Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Жанна Долгополова
Чтобы мир знал и помнил
Сборник статей и рецензий

Составитель благодарит Елену Краснощекову, Нину Перлину и Евсея Цейтлина за помощь и советы в подборе материала, составлении и публикации этой книги.



С любовью к русскоязычной читательской аудитории

В этой небольшой книге собраны работы Жанны Григорьевны Долгополовой (Бинус), написанные на русском языке в течение 2002–2011 гг. – в тяжелое для нее время, когда она, страдая от неизлечимой болезни неизвестного происхождения, лишилась возможности заниматься преподавательской деятельностью и участвовать в профессиональных конференциях по славистике. Большинство статей опубликовано в русскоязычных эмигрантских изданиях и сетевых журналах, а две публикации помещены в «Новом литературном обозрении», московском журнале, наиболее открытом идеям западной гуманитарной культуры. Родные и друзья Жанны, собравшие этот сборник, посчитали нецелесообразным включать в него сугубо профессиональные публикации по лингвистике и методике преподавания русского языка англоязычным студентам. Те, кого интересуют ее профессиональная деятельность, могут найти информацию в разделе «Об авторе», которая дает представление об объеме филологических и педагогических интересов Жанны Долгополовой.

Очень трудно писать вступление к книге близко знакомого, дорогого человека, с которым связывают тебя такие повороты судьбы, как эмиграция, реализация себя в новой духовной обстановке и умение сохранить себя в себе и себя для других такой, какой тебя создала жизнь в том русском мире, глубинную связь с которым ты ощущаешь как корни, уходящие в «родную почву». Но «почва» и «почвенничество» – термины XIX века, а к началу XX столетия их заменило понятие «место в жизни», порожденное экзистенциализмом и эпохой глобальных этнических и геополитических переворотов. В личной и профессиональной жизни Жанны Долгополовой эта экзистенциальная формула реализовалась в трех жизненных планах. Эмигрировав в Израиль, она сохранила связи с миром русской культуры и сыну Грише, которого вывезла из Питера четырехлетним малышом, сумела передать эту живую связь с родным-неродным языком в такой полноте, что, повзрослев, он преподает русское (наряду с австралийским и новозеландским) кино, телевидение и электронные средства информации в University of New South Wales, Сидней, Австралия, а также является директором ежегодного русского кинофестиваля в Австралии – самого большого русского кинофестиваля за пределами России. На уровне «социального» общения Жанна с профессиональным умением помогала своим бывшим соотечественникам, культурные горизонты которых были ограничены монолингвизмом, по-новому взглянуть на старую и новую Россию, лучше понять судьбу и жизнь евреев в диаспоре и на новообретенной родине в Израиле. В обзорных статьях и рецензиях, написанных по-русски, она всегда исходила из того, чем сама была взволнована, что удивляло ее новизной и оригинальностью постановки вопроса. Этими новыми идеями и поворотами мысли она спешила поделиться с читателями, делая это с большим тактом, не навязывая им авторитарных суждений, а наоборот – стремясь вовлечь их в дружеский обмен мнениями.

Жанна Долгополова уехала из Ленинграда в 1972 году, одном из самых суровых по отношению к «отъезжантам» в Израиль. Филолог-русист с хорошим знанием английского языка, она не знала иврита и была лишь в общих чертах знакома с историей еврейства, что психологически и эмоционально делало эмиграцию сложной, болезненной. Для словесников перемещение в пространстве культурного и языкового общения особенно травматично: иностранный язык, сколь хорошо он ни изучен, все равно остается в чем-то «другим», образные и эмоциональные нюансы которого переживаются как нечто иное, не то, с чем ты пришел в жизнь. Помню, как незадолго до отъезда Жанна передала мне слова одной из ее подружек из университетского семинара, которая, узнав о ее решении эмигрировать, воскликнула: «Нет, нет! Мы обручены с русским языком, мы обречены ему!» В этом патетическом высказывании есть большая доля истины: одолеть неизбежную боль ностальгии такому эмигранту очень трудно, потому что даже люди, с детских лет свободно владеющие двумя языками, ощущают себя в этих разных языковых культурах по-разному. Эмиграция помогает одному профилю более четко прорисоваться на фоне другого, создает двойную перспективу, но найти формы словесного выражения такому двойному видению дано не каждому. Ведь даже Набоков и Бродский в каждом отдельном случае создавали не переводы, а разные художественные версии одного и того же экзистенциального сюжета. Убедившись в этом и на личном, и на профессиональном опыте, Жанна приняла близко к сердцу ощущение культурной обделенности, коммуникативно-языковой неполноценности, от которого страдали, оказавшись за рубежом, многие из ее бывших соотечественников. Последнее десятилетие своей жизни она провела в виртуальных беседах о русском языке, литературе и культурно-исторической памяти с эмигрантами – россиянами по рождению. К этой широкой аудитории она приобщила и читателей из современной России, пожелавших получить лучшее представление о русской зарубежной периодике, а в кругу профессионалов – американских университетских коллег и студентов-славистов.

Темы и сюжеты индивидуальных публикаций показывают, как Жанна Долгополова сумела осмыслить свой профессиональный и эмигрантский жизненный опыт и сделать его полезным для расширения культурных горизонтов «русских американцев». Статьи помогают бывшим советским евреям преодолеть безъязычие и узнать много нового о самих себе, о своем народе, о судьбах предыдущих еврейских эмигрантских поколений, о трагедии Холокоста, по-новому и глубже понять историю борьбы за предупреждение геноцида, за культурную самоидентификацию.

Свои публикации Жанна помещала по большей части либо в «Новом журнале», либо в изданиях, которые, возникнув по инициативе объединения «Друзья беженцев из Восточной Европы», стали во многом голосом еврейской эмиграции третьей волны. Это в первую очередь журнал-газета «Шалом», издаваемая с 1977 года на русском языке в Чикаго, а также возникшие независимо от каких бы то ни было конфессиональных или политических спонсоров сетевые журналы, из которых «Заметки по еврейской истории» можно считать наиболее авторитетным.

«Новый журнал», редактором которого в настоящее время является Марина Адамович, был основан в 1942 году писателями М. Алдановым и М. Цетлиным. С 1946 по 1959 годы его главным редактором был гарвардский профессор истории, культуролог и политолог М.М. Карпович, далее – известный в русском зарубежье романист Роман Гуль. За годы своего редакторства М.М. Карпович, ученый феноменальной лингвистической одаренности и академической эрудиции, не только сделал «Новый журнал» компендиумом тщательно комментированных сведений об историко-культурных и геополитических событиях в жизни сталинской России, гитлеровской Германии, Западной Европы и Америки, но и превратил его в живой архив самоописания и хранилище культурной памяти эмиграции. «Новый журнал» помог и эмигрантам из России, и американским интеллектуалам, знакомым с русским языком, увидеть и оценить сложный процесс вживания россиян в мир европейской и американской социальной жизни, политической истории, в широкие сферы литературы, музыки и театрально-исполнительского искусства современности. Сумев оценить и понять эти уникальные достоинства русского эмигрантского издания и осознавая свою профессиональную компетентность как языкового и культурного билингва, Долгополова предложила себя «Новому журналу» в качестве одного из авторов и опубликовала там ряд обзорных статей и рецензий.

Статьи, помещенные Жанной Долгополовой в «Новом журнале», вполне соответствуют духу этого ведущего в российском зарубежье эмигрантского издания. Публикации разбиваются на несколько групп. В одних обсуждается вклад беженцев от войн и революций в культурную жизнь Америки, страны многонациональной по этническому составу и потому наиболее гостеприимной и веротерпимой по отношению к эмигрантам. Такова рецензия на книгу Джозефа Горовица «Деятели искусства в изгнании: как беженцы от войны и революции XX века преобразили исполнительское искусство Америки». Особая ценность работы Горовица, считает Долгополова, в том, что автор не только включил в рассмотрение эмигрантов из Германии, России и других славянских стран, но и развернул сравнительный анализ «немецкой» и «русской» эмиграций. Если беженцы из Германии, олицетворяя себя именно со своей родной культурой, как иммигранты привезли в Америку «свой высокий профессионализм, немецкую школу и германскую одержимость, то “русские в Америке” в большинстве своем адаптировались, с успехом создавая американское искусство». «Где я, там и Германия», – любил повторять о себе Томас Манн, создавший в эмиграции три романа на родном языке, но Набоков и Бродский, прожив каждый около двадцати лет в США и сохраняя свою преданность русскому языку, стали ощущать себя и американскими писателями. И в художественно-эстетическом сознании российской читательской элиты Иосиф Бродский не сливается с поэтом и эссеистом по имени Joseph Brodsky, который, написав на английском языке медитативное эссе «The Condition We Call Exile», великодушно предложил друзьям найти для этого текста переводчика на русский.

В рецензиях Долгополовой прослеживается специфика того особого взгляда со стороны на русский язык и культуру, который может быть приобретен только в условиях эмиграции или миграционной жизненной практики. Таковы критические наблюдения над хрестоматией «Русский век: сто лет русской повседневной частной жизни» (материалы собраны Г. Пахомовым и Н. Лупининым) и комментарии, касающиеся наблюдений журналистки Мишель Берди, которые она, начиная с 2002 года, вела в еженедельных колонках англоязычной газеты «Moscow Times» и опубликовала под заглавием «Цена русского слова: познавательный и развлекательный путеводитель по русской культуре, языку и переводу». Как опытный преподаватель-славист и переводчик, Долгополова обратила особое внимание на возникновение типично постсоветских фразеологических сочетаний, построенных по старым моделям: «Летайте самолетами Аэрофлота – Летайте Аэрофлотом – Летайте Квонтасом, Дельтой, Алиталией». Обсуждение социолингвистических, структурных и политических процессов, изменяющих постсоветское пространство и стимулирующих/осложняющих развитие альтернативных путей интеграции, ведется Долгополовой на основе работы Е.И. Пивоварова, опубликованной на русском языке в петербургском издательстве «Алетейя». Предложенное в рецензии рассмотрение географических, экономических, этнических, экологических, политических и оборонных факторов интеграционных процессов расширяет прежние культурно-исторические горизонты «Нового журнала».

В третьей группе рецензий Долгополова прослеживает судьбы семей самого разнообразного этнического происхождения, волею обстоятельств проделавших тяжкий путь из эмиграции домой, на родину, которая «гостеприимно» отворила для скитальцев двери тюремных камер и ворота лагерей. Об этом рассказано в рецензиях на книгу Мары Мустафиной «Секреты и тайны: дело харбинцев», и под таким же углом представлен перевод мемуаров Зинаиды Шаховской «Таков мой век» (оригинал написан по-французски и издан в четырех книгах). Долгополова останавливает внимание читателей на рассказах Шаховской о том, как она после окончания Второй мировой войны в качестве специального корреспондента союзных армий побывала в лагерях для перемещенных лиц, остарбайтеров и советских военнопленных и какое отчаяние и бессилие испытывала она, видя, как страны Запада, оплоты мировой демократии и гуманизма, не желая портить отношений с Советским Союзом, их союзником в борьбе с фашизмом, согласились на депортацию и послушно выдавали сталинским властям русских невозвращенцев, заклейменных позорными именами изменников и коллаборантов.

Наконец, последнюю группу составляют выбранные «по любви» и по профессиональным интересам разборы историко-литературных исследований – книги американского профессора русской литературы Елены Краснощековой «Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве» (монографии опубликованной санкт-петербургским издательством «Пушкинский фонд»), сборника статей «Утопия “звериности”, или репрезентация животных в русской культуре» (серии «Труды Лозанского симпозиума» под ред. Л. Геллера) и книги Л. Бердникова «Шуты и острословы: герои былых времен».

Если «Новый журнал», возникший по инициативе деятелей первой волны эмиграции, охотно принимал публикации Жанны Долгополовой, то она сама с искренним энтузиазмом помогала своими статьями журналу «Шалом» – первому еврейскому периодическому изданию на русском языке, выходящему в Чикаго. Профиль и специфика этого русского еврейского эмигрантского издания уникальны. Возник «Шалом» в 1977 году как газета по инициативе объединения «Друзья беженцев из Восточной Европы», при поддержке известного рабби Шмуеля Нотика. Но по мере нарастания прилива эмигрантов третьей волны («лиц еврейской национальности», как их именовали в СССР) «Шалом» стал увеличивать листаж, превратился в журнал, так что от прежнего газетного формата сохранилась только обязательная (но очень информативная) рубрика на первой-второй страницах под заглавием «Из бесед Любавичского ребе». Успеху журнала и его распространению далеко за пределами среднезападного региона, да и США в целом, способствовал удачный выбор главного редактора – Евсея Цейтлина, литератора, историка литературы и культуры и собирателя материалов по истории еврейства на территориях бывшей Российской империи и СССР. Заслуги Цейтлина в превращении журнала «Шалом» в «один из немногих интеллигентных еврейских журналов на русском языке» были признаны в серии передач «Виртуальный круглый стол “Шалому – Шалом!” (к 30-летию журнала)».

Отвечая на вопрос ведущего: «Как бы вы анонсировали этот журнал?», Борис Кушнер, один из эмигрантов, помещающих там свои публикации, ответил: «“Шалом” предлагает своим читателям уникальное сочетание статей и бесед по иудаизму с литературными и публицистическими произведениями»; историк Гарри Любарский особо отметил, как решительно, но не агрессивно «Шалом» ведет борьбу с ксенофобией и приобщает еврейских эмигрантов к их корням, а израильская писательница Дина Рубина (свободно владеющая ивритом, но пишущая исключительно на русском языке) высказалась с максимальной авторитетностью: «Издание газеты или журнала на языке меньшинства всегда – подвиг».

За последние десятилетия ассортимент тем и проблем, освещаемых журналом «Шалом», расширился и обогатился. И Жанна не столько нашла удачную «нишу» для помещения своих публикаций в «Шаломе», сколько способствовала возникновению новых рубрик в журнале, поставившем себе целью расширение культурных горизонтов читателей из русско-еврейской «алии» в Америке. Ее заинтересовало, существуют ли подобные «Шалому» издания в других странах и как они там функционируют, применительно к местной языковой и этно-лингвистической ситуации, какую информацию извлекают из этих публикаций евреи, говорящие на русском языке и живущие как в диаспоре, так и в Израиле. Об этом можно узнать из статьи «Народ Книги в мире книг» (о санкт-петербургском книжном обозрении, выросшем из маленького двухстраничного информационного листка, «который рассылали в помощь библиотечным работникам при еврейских общинных центрах в России и странах Ближнего Востока») и из обзора «По страницам иерусалимского журнала “Время искать”». Из рассказа Долгополовой становится ясно, что история петербургского книжного обозрения как бы дублирует историю «Шалома». Это издание тоже возникло при поддержке еврейских общинных федераций и комитетов США, а выжило и превратилось в полноценное информационное издание широкого профиля благодаря энтузиазму директора санкт-петербургского общинного центра и умелой работе членов его редколлегии. Наряду с обзорами книг и других периодических еврейских изданий в этом журнале, выходящем шесть раз в год, печатаются критико-аналитические и полемические разборы философских и историко-этнографических трудов (солженицынского исследования «Двести лет вместе» и его философско-исторического антипода – книги Я.И. Рабиновича «В поисках судьбы: еврейский народ в круговороте истории»). «Я читаю “Народ Книги в мире книг” от корки до корки, – пишет Долгополова, – оставляя напоследок самый первый, большой и яркий раздел журнала». Этот раздел, не имеющий специальной рубрики, рассказывает о знаменитых российских евреях настоящего и прошлого, ученых-просветителях, переводчиках Талмуда, составителях словарей, ученых, художниках, оригинальных писателях и переводчиках русских классиков. В противоположность этому петербургскому, по-преимуществу информационному изданию, иерусалимский русский журнал «Время искать» задуман как полемический, подвергающий обсуждению самые спорные и «болевые» вопросы времени и вечности – такие, например, как историчность или мифологичность книг Второзакония и Иисуса Навина, резкие столкновения в обсуждении сионистской идеологии, которые привели к формированию двух антагонистических политологических и академических направлений: постсионизма и неосионизма, или споры относительно принятия будущей конституции Израиля. Обзоры Жанны Долгополовой существенно обогащают знания еврейских русскоязычных читателей США об актуальном прошлом и настоящем их «исторической родины» и современного Израиля.

Еврейский народ, как известно, – народ книги. Но не менее хорошо известно и то, как трудно было сохранить свиток, страницы рукописи и книги в условиях трагического существования в таких транзитных лагерях, как Терезин, и в польских еврейских гетто. Что заставляло их обитателей подбирать обрывки оберточной бумаги, утаскивать со столов начальства карандаши, при свете коптилки урывая часы ото сна записывать то, что хотела сохранить не их личная, а именно коллективная, народная, этническая память? Как могло прийти в голову умирающим от дистрофии и авитаминоза еврейским женщинам собрать, записать, захоронить в недоступных для обысков местах кулинарные рецепты? Не могли ли привести лагерные разговоры о еде к развитию самых ужасающих дегенерационных процессов и психозов – ведь известны (и в специальных тайных отчетах блокадного Ленинграда были зафиксированы) случаи трупоедства! Как же могли бывшие домовитые хозяйки-еврейки, бабушки и матери голодающих женщин и детей вести из вечера в вечер разговоры о том, что и как ими подавалось к каждодневному или праздничному столу? Оказывается, наоборот: «Лагерный разговор о еде, – объясняет Долгополова, – прежде всего утолял голод и рисовал картины дома, семейной близости, застольной радости, поднимал дух и возбуждал воображение, зарождал надежды и тем самым помогал выжить». Об этом рассказано в статье, опубликованной в «Шаломе», «Кухня в нашей памяти: наследство женщин Терезина».

Другая интересная статья, «По следам героя Диккенса», рассказывает о приключениях знаменитого в свое время еврейского правонарушителя по имени Исаак (Айки) Соломон, родом из Англии. Соломон послужил прототипом диккенсовского Фейджина (в русских переводах Фейгина) – пресловутого скупщика краденого из «Оливера Твиста», а как неукротимый авантюрист, бежавший в Австралию, несколько раз менявший тайные места проживания, паспорта, жен, удостоился специальной эпитафии в «Новом Ньюгеймском календаре» и был описан как наиболее примечательная фигура в истории австралийского уголовного мира в книге двух раввинов, историков по образованию, Леви и Бергмана, «Australian Genesis: Jewish Convicts and Settlers 1788–1850 (London, 1974)». Рассказав об этом примечательном диккенсовском прототипе, Жанна Долгополова дополнила свою статью переводом главы об Айки Соломоне из этой книги.

По инициативе редактора Цейтлина, «Шалом» расширил раздел беллетристики, где начал публикацию переводов рассказов еврейских писателей диаспоры (либо непосредственно с идиша, либо через посредство английского языка). По различным английским и американским альманахам и сборникам, типа «Лучшие рассказы года», Долгополова разыскала, снабдила био– и библиографическими сведениями и перевела ряд рассказов американских, австралийских, английских евреев-эмигрантов, писавших о жизни евреев диаспоры в прошлом и в наши дни. Эти переводы стоило бы издать отдельным сборником, рассказав в предисловии о том, как умело найденные ею речевые обороты передают тонкие нюансы таких ощущений и переживаний, как разлуки, боль эмиграции, радость соединения с родными, уехавшими раньше них, наконец – обращение к родным корням, обретение своего природного еврейского облика.

Наконец, недавно возникший сетевой журнал «Заметки по еврейской истории», так же как и альманах «Егупец» института иудаики, не знающие ни территориальных, ни узкопрофессиональных границ, авторы и читательская аудитория которых определяются общей заинтересованностью в понимании и обсуждении самых разнообразных проблем, привлекли Долгополову широтой тематики, отсутствием программы и заведомо отобранного ассортимента обсуждаемых проблем. Из семи больших историко-аналитических обзоров, помещенных в этих журналах, хочется особо выделить три: подробнейший разбор книги американского историка Тимоти Снайдера «Земли, кровью умытые: Европа между Гитлером и Сталиным», а также статьи «Сэр Николас – британский Отто Шиндлер» и «Рафаэл Лемкин – отец “Конвенции о предупреждении преступления геноцида”». Нет смысла и надобности суммировать содержание этих глубоко синтетических работ. Их надо прочитать самим.

В заключение – отбирая статьи и иллюстрации для публикации, издатели сборника продолжили и продолжают вести с Жанной Долгополовой те задушевные, интересные и обогащающие их разговоры и дискуссии, которые она так умело вела с родными, близкими друзьями, читателями-собеседниками.

Нина Перлина


Об авторе книги



Жанна Долгополова окончила Ленинградский педагогический институт имени А.И. Герцена в 1961 году по специальности «Русский язык и литература» и защитила докторскую диссертацию в Мельбурнском университете (University of Melbourne) в Австралии в 1983 году.

Жанна преподавала русский язык и литературу в течение всей своей профессиональной жизни: в школе в Ленинграде (1961–1965), на кафедре русского языка в Ленинградском пединституте им. А.И. Герцена (1965–1972); на кафедрах славистики в университетах Израиля (Hebrew University, Jerusalem, 1973), Австралии (The University of New South Wales, Sydney, 1974–1976; The University of Melbourne, Melbourne, 1977–1987; Australian National University, Canberra, 1987–1989) и США (Washington and Lee University, Lexington, Virginia, 1989–1994; Georgia State University, Atlanta, Georgia, 1995–1999).

В Герценовском пединституте Жанна преподавала общую лингвистику, стилистику, лексикологию и лексикографию на всех уровнях, включая курсы профессионального усовершенствования преподавателей русского языка и литературы, в Израильском университете – русскую литературу XX века, в Австралийских университетах – русский язык и литературу на всех уровнях, подготовила ряд новых курсов, включая функциональную стилистику для продвинутых студентов и руководила дипломными и диссертационными работами.

Когда Жанна начала преподавать в Америке в Washington and Lee University в 1989 году, университет предлагал только начальный курс русского языка. В течение последующих четырех лет Жанна подготовила и преподавала новые курсы русского языка и литературы, включая средний и высший уровни языка, современную композицию и разговорную речь, русскую литературу XIX и XX веков продвинутым студентам, для которых русский язык – основная специальность. Жанна также вела курсы русской литературы XIX и XX веков в переводе на иностранные языки.

Жанна работала в качестве переводчицы для различных научных, промышленных и торговых групп, и ей приходилось иметь дело с различными темами (от журнализма и балета до пшеницы и минералов). В Израиле (1973) она писала и редактировала статьи для Еврейской энциклопедии, посвященные русским писателям, литературным критикам и ученым еврейского происхождения. В Мельбурнском университете (1986) она подготовила и отредактировала обширную библиографию статей о русских формалистах и специалистах по семиотике. В американских университетах Жанна подготовила новый специальный курс для иностранцев, имеющих деловые связи с Россией в области международных отношений и бизнеса. Цель курса – развитие практических навыков в чтении, разговорной речи и понимании собеседника, а также особенностей русской культуры.

Жанна опубликовала более тридцати статей по лингвистике на русском и английском языках в России, Австралии и Америке; издала книгу на английском «Russia Dies Lauthing», Andre, Deustch, London, 1983 («Россия умирает смеясь»), которую перевели на финский, голландский, немецкий и японский языки; и антологию на русском для американских студентов «Русские разговоры» (Hermitage, New Jersey, USA, 1992); многие годы переводила на русский язык австралийских и американских прозаиков; писала обзорные статьи и книжные рецензии для русскоязычных журналов и газет в Америке, Европе и России (включенные в эту книгу).


Часть первая. Статьи


Рафаэль Лемкин – отец «Конвенции о предупреждении преступления геноцида»

Многие знают, что в 1948 году Генеральная Ассамблея ООН приняла «Конвенцию о предупреждении преступления геноцида и наказании за него». Менее известно, что в «Конвенции» был впервые использован неологизм «геноцид» и что создателем его (так же как и инициатором концепции геноцида как преступления, нарушающего нормы международного права) был американский юрист российско-польско-еврейского происхождения Рафаэль Лемкин. Слово «геноцид» прижилось во многих языках благодаря прозрачной этимологии: компонент «ген-», означающий «народ», «нация» (ср. генофонд, генеалогия), взят из греческого языка; компонент «-цид», имеющий значение «убийство» (ср. пестицид, суицид), взят из латыни; сложенные вместе они создают лексему «геноцид», то есть «уничтожение народа» или «людобойство», как говорят поляки.

В середине 1940–1950 гг. имя Рафаэля Лемкина (1900–1959) было знакомо многим американцам, во-первых, в связи с международным успехом его книги об оккупации Европы гитлеровской коалицией. Во-вторых, сразу после войны Лемкин начал единоличную кампанию в ООН за создание конвенции о преступности геноцида, стал автором текста этой «Конвенции» и сделал все, чтобы вступил в силу международный закон о наказании за геноцид. Наконец, Лемкин оказался первым исследователем геноцида в истории человечества и первым университетским профессором, читавшим этот предмет.



Рафаэль Лемкин


Но уже в 1960-е годы Америка, занятая другими заботами, о Лемкине забыла. Его имя вновь замелькало в специальной литературе только после 1988 года, когда США ратифицировали «Конвенцию о геноциде» и начали активно реагировать на вспышки геноцида на разных континентах, добиваясь международных судов над устроителями геноцида. В том же 1988 году Нью-Йоркская публичная библиотека организовала выставку книг и рукописей Рафаэля Лемкина. Многие еврейские организации, хранившие лемкинские архивы, сделали их доступными публике. Во многих университетах страны начали преподавать геноцид, а в 2002 году основали Международный институт исследования геноцида, который присуждает ежегодную премию имени Рафаэля Лемкина за лучшую работу о геноциде. В Варшаве на стене дома № 6 на улице Кредитовой, где до войны жил Рафаэль Лемкин, поместили мемориальную доску с текстом на польском и английском языках. К концу прошлого века появились первые статьи и книги о Рафаэле Лемкине, а в XXI веке о нем, «первооткрывателе» и исследователе геноцида, заговорили все, кто занимается этой проблемой.[1]

Рафаэль Лемкин родился на северо-западной окраине Российской империи – в Волковысском уезде Гродненской губернии. Отец его был колонистом, арендовал хутор, нанимал сезонных работников (это были крестьяне русины, или лемки, как называли они себя в этих краях), сеял, жал, перерабатывал и продавал сельскохозяйственные продукты. Семья сохраняла традиционный еврейский уклад, малышом Рафаэль ходил в хедер, в школьные годы брал частные уроки «живого иврита» (и полюбил его так, что в 1926 году издал во Львове поэму Х. Н. Бялика «Ноа и Маринка» в своем переводе с иврита на польский язык). А кроме того, мать, владевшая многими языками, с детства учила его европейским языкам и прививала любовь к русской и польской литературе. В 1910-е годы Лемкины переехали в уездный город Волковыск, претерпевший в годы Первой мировой войны и Польского похода немецкую, польскую, красноармейскую и снова польскую оккупацию. В 1920 году Волковыск стал польским городом (в 1939 году его вернули в состав Белорусской ССР), а его жители – польскими гражданами. В том же году Рафаэль Лемкин поступил во Львовский университет на филологическое отделение, начал изучать арабский и санскрит, но через год перешел на юридический факультет.

Годы спустя он написал в «Автобиографии», что в юриспруденцию его толкнуло дело турецкого армянина Согомона Техлиряна, убившего при свете дня в Берлине бывшего министра внутренних дел Турции Мехмеда Талат (известного также как Талат Паша), в свое время инициатора и организатора массового истребления армян (история помнит его клич: «Убивай, не задумываясь, всех армян – и мужчин, и женщин, и детей»). Перед судом стояла дилемма: с одной стороны, невозможность оправдать убийцу; с другой стороны, нежелание приговорить к смерти мстителя за уничтожение своего народа. Суд оправдал Техлиряна на основании «временного помрачения сознания». Именно тогда Лемкин и задался вопросами «Почему убийство одного считается преступлением? Почему убийство миллионов считается меньшим преступлением, чем убийство одного? Почему нет международного закона, применяющего моральные критерии в случаях уничтожения нации, расы, религиозной группы?» Пройдет чуть больше десяти лет, и юрист Рафаэль Лемкин начнет добиваться того, чтобы появился международный закон о наказании за геноцид мирного населения.

Учился Рафаэль Лемкин на юридическом факультет с перерывами – то брал курс философии в Гейдельбергском университете, то становился слушателем в Берлинском университете, то шлифовал свой французский в Париже, но в 1926 году он закончил alma mater со степенью доктора правоведения (Doctor Juris) и в том же году перебрался в Варшаву, чтобы специализироваться в уголовном и коммерческом праве. Служебная лестница легко и плавно поднимала его наверх: в 1927 году он занял место секретаря Варшавского апелляционного суда, а в 1929 году стал заместителем прокурора в Брежанском окружном суде (с 1939 года Бережаны – украинский город), а затем в Варшавском окружном суде. Помимо этого, он был секретарем комиссии по кодификации законов Польской республики и представлял страну в международном комитете по правовым вопросам при Лиге Наций. Он также читал курс брачного права в еврейской семинарии, где обучали религиозным и светским наукам (и среди его слушателей был будущий писатель Исаак Башевис Зингер, лауреат Нобелевский премии по литературе 1978 года), и активно участвовал в создании двух энциклопедий – двадцатисемитомной уголовного права (1933–1939) и однотомной финансовой (1936). Из опубликованного в эти годы особый интерес вызвали книги Лемкина «Уголовный кодекс Советской России 1927 года» (1928), «Уголовный кодекс фашистской Италии» (1929) и небольшой буклет на идише – «Еврейские организации» (1928),[2] в котором собраны решения и постановления центрального правительства Польши, касающиеся всех еврейских организаций страны, а также региональные постановления для Галиции и пограничных восточных областей.

С начала 1930-х годов политический климат во многих европейских странах начал ощутимо меняться. В Польше правительство отказалось соблюдать договор о правах национальных меньшинств, принятый на Парижской мирной конференции 1919 года и гарантированный Лигой Наций. В Германии тем временем Гитлер был избран рейхсканцлером, и из страны начался исход евреев.

Вероятно, в этой атмосфере у Лемкина и возникла мысль о необходимости законодательным путем предотвратить преследования, основанные на расовых и религиозных принципах. К конференции по унификации криминального законодательства, запланированной на 14–20 октября 1933 года в Мадриде, Лемкин приготовил доклад, в котором предлагал рассматривать в рамках международного законодательства два вида преступных акций, практикуемых во многих странах, а именно варварство, формами проявления которого являются резня, погромы и/или экономическая дискриминация этнических, социальных или религиозных групп; и вандализм, выражающийся в уничтожении или разорении культурных и художественных ценностей.

В традициях времени текст доклада опубликовали задолго до начала конференции на французском, немецком и английском языках, и почти тотчас же Лемкину передали по телефону, что министр юстиции Польши советует ему не присутствовать на мадридской конференции. Следом появилась статья в пронационалистической «Газете Варшавской», обвиняющая Лемкина в намеренном оскорблении немецкого народа, в то время как польские дипломаты работают над подписанием с Германией пакта о ненападении.[3] В ответ Лемкин опубликовал в октябрьском номере львовского журнала «Голос права» – единственном правоведческом органе страны – текст своего несостоявшегося доклада на польском языке. За этим пришел конец его государственной службе. Обсуждения доклада на конференции не состоялось.

Рафаэль Лемкин открыл частную юридическую практику, обогатившую его уникальным опытом в работе с международными коммерческими структурами и обширным материалом для книги «Регулирование международных оплат», которая вышла во Франции в 1939 году и получила высокую оценку в Европе и США. Американский рецензент, например, писал, что «столь отличная работа заслуживает перевода на английский язык, поскольку ни в легальной, ни в финансовой литературе ничего подобного не было еще сделано». А Лемкин в это время, как тысячи беженцев из оккупированной нацистами и большевиками Польши, нашел временное прибежище в Каунасе, в то время столице еще никем не захваченной Литвы, и ждал в надежде, что на помощь ему придут старые академические связи. Ему повезло – в конце 1939 года он получил приглашение читать курс по международному финансовому праву в Стокгольмском университете, а вместе с ним и рабочую визу в Швецию. Позднее в «Автобиографии» он с удовольствием вспоминал, как брал частные уроки дикции у театрального актера-шведа, как часами репетировал вслух каждую свою лекцию, как в конце концов справился и с курсом, и с переводом своей книги «Регулирование международных оплат» с французского языка на шведский.

В начале 1941 года Лемкину предложили место профессора в юридической школе университета имени Дюка (штат Северная Каролина, США). Получив советскую и японскую транзитные визы (вся Европа уже была под Гитлером), он проехал весь Союз от Ленинграда до Владивостока, перебрался в Японию, на японском пароходе пересек Тихий океан и прибыл в Новый Свет в апреле 1941 года. Все ему нравилось на новом месте – и студенты, и коллеги, и город, и особенно его курс сравнительного законодательства (европейского, британского, американского), который он первым начал читать в этом университете. В этот год Лемкин успел завершить начатую еще в 1932 году в Варшаве совместную работу с профессором Макдермоттом по изданию на английском языке польского уголовного кодекса и опубликовал несколько статей по криминалистике. Но больше всего времени он уделял своей «коллекции» – нацистским декретам и постановлениям, введенным на оккупированных и аннексированных землях. Он начал их собирать еще в Польше, Литве и Швеции и продолжал пополнять в 1941–1942 годах в Америке. Уверенный в их непреходящей ценности, Лемкин подал идею создать центр документации оккупационных декретов и в Библиотеке Конгресса.

Работой Лемкина заинтересовались в военном министерстве США и предложили летом 1942 года прочитать курс лекций по гитлеровскому администрированию на оккупированных территориях в школе военной администрации (г. Шарлотсвилл, штат Вирджиния). Для этого курса Лемкин перевел на английский язык декреты из своей «коллекции», отпечатал и размножил их на ротаторе – получилось в общей сложности сто семьдесят страниц доказательств того, как нацистская Германия игнорирует правила и традиции международного законодательства, которые соблюдаются в мире по меньшей мере со второй половины XVIII века, как она создает новые законоположения, основанные на принципе «законно все, что идет на пользу и нужды Германии», и использует их для порабощения и/или избавления от гражданского населения на оккупированных территориях.

Лемкин еще не завершил курс лекций, как ему предложили место главного консультанта в аналитическом секторе нового бюро, созданного для эффективного решения экономических проблем военного и гражданского секторов во время войны. Он с радостью переехал в столицу и с головой ушел в решение злободневных вопросов, не забывая при этом свою «коллекцию», которая начала перерастать в книгу о том, как управляют оккупированной Европой страны нацистского блока – Германия, Италия, Болгария, Венгрия и Румыния. Его opus magnum«Правление государств оси в оккупированной Европе. Законы оккупации. Анализ правления. Предложения по возмещению нанесенного ущерба»[4][5] появился в книжных магазинах в ноябре 1944 года. Это и в самом деле была большая книга – шестьсот семьдесят четыре страницы, но, как признали все писавшие о ней, «высокочитабельная, глубокоинформативная и несомненно новаторская».

Лемкин разделил свой труд на три части: первая – «Технология немецкой оккупации», вторая – «Оккупированные страны», третья – «Оккупационные законы». В эту третью часть Лемкин поместил подлинные документы из своей «коллекции» – законы, декреты и т. п., действующие в оккупированных, аннексированных и инкорпорированных в Третий рейх странах от Албании до Югославии. Это собрание оккупационных законов – лучший источник информации о правительстве оккупантов и преследуемых ими целях и самое беспристрастное свидетельство оккупационных порядков.

Во второй части – «Оккупированные страны» – Лемкин анализирует специфику оккупационного режима во всех шестнадцати оккупированных странах и/или в разных зонах одной страны, находящихся под пятой разных членов гитлеровской коалиции. Большинство европейских стран было оккупировано Германией. Некоторые страны или отдельные регионы их территорий стали частью Третьего рейха (Австрия, чешские Судеты, вольный город-порт Данциг (польский Гданьск), западная Польша, территория Мемеля (литовский Клайпедский край), две провинции в Бельгии, бывшие до 1918 года в составе Германии) или попали под его протекторат, как чешская Богемия и Моравия. Многие страны были оккупированы несколькими членами гитлеровской коалиции: Чехословакию с запада терзала Германия, а с востока Венгрия, аннексировав Предкарпатье и Закарпатье; западные земли СССР находились под немецкими и румынскими оккупационными властями; во Франции, кроме немецких оккупантов, были еще и итальянские. Грецию и Югославию оккупировали Германия, Италия и Болгария. В этой главе Лемкин также говорит о разнообразии форм сопротивления оккупационным властям в разных странах.

В первой части – «Технология немецкой оккупации» – Лемкин рассматривает методы и средства управления, используемые нацистами на оккупированных территориях. Восемь из них знакомы хотя бы по названию: 1. Администрация; 2. Полиция; 3. Законодательство; 4. Суды; 5. Собственность; 6. Финансы; 7. Труд; 8. Легальный статус евреев, а 9-й метод расправы с населением – геноцид[6] – хотя и известен (особенно хорошо из древней истории), но как бы безымянно. Лемкин объяснил этимологию придуманного им слова «геноцид» и дал определение этого явления – «уничтожение нации или этнической группы не обязательно путем разового массового истребления, но также и методом последовательного применения координированных действий, направленных на уничтожение существенных основ жизни национальной или этнической группы с конечной целью уничтожения самой группы». Геноцид, продолжает Лемкин, это процесс, в ходе которого проводится дезинтеграция политических и социальных институтов национальных групп, наносится урон их культуре, языку, национальным чувствам, религии, экономике; всех членов таких групп лишают личной безопасности, свободы, здоровья, достоинства и, наконец, самой жизни только из-за принадлежности к этой группе.

В цивилизованном мире, напоминает Лемкин, войны ведутся против государств и их вооруженных сил, а не против мирного населения. Германия не признает этого, поскольку для национал-социализма определяющей основой является не государство, а народ. Именно это пропагандировал главный нацистский мифотворец Альфред Розенберг: «История и миссия будущего означают не борьбу класса с классом, одной церковной догмы с другой церковной догмой, а схватку крови и крови, расы и расы, народа и народа».[7] В соответствии с этой доктриной Германия ведет войну не только с государствами и их армиями, но и с гражданским населением оккупированных стран, преследуя главную цель – необратимо истощить все жизненные силы нации. В послевоенном мире одно это даст Германии биологические преимущества (то есть у нее одной сохранится здоровое население) даже в том случае, если она потерпит поражение. В этом отношении геноцид – новый оккупационный метод, цель которого, и проиграв, остаться в победителях.

Политика геноцида ведется с учетом специфики оккупированной страны: германские народы (датчане, норвежцы, голландцы, флемиши, люксембуржцы) – одной крови с немцами и посему достойны германизации. Что касается славян – германизации достойна только земля, на которой они живут, им самим в лучшем случае уготован рабский труд на земле; а евреи должны быть стерты с лица земли бесследно. Массовые убийства практикуются в основном на евреях, русских (то есть всех советских. – Ж. Д.), поляках, а также интеллигенции любой национальности и вероисповедания. Глава «Геноцид», так же как и вторая часть книги «Оккупированные страны», полна примеров осуществления геноцида в политической, социальной, культурной, экономической, биологической и физической сферах жизни разных стран. Повторю только один лемкинский пример: рацион питания в оккупированных странах рассчитывался по расовому принципу: немцы получали довоенную норму мяса, поляки и сербы – 36 % довоенной нормы, словенцы – 29 %, евреи – 0 %.

В главе «Геноцид» Лемкин высказывает свои пожелания послевоенному будущему: во-первых, чтобы международное законодательство признало геноцид уголовно наказуемым преступлением (вспомним, что в 1933 году Лемкин предлагал признать акты варварства и вандализма международным преступлением, но никто на мадридской конференции не обратил на это внимания); во-вторых, чтобы был создан специальный международный трибунал для суда над вдохновителями и исполнителями геноцида во время Второй мировой войны; в-третьих, чтобы конституционное и криминальное законодательство отдельных стран признало геноцид уголовно наказуемым преступлением; в-четвертых, чтобы была создана международная конвенция о предупреждении преступления геноцида; в-пятых, чтобы существовал международный контроль за оккупационными силами в оккупированных странах.[8]

Книгу «Правление государств оси в оккупированной Европе» встретили хвалебными ревью в прессе и высоко оценили в профессиональных журналах, а Рафаэлю Лемкину предложили место аналиста в отделе расследования военных преступлений при кабинете начальника управления военной юстиции в министерстве обороны США. Страны-союзницы готовились к суду над военными преступниками, и Лемкин должен был отбирать из немецкой документации с оккупированных территорий все, что нарушало международные конвенции ведения войны, – занятие, хорошо ему знакомое. Он также принимал участие в составлении речи государственного обвинителя США на Нюрнбергском процессе, в которой было обвинение, прямо взятое из его книги: «…в предумышленном и систематическом осуществлении геноцида, а именно: уничтожении расовых и национальных групп мирного населения на оккупированных территориях… в частности евреев, поляков, цыган». Лемкин работал с таким рвением и такой дотошностью, что в сентябре 1945 года его из аналистов при министерстве обороны повысили до чина советника по иностранным вопросам в самом министерстве обороны.

В этой новой роли Лемкин много времени проводил в Англии и Европе. Летом 1946 года он оказался в Германии, в составе группы, инспектирующей военные суды, побывал в лагерях для перемещенных лиц, собрал новые доказательства геноцида (такие как похищение детей, насильственное предотвращение деторождения). В августе 1946 года он выступил на конференции международной ассоциации юристов в Кембридже с докладом о необходимости вписать преступление геноцида в международное право. Встретили его предложение так же безучастно, как и на мадридской конференции в 1933 году. В сентябре 1946 года Лемкин присутствовал в Париже на подписании мирного договора между державами-победительницами и странами-сателлитами гитлеровской коалиции, где вновь предлагал ввести в договор положение о том, что устроители геноцида в каждой отдельно взятой стране должны нести ответственность в рамках криминального законодательства этой страны. Присутствующие смотрели на него как на помеху, а американский представитель сказал ему по-свойски: «Вы, что, газет не читаете? Мы тут и без геноцида от советских осатанели».

У Лемкина оставалась еще надежда на Нюрнбергский процесс (начался 20 ноября 1945 года), где в выступлениях американских и британских государственных обвинителей не раз говорилось о «геноциде». Но Нюрнбергский трибунал действовал на основании лондонского постановления, подписанного СССР, Британией и США в день победы над Германией, оговаривавшего, как вести послевоенный суд над военными преступниками и какие международные законы к ним применять. Соответственно, Нюрнбергский трибунал вынес приговоры за: 1) военные преступления, 2) преступления против мира и 3) преступления против человечества, а именно «убийства, уничтожение, порабощение, депортацию и другие бесчеловечные акты против гражданского населения, совершенные до или во время войны, а также преследования на политической, расовой или религиозной основе». О геноциде в приговоре не упоминалось – этой концепции еще не было в международном законодательстве.

Такой исход Лемкина огорчил, и, вернувшись в Вашингтон, он принял решение: самому представить геноцид на рассмотрение ООН. В октябре 1946 года ООН исполнился всего год жизни, организация находилась в процессе роста и формирования и была готова услышать многих о том, как обеспечить сотрудничество в разрешении международных проблем экономического, социального, культурного и гуманитарного характера. Лемкин получил на службе двухмесячный отпуск без сохранения содержания, запаковал экземпляры книги «Правление…» и оттиски своих статей «Геноцид» и «Геноцид – современное преступление» и вернулся в Нью-Йорк.

В ООН его принял один из ассистентов генерального секретаря, предложение выслушал с интересом, пригласил расположиться в гостиной, куда меж делами заходили делегаты и время от времени набегали журналисты, обещал «секретарскую» помощь – машинопись, копирование и т. п.; напомнил, что до заседания Генеральной Ассамблеи осталось пять дней, и пожелал успехов. Лемкин занял «стратегический» пост в гостиной и кому мог говорил и говорил о геноциде. Позднее директор Комиссии по правам человека ООН вспоминал о Лемкине: «Никогда в истории ООН никто индивидуально не вел подобную обработку делегатов ООН. Его можно было встретить повсюду… и по всеобщему наблюдению, он пользовался такими привилегиями, которых никогда не бывало у частных лиц». Лемкин хотя и разговаривал со всеми, но спонсоров искал не среди европейских стран, а в странах Латинской Америки и далекой Индии. В итоге спонсором предложения о геноциде выступила делегация Кубы, а коспонсором – делегация Индии при массовой поддержке большинства стран. 11 декабря 1946 года Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию 96(1), в которой геноцид был объявлен международным преступлением, и просила юридический отдел ООН подготовить развернутый проект конвенции о предупреждении геноцида к следующей сессии Генеральной Ассамблеи.

Рафаэль Лемкин, удовлетворенный таким началом, вернулся в Вашингтон к своим служебным обязанностям в министерстве обороны. Но опасения, что в его отсутствие проект о запрещении геноцида будет составлен не так, толкнули его на решительный шаг: в середине 1947 года он уволился из министерства, вернулся в Нью-Йорк и следующие десять месяцев, кочуя по знакомым, перебиваясь с хлеба на воду, не просто был рядом со своим детищем, но принимал активное участие в его развитии. В мае 1947 года генеральный секретарь ООН Трюгве Хальвдан Ли (норвежец) пригласил Лемкина и двух других юристов-международников, профессора Доннедье де Вабра из Франции и профессора Веспасиана Пелла из Румынии, подготовить текст конвенции о геноциде. Все трое были знакомы с 1930-х годов, более того, Рафаэль Лемкин считал их своими наставниками, но совместная работа в Нью-Йорке давалась всем с большим трудом. Обоюдным было только решение переписать основной материал о геноциде из книги и статей Лемкина на эту тему. В остальном согласия не было. Например, Рафаэль Лемкин хотел включить в проект, кроме физического геноцида, еще и культурный геноцид (то есть уничтожение или похищение книг, культурных и религиозных ценностей, уничтожение национальной интеллигенции, запрет на употребление родного языка, изъятие детей из преследуемой группы и передача их в другие группы населения), де Вабр и Пелла не принимали этой концепции и оставляли решение за Генеральной Ассамблеей. Лемкин, в свою очередь, возражал против идеи «геноцид политических групп» на том основании, что политические группы не имеют того постоянства и преемственности, как расовые, национальные и религиозные группы.

3 марта 1948 года в экономическом и социальном совете ООН состоялось первое слушание рабочего варианта конвенции о геноциде, на котором большинством голосов убрали из текста «культурный геноцид» и добавили «геноцид политических групп». Кроме того, поручили специальной комиссии собрать комментарии всех стран-участниц ООН к черновику конвенции и к следующим слушаниям подготовить ее беловик. Десять месяцев спустя, 9 декабря 1948 года, на пленарном заседании в Париже Генеральная Ассамблея ООН утвердила «Конвенцию о предупреждении преступления геноцида и наказании за него» и предложила ее всем странам-участницам ООН для подписания и ратификации или присоединения. К октябрю 1950 года двадцать стран, подписавших конвенцию, ее ратифицировали,[9] и 12 января 1951 года она вступила в силу. В ней говорилось, в частности, следующее:

Статья I: Договаривающиеся стороны подтверждают, что геноцид, независимо от того, совершается ли он в мирное или военное время, является преступлением, которое нарушает нормы международного права и против которого они обязуются принимать меры предупреждения и карать за его совершение.

Статья II: В настоящей Конвенции под геноцидом понимаются следующие действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую:

(а) убийство членов такой группы;

(b) причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы;

(с) предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее;

(d) меры, рассчитанные на предотвращение деторождения в среде такой группы;

(e) насильственная передача детей из одной человеческой группы в другую.

Статья III: Наказуемы следующие деяния:

(а) геноцид;

(b) заговор с целью совершения геноцида;

(с) прямое и публичное подстрекательство к совершению геноцида;

(d) покушение на совершение геноцида;

(е) соучастие в геноциде.

Статья IV: Лица, совершающие геноцид или какие-либо другие из перечисленных в статье III деяний, подлежат наказанию, независимо от того, являются ли они ответственными по конституции правителями, должностными или частными лицами.

Статья V: Для введения в силу положений настоящей Конвенции договаривающиеся стороны обязуются провести необходимое законодательство, каждая в соответствии со своей конституционной процедурой, и, в частности, предусмотреть эффективные меры наказания лиц, виновных в совершении геноцида или других упомянутых в статье III преступлений.

Статья VI: Лица, обвиняемые в совершении геноцида или других перечисленных в статье III деяний, должны быть судимы компетентным судом того государства, на территории которого было совершено это деяние, или таким международным уголовным судом, который может иметь юрисдикцию в отношении сторон настоящей Конвенции, признавших юрисдикцию такого суда.[10]



Ратификация Конвенции о геноциде главами пяти государств. Лемкин стоит справа. В центре, во втором ряду Генеральный секретарь ООН Ли


Все делегаты ООН помнили, что «совершенно неофициальное лицо» Рафаэль Лемкин был инициатором и неуемным двигателем этой конвенции. Куба вручила ему в 1950 году высшую награду страны – крест Карлоса Мануэль де Сеспедеса; конгресс американских евреев присудил ему в 1951 году премию Стефана Вайза; ФРГ наградила его в 1955 году орденом «За высокие заслуги»; коллеги-юристы в 1950, 1951, 1952, 1955 годах выдвигали его кандидатуру на Нобелевскую премию мира. Меньше всех радовался победе сам Лемкин. Он был в отчаянии от того, что американский Сенат отказывался ратифицировать Конвенцию, хорошо понимая, что без участия США она останется безжизненной. И оказался прав: США ратифицировали Конвенцию в 1988 году, и только в 1990-е годы она стала применяться на практике: суд над устроителями геноцида хорватов и мусульман в Югославии и тутси в Руанде.

Лемкин считал своим поражением и то, что в Конвенции не упоминался «культурный геноцид». Он считал, что во многих случаях «культурный геноцид» предшествует варварскому истреблению этнических, национальных или религиозных групп, и продолжал говорить о нем в курсе лекций, который он читал в Йельском университете (1948–1951) и в университете Ратгерса (1955–1956). «Культурный геноцид» должен был получить многоаспектное освещение в книге «История геноцида», над которой он начал работать в 1950-е годы. Сохранились его наброски о планомерном культурном геноциде «пограничных народов» СССР в предвоенные и военные годы: корейцев, финнов, прибалтов, немцев, западных украинцев, поляков, потом кавказских народностей (чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев, ногайцев, турок-месхетинцев), а также калмыков, крымских татар и понтийских греков. В 1958 году Рафаэль Лемкин заключил договор с издательством и начал писать «Автобиографию». Воспоминания его увлекали, заряжали новой энергией, работа шла быстро…и оборвалась мгновенно – он скончался от разрыва сердца 28 августа 1959 года. Хоронила его еврейская община Нью-Йорка: у Лемкина никогда не было своей семьи. На его надгробной плите выбиты слова:

«Д-р Рафаэль Лемкин (1900–1959), отец Конвенции о предупреждении преступления геноцида».

Опубликовано: “Заметки по еврейской истории” (сетевой журнал), № 11(114), июль 2009.


«Протоколы сионских мудрецов» в Америке. Бурлила мутная река

«Протоколы сионских мудрецов» являются неотъемлемой частью многотомного корпуса литературы (чаще всего анонимной), разрабатывающей миф о конспиративном заговоре некоего тайного союза, угрожающего благополучию правящего большинства. Литература такого рода была известна уже средневековому Западу и Востоку, но новые времена добавляли все новые вариации на тему тайной угрозы – религиозной, государственной, «общественной», «политической» и т. п. Так, в век европейского Просвещения возник миф о «русской угрозе» и получило хождение – прежде всего во Франции – подложное «Завещание Петра Великого». К этому же времени относится очередная реинкарнация мифа о «еврейской угрозе» (уже не религиозной, как в Средневековье, а экономической и/или политической), а вместе с этим появление многих текстов, моделирующих коллективную фантазию о еврейских кознях. «Протоколы сионских мудрецов» (далее ПСМ) являются одним из самых поздних текстов серии.

Анонимные авторы этого труда без зазрения совести (и ссылок) заимствовали у своих предшественников, писавших как о «еврейской угрозе», так и об угрозе других «тайных организаций». Плагиаторы не превзошли своих учителей ни слогом, ни фантазией, но в духе времени гипертрофировали «еврейскую угрозу» в одной стране во «всемирный еврейский заговор». Текст ПСМ составлен в форме конспектных (протокольных) записей двадцати с лишним собраний некоей тайной организации (масонской, еврейской, сионистской, «жидомасонской», большевистской,[11] в зависимости от издателя), которая планирует любыми средствами подрывать устои общества, чтобы подчинить его своему господству. ПСМ, по всей вероятности, изготовлены царской охранкой в Париже в 1897–1899 гг. С 1903 до 1917 года они выходили в России семь раз в разных редакциях,[12] но широкой поддержки в российском обществе не нашли.

По словам одного из самых обстоятельных исследователей ПСМ В. Л. Бурцева, к «верующим в ПСМ» относились те, кто их сфабриковал – русские антисемиты и агенты департамента полиции (хотя многие высокие чины считали их подложными), – и те, кто укрывал подлог, и те, кто распространял его для борьбы с евреями и революционерами. Русское общество, правительство и церковные круги к «сионским протоколам» относились как к явному подлогу: в либеральных русских изданиях о них можно было встретить только иронические и брезгливые отзывы, как о ничтожном пасквиле. «Можно с уверенностью сказать, что…к “Протоколам” с доверием относились только в специальных сферах, особенно придворных, где обычным явлением были религиозные кликушества, или темные фанатики, или авантюристы, кто подлаживался к антисемитам, находившимся у власти».[13]

Не случись в России в 1917 году бескровного февральского, а за ним кровавого октябрьского переворота, ПСМ, скорее всего, остались бы эксклюзивным достоянием отечественной истории. Но, остановив их дальнейшее переиздание и распространение в красной России, большевистская революция отправила ПСМ на «белые» окраины страны и в эмиграцию. В Добровольческой армии – в Украине, Крыму, Сибири и Дальнем Востоке, – неоднократно издавая и переиздавая ПСМ, их по большому счету использовали для борьбы с жидами-большевиками, а походя для подстрекательства к грабежам и погромам местного еврейского населения. Начиная с 1918 года правые элементы белой эмиграции передавали экземпляры ПСМ и их рукописные переводы разведывательным управлениям и правительственным кругам принявших их стран и распространяли машинописные переводы ПСМ на Парижской мирной конференции в 1919 году, в надежде повлиять на решения Версальского мирного договора. Но только в 1920–1930 гг. ПСМ привлекли к себе общественный интерес в Европе и Америке.

Во всех странах распространение ПСМ проходило одинаково. На первом этапе российский эмигрант находил среди «аборигенов» тех, кто разделял с ним взгляд на ПСМ как ключ к объяснению всех неслыханных перемен XX века – Первой мировой войны, падения трех империй, революции и прихода к власти большевиков, – запланированных «жидомасонскими заговорщиками» еще в конце XIX века. На втором этапе коренные жители страны при неизменном содействии «экспертов по русскому вопросу» начинали охоту на «жидомасонских заговорщиков», ведущих подрывную деятельность в странах проживания, с целью привести христианский мир к российскому финалу – самодержавному правлению жидо-большевиков. Завершающий этап в разных странах проходил по-разному: не все поверили в миф о всемирном заговоре жидомасонов против человечества, многие усомнились в подлинности ПСМ, доказывали их подложность, прослеживали, кем и из какого сора они слеплены; в Южной Африке распространение ПСМ приостановили в судебном порядке, в Швейцарии суд признал их злонамеренной фальсификацией, в нацистской Германии они стали неотъемлемой частью идеологии.[14]

В США ПСМ появились в те же годы, что и в Европе, и их история (которую нам удалось проследить с 1918 по 1964 гг.) полна драматического пафоса и трагикомической фарсовости. Если первыми распространителями ПСМ после Первой мировой войны были непримиримые борцы с большевизмом (русские монархисты и американские ура-патриоты), то поздними их «разносчиками» – после Второй мировой войны – оказались непримиримые борцы с капитализмом – советские коммунисты и их агенты. Неизменными во все времена оставались только разоблачители ПСМ, а именно религиозные, общественные, политические и правительственные организации Америки.

Согласно всем источникам, первые «протокольные» старания в Америке принадлежат «русскому лейтенанту» (очевидно, подпоручику) Борису Львовичу Бразолю (31.03.1885 – 19.03.1963).[15] В отличие от многих своих соотечественников-единомышленников, Бразоль не бежал от большевиков, с 1916 года он жил и работал в США в качестве юрисконсульта англо-российской комиссии по военным закупкам. После октябрьского переворота 1917 года в России, не желая служить большевистскому режиму, он подал в отставку, стал невозвращенцем и был принят на службу в Военно-торговую палату США.[16]

Оставаясь верным царю и отечеству, Бразоль направил все силы и энергию на спасение России и белого движения, на дискредитацию большевистского правительства и срывание с нового российского режима всех масок. Он работал сразу на многих фронтах, делая все возможное, чтобы повлиять на внешнюю политику США – сначала склонить Белый дом поддержать вмешательство военных сил союзников в гражданскую войну в России и оказать помощь Колчаку, позднее задержать установление дипломатических и торговых отношений между Америкой и большевистской Россией. Его знания и общественное рвение вызывали доверие в военно-разведывательном управлении, где он слыл советником по «русскому вопросу», он умело устанавливал добрые отношения с «правильными» людьми, охотно приглашавшими его выступать с лекциями, во время которых он неизменно предупреждал: «И эта страна тоже вскоре должна будет решить, готова ли она видеть американские дома разграбленными… американский флаг растоптанным, и Америку, отданную на откуп банде преступников, преследующих одну цель – Великий передел».

В антибольшевистской пропаганде Бориса Бразоля ПСМ играли ударную роль. Он их переводил, раздавал, распространял, цитировал и комментировал в выступлениях, статьях и доносах. Он обосновывал их неоспоримую подлинность и своевременность. Он указывал на их создателей и преемников. Он первым в Америке их издал. Он неутомимо обращал в «протокольную» веру тех, кто и сам был рад обратиться.

Первым загорелся где-то в самом начале 1918 года новый коллега Бразоля, врач Хэррис Эйрис Хаутон.[17] Д-р Хаутон и двух месяцев не проработал на новом месте, как его ассистент мисс Натали Дебогорий показала ему русскоязычное издание ПСМ и своими рассказами, видимо, так завлекла начальника, что тот, как говорят, из собственного кармана оплатил перевод, который Н. Дебогорий при активном участии коллег – генерала Г. С. Сосновского и лейтенанта Б. Л. Бразоля – завершила в июле 1918 года. Повод пустить в ход «сверхтайные» ПСМ не заставил себя ждать. Д-ра Хаутона как раз включили в правительственную комиссию, занимавшуюся расследованием дела о провале американских самолетостроителей в выпуске военных самолетов. Врач-патриот твердо знал, кто нанес непоправимый вред военной промышленности страны, и в качестве неоспоримого доказательства антипатриотической и конспиративной деятельности американских банкиров немецкого происхождения и еврейского вероисповедания (прежде всего особо влиятельной фирмы Кун, Лейб and Ко) разослал копии ПСМ (как доказательство того, что все, что «они» тайно намечали, «они» же и осуществили) в нью-йоркскую юридическую фирму для дальнейшего использования в расследовании «саботажа самолетостроителей», в министерство юстиции, в военно-разведывательное управление страны. Люди с юридическим опытом не поверили в аутентичность ПСМ, отозвались о них как о «глупой фальшивке», а в военно-разведывательном управлении заключили: «ПСМ – подделка, изготовленная либо германцами, либо международными анархистами, в которой «еврейство» использовано для сокрытия подлинного источника этого программного заявления».[18]

Оценка ПСМ как подложных д-ра Хаутона не удовлетворила, он продолжал распространять их самолично в правительственных и общественных кругах, благо связи у него были хорошие, но и это не вызвало никакой реакции. Раздосадованный административной медлительностью, он в конце 1918 года предложил рукопись ПСМ газете «Нью-Йорк геролд», тоже отклонившей «топорную фальшивку».[19]

Б. Л. Бразоль тем временем не сидел сложа руки. Но, в отличие от Хаутона, он действовал анонимно и закулисно: где-то в первых числах ноября 1918 года передал копию ПСМ в отдел расследований при министерстве обороны, выразив надежду, что их используют «при расследовании радикальных течений среди евреев». Тогда же он направил в госдепартамент анонимное донесение от «русского, служащего в американском Бюро военной торговли»,[20] озаглавленное «Большевизм и иудаизм». В донесении, в частности, сообщалось, что, во-первых, план свержения старого режима в России был окончательно отработан 14 февраля 1916 года революционно настроенной группой, собравшейся во главе с банкиром Яковом Шиффом в еврейском секторе Нью-Йорка; что в апреле 1917 года банкир Яков Шифф во всеуслышание заявил, что своим успешным началом русская революция обязана его финансовой помощи и влиянию, и что с весны 1917 года тот же Яков Шифф начал финансировать еврея Троцкого с целью завершения революции.[21] Во-вторых, в донесении приводился список «евреев и еврейских фирм Америки, принимавших участие в революционной работе в России». В заключение автор напоминал, что угрозы христианскому миру со стороны «интернационального еврейства» не новы, и в доказательство цитировал протокол номер VII, угрожающий обуздать непокорные правительства всех стран «американскими, китайскими или японскими пушками». K своему донесению Бразоль приложил список большевистских лидеров: в нем тридцать евреев и только один – В. И. Ленин – нееврей. Список Бразоля разошелся по свету: в сентябре 1919 года им открыла свой первый выпуск белогвардейская газета «На Москву!» (выходила в Ростове-на-Дону), в марте 1920 года его приводят парижская «Ла докуматасье католик» и лондонская «Mорнинг пост».[22]

Не дождавшись реакции госдепартамента США, Бразоль переслал свое донесение «Большевизм и иудаизм» князю Юсупову в Англию, и тот доставил его в разведывательное управление Великобритании, глава которого сэр Базиль Томпсон запросил американское посольство проверить подлинность сообщения. 28 ноября 1919 года госсекретарь США Лэнсинг ответил, что «по получении запроса автор донесения был приглашен на интервью, в ходе которого заверил, что ему нечего добавить к содержанию своего донесения». От себя госсекретарь добавил: «Совершенно очевидно, что донесение абсолютно необоснованное».[23] Тем не менее американские дипломатические круги ознакомили правительства многих стран с содержанием этого необоснованного, но злонамеренного доноса.

Молчание федеральных властей побудило Бориса Бразоля предать содержание ПСМ гласности. Действовал он решительнее, чем д-р Хаутон, и предложил рукопись не многотиражной городской газете, а специализированному ежемесячнику «Бруклин антибольшевист», целенаправленно «защищавшему страну от еврейско-большевистских доктрин Морриса Хилквита[24] и Леона Троцкого», но и этот журнал не взялся печатать ПСМ.

Несмотря на неудавшиеся попытки обнародовать ПСМ, складывающаяся политическая ситуация играла на руку Бразолю. В 1919 году страна была объята «красным страхом» перед большевистской идеологией, которая могла проникнуть в США и, найдя благодатную почву, прижиться. Американские «почвенники» постоянно напоминали, что большевистская революция в России отозвалась революционным подъемом в Венгрии и Германии и созданием III Интернационала, что большевизм орудует с помощью международного шпионажа и международного еврейского заговора и что американские радикалы и либералы ведут в обществе подрывную большевистскую работу. Единственно эффективным методом защиты страны казалось проведение превентивной кампании против политических радикалов, диссидентов и левых организаций, огульно подозреваемых в намерении разрушить американский образ жизни. В стране возникали сотни гражданских патриотических комитетов, выявлявших пацифистов, социалистов, юнионистов и т. п., а в штате Нью-Йорк работала комиссия сенатора Клейтона Ласка (в обиходе именуемая «ласковой комиссией») по выявлению подрывной деятельности среди американцев. Борис Бразоль в этой комиссии отвечал за «русский сектор», а именно русскоязычные газеты, русскоговорящие общественные организации Нью-Йорка и их документацию, в том числе новорожденное советское бюро. В своих отчетах он особенно подчеркивал, что в «русском секторе» Америки, как и в советском бюро, преобладают евреи. Его отчеты не повлияли на существование русских эмигрантских газет, но советское бюро было закрыто, его глава Людвиг Мартес выслан из страны, правда, с оговоркой, что никаких улик в том, что депортированный стремился к свержению американского правительства, не найдено.[25]

Несколько по-другому проявилось участие Бразоля в комитете сенатора Овермана, председательствовавшего в Конгрессе на слушаниях о большевистской пропаганде.[26] Бразоля не пригласили на слушания (он не был свидетелем революционных событий в России), но он передал комитету машинописный перевод ПСМ с сопроводительным письмом, в котором говорилось, что перевод сделан с экземпляра, принадлежавшего А. Ф. Керенскому и привезенного в США русским офицером, сумевшим оценить значимость книги. Ознакомившись с рукописью, комитет Овермана заказал шесть экземпляров оттисков для внутреннего пользования, передав по экземпляру генеральному прокурору, в госдепартамент и в военно-разведывательное управление, где снова, как и в 1918 году, дали прозорливое заключение: «Представленный материал оставляет впечатление подготовленного агентом-провокатором времен прежнего российского режима, вполне возможно использовавшего материалы, инспирированные католической церковью с целью распространения антисемитской пропаганды в преддверии погромов в Киеве и Кишиневе».[27]

Еще один машинописный экземпляр ПСМ оказался у Джорджа Симонса (с которым дружили и Хаутон, и Бразоль), пастора методистской церкви в Нью-Йорке, дававшего показания комитету Овермана. Для вящей убедительности сказанного преподобный сослался на «великую, но очень редкую книгу ПСМ, поскольку весь тираж ее был скуплен евреями Петрограда и Москвы». «Книга эта доказывает существование подлинной организации… Это антихристианская книга, она демонстрирует все, что делает эта тайная еврейская организация, чтобы парализовать христианские силы и в итоге зажать весь мир в своих тисках… и в ней подробно описаны их программа и методы, полностью соответствующие большевистским».[28] В подтверждение своих слов преподобный передал комитету составленный Бразолем список большевистских лидеров, уже известный миру.

Что же касается российских событий, свидетелем которых он был, д-р Симонс утверждал, что в октябре 1917 года Петроград кишел евреями-агитаторами с нью-йоркского Ист-Сайда, приехавшими помогать большевикам-евреям в их антихристианской борьбе (приезжих выдавало то, что они бойко говорили на идиш, но очень ломано по-английски), и не будь их, большевистское движение в России не имело бы успеха. Слушая преподобного, сенатор Оберман обронил: «Этого еще не хватало, чтобы большевистское движение зародилось у нас, а финансировалось немцами».

Для Бразоля и д-ра Хаутона выступление пастора было огромной удачей: после долгих закулисных интриг, доносов и самиздатских копий, ПСМ были названы во всеуслышание в Конгрессе. Общественность должна была ими заинтересоваться. Но пресса клюнула на то, что попроще и поскандальнее. На следующее утро нью-йоркские газеты вышли с громкими заголовками: «Д-р Симонс уверяет, что у власти в России стоят красные агитаторы из нашего города и что ответственность за большевизм несут в основном бывшие резиденты Ист-Сайда», «Д-р Симонс сообщил Сенату, что колыбелью большевистской революции является Ист-Сайд и что российский террор направляют из Америки», «Д-р Симонс уверяет сенаторов, что во всех ресторациях Ист-Сайда сидят анархисты».[29] Зловещий эффект заявлений преподобного пастора несколько сгладило только то, что в тех же нью-йоркских газетах в те же дни февраля 1919 года выступали госсекретарь Чарльз Эванз Хьюз, его предшественник Макаду, губернатор штата Нью-Йорк Альфред Смит, мэр города Хайлэн, отмечавшие воинские и гражданские заслуги евреев Америки.[30]

1919 год для Бориса Бразоля оказался удачным, он многое успел сделать: издал свою первую в Америке брошюру «Признать Омское правительство! Обращение к Америке и союзным странам»,[31] опубликовал в независимой газете Генри Форда «Дирборн индепендент» (12.4.1919) апокалиптическую статью «Большевистская угроза России», положившую начало его дружбе-службе автомобильному магнату,[32] подготовил к печати свою первую книгу «Социализм против цивилизации»,[33] уделив в ней особое место перечислению способов большевистской агитации в Европе и США. При этом Бразоль не оставлял намерения опубликовать ПСМ со своими комментариями и после многих отказов нашел престижное бостонское издательство «Смолл, Мэйнард и Ко», которое в конце 1920 года без указания имени переводчика-комментатора выпустило его труд под названием «“Протоколы” и всемирная революция», включая перевод и анализ «Протоколов собраний сионистских мудрецов».[34]

В этой небольшой и скромно оформленной книге только одна иллюстрация – фотокопия титульного листа четвертого издания книги Нилуса «Близ грядущий антихрист и царство диавола на земле», на котором стоит легко различимый штамп железнодорожного вокзала в Петрограде. Из этого издания Бразоль переводит только одну главу, которая у Нилуса озаглавлена «Протоколы собраний сионских мудрецов», а у него «…сионистских мудрецов». Во «Вступительном заявлении» Бразоль объясняет, что эту подмену он позаимствовал из новочеркасского издания 1918 года, названного «Сионистские протоколы. Программа захвата мира жидомасонами». С. Нилус в последнем издании пояснял: «“Протоколы” суть не что иное, как стратегический план завоевания мира под пяту богоборца Израиля, выработанный вождями еврейского народа в течение многих веков его рассеяния и доложенный совету старейшин «князем тьмы» Теодором Герцлем на Сионистском конгрессе, созванном им в Базеле в августе 1897 года». Последователи Нилуса в Новочеркасске логично заключили: если «Протоколы» доложены на сионистском конгрессе, значит, они «сионистские». Бразолю это подходило, потому что можно было в духе времени акцентировать сионистскую природу ПСМ.

Свое «Вступительное заявление» Бразоль начинает патетической цитатой из новочеркасского издания: «“Протоколы” – ключ не только к нашей первой неудавшейся революции, но и ко второй, в которой евреи сыграли такую зловещую роль… Для нас, видевших саморазрушение России, для нас, живущих надеждой на ее возрождение, эти “Протоколы” важны тем, что раскрывают все средства, которыми пользуются враги Христовы для нашего порабощения». Затем он подводит читателя к желанному прочтению «Протоколов»: «Тот факт, что еврейская раса играла такую активную роль в русском большевистском движении и его международных ответвлениях, некоторые объясняют своего рода еврейским возмездием за тысячелетние преследования. А если это так, то вполне вероятно, что евреи в разных частях света считают, что пришла пора не только их возмездию, но и их мировому господству».

Наконец, Бразоль перечисляет способы достижения господства в мире, которыми пользуются евреи: во-первых, они насаждают либерализм, который открывает путь анархии и разрухе, ведет к уничтожению религии и ослаблению государственного управления; во-вторых, они разрушают социально-экономические основы государства, организуя забастовки, готовя экономические кризисы, что приводит к повышению цен и снижению жизненного уровня; в-третьих, они создают тайные еврейские правительства в христианских странах с целью посеять рознь между людьми, ограничить свободу слова христиан, осуществить руководство прессой, а если народ окажет сопротивление их замыслам, то применить любые средства – коррупцию, измену, террор; в-четвертых, они расширяют международные права евреев за счет сокращения национальных прав христианских стран и насаждают еврейскую диктатуру в мире. «Исходя из этого, – заключает Бразоль, – вполне своевременно обратить внимание на документ чрезвычайной важности, опубликованный лет пятнадцать тому назад в России, но оставшийся в основном неизвестным в других странах».

Вторая часть работы, озаглавленная «Доказательство происхождения и подлинности ПСМ», состоит из трех разделов, соответственно демонстрирующих параллели, во-первых, между ПСМ и актуальной политикой большевиков; во-вторых, между ПСМ и идеями еврейских мыслителей; в-третьих, между ПСМ и деятельностью евреев вне России. В первом разделе Бразоль повторяет все то, что писал в доносе «Большевизм и иудаизм», выискивал, работая в «ласковой комиссии», и декларировал в частных беседах и переписке, а именно: что большевистское движение в любой стране имеет чисто еврейскую природу. В качестве доказательства он ссылается на свидетельские показания своего приятеля пастора Симонса и ему подобных, выступавших в 1919 году в комитете сенатора Овермана, и на аналогичные выступления на слушаниях в Королевской комиссии Великобритании. Заключает он этот раздел излюбленным рефреном: все, что было намечено в ПСМ: террор, разжигание классовой ненависти, уничтожение религии, прежде всего христианской, ханжество и лицемерие, бесконтрольное авторитарное управление страной – все это и осуществляют большевики.

Демонстрируя «параллель между ПСМ и идеями еврейских мыслителей», Бразоль снова повторяет, что все идеи еврейских и сионистских лидеров, давно известные из их тайных ПСМ, сводятся к нетерпимому отношению евреев к христианскому миру и желанию его разрушить. Методика доказательства у Бразоля проста: он отбирает «выдержку» из ПСМ (каждая «выдержка» может включать от одной до трех цитат из разных протоколов) и рядом приводит свое «обоснование», представляющее набор цитат из выступлений еврейских, преимущественно сионистских лидеров, тем самым доказывая их смысловую преемственность. Таких «выдержек-обоснований» у него шесть: о «нашем» мировом господстве; о применении жестокости и лицемерия во имя «нашего» господства; о разложении общества путем заманивания рабочего люда в социалистические, анархические и коммунистические организации; о непобедимости «нашей» международной силы; о «нашем» мощном оружии – золоте; о пользе антисемитизма для «нашего» господства над миром. В качестве примера приведу последнюю пару из «выдержек-обоснований»:

«Ныне, если какие-либо государства поднимают протест против нас, то это для формы и по нашему усмотрению и распоряжению, ибо их антисемитизм нам нужен для управления нашими меньшими братьями» (Протокол номер IX): а) «Помогая нам получить независимость, правительства всех стран, зараженных антисемитизмом, будут преследовать собственные интересы» (Т. Герцль «Еврейское государство», стр. 11); б) «Нас объединяет несчастье, и, связанные им, мы вдруг обретаем свою силу. Да, мы достаточно сильны, чтобы создать государство, и государство образцовое» (Т. Герцль «Еврейское государство», стр. 10).

Совершенно очевидно, что «обоснование» не имеет отношения к «выдержке» из ПСМ и что в цитатах из Теодора Герцля речь идет не об «управлении» существующими государствами, а о создании независимого еврейского государства на пустом месте. Но для Бразоля само желание создать «свое» государство свидетельствует о проявлении еврейской силы, а сила, в его понимании, не может не быть направленной на обессиливание соседей. Посему, считает Бразоль, еврейское государство должно стать угрозой существующему мировому порядку. Учитывая, что писал он это после принятия Версальского мирного договора, обязавшего победителей создать «национальный дом» для евреев в Палестине, можно представить, какой гнев вызывали у Бразоля все приветствовавшие договор (например, судья Луи Брандайз и президент США Вудро Вилсон, тем более что тот поддержал в 1917 году и декларацию Бальфура о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским стремлениям евреев, несмотря на оппозицию со стороны госдепартамента). Предыдущие пять пар «выдержек-обоснований» выполнены точно так, как и эта.

Проводя «параллель между ПСМ и деятельностью евреев вне России», Бразоль изобличает либеральную и радикальную активность евреев прежде всего в Америке, где, по его мнению, евреи захватывают прессу (то есть владеют или работают в периодических изданиях), где радикальная пресса – сплошь еврейская, где русско– и украиноязычные газеты издаются евреями, где советской России позволили открыть свое бюро, во главе которого стоит немец, а все ответственные места заняты евреями. Он привлекает внимание к тому, что на майской демонстрации рабочих в Чикаго были представители двадцати трех еврейских рабочих союзов, заодно утверждая, что все евреи, включая нью-йоркских раввинов, заражены духом социализма.

Но особое негодование вызывают у Бразоля «права расового, религиозного и лингвистического меньшинства», гарантированные Версальским мирным договором евреям Польши, Румынии, Чехословакии, Югославии и Греции. Его возмущает, что вследствие этих прав правительство Польши обязано не только терпеть еврейские школы, но еще и содержать их. Он негодует, что Украина создала особое министерство еврейских дел, во главе которого стоит красный еврей Пинхус, объясняющий представителям прессы, что «теперь евреи участвуют в духовной и общественной жизни Украины наравне со всем ее населением, но вопросы, касающиеся еврейской общины, они регулируют самостоятельно». Бразоль называет это «двойным правом», «двойной привилегией», которой давно добивались сионистские лидеры, заявив еще в протоколе номер II: «Тогда наши международные права сотрут народные в собственном смысле права и будут править народами так же, как гражданское право государств правит отношениями своих подданных между собой».

Закончил Б. Бразоль книгу очередным вызовом: «В разных странах ПСМ уже привлекли к себе внимание общественности. Мир озабоченно следит за тем, какое отношение к ним проявят еврейские лидеры. Но они пока хранят молчание». При этом он уверял читателей, что мотивы, побудившие его издать эту книгу, не антисемитские, а благонамеренные – привлечь внимание Америки к важному документу, который проливает свет на международное большевистское движение, угрожающее жизненным интересам Соединенных Штатов. Но в частном письме пожаловался: «…Одна глава, последняя,…за которую я не несу ответственности, просто ужасная. Это уступка издателям, они бы просто не выпустили книгу без расшаркивания перед “моими еврейскими друзьями”».

В 1918–1919 гг. многие еврейские лидеры в США слышали о машинописных копиях ПСМ, многие их читали, но, считая фальшивым наветом, внимания им не придавали в твердой уверенности, что не найдется в стране издателя, который очернит свою репутацию выпуском ПСМ. Однако публикация ПСМ в начале 1920 года в Англии и их переиздание в том же году в США изменили поведение еврейской общественности. Борис Бразоль и не подозревал, что объявление о выходе в свет его книги подтолкнет лидеров еврейской общественности убедить респектабельные книжные магазины (по крайней мере, восточного побережья) не выставлять на продажу гнусную ложь. В результате Бразолю пришлось просить у знакомых адреса возможных покупателей и рассылать книгу по списку. В письмах издателю он сообщал, что разослал бандероли по четырем тысячам адресов, а в письме преподобному Джорджу Симонсу жаловался, что евреи контролируют прессу и книжную торговлю, и поэтому его книге не уделяет внимания никто, кроме газеты Генри Форда «Дирборн индепендент», где постоянно ссылаются на ПСМ.

Протесты еврейской общественности против новых изданий ПСМ во многом затруднили старания д-ра Хаутона опубликовать свою рукопись ПСМ,[35] но после целого ряда нереализованных объявлений о предстоящем выходе, он нашел никому не известное, двух недель от роду нью-йоркское издательство, где и отпечатал книгу, вероятно, за собственный счет.

Труд Хаутона, претенциозно озаглавленный «PRAEMONITUS PRAEMUNITUS (лат.: предупрежден – вооружен. – Ж. Д.). Протоколы сионских мудрецов, переведенные с русского языка на английский с целью просветить всех истинных американцев и устрашить врагов демократии и республики, а также для наглядной демонстрации вполне возможного осуществления библейского пророчества о мировом господстве народа избранного»,[36] открывает эффектный фотоснимок плотного и очень потрепанного машинописного свитка, подпись к которому разъясняет, что эта зачитанная копия ПСМ перепечатана в Сибири на рисовой бумаге с четвертого (1917 года) издания книги Нилуса, что безымянный редактор внес в рукопись много интересных вставок и что в Америку рукопись привезли в августе 1919 года из Владивостока. В книге есть также фотографии титульных листов первого и второго изданий книги Нилуса со штампом Британского музея и фотография титульного листа четвертого издания книги со штампом железнодорожного вокзала в Петрограде, которую использовал и Бразоль в своей публикации.

В книге три части: Пролог (в котором Хаутон пишет, что предлагает американскому читателю ПСМ в уверенности, что они прольют свет на ужасный разрушительный заговор, угрожающий миру и христианской цивилизации), Протоколы (где их текст набран готическим шрифтом с красивыми заставками; каждый протокол озаглавлен, «конспектно» пересказан и затем подробно изложен, точно так, как у Нилуса в четвертом издании книги «Близъ есть при дверехъ») и Эпилог, где приведены сведения о Сергее Нилусе, его версии ПСМ и грядущем явлении антихриста, а также в духе Нилуса дано объяснение связи между библейским пророчеством, франкмасонами из Большой восточной ложи, евреями, сионистами, их ПСМ и современными событиями. Говоря о современности, д-р Хаутон указывает на участие Германии и особенно ее банкиров-евреев в разжигании мировой войны и создании большевизма и, наконец, сообщает, что за последние три с половиной года переводы ПСМ изданы в двенадцати странах, а реакция на них среди евреев практически отсутствует, разве что Люсьен Вольф пишет, что ПСМ – заказанная царской охранкой антисемитская подделка. По мнению д-ра Хаутона, это отсутствие реакции очень характерно и значимо. Разве не говорил в свое время Теодор Герцль, что растущий во всех странах антисемитизм поможет евреям объединиться и осознать свою силу. А если это так, заключает д-р Хаутон, то сами евреи и разжигают антисемитизм себе на пользу, как и было об этом сказано в Протоколе номер IX. В заключение д-р Хаутон обращается к «лояльным, патриотически настроенным евреям, заслужившим наше уважение своим служением обществу», с предложением начать честное и открытое выступление против действий их соплеменников, как это принято в англосаксонском мире.

Перевод Хаутона оказался лучше, чем у Бразоля, хотя оба начинали с одной версии, подготовленной Н. Дебогорий, но потом каждый редактировал и совершенствовал «свой» вариант. Д-р Хаутон, сын методистского проповедника, приятель преподобного пастора Дж. Симонса, умело владел стилистикой родного языка и где надо лучше, чем Бразоль, имитировал Нилуса, a кроме того, он заменил очевидные «русизмы» и «гебраизмы» английской лексикой. Но книгу его постигла та же участь, что и книгу Бразоля: ее не заметил никто, кроме издателей международного еженедельника Генри Форда «Дирборн индепендент».

Внимание «Дирборн индепендент» к американским переводам ПСМ объясняется и давними связями Бразоля и Хаутона с издателем еженедельника Генри Фордом и генеральным управляющим издательства Эрнестом Либольдом, но, главное, тем, что они подоспели к нужному сроку. В фордовском еженедельнике уже определилась тенденция «выводить на чистую воду» финансистов и банкиров с неанглосаксонскими фамилиями, «выявлять» «осквернителей» американских традиций – евреев и их приспешников в государственных и политических кругах, а также «размышлять», что станет с миром, «когда сионисты своего добьются». Но с середины 1920 года непрерывный поток пасквилей против «осквернителей» американских традиций прекратился. Еженедельник изменил курс и перешел от разоблачения «национального» (американского) еврея к освещению «главной мировой проблемы – интернационального еврея», опубликовав на эту тему шестьдесят одну статью. Вот тут-то и пошли в дело ПСМ. В первой статье нового цикла «Еврейство: персональные и профессиональные особенности», набранной на первой странице (22 мая 1920 года), еще только повторялись расхожие слова о том, что за последние двадцать пять веков евреи стали денежной аристократией мира, что, проживая во всех странах, они не живут интересами народа, с которым сожительствуют, а готовятся создать свое отечество, которое поставит себе в услужение все другие государства. Кроме того, напоминала статья, приобретя финансовое могущество, евреи, обладая «секретным знанием» и умением проникать в любые тайны, используют его во вред христианскому миру Европы, а посему, пока они не прибрали к рукам Америку, «Дирборн индепендент» начинает «честное исследование еврейского вопроса». За первой статьей последовали еще четыре «исследования»: «Защитная реакция против евреев в Германии», «История евреев в США», «Еврейский вопрос – выдумка или факт?», «Возникнет ли антисемитизм в США», – которые и духом, и слогом перекликаются с аннотациями Бориса Бразоля, хотя в них нет ссылок на ПСМ. Но уже шестую статью от 26 июня «Еврейский вопрос проникает в прессу» о том, как евреи контролируют печатное слово в Америке, предварял эпиграф – цитата из протокола номер VII: «К действиям в пользу широко задуманного нами плана, уже близящегося к вожделенному концу, мы должны вынуждать гоевские правительства якобы общественным мнением, втайне подстроенным нами при помощи так называемой “великой державы” – печати, которая за немногими исключениями, не заслуживающими особого внимания, вся уже в наших руках».

В следующие три месяца вышло еще четырнадцать статей, раскрывающих очередной происк, намеченный в ПСМ. Началось с трех статей общего характера. Первая статья «Существует ли всемирная еврейская программа?» утверждает, что ПСМ являются всемирной еврейской программой, созданной Теодором Герцлем. Вторая публикация «Историческая основа еврейского империализма» находит эту основу в обильных цитатах из ПСМ. Третья заметка «Введение в “Еврейские протоколы”» объясняет, что корни ПСМ надо искать в учениях раввинов. За нею последовало еще десять публикаций, так или иначе связанных с избранными местами из ПСМ. Статья «Еврейская “оценка” неевреев» (31 июля 1920 года) напоминает читателю, что не только в России, но и в Америке нееврейским миром правят еврейские лидеры. Статья «Еврейские протоколы» заявляют о частичном осуществлении своих планов» (7 августа 1920 года) сообщает читателю, что в США развлечения, азартные игры, джаз, массовая литература, ширпотреб и все другие виды занятий, основанные на вымогательстве денег из трудового кармана, находятся в руках евреев. Очередная статья «Еврейский план разъединения общества соответствующими “идеями”» (14 августа 1920 года), в частности, обращает внимание на то, что большевики закрывают православные церкви, но не трогают синагоги. Очередная статья «Предвидели ли евреи мировую войну?» сообщает, что известный банкир-еврей из Америки финансировал большевистскую революцию в России, потому что все большевики – евреи. Публикация «Являются ли современные “советы” еврейским “кагалом”?» (28 августа 1920 года), разумеется, дает утвердительный ответ, на том основании, что евреи и либералы Америки с сочувствующим интересом следят за развитием событий в большевистской России. Статья «Как “еврейский вопрос” затрагивает фермеров» (4 сентября 1920 года) объясняет, что все идеи ПСМ вращаются вокруг трех факторов: евреи – земля – неевреи, и что, согласно установкам протокола номер XII, город, то есть евреи, диктуют фермерам, что делать, а кроме того, лишают фермеров рабочих рук и финансовой поддержки. Особенно отличился сочинитель в статье «Контролирует ли еврейская сила мировую прессу?» (11 сентября 1920 года), использовав для доказательства цитаты из всех двадцати четырех протоколов. Через неделю в очередной статье «Чем объясняется политическая сила евреев?» следовало разъяснение, что политические деятели, боясь обвинений в «семитофобии», делают все, чего хотят евреи, как это и было на Парижской мирной конференции. Следующая статья «Всееврейское клеймо на “красной России”», во-первых, подсчитывала, сколько евреев служит в различных комиссариатах в большевистской России, во-вторых, предупреждала, что многие русские большевики разгуливают по улицам Нью-Йорка в золоте, награбленном в русских домах, и, наконец, давала клятвенное заверение читателю: «Много, очень много воды утечет, прежде чем Америка начнет выполнять приказы, отданные на идиш, а американские женщины отдавать свои драгоценности “избранной расе”». Завершается цикл статьей «Показания евреев в пользу большевизма» (2 октября 1920 года), вновь повторяющей, что большевистская революция, финансированная еврейскими банкирами, преследует только неевреев и что «большевистская эмблема – красная звезда – имеет пять, а не шесть концов потому, что пять пунктов программы – захват и распоряжение деньгами, прессой, законодательной властью, Палестиной и пролетариатом – уже выполнены, а шестой – посадить на престол царя израильского – еще предстоит осуществить».[37]

Личный секретарь Форда Эрнест Либольд впоследствии вспоминал, что посетителям, ожидавшим приема у хозяина, предлагали посвятить минут пятнадцать-двадцать чтению вышеназванных статей – таким образом издатель прививал окружающим свои мысли. Кроме того, считая еженедельник неотъемлемой частью своего производства, Форд обязывал агентов по продаже его машин и тракторов подписывать покупателей и на еженедельник. Но это казалось ему малоэффективным, и он выпустил антологию «Интернациональный еврей: мировая проблема»,[38] объяснив свое решение собрать еженедельные статьи под одной обложкой тем, что желающих ознакомиться с «еврейским вопросом» оказалось больше, чем подписчиков на газету. Он также обещал регулярно расширять антологию новыми выпусками с очередными статьями еженедельника, чтобы помочь читателю шагать в нужном направлении.

Первый выпуск антологии Форда с двадцатью перечисленными выше статьями создал беспрецедентную рекламу ПСМ. Американское общество обороны рекомендовало всем читать «Протоколы», независимо от их подлинности или подложности.[39] В эти дни Луи Маршалл с огорчением писал: «Мало того, что фордовские статьи выходят еженедельно с неослабевающей ядовитостью, хуже то, что “Протоколы” распространяют по клубам, все члены Конгресса получили по экземпляру, всем знаменитостям вручили по книжке. О них говорят в гостиных в самых разных кругах» – и признавался, что «политика отмалчивания оказалась ошибкой…».[40]

При этом далеко не все читатели одобряли «просветителя» Форда. Первыми возмутились газетчики, а среди них бывший сотрудник «Дирборн индепендент» мистер И. Г. Пипп, которого Генри Форд в свое время переманил из центральной детройтской газеты и дал неограниченные полномочия укомплектовать штат сотрудников еженедельника. Но когда примерно через год «Дирборн индепендент» начала антисемитскую кампанию, мистер Пипп (а с ним еще шестеро из восьми изначально набранных журналистов) покинул газету в знак протеста и начал выпуск собственного еженедельника «Пипп’с викли», где вел непрерывную контратаку на своего бывшего босса.[41] В первом выпуске «Пипп’с викли» (19 июня 1920 года) издатель заявил: «Мы не еврейская газета, и посему мы не собираемся всецело посвятить себя еврейскому вопросу. Но мы рассматриваем выступления Форда против евреев как антиамериканские и считаем, что ответ на них является долгом неевреев». Мистер Пипп не давал пощады публикациям «Дирборн индепендент». Не скрывал он и имен тех, кто настраивал Форда на антиеврейскую пропаганду. В статьях «Что завело Форда против евреев», «Русский лейтенант и атака Форда на евреев» и «Открытое письмо главе организаторов погрома» (напечатанном в филадельфийском еженедельнике «Факты» в июне 1921 года) он называл двух близких друзей – Бориса Бразоля и Эрнеста Либольда.

Неодобрительно отнеслись к публикациям Форда газеты ряда промышленных городов – Питтсбурга, Чикаго, Цинциннати. Так, городская газета Цинциннати 1 декабря 1920 года поместила статью «Что думают нееврейские лидеры о фордовской пропаганде», где говорилось, что Форд сделался оружием опасной интриги, организованной людьми куда более умными и искусными, чем он сам, и что наемные писаки, ловко пользуясь его именем, распространяют гнусную клевету.

Недолго отмалчивались и еврейские (религиозные и светские) организации Америки. Объединенными усилиями они выпустили в конце ноября 1920 года брошюру «“Протоколы”, большевики и евреи: обращение американских еврейских организаций к согражданам страны»,[42] где признавались, что поначалу считали, что «Дирборн индепендент» сочиняет небылицы, недостойные внимания здравомыслящих людей, но за пять месяцев стало очевидно, что такими небылицами Генри Форд санкционирует распространение расовой клеветы и очернительства целого народа. В этом же обращении, в частности, говорилось, что «анализ ПСМ показывает, что они вышли из-под пера непримиримых врагов демократии… они пестрят циничными замечаниями в адрес Французской революции и ее центральной идеи свободы, равенства, братства… они восхваляют привилегии и автократию… они порицают свободу совести… они считают политическую свободу фикцией,…а доктрина правительства, служащего своему народу, для них пустая фраза».[43]

Общественность страны отозвалась на это обращение незамедлительно. 4 декабря Совет протестантских церквей выразил свою абсолютную уверенность в том, что злобные выступления в газете Форда против евреев не имеют под собой основы. «Мы отмечаем, – говорилось в заявлении, – что есть евреи, играющие главные роли в ряде движений, опасных для общества и правительства. Но мы отмечаем и то, что в большинстве филантропических начинаний евреи играют главные роли, и то, что среди патриотов и выдающихся граждан мира есть евреи, и, наконец, то, что во все опасные социальные движения непременно входят неевреи. Как все люди на белом свете, евреи могут быть хорошими, плохими или никакими… Американцам, как это ни стыдно, следует помнить, что известные большевики провели какое-то время в Соединенных Штатах и что их память о трущобах Нью-Йорка, шахтах Пенсильвании и скотобойнях Чикаго едва ли укротила их социальную ненависть».[44]

В конце января 1921 года вышла брошюра разгневанного Д. В. Спарго «Американские идеалы и евреи».[45] Джон Спарго не был лично знаком с Генри Фордом, хотя и получил от него в 1915 году приглашение на борт «корабля мира», на котором автомобильный король отправился в Европу с целью прекратить Первую мировую войну. Спарго в свое время дальновидно отклонил это приглашение, считая, что «понимание истории не является сильным местом Генри Форда», при всей искренности его идеализма. А пять лет спустя, возмутившись тем, до какой низости дошел Форд в своих публикациях, Спарго обратился за разъяснениями к пропагандисту ПСМ д-ру Хаутону и к их разоблачителю Луи Маршаллу, председателю Американского еврейского комитета, и, получив ответы противных сторон, погрузился в изучение всех pro et contra. Итогом явилась 150-страничная брошюра, во вступлении к которой автор написал четыре предложения: «Эта книжка написана без участия евреев. Она не защищает евреев. В ней нет проеврейских доводов. Она обращается к христианской цивилизации и защищает американские идеалы и общественные институты от антисемитизма».

Начав с того, что «Дирборн индепендент» является личным печатным органом мистера Форда, бывшего пацифиста-филантропа, а теперь пропагандиста столь постыдных политических и социологических воззрений, что их нельзя обойти молчанием, Спарго приступил к последовательному разоблачению фордовских измышлений, для удобства разбив текст брошюры на главы. Спарго не ставил своей целью ни решить загадку ПСМ, ни опровергнуть их подлинность, он только мимоходом заметил, что слово «украсть» повторяется во всех изданиях ПСМ, но кража всякий раз приписывается иному лицу, а это является обязательным клише для такого рода подметной литературы: во всем мире то и дело «выкрадывают» тайные документы – то о планах Ватикана на мировое господство, то о планах рыцарей Колумба (благотворительного католического братства, созданного в Америке) свергнуть американское правительство. Что же касается претензий евреев на мировое господство, то это тоже краденая идея. В 1895 году француз Луи Мартин опубликовал по этому поводу свои выкладки, которые сводились к тому, что поскольку британцы – это потомки одного из колен Израилевых, то они объединяются с евреями всех стран в заговоре против остального мира.

В главе «Является ли социализм “еврейским заговором”?» Спарго напоминает, что утверждать такое могут только невежды, не знающие истории социализма, и клеветники, всюду раскрывающие «еврейский заговор». Социализм созрел задолго до Карла Маркса в недрах британской и американской политэкономии, и среди его основоположников не было нехристиан. «Социализм – феномен столь же англосаксонский, как Великая хартия вольностей, и столь же американский, как Декларация независимости, и в них ни капли еврейского влияния». Заявление Форда, что социализм изобретен еврейскими империалистами и является одной из составных всемирного еврейского заговора, Спарго называет злобным и опасным передергиванием истории. Обвиняющий должен доказать вину обвиняемого, но в статьях Форда нет доказательств, есть только ложь. «Все комиссары в России – евреи», – пишет «Дирборн индепендент» (20 мая 1920 года), на что Спарго отвечает: «Неправда, даже большинства евреев нет в Совнаркоме» – и приводит список, где из семнадцати комиссаров только двое нерусских – Троцкий и Сталин. Правда, на менее высоких постах работает много евреев, но на таких же постах, – продолжает Спарго, – работает много офицеров и чиновников царского режима, – люди спасаются от голода, люди зарабатывают на хлеб. Возмущенный подтасовками составителей «большевистских списков», Спарго не поленился сам составить список лиц на высоких партийно-государственных постах: оказалось, двадцать евреев и семьдесят пять неевреев. При этом он намеренно не подчеркивал имена бывших царских генералов на службе у нового режима. Но кроме евреев, служащих у большевиков, – напоминает Спарго, – многие евреи, как и многие русские, выступают против большевиков. Евреи России и Польши сформировали Бунд, социалистическую оппозицию большевикам. И сионисты тоже выступают против большевиков. Наконец, если большевики подчеркивают свое полное презрение к любой религии, не глупо ли, – спрашивает Спарго, – говорить о большевизме как о всемирном еврейском заговоре.

В главе «Евреи и большевизм» Спарго повторяет, что евреи настрадались от большевиков так же, как все население России, а так как евреи составляли весомую часть торгово-ремесленного сословия страны, а именно это сословие раньше всех узнало конфискацию, экспроприацию и обложение немыслимыми налогами, то, называя вещи своими именами, следует сказать: большевики грабили евреев, а ЧК уничтожало их наравне с неевреями. Спарго приводит сообщения комитета помощи жертвам погромов при русском отделении Красного Креста о многочисленных погромах, организованных большевиками (при том что советское правительство искренне было против них, но против был и генерал Деникин, а его Добровольческая армия с этим не считалась). Он ссылается на рассказы свидетелей о погромах в Киеве во время оккупации города большевиками, о погромах в Полесье, где в Новгород-Северском, Середина-Буде, Глухове погибло четыреста пятьдесят евреев; о неделю длившемся погроме в Новополтавке. Наконец, он цитирует заявления еврейских общин Архангельска и Владивостока, где, в частности, говорится, что за два года красного террора большевики разорили сотни тысяч трудящихся евреев, депортировали из советской России за Урал и в Сибирь тысячи еврейских семей, расстреляли и продолжают расстреливать евреев, не признающих власти Советов. И после всех этих фактов, – спрашивает Спарго, – какой здравомыслящий осмелится повторять, что большевизм является тайным сговором евреев. С его точки зрения, евреи не несут ответственности за преступления большевиков с еврейскими фамилиями, так же как латыши, поляки, грузины, армяне и другие народы не несут вины за деяния Дзержинского, Лациса и иже с ними.

В главе «Порочная роль антисемитизма» Спарго напоминает, что авторы статей в «Дирборн индепендент» прикрывают свой антисемитизм фиговым листком озабоченности мировыми проблемами, но на самом деле они хотят заразить все общество антисемитизмом, натравить соседа на соседа, пробудить расовую нетерпимость и рознь. Спарго напоминает, что кишиневский погром 1903 года, ужаснувший своим зверством весь христианский мир, был спровоцирован русской газетенкой «Бессарабец», очень похожей по духу на «Дирборн индепендент». Правда, американская газетенка не говорит о ритуальных убийствах, но выставляет еврея опасным экономическим противником, которого надо бояться и против которого следует ополчиться, даже если это наносит ущерб и неевреям. Если антисемитская кампания преуспеет в насаждении страха и ненависти в умах и сердцах нашего народа, – заключает Спарго, – у нас нет никаких гарантий, что и в Америке не начнутся погромы.

В главе «Что означает антисемитизм в Америке» Спарго припоминает разглагольствования еженедельника на тему «Возникнет ли антисемитизм в США и какие формы он примет» (19 июня 1920 года). В том, что антисемитизм доберется и до наших берегов, автор статьи абсолютно уверен, во-первых, потому что все идеи и эмоции обладают тенденцией перемещаться на запад (в Германии антисемитизм уже «четко очерчен», в Великобритании он уже ощущается, хотя пока еще не стал течением, в США намечается), а во-вторых, с притоком евреев-иммигрантов численность еврейского населения Америки достигнет четырех с половиной миллионов, что, несомненно, «даст себя почувствовать» их неприязненным отношением к неевреям. Хотя, по прогнозам газеты, антисемитизм в Америке не выльется в разнузданное насилие, но первым проявлением его будет выражение народного недовольства тем, что евреи добиваются экономических успехов, и, главное, добиваются совместными усилиями. Вторым проявлением, несомненно, окажется, настороженное отношение большинства населения к евреям. Дойдет дело и до расследования вопроса, «который в какой-то мере представлен в наших выпусках и на который до поры до времени могут не обращать внимания, но в будущем именно он окажется путеводной нитью из безысходного лабиринта». В конечном счете «евреев не уничтожат, но и не позволят им держать общество в искусно стянутом ими ярме… им укажут надлежащее место». Предположим, – говорит Спарго, – что в Америке и в самом деле разовьются «не кровавые формы антисемитизма», но антисемитизм любой пробы все равно является дискриминацией. Можно дискутировать о формах дискриминации, но в том, что она будет, нет ни малейшего сомнения. «Против таких реакционных целей, – продолжает Спарго, – я выставляю американский идеал, или то, что президент Т. Рузвельт называет “исторически сложившимся американским принципом отношения к человеку по его человеческим заслугам, независимо от вероисповедания, расы или места рождения”. Антисемитизм воздвигнет в стране расовые и религиозные барьеры. Американизм Вашингтона и Линкольна, Ли и Рузвельта сплотит воедино всех, независимо от рас и религий. Антисемитизм – метод царской России, метод деспотов, притеснителей, насильников… Я предпочитаю американский метод. Я против антисемитизма не только из гуманитарных соображений, но и потому, что я верен Америке. Антисемитизм – предатель американских идеалов…Я не взываю к просемитизму в противовес антисемитизму, я призываю сохранять верность американским идеалам в противовес любым ухищрениям разобщить граждан страны по расовым или религиозным критериям».

Закончил Спарго брошюру словами: «Я выполнил взятую на себя задачу и готов передать гротескную легенду о протоколах и все чудовищные обвинения, которые строят на их основе, на суд моих соотечественников нееврейских кровей. Мотивы мистера Генри Форда я не берусь рассматривать. Подозреваю, что по природе своей они патологичны. Но как бы то ни было, мне искренне жаль человека, связавшего свое имя с глубоко отвратительной пропагандой… Какая жалкая деградация – пробуждать и взращивать расовую рознь в разгар беспрецедентных человеческих страданий и общей потребности в единении и залечивании ран».

Джон Спарго на этом не остановился. Он написал текст публичного заявления об опасности расовой нетерпимости и собрал под ним подписи единомышленников. 16 января 1921 года все газеты Америки опубликовали заявление ста девятнадцати политических, религиозных и общественных деятелей страны «нееврейского происхождения и христианского вероисповедания», озаглавленное «Опасность расовой нетерпимости», в котором, в частности, выражалось «безмерное сожаление по поводу публикации ряда книг, брошюр и газетных статей, сеющих недоверие и подозрение в лояльности и патриотизме наших сограждан евреев и несущих опасную тенденцию, противную всем традициям, идеалам и устоям страны». «Мы, – заявляли подписавшиеся, – протестуем против организованной кампании ненависти и предубеждения не только потому, что она свидетельствует о несправедливом отношении к тем, против кого она направлена, но, главное, потому, что она абсолютно несовместима с лояльностью и здравомыслием американского гражданина. Логическим завершением такого рода кампаний не может не стать разделение граждан страны по расовому и религиозному принципу и введение религиозных тестов и ограничений в предоставлении прав гражданства… Мы призываем всех, кто формирует общественное мнение – служителей христианских церквей, политических деятелей, публицистов, учителей, издателей, – бороться с антиамериканским и антихристианским подстрекательством».[46] Среди подписавшихся три президента (В. Г. Тафт, В. Вильсон и Теодор Рузвельт), девять государственных секретарей, кардинал, главы других конфессий, командующий Армией спасения, ученые, писатели. Кроме того, многие из подписавшихся адресовали Луи Маршаллу личные письма солидарности. Так, бывший госсекретарь Роберт Ланцинг писал, что в 1919 году ПСМ попали и к нему в кабинет, но он, к сожалению, сумел приостановить их хождение только в правительственных кругах. Кардинал О’Коннелл с негодованием повторил, что любая дискриминация – религиозная или расовая – по природе своей антиамериканский феномен.[47]

В феврале 1921 года вышла из печати книга Германа Бернштейна «История лжи»,[48] первое филологическое доказательство подложности ПСМ. Полиглот Бернштейн, получивший образование в России и Америке, первым показал, из какого сора скомпилированы ПСМ. Он извлек пратексты, из которых заимствовали и подворовывали издатели и компиляторы ПСМ: два таких пратекста принадлежат немецкому романисту Герману Гедше, издававшему свои опусы под псевдонимом сэр Джон Ретклифф, и еще один – русскому иеромонаху и бывшему ксендзу И. Лютостанскому, создателю многотомного труда «Талмуд и евреи» (1880). Бернштейн припомнил одну главу романа «Биарриц» (1868) немецкого сэра Джона Ретклиффа, изданную в России отдельной брошюркой под названием «Еврейское кладбище в Праге и совет представителей двенадцати колен израилевых»[49] (1872), и показал, что все издания ПСМ следуют образу и подобию этой главы. Бернштейн также обратил внимание на ПСМ, изданные Г. В. Бутми в 1907 году под названием «Враги рода человеческого». Изобличая «врагов», компилятор Бутми для пущей убедительности приложил к своим «речам» еще и «Речь раввина», очередной фантастический вымысел сэра Джона Ретклиффа, в свое время переведенный на русский язык с французского, и провел убедительное текстологическое сопоставление этой «Речи» с текстами ПСМ в изложении Бутми и Нилуса. Наконец, Бернштейн привел отдельные пассажи и целые страницы, которые Сергей Нилус позаимствовал из трудов И. Лютостанского.[50] Книга Германа Бернштейна предъявила счет плагиаторам, показав, что тайные планы их героев были придуманы давным-давно «художниками слова», демонстрирующими свое предвзятое отношение к евреям. Книга пользовалась большим успехом у современников именно в силу наглядного текстологического анализа.

Генри Форд встретил волну общественного возмущения и разоблачения упорным молчанием. Единственным, с кем он сгоряча захотел свести счеты, оказался Герман Бернштейн. В начале декабря 1921 года Генри Форд вместе с Томасом Эдисоном совершили поездку на строительство дамбы в штате Алабама. Два великих предпринимателя хотели убедиться, следует ли вкладывать деньги в ее строительство. Разумеется, их осаждали толпы репортеров, а корреспондент «Нью-Йорк таймс» успел задать Г. Форду вопрос об «этих еврейских статьях». В ответ Форд «вдруг вспомнил», что еще в 1915 году на «корабле мира» «один известный еврей» говорил ему «о могуществе еврейской расы, о том, как с помощью золота евреи правят миром, и о том, что только евреи могут положить конец войне». На следующий день ответ Форда появился в «Нью-Йорк таймс» (5 декабря 1921 года). Под натиском новых репортерских расспросов, Г. Форду пришлось назвать «известного еврея» по имени – Герман Бернштейн, специальный корреспондент газеты «Нью-Йорк геролд». За распространение заведомо ложной информации Бернштейн подал в суд на мистера Г. Форда и выиграл судебный процесс.[51]

Кампания общественного протеста в конце 1920 – начале 1921 гг. против разжигания в стране антисемитизма принесла свои плоды. Луи Маршалл отмечал, что к осени 1921 года антисемитский ажиотаж в стране «практически выдохся», а «фордовская деятельность умирает медленной смертью»,[52] хотя статьи на «еврейские темы» по-прежнему появлялись в «Дирборн индепендент», но без былой регулярности и без цитат из ПСМ. Тем не менее Форд выпустил второй и третий тома антологии «Интернациональный еврей: главная мировая проблема», посвященные соответственно «еврейской активности в США» и «еврейскому влиянию на американскую жизнь».[53] Сосредоточив внимание на вредоносном участии американских евреев во всех сферах отечественной жизни – спортивной, финансовой, правозащитной, музыкальной, театральной, кинематографической, кооперативно-сельскохозяйственной, общеобразовательной, – еженедельник перешел на личности, что в итоге обернулось очередным поражением Генри Форда. Так, оклеветанный Аарон Шапиро, представитель калифорнийских фермеров в кооперативах, возбудил в 1926 году судебный процесс против мистера Г. Форда и успешно его завершил годом позже.[54]

Но вместе с тем протесты общественности против распространения в стране антисемитской лжи нисколько не повлияли на выпуск неанглоязычных изданий ПСМ: в 1920 году с «объяснениями и комментариями» они вышли на польском языке; в 1921 году без комментариев – на русском под заглавием «Всемирный тайный заговор»; в 1926 году с комментариями генерал-майора графа А. Череп-Спиридовича на русском под названием «Тайное мировое правительство».

Не оставляли ПСМ в покое и Бориса Бразоля. Судя по его письмам, он задумывал высветить их масонские источники, в связи с чем просил лондонского соотечественника найти для него полный список членов Большой Восточной ложи во Франции, а также список всех делегатов Сионистского конгресса 1897 года в Базеле, а еще узнать, не был ли Герцль масоном, а если был, то какой ложе принадлежал. Но замысел свой Бразоль не реализовал.

В 1921 году вышла его очередная книга «Мир на перепутье»,[55] где ПСМ не упоминались, но утверждалось, что свержение царя и приход к власти в России Временного правительства, а также все последующие международные события, включая парижские конференции и Версальский мирный договор, были частью пагубного движения, в котором евреи всего мира и президент США (в 1912–1921 гг.) Вудро Вильсон (к тому же еще и масон) действовали заодно. Бразоль обвинял весь мир в попустительстве Троцкому и его еврейским сподвижникам, принесшим России больше бед, чем татаро-монгольское иго. В частных письмах Борис Бразоль называл свою книгу «крупнокалиберным ударом по еврейским траншеям» и очень надеялся, что уж она-то откроет глаза новому президенту Хардингу и Конгрессу и Америка не признает советскую Россию. Но заметили книгу Бразоля только в монархических кругах российской эмиграции, и через год она вышла в русском переводе, сделанном братом Бразоля Евгением.

Довольный достигнутым, Борис Бразоль похвалялся, что три его книги доставили «им» бед больше, чем десять погромов. Эту его фразу повторяют все, кто упоминает Бразоля. Но интересно, какие три книги имел в виду сам автор? Несомненно, «Протоколы» и «Мир на перепутье». В двух других «Социализм против цивилизации» (1920) и «Итоги советизации» (1922) он пишет о всесторонней разрухе в советизированной стране, не смешивая антибольшевизм с антисемитизмом и не разглагольствуя о всемирном еврейско-большевистском заговоре. Но в 1920 году в Нью-Йорке вышел двадцатишестистраничный буклет «Кто правит Россией?»,[56] безымянный автор которого утверждал, что в «российском государстве давно уже доминируют евреи», в доказательство чего сообщал, что А. Ф. Керенский на самом деле еврей Кирбис (как тут не вспомнить письмо, которым Бразоль сопроводил рукопись ПСМ, переданную комитету сенатора Овермана в 1919 году, где упоминался адъютант Керенского, выкравший у военного министра и председателя Временного правительства книгу его тайных замыслов сгубить Россию), что в центральных органах всех дореволюционных демократических партий, так же как и в Совете народных комиссаров, одни евреи, и тут же предлагал списки их членов (с указанием имен, псевдонимов и национальности всех членов).

В свое время буклет (изданный для весомости на английском и русском языках) привлек внимание Джона Спарго, который с характерной для него методичностью показал, как стряпается ложь: имена русских деятелей «забываются», имена латышей на одной странице считаются латышскими, на другой еврейскими, списки пестрят именами евреев, никогда не состоявших в названных органах. «Все в этом буклете, – говорит Спарго, – и особенно полное пренебрежение к правде, типично для антисемитской литературы жалкой группки русских монархистов, еженедельно собирающихся в подвале церкви на молебен о восстановлении царской власти».[57] Несомненно, члены Союза единения России, издавшего буклет, думали и говорили на одном языке, так что многие из них могли состряпать такой буклет. Но зная общественное рвение Бориса Бразоля (лидировать, выступать и направлять), изучив дух и слог всех его «списков», аннотаций, «параллелей» и «приложений», можно предположить, что буклет «Кто правит Россией?» его пера дело и что именно этот безымянный буклет сам он считал своей третьей «погромной» книгой.

Прошло более шести лет, прежде чем Генри Форд отреагировал на общественное мнение о его издательской деятельности и объявил тотальную «перестройку».[58] 8 июля 1927 года все газеты страны опубликовали «открытое письмо Генри Форда», в котором автомобильный король просил прощения, давал обещания, каялся и клял, в частности, тех, кто использовал его газету «для возрождения давно разоблаченного подлога и распространения так называемых “Протоколов сионских мудрецов”, которые… не что иное, как грубое измышление о тайном сговоре евреев мира, якобы разрабатывающих глобальные планы захвата промышленности и капитала».[59] Отказавшись от подложных ПСМ, Генри Форд, как человек честный, тут же отрекся и от «обманщика» Бразоля.[60] На самом деле, если судить по датам писем, хранящихся в музее Форда и архиве Бразоля, их контакты завершились в конце 1924 года. В 1923 году Форд оплатил поездку Бразоля в Париж, чтобы тот приобрел у Н. А. Соколова письменные доказательства убийства царской семьи большевиками (Соколов занимался расследованием этого дела с 1919 года). Вместо материалов Бразоль привез в Дирборн самого Соколова, у которого Генри Форд, по совету Бразоля, купил все, что мог использовать в судебной тяжбе с Германом Бернштейном как доказательство ответственности евреев за убийство царской семьи.[61]

На открытое письмо Генри Форда с радостью откликнулись карикатуристы, фельетонисты и люди с хорошим чувством юмора.[62] Но оно также положило начало изучению неприязненного отношения Генри Форда к евреям, всегда и откровенно враждебного в 1920-е годы, и все в общем сходятся на том, что гениальный индустриалист Генри Форд всю жизнь уверенно повторял то, во что верил преуспевающий фермер середины XIX века: мол, все зло идет из больших городов от финансистов, иноверцев, инородцев, обирающих тех, кто работает на земле. От массы ему подобных Генри Форда отличало только неукротимое желание (и неограниченные средства) донести свою веру до каждого дома на доступном языке. Успеху во многом способствовали послевоенная неустроенность в стране и чрезмерное прилежание по крайней мере двух сотрудников – личного секретаря Эрнеста Либольда (никто никогда не изучал природу его антисемитизма) и ведущего журналиста еженедельника В. Дж. Камерона, истово верующего в идею британских израилитов (англоизраилитов), доказывающих (с конца XVIII века), что подлинными потомками десяти колен Израилевых, взятых в плен ассирийским царем Саргоном II после падения Северного царства в 722–721 до н. э., являются британцы, а не евреи. Камерон считал евреев лжеизраильтянами и не жалел пера и чернил на разоблачение врагов своей веры.

В начале 1930-х годов ПСМ уже не занимали общественное мнение, они затаились в субкультуре пронацистских и близких им по духу антиправительственных организаций, а также среди несгибаемых ура-патриотов, а их первые глашатаи вернулись к своим основным занятиям: Генри Форд, поправляя финансовые дела и подпорченную репутацию, направил силу на выпуск новых марок машин и тракторов, д-р Хаутон расширил медицинскую практику,[63] преподобный Дж. Симонс занял пост директора семинарии в Риге, издавал журнал «Христианский работник» (на русском языке), работал в Красном Кресте.[64] Борис Бразоль тоже переключил свой задор на другие темы: работал юрисконсультом по русским вопросам при юридической фирме «Братья Кудерт» в Нью-Йорке, периодически служил в различных госучреждениях, нуждавшихся в «совете» по тем или иным «русским вопросам», несколько лет подряд читал лекции по криминологии, экономике и русской литературе в Колумбийском университете, писал, переводил,[65] основал Пушкинское общество в США, где до конца жизни выступал с речами, в которых «стремился дать в общедоступной, но стилистически выдержанной форме оценку творчества выдающихся русских мыслителей и художников слова».[66] Но книг на политические темы он больше не издавал, разве что к сорокалетию трагической гибели царской семьи написал статью «Царствование Императора Николая II в цифрах и фактах (1894–1917 гг.)», которую исполнительное бюро ОМФ издало в 1958 году отдельной брошюрой, в количестве пять тысяч экземпляров по-русски и три тысячи по-английски.[67] При этом он всю жизнь оставался активным участником (чаще всего президентом или вице-президентом) разнообразных антикоммунистических комитетов и организаций, в том числе Русско-финского союза борьбы с коммунизмом и Общероссийского Монархического Фронта.[68] Подвизался Бразоль и в пронацистски ориентированной газете «Россия», которую основал и выпускал в Нью-Йорке в 1933–1941 гг. перебравшийся из Харбина полковник царской армии Николай Рыбаков. «Россия» широко освещала деятельность русских фашистов Китая и США, а в нерусскоязычных нью-йоркских газетах тем временем неоднократно «предполагали», что и Бразоль связан с русскими фашистами дома и за границей. Предположения были, скорее всего, обоснованными: ненавистник жидобольшевистского режима наверняка симпатизировал нацистскому режиму-«освободителю».[69] С нападением нацистской Германии на Советский Союз Бразоль начал атаковать Конгресс письмами протеста против ленд-лизовской помощи СССР.

Когда США вступили в войну, ФБР обратило внимание на деятельность Всероссийской фашистской организации (ВФО), очень активной, хотя и немногочисленной русской фашистской партии в США. В мае 1942 года в суде слушалось дело А. А. Вонсяцкого,[70] «вождя» русских фашистов. Бориса Бразоля вызывали на слушания свидетелем. В своих показаниях Бразоль говорил о том, что никогда лично не встречался с графом Вонсяцким, хотя и вспомнил, что получил от последнего письмо где-то в середине 1930-х годов с предложением возглавить Братство русской правды в США.[71] Подозревая Бразоля в профашистской деятельности, ФБР заинтересовалось его рукописным архивом в Библиотеке Конгресса, куда Бразоль передал его еще в 1939 году с указанием, что доступ к его сорока шести «коробкам» может быть разрешен не ранее 1953 года. Агентам ФБР потребовалось получить особое разрешение генерального прокурора страны, прежде чем Библиотека Конгресса предоставила им доступ к материалам Бразоля. Судебного разбирательства за этим не последовало.

В связи с окончанием Второй мировой войны, оккупацией центральной и восточной Европы советскими войсками, притоком в страну из Европы тысяч перемещенных лиц и нагнетанием холодной войны Америка снова оказалась в тисках «красного страха», получившего на этот раз название «эпохи маккартизма». В обстановке страха и подозрительности ПСМ снова оказались в ходу. По данным ФБР и ЦРУ, в распространении и разъяснении «параллелей» между ПСМ и современными событиями участвовали давно известные ура-патриоты, но на этот раз рядом с ними появились и новички, а именно советские агенты-провокаторы, подсказывавшие всем честным американцам, что евреи США работают на преуспеяние коммунистического режима не только в СССР и Европе, но, главное, в своей стране. Смертельные враги Бориса Бразоля оказались его достойными учениками. Он, похвалявшийся тем, что для всех «красных, розовых и прочих революционно настроенных каналий был и остается самым ненавистным врагом», на деле оказался их идеологически близким наставником. В 1920-е годы, передавая свой опыт борьбы с большевиками и либералами, Бразоль наставлял монархиста-единомышленника: «…разоблачить их жидовскую сущность – и все будет в порядке». Советские коммунисты применили его опыт не сразу, сначала присмотрелись к тому, как это делалось в нацистской Германии, потом и сами начали: разоблачили сначала «еврейскую сущность» Сланского в Чехословакии – и «все было в порядке», потом разоблачили ту же сущность отечественных «космополитов» – тоже «все было в порядке», применили тактику Бразоля в США – и все сорвалось. Мы не знаем, как реагировал Бразоль, узнав,[72] кто делал с ним общее дело, может быть, вспомнил наставление любимого императора «нельзя чистое дело (то есть погромы) делать нечистыми руками (то есть путем подлога)» и пожалел, что в свое время вел борьбу с большевиками не тем оружием. А может быть, наоборот, потеплел к ним за то, что они пошли его путем и хоть поздно, но начали расправу с теми, с кем он призывал расправиться тридцать лет тому назад. А может быть, огорчился только из-за того, что даже соотечественники пользовались не его переводом ПСМ.[73]

Америка второй половины XX века уже не испытывала былого страха перед ПСМ и обращала внимание на них прежде всего в связи с коммунистическими махинациями. Тем не менее в начале 1960-х годов американский Конгресс взял на себя задачу «объяснить введенным в заблуждение гражданам», что представляют собой ПСМ. Готовил это объяснение особый подкомитет, работа которого обычно сосредоточена на проверке того, как исполняются принятые Конгрессом законы и постановления, касающиеся внутренней безопасности страны. В августе 1964 года этот подкомитет представил сенатскому комитету по судопроизводству отчет, озаглавленный «“Протоколы сионских мудрецов”: сфабрикованный “исторический”» документ».[74] Во вступлении к отчету сказано следующее:

На каждую страну и каждую эпоху приходится своя доля сфабрикованных «исторических» документов, со злым умыслом навязанных доверчивой публике. В Соединенных Штатах такие подложные документы периодически возникают на дне субкультуры извращенного экстремизма. «Протоколы сионских мудрецов» – один из самых пресловутых и живучих документов такого рода.

Согласно «Протоколам», международный коммунизм является чистой манифестацией всемирного заговора евреев, стремящихся закабалить всех неевреев мира. Из чего, согласно «Протоколам», вытекает, что реальным врагом мира является не всемирный коммунизм, а всемирное еврейство.

«Протоколы» – только один из множества сфальсифицированных документов о «международном еврейском заговоре». К примеру, совсем недавно материалы, поразительно схожие с «Протоколами», печатались в Советском Союзе в ходе жестокой кампании против еврейского меньшинства страны. Единственное отличие публикуемых в Советском Союзе материалов заключалось в том, что в них «международное еврейство» отождествляли с «международным капитализмом».

Несмотря на неоднократное и авторитетное разоблачение злонамеренной фальши «Протоколов», люди беспринципные продолжают их распространять, а люди легковерные им доверять. Время от времени подкомитет по внутренней безопасности получает от честных, но введенных в заблуждение граждан не только вопросы о том, что представляют собой «Протоколы», но при случае и советы обратить внимание на эти «Протоколы» как источник информации о коммунистических махинациях.

Нельзя не обеспокоиться и тем, что некоторые группы, действуя во имя антикоммунизма, продолжают цинично использовать «Протоколы» для разжигания предубеждений и вражды среди американцев и тем самым ослабляют реальную борьбу, которую ведет эта страна с коммунизмом.

Нижеподписавшиеся сенаторы рекомендуют опубликовать результаты анализа «Протоколов», проделанного подкомитетом, и тем дать окончательный ответ на все самые искренние распросы о характере, природе и значимости застарелой лжи под названием «Протоколы».

По существу, предлагаемый отчет является сведением воедино тех выводов и заключений, к которым пришли независимые специалисты из разных стран, изучавшие происхождение и хождение «Протоколов». Среди цитируемых в отчете авторитетов епископ Пьер Чарльз, профессор-теолог иезуитского колледжа в Лувене, Франция; мистер Ричард Хелмс, замдиректора ЦРУ, США; профессор Джон П. Куртисс из Колумбийского университета, США, и доктор философии Хьюго Валентин из университета города Упсала, Швеция.


Томас Додд, зампредседателя подкомитета

Кеннет Б. Китинг

Задумав написать эту статью, я хотела для начала приобрести собственный экземпляр ПСМ. Вошла в книжный магазин amazon.com в Интернете, проверила, да, есть ПСМ в переводе Виктора Марсдена, корреспондента лондонской «Морнинг стар», 1922 года, переиздание 2001 года. Щелкнула мышкой, чтобы отправить книжку в корзину с покупками – да не тут-то было: распроданы ПСМ! Так быстро распроданы – никогда такого не видала! Хотела заказать ПСМ в букинистическом отделе – их всего-то шесть штук и оказалось, – но с экрана мне для начала сообщили, что по Интернету разгуливает письмо, обвиняющее amazon.com в благосклонной оценке ПСМ, что, несомненно, злобный нонсенс. Продает ли книжный магазин amazon.com ПСМ? Да, продает, как и другие книги «спорных знаний», скажем, об НЛО. Следует ли книжному магазину amazon.com продавать книги «спорных знаний» и в их числе ПСМ? Несомненно, следует, поскольку обеспечение свободного доступа к печатному слову, каким бы мерзким оно ни было, одна из самых важных услуг книжной торговли, защищенная конституцией США. Но, пожалуйста, знайте, что amazon.com не разделяет взглядов, изложенных в ПСМ.[75]

Я полюбопытствовала также, что пишут на amazon.com некоторые читатели ПСМ. Одни жалеют, что взяли в руки эту злобную галиматью, другие радуются, что наконец-то добрались до источника мирового зла.

Воистину, есть у ПСМ начало, нет у ПСМ конца.

Но это лишний раз поддержало мое желание рассказать, как справилась с ПСМ Америка в прошлом веке.

Опубликовано: Институт иудаики, Альманах “Егупец”, № 14, 2004.


Земли, кровью умытые: Европа между Гитлером и Сталиным


Тимоти Снайдер, автор книги «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным»,[76] – американский историк, изучающий политическую историю стран Восточной Европы (от Балтийского до Черного морей) нового и новейшего времени и Холокост, который совершили именно в этих странах. Но рецензируемая книга отличается от его предыдущих работ тем, что в ней речь идет не об отдельных странах, а о большом массиве пограничных земель – Польше, Украине, Белоруссии, а в ряде случаев также Латвии, Литве, Эстонии и западных районах России, – зажатых между социалистической Москвой и национал-социалистическим Берлином в 1933–1945 гг.

Пограничные земли, как правило, многонациональны, в ходе истории они иногда обретают независимость, но чаще входят полностью или отдельными регионами в состав одного или нескольких государств-соседей, при этом нередко оставаясь яблоком раздора граничащих, а порой и противоборствующих государств. Ученый хорошо знает, что любая национальная история во всех подробностях помнит трагедию своего народа и старается не сравнивать и не мерить ее мерой соседских трагедий. Но он также хорошо понимает, что изучение прошлого только одной страны не объясняет, почему ей досталась та, а не другая доля. Поэтому Снайдер и задался целью сравнивать и связывать события, происходящие одновременно у целого ряда ближних и дальних соседей пограничных земель. Его работа охватывает короткий период (1933–1945 гг.), за который вышеназванные пограничные земли побывали (то поочередно, то одновременно) под Сталиным – Гитлером – Сталиным. Не ставя своей целью сравнение идеологии национал-социалистической Германии и социалистического Советского Союза, Снайдер рассматривает только, какие ставки делали на эти земли Сталин и Гитлер и как их державные планы заливали эти земли кровью мирного населения. В одних случаях уничтожению подлежало все население земли (будь то республика или государство); в других – лишь отдельные социальные группы населения, как, например, кулаки в СССР или профессиональная элита в Польше; в третьих – только национальные меньшинства: поляки в СССР, евреи Польши и Советского Союза, немцы в Польше и т. д.

Почему автор берет за точку отсчета 1933 год? В начале января 1933 года появились первые сообщения о массовом голоде и голодных смертях в Черкасской области (Украина) – результат первого этапа форсированной индустриализации страны, проводимой вождем советского народа и генеральным секретарем партии большевиков Сталиным. 30 января 1933 года Гитлера назначили бессменным канцлером Третьего рейха и избрали вождем национал-социалистической немецкой рабочей партии, в результате чего агрессивно преобразилась внутренняя и внешняя политика страны. С этого времени и начинается попеременное (большевиками – нацистами – большевиками) или одновременное (нацистами и большевиками) уничтожение мирного населения подвластных им земель.

В ходе анализа Снайдер обозначил пять этапов уничтожения мирного населения. Два начальных этапа пришлись на довоенные годы и были связаны с модернизацией СССР, то есть с преобразованием аграрной страны в высокоразвитое индустриальное государство, что поначалу сводилось к перераспределению максимально возможного объема ресурсов на нужды индустриализации. На первом этапе – это организованный в стране голод 1933 года, выморивший несколько миллионов крестьянского населения по всей стране и больше всего на хлебородной Украине. На втором – это классовый и национальный террор 1937–1938 гг., бушующий по стране, но страшнее всего в многонациональной Украине.

Два последующих этапа выпали на военные годы и были связаны с демодернизацией оккупированных территорий. Третий этап уничтожения мирного населения длился без малого два года (сентябрь 1939 – июнь 1941 гг.), когда Гитлер и Сталин, согласованно напав на Польшу, осуществляли одинаковую политику уничтожения польской культуры, лишив жизни не менее 200000 в основном образованных поляков, потенциально способных руководить сопротивлением, и депортировав около миллиона польских граждан в лагеря Германии и СССР, и когда Сталин, оккупировав Литву, Латвию и Эстонию, распространил политику уничтожения национальной культурной элиты и на эти страны. Единственное отличие захватчиков заключалось в том, что нацисты евреев заключали в гетто, предполагая в скором будущем депортировать их на восток, а советские власти всех польских граждан (а также литовских, латышских и эстонских), независимо от вероисповедания, отправляли на Крайний Север и Дальний Восток.

Четвертый этап уничтожения мирного населения – самый затяжной – длился с начала и до конца Великой Отечественной войны. С нападением гитлеровской армии на СССР в 1941 году число уничтоженных мирных жителей исчислялось миллионами: гитлеровцы выморили голодом миллион блокадных ленинградцев и три миллиона советских военнопленных (людей, сложивших оружие), расстреляли, сожгли, задушили и отравили более двух с половиной миллионов советских евреев, а с учетом Польши еще и три с лишним миллиона европейских евреев. Но и защитники отечества не считали жизни ни своих соотечественников, ни союзников по борьбе. В оккупированной Белоруссии гитлеровцы уничтожили 300000 мирных жителей в отместку за действия местных партизан, которые в свою очередь ликвидировали местных жителей, помогавших или подозреваемых в оказании помощи оккупантам. В Варшаве летом 1944 года гитлеровцы уничтожили 100000 польских повстанцев, а затем сожгли дотла и сам город. Советские же, изначально подстрекавшие поляков к восстанию, потом мешавшие британцам и американцам оказывать помощь восставшим, затем приостановившие продвижение своих войск на Варшаву, наблюдали, как происходит уничтожение.

Пятый этап уничтожения мирного населения связан с принудительным изгнанием с освобожденных Советским Союзом территорий лиц «нежелательной» этнической принадлежности. Он начался в середине октября 1943 года, когда советские войска освободили от немецко-фашистских захватчиков Кавказ, двигаясь по следам победоносных побед РККА к западным границам СССР, потом в страны Восточной Европы и завершился к концу 1949 года с образованием ФРГ и ГДР, так что, строго говоря, этот этап несколько вышел за взятую Снайдером временную рамку.

На всех этапах массовое уничтожение мирного населения мотивировалось внутренней и/или внешней политикой СССР и/или Германии. В вышеназванных землях оно вылилось в четырнадцать миллионов жертв (сюда не входят павшие в боях). Из них три с половиной миллиона – это довоенные жертвы, когда СССР был единственной европейской страной, санкционировавшей политику массовых убийств собственного населения в мирное время. Гитлер в это время постоянно напоминал немецкому народу о человеконенавистном режиме Советов, что очень способствовало его политическому успеху в Германии. Правда, в эти шесть с половиной довоенных лет гитлеровский режим тоже уничтожал инакомыслящих в своей стране, только жертв меньше – до десяти тысяч. Но в сентябре 1939 года, оккупировав Польшу с запада и востока, Гитлер и Сталин к 1941 году уже совместно лишали поляков жизни. А в годы Великой Отечественной войны в 1941–1944 гг. гитлеровцы, несомненно, превзошли большевиков, уничтожив за три года гораздо больше людей, чем Сталин за шесть с половиной.

Говоря об уничтожении мирного населения, Снайдер рассматривает не все виды гражданских потерь. Например, убитые с дальнего расстояния во время бомбежек и артиллерийских обстрелов, погибшие в гетто и трудовых концлагерях от полуголодного пропитания, физического изнеможения, инфекционных заболеваний, телесных наказаний хотя и упоминаются в его исследовании, но не на первом плане. Его внимание прежде всего привлекают примитивные и «контактные» способы, когда одни люди целенаправленно морили голодом, расстреливали, заживо сжигали или травили газами других людей, то есть когда палачи и жертвы находились рядом, видели, наблюдали, запоминали друг друга и иногда успевали об этом рассказать. В 1933–1945 гг. на описываемых землях только голодом сгубили семь миллионов мирного населения. Сталинский голодомор крестьянского населения начала 1930-х, гитлеровский голодомор советских военнопленных в начале 1940-х и жителей Ленинграда в 1941–1944 гг., как и запланированное нацистами тотальное уничтожение населения СССР, основаны на примитивном способе – лишить еды.

После голода шли расстрелы. Во времена Большого террора 1937–1938 гг. в СССР расстреляли не менее 700000 гражданского населения. Во время совместной оккупации Польши 1939–1941 гг. Гитлер и Сталин расстреляли 200000 мирных поляков. Более 300000 жителей Белоруссии были убиты нацистами в ответ на акции советских партизан. И евреев в Восточной Европе от «старых» способов уничтожения – пули, виселицы и огня – погибло не меньше, чем в «душегубках» с угарным газом и газовых камерах с «Циклоном Б». К тому же, напоминает Снайдер, убийство газом тоже не ново: еще древние греки знали, что от угарного газа угорают насмерть, а патент на получение отравляющего «Циклона Б» был опубликован в 1926–1927 гг. Так что в средствах уничтожения людей в середине XX века не было особой новизны.

А что же было? – задает себе и читателям вопрос Снайдер и отвечает на него каждой главой монографии: были повторяющиеся этапы чудовищно примитивной жестокости, обусловленные идеологическими, политическими, экономическими, футуристическими и всякими прочими государственными целями, но неизменно направленные на уничтожение человеческого в человеке. Оперируя огромным объемом документов из семнадцати архивов шести стран, научных истолкований и открытий, мемуаров и личных «памяток» на многих языках, то есть в основном теми материалами, которые обрели гласность в последнее двадцатипятилетие, ученый рассказывает, показывает, сопоставляет и анализирует прошлое. Среди свидетелей и заложников времени, которых он привлекает к участию в монографии, есть и небольшая группа европейской творческой интеллигенции: Ханна Арендт,[77] Анна Ахматова, Александр Вайсберг,[78] Гюнтер Грасс,[79] Василий Гроссман,[80] Гарет Джонс,[81] Артур Кестлер,[82] Джордж Оруэлл[83] и Юзеф Чапский.[84] Эпиграфами к монографии Снайдер берет и слова о грехопадении и покаянии из украинской народной думы «Буря на Черном море», и рефрен из «Фуги смерти» еврейского поэта Пауля Целана («Золотые косы твои, Маргарита, пепельные твои, Суламифь»), и строку литовского поэта Томаса Венцлова из стихотворения «Щит Ахилла», посвященного в 1972 году Иосифу Бродскому, и фразу «Все течет, все изменяется. Но нельзя дважды попасть в тот же тюремный поезд» из романа Василия Гроссмана «Все течет». Заканчивая вступление, Снайдер припоминает строчку из «Реквиема» Анны Ахматовой: «Хотела бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать…» – и тут же откликается на нее: «Благодаря открывшимся архивам во всех странах Восточной Европы, мы знаем, где искать этот список; благодаря неутомимому труду историков, мы в силах его хотя бы отчасти восстановить».

Глава за главой Снайдер показывает, рассказывает и анализирует этапы массового уничтожения населения. Первенство принадлежало сталинскому режиму. Начав в 1928–1932 гг. принудительную коллективизацию сельского хозяйства и «раскулачивание» (то есть лишая собственности, выселяя с насиженных мест, поражая в гражданских правах, заключая в лагеря) «кулаков» и «подкулачников», которые этому сопротивлялись, режим к 1933 году выморил голодом пять миллионов душ по всей стране, но пик смертности – три миллиона триста тысяч – достался Украине. В эти миллионы погибших Снайдер включает население и титульной нации республики, и ее этнических меньшинств. Он передает, к примеру, рассказ украинской польки, потерявшей в голодомор 1933 года родителей и пятерых братьев (она и сама погибла через несколько лет в «польской операции»), как самый младшенький в предсмертном бреду «видел поле пшеницы» и шептал: «Теперь мы будем жить». Еще один из его примеров – прощальное письмо, дошедшее до сына от умирающих на селе родителей с просьбой заказать по ним кадиш.

В рамках Большого террора, «искоренявшего всех внутренних врагов Советского Союза», Снайдер рассматривает только классовый и национальный террор. К первому относится операция по репрессированию бывших (то есть уже раскулаченных и наказанных) кулаков как антисоветского класса. В оперативном приказе НКВД СССР № 00447 от 30.07.1937 г. указано, что репрессии подлежат четыре контингента «бывших кулаков»: вернувшиеся после отбытия наказания; бежавшие из лагерей или трудпоселков или скрывшиеся от раскулачивания; состоявшие ранее в повстанческих, террористических или бандитских формированиях, независимо от того, отбыли ли они наказание, бежали из мест заключения или скрылись от репрессий; находящиеся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях.

Составители приказа исходят из того, что все «бывшие кулаки» не могут не продолжать вести активную подрывную деятельность, и предписывают две меры наказания: для наиболее враждебных – расстрел, для менее активных – восьми-десятилетнее заключение в исправительно-трудовые лагеря. НКВД выдавало республикам, областям и краям «лимиты» на определенное число репрессированных, но всегда поощряло их превышение. На местах же исполнительным «тройкам» разрешалось по своему усмотрению менять меру наказания – вместо лагеря расстрел и наоборот. В отношении бывших кулаков, уже находившихся в лагерях, выделялись только расстрельные «лимиты».

Украина, где в свое время «кулацкое сопротивление» коллективизации было широко распространено, естественно оказалась и основной ареной репрессий «бывших кулаков». А старательные местные власти заодно загребали и «украинских националистов»: одних обвинив в том, что они якобы просили Германию о продовольственной помощи в 1933 году, других в том, что они вообще представляют «территориальную угрозу» СССР. В ходе кампании число расстрельных приговоров постоянно росло: так, в 1938 году в Луганске (тогда еще Ворошиловграде) к расстрелу приговорили всех (1226!) репрессированных, в Донецке (тогда еще Сталино) расстреляли всех (1102!) обвиненных. В общей сложности «кулацкая операция» 1937–1938 гг. только на Украине унесла 70868 жизней.

Из многих «национальных операций» Снайдер выбирает только одну – «польскую» (приказ № 00485 от 9.08.1937 г.). По числу жертв она была значительно меньше «кулацкой». Но из всех последующих национальных операций эта первая польская оказалась самой большой как по масштабу арестов (Украина, Белоруссия, западные районы РСФСР, Ленинград и Ленинградская область, Москва и пригороды, Казахстан и Сибирь), так и по числу жертв: из 139835 осужденных поляков расстреляли 111091; из них на Украине 47327, а в Белоруссии 17772. Кроме того, польский приказ № 00485 предлагал такой разнообразный и всеохватывающий набор обвинений, что по нему НКВД моделировало все следующие предвоенные нацоперации: тут и шпионаж, и вредительство во всех сферах народного хозяйства, и организация диверсий, и подготовка террористических актов, и участие в повстанческих ячейках, и подготовка вооруженного восстания на случай войны, и антисоветская агитация, и тесные контакты как с иностранными разведками, так и со всеми основными «враждебными» силами внутри СССР и т. д. Во всех следующих нацоперациях, в основном направленных против «национальностей иностранных государств» (термин, широко используемый в документах НКВД 1937–1938 гг.), граничащих с СССР, в общей сложности погибло 247157 человек.

«Польская операция» сама по себе, считает Снайдер, не имела под собой никакой основы (кроме ежовского вымысла о польской шпионской сети в СССР и сталинской циничной уверенности, что массовые убийства никогда не помешают). Во-первых, в это время Польша ни для кого в Европе не представляла военной опасности. Кроме того, в 1932 году СССР заключил с нею договор о ненападении сроком до конца 1945 года. Но не исключено, продолжает ученый, что Сталин мог опасаться того, что Германия и/или Япония предложат или навяжут Польше военный союз против СССР. Так что «польская операция» в СССР могла быть организована в острастку пограничной Польше: «В случае чего, с вашими поляками будет то же, что и с нашими». Одним из важных следствий польской и следующих за ней нацопераций, как отмечает Снайдер, оказалось изменение национального состава служащих НКВД. Если в 1936 году многие высокие посты в НКВД занимали нацмены (евреи, поляки, латыши, немцы и т. п.), то к началу 1939 года их сменили русские; единственным широко представленным нацменьшинством оставались грузины.

Большой террор в СССР остановился через неделю после Хрустальной ночи (9 – 10 ноября 1938 года), первого открытого нацистского погрома в Германии, Австрии и Судетах, во время которого несколько сотен евреев убили, много сотен ранили и искалечили, а более 26000 арестовали и отправили в концлагеря. Это были первые массовые заключения евреев в лагеря. В это время Гитлер стремился только запугать евреев настолько, чтобы те убрались из Германии. В самом деле, к началу 1939 года более 100000 немецких евреев (включая и лагерных заключенных) покинули страну. В СССР в это время евреев не убивали и не сажали за то, что они евреи, тем не менее они тысячами погибали и в голодомор, и в кулацких, и в других операциях Большого террора.

В 1936–1938 гг. нацисты преследовали, кроме евреев и политических противников, еще и «асоциальные», «позорящие нацию» группы населения: гомосексуалистов, алкоголиков, наркоманов, свидетелей Иеговы и др. Как и советское НКВД, германская полиция устраивала рейды и налеты на «асоциальные» группы. Аресты, как правило, кончались заключением в тюрьму или исправительно-трудовые концлагеря, число которых росло с усилением репрессий: Дахау (1933), Лихтенбург и Заксенхаузен (1936), Бухенвальд (1937) и Флоссенберг (1938). По сравнению с советским архипелагом лагерей, где в это время находилось более миллиона заключенных, эти пять германских лагерей с их примерно 20000 узников, подытоживает Снайдер, выглядят скромно. Кроме того, советский террор конца 1930-х годов был смертоноснее нацистского. По одному только «кулацкому» приказу № 00447 в СССР за год с небольшим ликвидировали 378326 человек; в это же время в нацистской Германии смертный приговор вынесли 267 осужденным. Снайдер также подсчитывает, что советская система лагерей в это время в двадцать пять раз превышала нацистскую, и вероятность попасть под расстрел у простого советского человека была в семьсот раз больше, чем у его германского современника. К концу 1930-х годов весь мир ясно видел, что нацистский режим расистский и антисемитский. Но расстрельным кампаниям внутренних врагов («антисоветских элементов») начало положил Сталин в стране победившего социализма. В это время никто в мире, даже Гитлер, еще не помышлял о таких масштабах уничтожения.

23 августа 1939 года правительства СССР и Германии заключили «Договор о ненападении», подписанный наркомом по иностранным делам В. М. Молотовым и министром иностранных дел И. фон Риббентропом, а потому известный также как «Пакт Молотова-Риббентропа», что вызвало удивление и на континенте, и в Англии. Снайдер же считает, что Сталин, живший, как и вся Европа, в ожидании очередной нацистской агрессии, сделал верный ход. Рассчитывать на то, что Англия и Франция придут в случае войны на помощь большевикам, он не мог, поэтому он и обезопасил себя, задружившись с агрессором. Одновременно с «Договором…» новые союзники составили «Секретный дополнительный протокол»,[85] согласно которому польские земли к западу от «линии Молотова-Риббентропа», проведенной по рекам Нарев, Висла и Сан, переходили в «сферу интересов» Германии, а земли к востоку от «линии…» – к СССР. С этого начался третий этап уничтожения мирного населения, который Гитлер и Сталин задумали, спланировали и привели в исполнение совместно.

Отдав половину Польши Сталину, Гитлер предоставил ему возможность пересадить опыт отечественной «польской операции» на польскую землю. Благодаря Сталину Гитлер получил возможность начать собственную программу массового уничтожения в оккупированной Польше. 1 сентября 1939 года пятьдесят дивизий Вермахта (полтора миллиона человек) напали на Польшу с севера, юга и запада, с суши и воздуха. Идеологически подкованные захватчики твердо усвоили, что Польша неправомочное государство, а посему и ее армия не правомочное образование; поэтому смерть немецкого солдата от руки польского является преднамеренным убийством, а польские солдаты и офицеры, взятые в плен, считаются не военнопленными, а преступниками, подлежащими уничтожению. В первый месяц оккупации нацисты расстреляли 3000 польских военнопленных, а военнопленных евреев (в польской армии евреи составляли более 8 %) заключили в исправительно-трудовые лагеря. Что касается жителей мест и местечек, над ними издевались, куражились, их пристреливали поодиночке и гуртом – опять же в соответствии с нацистской доктриной: поляки – нелюди, евреи – восточные варвары, те и другие подлежат экстерминации.

17 сентября 1939 года полмиллиона войск РККА перешли восточные границы Польши под предлогом того, что «Польша стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР, а также священной обязанности советского правительства подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам, населяющим Польшу».[86] Встреча войск союзников под Львовом была деловой и краткой, стороны подтвердили границы территориального влияния и провели в городе совместный парад. Польским военным, выбравшим сдачу в плен русским (а таких было сто с лишним тысяч), руководство Красной армии обещало короткую проверку в близлежащем Львове и немедленную демобилизацию. Это оказалось правдой лишь наполовину: рядовой состав в самом деле распустили, а около 15000 польских офицеров (к этому времени две трети их были из резервистов, в основном образованных профессионалов) вывезли из Польши и разместили в советских лагерях Старобельска, Козельска и Осташково.

Вслед за армией появились энкаведисты, чтобы «советизировать» приобретенные земли и людей. На этих испокон веков многонациональных землях проживало 43 % поляков, 33 % украинцев, 16 % евреев и белорусов, 8 % других нацменьшинств: немцев, русских, чехов, цыган, татар и др. Все они должны были исполнить первый советский ритуал: единогласно просить партию и правительство СССР о включении их в состав Украины и Белоруссии. 15 ноября 1939 года их просьбу удовлетворили и земли аннексировали. Затем на местное население распространилась советская паспортная и военно-призывная системы (вскоре РККА получит из этих земель пополнение в 150000 новобранцев), и началось очищение от «антисоветских» и «социально опасных» групп польского населения: студентов, работников умственного труда, бывших государственных служащих и военнослужащих, а также их семей (а семья могла включать не только жену/мужа, их детей, но и их родителей, а также братьев и сестер с семьями). Так, в один лишь февральский заход 1940 года НКВД депортировало в Сибирь и Казахстан 139794 «опасных поляков», включая детей и стариков. В июне того же года депортировали еще одну категорию «опасных» – тех, кто отказался принять советское гражданство – всего 78339 человек, 84 % которых были евреями из Западной Польши. Им повезло спастись от Гитлера, но советское гражданство они не хотели принять из опасения, что это может препятствовать возвращению в родную Польшу. Такой преданности НКВД не прощало. За двадцать один месяц (вплоть до июня 1941 года) энкаведисты арестовали 109400 вновь прибывших, 8513 из них ликвидировали, остальных (поляков, польских евреев и украинских националистов) отправили на восемь лет в исправительно-трудовые лагеря Сибири и Казахстана.

Что касается польских военнопленных в лагерях Старобельска, Козельска и Осташково, первые полгода их содержание было вполне сносным: на допросы не вызывали, польского военного обмундирования не лишили, общение между собой не запрещали, переписку с родными разрешили (только в обратном адресе значился не лагерь, а санаторий). Все это вселяло надежду на скорое возвращение домой. Но 5 марта 1940 года Берия обратил внимание Политбюро и лично товарища Сталина на то, что польские военнопленные ждут не дождутся освобождения, чтобы «начать подрывную деятельность против СССР». Он напомнил также, что на аннексированных территориях с самого начала действовали контрреволюционные ячейки, возглавляемые бывшими польскими военнослужащими, и что именно ими НКВД заполнило тюрьмы Украины и Белоруссии. Поэтому Берия настаивал на немедленном расстреле 6000 поляков, находившихся в тюрьмах Украины и Белоруссии, и 14587 польских военнопленных. В апреле 1940 года из лагеря в г. Козельске (Калужская область) вывезли в поселок Катынь (Смоленская область) 4410 военнопленных, их расстреляли на даче НКВД и захоронили в лесу. Из г. Осташково (Калининская, теперь Тверская область) вывезли в Калинин (теперь Тверь) и расстреляли в тюрьме НКВД 6315 военнопленных, тела их сбросили в общую яму на краю дачного поселка НКВД. Из Старобельска (Ворошиловоградская, ныне Луганская область) в Харьковскую тюрьму на расстрел доставили 3739 военнопленных. В живых оставили менее 3 % взятых в плен – их распределили по другим тюрьмам Союза. Таковы первые итоги советизации вновь приобретенных граждан.

К западу от линии Молотова-Риббентропа немецкие оккупанты действовали по-иному. Во-первых, они разделили захваченную часть Польши на территории, подлежавшие «германизации» и «колонизации». Восточная Пруссия, Польская Силезия, а также земли Западной Польши от города Лодзь (он стал называться Литцманштадт) до города Познань (переименованного в Позен), вошедшие в провинцию Вартеланд (по-польски «Край Варты» по названию реки), были провозглашены немецкими, присоединены к Германии и подлежали германизации, то есть полному освобождению от ненемецкого населения. Четыре польских воеводства – Краковское, Варшавское, Люблинское и Радомское – стали немецкими колониальными владениями под общим названием «Генерал-губернаторство Германской империи», где предполагалось сохранить под управлением немецких властей все трудоспособное ненемецкое население.

Но тут начались неувязки. Немцы впервые заняли страну, в которой немецкое население составляло меньшинство (меньше миллиона) даже на аннексированных землях с их десятимиллионным населением, в составе которого было не менее 600000 евреев, но на пятнадцать поляков приходился один немец. Кроме того, в Генерал-губернаторстве проживал еще один миллион пятьсот шестьдесят тысяч евреев. Таким образом, аннексируя и колонизируя новые территории, Гитлер добавил Третьему рейху почти девять миллионов славян на присоединенных ново-германских территориях плюс еще одиннадцать миллионов в Генерал-губернаторстве (а если вспомнить Чехию, то и еще шесть миллионов). Кроме того, он увеличил еврейское население рейха до двух миллионов (к началу «польской операции» в Германии было примерно 330000 евреев). Третий рейх, вопреки идеологической установке на расовую чистоту, к 1939 году стал вторым (после СССР) многонациональным государством Европы. Разобраться с этим срочно и решительно должен был рейхсфюрер СС (или «имперский вождь охранных отрядов») Генрих Гиммлер.

Для начала в Вартеланде (самой большой провинции на аннексированных землях) уничтожили 7700 пациентов психиатрических лечебниц: в трех их расстреляли, в четвертой удушили угарным газом. Первое применение этого газа в Польше оказалось таким успешным, что с его помощью в 1940–1941 гг. лишили жизни более 70000 таких же больных в самой Германии. Затем началась депортация местных жителей (в основном поляков) в Генерал-губернаторство. К концу 1940 года из Вартеланда отгрузили в общей сложности 408525 человек (почти столько же депортировали Советы с захваченных ими польских земель). Везли на открытых платформах, днями держали на запасных путях, люди гибли сотнями – еще один способ массового уничтожения: холодомор. Освобожденное депортированными пространство занимали польские немцы с востока, которых Гитлер по договору со Сталиным вызволил с аннексированных Советским Союзом земель.

В Генерал-губернаторстве тем временем нацисты приняли решение «ликвидировать» неблагонадежные элементы польской духовной и светской интеллигенции из опасения, что они могут разжечь в народе повстанческий дух. Снайдер обратил внимание на то, что план этот был принят 2 марта 1940 года, на три дня раньше указа Берии о ликвидации польских военнопленных и заключенных. К концу лета 1940 года нацисты расстреляли около 3000 «политически опасных» поляков. Таковы первые успехи демодернизации Польши.

Что касается двух миллионов польских евреев, гитлеровцы и рады были бы от них избавиться, но не могли между собой договориться, как. В октябре 1939 года Адольф Эйхман депортировал в Генерал-губернаторство около 4000 австрийских и чешских евреев, после чего губернатор колонии наотрез отказался принимать пополнение. В январе 1940 года Эйхман предложил Сталину забрать всех польских евреев к себе, но ответа не получил. Решение нашел губернатор Вартеланда, начав 8 февраля 1940 года строительство гетто для 233000 евреев города Лодзь. В том же месяце мэр Варшавы начал выселение неевреев из квартала, площадью чуть больше трех квадратных километров, где в октябре того же года разместили гетто с населением, превышающим 400000. Людская скученность с самого начала сделала Варшавское гетто гиблым местом. Но у завоевателей оно считалось такой достопримечательностью, что они даже планировали выпустить «бедекер» (путеводитель) по гетто.

С нападением нацистской Германии на СССР начался четвертый, самый долгий и кровопролитный этап уничтожения мирного населения. Гитлер преследовал на востоке только одну цель – захват плодородных восточных земель, которые всегда будут обеспечивать Германию продовольствием. Для этого надо было только очистить Россию, как до нее Польшу, и от местного населения, и от больших городов, и от всех индустриальных комплексов и превратить эти земли в аграрные владения послевоенной Германии-победительницы. Все это было задумано задолго до начала войны и спланировано в такой последовательности: во-первых, летом 1941 года одержать над СССР такую же молниеносную победу, как над Польшей летом 1939 года, и в результате получить полный контроль над Польшей, Белоруссией, Украиной, западом России и Кавказом; во-вторых, после победы зимой 1942–1943 гг. привести в исполнение «план голода», или план Бакке (по имени статс-секретаря министерства сельского хозяйства и продовольствия Герберта Бакке, разработавшего этот план в начале 1940 года), с целью выморить тридцать с лишним миллионов коренного населения этих земель, а за счет мертвых обеспечить продовольствием фронт и тыл Германии; в-третьих, окончательно решить еврейский вопрос, то есть уничтожить все оставшееся в живых еврейское население и Польши, и оккупированных территорий СССР, и покоренных стран Западной Европы, и самой Германии; в-четвертых, осуществить «генеральный план “Ост”», то есть насильственное изгнание с восточных земель выжившего местного населения за Урал, а по завершении войны начать заселение этих земель немцами-колонистами.

Но хорошо спланированные замыслы не выдержали столкновения с реальностью. Сначала провалился первый план молниеносной победы, и нацистам пришлось внести поправки в три следующих плана: так, например, «план голода» осуществили не на всех оккупированных территориях, а только в осажденном Ленинграде (миллион погибших), в ряде украинских городов (100000 погибших) и в лагерях советских военнопленных (три миллиона погибших). Что касается «генерального плана “Ост”», его успели опробовать только в Польше: в 1939 году депортировали поляков с урожайных земель, а на их место привезли немецких фермеров; а осенью 1944 года подавили варшавское восстание и испепелили польскую столицу. Хотя «план голода» и «генеральный план “Ост”» значительно сузили свой размах, идея колонизации восточно-европейских земель оставалась в силе. Единственный план, который нацисты осуществили сполна и с опережением сроков, – это окончательное решение еврейского вопроса.

Говоря об уничтожении гражданского населения на четвертом этапе, Снайдер особое внимание уделяет массовому голодомору советских военнопленных в германских спецлагерях и тотальному уничтожению евреев. Внезапное нападение Германии на Советский Союз с самого начала привело к огромным потерям в рядах РККА. Оккупанты твердо знали, что славяне, азиаты и евреи – нелюди, подлежащие уничтожению, поэтому очень часто расстреливали на месте и добровольно сдающихся, и насильно взятых в плен. Из тех же советских военнопленных, кто оставался в живых во время пленения, прежде всего убивали евреев[87] и комиссаров, остальных определяли сначала в пересыльные, а оттуда рядовых – в солдатские, командный состав – в офицерские лагеря. Число лагерей в Белоруссии, на Украине и на территории Генерал-губернаторства в Польше стремительно умножалось: иногда использовали существующие сельскохозяйственные постройки, но чаще обносили колючей проволокой голое место, устанавливали наблюдательные вышки и сгоняли пленных умирать под открытым небом от холода, голода и инфекционных заболеваний.

Смерть в лагерях косила советских военнопленных сотнями в день, только в Польше от голода скончалось полмиллиона советских военнопленных. Если на западном фронте в лагерях военнопленных за все военные годы погибло менее 5 % пленных из армий союзников, то в белорусских, украинских, западно-российских и польских лагерях военнопленных было уничтожено 57 % советских солдат и офицеров. Кроме того, с доставкой советских военнопленных в Дахау, Бухенвальд, Заксенхауз, Маутхаузен и Аушвиц изменился профиль этих концлагерей: они стали не только местами рабского труда, но еще и местами массовых убийств. Первую пробу «Циклона Б» в начале сентября 1941 года в Аушвице провели над 600 советскими военнопленными; примерно в то же время в Заксенхаузе на советских военнопленных опробовали газенвагены с угарным газом. Только потом эти способы массового уничтожения стали применять к евреям. Правда, с ухудшением положения на восточном фронте нацисты все чаще отправляли военнопленных на тяжелые работы в Германию, что слегка повышало возможность выжить: так, например, в конце войны в Германии работало более миллиона советских военнопленных.

Такое отношение к советским военнопленным, по мнению Снайдера, определялось отнюдь не тем, что СССР своевременно не подписал «Женевскую конвенцию о военнопленных» (тем более что она регламентировала отношение к военнопленным вне зависимости от того, подписали ли их страны конвенцию или нет), а изначальной гитлеровской установкой на завоевание земельного пространства и очищение его от коренного «расово неполноценного» населения. Кроме того, если Сталин считал советских военнослужащих, попавших в плен, дезертирами, а их семьям грозил арестом и конфискацией имущества (и подверг этому прежде всего семью своего старшего сына), то, по Гитлеру, лагерь советских военнопленных должен был служить напоминанием немецкому солдату, что с ним в советском плену будут обращаться так же, так что лучше воевать до погибели за Третий рейх.

Снайдер останавливается еще на одной группе обреченных на смерть советских военнопленных – тех, кого нацисты рекрутировали в пособники. Первоначально предполагалось использовать таких людей только после войны – в помощь германской армии и полиции, чтобы очистить восточно-европейские земли от коренного населения. Но поскольку победы не произошло, этим бывшим советским военнопленным досталась другая доля – в ходе войны непосредственно участвовать в массовых нацистских расправах с еврейским населением. Одних из них посылали рыть траншеи, над которыми нацисты потом расстреливали евреев. Другие, приписанные к полиции, должны были охотиться за местными евреями. Третьих направляли в «Учебный лагерь СС Травники» в Польше. Здесь специализировались на подготовке лагерных надзирателей, обучая завербованных конвоированию, стрельбе, вербовке информаторов и капо (добровольцев-надсмотрщиков из заключённых). В 1942 году этих переквалифицированных солдат и офицеров РККА распределят по трем лагерям смерти – Треблинка, Собибор и Белжец, где погибнет более миллиона польских евреев. Так, подводит итоги Снайдер, немало советских военнослужащих, переживших массовое уничтожение военнопленных, стали соучастниками нацистов в их единственном, сполна осуществленном плане – уничтожении евреев.

С еврейским вопросом гитлеровцы первоначально предполагали покончить после окончательной победы на востоке, хотя и до начала, и в ходе войны они рассматривали и другие возможности, такие как принудительная эмиграция; депортация всех евреев Европы на остров Мадагаскар, бывший до падения Франции ее колонией; перемещение в резервацию в районе города Люблина в польском Генерал-губернаторстве. Но в конечном счете все они были отвергнуты как непрактичные. А опыт, приобретенный с нападением на СССР: повальное убийство евреев военнопленных (сложивших оружие) и гражданских (никогда не державших оружия) – казался самым надежным, чтобы раз и навсегда освободиться от евреев.

Через месяц после нападения на Советский Союз рейхсмаршал («маршал империи») Герман Геринг одобрил подготовку к осуществлению «окончательного решения». К осени 1941 года в Польше появились два первых лагеря уничтожения – новый в Хелмно и переоборудованный из «трудового» концлагеря – в Белжеце. Но в декабре 1941 года стало очевидным, что события на Восточном фронте идут всем планам вопреки, и Гитлер недвусмысленно заявил, что «окончательное решение» еврейского вопроса в Европе должно быть осуществлено не после, а в ходе войны. 20 января 1942 года была созвана Ванзейская конференция, на которой представители германского правительства и СС координировали действия по уничтожению всех евреев Европы. С этого момента и до конца войны «окончательное решение» стало официальной политикой нацистов и означало только одно – полное истребление европейского еврейства.

Но в СССР нацисты не дожидались решений Ванзейской конференции, там с самого начала оккупации, еще до создания гетто и концлагерей евреев уничтожали просто по месту жительства. Снайдер очень подробно рассказывает, как нацисты создали группы особого назначения (эйнзацгруппен А, B, C, D),[88] осуществлявшие на оккупированных территориях СССР массовые убийства евреев; каким полицейским и армейским подразделениям вменялось оказывать им помощь; какую поддержку все они получали от местных коллаборантов; как проходили акции уничтожения на разных оккупированных землях. Ученый считает, что западный читатель (тот, по крайней мере, кого интересует Вторая мировая война) знает многое о нацистских концлагерях, потому что их освобождали войска союзников, кое-что знает и об Аушвице – в основном по мемуарной прозе Примо Леви и Эли Визеля, которая прочно держится в программах многих школ США, Канады, Англии, Австралии. О том же, что Холокост начался на западных землях СССР, и о том, как его осуществляли, знают считанные.

Тимоти Снайдер хочет ликвидировать пробелы знаний. Катастрофе европейского еврейства в его книге отведены четыре главы: «Окончательное решение» (и как его осуществили на землях СССР), «Холокост и отмщенье» (о Минском гетто и еврейских партизанских отрядах Белоруссии), «Нацистские фабрики смерти» (о лагерях массового уничтожения в Польше), «Сопротивление и испепеление» (о восстании в Варшавском гетто, Варшавском восстании и уничтожении Варшавы нацистами). Читать эти главы страшно и в первый раз, и во все последующие; слушать в пересказе тоже тяжко, но на одной главе – «Окончательное решение» – просто необходимо остановиться.

Почти все пограничные земли, занятые солдатами Вермахта летом 1941 года, СССР включил в свой состав только в 1939–1940 гг., и они еще исходили кровью от массированной и беспощадной советизации. Поначалу это очень помогало нацистским оккупантам: они легко находили коллаборантов и доброхотов среди местного населения. Так, в Литве в самом начале июля 1941 года местные погромщики убили 2500 евреев (ни на минуту не сомневаясь в том, что они виновники советских репрессий), не дожидаясь, когда новые оккупанты начнут их расстреливать. Столь же ретиво местные коллаборанты участвовали в систематических расстрелах евреев в Паланге, Кретинге, Каунасе, Вильнюсе, Шяуляе, проводимых нацистскими спецотрядами с первых дней оккупации. В Литве к началу войны находилось примерно 200000 местных евреев (почти столько же, что и в Германии) и более 10000 польских евреев, проживавших или бежавших в Виленскую область, великодушно переданную СССР Литве после оккупации Польши в 1939 году. К концу января 1942 года более 180000 литовских и польских евреев были уничтожены.

То же самое происходило в соседней Латвии. За считанные недели до начала войны с Германией советские власти депортировали 21000 латышей (и среди них немало евреев) в Сибирь, а отступая, расстреляли всех заключенных в тюрьмах. Так что на сотрудничество с нацистами многие шли в отместку советским оккупантам. К концу 1941 года новые оккупанты при участии местных сподручных уничтожили 69750 из 80000-го еврейского населения страны. Эстонцы, раньше Латвии и Литвы и без сопротивления принявшие в 1940 году советскую оккупацию, в 1941-ом встречали немецких оккупантов как освободителей, а те в свою очередь, считая их расово выше балтов, относились к ним вполне корректно. С участием местных помощников нацисты уничтожили в Эстонии девятьсот шестьдесят три еврея за то, что они евреи, и 5000 эстонцев за сотрудничество с советской властью.

В Западной Белоруссии и Украине, продолжает Снайдер, где советская власть правила на год дольше, чем в Прибалтике, и, соответственно, успела причинить местным жителям больше зла (чистками, арестами, депортациями, а, отступая, еще и массовыми расстрелами заключенных), нацистская пропаганда («все большевики – евреи, которые все это и сделали») находила живой отклик среди многих местных – и тех, кто пострадал от советской власти и искал теперь отмщенья; и тех, кто с нею сотрудничал и рад был теперь отречься, все списав на евреев; и тех, кто просто хотел показать новым властям свою лояльность. За первые месяцы войны нацисты без особого труда рекрутировали в ряды местной полиции и украинцев, и белорусов, и поляков, и русских, и татар, и этнических немцев, готовых уничтожать евреев. А это в свою очередь помогало рядовым из гитлеровской полиции и армии находить самооправдание в уничтожении евреев. Так что погромы и расстрелы во многих местах проходили практически одновременно. В бывшем польском, а во время войны белорусском Белостоке за один день 27 июня 1941 года полицейский отряд расстрелял порядка трехсот евреев в самом городе, еще несколько сотен согнал в центральную синагогу и сжег дотла. В следующие две недели по городу и округе прокатилось более тридцати погромов, в которых принимали участие местные поляки. А вслед за этим германская полиция расстреляла за городом более 1000 евреев Белостока.

В июле 1941 года рейхсфюрер СС (верховный фюрер охранных отрядов) Генрих Гиммлер проехал по всему оккупированному западу СССР, чтобы лично сообщить очередной гитлеровский приказ: убивать всех евреев, включая женщин и детей, и ликвидировать все еврейские общины. Вслед за этим спецотряды уничтожения в Белоруссии и Украине получили подкрепление в виде кавалерийской бригады СС и двенадцати батальонов (примерно двадцать тысяч человек) полиции порядка, что очень ускорило выполнение приказа. Так, в украинском городе Каменец-Подольском нацисты расстреляли 23600 евреев за два дня (с 26 по 28 августа 1941 года), а через месяц за один день (29 сентября 1941 года) в Бабьем Яре убили 33761 еврея города Киева.

Приказы о создании гетто поступали иногда одновременно с первой облавой и расправой, иногда с некоторой задержкой. Так, в Белостоке, занятом германской армией 26 июня 1941 года, тут же началась расправа с первыми попавшимися евреями и в тот же день на улицах города были вывешены объявления, обязывающие все еврейское население перебраться в гетто. В Каменец-Подольске гетто начали создавать через десять дней после взятия города. В Каунасе, занятом 23 июня 1941 года, приказ о переселении евреев в гетто был опубликован через две недели, а в Вильнюсе, взятом на день позже, гетто (их поначалу было два: одно для трудоспособных с семьями, другое для нетрудоспособных) были созданы через два с половиной месяца. В Риге, оккупированной 25 июня 1941 года, евреев начали заключать в гетто через четыре месяца, а в Минске, взятом 28 июня 1941 года, – через двадцать дней.

Все гетто предназначались для изоляции и концентрации еврейского населения города и округи. Для нацистов гетто служили одновременно источником самой дешевой рабочей силы и загоном, в котором легко было проводить «акции» уничтожения. Но в сентябре 1941 года Гитлер принял решение о депортации немецких евреев на восток, и уже в октябре и ноябре в Минское, Каунасское, Рижское гетто стали прибывать эшелоны с «переселенцами». Дальнейшую их судьбу решали начальники гетто – в каждом месте по-разному. Так, в Каунасском и Рижском гетто всех немецких евреев расстреляли по прибытии, в других спешно расстреливали местных евреев, чтобы высвободить место для заграничного пополнения.

Расстрельные акции на оккупированных землях СССР достигли промышленного масштаба: к концу 1941 года нацисты уничтожили миллион евреев, к концу 1942 года еще миллион. В Польше, захваченной много раньше, чем СССР, массовое уничтожение евреев началось позже, через два с лишним года с начала оккупации и через год с лишним после создания гетто. Польских евреев убивали в шести лагерях смерти, оснащенных газовыми камерами и крематориями: Хелмно (320000 жертв), Белжеце (600000 жертв), Треблинке-2 (810000 жертв), Собиборе (250000 жертв), Майданеке (80000 жертв), и Аушвице-2, известном также как Биркенау, или по-польски Бжезинка (полтора миллиона убитых евреев Польши, Франции, Словакии, Нидерландов, Югославии, Бельгии, Норвегии, Греции, Италии, Германии, Австрии, Чехии, Венгрии). Такого числа жертв (более пяти с половиной миллионов) не было ни в одной другой группе населения, обреченной на смерть на всех других этапах уничтожения.

В последние месяцы войны (январь – май 1945 года), когда американские и британские войска освобождали узников концлагерей в самой Германии и фотографии живых трупов обошли газеты и журналы, мир был уверен, что это свидетельства самых страшных преступлений нацизма. На самом деле, подчеркивает Снайдер, самые страшные преступления нацизма видела Красная армия, освобождавшая от захватчиков все земли, залитые кровью, и все лагеря смерти. Только крохи ими увиденного дошли до современников в СССР и на Западе. Например, очерк Василия Гроссмана «Треблинский ад» в 1945 году опубликовали в журнале «Знамя», а затем выпустили отдельным изданием для использования на Нюрнбергском процессе. Весной 1947 года А. А. Громыко, постоянный представитель СССР при ООН, выступая на сессии Генеральной Ассамблеи ООН с речью о «необходимости для евреев иметь собственное государство», сказал, что «еврейский народ перенес в последней войне исключительные бедствия и страдания. Эти бедствия и страдания, без преувеличения, не поддаются описанию… На территориях, где господствовали гитлеровцы, евреи подверглись почти поголовному физическому истреблению».

Но вскоре эту тему перестали затрагивать, так что подрастающим поколениям советских граждан довелось знать о массовом уничтожении евреев не больше, чем их западным современникам. Причины замалчивания и «незнания» Снайдер подробно рассматривает в последней главе монографии «Сталинский антисемитизм». В их числе и отместка вновь образованному государству Израиль, пошедшему, вопреки советским надеждам, не-советским путем. Генеральная же причина заключалась в том, что Сталин с окончанием войны взял курс на глорификацию только одного народа – русского как «руководящей силы Советского Союза» и наложил табу на любое упоминание о скорби (и славе тоже) «отдельных малых народов». Сталинской политики держались – с некоторыми послаблениями – и все его наследники.[89]

Война еще была в полном разгаре, когда начался пятый этап уничтожения мирного населения, который Снайдер, пользуясь терминологией современной историографии, называет этническими чистками. Этнические чистки направлены на насильственное изгнание (по политическим, стратегическим, идеологическим или другим соображениям) с определённой территории мирных граждан «нежелательной» этнической принадлежности. Осуществляют этнические чистки в самых разных формах: от массового подконвойного переселения «нежелательных» этнических групп в другую местность страны или принудительной их высылки в другое государство до действий, совершаемых с намерением «наказать» какую-либо группу мирного населения как таковую путем массовых расправ, мародерства, грабежей, поджогов, погромов, уничтожения имущества, убийств, надругательств и изнасилований, бессудных расстрелов, интернирования, заключения в трудовые лагеря и т. п.

Послевоенные этнические чистки начались сразу после освобождения Северного Кавказа и Крыма. Проводились они в основном по обвинению в коллаборационизме с немецко-фашистскими захватчиками, распространенному на весь народ. По скорости и брутальности эти чистки ничем не уступали довоенным национальным акциям. Так, за один день 19 ноября 1943 года советские власти депортировали в Казахстан и Киргизию все население Карачаевской АО – более 69000 человек. За два дня (28–29 декабря 1943 года) в Сибирь депортировали без малого 92000 калмыков. В феврале 1944 года Берия во главе стотысячного войска НКВД и девятнадцати тысяч оперативных работников НКВД, НКГБ и СМЕРШа, стянутых со всей страны для участия в «учениях в горной местности», прибыл в Грозный, чтобы собственнолично контролировать депортацию 478479 чеченцев и ингушей в Среднюю Азию и Казахстан. За два дня (8–9 марта 1944 года) туда же депортировали 37000 балкарцев. За три дня (18–20 мая 1944 года) в Узбекистан и прилегающие районы Казахстана и Таджикистана депортировали более 180000 крымских татар, а вслед за ними 37000 «немецких пособников из числа болгар, греков и армян», а также более 3500 жителей, имевших на руках просроченные паспорта иностранных государств: Греции, Турции и Ирана, и около 2000 немцев, не выселенных в 1941 году, а вместе с ними и несколько сотен советских венгров, румын и итальянцев. В августе 1944 года из Грузии в спецпоселения (то есть без права смены места жительства) Казахстана, Киргизии и Узбекистана принудительно выселили 90000 турок-месхетинцев и курдов «за родственные связи с жителями приграничных районов Турции». По статистике НКВД, 144707 этих переселенцев погибло, а сколько людей расстреляли и заживо сожгли за попытку уклониться от переселения – этого НКВД не считало.

Тимоти Снайдер говорит о послевоенных этнических чистках в СССР, но основное внимание уделяет прежде всего этническим чисткам немецкого населения и в странах, перешедших на сторону СССР в конце войны – Румынии и Венгрии, и в Восточной Пруссии, занятой войсками РККА, а затем и в самой Германии, и в послевоенной Польше и Чехословакии, освобожденных армией Советского Союза от гитлеровских оккупантов. Этот этап массовой расправы с мирным немецким населением очень похож на генеральный «план Ост» правительства Третьего рейха по проведению послевоенных этнических чисток на покоренных восточноевропейских территориях. Правда, теперь принудительное изгнание лиц «нежелательной» этнической принадлежности шло в обратном, западном, направлении и касалось как этнических немцев – «фолксдойч», то есть немцев, исторически проживающих за пределами Германии, так и «рейхсдойч» – немцев Германии, а за ними и других этнических меньшинств. Сходство с «планом “Ост”» усугубляется еще и тем, что этнические чистки являлись только частью грандиозного плана передела Европы и ее послевоенного устройства. Отличие заключалось в том, что изгнание немцев во многих местах началось раньше, чем это было санкционировано «большой тройкой» союзников на Ялтинской (4 – 11 февраля 1945 года) и Потсдамской (17 июля – 2 августа 1945 года) конференциях, решавших основные вопросы послевоенного передела Европы между странами-победительницами и мирного обустройства поверженной Германии.

На послевоенной Потсдамской конференции вопрос государственных границ Германии, Польши и СССР союзники решили следующим образом. Все территориальные приобретения Германии, начиная с 1938 года, подлежали безусловному возврату: Чехословакии – Судеты, Польше – «Польский коридор», или Поморское воеводство, включая немецкоязычный вольный город Данциг (польск. Гданьск); Литовской ССР – Мемельский (литовск. Клайпедский) край. В то же время за СССР сохранились почти все аннексированные в 1939 году польские территории (Западная Украина, Западная Белоруссия, Виленская область в составе Литовской ССР), за исключением Белостокского округа (Подляшья) и небольшого района на правом берегу реки Сан, возвращенных к 1947 году. Польские территориальные утраты в пользу СССР (47 %, или 77000 км? довоенной площади страны) были компенсированы за счет Германии, которую обязали передать Польше земли к востоку от реки Одер – часть Силезии, Восточный Бранденбург и Восточную Померанию, а также округ Шецин к западу от Одера, а кроме того еще и две трети Восточной Пруссии. Одна треть Восточной Пруссии с ее столицей Кенигсбергом (переименованной в Калининград) отторгалась в пользу СССР, организационно включившим ее в состав РСФСР как Калининградскую область. В целом, территория послевоенной Германии по сравнению с 1937 годом сокращалась на четверть.

Союзники также санкционировали массовое выселение более десяти миллионов немцев с этих территорий. В те дни многие считали, что продуманное и последовательное переселение немцев в Германию из Чехословакии, Польши, СССР (Калининградской области), как и из других стран Европы, которые позже войдут в советский блок, сократит человеческие страдания и экономические тяготы во всех странах. Среди противников твердо стоял Джордж Оруэлл, назвавший плановое переселение немцев «чудовищным преступлением», которое человечество «не может на себя взять». Но его политической интуиции никто не внял. Послевоенная Восточная Европа жаждала этнической чистоты и гомогенности.

На исходе 1944 года в преддверии наступающей Красной армии германское руководство организовало эвакуацию местного населения из всех портовых городов Восточной Пруссии. Правда, считает Снайдер, организовало из рук плохо: выделенных для перевозки морем судов оказалось крайне мало, а сухопутный транспорт практически отсутствовал. Поэтому плановая эвакуация превратилась в массовое бегство мирного населения, спасающегося от советских солдат. Все это проходило суровой зимой, по пути люди замерзали, изнемогали от голода и болезней, а наступающий противник обстреливал их с земли и воздуха; счастливцев же, попавших на судна, топили торпедные катера, а многие в отчаянии возвращались назад, на гнев иль милость победителей. Так что эвакуация мирного населения вылилась в массовую гибель эвакуируемых. Примерно шесть миллионов немцев успели эвакуироваться или спастись бегством от наступающей Красной армии. После падения Берлина многие «этнические» немцы пробовали вернуться «домой» в Чехословакию, Польшу и другие страны, но удалось это лишь считанным из считанных, большинство из них депортировали, а некоторых упорных «возвращенцев» депортировали по несколько раз.

Советские войска заняли Восточную Пруссию 13 января 1945 года, к марту освободили все земли, которые должны были войти в послевоенную Польшу и СССР, и стремительно двигались на Берлин, неистово сокрушая вооруженного противника, а заодно и мирных жителей, их жилье, имущество и живность. Снайдер ссылается на работы историков, исследующих преступления освободителей против мирного населения в конце войны, и на показания жертв этих преступлений, и на воспоминания очевидцев, среди которых и много видевший на своем веку немецкий писатель Гюнтер Грасс. Уроженец Данцига, он засвидетельствовал, как нацисты брали в 1939 году его вольный город, как расстреляли в упор его дядю – директора Центрального почтамта; а в 1945 году мать Гюнтера, спасая дочь-подростка от ломившихся в дом красноармейцев-насильников, предложила взамен себя, и те удовлетворились и ею, и девочкой. Читая эти страницы, я пожалела, что Снайдер не вспомнил ни одного свидетеля с советской стороны, хотя бы Александра Солженицына, участника боев в Восточной Пруссии (за что в 1958 году награжден медалью «За взятие Кенигсберга»), по следам которых написал поэму «Прусские ночи» (она есть и в английском переводе британского историка и писателя Роберта Конквиста) о буйном пиршестве озверелых победителей, все обращавших в руины, лом, прах, тлен, «девку – в бабу, бабу – в труп».[90]

Был и другой метод расправы с мирным немецким населением на освобождаемых территориях – интернирование невооруженных подростков и стариков, а часто и женщин. Мотивировалось это необходимостью в корне пресечь любую попытку вооруженного сопротивления на оккупированных территориях. Интернированных так же, как и военнопленных, определяли на принудительные работы в шахтах Силезии, Донбасса, Казахстана и Сибири, чтобы восстанавливали разрушенное войной народное хозяйство. В общей сложности со всех освобожденных территорий – Румынии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Югославии и самой Германии, главным образом из Верхней Силезии и Восточной Пруссии – в СССР завезли к концу войны 272000 интернированных немцев-«вестарбайтеров» (это составляло примерно лишь десятую часть угнанных нацистами «остарбайтеров» из СССР). К концу 1949 года более 66000 их погибло на восстановлении народного хозяйства СССР, более 212000 репатриировалось по состоянию здоровья (часто не в страну довоенного проживания, которая отказывалась их принять, а в Германию).

В освобожденной Чехословакии славянское население спешило расправиться с этническими немцами, составлявшими треть населения страны: за несколько майских дней в одной только Праге искалечили, изнасиловали и убили не менее 855 гражданских лиц, а в Судетах расстреляли 10000 уже разоружённых военнослужащих немцев. Около 350000 немцев прошли тюремное и/или концлагерное заключение прежде, чем их депортировали. Депортация сопровождалась многочисленными акциями насилия: несколько десятков тысяч чешских немцев погибло по дороге от рук «народного правосудия», тысячи кончали самоубийством. Гюнтеру Грассу, находившемуся после войны в американском лагере военнопленных на территории Чехословакии, казалось, что американцы не столько охраняли немецких военнопленных, сколько оберегали их от местного населения. К октябрю 1946 года более двух миллионов этнических немцев Чехословакии депортировали в американскую и советскую оккупационные зоны.

Польская армия в июне – июле 1945 года депортировала в Германию более миллиона немцев, живших вдоль послевоенной западной границы страны по Одеру и ее притоку Лужицкой Нисе. Офицеры инструктировали солдат обходиться с немецкими земледельцами как с врагами, точно так, «как их власти обходились с нами». Сталин советовал тогдашнему министру по делам возвращенных территорий Владиславу Гомулке создать немцам в Польше такую жизнь, чтобы те сами захотели убраться. Наиболее рьяно это осуществляли в Силезии (как в исконно польской, так и в части, отторгнутой от Германии): закрыли немецкие школы и газеты, запретили использование немецкого языка в общественных местах, изымали у немецких жителей недвижимое и движимое имущество, трудоустроили все мужское население в шахты. По всей стране польские власти начали сгонять этнических немцев в небольшие, рассчитанные на несколько тысяч человек концлагеря. Во главе многих лагерей стояли бывшие заключенные Аушвица, теперь вымещавшие на немецких заключенных всю ярость от пережитого в нацистских лапах. Зимой 1945–1946 гг. смертность в таких лагерях достигала 50 %. С началом депортации не менее 400000 немцев погибло на пути в изгнание, но более семи с половиной миллионов депортированных – польских и бывших германских – немцев (в основном из Силезии и Померании) к концу 1947 года попали в британскую и советскую оккупационные зоны Германии.

Депортацию из советской части Восточной Пруссии (Калининградской области), где летом 1945 года проживало 129614 немцев, задерживали из соображений практических: немцы восстанавливали разрушенный войной край. Но с октября 1947 по октябрь 1948 года в советскую зону оккупации Германии переселили 102125 немцев, а самую последнюю группу (из ста девяноста трех высококвалифицированных специалистов) отправили в ГДР в мае 1951-го. К этому времени из стран советского блока в ФРГ и ГДР переместили более двенадцати миллионов немцев.

С выселением немцев этнические чистки в Польше и СССР не завершились. В 1944–1946 гг. из Польши в СССР принудительно вывезли 483099 украинцев. В середине 1946 года с территорий, аннексированных СССР, «по собственному желанию» репатриировалось более полутора миллионов поляков, а под нажимом местных (украинских, белорусских, литовских) властей еще несколько сотен тысяч, в их числе не менее 100000 польских евреев. Это единственный случай в истории сталинских этнических чисток, когда «нежелательные» группы населения пограничных окраин страны выселили за ее пределы. Весной и летом 1947 года польские власти в порядке принуждения переселили 140660 украинцев с юга и юго-востока страны на земли, приобретенные у Германии, тем самым ускоряя процесс ассимиляции этнического меньшинства, а одновременно разгромили вооруженные отряды украинских националистов, остатки которых подались на Запад и в СССР, где их приняли. На первый взгляд, это может показаться странным, если вспомнить, что в 1944–1946 гг. советские власти депортировали в Сибирь 182540 украинцев, по одному лишь подозрению в связях с украинскими националистами. Оказалось, что приняли их только для того, чтобы через несколько месяцев депортировать в Сибирь и Среднюю Азию, а вместе с ними и западно-украинских националистов-старожилов с аннексированных в 1939 году польских земель – общим числом более 76000.

В мае 1948 года СССР переключил внимание на «националистов» прибалтийских пограничных республик, депортировав в Сибирь более 82000 литовцев, более 42000 латышей и более 20000 эстонцев. В общей сложности, начиная с 1940 года Сталин сократил население этих земель на 200000, изолировав или уничтожив наиболее активных, образованных и дееспособных людей. Примерно в то же время в ГУЛаг направили 148079 ветеранов Отечественной войны по обвинению в коллаборационизме с захватчиками. После войны в ГУЛаге и спецпоселениях оказалось значительно больше советских граждан, чем в довоенные годы.

Снайдер напоминает, что этнические чистки, начавшиеся с возвращением РККА на земли, бывшие под оккупантами, не планировались как намеренное уничтожение мирного населения. Но в них погибло не менее 700000 немцев, 150000 поляков, 250000 украинцев и 400000 депортированных советской властью с Кавказа, из Крыма, Молдавии и Прибалтики. Немцев (кроме советских) и поляков депортировали с востока на запад, и поэтому вероятность погибнуть у них была меньше, чем у украинцев, румын, эстонцев, латышей, литовцев, «кавказцев», крымчан, которых перемещали с запада на восток. Во время бегства от Красной армии и послевоенной депортации погибал в среднем каждый десятый немец или поляк, тогда как среди советских наказанных народов погибал каждый пятый. Как ни тяжела сама по себе депортация, но лучшая доля досталась тем немцам-изгнанникам, кто попадал в американский или британский, а не советский сектор, и тем, кого высылали на родину – ФРГ, ГДР, Польшу, а не в сибирскую тайгу и степи Казахстана.

Гитлеровские планы создать великий Третий рейх провалились. Сталин не только одержал полную победу над врагом, он уничтожил Германию, из развалин которой позднее появилось два государства – ФРГ и ГДР. Он также создал огромный советский блок – Албания, Болгария, Венгрия, Польша, Румыния и Югославия, – благодарный и зависимый от своего освободителя. При этом расправы с «потенциально опасными элементами» гражданского населения продолжались, но теперь жертвы исчислялись десятками, например, 12 августа 1952 года в СССР расстреляли только тринадцать из двухсот двадцати членов Еврейского антифашистского комитета, а в Чехословакии 3 декабря 1952 года казнили только одиннадцать евреев – членов партийно-государственного аппарата во главе с генсеком партии Рудольфом Сланским.

В послевоенном мире перед Сталиным стояла задача изолировать и СССР,[91] и весь советский блок от культурного влияния Запада и самой большой опасности – не-сталинского толкования Второй мировой войны. Сталинское же ее толкование сводилось к тому, что победительницей в этой войне является только одна великая нация – русская, на долю которой выпали самые великие страдания и самые великие победы – в битвах за Москву и Сталинград. Посему всем нацменьшинствам полагалось не «возникать» со своими страданиями и героизмом, а евреям к тому же – не вспоминать о Холокосте советских (более двух с половиной миллионов) и европейских (более трех миллионов) евреев. Число уничтоженных во время войны евреев считалось государственной тайной, чтобы никому не бросилась в глаза простая арифметика: во-первых, что евреев, чья численность составляла менее 2 % населения СССР, погибло больше, чем русских, представлявших больше половины населения страны, а во-вторых, что евреев погибло больше, чем украинцев, белоруссов, эстонцев, латышей, литовцев и поляков, чьи земли были полностью захвачены врагом, тогда как только десятая часть (где находились и национальные автономии) огромной территории РСФСР находилась под оккупантами.

Впрочем, считает Снайдер, была и другая причина «забвения и убийства памяти» Холокоста. Современники хорошо знали, что гитлеровская действующая армия огромна, а оккупационные силы весьма незначительны, и поэтому последние широко использовали помощь местного населения. Советская власть ценой замалчивания стремилась «забыть» и то, что в массовом уничтожении евреев активно помогали десятки тысяч советских соотечественников с оккупированных нацистами территорий, и то, что большинство евреев уничтожено было в землях, захваченных СССР в 1939–1940 гг. в рамках советско-германского мирного договора. Последний факт тоже надо было «забыть». Такое толкование истории удерживалось (с некоторыми послаблениями) до распада Советского Союза и социалистического блока. Но, как замечает Снайдер, после распада во всех странах, претерпевших массовое уничтожение гражданского населения от сталинского и/или гитлеровского режимов, наметилась тенденция завышать число жертв и даже соревноваться, у кого больше, а это, как мы знаем, может привести к таким опасными последствиями, как югославские войны в 1990-е годы.

Заканчивая монографию, Тимоти Снайдер напоминает, что число – абстракция, которую используют для количественной характеристики объекта изучения. За числом уничтоженных стоят конкретные человеческие жизни. Гитлеровский и сталинский режимы превращали человеческие жизни в числа. Задача современных исследователей, прежде всего, установить достоверные числа, хотя само по себе для истории, науки гуманитарной, этого мало. Ее задача не только найти числа, но увидеть за ними людей, насильно изъятых из жизни, и вернуть человечеству память о них – о миллионе ленинградцев, погибших в блокаду; о трех с лишним миллионах советских военнопленных, уничтоженных гитлеровцами в 1941–1944 гг.; о трех миллионах и трехстах тысячах крестьян Украины, выморенных советской властью в 1932–1933 гг.; о более пяти с половиной миллионах евреев Европы, расстрелянных, сожженных и отравленных гитлеровцами; о миллионах других жертв сталинского и гитлеровского режимов. Если мы не в силах это сделать, говорит Снайдер, значит, кровавым диктаторам удалось изуродовать не только наш мир, но и нашу человечность.

Самая первая рецензия на книгу Тимоти Снайдера начиналась вопросом: «Как добиться успеха к сорока годам жизни?» – и далее следовал ответ: во-первых, выучить несколько иностранных языков – чешский, французский, украинский, русский, польский, немецкий, идиш; во-вторых, иметь таких наставников, как покойный Тони Джуд;[92] в-третьих, издать монографию «Кровавые земли», которая (это уже мое добавление. – Ж. Д.) войдет в список десяти лучших американских книг 2010 года и которую сейчас переводят на иврит, немецкий, польский, русский и украинский языки.

Опубликовано: “Заметки по еврейской истории” (сетевой журнал), № 12(147), 2011.


Сэр Николас – британский Отто Шиндлер

Для сравнения сэра Николаса с Отто Шиндлером есть по меньшей мере три основания. Сэр Николас (тогда еще просто Никки Винтон), как и Отто Шиндлер, создал ковчег спасения в Третьем рейхе. И загрузил он свой ковчег тоже, как Отто Шиндлер, по списку. Правда, в список Винтона попали не трудоспособные взрослые, а дети от двух до семнадцати лет. Имя Николаса Винтона, так же как и имя Отто Шиндлера, стало широко известно только в 1980-е годы: в 1981 году вышла книга австралийского писателя Томаса Кенелли «Ковчег Шиндлера», в феврале 1988 года лондонская газета «Сандэй миррор» на нескольких разворотах рассказала о «детях Винтона». Вечером того же дня популярная телепрограмма устроила встречу с Николасом Винтоном, в конце которой ведущая прочитала «список Винтона» – шестьсот шестьдесят девять имен – и просила их носителей отозваться.

В 1938 году 29-летний банковский служащий Никки Винтон собирался провести рождественские каникулы вместе со старым школьным приятелем Мартином Блэйком в Швейцарских Альпах и уже складывал вещи, как вдруг вечером 23 декабря позвонил Мартин, сказал, что отменил свою поездку в Швейцарию, вместо этого срочно вылетает в Прагу, где ему нужна Никкова помощь, времени входить в детали сейчас нет, лучше встретиться как можно скорее в пражской гостинице «Шрубек».

Четыре дня спустя Винтон был в гостинице «Шрубек», и Мартин рассказывал, что Британский комитет помощи чехословацким беженцам, направивший его в Прагу, старается вывезти из страны людей, жизнь которых находится в опасности. Для этого надо найти им гарантов, работу и получить разрешение на въезд в Англию. Этим он и занимается. Но есть особый контингент – дети…

Никки взял детей на себя… Чтобы представить, что происходило в Праге в последние дни уходящего года и какие препятствия ему пришлось преодолевать, надо вспомнить международные события нескольких предыдущих месяцев.

29 – 30 сентября 1938 года в Мюнхене премьер-министры Великобритании Невилл Чемберлен, Франции Эдуард Даладье, Италии Бенито Муссолини и рейхсканцлер Германии Адольф Гитлер составили и подписали «Мюнхенское соглашение» о передаче Чехословакией Германии Судетской области. В соглашении, в частности, оговаривалось, что население «переданной» территории имеет право выбора местожительства на или вне территории в течение шести месяцев со дня принятия соглашения…

30 сентября премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен возвратился в Лондон и триумфально сообщил: «Я привез мир нашему поколению». А в это время из Судетской области началось массовое бегство – бежали чехи, и евреи, и антифашистски настроенные судетские немцы, а вместе с ними и беженцы из «старого рейха» – Германии и аннексированной в марте 1938 года Австрии, нашедшие временный приют от нацистских преследований в Судетах. По самым скромным подсчетам, сто шестьдесят тысяч беженцев устремилось из Судет в большие города страны – Брно и Прагу.

1 октября 1938 года германские войска заняли Судеты. В тот же день посол Польши в Чехословакии вручил требование своего правительства передать в состав Польши Тешинскую область, исторически заселенную польско-чешским населением. Вечером в Тешинскую область вошли польские войска. В итоге из Тешинской области в Чехословакию бежало тридцать тысяч чехов и пять тысяч немцев. В тот же день премьер-министр Венгрии Б. Имреди заявил о попрании интересов венгерского меньшинства в Чехословакии и потребовал передачи в состав Венгрии южной части Словакии и Прикарпатской Руси/Закарпатской Украины (с городами Ужгород, Мукачево и Берегово). 7–8 октябрячехословацкое правительство издало декреты об автономии Словакии и Прикарпатской Руси/Закарпатской Украины.

Прага не справлялась с наплывом беженцев с запада, востока и юга. Полиция грозила вновь прибывающим тюремным заключением, но для многих в этом виделось если не спасение, то хотя бы передышка. Британские благотворительные организации спешно разбивали вокруг столицы временные лагеря, ставили походные кухни, завозили и раздавали теплую одежду…

Правительство Великобритании, испытывая угрызения совести за Мюнхенское соглашение, выделило определенную сумму денег на расселение и адаптацию внутренних беженцев в самой Чехословакии. Часть денег была передана правительству страны, часть – спешно созданному Британскому комитету помощи чехословацким беженцам (в дальнейшем употреблении – БКПЧБ), под эгидой которого работали самые разные благотворительные группы. Однако очень скоро стало понятно, что правительство Чехии не проявляет особой охоты расселять чешских немцев и евреев с утраченных территорий. Сотрудники БКПЧБ сообразили, что эффективнее будет помочь большинству беженцев эмигрировать из страны и, в частности, получить английскую транзитную визу (позволяющую временно находиться в стране либо до следующей иммиграции в одну из стран Британского союза, либо до реэмиграции на родину).

Переориентации БКПЧБ во многом способствовали и события в «старом рейхе». 18 октября 1938 года Германия депортировала двенадцать тысяч польских евреев, постоянно проживавших в стране. Польское правительство приняло только четыре тысячи возвращенцев, а восемь тысяч отказывало в праве на въезд под предлогом просроченных паспортов до тех пор, пока не вмешалась Лига Наций. Ночью с 9 на 10 ноября, получившей название «хрустальной», или «разбитых витрин», нацисты разгромили в Германии и Австрии семь с половиной тысяч еврейских бизнесов, сожгли двести шестьдесят семь синагог, убили девяносто одного и арестовали двадцать пять тысяч евреев.

В ответ на этот погром еврейские общины в Палестине обратились 13 ноября к британским мандатным властям с просьбой разрешить въезд в Палестину десяти тысячам еврейских детей из Австрии и Германии и получили отказ. Два дня спустя еврейские лидеры в Британии обратились к премьер-министру Невиллу Чемберлену с просьбой принять в страну хотя бы пять тысяч еврейских детей из Австрии и Германии и получили разрешение ввезти в страну на временное проживание и без родителей неограниченное число детей не старше семнадцати лет при условии, что за каждого ребенка будет внесено пятьдесят фунтов стерлингов.

Тем временем недавно сформированное в Англии «Движение по спасению детей Германии» (в котором объединились еврейские и христианские, религиозные и светские общественные группы и организации) заверило правительство Великобритании, что дети-беженцы (или их гаранты) внесут залог в пятьдесят фунтов стерлингов (в современной валюте $1000), чтобы покрыть «транспортные расходы» на въезд в Англию и возвращение домой, когда минует опасность.

Правительство Британии обратилось к населению с просьбой помочь «Движению» и взять на воспитание детей-беженцев из Германии. За короткое время было собрано двести тысяч фунтов стерлингов пожертвований, и пятьсот семей выразили готовность дать детям кров и заботу. Волонтеры из «Движения» посещали эти семьи, чтобы удостовериться в их реальном существовании и добрых намерениях. Владельцы сети магазинов «Маркс и Спенсер» обязались снабжать продуктами питания все приюты, где разместили детей из Германии. Аукционный дом «Кристи» провел несколько торгов в пользу детей-беженцев. Радиостанция Би-Би-Си в ежедневных получасовых передачах освещала положение евреев в Германии, рассказывала о проблемах и нуждах прибывающих малолетних беженцев.



А в Германии и Австрии представители «Движения» и местные волонтеры начали готовить «киндертранспорт» – транспортировку самых обездоленных детей. Первый «киндертранспорт» отправили из Германии в Британию 1 декабря 1938 года. В нем было двести детей из еврейского дома сирот в Берлине, разграбленного и разрушенного в «хрустальную ночь».

Взяв на себя чехословацких детей, Николас Винтон должен был сам сделать все, что в «Движении по спасению детей Германии» делалось совместными усилиями многих и многих. В это время в Праге работало пять комиссий, имевших дело с разными слоями беженцев: еврейская, католическая, коммунистическая, австрийская и немецкая; был еще комитет помощи писателям. Прежде всего, решил Винтон, необходимо составить общий список самых обездоленных детей, и добился, чтобы каждая комиссия передала ему списки своих нуждающихся детей. В основном это были списки сирот: родители арестованы, пропали без вести, брошены в лагеря, госпитализированы, скрываются от преследований и т. п. Кроме того, Винтон ежедневно объезжал временные лагеря беженцев, разбитые вокруг Праги, выискивая в них самых неблагополучных детей, и добавлял их имена к общему списку «от комиссий», а заодно искал через посольства разных стран возможность эвакуировать детей из Чехии. Откликнулись шведы, и Винтону удалось тут же отправить двадцать детей в Швецию. А кроме того, он превратил свой гостиничный номер в офис «по детскому вопросу», и туда не прекращался поток просителей. Как правило, это были родители, ищущие любые пути спасения детей. Он и их добавлял к списку.

Его рождественские каникулы кончились, но Лондонская фондовая биржа, где он служил, продлила их еще на десять дней. Винтон вернулся в Лондон 16 января 1939 года. В его списке было около двух тысяч имен. Он тут же обратился за помощью к «Движению», спасавшему детей из Германии и Австрии, но ему отказали, сославшись на нехватку денег (потом, правда, они помогли Винтону разместить несколько десятков «его детей»). В БКПЧБ, перегруженном заботами о взрослых беженцах, ему тоже отказали в помощи. Нет, так нет…

И Винтон пошел своим путем. Он заказал несколько пачек типографских бланков, на которых значилось:


Британский Комитет Помощи Чехословацким Беженцам
____________________ Детская Секция ____________________
Адрес организации ____________________{он же домашний адрес Винтона}
Почетный секретарь ____________________ Николас Винтон

Выглядело правдоподобно и официально. На этих бланках Винтон рассылал запросы в школы-пансионаты, общежития-коммуны, туристские базы и во все известные благотворительные организации любых конфессий – ведь он спасал жизни, а не вероисповедание. Откликались быстро, хотя и не всегда так, как ему казалось, разумно. Какие-то христианские доброхоты упрекали его за то, что он рвет семейные узы, раздавая братьев и сестер в разные семьи. И в ответ он напоминал, что в воспитанники чаще всего берут люди среднего (пять тысяч фунтов стерлингов в год) и ниже среднего достатка, и при таком материальном положении едва ли возможно содержать и второго приемного ребенка. Какие-то ортодоксальные раввины выговаривали за то, что он отдает еврейских детей в христианские руки, на что Винтон отвечал: «Я – человек не религиозный, и мне все равно, еврейских ли, коммунистических, католических или еще каких детей я вызволяю из опасности и в чьи спасающие руки их передаю… Возможно, я делаю то, что с религиозной точки зрения выглядит не так, но, с другой стороны, дети-то живы! А что лучше – мертвый, но еврей или живой еврей, но прозелит?»

Нарекания нареканиями, но детей разбирали быстро и в частные школы-пансионаты, и в сельскохозяйственные коммуны, и в семьи. Тем, кто колебался, кого (девочку или мальчика, старшего или младшего возраста, светло– или темноглазых и т. п.) взять на воспитание, Винтон высылал фотографии детей. Его самодеятельность увенчалась успехом: меньше чем за пять месяцев из Чехии в Британию прибыло шестьсот шестьдесят девять «винтоновских» детей.

Первый транспорт с двадцатью детьми вышел из Праги 14 марта 1939 года, когда страна была еще независимой. На следующий день, объявив Чехию протекторатом Третьего рейха, нацистские войска заняли Прагу. Новые хозяева относились к иностранным волонтерам недоброжелательно, многих из них часами держали на допросах, устраивали обыски в гостиничных номерах и служебных помещениях. Но тем не менее «киндертранспорт» не запрещали: 19 апреля 1939 года из Праги вывезли очередных тридцать шесть детей; через десять дней уехало еще двадцать девять человек; 13 мая – шестьдесят один человек; 2 июня – сто двадцать три человека; 1 июля – двести сорок один человек; 20 июля – семьдесят шесть человек; 2 августа 1939 года – шестьдесят восемь человек.[93] Путь длиною в тысяча триста километров проделывали поездом по Чехии, Германии, Голландии, паромом через Ла-Манш до английского порта Хэридж, а оттуда снова поездом в Лондон.

Николас Винтон, за разовым исключением, не встречал прибывших детей на вокзале – он в это время находился на службе. Встречала его мама – Барбара Винтон, женщина энергичная, организованная и инициативная. Она и в дальнейшем поддерживала связь с размещенными детьми, некоторых навещала, улаживая недоразумения, утешая, исправляя ошибки. Некоторые «лондонские дети» приходили к ней в гости.

А Николас Винтон переключился на другие заботы, тем более что началась война, и он всю войну был летающим летчиком Королевского военно-воздушного флота. Потом пришла мирная жизнь и другие дела… А он из числа тех, кто, выполнив намеченное, ставит точку и переходит к очередному неотложному делу, завершив которое, вновь ставит точку и вновь находит новое дело, не предаваясь при этом шумным воспоминаниям о минувших днях. Иными словами, Винтон «забыл» о пражском «киндертранспорте». Но на склоне лет, решив привести в порядок скопившиеся за жизнь бумаги, наткнулся на потертый портфель. В нем оказались листы с наклеенными детскими фотокарточками, объяснительные записки, письма от частных лиц и различных организаций, копии его ответов на них, иммиграционные формуляры, домашние адреса их родителей, поручителей и тех, кто брал «в воспитанники» и длинный список неанглийских имен. Он собирался портфель выбросить – кому из его потомков он когда-нибудь будет интересен и понятен? Но его жена, пережившая нацистскую оккупацию Дании, воспротивилась: «Как можно, это ведь людские жизни?!»

В процессе поисков тех, кому содержание портфеля представилось бы исторической ценностью, супруги Винтоны встретилась в мае 1988 года с Элизабет Максвелл, женой британского медиамагната Роберта Максвелла (1923–1991). Роберт Максвелл по всем статьям мог бы оказаться в списке «винтоновских детей». Чешский еврей, он родился в местечке Слатинске Долы в Прикарпатской Руси.[94] Когда Венгрия отторгла территорию от Чехословакии (8 ноября 1938 года), пятнадцатилетний Роберт Максвелл (тогда еще Ян Людвик Хох) поспешил в поисках работы сначала в Вену и Париж, а в 1940 году добрался до Англии, отважно воевал в рядах британской армии и закончил войну с многократными награждениями за боевые заслуги.[95] Его жена Элизабет Максвелл, историк, окончившая Оксфорд, положила много времени и труда на то, чтобы Британия знала и помнила о Катастрофе Второй мировой войны, а также на то, чтобы установилось взаимопонимание и уважение между еврейством и христианством.[96]

Готовя газетную статью и телепередачу о Винтоне, Элизабет Максвелл отправила по довоенным адресам, взятым из винтоновского портфеля, письма с просьбой рассказать о последующей судьбе чехословацких детей. И получила около ста пятидесяти ответов, шестьдесят из них – от самих детей! В феврале 1988 года газета «Сандей Миррор» на многих разворотах поместила статью «Затерявшиеся дети» о Винтоне и «киндертранспорте» из Праги. Вечером того же дня в телевизионной программе «Сама жизнь» зрители увидели и услышали самого Винтона. В студии находилось и трое его «чешских детей». С одним из них, придя на студию, Винтон приветливо раскланялся: они многие годы работали в одном благотворительном комитете, но знали друг о друге, разумеется, ровно столько, сколько нужно для пользы дела. В конце программы ведущая прочитала «список Винтона» – шестьсот шестьдесят девять имен – и попросила их носителей отозваться.

Телестудию и редакцию газеты засыпали звонками и письмами. Некоторые писали, что уже слышали о Николасе Винтоне: он построил дом для престарелых в пригороде Лондона и все годы поддерживал его материально и духовно; за это в 1983 году он был удостоен звания MBE (Member of the British Empire, или Представитель Британской Империи), честь, которую оказывают за отменную общественную деятельность; и что неудивительно, что такой человек и в молодости заботился о слабых. Другие писали, что знают Винтона, искусного фехтовальщика, и организованные им ежегодные турниры, которые носят его имя – «Винтон Кап», и что их не удивило, что человек, столь виртуозно владеющий шпагой, решительно бросился на помощь беспомощным.

Откликнувшиеся из пражского «киндертранспорта», писали, что услышали ответ на всю жизнь томивший их вопрос: как мы оказались здесь, кто нас спас? И добавляли, что никакие «спасибо» не могут передать их благодарность человеку, сорок девять лет тому назад подарившему им жизнь, и что они сами, и их дети, и дети их детей всегда в неоплатном долгу перед мистером Винтоном.

Некоторые из винтоновских детей постарше выросли в Англии в еврейской или чехословацкой сельскохозяйственных коммунах. Время от времени они посещали летнюю школу, организованную чехословацким правительством в изгнании. Многие из них сдружились и, даже разъехавшись после войны по разным странам, всю жизнь поддерживали связь. Другие, как правило из младших, взятые на воспитание в семьи, всю жизнь свою и не подозревали даже, что есть земляки с такой же судьбой, как их собственная. Теперь все дети вдруг обрели отца Винтона и начали искать друг друга.

В июле 1989 года в Оксфорде проходила международная научная конференция, участники которой рассматривали многоаспектное влияние Катастрофы европейского еврейства на современный мир. Прелюдией к конференции была встреча с теми, кто пережил Катастрофу. На ней-то и состоялась первая массовая встреча «винтоновских детей». Они съехались не только со всей Англии, но и из многих стран мира – Австрии и Австралии, Израиля и Южной Африки, Канады, Новой Зеландии и США, Венгрии, Чехии и Словакии – более двухсот человек.

В том же году Николас Винтон с женой впервые приехали в Израиль, чтобы передать мемориалу Яд ва-Шем потертый портфель с документами 1938–1939 гг. Кто-то из «его детей» предложил, чтобы имя их общего отца было внесено в список праведников мира в Яд ва-Шеме, на что Винтон возразил: «По всем статьям не подхожу: во-первых, я не рисковал своею жизнью, спасая еврейских детей; во-вторых, я – еврей, крещеный, но еврей».[97]

События 1988–1989 гг. положили конец размеренно-активной жизни Николаса Винтона. Теперь нашедшие его дети писали, звонили, навещали, знакомили его с воспитавшими их приемными родителями, рассказывали и расспрашивали, зазывали в гости, и он охотно отвечал, навещал и приезжал в Чехию, Словакию, Венгрию, Израиль и США, разом превратившись из «мистера Винтона» в «Никки». А кроме того, Винтон стал всенародной и международной знаменитостью – у него брали интервью, о нем писали газеты и журналы, его приглашали на встречи и т. п.

Явление Винтона публике вызвало необыкновенный общественный резонанс. Вся страна как бы разом восстановила в памяти одну из самых благородных инициатив своих военных лет – «киндертранспорт». Одни (в их числе и Маргарет Тэтчер, премьер-министр Великобритании в 1979–1990 гг.) припоминали, что в войну в их семьях жили дети с континента. Другие (историки, журналисты, писатели) проявили интерес к архивам военных лет и в процессе поисков открыли многих невоспетых героев этого движения (и британцев, и европейцев). Третьи с интересом слушали (и собирали – в рамках проекта «Устная история») вспоминания детей из «киндертранспорта»[98] и с нетерпением ждали выхода их мемуаров, которые в массе своей и начали публиковать в конце XX – начале XXI вв.



В это же время «киндертранспорт» как тема или мотив появились в художественной литературе: в романе Кадзуо Исигуро «Остаток дня» (1989) и пьесе Дианы Самуэлс «Киндертранспорт» (1993) героини – еврейские девочки из нацистской Германии; в романе Винфрида Г. М. Зебальда «Аустерлиц» (2001) герой – вывезенный последним транспортом из Праги еврейский подросток; в повести Линды Ньюбери «Сестричество» (не религиозное; «Sisterhood». – Ж. Д.) (2003) две героини – постаревшая «киндер» из Германии, всю жизнь даже от самой себя скрывающая свое еврейство, и ее британская внучка, ищущая свою принадлежность.

Тема «киндертранспорта» появилась в документальном кино. Первым в английском прокате был фильм «У меня дрожат коленки. Воспоминания о “киндертранспорте”» («My Knee were Jumping: Remembering the Kindertransports») (1996), поставленный Мелиссой Хаккер, дочерью спасенной «киндертранспортом» мамы; за ним последовал телефильм «Дети, обманувшие нацистов» («The Children who Cheated the Nazis») (2000). Еще через год вышел фильм «В чужие руки» («Into the Arms of Strangers: Stories of the Kindertransport») (2001), режиссер-постановщик которого тоже дочь спасенной «киндертранспортом» мамы. В этом фильме участвует и Николас Винтон, единственный из ныне здравствующих волонтеров «Движения за спасение детей Третьего рейха».

Два фильма о Николасе Винтоне поставил словацко-чешский режиссер Матей Минач, мама которого пережила Освенцим. Первый фильм «Все мои близкие» (Vsichni moji blizci //All My Loved Ones) (1999) – игровой, роль 29-летнего Никки в нем исполняет английский актер Руперт Грейвс; второй – документальный «Могущество Добра – Николас Винтон» («Sila lidskosti – Nicholas Winton // The Power of Good: Nicholas Winton») (2002) с участием Николаса Винтона, его жены, внучки, одиннадцати спасенных им его детей, а также Элизабет Максвелл, познакомившей с ним всю Англию.[99]

За спасение шестисот шестидесяти девяти чехословацких детей Николасу Винтону воздают честь во многих странах, где живут его дети, но прежде всего в Чехии и Англии. В 2002 году королева Великобритании Елизавета II возвела Николаса Винтона в рыцарское достоинство, и он стал сэром Николасом, а в 2008 году, оказавшись в Словакии в одно время с сэром Николасом (королева с государственным визитом, Винтон – навещая детей), пригласила его на аудиенцию. Чехия в 1998 году вручила Винтону высшую награду республики – орден Томаша Масарика[100] и Крест 1-й степени за доблесть и отвагу, а в 2008 году номинировала Винтона на Нобелевскую премию мира.



К столетию со дня рождения Чехия приготовила Николасу Винтону особый подарок – так называемый поезд Винтона[101] – пассажирский поезд, составленный из довоенных вагонов и паровоза, который шел теми же путями, что и в 1938–1939 гг., только теперь на нем ехали повзрослевшие на семьдесят лет «дети Винтона» и их потомки. Перед отходом поезда 1 сентября 2009 года на привокзальной площади в Праге состоялось открытие памятнику Николасу Винтону,[102] а 4 сентября на Ливерпульском вокзале в Лондоне у памятника детям «киндертранспорта», открытого в 2003 году, пассажиров поезда встречал сам юбиляр – сэр Николас. В этот день ему исполнилось 100 лет, 3 месяца и 16 дней.

Дополнительные фотографии



Сэр Николас: фотография 2010 г.




Николас Винтон в пражском аэропорту в 1938 г. отправляет группу детей в Швецию.




Николас Винтон в Праге в июне 2007 г.




Памятник Винтону на центральном железнодорожном вокзале в Праге, 2009 г.




Поезд Винтона: Прага – Лондон, 2009 г.


Опубликовано: “Заметки по еврейской истории” (сетевой журнал), № 51(128), май 2010.


Чтобы мир знал и помнил. К столетнему юбилею Симона Визенталя

31 декабря 2008 года исполнилось сто лет со дня рождения Симона Визенталя. При жизни его чаще всего называли «охотником за нацистами» и «неистовым мстителем». На его панихиде, три года тому назад, о нем говорили как о «человеке, который отстаивал достоинство миллионов, замученных нацистами». Более полувека Симон Визенталь, сам переживший Катастрофу, не позволял миру забыть о миллионах уничтоженных евреев, цыган, славян и прочих «неполноценных» и неуклонно добивался непредвзятого суда над нацистами. Всю свою послевоенную жизнь он посвятил документированию нацистских преступлений против европейского еврейства и розыску самих преступников, затаившихся на свободе в разных частях света. На его счету тысяча сто найденных и привлеченных к суду нацистов, в том числе Адольф Эйхман, один из главных организаторов тотального уничтожения евреев, и Франц Мурер, «мародер Вильнюса», и Эрих Раякович, ответственный за уничтожение голландских евреев, и Франц Штангль, комендант польских лагерей смерти в Треблинке и Собиборе.

Но на счету Визенталя также и долгий список «праведников»: тех поляков, украинцев, чехов, литовцев, немцев, австрийцев, которые, рискуя жизнью, спасали евреев в годы войны. А еще на его счету огромная просветительская работа: задолго до того, как в мире стали изучать Холокост, он начал рассказывать о нем послевоенным школьникам и студентам. Он также написал несколько книг – воспоминаний о времени и о себе, о работе созданного им Еврейского центра исторической документации. Бестселлеры своих дней, они и десятилетия спустя вовлекают новых читателей и исследователей Катастрофы в активный поиск ответов и постановку новых вопросов.



Симон Визенталь


Симон Визенталь прожил долгую жизнь и претерпел не одну беду XX века. Он родился 31 декабря 1908 года в городе Бучач на галицийской окраине Австро-Венгерской империи. Городок небольшой (шесть тысяч евреев, три тысячи поляков), торговый, магдебургское право самоуправления получил еще в XVI веке. По воспоминаниям израильского писателя Агнона (Нобелевского лауреата 1966 года), выросшего в Бучаче двумя десятилетиями раньше Визенталя, это было чудное, тихое место. Но у Симона другие воспоминания. Ему и пяти лет не исполнилось, а он уже видел войска трех воюющих держав и потерял на фронте отца, рядового австрийской армии. Потом в Галицию отступали из России белые и наступали красные, гуляли украинские казаки, польские конники и большевистские конармейцы, и все по очереди грабили местное население и громили еврейские дома. В один из таких наездов и мальчика Визенталя полоснули шашкой. Местный лекарь вполне удачно зашил рану. Но шрам остался на всю жизнь.

К тому времени, когда Визенталь оканчивал гимназию, австрийская Галиция стала частью независимой Польши, ревностно соблюдавшей процентное равноправие этнических меньшинств. Чтобы не рисковать, Визенталь уехал учиться в Чехословакию: там не было «процентной нормы». Через четыре года с дипломом строителя Пражского политехнического института он вернулся домой, женился на однокласснице Циле Мюллер, закончил еще и львовский политех, поработал с рядом городских архитекторов и только успел открыть свое дело, как Гитлер и Сталин мирным сговором поделили между собой Польшу. Первого сентября 1939 года нацисты оккупировали страну с запада, а через две недели коммунисты освободили ее с востока. НКВД провел чистку населения, конфисковал имущество частников-эксплуататоров, переселил часть еврейской и польской буржуазии в местные тюрьмы, а часть в Сибирь и Казахстан. Визенталь сумел откупиться, устроился на фабрику кроватей и стал советским мастеровым.

Еще через двадцать два месяца фашистские войска взяли Львов, расстреляли коммунистов и согнали всех евреев в гетто. Визенталю и на этот раз повезло: его поместили в принудительно-трудовой концлагерь, откуда ежедневно вывозили на работу в ремонтные мастерские при львовской железнодорожной станции. Там он сумел связаться с польскими партизанами, передать им план путей сообщения в обмен на то, что те помогли его жене бежать из лагеря, добыли ей «арийский» паспорт, переправили в Варшаву и обеспечили жильем и работой. Циля Визенталь выжила в Варшаве и после войны разыскала мужа. Сам Визенталь тоже бежал из заключения, семь месяцев его из укрытия в укрытие передавали поляки и украинцы. Тогда-то он и составил свой первый список эсэсовцев и их преступлений. Когда июньским вечером 1944 года нагрянуло гестапо, он не успел уничтожить список, но пока его волокли к грузовику, сумел перерезать себе вены, чтобы раз и навсегда ускользнуть от гестаповцев.

Он очнулся в тюремном лазарете, где ему сообщили, что, по распоряжению начальника львовского гестапо, он до первого допроса находится на повышенном питании. Допрос состоялся на следующее утро, но расстрелять Визенталя не успели. Под артиллерийскую канонаду с востока гестаповцы сообразительно перестроились. Теперь каждый живой заключенный служил им залогом не попасть на Восточный фронт и давал возможность под его охраной выбраться на запад. Пеший ход тридцати четырех узников львовского концлагеря почти восемь месяцев продвигался от лагеря к лагерю в глубь Третьего рейха, прихватывая сотни новых заключенных и сотнями теряя их на очередном перегоне. 7 февраля 1945 года конвой, в котором находился Визенталь, загнали в австрийский лагерь смерти Маутхаузен, где обмороженному и изувеченному Визенталю еще раз повезло: он дотянул до 5 мая 1945 года, когда в лагерь вошли американские танки.

Едва став на ноги, Визенталь буквально напросился на работу в американский Отдел расследования военных преступлений (ОРВП) и проработал в нем более двух лет: принимал участие в опознании, розыске и аресте нацистских преступников, готовил материалы к немецким и австрийским процессам и приобрел первые навыки работы в судебной криминалистике. Но со временем служба в ОРВП стала ему в тягость. Он объяснял это тем, что американцев, с оружием в руках освобождавших Европу от нацизма, вскоре демобилизовали, а на смену прислали резервистов, для которых нацисты были уже военной историей, заслуживающей по всем статьям здравого смысла забвения. Они сокрушались, что люди вроде Визенталя продолжают жить по военным стандартам око за око, зуб за зуб, что им нравится выступать в роли вечных мстителей и поэтому они понапрасну бьют тревогу. Один из таких новых коллег еще и поучал Визенталя: «Всегда должны быть люди с другой точкой зрения. У нас в Америке есть демократы и республиканцы, а у вас тут фашисты и антифашисты. Это-то и движет мир. Так что не стоит принимать все так близко к сердцу».[103]

В 1947 году вместе с тридцатью единомышленниками Визенталь открыл в Линце Еврейский центр исторической документации с целью собрать информацию для будущих судов над военными преступниками. Все здесь держалось на добровольных началах. Все зарабатывали на жизнь работой в других организациях. Тем не менее в Центре составили список двадцати двух с половиной тысяч преступников, и в дальнейшем половина их предстала перед судом. Но время, похоже, играло против Визенталя. Денацификация (то есть полное очищение общества и всех его институтов от идеологии и идеологов национал-социализма), проводимая сразу после войны всеми союзными странами в Германии и Австрии, приостановилась. В 1948 году с блокады Берлина началась холодная война. Через год появились две Германии. Австрия с ужасом ожидала той же участи. В ФРГ все бывшие нацисты, готовые противостоять коммунистам, получили априорное оправдание. Такое же априорное оправдание под противоположным знаком происходило в ГДР.

В апреле 1948 года ФРГ и Австрия, лежавшие в руинах, приняли американскую экономическую помощь, так называемый план Маршалла, но человеческих ресурсов, чтобы возродить страну из пепла одними чистыми руками, у них не было. Верховный главнокомандующий войсками союзников М. Риджвей предложил Западной Германии простить тех, кто был осужден за военные преступления в Восточной Европе. Австрия этот совет интерпретировала еще шире. Те военные преступления, за которые в 1946 году карали смертной казнью, а в 1948 году пожизненным заключением, в 1950 году стали не– или легконаказуемыми. Страна потихоньку привыкала жить среди убийц. Досье Еврейского центра документации оставались невостребованными, и в марте 1954 года Визенталь упаковал все материалы (общим весом в пятьсот тридцать два килограмма) и переслал их в исторический архив Яд ва-Шема в Израиле.

Себе он оставил только досье на Адольфа Эйхмана, самое давнее и многостраничное дело. В мемуарах 1967 года «Убийцы среди нас» Визенталь написал, что «розыск Эйхмана был не “охотой”, как его принято называть, а гигантской головоломной мозаикой и долгой, часто обескураживающей игрой на выдержку. Эйхмана поймали благодаря совместным усилиям многих людей из разных стран, чаще всего друг друга не знавших. Каждый вносил свою лепту. Мне тоже удалось внести нечто существенное… Сегодня мне кажется, что одним из моих существенных вкладов в розыске Эйхмана было разоблачение легенды о его якобы смерти. Многих нацистских преступников никогда не удастся разыскать, потому что, вовремя объявив о своей кончине, они припеваючи жили под чужими именами, а некоторые еще и женились на собственных “вдовах”». Может быть, лепта, внесенная Визенталем, была несколько большей. Он, например, сумел составить композиционный (и почти идеальный) портрет постаревшего Эйхмана (до этого во всех сыскных агентствах были три довоенных фотографии преступника: он не любил сниматься), который, в частности, очень пригодился израильтянам.

23 мая 1960 года, когда премьер-министр Израиля Давид Бен Гурион сообщил парламенту, что Эйхман пойман и содержится в израильской тюрьме, Визенталь получил поздравительную телеграмму из Яд ва-Шема. Он не пропустил ни одного судебного заседания (с 11 апреля до 15 декабря 1961 года) и позднее писал: «Суд над Эйхманом проходил в психологически верное время. Если бы сразу после войны его судили на Нюрнбергском процессе, он оказался бы всего лишь одним из подсудимых, и о его преступлениях вскорости забыли бы… В те дни все были рады избавиться от кошмаров прошлого. До суда над Эйхманом миллионы людей в Германии и Австрии отговаривались тем, что не знали и знать не хотели о чудовищных преступлениях эсэсовцев. Суд над Эйхманом положил конец этому самообману; после него уже никто не заикался о неведении… Миллионы людей читали об Эйхмане в газетах и журналах, слушали по радио об «окончательном решении» и смотрели по телевизору прямую трансляцию из зала суда… Они слышали бесцветный голос Эйхмана, видели его бесстрастное лицо. Только раз, на девяносто пятый день судебного процесса, Эйхман проявил что-то похожее на эмоцию, сказав: “Признаюсь, что сейчас я считаю полное уничтожение евреев одним из самых страшных преступлений в истории человечества. Но оно было совершено, и надо сделать все возможное, чтобы такое не повторилось”».

Суд над Эйхманом во многом изменил общественный интерес к военному прошлому Австрии, и после восьмилетнего перерыва Визенталь возобновил деятельность Центра, на этот раз в Вене. Теперь в Центре было всего четверо (вместе с Визенталем) сотрудников с широким кругом обязанностей. Главным в работе Центра по-прежнему оставался сбор документов и свидетельских показаний и розыск нацистских преступников. В октябре 1966 года в Штутгарте (ФРГ) состоялся суд над шестнадцатью офицерами СС, участниками уничтожения львовских евреев; обвинения девятерым из них были представлены Центром документации. В следующем году в Дюссельдорфе (ФРГ) прошел суд над Францем Штанглем, комендантом Треблинки и Собибора и руководителем австрийской «медицинской школы» в Хартхейме, где проводили эксперименты по эвтаназии. Штангля арестовали сразу после войны, но он бежал из тюрьмы и, по слухам, нашел приют в Сирии. Визенталь разыскивал его без малого два десятилетия, а в 1964 году опубликовал о нем статью, на которую откликнулись новые информанты и среди них бывший гестаповец, за умеренную плату предоставивший Визенталю достоверную информацию: Франц Штангль живет с семьей в Сан-Паулу, работает на автомобильном заводе Фольксваген. В 1967 году Бразилия, под совместным нажимом Германии, Австрии и США, выдала Штангля Западной Германии. Суд счел его виновным в смерти девятисот тысяч человек в одной только Треблинке и приговорил к пожизненному тюремному заключению.

Много внимания Центр документации уделял просветительской работе, особенно в школах, пропагандируя толерантность, противостояние неонацизму и антисемитизму, за что приобрел международное доверие, а Симон Визенталь – популярность: с него писали портреты и англичанин Фредерик Форсайт в романе «Досье О.Д.Е.С.С.А» (Forsyth, Frederick. The Odessa File, 1972),[104] и американец Айра Левин в повести «Ребята из Бразилии» (Ira Levin. The Boys from Brazil, 1976), а когда в 1974 и 1978 гг. эти книги экранизировали, Визенталя пригласили консультантом. В 1977 году в США основали международный Центр и Музей толерантности со штаб-квартирой в Лос-Анджелесе и филиалами во многих городах и странах и присвоили ему имя Симона Визенталя. Продолжая начатую Визенталем работу по сохранению памяти о Холокосте, борьбе с антисемитизмом, фанатизмом и любой нетерпимостью, лос-анджелесский Центр в 1981 году выпустил документальный фильм «Геноцид» (с участием Симона Визенталя), удостоенный Оскара, а в 2006 году еще один документальный фильм о Визентале «Я никогда не забывал вас». В 1989 году в США по мемуарам Визенталя поставили телевизионный фильм «Убийцы среди нас: история Симона Визенталя», где герой так наглядно объясняет дочери, что он занимается розыском нацистских преступников не ради мести, а во имя гласности и правосудия, что миллионные телезрители это тоже поняли. Фильм этот, в свою очередь, вызвал новую волну читательского интереса к ранним книгам Визенталя? «Убийцы среди нас» и «Подсолнух».

В книге 1967 года «Убийцы среди нас» Визенталь рассказал и о бескорыстных и корыстных информантах, предлагавших Центру свои услуги со всех концов света; и о том, как он собирал и анализировал официальные документы и рассказы очевидцев; как события и имена, упомянутые разными свидетелями, приводили к неожиданным открытиям. Так, в Иерусалиме во время суда над Эйхманом он впервые услышал о 42-летнем фельдфебеле Антоне Шмидте. Потом видел это имя в целом ряде дневников, найденных в Вильнюсском гетто, его называли «святым в нацистской форме»: он приносил в гетто еду и молоко детям, служил связным между гетто и евреями, прятавшимися в городе, нескольким помог выбраться из гетто. Его арестовали, когда он вывозил из гетто очередную группу молодых людей и вместе с ними расстреляли 13 апреля 1942 года. В 1965 году Визенталь разыскал вдову и дочь Антона Шмидта, прочитал его предсмертное письмо: «…Все должны когда-нибудь умереть… умрет и тот, кто убивает, и тот, кто помогает… я хочу умереть помогающим…», увидел его единственную фотографию (спокойное лицо, грустные глаза). Женщины рассказали ему, как во время войны соседи били окна в их доме и требовали, чтобы жена «предателя» убиралась куда подальше. У фрау Шмидт было одно лишь желание – побывать на могиле мужа. В 1965 году Вильнюс был еще закрыт для международного туризма, но Визенталь заручился помощью советского посла в Австрии, и в октябре 1965 года вдова, ее дочь и зять попали в Вильнюс. Центр оплатил их поездку и установку на могиле Антона Шмидта памятника с короткой эпитафией: «Здесь покоится человек, считавший, что помогать ближнему своему важнее, чем выжить самому».

В небольшой книжке 1970 года «Подсолнух: о возможности прощения и его пределах»[105] Симон Визенталь говорит всего о нескольких концлагерных событиях, определивших его послевоенную жизнь. Один эпизод почти мимолетный: заключенных везут на работу мимо львовского кладбища, и Визенталь замечает на могилах немецких солдат посаженные рядом с крестами подсолнухи. Для зэка Визенталя подсолнух – символ неразрывной связи мертвых с живыми, и, зная, что его самого ждет только безымянный ров, он завидует вражеским покойникам, о которых помнят. Позднее для Визенталя помнить погибших и не дать миру о них забыть – стало делом жизни. Второй эпизод значительно длиннее: концлагерником он однажды работал во дворе временного военного госпиталя; вдруг рядом остановилась женщина с красным крестом на косынке и, ухватив его за рукав: «Еврей?», увлекла за собой в госпиталь, завела в плотно зашторенную палату и вышла, притворив дверь.

В глубине комнаты лежал молоденький эсэсовец. Это он просил сестру милосердия найти еврея, чтобы успеть перед смертью рассказать о мучившей его вине: как он в Днепропетровске участвовал в акции уничтожения евреев; сотню их загнали в здание школы и взорвали ее; как долгими ночами в ожидании смерти он мечтал встретить еврея и просить у него прощения за Днепропетровск, боясь, что не осталось в живых уже ни одного еврея; и вот теперь он рассказывает еврею всю свою коротенькую жизнь – и про маму, которая всегда верила, что у нее «хороший мальчик», и опять про Днепропетровск, он просит отпустить ему грехи его и дать ему умереть с миром. «В комнате воцарилась напряженная тишина, – вспоминает Визенталь. – За окном яркое солнце, а здесь в потемках лежит человек, страстно жаждущий покойной смерти, но память о страшном преступлении не дает ему покоя, а рядом с ним другой человек, тоже обреченный на смерть, но он не хочет умирать, потому что жаждет увидеть конец ужаса, заполонившего мир. Первый просит прощения. Второй, сам беспомощный, ничем ему не может помочь». Визенталь молча вышел из комнаты.

Он рассказал об этом солагерному приятелю Йозеку, который ответил: «Я поначалу боялся, что ты его простишь. А у тебя нет права прощать за тех, кто тебя не уполномочил. Сам, если хочешь, ты можешь простить и забыть своих обидчиков. Это твое личное дело. Но прощать тех, кто не перед тобой, а перед другими виноват, нет, такого нельзя брать на свою совесть». Позже Визенталь повторит свой рассказ поляку семинаристу из Освенцима и спросит, простил бы тот умирающего нациста, осуждает ли он Визенталя за непрощение. «Мы много и долго говорили об этом, и не пришли ни к какому заключению. Наоборот, Болек стал уклоняться от первоначального утверждения, что я обязан был простить умирающего, а я начал сомневаться в том, что тогда поступил правильно. Но сами разговоры были полезны. Он, будущий ксендз, и я, еврей, приводили друг другу разные доводы и начинали лучше понимать точку зрения другого».

Но сомнения остались, и четверть века спустя Симон Визенталь закончил свою книгу вопросом: «А что бы Вы сделали на моем месте?» И случилось самое неожиданное: читатели захотели ответить на этот вопрос, и у книги «Подсолнух» появилось продолжение? читательские размышления о прощении. Сначала их было всего десять, но с каждым переизданием прибавлялось число ответов читателей из разных стран. В переиздании 1998 года их пятьдесят три от людей разных вероисповеданий (иудаизм, буддизм, христианство разных изводов), разных профессий (ученые, писатели, журналисты, философы, психологи, дипломаты) и разного жизненного опыта: многие пережили нацистские, китайские (девятнадцать лет!) и камбоджийские концлагеря, другие изучают Холокост и геноцид – индейский, армянский, африканский, южно-азиатский, югославский. Религиозные и мирские философы размышляют и объясняют, прежде всего, что такое прощение, кто и как может дать и получить его, и при этом оказывается, что в иудейской, христианской и светской социальной этике больше сходства, чем различий. Многие читатели отвечают только на вопрос, прав ли заключенный, не простивший умирающего убийцу. Другие обращают внимание на его поведение у постели умирающего солдата и при встрече с его матерью (после войны Визенталь разыскал ее в Штутгарте, слушал ее воспоминания, но не рассказал ей, как умирал ее сын) и делают выводы о его характере. Третьи стараются разгадать намерения умирающего солдата и решить, имел ли он право просить о прощении. Приведу только несколько выдержек из наиболее аргументированных высказываний.

Кардинал Франц Кениг,[106] архиепископ Венский написал Визенталю: «…Хотя один не правомочен простить человека за то, что тот причинил другим, это не отменяет вопроса, возможно ли прощение. Для христианина ответ, безусловно положительный, дан в “Новом завете”. На вопрос, есть ли предел прощению, Христос отвечал «нет»… Вы оказали умирающему великую услугу, просто слушая его, несмотря на Ваше внутреннее нерасположение… Давая ему возможность признаться в совершенном преступлении и выразить раскаяние, Вы тем самым признали произошедшую в нем перемену… Хотя Вы и вышли, не проронив слова прощения, умирающий все-таки чувствовал, что Вы допускаете его искренность, иначе он не просил бы Вас повидать его мать…»

Итальянский писатель Примо Леви,[107] переживший Освенцим, ответил Визенталю: «Отказать в прощении – это еще не все… Понятно, почему Вас до сих пор гложет сомнение: в Вашем случае невозможно категорически выбрать между “да” – “нет”, все равно всякий раз остается что-то сказать про другую сторону… Но я хочу добавить, что эсэсовец, о котором Вы пишете, не кажется мне морально преображенным. И есть все основания полагать, что, если бы не близкая смерть, он вел бы себя совсем по-другому: с падением нацистской Германии он, может быть, и раскаялся бы, а может быть, никогда бы не раскаялся…»

Американский раввин Иосиф Телушкин[108] объясняет, что еврейская этика различает грехи против Бога и против человека. Грехи против Бога прощает Бог в День искупления. Грехи против человека могут быть прощены, если потерпевшая сторона получает возмещение от раскаявшегося, что предполагает, что убийство не может быть прощено, поскольку невозможно возместить ущерб. Еврейская традиция считает, что раскаяние (тшува) состоит из нескольких стадий: грешник должен осознать грех, почувствовать искренние угрызения совести, принять решение больше не грешить, возместить причиненный вред и умилостивить жертву. Еврейская этика предписывает правила поведения и тому, у кого просят прощения: услышав искреннюю просьбу (особенно троекратную) о прощении, он должен простить. Непрощение рассматривается как акт жестокости и является грехом.

Американский специалист по Катастрофе европейского еврейства Дебора Липштадт[109] внесла поправку в саму постановку вопроса: «Следовало бы спрашивать не о том, должен ли был заключенный простить эсэсовца, а о том, мог ли он простить. Заключенный мог бы сказать солдату, что лично он его прощает хотя бы за то, что тот отличается от других солдат СС, которые не высказывают ни сожаления, ни раскаяния. Только вот примирения еврей заключенный не мог предложить солдату. Ему самому эсэсовец не причинил особого зла, но заживо сгоревшие от его руки евреи не уполномочили заключенного от их имени простить убийцу». «Дилемма заключенного, – продолжает исследователь, – находит отзвук в современном мире. Очень часто неевреи спрашивают евреев, не пора ли вам, евреи, простить немецких преступников, не пришло ли время забыть прошлое. Когда мне задают такой вопрос, я отвечаю, что еще не встречала преступника, в самом деле ищущего прощения. Граждане Германии, Австрии и других стран, участвовавших в Холокосте, родившиеся после войны, не несут за него непосредственной вины. Они могут нести ответственность за свою страну, а страна может нести несмываемое пятно на своем историческом прошлом, но на новых поколениях не лежит вины за прошлое. Но самое главное, даже повстречай я ищущего прощения преступника, кто я, чтобы прощать. Я не могу говорить ни от имени тех, кто претерпел от злодеяний, тем более не могу говорить за тех, кого лишили жизни. Наконец, нам никогда не узнать, подлинным ли было покаяние солдата. Раскаялся бы он, не окажись на пороге смерти? А кроме того, даже искреннее раскаяние за содеянное, не снимает ни ответственности, ни наказания за это. Примирение могло бы произойти, но только после того, как, понеся наказание за свои поступки, виновный всем своим последующим поведением продемонстрировал бы, что он вернулся к тому “положению”, в котором находился до совершения преступления…»

Католический священник Джон Павликовский[110] из США напоминает, что социальным выражением прощения является примирение, в ходе которого виновный проходит несколько этапов: начиная с покаяния через раскаяние, признание личной ответственности, исправление и только после этого окончательное примирение/единение с некогда пострадавшим от его действий. Примирение – долгий и сложный процесс, каждый этап которого необходимо пройти так, чтобы результаты изменений стали ощутимыми. Поэтому Симон Визенталь поступил правильно, не сказав умирающему «прощаю», поскольку прощение без примирения – это «дешевое милосердие».

Французский философ социальной этики Цветан Тодоров[111] (выросший в послевоенной Болгарии) подчеркивает, что для него правосудие и моральные принципы важнее, чем отпущение грехов, и вопрос, заданный Визенталем, формулирует несколько по-другому: что мы думаем об этом умирающем юном эсэсовце сегодня, как мы его судим сегодня. То, что он виновен, обсуждению не подлежит, но должны ли мы учитывать, что он кается в содеянном. «Современный опыт показывает, – говорит Тодоров, – что большинство нацистских преступников не испытывало угрызений совести за свои дела. На Нюрнбергском процессе один только Альберт Шпеер признал себя (частично) виновным. В 1963 году на процессе в Освенциме бывшие узники заново переживали страдания, а бывшие палачи мук совести не испытывали. Так же ведут себя и те, кто зверствовал в тоталитарных государствах, в бывшей Югославии: и лагерные надзиратели, и их высокое руководство одинаково считают себя ни в чем не виноватыми. На их фоне эсэсовец Визенталя кажется другим, и хотя бы только для того, чтобы отметить его отличие, скажем, что он заслужил… нет, не отпущения грехов, а хотя бы некоторое одобрение за то, что он делает попытку, специфически человеческую попытку? измениться к лучшему (то, что Руссо называл “совершенствованием”)… Но, с другой стороны, нельзя игнорировать и то, что мы задаем вопрос сегодня, полвека спустя после случившегося, и размышляем о том, какое место занимает прошлое в нашей памяти. Что делать со злом прошлого? Как может знание о нем послужить нашему моральному воспитанию? Преступления нацизма не позволяют смешивать ценности: существовавшее зло было не относительным. И хотя бы по этой причине, мы обязаны сохранить память о нем».

Еще один американский раввин Гарольд Кушнер[112] считает, что «прощение прежде всего происходит в душе дающего и олицетворяет отпущение обиды и, главное, отказ от роли жертвы. Для еврея-заключенного простить нациста, прости Господи, не значило бы сказать ему: “То, что ты делал, вполне объяснимо. Я понимаю, что заставило тебя это делать. И я тебя за сделанное не ненавижу”. Наоборот, это значило бы: “Сделанное тобою абсолютно презренно и выводит тебя из категории людей. Но я отказываюсь дать тебе право считать меня своею жертвой. Я отказываюсь позволить твоей слепой ненависти определять суть моего еврейства. Я не ненавижу тебя. Я тебя отвергаю”. И тогда нацист останется навсегда прикованным к своему прошлому и к своей совести. Но еврей станет свободным».

Симон Визенталь выбрал менее драматичное решение, чем предложил раввин Кушнер, но, как оказалось, близкое и понятное очень многим. Находясь в концлагере, он не простил умирающего нациста; обретя свободу, он не прощал скрывающихся нацистов и сделал многое, чтобы мир не забыл о национал-социалистических преступлениях против человечества, чтобы в учебных заведениях многих стран изучали историю Холокоста, чтобы австрийское законодательство признавало отрицание Катастрофы преступлением, наказуемым тюремным заключением.

К концу жизни Симон Визенталь стал символом «гуманности и справедливости», почетным гражданином многих стран и городов мира, рыцарем-командором ряда европейских монархий, почетным доктором нескольких десятков университетов и членом академий наук многих государств. Правительства западноевропейских стран, европарламент, ООН, Американский Конгресс и президенты США неоднократно отмечали его работу по сохранению памяти о Холокосте и его особый вклад в борьбу против расизма, дискриминации и любой нетерпимости.

Опубликовано: “Заметки по еврейской истории” (сетевой журнал), № 1(104), январь 2009.


По следам героя Диккенса

Кто читал роман Чарльза Диккенса «Оливер Твист», на всю жизнь запомнил зловещую фигуру старика еврея, содержателя школы-интерната для малолетних карманников, получившего по прихоти русских переводчиков абсолютно английскую фамилию Фейджин. Англоязычный читатель тоже помнит этого злодея, но фамилию его произносит совершенно на русский манер – Фейгин.

Диккенс писал роман «Оливер Твист» в 1837 году и печатал его с продолжением в журнале, где сам служил главным редактором. Роман снискал у читателей такой большой успех, что в следующем году Диккенс адаптировал его для королевского театра в Сарри. Но одновременно появилось и множество безымянных переделок романа для сцены. Пьесы «Оливер Твист» собирали по разным театрам Англии такие толпы зрителей и вызывали столь бурные эмоции, что, в конце концов, эти спектакли запретили. Современники Диккенса воспринимали «Оливера Твиста» как криминальный, или, как говорили в те дни, «ньюгейтский» роман (по названию Ньюгейтской тюрьмы), и хорошо представляли, с кого списаны диккенсовские портреты. Личный опыт самого писателя многим обогатил его персонажей. Отец Диккенса, писарь Военно-морского ведомства, сидел в долговой тюрьме, дедушка с материнской стороны оказался растратчиком и спасся от суда бегством в Америку. Сам будущий писатель, самоучкой освоив стенографию, в пятнадцать лет стал внештатным репортером из Олд Бейли (так называли Центральный Уголовный суд Лондона), а еще через пять лет вошел в штат сотрудников газеты «Утренняя хроника», так что недостатка в портретах преступного мира у него не было.

Интересно, что публику не занимали прообразы Оливера, Нэнси, Сайка, но всех интриговал прототип еврея Фейджина. К началу XX века литературоведы сошлись на том, что, скорее всего, им послужил диккенсовский современник Исаак (Айки) Соломон. Имя этого скупщика краденого, в свое время прогремевшее во многих странах, притягивало к себе литераторов. В 1830 году забытый ныне драматург Р. В. Эллистон, чьи сыновья иммигрировали в Австралию,[113] написал пьесу «Земля Ван-Димена», где был герой еврей Барни, по кличке Фенс, что как раз и значит «скупщик краденого». Но после сенсационного суда над Айки Соломоном, приговорившего его к пожизненной каторге в Земле Ван-Димена, автор переиздал пьесу, переименовав Барни Фенса в Айки Соломона. Жизнь и реальные злоключения Айки Соломона произвели неизгладимое впечатление и на В. М. Теккерея (автора «Ярмарки тщеславия»), который подписывал свои журнальные публикации псевдонимом «Айки Соломонс-младший». И Диккенс однажды сравнил своего Фейджина с Айки Соломоном. Имя Исаак (Айки) Соломон в свое время служило синонимом безмерности во всем – страстях, делах, планах, удаче, невзгодах. Обыски, аресты, побеги, три уголовных процесса, широко освещенные английской, американской, австралийской и южно-африканской прессой. Три книги, написанные за короткий срок разными авторами: в 1828 году – «бывшим раввином, а ныне христианином Мозесом Хеброном»; в 1829 году – «бывшим полицейским»; в 1831 году – анонимом. И незабвенная эпитафия в «Новом Ньюгейтском календаре»: «Мало найдется на свете правонарушителей, снискавших в мире большую известность, чем Айки Соломон». Австралийские раввины Дж. Леви и Дж. Бергман (оба – историки с Ph.D.) собрали все известное об Исааке (Айки) Соломоне и написали о нем целую главу в своей книге о начале еврейства в Австралии – «Australian Genesis: Jewish Convicts and Settlers 1788–1850». London: Hale, 1974, 360 p., ill.

(От составителя: далее следует перевод Жанны Долгополовой выше указанной главы из книги «Australian Genesis: Jewish Convicts and Settlers 1788–1850»).

Отправляясь по следам возможного прототипа Фейджина, надо сразу признать, что в жизни, приключениях и преступлениях его был такой размах, какой и не снился диккенсовскому герою. Известность он приобрел при жизни, его дела и поступки широко освещались прессой Англии, Америки, Южной Африки и Австралии. В своем кругу его называли Айки, но по документам он Исаак Соломон, родившийся в 1789 году в Тупиковом переулке одного из самых грязных Лондонских районов – Собачья канава. Отец его, Генри Соломон, дал всем своим отпрыскам (а было их девять) практическое обучение, вырастив из них карманников, проституток, взломщиков и бродяг. Трудиться Исаак начал рано: к восьми годам уже был опытным уличным разносчиком, к десяти освоил искусство перепрятывания «дурных» денег, к четырнадцати стал успешным карманником и искусным «даффером» (торговцем дешевыми низкокачественными товарами). Последнее занятие требовало особых качеств, в том числе красноречия и поэтического воображения, потому что играть приходилось на корыстолюбии честных граждан, убеждая их в том, что предлагаемая вещь не подделка, а оригинал, сверкающие камни не стекляшки, а подлинные ценности, разумеется, краденые или контрабандные и именно потому и идущие по бросовой цене.

Но процветающей карьере его пришел внезапный конец. 17 ноября 1810 года Исаака с напарником схватили на месте преступления с поличными. Один отвлекал внимание мистера Томаса Додда, а другой в это время успел освободить карман почтенного господина от кошелька, содержавшего двадцатифунтовую купюру и вексель на пятьдесят шесть фунтов стерлингов. Но проворный констебль схватил и воров, и доказательства, хотя напарник успел запихнуть в рот и даже начал пережевывать двадцать фунтов стерлингов. Надо полагать, что Исаак и его напарник Джоель Джозеф давно приятельствовали с законом, потому что на суде полицейский свидетель называл их «небезызвестными» лицами. Не исключено также, что, благодаря давнему знакомству, суд вынес приятелям одинаковый приговор – транспортировать в Австралию пожизненно.

Но по неизвестной причине на вечное поселение в Австралию отправили только Джоеля Джозефа, а Исаака заключили в плавучую тюрьму на Темзе (к юго-востоку от Лондона), где он провел не менее трех лет. Остается лишь гадать, кого он подкупил и как ему удалось выкрутиться, но через три года, оказавшись на свободе, он начал зарабатывать на хлеб насущный вполне добропорядочно: сначала служил приказчиком в дядиной лавке готовой одежды в Чатаме, на юго-востоке большого Лондона, потом открыл собственный магазин готового платья в центре города, а еще через несколько лет повел успешную торговлю мебелью и фарфором в фешенебельном курортном Брайтоне на берегу Ла-Манша. К этому времени у него появилась любовница – миссис Гордон из бывших «леди» принца-регента, ставшего впоследствии королем Георгом IV. Миссис Гордон помогла Исааку стать одним из поставщиков «восхитительного» брайтоновского павильона, выстроенного принцем Георгом в модном тогда (1811–1820 гг.) индокитайском стиле. Потом Исаак вернулся в Лондон в качестве ювелира, но вскорости приобрел известность крупнейшего дилера по краденым товарам.

В отличие от диккенсовского засаленного, оборванного урода Фейджина, Айки Соломон был красив и элегантен: удлиненное лицо, темные глаза и волосы, орлиный нос. Высокий, худощавный, он слыл неутомимым ловеласом и сердцеедом, хотя рано женился на Анн Хулиан, дочери Мозеса Хулиана, местного кучера. Анн работала барменшей в «Голубом якоре», находившемся рядом с домом в том же Петтикот переулке. Она родила Исааку шестерых детей, а со временем стала его достойным деловым партнером. Вместе они создали целую сеть организованной преступности, основанную на классическом треугольнике: проституции, скупке краденого и подкупе властей. В многолюдном театральном районе они открыли «дамский пансион», где на полном обеспечении проживали проститутки, способные оплатить услуги. По всей вероятности, Исаак, подвизавшийся в поставках полицейского обмундирования, давал полиции соответствующие взятки, и «дамский пансион» находился под надежной защитой.

Деятельному Исааку огромный Лондон оказался мал, и он начал через агентов переправлять краденое в провинцию, что, кстати, значительно уменьшало риск распознавания пропавших вещей. Кроме того, с помощью нужных лиц на нужных местах он сделался агентом по морским перевозкам и таким образом получил возможность сплавлять краденое в заморские страны. Подвизался он и в сбыте «ювелирного лома», продавая через своих агентов разобранные, сломанные (чтоб не напали на след) ювелирные изделия: камни без оправы, часовые механизмы без футляра и т. п. K 1825 году он владел в Лондоне целой сетью борделей, что позволило ему обзавестись вторым домом на окраине Лондона в Ислингтоне и содержать любовницу. По словам современников, когда Анн Соломон об этом узнала, она впала в такую ярость, что любовница бросилась в участок с доносом и на мужа, и на супружницу, но полиция отказалась принять меры.

Чтобы торговля краденым не знала простоев, воровской мир должен был трудиться, не покладая рук и не засвечиваясь. Но в 1826 году целая серия дерзостных ограблений в Лондоне вызвала такое общественное возмущение, что полиция вынуждена была найти преступников. И тогда Айки немедленно покинул столицу и под вымышленным именем «мистер Джонс» отправился в длительное путешествие по северу страны. И хотя его там узнавали, но добрый нрав и щедрость «мистера Джонса» производили столь благоприятное впечатление на всех, с кем сводили его странствия, что на него не доносили, и успокоенный Айки вернулся в свой собственный дом в Ислингтоне, куда 25 апреля с ордером на арест (как говорили, по наводке брошенной любовницы) нагрянула полиция. При обыске полиция обнаружила несметное множество всего, что изготовляет, ввозит, покупает и продает Британская коммерция. Несмотря на баснословный улов краденого и скупленного, вытянутый полицией из Соломонова дома, сам Айки предстал перед судом в Ламбете по скромному обвинению в незаконном хранении механизмов пяти краденых карманных часов, за что и был на неделю задержан в полицейском участке.

Этот первый арест неожиданно раскрыл еще одну жизненную грань Исаака Соломона. Если судить по списку отобранных при аресте личных вещей (где упомянут «старинный перстень с печатью, отлитой на масонский манер, и современный перстень с выгравированными инициалами “И. С.” в обрамлении масонских эмблем и якоря»), он, быть может, был членом масонской ложи.

Прошла неделя, и арестованный снова предстал перед судом, на этот раз обвиняемый в хранении краденого на космическую по тем временам сумму в тысяча четыреста фунтов стерлингов. Пока арестованный ждал своей участи, его друзья из воровского мира дважды предпринимали попытку взломать полицейский склад и похитить улики, но безуспешно. Подсудимый должен был предстать перед центральным лондонским уголовным судом (Олд Бейли), в ожидании которого Айки Соломона перевели в Ньюгейтскую тюрьму со строжайшим предписанием принять все меры, чтобы подсудимый не сбежал. Казалось, правосудие добралось наконец-то до Исаака Соломона, и впереди у него только три исхода: на галеры, виселицу или в Австралию. Спас его хорошо продуманный и дерзко исполненный замысел.

Разумеется, у Айки не было недостатка во влиятельных связях по обе стороны закона, потому что первый шаг в плане вовлекал особое судебное распоряжение «о предъявлении арестованного в суд для рассмотрении вопроса о законности его ареста». В переводе с языка закона это значило, что арестованного должны были доставить из Ньюгейтской тюрьмы на скамью подсудимых в Королевском суде в Вестминстере для того, чтобы юрисдикция выслушала обе стороны (обвинение и защиту) и вынесла решение, может ли обвиняемый быть выпущен до суда под залог. Как и предполагали заговорщики, подсудимому в этом было отказано, и его должны были вернуть в Ньюгейтскую тюрьму. А о том, что случилось на обратном пути, читателям доложила лондонская «Таймс» 28 мая 1827 года:

«Полицейская карета выехала из Вестминстера в половине первого дня. Подсудимый сидел между надзирателями, старший из которых, по имени Смарт, имел семнадцатилетний стаж безупречной службы в Ньюгейтской тюрьме. Сопровождали Айки жена его, находившаяся внутри кареты, и тесть, сидевший на козлах рядом с кучером. Подсудимый попросил надзирателя разрешить кучеру отклониться от прямого маршрута, чтобы высадить жену у дома друзей. Не подозревая подвоха, тем более побега, надзиратели согласились на такую уступку. Но когда им показалось, что экипаж слишком долго идет не в ту сторону, они предупредили арестованного, что сейчас же повернут обратно, на что тот ответил, что они вот-вот уже у цели. А кучер, который в момент возбужденных переговоров ехал по Епископальной, вдруг свернул в Петтикот переулок и остановился. Толпа евреев, видимо, их поджидавшая, вдруг навалилась на дверцы полицейской кареты с обеих сторон, и когда надзирателям все же удалось выбраться наружу, они увидели удирающего во все лопатки Айки. С криком “держи вора” надзиратели бросились вдогонку. Но Исаак Соломон так кружил по переулкам и проходным дворам, что вскоре исчез из поля зрения. Однако полиция выражает полную уверенность, что надолго от ее недремлющего ока никому не удастся скрыться».

Но городским властям долго еще пришлось ждать встречи с беглецом. Побег, подготовленный, по-видимому, лучшими умами организованной преступности, сработал благодаря подкупу многих и многих, включая кучера и, разумеется, старшего надзирателя Смарта, которого без долгих проволочек разжаловали. Шуму в городе было столько, что адвокат Айки мистер Джеймс Исаак счел необходимым появиться в магистрате для заверения высокоуважаемых судей, что он лично не имеет ничего общего с Исааком Соломоном. В магистрате, разумеется, думали иначе и гневно ответили, что они, в свою очередь, не хотят иметь ничего общего с Джеймсом Исааком. Смотритель Ньюгейтской тюрьмы получил строгий выговор, а государственный секретарь потребовал полного отчета о случившемся. По стране расклеили объявления о поисках беглеца. За поимку Айки предлагалось вознаграждение в пятьдесят фунтов стерлингов.

Со страниц лондонской «Таймс» читатели узнали, что после побега Исаака полиция начала прощупывать его семью. Прежде всего обыскали дом тестя в Петтикот переулке. Следов беглеца не обнаружили, но наткнулись на несметные богатства кучера: пятьдесят золотых и серебряных карманных часов, более двухсот золотых перстней и колец, несколько дюжин ценных шалей. Все это было тут же конфисковано.

В июне арестовали жену Айки и препроводили в полицейский участок за сокрытие краденого, но вскоре выпустили до суда на поруки, поскольку было установлено, что краденое имущество принадлежало не ей, а супругу. Через несколько дней по такому же обвинению был арестован старший сын Джон (хотя Айки было всего тридцать восемь лет, его первенцу было за двадцать), но и его вскорости выпустили на поруки. «Таймс» отозвалась о нем как о «молодом человеке приятных манер, который совершенно не производил впечатление перепуганного». Рассказывая, как тяжело десница судьбы прижала семейство Соломонов, репортер подчеркивает, что в магистрате Джона увещевали и наставляли на то, что он должен выбрать правильный путь в жизни. И, забегая вперед, можно сказать, что молодой человек родительским путем по жизни не пошел и с судом больше никогда не встречался.

9 июля все та же «Таймс» сообщает читателям об аресте отца Айки – Генри Соломона. В его случае все было ясно с самого начала, и он получил шесть месяцев в исправительном доме за хранение краденых часов и был предупрежден, что только преклонные годы избавили его от более сурового наказания.

Полиция стояла на изготовке, чтобы загрести все семейство Соломонов, и, получив донесение, что Анн приобрела наверняка ворованные карманные часы, устроила налет на дом. 31 августа «Таймс» сообщила, что полиция конфисковала такие горы одежды, такие кипы поддельных банкнот и фальшивых монет, такое бессчетное количество золотых и серебряных часов, брелоков и перстней, что трудно было бы сразу определить их владельцев. Но одни часы, о пропаже которых было заявлено совсем недавно, опознаны.

Вот эти-то часы и дали право английскому законодательству выдворить Анн Соломон из страны на четырнадцать лет. 13 сентября 1827 года ее доставили в центральный уголовный суд Лондона и предъявили обвинения в том, что в городе Крайстчерч она приобрела часы, украденные у капитана торгового судна Джозефа Ридли. Виновной она себя не признавала, но улики, а главное, желание сделать из нее козла отпущения за все мужнины деяния были столь очевидны, что приговор «транспортировать на четырнадцать лет за пределы Англии» не удивил никого, кроме самой Анн, – она потеряла сознание. До приведения приговора в исполнение ее вернули в тюрьму, где, не тратя времени даром, она добилась разрешения увезти с собою четверых малолетних детей в возрасте от двух до восьми лет.

10 февраля 1828 года Анн Соломон в числе других девяноста женщин-каторжниц, многие из которых, как и она, везли с собою малолетних детей, была доставлена на борт «Русалки», направлявшейся в Австралию. По записям в судовом журнале, поведение Анн на всем пути оставалось неизменно образцовым. В ее первоначальные планы входило забрать с собою всех детей, но губернатор отказал в бесплатном проезде уже упомянутому Джону и семнадцатилетнему Моисею, так что братья отправились вслед за матерью в далекий Сидней вольными переселенцами на пассажирском судне «Австралия».

Тем временем полиция продолжала охотиться за Айки и его сообщниками. 25 октября «Таймс» сообщила о полицейском налете на дом Исаакова брата Бенджемина Соломона по обвинению в уголовном преступлении. Доставленный к лорд-мэру Лондона под стражей, он за недостатком улик вскоре был отпущен на свободу. В эти дни все носившие фамилии Соломон или Соломонс вели себя особенно осторожно. Например, в июле 1827 года в центральной уголовной тюрьме шел суд над девятнадцатилетним рабочим Исааком Соломоном, обвиняемом в краже карманных часов. В свою защиту молодой человек счел нужным заявить, что он не состоит ни в какой родственной связи с Айки Исааком Соломоном и надеется, что его имя не вызовет особого предубеждения у судей. Надежда его оказалась тщетной. Он получил «четырнадцать лет транспортации» и пополнил все возрастающее число евреев на вывоз в Австралию.

Анн Соломон, приговоренная к высылке в Новый Южный Уэльс, по ошибке писаря попала на судно, направлявшееся на остров Тасмания (в те дни еще называвшийся Земля Ван-Димена), и в июне 1828 года высадилась в столице острова – Хобарте. История Соломонов и в Австралии была хорошо известна, так что о ее прибытии уже 4 июля оповестила своих читателей «Сиднейская газета». Анн получила свой каторжный урок – служить прислугой в доме городского полицейского Ричарда Ньюмана, но, по всей вероятности, в прислугах она лишь числилась. Позднее в судебном разбирательстве Ньюманов против Соломонов свидетель-каторжанин, работавший в услужении в соседнем доме, свидетельствовал, что за все время ни разу не видел Анн работающей, в то время как миссис Ньюман «вкалывала по дому, как каторжник на галерах». Ясно, что у Соломонов не было нехватки в деньгах, и прислуга приплачивала хозяйке, чтобы та делала домашние дела.

Сыновья Анн Джон и Моисей Соломоны прибыли тем временем в Сидней, поскольку мать должна была отбывать каторгу в Новом Южном Уэльсе. Первым делом они приобрели товарно-продуктовую лавку. И уже в сентябре Джон обратился к губернатору за разрешением отправиться в Землю Ван-Димена с тем, чтобы снять мать с государственного содержания и перевезти ее в Сидней на содержание сыновей. В дерзкой просьбе отказали. Тогда сыновья продали бизнес в Сиднее и переехали в Хобарт, где вновь приобрели лавку в самом центре города. А так как матери не разрешено было жить с ними, они поселились жильцами в доме полицейского Ньюмана. В делах оба сына оказались удачливыми и преуспевающими: сначала стали владельцами двух магазинов, к июлю 1832 года Джон получил право на аукционные сделки, в сентябре того же года стал владельцем гостиницы, еще через год получил право на землевладение в самом центре Хобарта. Добровольно избранная ссылка обернулась к добру.

Разумеется, в семье Айки знали дерзкий план его побега, но о том, что с ним происходило потом, узнали много лет спустя. Лондонская «Таймс» через три года после пресловутого побега рассказала своим читателям, что в первую ночь беглец скрывался в центре Лондона, потом несколько недель выжидал на окраине города. Когда первый жар погони спал, свои люди помогли ему пробраться на судно, грузившее балласт на Темзе. Судно направлялось в Данию, где Айки, целый и невредимый, сошел на берег. С собою у него было восемьсот фунтов стерлингов, но без языка даже с деньгами он не мог заняться ни торговлей, ни ремеслом, так что ему ничего не оставалось, как отправиться в Нью-Йорк уже билетным пассажиром. На новом месте он занялся честной продажей часов и брелоков.

Даже в те давние времена, когда вести издалека доходили медленно, преступник Исаакова калибра не мог бесконечно уклоняться от встреч с папарацци, и, в конце концов, весть о его местопребывании достигла даже Хобарта, где 30 августа 1828 года городская газета оповестила читателей, что «всем известный держатель краденого Айки Соломон объявился в Нью-Йорке и под именем «мистер Вильям Джонс» выдает себя за очень состоятельного джентльмена. Но Джонатан его разоблачил». (В те дни «Джонатан» употребляли в том же смысле, что позднее «дядя Сэм» – Америка, американец.) А в книжках 1829 и 1831 года о приключениях Айки говорится, что, торгуя в Нью-Йорке ювелирными изделиями, Айки на стороне подрабатывал еще и реализацией поддельных долговых обязательств и обесцененных английских акций, пользовавшихся большим спросом. Когда махинации раскрылись, кто-то из городской администрации успел предупредить Айки, и он метнулся в Рио-де-Жанейро.

Но нам думается, что Айки снарядился в путь, как только до него дошли вести о депортации семьи в Землю Ван-Димена. После мучительно долгого и опасного морского путешествия из Нью-Йорка в Рио-де-Жанейро, где в те дни заправлялись суда, курсирующие между Англией и Австралией, он дождался судна, идущего в Хобарт. Странное это было решение для скрывавшегося от правосудия преступника – добраться до Австралии и воссоединиться с осужденной на каторгу семьей. Позднее его прокомментировали даже в Южной Африке, где кейптаунская газета писала о «зове инстинкта», направившего Айки в Хобарт. А в то же время сиднейская газета «Монитор» расценила его поступок как из ряда вон выходящую глупость.

Для одного человека, по крайней мере, Исааково путешествие оказалось более чем огорчительным. 15 февраля 1829 года, едва сойдя на твердую землю, доктор Вильям Генри Браун, назначенный капелланом (священником) колонии на следующие сорок лет, поспешил к полковнику Артуру, заместителю генерал-губернатора Земли Ван-Димена, с горькой жалобой, которую тот пересказал в своем письме епископу Лондона:

«Доктор Браун, назначенный на пост капеллана, прибыл к месту назначения на “Коронете”… Путешествие его оказалось пренеприятнейшим из-за неуважения и оскорблений, которые приходится зачастую сносить священнослужителям от низких и маловерующих людей. К сожалению, корабль заходил в Рио-де-Жанейро, где, к сожалению, некий путешественник запросил место среди пассажиров. Незнакомец, оказавшийся евреем, натиском взял каюту капеллана, добавив к неуюту узенькой койки еще и свое присутствие… По прибытии в Хобарт выяснилось, что незнакомец не кто иной, как находящийся в бегах Айки… Спешу заверить Ваше Преосвященство, что я всецело готов обеспечить любую от меня зависящую протекцию доктору Брауну… Будь в моей власти наказать хозяина судна, я бы препроводил его в Англию вместе с его риодежанейрским пассажиром, избежавшим руки правосудия».

Но как ни кипятился полковник Артур, он был бессилен принять легальные меры: в те дни еще не существовало закона о выдаче преступников даже из собственных колоний, а Айки еще не нарушил законов Земли Ван-Димена. Генеральный прокурор колонии признался заместителю губернатора, что он не в силах придумать, на каком основании можно было бы немедленно санкционировать арест Исаака Соломона, но вот как только тот совершит преступление, то он, со своей стороны, всегда будет готов выписать ордер на арест, по которому преступника Айки можно будет законно взять под стражу и передать Англии. В частном письме помощнику министра по делам колоний Роберту Вильяму Хэй полковник Артур писал:

«Я полагаю уместным известить Вас, что Айки (Исаак) Соломон был под именем “мистер Сломан” взят пассажиром на “Корнет” в Рио-де-Жанейро и прибыл в колонию, куда незадолго до него перебрались его сыновья на том основании, что в колонии содержится их мать… Учитывая отсутствие доказательств его преступления, решено было не брать его под стражу».

Пока полковник Артур ждал ответа, Айки находился на свободе. Какое-то время он продолжал выдавать себя за мистера Сломана, хотя в Хобарте его узнавали на улице и приветствовали возгласами: «Привет, старина Айки. Черт меня побери, но я рад тебя видеть… Ты всегда был везучим, Айки. Не будь тебя, не бывать и мне на этом острове…» Исаак, как и старшие его сыновья, снял жилье у полицейского Ньюмана. Он привез с собой деньги и тут же купил магазин на той же улицы, где вели торговлю сыновья. Словом, поначалу все шло ладно. Но вскоре, как и следует ожидать, между двумя семьями, живущими под одной крышей, начались все возраставшие по накалу ссоры. Они привлекли внимание властей, которые только и ждали минуты, чтобы начать с Айки законную войну. Ее первой жертвой пала Анн.

Официальное расследование выявило, что в семье Ньюманов никто не относился к Анн как приписанной прислуге и что сам констебль Ньюман не доложил по начальству, что в его доме поселился пресловутый Айки Соломон. По всей вероятности, семейство Соломонов платило Ньюманам больше, чем за кров и стол, и констебль Ньюман, опасаясь осуждений и порицаний, попросту заявил, что с появлением мужа и сыновей поведение Анн изменилось. И по-видимому, чтобы снискать полное доверие, он также сообщил, что Айки собирался при первой возможности увезти жену из колонии, а если Анн пошлют работать на женскую факторию (комбинация работного дома и тюрьмы), то он прибегнет к помощи влиятельных особ, чтобы ее оттуда вызволить.

Донос, как и следовало ожидать, немедленно вызвал неотвратимую реакцию. Приказом секретаря колонии Анн отправили на женскую факторию с припиской: в будущем не назначать ее прислугой ни в один из домов колонии. Полковник Артур высказал некоторые сомнения по поводу столь скоропалительно принятых мер, опасаясь, что это может нанести ущерб более серьезному делу, которое он начал шить против Айки. Но не возражал, и Анн отправили на ужасный женский завод, где каторжанки чесали шерсть и негласно обслуживали нужды младших военных чинов колонии.

Семья Соломонов не сидела сложа руки. Сын Джон написал письмо секретарю колонии, возложив всю вину на Ньюманов. В письме описывалось, какой «счастливой была его мать, состоя в услужении у миссис Ньюман, которая относилась к ней как к сестре, а не служанке», а также «в каких приятельских отношениях он и брат его были с мистером Ньюманом, пока последний не обратился к ним за “денежным вспомоществованием”». Может быть, Ньюман таким образом обставлял вымогательство. Соломоны дали в долг Ньюману двадцать пять фунтов стерлингов, но, когда последний попросил еще, они ему отказали. В ответ на это мистер Ньюман представил им непомерный счет за постой, что повлекло за собой жаркие споры и ссору, в результате которой миссис Ньюман побила и выгнала из дому Анн Соломон. Письмо заканчивалось просьбой приписать мать к нему, потому что это даст ему возможность присматривать не только за одной сестренкой (кстати, ее тоже звали Анн), но забрать из приюта троих младших детей, чья судьба оказывалась более чем плачевной.

Проходили неделя за неделей, и ничего не происходило, хотя Джона и Анн (сестру) вызывали на официальную беседу. Наконец, Айки Соломон, отбросив всякую предосторожность, сам написал губернатору провинции, что, находясь в Америке, узнал о плачевном положении жены и, бросив все, немедленно отправился в Хобарт, «исключительно из тех естественных чувств любви и привязанности, которые, как он полагает, нет необходимости объяснять его превосходительству».

Айки обвинял Ньюманов в постоянном вымогательстве денег и финальном скандале, в результате которого его жена угодила на женскую факторию, «эту Богом забытую обитель, к отчаянию и горечи пишущего эти строки». Далее он писал, что ему уже пятьдесят, что он покрыл расстояние в тридцать тысяч миль с единственным намерением поселиться здесь и провести остаток дней своих на груди у жены и семьи. Он просил, чтобы его «любимую жену» приписали к нему, и уверял, что в доказательство своих добропорядочных намерений он готов взять гарантийное обязательство. Он сообщал, что владеет недвижимостью, приобретенной за четыреста фунтов стерлингов на правах аренды и что хочет обосноваться в городе Хобарте.

Ответ полковника Артура был краток: «Цели правосудия окажутся полностью аннулированы, если каторжанка, сразу же после принудительной транспортировки в колонию, будет передана собственному мужу». Но очень скоро на цели правосудия посмотрели сквозь пальцы. В начале марта 1829 года миссис Анн Соломон была освобождена под залог в три тысячи фунтов стерлингов. K тысяче шестистам фунтов стерлингов, внесенных Айки с сыновьями, семеро друзей добавили по двести фунтов стерлингов каждый. Пятеро из них были трактирщиками и наверняка приятелями сына Джона, среди них оказались и два еврея: Бенджамин Волфорд – сын одного из первых каторжан, поселившегося после освобождения в Земле Ван-Димена, и Джон Пасо Фокнер – сын каторжника.

После освобождения Анн Айки, наверное, надеялся, что рука правосудия не потянется за ним за тысячи миль от Лондона. Но в то время как он, по словам сиднейской газеты «Монитор», «благоустроился в Хобарте с женою и забрал из приюта малолетних детей», в Землю Ван-Димена уже шло Исааково досье и сопроводительное письмо замгоссекретаря Твисса, замгубернатора полковнику Артуру, где черным по белому было написано: «Государственный секретарь сэр Джордж Муррей предписывает Вам принять незамедлительные меры для задержания преступника».

Исполнение было быстрым и драматичным. Как сообщили газеты Хобарта и Сиднея, «5 ноября, примерно в два часа пополудни два констебля, переодевшись скваттерами (местными жителями), зашли в табачную лавку. Спросили у приказчика, где хозяин – пожилой джентльмен, с которым они привыкли иметь дело. Айки поднялся из-за прилавка: “Я к вашим услугам”. Тут же один из вошедших схватил его со словами: “Тебя-то нам и надо!” Айки сделался белым, как сама смерть. “Да помогут мне небеса… конченый я человек… конченый…” Он сделал рывок к прилавку, где лежал перочинный нож. Надо полагать, он собирался покончить с собой, но констебли проворно скрутили арестованному руки, на шум в лавку ворвалось четверо солдат со штыками и пистолетами наготове. Перочинный нож у арестованного отобрали, надели на него наручники и доставили в полицейский магистрат колонии. После короткого допроса, подтвердившего, что арестованный является Исааком Соломоном, его заключили в тюрьму, а во избежание побега заковали в железо».

За арестом Айки Соломона немедленно последовала конфискация недвижимости – дома и табачной лавки. Жену его вернули в заключение, правда, на этот раз она получила наряд на хлопковую фабрику, где нравы были чуть лучше, чем в женской фактории. Младших детей отправили в приют, разрешив еженедельные свидания с матерью, но старшим сыновьям строжайше запретили любое общение с нею.

Сыновья немедленно наняли лучшего в колонии адвоката Джозефа Тайс Геллибранта, который направил Верховному судье ходатайство о предоставлении арестованного в суд для рассмотрения законности его ареста. Если говорить о «законности», то арестовали Айки, не следуя букве закона: впопыхах, вместо ордера на арест английские власти послали заместителю губернатора депешу с приказом арестовать Исаака Соломона. По этому случаю местная газета «Колониальная жизнь» не приминула выразить колониальную обиду: «То ли наше отечественное правительство имеет весьма высокое мнение о своем праве контролировать судопроизводсво в колониях, то ли оно полагает, что в Земле Ван-Димена общественные учреждения ничего собой не представляют», но в целом выражала общую уверенность, что «легальная заминка не воспрепятствует депортации Айки в Англию: преступник он и есть преступник, будь он христианином или иудеем, простой деревенщиной или коронованной особой, иммигрантом или каторжником». Документы на арест были плохо составлены, и, опасаясь, что на этом основании суд может освободить Айки, полковник Артур (замгубернатора) поспешно собрал Исполнительный комитет колонии, который подготовил ордер на арест Исаака (Айки) Соломона. Верховный судья Сэр Джон Люи Педдер, взглянув на ордер, отозвался о нем как о «самом бессмысленном и бестолковом документе, который ему когда-либо приходилось держать в руках». Месяц ушел на каверзную переписку меж инстанциями.

Айки тем временем решил добиться расположения полковника Артура и 29 декабря 1829 года отправил ему письмо, предлагая себя в полицейские осведомители. Айки наверняка припомнил случай из своего недавнего прошлого: он донес на знакомого умельца подложных подписей на ценных бумагах и получил за это существенную благодарность от банка. Но полковник Артур перечеркнул письмо Айки словами «оставить без ответа».

Верховный судья сэр Д. Л. Педдер тем временем принял окончательное решение: освободить Исаака Соломона из-под ареста под личный залог в две тысячи фунтов стерлингов и коллективный залог на такую же сумму от четырех поручителей при условии, что при первой же возможности обвиняемый отбудет в Англию, где и предстанет перед судом. Но сумма залога оказалась непомерной, и Айки остался на галерах в ожидании депортации.

Местные газеты «Колониальное время» и «Тасманийское и Австрало-азиатское ревью» отозвались о происходящем с горькой иронией, а выходящая в Сиднее «Аустралиан» невесело заключила: «Есть ли у арестованного право на рассмотрение законности его ареста, нет ли у него такого права, все это не имеет значения в стране, где губернатору дана неограниченная власть».

В конце января, приняв все меры, чтобы правда не раскрылась раньше времени, Айки в сопровождении главного констебля колонии препроводили на борт «Принца регента», отплывающего в Англию. На следующее утро газета «Колониальное время» выразила сочувствие семье Соломонов.

«Принц регент» бросил якорь в Портсмуте 27 июня 1830 года, а 8 июля Айки предстал перед Центральным уголовным судом (Олд Бейли) в Лондоне. Ему предъявили обвинения в восьми правонарушениях, из которых пять были очень серьезными.

Суд над Айки Соломоном стал городской сенсацией, лондонская «Таймс» и «Морнинг пост» держали читателей в курсе событий. По их словам, в дни судебных заседаний все пути, ведущие к зданию суда, были забиты народом, стремящимся попасть внутрь, в толпах легко было распознать беспокойных «потомков патриархов», толкавшихся, чтоб хоть краем глаза увидеть подсудимого. В восемь часов утра в зал суда вошел сержант полиции, и вскоре ввели арестованного – «сорокапятилетнего дилера» Исаака Соломона, который выглядел много моложе своих лет. Слушание дела началось с опозданием, но шло в темпе. Обе стороны хорошо подготовились к процессу. На суд с разных концов Англии доставили шестьдесят лиц, готовых свидетельствовать против Айки, который со своей стороны нанял прекрасного адвоката мистера Филлипса. Выслушав обвинение, Айки высказал смиренную надежду, что правительство Его Королевского Величества войдет в его положение и склонится к тому, что дарует ему жизнь и воссоединит с семьей, проживавшей в Земле Ван-Димена.

В обвинениях недостатка не было, но предъявить их оказалось делом нелегким, прежде всего, потому, что существовал закон, запрещавший наказание за владение вещами, приобретенными по истечении трех месяцев со дня утраты их предыдущим владельцем. Казалось, судьба играет на руку Исааку, на первом слушании присяжные признали его невиновным по двум общим и пяти уголовным пунктам обвинения, но на последнем заседании суда 12 июля 1830 года обвинение во владении заведомо краденым было хорошо обосновано, и суд приговорил Айки к четырнадцати годам каторжных работ с транспортацией в Австралию. В ожидании подорожной Айки отсидел еще десять месяцев в Ньюгейтской тюрьме и после пятимесячного плавания был доставлен в кандалах в Хобарт (столицу Земли Ван-Димена) 1 ноября 1831 года.

В те дни существовало негласное правило: по прибытии в порт каждый заключенный должен был рассказать властям о своем преступлении и наказании и сообщить все подробности о родственниках в Англии и, если таковые были, в Австралии. Делалось это потому, что британские власти отправляли людей и их досье на разных судах; заключенные, как правило, прибывали раньше документов, и колониальные власти «определяли» их по местам – в тюрьмы, на фабричные работы или в домашнюю обслугу, исходя из рассказов самих каторжан. Не подозревая, что слова не сверить с документом, прибывшие, как правило, говорили правду. Но Айки свой рассказ несколько подсочинил, сказав, что его нынешний четырнадцатилетний срок за хранение краденого не первый, что двадцать лет назад он уже побывал в Австралии, правда, под именем Моисея Джозефа, приговоренного к четырнадцати годам каторжных работ, но за примерное поведение его через три года освободили, и он сумел вернуться в Англию.

Припомнился ли Исааку его первый суд и первый подельник Джоель Джозеф, которого в самом деле сослали на австралийскую каторгу в 1810 году, была ли это спонтанная импровизация на хорошо знакомую тему – трудно сказать. Но упирая на свое примерное поведение в прошлом, он наверняка надеялся получить послабление в настоящем и скорое прощение в будущем. Не сработало.

Ему дали пять лет каторжных работ. Полгода он провел в Ричмондской тюрьме, год в известной своими ужасами исправительной колонии в Порт-Артуре, несколько раз получал прибавку к сроку за «непотребный язык», за «неблаговидное поведение», за «злобные выпады против архитектора», был какое-то время надзирателем. Выкупил его с каторжных работ известный в Хобарте торговец и эмансипатор Иуда Соломон.

Айки получил досрочное освобождение с видом на жительство в небольшом городке Нью-Норфолк в двадцати пяти милях от Хобарта, где он тут же снял дом и с нетерпением ждал, что соберется вся семья. Но многое переменилось за семь лет. Старшие сыновья переехали в Сидней. Жена его в открытую сожительствовала с Джоржем Мадденом, досрочно освобожденным каторжником, ограбившим в свое время тотализатор в Англии. Поговаривали, что ему по карману вернуться в Англию, как только выдадут полное помилование. Пока же он заканчивал срок, служа констеблем. Старшая дочь Айки была влюблена в жильца, снимавшего комнату в доме Джоржа Маддена, и даже знаться с отцом не хотела. Младший сын Давид считал себя владельцем отцовского дома в Хобарте, который Айки купил в 1831 году. Пока отец был на каторжных работах, сын сдавал дом и сейчас не собирался ни отдавать, ни делиться с отцом доходом. И только самая младшая тринадцатилетняя Сара, казалось, в самом деле радовалась возвращению отца. Она все годы жила с отцом и в отцовском доме отпраздновала свою свадьбу.

Угрозами или посулами, но Исаак заполучил в Нью-Норфолке и жену, и дочерей, и сына. И тут же последовали скандалы. В архивах штата Тасмания (бывшая Земля Ван-Димена) хранятся все жалобы, доносы, разбирательства местных властей в не прекращавшихся семейных дрязгах. Жена неоднократно жаловалась в магистрат на пьянство и буйство мужа. Полицейский магистрат находил жалобы несостоятельными, указывая, что обе стороны ведут себя одинаково непристойно. В случае продолжения скандалов мужу и жене грозили тюрьмой. А районному констеблю вменяли надзирать за поведением супругов. Меры эти ни к чему не приводили. Жена называла Айки «зверюгой», «вонючим псом», сын – «бродягой, попрошайкой, мерзким негодяем». Айки добился, чтобы ворота женской фактории вновь захлопнулись за Анн в наказание за «плохое обращение с мужем и применение к нему непотребных эпитетов».

Как только мать оказалась в заключении, сын и дочь использовали все способы ее вызволить – писали прошения и подложные письма, добивались встреч с влиятельными лицами. Но, несмотря на все старания, Магистральный суд решил, что «временная изоляция должна благотворно сказаться на темпераменте госпожи Соломон».

В архиве Магистрального суда сохранились и показания соседей, уличавших миссис Соломон в адюльтере, и запись, сделанная со слов соседа, что «с мистером Соломоном поступают очень плохо», и прошения Айки переселить к нему жену и детей, и немногословная записка от сына Давида, требовавшего во избежание соответствующих мер немедленно переслать ему в Хобарт одежду, постельное белье, кровать, туалетный столик, обеденный стол и прочие личные вещи.

Зная, как долго Айки Соломон находился не на той стороне закона, остается только радоваться той симпатии, которую выражали ему и соседи, и суд. Судя по всему, он стал тихим. В полицейских отчетах отмечен единственный случай, когда Исаака сурово отчитали «за сквернословное поношение некоего Рубена Джозефа в присутствии ряда уважаемых дам, в чем он своевременно раскаялся и принес извинения».

В 1838 году Айки получил разрешение покинуть Нью-Норфолк. Он переехал в Хобарт, вновь приобрел табачную лавку, продолжал ссориться, съезжаться и разъезжаться с женой и детьми. Еще через два года он получил условное, а в 1844 году полное освобождение от каторги. В Хобарте Айки стал членом первой в городе еврейской конгрегации, ежегодно платил взносы и давал небольшие пожертвования. В анналах конгрегации сохранилась запись о том, что 27 января 1847 года двадцатипятилетняя Сара Соломон, проживавшая с отцом по адресу Ньютаун-роуд в Хобарте, вышла замуж за торговца мануфактурой Годфри Барнет Леви. Там же и последняя запись о том, что Ицхак бен Цви (подлинное имя Айки Соломона) скончался 3 сентября 1850 года и был похоронен на старом еврейском кладбище в Хобарте. Это была восьмая по счету еврейская могила на Земле Ван-Димена (ныне о. Тасмания). Администрация колонии выразила соболезнование и выдала единовременное вспомоществование вдове покойного владельца табачной лавки на Елизаветинской улице.

Опубликовано: газета “Шалом”, Чикаго, № 227, 2001; № 228, 2001; № 229, 2001.


Узник Освенцима № 174517. Примо Леви и его книги



Книги Примо Леви (1919–1987), итальянца по рождению, еврея по родословной, инженера-химика по образованию и писателя по зову судьбы, занимают особое место в литературе о Катастрофе. Осенью 1943 года, когда немецкие войска оккупировали север Италии, Леви примкнул к небольшому партизанскому отряду. Итальянские фашисты вскоре разгромили отряд и передали захваченных оккупационным властям. На допросе Леви не скрыл, что он «итальянец еврейской расы», и, не расстрелянный на месте как партизан-итальянец, был отправлен в Освенцим. Он не погиб в лагере смерти и после освобождения добрался до родного Турина, вернулся к профессиональной работе инженера-химика и в 1947 году выпустил небольшую книжку «Человек ли это?» (Se questo e un uomo)[114] о выживании в лагере. Она плохо продавалась: сразу после войны люди не спешили читать о войне. Но в 1958 году, одержимый желанием рассказать, Примо Леви выпустил книгу вторым изданием и в одночасье стал знаменит. Он одним из самых первых заговорил о Катастрофе. Переводы его книги вышли в восемнадцати странах, ее изучали в школах, обсуждали в читательских клубах. Борцы за мир зазывали Леви на свои конгрессы. Журналисты брали у него интервью в связи с самыми разными событиями, в глазах многих он был еврейским святым, ему писали, рассказывали, у него искали утешения, от него ждали предсказаний.



Примо Леви


От воспоминаний и размышлений о нацизме и Катастрофе Примо Леви не отошел на протяжении всей жизни. Многое из написанного им так или иначе связано с его лагерным опытом. В «путевых заметках» 1963 года, названных «Передышка» (La tregua),[115] он вспоминает о своем долгом возвращении в 1945 году из Освенцима в Италию – через лагеря перемещенных лиц в Польше, СССР и странах Центральной Европы. В сборнике рассказов 1975 года «Периодическая система» (Il sistema periodico)[116] он рассказывает о своей жизни до и после Освенцима; в повести 1982 года «Если не сейчас, то когда же?» (Se non ora, quando?) пишет о еврейских партизанских отрядах Белоруссии и Польши, бойцы которых бьют фашистов и мечтают после войны уехать в Палестину. Он создает портреты людей, с которыми его свели разнообразные лагеря и которых он разыскал после войны и до конца жизни переписывался, встречался, помогал, дружил. В сборнике эссе 1986 года под названием «Утонувшие и спасенные» (I sommersi e I salvati) он вновь реконструирует Освенцим, вспоминает погибших и выживших, размышляет о вине, понимании, прощении и памяти. Все эти годы Леви продолжал работать на химическом заводе и был, как он говорил, «только воскресным писателем».

Свою первую книгу «Человек ли это?» Леви начал рассказом об итальянском лагере предварительного заключения, куда немецкие фашисты переправили его в конце января 1944 года и где он оказался шестьсот пятидесятым евреем. Немцы вывезли всех одним эшелоном через Австрию, Чехию в Верхнюю Силезию – в Освенцим. После освобождения в живых осталось двадцать три. И то, что Леви, тихий, слабый, невысокий, почти невесомый, оказался среди выживших – уже чудо. Сам он объясняет это везением. Во-первых, ему повезло, что он попал в Освенцим только в 1944 году и провел в нем только десять месяцев. Во-вторых, его вскоре перевели в блок, где он сдружился со сверстником и тоже химиком Альберто Далла Вольта и заключил редчайший в лагерном быту пакт – все, что есть, пополам. Позднее Леви заметил, что такой уговор был важен скорее морально, чем физически. В-третьих, на пятом лагерном месяце к Леви проникся добрыми чувствами вольнонаемный итальянец Лоренцо Перроне и, ежедневно рискуя, приносил ему миску супа, а тот делил ее с Альберто. Без этого прикорма Леви умер бы. В-четвертых, через полгода примерно, убедившись (по результатам экзамена!), что Леви химик, его поставили работать в лагерной лаборатории уборщиком. Повезло, наконец, и в том, что он заболел скарлатиной и был помещен в инфекционный барак в январе 1945 года, когда советская армия уже шла по Польше, а нацисты готовили пеший ход шестидесяти тысяч здоровых узников в глубь Германии и в спешке не успели пристрелить больных. Друг Альберто пришел под окно изолятора попрощаться. Наверняка оба были уверены, что брошенный умрет, уходящий выживет. Альберто погиб на марше.

Книга об Освенциме – важна не тем даже, что одной из первых рассказала о чудовищных злодеяниях, а тем, как собранно и сдержанно она написана. Леви говорил, что писал ее как химик, знающий только один жанр – еженедельный производственный отчет, принятый в заводских лабораториях. В отчете не может быть ничего, кроме фактов, изложенных кратко, точно и доступно. В книге Леви о лагере нет ничего, кроме фактов. Они-то и захватывают читателя. Вот один из них – о лагерных номерах: самые уважаемые – от тридцати до восьмидесяти тысяч – это узники из польских гетто, их в лагере осталось всего несколько сотен; от ста шестнадцати до ста семнадцати тысяч – это греческие евреи с острова Солоники; сто семьдесят четыре тысячи – итальянские евреи; самые большие номера у венгерских евреев, их привезли в Освенцим последними. Еще один факт – как проводится «селекция»: голые зэки бегут мимо эсэсовца, который раскладывает карточки с их именами в две стопки: одна – немедленно отправляет в газовую камеру, вторая – оставляет в лагере до следующей селекции. Но как узнать, которая из стопок – приговор, и зэки ищут самого старого и слабого и расспрашивают, его-то карточка в какой стопке.

Малоизвестные факты – спецотряды из заключенных. Они обслуживают крематории, и в их обязанности входит поддерживать порядок среди доставленных в газовые камеры, сортировать вещи убитых, перевозить тела в крематорий, вывозить своевременно золу. Спецотряд кормят лучше других зэков, но существует он несколько месяцев. Потом новый спецотряд сжигает своих предшественников. Спецотряды состоят в основном из евреев (по-другому не могло и быть, если к 1943 году евреи составляли 95 % заключенных). Но в июле 1944 года четыреста греческих евреев с острова Корфу все без исключения отказались от набора в спецотряд, предпочитая погибнуть вне очереди. А в октябре того же года другой спецотряд организовал единственное за всю историю существования Освенцима вооруженное восстание.[117]

Вспоминая лагерную жизнь, Леви задается целью понять, что происходит с человеком в нечеловеческих условиях, что в нем выживает и как. Восемнадцать коротких главок – прибытие эшелона в лагерь, первое посвящение в зэки, работа, ночи, «счастливые дни», лагерный изолятор, зэки – капо, люди – нелюди, живые и мертвые. Для Леви лагерь (он пользуется только этим немецким словом LAGER) – это зона, где царствует «другая» мораль, где человеческое погибает раньше человека, где стараются выжить любой нечеловеческой ценой и где выживание дается не каждому. К счастью для Леви, он знал и тех, кто и в лагере сохранил достоинство. Вот бывший сержант австро-венгерской армии, получивший железный крест за участие в прошлой войне. Ему за пятьдесят. Каждое утро он до пояса моется в ледяной жиже без мыла, вытирается арестантской курткой и мокрую надевает на себя.

«Зачем? – недоумевает Леви. – Неужели от размазывания грязи я стану чище, лучше, приятнее, проживу дольше? Да я последние силы и тепло потрачу на это “мытье”, а через полчаса еще и взвалю на себя мешок с углем, зачем потакать привычкам жизни, все равно умру, мы все умрем, да если мне досталось несколько минут без работы, я лучше замру…» На что бывший сержант, мешая немецкий с итальянским, отвечает: «Именно потому, что из нас делают животных, мы должны умываться – пусть в грязной воде и без мыла, и вытираться собственными куртками, и драить деревянные башмаки, не потому, что “они” этого требуют, а из самоуважения, и ходить, не сгибаясь, не потому, что “они” ходят прусским шагом, а чтобы оставаться человеком».

А вот о своем лучшем друге Альберто: «Ему двадцать два. Он на два года младше меня. Но по умению адаптироваться ему среди нас, итальянцев, нет равных. Альберто вошел в лагерь с поднятой головой и живет, не развращенный и не сломленный лагерем. Раньше нас всех он понял, что лагерная жизнь – это война, и, не тратя времени на жалобы и отчаяние, вступил в борьбу с самого начала. Он прозорлив и интуитивен и все схватывает мгновенно. Не зная ни немецкого, ни польского, всегда понимает, о чем говорят. Отвечает по-итальянски и жестикулирует, и его тоже сразу понимают. За свою жизнь он борется и при этом остается в добрых отношениях со всеми. Он “знает”, кого подкупить, кого сторониться, у кого вызвать сочувствие, кому дать отпор. И при этом сам он неиспорченный, непродажный. Редкий тип сильного и миролюбивого человека, которого не может поглотить тьма».

Читая Примо Леви, не перестаешь удивляться сходству с другим лагерем, описанным А. И. Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича». Одинаковое проявление человеческого противостояния и сломленности, та же лагерная система, те же методы и та же цель – свободного сделать зэком, человека – номером, даже лагерный жаргон удивительно схож. В своей последней книге «Утонувшие и спасенные», написанной после того, как Леви прочитал «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛаг», он заметил: «Все, что говорит Солженицын о советском лагере, все имеет своего двойника в нацистском. Наверное, легче всего переводить его книги на немецкий».

Последняя глава книги описывает инфекционный барак в «последние десять дней» между бегством нацистов и приходом советских. Одиннадцать доходяг без еды, в лютом холоде, под обстрелом наступающей Советской армии. Загораются соседние больничные блоки, их пациенты ломятся в инфекционный барак. Леви пишет: «Мы забаррикадировали дверь и только видели, как, освещенные пламенем, те побрели дальше, волоча по тающему снегу окровавленные бинты. Наш барак в безопасности, если ветер не переменится». Надо обладать большим мужеством – так написать, но вся книга – именно об этом – выборе между состраданием и выживанием.

У книги счастливый конец: как только появляются первые признаки жизни, человеческое возвращается к людям. На второй или третий день Леви с двумя французами выползают из барака в поисках какой-нибудь снеди. Им везет: они находят мешок картофеля, разыскивают буржуйку, ухитряются дотащить ее до барака, растапливают снег и раздают всем в палате вареную картошку. И вдруг один из тифозных предлагает – пусть каждый выделит часть своей доли тем, кто добыл еду, и все соглашаются. «Еще вчера, – пишет Леви, – такое было немыслимо. Закон LAGERя прост: ешь хлеб свой, а если сможешь, и чужой. Предложение и всеобщее согласие оторвать от себя значило только одно – конец LAGERю».

На этом – конец лагерю – обычно кончаются все воспоминания выживших. Но Примо Леви написал продолжение о том, что он видел после «конца лагеря» – как советская армия выхаживала лагерных «доходяг», как возникли лагеря перемещенных лиц, как долго – семь месяцев – и какими немыслимыми зигзагами – через восток возвращался он домой на запад. Книга «Передышка»[118] рассказывает о первых послевоенных днях, о бывших заключенных, о солдатах советской армии, о мирных жителях освобожденной Польши, Украины, Беларуси, Молдовы, Румынии, о возвращении к жизни обездоленных людей, разрушенных сел и городов, разбитых вокзалов и железных дорог Восточной Европы.

Первое, что сделали освободители Освенцима, – завезли в лагерь еду, разыскали всех брошенных и спрятавшихся, мыли, дезинфецировали, кормили, лечили и свозили их в центральный лагерь – собственно Освенцим. Леви, впервые попав в лагерную столицу, был потрясен ее громадностью, ее трех-четырехэтажными кирпичными «бараками», ее, казалось, уходящими за горизонт улицам, проложенными под прямым углом, ее мертвой пустынностью. Выхоженных переводили в лагеря для перемещенных лиц в Котовицах. Леви оказался в небольшом, всего четырехтысячном лагере, где все были «средиземноморцами» – из Греции и Италии: и горсточка выживших евреев, и едва ли не сотня женщин, и политические, и криминальные, и вольнонаемные – тихие, немолодые люди рабочих профессий, завербовавшиеся во время войны на работу в Германию.

Лагерь практически жил самоуправлением, хотя номинально охранялся советской комендатурой, «больше напоминавшей, по словам Леви, невероятной пестроты цыганский табор, возглавляемый капитаном, под началом которого находились три лейтенанта, один сержант, начснаб, с десяток солдат, врач, медсестра и женщины. Трудно сказать, на каком положении числились эти последние – военный персонал, мобилизованные, гражданские, общественницы. Были среди них посудомойки, прачки, поварихи, официантки, секретарши, машинистки, любовницы, переходящие невесты, жены, дочери. Все жили вместе в здании школы поблизости от лагеря. Никакого расписания, никакого регламента, но в полной гармонии. Никто в лагере не мог разобраться в иерархической структуре этого общежития, потому что все они жили большой дружелюбно-временной семьей. Ссоры и драки вспыхивали, но мир восстанавливался быстро, словно и не было раздора».

Леви видел русских не издалека. Он напросился к ним работать? разбирать завалы медикаментов, собранных на освобожденных территориях. Химик Леви читал названия лекарств и объяснял русской девушке, говорившей по-немецки, их состав и назначение, а та записывала сказанное по-русски. Когда эта работа завершилась, его поставили медбратом к врачу-итальянцу. Всем русским лагеря посвятил Леви памятную элегию: «Долгая война, разорившая их землю, еще только шла к своему концу, но для них война уже была позади… Возбужденные, усталые, грустные, как прибившиеся к берегу спутники Одиссея, они находили радость в спиртном и съестном. В этих неопрятных и несобранных людях с загрубевшими, но открытыми лицами без труда можно было увидеть хороших солдат Красной армии, храбрых мужей старой и новой России, в мире – мирных, на войне – жестоких, сильных внутренней дисциплиной, рожденной от внутренней гармонии, любви друг к другу и к своей земле. Такая дисциплина сильнее механически четкой исполнительности немцев, потому что идет от духа. Пожив с ними, хорошо понимаешь, почему окончательную победу одержала не германская, а их дисциплина».

Мир заключенных Освенцима был мужским и преимущественно еврейским. В лагере для перемещенных лиц в Котовицах евреев, как и женщин, можно было по пальцам пересчитать. А за оградой лагеря мир являлся еще в одном варианте – преимущественно вдовьем и детском, с редким вкраплением стариков и инвалидов. Евреев в этом свободном мире не было. За все семь месяцев перемещений по странам Восточной Европы Примо Леви столкнулся с евреями дважды. На житомирском железнодорожном вокзале он услышал двух девушек лет шестнадцати, говоривших меж собой на идиш, и, обратившись к ним по-немецки, сказал, что сам он итальянский еврей. Девушки ответили ему искренним смехом: «Еврей не может не говорить на идиш». Тогда Леви начал читать на иврите молитву «Шма, Исраель» – и опять вызвал смех: «Как можно так изуродовать иврит?» Но то, что они ему рассказали, Леви понял: сестры, эвакуированные в начале войны из Минска в Самарканд вместе с родителями, возвращались теперь домой сиротами, проделав весь путь где пешком, где на попутных, упрямо веря, что дома и пепелища помогают.

Вторая встреча произошла в Яссах (Румыния): вагоновожатый единственного в городе трамвая показал Леви, где находится еврейский комитет помощи. Леви с приятелем зашли в полуразрушенное здание «комитета», где четверо стариков рассказали, каким чудом сами они уцелели во время войны и как теперь, когда через Яссы идут эшелоны с репатриированными французами, датчанами, греками, итальянцами, а среди них всегда есть евреи, «комитет» их встречает, угощает и помогает советами. Прощаясь, «комитет» выгреб из всех ящиков и собственных карманов горы лей на дорогу и принес корзину винограда «для всех итальянских евреев в поезде». Деньги, конечно, оказались чисто символическими, но виноград почти итальянским.

Была еще одна встреча, но уже в Западной Европе. Когда состав с итальянцами отошел от Мюнхена, в нем стало на вагон больше. Это был веселый вагон еврейской молодежи из разных стран Восточной Европы. Казалось, им всем не больше двадцати, но держались они уверенно и решительно. Юные сионисты, они прокладывали себе путь в Палестину, где и как могли. Свой вагон они просто прицепили к итальянскому поезду. «Просто сами прицепили?» – удивился Леви. «А как еще?» – ведь в порту Барри их ждет пароход, который идет в Палестину. Они чувствовали себя совершенно свободными и сильными, властелинами мира и своей судьбы.[119]

Из лагеря для перемещенных лиц можно было свободно выходить в город и бесплатно пользоваться городским транспортом. Желание Леви общаться с большим миром было таким же ненасытным, как голод. В Котовицах он встретил ксендза, говорившего только по-польски, но Леви перешел на «школьную латынь», и разговор завязался, ксендз даже начал переводить его окружающим. На вопрос Леви, каким образом он в польском пересказе превратился из итальянского еврея в политзаключенного, ксендз вежливо ответил, что так оно лучше звучит. В другой раз Леви с приятелем зашли в лавочку, сказали, что они итальянцы, на что хозяйка попросила их не врать, она-де знает, что итальянцы светлоглазыми не бывают, но когда Леви добавил, что их освободили из Аушвица, она поставила перед ними кружки, налила пива – про лагерь смерти она знала.

Однажды, вернувшись в лагерь, Леви застал необычайную картину: огромная толпа «перемещенных лиц» окружила гору порожних бочек, с вершины которой, размахивая револьвером, что-то кричал комендант. Из всех криков Леви разобрал два слова – «Одесса» и «репатриация». А револьвер и бочки? «Ну, это… чтобы подчеркнуть важность сообщения», – решил Леви. Но ни в Одессу, ни на Черное море итальянцы не попали. 1 июля 1945 года их загрузили в товарный состав и через Львов, Тернополь, Проскуров и Жмеринку со многими остановками и длительными стоянками повезли на север, в Белоруссию – Минск, Слуцк, Старые Дороги, потом обратно через Казятин, Жмеринку, Могилев и Бельцы на юго-запад, в Молдавию, через всю Центральную Европу и, наконец, 11 октября в Линце (Австрия), где кончалась зона советского влияния, передали американцам.

Это долгое кружение по «окраине цивилизации», скрашенное пикарескной изобретательностью итальянцев, давало возможность увидеть начало послевоенной «передышки» у победителей. На привокзальной площади в Жмеринке «перемещенные» набрели на дюжину бесконвойных немецких военнопленных, попросту брошенных на произвол судьбы и молящих по-русски «хлеба… хлеба». На другой желенодорожной станции Леви видел, как подходили скотские без крыш вагоны с возвращенными «остенками», «бедными женщинами, завербовавшимися от оккупационного голода на лагерные работы в Германии». Ни звука не раздавалось из этих вагонов, а если находились отважившиеся приподнять голову и выглянуть, в их сторону летели плевки и ругательства «встречавшей Родины». На стенах бывших солдатских казарм, где теперь размещали итальянцев, сохранились довоенные фрески: «Сталин с Молотовым встречают утро Родины», кличи военных лет: «Смерть фашистским захватчикам!», «Вперед на Запад!», но все «материальное» – электропроводка, водосточные трубы, краны, замки – все было демонтировано немцами и вывезено в Германию. Многие месяцы наблюдали итальянцы, как возвращались из Европы демобилизованные советские воины: первые – в вагонах и на крышах скорых и пассажирских поездов, следующие – в товарных составах и открытых платформах любой пригодности, за ними стали появляться угнанные из Польши, Чехословакии, Германии городские автобусы и частные автомобили, потом всадники на конях и лошадях всех мастей, и, наконец, потянулись бесконечные толпы пеших. Эти шли разувшись, с перекинутыми через плечо сапогами, и «в глазах у них застыла такая же, как у нас, усталость и такое же тревожное ожидание встречи с домом, до которого неизвестно как еще далеко».

Порог родительского дома Леви перешагнул 19 октября 1945 года. Почти тридцать лет спустя он вновь посетил Советский Союз, уже как представитель химического завода, поставлявшего резину на строящийся автомобильный завод в Тольятти. В письме Чарльзу Конру (с которым находился в инфекционном бараке в последние десять дней Освенцима) Леви с удивлением заметил: «Как ни странно, но многие черты, которые я подметил у русских времен “передышки” и посчитал особенностями исторического момента, на самом деле крепко укоренившиеся: их неразбериха, их безразличное отношение ко времени, их буйство, сменяющееся неожиданным смирением… За внешним послереволюционным фасадом остается вечная Россия, которую ни царь, ни Сталин не сумели подавить и которая, должно быть, коренится в самой земле, ужасающих расстояниях, жестоком климате и далекой истории». Когда же друзья его спрашивали, почему в СССР не переводят книги «Человек ли это?» и «Передышка», отвечал: «Им хватает своих – Солженицына и Гроссмана».

Сборник рассказов «Периодическая система», который сам писатель называл «микроисторией», – это своеобразный триптих о «началах», формировавших Примо Леви в детстве и юности, о «среднем» периоде его жизни, завершившемся лагерем, и о «возвращении» в жизнь. В этом сборнике Леви впервые признается в равной любви к литературе и химии и вводит последнюю в лабораторию художественного творчества, где названия химических элементов служат не только заглавиями рассказов, но являются и частью их смысловой структуры. Так, первый рассказ о своих еврейских предках, пришедших в Италию в конце XV века из Испании и пустивших на новой земле глубокие корни, но за пять последующих веков не поддавшихся ассимиляции, Леви назвал «Аргон». Аргон – это редкий и благородный газ, только в свободном виде присутствующий в природе. И то, что среди его предков со всеми их достоинствами и недостатками, немало было свободных и благородных, вызывает у Леви гордое чувство «принадлежности».

В другом рассказе, размышляя о чистых и нечистых веществах, Примо Леви сравнивает свойства металла цинка и рода человеческого, и эта аналогия дает ему возможность представить фашистские разглагольствования о расовой «чистоте» и вреде всех «нечистых» в другом ракурсе. «Чистый» цинк не находит практического применения и, только становясь «нечистым» в соединениях с «примесями», обретает жизнепригодность, подвижность и изменчивость. «Фашизму не нужны подвижность и изменчивость. Фашизм хочет, чтобы все было “чистым” и “одинаковым”», но Леви-то знает, что живая жизнь не вмещается в рамки фашистской идеологии, и гордится тем, что он другой: «Я еврей. Я та примесь, которая вызывает реакцию цинка и движет жизнью».

Предпоследний в сборнике рассказ «Ванадий» о том, как сразу после войны Примо Леви работал на совместном итало-немецком предприятии, производящем шины. Однажды, получив из Германии письмо, касавшееся технического вопроса о добавлении металла ванадия в резину, из которой формуют шины, Леви вычислил, что оно должно быть написано тем самым Мюллером, что заведовал химической лабораторией в Освенциме. Навел справки: все сходилось. Тогда Примо Леви отправил д-ру Мюллеру письмо вместе с немецким изданием книги «Человек ли это?» и получил от д-ра Мюллера короткий ответ: да, он тот самый д-р Мюллер, и, конечно, он помнит лабораторию, рад, что Леви выжил, хотел бы знать, что случилось с двумя другими заключенными, работавшими в лаборатории, а кроме того, он и сам написал воспоминания о том времени и хотел бы при встрече показать их Леви.

Леви в ответ задал д-ру Мюллеру несколько вопросов: что думает д-р Мюллер о его книге, знал ли д-р Мюллер тогда о газовых камерах, уничтожавших в день десять тысяч жизней всего в семи километрах от «резиновой» лаборатории, и не пришлет ли д-р Мюллер ему копию своих воспоминаний. Д-р Мюллер просьбу выполнил. Записи его не показались Леви ни враньем, ни покаянием: в студенческие годы Мюллер, как и большинство, стал энтузиастом нового режима, вступил в партию; во время войны призван в армию рядовым, зачислен в корпус противовоздушной обороны, в 1944 году послан на работу в шинную лабораторию Шкопау в Галле, где, в частности, обучил группу украинских девушек, а в ноябре того же года вместе с обученными им украинками переведен на службу в Освенцим, об ужасах которого он тогда не знал; после капитуляции Германии он недолго находился в плену у американцев в тех же самых освенцимских бараках, а в июне 1945 года был освобожден и вернулся домой. О книге же Примо Леви он написал, что она по-христиански преисполнена любовью и несокрушимой верой в человека. Д-р Мюллер просил Леви о личной встрече – в Италии или Германии. Леви медлил с ответом. Д-р Мюллер позвонил ему, и, застигнутый врасплох, Леви согласился встретиться. Восемь дней спустя он получил от фрау Мюллер извещение о преждевременной кончине д-ра Мюллера.

Сборник эссе «Утонувшие и спасенные» (1986) Леви считал своей главной книгой. Он вынашивал ее сорок послевоенных лет, и она оказалась своего рода двойником его первой книги «Человек ли это?», повзрослевшим, возмужавшим, менее склонным к рефлексии, чаще отвечающим на вопросы, чем задающим их, но снова и снова анализирующим лагерь во всех его зонах. «Утонувшими», или дословно «ушедшими на дно»,? этим заимствованным из «Божественной комедии» словом называет Примо Леви погибших в лагере. Только они могли бы рассказать всю голую правду о нацистском лагере, потому что у них не было (или не стало) никаких «привилегий». Но их нет, и рассказывать приходится «спасенным», то есть тем, кто попал в «серую зону» «привилегий» или «везений»; свои «везения» Леви перечислил в начале первой книги «Человек ли это?». В языке Примо Леви нет уничижительного словца, адекватного русскому «придурки», он терпеливо и настойчиво разъясняет, что прямолинейные оценки («утонувший»? хороший, а «спасенный»? плохой) в лагере не работают. Но вся жизнь «спасенных» омрачена чувством вины перед мертвыми и стыдом перед живыми: за то, что остались живы, за то, что были свидетелями нечеловеческого бытия, за то, что помнят все, что было, и от этого чувства вины и стыда одни «спасенные» выбирают молчание, другие гласность, а часто, непропорционально часто и молчальники, и рассказчики кончают жизнь самоубийством.

Вспоминая и реконструируя Lager? это исчадие зла, Леви тверд в своем отношении к сеятелям зла: я не прощаю («Я не склонен прощать… я никогда не прощал наших врагов тех дней и никогда не сумею простить их имитаторов… потому что не знаю, каким человеческим поступком можно загладить преступление»), не мщу («Отвечать насилием на насилие никогда меня не привлекало»), я хочу справедливого суда («Я верю в разум, в обмен мыслями, в дискуссию как высший инструмент прогресса… я выбираю правосудие»). Обращаясь к немцам, пережившим войну, Леви говорит: «Чтобы судить, я хочу понять вас». Он цитирует и комментирует письма, которыми в разные годы обменивался с немцами. В 1959 году, узнав о готовящемся в Германии издании книги «Человек ли это?», Примо Леви написал, как сам признавался, «оскорбительное» письмо издателю, требуя ни слова не менять в тексте, каждую главу присылать ему на проверку и выполнять все его замечания. В ответ он получил первую главу в прекрасном переводе и письмо от переводчика на безупречном итальянском. Переводчик оказался сверстником Леви, он учился в Италии, специализировался на исследовании творчества Гольдони.

К удивлению Леви, он оказался не «тем» немцем. В 1940 году его призвали в армию, но нацистская идеология была ему столь отвратительна, что он симулировал болезнь, был госпитализирован, отправлен на поправку в Падую, где сумел посещать лекции по итальянской литературе; потом ухитрился скрыться и связаться с итальянской антифашистской группой, а в сентябре 1943 года, когда немцы заняли северную Италию, уйти в партизанский отряд и сражаться с нацистскими оккупантами. С окончанием войны он поселился в Берлине, управляемом в те дни «большой четверкой» – США, СССР, Великобританией и Францией. Университетские лекции и партизанские будни сделали его подлинно двуязычным, без акцента, да еще со знанием венецианского диалекта. Вот почему он начал переводить Карло Гольдони, но переводил и неизвестных до него в Германии Карло Коллоди и Луиджи Пиранделло. На постоянную работу его не брали: дезертир, сражавшийся против своих, он оставался persona non grata и в демократической Германии. Он писал Примо Леви, как близка его сердцу книга «Человек ли это?», что, работая над ее переводом, он продолжает борьбу против одурачивания своих соотечественников. Автор и переводчик сдружились, и, когда немецкий издатель попросил Примо Леви написать предисловие к переводу, тот взамен поместил свое последнее письмо переводчику:

«Ну вот мы и завершили, я рад этому, доволен результатами, благодарен Вам и несколько опечален. Вы понимаете, это моя единственная книга, и теперь, когда и с переводом кончено, я чувствую себя отцом возмужавшего сына, которому больше не нужны мои заботы, и он от меня уходит.

Но не только это. Вы, наверное, поняли, что для меня жизнь в лагере, а потом книга о лагере оказались событием, полностью меня изменившим и давшим мне цель в жизни. Может быть, это самонадеянность, но сегодня я, узник № 174517, могу с Вашей помощью обратиться к немцам, напомнить им, что они сделали, и сказать: “Я жив и хочу вас понять для того, чтобы вас судить”.

Я не верю в то, что жизнь человека имеет предопределение, но, думая о собственной жизни и целях, которые я перед собой поставил, знаю, что главное для меня – предать гласности все, что я видел, и так, чтобы немцы меня услышали… Я уверен, Вы понимаете меня. Я никогда не лелеял в себе ненависти к немцам. А будь она во мне, то встреча с Вами меня от нее полностью бы избавила. Не понимаю, как можно судить человека не за то, что он есть, а за то, к какому сообществу ему довелось принадлежать.

Но не могу сказать, что я понимаю немцев. Непонимание? это брешь, саднящая пустота, вечный раздражитель, требующий сатисфакции. Я надеюсь, что книга эта эхом отзовется в Германии, не из-за честолюбия надеюсь, а потому что отзвук поможет мне лучше понять немцев и унять мою боль».

Всю жизнь Примо Леви получал письма от немцев: «те» немцы объясняли, что не знали, ничего не знали, ни о чем не спрашивали тогда и хотели, чтобы их за это не винили теперь. Немцы из «другого» поколения всю свою жизнь изживали отцовскую вину. Переписка с некоторыми из них длилась до конца жизни писателя, внезапно оборвавшейся 11 апреля 1987 года. Консьержка, выскочившая на шум, увидела на площадке первого этажа распростертое тело Леви и вызвала полицию. С тех пор не прекращаются «разгадки» его смерти. Одни считают, что Леви, находясь в состоянии непроходящей послелагерной депрессии, покончил с собой. Например, Эли Визель сказал (и многие любят это повторять), что «Освенцим доконал его и сорок лет спустя» и что Леви сам объяснил свою смерть в своей книге «Утонувшие и спасенные». Другие уверены, что Леви не мог этого сделать, потому что самоубийство? это сдача, а Леви не из сдающихся, он никогда бы не наложил на себя руки.

Многие (в том числе итальянская судебная экспертиза, полиция, друзья, жена и двое детей Леви, а также социологи, литературные критики и биографы из Оксфорда) говорят, что нет ни достоверных доказательств, ни достоверных опровержений самоубийства, и приводят аргументы за и против. Во-первых, на протяжении многих месяцев Леви жаловался на то, как ужасно жить в одной квартире с синильной матерью, и на то, что от всего этого у него наступила непроходящая депрессия, и на то, что антидепрессанты и транквилизаторы ему не помогают. Тем не менее его творческая жизнь оставалась активной. К примеру, за день до смерти он разговаривал с журналистом, писавшим его биографию, и они наметили встречу. Кроме того, все, кто видел его утром в день смерти, говорят, что он был в своей привычной форме. Часов в одиннадцать утра сказал сиделке, ухаживавшей за матерью, что спускается к консьержке и просил отвечать на телефонные звонки. Трудно представить, чтобы, замыслив самоубийство в ближайшие несколько минут, Леви позаботился бы о телефонных разговорах. Во-вторых, в старинном туринском доме (Примо Леви родился и всю жизнь, за исключением трех военных лет, провел в этой материнской квартире) очень низкие перила, не достающие до пояса даже невысокому Леви. Антидепрессанты и транквилизаторы вызывают слабость, тошноту и головокружение. Леви мог, почувствовав слабость, опереться о перила, не удержаться и упасть. Его смерть могла оказаться несчастным случаем. В-третьих, Леви был тихим (не аффектированным) и скромным человеком. Самоубийство в лестничной клетке трехэтажного дома должно было казаться ему оперно-театральной манифестацией. Если бы он задумал смерть, то, будучи химиком, нашел бы «химические» средства умереть.

Есть и такие «отгадчики» смерти писателя, которые говорят… что Леви просто столкнули с лестницы те, у кого он вызывал раздражение своими «несвоевременными мыслями»… Леви, чистая душа, стал ненужным евреем. А один из поздних английских биографов Примо Леви хоть и верит в самоубийство, но считает, что оно никак не связано с Освенцимом. «Для Леви Освенцим оказался принципиально “позитивным” опытом, давшим ему дальнейшее основание жить, писать, общаться… Как он сам говорил, Освенцим – самое значительное событие жизни, его жизненный университет, его “техниколор” – его яркое озарение… Как ни парадоксально это звучит, но все дело в том, что Леви страдал от депрессии и до, и после Освенцима, только в лагере у него не было депрессии. И мысли о самоубийстве у него мелькали не в лагере, а до него и после него… У него с начала жизни была склонность к депрессии и самоубийству… В то утро он не планировал самоубийства, это было импульсивное движение. Его затянула “зияющая пустота”… Та пустота, которая манит и притягивает к себе всех самоубийц… Он вышел на площадку, наверное, и в самом деле собирался поговорить с консьержкой, и вдруг лестничный пролет обернулся этой манящей бездной… Он наклонился, наклонился и… ушел в нее».[120]

Опубликовано: газета “Новое Русское Слово” (USA), Периодическая Таблица, 2002


Часть вторая. Рецензии


Зинаида Шаховская. Таков мой век

М.: Русский путь, 2006, 672 с., ил., пер. с фр.



Мемуары «Таков мой век», выпущенные издательством «Русский путь» к столетию со дня рождения автора – княжны Зинаиды Алексеевны Шаховской (1906–2001), написаны более полувека тому назад. Они печатались в 1964–1967 гг. во французской периодике отдельными выпусками: 1) «Свет и тени» о детстве, совпавшем с Первой мировой войной, большевистской революцией, Гражданской войной и кончившемся исходом из России; 2) «Образ жизни» о первых двух десятилетиях жизни в изгнании: сначала на Принцевых островах в Мраморном море, служивших первым прибежищем Добровольческой армии, потом в Константинополе (1920–1923), Париже и Брюсселе (1923–1926), бельгийском Конго (1926–1928) и предвоенной Европе (1929–1939), к этому времени относится начало ее писательской и журналистской работы; 3) «Безумная Клио» о событиях Второй мировой войны, активной участницей которых она была с самого начала; 4) «Странный мир» о послевоенной Европе 1945–1948 гг., освобожденной от нацистов и оккупированной большевиками, приходящей в себя после кровавой войны и стоящей на пороге войны холодной. В русском переводе четыре книги впервые объединили в одно издание, и от этого отчетливо обозначились рамки воспоминаний – устоявшийся быт начала XX века – взбаламученная жизнь к середине столетия и две вехи времени – лагеря беженцев в начале 1920-х годов, где «белые» с нетерпением ждут, какая чужбина их примет, и лагеря перемещенных лиц в середине 1940-х годов, в которые «красные» с ужасом ожидают возвращения в отчизну.

В мемуарах «Таков мой век» Зинаида Шаховская говорит о литературе лишь походя. Две книги литературных воспоминаний (одну о жизни и творчестве Набокова, другую о встречах с Буниным и Ремизовым, Цветаевой, Замятиным и многими другими) она издаст позже, в 1970 году, а в московском издательстве «Книга» они выйдут в 1991 году в однотомнике «В поисках Набокова. Отражения». Здесь же в центре внимания мемуаристки прежде всего место, время и события, которые так или иначе меняли жизнь; и если мелькают имена зарубежных и советских писателей, то чаще всего в связи с ними. А кроме того, понятно, что юная эмигрантка, которая училась сначала в американском лицее, а затем в различных французских учебных заведениях, Шаховская «жадно приобщалась к французской культуре» и «делала» свою французскую жизнь (особенно в предвоенное десятилетие), а на русский довоенный Монпарнас поглядывала со стороны: «Разговоры об искусстве и метафизике за столиком кафе, на голодный желудок, после одной только чашечки кофе – таков был образ жизни русского Монпарнаса. Человек тридцать, заранее не сговорившись, хмуро рассаживались за столиками “Селекта” или “Наполи”. Пруст и Бергсон, Блаженный Августин и Джойс соседствовали в их разговорах с Соловьевым, Розановым и Блоком. Часто я ловила себя на мысли о том, что рассуждая эдак часами о литературе, они эту самую литературу и предавали: лучше бы употребить потраченное время на творчество. Потому-то русский Монпарнас породил главным образом поэзию; прозаиков было мало: проза требует непрерывной работы». Но в том, что русские писатели оказались в изоляции и забвении, Зинаида Шаховская укоряет и французскую общественность: «…Симпатии французов традиционно на стороне левых сил, и эмигрировавшие писатели, носившие на себе клеймо «белые» (хотя большинство вовсе не были реакционерами), то есть, по мнению французов, выбравшие себе место не на той стороне баррикад, не встречали у французской интеллигенции такого расположения, которое позже получат бежавшие из своих стран испанские, немецкие или советские писатели».

З. А. Шаховская много пишет о жизни «русских колоний» в Бельгии, Франции (ее жизнь протекала в обеих странах) и Великобритании (где в 1924 году она представляла русских герлскаутов на международном слете скаутов, а в 1940-ые гг. работала там в редакции французского информационного агентства), эмигрантской солидарности, взаимовыручке и бестолковых раздорах: «…Бич эмиграций – ревность…вызванные ею разоблачения в течение нескольких лет отравляли жизнь маленькой колонии в Брюсселе. Готовые разделить последний франк со своими несчастными соотечественниками, русские эмигранты плохо переносят тех, кто, начав с того же исходного пункта, отделяются от группы и продолжают свое восхождение. И только если они доберутся до вершины, их будут приветствовать как гордость нации». Она хорошо помнит имена всех бельгийцев, французов, англичан и американцев, а также и названия всех местных и международных религиозных и светских организаций (Красный Крест всегда лидирует), помогавших российским беженцам.

По юности лет княжну Шаховскую не интересовали политические партии и их секции, но о том, что все они ведут ожесточенную междоусобную войну, она, конечно, знала. Муж же ее (они ровесники) Святослав Малевский-Малевич был деятельным участником евразийского движения, организатором первого евразийского съезда в 1930 году в Базеле. По этой причине и она, «вопреки своему желанию, но очень добросовестно стала участвовать в евразийском движении»: ей поручили переправлять в СССР евразийскую пропагандистскую литературу, что она выполняла с очевидным удовлетворением. Ей довелось слушать замечательных лидеров движения – православных ученых В. Н. Ильина и П. Н. Савицкого и знать прокоммунистически настроенных «уклонистов» – В. Яновского, супругов Клепининых, Сергея Эфрона. Позднее эти четверо оказались замешанными или прямо участвовавшими в убийстве советских «идеологических» отступников и похищениях во Франции царских генералов. Шаховская, по всей вероятности, не очень-то следит за начавшимся в СССР большим террором. Но одной его жертве – маршалу Тухачевскому она как бы и сочувствует, может быть, потому, что после ареста маршала его секретаря, семнадцатилетнюю кузину Зинаиды Шаховской, отправили в ссылку; а может быть, потому, что, по ее сведениям, маршал – «единственный, кто умер, не признав себя виновным и не прося о помиловании или смягчении приговора»; а может быть, еще и потому, что (опять же по ее выкладкам: «Тухачевский в прошлом офицер лейб-гвардии Семеновского полка, в котором служили в свое время и некоторые евразийцы-эмигранты») он симпатизировал идеям евразийцев.

В начале тридцатых годов Зинаида Шаховская сделала первый большой репортаж для еженедельника «Ле Суар Иллюстре» о жизни в сопредельных с Россией странах – Польше, Эстонии, Латвии, Чехословакии – и настроениях среди местных интеллектуалов и осевших там русских (эти страны приняли соответственно четыреста, двадцать, пятнадцать и пять тысяч российских беженцев). В Варшаве русские жаловались на непримиримый польский национализм, в Праге вместе с чехами уверяли, что Чехословакия «разумно устроенная, процветающая страна, с цивилизованным народом, приверженным демократии, и сильной армией», поэтому ей не могут грозить ни коммунистическая, ни гитлеровская опасность. В Латвии и Эстонии случай свел З. А. Шаховскую с дальними родственниками, испокон веку жившими в этих краях, но самым нежданным откровением оказались Печоры, крошечный русский анклав в Эстонии: «…Выхожу из небольшого вокзальчика – и попадаю в мое прошлое… крестьянские повозки, тарантасы, лошади – нагнув головы, они едят овес из висящих на их шеях мешков, – повязанные толстыми шерстяными платками бабы… и со всех сторон меня окружает русская речь, звучный, чистый, торжествующий русский язык. Непередаваемое это чувство: на твоем родном языке говорят все. А ведь годы и годы мы слышали его, можно сказать, украдкой… Я вернулась в Россию, будто никогда и не покидала ее, да еще в такую, где течение жизни ничем вообще не прерывалось».

Вторая мировая война настигла Зинаиду Шаховскую в Бельгии (у них с мужем бельгийское гражданство), муж вступил добровольцем в бельгийскую армию, она пошла работать сестрой милосердия (когда-то окончила курсы медсестер при Красном Кресте) сначала в бельгийском, потом французском госпитале (Бельгия капитулировала раньше Франции); до 1942 года жила в оккупированном Париже, откуда сумела выбраться в свободную зону и абсолютно невероятными путями оказаться сначала в Португалии и, наконец, в Англии. Там она работала во французском информационном агентстве, а в послевоенные годы стала аккредитованным корреспондентом при ставке главнокомандующего французской оккупационной зоны в Германии и Австрии. Мемуары военных и первых послевоенных лет – самая объемная книга: в ней множество событий и участников, много портретов и зарисовок. В эти годы Зинаида Шаховская все чаще сталкивалась сначала со штатскими из советского посольства в Великобритании, позднее на континенте – в рамках четырехсторонней комиссии – с советскими солдатами, офицерами, генералами и маршалом Жуковым. Во время войны в Лондоне активно работал Клуб союзников, но советские в него никогда не заглядывали, на любых встречах и приемах, закончив дело, тут же уходили; некоторым исключением оказался лишь советник советского посольства И. А. Чичаев, который «встречался и довольно свободно беседовал» с мужем Шаховской, к тому времени чиновником в бельгийском МИДе, которому волею судеб приходилось заниматься русскими делами.

После войны Зинаида Шаховская в качестве специального корреспондента союзных армий побывала и в лагерях смерти, и на Нюрнбергском процессе, и в лагерях для перемещенных лиц трех оккупационных зон в Германии и Австрии. Советские военнопленные, «остарбайтеры», угнанные на подневольные работы в Германию из советских республик и стран, ставших советскими в ходе войны, а также русские иммигранты с оккупированных советами территорий – все эти «перемещенные лица» задавали один и тот же вопрос: «Что теперь с нами сделают?» Однажды советский грузовичок подбросил Шаховскую в соседний городок. «Что вы делаете во французской зоне?» – спросила она у подвозивших. «Разыскиваем соотечественников: пленных, дезертиров и других», – без утайки ответили ей. Шаховская слышала о многих единичных и массовых самоубийствах при передаче советских их отечественным властям. Ее коллегу, русскую переводчицу из Швейцарии, вызвали переводить в лагерь, в котором пленные советские «азиаты» зарезали «двух сволочей, агитировавших их вернуться домой», а узнав о согласии швейцарского правительства передать их Сталину, решили покончить жизнь самоубийством и принялись копать себе могилы, избавив от дополнительного труда тех, кто их выдавал. Ссылается она также на рассказ шведского генерала Карла фон Хорна о том, как, подчиняясь приказу, он насильно репатриировал более трехсот тысяч советских военнопленных (в массе своей азиатского происхождения), захваченных немцами в самом начале войны и интернированных на Северном мысе (Швеция). Шаховская разыскала очевидца, пережившего трагедию близ старинного австрийского городка Линца, и записала его рассказ, как Британия, выполняя секретный ялтинский протокол (по которому «независимо от их воли все советские подданные транспортируются в СССР»), передала более двух тысяч казачьих офицеров специальным советским службам, после чего рядовых казаков уже под советским конвоем повезли к железнодорожной станции, но многие выпрыгивали на ходу из грузовиков, и их косили автоматные очереди.

«Все это происходило при полном молчании Запада, – пишет Шаховская, – потому что страны, называвшие себя свободными, не желали портить отношений с одной из держав-победительниц». Тем не менее, когда трагедия в Линце стала достоянием общественности, в немецкоязычной газете Шаховская вычитала среди малозначащих новостей сообщение о том, что «двадцать шесть тысяч советских пленных из американского сектора поклялись покончить с собой, если их выдадут властям родной страны». Пройдет еще тридцать лет, и лорд Николас Бетелл в обличающей западных союзников книге «Последняя тайна: принудительная репатриация в Россию в 1944–1947 гг.» напишет: «…Наиболее ужасное впечатление производит история с казаками, так как они не были советскими подданными и их не надо было выдавать даже по Ялтинскому соглашению; они безоговорочно верили англичанам, и потому их особенно бесстыдно обманули, заманив в ловушку; среди них было более половины женщин, детей, стариков; спаслись немногие; коллективные самоубийства семей не исключительное явление в этой истории…»

Книга «Таков мой век» очень хорошо издана. Над ее переводом работало шесть специалистов, но отредактированный текст стал лексически и стилистически гомогенным (уж если кто из переводчиков назвал англосакса «англосаксонцем», этот «англосаксонец» потом еще не раз встретится). Текст сопровождают многочисленные постраничные примечания «автора» и «переводчика», завершает его именной (выборочный, но хорошо идентифицированный) указатель, с помощью которого легко находить и перечитывать/передумывать отдельные страницы. Жаль, правда, что имена в указателе записаны по-разному: иногда это фамилия с инициалами имени и отчества (Ильин В. Н.), иногда это только фамилия (Ребульский) или имя (и отчество) и род занятий его носителя (Лидия Александровна, учительница; Никита, охранник; Никита, слуга) – неужели этих одноразово упомянутых учительницу и никит тоже надо было помещать в указатель? Особую роль в книге воспоминаний играют фотографии из семейных и музейных архивов и генеалогическое (хотя и сокращенное) древо рода Шаховских. Они не только убеждают читателя в достоверности информации, но дают ему возможность визуально запомнить действующих лиц, а это способствует и более глубокому пониманию авторского текста, и формированию собственного отношения к прошлому.

Но хорошему не бывает предела. Было бы хорошо в такой книге поместить еще и предметный указатель – алфавитный и гнездовой. Издательство «Русский путь» приняло на себя особый труд – вернуть русской культуре принудительно вырванное из нее звено, и каждая выпущенная им книга становится для читателя учебником, энциклопедией, справочником. В этом случае предметный указатель оказывается незаменимым подручным и связным, помогающим соединить многие и разные публикации в единый культурный текст. Хорошо было бы также предварить или заключить мемуары биографией автора, из которой читатель узнал бы о том, что по скромности или преждевременности осталось за пределами воспоминаний: Зинаида Шаховская не упоминает, что за участие в Сопротивлении она награждена орденом Почетного легиона, что ее франкоязычная проза отмечена высокими литературными премиями, что в 1960 – 1970-е гг. она была главным редактором газеты «Русская мысль» и т. д. Хорошо было бы также дополнить издание списком хотя бы ее русских книг, а может быть, и литературных обозрений, комментариев и статей, изданных на Западе (в Париже и Берлине) и в России – уж если просвещать читающую публику, так со всей щедростью.

Помня же о полученном удовольствии при чтении книги «Таков мой век», благодарно повторю: то, что сделано издательством, сделано хорошо.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 249, 2007


Гарольд Шукман. Война или революция. Русские евреи и всеобщая мобилизация в Британии 1917 года

Harold Shukman, War or Revolution. Russian Jews and Conscription in Britain, 1917.
London, Portland, OR.: Vallentine Mitchel, 2006, 157 p.



Английский историк Гарольд Шукман, автор многих работ по истории России и Советского Союза, всегда писал о масштабных событияхи крупных исторических деятелях, таких как русская революция, Распутин, Ленин, Сталин. Но в книге 2006 года «Война или революция. Русские евреи и всеобщая мобилизация в Британии 1917 года» он обращается к «микроистории» – одному событию времен Первой мировой войны, а именно британско-российской конвенции, согласно которой нескольким тысячам еврейских беженцев пришлось вернуться из Англии в Россию в качестве призывников на Восточный фронт.

В мае 1916 года Британия, единственная союзная страна, не признававшая до этого воинской повинности, приняла закон о всеобщей мобилизации. При этом возник вопрос, что делать с «дружественными иностранцами» (французами, бельгийцами, итальянцами, русскими, в том числе несколькими десятками тысяч российских евреев) призывного возраста. С западноевропейскими союзными странами Британия заключила конвенции, согласно которым эмигранты из этих стран должны были служить в армиях своих отечеств. Конвенцию с Россией долгое время не заключали, с одной стороны, потому что царю вовсе не хотелось брать обратно ни своих евреев, ни политических смутьянов. Со своей стороны, Британия считала аморальным передачу России беженцев и политических эмигрантов, а кроме того, не хотела брать на себя материальные расходы ни на содержание остающихся в стране семей призывников, ни на транспортировку в Россию самих призывников по опасному Северному Ледовитому океану (Балтийское море кишело подводными лодками противника).

Пока Россия и Британия откладывали разработку соглашения о мобилизации, на смену царскому пришло Временное правительство, готовое вести войну до победного конца и нуждающееся в пополнении, откуда бы оно ни пришло. В результате летом 1917 года конвенцию ратифицировали, и Британия предложила российским иммигрантам призывного возраста выбор – служить на Западном фронте в рядах британской армии или на Восточном фронте в рядах российской армии.

Из ста двадцати тысяч российских евреев, живших в Англии в 1916 году, примерно четверть была призывного возраста; треть из них сумела уклониться от воинской повинности – эмигрировать в США, затаиться и затеряться; из тех, кто остался, примерно четыре тысячи выбрали действительную службу в британских войсках, столько же было оставлено на военно-трудовом фронте (в основном на фабриках, выпускавших военное обмундирование); примерно такое же число получили «белый билет» по состоянию здоровья. По данным министерства внутренних дел Великобритании, к августу 1917 года семь с половиной тысяч определилось в «конвенционеры», то есть в российскую армию. Записи в судовых журналах, однако, свидетельствуют, что только 3145 человек отплыли к месту назначения, остальные просто не явились.

Возвращались в Россию по разным причинам: одни из-за непонимания, что у них был выбор, в какой армии служить; другие оттого, что боялись британской службы из-за плохого знания английского языка или, вполне вероятно, хорошо зная, что делается на Западном фронте; кто-то хотел участвовать в революции и созидать новый мир, а не быть пушечным мясом на мировой бойне; у многих были чисто семейные причины. Объединяло всех лишь незнание того, что их ждет впереди.

Первые партии «конвенционеров» высадились в Архангельске в сентябре 1917 года, когда у власти еще стояло Временное правительство, худо-бедно распределявшее прибывших в Москву (но не Петроград) и Сибирь; следующие партии прибывали уже после Октябрьского переворота; большевики стремились к прекращению войны и считали, что новоприбывших следует вернуть туда, откуда они приехали, но средств на это у новой власти не было, поэтому возвращенцев свозили в Вологду (чтобы разгрузить архангельский порт, запруженный потоками «возвращенцев» в Россию и «беженцев», спешащих покинуть страну), где после долгих проволочек выдавали проездные документы, железнодорожный билет в любую сторону страны; тех же, кто затруднялся в выборе, отправляли в теплушках до Омска в распоряжение местных властей, обязанных заниматься их дальнейшим трудоустройством.

Гарольд Шукман воссоздает (хорошо документированную архивными материалами) обстановку всеобщего хаоса, несогласованных указаний, скоропалительных решений из центра и непоследовательных действий местных исполнителей, в результате которых «конвенционеры» в массе своей оказались брошенными на произвол судьбы. Главы книги о странствиях и мытарствах этих людей в большевистской России и о том, какой ценой и какими кружными путями некоторым удалось из нее выбраться и вернуться в Британию, захватывают читателя так, будто перед ним неопубликованные главы из «Конармии» И. Бабеля.

Среди «конвенционеров» оказался и отец Гарольда Шукмана, в 1913 году эмигрировавший с семьей из России, а через несколько лет вновь очутившийся на родине. Революционных идей у него не было, но он уже воевал в русско-японскую войну и, поставленный перед выбором, где сражаться в 1917 году, скорее всего, из двух зол выбрал знакомое – российскую службу. Отцовская одиссея вызвала у сына много десятилетий спустя желание посмотреть на нее глазами историка. Он разыскал и других евреев-«конвенционеров» (не всем удалось, как отцу, вернуться в Британию), записал их (или членов их семей) рассказы о том, что с ними произошло, а затем восстановил широкую панораму исторических событий и явлений. Активность российских политиммигрантов (самых разных направлений – от сионистов до большевиков) в Англии в Первую мировую войну; место российских иммигрантских меньшинств в предвоенной британской индустрии (шахтеры-литовцы, швейники-евреи); военные заботы российского консула в Англии (последним был Константин Набоков, дядя писателя В. Набокова); отношение в это время к российским иммигрантам и решение «вопроса еврейских беженцев» в Британии и (для сравнения) во Франции; парламентские дебаты о всеобщей мобилизации, обсуждение этого вопроса в британской и (опять же в сравнении) французской прессе; специфика воинской службы в армиях союзных держав в Первую мировую войну; гражданская война на юге России – все это, как и многое-многое другое, прослеженное в книге «Война или революция», драматически сказалось на судьбах «конвенционеров».

Опубликовано: “Заметки по еврейской истории” (сетевой журнал), “Замечательные форумы”, июнь 2007.


Три бестселлера Бена Макинтайра

Бен Макинтайр (Ben Macintyre) – ведущий обозреватель лондонской «Таймс». Многие годы он состоял аккредитованным корреспондентом газеты в Нью-Йорке, Вашингтоне и Париже. Но любовь к суетливой повседневности газетной жизни парадоксально сочетается у него с любовью к детективным раскопкам в тихих архивах разных стран. За последние десять лет Бен Макинтайр издал три книги, исследующие прошлое, которое – по его собственной формуле – все еще тревожит нашу память.


Забытое отечество: в поисках Елизабет Ницше

Forgotten Fatherland: The Search for Elizabeth Nietzsche, by Ben Macintyre. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1992, 256 p.



В 1989 году, сразу после падения Берлинской стены, когда сделались доступными архивы бывшей ГДР, Макинтайр отправился в Германию. Результат его архивных поисков – вышедшая в 1992 году книга «Забытое отечество: в поисках Елизабет Ницше» (Forgotten Fatherland: The Search for Elizabeth Nietzsche). Нельзя сказать, что имя сестры великого философа было совсем забыто историками. Елизабет Ницше достаточно хорошо известна как хранитель и издатель творческого наследия знаменитого мыслителя. Именно она интерпретировала и пропагандировала труды брата так, что их потом с легкостью принимали, поощряли и распространяли в нацистской Германии. Последствия ее «интерпретаций» сказались на работах многих исследователей Фридриха Ницше и в послевоенные десятилетия.

Но Макинтайра заинтересовали другие, менее известные деяния Елизабет Ницше; о них и рассказывает документальная повесть «Забытое отечество». Убежденная в том, что только последовательный расизм и антисемитизм позволят сохранить чистоту немецкой расы, Елизабет вместе с мужем Бруно Ферстером задумала создать арийское поселение вне Германии. Оттуда непорочная кровь вернется в родные края и спасет нацию от деградации. Супруги подыскали подходящее место для эксперимента – Парагвай. В 1886 году небольшой отряд рыцарей идеи отправился в Новый Свет строить Новую Германию.

Но вскоре оказалось, что климат там нечеловеческий, земли неблагодатные, финансирование непродуманное. Затраченные усилия оказались тщетными. Через несколько лет Бруно покончил с собой, Елизабет вернулась в Германию и занялась делами брата, похоронив великую идею обновления Германии колониальной кровью.

Самое невероятное: забытая колония выжила. Век спустя Макинтайр отправился по следам Елизабет Ницше в Парагвай, встречался там с потомками пионеров и брал у них интервью. Эти интервью (вместе с архивными и другими документальными источниками) и легли в основание его книги о влиянии Елизабет Ницше на нацизм, о бурных взаимоотношениях ее брата и Рихарда Вагнера и о путешествии обозревателя лондонской «Таймс» в Германию и Парагвай в поисках прошлого. Книга очень долго входила в списки бестселлеров, по ней был поставлен двухсерийный телевизионный фильм, который и сейчас нередко появляется на «элитных» каналах англоязычного телевидения.


Наполеон преступного мира: жизнь и эпоха Адама Ворта, величайшего похитителя

The Napoleon of Crime: The Life and Times of Adam Worth, Master Thief, by Ben Macintyre. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1998, 336 p.



В 1998 году появилась новая книга Бена Макинтайра – «Наполеон преступного мира: жизнь и эпоха Адама Ворта, величайшего похитителя» (The Napoleon of Crime: The Life and Times of Adam Worth, Master Thief). Заголовком книги стали слова, принадлежащие Шерлоку Холмсу; герой Макинтайра – знаменитый Адам Ворт (1844–1902), увековеченный Конан Дойлем в образе профессора Мориарти. Однако документальная проза Макинтайра, основанная на архивах Скотланд-Ярда в Англии и агентства Пинкертона в Америке, а также на газетных публикациях конца века и дневниковых записях самого Адама Ворта, оказалась фантастичнее самых невероятных выдумок о нем.

Адам Ворт родился в Америке. Выходец из семьи малоимущих немецких иммигрантов, он к двадцати шести годам не только сумел выбиться из бедности, но и обосновался в Лондоне под именем аристократа Хенри Раймонда. В качестве джентльмена с безукоризненной репутацией Адам Ворт взялся обучить «высокому английскому» и светским манерам барменшу-ирландку Китти Флинн. Мисс Флинн оказалась способной ученицей: она была принята как ровня чопорным высшим светом и вышла замуж за аристократа. Таким образом, история отношений Адама Ворта с Китти Флинн вдохновила не только Конан Дойля на образы профессора Мориарти и Китти Винтер, но и Бернарда Шоу на создание образов профессора Хиггинса и Элизы Дулиттл.

Но подлинное призвание Адам Ворт нашел в другой, невидимой при свете дня жизни: он оказался создателем лучшего в мире криминального агентства, управлявшего (впрочем, абсолютно по-джентльменски) межконтинентальной преступностью (всегда бескровной) такого размаха, перед которым пасовали Скотланд-Ярд и агентство Пинкертона.

Бен Макинтайр написал остроумную, веселую и циничную книгу о Наполеоне своего дела, о воровском мире Лондона и Нью-Йорка, о лицемерии и фальши викторианской эпохи, о джентльменских соглашениях между теми, кто охраняет законы, и теми, кто их нарушает. В период личных огорчений (когда Китти Флинн предпочла ему другого) Адам Ворт влюбился… в портрет герцогини Девонширской (принцесса Диана – ее прямая наследница) кисти Гейнсборо и… язык не поворачивается сказать – «украл его». Нет, он похитил его, как похищали любимых из родительского дома, и двадцать лет не мог с ним расстаться: вместе отправлялись в деловые межконтинентальные поездки, вместе ложились в одну постель. Но у Адама Ворта была договоренность со знаменитым частным сыщиком Вильямом Пинкертоном (гении своего дела не могли не сдружиться): после смерти временного владельца портрет вернется к владельцу истинному. Когда время пришло, договор был по-джентльменски исполнен.

Бен Макинтайр в биографии лучшего вора XIX века коснулся биографий других, менее заметных сподвижников великого мастера, уделил много внимания агентству Пинкертона и сделал все это так, что перед собранным и обработанным им фактическим материалом потускнела фантазия сэра Артура Конан Дойля. Как и первая книга Макинтайра, «Наполеон преступного мира» долго не выходил из списка бестселлеров.


Дочь англичанина: подлинная история любви и предательства времен Первой мировой войны

The Englishman's Daughter: A True Story of Love and Betrayal in World War I, by Ben Macintyre. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2002, 254 p.



Макинтайр еще дописывал своего «Наполеона», когда судьба преподнесла ему новую загадку. В 1997 году, работая парижским корреспондентом лондонской «Таймс», Макинтайр был приглашен на открытие мемориальной доски в честь жителей небольшой французской деревушки Виллерет, которые в 1914–1916 гг., во время Первой мировой, скрывали от германских оккупантов семерых британских солдат. Во время церемонии прикованная к инвалидной коляске женщина преклонных лет доверительно сообщила Макинтайру, что ей было меньше года, когда кто-то выдал англичан; четверых из них казнили. Один из казненных был ее отцом. Последние слова стали отправным пунктом для заглавия будущей книги «Дочь англичанина: подлинная история любви и предательства времен Первой мировой войны» (The Englishman's Daughter: A True Story of Love and Betrayal in World War I).

Это грустная история первых двух военных лет, нашедшая слабое отражение в архивных записях и смутно сохранившаяся в памяти местных жителей, которые слышали ее от родителей своих родителей. Бен Макинтайр написал историю обыкновенных жителей обыкновенной деревушки. Они не герои и не злодеи – просто люди, которым довелось жить в невыносимых условиях дурного времени. Их решение спрятать от оккупантов семерых британских солдат (это все, что осталось от разбитого полка) – акт сознательного сопротивления оккупантам. За два года многое происходит в деревушке: все изощреннее играет самодурство фанатичного германского майора Карла Эверса (так и кажется, что на страницах этого документального романа он репетирует свою будущую роль в следующей войне), все тяжелее становится быт местных жителей, а один из англичан – рядовой Ричард Дигби – сближается с местной красавицей Клэр (в те дни это называлось «союз союзников»). От этого союза родилась девочка Хелен. Хелен исполнилось полгода, когда четверых, в том числе ее отца, оккупанты расстреляли на глазах у всей деревни.

Макинтайр хотел бы дознаться, кто выдал англичан оккупантам, но все интервью с потомками потомков очевидцев ничего не дали. Предателем мог стать любой парень, у которого сердце сохло по красотке Клэр, любая завистница, которая не могла простить ей любовь Ричарда Дигби, или просто тот, кому нужна была лишняя миска похлебки.

Рассказ о давних происшествиях в крошечной деревушке на севере Франции свидетельствует о том, что в тяжелые дни самопожертвование и храбрость живут не только на полях сражений. Но главная мысль писателя – война всегда разрушает. Разрушает жилые дома и засеянные поля, душевные порывы и моральные устои. И судя по тому, как неохотно и уклончиво многие жители деревушки передавали писателю семейные предания, разрушает надолго. Бен Макинтайр заканчивает книгу символичным эпизодом: спустя годы после Первой мировой войны дядя «дочери англичанина» (он немногим старше ее и назван в честь «нашего англичанина» Дигби) пашет землю, плуг задевает неразорвавшийся снаряд – и человек погибает.

Опубликовано: “Русский Журнал” (Россия), апрель 12, 2002.


Мара Мустафина. Секреты и тайны: дело харбинцев

Mara Moustafine. Secrets and Spies: The Harbin Files. A Vintage Book Published by Random House, Australia, 2002, 468 p.



Книга «Дело харбинцев: секреты и тайны» рассказывает о четырех поколениях харбинской семьи. Очень личная по замыслу, книга выросла в хорошо документированную повесть о политике трех стран. Мара Мустафина, автор и действующее лицо книги, родилась в Китае у еврейско-татаро-русских родителей, тоже родившихся в Китае. С детства она живет в Австралии, окончила факультет международных отношений, много лет находилась на дипломатической службе в странах южной Азии, а в настоящее время является генеральным директором австралийского отделения Амнести интернэшэнл (Amnesty International). Она ездила в Москву, Ригу, Нижний Новгород, Хабаровск, Владивосток, Харбин, чтобы почувствовать время и место своих героев и узнать о них правду. Она изучила тысячи страниц их дел, выбрала из их показаний ненужные следователям 1938 года, но важные для истины сведения, нашла им подтверждения-опровержения-объяснения. Она разыскала в Австралии, Америке, Бразилии, Израиле бывших харбинцев, знавших ее родных, и уговорила их записать или наговорить воспоминания о минувших днях. Кроме того, она оказалась еще и незаурядным рассказчиком, динамичным и неболтливым, остроумным и наблюдательным.

Прадеды автора по материнской линии Гирш и Чесна Оникуль приехали в Харбин в 1909 году с двухлетним сыном и двухмесячной дочерью. В Китае родились их младшие дочь и сын. В 1931 году в начале японской оккупации Маньчжурии старший сын исчез, но вскоре дал о себе знать из Советского Союза, куда в 1936 году от японцев и безработицы подались и младшие дети. Они устроились работать на Горьковском автозаводе. Старший сын тем временем учился в Хабаровском университете на китайском отделении и работал выездным переводчиком на границе. Письма детей были такими радостными, что родители тоже подались в Горький. В Харбине осталась только старшая замужняя дочь Гита. С 1938 года переписка прекратилась. Но в 1956 году прабабушка Чесна приехала по гостевой визе к дочери в Харбин и только тогда та узнала, что ее отца и сестру расстреляли в 1938 году, что старший брат погиб в лагере, а младший брат, отсидев лагерный срок, после хрущевской реабилитации поселился в Риге, что мама ее отмыкала пятнадцатилетнюю казахстанскую ссылку. А дочь в свою очередь расказывала матери о харбинских родных, арестованных и погибших за годы японской оккупации. Нежданной радостью для гостьи из СССР была встреча с двухлетней правнучкой Марой.

В середине 1950-х годов начался последний исход русских из Китая; одни репатриировались в СССР поднимать целину, другие – в Австралию, Бразилию, Израиль, Канаду, США. Родители Мары выбрали Австралию. Работать над книгой о «харбинском деле» она начала только в 1992 году, приехав в Ригу к вдове бабушкиного брата. Вдова передала ей бумаги, среди которых оказались три «справки» о посмертной реабилитации. Вооруженная «справками», Мара явилась на Лубянку с запросом о судьбе погибших родственников. И получила в ответ три однотипных письма: о прадеде и его дочери из Нижнего Новгорода, о старшем сыне – из города Хабаровска. Письма оказались подробнее справок пятидесятых годов. В них указывались год и место рождения осужденного, время возвращения из Китая, место жительства и работы, дата ареста, инкриминированное преступление (у всех одинаковое – «японские шпионы», статья 58.6), мера наказания, место исполнения, место захоронения, постановление коллегии Верховного суда о посмертной реабилитации. Но Маре хочется дойти в своих поисках до самой сути. И чем бы она ни занималась, в какой бы стране ни работала, она всегда помнит, что ее поиск только начался. И за это судьба подбрасывает ей везения: в Сиднее она сталкивается с губернатором Нижнего Новгорода; в Москве – с харбинцем, приятельствующим с активистом хабаровского Мемориала; в Бангкоке – с китайским ученым, занимающимся русско-еврейскими общинами Китая. И все обещают ей помощь и сдерживают слово. В 2000 году в Хабаровске ей сделали фотокопии дела Абрама Оникуля, да еще нашли и дела ее дедов, харбинских дореволюционных старожилов, заведенные японцами во время оккупации Маньчжурии и вывезенные советской армией в 1945 году. Она вернулась в Хабаровск через полгода, чтобы установить мемориальный диск (491-й по счету) на стене памяти жертвам коммунистических репрессий.

Дважды побывала Мара Мустафина и в архивах «русского» Харбина, навестила считанных оставшихся в Харбине русских стариков (многие из них с началом «культурной революции» отбыли разные сроки в китайских тюрьмах). Нынешние китайские власти считают город Харбин ярким доказательством захватнических интересов царской России, хотя и не скрывают вклада россиян в развитие города, они даже восстановили церковь Святой Софии и разместили в ней историко-архитектурную экспозицию «русского» Харбина. Старое еврейское кладбище (более восьмисот могил) городские власти перенесли на новое место и реставрировали (при финансовой поддержке разъехавшихся по свету харбинцев). В Китае не скрывают меркантильных планов – привлечь в Харбин ищущих генеалогических корней туристов.

Встречи с настоящим помогают автору восстановить жизнь русских вдоль Китайско-Восточной железной Дороги (КВЖД) в первой половине XX века. В 1896 году Китай, потерпев поражение в войне с Японией, заключил оборонное соглашение с Россией. Россия получила право на строительство КВЖД с последующим восьмидесятилетним сроком ее эксплуатации. С началом строительства в 1898 году железной дороги в эти края потянулись искатели счастья, очень скоро обжившие и «столичный» Харбин, и многочисленные поселения вдоль железной дороги. Завлекая на КВЖД переселенцев, царское правительство предоставляло особые льготы национальным меньшинствам, и к 1913 году они составили половину жителей пятидесятитысячного Харбина. Первые харбинские евреи были из осевших в Сибири кантонистов. За ними последовали переселенцы из черты оседлости. После русско-японской войны 1904–1905 гг. к ним прибавились демобилизованные из Маньчжурской армии солдаты-евреи и воссоединившиеся с ними семьи. В середине двадцатых годов еврейская община Харбина насчитывала тринадцать тысяч членов. Прадеды Мары Мустафиной по материнской линии перебрались в Маньчжурию из Могилевской губернии и осели в небольшом городке Хайларе. Край развивался динамично, и в 1920-е годы в Харбине работали театры, вузы, училища, казенные и частные школы. Октябрьская революция 1917 года во многом изменила мирную композицию края, став приютом и воинствующим казачьим отрядам, совершавшим набеги в советскую Сибирь, и тайным агентам ЧК и ОГПУ, и будущей партии русских фашистов. Первый удар пришелся на 1924 год, когда Китай признал советскую власть и новую администрацию КВЖД. Советская администрация тут же объявила, что отныне работать, учиться и лечиться смогут только китайские подданные и советские граждане. Почти двадцать тысяч русских зарегистрировались в советском консульстве, в шутку называя себя «редисками» – сверху «красный», внутри – «белый», и получили советские «паспорта», не дававшие права на выезд за пределы КВЖД – ни в СССР, ни в другие страны. Аполитичные Марины прадеды тоже заменили старый вид на жительство новым. Считанные россияне приняли китайское подданство. Многие (и в их числе татарский дедушка и русская бабушка автора с отцовской стороны) предпочли остаться безработными беженцами, верными несуществующей России, но дела с советскими не иметь.

Второй переворот последовал в начале 1929 года, когда власть в Китае перешла к правительству Чан Кайши, которое тут же прибрало к рукам КВЖД, поувольняло держателей советских паспортов, заменив их беспаспортными эмигрантами, и закрыло многие советские учреждения. С полгода длились «перестройка» и пограничные стычки, но в ноябре 1929 года советская армия восстановила статус-кво. По воспоминаниям очевидцев, впервые увидевших советских солдат, были они не очень вороватыми, много маршировали и пели хором, искали среди местного населения сочувствующих, вербовали их в осведомители, разгромили белоказачью станицу и депортировали в СССР несколько десятков белоэмигрантов.

Третья смена власти произошла в 1931 году, когда территорию КВЖД захватили японцы, объявили ее «независимым» государством Маньчжоу-го и поставили во главе его «правителя-регента» Пу И, последнего маньчжурского императора, отказавшегося от престола в 1912 году. В 1935 году СССР продал железную дорогу Японии. Русскоязычный край превратился в японскую колонию строгого режима с обязательной регистрацией местного населения, военно-полицейским управлением и особым Бюро по делам российских эмигрантов (БРЭМ). Состав служащих на железной дороге и в других общественных учреждениях вновь сменился: держатели советских паспортов стали безработными и гонимыми, их места заняли «эмигранты», из среды которых вербовали осведомителей.

В 1935 году первый исход «харбинцев» достиг своего апогея. Одни старались выбраться из Китая в «белые» страны или хотя бы перебраться в Шанхай, где были еще западные концессии, другие устремились «домой». Было их несколько десятков тысяч. Среди них пятеро Оникулей, о судьбе которых рассказывает книга. Все связи с «возвращенцами» прекратились после 20 сентября 1937 года, когда в СССР вышло постановление об аресте вернувшихся из Маньчжурии. Всех арестованных требовалось разделить на две категории – очень активных и менее активных; первых – немедленно расстрелять, вторых – подвергнуть тюремному заключению, лагерному исправительному труду и ссылке сроком до десяти лет. Об исполнении приказа докладывать лично Ежову каждые пять дней. Операцию завершить к 25 декабря 1937 года. Но харбинцев оказалось так много, что операцию пришлось продлить на год. По данным российского Мемориала, из 48133 арестованных по СССР «харбинцев» 30992 расстреляли. Родственники Мары Мустафиной подошли подо все категории – расстрел, лагерь, ссылку.

А по другую сторону границы – в Маньчжоу-го – оккупанты тоже считали харбинцев врагами и тоже делили их на две категории: очень плохих – «советских» и менее плохих – «эмигрантов». «Советским» запрещалось работать у «эмигрантов», их детей не допускали в эмигрантские школы, а единственная советская школа в Харбине закрылась в 1937 году. Многие «советские» не выдерживали такой осады и меняли свой статус на «эмигрантский». В начале сороковых БРЭМ обязал всех жителей носить нагрудные знаки (японский солнечный круг): русских «эмигрантов» – белого цвета, «эмигрантов» других национальностей – желтого. «Советские» нагрудных знаков не имели, что делало их изгоями. Но труднее всего было переносить вдруг вспыхнувший антисемитизм, доносительство, аресты с допросами, избиениями и тюремным заключением, пытки, массовые расстрелы и безымянные захоронения, концлагеря, где испытывалось бактериологическое оружие.

В апреле 1945 года СССР объявил войну Японии. В ожидании советского наступления японские власти арестовали в Харбине всех «советских»: женщин и детей держали взаперти, мужчин отправили рыть рвы, а в маленьких городках повально расстреляли все мужское население. Среди харбинских родных автора книги пятеро погибли от рук японских оккупантов. Едва советская армия заняла Харбин, как СМЕРШ начал охоту на японских коллаборантов, в чем ему охотно помогали руководители «эмигрантского» БРЭМ. С их помощью СМЕРШ арестовал и активных «белоэмигрантов» – атамана Семенова, генерала Бакшеева, и тех, кто сотрудничал с японской военной миссией, и членов русской фашистской партии, и тех «советских», которые уживались с властями. Всех их вывезли на Архипелаг ГУЛаг. Оставшееся русское население Харбина отныне должно было стать советским. В знак доверия правительство СССР начало с 1954 года зазывать харбинцев «поднимать целину» в Казахстане и промышленность в Сибири. И тысячи репатриантов вновь устремились домой. Этих уже не сажали. К середине 1960-х годов русского Харбина не стало.

Жизнь харбинцев подверглась всем перепадам времени: претерпела революцию и гражданскую войну, две репатриации (в 1930-е и 1950-е годы), три оккупации (японскую, советскую и китайскую), две депортации (1924 и 1945 гг.), две китаизации (чан-кайшистскую и маоистскую). Чтобы читателю было легче преодолеть повесть длиною в век, Мара Мустафина предлагает список сокращений, перечень ключевых событий и исторических фигур времени, карту КВЖД, генеалогическое древо своей семьи и примечания к каждой главе. Она приводит полный текст ежовского постановления 1937 года о «харбинцах», предлагает список литературы о Харбине и Маньчжурии, в том числе книги и статьи, изданные в 1990-х годах в России, включает много интересных фотографий из частных собраний. Жаль, правда, что она упустила из виду воспоминания репрессированных харбинцев и сотрудников хабаровского УНКВД из архивов Мемориала. У книги только один недостаток. Она еще не переведена на русский язык.

Опубликовано:“Новый Журнал”, № 232, 2003.

От составителя:

1. Книга Mara Moustafine. Secrets and Spies: The Harbin Files вышла в 2012 г. в электронном формате e-book.

2. Книга Mara Moustafine. Secrets and Spies: The Harbin Files выйдет в русском переводе в конце 2014 – начале 2015 гг.


По страницам иерусалимского журнала «Время искать»

«Время искать» – израильский русскоязычный журнал общественно-политической мысли, истории и культуры. Издатель журнала – культурно-просветительное общество «Теэна». Выходит журнал в Иерусалиме с 1999 года, тиражом в пятьсот экземпляров, периодичностью два номера в год. Небольшая редколлегия журнала на 85 % состоит из докторов наук и примкнувших к ним постоянных переводчиков с английского, иврита, идиша, украинского.

Основная задача журнала, во-первых, как можно шире представлять израильскую общественную жизнь и портреты израильских общественных деятелей, отражать полемику по политическим вопросам, предлагать читателю идеи, волнующие университетскую аудиторию страны; во-вторых, держать в фокусе интересы русскоязычных израильтян (читающих книгу А. И. Солженицына «Двести лет вместе», озабоченных неорасизмом в Европе, России, Израиле, сравнивающих разные волны русскоязычной репатриации и т. п.); в-третьих, рассказывать об актуальном прошлом (из жизни русских и нерусских евреев, из истории еврейского вопроса в Европе XX века, о евреях в европейской философии XX века); в-четвертых, знакомить читателей с израильской художественной литературой в переводе, с обзорами новых книг и журналов Израиля, России, Украины, США и, наконец, показывать (в фотографиях и репродукциях) работы современных израильских художников и скульпторов из России, работающих с разным изобразительным материалом.


Взгляды разные важны…

«Время искать» – журнал полемический и поэтому старается представлять несхожие взгляды на обсуждаемые темы, будь то современность или древности. Скажем, Зеэв Херцог (профессор-археолог Тель-Авивского университета) в статье «Библия: находок на местности нет» рассказывает о том, что после семидесяти лет интенсивных раскопок в Израиле ученые археологи приходят к выводу, что то, что открывается специалистам при раскопках, подтверждает не историчность Библии, а ее мифологичность, но широкие массы, как еврейские, так и христианские, и слышать об этом не желают, так как это подрывает для одних право на Эрец-Исраэль, для других – основы религии.

Но рядом журнал помещает статью «Идите на гору Эйваль», в которой Адам Зерталь (профессор, археолог Хайфского университета) рассказывает о раскопках на горе Эйваль, обнаживших каменный жертвенник, такой точно, какой описан в книгах Второзакония и Иисуса Навина, что, с его точки зрения, свидетельствует о национальной и религиозной консолидации израильских племен в очень древний период – в полном соответствии с библейским описанием.

Другой пример неоднобокости – политолог Илан Паппе из Хайфского университета говорит, что сионистская идеология, господствующая в израильском обществе, в наши дни подвергается вызову со стороны двух других идеологических направлений – постсионизма и неосионизма.

Постсионизм – интеллектуальная и культурная позиция «новых историков» и «критических социологов» из левого лагеря, обратившихся к изучению тем, о которых раньше и говорить-то было не принято в израильском обществе, как, скажем, аморальное поведение ЦАХАЛа во время войны 1948 года, проблема беженцев, политика государства по отношению к восточным евреям и т. п. Постсионисты, таким образом, поставили классических сионистов перед необходимостью объяснять, защищать свои взгляды на сионизм и прошлое Израиля. Исходя из оценки прошлого, постсионизм призывает к поиску таких политических структур и такого общественно-экономическиго курса, которые подойдут мультикультурному Израилю.

Неосионизм – движение правых, которые культивируют националистический и романтический взгляд на великое прошлое Израиля. Неосионизм предлагает цементировать все израильское общество на доминирующей религиозной и национальной основе и видит будущее страны без арабов и светских евреев.

Но пока Марина Амусина переводила статью Илана Паппе с иврита на русский, главный редактор журнала Марк Амусин беседовал с университетским преподавателем античной истории Александром Якобсоном, который уверял, что постсионизм переживает глубокий кризис, а об израильских левых отозвался примерно так: «Наши левые, в отличие от наших правых, а также левых всего мира, совершенно лишены инстинкта насилия… Они сами по себе и мухи не обидят… У них такой благородный инстинкт сочувствия к угнетенным… Это то, что привело западных интеллектуалов в тридцатые годы к поддержке Сталина… Он в их глазах ассоциировался с борьбой за дело угнетенных во всем мире… А израильских левых – к поддержке Арафата».


Актуальные разногласия…

Установка журнала – демонстрировать актуальные разногласия – особенно важна, когда речь идет о животрепещущих вопросах общественно-политической жизни страны, например, о будущей конституции страны и о путях, которыми она будет принята. Элиэзер Коэн, депутат Кнесета от партии «Наш дом – Израиль» в интервью Марку Амусину говорит, что для его партии принципиально важны две меры: создание конституции и конституционного суда. Конституция, согласно представлениям его партии, должна прежде всего определить государство евреев-израильтян как демократическое государство еврейского народа (но не как государство для всех граждан, чего требуют арабы), а конституционный суд должен будет заниматься только законодательной деятельностью Кнесета и работой правительства, тем самым освободив от этого дела высшую судебную инстанцию страны – Верховный суд. Основная забота «Нашего дома…» – сохранение еврейского характера государства, поэтому партия не поддержала недавно внесенный в Кнесет законопроет о свободе выбора брака, но сделало некое снисхождение выходцам из бывшего СССР, состоящим в смешанных браках, выступив за предоставление им и их детям возможности заключать гражданские браки.

С другой стороны, движение «Сионистское большинство», о котором рассказывает его сопредседатель Ики Эльнер, считает, что конституция должна утвердить определение Израиля как государства еврейского народа, она должна сохранить закон о возвращении, представляющий любому еврею право репатриироваться в Израиль. В разделе прав человека конституция должна установить полное равенство во всех областях между всеми гражданами государства – мужчинами и женщинами, религиозными и светскими, евреями и арабами и т. д. – и между всеми существующими религиозными течениями. Имея равные права, все граждане будут иметь и равные гражданские обязанности, например, службу в армии. Конституция должна признать гражданские браки. «Сионистское большинство» резко выступает против создания конституционного суда, считая, что профессиональные и опытные судьи Верховного суда страны способны выносить решения и по конституционным вопросам.


Портреты и только портреты…

Портреты израильских общественных деятелей журнал отбирает по тому же принципу несходства. Вот портрет Шуламит Алони, коренной израильтянки, юриста, которая в 1973 году выступила зачинателем движения в защиту гражданских прав, а в 1992–1996 гг. в правительстве Рабина-Переса стала министром просвещения и культуры и которая несгибаемо стоит за то, что «должно быть всеобщее согласие в том, что всеобщего согласия быть не должно».

А рядом портрет израильского бизнесмена и индустриалиста Стефа Вертхаймера. Стеф Вертхаймер – сионист-мечтатель. Его мечта – превратить Израиль в промышленную державу. «Когда-то, – говорит Стеф Вертхаймер, – суть сионизма в Эрец-Исраэль выражалась так: реализовать себя в рамках киббуца. Сегодня я бы сформулировал эту суть по-своему: это большой промышленный киббуц, работающий на экспорт… Я уже вижу, как технологические парки меняют лицо нашего региона, который я предпочитаю называть не Ближним Востоком, а Средиземноморьем, потому что мы, на мой взгляд, должны быть частью Европы. Я представляю себе широкую автодорожную магистраль, которая пролегает через Турцию, Грецию, балканские страны, Италию, Францию до Пиренейского полуострова – и по обе стороны такой магистрали расположены технологические парки…»

Звучит знакомо? Но Стеф Вертхаймер не прожектер. Он человек действия. Тридцать лет тому назад он добился разрешения на строительство в Негеве первого промышленного парка вместе с жилым комплексом. Сегодня таких «парков» с жилгородками уже четыре, и не только в Негеве, но и в Западной Галилее (гористой местности, удаленной от транспортных магистралей и центров коммуникаций), и в них сконцентрировано более семидесяти различных промышленных преприятий, на которых работает более двух с половиной тысяч человек, занимающихся разработкой и внедрением новых технологий.

Будь у меня больше места, я бы с удовольствием пересказала восторги и удивление тех, кто побывал в вертхаймеровских промышленных парках (за два года журнал «Время искать» дважды писал о Вертхаймере), но места нет, и я приведу только несколько фактов из жизни героя. В 1937 году десятилетним немецким беженцем он оказался в Палестине. Во время войны возглавлял технический отдел в армии, после войны поселился в Нагарии, взял напрокат токарный станок и начал производить режущие инструменты, которые продавал на рынке в Тель-Авиве, потом создал свой заводик режущих инструментов, а в шестидесятых годах на собственные средства открыл в Нагарии профессионально-техническую школу, сыгравшую важную роль в профессиональном обучении в Израиле, и основал компанию «Искар – режущий инструмент», которая сегодня выпускает ежегодной продукции на четыреста миллионов долларов и без которой невозможно представить производство авиационных моторов и турбинных лопаток (а надо сказать, что 35 % всех гражданских самолетов в мире летают благодаря израильским турбинным лопаткам).

Стеф Вертхаймер удостоен высшей награды Израиля «За вклад в развитие израильского общества и государства» и премии Ротшильда, которую в Израиле присуждают за особо выдающиеся технические изобретения, а в 2000 году ему была вручена американская премия «Сто лет развития новейших технологий», присуждаемая предприятиям и изобретателям всего мира, внесшим важнейший вклад в технологический прогресс XX века.

Нетрудно заметить, что «портрет» (одиночный и групповой) – любимый жанр журнала. Сработаны такие портреты всегда словоохотно, подробно, неравнодушно, крупным планом, с множеством деталей и тщательно выписанным историческим фоном, что хорошо, потому что позируют люди незаурядные – французский философ и публицист Реймон Клод Фердинанд Арон (1905–1983); немецкий – до 1933 года, американский – до конца жизни социальный философ Эрих Фромм (1900–1980); франкфуртская философская школа (1923 – начало 1970-х гг.) периода своего становления; швейцарский писатель Макс Фриш (1911–1991).


Все прочее – литература…

Читая подшивку журнала сразу за несколько лет, я нашла самыми привлекательными статьи в разделах «Все прочее – литература», «Humanitaria», «Актуальное прошлое». Они все о еврейской культуре, книгах, журналах, бытовавших и существующих в разных странах и на разных языках. Вот отрывок из воспоминаний Ехезкеля Котика (1848–1921). Написанные в начале прошлого века на идише, они впервые были опубликованы в Варшаве в 1912 году. Ехезкель Котик – не писатель. Был он предпринимателем и деятелем еврейской общины, но воспоминания написал так интересно, что Шолом-Алейхем прислал мемуаристу восторженное письмо: «…Это не книга, это сокровище,… это райский сад, полный цветов и пенья птиц… Я со своей кучей типов и картин, из которых я многих знал, а многих выдумал, я – говорю об этом безо всякой лести и ложной скромности – перед Вами я мальчик, нищий… Я начал читать и уже не мог оторваться… что меня очаровало в Вашей книге – это святая, голая правда, безыскусная простота…»

Я тоже не могла оторваться от воспоминаний о еврейско-польско-русской жизни в Гродно и близлежащих местечках в середине XIX века. По воспоминаниям Котика, реформа 1861 года больно ударила по помещикам: «По сути, помещики больше страдали от того, что те самые крестьяне, прежде ползавшие перед ним на земле,…разгуливают свободными людьми, и их нельзя тронуть пальцем, нельзя хлестнуть ни одного разочка!» А дед (автора. – Ж. Д.) ездил к помещикам, чтобы их утешить: «…Для вас освобождение крестьян даже благо… Вы начнете солидно жить, не будете играть в карты, попусту тратить деньги, устраивать пустые, ненужные балы, и ваша жизнь станет лучше». И так он почти целый год объезжал разных помещиков, утешая их и снимая несколько тяжесть с сердца… А самым оскудевшим помещикам даже помогал деньгами, давая им возможность прийти в себя».

С неменьшим интересом читала я статью Рахель Торпусман о поэтическом переводе в израильской литературе. Ивритская поэзия первой половины XX века создавалась поэтами из России, и в их переводах из русских поэтов тщательно сохранялся силлабо-тонический ритм оригинала. Слух современного читателя менее строг к стихотворному размеру, и не столь из-за «западной» моды на верлибр, а потому что классическая ивритская поэзия, на канонах которой вырастает израильтянин, состоит из стихов разных эпох и разных стран. Игуда Галеви, «царь поэтов», жил в арабской Испании, и стихи его созданы по законам арабской поэзии (со сложной системой чередований долгих и кратких гласных), чуждой слуху современного читателя. Бялик писал на принятом в ашкеназийском мире изводе иврита, да еще ориентировался на русскую систему стихосложения, а в Израиле принят сефардский иврит, с другими ударениями, от чего пропадают заданные размеры, но душа поэзии остается. Школьники, изучающие эти стихи, воспринимают их как образец. Так сложилась новая – свободная поэтическая норма.

Перелистывая в очередной раз номера журналов «Время искать», я решила, что лучше всего закончить свой обзор, упомянув интересное ревью Виктора Радуцкого на художественно-публицистический (двуязычный – украинский и русский) альманах «Егупец» (издается Институтом иудаики в Киеве уже девятый год). Этот альманах печатает стихи и прозу еврейских писателей прошлого, писавших на идише, иврите, русском, польском, ладино, немецком, печатает он и современных авторов, живущих в разных странах света. Кроме того, журнал ведет серьезный и интересный раздел мемуаристики, публикует материалы из фондов еврейского отдела библиотеки Национальной академии наук Украины (например, неизвестные письма Шолом-Алейхема, Переца, Фруга, Штейнберга, Эренбурга) и отводит много места современным исследовательским работам – умным, порядочным и глубоким (именно здесь печатались первые главы будущей книги Вадима Скуратовского «Проблема авторства “Протоколов сионских мудрецов”»). Похоже, что и киевский альманах «Егупец», и иерусалимский журнал «Время искать» делают одно дело – любовно берегут и развивают еврейскую культуру на русском (и украинском – «Егупец») языке, и читать их интересно, живя в любой стране.

Опубликовано: газета “Шалом”, Чикаго, № 255.


«Народ Книги в мире книг». Книжное обозрение

– под таким названием в Санкт-Петербурге выходит «еврейское книжное обозрение». Тираж его невелик – всего пятьсот экземпляров. Периодичность – шесть выпусков в год. Но возраст впечатляет – в августе этого года еврейское книжное обозрение отметит свое десятилетие. Это немалый срок для страны, где «начал» всегда значительно больше, чем «продолжений». А «Народ Книги в мире книг», еврейское книжное обозрение, вопреки российской традиции, не только не увяло на корню, но за десять лет жизни окрепло и приобрело лица не общее выраженье.

Поначалу это был тонкий, в два сложенных пополам листа информационный бюллетень, который рассылали в помощь библиотечным работникам при еврейских общинных центрах в России и странах Ближнего зарубежья. Но уже через несколько выпусков он начал раздвигать жанровые рамки и вскоре предстал хорошо сработанным и красиво оформленным полноценным тонким журналом, в котором есть и развернутые рецензии, и широкие обзоры, и библиографические описания русскоязычных книг по иудаизму и философии, еврейской истории и традиции, списки еврейской художественной литературы, изданной на русском языке, и календарь памятных еврейских дат.

Поддерживают издание книжного обозрения «Народ Книги в мире книг» Еврейская общинная федерация Кливленда (штат Огайо) и Американский еврейский объединенный распределительный комитет, в обиходе известный как Джойнт. Так вот, в 1990 году распределительный комитет Джойнт закупил в Израиле и отправил в общины бывшего СССР около двухсот тысяч книг на различные еврейские темы. Все книги были аннотированы и внесены в тематический «Каталог русскоязычной литературы по еврейской тематике». В течение трех последующих лет Джойнт ежегодно рассылал двести – двести пятьдесят тысяч книг по еврейским школам, синагогам и культурным центрам по всей территории бывшего СССР. Так начали работать тридцать еврейских общинных библиотек (на сегодняшний день их больше полутораста).

Чтобы эффективно координировать работу библиотек и способствовать обмену опытом между ними, распределительный комитет Джойнт помог создать при Санкт-петербургском еврейском общинном центре Ассоциацию еврейских библиотек в СНГ, которая и начала выпуск бюллетеня «Народ Книги в мире книг». Главным редактором его с самого начала служит директор Петербургского общинного центра Александр Френкель. Френкель и его маленькая редакционная группа хорошо поняли уникальное назначение бюллетеня – «обеспечить читателей всесторонней информацией о еврейских книгах, журналах, издательствах и ресурсах Интернета».

Так в бюллетене появились первые «практически» рубрики – «Новые книги», «Календарь памятных дат», «Издательства и издательские проекты», «В библиотеках и вокруг библиотек». Рубрику «Календарь памятных дат» с самого начала ведет Сара Шпитальник, библиограф государственной еврейский библиотеки в Кишиневе, а списки новых книг для одноименной рубрики неизменно составляет петербуржец Алексанр Френкель. Места в журнале эти рубрики занимают немного, до четырех-пяти страниц, но при всей их немногословности, они насыщены разнообразной культурной информацией. К примеру, последний в 2003 году декабрьский номер обозрения оповестил о выходе шестидесяти новых книг, через два месяца февральский номер 2004 года поместил список ста пяти новых книг, а следующий апрельский выпуск перечислил еще пятьдесят новых книг. Такие цифры говорят и о читательском спросе на еврейские знания в русскоязычном мире, и об издателях (так, книги по еврейской истории выпускают Институт славяноведения РАН, и Институт русского языка РАН, и Институт востоковедения, и Институт изучения Израиля и Ближнего Востока, и Еврейская теологическая семинария Америки, и еврейские благотворительные центры в разных городах СНГ), готовых эти знания передавать, а главное, о том, что еврейские темы стали в России предметом научного изучения и достояния широкой публики.

Кроме постоянных рубрик «Новые книги» и «Календарь памятных дат», еврейское книжное обозрение периодически вводит такие рубрики, как «Обзор» (с кратким и пристрастным анализом русскоязычных еврейских периодических изданий, который проводят Валерий Дымшиц и Александр Френкель) и «Листая толстые журналы» (с миниатюрными обзорами и остроумными комментариями Льва Айзенштата к публикациям на еврейские темы в русских – а иногда и не русских – общественно-литературных журналах).

Но кроме этих микрорецензий, книжное обозрение «Народ Книги в мире книг» уделяет много внимания и места традиционному, то есть развернутому аналитическому разбору и рецензированию работ научных, художественных, мемуарных. И хотя единого раздела для них в журнале нет, рубрики под самыми разными названиями («Рецензия», «Полемика», «Реплика», «Аннотации») печатают полноценные рецензии и критические размышления оригинальных и независимых авторов. Часто предметом критики становятся научные труды – философские, этнографические, исторические – на темы, интересные широкому кругу читателей. Наверное, многие в свое время выделили рецензии Евгения Мороза на книгу Солженицына «Двести лет вместе» в №№ 35/2001, 41/2002, 44/2003, а позднее обратили внимание на его реплику по поводу двухтомника Я. И. Рабиновича «В поисках судьбы: еврейский народ в круговороте истории». Примечательно, что при оформлении развернутых рецензий нередко используется иллюстративный материал (портреты, фотографии, плакаты). Это очень оживляет текст и – опять же – обогащает читателя знаниями.

Значительно шире, чем научные сочинения, книжное обозрение рецензирует и аннотирует произведения художественные и мемуарные. Аннотации, набранные мелким шрифтом, напечатанные в две колонки на полутора-двух страницах, мало чем отличаются от рецензий, и некоторые авторы книжного обозрения мастерски отработали эту форму расширенной аннотации, или компактной рецензии. Мне нравится, как это делает Лев Айзенштат (особенно, если он пишет о книгах, которые я уже читала, часто и не по-русски даже), и поэтому, когда он рецензирует авторов, мне незнакомых, я «завязываю на память узелок». Так, рецензия Айзенштата на роман Олега Юрьева «Полуостров Жидятин» «открыла» мне нового еврейского писателя (кроме названного романа, опубликованного в журнале «Урал» №№ 1, 2/2000, я с интересом прочитала там же (№№ 8, 9/2002) еще и «Новый голем, или война стариков и детей»; сайт журнала «Урал» в Интернете: http://magazines.russ.ru/ural/).

Я читаю «Народ Книги в мире книг» от корки (последней) до корки (первой), оставляя напоследок самый первый, самый большой и яркий раздел журнала. У этого раздела нет постоянного названия (иногда это «Имена», или «In memory», или «Интервью», «История», «Точка зрения» и т. д.), но под какой бы шапкой ни был материал, он, как правило, посвящен творчеству (и жизни) знаменитых российских евреев настоящего и прошлого. Здесь можно прочитать о Н. Я. Переферковиче (1871–1940) – русско-еврейском ученом-просветителе, переводчике «Талмуда» (1897) и составителе «Словаря русских синонимов и сходных по смыслу выражений» (1900) и «Словаря русских рифм» (1912), и, главное, об особенностях его «русского Талмуда». Здесь же можно услышать интервью с А. Ю. Милитаревым, бессменным (то есть трижды переизбранным) ректором Еврейского университета в Москве и крупнейшим ученым-востоковедом с очень широким кругом научных интересов: сравнительное семито-хамитское языкознание, семитология, библеистика, еврейская цивилизация, еврейская этнокультурная модель в мировом цивилизационном процессе. Он один из двух (другой – Леонид Коган) соавторов фундаментального «Семитского этимологического словаря». На его последнюю книгу «Воплощенный миф: “Еврейская идея” в цивилизации» (М.: Ноталис, 2003) еврейское книжное обозрение откликнулось полемической рецензией «Невоплощенный миф».

Правда, в разделе, отведенном знаменитым евреям, чаще вспоминают не ученых, а художников, артистов, писателей. К столетию со дня рождения художника Анатолия Каплана книжное обозрение поместило статью Валерия Дымшица о художнике как талантливом «читателе» еврейской литературы и его проникновенных иллюстрациях-«переводах» к произведениям Шолом-Алейхема «Заколдованный портной», «Тевье-молочник», «Стемпеню» и роману Менделе Мойхер-Сфорима «Фишке-хромой». В. Дымшиц заключает статью словами: «Слом, произошедший в культуре в XX веке, зачастую делает произведения еврейских классиков непонятными, неблизкими современному читателю. Книги, написанные когда-то на простонародном, болтливом, разговорном «идиш-тайч», умолкли. Анатолий Каплан, переводя произведения еврейских писателей на язык визуальных образов, силой своего художественного гения восстанавливает эту порванную связь времен». Дымшиц не отвлекается на рассмотрение других граней творчества художника, но приводит список изданных альбомов А. Л. Каплана, фотографии их обложек и книг с его иллюстрациями, изданные в Лейпциге, Берлине, Ленинграде – Санкт-Петербурге. Эти два сопроводительных текста (библиографический и фотографический), как все в еврейском книжном обозрении, тоже информативны. Например, они говорят, что художник Анатолий Каплан знал и любил еврейский фольклор, что кроме еврейских писателей он перевел на язык изобразительного искусства и немецкого Лессинга (пьеса «Натан Мудрый»), и русского Гоголя (повесть «Шинель») и что при желании сегодняшний читатель может достать и посмотреть альбомы Анатолия Каплана.

Труднее всего, наверное, выбирать евреев, знаменитых в литературе. Их много, и среди них много самых разных. Но выбор, принятый в еврейском книжном обозрении, мне нравится. Здесь не клеймят: еврейский – нееврейский. Здесь говорят о хороших и интересных писателях. Это может быть писатель только одной – еврейской – темы, как Григорий Канович, а может быть и такой, в многогранном творчестве которого присутствует и еврейская тема, как Семен Липкин.

Читая очередной выпуск еврейского книжного обозрения «Народ Книги в мире книг», я держу рядом записную книжку и ручку, потому что настоящее чтение – еще впереди.

Опубликовано: газета “Шалом”, Чикаго.


Маски Энтони Бланта

Miranda Carter. Anthony Blunt: His Lives. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 2001, ill., 590 p.



В прошлом году в Англии, в этом году в США вышла биография сэра Энтони Бланта, написанная английской журналисткой Мирандой Картер.[121] Хотя книга объемная (шестьсот страниц), она оказалось высоко «читабельной». Все рецензенты отметили глубину и объективность исследования, остроумие и проницательность исследователя, а лондонская газета «Гардиан» присудила писательнице особую премию, которой награждают начинающих авторов, – «За первый успех».

С того дня в ноябре 1979 года, когда сэра Энтони Бланта разоблачили как бывшего советского шпиона, «об этом предателе без зазрения совести» много написали, еще больше наговорили, и всегда в тонах зловещих. Миранда Картер захотела разобраться в делах, масках, жизнях этого человека сама. Она начала работать над биографией Бланта в 1994 году, когда многое в мире непредсказуемо изменилось. Во-первых, кончилась холодная война, а вместе с ней значительно стерлась идеологическая поляризация в политической и интеллектуальной жизни Британии. Теперь стало возможным рассматривать историю Бланта как частный, а не типичный случай: «он такой», а не «они все такие».

А вместе с тем частная жизнь Энтони Бланта проливает свет на многие ключевые темы и мотивы времени: интеллектуальные, политические, сексуальные, социальные. В школьные годы Тони Блант – бунтующий изгой, в двадцатые годы – последователь блумсберийцев,[122] в тридцатые – интеллектуал левых взглядов, в пятидесятые и шестидесятые – безупречного вкуса и манер член британского истеблишмента.

Немаловажным оказалось и то, что двадцать с лишним лет спустя многие бывшие друзья и коллеги Энтони Бланта уже не боятся признаться в своих симпатиях, в том, что они простили его и вообще по-другому оценивают случившееся. Важно и то, что в обществе изменилось отношение к гомосексуальности, и поэтому люди, знавшие и эту ячейку жизни Бланта, не боятся сегодня о ней говорить. И наконец, с окончанием холодной войны стали доступны материалы разведывательных управлений Британии, США и России. Миранда Картер собрала огромный материал о своем герое, включая его ранние, разбросанные по разным журналам статьи об искусстве и интервью с его друзьями, почитателями и врагами, в том числе и с бывшими студентами и коллегами по работе в разных областях, а также документы из советских архивов. И в результате получилась первая полная биография героя и его времени.

Миранда Картер рассказывает о сэре Энтони Бланте с бесстрастной невозмутимостью, достойной ее героя. Но при этом читается биография как пикарескный детектив: столько столпилось в нем двойных и тройных агентов, разочарованных профессоров, воинствующих интеллектуалов, торговцев подлинными и подложными произведениями искусства со всей Европы, общественных деятелей и королевских придворных, связанных между собой прочными нитями службы, дружбы, профессионализма, цинизма, фальши, лицемерия, порока.

Сэр Энтони Блант (1907–1983), крупнейший английский историк искусства, хранитель королевской коллекции живописи, директор Кортолдского института изящных искусств, университетский профессор, член Британской академии наук, придворный с марксистскими убеждениями, член ордена рыцарей Ее Королевского Величества, служащий британской и агент советской разведки и разоблаченный «четвертый» из кембриджской «пятерки» (Гай Берджесс, Энтони Блант, Джон Кернкросс, Доналд Маклин, Ким Филби) интеллектуалов-шпионов. Он не был двуликим, утверждает писательница, он был многоликим. Цель ее – заглянуть под разные личины, или, как она говорит, в разные жизни героя и показать их взаимосвязь.

Энтони Блант попал в самые верха английского истеблишмента не из низов. Отец его, викарий евангелической церкви, выучил сына в частной школе, где Тони чувствовал себя изгоем, а в тридцатые годы отправил в Кембридж, где Тони нашел себя. Здесь выявилось его призвание – искусствоведение, здесь он сдружился с кумиром всей своей жизни – Гаем Берджессом, здесь он вошел в почти что тайный социально-философский кружок «Апостолы», многим участникам которого марксизм казался привлекательным, советский эксперимент осуществимым, английские старания умиротворить Германию глупостью, а советская поддержка сопротивлявшейся фашизму Испании переломным моментом истории. В 1935 году Блант в группе кембриджских студентов побывал в Советском Союзе, где избегал производственных экскурсий, но все-таки попал на обувную фабрику. Рассказывая о поездке, повторял, как говорили, русский анекдот о том, что все правые башмаки делают в Москве, а все левые – в Ленинграде.

Вернувшись из Москвы, Энтони Блант начал писать статьи об искусстве для «Лефт ревью», литературно-общественного журнала, существовавшего в Англии на советские средства, и читать лекции в Международной ассоциации художников. Продолжая регулярно публиковаться в умеренно консервативном журнале «Спектатор», он писал для этого еженедельника о «Кубизме», «Парижских выставках», «О некоторых аспектах современного искусства», об «Искусстве и нравственности», а для «Лефт ревью» в то же время об «Искусстве при капитализме и социализме», «Спорах о реализме», «Искусстве целесообразном и нецелесообразном».

В 1937 году Гай Берджесс, близкий друг и кумир всей жизни Энтони Бланта, свел его с советской агентурой, но похоже, что до начала войны Блант был мало активен, разве что завербовал еще одного соученика американца Майкла Страйта (в будущем владельца и издателя американского либерального еженедельника «Нью Репаблик» и председателя Национального фонда вспомоществования искусству и литературе, который в 1964 году и «заложил» своего вербовщика).

В начале Второй мировой войны Блант подал заявление на службу в военно-разведывательное управление. Он был полиглотом, а управлению нужны были лингвисты. Зная о его поездке в СССР и университетском увлечении марксизмом, его тем не менее приняли на службу, и он оказался в самом сердце британской военной разведки. В его обязанности входил анализ дешифрованных немецких секретных документов, копии которых он и передавал советской стороне. Мучила ли его совесть? Конечно, нет. Ведь не врагам же он передавал секретные документы – союзникам, и всего-то навсего рассказывал им чуть-чуть больше того, что было предусмотрено его английскими работодателями.

Миранда Картер считает, что самое большее, что передал Блант советской контрразведке, – это сведения о структуре Британского разведывательного управления, и точную дату высадки союзников во Франции в 1944 году. В основном он занимался другим – вовремя предупреждал о возможных разоблачениях и тем самым спас немало двойных агентов. Он оставил службу в разведывательном управлении в 1945 году, тогда же, видимо, прекратились и его двойные услуги, хотя отношения оставались доверительными, и в 1951 году он помог бывшим соученикам и коллегам, Гаю Берджессу и Доналду Маклину, скрыться в Советском Союзе.

К этому времени Энтони Блант уже находился на новом посту – хранителя королевской картинной галереи – одной из богатейших частных коллекций в мире, которую он каталогизировал, реставрировал, «раскрыл» ее владельцам, мало интересующимся искусством, и сделал доступной общественному обозрению. Взяли его на это место – за безупречные манеры и породистую красоту. Он принял его из чувства самосохранения. Старые знакомые посмеивались: марксист в придворных. Он отшучивался: «Я был бумажным марксистом».

Через два года его избрали директором Кортолдского института изобразительного искусства[123] в Лондоне. В этом институте он прочел свою первую лекцию по теории изобразительного искусства в 1933 году и тогда же понял, что кафедра преображает его: он становится уверенным, он передает знания, просвещает, прозелитствует, он учит страсти и любви – чувствам, которых сам избегает в личном общении. Он многие годы работал в Кортолде почасовиком, в 1945 году стал замдиректора института, в 1947 – директором. Он всю жизнь мечтал здесь работать и за тридцать с лишним «директорских» лет превратил институт в один из лучших учебных и научно-исследовательских центров Европы. История искусства стала «предметом», а Блант ее магнитом. Его школу прошли многие в будущем знаменитые директора престижных галерей, кураторы аукционов, искусствоведы и литературные критики. Он был блестящим и щедрым учителем, влюбленным в «свой предмет» и в тех, кто хотел им овладеть. И многие ученики хранили с ним близкие отношения всю жизнь. Частные коллекционеры, галереи и музеи мира обращались к нему за советами, что и кого приобретать.

В 1955 году военно-разведывательное управление Британии разжаловало за шпионскую деятельность Кима Филби, соученика Энтони Бланта по Кембриджу, тот перешел на новую работу – аккредитованного в Бейруте корреспондента, а в 1963 году улетел в Москву, открыто заявив, что он меняет станы. И тогда разведывательное управление «вычислило» Энтони Бланта. С ним много беседовали, но в обмен на чистосердечные признания в давних «советских симпатиях и связях» гарантировали ему иммунитет и сохранение всех занимаемых постов. Почему? Почему люди, против которых он работал, его же и прикрывали?

Миранда Картер рассматривает несколько причин. Во-первых, при определенном уговоре его могли продолжать держать в двойных агентах (все-таки человек опытный), во-вторых еще не улеглось потрясение от шумного перемещения в советский стан Кима Филби, да и о первых перебежчиках Доналде Маклине и Гае Берджессе еще помнили. Скандал еще с «одним интеллектуалом из Кембриджа» хотели замолчать. Наконец, не исключено, что Бланту помогали в высших эшелонах власти.

Дело в том, что в августе 1945 года он, по поручению короля Георга VI, осуществил секретную миссию: побывал в американском секторе Германии и вывез из замка принцессы Маргариты Гесской, кузины короля, семейные драгоценности и документы. Разные ходили слухи о содержании этих документов, поговаривали, что там были письма брата короля герцога Виндзорского, заключавшего подозрительные сделки с нацистами. Но писательница берет эту догадку под сомнение: во-первых, пронацистские симпатии герцога Виндзорского никогда ни для кого не были секретом, во-вторых, он не любил эпистолярный жанр, и вряд ли у принцессы Гесской были его письма. В-третьих, король Георг VI не знал, какого рода бумаги могут оказаться в семейном архиве, и торопился получить их, пока они не стали достоянием вездесущей прессы. Так или иначе, но трудно было бы найти более подкованного для такой задачи миссионера, чем Энтони Блант. Не исключено, что королева Елизавета II помнила об услуге, оказанной ее отцу в 1940-х, и не разжаловала Бланта в 1960-е.

И только в конце 1979 года новый консервативный премьер-министр Маргарет Тэтчер всенародно разоблачила шпионскую деятельность Энтони Бланта. Новое правительство возглашало начало новой – гласной – эры. Новое правительство кончало со вседозволенным либерализмом. Раскрытие дела Бланта служило правительственным целям, впрочем, так же как и его сокрытие в шестидесятые годы.

В 1979 году сэра Энтони Бланта лишили всех званий и привилегий – членства в «кембриджском братстве», места в Британской академии, рыцарского звания. Хотя не все поддерживали столь экстраординарные меры. Говорят, что мать королевы прокомментировала события словами: «Многие совершают ужасные ошибки – нельзя же их всю жизнь за это наказывать». (Может быть, она думала и об «ужасной» ошибке герцога Виндзорского?) Ассамблея лондонского университета приняла предложение сэра Исайи Берлина и отказалась лишить Бланта профессорского звания, чтобы сохранить несходство с советской практикой аннулирования научных степеней. Американский журнал «Тайм» опубликовал письма трех бывших студентов в защиту «искусствоведа Бланта», но общественное мнение откликнулось обвинением «защитников» в «моральной слепоте» и угрозами физической расправы. Энциклопедия «Британника» при очередном переиздании не только не вычеркнула работы Бланта из библиографических указателей, но еще и поместила статью о сэре Энтони Бланте.

Больше всех бушевала пресса, благодаря ей вся страна знала в лицо бывшего сэра Энтони Бланта, и, когда тот отважился пойти в кино в Ноттинг-Хилл, публика его освистала. Блант переносил все, как всегда, стоически, хотя и заикнулся было своему адвокату о возможном судебном процессе против диффамации. Тот посоветовал не начинать проигрышного дела. Не мог перенести скандала и блокады многолетний сожитель Бланта – он выбросился из окна, правда, выжил, и до конца своих дней Энтони Блант был его сиделкой, поваром, утешителем.

Почему сэр Энтони Блант пошел на измену? И как мы, живущие в другом веке и политическом климате, как мы должны относиться к нему? Миранда Картер не дает ответов, но она предлагает столько информации, что читатель может выработать собственное отношение.

Блант был квинтэссенцией английского истеблишмента. Породистый красавец с прекрасными манерами, сдержанный, замкнутый и тем не менее знавший всех, кого стоило знать, он всегда находился на самых правильных служебных местах. Но для него, как и многих других, переживших ужасы Первой мировой войны, викторианские представления о национальной правоте и патриотизме оказались поколебленными. А что, если твоя страна не права? – такой вопрос задавали, как демонстрирует в своей книге Миранда Картер, сотни и сотни современников Энтони Бланта из самых разных слоев населения – аристократы, буржуа, рабочие.

В конце тридцатых, когда Вторая мировая война многим в Англии казалась неизбежной, Е. М. Форстер писал: «Если придется выбирать, кого предать – друзей или страну, – надеюсь, что хватит мужества не предавать друзей». В эти же годы Вирджиния Вульф обращалась к английским женщинам с призывом не спешить повиснуть на крючке патриотизма. Энтони Блант принадлежал тому же кругу, что Е. М. Форстер, и Вирджиния, и держался тех же взглядов: «Умереть за свое отечество – какая старая ложь».

А с другой стороны, продолжает Миранда Картер, подобно многим своим современникам, Блант мог вполне искренне верить в моральное превосходство Советского Союза. Гражданская война в Испании только укрепила его в этом убеждении: Советский Союз поддерживал испанских антифашистов, а Англия в это время умиротворяла гитлеровских фашистов. Уже в послевоенные годы Блант, по воспоминаниям бывших студентов, много рассказывал в своих лекциях по современному искусству о значении Гражданской войны в Испании для его поколения и с несвойственной ему страстностью говорил о «Гернике» Пикассо.

Но были, говорит Миранда Картер, и самые личные причины, объясняющие двуличие Энтони Бланта. Гомосексуалист, он жил в те дни, когда это считалось криминальным пороком, и приходилось молчать, таиться и скрываться. Энтони Блант с самого начала был обречен на двойную жизнь. По словам Миранды Картер, он большую часть жизни посвятил тому, чтобы научиться не привязываться, не поддаваться эмоциям, ни перед кем не раскрываться и не смешивать свои разные интересы и занятия. Все «кембриджские разведчики» подчинили всю свою жизнь шпионажу. Как сказал Э. Блант о Киме Филби: «У него в жизни единственная амбиция – быть шпионом».

Для Бланта «разведывательные услуги» были всего лишь одной жизнью, а была еще и другая, более интересная жизнь – в искусстве. Служа в разведывательном управлении, он написал и издал монографию «Художественные теории в Италии, 1400–1600 гг.», книгу о французском архитекторе – классицисте XVII века Франсуа Мансаре, несколько статей о французском художнике-классицисте Никола Пуссене.

В послевоенные годы, проведенные в Кортолдском институте, его монографии «Изобразительное искусство и архитектура Франции: 1500–1700 гг.», «Архитектура неаполитанского барокко и рококо», «Искусство Вильяма Блейка», «Пикассо: годы формирования», «Жорж-Пьер Сёра», «Борромини», составленные им каталоги выставок и путеводители по музеям, городам и странам стали неотъемлемой частью мира искусства. Всю жизнь Энтони Блант был одержим Пуссеном, его живописью и рисунками, жизненной философией и художественным кредо и написал о нем несколько книг.

«Предатель» Блант, обложенный постоянно бодрствующими газетчиками, прожил немногим больше трех лет. Казалось – вспоминают не бросившие его в эти годы близкие и друзья, – с него спало бремя тайны, и теперь он всецело принадлежал любимому делу. Он закончил монографию об итальянском архитекторе Борромини, в которой впервые высказал соображение (поддержанное последующими исследователями) о влиянии на него открытий Галилео Галилея. Он составил путеводитель по Риму эпохи барокко, благодарно встреченный профессионалами. Он много консультировал. Он даже начал писать мемуары…

Когда-то сэр Энтони Блант сказал о своем любимом Никола Пуссене: «Он жил для искусства и очень ограниченного круга друзей, понимавших искусство. А в старости ему уже и совсем было безразлично, что скажут о нем в мире». Низложенный Энтони Блант был похож на свой идеал. На этом безоговорочно сошлись его друзья и недруги.

Опубликовано: журнал “Чайка” (USA), 2002, № 18(34).


Кухня в нашей памяти: наследство женщин Терезина

In Memory’s Kitchen: A Legacy from the Women of Terezin.
Northvale, N.J.: J. Aronson, 1996, 110 p., ill.



В этой книге все необычно – ее содержание, авторы-составители, место и метод создания, хранения, издания. Грубая оберточная бумага, едва различимые строчки, нетвердая рука, на каждой странице меняющийся почерк. Страницы ее заполнены рецептами чешско-еврейской кухни. Это рукописная книга о вкусной и здоровой пище, составленная умирающими от голода женщинами Терезина.

Терезин, построенный в 1780 году как гарнизонное укрепление в северной Богемии и названный так в честь австрийской императрицы Марии Терезы, давно утратил свое военное назначение, превратившись в заштатный чешский городок. В ноябре 1941 года, переименовав его в Терезиенштадт, нацисты начали расселять новых соседей – сначала моравских и богемских, а затем пражских евреев. К июлю следующего года, эвакуировав коренных жителей, Терезин превратили в закрытое еврейское поселение за крепостным валом и колючей проволокой.

Многое отличало Терезин от польских гетто. Гетто в Польше, созданные с самого начала немецкой оккупации, служили загонами, коллекторами, в которых евреев держали до осени 1942 года, то есть до тех пор, пока немцы не создали инфраструктуру, способную привести в исполнение финальное решение – тотальное уничтожение. С осени 1942 года польские гетто начали разгружать в газовые камеры. Терезин представлял собой транзитный лагерь, куда депортировали сначала евреев Чехии и Словакии, потом Австрии и Германии, чуть позже Голландии и Дании и только потом перемещали их «на восток» – таким эвфемизмом обозначались Биркенау (крематорий близ Освенцима), Треблинка и другие концлагеря смерти.

Польские гетто создавали в местах, где евреи жили столетиями, и они были «для всех без исключения». Терезин, разрекламированный немецкой пропагандой как привилегированное поселение для «значимых» евреев, вмещал только «заслуженных переселенцев». Среди них были, прежде всего, те, кого Германия отметила наградами за боевые и трудовые заслуги в Первой мировой войне, включая евреев из протекторатов Богемии и Моравии, а кроме того, особо известные евреи из западно-европейских стран: крупные промышленники, деятели культуры, искусства и науки. Для них Терезин на самом деле стал залом ожидания и умирания на пути в Освенцим.

Не без оснований предполагая, что мир должен проявить интерес к внезапному переезду в провинцию людей известных, нацисты не жалели сил на потемкинские декорации: в Терезиенштадте работала почта и библиотека (с десятками тысяч томов), поощрялась активность художественных студий, создание и исполнение в концертах симфонической музыки и особенно приветствовались эстрадные шоу и кабаре.

Особые камуфляжные меры были приняты осенью 1943 года, когда датчане, озабоченные судьбой четырехсот пятидесяти депортированных в Терезиенштадт евреев, прислали комиссию Красного Креста. Терезинский глава Совета старейшин приветствовал делегацию в выходном костюме и шляпе-котелке, делегатам показали свежевыкрашенные домики, где в комнатах проживало не более двух (в тот день!) их соотечественников, пригласили посетить кафе («открытое» по случаю комиссии), где оркестр играл легкую музыку, потом привели на «международный» футбольный матч, вечером на детскую оперу. Обман удался настолько, что нацисты создали пропагандистский фильм о хорошей жизни евреев Терезиенштадта под заботливым оком Третьего рейха. С окончанием съемок «актеров» – взрослых и детей – переправили в Освенцим.

О выживании в Терезине ярче слов говорит статистика. Из 141000 узников умерло 33000, депортировано в Освенцим 88000, 19000 осталось в живых, а из 15000 детей до освобождения дожили только 100. Смертность от голода и болезней в Терезине была так высока, что к концу первого года там выстроили крематорий с пропускной способностью 190 тел в день.

Но Терезин жил-жил-жил «всем смертям назло». Дети посещали школу, занимались спортом, рисовали, сочиняли, играли, делали все, что должны делать дети в нормальной жизни. Взрослые находили разные формы духовного сопротивления – с особой страстью и самоотдачей учили детей, и рисовали, и писали стихи, и вели дневники, и устраивали публичные лекции, и посещали теологические семинары известнейшего раввина Германии Лео Баека, и сочиняли музыку, и ставили оперы. Из дневниковой записи Гонды Редлих: «25 ноября 1942 года. Сегодня состоялась премьера оперы “Проданная невеста” Сметаны. Лучшее из всего, что я слышала в гетто».

Составление поваренных книг – один из распространенных жанров лагерной жизни, в котором участвовали многие – чаще женщины, реже мужчины. Существовало даже лагерное выражение – «готовить устами». Многие из этих «устных» книг попали после войны в музей Яд ва-Шем в Израиле, и в библиотеку киббуца, основанного пережившими Терезин, и в Музей Катастрофы в США, и в еврейский музей Чехии.

Лагерный разговор о еде «утолял» голод и рисовал картины дома, семейной близости, застольной радости, и поднимал дух, и возбуждал воображение, и зарождал надежду, и тем самым помогал выживать. Когда умиравшие от голода женщины терезинского гетто-концлагеря записывали рецепты вкусной и здоровой пищи – торты, штрудели, клецки, пампушки, заливное, курица глазированная, курица с икрою, – когда они выдумывали замену одних воображаемых продуктов другими воображаемыми продуктами, – это было их духовное сопротивление, их память, их любовь, их надежда. Никто из них не пережил Терезиенштадт. А записи сохранились. И исколесив много земель, поменяв многих хранителей, они нашли и переводчиков, и комментаторов, и издателя, и читателей.

Собрание рецептов, изданных в книге «Кухня в нашей памяти», часто называют еще и «Мининой книгой», потому что инициатором ее создания и ее хранителем была Мина Пахтер, искусствовед, получившая знак отличия от Красного Креста Германии за оказание помощи немецким раненым во время Первой мировой войны. Родом из семьи потомственных богемских кожевников, пожалованных в середине XVIII века в «придворные евреи», Мина «по-чешски плохо знала», родным языком был немецкий, языком молитвы – древнееврейский. Когда немцы заняли в 1938 году Богемию, Мина вместе с замужней дочерью и внуком переехали в «свободную» Прагу. Но в марте 1939 года нацисты захватили всю страну. Дочь настаивала на отъезде в Палестину. В те дни еще существовала Пражская палестинская канцелярия, возглавляемая Адольфом Эйхманом, и, выстояв недельные очереди, она попала на прием к Эйхману. «Вы сионистка? – спросил он посетительницу и, когда та ответила «Jawohl», прокомментировал: – Очень хорошо. Я тоже сионист. Я бы хотел, чтобы все евреи отправились в Палестину».

Дочь с внуком получили выездные визы. Мина наотрез отказалась уезжать. «Кто же пересаживает старые деревья на новую почву, – говорила она дочери. – Да кроме того, кто здесь тронет стариков?» На прощание она сфотографировалась с девятилетним внуком.

В 1942 году всех евреев Праги вывезли в Терезиенштадт. Мине было семьдесят. Она умерла от голода в лагерной больничке в ночь йом-киппура 1944 года, успев передать бывшему коллеге сшитые листы кухонных рецептов и своих стихов, свою фотографию с внуком и просьбу переслать все дочери Анне Штерн в Палестину. Только адреса дочери у нее не было. К счастью, коллега пережил Терезин и сохранил пакет. В 1960 году у него появилась возможность отправить Минин пакет в Израиль с племянницей, которая разыскала адрес Анны Штерн только для того, чтобы узнать, что та вместе с мужем уехали вслед за сыном в Америку. Вложив в Минин пакет записку с описанием всего вышесказанного, она передала пакет еще кому-то, кто собирался в Нью-Йорк.

Но прошло еще одно десятилетие прежде, чем Минин пакет дошел до адресата. В 1970 году в Манхэттене проходила встреча чешского землячества. Один из участников, приехавший из Огайо, расспрашивал всех встречных, не знают ли они богемских Штернов. Какая-то женщина откликнулась, что слыхала о них. Она-то и стала последним хранителем «Мининого пакета». Она позвонила Анне, а затем принесла пакет. Из пакета выпала фотография с внуком, письма: «…Каждый вечер я целую твою фотографию… не забывай меня, муй милей златей Петржичку…» – писала бабушка внуку по-чешски, а в другом письме дочери по-немецки: «…Жизнь здесь нелегкая, но я все перетерплю в надежде увидеть вас всех снова…» А еще в пакете были сшитые листы грубой бумаги, измятые, с обтрепанными краями, с полустертыми, выцветшими записями, озаглавленные «Kochbuch» – «Поваренная книга».

Издавая эту книгу, Минин внук Питер Давид Штерн, физик, защитивший докторскую диссертацию в Израиле и с 1961 года работавший в NASA, государственной организации США, занимающейся исследованием космоса, перевел бабушкины стихи и неотправленные письма. Минина терезинская сосиделица Бианка Штейнер Браун, дожившая до освобождения лагеря и иммигрировавшая в США, где много лет работала замредактора журналов «Гуд хаускипинг» и «Гурме», перевела рецепты, а дочь Анна сказала в предисловии: «Чем дальше уходим мы от того, что произошло, тем чудовищнее кажутся нам события тех лет… тем страшнее нам вспоминать: все так и было. Но при всех ужасах лагерной жизни перед нами свидетельство того, как обреченные, перебивающиеся пайкой хлеба и водянистым супом и вспоминающие кулинарные навыки прошлого, находили утешение в слабой надежде, что если не они, то, может быть, кто-нибудь другой воспользуется этими рецептами в будущем. В память о женщинах Терезина я делюсь с читателем их рецептами и их надеждами на то, что когда-нибудь где-нибудь мир снова станет местом, пригодным для жизни».

Я начала читать рецепты женщин Терезина и удивилась, как они мне знакомы. И моя мама такое готовила, и мамы моих друзей угощают такими яствами. Удивило меня также и то, что во всех рецептах перечислены ингредиенты, указана последовательность их подготовки, но нигде не сказано, как долго и при какой температуре все это готовится. Решив претворить самые вкусные довоенные, долагерные рецепты в праздничные угощения, я добавила «от себя» только температуру и время.


КЛЕЦКИ

Полкилограмма манной крупы (semolina), немножко сливочного масла, щепотка соли, три яйца и полтора-два литра воды, бульона или компота в зависимости от того, подаются ли клецки с бульоном, фруктовым супом или сами по себе на десерт. Вскипятить жидкость (воду, бульон или компот), уменьшить огонь, всыпать медленной струйкой манную крупу и, непрерывно помешивая, добавить кусочек сливочного масла и щепотку соли. Минут через пять загустевшую манку снять с огня и охладить. В это время отделить желтки и белки. Растертые желтки и хорошо взбитые белки добавить в охлажденную манку. Если клецки готовятся к фруктовому супу или на десерт, добавить сахару по вкусу. Сделать небольшие шарики и поварить их две-три минуты в воде, бульоне или компоте. Выложить на тарелку и украсить по вкусу.


МЕДОВЫЙ КЕКС

Два яйца, пятьдесят граммов (или четыре столовые ложки) сахару, четверть стакана растительного масла, две столовые ложки меду, щепотка питьевой соды, стакан с третью (175 г) муки (self-raising), пол-ложечки корицы, пол-ложечки гвоздики. Отделить желтки и белки. Желтки растереть с сахаром. Масло с медом подогреть, осторожно добавив к нему растертые с сахаром желтки. Белки взбивать, пока не встанут, как белоснежная гора. Добавить их к массе, размешать. Смазать форму внутри кусочком масла, выложить в нее смесь. Печь минут сорок при температуре 350 F (18 °C).


СЛИВОВЫЙ ШТРУДЕЛЬ

Приготовить тесто для штруделя. Размочить в молоке три кусочка белого хлеба без корочки. Добавить 150 г масла, 300 г сахару, чайную ложечку корицы, засахаренные лимонные корочки, 150 г лесных орехов, 4 желтка и хорошо взбитые 4 белка. Все смешать. Расстелить тесто и выложить на него всю хлебно-ореховую массу. 1,5 кг сухих слив нарезать лапшой и положить эту «лапшу» поверх ореховой массы. Свернуть тесто рулетом и печь при температуре 350 F (18 °C) минут тридцать-тридцать пять.


ШОКОЛАДНЫЙ ШТРУДЕЛЬ

Приготовить тесто для штруделя и раскатать его немного толще, чем обычно. Приготовить начинку из 150 г сливочного масла, 150 г сахару, 150 г растертых лесных орехов, 150 г мелко натертого шоколада, 8 растертых желтков и 8 хорошо взбитых белков. Начинку распределить ровным слоем, свернуть тесто рулетом и печь при температуре 350 F (18 °C) минут тридцать.



«В поисках картофельных очисток» – рисунок Норберта Троллера. Норберт Троллер (1900, Брно – 1984, Нью-Йорк), словацкий архитектор. Находясь в Терезине в 1942–1944 гг., создал серию рисунков подлинных будней лагеря. В 1944 году вывезен в Освенцим, выжил, в 1948 году эмигрировал в США. Рисунки хранятся в Институте Лео Баека в Вашингтоне.



«Больничка» – акварель Норберта Троллера, 1942.





«Развозка пищи» – рисунок акварелью и чернилами четырнадцатилетней Хельги Вейсовой Хосковой, 1943. В 1944 году Хельгу с матерью депортировали из Терезина в Освенцим. Девочка отдала свои рисунки дяде, которые их сохранил.





«Перед окном кухни» – рисунок Норберта Троллера, 1943, на котором лиц не различить, видны только руки, вцепившиеся в «мерочки».

Опубликовано: газета “Шалом”, Чикаго, № 244, 2002.


Е. И. Пивовар. Постсоветское пространство: альтернативы интеграции. Исторический очерк

СПб.: «Алетейя», 2008. 320 с.



Изучение постсоветского пространства – относительно новая область в силу недавнего возникновения самого пространства, хотя территориально оно совпадает с пространством советским, о чем читателю напоминает уже дизайн обложки: нависший над географической картой постсоветского пространства советский серп и молот (дизайнер И. Н. Граве). В смысле геополитическом постсоветское пространство отличается от советского тем, что на нем расположены независимые государства, образовавшиеся в результате дезинтеграции Союза Советских Социалистических Республик. В научном обиходе о постсоветском пространстве сложилось представление как о Ближнем зарубежье, в котором двенадцать бывших советских республик, став независимыми государствами, объединились в одно целое, называемое обычно Содружеством Независимых Государств, к которому с самого начала не примкнули страны Балтии и которое в августе 2009 г. покинула Грузия.

Проблемами постсоветских независимых стран в Российской Федерации занимается целый ряд экспертных групп, академических и университетских центров. К их числу принадлежит и крупнейший учебно-научный центр по изучению постсоветского зарубежья (ставший в 2007 года кафедрой) Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ), созданного в 1991 году на базе Московского государственного историко-архивного института. Автор рецензируемой монографии – член-корреспондент Российской академии наук, доктор исторических наук Е. И. Пивовар, с 2006 года избранный (не назначенный!) ректор РГГУ, многие годы руководил этим центром, где уже получили образование несколько поколений специалистов по истории, внешней и внутренней политике, управлению, экономике, праву и культуре стран СНГ и Балтии.

Исторический очерк Е. И. Пивовара об интеграции на постсоветском пространстве адресован настоящим, а также готовящимся специалистам в этой области. Он и спланирован как пособие-введение в теоретическую область знаний: автор дает четкие и краткие дефиниции, устанавливающие значение вводимых понятий; все главы в его книге имеют вполне обозримый размер и четкую последовательность; он помещает в приложении все анализируемые в монографии документы организаций постсоветского пространства; предлагает обширную (298 единиц) библиографию. Жаль, правда, что в книге нет предметного указателя, этого незаменимого помощника исследователей и студентов. Скорее всего, такой указатель должен появиться в следующем, расширенном и дополненном издании.

В первой главе автор определяет понятие интеграции и дает общую характеристику интеграционных и дезинтеграционных процессов. Он говорит о необходимости акцентировать внимание на типах и видах экономической интеграции; рассматривает географический, экономический, этнический, экологический, политический и оборонный факторы интеграционных процессов. Кроме того, он напоминает, что базовые причины более или менее добровольной интеграции, лежавшие в основе складывания Российской империи или СССР (наличие общих границ и экономических интересов, родственность идеологии, религии, культуры, близкая или общая национальная принадлежность, наличие внешней военной угрозы, понуждение к интеграции и т. п.), остаются релевантными для процессов интеграции/дезинтеграции и на постсоветском пространстве.

В следующих четырех главах Е. И. Пивовар рассматривает три сферы интеграционных объединений – политическую, социально-экономическую и культурную, неизменно подчеркивая, что Россия должна оставаться ядром всех сфер интеграции. Механизм политической интеграции он определяет как совокупность рычагов, политико-правовых инструментов и методов, посредством которых на постсоветском пространстве реализуется процесс политического сближения. У этого механизма много составляющих. Главными из них Е. И. Пивовар считает: межэлитные коммуникации; работу с элитой, направленную на увеличение числа сторонников интеграции среди тех, кто имеет непосредственное отношение к процессу принятия стратегических решений; политизацию процесса принятия решений, создание политических проинтеграционных объединений и их позитивного образа; а также институционализацию, то есть создание таких структур и организаций наднационального и национального уровней, которые обеспечивают управление интеграционным объединением.

Для подробного анализа автор отбирает три политические интеграции: межгосударственное объединение – Содружество Независимых Государств (СНГ), созданное в декабре 1991 года; добровольное объединение двух республик – Союзное государство России и Беларуси (СРБ), созданное в апреле 1997 года; военно-политический союз государств Содружества – Организация договора о коллективной безопасности (ОДКБ), заключенный в мае 1992 года и автоматически продлеваемый каждые пять лет. Е. И. Пивовар видит общее положительное начало этих интеграций в том, что их ядром является Россия. Он перечисляет предпосылки создания и демонстрирует процесс формирования и развития этих объединений, рассматривает структуру их органов, уставы, военно-техническое сотрудничество и дает характеристику интеграционных процессов в рамках каждого из них, отмечая и те трудности, преодоление которых сложно прогнозировать.

Е. И. Пивовар также исследует предпосылки, этапы формирования, структуру и перспективы развития новых «региональных модулей» (малых частных объединений) на постсоветском пространстве. Важнейшей причиной их образования он считает «желание одной страны или группы стран создать структуру, в рамках которой она могла бы играть ключевую роль». Негативное отношение к ним автора объясняется тем, что все они преднамеренно исключают или обходят Россию. Наиболее значительными по своему потенциалу региональными модулями Е. И. Пивовар считает Организацию за демократию и экономическое развитие (акроним ГУАМ: Грузия, Украина, Азербайджан, Молдова), созданную в 1997 году, и Содружество демократического выбора (СДВ), созданное в декабре 2005 года тремя странами СНГ – Грузией, Молдовой, Украиной, тремя странами Балтии – Латвией, Литвой, Эстонией и тремя странами дальнего зарубежья – Македонией, Румынией и Словенией как «сообщество демократий балто-черноморско-каспийского региона». Характерной чертой ГУАМа, с точки зрения Е. И. Пивовара, изначально (1997–2000 гг.) стала ориентация не на Россию, а на европейские и международные структуры. В основе создания СДВ Е. И. Пивовар видит очевидный «геополитический мотив, заключающийся в тесном сотрудничестве с НАТО в противовес России и интеграционным объединениям с ее участием».

Положительно оценивает Е. И. Пивовар другую региональную международную организацию – Шанхайскую организацию сотрудничества (ШОС), основанную в 2001 году лидерами России, Казахстана, Киргизии, Таджикистана, Узбекистана и Китая. От остальных региональных модулей ее отличает, во-первых, участие в ней России, во-вторых, огромный территориальный охват (30 млн км2, или 60 % территории Евразии) и, кроме того, высокий демографический потенциал, равный четвертой части населения планеты, а также мощный экономический потенциал (китайская экономика занимает третье место в мире (после США и Японии) по величине валового внутреннего продукта). Монголия, Индия, Пакистан и Иран являются странами-наблюдателями в рамках ШОС и ждут, когда действительные члены организации достигнут консенсуса, чтобы перевести их из «наблюдателей» в число полноправных участников организации.

Е. И. Пивовар подробно останавливается на формировании и развитии ШОС, его структуре, включая Деловой совет; отмечает основные документы организации, рассматривает ее проблемы и перспективы. В соответствии с «Хартией ШОС», принятой в 2002 году, приоритетными целями организации являются укрепление стабильности и безопасности на пространстве, объединяющем входящие в нее государства; борьба с терроризмом, сепаратизмом, экстремизмом и наркотрафиком; экономическое сотрудничество, энергетическое партнерство, научное взаимодействие и культурный обмен.

Анализируя экономические интеграционные процессы на постсоветском пространстве, Е. И. Пивовар рассматривает две организации: Евразийское экономическое сообщество (ЕВРАЗЭС), широкий интеграционный проект шести государств – России, Белоруссии, Казахстана, Киргизстана, Таджикистана и Узбекистана, и Единое экономическое пространство (ЕЭП), проект трех государств СНГ – России, Белоруссии и Казахстана. Организация ЕВРАЗЭС наделена функциями, связанными с формированием общих таможенных границ входящих в нее государств, выработкой единой внешнеэкономической политики, тарифов, цен и другими составляющими общего рынка. Автор рассматривает предпосылки создания ЕВРАЗЭС в середине 1990-х годов, цели и задачи сообщества, его структуру; отмечает основные этапы развития ЕВРАЗЭС и, характеризуя его развитие, приходит к выводу, что «…прагматичное распределение ролей между участниками, четко очерченные сферы деятельности, разветвленная структура, разработанная правовая база сообщества способны сделать его реально действующим интеграционным проектом на постсоветском пространстве, учитывающим новые реалии, закладывающим основы поэтапной интеграции стран постсоветского зарубежья». По такому же плану строит Е. И. Пивовар характеристику ЕЭП: причины формирования проекта, его концепция, задачи, цели и структура, а также анализ современного состояния.

Говоря о культурной интеграции, Е. И. Пивовар выделяет три ключевые проблемы: язык, культурные и литературные взаимосвязи (в частности, книгоиздание, книгораспространение и полиграфия), сотрудничество в образовательной сфере между странами СНГ. Автор с сожалением отмечает, что в странах СНГ языковая проблема оказалась в сфере политических манипуляций. С возрождением этнонационального начала в государствах постсоветского пространства идет постепенное вытеснение русского языка из общественно-политической, административной, хозяйственной и культурной жизни. Во многих странах СНГ и Балтии в качестве единственного государственного языка признаны только языки титульных наций. Почти во всех постсоветских государствах идет сокращение системы образования на русском языке (меньше готовят квалифицированных преподавателей русского языка для средней школы и меньше выпускают качественную учебно-методическую литературу). Автор считает, что такое положение не отвечает национальным интересам новых независимых государств. Оно может вызвать серьезные затруднения в развитии сотрудничества как в рамках СНГ, так и в сфере взаимных двусторонних отношений. Существует ряд государственных (МИД, Государственный институт русского языка им. А. С. Пушкина) и общественных организаций (Российское общество преподавателей русского языка и литературы; Центр развития русского языка), которые активно работают над восстановлением статуса русского языка в независимых государствах Содружества. Это хорошо, но недостаточно. Негативное отношение к русскому языку в странах Ближнего зарубежья можно изменить только в том случае, если Россия в этом вопросе будет сотрудничать с независимыми государствами на высшем государственном уровне, поддерживая и развивая уже существующие и создавая новые национальные проекты и программы, направленные на продвижение русского языка в постсоветском зарубежье. Пивовар с одобрением отмечает активное сотрудничество России и Белоруссии в сфере образования. Положительно оценивает он и то, что страны-участницы ШОС продвигаются в направлении образовательной интеграции в рамках своей организации, а также в направлении стандартизации системы высшей школы в рамках Болонского процесса (то есть процесса сближения и гармонизации систем образования стран Европы с целью создать единое европейское пространство высшего образования), к которому Россия присоединилась в 2003 году.

Книга Е. И. Пивовара выпущена санкт-петербургским издательством «Алетейя», специализирующимся на издании книг по всем областям гуманитарного знания. С точки зрения редактуры и корректуры книга выглядела бы безупречно, если бы в ней не встречались обороты, вроде «…на Украине» или «…с Украины», как будто речь идет не о современном государстве, а о юго-западных землях Советского Союза. Сегодня же, учитывая произошедшие в мире изменения, по норме русского языка, следовало бы использовать в этом случае предлоги «в» и «из». Новые отношения на постсоветском пространстве требуют того.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 258, 2010, 356 с.


Джозеф Горовиц. Деятели искусства в изгнании: как беженцы от войны и революции XX века преобразили исполнительское искусство Америки

Joseph Horowitz. Artists in Exile: How Refugees from Twentieth-Century War and Revolution Transformed the American Performing Arts.
New York: Harper and Harper Collins Publishers, 2008, ill., 458 p.



В книге «Деятели искусства в изгнании» Джозеф Горовиц исследует, как «между двумя войнами XX века беженцы со всех концов Европы преобразили исполнительское искусство Америки». Вся книга – это авторские размышления, во-первых, о том, какой вклад в культурную жизнь Америки внесли европейские деятели искусства, вырванные из привычной среды, а во-вторых, обогатила ли Америка их творчество. Музыковед, педагог, музыкальный критик, автор многих монографий, Джозеф Горовиц говорит, что основной темой его книг о музыкальной культуре США всегда была судьба искусства и деятелей искусства Старого Света, перемещенных в Новый Свет. Искусство в США не насчитывает и века непрерывного гомогенного развития. Оно все – пересаженное, пережившее шок и переживающее резкие противоречия «культурного обмена», который ставит преграды, но в то же время открывает новые возможности и чужеземцам, и исконным американцам. Потому-то в Америке с завидной регулярностью выходят книги о взаимовлиянии привнесенного и коренного в самых разных видах искусства. Для американца (а Горовиц – американец не первого поколения) понять, как иммигранты прошлого века, внесшие свой вклад в музыку, балет, кино и театр, вписались или не вписались в американскую жизнь, исследовать, что они могли и не могли реализовать в своем стремлении связать старый мир с новым, – это само по себе упражнение в самопознании.

От предыдущих работ автора рецензируемую книгу отличает то, что ее герои – культурные изгнанники Европы, искавшие в Америке убежище и нашедшие (в большинстве своем) в ней дом. Джозеф Горовиц начинает книгу рассказом о своем любимом чешском композиторе Антонине Дворжаке, который в 1892 году занял пост директора вновь созданной в Нью-Йорке национальной консерватории, а пятнадцать месяцев спустя написал свою Девятую симфонию, позднее получившую название «Из Нового Света». И вся Америка услышала в ней то, что до этого чужеземца никому из американских композиторов и на ум не приходило хотя бы процитировать, например, негритянские напевы и основанные на них темы. Симфония «Из Нового Света» нашла отзвук в национальной душе сегрегированной Америки. «Уж если это не национальные мелодии, тогда просто-напросто не существует такого понятия, как национальная музыка», – говорилось в одном из первых откликов на Девятую симфонию. Чех Антонин Дворжак, считает Горовиц, был первым чужеземцем, показавшим американцам красоту и своеобразие их национальной культуры. В XX веке продолжать эту миссию довелось многим культурным беженцам из Европы.

Хорошо зная, что в одну книгу невозможно вместить истории всех особо значимых для Америки европейцев первой половины XX века, Горовиц вводит ряд ограничений. Он говорит в основном о деятелях сценических искусств – композиторах, музыкантах-исполнителях, режиссерах, постановщиках, артистах, родившихся не в англоязычных странах (исключение составляют британцы Леопольд Стоковский и Чарли Чаплин), попавших в Америку сложившимися профессионалами и нашедших профессиональное применение в стране (о тех, кто не нашел себе места в американском искусстве и вернулся в советскую Россию, как, например, Сергей Прокофьев, или внезапно исчез по неизвестным причинам, как Л. С. Термен, или чей голос оказался недостаточно зычным, как, скажем, у Мстислава Добужинского, автор и не упоминает). Во-вторых, говоря об эмигрантах из Старого Света между двумя войнами, Горовиц слегка расширяет и рамки времени, и само понятие «беженцы». Некоторые из его героев, как Леопольд Стоковский и Алла Назимова, оказались в Америке до Первой мировой войны и по собственной воле. Для других (Баланчина, Стравинского, Набокова, Малуняна, Аронсона) Америка стала второй, третьей, четвертой эмиграцией. И наконец, автор составляет свою книгу из портретов отдельных крупных мастеров, что, вероятно, является лучшим способом отбора из труднообозримого материала. Правда, увлекаясь, Горовиц то и дело вспоминает и других, может быть, не менее крупных художников и тут же мимоходом и их «зарисовывает». Все это делает книгу насыщенной и не совсем стройной, искренней, но и часто предвзятой (с непомерной хвалой одних, с несоразмерной хулой других), проникновенной и подчеркнуто аполитичной, но неизменно увлекательной и интересной.

По числу созданных портретов в книге как бы лидируют эмигранты из Германии и бывшей Австро-Венгерской монархии (см. разделы «Германская колонизация классической музыки в Америке» и «У нас в Голливуде говорят по-немецки»), едва оставившие место «маргиналам не из немцев», как Артуро Тосканини, Сергей Кусевицкий, Леопольд Стоковский и Эдгар Варез. Но, утверждает автор, хотя «немцы» и брали числом, Америка первой половины XX века в силу самых разнообразных причин оказывала большее расположение русской культурной эмиграции. Некоторые деловые люди даже не преминули этой русофилией воспользоваться: так, американская пианистка Люси Хикенлупер, выросшая в Техасе и выучившаяся в Париже, взяла себе псевдоним Ольга Самарофф – что и на афише красивее смотрелось, и на кассовом сборе лучше отражалось; Леопольд Стоковский, родившийся в Лондоне в семье ирландки и поляка, рожденного в Англии, живя в США, выдавал себя то за русского, то за поляка.

Правда, и неподдельные «русские» (то есть изгнанники любой этнической принадлежности из царской/большевистской России) полностью оправдали американские ожидания – они вписались (в большинстве своем) в культурную жизнь страны, с успехом создавая американское искусство – балет, музыку, театр, кино и т. д. Дж. Горовиц отводит русским три главы своей книги: две – тем, кто посвятил себя высокому искусству, третью – тем, кто покорил Бродвей. Соответственно, и в настоящей рецензии особое внимание уделяется «русским» главам монографии. Самый яркий случай – это Джордж Баланчин (1904, Петербург – 1983, Нью-Йорк). Он приехал в США в 1933 году с хорошим профессиональным опытом: окончил Петроградское театральное училище, четыре года танцевал в Мариинском театре, пять лет был хореографом «Русского балета Сергея Дягилева», где осуществил десять постановок. Первый шаг Баланчина в Новом Свете был абсолютно «американским»: он купил подержанный автомобиль, пересек на нем Америку от Атлантического до Тихого океана и обратно и за это время успел влюбиться в просторы страны и ее надежные дороги, в длинноногих американок с их крепкой осанкой, твердой поступью и широким шагом и в результате «вывернул наизнанку» классическую хореографию Петипа, сделав ее созвучной новому времени и новой стране; так родились уникальные изобретения Баланчина – Школа американского балета, а потом и труппа, получившая название «New York City Ballet». Счастливое многолетнее содружество Баланчина с Игорем Стравинским (земляком и коллегой со времен «Русского балета Дягилева»), эмигрировавшим в США в 1939 году, закрепило на американской сцене и их «старые» балеты начала века – «Петрушка», «Жар-птица», «Весна священная», и новые, «неоклассические» бессюжетные балетные шедевры – «Аполлон Мусагет», «Поцелуй феи», «Орфей», «Агон».

Столь же мажорно пишет Джозеф Горовиц портрет Сергея Кусевицкого (1874, Вышний Волочок – 1951, Бостон), четверть века (1924–1949 гг.) занимавшего должность главного дирижера Бостонского симфонического оркестра. Среди множества заслуг дирижера Горовиц особенно подчеркивает его неистощимую любовь к американской жизнеутверждающей свободолюбивой динамичности и редкостное умение пестовать юные дарования: Кусевицкий способствовал открытию в 1940 году музыкального центра и летней школы молодых музыкантов в Тэнглвуде, где вел классы дирижирования и взрастил по крайней мере двух выдающихся музыкантов – Леонарда Бернстайна и Лукаса Фосса. Обладал Кусевицкий и особым талантом открывать новых композиторов и пропагандировать музыку молодых американцев. Так, он нашел Аарона Копленда, Самуэля Барбера, Ховарда Хансена, Уолтера Пистона и многих других и первым начал исполнять их произведения. Помня свою нищенскую юность, Кусевицкий заботился и о материальном благополучии начинающих музыкантов: в 1942 году он создал фонд финансовой помощи композиторам. Сравнивая портрет «позднего» Кусевицкого с его «русскими годами», воссозданными В. А. Юзефовичем в книге «Сергей Кусевицкий. Русские годы» (М., 2004), видишь, что прожитые годы не убавили работоспособности музыканта, не изменили его устремлений, что претворить в жизнь задуманное он сумел только в Америке.

Обращаясь к театру, Дж. Горовиц отмечает выдающиеся заслуги трех россиян: Аллы Назимовой, Рубена Мамуляна и Бориса Аронсона. Актриса Алла Назимова (1879, Ялта – 1945, Лос-Анджелес) приехала в Нью-Йорк в 1905 году в составе труппы Павла Орленева, впервые представившей американским театралам пьесы Чехова и Ибсена. Крошечная двадцатишестилетняя актриса, учившаяся у Немировича-Данченко, игравшая в Московском Художественном театре и многих провинциальных труппах, так потрясла своей игрой, что два великих американских драматурга – Юджин О’Нил и Теннесси Уильямс связывали с ее выступлениями свой первый порыв писать для театра. Через год Алла Назимова уже играла в англоязычном театре в трех пьесах Ибсена («Гедда Габлер», «Строитель Сольнес» и «Кукольный дом») и читала лекции о «женщинах Ибсена» в театральной школе Йельского университета. В конце 1910-х годов Назимова стала звездой немого кино, успешно конкурируя с Г. Гарбо; в 1922–1923 гг. экранизировала «Кукольный дом» Ибсена и «Саломею» Оскара Уйальда, в 1930-х вернулась в театр, создав незабываемые роли в пьесах Чехова, Леонида Андреева, И. Тургенева, Карела Чапека, Перл Бак и Юджина О’Нила. По словам Дж. Горовица, Алла Назимова «явилась с другой планеты и принесла с собой талант и школу, неведомые ни одной американской актрисе тех дней, но обладавшие такой притягательностью, перед которой невозможно было устоять».

Борис Аронсон (1989, Нежин – 1980, Нью-Йорк), успев окончить в Киеве художественную школу и год поработать в студии Александры Экстер и даже ассистировать ей в оформлении одного спектакля в Камерном театре Таирова, театральным художником стал в Америке. Начиная с 1924 года он оформил множество спектаклей и мюзиклов в театрах на Бродвее (в том числе «Скрипач на крыше», 1964, и «Кабаре», 1966), оперных и балетных постановок в Метрополитен-опере (в том числе балет «Щелкунчик», поставленный Михаилом Барышниковым в 1977 году). Его тринадцать раз номинировали и шесть раз награждали премией «Тони», высшей театральной наградой страны, за виртуозное владение современным художественным языком, за широкий диапазон изобразительных средств, за метафоричность его дизайна, за уникальность костюмов, за новаторство в организации сцены, за открытие новых строительных и декоративных материалов и т. п.

Будущий американский режиссер-постановщик Рубен Мамулян (1897, Тифлис – 1987, Лос-Анджелес) тоже оказался в Америке не с нулевым профессиональным опытом. Он вырос полиглотом в многоязычном Тифлисе, успел поучиться на юридическом отделении Московского университета, одновременно посещая вечерние занятия Евгения Вахтангова в Московском Художественном театре, успел в 1919 году эмигрировать в Англию, где за три года дважды побывал в режиссерах – в русской передвижной оперной труппе и в английском театре. Попав в 1923 году в США, он сначала преподавал постановку оперы в Истменовской школе музыки (одной из ведущих американских консерваторий в Рочестерском университете в штате Нью-Йорк). Постановщиком Мамулян оказался виртуозным: он живописно выстраивал групповые композиции, чудодейственно применял световые эффекты, превращая оперу в такое драматическое зрелище для широких масс, что ему вскоре предложили поставить спектакль на Бродвее по роману Хейворда «Порги» из жизни афроамериканской бедноты в портовом Чарльстоне (Южная Каролина) в 1920-е годы. Желающих так или иначе участвовать в спектакле практически не было по соображениям политкорректным: роман, написанный белым о жизни черных, казался «не тем» обеим сторонам сегрегированной Америки. Мамулян же взялся и, чтобы прочувствовать мир «Порги», побывал не только в Гарлеме, он съездил и в Чарльстон, где записал и перенес на сцену «звуки и шум живущего города», взял на работу черных актеров и учил их не «играть», а жить на сцене. Этот спектакль 1927 года выдержал триста шестьдесят семь представлений под единодушное удивление критики: как мог иностранец так достоверно передать душу «нашего Юга». Неудивительно, что, готовя в 1935 году к постановке оперу «Порги и Бесс» (на сюжет того же романа Хейворда), Гершвин выбрал режиссером Рубена Мамуляна, приумножившим успех оперы. Но самой триумфальной постановкой Мамуляна, по мнению Горовица, оказался мюзикл «Оклахома»: 2248 представлений за пять лет (31.03.1943 – 29.05.1948) на Бродвее, a затем десять лет непрерывных гастролей по всей Америке. Талантливым новатором Мамулян оказался и в кино: он поставил первый американский звуковой фильм «Аплодисменты» (1929), он первым экранизировал повесть Р. Л. Стивенсона «Доктор Джекил и мистер Хайд» (1931), он поставил один из самых первых фильмов-мюзиклов «Люби меня всю ночь» (1932), в 1935 году он снял первый американский полнометражный цветной фильм «Бекки Шарп» (по роману У. Теккерея «Ярмарка тщеславия»). К сожалению, слава рано покинула Рубена Мамуляна, и уже в 1960-х годах Америка его не замечала.

Одна из ведущих тем в книге Дж. Горовица – это сравнительный анализ «немецкой» и «русской» иммиграций. По мнению автора, немецкие музыканты привезли с собой высокий профессионализм, немецкую школу и германскую одержимость. В большинстве своем они сумели сохранить эти качества, исполняя и культивируя европейский классический репертуар и – за редким исключением – не касаясь ничего «американского». Многие из них после войны либо вернулись в свои палестины, либо работали на родине больше, чем в Америке; в то время как «русские» в Америке в большинстве своем адаптировались, с успехом создавая американское искусство – балет, музыку, театр, кино и т. д. Подчеркивая «немецкую» и «русскую» разность, Дж. Горовиц даже выходит за рамки своего материала, сравнивая двух писателей – Томаса Манна (1875–1955) и Владимира Набокова (1899–1977). Нобелевский лауреат Томас Манн любил повторять: «Где я, там и Германия», и отметил свое американское пребывание (1939–1952) тремя великими немецкими романами, тогда как талантливый русский прозаик Набоков за двадцать лет жизни в Америке (1940–1960) стал выдающимся американским писателем.

Триумфальное вживание российских деятелей искусства в американскую музыкальную, театральную и литературную жизнь между двумя войнами XX века Дж. Горовиц объясняет особенностью воспитавшей их русской культуры – многоязычной, этнически разнообразной, готовой с легкостью заимствовать чужое и с еще большей легкостью раздавать свое и всегда открытой любому переустройству. Деятелям искусства с таким культурным потенциалом Америка предоставляла неограниченные возможности.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 252, 2008.


Джеймс Биллингтон. Россия в поисках себя

James H. Billington. Russia in Search of Itself.
Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center Press;
Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2004, 234 p.



К теме России в поисках своего нового предназначения Джеймс Биллингтон обратился в конце 1980-х годов, когда на глазах всего мира Союз нерушимый республик советских начал неудержимо крошиться. Один из самых ярких западных историков русской культуры, Джеймс Биллингтон стал в 1987 году директором крупнейшей в мире Библиотеки Конгресса и, по роду службы чаще бывая в России, воочию наблюдал пробуждение массового интереса к тому, «кто же мы такие, россияне», «куда идем мы» и «кем мы станем». Поиск российской национальной идентичности заинтересовал ученого, и он провел на эту тему ряд конференций при Библиотеке Конгресса, опубликовал в американской прессе несколько популярных статей о том, как «гласная» Россия ищет свое новое «я»; прочитал на эту тему лекции в МГУ, принял участие в трех российских конференциях; четыре года руководил созданной американским Конгрессом программой «Открытый мир», в рамках которой семь с половиной тысяч молодых российских лидеров из разных регионов страны смогли побывать в США; выпустил книгу «Преображенная Россия: прорыв к надежде», Москва, 1991; провел (в соавторстве с Катлин Парте) небольшое исследование о поисках нового российского национального самосознания, но из плена этой темы так и не сумел вырваться и в итоге издал в 2004 году книгу «Россия в поисках себя» о том, что сами россияне думают о России, в чем они видят ее предназначение.

Книга получилась небольшой, но емкой, с обширной библиографией, в которой многие источники сиюминутно доступны через Интернет, и с классической композицией:

а) вступление, в котором автор говорит о том, как в России менялись представления о национальной идентичности в различные периоды XIX–XX вв.;

б) изложение, где автор рассматривает ряд современных российских теорий национальной идентичности;

в) заключение, в котором автор делится с читателем своими выводами. Автор не касается вопросов российской политики и экономики, он обращается только к интеллектуальной и культурной стороне жизни россиян в новой России.

Один из постулатов книги: современный поиск новой идентичности начался в 1991 году с неожиданно скоропостижной кончины Советского Союза, переименования РСФСР в Российскую Федерацию, в которой русские впервые предстали в большинстве, и возникновения Ближнего зарубежья, в котором оказалось двадцать пять миллионов русских.

Такие перемены заставляли по-новому посмотреть на отечественную историю, политику и экономику и задуматься о своем месте в мире. В России развернулись широкомасштабные дискуссии на тему «кто мы?» (вопрос, как оказалось, для русских такой же гложущий, как «кто виноват?» и «что делать?»). В них принимали участие интеллектуалы разных убеждений и взглядов, они доминировали в прессе, радио, телевидении и Интернете, привлекали широкие круги читателей и слушателей.

Как историк культуры, Джеймс Биллингтон напоминает читателю, что современный поиск своей национальной самобытности возник не на пустом месте. Ему предшествовали по меньшей мере два века не прекращавшейся в этом направлении работы. Начиная с размышлений историков, философов и европейски образованных интеллектуалов 30 – 40-х годов XIX века, «западники» и «славянофилы» по-разному решали вопрос, какой должна стать победившая Наполеона Россия. Первые считали, что России следует идти европейским путем законности, порядка, ответственности и деловитости, тем более что в ее прошлом уже было новгородское вече, всенародно решавшее проблемы. Вторые настаивали на сохранении всего, что создает особую русскую стать – ее общинное начало, соборность, единение с Богом, – и предсказывали России особую мессианскую роль: она еще обогатит своей духовностью буржуазную Европу.

В конце XIX-го и весь XX век с ростом русского национализма в многонациональной и все разраставшейся Российской империи/союзе появились новые идеи национальной идентичности. В последние годы российского самодержавия в обществе превалировала идея культурно-религиозной идентификации (культура начинается с божественного откровения и в ее основе лежит религиозная истина), выдвинутая деятелями искусства и философами серебряного века. С победой большевизма ее вытеснила антирелигиозная идея революционной миссии России, строящей под единовластным управлением коммунистической партии (и вопреки постоянным проискам внешних и внутренних врагов) утопическое государство.

В постсоветской России начали впервые переиздавать, читать и изучать религиозных русских философов начала XX века, эмигрировавших, высланных и уничтоженных советской властью (Н. А. Бердяева, В. Н. Ильина, Л. П. Карсавина, П. А. Флоренского, Г. Г. Шпета и др.), впервые проявился широкий интерес к религиозному творчеству Гоголя, Толстого, Лескова. В России происходило духовное возрождение, и, как казалось многим либеральным российским интеллектуалам, вместе с ним возвращались культурные ценности – традиционная религиозная основа, любовь к родной земле и ее духовным ценностям и вполне приязненное отношение к периодическим заимствованиям хорошего и нового у Запада. Дж. Биллингтон с большим уважением говорит о тех, кто способствовал процессу восстановления сбалансированной (исконное в сочетании с привнесенным) культуры: отце Александре Мене, Вяч. Вс. Иванове, Е. Гениевой, Ю. Н. Афанасьеве и особенно проникновенно – о Д. С. Лихачеве.

В постсоветской России, по наблюдениям автора, поиск национального самосознания идет разными путями, но он рассматривает только два – новый демократический и традиционный авторитарно-националистический. Исходя из географического положения, исторического развития и культурного наследия России, и демократы, и автократы считают, что ей всегда приходится смотреть и на Запад, и на Восток. Но «демократы» убеждены, что, благодаря своей географии, истории и культуре, Россия может, не отрекаясь от своего хорошего, стать только лучше, учась и перенимая у европейского Запада его лучшие достижения. «Автократы» же в свою очередь убеждают соотечественников в том, что географическое положение, историческое прошлое и культурное наследие сделали Россию особой («островной») цивилизацией, которую не нужно и невозможно втиснуть в узкие рамки западной цивилизации, что России лучше разойтись с Западом, который ей не доверяет и ее не уважает, и задружиться с Востоком (предлагаемые оси восточной дружбы варьируются).

Русские националисты обвиняют либеральных демократов в развале империи и русофобстве, в намерении навязать уникальной русской цивилизации западные экономические модели, неизбежно ведущие к социальным катастрофам. Они видят спасение России в возрождении ее былого величия и предлагают для этого разнообразные державно-патриотические проекты. Биллингтон уделяет внимание только одному националистическому направлению – неоевразийству. Новые евразийцы хорошо знакомы с оригинальной евразийской концепцией национальной идентичности. Ее разрабатывали в русской эмиграции в 1920 – 1930-х гг. экономист и географ П. Н. Савицкий, лингвист и этнограф Н. С. Трубецкой, историк Г. В. Вернадский и популяризировали многие другие. Во всем противопоставляя исторические судьбы, задачи и интересы России и Запада, евразийцы трактовали Россию как особый срединный материк между Европой и Азией с особым типом культуры – «Евразию». Неоевразийцы усвоили евразийское мировоззрение, но пошли дальше, превратив его из философской идеи в инструмент стратегического планирования, упирая на то, что во имя сохранения своей самобытности России необходимо изолировать себя от Запада, создать новую евразийскую элиту в противовес либералам Москвы и Питера, заняться развитием экономики Сибири и Дальнего Востока и войти в прочный экономический и культурный союз с Азией (Китаем, Ираном, Индией и т. п.).

Биллингтон рассматривает несколько неоевразийских доктрин – научно-фантастических, псевдонаучных, левых (умеренных и утонченных) и правых (крайне агрессивных). Он анализирует доктрины наиболее влиятельных неоевразийцев, начиная с научно-фантастической теории этногенеза и пассионарности Л. Н. Гумилева, которая в последние годы существования СССР будоражила воображение людей, далеких от профессионального обществоведения, и которая, по словам Биллингтона, не более чем националистический миф, ничего не требующий и все обещающий. Более серьезными кажутся Биллингтону В. Л. Цымбурский (создатель концепции «Земля за Великим Лимитрофом» – цивилизация и ее геополитика; автор идеи «Остров Россия», окруженный морем великого лимитрофа (различные страны от Финляндии до Кореи), отделяющим Россию от европейских и азиатских цивилизаций) и А. С. Панарин (1940–2003), директор Центра социально-философских исследований Института философии РАН.

Утонченный «евразиец» Панарин считает Россию не просто страной-нацией, а цивилизацией: «Наряду с западной цивилизацией принято говорить о мусульманской, индо-буддийской, конфуцианско-буддийской (китайской) и других. И только наше отличие от Запада подается как изгойский знак отверженности и отсталости, исторической незадачливости и культурной несостоятельности». Он критикует вестернизаторов постсоветской России, подчеркивая губительное влияние идеологии так называемого открытого общества на развитие России: «Наши западники обречены презирать Россию, ибо, отказывая ей в специфической цивилизационной идентичности, они прилагают к ней западный эталон и винят за несоответствие этому эталону». Путь спасения страны он видит в противостоянии разрушительной идеологии западного потребительского общества, в сохранении самобытности российской цивилизации, великие нравственно-религиозные и культурные традиции которой и выстраданный опыт модернизации дают ей особое моральное право предложить постидустриальному человечеству альтернативную модель гуманистического жизнеустройства. По мнению Панарина, только авторитарная монологическая власть сможет обеспечить мирное диалогическое сосуществование в России-Евразии разных народов, культур и вероисповеданий (в основном православия и ислама). Православие и ислам, согласно Панарину, совместимые религии, поскольку обе предъявляют высокие этические требования к человеку и лишены протестантско-католического индивидуализма. Выступая единым фронтом, православие-ислам могут спасти человечество от соблазнов индивидуализма, нигилизма и секуляризма. Мало того, демонстрируя миру лучшую модель сосуществования, вместе они могут способствовать культурной реинтеграции бывших советских республик и духовному сближению с другими цивилизациями Азии – Индией, Ираном и Китаем.

Биллингтон считает, что само по себе неоевразийство – значимое явление в российской жизни. Для многих русских, утративших надежду на ответную любовь Запада, оно оказывается своего рода утешением. В нем видят не столько завязывание новых любовных отношений с Азией, сколь желанную возможность упрятаться в свою скорлупу перед лицом бесконечных хаотических перемен. В свою очередь и неоевразийство испытывает благоприятное влияние молодого поколения русских, которые относятся к азиатским меньшинствам с неизвестной прежде толерантностью и без покровительственной снисходительности. Более того, в мягких и наиболее философских размышлениях неоевразийцев Биллингтон видит много сходства с первыми евразийцами и прежде всего – открытость другим культурам.

Но, к сожалению, отмечает исследователь, наибольшей популярностью в России пользуются крайне агрессивные евразийцы, такие как А. Г. Дугин. Бывший член пресловутой «Памяти», бывший сопредседатель национал-большевистской партии, бывший лидер политической партии «Евразия», нынешний председатель Международного евразийского движения и руководитель Центра геополитических экспертиз, Дугин видит Россию «Сверхроссией» и отводит ей ключевую позицию в создании могучего авторитарного евразийского геополитического блока, который сплотит цивилизации, живущие традиционными ценностями (индусскую, исламскую, славянскую, китайскую и т. д.), и всегда сумеет отразить нависшую над миром угрозу американизации. Готовиться к великому предводительству русские должны уже сегодня, начав изучать великих немецких геополитиков с той тщательностью, с какой некогда штудировали немецких философов. Сам Дугин, несомненно, прилежно читал немецкого геополитика К. Хаусхофера, придавшего геополитике тот вид, в каком она стала частью официальной доктрины Третьего рейха (необходимость расширять жизненное пространство германской нации). Евразийская версия Дугина, как замечает Биллингтон, имеет разительное сходство с нацистской.

Радикальное неоевразийство пользуется широким спросом у трубадуров реакционного национализма и авторитарного режима. Для Геннадия Зюганова, председателя Центрального комитета Коммунистической партии Российской Федерации и руководителя фракции «КПРФ» в Государственной думе (Федерального Собрания Российской Федерации), евразийство – это возможность не только восстановить Союз, распущенный Ельциным, но и вовлечь в него Китай и Индию и возродить в нем авторитарную верховную власть. Для многих других оно привлекательно абсолютной враждебностью к Западу, эзотерической риторикой, патриотизмом, который расценивает родину как абсолют и одновременно с этим наделяет ее глобальными величинами.

В других книгах и выступлениях Дугин говорит о непрекращающейся дуэли цивилизаций, о невозможности разрешить конфликты между несовместимыми культурами и неизбежности большой войны континентов, из которой России предначертано выйти новой мировой державой. В его версии Россия не остров, не цивилизация, а новая Евразийская империя, которая станет лидером в противостоянии странам НАТО и одержит победу (в союзе с традиционными режимами Азии) над проникнутым тоталитарной логикой либерализма североатлантическим миром.

Биллингтон сочувственно относится к трудностям демократизации, с огромным уважением говорит о российских интеллектуалах, активно участвующих в этом процессе, и видит в современной России много примет демократического обновления. Прежде всего, это подъем регионального самосознания (в противовес централизованному управлению), похоже возрождающего традиции предреволюционного областничества (областной автономии). Так, в местах далеких от Москвы, на севере и в Сибири, некоторые регионы добились многих культурных и экономических успехов самостоятельно, без центрального руководства, за что, правда, навлекли на себя очередные политические санкции «центра». Биллингтон видит демократизацию и в том, что у России проявились «женские черты»: страна перестала зваться «отечеством» и «отчизной», а стала «родиной» (в духе серебрянного века), в политической жизни страны заметную роль играют женщины и даже «бабушки», те самые, которые во время августовсго путча 1991 года уговорили солдатиков на Красной площади не стрелять. Религиозный элемент этого события так покорил ученого, что, описав его впервые в «Преображенной России…», он неоднократно возвращается к нему и в рецензируемой книге.

При этом исследователь очень внимательно относится к многочисленным пессимистическим («скверным», «более скверным» и «совсем скверным») сценариям демократизации, согласно которым экономика страны ухудшается, власть устанавливается авторитарная, а диктаторские азиатские режимы становятся друзьями-союзниками. Одни из них написаны остроумно, проницательно и предупреждающе, как «Опасная Россия» Ю. Н. Афанасьева, другие – дидактически, да еще и с амбивалентными рецептами спасения России, как книга А. П. Паршева «Почему Россия не Америка: книга для тех, кто остается здесь», третьи – угрожающе, как триптих «Геноцид: октябрь 1993 – август 1998», автор которого С. Ю. Глазьев, по словам Биллингтона, похоже, готовит «красно-коричневую» оппозицию либеральной демократии.

Как историка культуры, Биллингтона особенно привлекают оригинальные взгляды российских ученых на самобытный русский жребий. Он подробно останавливается на работе двух историков – германиста Ю. С. Пивоварова и монголоведа А. И. Фирсова, разработавших новую дисциплину «Россиеведение», призванную объяснить, как сложилось уникально российское общество, и подвести к мысли, как новая Россия может отряхнуть прах самодержавного наследства. Основой россиеведения является теория русской истории, а сердцевиной последней – «русская система», унаследованная от монгольских завоевателей. Основные два элемента «русской системы» – это «русская власть» и «популяция», находящиеся в постоянном взаимодействии, а третий элемент – «лишний человек», носитель свободы, не принадлежащий ни популяции, ни власти, доказательство незакрытости «русской системы».

С самого начала специфика «русской власти» заключалась, во-первых, в ее моносубъектности, то есть она не договаривалась с другими субъектами, а подавляла всех других, претендующих на субъектность. Во-вторых, «русская власть» никогда не создавала государственных политических институтов в западноевропейском смысле, а заменяла их «функциональными органами» в виде особых слоев: в Московской Руси – боярства, в России XVIII века – дворянства, XIX века – бюрократии, в XX веке – партийной номенклатуры; и своего рода «чрезвычайных комиссий», как опричники Ивана Грозного, гвардейцы Петра Великого или чекисты большевиков. Работники этих органов набирались из разных общественных слоев и возносились по положению над обществом в целом. Но на каждом новом повороте истории, укрепляя свои позиции, власть устраивала чистку существующего «функционального органа», вырывала из социального пространства новый сегмент и формировали из него новый «функциональный орган». Так были перемолоты боярство и дворянство, казачество, чиновничество и партийная номенклатура.

На таком взаимодействии власти и населения в определенное время и на определенном пространстве и основана вся русская история. Исчерпав все «привластные» слои, власть начала черпать из собственной популяции России, став в итоге при коммунизме единой «властепопуляцией». А средством подобного изменения был опять же перемолот, какого не знала еще доселе русская история: «…все молотили всех: власть – популяцию, популяция – власть (в виде доносов и разоблачений «снизу»), власть – власть (апофеоз – 1936–1938 гг.) и, самое главное, популяция – популяцию («войны в коммуналках»)… Внутрипопуляционная (и одновременно внутривластная) война – это война всех против всех, война, где побеждает сильнейший, где правят страх и стремление выжить любой ценой».

Пивоваров и Фирсов считают, что Россия может стать демократической страной, если она демонтирует сложившуюся «русскую систему», то есть если в стране появятся люди и организации, независимые от центральной власти, которые создадут «политическую сферу» (внутри которой могут играть разные интересы), никогда прежде в России не существовавшую, а государственной власти достанется роль арбитра. Если Россия хочет научиться понимать политику и демонтировать бюрократические структуры, обеспечивающие сверхконцентрацию власти, ей нужно освоить современные общественные науки – политологию, социологию. Многие демократы вкладывают все усилия в обучение молодого поколения.

Хотя некоторые новые доктрины русской национальной идентичности более экстремальны, чем другие, Биллингтон отмечает, что они не несут радикального разрыва с прошлым и не содержат элементов самокритики. Скорее, они перекладывают бремя ответственности за проблемы русского общества на других – внутренних и внешних русофобов. Общим элементом новых доктрин является в большей или меньшей степени авторитарный национализм и отношение к Западу от безразличного до враждебного.

Большой заслугой этого беспристрастного обзора современных доктрин русской национальной идентичности в книге Биллингтона является обоснованно представленный набор мыслей, почти неизвестных на Западе. Этот обзор является важным элементом в понимании современных культурных и политических изменений в России и ее отношения с окружающим миром и, в частности, с Западом.

2004 г.

От составителя: книга James H. Billington. Russia in Search of Itself переведена на русский язык и опубликована: Джеймс Биллингтон. Россия в поисках себя. Москва, РОССПЕН, 2005 г., 220 с.


Все пережить и все пройти…
Воспоминания пианиста Владислава Шпильмана

Wladyslaw Szpilman. The Pianist: The Extraordinary True Story of One Man’s Survival in Warsaw, 1939–1945.
New York: Picador USA, 1999, 221 p.



Я досмотрела фильм Романа Поланского «Пианист» до последнего титра и тут же поспешила в книжный магазин за мемуарами героя фильма Владислава Шпильмана «Пианист: необычайная и подлинная история о выживании одного человека в Варшаве 1939–1945 гг.». Написанные сразу после войны, воспоминания пианиста были изданы в 1946 году в Польше, озаглавили их тогда «Смерть города», но книгу вскоре изъяли из библиотек, и она на десятилетия выпала из культурной памяти страны. Были, правда, попытки переиздать ее в начале 1960-х годов, но результатов они не принесли. И только в конце девяностых, после того как воспоминания Владислава Шпильмана опубликовали в Германии, их переиздали в Польше, а вскоре появился и английский перевод.

В переиздание мемуаров Владислав Шпильман внес единственное изменение – национальность своего последнего спасителя – немца, которого в 1946 году пришлось назвать «австрийцем» (австрийцев, одураченных и захваченных фашиствующими западно-германскими немцами, послевоенная цензура, скрепя сердце, не возражала допустить в ряды «хороших»). Новое издание интересно еще и тем, что в нем есть предисловие, послесловие, приложение и несколько фотографий. В предисловии сын Владислава Шпильмана – Анджей, уже много лет живущий в Германии, рассказывает о до– и послевоенной работе отца. Послесловие, написанное известным немецким поэтом Вольфом Бирманом (его отец погиб в 1943 году в печах Освенцима), знакомит с жизнью немца Вилма Хозенфелда, спасавшего Шпильмана в последние месяцы войны. В приложении – отрывки из дневников самого Вилма Хозенфелда, которые он успел переслать домой перед отступлением из Варшавы.

Владислав Шпильман (1911–2002) окончил Варшавскую консерваторию, занимался несколько лет в Берлинской академии искусств по классу фортепиано у Артура Шнабеля и по классу композиции – у Франца Шрекера. В 1933 году, с приходом к власти Гитлера, Шпильман вернулся в Варшаву, работал концертмейстером на Варшавском радио, аккомпаниатором у знаменитых скрипачей Бронислава Гимпеля и Хенрика Шеринга, а кроме того, писал музыку к кинофильмам, романсам, популярным песням. С 1939 до 1942 гг. играл в кафе Варшавского гетто, сочинял концертино, потом скрывался от нацистов в пустующих квартирах польских друзей, на чердаках разрушенных зданий.

«Мой отец – не писатель», – предупреждает читателя Анджей Шпильман. И, быть может, это одно из главных достоинств мемуариста. Он не смакует отчаяние, не посылает проклятия, не живописует личные страдания. Его эмоции обузданы, его память отточена. Он помнит, кто, что и где делал, слышал, видел, говорил. Он передает все, что происходило с людьми, домами, улицами родного города, он рассказывает о себе – и все это сдержанно, немногословно, без восклицаний, риторических вопросов и эмоциональных экскурсов. Он летописец, которому веришь. Он вспоминает, как 27 сентября 1939 года по Иерусалимской аллее в Варшаву въехали первые немецкие мотоциклеты, как через несколько дней по городу расклеили обращение немецкого командования к местным жителям, в котором была особая «еврейская» секция, гарантирующая еврям все права, неприкосновенность имущества и абсолютную безопасность. Потом появились чисто «еврейские» постановления – сдать деньги в банк, передать недвижимость немецкому командованию. В ответ на это многие евреи поспешили уйти за Вислу в Россию, а семья Шпильманов не могла расстаться с любимой Варшавой. Потом начался ночной грабеж еврейских квартир, за этим последовал декрет о белых повязках с голубой звездой Давида. Лютой зимой 1940 года стали прибывать закрытые телячьи вагоны с депортированными «западными» евреями и одновременно начали колючей проволокой перекрывать выходы из боковых переулочков на центральную Маршалковскую улицу. По городу поползли слухи: «Гетто… гетто».

Но местная газета сообщила, что варшавских евреев не закроют в гетто (что за дикое средневековое слово!), для них создадут особый еврейский квартал, где они смогут пользоваться всеми гражданскими правами, соблюдать расовые обычаи и следовать своим культурным традициям. Из чисто гигиенических соображений еврейский квартал должен быть обнесен стеною, чтобы тиф и прочие еврейские болезни не разошлись по всей Варшаве. Сначала стеной обнесли кварталы, где испокон веку ютилась еврейская беднота (так образовалось «большое гетто»), а потом еще и несколько центральных улиц старого города, выселив из них предварительно неевреев (эта часть называлась «малым гетто»). Семья Шпильманов радовалась, что их улица оказалась в этом «малом» гетто и им не надо никуда переезжать. Ворота гетто закрылись 15 ноября 1940 года.

Владислав Шпильман описывает обитателей «большого» и «малого» гетто первых двух относительно мирных лет, когда люди еще умирали своей смертью от голода и тифа (по пять тысяч в месяц); когда спекулянты еще похвалялись сделками и барышами; когда интеллигенция уже голодала, но еще занималась творчеством, а свободное время проводила в кафе «Штука» («Искусство»), где играл Владислав Шпильман. Многих посетителей он знал по довоенной жизни, со многими сошелся ближе в гетто. Среди его зарисовок есть портрет человека, знакомого и любимого русскоязычным читателем: «…Другой завсегдатай кафе на Сенной – один из самых совершенных людей, которых мне довелось узнать, – Януш Корчак…Он был знаком почти со всеми ведущими поэтами и прозаиками “Молодой Польши” и замечательно о них рассказывал: без прикрас, точно и правдиво и вместе с тем потрясающе увлекатетельно. Самого Корчака не считали писателем первой величины, может быть, из-за специфического характера его творчества: врач и учитель, он писал о детях и для детей, и читатели ценили его за проникновенное понимание детской души. Рассказы свои Корчак писал не из-за писательских амбиций, а по зову сердца прирожденного воспитателя, и подлинная ценность его заключалась не в том, что он писал, а в том, что он жил так, как писал. Много лет назад, в самом начале своей карьеры он отдавал свои заработки и все свое свободное время детской благотворительности. Он создавал детские приюты, был организатором всевозможных сборов в помощь сиротам и детям из малоимущих семей, выступал на радио, приобрел огромную аудиторию (и не только детскую), его любовно называли Старый доктор. Когда ворота гетто захлопнулись, он мог спастись, но он остался в гетто, в своей привычной роли приемного отца дюжины еврейских сирот, самых нищих и самых покинутых детей в мире. Те, кто встречались с ним на Сенной, еще не знали, в каких муках и с каким достоинством кончит он свою жизнь».

Последний раз Владислав Шпильман увидел Януша Корчака «в августе, числа, кажется, пятого (1942 г. – Ж. Д.), когда он со своими сиротами уходил из гетто. Утром сиротскому приюту Корчака приказано было эвакуироваться. Эвакуировать полагалось только детей. Доктору оставляли возможность сохранить свою жизнь, а он приложил немало усилий, чтобы уговорить немцев и его взять в эвакуацию. Долгие годы своей жизни он провел с детьми и не мог отправить их теперь в последний путь одних. Он хотел облегчить им эвакуацию. Наверное, он говорил сиротам, что они едут в деревню и надо этому радоваться. Ведь наконец-то вместо ужасных стен удушливого гетто они увидят цветущие луга, речку, и можно будет купаться, и ходить в лес за ягодами и грибами. Он наказал им одеться в самое лучшее, и они вышли во двор парами, принаряженные и приободренные. Вел эту маленькую колонку эсэсовец, любящий детей так, как только немцы умеют любить даже тех деток, которых отправляют в иной мир. Особенно ему понравился мальчик лет двенадцати со скрипочкой под мышкой. Эсэсовец попросил его настроить скрипочку, стать во главе колонны – и вперед под музыку. Когда я увидел их, они улыбались, пели хором, под аккомпанемент маленького скрипача, а Корчак нес на руках двух малышей, смешил их, и те лучились радостью. Я знаю наверняка, что и в газовой камере, когда “Циклон Б” сжимал детям легкие, выдавливая из сердца последнюю надежду и леденя души безысходным страхом, старый доктор шептал им: “Ничего, дети, все будет, еще будет хорошо”, до последней минуты жизни утешая своих маленьких подопечных».

А через неделю подошла очередь на «переселение» семьи Шпильманов. И когда уже шли вдоль вагонов, подгоняемые еврейскими полицейскими и эсэсовцами, рука полицая выпихнула Владислава Шпильмана из толпы за строй конвоиров. Почему его? Этого он никогда не узнает. Работоспособного, его определили в стройбригаду. Как раз в эти дни немцы начали ломать стену между большим гетто и «арийской» частью Варшавы. Еврейская стройбригада работала под охраной, но без строгого надзора, и многие (Шпильман в их числе) возвращались в гетто не только с хлебом и картошкой, но и с оружием, благодаря которому оказалось возможным восстание. Мимо стройки проходили довоенные коллеги, почитатели, знакомые. Останавливались. Перебрасывались словами. Шпильман просил о помощи. Обещали. Срывалось. Наконец, 13 февраля 1943 года получилось. Полтора года бывшие коллеги и их знакомые прятали пианиста.

Случай этот не единственный. Марсель Райх-Раницкий, один из популярных эссеистов современной Германии, вспоминает, как он, польский еврей, вместе с женой бежал из Варшавского гетто и прятал их в оставшиеся до освобождения месяцы поляк. Вольф Бирман, написавший эпилог к мемуарам Шпильмана, заметил: «Из трех с половиной миллионов еврейского населения довоенной Польши только двести сорок тысяч пережили нацистскую оккупацию. Антисемитизм процветал в Польше задолго до войны. Тем не менее тысячи поляков, рискуя жизнью, спасали евреев. В Израиле, в Яд ва-Шеме среди шестнадцати тысяч памятников-деревьев, посаженных в честь праведников разных народов, спасавших евреев, треть принадлежит полякам. Меня могут спросить, к чему такая точность. А к тому, что все знают, как глубоко засел антисемитизм среди поляков, но мало кто знает, что ни одна другая страна не укрыла от нацистов столько евреев, как Польша. Укрытие еврея во Франции грозило тюрьмой или концлагерем, в Германии это стоило жизни укрывшему, в Польше за это уничтожали всю семью».

Из своих укрытий (все всегда в центре города) Владислав Шпильман видел восстание в Варшавском гетто и его подавление, потом Варшавское восстание, видел горящее гетто и горящую Варшаву. «Я остался один, один не только в сгоревшем здании, один не просто в разбитом квартале, один во всем мертвом городе, устланном трупами и засыпанном пеплом». С конца августа 1944 года Владислав Шпильман прятался на чердаках выгоревших домов и, чтобы не сойти с ума, «решил вести по возможности дисциплинированный образ жизни. У меня еще оставались наручные часы, довоенная Омега, и авторучка, и я берег их как зеницу ока: во время заводил, вел счет дням. Весь день я лежал без движения, сберегая оставшиеся силы, только раз в полдень выпрастывал руку за сухарем и кружкой с водой. С утра и до этой самой минуты я лежал неподвижно с закрытыми глазами и мысленно такт за тактом проигрывал все, что я раньше играл. После войны это пригодилось: когда я вернулся к работе, я помнил наизусть весь свой репертуар, будто все военные годы только и делал, что репетировал. Потом до самых сумерек я пересказывал содержание раньше прочитанных книг, давал себе уроки английского, задавал вопросы и старался отвечать на них подробно. Засыпал с наступлением темноты. Просыпался в час-два ночи и при свете спичек бродил по разрушенным квартирам в поисках снеди».

Опасаясь немцев, постоянно рыскавших по разбитым домам, Владислав Шпильман перебирался с чердака на чердак. И однажды, после очередного рейда, оказался под крышей незнакомого дома, откуда вопреки всякой осторожности спустился на поиски еды при свете дня. И неожиданно столкнулся лицом к лицу с «высоким элегантным немецким офицером». Немец (только в 1950 году Шпильман узнал его имя) не стрелял, не кричал, он задавал вопросы, попросил Шпильмана сесть за рояль, потом предложил укрыть пианиста в деревне, но, услышав, что тот еврей, обошел чердак, высмотрел под самым скатом крыши антресоли, которые Шпильман не заметил, и посоветовал для большей безопасности прятаться на них. Немец вернулся через три дня, забросил на антресоли увесистый сверток с едой, сообщил, что советские войска уже на Висле и что самое позднее к весне война кончится. Последний раз он пришел 12 декабря, принес хлеб, теплое белье, шинель, сказал, что они уходят, советские наступают. И тут в порыве благодарности Владислав Шпильман сказал: «Послушайте! Я никогда не говорил, как меня зовут. Вы и не спрашивали. Но я хочу, чтобы вы знали. Дорога до дому еще долгая. Кто знает, что будет. Если я выживу, я буду, скорее всего, работать на польском радио. Я до войны там работал. Запомните мое имя – Шпильман, Радио Польши, если с вами что-нибудь случится, может быть, я как-то сумею помочь».

Кем же он был, этот «другой» немец? Первую мировую войну Вилм Хозенфелд окончил лейтенантом, потом двадцать лет учительствовал в сельской школе. Вновь мобилизованный в 1939 году, он получил чин капитана и (по немолодости лет) назначение в Варшаву, где в его обязанности входило обеспечение спортивных комплексов и оборудования для солдат и офицеров Вермахта в столице и ее окрестностях. Все военные годы он вел дневник. Отступая из Варшавы, он отправил свои дневники обыкновенной почтой, и они дошли до дому, а сам капитан Хозенфелд попал в плен. Из-за колючей проволоки он сумел попросить случайного прохожего передать «Шпильману с Варшавского радио», что ему нужна помощь, и назвал свое имя. Пока весть дошла до Шпильмана, лагерь военнопленных снялся с места, а его новое месторасположение считалось военный тайной.

В 1950 году Владислав Шпильман «с Варшавского радио» получил письмо от некоего Леона Варма. Леон Варм – польский еврей, сумевший в 1943 году выброситься на полном ходу из поезда, направлявшегося в Треблинку. Он добрался до польских друзей, через которых получил от капитана Хозенфелда рабочую карточку (с фальшивым именем) и место чернорабочего в одном из спортивных центров. В 1950 году по пути в эмиграцию из Польши в Австралию Леон Варм остановился в Германии, чтобы увидеть своего спасителя. Фрау Хозенфелд показала ему открытки и письма, которые муж присылал из лагеря военнопленных в СССР, и список поляков и евреев, которым муж помог во время оккупации, а теперь просил жену разыскать их. Под номером четыре, сообщал в письме Леон Варм, он увидел «Владислаус Шпильманн с Варшавского радио». Варм сообщал имена еще троих поляков, спасенных Хозенфелдом. Владислав Шпильман разыскал их всех: и Михаила Кошеля, и ксендза Цецору с братом, бывших в польском сопротивлении. И отправился к всесильному главе польского НКВД Якубу Берману спасать Хозенфелда. Берман обещал помочь. Позвонил через несколько дней: «Будь ваш немец в Польше, мы бы его вызволили. Но товарищи в Советском Союзе его не отпустят. Они говорят, что Хозенфелд служил в разведке, что он шпион. Мы, поляки, тут бессильны». Вилм Хозенфелд скончался в советском лагере для военнопленных в 1952 году. В 1957 году, попав на гастроли в Западную Германию, Владислав Шпильман сумел встретиться с вдовой и сыновьями своего спасителя.

Вернувшись на Варшавское радио в 1945 году, Владислав Шпильман без малого двадцать лет прослужил директором музыкального отдела, а в 1963 году вместе с Брониславом Гимпелем основал «Варшавский квинтет», выступавший во многих странах мира. За свою жизнь Владислав Шпильман написал несколько симфонических произведений и около трехсот популярных песен. Кстати, я заказала у amazon.com два CD: на одном песни Шпильмана в исполнении Венди Лэндз и др., на другом сам Шпильман исполняет Шопена, Баха, Шумана, Крейслера, Дебюсси, Рахманинова и собственное концертино для фортепиано с оркестром, написанное в Варшавском гетто. Трагический опыт войны не омрачает шпильманское концертино – легкое, светлое, привлекательное.

Опубликовано: журнал “Чайка”, 7(47), 2003.


Лев Бердников. Шуты и острословы: герои былых времен

Москва: «Луч», 2009, 383 с.



Скользнув взглядом по обложке этой книги, читатель не удержится, чтобы не протянуть к ней руку, попутно стараясь угадать: про них или про нас? От Ивана до Петра или от Петра до Екатерины? А открыв оглавление, радостно воскликнет: «Угадал! Как я все угадал! Она про нас. И про Грозного, и Петра I, и Екатерину, и – до дней Александровых». И тут же, не отходя от прилавка, проглотит пару глав… Книга Льва Бердникова – не собрание анекдотов и острот минувших дней. Это сборник рассказов о людях, которые жили, служили, добивались счастья и чинов и были притом остроумными. О тех, кто волею судьбы, собственного выбора или царской прихоти оказывались на должностном месте шута. А заодно автор книги прихватил и тех, кто, как ни старался, не сумел поспеть за сменой вкусов читающей публики, за что и стал объектом нескончаемых насмешек со стороны более способных или удачливых писателей-современников. Словом, это книга о былых временах и их героях, привлекательных и не очень.

В книге три раздела: Шуты, Острословы и Шуты от литературы – и двадцать три главы: многие герои получили именную главу, но некоторым пришлось довольствоваться «коммунальным сожительством». В первом разделе автор рассматривает четыре типа шутов: шуты венценосные, шуты от природы, шуты по должности и те, кто строят из себя шутов на потеху другим. Во втором разделе автор говорит о двух типах острословов: те, которые умеют и любят выдавать экспромтом остроты, каламбуры и насмешливые изречения, и те, которые умеют и любят занимательно рассказывать о необычайных происшествиях. В последнем разделе оказался только один тип – писатели, над которыми шутили их собратья по перу.

Открывает ряд шутов Иван Грозный. Этот царь первым поставил шутовство на службу госбезопасности и определил смех в исполнители высшей меры наказания. Красное, кровью умытое шутовство Грозного разоблачало и карало инакомыслящих отступников. К счастью, в российской истории у Ивана Грозного не нашлось буквальных продолжателей, хотя похожие были.

Петр I в духе времени различал шутов «от природы» (это люди с физическими недостатками) и «по призванию» (умом быстрые, на язык острые, поведения находчивого и нрава нескучного). Лев Бердников рассказывает о созданной Петром Лилипутии – колонии карлов и карлиц, которых царь и его современники считали «от природы» смешными. Просуществовала колония недолго, но, что ни говори, упредила вымышленную Лилипутию Джонатана Свифта.

Рассказывает Лев Бердников также и о шести петровских шутах «по призванию». Правда, из них только один как начал, так до самой смерти оставался в шутах. Это португальский еврей Ян Лакоста, с которым Петр I свел дружбу в бытность свою в Гамбурге и которого завербовал на место придворного шута в 1712 или 1713 году. Очень скоро находчивость, ум, смекалка и уживчивый нрав Яна Лакосты пришлись ко двору так, будто он и не был иноземцем. А культурная традиция приписала ему все самые лучшие остроты, заимствованные из многочисленных переводных сборников анекдотов.

Второй любимый шут Петра Великого – Иван Балакирев – был поначалу взят во дворец всего лишь для «домашних послуг». Только позже, благодаря своему остроумию и находчивости, привлек он к себе внимание царя и получил право острить и дурачиться в его присутствии. А еще позже культурная традиция не только приписала Балакиреву лучшие проделки и анекдоты всех времен и народов, но и выдвинула его в герои целого ряда новелл, романов, а также пьес, телеспектакля и мультфильма.

Всех других великий российский император сам назначал в шуты, и это служило знаком его особого к ним расположения. Бердников рассказывает о таком карнавальном начинании Петра Великого как Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор. Он был создан и для царских увеселений в часы досуга, и для эпатажа заморских гостей и столичных жителей, и для перестройки бытового поведения соотечественников. Главу Собора царь назначал сам, величая его то на римско-католический лад «князем-папой» или «князем-кесарем», то на православный – «патриархом». Бердников рассказывает о двух главах этого Собора – «патриархе» Н. М. Зотове и «князе-папе» Ф. Ю. Ромодановском. Первого Петр узнал в свои пять лет, второго – в первые часы рождения. Оба беспорочно служили своему государю на всех занимаемых ими должностях и были преданы ему без лести. При этом глубоко религиозный Никита Зотов вовсе не был склонен к мирскому разгулу, а Федор Ромодановский, напротив, любил пить и гулять по старой боярской мерке. Петр поставил их на высокие шутовские посты в знак особого к ним доверия, которое они оправдали и на сумасброднейшем поприще.

Русский царь, правда, пополнял ряды Собора и профессионалами. Бердников передает историю молодого И. М. Головина, которого послали в Италию учиться корабельному делу. Возвратясь, тот чистосердечно признался царю, что делу не учился, а только развлекался да еще освоил игру на бас-кларнете. Петр разом определил шалопая и в Сумасброднейший Собор (не пропадать же музыкальным навыкам), и в Адмиралтейство (чтобы делу выучился). Головин трудился в Адмиралтействе в поте лица своего и в итоге стал хорошим специалистом и подлинным радетелем российского кораблестроения.

Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор прекратил свое существование с кончиной Петра. Но петровские шуты удержались на своих придворных и государственных постах и при его преемниках: Екатерине I (1725–1727), Петре II (1727–1730) и Анне Иоанновне (1730–1740). Лев Бердников рассказывает о трех шутах Анны Иоанновны, а всего их было шестеро: два петровских ветерана Иван Балакирев и Ян Лакоста, новичок-итальянец, трое русских – два князя и один граф. Итальянец Пьетро Мира, ставший в России Педрилло, сам напросился на шутовское поприще и вполне на нем преуспел. Русские высококровные дворяне попали в шуты в знак царской немилости. Бердников пересказывает историю князя Михаила Голицына, который женился на итальянке-католичке, прижил с ней дочку, и за такое вероотступничество императрица Анна Иоанновна их развела, жену с дочкой из России выслала, а Голицына определила во дворец шутом, потом обвенчала с православною калмычкой из придворных шутих, выстроила им ледяной дом и принудила к брачной ночи в нем. Другого князя Никиту Волконского императрица поставила в шуты из личной мести к его умной и насмешливой жене, над которой тоже потешилась – заточила в монастырь. Так Анна Иоанновна, отбросив петровское отношение к смеху (разоблачающему, раскрепощающему и преобразующему), вернулась к модели Ивана Грозного «смех как наказание».

Преемником Анны Иоанновны стал новорожденный Иван VI (1740–1741), за которого правила его мать Анна Леопольдовна. Она навсегда отменила придворный институт шутов. Но любовь века к смеху, забавным выходкам, веселым проделкам, колким насмешкам не исчезла. Напротив, умение развлекать собеседника, оживлять беседу острым словом, каламбуром и шуткой с годами стало считаться неотъемлемой чертой светского человека. Так сказалось начатое в XVIII веке обучение как быть «красноглаголивым и в книгах начитанным, и как уметь добрый разговор вести», а также чтение бесконечных сборников развлекательного и поучительного чтения с краткими замысловатыми повестями, жартами, фацециями и различными другими шутками. Те, кто преуспевал в искусстве нескучного общения, легче поднимались по служебной лестнице, и даже двери в царские покои перед ними открывались без труда.

Тут бы Льву Бердникову в самый раз завершить раздел «Шуты» и перейти ко второму разделу книги «Острословы». Но в описываемое им время за словом «шут», кроме устаревшего профессионального, закрепилось еще и переносное значение «…тот, кто паясничает, кривляется, балагурит на потеху или в угоду другим», обладающее в зависимости от контекста одобрительным или порицающим оттенком. Видимо, поэтому Бердников добавил в раздел «Шуты» три рассказа о сиятельных вельможах – Л. А. Нарышкине (1733–1799), Д. М. Кологривове (1779–1830), А. Д. Копиеве (1767–1848), слывших остроумными насмешниками, забавниками, проказниками, за что современники, то одобряя, то гневясь, называли их «шутами», в переносном, разумеется, смысле.

Конечно, никто не позволял себе дерзости называть шутами лиц особо значительных, как фельдмаршал Г. А. Потемкин (1739–1791), генерал-адъютант С. Л. Львов (1740–1812), генерал А. П. Ермолов (1777–1861) или адмирал А. С. Меншиков (1787–1869), правнук А. Д. Меншикова, сподвижника Петра Великого, – хотя они умели и острить, и шутить, и передразнивать. Поэтому Бердников этих высоких военачальников отправил в раздел «Острословы». Можно было бы присоединить к ним еще и генералиссимуса российских сухопутных и морских сил А. В. Суворова (1729–1800), слывшего среди современников и чудаком, и острословом, но Лев Бердников предпочел ему простого гвардейского офицера – поручика Федора Ивановича Толстого, по прозванию «Американец» (1782–1846). Этот авантюрист, искатель приключений, дуэлянт, задира, скандалист был, по словам современников, редкостного ума спорщиком, любителем софизмов и парадоксов и необыкновенно красноречивым рассказчиком собственных похождений. С ним приятельствовали многие писатели, и он послужил прообразом многих литературных геров.

А в заключительной главе этого раздела Бердников вспоминает остроумных людей несколько другого толка – умеющих виртуозно расссказывать несусветную небывальщину и завораживать слушателей своим вдохновенным враньем. Одни из них в жизни были людьми кабинетными, как переводчик-компилятор Н. П. Осипов (1751–1799) или комедиограф А. А. Шаховской (1777–1846), другие слыли неменьшими аванюристами, чем Федор Толстой. Они и мир повидали, и в разных переделках побывали, как издатель журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньин (1788–1839) или очень популярный в свое время писатель-иммигрант Ф. А. Эмин (1735–1770). Особо славились среди современников своими завиральными историями и грузинский князь Д. Е. Цицианов (1747–1835), проживавший в Москве, и польский граф В. И. Красинский (1783–1858), резидент Санкт-Петербурга, и отставной полковник П. С. Тамара, поселившийся в Нежине. Их рассказы, полные острых и пикантных выдумок, импонировали многим слушателям, в том числе сложившимся (Вяземский, Пушкин) и будущим (Кукольник, Гоголь) писателям, которые использовали эти завиральные истории в своем творчестве.

Последний раздел «Шуты от литературы» самый краткий в книге. В нем только три героя: поэт Дмитрий Иванович Хвостов (1757–1835), научный сотрудник Императорской Академии наук Кирияк Андреевич Кондратович (1703–1788) и пензенский помещик Николай Еремеевич Струйский (1749–1796). Дмитрий Иванович Хвостов, поэт позднего классицизма, в свое время писал не хуже других поэтов-современников. К сожалению, он жил и сочинял слишком долго и не заметил, как пришло новое поколение поэтов, с другими эстетическими требованиями, а он это «племя молодое» продолжал поучать и обогащать новыми творениями, за что молодые литераторы (в их числе Карамзин, Жуковский, Грибоедов, Вяземский, Пушкин и т. д.) сделали его мишенью бесконечных насмешек, чем и сохранили имя Хвостова в памяти поколений.

Переводчик и лексикограф Кирияк Андреевич Кондратович был «трудоголиком»: созданные им переводы и научные труды измерялись тоннами и километрами, а сам он не раз оказывался «первым»: первым в России перевел Гомера и Овидия, первым создал российский термилогический словарь и т. д. Себе на беду он оказался еще плодовитым стихотворцем и эпиграмматистом. Читающая публика считала его плохим поэтом, а Сумароков, тоже сочинявший эпиграммы и пародии, не только поливал Кондратовича площадной бранью, но и рукоприкладствовал в буквальном смысле этого слова. Непонятно только, кого из них Бердников относит к литературным шутам, – или обоих?

Помещик Николай Еремеевич Струйский поэтом не был, но стихоманией (и другими маниями) тоже страдал. Он отстроил в своем поместном дворце-замке кабинет стихосложения под названием «Парнас», только в нем и творил, а у подножия «Парнаса» чинил экзекуции своим крепостным. Будучи весьма состоятельным, он оборудовал в своем имении типографию и оснастил ее лучшей импортной техникой, где печатал только себя, разумеется, без всякой цензуры. Роскошные издания своих творений он редко пускал в продажу, обычно дарил – высокопоставленным лицам, знакомым, родственникам и благотворительнице своей императрице Екатерине II. В ответ она одаривала его драгоценностями. Современники же, потешаясь, считали это знаком высочайшей просьбы стихов более не писать. На смерть Струйского, последовавшей незамедлительно за кончиной Екатерины II, Державин откликнулся эпитафией: «…Поэт тут погребен по имени – струя, // А по стихам – болото».

Так-то вот шутили литераторы. Но колоритно выглядит и другое: Хвостова осыпали эпиграммами, а он прожил семьдесят восемь лет, Кондратовича осыпали бранью и побоями, а он дожил до восьмидесяти пяти лет, Струйского осыпали бриллиантами, а он умер, не дожив и до пятидесяти, как только почила в бозе брильянтовая рука. То же самое происходило среди острословов этой книги. Многие из них были долгожителями – это во времена, когда средняя продолжительность жизни в XVIII веке – 28,5 лет, а в первой половине XIX – 35,6 лет. Так, сиятельный Л. А. Нарышкин жил нескучно 66 лет, комедиограф А. А. Шаховской – 69, насмешник А. Д. Копиев дожил до 81 года, генерал-адъютант С. Л. Львов – 72 года, польский граф В. И. Красинский – 75, адмирал А. С. Меншиков – 82 года, генерал А. П. Ермолов – 84, грузинский князь Д. Е. Цицианов – 88 лет. Так, книга Бердникова демонстрирует еще одну «культурную ценность» острословия – долголетие.

Лев Бердников – прекрасный популяризатор. За каждой его миниатюрой – сотни прочитанных дневников, журналов, воспоминаний, путевых заметок, исторических записок и описаний, научных работ и художественных произведений. Все прочитанное он преподносит читателю кратко, достоверно и увлекательно. Он хорошо относится к своим героям, хотя вдруг обругал шута Педриллу корыстолюбцем. И все за то, что тот сменил театральные подмостки на шутовской колпак. Так при дворе появился единственный шут-профессионал, да еще со стажем работы в итальянской комической опере. Особенно хорошо Бердников относится к своим читателям. Он приготовил для них визуальную галерею своих героев и список литературы – подлинный кладезь для дальнейшего чтения и самообразования. А кроме того, Лев Бердников любит подсказывать читателям, как и что из дней минувших стоит сравнивать с настоящим. Некоторые считают это лишним: они и сами умеют сравнивать. Другим читателям это нравится, как и все остальное у Льва Бердникова. И они оказываются в большинстве. Так, по сообщению «Независимой газеты. Exlibris» (12.24.09), книга «Шуты и острословы» вошла в число пятидесяти лучших книг России в 2009 году в номинации нон-фикшн, а ее автор, Лев Бердников, в том же году стал лауреатом Горьковской литературной премии в номинации «По Руси. Историческая публицистика и краеведение».

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 261, 2010.


Елена Краснощекова. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве. Карамзин, Пушкин, Гончаров, Толстой, Достоевский

Санкт-Петербург. Издательство «Пушкинского фонда». 2008, 480 с.



Монография Елены Краснощековой «Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве» вышла из печати в нужном месте и в нужное время. Российским литературоведам и культурологам этот жанр в последнее время кажется все более притягательным предметом изучения, что отражается на количестве защищенных кандидатских и докторских диссертаций. Правда, по традиции, привлекает он в основном зарубежников, прежде всего германистов. На Западе же, где чуть более двухсот лет занимаются изучением и своего Bildungsroman-а (в Германии – немецкого, в Британии – английского и т. д.), и зарубежного, в том числе и русского, существует не один десяток работ о романе воспитания у русских писателей XIX века. Но монографических исследований этого жанра в русском литературоведении еще не бывало. Первый опыт принадлежит Елене Краснощековой, хотя, как заметит читатель, большинство разделов ее монографии увидели свет впервые в виде отдельных статей, опубликованных в конце прошлого – начале этого века в американских, польских, российских и чешских научных журналах и сборниках.

В монографии, охватывающей первые восемьдесят лет бытования романа воспитания на русской почве, рассматривается, как осваивали и разрабатывали этот жанр Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский. Произведения этих писателей хорошо известны, многократно читаны, комментированы и исследованы, правда, всегда в плане социально-бытовом, психологическом или социально-психологическом. Елена Краснощекова прочитывает их по-иному – как тексты романа воспитания. Каждому из избранных авторов она отводит главу, но случается, что протагонисты выходят за рамки своих глав, как это делает Толстой, навещая главу Гончарова.

Во вступлении Елена Краснощекова предлагает читателю краткий экскурс в историю рождения и эволюции этого жанра, говорит о преемственности его изучения в разных странах и в разное время, а также касается создания (в начале 1820-х годов), последующего забвения, возрождения (в начале XX века) и «усыновления» термина Bildungsromanв европейском литературоведении. Ссылаясь на работы М. М. Бахтина, Л. Е. Пинского, А. В. Диалектовой, Мартина Свейлса, Сюзен Хоув и ряда других специалистов, она раскрывает содержание понятия Bildungsroman, или роман воспитания (это художественное повествование о том, как строится человек, из чего и как впервые формируется его характер, мировоззрение и поведение). Останавливаясь на некоторых приметах этого жанра, она подчеркивает своеобразие немецкого и английского романа воспитания (если первый – интроспективен, то второй – весь в зависимости от конкретных социальных и психологических давлений), оказавших влияние на разработку этого жанра вышеназванными русскими писателями. Наконец, она достаточно детально рассматривает специфику двух основополагающих немецких романов воспитания – «История Агатона» (1766) К. М. Виланда и «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795–1796) И. В. Гете, повлиявших на разработку этого жанра (и этого типа героя) во всех европейских литературах.

Елена Краснощекова пишет, что русский опыт (к примеру, Гончарова и часто Толстого) первой половины XIX века «более соотносится (в своей известной отрешенности от сугубо временных ситуаций, сосредоточенности на индивидуальной психологии) с немецкой линией развития романа воспитания». Но уже Н. М. Карамзин, по ее наблюдениям, хоть и относился к великим современникам Виланду и Гете с благоговейным трепетом, в романе «Рыцарь нашего времени» (1799–1803) за образец подражания и следования взял не немцев, а Руссо, его «Исповедь» и «педагогический роман» «Эмиль, или о воспитании», а также насмешника Стерна. Не пошел он немецким путем и в своем «предромане» «Письма русского путешественника» (1791–1792), следуя за тем же наставником – англичанином Лоренсом Стерном и его «Сентиментальным путешествием», в котором, по мнению ряда ученых, откровенно пародируются и логическое, и чувственное овладение миром.

Не следовал гетевской модели и младший современник Карамзина – А. С. Пушкин. Задумав роман о годах ученичества молодого человека незнатного семейства, он обратился к опыту англичанина Э. Д. Бульвера-Литтона. Последний, как считают в Англии, «усвоил формулу Bildungsroman-a, представленную Гете, и модифицировал ее по крайней мере в шести своих романах». Взяв за образец роман Бульвера-Литтона «Пелэм, или приключения джентльмена» (1832), Пушкин начал в 1835 году работу над романом «Русский Пелам». Елена Краснощекова, пользуясь текстом романа Бульвера-Литтона, двумя сохранившимися главами пушкинского романа о «русском Пеламе», черновыми планами и набросками писателя, известными, как «Роман в письмах» и «Роман на Кавказских водах», памятными записями и завершенной «Капитанской дочкой», «реконструирует» текст так и несостоявшегося произведения.

Лев Толстой, вспоминая начало работы над «Детством» (1852), писал, что находился тогда под влиянием двух романов – «Сентиментального путешествия» англичанина Стерна и «Библиотеки моего дяди» (1832–1838) швейцарца Р. Тепфера. Многие исследователи творчества Толстого и Тепфера отмечают близость вкусов, нравственных убеждений и одинаковую нелицеприятную искренность этих двух столь разномасштабных писателей, а Б. М. Эйхенбаум добавлял к этому, что у второстепенного писателя Тепфера чище и определеннее выступают приемы, направления, привлекавшие Толстого. Елена Краснощекова, сопоставляя тексты «Библиотеки…» и «Детства», показывает, как и какие приемы романа воспитания Толстой освоил, благодаря «Библиотеке моего дяди».

Далек, казалось бы, от классического Bildungsroman-a (немецкой модели романа воспитания) и Достоевский. В его романах, как известно, образы детей и подростков часто перекликаются с образами их сверстников у Диккенса. Англичане считают Диккенса мастером поздней английской модели романа воспитания. Значит ли это, что и Достоевский следовал этой модели? Елена Краснощекова не дает на этот вопрос прямого ответа. Тем не менее Нелли из романа «Униженные и оскорбленные» (1861), многим исследователям напоминающая только диккенсовскую Нэлл из «Лавки древностей», находится в самом тесном (биографическом и текстуальном) родстве и с Миньоной Гете из романа «Годы учения Вильгельма Мейстера». Сравнивая тексты двух писателей, автор монографии обращает внимание на сходства, «совпадения», заимствования и прямой пересказ гетевского текста в романе Достоевского.

Немецкую линию Bildungsroman-а прививал на русскую почву И. А. Гончаров, все романы которого, как показывает Елена Краснощекова, связаны между собой вариантами ведущей жанровой традиции школы «Вильгельма Мейстера» (а также критическим и абстрактным реализмом эпохи Просвещения). Она прочитывает «Обыкновенную историю» (1847), первый роман писателя, так, как читают «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гете многие современные исследователи. Это «ряд метаморфоз, в котором каждая последующая не корректирует предшествующую, но постоянная их смена демонстрирует иронию жизни, ставящей под сомнение саму конценцию становления как рационально объяснимого процесса». В своем втором романе «Обломов» (1859) Гончаров – считает Елена Краснощекова – разработал характерную для Bildungsroman-а тему противоборства двух сил – инерции и движения в развитии главного персонажа, а заодно вступил в диалог с педагогическими воззрениями Руссо. «Если, – замечает автор монографии – трактат “Эмиль, или о воспитании” написан о том, как следует воспитывать ребенка, чтобы он вырастал, сохраняя в себе дары Творца, то Гончаров показывает, как при неправильном воспитании ребенок лишается этих даров». «Лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы… никли, увядая», – говорит Гончаров о детстве Обломова, и эти слова прямо вводят основной мотив романа – погасание-потухание героя на пороге совершеннолетия. С другой стороны, в образе Андрея Штольца Гончаров пытался представить процесс воспитания «русского Эмиля» в условиях далеко не таких, как у Руссо. В основе суровой методики его отца-воспитателя лежала подготовка сына к будущим жизненным испытаниям, и выросший Штольц – осуществленный замысел отца: «кость да мускул».

В обоих романах Елена Краснощекова выделяет общий мотив, названный ею «воспитание женщины в школе мужа», который она считает уникальным открытием Гончарова. В «Обыкновенной истории» – это школа Адуева-старшего, который сделал из полной желаний двадцатилетней девушки навсегда покорную жену, «отвыкшую от своей воли и не нуждающуюся в свободе». В «Обломове» это две школы. Одна, подробно выписанная, создана Андреем Штольцом, который «как мыслитель и как художник ткал разумное существование Ольги,…и она росла все выше, выше, так что ему долго, почти всю жизнь, предстояла еще немалая задача поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой и гордой Ольги,…чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь,…если б хоть немного поколебалась ее вера в него». Но в этом романе есть еще и своего рода школа Обломова, в которой Агафья Матвеевна Пшеницына «перешла под сладостное иго его обаяния («глядит на всех и все так смело и свободно, говорит мягко, с добротой») и в которой «навсегда осмыслилась ее жизнь,…теперь она знала, зачем жила…».

Автор монографии высказывает предположение, что Толстой, восхищавшийся «Обыкновенной историей», соотнес сюжет своего романа «Семейное счастье» (1959) не столько с главной линией гончаровского романа (становление личности в «школе жизни»), сколько с маргинальной – семейная жизнь в качестве камерной вариации такой школы. В трактовке Толстого муж не позволяет себе диктовать жене собственную волю, даже когда она проходит рискованные уроки жизни, и плоды такой школы сказываются в реальном достижении семейного счастья.

Глава о русском романе воспитания школы классического немецкого Bildungsroman-а самая большая – в сто семьдесят восемь страниц, но у читателя все равно остается сожаление, что Елена Краснощекова выбрала только двух писателей, что обошла вниманием Герцена, чья автобиографическая исповедь «Былое и думы» (1854) (особенно ее первые пять частей) воспринималась как текст о путях становления личности и идеи не только современниками писателя, но и их потомками в XX веке. Остается у читателя сожаление и от того, что в монографии нет заключительной главы и что автор, похоже, перепоручил ему, читателю, самому все обобщить и подвести итоги.

Первому открывать дверь в незнаемое – всегда непросто, но приятно: первооткрыватель! А вместе с тем и тревожно: что скажут идущие следом? Но похоже, что этого-то Елена Краснощекова совсем не опасается: была бы тропа намечена, а на русской почве наверняка хватит места исследователям многим и разным.

Западные издатели, как правило, знакомят читателей с автором выпущенной книги: помещают его фотографию, перечисляют, чем он занимается, что и когда публиковал, где живет и служит, даже его семейное положение не засекречивают. Издательство «Пушкинский фонд» этого не делает, и поэтому Елене Краснощековой пришлось самой представиться читателям, для чего она приложила в конце книги список «наиболее достойных упоминания» «Основных публикаций автора» (стр. 474–478). В него входят книги и главы из коллективных академических монографий, вступительные статьи и комментарии к сборникам писателей, научные статьи, несколько из них были переведены на английский, немецкий, французский и японский языки. Круг интересов Елены Краснощековой, с самого начала включавший творчество писателей XIX и XX вв., сложился в России и не изменился в Америке, где она живет и преподает русскую литературу студентам и аспирантам Университета Джорджии.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 255, 2009.


Влюбленный в слово
Гарольд Блум. Зачем читать и как
Стихи и проза для чрезвычайно смышленых детей любого возраста

Harold Bloom. How to Read and Why,
New York: Touchstone Books, 2001, 283 p.
Harold Bloom. Stories and Poems for Extremely Intelligent Children of All Ages,
New York: Scribner, 2001, 573 p.



Гарольд Блум – автор двадцати пяти литературоведческих и культуроведческих монографий о Шекспире, поэтике стиха, английских поэтах-романтиках, Библии, Каббале, гностиках, религии в Америке и многом другом; профессор Йельского и Нью-йоркского университетов, обучивший многие поколения филологов, обратился неожиданно к доуниверситетской аудитории, причем сразу двумя книгами: «Зачем читать и как» (How to Read and Why) и «Стихи и проза для чрезвычайно смышленых детей любого возраста» (Stories and Poems for Extremely Intelligent Children of All Ages).

Жанр второй книги очевиден, это антология стихов, рассказов и повестей. Все они написаны до Первой мировой войны, то есть до рождения модернизма. Жанр первой книги менее определен, хотя к нему широко обращаются писатели и ученые во всех странах. Русские ценят книги Ю. М. Лотмана, Е. Г. Эткинда о том, как читать стихи и прозу. В англоязычном мире любят такого же рода работы Вирджинии Вулф, Давида Денби, Роберта Альтера. Книга «Зачем читать и как» сразу стала бестселлером.

Но когда корреспонденты нескольких журналов пытались взять у ученого интервью и задавали ему им же поставленные вопросы, как, что, когда и зачем читать, профессор Блум вместо ответов вспоминал… Как совсем маленьким сам научился читать по-английски, а так как в доме говорили только на идише и поправлять его было некому, то он на всю жизнь сохранил «не ту английскую интонацию». Как в восемь лет в его жизнь вошло чудо, а может, наоборот, как в восемь лет он вошел в чудо – библиотеку (одно из хорошо укомплектованных отделений Публичной библиотеки Нью-Йорка в Бронксе) и начал читать настоящие книги. Как он открыл мир поэзии. Нет, нет, сам он никогда стихов не писал. Для него это святое мастерство, которому поклоняются, любят, ценят, чувствуют, пытаются понять, а иногда, может быть, и приближаются к пониманию. Но писать стихи самому – это профанация. В семнадцать лет Гарольд Блум поступил учиться в Корнельский университет, а через четыре года в Йельский, и не покидает его уже более пятидесяти лет.

Что, по его мнению, изменилось за эти годы в университетской жизни? В англоязычном мире практически вымирает изучение художественной литературы. Хотя люди, преданные художественному слову, еще живы, но повсюду верх берут «идеологи». И вместо того, чтобы учить литературе и сравнительному литературоведению, вместо этого университеты теперь учат «культурным штудиям». Мнение Блума о «cultural studies» хорошо известно. Но также хорошо известна его непоколебимая вера в живучесть литературы: если за три тысячи лет своего существования от всех взлетов и падений, она стала только интереснее, то и сейчас она вынесет все и… выживет.

Гарольд Блум говорит, что написать «неуниверситетские» книги его подстегнула тревога за читателя, которого, с одной стороны, становится все меньше, а с другой стороны, в нем убывает «породистость». И пока читатель не попал в красную книгу вымирающих видов, то есть пока еще не совсем поздно, профессор Блум приглашает прочитать вместе своих любимых писателей.

В книге «Зачем читать и как» несколько разделов, в общем соответствующим четырем жанрам: (1) рассказ/повесть, (2) драма, (3а) роман европейский и (3б) роман американский, (4) поэзия. В разговоре о стихах Г. Блум читает и разбирает только англоязычную поэзию – и в основном английскую: народные баллады, сонеты Шекспира, отрывок из «Потерянного рая» Джона Мильтона, стихи Вордсворта, Кольриджа, Шелли и Китса, Блейка, Теннисона, Эмили Бронте. Из американских поэтов он останавливается только на Роберте Браунинге, Уолте Уитмене и Эмили Дикинсон. Драму и прозу Гарольд Блум отбирает и англоязычную, и переводную – итальянскую, испанскую, французскую, немецкую, норвежскую, русскую, а в раздел «Роман европейский» включает, наряду с «Дон Кихотом» Сервантеса, «Пармской обителью» Стендаля, «Эммой» Джейн Остин, «Большими ожиданиями» Чарльза Диккенса, «Портретом леди» Генри Джеймса, «Волшебной горой» Томаса Манна и «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, также и «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. Отдельную главу Гарольд Блум отвел «Роману американскому», начав с произведения «Моби Дик» Германа Мелвилла, заложившего основу американского апокалиптического романа, и перейдя к старшим и младшим «детям» Мелвилла, продолжавшим эту линию – Вильяму Фолкнеру («Когда я умирала»), еврейскому писателю Натанаилу Весту («Мисс Лоунлихартс») и двум черным писателям Ральфу Эллисону («Невидимка») и Тони Моррисон («Песнь Соломона»). Профессор Блум напоминает читателю, что самое большое удовольствие ожидает его не при первом чтении, а при перечитывании романа, когда фабула известна и можно сосредоточиться на развитии характеров, на авторском откровении, на разгадывании многоплановых загадок.

Самым «русским» в книге «Как читать и зачем» оказался раздел «Рассказ/повесть». Здесь Блум говорит о таких мастерах прозы, как Пушкин, Толстой и Бабель, и вместе с воображаемым читателем медленно читает из тургеневских «Записок охотника» «Бежин луг» и «Касьян с Красивой мечи», чеховские рассказы «Поцелуй», «Студент» и «Дама с собачкой», один рассказ Набокова «Сестры Вейн» и повесть Гоголя «Шинель», а заодно и пародию «Жена Гоголя», красиво сработанную итальянским писателем Томмазо Ландольфи еще в середине – в 1956 году – прошлого века.

Известно, что у гоголевских героев жены бывали нечасто, но к самому дорогому в жизни (шинели, например) некоторые из них относились как к родной жене. Известно, что и сам писатель не был женат, но рассказчик Томмазо Ландольфи «неохотно» передает историю женитьбы Гоголя на надувной кукле, формы и размеры которой постоянно меняются по прихоти любящего мужа, ласково называющего ее «мой Каракас». Но с годами его отношение к жене меняется, он обвиняет ее во всевозможных грехах и даже неверности. Она отвечает ему молчанием, становится все более религиозной, а ее размеры катастрофически уменьшаются. В припадке гнева муж так надувает свою супругу, что она умирает от разрыва… резины. Резиновые останки мадам Гоголь летят в камин, разделяя участь неопубликованных рукописей писателя. Вновь появившийся рассказчик защищает своего героя от обвинений в рукоприкладстве, ибо, что бы там ни было, писатель-то он величайший. Блум очень любит этот рассказ, весь слепленный из гоголевских слов, интонаций, междометий и такой фантазии, которой могли бы позавидовать Кафка и Борхес.

Между «русскими» и «итальянскими» рассказами уместились и другие любимые рассказы – Э. Хемингуэя, Фланнери О’Коннор, Ги де Мопассана и Борхеса, – тронутые кафкианской иррациональностью или чеховской неоконченностью, но главное, основанные на недоговоренности, заставляющей читателя стать активным. Слегка перефразируя Генри Джеймса, Блум отводит место рассказу там, где кончается поэзия и еще не начинается роман. И поэтому, с его точки зрения, лучший читатель рассказа тот, кто научился слышать, видеть, чувствовать невысказанное словом. Совет Блума, как читать рассказ, не отличается от совета Эдгара По – в один присест. Но потом опять и опять в один присест перечитывать понравившееся. Зачем читать? Потому что от этого мы становимся лучше… эстетически лучше, потому что мы предчувствуем «другое», еще не изведанное и не испытанное.

Многое из того, что автор не успел прочитать вместе с читателем, он отправил в антологию «Стихи и проза для чрезвычайно смышленых детей любого возраста», которую называет своей «Анти-Гарри-Поттер антологией». Для Блума такие книги, как «Гарри Поттер», безнадежно клишированные, плохо придуманные и плохо написанные, – не литература. Одно в них хорошо – их недолговечность. Они обречены на забвение. Какие-нибудь пять-шесть лет, и все эти сто двадцать миллионов экземпляров скончаются в макулатуре – в этом у профессора Блума нет сомнения.

Во вступлении к своей антологии Блум пишет: «Если мы ждем от наших детей, что они тоже полюбят Шекспира и Чехова, Генри Джеймса и Джейн Остин, тогда лучше всего их к этому подготовить книгами Льюиса Кэрролла и Эдварда Лира, Роберта Льюиса Стивенсона и Редьярда Киплинга». Ученый поместил в антологию восемьдесят три стихотворения и сорок один рассказ/повесть. На чем основан его выбор? На самом субъективном критерии: все, включенное в антологию, Гарольд Блум сам прочитал в возрасте от пяти до пятнадцати, а в последующие пятьдесят лет жизни многократно перечитывал и заново открывал. Оттого-то он знает, что в его антологии нет ничего скучного, будь то Эдгар По или Марк Твен, Гоголь или О. Генри, Тургенев или Стивен Крейн или другие, потому что писатели эти открываются читателю если не с первого, то наверняка с последующего прочтения.

По англо-саксонской традиции детских антологий, Гарольд Блум распределил весь материал по временам года и попросил читателя не искать в сезонном принципе расположения текстов никакой ассоциации весны со временем комедии, лета – с часом любовной лирики, осени – с наступлением трагедии, а зимы – с порою иронии. Просто ему как составителю кажется, что смена времен года отражает этапы взросления человека, а комическое и лирическое читатель найдет во всех сезонах антологии.

Поэзию для антологии Гарольд Блум в основном отобрал нарративную или по крайней мере лишенную сложной метафоричности, вот почему читатель увидит лишь одно стихотворение Блейка и не найдет Эмили Дикинсон, Джона Донна – они сложны, эти великие поэты, и лучше отложить их на позже, чем не понять сейчас. Спектр прозы очень широк. Оригинальная и переводная, она предлагает Эзопа, Ганса Христиана Андерсена и братьев Гримм, Эмиля Золя и Ги де Мопассана, Льюиса Кэрролла, Чарльза Диккенса, Роберта Льюиса Стивенсона, Редьярда Киплинга, Оскара Уайльда, Конан Дойля, Герберта Уэльса, Эдгара По, Натаниела Хоторна, Марка Твена и многих других хорошо или мало известных английских и американских писателей.

Из других (не англоязычных) литератур в антологии больше всего повезло русским писателям. Здесь и «Пиковая дама» Пушкина, и «Нос» Гоголя, и «Песнь торжествующей любви» Тургенева, и «Много ли человеку земли нужно» Толстого. Нет здесь только любимого составителем Чехова. Объясняет он это так: мы растем и испытываем ностальгию по тому, что было, прошло и не повторится. В этом нет надрыва. А у Чехова ностальгия по непрожитому, несостоявшемуся, по тому, что могло бы, но не исполнилось. Автор приносит извинения, что его любимый деликатный и утонченный Чехов, оказавший влияние на всех без исключения писателей, в антологии отсутствует. Но он не вписывается в мажорный лад книги.

В первой книге «Зачем и как читать» Блум шаг за шагом учит, как читать произведения разных жанров. В антологии рекомендации обобщенные: читать медленно и вдумчиво, и перечитывать вновь и вновь; читать вслух (чтение вслух – лучший способ проверить текст на качество) и заучивать наизусть полюбившиеся стихи и прозу. Чтение, говорит Блум, процесс уединенный, но читатель при этом не одинок, ведь он творчески участвует в открытии «другого», даже если этот «другой» скрыт в нем самом, потому что, читая, читатель готовится к переменам, которым в жизни нет конца. «Если бы меня спросили, что я больше всего в этой книге сам люблю, – признается автор, – я бы не смог ответить: вчера это были стихи Шелли, сегодня «Пиковая дама» Пушкина, но, читая, я всегда чувствую себя Пигмалионом, и любимая книга оживает передо мною, как мраморная Галатея перед влюбленным в нее ваятелем».

Опубликовано: “Новое Литературное Обозрение” (Россия), № 65, 2004.


Утопия «звериности», или репрезентация животных в русской культуре

Труды Лозанского симпозиума 2005. Под редакцией Леонида Геллера.
Лозанна – Дрогобыч: Коло, 2007, 216 с.

Леонид Геллер, изобретатель проекта, устроитель симпозиума и редактор одноименного сборника трудов, представляет последний как завершение самого начального этапа научно-исследовательского проекта, направленного на выявление инстанций, намерений и способов создания в русской культуре репрезентаций животных, а возможно, и выявления в этих репрезентациях особой, «русской» специфики. Первая задача проекта – рассмотрение действующих в русской культуре репрезентаций (или «изображений», то есть тех действий, посредством которых возникают и представляются образы) животных. Вторая – рассмотрение форм обмена и превращений животных репрезентаций в круговороте междисциплинарного обмена. Проект, таким образом, предполагает, что исследование не замыкается в рамках художественного текста (литературного или визуального). Оно выходит в самые разные сферы человеческих знаний и опыта (скажем, промысловое хозяйство и/или декоративное искусство и т. п.), наблюдая за динамикой (расхождением и новыми сцеплениями) животных репрезентаций. Наконец, обогащенное меж– и сверхдисциплинарными знаниями, возвращается к художественному тексту и видит репрезентацию животного в нем в новом свете. Среди идей и людей, оказавших влияние на разработку методологии проекта, Леонид Геллер называет циркового дрессировщика, ученого и общественного деятеля Владимира Дурова, сверхдисциплинарная активность которого сводила зверей и людей в самых неожиданных сферах и широко утвердила их союз в российской жизни.

В рецензируемый сборник вошли статьи, рассматривающие репрезентации животных в художественном тексте разных времен. Неслучайным оказалось, что их авторы говорят об образах, репрезентациях, манифестациях, метафорах «животных» и избегают любых «зверь»-словообразований. Наша речевая память цепко удерживает пейоративные (неодобрительные) словосочетания, вроде «[их] звериный оскал; звериная мораль; звериное общество; звериные нравы», и никакой «-ость»-камуфляж не может освободить «звериность» от негативных ассоциаций. Неслучайным оказалось и то, что статьи Александра Куляпина и Ольги Скубач «Верный Брут: собаки в литературе и культуре тоталитаризма» и Вячеслава Десятова «Собакалипсис: неомифологема русской литературы», обращенные к недавнему советскому прошлому и постсоветскому настоящему, точнее других соответствуют замыслу проекта – их авторы хорошо знают и всегда помнят о затекстовых, межтекстуальных и подтекстовых связях животного лика и человеческого фона.

Непосредственно отвечают назначению проекта и такие исследования художественных текстов нового и новейшего времени, в которых уживаются и перерождаются (перевоплощаются) люди, звери (реальные и/или вымышленные) и оборотни, – это статьи Эдуарда Надточия «Зоопарк как новый способ зрения: анализ дискурса в “Повести о зоопарке” Н. Шкляра» (написанной в 1930-е годы), в которой зоопарк трактуется как новый мир свободных людей и зверей, замкнутый, иерархичный, правильный и разумный; Екатерины Вельмезовой «Тест на сверхчеловечность: животные в трилогии А. и Б. Стругацких» и Леонида Геллера «Топика зверя и топика нового человека, или Вопрос об оборотне». Но, скорее всего, наиболее перспективными в рамках проекта окажутся работы, обращенные к былому, забытому и старому (литературной полемике конца XVIII века, романам середины XX века, эстетике М. Бахтина), запланированные на будущее – Натальи Боярской «Животное в карнавале М. Бахтина», Андрея Добрицына «Фауна Парнаса…» и Ирины Поповой «Другая вера как социальное безумие частного человека (“Крик осла” в романе Ф. М. Достоевского “Идиот”)».

Завершает труды «Вводная библиография по русской и сравнительной зоокультурологии». В выборе тематики, оформлении разделов библиографии ее составители Н. Боярская и Л. Геллер следовали многоаспектной практике В. Л. Дурова. Так, в библиографии соседствуют разделы «Естественные науки», изучающие животных и человека, – биология, зоология, медицина, евгеника, биогенетика и т. д., и «Гуманитарные науки», изучающие историю и философию биологических наук и сравнительную психологию животных и людей. Библиография, как и весь проект, еще находится в начале разработки: одни разделы представлены в набросках, другие – в черновых вариантах, о третьих сказано, что они готовятся к изданию. Конечно, это открывает простор и критике, и советам, и частным пожеланиям со стороны. Например, мне бы хотелось, чтобы в библиографии нашли отражение по крайней мере две сферы, где животных привечали задолго до Владимира Дурова. Во-первых, это декоративно-прикладное искусство с деревянными, металлическими и керамическими (в том числе фарфоровыми, фаянсовыми, стеклянными) статуэтками зверей, расписными ковриками (с лебедями, медведями, оленями и т. п.), зверюшечьими обоями в домашнем интерьере, по которым так легко прочитываются идеологические, вкусовые и материально-технические перемены в жизни человека – один Императорский (Ленинградский) фарфоровый завод может такой материал представить! Во-вторых, это музыка – инструментальная, оперная и особенно балетная – Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова, Лядова, Стравинского, Прокофьева, И. Морозова и Р. Щедрина, создавших столь характерные образы животных всех видов и мастей, что их постоянно заимствуют другие виды искусства.

Другие пожелания скромнее: например, чтобы в разделе «Литературоведческая и вспомогательная литература» были названы статьи и книги о бабочках В. Набокова, осах и пчелах – О. Мандельштама, о мухе-цокотухе – К. Чуковского, о золотом петушке и золотой рыбке – А. Пушкина, о сбежавшем из блистательного цирка в темный лес медведе – Ю. Казакова, равно как и о других тварях русского бестиария, известных филологам и литературоведам. Хотелось бы также, чтобы в секции «Фольклор» составители упомянули работы об анекдотах о животных в русском городском фольклоре, а в секции «Кинофильмы» различили научно-документальные, игровые и мультипликационные фильмы о животных, и чтобы в разделе «Критическая и теоретическая литература на иностранных языках» труды давно «обрусевших» иностранцев (канадца Эрнеста Сетон-Томпсона, немца Альфреда Брема, австрийца Конрада Лоренца) были представлены и в русских переводах.

Сборник «Утопия…» еще находился на Дрогобычском печатном дворе, когда в Лозанне состоялся второй симпозиум по репрезентации животных в русской культуре, о чем в «Новом литературном обозрении» (2007, № 85) рассказал один из его участников. От первого симпозиума, где были только швейцарские хозяева и российские гости, второй отличался большим числом участников из многих европейских стран и большим разнообразием исследовательских интересов. А это лучшее свидетельство популярности и притягательности проекта, начало которого так искусно представили его первые участники и авторы «Трудов Лозанского симпозиума 2005».

Опубликовано: “Новый Журнал”: № 250, 2008.


Русский век: сто лет русской повседневной частной жизни

Russian Century: A Hundred Years of Russian Lives, edited by George Pahomov, Nickolas Lupinin.
Lanham: University Press of America, 2008, 329 p.



«Русский век» – учебное пособие, представляющее собой сборник избранных отрывков из рассказов частных людей об укладе повседневной жизни в разные времена XIX–XX столетий. Составители хрестоматии Георгий Пахомов и Николас Лупинин – многоопытные университетские преподаватели, читающие курсы по истории и культуре России. Они хорошо помнят, что в XX веке основной упор делался на изучение «советологии», то есть советской идеологии, проникавшей во все сферы жизни. Но исследование всех этих сфер сводилось к минимуму и ютилось где-то на периферии изучения культурной истории России/СССР. Что же касается сферы быта, «повседневной, частной жизни», ее просто не замечали и обходили молчанием. Исключение делалось только для людей, репрессированных на разных стадиях советского режима. Их судьбы изучали так, что в итоге возник хорошо разработанный раздел исследования советской истории – «жертвология» (неологизм принадлежит составителям хрестоматии. – Ж. Д.).

Георгий Пахомов и Николас Лупинин решили восполнить пробел предыдущих лет. Для тома «Русский век» они отобрали частные письма, дневниковые записи и мемуары людей самого разного экономического, социального и культурного происхождения и положения. Составители стремились представить воспоминания не великих, а «обычных» людей. Осуществить такую задачу непросто уже потому, что публикуют свои воспоминания, как правило, люди известные (писатели, общественные и политические деятели и т. п.). «Обычные» мемуаристы хранят свои рукописные записи в семейных архивах.

В хрестоматии «Русский век», особенно в первых двух разделах, в самом деле преобладают отрывки из воспоминаний людей очень активных, так, например, воспоминания В. М. Чернова, одного из основателей партии эсэров и ее основного идеолога; или О. И. Пантюхова, основателя скаутского движения в России, а позднее и национальной организации русских скаутов в США; а также А. В. Тырковой-Вильямс – журналиста, писателя, члена центрального комитета конституционно-демократической партии в 1906 году и т. п. Но составителям удалось найти письма, дневниковые записи и воспоминания и просто частных людей. Это и солдатские письма 1917 года Николая Филатова, и воспоминания крестьянина-толстовца Василия Янова, и блокадные записи ленинградской учительницы Елены Кочиной, и «Два года в Сибири», описанные студентом-медиком Владимиром Азбелем. Но каким бы мемуаристам ни принадлежали отобранные тексты, объединяет их то, что речь в них всегда идет о времени и о себе.

Зная арифметику, можно было бы, отсчитав сто лет назад, сказать, что началось русское столетие в 1891 году. Но, пролистывая страницы первой части хрестоматии, видишь, что самые ранние воспоминания самого зрелого автора этой части – Софьи Ковалевской – относятся к 1856 году, временам еще крепостного права. Так что «русский век» оказался на тридцать пять лет дольше столетия.

Составители поделили «русский век» на четыре хронологических периода и, соответственно, четыре раздела: первый – Россия до 1914 года, где речь идет о жизни, канувшей в небытие; второй – Россия в 1914–1929 гг., это период нестабильности и дезорганизации в стране; третий – Россия в 1930–1953 гг. – время неколебимого порядка и террора; и, наконец, четвертый – 1954–1991 гг. – когда события века приближаются к кульминации и распаду.

Предваряет каждый раздел беглый обзор исторических событий, в контексте которых строилась и/или рушилась частная жизнь людей. Внутри каждого раздела помещено от семи до десяти отрывков из мемуаров, писем или дневниковых записей разных авторов. Почти все отрывки переведены на английский язык самими составителями хрестоматии или их университетскими коллегами; два – взяты из воспоминаний, изначально изданных по-английски с сохранением всех курьезов (вроде «танец желудка»). О каждом авторе также дается краткая справка. Среди авторов дневников и мемуаров девять женщин: Софья Ковалевская, Ариадна (Александра) Тыркова-Вильямс, Вера Волконская, Татьяна Фесенко, Нила Магидова, Елена Кочина, Н. Яневич, К. Вадот, Мария Шапиро. Воспоминания большинства из них – одни из самых эмоциональных и тяжелых в хрестоматии.

Хрестоматийные тексты в большинстве своем взяты, говоря языком старомодным, из «самиздата» и «тамиздата». Четыре самиздатских отрывка выбраны из исторического сборника «Память», выходившего в машинописи в 1970-е гг. в Москве, а чуть позднее изданные в США и Франции. Все остальные отрывки – «тамиздатские». Одни (общим числом – девять) взяты из книг, выпущенных небольшими (и уже несуществующими) издательствами в Таллинне (до Второй мировой войны), Париже, Сан-Франциско, Нью-Йорке (1946–1981 гг.) на русском или английском языке. Еще четыре – из книг, опубликованных в 1952–1954 гг. издательством имени Чехова; три – из книг, изданных YMCA Press в Париже. Это Филатов «Солдатские письма 1917 года» (1981), Сергей Мамонтов «Походы и кони» (1981) и Волков-Муромцев «Юность от Вязьмы до Феодосии» (1983). Один отрывок взят из выходившего в Германии журнала «Грани». Но больше всего отрывков (общим числом – семь) взято из публикаций «Нового Журнала» в 1973–1985 гг.

Составители использовали также издания советские (Константин Паустовский «Повесть о жизни», М., 1962; Валентин Катаев «Святой колодец», М., 1979). Обратили они внимание и на первые постсоветские публикации (Сергей Дурылин «В своем углу», М.: «Московский рабочий», 1991; Леонид Шебаршин «Август» в ж. «Дружба народов», 1992, № 5–6). Жаль, что поиск подходящих источников в современной российской печати на этом остановился.

В постсоветской России, так же как и на Западе, пробудился живой интерес к повседневной жизни. Тема повседневности прочно утвердилась в исследовательской практике российских специалистов по истории своей страны. Многие издательства публикуют отечественные и переводные работы о «быте» разных групп населения в различные времена. Например, издательство «Новое литературное обозрение» выпускает серию «Культура повседневности», а издательство «Молодая гвардия» – серию «Живая история: повседневная жизнь человечества», в которой выходят книги, написанные отечественными и зарубежными учеными и писателями.

Попутно в России идет активное восстановление памяти «бывших»: как царских – мещан, дворян, купцов, офицеров и солдат, так и советских – военнопленных, узников фашистских концлагерей и ГУЛага, остербайтеров. Многие воспоминания собраны в рамках проектов «Устная история», другие опубликованы в толстых журналах или выпущены отдельными книгами. Выдержки из них могли бы во многом обогатить и «осовременить» хрестоматию «Русский век».

Задерживаясь примерно на год с рецензией на хрестоматию «Русский век», следует сказать, что она за это время приобрела успех у многих, кто занимается историей России конца XIX – начала XX вв., а также русской культурой, гендерным анализом или искусством перевода.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 260, 2010.


Антонина Пирожкова
Семь лет с Исааком Бабелем. Воспоминания жены

Нью-Йорк: Слово-Word, 2001, 175 с.

Мемуары А. Н. Пирожковой поражают читателя прежде всего «своим лица не общим выраженьем». Они не о себе, любимой, при любимом и после любимого, не о не очень хороших друзьях и злобных врагах. Это воспоминания о жизни Бабеля, об ожидании Бабеля, о воскрешении Бабеля. О себе самой, по просьбе издателя, как это принято в книжном мире, А. Н. Пирожкова рассказала на задней стороне обложки. Инженер, строитель метро и тоннелей, она считает свою инженерную судьбу счастливой, так как все, что она когда-то запроектировала, было построено. Но главную свою задачу она видела в составлении сначала однотомника, потом двухтомника сочинений Бабеля, включившего все, что было напечатано при его жизни, и все, что удалось найти в рукописном виде.

Часть ее воспоминаний о Бабеле была опубликована в сборнике «Воспоминания современников» в 1972 году (где редакторы выбрасывали все крамольное по тем временам, не разрешали даже упомянуть об аресте Бабеля), с меньшими сокращениями – в переиздании этого сборника в 1989 году и в журнальной подборке 1995 года, после чего мемуары были переведены на немецкий и английский языки. И только в конце 2001 года нью-йоркское издательство «Слово-Word» выпустило эти воспоминания в полном виде и отдельной книгой.

Пообещав читателю на самой первой странице «простую запись фактов, мыслей, слов, поступков и встреч [Бабеля] с людьми разных профессий», то есть только того, чему сама была свидетельницей, А. Н. Пирожкова сделала это кратко и сдержанно (сто страниц – о семи годах жизни вместе, двадцать девять – о четырнадцатилетнем ожидании возвращения, столько же – о трех десятилетиях воскрешения Бабеля) и в то же время так нежно, как разве что… англичанин Джон Бейли в «Элегии к Айрис» – воспоминаниях о жене (писателе, философе) Айрис Мердок, которые легли в основу недавнего фильма «Айрис».

Разнообразен был круг интересов и знакомых Бабеля – актеры и режиссеры, коннозаводчики и колхозники, писатели и военачальники, художники и голубятники, в том числе Эдуард Багрицкий, Эль Лисицкий, Михоэлс, Лев Славин, Юрий Олеша, Леонид Утесов, Николай Эрдман, Эренбург, Сергей Эйзенштейн, Андре Жид и Андре Мальро, Герберт Уэллс, Лион Фейхтвангер и Эми Сяо. Он умел не терять старых друзей (с которыми учился еще в Коммерческом училище или просто сдружился в Одессе) и охотно приобретал новых – как правило, людей «с вечной игрой воображения».

Разнообразны были его творческие занятия. Зарабатывая на жизнь, писал статьи о новой жизни в стране для журнала «СССР на стройке», много работал в соавторстве с режиссерами над самыми разнообразными киносценариями: «Бежин луг» – о Павлике Морозове, «Мои университеты» по Горькому, «Как закалялась сталь» по Островскому и др. Как вспоминает А. Н. Пирожкова, «заказы для кино были для заработка. Иногда Бабель писал в кинокартине слова для действующих лиц при готовом сценарии, но чаще всего переделывал и сценарий или просто писал его с кем-нибудь из режиссеров заново». «Для души» он заново переводил рассказы Шолом-Алейхема, считая, что они очень плохо переведены на русский язык, составлял собрание его сочинений.

«Для души» Бабель работал над своей пьесой «Закат», «для души» писались и рассказы, и повесть «Коля Топуз». Он собирался к осени 1939 года закончить книгу новых рассказов и обещал жене: «Вот тогда мы разбогатеем». Но 15 мая 1939 года, во время ночного обыска, сотрудники НКВД уложили все рукописи и забрали вместе с Бабелем. Он только и успел сказать: «Не дали закончить».

В январе 1940 года Пирожковой сообщили, что Бабель осужден военным трибуналом на десять лет без права переписки и с конфискацией всего принадлежавшего ему имущества. К тому времени она уже знала, что такая формулировка означает «расстрел», но прокурор из военного трибунала объяснил ей, что «к Бабелю это не относится». Много лет ей повторяли в разных инстанциях: «Бабель жив и содержится в лагерях», и она этому верила. А в 1954 году сообщили, что «муж Бабель И. Э. умер от паралича сердца 17 марта 1941 г.».

И тут она не поверила, потому что к тому времени уже начали возвращаться из лагерей люди и многие рассказывали (а слышавшие ей потом передавали), что они лично видели Бабеля то в одном, то в другом лагере, а в августе 1952 года приходил бывший зэк с письмом, где сказано было, что Бабель умер в лагере в 1952 году. Антонина Николаевна подала в КГБ заявление и написала письмо Ворошилову с просьбой помочь разыскать Бабеля. Через некоторое время тот попросил ей передать, что «если бы он был жив, он давно был бы дома». Достоверную дату смерти Бабеля она узнала только в 1984 году, позвонив в Политиздат и спросив, почему они указали в отрывном календаре в качестве года смерти 1940-й, а свидетельство о смерти дает 1941 год, на что услышала спокойный ответ: «Мы получили эту дату из официальных источников…»

Потом А. Н. Пирожкова начала борьбу, длившуюся тридцать шесть лет: за возвращение рукописей Бабеля (КГБ их уничтожило), воссоздание архива писателя (друзья и читатели передавали вдове то, что у них сохранилось), за издание однотомника (выходил в 1957 и 1966 гг.), за празднование семидесятилетия Бабеля в 1964 году, за публикацию полного собрания сочинений писателя (двухтомник вышел в 1990 году, а перевод его на английский – в 2001 году).

Мне очень нравятся поздние добавления к мемуарам, где Антонина Николаевна рассказывает, что всю жизнь дружила с родными и друзьями Бабеля, о том, как она сохранила впечатления о Бабеле – писателе и человеке, о том, как он родился писателем с удивительно острыми чувствами, что она помнит запах, цвет и ворожбу его слов, о том, что ей нравится читать о влиянии Бабеля на современных писателей разных стран.

Я рада, что мемуары А. Н. Пирожковой вышли в США, где Бабеля изучают и на кафедрах сравнительного литературоведения, и в русских департментах, и на отделениях еврейских литератур, и на курсах литературного мастерства и где его любят читатели. А вместе с тем хочется, чтобы воспоминания жены Бабеля увидели свет и в России.

Опубликовано: “Новое Литературное Обозрение” (Россия), № 55, 2002.


«Путем туннеля»: наблюдения над поэтикой Владимира Маканина

Routes of Passage: Essays on the Fiction of Vladimir Makanin,
edited by Byron Lindsey фтв Tatiana Spektor,
Slavica Publishers Indiana University,
Bloomington, Indiana, 2007, 206 p.



Собрание эссе «Путем туннеля» под редакцией Байрона Линдсей и Татьяны Спектор посвящен прозе Владимира Маканина. Сборник, в котором приняли участие одиннадцать исследователей из США, России и Великобритании, а также и сам Маканин, вышел в юбилейный для писателя год. Многие западные исследователи, поместившие статьи в этом сборнике, начинали профессиональную жизнь еще в СССР и Маканина знают по его первым публикациям. Некоторые писали о его творчестве еще в советских журналах; другие, эмигрировав, приложили усилия, чтобы на русистских конференциях в США появилась секция и круглый стол маканиноведов, чтобы его проза вошла в студенческую и аспирантскую аудиторию. Но и «несоветские» тоже не новички в маканиноведении. Например, Байрон Линдсей в 1995–2003 гг. прочитал серию докладов о прозе писателя разных лет на конференциях славистов в Польше, Румынии, США и Финляндии, издал книгу переводов прозы Маканина, опубликовал о нем большую статью в словаре «Русские писатели после 1980 года».

В сборнике десять статей. В одних Маканина «копают» вширь, охватывая произведения одного, нескольких или всех творческих периодов. В других «копают» вглубь, исследуя только один текст – рассказа, повести или романа. Две работы, С. И. Пискуновой и Марка Липовецкого, носят обзорный характер, несмотря на свой сравнительно малый объем.

Справочной сжатости статья С. И. Пискуновой «Наблюдения над поэтикой Владимира Маканина» отмечает этапы творческого формирования писателя. В 1965–1976 гг. начинающий Маканин еще тесно связан с традициями романтического эгоцентризма «исповедальной» прозы 1960-х годов. В 1977–1991 гг. зрелый Маканин вырабатывал новое отношение к своим героям (не судить и не выносить им последнего вердикта), последовательно уходил от бытового испытания героя и осваивал «бытийный взгляд на человека» и отрабатывал один из важнейших уроков, внедренных в русскую литературу гоголевской «Коляской» и «Шинелью»,? «конфузную ситуацию», которая позволяет писателю «выскочить из системы типажей к системе обыкновенного человека». Он научился строить сюжет больших повествовательных форм на единой ситуации, воспроизведенной в разных контекстах повествования и рассмотренной с различных точек зрения. Третий этап творчества, начатый в 1993 году повестью «Стол, покрытый сукном и с графином посредине» и еще не завершенный, нацелен на подведение итогов прожитой жизни и итогов русской истории. С. И. Пискунова также рассматривает поэтику отдельных произведений писателя. (Текст «Наблюдений» на русском языке доступен на сайте: http://www.slovopedia.com/2/204/240278.html).

Статью Марка Липовецкого «Маканинскиий экзистенциальный миф в 1990-е гг.: повести “Лаз”, “Кавказский пленный” и роман “Андеграунд, или Герой нашего времени”», в переводе на английский язык Татьяны Спектор и Джошуа Кортбейн, можно считать обзорной при условии, что читатель уже знаком с «маканинским экзистенциальным мифом» и его манифестацией в предыдущие десятилетия (см. Марк Липовецкий «Против течения: авторская позиция в прозе Владимира Маканина», Урал, 1985, № 12, с. 148–158). По Липовецкому, экзистенциальный миф Маканина предполагает определенный баланс между «самотечностью жизни» и «голосами». Самотечность жизни держится на стереотипах, которые лишают человека возможности контролировать собственную жизнь и толкают его добровольно отдавать себя на произвол самотечности. Голоса – это взаимовлияние двух сфер бессознательного: коллективной (наследуемой) и индивидуальной (благоприобретенной). В 1990-х годах маканинский экзистенциальный миф претерпел ряд изменений. В повести «Лаз», например, самотечность жизни исчезла с лица земли, ушла в ее недра, а на ее место хлынула лавина неуправляемого бессознательного, сметая на своем пути все, в том числе и «частного человека». «Лаз», считает Липовецкий, оказался метафорой не только социального процесса 1990-х годов, но всего XX века – века неслыханных катастроф, вызванных диким хаосом коллективного бессознательного. Правда, в последующих работах Маканин показал, что, низвергшись, эта лава массового бессознательного тут же и застыла, вызвав к жизни новую форму инерции и новую ужасающую самотечность. В рассказе «Кавказский пленный» самотечность жизни на войне представлена новой и самой ужасной формой, возникшей в результате «взрыва бессознательного» в ранние девяностые. Характеризуют ее примитивная природа человеческих целей, а «красота, которая жизнь спасет» – это принадлежит «голосам». Диалог между двумя экзистенциальными аспектами маканинской философской структуры завершается абсолютно пессимистически: побеждает примитивный инстинкт выживания («самотечность жизни на войне»), а «голос» (память о красоте) оживает только в мучительных снах героя.

Липовецкий считает, что в романе «Андеграунд…» Маканин не только примеряет экзистенциальный миф к сопротивопоставлению индивидуального и коллективного, но заодно пытается расширить границы русской реалистической традиции. Для этого он синтезирует в романе свой экзистенциальный миф с тщательно выписанным портретом разных сфер советского и постсоветского общества. Иными словами, он вписывает в свою традиционно параболическую и метафорическую прозу социальные темы – те самые социальные вопросы, которые он всячески стремился обойти в 1970 – 1980-ые гг. как малопродуктивные для подлинной литературы. Попытка писателя возродить в романе традиции социального реализма представляется Липовецкому вполне логичной, поскольку во второй половине 1990-х годов стал очевиден кризис традиционного реализма, а потребность в социальном анализе российской современности (анализе, всегда высоко ценимом в русской литературе) оставалась неудовлетворенной и нуждалась в новых художественных средствах. Маканин разрешил этот вопрос, синтезировав в романе интеллектуальную поэтику своей прозы с чернушным натурализмом. От этого конгломерата несколько пострадал его насыщенно провербиальный стиль, размытый привходящими социальными подробностями. Тем не менее, суммирует Липовецкий, роман подтверждает продуктивность маканинского метода, ищущего экзистенциальный компромисс в нескончаемом диалогическом конфликте «голосов» и «самотечности жизни».

Марк Качур в статье «Поэтика интервалов: способы пересечений, разобщения и связи» считает организующим началом поэтического мира маканинской прозы середины 1960-х – конца 1980-х гг. принцип интервала между «двумя положениями» (ситуациями или пунктами) повествования. Два положения у Маканина чаще всего представлены такими разностями (необязательно оппозиционными, но тем не менее противопоставляемыми духовно или материально), как удача – неудача, социальный статус – личное счастье, прошлое – настоящее, память индивидуальная и коллективная и т. д., которые постоянно оказывают друг на друга некое давление, стремясь достичь (увы, тщетно) равновесия. Качур также считает, что образы убегающего и роющего, туннеля и порога, коридора и подземелья, земли и лаза, стен и гор, прохода и открытого пространства являются связующими звеньями двух крайних положений, с помощью которых Маканин строит свой художественный мир, богатый несметными контактами и связями, путями и проходами, но загроможденный бесконечными препятствиями и альтернативами. Марк Качур отмечает «поэтику интервала» уже в первом романе писателя «Прямая линия», где все, вопреки заглавию, с самого начала идет не прямо и не находится в равновесии.

В статье «Искусство слушать и копать: миф, память и поиск смысла в повестях “Голоса” и “Утрата”» Байрон Линдсей предлагает свою художественно-философскую интерпретацию этих работ, считая «Голоса» «записными книжками», из проб, заготовок и набросков которых выстроилась следующая повесть «Утрата». Текст «Голосов» собран из намеренно эллиптических, крайне субъективных, непоследовательных построений, полностью соответствующих маканинским экзистенциальным поискам, в которых он выбрал своим учителем Мартина Хайдеггера. С философской точки зрения, «Голоса» – это духовный поиск, полный аскетизма и жертвенности во имя поиска, заканчивающегося страданиями и смертью. С литературной точки зрения, «Голоса» – это то, что захватывает воображение писателя своей противоположностью стереотипам, то, что вечно живет в легенде и литературе. Линдсей обращает внимание на то, как открыто рвут «Голоса» с традиционными повествовательными приемами, демонстрируя лучшие черты маканинского письма: его поразительные метафоры, постмодернистские эксперименты со сменой точек зрения, смешением фольклорных и литратурных жанров и героями, идущими по зову голоса.

Во многом экспериментальные «Голоса» оказались ярче и откровенне многих других работ писателя, открыв неисчерпаемые возможности лучшего понимания повести «Утрата», которую Линдсей знает назубок. Он перевел эту повесть на английский язык, и его перевод был удостоен высшей награды гильдии переводчиков США в 1998 году. В процессе изучения повести Линдсей ознакомился с преданиями и легендами Урала, прочитал несколько антропологических работ об уральском горно-заводском фольклоре и, не найдя в них ничего, даже отдаленно напоминающее рытье подкопа под Урал-реку, понял, что легенду о копателе Маканин сочинил, следуя всем параметрам подлинной легенды (фрагментарная структура, незавершенная фабула, нелепость замысла героя, его непомерно тяжкий труд и необъяснимая притягательность всего этого для слушателей), и использовал ее героя, неказистого, но истового Пекалова, в качестве образца для другого своего героя, современного, безымянного и почти утратившего жизнь. Эти два взаимосвязанных характера – «загробника» и «копателя» – служат нарративной моделью повествования, как будто сам процесс рассказывания равен «копанию» туннеля между прошлым и настоящим в поисках многих и разных утрат.

Майкл Фальчиков, переводчик повести Маканина «Отдушина» на английский язык, в статье «Другая жизнь: Маканин и Трифонов в 1970-е годы» рассматривает, как ищут выход из застойной жизни герои повести Трифонова «Другая жизнь» 1975 года и повести Маканина «Отдушина» 1979 года (а также и в его ранних повестях «Безотцовщина», «На первом дыхании» и «Рассказе о рассказе»). У коренного москвича Трифонова его герои, коренные москвичи, ищут выход в «духовности», у пришлого Маканина его тоже пришлые в Москву герои находят «отдушину» в материальных утехах «мебельного времени»; все они грустят о чистоте и простоте прошлого, а у некоторых даже хватает силы воли выкрикнуть (а иногда и осуществить) старинное: «Вон из Москвы». Очевидно, статья эта была написана очень давно, когда литературная критика по инерции продолжала читать повзрослевших «сорокалетних» в свете трифоновского уважительного отношения к быту, проглядев маканинский поворот к бытийности. Более поздний исследователь Маканина Марк Качур в упомянутой выше статье «Поэтика интервалов…» предлагает (к сожалению, мимоходом) разительно иную интрепретацию повести «Отдушина». Прежде всего, в отличие от Трифонова, Маканин никогда не устраивает морального суда своим героям, во-вторых, повесть эта настолько неоднозначна и представление об «отдушинах» и их числе у каждого из героев настолько разное, что самое лучшее для исследователя-читателя – это усвоить авторское отношение к миру, в котором человеческие эмоции меняются так же, как и все в жизни, при том что причны этих изменений редко бывают кристально ясными.

Стимулом к работе над статьей «Герой маканинской повести “Лаз” в роли русского Прометея» для Татьяны Новиковой послужило вскользь оброненное Петром Вайлем сравнение «лазутчика» Ключарева с титаном Прометеем. Апокалиптическая повесть «Лаз» появилась в потоке апокалиптической литературы, рожденной всеобщим хаосом постсоветской России. В ней Маканин перерабатывает миф о Прометее, мятежнике, покровителе беззащитных, дарителе огня (а переносно – и знаний, силы и свободы), придав ему особые черты, отвечающие нуждам начала 1990-х годов, «когда вопрос о духовном возрождении России и спасении народа занял центральное место». Сравнивая текст маканинской повести и античного мифа (во всех его вариантах), Татьяна Новикова отмечает их перекличку и в обрисовке общего фона жизни, и в репрезентации главных героев. Так, описанная в повести жизнь на земле (с насилием, бандитизмом и страданиями невинных детей) очень похожа на зевесов дизайн звероподобного существования человечества, против которого восстал Прометей. Героя Маканина связывают с Прометеем прежде всего образы огня и света – Ключарев постоянно думает о свете, спускается в идеальный подземный мир, залитый светом (символом и других ценностей, ассоциируемых с прометеевым огнем – братства, интеллектуальных занятий, творчества, гармонии) и приносит на землю все, что помогает хранить огонь и свет – свечи, керосиновые лампы и т. п., а вместе с ними все, что прямо или символично связано со светом. Незаживающие раны Ключарева от втискивания в узкий лаз тоже параллельны страданиями прикованного Прометея. Оба героя одинаково не принимают устройство мира: Прометей – зевесова, Ключарев – современного, оба рискуют жизнью во имя людей. Отличает Ключарева от Прометея то, что он не титан, ставший на сторону людей, а человек, спасающий свой род. Он обладает многими человеческими слабостями (не очень силен и не очень храбр, лишен титанического высокомерия, тих, жалостлив). От титана его отличает и то, что он все-таки не один, есть в повести и другие люди (в их числе и «добрый человек в сумерках»), охваченные прометеевой идеей спасения рода людского; их, говорит Маканин, «так мало и так много», что они «мало-помалу растворяются (и все же не растворяются до конца) в сумерках». Новикова заключает, что при всем новаторском использовании мифологического образа Прометея в повести «Лаз» взгляд Маканина на современную российскую действительнось глубоко пессимистичен.

Статья Субхи Шервелла «Ликование в ГУЛаге: повесть Маканина “Буква А”» многим отличается от других работ сборника. Во-первых, она посвящена произведению, написанному в новом веке и в новом для Маканина стиле, во-вторых, исследователь сторонится описательного литературоведения, практикуемого всеми маканиноведами. Исследователь задается целью показать, что маканинская повесть – много больше хорошо сработанной аллегории гласности, что она представляет идеальную модель многовалентного и намеренно амбивалентного текста, не рассчитанного на бинарные оппозиции, банальные толкования и прямолинейные выводы. Видимо, потому, что они обязательно присутствовали в литератуте соцреализма, Маканин счел нужным в повести о конце советской эпохи не пользоваться ее стилистическими и идеологическими установками. Считая, что цель текста – любым путем обмануть читательское ожидание предсказуемых поворотов повествования, избитых аллегорических параллелей и пришитых ярлыков и тем самым поставить под вопрос любые предвзятые концепции, Субхи Шервелла вслед за Роландом Бартом выступает против «единственно верного» прочтения текста и «окончательно бесповоротной» интерпретации его смысла и в своей «прогулке по тексту» показывает, что повесть функционирует в пяти разных, но взаимосвязанных дискурсивных планах. Во-первых, она продолжает развивать идеи ранних маканинских работ («Отставший», «Кавказский пленный», «Один и одна», «Сюжет усреднения») – идеи свободы и причастности, лидерства и стадности, динамики взаимоотношений между личностью и массами в российском контексте. Во-вторых, повесть переносит все названные выше писательские интересы с индивидуально-личностного уровня на уровень общественный, где она функционирует как «социальная притча» (все критики интерпретировали повесть только на этом уровне). В-третьих, тематически и стилистически повесть развивает идею Андрея Платонова (неспроста эпиграф к ней взят из «Котлована») о несостоятельности языка и, в частности, о несостоятельности «гласноречия» времен перестройки, которое звучало гуманно и эгалитарно, а на деле лишь покрывало новым глянцем старую социалистическую систему; именно эта тема стала ключевой для Маканина в конце девяностых и нашла особенно яркое выражение в повести 1997 года «Стол, покрытый сукном и с графином посередине». В-четвертых, повесть функционирует еще и как аллегорическая дискуссия и о том, что есть литература, и об ограниченности лагерной литературы солженицынского направления, и об унылой бесхребетности постсоветской литературы (об этом Маканин писал и в повести «Лаз», и в романе «Андеграунд…»). В-пятых, текст повести «Буква А», поначалу играющий в притчу, постепенно модифицируется в подлинную притчу.

Три участника сборника обратили внимание на то, что в романе «Андеграунд…» лидирует тема взаимовлияния литературы и жизни, но рассмотрели ее с разных позиций. Нина Ефимова в статье «Исповедь подпольного героя» читает роман как мирскую исповедь в духе Руссо и Достоевского. Христианская исповедь о совершенных грехах основана на стремлении исповедующегося преодолеть греховность, получить прощение, обрести спасение и вновь слиться с другими, чьи жизненные принципы он нарушил. Мирская исповедь предполагает углубленный самоанализ и нескрываемое отстранение от чуждого ему мира. Кроме того, церковная исповедь всегда тайная, доверенная только одному, сохраняющему ее тайну, а мирская – публичная и как таковая не безразлична к мнению и интерпретации тех, кто готов ее слушать или – значительно чаще – читать. Герой из подполья исповедуется своими «Записками», герой из андеграунда – созданием повести общажных лет. И хотя андеграудный писатель принципиально нигде никогда не печатается и давно уже не пишет, он, считает Нина Ефимова, все-таки надеется, что его исповедь найдет своего читателя, который поймет все, как надо: «…Кто мне мешает думать, что через пятьдесят – сто лет мои неопубликованные тексты будут так же искать и так же (частично) найдут [как рисунки брата]. Их вдруг найдут. Их опубликуют. Неважно, кто прочтет и завопит первым. Важно, что их прочтут в их час».

Елена Краснощекова в статье «Два парадоксалиста (человек из подполья и человек андеграунда)» утверждает, что разгадку тайн «человека андеграунда» надо искать, оглядываясь на его предшественника «из подполья». Она исследовала перекличку маканинского романа, вышедшего на девятом году жизни постсоветской России, с «Записками» Достоевского, появившимися на девятом году оттепели, санкционированной Александром II. В обоих случаях эйфория от новизны сменилась душевным кризисом, и оба писателя вывели своих героев «отставшими» от нового времении «лишними» в новом обществе. «Сочинитель из подполья» принадлежит поколению романтиков 1840-х годов, на смену которым пришли реалисты 1860-х; «сочинитель из андеграунда» вышел из поколения шестидесятников, выжитых деловыми людьми 1990-х. Отличает этих двух парадоксалистов то, что первый спорил с утопическими построениями Чернышевского: «Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и нужно так переделывать? Из чего вы заключили, что хотенью человеческому так необходимо надо исправиться?»; второй живет в уже построенной утопии, где сначала исправляли лагерями, потом психушками, «где химия заменяла твое я» и оставляла «мысли уже их, ими внушенные». Не сойти с ума в психушке герою помогла только литература XIX века, «старые слова», откуда «тянуло ветерком подлинной нравственности». Встать на защиту терзаемого санитарами старика тоже помогла литература: «Почему… не слыша чувства, я, человек Русской литературы, смотрю на насилие и созерцаю?» Выученик русской литературы, он из сострадания к униженному старику наносит удар санитарам (и всем «им» вместе взятым) и неожиданно обретает спасение. (Полный текст статьи Елены Краснощековой на русском языке опубликован в «Новом журнале», № 222, 2001).

Константин Кустанович в эссе «Герой минувшего времени, или русская литература как экологическая система в “Андеграунде…” и других произведениях Маканина» предложил читать роман писателя как «литературу о литературе и ее роли в русской жизни». Он считает, что в романе получили развитие мысли писателя из его этюдов о русской литературе, культуре и истории. Один – ранний и незаконченный, о людях, живущих «в тени горы» русской литературы XIX века, которая продолжает управлять их поступками, реакциями, вкусами и в общем определяет их жизнь и в XX веке. Второй – «Сюжет усреднения», опубликованный в 1992 году, в частности, говорит о мощном течении в русской литературе XIX века, зовущем идти к народу, в народ, слиться с людским роем и растворить в нем свое «я». Маканин делает различие между двумя видами «растворения в народе»: в XIX веке это было «личное и добровольное усреднение», когда аристократию/интеллигенцию заботило, как лучше растворить «я» в гомогенной массе народа; в XX-ом, советском веке, когда «усреднение» оказалось принудительным, для интеллигенции стало непосильно трудно и очень важно сохранить крупицы индивидуальности. Тем не менее стремление к «слиянию с роем» в XX веке стало даже сильнее, чем прежде, и потому что русские, как считает Маканин, по-прежнему живут в тени русской литературы XIX века, и потому что болевой порог значительно вырос, а растворение в других, «усредняющее» личную боль, оказалось вполне заманчивым.

Кустанович считает, что «Сюжет усреднения» представляет историю русской литературы как культурную экологическую систему XIX и XX вв., а роман «Андеграунд…» является художественным комментарием (а судьба протагониста Петровича – ключ к ним) к распаду этой системы в начале 1990-х годов, когда казалось, что традиционные функции литературы атрофировались и ее значимость в русской жизни навсегда утрачена. Тем не менее конец романа подчеркивает, что восстановление культурной экологической системы, возвращение ее традиционной социальной функции – единственный путь спасения русской жизни от полного распада.

Десять научных работ сборника обрамлены рамкой «авторского», то есть маканинского слова. Начало рамки (перед первой статьей о его творчестве) – это рассказ писателя о себе и контекстах своих произведений. Кое-что из этого рассказа Маканин не раз повторял иностранным издателям и читателям: что русская (и советская) литература традиционно делалась/ – ется в толстых журналах, а у него хоть и выходили книги одна за другой, но все не в журналах, и поэтому его долго не замечали ни критики, ни читатели, так что он оказался «отставшим». Рассказывает он также о существовавшем к концу советской эпохи литературном подполье двух видов – антисоветском и андеграундном. С кончиной советской власти, преследовавшей антисоветских писателей, их начали издавать, избирать и т. п., и они, как и положено, стали частью нового перестроечного истеблишмента. Писателей андеграунда не печатали ни до, ни после перестройки, поскольку подлинный андеграунд никогда не знается с верхами и не может стать частью истеблишмента. Маканин считает, что андеграунд брежневского времени – это удивительнейшее явление: целое поколение опустошенных талантливых людей, спившихся, деградировавших, зачастую кончивших самоубийством. Многие из них уже и работать-то по-настоящему не умели. При Горбачеве кто-то из них бросился делать карьеру, но и здесь провалился, скатившись в полную нищету. В прошлом отношения Маканина с литературным андеграундом были непростыми, но с взаимоуважением. После перестройки же, когда его стали печатать, литературный андеграунд счел его «признанным» и преуспевающим, а таких в андеграунде всегда относили к подонкам. Так что при встречах теперь вспыхивали нескончаемые ссоры, пока, наконец, не наступил окончательный разрыв. Но писатель помнит высокий дух и негасимую любовь андеграунда к литературе, его потрясающую талантливость и абсолютную неспособность ее реализовать. Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» – это и воспоминания, и реквием по русскому литературному подполью.

Конец рамки (сразу после последней статьи) – это беседа Маканина с молодым санкт-петербургским исследователем Владимиром Иванцовым, организованная специально для данного сборника в июле 2006 года. В ходе беседы Вл. Иванцов спросил писателя о его взглядах на пространство и время, на что Маканин ответил следующее: «У меня есть своеобразный взгляд на это. В свое время я прочитал, конечно, Бахтина, и идея хронотопа мне была интересна. Но ближе мне Хайдеггер с его экзистенциальным пониманием существования: я живу и проживу эту жизнь, и все, что я за это время сделаю, – оно мое, и оно случайно-неслучайное. Эта точка зрения мне ближе, чем вписывание в какую-то конкретную координату пространства или времени… Скажем, что такое андеграунд для меня? Это коридоры и гении. Коридоры отражают топографию. А гении…они наполняют эти коридоры… Вот это для меня главное. Это не столько хронотоп, сколько топография плюс какая-то сущностная структура человека…» А о времени Маканин сказал, что оно «настолько сущностно, что… его не надо характеризовать, оно во мне…Топография для меня чрезвычайно важна, а хронос настолько суперважен, что и не важен вовсе. Как воздух – его так много, и он везде».

«Авторская» рамка в свою очередь заключена в рамку «редакторскую». Ее начало (совпадающее с началом сборника) – это вступительная статья, написанная Татьяной Спектор и Байроном Линдсеем, в которой редакторы представляют, с одной стороны, писателя и его творческое кредо, а с другой стороны, статьи всех участников сборника. Конец этой рамки (как раз в самом конце сборника) представлен библиографией работ Маканина (отдельные издания и переиздания, журнальные публикации, его киносценарии; фильмы, поставленные по его произведениям на русском языке; произведения, переведенные на английский язык) и работ о Маканине (интервью, книги, диссертации, журнальные и газетные статьи на русском и английском языках). Библиография очень подробная, хотя и не без пробелов: я, например, посетовала, не увидев в библиографии диссертации Виктории Тейсте «Миф и мифотворчество в романе Владимира Маканина “Предтеча”», Таллиннский педагогический университет, 2004. Байрон Линдсей, составитель библиографии, видимо, намеренно ограничился только русскими и английскими работами (хотя есть одна статья на польском, автор которой Януш Свежий, как и петербуржец Вл. Иванцов, щедро добавлял материалы к библиографии Б. Линдсея). Такая композиция небольшого академического сборника, когда сначала происходит встреча с редактором, потом слышен живой голос писателя, затем знакомство с разными взглядами исследователей его творчества, снова вслушивание в слова писателя, на этот раз в диалоге с исследователем, и, наконец, доступ к исчерпывающей библиографии, гарантирует, что читатель получит многостороннее представление о Маканине и его творчестве.

Байрон Линдсей вложил много знаний, любви и труда в подготовку и издание сборника. Он успешно довел до конца работу, начатую вместе с Татьяной Спектор, и в соавторстве с нею написал обстоятельное вступление; перевел рассказ Маканина о себе и контекстах своего творчества, организовал интервью Вл. Иванцова с Маканиным в 2006 году и сделал для него особое исключение – оставил русский текст как он есть без перевода на английский язык. Кроме того, Байрон Линдсей перевел статью С. И. Пискуновой, а для статьи Н. Ефимовой перевел на английский язык все цитаты из романа «Андеграунд…», он составил библиографию произведений Маканина и работ о Маканине. Он также сделал две начальные страницы сборника подчеркнуто личными. На первой – фотография писателя из личного альбома ученого – лицо молодое, еще без улыбки, волосы темные, еще без серебра, глаза светлые, сильные. На второй странице Байрон Линдсей поместил короткое посвящение «Памяти Александра Ивановича Никитина (1967–2005), философа, музыканта, друга» и эпиграф к сборнику – слова уральского поэта Бориса Рыжего (1974–2001), также безвременно ушедшего из жизни: «Душа моя, огнем и дымом, путем небесно-голубым, любимая, лети к любимым своим».

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 254, 2009.


Мишель Берди. Цена русского слова: познавательный и развлекательный путеводитель по русской культуре, языку и переводу

Michele А. Berdy. The Russian Word’s Worth. A Humorous and Informative Guide to Russian Language, Culture and Translation.
Moscow: Glas Publisher, 2011, 495 с.



Книга «Цена русского слова: познавательный и развлекательный путеводитель по русской культуре, языку и переводу» американской переводчицы Мишель Берди адресована прежде всего англоязычным экспатриантам, живущим в России, а также их русскоязычным учителям, а кроме того, всем, кто любит складно сказанное слово о словах. Книжка выросла из еженедельных колонок в англоязычной газете «Москоу таймс», которые Мишель Берди ведет с начала 2002 года. Ее небольшие, трогательные и остроумные очерки нравов, культурологические эссе и лирические признания («Ох, как труден этот великий и могучий!») всегда так нравятся читателям, что иные из текстов начинают кочевать по сайтам. Наверное, это и подтолкнуло Мишель Берди перебрать несколько сотен своих публикаций за первые пять лет работы в газете. Из них она отобрала около двухсот и сгруппировала их по темам (лексическим и грамматическим, социолингвистическим, культурологическим, страноведческим), а затем составила предметный указатель всех упомянутых слов и выражений (он оказался очень длинным, на пятьдесят страниц) и поместила все под одной обложкой – так получился вполне компактный, хотя и не невесомый (почти пятисотстраничный!) путеводитель по языковым и неязыковым просторам современной русской жизни.

Пользоваться этим путеводителем удобно и приятно. Можно читать от начала до конца, как книгу; можно читать или перечитывать отдельные главы; можно использовать его для справок: хочешь, например, узнать, как пользоваться городским транспортом в Москве или как одеваться по погоде, – на это есть соответствующие разделы; наконец, предметный указатель (он же список слов и выражений, содержание и употребление которых автор разъясняет в тексте) может помочь закрепить, расширить, освежить и обновить накопленный словарный запас.

Книга начинается с раздела «Великий и могучий», и, конечно, речь в нем идет о трудностях русского языка. Автор касается разных частей речи, но подробнее всего говорит о тех, что больше досаждают, – глаголах, конечно. Правда, есть глаголы, которые автору особенно полюбились. К ним относятся, прежде всего, болтать – проболтаться – трепать/чесать языком, а также производные от них существительные: треп, трепло, болтовня, вместе с таким антонимичным выражением, как молчать, как партизан. Любит она и такие глаголы, как подворовывать, врать – лгать, а также бездельничать и синонимичные ему фразы макароны продувать, прикинуться шлангом (притвориться непонимающим, чтобы уклониться от работы). Заодно автор напоминает читателю, что лжец – лгун – слова бойцовые, бросить такие в лицо – все равно что на дуэль вызвать. В этом же разделе речь идет о маленьких, но крепко досаждающих иностранцу словах, вроде ничего – not too bad (– Как дела? – Ничего), да нет – certainly not (– Отправил бандероль? – Да нет!), давай – so long (– Ну, я пошел. Пока. – Ладно, давай). Авторские комментарии в большинстве случаев очень хороши: и точны, и остроумны. Но и осечки бывают. То вдруг попадется заметка о словах на «не-, ни-»: некого – никого, как две капли воды похожая на страницы из учебника русского языка для второкурсников. То, рассказывая о непоследовательности в использовании глагольных видов, автор приводит примеры с бесприставочными глаголами движения, a они-то все всегда несовершенного вида. То вдруг предупредит читателя, что говорить надо лететь/прилететь на самолете, но ни в коем случае не лететь/прилететь самолетом, чтобы слушатель не подумал, что вы говорите о скорости прибытия, вроде как лететь стрелою. Сама Мишель Берди живет в Москве с советских времен и наверняка помнит рекламу «Летайте самолетами Аэрофлота». Правда, сегодня в России летают самолетами и других аэрокомпаний, но это-то и сохраняет активное использование конструкции с творительным падежом, ср.: лететь Дельтой/самолетом Дельты; Квонтасом/самолетом Квонтаса; Алита-лией/самолетом Алиталии.

Особенно увлекательно и со вкусом рассказывает Мишель Берди о своих наблюдениях над стилистикой речи реальных людей – В. С. Черномырдина (с такими перлами, как «хотели как лучше, а получилось как всегда»; «Россия со временем должна стать еврочленом»), А. Г. Лукашенко («Я президент государства, и это государство будет, пока я президент»; «Я свое государство за цивилизованным миром не поведу!»), В. В. Путина (Мишель Берди рекомендует читателям приобрести изданную в 2004 году книгу «Путинки. Краткий сборник изречений президента. Срок первый») и некоторых других руководящих лиц. В речь своих московских друзей, коллег и просто встречных горожан Мишель Берди тоже внимательно вслушивается. Она отмечает, что русские помнят наизусть множество пословиц, поговорок, крылатых слов и фраз, а также отдельных строк и целых стихотворений отечественных и зарубежных поэтов и постоянно цитируют их в своих высказываниях. Это, по мнению автора, может быть, и делает их речь эмоциональной и образной, но как бы и не совсем личной. Она даже составила полупародийный микродиалог, в котором собеседники обмениваются одними лишь «крылатыми словами» и поговорками: звучит остроумно, весело, утрированно – и остраненно. Тем не менее она и сама научилась «украшать» свою русскую речь чужими словами-цитатами и «прятаться» за них. Берди даже поделилась с читателем источниками своих любимых крылатых фраз – это комедия А. Грибоедова «Горе от ума» («не моего романа», «а судьи кто?» и т. п.), роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» («кипучий лентяй», «кризис жанра» и т. п.); кинофильм Леонида Гайдая «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика» («Жить, как говорится, хорошо! А хорошо жить – еще лучше!»); кинофильм Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни» («Восток – дело тонкое», «Таможня дает добро» и т. п.).

С некоторой ностальгией вспоминает Мишель Берди те года глухие, когда не расплодились еще по Москве фитнес-клубы и другие развлекательные заведения, когда квартиры еще не оснастились стерео– и видеоустановками. Тогда чаще заходили в гости, теснились на кухне, долго говорили о жизни и обменивались свежими анекдотами. Не сразу, но она научилась их не только понимать и запоминать, но и рассказывать. А поскольку в современной России анекдоты по-прежнему любят, Мишель Берди в своем «Путеводителе» старается помочь иностранцу разобраться в типичной расстановке ролей, или кто есть кто в современных русских анекдотах, а заодно не упускает случая поделиться с читателями своими любимыми анекдотами, таким например: «На необитаемый остров выбросило волною одну француженку и двух французов, двух англичан и одну англичанку, а также русскую с двумя русскими. Года через два подоспели спасатели и обнаружили, что французы с француженкой живут любовным треугольником; все англичане проживают врозь и не общаются, поскольку не были друг другу официально представлены; а двое русских сидят на солнышке и лузгают семечки. “Где же ваша женщина?” – спрашивают спасатели. “Народ в поле”, – отвечают мужики».

Заканчивая книгу «Цена русского слова», Мишель Берди поделилась с читателями, какой ценой ей самой досталось русское слово. Она приехала в СССР сразу после колледжа с целью усовершенствовать знание русского языка в живой среде, да так с 1978 года и живет и работает в Москве. За тридцать три «русских» года она перевела километры и километры текстов разного жанра, создала субтитры более чем к пятидесяти художественным и документальным фильмам, перевела синхронно и последовательно сотни выступлений, речей, докладов и презентаций; сопровождала делегации и возила экскурсии по Москве, Петербургу и другим городам и издала четыре путеводителя – по России, Санкт-Петербургу и Москве; а вместе с русскими коллегами А. Л. Бураком и В. С. Елистратовым выпустила в 2003 году «Дополнение к русско-английским словарям», содержащее около шестисот пятидесяти новых слов, значений и выражений, вошедших в русский разговорный язык за последние десять лет.

Не менее важно и то, что за эти годы Мишель Берди вжилась в русский быт. Она знает повседневную жизнь москвичей и эпохи застоя, и периода гласности, и, наконец, времени независимости. В прошлом она вместе с русскими успела настояться в очередях за продуктами первой необходимости. Теперь вместе со всеми простаивает в дорожных пробках, а они, как все в России, – великие и могучие. Ей не раз и не два многие работодатели забывали, не успевали, не в силах были или не считали нужным заплатить за заказанную работу. Обкрадывали и обворовывали ее столько раз, что она научилась писать заявления в милицию на безупречном русском языке. Она не раз плакала, слушая российские последние известия. За эти годы она научилась пить водку по-русски, а с похмелья петь задушевную песню времен Гражданской войны «Там, вдали за рекой…». Сквернословить по-русски она тоже научилась и делает это не реже, чем коренные жители. Но вот взятки давать никогда не хотела научиться. Не может она также не остановить машину перед пешеходной полосой, даже если на ней нет пешеходов. И по-прежнему приветливо улыбается в общественных местах – так, как это принято в Америке. При этом ей все реже и реже задают вопрос: «А вы, собственно, откуда будете?» Так что «Цена русского слова», составленная таким специалистом, как Мишель Берди, – самый достоверный, подлинный и аутентичный «путеводитель по русской культуре, языку и переводу», да к тому же еще остроумный и веселый.

Опубликовано: “Новый Журнал”, № 264, 2011.


Приложение

Фотографии разных лет



Жанна. Вирджиния, США (1991).





Влюбленная в поэзию.





Жанна и Леня Слуцкер – на следующий день после свадьбы. Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





В день свадьбы с дочерьми Катей (рядом с Жанной) и Машей. Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





С сыном Гришей. Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





С детьми – Гришей, Машей (рядом с Жанной) и Катей. Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





Барселона, Испания (1997).





Саванна, Джорджия, США (1995).





Среди азалий. Джорджия, США (1995).





Строим дом. Дугласвилл, Джорджия, США (1993).





С австралийскими друзьями Таней и Витей Корин. Чарльстон, Южная Каролина, США (2008).





С Галиной Парсеговой. Дугласвилл, Джорджия, США (2002).





С семьей Пиранеров и друзьями. Атланта, Джорджия, США (2008).





Жанна и Леня с Людой и Яшей Лифсон. Питтсбург, Пенсильвания, США (2011).





С Леной Либорской и ее мамой Людмилой Семеновной Андреевской. Сиэтл, Вашингтон, США (2007).





С Романом Пиранером. Атланта, Джорджия, США (2012).





С Ирой и Ильей Пиранерами. Атланта, Джорджия, США (2012).





С сыном Гришей. Флорида, США (2000).





С мамой Лией Мельницкой и сыном Гришей. Сидней, Австралия.





С сыном Гришей у могилы матери Лии Мельницкой. Мельбурн, Австралия (2004).





С внуком Сашей. Дугласвилл, Джорджия, США (2008).





С сыном Гришей. Дугласвилл, Джорджия, США (2008).





На золотой свадьбе Марины и Игоря Ефимовых (Марина и Игорь наверху справа, Игорь в светлой кепке). Аубурн, Пенсильвания, США (2009).





С Лидой Цейтлиной. Дугласвилл, Джорджия, США (2010).





С сыном Гришей. Фотография для выездной визы в Израиль. Ленинград (1972).





Жанна. Вся жизнь впереди.





Жанна с отцом Григорием Бинус.





С Ирой Фияксель. Саванна, Джорджия, США (1995).





С семьей Ефимовых – Мариной (крайняя слева), Наташей и Игорем. Нью-Йорк, США (1995).





Лексингтон, Вирджиния, США (1993).





Сидней, Австралия (2004).





Верхний ряд, слева направо: Мара Мустафина, ее мама Инна Мустафина, Жанна и отец Мары Алик Мустафин. В первом ряду: Наташа Гусева. Сидней, Австралия (2004).





Переезд из Вирджинии в Джорджию, США (1994).





Жаннин день рождения. Дугласвилл, Джорджия, США (1998).





Жанна, Леня и Саня Слуцкер. Дугласвилл, Джорджия, США (1994).





Карибские острова (1994).





Верхний ряд: Леня Слуцкер, Рая Белинская. Нижний ряд (слева направо): Жанна, Елена Краснощекова, Люда и Леня Белинские. Атланта, Джорджия, США (1996).





С семьей сына (Гришей, Ниной и Сашей). Дугласвилл, Джорджия, США (2008).





Прага (1993).





Стамбул, пролив Босфор, Турция (1998).





С надеждой. Ф. Л. Райт часовня, Седона, Аризона, США (2008).





Примечания


1

Из работ, прочитанных в процессе работы над статьей, наиболее интересны следующие: Israel W. Charny (ed.) Encyclopedia of Genocide. 2 volumes. Santa Barbara, Calif.: ABC–CLIO, 1999; Ryszard Szawlowski, Rafal Lemkin – tw'orca pojecia «ludob'ojstwo» i gl'owny architekt Konwencji z 9.XII.1948 (w czterdziestolecie 'smierci), Panstwo i Prawo 1999, z.10, s.74–86; Samantha Power. A Problem from Hell: America and the Age of Genocide. Basic Books, 2002 (Chapters 2–5); Рышард Шавловский. Рафал Лемкин – создатель понятия “геноцид”, «Новая Польша», 2003, № 6, c. 34–38; Ryszard Szawlowski, Raphael Lemkin (1900–1959) – The Polish Lawyer Who Created the Concept of “Genocide”, The Polish Quarterly of International Affairs 2005, № 2, s. 98-133; Dan Eshet. Totally Unofficial: Raphael Lemkin and the Genocide Convention. Adam Storm & the Facing History and Ourselves, 2007; John Cooper. Raphael Lemkin and the Struggle for the Genocide Convention. Palgrave Macmillan, 2008.

(обратно)


2

Библиографический указатель опубликованных работ Рафаэля Лемкина: http://www.preventgenocide.org/lemkin/bibliography.htm

(обратно)


3

Пакт о взаимном ненападении сроком на десять лет подписан в январе 1934 г. В ноябре 1935-го принято соглашение об экономическом сотрудничестве.

(обратно)


4

От термина «Ось Рим-Берлин-Токио» – страны нацистского блока, или гитлеровская коалиция, или военный союз Германии, Италии, Японии и других государств, противостоявший во время Второй мировой войны странам антигитлеровской коалиции.

(обратно)


5

Raphael Lemkin. Axis Rule in Occupied Europe. Laws of Occupation. Analysis of Government. Proposal for Redress. Carnegie Endowment for International Peace. Division of International Law Washington 1944.

(обратно)


6

Эту главу можно прочитать на: http://www.preventgenocide.org/lemkin/AxisRule1944-1.htm

(обратно)


7

Лемкин приводит цитату из книги А. Розенберга «Миф XX века», 1935 г.

(обратно)


8

Справедливости ради следует сказать, что и в предисловии к книге Лемкин тоже заглядывает в будущее, высказывая свою уверенность в том, что послевоенный мир должен от имени всех пострадавших и обездоленных обратить внимание на то, какими серьезными последствиями чреваты травмы, нанесенные демографии, экономике и культуре оккупированных стран. Он также считает, что изрядное число немцев несет прямую ответственность за разбой и грабежи, за что должны понести заслуженное наказание или быть поставлены в такие условия, когда они не создают угрозы общественному правопорядку, например, превратить Германию в аграрную страну.

(обратно)


9

Список стран, подписавших и ратифицировавших или присоединившихся к Конвенции, см.: http://en.wikipedia.org/wiki/

(обратно)


10

Полный текст Конвенции на русском языке см.: http://www1.umn.edu/humanrts/instree/Rx1cppcg.html

(обратно)


11

Карл В. Аккерман, издатель филадельфийской «Паблик леджер» первым в США полностью опубликовал ПСМ в двух октябрьских выпусках газеты в 1919 г., представив их как протоколы большевиков.

(обратно)


12

В 1903 г. сокращенный вариант ПСМ, озаглавленный «Программа завоевания мира евреями», опубликован петербургской газетой «Знамя», редактируемой П. Крушеваном. В 1905 г. расширенная версия ПСМ появилась в качестве приложения ко 2-му изданию книги Сергея Нилуса «Великое в малом и антихрист как близкая политическая возможность», изданной в Царском Селе. В 1906 и 1907 гг. ПСМ выпущены Г. В. Бутми в Санкт-Петербурге в виде отдельной брошюры под названием «Враги рода человеческого». В 1911 и 1912 гг. ПСМ переизданы Сергеем Нилусом в Сергиевом Посаде. В 1917 г., в четвертый раз переиздав ПСМ, Сергей Нилус впервые приписал их авторство Теодору Герцлю. Это издание стало самым популярным в мире.

(обратно)


13

Бурцев В. Л. В погоне за провокаторами; «Протоколы сионских мудрецов» – доказанный подлог. М.: «Слово», 1991 (первое издание – Париж: 1938). С. 266.

(обратно)


14

Norman Cohn. Warrant for Genocide. The Myth of the Jewish World Conspiracy and the Protocols of the Elders of Zion. (London: Serif); Leon Poliakov. The History of Anti-Semitism. Suicidal Europe, 1870–1933, volume IV. Oxford University Press, 1985.

(обратно)


15

Из его доамериканской жизни известно главным образом то, что он сам рассказывал и писал о себе в частной переписке, служебной документации и в Who’s Who, и то, что говорили о нем бывшие соотечественники: Борис Львович Бразоль, сын Л. Е. Бразоля, основоположника российской гомеопатии, родился в Полтаве. Студентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета активно участвовал в работе радикально настроенных студенческих кружков, увлекался марксизмом и театром, писал театральные рецензии (позднее похвалялся, что в России 1910-х гг. они очень высоко оплачивались). В 1907 г. выпустил первую книгу «Женские силуэты в русской литературе», в 1910 – вторую «Критические грани». После окончания университета принят на службу в министерство юстиции, в 1912 г. направлен в Лозанну для изучения новейших научных достижений в криминалистике. В 1914 г. принимал участие в ревизии по делу Бейлиса. Отчеты, представленные Б. Л. Бразолем в министерство юстиции, повлекли за собой суды над журналистами, юристами и свидетелями, выступавшими в защиту Бейлиса. В Первую мировую войну Бразоль в чине «младшего лейтенанта» Его Императорского Величества Первого пехотного полка находился на Юго-Западном фронте, в августе – октябре 1914 г. участвовал в Галицийской и Варшавской операциях, был ранен, награжден и демобилизован. В марте 1916 г. получил на расследование дело военного министра генерала В. А. Сухомлинова, арестованного по обвинению в злоупотреблениях и измене, и очень быстро его завершил: Сухомлинова заключили в крепость, а Бразоля в том же году ввели в состав правительственной комиссии, ведущей переговоры с Англией о новом военном займе, и откомандировали в Лондон. Пока Бразоль вел работу в Англии, в 1915 г. в Петрограде вышла его книга «Очерки по следственной части». Лондонские переговоры завершились успешно: Россия получила заем в 600 млн долларов на приобретение в Америке военного сырья и оборудования, и в самом конце 1916 г. Б. Л. Бразоль появился в США в качестве юрисконсульта англо-российской комиссии по военным закупкам.

(обратно)


16

Краткие сведения о трудах и днях Б. Л. Бразоля в Америке см. в Who’s Who in New-York (City and State), 13th ed. (New York: 1960), p.147; Who Was Who in America (Chicago: 1968), vol. IV, p.113; более подробные – в работах историков, политологов и писателей-документалистов, на которые ссылается настоящая статья.

(обратно)


17

У Хаутона и Бразоля оказалось много общего. Оба – выпускники столичных университетов: Хаутон окончил медицинский факультет; оба прошли профессиональную стажировку за границей: Хаутон в Берлине. Оба в чине «младшего лейтенанта» оказались сначала на военной службе – правда, Бразоль на передовой, а Хаутон в запасном медицинском корпусе в штате Нью-Йорк, оба только начинали службу в министерстве обороны, хотя и в разных секторах – Хаутон в Восточном отделе. Оба были воинствующими патриотами и добрыми христианами (Хаутон – методист). У них и страсть была одна – антисемитизм, правда, у Бразоля культурно вскормленный и идеологически сцементированный, а у Хаутона как бы доморощенный и еще не умудренный опытом. Был у них и общий враг – «большевики», о которых Бразоль знал все, а Хаутон только самое общее.

(обратно)


18

Это заключение, скрепленное с машинописной копией ПСМ, хранится в Национальном архиве США. В нем сказано, что копии ПСМ есть у Б. Бразоля и у судьи Хьюза, получившего ее от Хаутона. Любопытно и то, что служащего, писавшего заключение, поразило, что надвигающийся большевистский переворот как бы следует плану, изложенному в ПСМ. (Robert Singerman «American Career of the Protocols of the Elders of Zion», American Jewish History, No.71. Sept 1981, p.51, footnote 7).

(обратно)


19

О том, что произошло дальше вспоминает собственный корреспондент газеты Герман Бернштейн. (Herman Bernstein. The Truth about «The Protocols of Zion». A Complete Exposure. (New York, N.Y.: KTAV Publishing House, 1971, reprint of the 1935 ed.), pp.43–44).

(обратно)


20

В 1960-е гг. это донесение Бразоля, датированное 13 ноября 1918 г., обнаружил в архивах госдепартамента США английский историк Энтони Саттон, см. Antony C. Sutton. Wall Street and the Bolshevik Revolution. (New Rochelle, N.Y: Arlington House, 1974), pp.187–188. Одновременно Бразоль направил свое донесение и Верховному Главнокомандующему Добровольческой армии. Содержание этого донесения «от американского агента» в 1924 г. цитировал на французском языке А. Д. Нечволодов, а в 1928 г. на русском – В. В. Шульгин в работе «Что нам в них не нравится…: Об антисемитизме в России». (М.: Русская книга, 1994) С. 352–353.

(обратно)


21

Исследуя широко распространяемые в 1920-е гг. слухи о связях большевиков с международными банками, Саттон опубликовал переписку еврейских общественных деятелей и банкиров России с еврейскими общественными деятелями и банкирами-евреями Америки. (Antony C. Sutton, pp. 191, 194–197).

(обратно)


22

Leon Poliakov. The History of Anti-Semitism. Suicidal Europe, 1870–1933, volume IV. Oxford University Press, 1985, p. 232.

(обратно)


23

Ibid, pp. 231, 382 – 383

(обратно)


24

Моррис Хилквит (1869, Рига – 1933, Нью-Йорк), юрист, пацифист, теоретик нерадикального социализма, автор книг «История социализма в Соединенных Штатах» (1903), «Теория и практика социализма» (1909) и мемуаров (1934).

(обратно)


25

Philip S. Foner. The Bolshevik Revolution. Its Impact on American Radicals, Liberals, and Labor. A Documentary Study (International Publishers: New York, 1967), pp. 43–44, 266–269.

(обратно)


26

United State Congress, Senate, Subcommittee on the Judiciary. Brewing and Liquor Interests and German and Bolshevik Propaganda, 3 vols. (Washington: 1919).

(обратно)


27

Robert Singerman, p. 53.

(обратно)


28

Brewing and Liquor Interests and German and Bolshevik Propaganda, February 11 – March 10, 1919, p.135.

(обратно)


29

Как ни фантастично звучат показания Симонса, они не уникальны. И внутри Советской России, и среди эмигрантов из России подобное говорили и писали достаточно часто, см.: Агурский М. Идеология национал-большевизма (YMCA-PRESS, 1980), с. 6 – 11.

(обратно)


30

Leon Poliakov, pp. 233–236, 383–384.

(обратно)


31

Lieutenant Boris Brasol. Recognize the Omsk Government! Appeal to the American and Allied Nations. (New York City, 1919).

(обратно)


32

Первым рассказал о фордовской наемной команде разоблачителей «всемирного еврейского заговора» Норман Хэпгуд в серии статей «Юдомания Генри Форда изнутри» в еженедельнике «Херст’с интернешионал» в июне – ноябре 1922 г., его с полным доверием цитируют все последующие исследователи вопроса.

(обратно)


33

Boris Brasol. Socialism Vs. Civilization. New York: C. Scribner’s sons, 1920), 289 pp.

(обратно)


34

The Protocols and World Revolution Including a Translation and Analysis of the “Protocols of the Meetings of the Zionist Men of Wisdom. (Boston: Small, Maynard, 1920), 149 pages.

(обратно)


35

Neil Baldwin, Henry Ford and the Jews: The Mass Production of Hate (New York: PublicAffairs, 2001), pp. 143–144; Robert Singerman, p.68.

(обратно)


36

Praemonitus praemunitus. The Protocols of the Wise Men of Zion Translated from the Russian to the English Language for the Information of all TRUE AMERICANS and to Confound Enemies of Democracy and the REPUBLIC also to Demonstrate the Possible Fulfillment of Biblical Prophecy as to WORLD DOMINATION by the CHOSEN PEOPLE. Published by the Beckwith Company аt 299 Madison Avenue, City of New York. (1920), 165 pages. Как видно по печати, д-р Хаутон особенно акцентирует в заглавии слова «истинные американцы», «республика», «мировое господство», «народ избранный».

(обратно)


37

Нельзя не заметить, что сочинитель впервые заговорил «красиво» и всю символику еврейского русскоязычного большевизма построил на игре английских слов на «Р=П»: с одной стороны, конец (в звезде) – point, с другой стороны, пункт (программы) – point, а названия шести пунктов программы – purse, press, peerage, Palestine, proletarianizm, Prince of Israel.

(обратно)


38

The International Jew. The World’s Foremost Problem. v. 1 Being a Reprint of a Series of Articles Appearing in the Dearborn Independent from May 22 to October 2. 1920. November 1920. На русском языке эти статьи помещены на сайте: http://borzoi.dvo.ru/elib/fordg000/00000024.htm.

(обратно)


39

John Higham, Strangers in the Land: Patterns of American Nativism (New Jersey, 1955), p. 685.

(обратно)


40

]. Louis Marshall, Selected Papers and Addresses. Philadelphia, 1957, v. 1, p. 334.

(обратно)


41

Neil Baldwin, Henry Ford and the Jews: The Mass Production of Hate (New York: PublicAffairs, 2001), pp. 67–70, 98–99. Douglas Brinkley, Wheels for the World: Henry Ford, His Company, and a Century of Progress, 1903–2003 (Viking Penguin, 2003), pp. 257–258, 261.

(обратно)


42

The “Protocols”, Bolshevism and the Jews: An Address to Their Fellow-Citizens by American Jewish Organizations.

(обратно)


43

Neil Baldwin, pp.147–148, 373.

(обратно)


44

Leon Poliakov, p. 250.

(обратно)


45

John Spargo. The Jews and American Ideals (New York and London: Harper and Brothers Publishers. 1920). Джон Вебстер Спарго (1876–1966), фабианец, социалист, проповедник методистской церкви, один из самых ярких лидеров рабочего движения и основатель (вместе с Самуэлем Гомперсом и Джорджем Крилом) Американского союза демократии и труда, в начале века с неутомимой последовательностью добивался введения в стране законов, регулирующих труд детей и женщин, а после Октябрьской революции с такой же последовательностью разоблачал «большевизм», см. его книги: The Bitter Cry of the Children (1906), Applied Socialism (1912), 1922 г. Americanism and Social Democracy (1918), 1922 г. Social Democracy Explained (1918), The Psychology of Bolshevism (1919), Bolshevism the Enemy of Political and Industrial Democracy (1919), Russia as an American Problem 1920), The Greatest Failure in All History (1921).

(обратно)


46

Herman Bernstein. The Truth about «The Protocols of Zion», pp. 56–57.

(обратно)


47

Leon Poliakov, p. 251.

(обратно)


48

Herman Bernstein. The History of a Lie. «The Protocols of the Wise Men of Zion» (New York, 57 Rose Street: J. S. Ogilivie Publishing Company, 1921).

(обратно)


49

Текст отпечатан в санкт-петербургской типографии товарищества «Общественная польза», а в предисловии к нему, в частности, сказано: «Содержание легенды не есть вымысел одного Ретклиффа; скорее Ретклифф, со свойственным ему фантастическим воображением, собрал части в одно целое и окрасил все поэтическими красками, поражающими, может быть, чрезмерною яркостью, но тем не менее представляющими интерес».

(обратно)


50

Филипп Грейвс, константинопольский корреспондент лондонской «Таймс», обнаружил еще один пратекст ПСМ – сатиру французского адвоката Мориса Жоли «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье, или Макиавеллиева политика в XIX в.» (1864 г.), о чем и рассказал читателям газеты 16, 17 и 18 августа 1921 г., (Norman Cohn, pp.78–83).

(обратно)


51

Neil Baldwin, pp. 164, 237, 375.

(обратно)


52

Leon Poliakov, pp.251–252.

(обратно)


53

Jewish Activity in the United States. volume II of Тhe International Jew, Being a Reprint of a Series of Articles Appearing in the Dearborn Independent from October 9, 1920 to March 19, 1921. Jewish Influences in American Life. Volume III of Тhe International Jew, The World’s Foremost Problem, Being a Reprint of a Third Selection from Articles Appeared in the Dearborn Independent.

(обратно)


54

Neil Baldwin, pp. 192–217.

(обратно)


55

Boris L. Brasol. The World at the Cross Roads. (Boston: Small, Mayhard & company, 1921). Борис Бразоль. Мир на перепутье. Пер. с англ. Е. Л. Бразоля. Всеславянский книжный магазин, Белград, 1922.

(обратно)


56

Who Rules Russia. (New York: Unity of Russia, 1920).

(обратно)


57

John Spargo. The Jews and American Ideals, pp. 145–146.

(обратно)


58

В мае 1927 г. Форд при содействии своих эмиссаров (земляка-детройтца Эрла Дэвиса, бывшего ассистента генерального прокурора США, и Джозефа Палма, служащего в нью-йоркском отделении разведывательного управления, которые связались с вице-президентом Американского еврейского комитета Натаном Перельманом, бывшим конгрессменом) передал Луи Маршаллу, что хочет любой ценой положить конец всем выпадам и оскорблениям, которые его еженедельник нанес евреям; что он понял, что В. Камерон его попросту обманывал, а он сам и не догадывался, какую пагубу несли в себе статьи этого журналиста. На это Луи Маршалл посоветовал Генри Форду, во-первых, выразить «свое сожаление» в открытом письме, во-вторых, во всеуслышание просить прощения за причиненный ущерб, в-третих, дать заверение себе и окружающим, что подобные выпады не повторятся, и, наконец, найти способы хотя бы частичной компенсации оболганной стороне. Десять дней раздумывал автомобильный король над полученным советом и, наконец, попросил Луи Маршалла составить от его имени открытое письмо. Получив письмо через несколько дней, Генри Форд подписал его, «не изменив и буквы», и дал указание незамедлительно опубликовать его во всех отечественных и зарубежных газетах.

(обратно)


59

Полный текст письма см.: 1922 г. (Neil Baldwin, pp. 233–240).

(обратно)


60

«Меня обманули. С этим писателем мы больше дела не имеем». (Ernst Feder, «A German Visits Henry Ford», Living Age, October, 1930, p. 158).

(обратно)


61

Robert Singerman, pp. 73–74; Anthony Summers and Tom Mangold, The File on the Tsar (New York: 1976), pp.173–175.

(обратно)


62

Например, Эптон Синклер: Эптон Синклер. Дельцы. Автомобильный король Перевод М. Урнова. (М: Правда, 1986).

(обратно)


63

Who is Who Among Physicians and Surgeons (New York: 1938), p. 367.

(обратно)


64

The Encyclopedia of World Methodism (Nashville: 1974), vol. II, pp. 2157-58.

(обратно)


65

В 1927 г. Бразоль выпустил университетское пособие «Компоненты преступления», неоднократно переиздававшееся в Америке до середины 1970-х гг., написал работу об Оскаре Уайльде (1938 г.), удостоенную золотой медали Института литературы и искусства Франции и признанную сыном Уайльда лучшей из всего сказанного об отце. Он перевел сказки Пушкина (1936 г.), «Дневник писателя» Достоевского (1949 г.) и «Историю русского театра XVII–XIX вв.» Б. В. Варнике (1951 г.) и издал на русском языке десятка два брошюр, посвященных великим деятелям русской культуры.

(обратно)


66

Читая его русские «речи», трудно представить, что они написаны человеком, еще недавно строчившим доносы, множившим клевету и похвалявшимся, что его три книги обошлись «им» дороже десяти погромов.

(обратно)


67

За последние годы эта брошюра выходила несколькими изданиями в России и Белоруссии и попала на множество сайтов в Интернете.

(обратно)


68

Майкл Сейерс и Алберт Кан приводят в своей книге рассказ о том, как в 1935 г. на встрече представителей различных антисоветских белоэмигрантских организаций Борис Бразоль более часа отчитывался о своей антибольшевистской деятельности и с особой гордостью говорил о «своем скромном вкладе» в кампанию протеста против признания США новой страны – Советской России. (Michael Sayers and Albert E. Kahn. The Great Conspiracy. The Secret War Against Soviet Russia. (Boston: Little, Brown and Company, 1946), pp. 344–345.

(обратно)


69

Недавно опубликованные воспоминания летчика-испытателя Бориса Сергиевского и его племянника Адама Хохшилда как раз это и подтверждают; см.: Allan Forsyth and Adam Hochschild. Ai1922 г. rplanes, Women, and Songs. Memoirs of a Fighter Ace, Test Pilot, and Adventurer Boris Sergievsky (Syracuse University Press: 1999), pp. 245–246.

(обратно)


70

John J. Stephan. The Russian Fascists. Tragedy and Farce in Exile 1925–1945. (Harper & Row, Publishers: 1978). На русском языке о Вонсяцком см: http://vnpr.borman.ru/biografy.htm.

(обратно)


71

John J. Stephan, pp. 288, 291.

(обратно)


72

В том, что Бразоль знал (хотя бы из книги Дж. Эдгара Гувера «Мастера обмана: о коммунизме в Америке и о том, как с ним бороться», 1956), что большевики ведут антиеврейскую пропаганду в США, можно не сомневаться. Борис Бразоль и Дж. Эдгар Гувер, директор ФБР в 1924–1972 гг., вместе начинали борьбу с большевиками в «ласковой комиссии», в последующие десятилетия Бразоль нередко писал Гуверу, напоминая о своих заслугах в этой борьбе.

(обратно)


73

Советские махинаторы, как и доморощенные «патриоты» Америки, распространяли ПСМ в переводе Виктора Марсдена, ставшем хрестоматийным в англоязычном мире.

(обратно)


74

Protocols of the Elders of Zion: A Fabricated “Historic” Document. A Report Prepared by the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act and Other ecurity Laws to the Committee on the Judiciary United State Senate. 66th Congress, 2nd Session. Printed for the use of the Committee on the Judiciary. U.S. Government printing office, Washington printing office: 1964.

(обратно)


75

То же самое было сказано на экземплярах ПСМ, приходивших ко мне из разных библиотек по межбиблиотечному абонементу. На титульном листе аккуратная наклеечка с грифом той или иной университетской библиотеки предупреждала, что «сам факт наличия данной книги в вышеназванной библиотеке не означает, что библиотека/университет одобряет ее содержание с нравственной, философской, теологической или научной точки зрения. Позиция, занимаемая вышеназванным университетом по этим вопросам, всем хорошо известна. Для нормальной работы вышеназванного университета, так же как для сохранения его доброго имени, иногда необходимо хранить в библиотеке книги, содержание которых вышеназванный университет не одобряет».

(обратно)


76

23.11.2010 в утреннем выпуске радиостанции «Свобода» Наталья Голицына сообщила, что британское издательство «The Bodley Head» опубликовало книгу историка Тимоти Снайдера «Кровавая земля: Европа между Гитлером и Сталиным» (Timothy Snyder.Bloodlands: Europe between Hitler and Stalin. UK: The Bodley Head, 2010; New York: Basic Books, 2010, 524 p.). Все, кто воспользовался ее текстом, заметили, что в оригинале заглавия не одна земля, а земли во множественном числе, и в своих пересказах эту оговорку/описку исправили, и заглавие «Кровавые земли…» прижилось на всех сайтах. В самом деле, все сказано правильно: прилагательное «кровавый» означает «связанный с кровопролитием», отсюда «кровавое воскресенье», «кровавый навет», «кровавый бой», «кровавая рана» и т. п. Но дело в том, что в английском языке нет слова «bloodland», Тимоти Снайдер его придумал, это его неологизм, смысл которого разъясняется содержанием всей книги. Книга же говорит о массовом уничтожении мирного населения на мирных землях, оказавшихся под властью двух убийц – Сталина и Гитлера. Так что лучше бы в названии использовать вместо прилагательного «кровавый» страдательное причастие, скажем «окровавленный». На одном украинском сайте, где сообщалось об этой книге, первый абзац оказался на русском языке, и в нем название было переведено как «Земли, обагренные кровью», что мне очень понравилось, потому что в нем страдательное причастие. Жаль, конечно, что «обагренный кровью» – слишком высокий стиль для того «людобойства», которое вершили на этих землях, лучше бы сказать «залитые/затопленные кровью». Мне же в этой связи вспомнился роман пролетарского писателя Артема Веселого «Россия, кровью умытая» (1927–1928). Вот это из воровского жаргона «умытый кровью» как нельзя лучше подошло бы и к названию исторической монографии Снайдера.

(обратно)


77

Ханна Арендт (1906, Линден, Германия – 1975, Нью-Йорк, США), немецко-американский философ-политолог, создатель теории тоталитаризма. В монографии «Истоки тоталитаризма» (1951, рус. пер. 1996) она прослеживает истоки и сходство двух тоталитарных систем – сталинского коммунизма и гитлеровского нацизма. В книге «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме» (1961, рус. пер. 2008) она размышляет о том, почему и когда одни утрачивают совесть и человечность, а другие сохраняют».

(обратно)


78

Александр Вайсберг (1901, Краков – 1964, Париж), польско-австрийский физик, с 1927 г. член австрийской компартии, приехал в 1931 г. в СССР работать по приглашению И. В. Обреимова, основателя и директора харьковского УФТИ (Украинского физико-технического института). Вайсберг создал и возглавил в УФТИ опытную станцию глубокого охлаждения. Арестован НКВД в январе 1937 г. За его освобождение в 1938 г. ходатайствовали перед Сталиным и Вышинским четыре нобелевских лауреата – А. Эйнштейн, Ж Перрен, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри. В 1940 г. НКВД передал Вайсберга с группой других нежелательных иностранцев в руки гитлеровского гестапо. В 1940–1945 гг. Вайсберг находился в концлагерях, тюрьмах и гетто на территории Польши, участвовал в Варшавском восстании. В 1946 г. бежал из Польши в Швецию, затем в Париж. Автор книги «Большая чистка» (1951), в англ. переводе «Обвиняемый» о большом терроре в СССР.

(обратно)


79

Гюнтер Грасс (1927, вольный город Данциг), немецкий писатель, скульптор, художник, график, лауреат Нобелевской премии по литературе 1999 г., врученной ему «за то, что его игривые и мрачные притчи освещают забытый образ истории». В данцигской трилогии (роман «Жестяной барабан», 1959; повесть «Кошка и мышь», 1961; роман «Собачьи годы», 1963), исходя из личного опыта и опыта своего поколения, рассказывает о жизни в вольном городе Данциге между двумя войнами и во время гитлеровской оккупации Польши. В новелле «Траектория краба» (2002) и автобиографической книге «Луковица памяти» (2006) рассказывает об уничтожении мирного населения армиями освободителей-оккупантов и послевоенных этнических чистках.

(обратно)


80

Василий Гроссман (1905, Бердичев – 1964, Москва) русский советский писатель. В 1941–1945 гг. фронтовой корреспондент газеты «Красная звезда». В 1943 г. первым в советской прессе заговорил о еврейской Катастрофе: в рассказе «Старый учитель» о массовой казни евреев; в очерке «Украина» о слухах (большее не дозволялось!) про уничтожение евреев в Бабьем Яре; в очерке «Украина без евреев», опубликованном в газете на идиш «Эйникайт», о геноциде: «Это не смерть на войне с оружием в руках, это смерть людей, где-то оставивших дом, семью, поле, песни, книги, традицию, историю. Это убийство древа жизни, смерть корней, не только ветвей и листьев. Это убийство души и тела народа… Это уничтожение народа…Народ злодейски убит… Злодейски убиты ломовые извозчики, трактористы, шоферы… злодейски убиты ученые… злодейски убиты бабушки… злодейски убиты некрасивые и глупые… злодейски убиты горбатые… Все злодейски убиты, многие сотни тысяч, миллион евреев на Украине». В очерке «Треблинский ад» (1945) он так описал страшные закономерности организованного уничтожения народов, что его очерк стал документом Нюрнбергского судебного процесса над руководителями нацистской Германии (20.11.1945 – 1.10.1946). В 1946 г. он вместе с И. Эренбургом составил «Черную книгу» о тотальном уничтожении евреев СССР на оккупированных территориях, которая была запрещена партийной цензурой на том основании, что «выделяла одну национальность в рамках всего пострадавшего в ходе войны населения СССР». К 1961 г. Гроссман завершил работу над романом «Жизнь и судьба» и повестью «Все течет», в которых уровнял бесчеловечность всех этапов насилия 1930 – 1950-х гг., в том числе уничтожение интеллигенции и украинских крестьян-кулаков, голодомор сельского населения и Холокост евреев:«Какую муку приняли! Чтобы их убить, надо было объявить – кулаки не люди. Вот так же, как немцы говорили: жиды не люди…в городе по карточкам рабочим по восемьсот грамм давали. Боже мой, мыслимо ли это – столько хлеба – восемьсот грамм! А деревенским детям ни грамма. Вот как немцы – детей еврейских в газу душили: вам не жить, вы жиды…». В повести 1963 г. «Добро вам!» сравнивает судьбу армянского народа, пережившего в 1915 г. чудовищный геноцид (турки убили до полутора миллионов армян), с судьбой евреев, уничтоженных нацистами в 1941–1945 гг.: «Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа в период фашистского гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне. Кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовых и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросали человеконенавистники слова презрения и ненависти: “Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил”».

(обратно)


81

Гарет Ричард Воен Джонс (13 августа 1905, г. Барри, страна Уэльс, Великобритания – 12 августа 1935, Маньчжурия), уэльский журналист, первым на Западе опубликовавший репортаж о голодоморе 1932–1933 гг. на Украине. Его интерес к России/СССР и особенно к Новороссии/Украине вскормлен рассказами матери, которая в 1889–1892 гг. служила гувернанткой в семье уэльского инженера и промышленника Дж. Дж. Хьюза, основателя г. Юзовка (с 1924 г. Сталино, с 1961 г. Донецк). Лингвистическое образование (французский, немецкий, русский) Гарет Джонс получил в университете Уэльса и Кембридже. В 1916–1922 гг. занимал пост советника по международным делам у бывшего премьер-министра Великобритании Ллойд Джорджа. В 1931 г. посетил СССР и издал дневник своих впечатлений, в котором впервые связал голод с коллективизацией. В конце января – начале февраля 1933 г. Джонс в качестве журналиста находился в Германии, следил за восхождением к власти Гитлера и назначением его канцлером, встреченное шумным одобрением масс. Затем он провел месяц на Украине и, вернувшись в Берлин 29 марта 1933 г., выдал свой знаменитый пресс-релиз о голодоморе, перепечатанный многими газетами мира. Он начинался словами: «Я побывал во многих селах и двенадцати колхозах. Кругом стон. Хлеба нет. Помираем. Этот стон поднимается со всех концов России – с Волги и из Сибири, Белоруссии, Северного Кавказа и Средней Азии. Я исходил черноземный край, потому что еще недавно это был самый урожайный край России и потому что сейчас туда не пускают журналистов…». После этого въезд в СССР для Джонса был навсегда закрыт. Он переключил свои журналистские интересы на Японию и погиб от рук бандитов во Внутренней Маньчжурии, оккупированной японцами, накануне своего тридцатилетия. В мае 2006 г. в университете Уэльса в его честь была торжественно открыта мемориальная доска на уэльском, английском и украинском языках. В 2008 г. президент Украины Виктор Ющенко посмертно наградил Гарета Джонса орденом «За заслуги». В 2009 г. украинский режиссер Сергей Буковский сделал документальный фильм о голодоморе, под названием «Живые», отмеченный специальным призом VI Ереванского международного кинофестиваля «Золотой абрикос» в номинации «Лучший документальный фильм». Одна из сюжетных линий фильма – история молодого журналиста Гарета Джонса, который первым сообщил миру о том, что происходило на Украине в 1932–1933 гг.

(обратно)


82

Артур Кестлер (1905, Будапешт – 1983, Лондон), британский журналист и писатель. В 1931 г., работая в берлинских газетах, увлекся идеологией коммунизма и вступил в коммунистическую партию Германии. В 1932 г., окрыленный мечтою увидеть «новую землю обетованную», приехал в СССР. Обласканный Карлом Радеком, работавшим в «Известиях», и Николаем Бухариным, в это время входившим в коллегию Наркомата тяжелой промышленности СССР и издававшим научно-популярный ж. «Социалистическая реконструкция и наука» («СоРеНа»), Кестлер согласился написать книгу об успехах первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР (запланированного на 1928–1933 гг., но выполненного на год раньше). В связи с этим побывал на строительстве заводов синтетического каучука в Ярославле и Горьковском автомобильном заводе в Нижнем Новгороде (тогда Горьком). Затем отправился на Украину, где в Харькове встретился с давними друзьями – четой Вайсбергов, побывал на строительстве ДнепроГэСа и в ряде коллективных хозяйств. Он посетил также столицы Закавказских республик – Тбилиси, Ереван и Баку, побывал в Туркменской, Узбекской и Таджикской республиках и был потрясен чудовищной нищетой, разрухой, коррупцией и всеобщей антисанитарией. Но написав книгу об успехах первой пятилетки, из партийной солидарности ни словом об этом не обмолвился. Тем не менее книга не удовлетворила советских заказчиков и не была издана, но в 1933 г. малым тиражом на немецком языке в Харькове вышли его очерки «О белых ночах и красных днях». Разочаровавшись в советском социализме, он переместился в Париж, где в середине 1930-ых гг. редактировал немецкоязычную газету «Будущее» (Zukunft), ведущую антинацистскую и антибольшевистскую пропаганду. В 1938 г. выступил в защиту Александра Вайсберга, написал письма Сталину и Вышинскому, собрав подписи четырех физиков – нобелевских лауреатов. Просьба осталась без ответа, Кестлер вышел из партии. Его первый роман «Слепящая тьма» (1940 г., Париж), во многом основанный на деле Александра Вайсберга был очень неодобрительно встречен французскими и итальянскими коммунистами. Выход романа в 1945 г. в Англии принес Кестлеру мировую славу.

(обратно)


83

Джордж Оруэлл (литературный псевдоним Эрика Артура Блэра) (1903, Мотихари, Индия – 1950, Лондон) английский журналист, эссеист, писатель, в чьем творчестве отражено глубокое понимание социальной несправедливости и резко критическое отношение к тоталитарным версиям социализма, см., например, его рецензии и статьи:«Майн кампф» Адольфа Гитлера (1940); Литература и тоталитаризм (1941); Уэллс, Гитлер и Всемирное государство (1941); Подавление литературы (1945–1946); «Мы» Е. И. Замятина (1946); Артур Кестлер (1946). В 1936–1939 гг. он воевал в Испании на стороне республиканцев и в своих заметках об окопах гражданской войны «Памяти Каталонии» (1939) обнажил намерения сталинистов захватить власть в Испании. Во время Второй мировой войны вел антифашистские передачи на Би-Би-Си; в 1945 г. выпустил прославившую его притчу «Скотный двор», а в 1948 г. антиутопию «1984».

(обратно)


84

Юзеф Чапский (1896, Прага – 1993, Париж), польский художник, эссеист, писатель. До 1918 г. жил в имении под Минском, гимназию и юридический факультет университета закончил в Санкт-Петербурге. В Первую мировую войну – кавалерийский офицер, награжденный орденом «За боевые заслуги». В 1918–1924 гг. студент Варшавской школы изящных искусств и Краковской художественной академии, в следующие шесть лет продолжил изучение живописи во Франции, затем вернулся в Польшу. В 1920 г. как офицер запаса был командирован польским правительством в советскую Россию на розыски взятых в ходе Гражданской войны в плен польских офицеров и установил, что все пленные «белополяки» были расстреляны большевиками. Как офицер запаса 1 сентября 1939 г. Чапский вновь был призван в польскую армию; 27 сентября под Львовом попал в плен к частям РККА; находился в Старобельском концлагере на Украине, потом в Грязовецком лагере под Вологдой; освобожден 3 сентября 1941 г., после подписания военного соглашения между советским и польским правительством; вступил в польскую армию генерала Владислава Андерса (тоже получившего образование в Царской России, тоже взятого в плен частями РККА в сентябре 1939 г., но находившегося до 4 августа 1941 г. во внутренней тюрьме НКВД), сформированную в СССР, частью по призыву, частью на добровольной основе, из граждан Польши в СССР (главным образом это были выпущенные из тюрем и лагерей пленные и репрессированные). Юзеф Чапский стал уполномоченным генерала Андерса по розыску польских офицеров, пропавших на территории СССР. Летом 1942 г. в составе армии Андерса Чапский был эвакуирован из СССР в Иран, всю войну служил армейским корреспондентом газет «Белый орел» и «Польский курьер»; закончил службу в Риме, где впервые были изданы его «Старобельские воспоминания»; в 1946 г. перебрался в Париж, издал книгу воспоминаний «На бесчеловечной земле» (1949), перевод которой на английский язык (1951) заложил фундамент знаний о советском ГУЛаге; участвовал в работе польского и русского журналов «Культура» и «Континент». В 1952 г. выступал в числе свидетелей катынского расстрела на слушаниях в Конгрессе США. В 2005 г. был литературным консультантом польского режиссера Анджея Вайды, поставившего фильм «Катынь». Воспоминания Чапского о Старобельском лагере вошли в переведенный с польского сборник «Катынь. Свидетельства, воспоминания, публицистика», М.: Текст, 2001.

(обратно)


85

В 2009 г. Европейский парламент утвердил общеевропейский день памяти жертв сталинизма и нацизма, который отмечается 23 августа, в день подписания «Секретного дополнительного протокола» к «Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом».

(обратно)


86

Эта аргументация советского вмешательства в польские события была повторена в радиовыступлении Молотова 17 сентября 1939 г., см. полный текст на: http://www.diphis.ru/rech_po_radio_predsedatelya_so-a1325.html

(обратно)


87

Павел Полян, на работы которого в этом разделе ссылается Снайдер, подчеркивает, что «Холокост как система физического уничтожения немцами евреев хронологически ведет свое начало именно с систематического убийства евреев-военнопленных», поскольку такие расстрелы начались уже 22 мая 1941 г., задолго до Ванзейской конференции и на два дня ранее, чем первые акции по уничтожению гражданского еврейского населения. (Советские евреи в немецком плену // Обречённые погибнуть / Составители Павел Полян, Аарон Шнеер. – М.: «Новое издательство», 2006. – С. 14.).

(обратно)


88

Эйнзацгруппе «А» (около 1000 солдат и офицеров СС) действовала в составе группы армий «Север» и осуществляла акции на территории Прибалтики, Ленинградской и Псковской областей. Эйнзацгруппе «Б» (655 человек) действовала в составе группы армий «Центр», наступавших через Белоруссию и Смоленскую область на Москву, а ее подразделения вместе с частями армии осуществляли массовые убийства евреев в Бресте, Белостоке, Слониме, Бобруйске, Гомеле, а на территории РСФСР в Брянске, Курске, Орле, Туле. Эйнзацгруппе «С» (600 солдат и офицеров СС) действовала с группой армий «Юг» на территории Западной и Восточной Украины. Летом 1941 г. она осуществила массовое уничтожение евреев во Львове, Тернополе, Житомире, Луцке, Дубно, Кременце, в конце сентября – в Киеве (Бабий Яр), через неделю – в Ровно, в начале января 1942 г. в – Харькове. Эйнзацгруппе «D» (600 человек) относилась к 11-й немецкой армии и действовала на юге Украины, в Крыму, Краснодарском и Ставропольском краях.

(обратно)


89

О приемах замалчивания, см., например, Анатолий Кардаш «Марран (100 лет В. Гроссману)» на сайте: http://abmishe.com/stat/stat6.html; С. С. Виленский «О статье Ефима Макаровского „Собибор“; Ицхак Арад „Восстание в Собиборе“ на сайте: http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer3/Vilensky1.php#P1

(обратно)


90

К. И. Чуковский записал в дневнике в конце сентября 1965 г.: «Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И. Солженицын – и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Стихийная вещь – огромная мощь таланта… Буйный водопад слов – бешеный напор речи – вначале, – а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки».

(обратно)


91

15.02.1947 г. опубликован Указ Президиума Верховного Совета «О воспрещении браков граждан СССР с иностранцами». 28.03.1947 г. в министерствах СССР и центральных ведомствах созданы суды чести, призванные оградить советский народ «от тлетворного влияния буржуазной идеологии и повести непримиримую борьбу с раболепием перед западной культурой». 5–7.07.1947 г. на первом заседании суда чести Министерства здравоохранения СССР разбиралось дело «о низкопоклонстве и раболепии» супругов-профессоров Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина, отправивших за границу рукопись книги «Пути биотерапии рака» о созданном авторами новом антираковом препарате. За этим судом последовало ужесточение антиеврейской кампании, в рамках которой был и разгром Еврейского антифашистского комитета, и роспуск объединений еврейских советских писателей в Москве, Киеве и Минске (8.02.1949), и «борьба с безродными космополитами», в роли которых чаще всего оказывались евреи и люди с еврейскими фамилиями, в их числе «антипатриотическая группа театральных и литературных критиков», и кампания по раскрытию псевдонимов, и «дело врачей-убийц» (9.01.1953 – 4.04.1953), когда пропаганда уже прямо указывала на евреев.

(обратно)


92

Тони Джут /Tony Judt/ (1948–2010), британский и американский историк, специалист по истории Франции и Европы. Особенно высоко ценится его монография 2005 г. «Послевоенная Европа» / «Postwar, a History of Europe Since 1945».

(обратно)


93

Из отчета, датированного 2 октября 1939 г., сохранившегося в архивах «Движения за спасение детей Германии», см. Muriel Emanuel and Vera Gissing Nicholas Winton and the Rescued Generation. Valentine Mitchell. London, 2001, p. 127. Последний транспорт с 250 детьми должен был выйти из Праги 3 сентября 1939 г., но 1 сентября Германия оккупировала Польшу. На следующий день Великобритания и Франция объявили войну Германии. Поезд с детьми из Чехии нацисты не выпустили.

(обратно)


94

После Второй мировой войны территория вошла в состав Украинской ССР, местечко стало называться Солотвино.

(обратно)


95

Подробнее о Роберте Максвелле см. по-английски: http://en.wikipedia.org/wiki/Rober_Maxwell; по-русски: http://www.zn.ua/3000/3760/35999/

(обратно)


96

Элизабет Максвелл – автор мемуаров A Mind of My Own: My Life with Robert Maxwell. New York: Harper Collins, 1994.

(обратно)


97

О родословной Винтона подробно пишет Muriel Emanuel, см. указ. соч. в 93-й сноске.

(обратно)


98

См. воспоминания Винтоновских детей в книге Muriel Emanuel and Vera Gissing, а также в книге Matej Мin'ac Nicholas Winton’s Lottery of Life. Published by American Friends of Czech Republic 2007.

(обратно)


99

О фильме см.: http://www.wintonfilm.com/nove/en/index_en.html; http://www.wintonschildren.com/

(обратно)


100

Томаш Гарриг Масарик – первый президент (в 1918–1935 гг.) созданной им первой Чехословацкой республики (1918–1990).

(обратно)


101

Фотографию «поезда Винтона» см.: http://en.wikipedia.org/wiki/Winton_Train.

(обратно)


102

Фотографию памятника Винтону в Праге см.: http://en.wikipedia.org/wiki/Winton_Train;

фотографию памятника спасенным «киндертранспортом» детям, установленного на площади перед Ливерпульским вокзалом в Лондоне, см.: http://pl.wikipedia.org/wiki/Kindertransport;

http://en.wikipedia.org/wiki/Kindertransport. Честь открытия памятника в 2003 г. принадлежала сэру Николасу.

(обратно)


103

The Murderers among Us; the Simon Wiesenthal Memoirs/edited and with introductory profile by Joseph Wechsberg. New York: McGraw-Hill [1967]. Все последующие цитаты в статье, кроме особо оговоренных, взяты из этого издания.

(обратно)


104

Аббревиатура О.Д.Е.С.С.А означает “Organisation der ehemaligen SS Angeh"origen”, т. е. «организация бывших членов эс эс».

(обратно)


105

The Sunflower: on the Possibilities and Limits of Forgiveness. With a symposium edited by Harry James Cargas and Bonny V. Fetterman. New York: Schocken Books [1998]. Все последующие цитаты в статье взяты из этого издания.

(обратно)


106

Франц Кардинал К"eниг был архиепископом Вены в 1956–2004 гг.

(обратно)


107

Книги Примо Леви о выживании в Освенциме «Человек ли это?», полуторагодовом возвращении из концлагеря через СССР в Италию «Передышка» и о послевоенном переосмыслении жизни «Периодическая таблица» переведены на русский язык.

(обратно)


108

Иосиф Телушкин – автор многих книг по этике иудаизма. Одна из них «Еврейский мир» переведена на русский язык.

(обратно)


109

Дебора Липштадт – автор книг «Невероятное: американская пресса и Холокост 1933–1945» и «Отрицание Холокоста: оскорбительные поношение правды и памяти», в которой, в частности, назвала лжецом британского историка Давида Ирвинга, отрицающего факт Холокоста. Ирвинг подал в суд на «оклеветавшую» его исследовательницу. Суд, состоявшийся в 2000 г. в Лондоне, закончился полным поражением Ирвинга. В ноябре 2005 г. историка Ирвинга арестовали в Австрии, где ордер на арест ожидал его с 1989 г. за тогдашнее заявление о том, что в Освенциме не было никаких газовых камер. А так как в Австрии отрицание Холокоста уголовно наказуемо, суд приговорил Ирвинга к трехлетнему тюремному заключению.

(обратно)


110

Джон Павликовский преподает этику в Католическом теологическом объединении в Чикаго и является с 1980 г. членом американского совета при мемориале, посвященном Холокосту, а также членом католической епископальной комиссии по связям с еврейской общественностью. Он автор книг «Холокост призывает к пересмотру христианской теологии» и «Иисус и теология Израиля».

(обратно)


111

Цветан Тодоров – литературовед, структуралист, философ, автор многочисленных литературоведческих и морально-философских исследований, в том числе «Хрупкость добра: спасение болгарских евреев» и «Моральная жизнь в концлагере».

(обратно)


112

Гарольд Кушнер преподает в еврейской теологической семинарии. Его многолетний бестселлер «Когда с хорошими людьми случаются плохие вещи» недавно вышел в русском переводе.

(обратно)


113

Британия обживала Австралийский континент с 1788 г. преимущественно путем создания английских военно-каторжных поселений. Вначале поселения концентрировались в Новом Южном Уэльсе (столица Сидней) и на острове Тасмания (столица Хобарт), который англичане откупили у Нидерландской Ост-Индской компании в 1788 г. и до 1853 г. называли Землей Ван-Димена. Всего в Австралию было сослано до 1868 г. (когда ее окончательно перестали использовать как место ссылки) около 155 тысяч человек.

(обратно)


114

В русском переводе Е. Дмитриевой книга «Человек ли это?» впервые издана в 2001 г.

(обратно)


115

В русском переводе Е. Дмитриевой книга «Передышка» впервые издана в 2002 г.

(обратно)


116

В русском переводе И. Шубиной два рассказа из этого сборника опубликовал журнал «Химия и жизнь», 1997; №№ 4, 5.

(обратно)


117

Леви первым в литературе рассказал о газовом спецотряде. Вторым стал Миклош Ныйзлы, венгерский еврей, написавший «Освенцим: рассказ врача-очевидца». Американский фильм «Серая зона» (2002), как и предшествующая ему одноименная пьеса Тима Нельсона, основаны на воспоминаниях Примо Леви и Миклоша Ныйзлы и названы так же, как соответствующая глава у Леви.

(обратно)


118

По этой книге итальянский режиссер Франческо Росси поставил (1998) итало-немецко-швейцарский фильм (получивший в русском прокате название «Перемирие»), полюбившийся кинозрителям разных стран.

(обратно)


119

Позднее П. Леви рассказывал, что память об этой встрече подтолкнула его написать «Если не сейчас, то когда же?» (1982), роман о еврейских партизанских отрядах, сражавшихся с фашистами в Белоруссии и Польше. Готовясь к работе над романом, он приобрел словарь и учебник языка идиш и освоил этот язык настолько, что сумел прочитать в оригинале Эммануила Рингельбаума «Записки из Варшавского гетто» (Нью-Йорк, 1958) и Моше Кагановича «Еврейские партизаны Восточной Европы» (Буэнос-Айрес, 1956), а также несколько книг о белорусских партизанах.

(обратно)


120

Carol Angier. Double Bond: Primo Levi, a Biography. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2002, 898 p.

(обратно)


121

Миранда Картер. «Энтони Блант: его разные жизни» (Anthony Blunt: His Lives, by Miranda Carter)

(обратно)


122

Bloomsbury, лондонский союз философов, интеллектуалов и эстетов, известный тем, что объединил много талантливых современников, усомнившихся в викторианских ценностях и начавших разрушение старых канонов в искусстве и литературе. Кроме Вирджинии Вульф и Е. М. Форстера, к блумсберийцам в те же годы или чуть раньше относили себя и поэт Т. С. Элиот, и прозаик Олдос Хаксли, и философ и математик Бертран Рассел. Энтони Блант написал воспоминания о блумсберийской и марксистской череде в своей жизни. “From Bloomsbury to Marxism”, Studio International, Nov. 1973

(обратно)


123

The Courtauld Institute of Art основан в 1931 г. крупнейшим промышленником Самуэлем Кортолдом (1876–1947), который передал в пользование институту богатейшую коллекцию импрессионистов и постимпрессионистов. Со временем Кортолдский институт искусств перерос в крупный искусствоведческий центр и стал частью Лондонского университета.

(обратно)

Оглавление

  • С любовью к русскоязычной читательской аудитории
  • Об авторе книги
  • Часть первая. Статьи
  •   Рафаэль Лемкин – отец «Конвенции о предупреждении преступления геноцида»
  •   «Протоколы сионских мудрецов» в Америке. Бурлила мутная река
  •   Земли, кровью умытые: Европа между Гитлером и Сталиным
  •   Сэр Николас – британский Отто Шиндлер
  •   Чтобы мир знал и помнил. К столетнему юбилею Симона Визенталя
  •   По следам героя Диккенса
  •   Узник Освенцима № 174517. Примо Леви и его книги
  • Часть вторая. Рецензии
  •   Зинаида Шаховская. Таков мой век
  •   Гарольд Шукман. Война или революция. Русские евреи и всеобщая мобилизация в Британии 1917 года
  •   Три бестселлера Бена Макинтайра
  •     Забытое отечество: в поисках Елизабет Ницше
  •     Наполеон преступного мира: жизнь и эпоха Адама Ворта, величайшего похитителя
  •     Дочь англичанина: подлинная история любви и предательства времен Первой мировой войны
  •   Мара Мустафина. Секреты и тайны: дело харбинцев
  •   По страницам иерусалимского журнала «Время искать»
  •   «Народ Книги в мире книг». Книжное обозрение
  •   Маски Энтони Бланта
  •   Кухня в нашей памяти: наследство женщин Терезина
  •   Е. И. Пивовар. Постсоветское пространство: альтернативы интеграции. Исторический очерк
  •   Джозеф Горовиц. Деятели искусства в изгнании: как беженцы от войны и революции XX века преобразили исполнительское искусство Америки
  •   Джеймс Биллингтон. Россия в поисках себя
  •   Все пережить и все пройти… Воспоминания пианиста Владислава Шпильмана
  •   Лев Бердников. Шуты и острословы: герои былых времен
  •   Елена Краснощекова. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве. Карамзин, Пушкин, Гончаров, Толстой, Достоевский
  •   Влюбленный в слово Гарольд Блум. Зачем читать и как Стихи и проза для чрезвычайно смышленых детей любого возраста
  •   Утопия «звериности», или репрезентация животных в русской культуре
  •   Русский век: сто лет русской повседневной частной жизни
  •   Антонина Пирожкова Семь лет с Исааком Бабелем. Воспоминания жены
  •   «Путем туннеля»: наблюдения над поэтикой Владимира Маканина
  •   Мишель Берди. Цена русского слова: познавательный и развлекательный путеводитель по русской культуре, языку и переводу
  • Приложение
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно