болезненное, однако полагаю, что в тот момент, когда мы с сожалением сознаем, что тысячи убийц и нацистов свободно и безнаказанно разгуливают по Германии и Австрии, было бы великой несправедливостью приговорить человека, годами боровшегося с нацистами и спасавшего жизни гонимых, лишь на том основании, что он несет на себе бремя фамилии преступника, от которого сам пытался отмежеваться в течение многих лет”. Бывший обер-штурмбаннфюрер и покровитель Альберта в СС Альфред Баубин направил в суд письмо в его защиту, подтвердив участие того в освобождении директоров “Омнипола” и добавив, что “он имел дружеское отношение к чехам и всегда был готов вступиться за них”.^[246]

И без того почти ясное дело Альберта получило последнюю поддержку из неожиданного источника – от американцев. После освобождения Праги американцы с помощью одного бывшего офицера СС разыскали сеть подземных туннелей неподалеку от деревни Штеховице в Центральной Богемии. Проникнув туда через завалы металла и бетона – результаты последней отчаянной попытки эсэсовцев скрыть свои преступления, – они обнаружили государственные архивы Третьего рейха. По сообщениям, в туннелях были спрятаны награбленные сокровища режима, но, что еще важнее, там стояли многочисленные стеллажи с конфиденциальными документами, настоящая библиотека нацистских преступлений. Среди этих документов нашлось и гестаповское досье Альберта, где были задокументированы все его “преступления” против Третьего рейха и все случаи, когда Альберт заступался за граждан Чехословакии. После того как эти документы оказались в суде и ввиду огромного массива доказательств невиновности Альберта Геринга у судьи Фрыца не оставалась другого выхода, кроме как вынести соответствующий вердикт и распорядиться об освобождении.

* * *

16 октября 1946 года Герман Геринг лично позаботился о своем освобождении с помощью смертельной дозы цианида. Альберт, постаревший и больной после двух лет, проведенных в тюрьме, был выпущен на свободу через пять месяцев, 14 марта 1947 года. Он вышел в мир, который уже начал забывать о его существовании. Он больше не смотрел на этот мир через оконную решетку, но он продолжал чувствовать, что находится в клетке, – он оказался один в Праге, которой больше не узнавал. Он знал, что ему нужно вернуться к жене и дочке в Австрию, но как? У него не было ни гроша, никаких выездных документов. Все, что было при нем, – одежда заключенного. Он также знал, что находится в русской зоне оккупации, и понимал, что, попадись он русским, на такую роскошь, как суд, не стоит даже рассчитывать. Он не знал, куда податься, пока не вспомнил о своем старом друге Йозефе Харвате.

Сначала он попробовал найти его по старому адресу на улице Реслова, но нашел лишь развалины. Он не остановился на этом и каким-то образом, как бывало и раньше, нашел новый адрес Харвата. “Я открыл дверь, и на пороге стоял Альберт в каком-то нелепом наряде, – вспоминает Харват в своих мемуарах. – На нем была зеленая рубашка с бантом, какие носили некоторые баварские полки в Первую мировую. На локтях были льняные заплатки, на спине большая буква P. На нем были прохудившиеся брюки и обувь, которая чуть ли не разваливалась на глазах. Я провел его в ванную, выбросил вещи в мусор и дал кое-какую свою одежду. У нас похожие фигуры, и потому ему все подошло, кроме шляпы, которая была немного великовата. Он побрился и встретил меня в библиотеке. Он едва мог держать в руке сигарету и не хотел поднимать на меня глаза, когда я вручил ему целую пачку американских сигарет. Перекусив, он начал рассказывать о своих приключениях”.^[247]

Хотя его состояние говорило само за себя, Альберт рассказал Харвату о пережитых им жестокости, невежестве, голоде, отчаянии и отчуждении, закончив некоей смесью облегчения и почти неверия. “Когда меня повезли в бронированном авто в Министерство внутренних дел, знаешь, показалось странным, что они предложили мне сигарету. А потом они говорят: “Герр инженер, у нас на вас ничего нет, вы свободны!”^[248]

На следующий день Харват дал Альберту немного денег и послал его во внешний мир купить себе шляпу. Это элементарное задание превратилось для Альберта в целое испытание. Он понял, что теперь не очень приятно быть немцем в Праге. “Стоило мне пару раз заговорить по-немецки, как я сразу получал по губам”, – рассказал Альберт Харвату. “А кто сказал, что ты должен говорить по-немецки? Заговори по-французски, они ответят на немецком, и тогда выбирай себе шляпу на ломаном немецком”.^[249]

Следующей задачей было найти способ вернуться в Австрию, минуя советские заставы. Они посетили австрийское консульство в Праге, в котором, оказалось, разделяли беспокойство Альберта по поводу русских. Ему сказали, что его репатриируют в Австрию, но это займет некоторое время. Харват, однако, нашел иной способ. У его младшей дочери, неравнодушной к лошадям, был австрийский друг-лошадник, разъезжавший по работе между Чехословакией и Австрией. Теперь, когда появилось средство передвижения, нужно было придумать какую-то правдивую историю. Они подделали Альберту документы, “поставив в них побольше крупных печатей и переведя на несколько языков”. После этого Харваты снабдили Альберта “одеждой, несколькими платьями для его дочери и, главное, дали ему пачку рафинада, который не только был в дефиците, но и мог использоваться как валюта”.^[250] С поддельными документами и рафинадом в руках Альберт покинул Прагу летом 1947 года и пересек австрийскую границу вместе с торговым представителем в его “русскозащитном” автомобиле.

Перед отъездом он отправил телеграмму своей жене Миле: “Моя единственная и любимая Мила! Я наконец свободен. Я уверен, эта новость тебя очень порадует… А мне нужно запастись терпением, потому что может пройти еще много времени, прежде чем я снова буду с тобой, наконец, наконец, моя дорогая”.^[251]

Глава 11
Schwarz, Rot und Gelb

“Berlin, Berlin, wir fahren nach Berlin!” – раздаются в теплой ночи чьи-то охрипшие голоса. Фрайбург утопает в черном, красном и золотом. Эти цвета свисают с фонарей, ими обернуты голые торсы, они сияют в глазах. По Бертольдштрассе движется поток людей в дурацких шляпах и футболках с именем Михаэля Баллака. Череда машин ползет по Вердерринг, водители сигналят на мотив “Оле-оле-оле-оле”. Особо разгоряченные фанаты раскачивают автобусы, безуспешно пытаясь их перевернуть. Германия только что прошла в полуфинал Кубка мира по футболу – 2006. Немецкие фанаты скандируют: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин” – еще со времен первой победы на групповом этапе. До финала в Берлине остался один матч со стойкими итальянцами, но сейчас эта возрож денная нация уже представляет себя в Берлине поднимающей победный кубок.

Поначалу зрелище немного смущает. Немцы, поющие толпой, вызывают ассоциации со съездами НСДАП в Нюрнберге и тому подобным. Но это новая Германия. Объединенная Германия, которой потребовалось чуть более шестидесяти пяти лет для примирения коллективной совести и излечения глубоких ран. В этот день немцы могут хором кричать на весь мир, что они гордятся, что они немцы.

Но слышу я выражение этого настроения уже не в первый раз. Я слышу его в разговорах с моими немецкими друзьями. Они – внуки Третьего рейха. Им, в отличие от родителей, больше не запрещается говорить о той эпохе. Но это не значит, что им обязательно хочется обсуждать эту тему. Для них эту тему уже заобсуждали так, что превратили в клише. Многим противно, оттого что часто это первый вопрос, который им задают иностранцы: “Чем занимался твой дед во время войны?” Я могу понять их раздражение. Они не несут ответственности за действия своих дедов, могут разве что рассказывать другим об их ошибках и мгновенно искоренять любой намек на реваншизм. Они сами по себе, и их мир состоит не только из Гитлера, Аушвица, “лебенсраума”, танков и свастик. Поэтому теперь, когда Германия так близка к мировому кубку и обретению новой национальной идентичности, я присоединяюсь к своим друзьям и пою: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин”.

* * *

На следующий день я встаю невыспавшимся и немного помятым. Мне не обойтись без кебаба. Улицы выглядят так, как всегда, – блестят чистотой, словно ничего не произошло. На мостовой ни единой пивной бутылки, ни даже поваленного автобуса. Маленькие немецкие эльфы, работающие на Ordnung (порядок), хорошо потрудились ранним утром. О вчерашней ночи напоминает только радостное сияние города, пусть и в более трезвом варианте. Я иду по Гетештрассе и вижу мать, которая едет на велосипеде и корчит рожи детям в коляске с атрибутикой немецкой сборной. Под дубами прогуливается пара студентов: юноша в дредах и с голым торсом и девушка в свободно сидящем фиолетовом платье. Они едят мороженое и смеются. У Германии, опьяненной мыслью о победе и новооткрытой национальной гордостью, сейчас медовый месяц.

Я пересекаю трамвайные пути и оставляю велосипед у витрины кебабной лавки. Сегодня работает Эмре. Найдя здесь кебаб по два евро, я подружился с Эмре и его заведением. Он приехал в Германию в двенадцать лет, когда настало время работать в семейном бизнесе – дядиной лавке. Сейчас ему шестнадцать, и большую часть дня по будням и в выходные он проводит здесь же, заворачивая мясо в питу и флиртуя с посетительницами. Мы обычно рассказываем друг другу что-нибудь о наших странах. Он часто вспоминает, как ему жилось в Стамбуле, о красавицах с кошачьими глазами, о синеве Мраморного моря и, конечно же, об успехах турецкой сборной по футболу. Я в свою очередь играю на австралийских стереотипах: блондинках с бронзовым загаром, нашей Кайли и, конечно же, кенгуру – он каждый раз с упоением слушает об этой прыгучей аномалии. Мы в чем-то хорошо понимаем друг друга. Мы оба иностранцы, говорящие на примитивном немецком с акцентом – правда, его немецкий несколько более изощренный, чем мой. Каким-то образом благодаря нашей взаимной языковой неуклюжести мы можем говорить свободней, не так скованно.

У Эмре, как и у меня, синяки под глазами, и я спрашиваю его, что он вчера делал. “Матч смотрел!” – отвечает он, глядя на меня как на инопланетянина. “Да, определенно хорошая была ночь. Возможно, даже слишком хорошая”, – говорю я, ощущая, как вкус вчерашней ночи подкатывает к горлу. Оказывается, Эмре гулял до рассвета на этой огромной уличной вечеринке, в которую превратился Фрайбург. Турция не попала на чемпионат, и еще с самой жеребьевки я пытаюсь понять, за кого он будет болеть. Каждый раз он мнется и уходит от ответа. Но сегодня, когда я снова начинаю допытываться, он говорит: “За Германию, конечно!”

* * *

Поезд опаздывает. На целых пять минут. “Scheissse”, – выдыхает бизнесмен справа от меня. У него лицо человека, узревшего конец света. В моем мире опоздавший на пять минут поезд – это большой плюс: за это дадут бесплатный кофе, апельсиновый сок или что-то из еды. Служащая Deutsche Bahn провозит свою тележку с утешительными бонусами с потупленным взором, не решаясь смотреть недовольным пассажирам в глаза. Многие демонстративно ее игнорируют, как бы протестуя против такого безобразия. Но вот наконец блестящий поезд ICE подъезжает, и напряжение на платформе рассеивается.

Я на пути в Берлин. Но я еду не на финал Кубка мира с участием Германии, а для того, чтобы повидаться со старым другом. Всенародные гуляния прекратились несколько месяцев назад, когда Германия проиграла Италии в полуфинальном матче в Дортмунде. Горькая ирония: безудержная атака, летучий строй, эмоциональный подъем немцев не смогли сломить каменную защиту и хитро рассчитанную атаку итальянцев. Это был день трагедии. Поскольку матч пришелся как раз на мою вечернюю смену в пабе, я мог наблюдать за этими лицами, поначалу полными надежды. После того как Azzuri забили два гола в дополнительное время, вокруг воцарилось похоронное настроение. Черный, красный и золотой смешались, стекая по щекам. Взрослые мужчины плакали, причем не от горя, а от шока. Они плакали в тишине. Их оптимизм, восторг момента были столь велики, что никто не задумывался о чем-либо, кроме будущего триумфа в Берлине.

Последующие две недели вся Германия носила траур. Но теперь, всего лишь три месяца спустя, все те чувства – радость и горе – уже потерялись в будничной суете и апатии. Кубок мира оказался забыт, как летний курортный роман.

* * *

Поезд прибывает на берлинский Hauptbahnhof (центральный вокзал), и я вижу настоящий собор из стекла. Воплощение модернизма и той лучащейся счастливой атмосферы, которую пытаются воспроизвести все на свете безразмерные торговые центры, этот вокзал – сотканная из света симфония во славу путешествий и путешественников. Снаружи меня ожидает то же самое. Ничем не приукрашенный, старомодный Берлин, который я видел пять лет назад, теперь покрыт блестящей облицовкой. Marie-Elisabeth-L"uders-Haus, Kanzleramtsgeb"aude и Paul-L"obe-Haus, построенные за последние несколько лет, исповедуют единую броскую эстетику стекла, причудливых форм и взмывающих ввысь белых стен. Архитекторам, вероятно, никто не ставил задачи построить этот ансамбль “на века”. Нет, Германия хотела показать миру что-то дерзкое и динамичное. Новый пейзаж смотрится свежо и живо, но слишком отдает сиюминутной модой.

Это напоминает мне о моем родном Сиднее, где городскому пейзажу постоянно устраивают подтяжку лица. Каждый новый облик этой красавицы оказывается воплощением всего современного и поражающего воображение. Однако совсем немного лет спустя она выглядит пережитком прошлого, требующим очередной косметической операции. Ничто не вечно. Боюсь, как бы новый архитектурный триумф Берлина не постигла та же судьба. Эта попытка обновления выглядит такой же эфемерной, как энтузиазм, надежды и национальная гордость Германии в преддверии Кубка мира. Что же получается, качели германского национального самоощущения достигли максимально высокой точки и теперь полетят вниз, как это было в 1970-е и 1990-е?

“Счастливые игры”, летняя Олимпиада 1972 года в Мюнхене, должны были дать народу (Западной Германии) сбросить оковы прошлого. Меры безопасности были самыми рудиментарными, две тысячи стражей правопорядка в неброской сизой униформе ходили без оружия. Талисман игр, разноцветную таксу Вальди, полюбил весь мир. В Германии воцарилась гармония, и немцы надеялись, что на этой волне они наконец получат мировое признание. Увы, группа палестинских террористов “Черный сентябрь” посчитала иначе, и игры закончились тем, что на немецкой земле вновь была пролита еврейская кровь. Возможно, немцы рано радовались. Возможно, Олимпиада была только фасадом, скрывающим глубоко укоренившиеся проблемы.

Когда вся планета не отрываясь следила за происходящим в Мюнхене, давно назревавший конфликт в немецкой студенческой среде достиг кульминации. На устах бунтарей были слова “анархия” и “революция”. Они требовали серьезного разговора о неприятной правде о прошлом страны, которую их родители отказывались признавать.

Именно это поколение – послевоенное поколение Германии – понять сложнее всего. Выросшие уже в мирное время, они воспитывались во время больших трудностей и лишений. Что еще хуже, у них не было чувства коллективной идентичности, им вручили историческое наследие, которого можно было только стыдиться. Студенческие революции были шансом выказать эту горечь и выковать новую Германию. Однако в отличие от Вудстока и парижских волнений 1968 года протесты студентов в Германии не вошли в историю в таком же романтическом ореоле. Главным образом из-за того, как было донесено их послание. Негодующие по поводу равнодушия общества к их словам, многие из протестующих, а именно члены фракции Красной армии, начали разговаривать с помощью автоматов Калашникова и динамита. Жестокость и варварство их действий были таковы, что их послание было теперь не только не понято, но и с негодованием отвергнуто, причем их же собратьями-студентами. В конце концов это поколение не преодолело пропасть отчуждения, а Германия осталась все такой же разобщенной.

Примерно двадцать спустя страну охватило новое движение к обретению национальной идентичности, трансформации самоощущения Германии в мире. 9 ноября 1989 года жители Западной и Восточной Германии своими руками разрушили Берлинскую стену. По миру разлетелись фотографии, на которых граждане ФРГ и ГДР, взявшись за руки, танцевали канкан на ее руинах. Западногерманские марки хлынули в упадочный бывший советский сателлит. Были залатаны дороги, построены новые школы. Полки супермаркетов стали ломиться от товаров на любой выбор. Великие футболисты Маттиас Заммер из ГДР и Юрген Клинсман из ФРГ играли теперь под одним флагом. Германия выглядела готовой к новому единству и, что особенно важно, к совместному решению старых проблем.

Однако есть большая разница между объединением страны и единением нации. Когда капиталистические реалии вместе с грузовиками с кока-колой хлынули в восточную часть, многие стали сомневаться в преимуществах такой жизни. Необходимость адаптироваться к ней для жителей Восточной Германии была – и остается – большим стрессом. Пожизненный наем, безопасные улицы, гарантированное образование от яслей до университета, плановая экономика, стабильность и корнишоны Spreewald безвозвратно канули в прошлое. Вместо них было облако неопределенности и циничная политика.

Позже все это привело к такому явлению, как Ostalgie – ностальгии по ГДР. Появились ретробары с портретами Ленина, символикой молота и циркуля и интерьерами прямо из 1960-х. Старые скаутские организации несуществующего государства, такие как Союз свободной немецкой молодежи (FDJ), снова собираются и распевают Bau Auf, Bau Auf и другие гимны эпохи ГДР. В магазинах можно найти товары “из старых добрых времен”: шоколадные хлопья Zetti, кетчуп Werder, Vita Cola. Нашелся даже один производитель, который выпустил Eau de Trabant – жестяную консервную банку с запаянными в ней выхлопными газами “трабанта”, бывшей гордости гэдээровского автопрома. Конечно, это выборочная ностальгия. Люди не вспоминают о темных сторонах жизни в ГДР – полицейском государстве и его безжалостной гвардии “Штази”, запрете на путешествия, борьбе против церкви, цензуре, пятнадцатилетней очереди на тот же “трабант”…

В немецкой речи также появилась лексика раскола. Западногерманцы стали Wessis (западниками) или Besser-Wessis – игра слов, основанная на немецком слове, обозначающем всезнаек или умников, Besserwisser – буквально “лучшезнайка”. Восточные немцы превратились в Ossis (восточников) или, в более оскорбительном варианте, Scheiss Ossis (дерьмовосточников). Те на западе, кто предпочитает последний вариант, обычно рассматривают шестнадцать миллионов этих новых сограждан, едва сведущих в законах современной экономики, как “экономический пассив”, минус на их бывшем безупречном финансовом счету. И подобные настроения тем сильнее, чем больше ослабевает экономика Германии. Страну подтачивает высокий уровень безработицы, и на востоке это ощущается в первую очередь. Подскочили цены на энергоносители и жилье. Что еще проблематичнее, система социального обеспечения уже едва справляется с потребностями стареющего населения.

* * *

Джек наконец добирается до хостела. Это мой университетский друг из Сиднея, который на некоторое время перебрался в Европу, чтобы отдохнуть от бешеного напряжения работы в инвестиционном банке. Уже десять вечера, но ему обязательно хочется прямо сегодня окунуться в мир берлинской богемы, и он уверяет, что Kunsthaus Tacheles идеально подойдет для начала.

Tacheles, расположенный в старом еврейском квартале, появился на свет как результат столкновения сурового цензурного режима ГДР и желания театрального сообщества иметь место для “подлинного” и свободного художественного самовыражения. Название Tacheles происходит от слова на идише, означающего “разговор начистоту”. В Веймарские времена в этом здании был торговый центр, при Третьем рейхе – головная контора СС и тюрьма для французских военнопленных, при ГДР – штаб-квартира всемогущего Freier Deutscher Gewerkschaftsbund (Объединения свободных немецких профсоюзов). После падения Берлинской стены это здание, оккупированное колонией сквотеров, постепенно превратилось в официально признанный центр искусств с галереями и открытыми студиями, четырьмя барами и двумя кинотеатрами – под крышей и под открытым небом. И до и после падения стены этот сквот был авангардом берлинской контркультуры: там проводили массовые вечеринки, там всегда царил мятежный дух и свобода творчества, свойственная нонконформистскому образу жизни.

И теперь мы с Джеком окунулись в самую гущу этой контркультуры, поднимаясь по исписанной граффити лестнице в бар на последнем этаже. Здание сотрясается от громкой музыки, в воздухе пахнет марихуаной, все поверхности покрыты политическими лозунгами и плакатами против Буша. Впечатление как от студенческого общежития на кислоте. Вседозволенность. В облаке дыма нам все-таки удается пробиться к стойке бара, взять два пива и найти свободное место. Нужно передохнуть, просто чтобы сориентироваться в пространстве. После первого глотка, обменявшись взглядами с выражением “ну и место”, мы видим, что из темноты к нам приближается фигура. Это какой-то местный Большой Лебовски: мужчина под сорок с седыми дредами, собранными сверху в хвост, и ушами с “тоннелями” – представитель старшего поколения на вечеринке. Он спрашивает у нас на английском с заметным немецким акцентом, не хотим ли мы что-нибудь приобрести, и хлопает себя по карману. “Нет, спасибо. Того, что в воздухе, вполне достаточно”, – запинаясь, отвечаем мы как настоящие первокурсники. Как будто немного извиняясь за свое предложение, наш собеседник считает необходимым проинформировать нас, что он на самом деле не дилер – не все время по крайней мере, – а бедствующий художник. Он приходит сюда, чтобы сбыть молодым туристам что-нибудь из своего галлюциногенного портфолио. “Легкие деньги”, – говорит он.

В моем сознании звучит тревожный звонок. Tacheles при всей своей богемной атмосфере уже слишком напоминает ловушку для туристов или, еще хуже, первый шаг на пути джентрификации на манер Мясоразделочного квартала в Нью-Йорке. Настоящий андеграунд, видимо, давно покинул эти стены.

Наш Большой Лебовски, кажется, решает взять нас под свое крыло и спрашивает, что мы делаем в Германии. Я рассказываю ему, что живу здесь, делюсь впечатлениями о немецких переживаниях во время неудачной попытки взять кубок Мира, что это было похоже на американские горки – то, как быстро угас немецкий энтузиазм. “Не переживай, мы еще отыграемся! – говорит он. – Посмотри на это место. Чего здесь только не было. Такие американские горки, как ты сказал. Aber weisst du, – он на секунду невольно сбивается на немецкий, – все это время здесь было то же самое здание, тот же фундамент, тот же дух. В 1990-е его хотели снести, говорили, что оно представляет опасность для жизни, или какую-то другую чепуху. Но художники заказали собственное обследование, и что выяснилось? Здание крепче скалы”. Думаю, все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.

Глава 12
Изгой на покое

Лето 1947 года, Зальцбург. Большинство нацистских руководителей постигла судьба рядовых уголовников. Идет вторая часть Нюрнбергского процесса. Польшу только что перекрасили в красный. Трумэн готовит растворитель, чтобы не дать этой красной угрозе расползтись. А Альберт Геринг наконец воссоединился с женой и ребенком. Младенец, которого он едва успел увидеть, прежде чем сдаться союзникам, превратился в игривую девочку двух с половиной лет. Жена, бывшая королева красоты, выглядит блистательнее, чем когда-либо. Австрия еще покрыта шрамами, но для ее приемного сына Альберта с его молодой семьей жизнь выглядит настоящей благодатью.

Сразу после возвращения Альберт проводил большую часть времени, общаясь со старыми друзьями, из которых некоторые приходили, чтобы осыпать похвалами своего спасителя. Одним из них был Франц Легар, который по милости Альберта Геринга получил возможность сочинять музыку рядом со своей возлюбленной до самой ее кончины. Он отблагодарил Альберта, посвятив ему великолепное выступление и согласившись стать крестным отцом его единственного ребенка.

Учитывая, что ему нужно было как-то платить по счетам, налаживать чуть было не разрушенную жизнь, Альберт решил устроиться на службу. Казалось бы, человек с его опытом, который дал так много приютившей его Австрии, должен был без всякого труда подыскать себе место в одной из лучших инженерных компаний. Но та Австрия, в которой Альберт жил сейчас, сильно отличалась от прежней. Вместе с Германией Австрию охватила истерия денацификации, изгнания нацистских демонов – не только с официальных постов, но и из коллективной памяти. И для этой Австрии Альберт стал неудобным напоминанием о перенесенной боли. Теперь никто не хотел смотреть на его профессиональное резюме и добрые дела в прошлом, всякий видел лишь одну жестокую правду – что Альберт носит ту же фамилию, что и человек, во многом ответственный за их нынешнее отчаяние и унижение.

Таким образом, собеседования быстро заканчивались либо отговоркой о невозможности нанять еще одного работника, либо искренним признанием, что дурная слава его фамилии может отпугнуть людей от компании. Альберт, имея инженерное образование и более чем тридцатилетний стаж, не мог найти работу в заново отстраивающейся Европе. “После войны для них все сильно изменилось. Все, чем они владели, забрало себе либо правительство, либо союзники. И для них всех настали тяжелые времена”, – вспоминает Элизабет Геринг, единственный ребенок Альберта.^[252] Фамилия, упоминание которой заставляло бросаться врассыпную самых матерых бандитов СС, которая могла означать жизнь или смерть для сотен жертв нацизма, которая дала Альберту карт-бланш на борьбу с режимом, – в мире, освобожденном от нацизма и Германа Геринга, она стала для Альберта причиной крушения.

Вопреки этим суровым обстоятельствам Альберт упорно отказывался изменить свою фамилию. Возможно, его сдерживало чувство семейной гордости или наивное представление о том, что человека должны судить по его личным делам, а не по чьим-то еще. Упорство в этой вере какое-то время утешало Альберта, но с каждым отказом, с каждым осуждающим взглядом его решимость слабела. Вскоре к нему возвратилось то же чувство беспомощности, которое одолевало его во время заключения, но теперь оно было сильнее. Его безупречный внешний вид стал тускнеть от безразличия. Его гордая прусская осанка сменилась сутулостью. Его харизматичная улыбка превратилась в озлобленный оскал, в гримасу уныния, в отрешенную усмешку. Подобно отцу, оказавшемуся в схожем положении в том же возрасте, он потянулся к бутылке. “Я помню, в нем засела какая-то постоянная злость. Но, полагаю, у него были на то причины… Он чувствовал несправедливость, потому что он был очень хорошим инженером”, – рассказывает Жак Бенбассат, близкий друг Альберта.^[253]

Под влиянием алкоголя и одиночества Альберт ступил на путь саморазрушения. Он начал изменять жене и был пойман с поличным. Мила Геринг бурно выразила свое возмущение, расставшись с ним в 1948 году, а позже, в 1951 году, забрала ребенка и мать, чтобы начать новую жизнь в Перу. Как добавляет Элизабет, “она была очень, очень разочарована. Она отдала ему целую жизнь, свои мечты – все. И вдруг обнаружить, что ты для него не единственная!”^[254]

Конечно, Альберт позволял себе подобное не впервые. Его внезапный развод с первой женой, Марией фон Уммон, и разрыв с больной второй женой, Эрной фон Мильтнер, показывают привычку пренебрегать чужими чувствами. Неприятно думать, что эти поступки принадлежат тому же, кто посвятил жизнь заступничеству за других людей, притом что его брат Герман, ставший синонимом зла в человеке, был всегда предан своей семье.

Когда я искал объяснение этой аномалии в характере Альберта, я спросил Жака Бенбассата, который был близок с Альбертом в то время, что он об этом думает, и он ответил: “Я даже не представляю, я только знаю, что он чувствовал себя очень, очень обиженным женой. Какая бы ни была у него интрижка, из-за чего бы они ни расстались – он чувствовал, что этого не должно было случиться. Сами понимаете, такая центральноевропейская мораль”.^[255] Наверное, Альберт, жалея себя, считал себя жертвой. Он, видимо, чувствовал, что жена бросила его именно в тот момент, когда он сильнее всего в ней нуждался, или что его романы не могли быть основанием для такой жесткой реакции – увезти его единственную дочь на другую сторону земного шара. Он мог считать, что в его поведении не было ничего необычного по сравнению с всеобщим нравами. То была во многом еще очень нефеминистская эпоха, эпоха до женской эмансипации. От жен ожидалось, что они будут закрывать глаза на легкомысленное поведение мужей. В высшем обществе почти обязательным считалось иметь любовницу. Вспомним, что само рождение Альберта могло быть как раз плодом таких отношений.

И все же ни это объяснение, ни любая другая попытка рационализации не могут заставить понять его поведение по отношению к единственной дочери, Элизабет. Избегая ее после разлучения, он не признавал ее существования и не общался с ней ни лично, ни по переписке.

Во время интервью с Элизабет я пытался затронуть эту тему и понять, как она на это смотрит. Сейчас ей глубоко за шестьдесят, она преуспевающая бизнес-леди, мать двоих талантливых сыновей, ведет комфортабельную жизнь в Лиме. Кажется, что она смирилась со своим безотцовством. Но дрожь в ее голосе и нервная улыбка выдают затаенную боль, которая остается с ней по сей день. “Что ж, я не злилась, я вообще никак не реагировала. Потому что, понимаете… Когда ваш отец вам не отвечает… – говорит Элизабет. – Мама заставляла меня писать ему где-то до десятилетнего возраста. Она всегда говорила: “У твоего отца будет день рождения… напиши ему письмо, нарисуй ему что-нибудь”. И мне приходилось делать все это для отца год за годом! На Рождество, еще на что-то, на Пасху, по любому возможному поводу… Она посылала эти письма за границу, но он никогда не отвечал, понимаете, никогда, никогда не отвечал!.. Так почему я должна писать кому-то, кто не хочет обо мне слышать!.. Я сказала маме: “Пиши сама. Не используй меня в качестве предлога!”^[256]

После всей боли и обиды, которую Альберт причинил ей, мать Элизабет, Мила, видимо, все еще сохраняла уважение и, возможно, любовь к Альберту. “Я хочу сказать еще одну вещь, – добавляет Элизабет. – Я не знаю, что произошло между ними и как долго моя мама решалась порвать со всем этим, но… [моя мать и бабушка] никогда, даже потом, не сказали ни слова против него, они всегда его защищали”.^[257] По словам Элизабет, Альберт был единственным немцем, которого уважала ее чешская бабушка. Это уважение сохранилось, несмотря на развод, разрыв отношений и дистанцию во времени и пространстве.

* * *

Будучи абсолютно одиноким и все еще безработным, Альберт слонялся без дела до тех пор, пока его бывшая экономка, Брунгильда Зейвальдштеттер, не открыла перед ним двери. Солдатская вдова, она не была похожа на королеву красоты, но все-таки имела все те качества, которые Альберт обычно искал в женщинах, а именно была значительно моложе и полнее его. В последующие годы Брунгильда станет четвертой и последней женой Альберта.

Он обрел новое место жительства и новую женщину, но его продолжали третировать. “Американцы приходят, стучат в дверь и кричат: “Где Геринг?” – рассказывает Брунгильда Ленер-Фишер, дочь Брунгильды Зейвальдштеттер. – Квартира принадлежала моей матери, и она немедленно встала в дверях и сказала: “Что еще за Геринг? Моя фамилия Зейвальдштеттер. Здесь нет никаких Герингов”. Он был в спальне, прятался под кроватью, дрожал. Они хотели забрать его. Так это было”.^[258]

На мели, еще и с семьей из двух человек, которых надо кормить, без каких-либо реальных перспектив на получение работы, Альберт, когда-то бывший миллионером и великим филантропом, теперь сам крайне нуждался в человеческой заботе. К счастью, еще оставались люди, для которых имя Геринг значило что-то хорошее. “Конечно, ему оказывали помощь те, кого он вытащил из лагерей, и евреи, которым он помог. Мы получали посылки с едой. Можно сказать, его как-то поддерживали. Иначе он бы не выжил”, – рассказывает Брунгильда Ленер-Фишер.^[259] Одной из таких семей была семья Бенбассат.

Бенбассаты пригласили Альберта поехать вместе на отдых в Австрийские Альпы, чтобы покататься на лыжах и просто насладиться теплой дружеской компанией. Жак Бенбассат, их сын, был особенно избалован благорасположением и вниманием Альберта. Как Жак однажды поведал мне, “я близко узнал Альберта в Австрии, в Бад-Гаштайне и Инсбруке, во время нескольких отпусков, проведенных там вместе с моими родителями после войны. Каждый раз отец приглашал Альберта провести отпуск с нами, и мы были почти все время вместе. Я к нему привязался, потому что мне казалось, что, несмотря на мой юный возраст, ему нравилось со мной общаться”. Чем суровее к Альберту был мир взрослых, тем охотнее он забывал на время свои проблемы, чтобы получить немного удовольствия от компании юноши: “Мы обычно удобно устраивались в холле отеля, вместе пили кофе, только Альберт и я, и, признаться, мне в это время думать об истории было гораздо менее интересно, чем разглядывать проходящих через холл дам. К счастью, Альберт в очень большой мере разделял мой интерес, хотя вкусы наши не совпадали. Он явно предпочитал упитанных красавиц и однажды напугал меня заявлением: “Женщина не может быть слишком толстой!”^[260]

Если Европа более не благоволила Альберту Герингу, видимо, анонимность, которую можно было обрести в Южной Америке, дала бы ему новый шанс. Несомненно, Южная Америка, известная как прибежище нацистов, должна была с готовностью принять брата одного из них. Такие мысли были в голове Альберта, когда в начале 1950-х он отправился в Аргентину.

Весть о грядущей поездке Альберта, как и следовало ожидать, через его сестер в Австрии быстро достигла его бывшей жены Милы, и в ее доме не смолкали разговоры о том, что, может быть, Альберт доедет и до Лимы. “В общем, мы ожидали, что он приедет сюда, в Лиму, и я была счастлива, что наконец-то увижу отца, – волнуясь, говорит Элизабет Геринг. – Но он не приехал. Он не приехал. Так и не связался с нами!”^[261]

Альберт из Буэнос-Айреса никуда не выезжал, встречался со своим старым другом Яном Моравеком и другими бывшими коллегами. Он надеялся, что Ян и его друзья помогут ему найти место и наладить новую жизнь. Удалось ли Альберту начать строить новую жизнь или сходить хотя бы на одно собеседование с работодателем, неизвестно, но мы знаем, что в скором времени он пустился в долгий путь назад, в неспокойные воды Европы.

Некоторое время казалось, что эта перемена планов принесет ему выгоду. В 1955 году Альберту наконец крупно повезло: строительная компания в Мюнхене пригласила его занять постоянную вакансию инженера. Альберт обеими руками схватился за эту должность и вернулся в Мюнхен с Брунгильдой и ее дочерью. Внезапно он обнаружил, что делает то, что жаждал делать в течение десяти лет, – приносит пользу. От него зависели люди. Теперь имелся кто-то, кто обращал внимание, если он отсутствовал на работе по болезни или не явился вовремя. Он вернул себе чувство собственного достоинства. Но все это лишь до тех пор, пока кто-то не прочитал его фамилию.

Захваченная энтузиазмом Wirtschaftswunder (“экономического чуда”) Германия наконец стала уходить от темного прошлого. Все было сосредоточено на настоящем. Для размышлений о прошлом не было ни времени, ни места, это все можно было оставить на потом. Переживая тяжелый посттравматический синдром, Германия “ушла в несознанку”. Немецкому народу не нужен был тот, кто, подобно Альберту, мог испортить вечеринку и напомнить о прошлой вине. Поэтому сотрудники фирмы, однажды узнавшие о настоящей личности Альберта, стали выказывать недовольство. “В это время там работало четыреста человек, – говорит Брунгильда Ленер-Фишер, – и они узнали, что он был братом Германа. В итоге его отправили в отставку. Глава компании позвонил ему на рабочее место и сказал: “Я извиняюсь, но они говорят: либо он, либо мы все!” Он оказался один против всех, поэтому должен был уйти”.^[262]

Такое противодействие не было для Альберта в новинку. В лучшие времена он мог бы использовать немного обаяния, отпустить пару остроумных комментариев и перетянуть самых упорных на свою сторону. Иными словами, этого никогда бы не случилось, если бы место в компании занимал прежний Альберт Геринг. Но тот Альберт Геринг был давно мертв, от него осталась только оболочка, скрывавшая пассивного и измотанного Альберта. Как полагает Брунгильда Ленер-Фишер, “это был озлобленный человек. Несчастливый, находящийся в смятении. Все это было результатом войны. Возможно, он сравнивал себя прежнего с тем, кем был в данный момент, – человеком, выпрашивающим переводы, чтобы заработать пару грошей. Так низко упасть с такой высоты – уж надо думать…”^[263]

* * *

В начале 1960-х в мюнхенском ресторане юная Кристин Шоффель, дочь Эрнста Нойбаха, была свидетелем преображения Альберта Геринга, хотя в то время она об этом не догадывалась. По-видимому, в 1960-е он смирился со своими несчастьями и перестал о них думать. Исчезла его жалость к себе, мантия изгоя. Он начал ценить жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой должна быть. Он дорожил своими прогулками по Английскому саду, свежим утренним кофе… свободой и миром. Он был по-тихому доволен жизнью, которую делил с обеими Брунгильдами в их маленькой квартирке в пригороде Мюнхена. Он примирился с судьбой.

“Отец взял меня с мамой к Альберту, – рассказала Кристин. – Мы встретились с ним в ресторане, затем немного прогулялись… И я помню, что отец был очень горд этим. Это давало ему повод заявить: “Я знаю Альберта Геринга”. Не потому, что это был Альберт Геринг, а потому, что он был горд знакомством с человеком, который помогал другим людям. И он – я должна сказать это по-немецки – Er hat ihn sehr gesch"atzt. Eine grosse Achtung f"ur ihn gebabt.^[264] Уважал!”^[265]

Одну деталь этой встречи она все еще отчетливо помнит – его глаза: “Очень сильный, но мягкий взгляд, не такой, как у его брата. Это были два различных взгляда, у его брата глаза были холодные. Чин, чин, чин – в таком роде, – она двигает пальцами, как будто у нее в руке два кинжала. – Совсем не так у Альберта Геринга”. И добавляет: “Мне казалось, что он был очень тихий, милый и bescheiden [скромный]… Вы бы никогда не подумали, что он происходит из такой семьи с такой историей!” Перед тем как всем разойтись, Альберт напутствовал Кристин одним актуальным советом: “На земле ты всегда встретишь хороших и плохих людей, везде. Поэтому я ученый. Я знаю не про ужасных немцев или ужасных русских и все такое. Я хорошо знаю по опыту, что такое добро и зло, и это тот урок, который нужно в жизни выучить. И всегда так будет!”^[266]

Примерно в этом время отец Кристин написал статью об Альберте в Aktuell: deutches Wochenmagazin и в заключении попытался разобраться с психологией Альберта Геринга, каким он его видел в последний раз: “Он мог бы сейчас вести богатую беззаботную жизнь в Южной Америке, если бы захотел. Вместо этого он живет в Мюнхене на чрезвычайно скромную пенсию, пьет много кофе и иногда наслаждается стаканом доброго вина. Он никому не продавал своих воспоминаний, не говоря уже о том, чтобы принять щедрое предложение от какой-нибудь американской киностудии”. Когда Эрнст спросил Альберта, почему тот решил отказаться от потенциально более комфортной жизни, Геринг процитировал мудрые слова Шопенгауэра: “В этом мире ничто не пропадает, все просто переходит из одного в другое”.^[267]

Всего через два года после того, как Нойбахи пообедали с Альбертом, доктор Йозеф Харват, старый чешский друг, получил два письма от Альберта с его мюнхенского адреса. Харват пишет в своих мемуарах: “Долгое время я не имел от него известий, пока внезапно не получил письмо из Мюнхена, в котором Альберт рассказывал о своих проблемах с пищеварением. Характер письма был философски-стоическим. Можно было догадаться, что он либо еще раз женился, либо просто живет с другой женщиной, которая о нем заботится. Он также прислал мне журнал, в котором была статья про меня. А потом пришло письмо от вышеупомянутой дамы о том, что”^[268]20 декабря 1966 года, на семьдесят первом году жизни, Альберт Геринг скончался от рака поджелудочной железы.

Глава 13
Из одного в другое

Из автобуса выходит пожилая дама, одетая в свое самое нарядное платье, с букетом полевых цветов в руках. Проходя через кладбища Вальдфридхоф, она ступает медленно и отрешенно. Я смотрю на карту и снова поднимаю глаза. Ее уже нет, она ушла в глубину леса. Я ступаю на тропинку, но едва успеваю сделать несколько шагов, как разверзаются небесные хляби. Пока я нахожу укрытие под навесом красного дуба, частые капли перерастают в настоящую пулеметную очередь. Усталый дуб скрипит и стонет, нагибаемый ветром, его листья бурлят, как поток мрачного воображения.

Я застрял в этой макабрической мизансцене, и кажется, прошла уже вечность, но наконец перемена погоды снова открывает мне путь. Заходя глубже в лес, под его зеленым покрывалом я ощущаю, как чувство безопасности и спокойствия гасит первоначальную настороженность. Едва слышное птичье пение успокаивает. За каждым моим шагом присматривают скульптурные ангелы. Я начинаю понимать, чем прекрасны такие кладбища.

Одно из первых в своем роде, кладбище Вальдфридхоф в предместье Мюнхена устроено не по стандартной схеме. Здесь нет разлинованной сетки, экономно размещающей трупы, вместо нее – петляющие как в лабиринте тропинки и точки медитации. Флора органично сливается с участками и надгробьями, повторяя неразрывное переплетение между природой и смертью. Это место в равной мере посвящено живым и мертвым.

По булыжной дорожке я дохожу до небольшого участка, где стоит домик из песчаника с оградой из гвоздики и фонарей, постаревшей серой крышей и, как в большинстве баварских домов, стоящим внутри распятием. Старинным немецким шрифтом “фрактур” здесь написано имя доктора Генриха Эрнста Геринга, бывшего kaiserlich deutscher Ministerresident (министра-наместника Германской империи) и сразу под ним – имя его жены, Франциски Геринг, урожденной Тифенбрунн. И в самом низу надгробия я вижу его: Альберт Геринг, инженер, родился 9 марта 1895 года, скончался 20 декабря 1966 года. Вот максимум, на который мне удалось приблизиться к этому человеку, – человеку, которого я никогда не встречал, но которого смог так хорошо узнать.

Я отправился в это паломничество, чтобы воздать должное и чтобы сказать последнее прощай. Я путешествовал с Альбертом три года – он в роли гида, я в роли любознательного экскурсанта. Он уводил меня в прокуренные подвальные кабаре и богемные кафе. Он бросал меня в гущу разъяренной венской толпы. Я опускался на колени рядом с ним и пожилыми еврейками, которых заставляли отскребать булыжники венской мостовой. Я слышал, как он кричал от шока и ярости, видя, как учтивость его нации трансформируется в бездумную жестокость, а потом и вовсе в элементарный бандитизм. Я присутствовал в берлинском кабинете Германа, когда Альберт вступался за коллегу. Гестапо, которое дышит ему в спину, и его лицо, искаженное страхом. Его мундштук и обаяние Кэри Гранта. И кофе – аромат хорошего крепкого кофе теперь всегда будет вызывать в моей памяти образ Альберта.

И тем не менее, пока я размышляю над жизнью Альберта у его могилы, мне кажется странным и несправедливым, что это единственное место, где можно заняться подобной ретроспекцией. В отличие от Оскара Шиндлера и Рауля Валленберга, на Аллее праведников в Яд ва-Шем нет дерева, посаженного в его память. Не существует музея, который мы могли бы посетить, чтобы узнать о его подвигах. Этот кусок замшелого песчаника – единственное каменное сооружение, которое связано с его наследием.

* * *

Грозовые тучи покинули лес, отправившись досаждать центру города. После себя они оставили лишь Геринга, меня, розово-голубое в прожилках небо и сладкий запах только что прошедшего дождя. Чавкая ногами среди коричневой хвои и шишек, я подхожу поближе, чтобы рассмотреть могилу. Чего-то здесь не хватает. Ни единого упоминания о самом описываемом из всех Герингов – Германе.

15 сентября 1946 года тело Германа было найдено в его нюрнбергской камере, безжизненное и накачанное цианистым калием. Одни полагают, что капсула цианида была у него все время, спрятанная в баночке с кремом для бритья, другие – что это охранник передал ему средство для самоубийства. Когда Германа приговорили, он попросил о солдатской смерти – расстреле. Ему отказали. Оказавшись перед перспективой обычной казни для уголовников – через веревку, – он разыграл свою последнюю карту, как бы в насмешку над противниками. Мертвого Германа с одним застывшим открытым глазом доставили в зал исполнения казней. Там его встретило множество смущенных, красных лиц. И краснее всего было лицо полковника Бертона К. Эндруса – коменданта, которые принял все возможные меры для предотвращения самоубийств среди заключенных. Даже своей смертью Герман смог нанести удар. Потом, сразу после полуночи, труп Германа вместе с трупами еще десяти его товарищей-нацистов отвезли в американский крематорий в Мюнхене. Его прах был вечером тех же суток выброшен в Конвенцбах – ручей едва ли трехметровой ширины.^[269] Оттуда волны понесли его до самой реки Изар, а затем через Мюнхен, Английский парк и сельскую Баварию, пока, наверное, его не подхватил могучий Дунай, который через Вену, Братиславу, Будапешт и Белград наконец доставил его к Черному морю. У Германа нет ни надгробия, ни какой-либо официальной отметки места и времени смерти.

Я смотрю вниз, на медное основание надгробья, зеленое от окиси и закрепленное латунными болтами с шайбами в виде Железных крестов, и отскребаю слой грязи. Постепенно я обнажаю гравировку: солдат в пробковом шлеме с винтовкой на боку. Это, должно быть, рейхскомиссар Генрих Геринг, который завоевывает для кайзера новые рубежи в юго-западной Африке. По бокам от его импозантного изображения старым немецким шрифтом “фрактур”, почти неразличимо из-за древности и погоды, запечатлена небольшая эпитафия, провозглашающая ценности семьи Герингов. Начинаясь слева, она гласит: “Wir sind nicht von denen die da weichen” – и продолжается справа: “Sondern von denen die da glauben”. “Мы не из тех, кто поддается, а из тех, кто верит”.

Легко понять, почему, когда молодые Герман и Альберт Геринги смотрели на эту самую могилу в день похорон отца, у них в глазах стояли слезы вины и сожаления. Только тогда они по-настоящему поняли, насколько великим человеком был их отец и что означает носить его фамилию. Им тоже хотелось продолжить великие традиции предков. Они хотели, чтобы отец и семья гордились ими. Однако как сильно различаются их пути: путь Германа привел его в мутную воду небольшого мюнхенского ручья, а путь Альберта оказался запечатленным в камне и, что важнее, в жизни тех, кого он коснулся, в том числе и моей.

Бескорыстное мужество Альберта в эту темную эпоху истории осталось без официального признания – его вклад не отмечен ни медалями, ни грамотами. Хуже другое: его жизнь оказалась сведенной к примечанию к мрачной биографии брата. Но если отправиться многими путями, освещенными светом жизни Альберта, раскопать истории тех, кого он спас или вдохновил, то вашему взору начинает представляться силуэт поразительного, хотя и необычного генеалогического древа. Это родословие, которое объединяет людей и их семьи не кровью, а единой фигурой, которой они коллективно обязаны своим спасением: Альбертом Герингом. На своем пути я встречал врачей и режиссеров, государственных деятелей и ученых, музыкантов и бизнесменов, членов королевской семьи и преподавателей, – все они могли бы возвести свои жизни к героизму Альберта.

Хотя в свое время он удостоился разных слов: чуждый элемент, нацист, наглец, гедонист, преступник, – потомство даровало ему право на последнюю эпитафию. Он – патриарх живучего клана из сотен выживших и их потомков, разбросанных по всему белу свету. Именно тогда, глядя на его надгробие, я понял, что это совсем не конец.

В этом мире ничто не пропадает, все просто переходит из одного в другое.

Благодарности

В первую очередь я бесконечно обязан всем, кто так любезно приглашал меня к себе домой и делился семейными преданиями. Именно они – подлинные авторы этой истории. Я хотел бы особенно поблагодарить Элизабет Геринг за ее щедрый подарок в виде семейных воспоминаний и фотографий ее отца.

Я благодарен всем архивистам и историкам – без них я не одолел бы тот Эверест информации, у подножия которого оказался. В их числе я благодарю: Адама Лебора – за шефство надо мной на первых этапах исследования; Лоуренса Х. Макдоналда и Джона Тейлора из Национального архива США; доктора Владислава Краткого из Музея “Шкоды”; Сабину Штайн из Stiftung Gedenkst"atten Buchenwald und Mittelbau-Dora-Archiv; доктора Марго Фухс из Historisches Archiv der Technische Universit"at M"unchen; Пера Свенссона, а также всех моих благодетелей в Национальном архиве Великобритании и Чешском государственном архиве.

Глубокая признательность Нику Муни и Байрону Мэттьюзу за предпринятые ими “поисковые экспедиции” в Южной Америке, а также Лало Уолш и Бет Портер за доброжелательные комментарии в процессе редактирования. Мне никогда не выразить всю мою благодарность Дастину Гоулду за его вклад в наше путешествие по автобану – языковые навыки, мастерские снимки, неустанную поддержку и Gaudi.

Я хотел бы сказать искреннее спасибо всей армии переводчиков, охотно помогавших мне расшифровывать документы и письма, которых у меня к концу пути скопились горы. Семья Коларов, Ладислав Доуда и Андрей Липаттцев помогли мне с переводом с чешского, так же как Клэр Алльгейер – с французского, Марта Касторина – с итальянского. Сюзанн Сибергер, Катрин Бордердинг, Клаус Келлер и мои соседи по квартире позаботились о том, чтобы в моих немецких падежах и синтаксисе всегда царил порядок. Ура и большое спасибо, Vielen Dank и tusen takk моим друзьям по всему миру, кто кротко мирился с моими ночевками на их диванах и моими набегами на их холодильники. Моя сердечная признательность Саре Лэм и всем “Тедам” в O’Kellys за то, что приняли меня в свою суррогатную – пусть и не самую благополучную – семью.

Мне трудно выразить всю благодарность по отношению к моей собственной (биологической) семье – за то понимание и веру в меня, которую они демонстрировали на протяжении всего этого, казалось бы, странного и нескончаемого приключения. Особенно благодарю мать за привитый мне ненасытный интерес к истории и отца за его завидное неунывающее отношение к жизни. Также я хотел бы поблагодарить сводного брата за предоставленную мне возможность не спеша и с комфортом доделать последние главы книги.

Больше всего я обязан старшей сестре. Она редактор, наставник, друг и доверенное лицо, которая с самого рождения держала меня под крылом и помогала реализовать мои цели. Самим фактом, что я сумел добраться до этой точки, до написания благодарностей, я обязан ей.

Спасибо Альберту – за укрепление моей веры в человечество.

Примечания

1

Майор Пол Кубала. “Протокол заключительного допроса: Альберт Геринг, брат рейхсмаршала и сотрудник заводов “Шкода” и “Брно”, дознавательный центр 7-й армии, Аугсбург, 19 сентября 1945. File Number: XE002282; Personal Name File (PNF) 1939–1976, Goering, Albert; Investigative Records Repository (IRR); Records of the Army Staff, Record Group (RG) 319; National Archives at College Park (NACP), MD.

(обратно)

2

The Real Albert Goering, 3BMTV, 1998. (Прим. автора.)

(обратно)

3

Frischauer, W (1950) Goering. London: Odhams Press LTD. P 15.

(обратно)

4

Dungern, O. (1936) ‘Uhnentafel des Ministerpr"asisdenten und Reichsluftfahrtministers Generalobersten Hermann G"oring’ в: Ahnentafeln ber"uhmter Deutscher: Herausgegeben von der Zentralstelle fur Deutsche Personen und Familiengeschichte. Leipzig: Zentralstelle fur Deutsche Personen und Familiengeschichte.

(обратно)

5

Butler, E. & Young, G. (1989) The Life and Death of Hermann Goering. Newton Abbot, UK: David & Charles Publishers plc. P 12.

(обратно)

6

Singer, K. (1940) G"oring: Germany’s most dangerous man. Melbourne, Australia: Hutchinson & Co. LTD. P 17.

(обратно)

7

Frischauer, W (1950) Goering. London: Odhams Press LTD). P 16.

(обратно)

8

Там же. P 15.

(обратно)

9

Позже я выяснил, что это был герб князя-епископа Хеннеберга, что в свою очередь указывает на дату перестройки замка – 1486 год. (Прим. автора.)

(обратно)

10

Gewald, J. B. (1999) Herero Heroes: a socio-political history of the Herero of Namibia, 1890–1923 Oxford: James Currey LTD. P 31.

(обратно)

11

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P 2.

(обратно)

12

Наоборот, двадцать лет спустя преемники Генриха – а конкретно генерал-лейтененат Лотар фон Трота – развязали против гереро и нама настоящий геноцид. В 1904–1907 годах были убиты десятки тысяч местных мужчин, женщин и детей – либо через вынужденный голод, либо через отравление. (Прим. автора.)

(обратно)

13

Там же. P 4.

(обратно)

14

Frischauer, W (1950) Goering. London: Odhams Press LTD. P. 17–18.

(обратно)

15

Gewald, J. B. (1999) Herero Heroes: a socio-political history of the Herero of Namibia, 1890–1923. Oxford: James Currey LTD. P. 31–32.

(обратно)

16

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P. 4.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

Frischauer, W. (1950) Goering London: Odhams Press LTD. P. 20.

(обратно)

19

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P. 4–5.

(обратно)

20

Титул риттера (рыцаря) был пожалован фон Эпенштайну императором Габсбургской империи Францем-Иосифом. (Прим. автора.)

(обратно)

21

Там же. P. 5.

(обратно)

22

Там же. P. 6.

(обратно)

23

Там же.

(обратно)

24

Там же. P. 5–6.

(обратно)

25

Там же. P. 6.

(обратно)

26

Интервью с Мией Хаунхорст, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

27

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P. 9.

(обратно)

28

Там же. P. 7.

(обратно)

29

Frischauer, W. (1950) Goering. London: Odhams Press LTD. P. 21.

(обратно)

30

Manvell, R. & Fraenkel, H. (1962) Hermann G"oring. London: William Heinemann LTD). P. 5.

(обратно)

31

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson). P. 8.

(обратно)

32

Там же.

(обратно)

33

См. пятую главу.

(обратно)

34

Frischauer, W. (1950) Goering. London: Odhams Press LTD. P. 21.

(обратно)

35

Maser, W. (2000) Hermann G"oring: Hitlers janusk"opfiger Paladin; die politische Biographie. Berlin: Quintessenz Verlags-GmbH. P. 19.

(обратно)

36

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P. 9.

(обратно)

37

Там же. P. 10.

(обратно)

38

Goldensohn, L. (2004) The Nuremberg Interviews. Ed. R. Gellately, 19th ed. New York: Alfred A. Knopf. P. 104.

(обратно)

39

Mosley, L. (1974) The Reich Marshal: a biography of Hermann Goering. London: Weidenfeld and Nicolson. P. 11.

(обратно)

40

Там же. P. 12.

(обратно)

41

Irving, D. (1989) G"oring: A Biography. London: Macmillan London LTD. P. 33.

(обратно)

42

Хотя уничтожение Красного Барона когда-то приписывали канадскому пилоту Рою Брауну, теперь распространено мнение, что смертельный ущерб был причинен наземным огнем – его ранение показывает, что это был патрон калибра 7,7x56 мм и пуля вылетела из вертикально направленного оружия. В книге Миллера 1998 года утверждается, что сбил Красного Барона из своего “виккерса” сержант Седрик Попкин австралийской 24-й пулеметной роты. (Прим. автора.)

(обратно)

43

Miller, G (1998) ‘The Death of Manfred von Richthofen: who fired the fatal shot?’, “Sabretache”: the Journal and Proceedings of the Military History Society of Australia, 39 (2).

(обратно)

44

Frischauer, W. (1951) Ein Marschallstab Zerbrach: eine G"oring-Biographie. Ulm: M"unster Verlag. P. 28.

(обратно)

45

Военно-медицинское дело Альберта Гюнтера Геринга, Landesamt f"ur Gesundheit and Soziales: Versorsungsamt-Krankenbuchlager, Berlin.

(обратно)

46

Frischauer, W. (1951) Ein Marschallstab Zerbrach: eine G"oring-Biographie. Ulm: M"unster Verlag. P. 36–37.

(обратно)

47

Там же. P. 37.

(обратно)

48

Доктор Марго Фухс (Leitung Historisches Archiv, Technische Universit"at M"unchen), электронное письмо автору, 23 ноября 2006 года.

(обратно)

49

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

50

Интервью с Жаком Бенбассатом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

51

Goldensohn, L. (2004) The Nuremberg Interviews. Ed. R. Gellately 19th ed. New York: Alfred A. Knopf. P. 132.

(обратно)

52

Там же. P. 21–22.

(обратно)

53

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

54

Интервью с Эддой Геринг, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

55

Интервью с Жаком Бенбассатом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

56

Schleunes, K. A. (1972) The Twisted Road to Auschwitz: Nazi policy toward German Jews, 1933–1939. London: Andr'e Deutsch LTD. P. 199.

(обратно)

57

‘Offenbar erlittenes Unrecht’, Der Standard, 14th April 2006. P. 2.

(обратно)

58

Преданность Германа своей первой любви была так велика, что в 1933 году он начал строительство Каринхалле – охотничьей усадьбы, в состав которой должен был войти мавзолей. (Прим. автора.)

(обратно)

59

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 22.

(обратно)

60

Там же. Также подтверждается в: Belach, H. (1986) Henny Porten: Der erste deutsche Filmstar 1890–1960. Berlin: Haude und Spener. P. 120.

(обратно)

61

Belach, H. (1986) Henny Porten: Der erste deutsche Filmstar 1890–1960. Berlin: Haude und Spener. P. 137–138.

(обратно)

62

G"oring, E. (1972) My Life With Goering. London: David Bruce and Watson. P. 36.

(обратно)

63

Интервью с Эддой Геринг, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

64

Интервью с Жаком Бенбассатом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

65

Там же.

(обратно)

66

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 20.

(обратно)

67

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”. National Archives Microfilm Publication M1270, roll 5; Interrogation Records Prepared for War Crimes Proceedings at Nuernberg, 1945–1947; The International Military Tribunal (IMT) at Nuernberg, RG 238; NACP.

(обратно)

68

Там же.

(обратно)

69

Heim, S. & G"otz, A, (1987) ‘Die "Okonomie der Endl"osung.’ в: G"otz, A. & et al., Sozialpolitik und Judenvernichtung: Gibt es eine "Okonomie der Endl"osung?’ Berlin: Rotbuch. P. 26.

(обратно)

70

Braham, R. L. (2000) The Politics of Genocide: the Holocaust in Hungary. Detroit: Wayne State University Press. P. 247.

(обратно)

71

Показания Алекса Неакшу. Цит. по: Ioanid, R. (2000) The Holocaust in Romania: The Destruction of Jews and Gypsies Under the Antonescu Regime, 1940–1944. Chicago: Irvin R Dee. P. 181.

(обратно)

72

Albert G"oring, Menschen, denen ich bei eigenen Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete, SAIC, Augsburg, May 1945. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

73

Интервью с Жаком Бенбассатом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

74

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 20.

(обратно)

75

Там же.

(обратно)

76

Там же.

(обратно)

77

Austria is Finished’, Time, 21 марта 1938 года.

(обратно)

78

Neubach, E. (1945) Flugsand, Z"urich: Pan Verlag. P. 35.

(обратно)

79

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 20.

(обратно)

80

Интервью с Джорджем Пильцером, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

81

Там же.

(обратно)

82

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 20.

(обратно)

83

Там же.

(обратно)

84

Там же. P. 21.

(обратно)

85

Linke, N. (2001) Franz Leh'ar. Reinbeck, Hamburg: Rowohlt Taschenbuch Verlag. P. 118.

(обратно)

86

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 21–22.

(обратно)

87

Там же. P. 22.

(обратно)

88

Haffner, H. & I. (1998) Immer nur L"acheln… Das Franz Leh'ar Buch. Berlin: Parthas). P. 185.

(обратно)

89

Расшифровка телефонного звонка, сделанного сэром Н. Хендерсоном в Берлине в Министерство иностранных дел в Лондоне, 16 марта 1938 года, FO 371 / 22316; Austro-German Relations; Foreign Office: Political Departments: General Correspondence from 1906–1966, Political: Southern: Austria; FO Records Created and Inherited by the Foreign Office: General Correspondence from Political and Other Departments; The National Archives of the UK in Kew, Surrey.

(обратно)

90

Schuschnigg, K. (1947) Austrian Requiem, translated by Franz von Hildebrand. London: Victor Gollancz. P. 64.

(обратно)

91

Там же. P. 65.

(обратно)

92

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 21.

(обратно)

93

Schuschnigg, K. (1947) Austrian Requiem, translated by Franz von Hildebrand. London: Victor Gollancz. P. 73.

(обратно)

94

При дальнейшем расследовании выяснилось, что этот доктор Чушниг, чей отец, перебираясь в Австралию, добавил T к фамилии Schuschnigg, был дальним родственником доктора Курта фон Шушнига. (Прим. автора.)

(обратно)

95

Генрих Шушниг, электронное письмо автору, 24 февраля 2006 года.

(обратно)

96

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 21.

(обратно)

97

Там же. P. 20.

(обратно)

98

Neubach, E. (1945) Flugsand. Z"urich: Pan Verlag. P. 74.

(обратно)

99

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 20.

(обратно)

100

Neubach, E. (1945) Flugsand. Z"urich: Pan Verlag. P. 74.

(обратно)

101

“Часть II: специальный отчет об отношения с Альбертом Герингом”. “Приложение Е: отчет о докторе Ладислао Коваче”, отчет о разговорах с личностями венгерской национальности в Риме, 5 июля 1944; HS 4 / 101, Assessment of Situation inside Hungary: List of Hungarian Personalities in Rome, 1944; Special Operations Executive: Eastern Europe: Registered Files, Hungary; HS Records of Special Operations Executive; The National Archives of the UK in Kew, Surrey.

(обратно)

102

Там же.

(обратно)

103

Там же.

(обратно)

104

Там же.

(обратно)

105

Часть I, там же.

(обратно)

106

Часть II, там же.

(обратно)

107

Майор Пол Кубала. “Протокол заключительного допроса: Альберт Геринг, брат рейхсмаршала и сотрудник заводов “Шкода” и “Брно”, дознавательный центр 7-й армии, Аугсбург, 19 сентября 1945 года. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Darley, J. M. & Baston, C. D. (1973) ‘“From Jerusalem to Jericho”: A study of situational and dispositional variables in helping behaviour’, Journal of Personality and Social Psychology, 27 (1). P. 100–108.

(обратно)

110

Вацлав Рейхолец, электронное письмо автору, 18 сентября 2006 года.

(обратно)

111

Svobodn'y, P. (2001) ‘Josef Charvt (1897–1984) Mediziner: Die Kriegsjahre 1939–1945 im Lichte seiner Tageb"ucher.’ IN: Glettler, M. & Mi'iskov'a, A., Prager Professoren 1938–1948: zwischen Wissenschaft und Politik. Essen: Klartext Verlag. P 465.

(обратно)

112

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

113

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

114

Свидетельство Вилема Хромадко перед 14-м чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

115

Albert G"oring, Menschen, denen ich bei eigenen Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete, SAIC, Augsburg, May 1945. (XE002282); PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

116

Kubu, E., Novotn'y, F & Sousa, F. (2004) ‘Under Threat of Nazi Occupation: The Fate of Multinationals in the Czech Lands, 1938–1945.’ IN: Kobrak, C. & Hansen, P (Eds), European Business, Dictatorship, And Political Risk, 1920–1945. New York, NY: Berghahn Books. P 210–211.

(обратно)

117

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

118

Свидетельство Вилема Хромадко перед 14-м чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

119

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku, Prague: Gal'en. P. 198.

(обратно)

120

Там же.

(обратно)

121

Интервью с Элизабет Геринг, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

122

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

123

Разведывательное подразделение СС. (Прим. автора.)

(обратно)

124

Отчет СД, Приложение 5: Albert G"oring, ingenieur, Oberdirektor der Skoda-Werke 23 октября 1944. Ls V 242 / 47, Чешский национальный архив в Праге.

(обратно)

125

Собственная служба Германа Геринга, занимавшаяся прослушкой телефонных и радиокоммуникаций. (Прим. автора.)

(обратно)

126

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

127

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

128

Интервью с Иржиной Рейхоловой, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

129

Svobodn'y, P (2001) ‘Josef Charv'at (1897–1984) Mediziner: Die Kriegsjahre 1939–1945 im Lichte seiner Tageb"ucher.’ IN: Glettler, M. & Miskov'a, A., Prager Professoren 1938–1948: zwischen Wissenschaft und Politik, Essen: Klartext Verlag. P 469.

(обратно)

130

Svobodn'y, P (2001) ‘Josef Charv'at (1897–1984) Mediziner: Die Kriegsjahre 1939–1945 im Lichte seiner Tageb"ucher.’ в: Glettler, M. & Miskov'a, A., Prager Professoren 1938–1948: Zwischen Wissenschaft und Politik, Essen: Klartext Verlag. P 470.

(обратно)

132

Интервью с Иржиной Рейхоловой, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

133

Интервью с Кристин Шоффель, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

134

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P 21.

(обратно)

135

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946 года; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

136

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku, (Prague: Gal'en). P 18.

(обратно)

137

Пер Свенссон, электронное письмо автору, 15 ноября 2006 года.

(обратно)

138

Sabine Stein (Stiftung Gedenkst"atten Buchenwald und Mittelbau-Dora Archiv), электронное письмо автору, 7 октября 2006 года.

(обратно)

139

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 201.

(обратно)

140

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

141

Интервью с Ярмилой Модрой, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

142

Интервью автора с Ярмилой Модрой, 7 июня 2006, Прага.

(обратно)

143

Kubu, E., Novotn'y, F. & Sousa, F. (2004) ‘Under Threat of Nazi Occupation: The Fate of Multinationals in the Czech Lands, 1938–1945.’ IN: Kobrak, C. & Hansen, P. (Eds), European Business, Dictatorship, And Political Risk, 1920–1945. New York: Berghahn Books). P. 209–210.

(обратно)

144

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

145

Там же.

(обратно)

146

Там же.

(обратно)

147

Свидетельство Йозефа Модрого перед 14-м чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

148

Письмо Альберта Геринга герру рейхспротектору его превосходительству фон Нейрату, ю декабря 1940 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

149

Свидетельство Франтишека Зрно перед 14-м чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

150

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringuseznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

151

Там же.

(обратно)

152

Свидетельство Франтишека Зрно перед 14-м чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

153

Kr'atk'y, V. (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

154

Там же.

(обратно)

155

Moravek Perou de Wagner, E. (2006) My Roots Continents Apart: A Tale of Courage and Survival. Nebraska: iUniverse. P. 95.

(обратно)

156

Там же. P. 80–81.

(обратно)

157

Там же. P. 81.

(обратно)

158

Там же. P. 90–91.

(обратно)

159

Там же. P. 100–101.

(обратно)

160

Там же. P. юг.

(обратно)

161

Там же. P. 104–105.

(обратно)

162

Там же. P. 122.

(обратно)

163

Там же. P. 123.

(обратно)

164

Там же. P. 125.

(обратно)

165

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

166

Там же.

(обратно)

167

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

168

Отчет СД, Приложение 5: Albert G"oring, ingenieur, Oberdirektor der Skoda-Werke 23 октября 1944. Ls V 242 / 47, Чешский национальный архив в Праге.

(обратно)

169

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

170

Там же.

(обратно)

171

Там же.

(обратно)

172

Свидетельство Александры Оцуп, лагерь Монхшоф, 9 января 1947 года. Цит. по: Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 21.

(обратно)

173

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 198–199.

(обратно)

174

Luza, R. & Vella, C. (2002) The Hitler Kiss: A Memoir of the Czech Resistance. Baton Rouge, LA: Louisiana State University Press. P. 85.

(обратно)

175

Там же.

(обратно)

176

Письмо Карела Шталлера 14-му Чрезвычайному народному суду в Праге, 6 ноября 1947 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

177

Там же.

(обратно)

178

Albert G"oring, Menschen, denen ich bei eigenen Gefahr (dreimal Gestapo-Haftbefehle!) Leben oder Existenz rettete, SAIC, Augsburg, May 1945. (XE002282); PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

179

Свидетельство Вилема Хромадко перед 14-м Чрезвычайным народным судом в Праге, 6 ноября 1947. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

180

Там же.

(обратно)

181

Отчет СД, Приложение 5: Albert G"oring, ingenieur, Oberdirektor der Skoda-Werke 23 октября 1944 года. Ls V 242 / 47, Чешский национальный архив в Праге.

(обратно)

182

Там же.

(обратно)

183

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946 года; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

184

Известный также под немецкой версией своего имени – Георг Кантор. (Прим. автора.)

(обратно)

185

Там же.

(обратно)

186

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

187

Moravek Perou de Wagner, E. (2006) My Roots Continents Apart: A Tale of Courage and Survival. Nebraska: iUniverse). P. 127.

(обратно)

188

Интервью с Жаком Бенбассатом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

189

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 199.

(обратно)

190

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

191

‘Not a Person’, Time, 3 июня 1946 года.

(обратно)

192

Телекс от обергруппенфюрера СС штатсминистра Карла Германа Франка в Праге обергруппенфюреру СС д-ру Кальтенбруннеру в Берлин. 24 августа 1944 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив а Праге.

(обратно)

193

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 199.

(обратно)

194

Эльза Перу. Цит. по: Moravek Perou de Wagner, E. (2006) My Roots Continents Apart: A Tale of Courage and Survival. Nebraska: iUniverse. P. 143–144.

(обратно)

195

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 199.

(обратно)

196

Адрес штаба гестапо в Праге. (Прим. автора.)

(обратно)

197

Там же.

(обратно)

198

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946 года; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

199

Рапорт (пражского) гестапо об обердиректоре Альберте Геринге в адрес обергруппенфюрера СС штатсминистра Карла Германа Франка, составленный городским полицейским управлением Праги: Бреауэргассе 20, 14 ноября 1944 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

200

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946 года; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

201

Телекс от криггерихтсрата Эрхардта в Берлине городскому полицейскому управлению Праги. 30 декабря 1944 года. Цит. по: Меморандум (пражского) гестапо, 20 января 1945 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

202

Меморандум гестапо, составленный обергруппенфюрером СС штатсминистром Карлом Германом Франком, 2 февраля 1945 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив а Праге.

(обратно)

203

“Протокол допроса Альберта Геринга”, составлен в Министерстве внутренних дел в Праге, 17 декабря 1946 года; Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

204

Maser, W. (2000) Hermann G"oring: Hitlers janusk"opfiger Paladin; die politische Biographie. Berlin: Quintessenz Verlags-GmbH. P. 427.

(обратно)

205

Fest, J. (2002) Der Untergang: Hitler and das Ende des Dritten Reiches; Eine historische Skizze. Berlin: Alexander Fest Verlag. P. 102.

(обратно)

206

Там же.

(обратно)

207

Maser, W. (2000) Hermann G"oring: Hitlers janusk"opfiger Paladin; die politische Biographie. Berlin: Quintessenz Verlags-GmbH. P. 429.

(обратно)

208

Там же. P. 434.

(обратно)

209

Там же.

(обратно)

210

Интервью с доктором Лизелотте Шрот, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

211

Maser, W. (2000) Hermann G"oring: Hitlers janusk"opfiger Paladin; die politische Biographie. Berlin: Quintessenz Verlags-GmbH. P. 435.

(обратно)

212

Б. Ф. Эдженбергер. Служебная записка ответственному офицеру, субъект: Геринг, Альберт, брат рейхсфельдмаршала Геринга, Германа, Зальцбург, Австрия, 9 мая 1945 года. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

213

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 27.

(обратно)

214

Майор Пол Кубала. “Протокол заключительного допроса: Альберт Геринг, брат рейхсмаршала и сотрудник заводов “Шкода” и “Брно”, дознавательный центр 7-й армии, Аугсбург, 19 сентября 1945 года. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

Интервью с Рихардом Зонненфельдом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

217

Sonnenfeldt, R. W. (2003) Mehr als ein Leben. Bern: Scherz. P. 180.

(обратно)

218

Интервью с Рихардом Зонненфельдом, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

219

Рихард Зонненфельд, электронное письмо автору, 3 мая 2007 года.

(обратно)

220

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

221

Там же.

(обратно)

222

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 3 сентября 1945 года, 10:00–12:00, полковником Джоном Эйч Аменом”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

223

“Допрос Геринга”, дознавательный центр 7-й армии, 3 июня 1945 года. (XE000996); PNF 1939–1976, Goering, Hermann; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

224

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

225

Там же.

(обратно)

226

Там же.

(обратно)

227

Речь Германа Геринга в Вене, 26 марта 1938 года, там же.

(обратно)

229 (обратно)

232

“Показания Альберта Геринга, сняты в Нюрнберге, Германия, 25 сентября 1945 года, 10:45–12:40, младшим лейтенантом Джексоном”, M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

233

Там же.

(обратно)

234

Там же.

(обратно)

235

Moravek Perou de Wagner, E. (2006) My Roots Continents Apart: A Tale of Courage and Survival. Nebraska: iUniverse. P 127.

(обратно)

236

Письмо Альберта Геринга некоему коменданту, Нюрнберг, 10 сентября 1945. M1270, roll 5; RG 238; NACP.

(обратно)

237

Майор М. Н. Форрест, секция V, в Лондоне. Письмо “Майор Альберт Геринг”, от 8 октября 1945 года. (XE002282); PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

238

Подполковник Артур А. Кимбалл. Письмо по адресу: Европейский театр сил СШ Главный. “Освобождение в. п.”, Нюрнберг, 24 октября 1945 года. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

239

“Заявление об освобождении”, Геринг, Альберт, Дармштадт, 5 июля 1946 года. (XE002282); PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

240

Интервью с Гертрудой Паркер, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

241

Майор Виктор Паркер, протокол предварительного допроса, лагерь для гражданских лиц № 91, Дармштадт, 31 июля 1946 года. (XE002282); PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

242

Полковник К Б. Майклуолт “Экстрадиция обвиняемого в военных преступлениях”, заместитель военного судьи Восточного театра, Висбаден, 15 марта 1946 года. XE002282; PNF 1939–1976, Goering, Albert; IRR; RG 319; NACP.

(обратно)

243

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku, Prague: Gal'en. P 200.

(обратно)

244

Kr'atk'y, V (не опубликовано), G"oringu seznam, Skoda Archives, Plzen.

(обратно)

245

Свидетельство Александры Оцуп, лагерь Монхшоф, 9 января 1947 года. Цит. по: Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 21.

(обратно)

246

Письмо Альфреда Баубина 14-му чрезвычайному народному суду в Праге, 5 ноября 1946 года. Ls V 242 / 47, Чешский народный архив в Праге.

(обратно)

247

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P. 200.

(обратно)

248

Там же. P. 199–200.

(обратно)

249

Там же. P. 200.

(обратно)

250

Там же. P. 201.

(обратно)

251

Письмо Альберта Геринга его жене Миле, Прага, от 21 марта 1947 года, архив 3BM TV в Лондоне.

(обратно)

252

Интервью с Элизабет Геринг, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

253

Интервью автора с Жаком Бенбассатом, Гринвилл, Южная Каролина, 28 июня 2005 года.

(обратно)

254

Интервью с Элизабет Геринг, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

255

Интервью автора с Жаком Бенбассатом, Гринвилл, Южная Каролина, 28 июня 2005 года.

(обратно)

256

Телефонное интервью автора с Элизабет Геринг, 1st April 2009.

(обратно)

257

Там же.

(обратно)

258

Брунгильда Лонер-Фишер, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

259

Там же.

(обратно)

260

Жак Бенбассат, электронное письмо автору, 26 февраля 2005 года.

(обратно)

261

Телефонное интервью автора с Элизабет Геринг, 1 апреля 2009 года.

(обратно)

262

Брунгильда Лонер-Фишер, The Real Albert Goering, 3BM TV, 1998.

(обратно)

263

Там же.

(обратно)

264

Он его очень ценил. Очень уважал его. (Прим. автора.)

(обратно)

265

Интервью автора с Кристин Шоффель, Грац, Австрия, 12 мая 2007 года.

(обратно)

266

Там же.

(обратно)

267

Neubach, E. (1962) ‘Mein Freund G"oring’, Aktuell: deutsches Wochenmagazin, от 24 февраля. P. 27.

(обратно)

268

Charv'at, J. (2005) Muj labyrint sveta Vzpom'inky, z'apisky z den'iku. Prague: Gal'en. P.201.

(обратно)

269

Maser, W (2000) Hermann G"oring: Hitlers januskbpfiger Paladin; die politische Biographie. Berlin: Quintessenz Verlags-GmbH. P. 466–467.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Компас

Глава 2 Нетландия

Глава 3 Голубые глаза, карие глаза

Глава 4 Рождение

Глава 5 Мальчик и книги

Глава 6 Эмигрант

Глава 7 Шведский король

Глава 8 Барон фон Мош

Глава 9 Бредов-штрассе

Глава 10 “Причина ареста: субъект является братом рейхсфельдмаршала Геринга”

Глава 11 Schwarz, Rot und Gelb

Глава 12 Изгой на покое

Глава 13 Из одного в другое

Благодарности

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно