Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Лилия Константиновна Кузнецова
Петербургские ювелиры XIX века. Дней Александровых прекрасное начало

Памяти моих родителей – Константина Андреевича и Анастасии Фёдоровны Кузнецовых

О ювелирных модах начала XIX века

Со смертью «Семирамиды Севера» закончилось в России «царство юбок», а с трагической гибелью императора Павла I окончательно ушел в прошлое и безвозвратно минул «галантный», столь пышный и величественный «осьмнадцатый» век, век «нравных» временщиков и капризных фаворитов. Началось новое, «меркантильное» девятнадцатое столетие. Как ни старался августейший преемник Екатерины II поставить заслон «французской заразе», однако влияние идей и мод, привнесенных в обиход Европы событиями Великой Французской революции, стало всеобщим.

Хотя путы крепостничества удалось с большими препятствиями отменить в 1861 году лишь правнуку Екатерины II, неограниченное самодержавие сохранялось в России вплоть до 1905 года. И все-таки идеи вольности и свободы будоражили не только дворян, а постепенно овладевали умами крайне немногочисленного вначале, но неотвратимо растущего круга представителей «третьего сословия». По-прежнему всех поражали роскошью дворцовые приемы с их весьма обременительным этикетом, однако в своей частной жизни русские властители теперь предпочитали подражать господствовавшим в Европе «скромным» буржуазным нравам. Ушли в прошлое многие церемонии, а оставшиеся утратили свои былые масштабы, померк ослепительный блеск орденских праздников.

Поиски удешевления продукции и большей прибыли при реализации произведенных изделий приводят к изобретению сначала механических приспособлений, а затем и машин, позволяющих ускорить самые сложные и трудоемкие операции, к разработке новых технологий. В поисках имитаций драгоценных металлов и самоцветов обращаются к материалам, дотоле либо мало используемым, либо вовсе неизвестным ранее.

Еще во второй половине XVIII века англичане додумались форму алмаза, ограненного «розой», придавать обыкновенной стали, причем так отполировывали фасетки пирамиды, что те почти не уступали сверканию природных диамантов. Петербургский мастер Георг Кёниг по настоянию светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического научил этой технике тульских умельцев. Подобные «алмазы» настолько вошли тогда в моду у светских щеголей, что сталь шутливо называли наконец-то отысканным философским камнем, поскольку «выдумщики сего железного золота могут переманить в свой карман подлинное и настоящее золото»^[1]. А в первой трети нового столетия как раз в сталь предпочитали оправлять карнеолы-сердолики и агаты, не только разнообразные по цвету, но к тому же зачастую отличающиеся редкостным рисунком, да притом, что было весьма немаловажно, сравнительно недорогие.

Вскоре настала очередь чугуна. Красавицам настолько полюбились привозимые из Пруссии изящные украшения, отлитые из простого железа, что именно из него умельцы Санкт-Петербургского литейного завода исполнили к столичной мануфактурной выставке 1829 года дивные ажурные браслеты. Однако отнюдь не все франтихи знали, что в самой Германии подобные хрупкие угольно-черные кресты, ожерелья, броши и подвески напоминали как о трауре по обожаемой королеве Луизе, так и об обмене населением в порыве патриотизма золотых вещей на кольца из чугуна ради спасения и возрождения отчизны. Потому-то и орден, учрежденный в 1813 году прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III, получил название Железного креста.

На смену популярным в «осьмнадцатом» веке более или менее удачным заменам бриллиантов бесцветными стразами, а драгоценных самоцветов – «композициями» из цветного стекла (ведь повышенное содержание свинца придавало недорогому материалу особый блеск), теперь приходит просто ограненное под драгоценный камень обычное стекло, но зато снизу для нужного оттенка и подсветки покрытое тонким слоем фольги или амальгамы^[2].

Появляется плакированное накладное серебро, лишь тонким слоем покрывающее поверхность предмета, якобы сделанного целиком из этого благородного металла, а «бронзовые» люстры на самом деле оказываются исполненными из папье-маше. Растет число фабрик и крупных предприятий, с которыми трудно становилось конкурировать вольным цеховым мастерам. Все большую роль играют магазины, где продаются вещи не просто готовые, а зачастую растиражированные и от того дешевые, из-за чего подобные «предметы роскоши» теперь по карману и не очень-то состоятельным, зато гораздо более многочисленным клиентам. Большинству таких покупателей неважно, что приобретенные изделия зачастую совершенно утеряли свою индивидуальность и неповторимость, зато выглядели «богато». Стремительно возрастали барыши в карманах владельцев модных лавок. Все чаще могли себе позволить собственные магазинчики модные ювелиры, владельцы фирм, крупные заводчики и оборотистые купцы.

Современники недовольно брюзжали в середине XIX века, что уже при Александре I «министры государевы (Кочубеи и Гурьевы) какими-то финансовыми оборотами, более чем щедротами монарха, стяжали себе великое состояние и сделались первыми вельможами, тон общества стал приметно грубеть; понятия о чести начали изменяться и уступать место всемогуществу золота»^[3]. Мерилом же преуспеяния и общественного престижа к концу «меркантильного» столетия окончательно становятся не титулы и чины, а находящееся во власти собственника количество «презренного металла». Правда, золотых дел мастера и ювелиры продолжали ради престижа, многочисленной клиентуры и хорошо оплачиваемых заказов стремиться к званию поставщиков Двора, причем не обязательно императорского, а хотя бы какого-нибудь великокняжеского.

В первые два десятилетия начала Александровского правления продолжали обращаться к «греческому вкусу», однако теперь уже предпочитали каноны красоты, присущие времени Императорского Рима, но откорректированные парижскими законодателями моды. Очевидец тех лет, Филипп Филиппович Вигель, писал: «Как бы то ни было, но костюмы, коих память одно ваяние сохранило на берегах Егейского моря и Тибра, возобновлены на Сене и переняты на Неве». Ему вспоминались молодые дамы и девицы: «Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, кои плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы; поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете». Пожилые же и дородные женщины, утратившие изящество телосложения отнюдь не растерялись и «из русских Матрен перешли в римские матроны»^[4]. На какое-то время дамы совсем было отказались от корсетов, но дабы уподобить фигуру стройной колонне, дебелым красавицам пришлось затягивать свои пышные прелести в скроенный по новому фасону корсет «а ля Нинон». Хотя на голое тело под просвечивающую одежду русские щеголихи, в отличие от смелых парижанок, и надевали трико белого или телесного цвета, а сверху драпировались в хоть немного спасавшую от холода модную шаль, многие легкомысленные прелестницы серьезно простужались. Не случайно в свете вызвала много толков и пересудов безвременная смерть от такой казалось бы смехотворной болезни молоденькой, едва достигшей семнадцатилетия, очаровательной княгини Екатерины Осиповны Тюфякиной, несколько лет назад столь пленившей красотой лица, странно сочетавшейся с лежащей на нем тенью глубокой меланхолии, знаменитую заезжую художницу Элизабет Виже-Лебрён, что та изобразила чаровницу вестницей олимпийских богов Иридой, «окутанной волнистою пеленою и сидящей на облаке»^[5].

Не менее опасными для здоровья очаровательниц становились и стягивающие их стан столь модные, блистающие роскошью пояса. Великая княгиня Александра Феодоровна, бывшая на девятом месяце беременности, так разволновалась за успех первого появления перед взорами придирчивого светского общества приехавшей в Петербург в 1823 году Вюртембергской принцессы, невесты великого князя Михаила Павловича, что «стала нервно плакать. Золотой пояс, усеянный камнями, бывший в тот день на ней, не успели достаточно быстро распустить, и он причинил ей сильное ущемление. В ту же ночь она разрешилась мертвым сыном и тяжело захворала»^[6].

Уже при Павле I появляются новые типы ювелирных украшений сильно изменившегося женского костюма. Становится непременной составной частью уборов алмазный «султан», или «эгрет», сделанный в виде «пера». Теперь не отдельные цитернадели, а как бы образованные из цепочки наверший таких булавок ленты поддерживают мелкие завитки прически или скрывают края парика. Если все звенья были одинаковы, то сие украшение так и называли «лентой-рюбан» (фр. le ruban) или «головной повязкой». Зубчатая же полоска именовалась «барьером» (фр. la barri`ere).

Тогда же стали модны цветки-«флёры» (фр. la fleur) в виде «астры», или «двойной звезды». Сначала по «цветку» вкалывалось в волосы у висков, затем возле пробора стал располагаться третий, более крупный «цветок», а позже между сиими «флёрами» все чаще размещались шесть булавок, увенчанных каждая изобиловавшим зернами «колосом», или «эпи де бле» (фр. l’'epi de Bl`es). Прикрепление подобных наверший к металлическому обручу привело к появлению «диадемы» (фр. le diadume), своим абрисом напоминающей распластанный треугольник и ставшей характернейшим дополнением парадного костюма в начале XIX века и непременной частью классической парюры, куда еще входили лишь длинные серьги и склаваж. Кстати, впервые «диадема» появилась, судя по архивным документам, в сапфировом уборе, сделанном Яковом Дювалем для великой княжны Александры Павловны. Правда, жители Альбиона и в наши дни предпочитают считать «диадемой» лишь украшение, венцом обвивающее голову. Диадему же, располагающуюся только на челе, англичане обычно называют «тиарой»^[7] – термином, под которым в России привычно понимается убор римских пап, как бы состоящий из трех, одной над другой, корон.

В первой четверти XIX века сделалось чрезвычайно модным делать прически «а ля Cep`ec», когда прелестницы, уподобляя себя римской богине плодородия и земледелия Церере, украшали свои хорошенькие головки венками из отдельных, усыпанных бриллиантами колосков. Пика своего эта мода достигла к 1803 году, и русским дипломатам тогда всерьез пришлось ломать голову, что же лучше преподнести в дар сестре турецкого капитан-паши: «колосья» или привычный «цветок»^[8].

Франтихи, настроенные более воинственно, водружали в прическу «стрелу» Дианы. Наконец, около 1800 года появились массивные гребни, увенчивавшие красиво уложенную на темени косу.

На обнаженные шеи еще в середине 1790-х годов «как будто бы для сбережения своих сердец, щеголихи большого света надели цепи»^[9]. Сии цепочки из металлических шнуров были столь длинны, что прелестницы не только развешивали их по плечам, но и свивали чуть ли не в двадцать оборотов вокруг своих шеек. Не случайно «ниткой» (фр. un fil) назвали и разновидность склаважа, поскольку она представляла собой дополненную с обеих сторон низками из мелких камней цепочку солитеров, оправленных в отдельные касты-«шатоны», благодаря чему длина изделия легко варьировалась. Какое-то время подобную «нитку» именовали одновременно то «склаважем», то «колье». Однако в начале XIX века возобладало полное поэзии название: «ривьера», ибо вереница сверкающих крупных бриллиантов, близко прилегающих друг к другу (отчего металл их оправ становится почти невидимым), действительно напоминала искрящийся водный поток, струящийся между берегами^[10].

К концам простой низки из камней в шатонах стало модно подцеплять отдельную, легко снимающуюся застежку, называемую по-французски «фермуаром» (le fermoir). Августейшие особы отныне часто жаловали дамам и девицам драгоценные фермуары, и награжденные гордо демонстрировали царский подарок, располагая отныне застежку ожерелья на самом видном месте – высоко на груди у плеча.

Большое декольте и открытая шея заставляют носить и склаважи, теперь представляющие собой ожерелья с ниспускающейся на грудь сеткой прихотливо переплетающихся цепочек, дополненных вкраплениями камней в шатонах. Одно время «склаважем» называли «цепочки, связанные вензелевым шифром из крупных бриллиантов»^[11]. Становится популярным появившийся около 1804 года склаваж-«франж» («la frange»)у поскольку на грудь щеголихи обильно свисал ряд столь близко прилегающих друг к другу подвесок, что они действительно напоминали густую бахрому.

Большие и открытые медальоны возлежат на толстой золотой цепи, напоказ демонстрируя окружающим портрет наиболее любимого родственника владелицы^[12]. Но все чаще с облегающей шею изящной цепочки как бы стекала на перси красавицы кокетливо колыхавшаяся подвеска с драгоценным самоцветом, давшая обозначение новому украшению, вначале называемому «куланой», то есть «струящейся», а позднее (поскольку слово le coulant во французском языке мужского рода) переименованному в «кулон». Не равнодушный к женским прелестям, истинный сын галантного «осьмнадцатого» века Гаврила Романович Державин не удержался и воспел модную новинку в стихотворении 1807 года «Цепочка»:

Послал середь сего листочка

Из мелких колец тонку нить:

Искусная сия цепочка

Удобна грудь твою прикрыть^[13].

Нежные «Психеи» и «Хлои», в знак царящего в их сердцах «приятного легкомыслия», дополняли пояса своих туникообразных воздушных кисейных платьиц изящно исполненными из золота бабочками или тюльпанами. Дамы щеголяли друг перед другом очень длинными, надетыми крест-накрест цепочками-«перевязями», или по-французски «сотуарами» (le sautoir). На них болтались часы, кошельки, зеркальца и прочие столь необходимые мелочи.

Отнюдь не лишней оказывалась и маленькая книжечка-«карне» в оправе слоновой кости, куда прелестница записывала для памяти: кому и какой танец она обещала на грядущем балу, чтобы не дай Бог не перепутать кавалеров. Строгий свет расценил бы подобную невнимательность за «отпечаток кокетства», и провинившейся приходилось (дабы пропустить злополучный танец) притворяться, что на нее вдруг нахлынула неодолимая усталость^[14]. Да и в середине меркантильного века, когда на левом плече модной красавицы обязательно пришпиливались цветы, в книжке о правилах хорошего тона высказывалось пожелание, «чтобы таблетки, привешиваемые на маленькой цепочке к букетьерке и служащие для записывания кадрилей, на которые дама ангажирована, вошли во всеобщее употребление»^[15].

Подвешивая же часы к «штучке, величиною с ладонь, представляющей лиру»^[16], очаровательницы заодно намекали на свою верность в любви, сравнивая себя с Сафо. Ведь знаменитая античная поэтесса, напрасно бряцавшая на струнах лиры и певшая строфы, полные страсти, перед бездушным красавцем Фаоном, не смогла перенести измены любимого и покончила с собой, бросившись с высокой скалы в бурное море.

Поскольку рукава платьев сделались совсем короткими, большую роль стали теперь играть браслеты. Чрезвычайно модны стали украшенные портретом близкого человека: их носили на левой руке как признак чувствительного сердца, отчего подобные браслеты называли по-французски «сантиман».

Львицы же света ввели обычай носить сразу три браслета: один – массивный, исполнявшийся из золота и крупных драгоценных камней, второй – ажурный и сравнительно скромный, должен был поражать мастерством исполнения, а третий, дополняемый драгоценной застежкой, сплетали из прядей волос возлюбленного. Подобный набор назывался «союз роскоши, изящества и чувствительности».

Вышивая своим любезным на память изысканные кошелечки или кисеты, особенно нежные натуры использовали вместо нитей собственные локоны. Что уж говорить, если отважный полководец Наполеон Бонапарт успел в перерывах между сражениями написать обожаемой Жозефине, дабы любимая женушка прислала ему вместо нечаянно потерянной табакерки «другую, с плоской крышкой, на которой закажи сделать надпись из своих волос»^[17].

Однако весьма неопрятная привычка нюхать табак постепенно уходила в прошлое. Сами же табакерки, хотя их и продолжали жаловать от Двора, все больше снабжались «механикою и всяким тому подобным, смешным или полезным»^[18].

Модницам уже было недостаточно, что все пальцы рук поверх перчаток унизывались перстнями с бриллиантами. Некоторые франтихи, являясь в открытых сандалиях, кокетливо демонстрировали зовущие к поцелуям пальчики своих очаровательных ножек, сверкающие роскошными кольцами.

Увлечение античностью еще в конце XVIII века сделало популярными геммы, которые уже в конце царствования Екатерины II даже подбирались в парюры. Да и императрица Елизавета Алексеевна все чаще предпочитала помимо обычных перстней с различными самоцветами жаловать от себя приближенным бриллиантовые «медальоны с антиком»^[19].

С другой стороны, вынужденную моду на дешевые украшения принесли в Россию европейские аристократы, разоренные революцией и войнами. Брюзгливый Филипп Филиппович Вигель недовольно ворчал, что в обнищавшей Франции «женщины, вместо алмазов, принуждены были украшаться камнями и мозаиками, их мужьями и родственниками награбленными в Италии. Нам и тут надобно было подражать. Бриллианты, коими наши дамы были так богаты, все попрятаны и предоставлены для ношения царской фамилии и купчихам. За неимоверную цену стали доставать резные камни, оправлять золотом и вставлять в браслеты и ожерелья. Это было гораздо античнее»^[20]. Пользовались повышенным спросом пурпурные богемские гранаты-пиропы, зеленовато-голубая бирюза, радужные опалы, яркие кораллы и редкостного природного узора агаты. Но это поветрие продолжалось недолго, и вскоре «страсть к драгоценным камням царствовала в столице едва ли не сильнее еще, чем в последующие десятилетия»^[21].

Зато «дражайшие половины» русских купцов поражали иностранцев своими нарядами. Англичанка Марта Вильмот, компаньонка княгини Екатерины Романовны Дашковой, удивлялась, как можно облачиться в июльскую жару «в затканную золотом кофту с корсажем, расшитым жемчугом», причем «головной убор из муслина украшен жемчугом, бриллиантами и жемчужной сеткой, и все сооружение достигает пол-ярда высоты; 20 ниток жемчуга обвивали шею, а на толстых руках» купчихи, вышедшей на гулянье в Петергофском парке, «красовались браслеты из двенадцати рядов жемчуга»^[22]. В свете шушукались, что у жены Злобина, богатейшего откупщика карточного дела и именитого гражданина Санкт-Петербурга, бриллиантовых вещей так много, как ни у одной из аристократок, что вся одежда ее из золотой парчи и усыпана жемчугом, крупными бриллиантами и драгоценными камнями, а кокошник ее так велик, что его хозяйке всегда приходилось протискиваться в дверь боком.

Однако при дворе сохранилась баснословная роскошь, хотя те же «люди, едва не падающие под тяжестью жемчугов и бриллиантов», восхищались простыми нарядами, привезенными из-за границы^[23]. На придворные балы приходилось являться «в платьях из серебряных кружев, с алмазными лентами в волосах, с длинными бриллиантовыми серьгами и в прочих драгоценностях»^[24].

Та же Марта Вильмот даже описала в дневнике столь поразивший ее наряд одной русской дамы, простодушно предварив, что не забудет увиденное «до самой смерти»: «Белое атласное платье украшали искусственные цветы, на голове были две ленты, украшенные бриллиантами, два бриллиантовых гребня и еще что-то вроде бриллиантового венца. В ушах великолепные серьги, на шее – бриллиантовые цепочки и жемчужные нити, на груди – бриллиантовые, изумрудные и рубиновые броши, причем одна брошь с солитером стоила не менее 2 тысяч фунтов. Пояс ее также был осыпан бриллиантами и застегнут пряжкой с камнем величиной с куриное яйцо: <…> он был ярко-малиновым, а в оправе из бриллиантов выглядел поистине как драгоценность из сокровищницы турецкого султана. Словом, это была настоящая ювелирная лавка»^[25].

Видя такое обилие драгоценных камней, но при этом отмечая, что «очень часто они не выглядят как украшения, подобранные со вкусом», юная иноземка вначале наивно считала, что «драгоценности тут дешевы», но вскоре «воздушный замок» ее мечты о приобретении подобных вещей «растаял бесследно, ибо бриллианты здесь в той же цене, что и в Англии», и ей оставалось лишь горестно, с недоумением вздыхать, что «тем труднее понять, отчего их так много…»^[26]. Британский же генерал и посол в Швеции при Бернадоте, лорд Бенджамин Блумфилд, посетив Петербург в июле 1825 года, отметил, что вдовствующая императрица Мария Феодоровна носила множество бриллиантов и жемчугов, а на ее груди покоилась жемчужина «величиной в маленькое яйцо»^[27].

В России всегда любили одеваться по возможности роскошно, дополняя наряд драгоценными каменьями, что особенно бросалось в глаза иноземцам. Французская писательница Жермена де Сталь удивлялась: «В России нет того, что англичане называют комфортом, а мы – довольством. Они любят богатство скорее как пышность, чем как средство удовольствия. Тяга к внешнему великолепию у русских преобладает»^[28]. Сие стремление, присущее в России людям «всякого звания и происхождения», отмечали не только иноземцы^[29].

Москвича Степана Петровича Жихарева, по переезде его в 1806 году из Первопрестольной в Петербург, дабы служить в Иностранной коллегии, многое поражало в столичных жителях. Совсем молоденькая, но уже знаменитая актриса Екатерина Семёнова, «совершенный образец древней греческой красоты», щеголяла в белой турецкой шали, на шее красовались жемчуга, а на пальцах было «брильянтовых колец и перстней больше, чем на иной нашей московской купчихе в праздничный день». Удивил его своим видом и унтер-офицер Хрунов, ставший после выхода в отставку необходимой принадлежностью вечеринок офицеров Измайловского полка и прозванный «барином с балалайкой», ибо все персты пухлой руки музыканта, играющего на инструменте особенной конструкции, «изукрашены были кольцами и перстнями разных величин и фасонов»^[30]. Однако бравого отставника вряд ли озабочивало, из какого металла сделаны сами кольца, хотя, наверняка, он знал о таинственной власти сокровищ земных руд. Золотой перстень придавал такую премудрость речи владельцу, что никто, даже самые мудрые учёные, не сможет опровергнуть его утверждения. Оловянное кольцо притягивало к носящему его вожделенные серебро и злато. Железный перстень обеспечивал «побеждение всех противностей». Медное же кольцо привораживало любовь, и одно его прикосновение к желанной вызывало в зазнобе ответную страсть^[31]. А в первой четверти XIX века даже отпущенный на оброк крепостной покупал себе на заработанные деньги бриллиантовый перстень, да и шею его невесты унизывали сорок ниток жемчуга.

Что же после этого говорить о франтах, проводивших, как пушкинский Евгений Онегин, «три часа по крайней мере пред зеркалами», дабы выглядеть по последней парижской или лондонской моде, надевая соответствующие «панталоны, фрак, жилет». Ни в коем случае нельзя было перепутать цвет фрака, зависевший не только от времени дня, но и от возраста обладателя сей важной детали костюма. Отправляясь по делам или с визитами по утрам, следовало надевать зеленый фрак, причем старичкам приличествовали оттенки бутылочного стекла, вступающей в свет молодежи – цвет зеленого яблока, а у остальных петиметров яркость зелени ткани приглушал серый прицвет. К обеду приходилось переодеваться во фраки, сшитые из тканей всевозможных вариантов синего. Зато щеголи, облачаясь в черные фраки, не забывали о материале отворотов: атласные полагались в бальных нарядах, а шерстяные – в траурных.

Состоятельным модникам так хотелось покичиться богатством перед светскими красавицами, что в серединку непременных пуговиц, вытканных из черного шелка, вставлялись сверкающие бриллианты-солитеры, соперничавшие с ослепительным блеском крупного алмаза булавки, прикреплявшей пышное жабо к жилету. Все это великолепие дополнялось переливами камней в многочисленных перстнях и посверкиванием самоцветов на золотых или серебряных пряжках башмаков. Костюм франтов считался не завершенным полностью, если из-под жилета не свисали симметрично золотые цепочки по крайней мере двух часов (да не простых, а непременно заграничных «брегетов», вышедших из рук самого знаменитого мастера Авраама-Луи Бреге и оттого стоивших несколько тысяч рублей), украшенные затейливыми брелоками и печаткой владельца с фамильным гербом, вырезанным на оранжево-красном сердолике-карнеоле, голубом топазе или фиолетовом аметисте.

Собравшиеся же на светских званых вечерах дамы и девицы, вместо привычного коллективного, но весьма тоскливого вышивания золотом и жемчугом, теперь игрывали в колесико, то ловко его опуская, то поднимая на шнурочке, и любовались, как оно, крутясь, красиво искрилось самоцветами. Однако вскоре аристократки нашли себе другое занятие, придумав ему французское название «le parfilage de l’or», означающее «надерганные золотые нитки». И раньше экономные хозяйки осторожно подвергали пламени ставшие ветхими одежды, покрытые металлическим шитьем, чтобы пустить «выжечный» благородный металл на исполнение новых модных вещей. В первой же трети XIX века расчетливые прелестницы предпочитали аккуратно распускать драгоценные узоры, отделяя их от ткани, а на выручку от продажи полученной золотой нити покупать желанную обнову. Как бравые усачи-военные, так и светские волокиты быстро сориентировались и, воспользовавшись подобным увлечением, стали подносить предметам своих воздыханий зачастую совершенно новенькие, только что из магазина, отдельные части форменных, блиставших золотом вышивки мундиров. Но хитрых красавиц сие обстоятельство не останавливало, и новые Пенелопы на глазах влюбленных кавалеров легкомысленно потрошили шедевры портных^[32].

Однако после трагической смерти Павла I, убитого 11 марта 1801 года недовольными царедворцами-заговорщиками в Михайловском замке, на престоле оказался Александр I, неплохо усвоивший от бабки и отца ремесло государей, но при этом воспитанный Лагарпом на республиканских идеях и, соответственно, не любивший всяческие обременительные церемонии и полагавший ненужной излишнюю роскошь. Новый государь отлично видел никчемность некоторых чисто придворных должностей, а суетливых их носителей-куртизанов презрительно называл «полотёрами». Александр I, несмотря на ропот великосветских фрондеров, сократив штат придворных, урезал на 4 миллиона рублей расходы на императорский двор. К тому же государь с самого начала своего правления, в отличие от августейших отца и бабки, принципиально перестал за оказанные ему услуги раздаривать «казенных» крестьян в крепостные.

^{С.С. Щукин. Александр I с императорскими регалиями. 1808 г.}

Да и в своем костюме молодой монарх стремился к благородной простоте. Не случайно Жозеф де Местр, представлявший Сардинское королевство при петербургском Дворе, удивлялся, что русский самодержец «не носит никаких драгоценностей, даже кольца или часов»^[33].

Подстать Александру Павловичу была и его супруга, хотя она, судя по ее письмам к матери, к уборам из самоцветов относилась отнюдь не равнодушно, однако и не придавала им слишком большого значения. Потому-то, когда в октябре 1812 года всерьез опасались, что войско Наполеона прорвется к Петербургу, всех поразил и передавался из уст в уста ответ императрицы Елизаветы Алексеевны на вопрос о судьбе ее драгоценностей, из предосторожности отправленных в Олонецкую губернию: «На что мне они, если Александр лишится короны!»^[34]. А много лет спустя, когда князь Петр Михайлович Волконский доложил ей, что она стала владелицей оцениваемых в миллион разных бриллиантов, находившихся в личной собственности покойного Александра I, августейшая вдова с горестью сказала: «На что мне алмазы? Что вы хотите, чтобы я из них сделала? Я столько потеряла с кончиной императора! Мне достаточно одного простого платья, у меня и без них чересчур богатое содержание»^[35].

Конечно же, чтобы поддержать блеск русского Двора для супруги Александра I делались изобилующие драгоценными камнями новые модные уборы и аксессуары костюма, однако не в таком количестве и не столь часто, как при августейших предшественницах. Поэтому, когда император привез из Парижа своей законной половине маленькую райскую птичку для украшения шляпы-тока, то придворные сразу заметили скромную изящную безделку^[36].

^{Неизвестный художник. Императрица Елизавета Алексеевна на прогулке в парке Царского Села. Начало XIX в.}

Александр I при случае не упускал декларировать: «Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда» и «составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний», причем «покой и счастие народа… считаю я драгоценнейшим залогом, от провидения мне врученным, и важнейшею обязанностью моей жизни»^[37]. Достойный внук мудрой Екатерины II хорошо помнил истину, что дорогие подарки делают сердца подданных благодарными, а щедрость государя, как и пышность его Двора должны внушать почтение и благоговейное почитание не только соотечественникам, но даже заезжим иноземцам.

Молодой монарх никогда не забывал о необходимой репрезентативности, однако решил по возможности резко сократить расходы, ибо так растрачивать деньги, как это делал покойный батюшка, грозило казне разорением. Павел I успел только с января по 10 марта 1801 года раздать угодившим ему персонам драгоценных подарков различной стоимости, поставленных Яковом Дювалем на сумму в 136 270 рублей, увеличившую и без того значительный долг «Собственному Императорскому ювелиру». Доклад же, поднесенный 22 марта 1801 года новому государю, не на шутку расстроил Александра I: расходы Кабинета превысили доходы на 1 339 509 рублей, что по тем временам было фантастической суммой.

Грядущая же коронация требовала новых немалых расходов, поскольку, чтобы не нарушать традиции, следовало предусмотреть большое количество подарков для раздачи в праздничные дни столь важного торжества. Хотя львиную долю предназначенных для пожалования вещей позаимствовали из числа казенных, хранящихся в кладовых Кабинета, потребовались и новые табакерки, перстни и карманные часы, украшенные портретами и вензелями нового самодержца. В результате только фирма «Братья Дюваль» в год коронации поставила ко Двору драгоценностей на сумму 115 735 рублей^[38]. Дабы хоть как-то свести концы с концами, молодой монарх повелел: «возвратить <…> в государственное казначейство <…> вместо выданных в прошедшем году ювелиру Дювалю – 410 317 рублей, <…> заплатить ювелиру Дювалю за взятыя в Комнату брилиантовыя и другия вещи – 506 970 рублей», причем в нынешнем 1801 году выплатить «ювелиру Дювалю – 306 970 рублей, прочия же… 200 000 рублей оставить платежем до предбудущаго года»^[39]. Однако эти 200 тысяч и в 1802 году не смогли из-за нехватки денег в Кабинете уплатить Якову Дювалю.

Александру I пришлось, где и насколько только возможно, прибегнуть к сокращению расходной части бюджета. Михайловский замок, обагренный кровью убитого государя, спешно покинут членами августейшей семьи. Заказы на его серебряный декор, изготовлявшийся на петербургской фабрике Ивара-Венфельта Бука, аннулированы. Все ранее сделанное убранство, включая снятую со стен роскошную обивку, перенесли в Мраморный и Таврический дворцы или до поры до времени убрали в кладовые. В опустевшую бывшую императорскую резиденцию, напоминавшую современникам своеобразный мавзолей, въехали Орденский капитул и различные учреждения, а часть ее освободившихся помещений заняли под квартиры чины Двора. Однако еще в феврале 1803 года императорскому Кабинету, чьи долги в 5 307 000 рублей приняла в конце концов на себя казна, пришлось с разрешения молодого государя взять на достройку злосчастного Михайловского замка миллионный заем из Ассигнационного банка, причем срок его уплаты, дабы оставить в распоряжении монарха хотя бы 1 794 276 рублей на текущие расходы, отнесен был на 1804 год.

Винченцо Бренне, любимому «первому архитектору» покойного самодержца Павла Петровича, подавшему в январе 1802 года в отставку, дали пожизненный пенсион лишь в 2000 рублей вместо просимых полагающихся 7800 рублей, да еще чуть было не обвинили в перерасходе и присвоении казенных денег.

Содержание Императорского Стеклянного завода, до 1792 года в блестящем состоянии находившегося в частном владении светлейшего князя Г.А. Потёмкина-Таврического, теперь стало казаться слишком обременительным, и казенное предприятие чуть было не отдали в аренду Николаю Алексеевичу Бахметьеву, успешному владельцу хрустальной фабрики близ села Никольского в Пензенской губернии. Но в последнюю минуту посчитали достаточным лишь продать излишки продукции, частично сократить число работников, а оставшихся с 1804 года перевести на сдельную оплату труда.

Почистили и кладовые Кабинета. Просмотрев хранившиеся там ювелирные вещи, выставили вышедшие из моды в 1802 году на аукцион, где выручили за них 37 776 рублей 1 копейку. Там же купец Батенин, вскоре основавший фарфоровую мануфактуру в Петербурге, смог прикупить нужных ему «пробных камней из композиции (то есть из стекла, имитирующего драгоценные самоцветы): 7 «оставленных в свинце на красной фольге», 4 «голубых» и 60 «разноцветных», за цену, превысившую первоначальную оценку в два, а то и в пять раз^[40].

Но без драгоценных подарков при Дворе не обойтись. Теперь заказы августейшей четы выдвигаются исполнять другие ювелиры, начавшие свою деятельность еще в XVIII веке. К сожалению, только архивные документы дают представление о творчестве этих искусников, ибо из их работ почти ничего не уцелело от разрушительного действия времени.

Ювелиры, исполнявшие заказы августейшей четы

Кристоф-Фридрих фон Мерц

Золотых дел мастер Кристоф-Фридрих фон Мерц (1756–1809), в 1792 году проживавший «в Офицерской улице в Голцгаузеновом доме»^[41], продолжал исполнять многочисленные наградные сабли и шпаги, табакерки и перстни. Еще 8 сентября 1785 года он стал членом петербургского цеха иностранных мастеров. Коллеги по профессии настолько ценили талантливого и зажиточного сотоварища, что в 1793 и 1794 году избирали его помощником старосты, а в 1797 году – даже старостой цеха. У него было много учеников, и самые достойные быстро становились подмастерьями, а затем и успешными мастерами. Достаточно назвать лишь имя Йозефа (Фридриха-Йозефа) Кольба – одного из лучших ювелиров и золотых дел мастеров Петербурга в 1820-е годы.

Кристоф-Фридрих Мерц настолько разбогател во время правления Александра I, что приобрел дом № 17 по Большой Морской и даже устроил в нем магазин, где можно было «заказывать и получать совсем готовые в новейшем вкусе сделанные бриллиантовые и всякие галантерейные вещи»^[42].

Под конец жизни этот саксонец, родом из Эльсница, вероятно, захотел перейти в русское подданство и, соответственно, в русский цех, ибо при паспортной ревизии 1808 года мастер не смог предъявить проверяющим нужный документ. Пришлось Кристофу-Фридриху Мерцу оправдываться, что пришлось, дабы его приняли в гильдию, оставить паспорт «у министра Румянцева». Странное же клеймо-именник Мерца: «GM»^[43] обязано, скорее всего, сколу металла, превратившему завершение внизу литеры «С», обозначавшей имя Christian, в «G». Ведь подобный казус случился с елизаветинским ювелиром Георгом-Фридрихом Экартом, когда вертикальная черточка съехала на середину и тем преобразовала «G» (Georg) в совершенно непонятное «c»^[44].

Иоганн-Готтлиб Калау («Кало»)

Иоганн-Готтлиб Калау прибыл в Петербург из Дрездена и вступил золотых дел мастером в столичный иностранный цех ювелиров 9 января 1790 года. Один из его трех учеников, Эрик-Йохан Линдберг, уже в 1798 году стал подмастерьем. Иоганн-Готтлиб Калау, предпочитавший именоваться на французский манер «мастером Кало», женился на Марии Бек и работал еще в 1816 году. Его потомок Михаил Львович Ордовский и сейчас живет в Петербурге.

К 10 декабря 1801 года ювелир Кало сделал круглую золотую табакерку с портретом Александра I и украсил ее не только розами, но и шестнадцатью казенными бриллиантами, хотя и 5-го сорта, да зато каждый из них весил не менее 3-х каратов. Готовую табакерку ювелиры Кабинета оценили в громадную по тому времени сумму 23 000 рублей^[45].

Йоган-Хенрик Гоппе

При Александре I для подарков в Кабинет закупалось много всевозможных перстней и табакерок, украшенных живописной эмалью, часов с цепочками, а также орденских знаков у «золотых дел мастера Гоппе», в котором, судя по подписи «Иоганн (или «Жан». – Л. К.) Гоппе», можно узнать престарелого Йогана-Хенрика, чей брат Йоган-Фредрик, родившийся в Гетеборге в 1735 году и там же обучившийся ремеслу в 1752–1758 годах у Абрахама Виргмана, стал мастером в шведском городе Никарлеби в 1776 году Сам же Йоган-Хенрик Гоппе стал золотых дел и галантерейным мастером петербургского иностранного цеха в октябре 1749 года и, судя по известным документам, довольно активно работал еще в 1806 году.

Неясно, был ли купец Гоппе, о котором в 1823 году судачили столичные жители, родственником или только однофамильцем престарелого золотых дел мастера. Сей негоциант, благочестивый лютеранин и богатый жених, когда его невеста Вильгельмина Бриммер обвенчалась с неким Николаем Циловым, не совладав со своими чувствами, зарезался от неразделенной любви^[46].

«Купец» Луи Нитард и золотых дел мастер Иоганн-Николаус Брандт

Много драгоценных табакерок и часов приобреталось для грядущих пожалований и у «купца» Луи Нитарда^[47]. Всевозможные же мелочи для самого Александра I исполнял золотых дел мастер Иоганн-Николаус Брант (Брандт), родившийся в июне 1773 года в Штральзунде. В 1793 году он переехал в Петербург, где в октябре 1796 года стал галантерейным мастером иностранного цеха. Вероятно, коллеги его ценили, ибо он в 1810–1811 годах стал помощником старосты, а на следующий срок, 1812–1813 годы, его избрали старостой-алдерманом. На этом ответственном посту мастер Брант и скончался^[48].

Франсуа Мартен, Даниэль Ола и братья Пицкер

Даже столичным ювелирам, являвшимся членами цеха иностранных мастеров удостоиться придирчивого внимания «сильных мира сего» было не так-то просто. Чаще у искусных ремесленников покупали в третье отделение императорского Кабинета в запас для будущих подарков от Двора единичные драгоценные вещи, не только понравившиеся красотой, но и подходящие по цене.

В апреле 1812 года продал своей работы «перстень овальный бриллиантовый с аметистом» золотых дел мастер Франсуа Мартен, уроженец Маастрихта, приехавший в Петербург из Гамбурга^[49].

Восемь месяцев спустя, подобный же перстень приобрели «у мастера золотых дел Оли». Под столь забавной фамилией, более напоминавшей женское имя, скрывался Даниэль Ола, сохранявший прусское подданство в столице Российской империи более тридцати лет, ибо вступил в достопочтенный цех ювелиров еще в 1799, а упоминался последний раз среди его членов в 1832 году^[50].

В начале XIX века в «Северной Пальмире» работали три брата, подданные Датского королевства, хотя и были уроженцами Петербурга: Йохан-Фридрих, Карл-Генрих и Готтлиб Пицкеры.

Старшему из них, Йохану-Фридриху, удалось достаточно быстро сделать блестящую карьеру. Проучившись пять лет (с 1792 по 1797 гг.) у мастера Готфрида-Генриха Лемана и получив по окончании статус подмастерья, он уже 20 октября 1802 года становится золотых дел мастером столичного иностранного цеха, а через какие-то восемь лет, два года подряд (в 1810 и 1811) коллеги избирают его товарищем старосты. Наконец, в 1814 году Йохан-Фридрих Пицкер оказывается на престижном посту старосты цеха ювелиров.

Скорее всего, именно у него, «золотых дел мастера Пицкера» купили бриллиантовый овальный перстень, но на сей раз с аквамарином.

Не исключено, что Йохан-Фридрих Пицкер мог посоветовать своему младшему брату Готтлибу в выборе наставника, поскольку, проучившись у него всего четыре года, уже в 1803 году Готтлиб Пицкер вступил галантерейным мастером в столичный иностранный цех ювелиров. Этим талантливым учителем оказался не кто иной, как соотечественник братьев Франц-Якоб Франк^[51].

Франц Франк поставляет ордена в Гардероб Его Императорского Величества

Неизвестна точная дата появления на свет Франца-Якоба Франка в семье датчанина, корпевшего чиновником на русской службе. После семи лет обучения ремеслу у известного столичного мастера Эрнста-Фридриха Мейснера, юноша уже в 1781 году стал подмастерьем. Однако лишь спустя девять лет Франц-Якоб Франк, успешно выдержав испытания, вступил золотых дел и галантерейным мастером в петербургский иностранный цех ювелиров, в коем через одиннадцать лет стал помощником старосты, потом два года походил в товарищах главы цеха, а в 1804 его самого избрали в старосты. Это было неудивительно. Слава Франца Франка быстро растет благодаря его искусным рукам. Еще в 1800 году талантливый мастер стал поставщиком Капитула орденов, а вскоре ему доверили не только починку, но и исполнение новых всевозможных орденов для Гардероба самого императора Александра I^[52]. Какие же ордена приходилось носить на груди победителю Наполеона?

Ордена в мундирных колодочках Александра I

После 1814 года российского самодержца осыпали знаками внимания европейские монархи, и каждый из правителей считал необходимым поднести победителю Наполеона орден своей страны. В результате Александр I стал кавалером трех десятков иноземных орденов.

Но на долю Франца Франка выпало уже с 1813 года не единожды повторять уменьшенные воспроизведения военных наград, которыми награждали монарха союзники по кровопролитной борьбе с французским императором. Сии знаки-обозначения августейший владелец располагал в орденской колодочке на левой стороне груди, ближе к сердцу. Хрупкая эмаль от постоянного ношения покрывалась сначала незаметными трещинами, а затем осыпалась, зачастую скалываясь с букв девизов, отчего те становились плохо читаемыми, да и сам драгоценный металл загрязнялся и темнел.

Поскольку официальный патент на английскую булавку с застежкой был получен лишь в октябре 1849 года^[53], то вплоть до середины XIX века как звезды, так и кресты орденов приходилось либо пришивать к мундиру за крошечные, слегка выступающие ушки, либо наскоро (хотя искусно и прочно) через эти ячейки закреплять за называемые тогда «булавками» иголки с небольшими головками. Александр I, а позже и его младший брат Николай I не раз царапали себе пальцы до крови о торчащие острия, когда в порыве гнева самолично срывали с груди опального царедворца награду, ставшую недостойной провинившегося.

^{Дж. Доу. Император Александр I. Первая четверть XVIII в.}

Чтобы исключить малейшую небрежность в прикреплении к очередному мундиру императора в нужном порядке знаков орденов, отобранных для ношения в орденской колодке, требовалось достаточное количество их комплектов. Порядок соседствования в орденской колодочке Александра I отечественных военных наград с пожалованиями западноевропейских союзников по антинаполеоновским коалициям^[54] сложился полностью к 1815 году.

Лишь за два первых квартала 1819 года Францу Франку пришлось (помимо всевозможных мелких починок и даже восстановления серебрения медалей) сделать не только высший отечественный Андреевский орден особого вида, но и четыре прусских ордена Железного Креста, два шведских ордена Меча, а также два австрийских ордена Марии-Терезии и семь «новых Австрийских орденов»^[55].

Скромный «Егорий» IV степени (Крест русского ордена Св. Георгия IV степени)

Лицезревшим императора Александра Павловича прежде всего бросался в глаза подвешенный на ленточке с тремя черными и двумя оранжевыми полосами золотой с эмалью крест Св. Георгия IV степени, открывающий крайним почетный ряд военных наград на груди государя^[56] и напоминавший, что русский монарх, в колыбели становившийся кавалером прочих русских орденов, мог получить даже эту, самую низшую степень военного ордена, лишь побывав на ратном поле. (См. цвет. илл. 1.)

Скромный крестик (как пепел отца Тилю Уленшпигелю) всегда напоминал Александру I о сокрушительном разгроме Наполеоном в сражении при Аустерлице 8 декабря 1805 года союзных армий Пруссии, Австрии и России. Тогда необстрелянный в боях самодержец, не послушав дипломатичных советов маститого и опытного полководца Михаила Илларионовича Кутузова, потерял на Праценских высотах русскую гвардейскую тяжелую кавалерию и бежал под покровом ночи с поля битвы в слезах от бессилия и гнева, задыхаясь от стыда. Тогда же молодой государь впервые столкнулся с коварным предательством союзников, которым он так рыцарски верил. Первое прямое столкновение с полководческим талантом корсиканца для внука Екатерины II окончилось крупным поражением. Однако и царь Петр Алексеевич начал с «конфузии» при Нарве от короля Карла XII, а спустя два десятилетия после окончательной победы над шведами в Северной войне был провозглашен первым русским императором.

Горьким стало возвращение Александра I в Петербург в конце 1805 года. Однако придворные льстецы и тут не утерпели от не совсем уместного скорейшего изъявления верноподданнических чувств. Не прошло и недели, как на собрании 13 декабря кавалерская дума Св. Георгия стала просить государя возложить на себя знаки этого военного ордена, причем сразу первого класса. Их тут же поднес монарху прозванный «Бриллиантовым князем» из-за неумеренной любви к сверкающим алмазам канцлер российских орденов Александр Борисович Куракин, весьма гордившийся обладанием звездой престижного прусского ордена Чёрного Орла, завещанной «верному другу» самодержцем Павлом I, получившим ее в Берлине из рук самого «короля-солдата». Ассистировал любимцу отца нынешнего государя старший кавалер, князь Александр Александрович Прозоровский, в далеком 1778 году награжденный второй степенью Георгиевского ордена за удачное выполнение «всей порученной ему» Екатериной II «секретной комиссии» и уничтожение «всех неприятельских действий» в Крыму Именно этому престарелому военачальнику, которому 30 августа 1807 года Александр I пожалует за заслуги фельдмаршальский жезл^[57], его сотоварищи доверили посвятить молодому царю льстивый доклад.

Воспитанник Лагарпа не знал, плакать ему или смеяться, но, помня мудрые заветы августейшей бабки, взял себя в руки: сначала вежливо поблагодарил собравшихся, а затем не преминул напомнить, что первый класс по орденскому статуту полагается за распоряжения начальственные. Он же, хотя и разделял опасность со своими воинами, но не командовал ими, а только привел их на помощь своему союзнику, «который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям». Поэтому он, если и заслуживает, то лишь самой младшей степени столь почетного военного ордена, а дабы не обидеть собравшихся заслуженных георгиевских кавалеров бестактным отказом, Александр I, вступая в их сообщество на том заседании, возложил на себя скромный крест IV класса^[58].

Но и впоследствии российский монарх отказывался от более высоких степеней Георгиевского ордена, ибо полагал, что успехами на поле брани он обязан Всевышнему, а воинской награды достойны те, кто в сражениях проливал свою кровь за Отечество и избавление Европы от богопротивного узурпатора тронов и захватчика чужих земель.

Чтобы не обесценивать первую степень престижного военного ордена, ее кавалерами стали за свои подвиги и ратные заслуги в 1812–1814 годах лишь семеро героев:

12 декабря 1812 года генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, получил вместе с титулом «светлейшего князя Смоленского» и отечественный Георгиевский орден высшей степени «за поражение и изгнание неприятеля из пределов России».

^{И.И. Олешкович. Светлейший князь фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов-Смоленский. 1813–1814 гг.}

На следующий же день после кровопролитной двухдневной баталии 17 и 18 августа 1813 года при Кульме, где русские ратники так яростно сражались, что прусский король, восхищенный их мужеством и отвагой, всем им пожаловал военный орден Железного креста, а их предводитель, генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай-де-Толли, за проявленные на поле сражения храбрость и победоносную тактику стал кавалером высочайшей отечественной воинской награды. Позже русский полководец получит за блестящее сражение при Бриенне золотую шпагу с алмазными лаврами и памятной надписью «За 20 января 1814 года», а через год удостоится не только звания генерал-фельдмаршала, но и княжеского титула.

После взятия Парижа Георгиевский орден первой степени 22 июля 1814 года вручили «за успешные действия против французов в войну 1814 года» командующему 2-й Южной армией, генералу от кавалерии, графу Леонтию Леонтьевичу Беннингсену, за два года до того получившего от императора «алмазный эполет с вензелевым изображением Высочайшего имени». Александр I постарался «забыть», что именно этот «длинный, как шест, сухой, хладнокровный, как черепаха»^[59] ганноверский немец, полтора десятилетия назад возглавивший с братьями Зубовыми пьяных заговорщиков, пришедших в Михайловский замок, нагло потребовал от Павла I отречения от престола, после чего удалился «за свечкой» в соседнюю комнату, где преспокойно рассматривал висевшие на стенах картины, пока его сообщники зверски убивали ненавистного «тирана».

История любит парадоксы. Цареубийство 11 марта 1801 года произошло на британские деньги, поскольку Павел I, восхищенный благородством Наполеона по отношению к пленным русским военным и видя в нем нового Цезаря, даже поместил во дворце бюст первого консула Французской республики, говоря: «Он делает дела, и с ним можно иметь дело», а надменный Альбион боялся не только оформления франко-русского союза и морской блокады своей страны, но и начавшегося похода Платова на Индию. Не случайно Бонапарт, услышав о страшной кончине всероссийского самодержца, впал в безутешную ярость, ибо хотя покушение на него в Париже тогда не удалось, но, как выразился будущий император, они (имея в виду англичан и прочих своих врагов), «попали в меня в Петербурге!»^[60].

Теперь же Александру I, всю жизнь испытывавшему угрызения совести от греха отцеубийства, пришлось, выдерживая дипломатический политес, дать высшую степень русского военного ордена главным военачальникам армий союзников, боровшимся с французским императором. Первым из иноземцев удостоился этого отличия в 1813 году «за поражение французов в сражении при Денневице 25 августа» предводитель Северной армии шведский принц Карл-Юхан.

«За трехдневный бой под Лейпцигом 4–7 октября 1813 года» стали кавалерами первой степени русского Георгиевского ордена сразу двое: главнокомандующий Прусским корпусом в составе союзных войск, прусский, а заодно и русский генерал-фельдмаршал Гебгард-Альбрехт Блюхер, и главнокомандующий союзными войсками, хотя и не стяжавший особых лавров в «марсовых потехах», австрийский генерал-фельдмаршал Карл-Филипп Шварценберг.

После отречения Наполеона в Фонтенбло получил русский военный орден «за успешные действия против французов в войну 1814 года» английский генерал-фельдмаршал Артур-Уэлсли Веллингтон, впоследствии при Ватерлоо вместе с Блюхером наголову разбивший Наполеона, вернувшегося было с Эльбы на императорский престол^[61].

Однако сам предводитель коалиции союзников, император Александр I, сохранил верность скромному крестику ордена Св. Георгия IV степени, и тот продолжал служить своеобразным камертоном, ибо под его размер делались искусными руками петербургского мастера Франца Франка остальные наградные знаки в орденской колодочке российского монарха, уподобляемого тогда легендарному правителю Агамемнону, объединившему, согласно песням гомеровской «Илиады», многочисленных древнегреческих царей в походе на Трою, дабы покарать вероломного похитителя супруги брата, прекрасной Елены.

Русская медаль «В память Отечественной войны 1812 года»

За каких-то полгода считавшаяся непобедимой Великая армия Наполеона, вступившая на русскую территорию 12/24 июня 1812 года, была не только разбита в ожесточенных кровопролитных сражениях, но и быстро растаяла в схватках с партизанами, ибо весь народ поднялся на борьбу за веру отцов и освобождение родной земли от поработителей, превратив отпор врагу в войну Отечественную и не сомневаясь в грядущей победе. Даже шестнадцатилетний брат Александра Павловича, Николай, услышав горестное известие о вступлении французов в Москву, побился о заклад с сестрицей Анной, что к новому году иноземных завоевателей не останется.

Уже 2 декабря 1812 года казаки Платова очистили пограничный город Вильно от французов. Сам Наполеон еле ускользнул за Неман, а вслед за ним успели переправиться, прихватив 9 пушек, около 20 тысяч воинов, из коих оружие сохранила лишь тысяча храбрецов. На молебствии, проведенном 1 января 1813 года в столичном Казанском соборе по случаю освобождения России от иноплеменного нашествия, великий князь Николай Павлович получил выигранный на пари серебряный рубль^[62].

Но Александр I, не раз высказывавшийся: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать», и теперь отнюдь не считал, что борьба с «богопротивным узурпатором» закончилась. Отныне он мечтал освободить из-под власти Бонапарта и его семейства захваченные «корсиканцем» европейские страны, после чего в восстановленном союзе с войсками Пруссии и Австрии вступить в столицу Франции, дабы передать трон «наихристианнейших королей» законному монарху и добиться политического равновесия в Европе.

Потому-то в тот же день, 2 декабря, самодержец написал М.И. Кутузову: «Никогда не было столь дорого время для нас, как при нынешних обстоятельствах, и поэтому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне»^[63]. Однако лишь в начале февраля 1813 года основные русские силы, перешедшие Неман и Вислу, преодолев более трехсот верст, вышли к Одеру Начиналась освободительная борьба за Европу Отечественная же война была закончена, и теперь следовало увековечить ее героев.

5 февраля 1813 года Александр I в польском городе Клодава учредил специальную памятную медаль «В память Отечественной войны 1812 года». Ею награждались не только все отважные ратники и ополченцы, но даже священники и медики, побывавшие под неприятельским огнем, причем списки непрофессиональных воинов, сопровождаемые пояснениями, когда и отчего пришлось героям оказаться под неприятельским огнем, лично просматривались самим императором.

Над проектом медали работал сам маститый медальер Карл-Александр фон Леберехт, служивший еще «матушке Екатерине». На лицевой стороне он поместил надпись «1812 годъ», красовавшуюся под Всевидящим Оком, заключенным в символизирующий Пресвятую Троицу треугольник, окруженный сияющими лучами, что аллегорически повествовало о помощи Промысла Божия в быстром освобождении Родины от грозного и сильного врага. Оборотную же украшали четыре строчки обращения к Всевышнему, заимствованные из библейского псалма: «Не намъ, не намъ, а имени Твоему»^[64], ибо русский властитель считал, что победой над супостатом он обязан именно мудрости и небесному покровительству всезнающего Господа Бога, пославшего победу православной России в тяжелой и кровопролитной борьбе с отринувшим Христа узурпатором французского трона. (См. цвет. илл. 1.)

До 1819 года на Санкт-Петербургском монетном дворе из серебра отчеканили более 250 тысяч этих медалей диаметром 24 или 28 мм. Носить сию награду полагалось на голубой ленте высшего русского ордена Св. Апостола Андрея Первозванного^[65]. Тем же, кто отличился денежными пожертвованиями на борьбу с неприятелем и многое сделал в тылу для победы, вручили точно такие же, но исполненные из бронзы медали, однако дворянам приличествовала красная с черными полосами лента ордена Св. Владимира, а купцам и промышленникам – красная с желтыми каемками лента ордена Св. Анны. Даже старейшие женщины дворянских родов – матери, воспитавшие достойных защитников Отечества, удостоились бронзовых медалей «В память Отечественной войны 1812 года» на владимирской ленте.

Потому-то на груди Александра I серебряная медаль «В память Отечественной войны 1812 года» гордо соседствовала с Георгиевским крестом IV степени. И отнюдь не случайно самодержец, отправляясь 1 сентября 1825 года в Таганрог, добавил к взятым в поездку русским орденам эту скромную, но столь дорогую сердцу медаль^[66].

Австрийский военный орден Марии-Терезии

Австрийскому монарху Францу I, утратившему в 1806 году по требованию Наполеона после сокрушительного поражения под Аустерлицем прежний гордый титул императора Священной Римской империи германской нации, а заодно и второй порядковый номер после имени в строю августейших ее правителей, приходилось добрый десяток лет, применяясь к обстоятельствам, «сидеть на двух стульях», то изменяя бывшим союзникам под давлением неуемного «корсиканца», то опять вступая с ними в альянс.

В отличие от самодержца Александра I, благодаря вдовствующей матушке Марии Феодоровне дважды отклонившего «престижное» предложение выдать одну из своих любимых сестер за Наполеона, дабы ни в коем случае не породниться с узурпатором престола наихристианнейших французских королей, Францу I пришлось ради политической целесообразности пожертвовать «тем, что было всего дороже его сердцу, для того чтобы предотвратить непоправимое несчастье и приобрести залог лучшей будущности»^[67]. Однако недаром Габсбурги на протяжении столетий для решения проблем, особенно династических, руководствовалась правилом: «Счастливая Австрия, брачуйся» («Tu felix Austria nube»): в апреле 1810 года юная эрцгерцогиня Мария-Луиза стала супругой Бонапарта.

Только в июне 1813 года Франц I, окончательно порвав с «неудобным» зятем, присоединился со своей армией к войскам коалиции, хотя и знал, что в случае победы его дочь лишится французского престола. Потому-то, когда 19 марта 1814 года союзники торжественным маршем входили в сдавшийся Париж, во главе объединенного войска гарцевал на любимом жеребце Марсе глава коалиции, русский император Александр I, а бок о бок с ним ехали верхом прусский король Фридрих-Вильгельм III и австрийский фельдмаршал (позже генералиссимус) Шварценберг, представлявший собой особу своего августейшего повелителя.

К тому времени достойный внук Екатерины II уже хорошо знал цену Францу I, а тот никак не желал смириться с первенством русского монарха в сонме европейских государей. Чтобы хоть как-то уколоть «русского медведя», он не пожелал дать православному государю Александру I первейший орден Габсбургов – Золотое Руно. Однако сию престижную награду тут же, «в виде исключения», Франц I, будучи гроссмейстером этого прославленного «цесарского» католического ордена, пожаловал британскому принцу-регенту Георгу, исповедывавшему англиканство – разновидность протестантской христианской веры.

^{Ф. Крюгер. Прусский король Фридрих-Вильгельм III. 1831 г.}

Австрийский император, скрепя сердце, наградил «Агамемнона» коалиции лишь военным орденом своей державы. Таковым был орден Марии-Терезии, названный в честь его основательницы. (Кстати, некогда Екатерина II взяла положения его статута за образец при основании российского военного ордена Св. Георгия.) Повелительница Священной Римской империи Мария-Терезия в 1757 году учредила орден для отважных воинов, разделенный в зависимости от заслуг на три класса, в честь разгрома у Колина под Прагой в ходе Семилетней войны считавшейся непобедимой армии прусского «короля-солдата» Фридриха II. Потому-то ее золотой вензель «MTI» красовался в зеленом венке на оборотной стороне покрытого белой эмалью золотого четырехконечного креста со слегка уширенными концами, а на красном фоне центрального медальона лицевой стороны виднелась серебряная поперечная балка – герб родовых земель австрийского эрцгерцогства, окруженный латинским девизом-посвящением: «Храбрости» («FORTITUDINI»). (См. цвет. илл. 1.)

Если вначале кавалерами ордена Марии-Терезии становились лишь благородного происхождения подданные правителей Священной Римской империи за многолетнюю службу в армии, личные подвиги в бою и полученные раны, то уже в конце XVIII века начались исключения из правил. Высшей степени удостоился сначала прославленный гениальный полководец Александр Васильевич Суворов, затем цесаревич Константин Павлович, а незадолго до злосчастного Аустерлица – мудрый Михаил Илларионович Кутузов. Не обошел этой наградой австрийский император Франц I и английского фельдмаршала герцога Веллингтона, причем дополнительно дал герою Ватерлоо несколько крестов в запас, чтобы британец их раздал отличившимся на поле брани подчиненным по собственному усмотрению. Наконец, тогда же добился сей чести от своего союзника и российский самодержец. В колодке орденов русского государя Александра I пожалованный австрийским императором крест Марии-Терезии висел на полагающейся ему шелковой белой ленте с двумя широкими красными полосами по краям сразу после знаков русских воинских наград^[68].

Прусский орден Железного Креста

С золотым австрийским военным крестом в орденской колодке русского самодержца соседствовал, оправдывая свое название, висящий на черной с белой полосой по краям ленте, скромный железный крестик, покрытый черной эмалью и окаймленный тоненькой серебряной полоской. Появление его не было случайным. (См. цвет. илл. 1.)

В середине февраля 1813 года в Калише М.И. Кутузов подписал с прусским канцлером Гарденбергом трактат: восстановленное немецкое королевство опять становилось союзником России. Уже через три недели Фридрих-Вильгельм III выставил подвластное ему войско в 128 350 человек. После долговременной партизанской войны прусские войска наконец-то могли поквитаться с Наполеоном, унизившим и ограбившим их Родину. Специально для награждения заслуженных ратников 10 марта 1813 года король учредил Почетный Крест. Хотя обычно кресты занимали промежуточное положение между орденом и медалью, новый знак отличия назвали орденом Железного Креста, разделили его в зависимости от заслуг на три степени, а награждения им производили только в 1813–1815 годы, во время борьбы с Наполеоном.

Название ордена не было случайным. Поскольку золота и серебра в берлинской казне не было, основным материалом орденских крестов стало железо. Прусский архитектор и скульптор Карл-Фридрих Шинкель, разрабатывая проект новой награды, обратился к средневековому духовному католическому Немецкому ордену, ибо война за освобождение от наполеоновской оккупации заставила поверженные народы Европы, опираясь на исконные традиции и памятные славные события многовековой истории, сплачиваться в самостоятельные нации.

^{И.-Ф. Кретлов. (Гравюра с P.A. Шумана)}

^{Император Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм III}

Черный цвет символизировал печаль по павшим за отчизну и по многочисленным жертвам войны, а белый напоминал, что мир достигался храбростью в бою, серебро же напоминало о мудрости. С 1814 года к кольцу Железного Креста отнюдь не случайно стали прибавлять золотые дубовые листья – эмблему доблести, мужества и чести, усиливающие значение награды. Еще в античности венок из дубовых листьев считался наградой воину, взявшему в плен противника, знаменовал заслуги тех, кто спас жизнь своих сограждан. Да и позже, в европейской геральдике дубовая ветвь означала силу и зрелость, листья этого царя деревьев символизировали военные достижения, а венок – военную славу У древних германцев дуб считался атрибутом силы как грозных верховных богов-громовержцев, так и милостивых божеств плодородия, да и старейшины народа проводили суды и советы, сидя под могучими дубами.

Александр I, прицепляя к мундиру полученный в 1813 году от любимого союзника Железный Крест, подчеркивал, как он ценит сию награду. Но поскольку Прусское королевство по рангу считалось ниже Австрийской империи, этот орден^[69] уступил первенствующее место в орденской колодке русского властителя кресту ордена Марии-Терезии.

«Новый австрийский орден» – Крест «В память войны 1813–1814 годов»

Австрийский император Франц I учредил в 1814 году в память минувшей кровопролитной антинаполеоновской кампании 1813–1814 годов для раздачи заслуженным ветеранам новую награду. Выглядела она как христианский крест, а по достоинству считалась выше медали, но ниже ордена. Однако именно ее петербургский мастер Франц Франк называет в своих счетах «новым австрийским орденом». Четырехконечный крест с уширенными концами дополнялся лентой «цвета дыма и пламени», то есть оранжевой с черной полоской по краю, чтобы напоминать не только о скорби по погибшим, но и об уважении к тем, кто на благо оставшихся в живых положил в жарких сражениях свои жизни на алтарь Отечества. Золото креста с обеих сторон прикрывала темно-зеленая эмаль, свидетельствовавшая как о ликовании победителей, так и надежде, что понесенные жертвы войны не были напрасны. Золотые литеры нанесенных на концы креста латинских изречений красиво оттенялись золотом обвивающего его лаврового венка победителей. С лицевой стороны из них составлялась фраза: «GRATI PRINCEPS ET PATRIA», то есть «Признательные государь и отечество», а ниже уточнялось, что этим государем был «августейший император Франц» («FRANC. IMP. AUG.»). Надпись же на обороте «EUROPAE LIBERTATE ASSERTA MDCCCXIII-MDCCCXIV» сообщала, что «Свобода Европы обеспечена в 1813–1814». Уже в 1815 году эта^[70] награда разместилась в колодке на груди Александра I сразу после орденов, данных союзниками по антинаполеоновским войнам. (См. цвет. илл. 1.)

Прусская медаль «В память войны 1813–1814 годов»

Прусский король Фридрих-Вильгельм III решил не отставать от своего августейшего коллеги и, чтобы наградить участников освободительной войны с Наполеоном в кампании 1813–1814 годов, тоже учредил в 1815 году памятную медаль. Однако Пруссия не могла себе позволить тогда чеканить медали из благородных металлов, поэтому пришлось обратиться к бронзе. На лицевой стороне почетного знака, помимо четырехконечного христианского креста, осиянного небесными лучами, красовался лаврово-дубовый венок, окруживший незабываемые даты: «1813» и «1814». На оборотной стороне медали под увенчанным короной вензелем монарха-учредителя «FW» отчетливо читалась немецкая посвятительная надпись: «Прусскому храброму воинству» («Preussens tapfern Kriegern»), а по окружности шло изречение: «Gott war mit uns, Ihm sey die Ehre», то есть: «С нами был Бог, слава Ему». (См. цвет. илл. 1.)

Александр I получил от Фридриха-Вильгельма III такую медаль в 1815 году одним из первых, и она, подвешенная к присущей ей, также оранжевой с черной полоской по краю ленте, всегда завершала в орденской колодке российского самодержца ряд памятных военных наград союзников, сражавшихся с Наполеоном^[71].

Шведский военный орден Меча

Через три месяца после знаменитой «битвы народов» 16–19 октября 1813 года, увенчавшейся победой над Наполеоном, в январе следующего года шведский кронпринц Карл-Юхан прислал любезное послание Александру I: «Великое событие произошло на равнинах Лейпцига, под стенами этого города, где собрались народы Европы, и Ваше Величество были Агамемноном достопамятной битвы. Швеция может предложить Вам лишь свой Меч и признательность… Меч, государь, – это наш Георгиевский крест. Смею надеяться, Ваше Величество соблаговолите принять эту дань Почтения»^[72].

Чуть ранее русский государь уже стал кавалером престижнейших шведских орденов: древнейшего – Серафимов, возникшего еще то ли в XIII, то ли в XIV веке, и Полярной Звезды, возобновленного в 1748 году. Но российскому самодержцу, несомненно, импонировало, что чисто военный Кавалерский орден Меча, учрежденный еще в 1528 году королем Густавом Вазой, предназначался «военному начальству в воздаяние за храбрость и долговременную почетную службу», а также «в пример мужества и доблести предков». Кроме того, невольно вспоминались параллели с русским военным орденом Св. Георгия, ибо никому «звание кавалера Большого креста ордена Меча никогда не дается, кроме как во время войны и в честь доблести, оказанной на пользу отечества, и ни один шведский король, наследник или наследственный принц никогда не имеет права возложить на себя и носить этот орден раньше, чем шведские войска под его командою победят в сражении»^[73].

Первое время Александр I носил новую иноземную награду на груди в орденской колодке после прусского Железного Креста. Шведский крест военного ордена Меча (см. цвет, илл. 1), висевший на желтой ленте с голубой каймой, выделялся, помимо яркого и нарядного сочетания белой и синей эмали с золотом, избыточностью деталей. Золотой четырехконечный, покрытый с обеих сторон белой эмалью, крест с уширенными раздвоенными концами, дополненными золотыми шариками, был подвешен к большой золотой ажурной короне, подпираемой двумя скрещенными мечами. Золотые королевские короны разместились и между концами креста, а на синей эмали круглого центрального медальона три королевских венца («тре крунур») образовывали государственный герб Швеции, хранимый обнаженным мечом, готовым к наступлению и обороне, а посему направленным острием вверх. Меч красовался и на лазурном фоне медальона оборотной стороны орденского креста, но здесь над кончиком клинка сего грозного боевого оружия возносился лавровый венок, а все это великолепие увенчивалось латинским девизом: «За Отчизну» («PRO PATRIA»)^[74]. (См. цвет. илл. 2.)

Немного истории… Шалости аббатисы Кведлинбургской превращают наполеоновского маршала в шведского короля

Странным казалось награждение Александра I этим шведским военным орденом со стороны Карла XIII. Несмотря на родственные связи с династией Романовых, бывший герцог Зюдерманландский, называемый в пору Русско-шведской войны 1788–1790 годов екатерининскими солдатами «Сидором Ермолаичем», как и его брат-предшественник на троне Густав III ненавидел Россию, передав эту неприязнь августейшему племяннику. А тут еще захват могущественной соседней державой в 1809 году шведской Финляндии.

Однако история любит причудливые цепочки событий, приводящие к парадоксальному финалу. Началось все почти четыре десятилетия назад, когда у шведского короля Адольфа-Фредрика, двоюродного дяди русского императора Петра III, родились три сына и дочь. Казалось бы, династия обеспечена. Но Господь не посылал потомства ни старшему королевичу, восшедшему на отчий престол в 1771 году под именем Густава III Адольфа, ни его брату, герцогу Карлу Зюдерманландскому. Самый же младший принц, герцог Фредрик-Адольф Остроготский, так увлекся прелестями простой дворяночки Софии Хагман, что связал себя с желанной красавицей узами морганатического брака. Их сестру, принцессу Софию-Альбертину Шведскую, прочили в жены герцогу Петеру Голштинскому и даже обращались за содействием к Екатерине II, но как эти переговоры, так и прочие планы о замужестве королевны не увенчались успехом. Подходящей партии не нашлось, и жизнелюбивой бедняжке пришлось пойти в Христовы невесты. Правда, горькую пилюлю подсластили, сделав королевну-монахиню настоятельницей Кведлинбургского монастыря. Однако жизнь брала свое, и высокорожденная аббатиса чаще появлялась в священном месте своей постылой «службы», чтобы тайно разродиться незаконным отпрыском королевской крови от неизвестного отца.

Бездетные братья посовещались и решили выдать очередного ребенка, рожденного распутной сестрицей-игуменьей, за дитя, появившееся в семействе герцога Карла Зюдерманландского. Густав III уговорил свою пятнадцатилетнюю невестку, герцогиню Гедвигу-Елизавету-Шарлотту, пойти на сей обман ради интересов династии Ваза и, как только королевна-монахиня Альбертина забеременела, торжественно провозгласили народу, что ожидается прибавление семейства у брата короля. Юной герцогине день ото дня обкладывали живот все большим количеством подушек, в храмах возносили молебствия об ее благополучном вынашивании желанного ребенка и скорейшем разрешении от бремени.

Наконец настал желанный, предсказанный врачами день 24 октября 1775 года. Густав III подготовил пышный прием в честь появления на свет долгожданного кронпринца или, что тоже неплохо, кронпринцессы. В то время как аббатиса рожала за закрытыми дверьми в спальне герцогини Зюдерманландской, собравшаяся для такого важного случая шведская знать, толпилась в соседнем покое, с нетерпением ожидая радостное известие. Неожиданно, ко всеобщему разочарованию, роды объявили неудачными.

Как хорошо, что дело происходило при шведском, а не французском дворе, где королевам, чтобы не было подмены и обмана, приходилось разрешаться от бремени в присутствии высокопоставленных придворных. Бедной герцогине Гедвиге-Софии-Шарлотте несколько дней пришлось, не вставая, провести в постели. Чуть позже докторов и повивальных бабок назвали невеждами и шарлатанами, поскольку они, дескать, не распознали ложную беременность супруги Карла Зюдерманландского^[75].

Но тайну при дворе сохранить трудно: на самом деле аббатиса Кведлинбургская успешно произвела на свет «маленького негра, самого черного и подлинного, какого только можно родить», отчего шведский король «чуть не умер от злости»«, а узнавшая о скандальном происшествии при дворе «дорогого кузена» Екатерина II не смогла удержаться от смеха^[76].

Густава III уговорили, после случившегося афронта, сблизиться с законной супругой Софией-Магдаленой Датской и к тому же прибегнуть к помощи рекомендованного вдовствующей королевой-матерью красавца-шталмейстера Адольфа-Фредрика Монка (или, как эту фамилию произносят шведы, Мунка). В 1778 году желанный кронпринц родился, а в четырнадцать лет, после гибели отца на придворном маскараде от руки казалось бы верного Анкарштрёма, взошел на престол под именем Густава IV Адольфа.

Августейшая бабушка его, вдовствующая королева Ульрика Прусская, желала, чтобы в ее внуке все видели достойного властителя трона. Однако молодой король довольно часто поражал окружающих глупыми капризами и странными поступками. Это он, прибыв в 1796 году по приглашению Екатерины II в Петербург, вначале согласился на брак с великой княжной Александрой Павловной, внучкой «Северной Семирамиды», а затем не явился на торжественное обручение с «возлюбленной малюткой», заявив, что как верный лютеранин не потерпит православной жены. Случившееся вызвало у самодержицы «удар», а вскоре последовавший второй инсульт прекратил дни «Минервы Севера». Взошедшему на долгожданный трон Павлу I, отцу несостоявшейся невесты, шведский монарх повторил те же объяснения, а вскоре женился на принцессе Фридерике Баденской, родной сестре жены цесаревича Александра Павловича.

Не рассчитав сил своего государства и не слушая советов свояка-самодержца, Густав IV вступил в войну с Наполеоном. А вскоре после Тильзита король, забыв о дипломатии, учудил оскорбительный возврат Александру I знаков высшего русского ордена Св. Апостола Андрея Первозванного, дерзко написав в сопроводительном послании, что шведский монарх не может носить один орден с Бонапартом^[77]. В ответ, воспользовавшись таким удачно представившимся случаем-предлогом войны, русские войска в ходе недолгой военной кампании захватили шведскую Финляндию. Не выдержав столь обидную потерю земель, шведская армия свергла с престола в марте 1809 года Густава IV, глупость которого, как говорили в народе, выдавала не совсем королевское происхождение ставшего чересчур непопулярным правителя.

На стокгольмском престоле его сменил родной дядюшка, герцог Зюдерманландский. К несчастью, Карлу XIII уже пошел седьмой десяток, а из-за старости и одолевавших его болезней новый шведский государь уже никак не мог рассчитывать на появление наследника.

Пришлось в очередной раз выбирать наследника трона на риксдаге. Потеряв Финляндию, шведы стали мечтать о захвате, в случае удачного исхода войны с Данией, некогда утраченных земель Норвегии. В расчете на подобное приобретение избрали на престижное место немецкого принца Кристиана-Августа Августенбургского (1768–1810), главнокомандующего датско-норвежскими армиями, сражающимися со Швецией. Однако расчеты, что избранник принесет «в приданое» Норвегию, рассыпались в прах. Новоиспеченный кронпринц, успевший сменить свое имя Кристиан на многообещающее Карл, вскоре поехал на маневры, где неожиданно для всех скончался в мае 1810 года.

Шведское наследие оставалось вакантным. На сей раз в риксдаге мнения о возможных кандидатах так разделились, что о желанном консенсусе не приходилось и мечтать, ибо никак не могли прийти к единодушию. Тогда престарелый Карл XIII написал письмо к тогдашнему владыке Европы, всемогущему французскому императору, с просьбой подыскать ему достойную кандидатуру на стокгольмский престол. И тут произошло то, что в истории называют случаем.

Курьером в Париж отправился молоденький шведский лейтенант Карл-Отто Мёрнер. Однако прежде чем предстать пред ясны очи Наполеона, он заехал к маршалу Бернадоту. Оказывается, послание короля вез родственник полковника, хорошо запомнившего, как любезно и гуманно обошелся в 1806 году с ним и его солдатами и офицерами, попавшими в плен, сей наполеоновский полководец, правда, чуть не вторгшийся спустя два года после этого события вместе с весьма воинственно настроенными датчанами в Швецию. К тому же этому французскому вояке (вдобавок носившему после удачного для него сражения при Аустерлице титул владетельного князя Понтекорво), если риксдаг утвердит его кронпринцем, вполне по силам было бы вернуть Шведскому королевству не только Норвегию, но и только-что отобранную русскими Финляндию. Своеобразным знаком избранника Фортуны казалось и скандинавское имя сына Бернадота – Оскар, не просто заимствованное из ставших столь модными в начале XIX века благодаря Макферсону песен легендарного кельтского барда Оссиана, а данное волей судеб самим Наполеоном.

Итак, письмо Карла XIII, адресованное Бонапарту, попало к императору с небольшой задержкой. Зато Бернадот, не теряя ни минуты и соблюдая крайнюю осторожность, тайно отправился в русское посольство прямо к полковнику Александру Ивановичу Чернышеву, тогда исполнявшему скромную должность курьера по обеспечению взаимной секретной переписки Александра I и Наполеона. Маршал отлично знал, что светский красавец и ловкий танцор, (от которого были без ума дамы наполеоновского двора, начиная с Полины Боргезе, любимой сестры тогдашнего повелителя Европы, и даже прозвали любезника «Русским Казановой»), на самом деле являлся резидентом агентурной разведки в Военном министерстве Франции. Естественно, полковник Чернышев тотчас же доложил в Петербург о просьбе Бернадота заверить самого царя в особых симпатиях наполеоновского маршала к России.

Французский император, прочитав послание Карла XIII, несколько удивился, но, узнав вскоре от подчиненного ему военачальника о сделанных тому заманчивых шведских предложениях, при всей неприязни к Бернадоту не стал препятствовать карьерным планам своего родственника, приходившегося ему свояком.

В конце 1794 года «граф» Жозеф Буонапарте женился на некрасивой Жюли Клари, дочери богатого марсельского судовладельца, принесшей супругу хорошее приданое, а за ее прелестной сестрой Дезире стал ухаживать Наполеон. Несмотря на возражения папаши Клари, недовольно ворчавшего, что «с него достаточно одного Бонапарта», красавица отдала руку, сердце и свою невинность почти неизвестному тогда бригадному генералу. Кто же мог тогда предположить, что тот, став французским императором, посадит своего старшего брата сначала на Неаполитанский престол, а затем и на более престижный испанский.

Нежный возлюбленный, как тогда было модно, называл свою невесту другим ее тайным крестным именем – Эжени. Но нареченная напрасно заклинала обожаемого жениха, уезжавшего в апреле 1795 года в Париж, дабы тот исполнял «так же хорошо клятву, данную тобою мне, как я исполняю клятву, данную мною тебе»^[78]. Увы, Наполеон изменил своей суженой. Чары Жозефины Богарне (да и карьерные соображения) заставили его почти забыть о брошенной Дезире-Эжени Клари, однако муки совести о зле, причиненном беззаветно преданной ему девушке, никогда не оставляли корсиканца, изменившего прежним любовным клятвам. А через три года бывшая невеста Наполеона вышла замуж за его вечного тайного соперника и скрытого врага, Жана-Батиста-Жюля Бернадота, сына писаря из города По.

Французский император ради незабвенной Эжени многое позволял ее мужу, хотя и знал, что характер у хитреца Бернадота «был самый несносный; педант и зануда <…> рассчитывал свои поступки с точностью арифмометра, искусно скрывая свою игру». Наполеон прощал коварному и лживому шурину «все его ошибки за время Империи» и не случайно в конце жизни признал: «Если Бернадот был французским маршалом, князем Понтекорво и королем, то причина этому – его брак»^[79].

Лукавец перед отъездом в Швецию подписал грамоту об освобождении от каких бы то ни было обязательств перед своей прежней отчизной и ее венценосным патроном, однако, разыграв «родственное» негодование, заставил Наполеона исключить из сего весьма важного документа пункт о запрещении новоиспеченному иноземному кронпринцу вступать в любые антифранцузские союзы и воевать против бывшей родины.

В ноябре 1810 года Бернадот, сменивший свое имя на Карл-Юхан, а католическую веру на протестантскую, наконец-то приехал в Стокгольм. Окончательно поняв, что счастье Швеции зависит от мира с Россией, кронпринц, почти полновластно правя страной при немощном Карле XIII, уже в апреле 1812 года заключил с соседней могущественной державой союзный договор, а через год высадился с войском в Германии, где начал успешно командовать стотысячной Северной армией коалиции.

^{Де Лоза. Наполеоновский маршал Жан-Батист-Жюль Бернадот. 1806 г.}

В 1815 году, после битвы при Ватерлоо, Наполеон Бонапарт окончательно потерял императорский престол и жил изгнанником под надзором англичан на далеком острове св. Елены. В 1818 году его бывшая невеста Эжени-Дезире стала королевой шведов, готов и вандалов Дезидерией, а его вечный соперник-маршал, после коронаций в Стокгольме и Христиании (Осло) – правителем «Объединенных королевств Швеции и Норвегии» Карлом XIV Юханом, на чьей руке от якобинского прошлого так и осталась татуировка: «Смерть тиранам». Зато на монетах отныне чеканили новый герб: теперь в овальном центральном щитке к «снопу» прежнего шведского королевского рода Ваза слева присоединился «горбатый мост» князя Понтекорво, над коим так и продолжал парить наполеоновский орел. Потомки августейшей супружеской четы, оказавшейся благодаря Великой Французской революции и сложным перипетиям судьбы на древнейшем скандинавском троне, восседают на нем до наших дней, традиционно сохраняя нейтралитет в отношениях с Россией, ибо основатель династии некогда дал священный обет ничего не предпринимать, что было бы неприятно России.

Своеобразное благословение императора

Данный Александру I «высоким и могущественным» кронпринцем Карлом-Юханом орден Меча состоял из непременных креста, звезды и ленты, но к сим знакам еще прибавился миниатюрный меч. Он, как будто соскочивший с медальона орденского креста, дополнительно символизировал первую степень высокой шведской награды^[80]. (См. цвет. илл. 2.) Уже с конца 1814 года вместо громоздкого креста в орденской колодке, Александр I стал подвешивать крошечный меч острием вверх к пряжке ленты английского ордена Подвязки, обвивающей зубцы звезды высшего русского ордена Св. Апостола Андрея Первозванного.

Однажды, летом 1816 года, во время одного из вояжей Александра I по Смоленщине, соединительное колечко под тяжестью орденской подвески, вероятно, слегка разжалось. Упавший на землю знак шведского военного ордена – снабженный с обоих концов ушками для пришивания серебряный меч, в палец длиной, да еще и плоский с одной стороны, – нашел в траве дворянский недоросль, увидевший, как что-то блестящее слетело с груди самодержца, направившегося помолиться в храм, пока перепрягали лошадей на почтовой станции. Мать мальчика почтительно отдала сыновнюю находку обожаемому монарху, а благодарный Александр I повелел даже не одного, а обоих отроков бедной помещицы-вдовы отправить на учебу на казенный кошт в 1-й Петербургский кадетский корпус. Облагодетельствованной женщине, обомлевшей от восторга при мысли, что ее дети получат образование, император, мило улыбнувшись, вернул крошечный меч, прибавив, чтобы она сохранила сей подарок, а когда ее старший сын получит эполеты, отдала бы состоявшемуся офицеру знак иноземного ордена в воспоминание о памятном дне.

Прошло восемь лет, и новоиспеченный прапорщик гренадерского саперного батальона приехал в родимое поместье Коптево под Смоленском. Внимательного рассмотрев своеобразный презент государя, молодой двадцатилетний офицер (а им был Константин Дмитриевич Глинка) решил, обломав одно из ушек, превратить меч в нательный крест. Вплоть до своей отставки в чине поручика, кавалер ордена Св. Анны III степени и Св. Владимира IV степени с бантом носил благословение Александра I на ратные подвиги на рубашке под мундиром. Чтобы и затем не расставаться с мемориальной вещью, заслуженный офицер поместил ее на оборотную сторону настольного зеркальца для бритья. После смерти Константина Дмитриевича оно перешло по наследству к его сыну Павлу, тоже избравшему военную стезю.

Новый владелец предпочел размонтировать отцовское зеркальце, считая, что оно не совсем достойное место для знака шведского военного ордена Меча, украшавшего некогда грудь самого императора Александра I Благословенного. Желая увековечить дату получения в феврале 1857 года офицерского чина, Павел Константинович Глинка заказал московскому ювелиру исполнить серебряный портсигар, обильно украшенный чернью. Отныне меч-крест, помещенный рукояткой вверх и окруженный дюжиной крошечных выпуклых кружков, символизировавших космический порядок и спасение, красовался в миндалевидном медальоне на крышке сей драгоценной вещи. С другой ее стороны мастер поместил также перенесенную с отцовского зеркальца золотую изящную монограмму «КГ» (Константин Глинка), увенчанную дворянской короной^[81]. Памятную реликвию, дожившую до наших дней, и доныне бережно сохраняют потомки обоих офицеров.

Уже в XX веке прославил свой род Владислав Михайлович Глинка (1903–1983), сотрудник Государственного Эрмитажа, великолепный знаток русской военной истории, блестящий специалист, отлично помнивший множество забытых деталей дореволюционного военного быта. И, может быть, отнюдь не случайно музейный хранитель всегда особенно трепетно относился к эпохе Александра I.

Поднесение всероссийскому самодержцу престижного британского ордена Подвязки

30 июня 1813 года британский принц-регент от имени своего отца, полубезумного короля Георга III, подписал указ о пожаловании главе антинаполеоновской коалиции одного из самых древних и престижных европейских орденов. По прошествии трех месяцев в небольшой немецкий городок Теплиц приехала из туманного Альбиона важная депутация, состоявшая из трех знатнейших кавалеров, официала и четырех сержантов ордена Подвязки, дабы со сложившимися издревле традициями вручить его знаки вместе с соответствующей грамотой императору Александру I.

В памятный день 27 сентября, совпавший с очередной годовщиной коронации, российский монарх, облачившись в великолепный костюм вручаемого ордена, ожидал делегацию в своих покоях. Каждый из флигель-адъютантов самодержца уже благоговейно держал наготове в руках по красной бархатной подушке, обшитой широким золотым галуном с золотыми кистями по углам. На сих «подносах» располагались непременные знаки ордена Подвязки: заканчивающаяся пряжкой голубая ленточка с вышитым золотом орденским франкоязычным девизом «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает» («Honi soit qui mal y pense») (см. цвет, илл. 3), цепь с подвеской-фигуркой Св. Георгия, восьмиугольная звезда с алым крестом воина-великомученика (см. цвет, илл. 4), темно-синяя лента, кольцо, золотые шпоры и, наконец, шапка из синего бархата с витым шнурком и золотыми кистями. Обряд поднесения ордена прошел торжественно и чинно. Грамоту отослали в далекий Петербург, в Министерство иностранных дел, а протокол, подписанный после пышной церемонии, за коей внимательно наблюдала многочисленная военная свита царя, незамедлительно отправили в Лондон для бережного хранения в анналах канцелярии ордена.

На следующий день новый кавалер появился на торжественном обеде в честь свершившегося события, и тут произошел конфуз: русская военная форма предусматривала по уставу натягивать на ноги сапоги, и драгоценная голубая подвязка оказалась застегнута, нарушая орденский статут, не под, а над левой коленкой самодержца.

Благодарный Александр I пожаловал 16 сентября 1813 года в ответ принцу-регенту высший русский орден Св. Апостола Андрея Первозванного. Однако усыпанных бриллиантами орденских креста и звезды вкупе с голубой лентой любителю обвешивать себя всевозможными орденами, как отечественными, так и зарубежными, показалось мало. Будущему Георгу IV не терпелось непременно пощеголять в мантии и цепи Андреевского ордена. Престижную же цепь при петербургском Дворе вплоть до указа 1842 года давали лишь российским кавалерам, причем исключения из существующего правила случались крайне редко: в 1800 году ее даровали лишь «неаполитанскому министру Серра-Каприола», чей дом в «Северной Пальмире» был своеобразным штабом роялистов против узурпатора французского престола, а через четверть века подобной чести удостоились вершители австрийской политики князь Меттерних и граф Стадион^[82]. Потому-то столь неприличное для фактического повелителя Альбиона выпрашивание дополнительных знаков иноземного ордена неприятно поразило Александра I.

Застегивать пряжкой синюю ленточку даже чуть выше сапога над левой коленкой в походных условиях было не совсем ловко. Носить остальные знаки причастности к столь высокой британской награде было еще затруднительней, однако по статуту ее кавалеру обязательно требовалось показать свою причастность к ордену Подвязки.

Тогда Александр I решил в 1813 году объединить две восьмиугольные звезды высших иноземных орденов, которыми его успели наградить, в одну. Не исключено, что ее эскиз разработал сам русский самодержец, а высочайший заказ воплотил в драгоценном металле, скорее всего, именно петербургский мастер Франц Франк. В центре этой звезды вместо алого креста Св. Георгия красовался черный прусский орел, а вокруг круглый щиток окаймляла покрытая синей эмалью ленточка с девизом английского ордена Подвязки, как бы заканчивающаяся пряжкой^[83]. (См. цвет. илл. 5.)

Но, вероятно, властителям Альбиона не понравилось подобное соседство их древнего ордена с каким-то орденом Чёрного Орла, учрежденным лишь в 1701 году да еще и в честь провозглашения Бранденбургского курфюршества Прусским королевством. Правда, латинский девиз «Suum cuique» (или «Suum quique») высшего ордена берлинских правителей, читавшийся в немецком переводе как «Jedem das Seine» и означавший: «Каждому свое», в XX веке стал известен всему миру.

Тогда Александр I присоединил к своей орденской колодке недавно пожалованный ему прусский военный орден Железного креста, только что основанный драгоценным сердцу государя союзником. В щитке же особой Андреевской звезды отныне, как и полагалось, красовался русский имперский двуглавый орел, а вокруг по-прежнему вилась синяя эмалевая ленточка с золотым франкоязычным девизом «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает». (См. цвет. илл. 6.)

Четырежды в счетах Франца Франка, поданных в «Гардероб Его Императорского Величества» только в 1819 году, отмечалось, что петербургский умелец за 25 рублей «Андреевскую звезду обновил и в ленту финифть припустил», причем переделка «части ленты» с последующим нанесением эмали встала заказчику вдвое дороже. Одновременно наносилась финифть и на реставрируемую Александровскую звезду (обычно отличавшуюся от Андреевской лишь девизом и изображением в медальоне), но о какой бы то ни было ленте нет ни малейшего упоминания. Столь примечательное различие в формулировке и позволило московским исследователям-хранителям предположить, что именно этому столичному искуснику вплоть до его смерти принадлежала честь создания совмещенных орденских звезд^[84].

Немного истории… Прототип английского ордена Подвязки – чулочная подвязку прекрасной дамы или импровизированный штандарт полководца?

Уже на протяжении почти семи столетий многих смущает загадка гривуазного названия, не говоря уже о странном девизе и нескольких, противоречащих друг другу версиях возникновения сего английского ордена.

Казалось бы, спустя почти два века после учреждения высочайшей награды, Генрих VIII в первых же строках ее статута, уточненного им 23 мая 1522 года, велеречиво объяснил: «Счастливейший государь Эдуард, третий этого имени, король Англии и Франции, господин Ирландии» и прочих земель, «к славе всемогущего Господа и благословенной и непорочной Девы Марии и благословенного мученика Св. Георгия, хранителя справедливого благородного королевства Англии, и Св. Эдуарда, короля и исповедника, для прославления святой католической веры повелел, организовал, создал и основал в замке Виндзор союз 26 благородных и достойных рыцарей, которые стали орденом Св. Георгия, называемого орденом Подвязки»^[85].

По официальной легенде, в 1346 году английский монарх Эдуард III перед началом битвы при Креси снял голубую ленточку со своего костюма и, привязав ее к концу копья, подал сим импровизированным штандартом знак к сражению. Благодаря скорострельным лукам британской пехоты, шедшей в бой с кличем «Святой Георгий!» под грохот впервые примененных бомбард, обстреливавших противника маленькими железными ядрами, бой завершился сокрушительным разгромом цвета французского рыцарства.

Но почему голубая ленточка имела пряжку, а, главное, что за позор окружал содеянное, о котором должно вспоминаться нечто плохое, ибо девизом ордена Подвязки оказались странные для одержанной ратной победы слова: «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает»? (См. цвет. илл. 3.)

Лучше объясняет загадочную фразу другое предание о возникновении ордена. У танцевавшей на придворном балу возлюбленной того самого короля Эдуарда III неожиданно слетела подвязка, поддерживавшая чулок. Окружающие, увидев столь пикантное событие, не смогли удержаться от смеха. Тогда король поднял ленточку с пряжкой, только что обвивавшую обворожительную ножку обожаемой им дамы, и, нацепив оброненную подвязку под колено своей более близкой к сердцу левой ноги, громко произнес на французском языке, принятом со времен Вильгельма Завоевателя при английском дворе: «Honi soit qui mal y pense», то есть: «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает».

Случилось это происшествие в эпоху «куртуазного» поклонения даме, когда жизненным идеалом подлинного рыцаря считалась чистая и самоотверженная любовь с ее полной томления благородной верностью и почтительным служением предмету обожания. Потому-то с владычицей сердца следовало быть подлинно любезным (как тогда говорили, «куртуазным») кавалером, и ни в коем случае не представать перед ней неотесанным унылым грубияном, не знающим придворных приличий и добродетелей.

Эдуард III, остановив насмешников, лишь исполнил неукоснительный долг подлинного рыцаря – отстаивать честь своей возлюбленной перед окружающими. Недаром чуть позднее подвязку Прекрасной Дамы король превратил в знак принадлежности к престижному ордену, и не случайно ленточка имела голубой цвет, символизировавший благородную верность.

К тому же монарх, считавший себя по матери последним законным Капетингом, в предверии грядущей войны за французское наследство отнюдь не просто так выбрал Виндзор для учреждения ордена Подвязки, кавалерами коего провозгласил помимо себя и своего престолонаследника, только две дюжины не только благороднейших, но и самых достойных и верных своих дружинников. При Эдуарде III расцвел настоящий культ основавшего, по преданию, этот величественный замок легендарного короля Артура, могущественного повелителя, подчинившего себе всю Британию и часть Франции. Помня о своем знаменитом предшественнике, царствующий теперь монарх не только разбавил в 1341 году на целую четверть французскими золотыми лилиями, красующимися на лазурном фоне, красное поле государственной печати с важно шествующими по нему золотыми английскими львами. Лишь в 1801 году, почти через пять столетий, повелитель Великобритании Георг III наконец-то перестал включать в свой титул сакраментальные слова: «король французский». По-боевому же настроенный Эдуард III не забыл поставить в Виндзоре новый «Круглый стол» для ежегодного размещения за ним в праздник Пятидесятницы трехсот рыцарей. Счастливые избранники судьбы, особенно удостоенные чести стать кавалерами ордена Подвязки, подражая героям модных романов и вспоминая о легендарных деяниях знаменитых рыцарей короля Артура, клялись в исполнении всевозможнейших обетов и жаждали свершения великих подвигов отнюдь не только в поисках почета и славы, но больше ради возвеличения имен прекрасных избранниц своего сердца^[86].

Рыцарские ордена, увековечивавшие преклонение их куртуазных основателей перед обожаемыми возлюбленными, в то время были в Европе не редкость. Савойский герцог Амедей провозгласил в 1362 году орден Ленты, или Шнура, знаком которого сделал свитую из золотой проволоки «восьмерку», а подобные узлы по давнему обычаю сплетали из своих локонов девушки Савойи для подарка любимым. Спустя два столетия его переименовали в орден Благовещения, чтобы завуалировать подлинное значение кажущегося теперь неприемлемым первоначального названия. С золотой цепи, составленной из звеньев-плетенок, именуемых «узлами любви», отныне свисала крупная подвеска такого же рисунка, причем в центре ее располагалась сцена Благовещения: Архангел Гавриил возглашал Пречистой Деве, что та станет матерью Искупителя человечества. Казалось бы, действительно орден учрежден «в честь Бога, Девы Марии и пятнадцати ее радостей, а также всего Царства Небесного», но настораживала аббревиатура: «FERT», заменяющая девиз. Латынь загадочного сокращения расшифровывали трояко: то «Союзом и благочестием соединяются» (Foedere et religione tenetur), то «Его отвага спасает государство» (Fortitudo eius repulicam tenet), то совсем странно: «Его отвага спасает Родос» (Fortitudo eius Rhodum tenuit).

Вероятней всего, савойский герцог Амедей VI, прославившийся обороной острова Родос от турок, однажды получил от повелительницы своего сердца свитую «восьмеркой» прядь волос и радостно воспринял сию «счастливую весточку» как знак того, что обожаемая дама, объятая обуревавшей ее ответной страстью, готова увенчать любовью храбрость и бесстрашие верного рыцаря. А поскольку по-итальянски слово Annunziata означает и Благовещение, и женское имя, не исключено, что возлюбленную герцога звали Аннунциатой. Забавно, но этот орден со столь благочестивым названием получил в 1815 году от Сардинского короля за победу над Наполеоном русский император Александр I, большой любезник и «очарователь сердец». Была и еще одна любопытная особенность у ордена Аннунциаты (Благовещения): он давался по преимуществу коронованным особам, а кавалеру не столь высокого происхождения при награждении даровался титул «кузена короля» (cousin du roi)^[87].

А в начале XV века роскошная копна рыжих кудрей прелестницы послужила предлогом появления при дворе герцогов Бургундских знаменитого ордена Золотого Руна, хотя в самой Англии нравы к тому времени сильно погрубели. Лордам, сначала сражавшимся целое столетие с Францией за трон, якобы «незаконно» занимемым семейством Валуа, а затем погрязшим в междоусобной войне Алой и Белой роз из-за распрей Ланкастеров и Йорков, было не до поклонения прекрасным дамам. А чтобы окончательно забыть о гривуазной истории, случившейся при дворе Эдуарда III, особо ревностные моралисты дошли до утверждения, что голубая ленточка ордена Подвязки символизирует «пояс Богоматери», совершенно не замечая сложившегося противоречия. Если кавалерственные дамы вполне могли носить над локтем левой руки эмблему непорочности Девы Марии, то уж кавалерам никак не приличествовало спускать ее под колено, ибо отцы церкви учили: все, что находится ниже пояса, – греховно.

Голубая ленточка с позолоченной, а то и с золотой пряжкой теперь означала лишь принадлежность к ордену Св. Георгия, небесного покровителя британских воинов. И вот уже Генрих VII, первый английский монарх из рода Тюдоров, позаботился, чтобы кавалеры ордена Подвязки носили на груди подвеску, изображающую святого всадником, поражающим копъем дракона. Объемную фигурку великомученика, подвешиваемую к шейной цепи из двадцати шести звеньев, называли «Большим Георгием» (The Great George). Вожделенную цепъ запрещалось украшать драгоценными камнями, зато она блистала пестротой разноцветных эмалей. В медальонах ее звеньев, поскольку королю хотелось подчеркнуть преемственность его новой династии, объединившей роды Ланкастеров и Йорков, чередовались алые и белые розы, окруженные темно-голубой подвязкой с золотым девизом, а разделяли их золотые узлы, переплетенные восьмеркой («Lacs damour»), отныне обозначавшие братство рыцарей ордена и их верность суверену.

Следующий венценосец Генрих VIII подчеркнул в обновленном им в 1522 году орденском статуте, что главой благороднейшего ордена Подвязки отныне и навсегда являются короли Англии, должные карать собратьев-рыцарей, обвиненных или просто заподозренных «в ереси против Христианской католической веры»^[88]. Однако сей монарх, через какой-то десяток лет совсем потеряв голову из-за обуревавшей его страсти к восхитительной соблазнительнице Анне Болейн и желания «законно» обладать чаровницей, ввел протестантское англиканское вероисповедание, отчего сам выступил нарушителем, «достойным упрека».

Через полтора века к знакам ордена Подвязки присоединяется овальный медальон с изображением святого патрона, называемый «Малый Георгий» (The Lesser George, Sash badge). Кавалеры носили его на синей ленте, надевавшейся через левое плечо.

В 1626 году король Карл I вводит для ношения на левой стороне груди восьмиконечную серебряную звезду, в центре которой красный прямой крест Св. Георгия выделялся на белом фоне диска, окруженного голубой подвязкой с орденским девизом. (См. цвет. илл. 4.)

Тогда же этот государь повелел, чтобы отныне знаки ордена Подвязки после смерти кавалера возвращались к английскому королю, причем цепь скончавшегося переходила к новому рыцарю с приложением описания истории этой цепи и перечня ее владельцев.

Принадлежавшую Александру I орденскую цепь английский король Георг IV передал в 1827 году в знак преемственности политики русскому императору Николаю I. Зато после смерти этого самодержца его цепъю ордена Подвязки королева Виктория, чтобы сильнее уязвить взошедшего на русский престол Александра II, пожаловала французского императора Наполеона III, союзника Великобритании по Крымской войне.

Избранный ряд наград от «Георгия» до «Георгия» запечатлевают художники

Лучшие портретисты тщательно запечатлевали на мундире Александра I воинские награды победителя Наполеона, причем для правильности написания художникам обычно выделялся нужный комплект «гардеробных» орденов, напоминающих не только о личной доблести самодержца, но и отражающих заключенные им военные союзы. Правда, долгое время на костюме государя сиротливо красовались только Георгиевский крест, который полагалось «никогда не снимать», да статусная звезда высшего отечественного ордена Св. Апостола Андрея Первозванного, учрежденного в честь патрона русской земли. Позже именно русский орден Св. Георгия всегда начинал избранный ряд наград союзников за освобождение Европы, завершавшийся теперь похожим на своеобразный «букет» объединением Андреевской звезды с обозначениями английского и шведского орденов, практически посвященных тому же христианскому великомученику, ставшему небесным покровителем земных воинов.

При позировании Александра I в Вене в 1815 году прославленному Жану-Батисту Изабе, государю весьма понравилось, насколько умело схватил характерные черты его облика придворный художник свергнутого Наполеона. Самодержец, пораженный достигнутым сходством, не только повелел отправить в далекий Петербург шедевр французского живописца, но и объявил сей портрет образцом для написания с него изображений императора, помещаемых в жалованные табакерки и перстни. А чтобы не срамиться перед иноземцами, получающими подобные подарки, государь распорядился преимущественно вставлять в них миниатюры, заказываемые у присланного ради этого в русскую столицу Жана-Анри Беннера, одного из лучших учеников парижского искусника.

В июле 1817 года в «Северную Пальмиру» доставили написанные еще пару лет назад в Париже два больших парадных полотна Франсуа Жерара. Русский государь, «вождь бессмертной коалиции, стяжавший славу умиротворителя вселенной», стоял на фоне романтично клубящихся грозовых облаков, устремив свой задумчивый взор куда-то вправо и крепко сжимая левой рукой ослепительно сверкающий эфес шпаги. На левой стороне мундира «Агамемнона Европы» пестрели воинские награды, а среди каменных валунов у ног русского императора лежала небрежно отброшенная шляпа с пышным султаном из белых, черных и золотистых перьев.

Не менее эффектно изобразил главу Священного союза своей быстрой кистью и английский художник Джордж Доу, приехавший в Россию весной 1819 года, дабы по желанию самодержца запечатлеть для последующих поколений лица сотен выдающихся героев, свершивших во время славной кампании 1812–1814 годов много подвигов ради победы над грозным врагом. Прославленный британец написал посетившего его ателье Александра I на фоне голубеющих далей идиллического пейзажа, причем грозные тучи над головой монарха теперь почти рассеялись, уступив место золотистым от зари облакам с проплешинами лазури небес. Чуть заметна благожелательная улыбка, играющая на устах государя, галантно держащего в левой руке свою треуголку, а на его мундире блистают исполненные Францем Франком воинские награды, выписанные не только тщательно, но и со скрупулезной верностью в мельчайших деталях. Доу не забыл дополнить их парадный ряд австрийским и прусским знаками, учрежденными в память славных сражений 1813–1814 годов, а также жертв, принесенных на алтарь Отечества^[89]. (См. цвет. илл. 31.)

Но недолго провисело творение англичанина в торжественно открывшейся 25 декабря 1826 года Военной галерее, расположившейся в Зимнем дворце рядом с Тронным залом и Большим собором. Почти сразу оно было современниками признано неудачным из-за «нерадивого» рисунка и пренебрежения правилами линейной перспективы, а главное, из-за отсутствия сходства с Александром I. Спустя 12 лет на почетном месте оказалась работа считавшегося в середине XIX века гениальным «королевско-прусского» придворного художника Франца Крюгера, весьма ценимого Николаем I. Берлинскому чудодею удалось написать удивительно похожий портрет победителя Наполеона, руководствуясь лишь работой Джорджа Доу и довольно хорошей маской, снятой с лица покойного самодержца, а также присланным в столицу Пруссии генеральским мундиром Александра I. И вот уже «Агамемнон Европы» уверенно держит поводья гарцующего под ним серо-белого красавца-коня Эклипса, в 1808 году подаренного государю самим Наполеоном при Эрфуртском свидании, а спустя шесть лет въехавшего со своим хозяином в покоренный Париж, виднеющийся на картине кисти Крюгера глубоко внизу в долине, лежащей за царственным всадником. На сей раз блеск точно воспроизведенных военных наград и золота пышных эполет венценосца усиливается нарядным соседством с ними красиво переливающейся голубой муаровой Андреевской ленты^[90].

^{Ж.-Б. Изабе. Император Александр I. 1815 г.}

Холст же Джорджа Доу переместили в мемориальный Александровский зал, готика которого увековечивала рыцарственный Священный союз монархов Европы, а о событиях войны 1812–1814 годов и доблести русских ратников напоминала воспроизведенная на стенах в медальонах из папье-маше знаменитая серия медалей, исполненных графом Фёдором Петровичем Толстым. Великолепие памятного зала неоднократно запечатлевали художники. Творение британца, оказывается, находилось прямо под аллегорическим изображением Александра I в образе Родомысла – славянского божества мудрости и красноречия, покровителя законов и дарителя благоденствия селениям, а также охранителя от грозивших опасностей. Император всероссийский, царивший в первой четверти XIX века, облачен поэтому в «военный древний славянский костюм», дополненный шлемом, в деснице августейший правитель сжимает боевое копье, а левой рукой придерживает круглый щит. Забавно, но благочестивый ханжа, князь Александр Николаевич Голицын, будучи министром народного просвещения, не преминул охаять идею скульптора, поскольку помазаннику Господню придали черты вовсе не уже ставших привычными богов-олимпийцев, как Юпитер и Марс, или хотя бы легендарного героя древности Александра Македонского (в честь коего и назвала своего первого внука Екатерина II), а какого-то «баснословного» языческого божества.

Восемь десятилетий сохранял свой облик Александровский зал. Однако, когда в 1923 году в нем устраивали выставку оружия, знамен и амуниции, комиссар Эрмитажа и Зимнего дворца Григорий Степанович Ятманов, совмещавший заодно должности заведующего Музейным отделом и председателя Всероссийской коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, распорядился убрать портрет Александра I. Бывший выпускник петербургской школы Общества поощрения художеств таким образом боролся с наследием ненавистного царизма, чтобы уничтожить память даже о славных событиях русской истории, происходивших при «кровавых и недалеких тиранах», а членам Совета Эрмитажа тогда оставалось только выразить сожаление «по поводу снятия портрета, отвечающего декоративной цельности зала»^[91]. И лишь по прошествии еще восьми десятилетий творение английского живописца вернулось на свое законное место.

Теперь продолжим рассказ о ювелирах и их творениях.

Последователи дела Франца Франка

Осенью 1819 года, когда Джордж Доу писал портрет Александра I, мастер Франц Франк скончался, но дело его продолжала крепко держать в своих изящных ручках верная супруга Софья-Шарлотта. Она давно была достаточно самостоятельна в своих действиях. Еще в мае 1812 года «у жены золотых дел мастера Франка» третьим отделением Кабинета Его Императорского Величества был куплен овальный бриллиантовый перстень с аквамарином. И хотя в Петербурге в начале XIX века известны были еще два мастера-однофамильца, бывшие членами столичного иностранного цеха ювелиров, продавщицей, вне всяких сомнений, выступила именно Софья-Шарлотта. Ведь датчанин Христиан-Людвиг Франк работал в «Северной Пальмире» лишь с 1797 по 1808 год, а пришедший в 1798 году с паспортом из Данцига Иоганн-Карл Франк так и скончался старым холостяком в 1836 году, прожив до шестидесяти девяти лет.

Уже 19 ноября 1819 года, вскоре после похорон своего благоверного, Софья-Шарлотта Франк подала подписанный ею счет в Гардероб Александра I. Новая хозяйка успела не только сделать «новый Георгиевский крест», но и «обновить» две Андреевские звезды, два прусских Железных креста, «Австрийский» орден и орден Марии-Терезии, да еще «Шведский» орден, не говоря о другом Георгиевском кресте с испорченным медальоном. А через год последовала просьба безутешной «жены-вдовы» в иностранный цех, чтобы позволили в Монетном департаменте налагать на работы ее мастерской клеймо, вероятней всего, оставшееся от покойного супруга^[92].

Какое-то время на новую владелицу мастерской продолжал работать ученик Карл Линдеус, закончивший обучение ремеслу в 1822 году. Однако бедному юноше, несмотря на старания, так и не удалось впоследствии выбиться в петербургские мастера, чтобы на законных основаниях пользоваться клеймом-именником «CL»^[93].

Серебряных дел мастер и гравер Карл-Андерс-Фредрик Лаксон (Лаксен)

Зато такое клеймо украшает работы петербургского мастера Карла-Андерса-Фредрика Лаксона. Он родился 22 апреля 1794 года в Кирксблетт. Восемнадцатилетнему юноше удалось 15 января поступить в ученики к гельсингфорсскому мастеру Мартину Фалльштрему, а уже 6 июля 1816 года Карл Лаксен стал подмастерьем, а через год – и мастером. В поисках работы талантливый и предприимчивый серебряник переезжает в Выборг, где становится компаньоном Августина Вальберга, но в этом старинном городе он не задерживается. Появляется Карл Лаксон в 1820 году в Петербурге, где активно работает более сорока лет, получая заказы даже от высочайшего Двора, ибо именник «CL» украшает орденские звезды российских орденов Св. Александра Невского и Св. Владимира, которые носил сам всероссийский самодержец Николай I.

С 1837 года серебряных дел мастера чаще называют гравером. Став достаточно зажиточным, Карл Лаксон с 1851 года держит магазин в Смольном. Но после смерти в 1857 году жены, уроженки Свеаборга Гедвиги-Софии Зерновски, жизнь пошла наперекосяк. В 1860 году магазин пришлось закрыть с потерей мастером своего права гражданства. Испытав крах своей карьеры, разоренный Карл Лаксон скончался 26 декабря 1864 года, пережив любимую супругу лишь на 7 лет^[94].

Егор Помо исполняет заказы императоров Павла I и Александра I

Придворные заказы на серебряные вещи теперь от фабриканта Ивара-Венфельта Бука перешли к Георгу-Фридриху Помо, которого предпочитали на русский лад именовать «Егором», а иногда даже называли на французский манер «Жоржем».

Он родился в Петербурге у золотых дел мастера Германа-Фридриха Помо, проживавшего в 1774 году «во 2 Мещанской в доме медника Барбо». После обучения тайнам профессии у родителя Георг-Фридрих Помо стал в 1787 году подмастерьем и поселился со своим сотоварищем Фридрихом-Карлом Реймером «во 2 Мещанской под № 379». Между тем дела отца пошли настолько хорошо, что он сумел приобрести собственный особнячок на той же улице, только под № 307. Не исключено, что какое-то время (вплоть до середины лета 1792 года) Герману-Фридриху Помо помогал в работе его жилец – золотых дел подмастерье Иоахим Диринг.

В 1797 году молодой Георг-Фридрих обрадовал отца, наконец-то получив статус серебряных дел мастера, причем талант и деловую хватку новенького настолько быстро оценили его коллеги по иностранному цеху, что всего через полтора десятилетия, в 1811 году избрали знатока избранной им профессии помощником старосты. Покинул сей мир прославленный серебряник Егор Помо не ранее 1825 года^[95].

Блестящее начало карьеры: жезлы герольдов Российского Кавалерского Ордена

Вероятно, уже в подмастерьях Георг-Фридрих Помо зарекомендовал себя высококлассным специалистом, а поэтому «свежеиспеченному» серебряных дел мастеру сразу же поручили весьма ответственный заказ.

Короновавшийся торжественно и с большой помпой в Москве 5 апреля 1797 года Павел I утвердил в этот день не только порядок престолонаследия, собственноручно возложив серебряный, сделанный Иваром-Венфельтом Буком, ковчег с этим важным документом в Успенском соборе, но и подписал установление об императорских русских орденах, согласно коему, все они объединялись в единый Российский Кавалерский орден.

Обязанности господ кавалеров были именно рыцарские и христианские: защита убогих, сирых, неимущих. Попечению членов Ордена вверялись «Богу угодные и обществу полезные заведения» – воспитательные дома в Москве и Петербурге, московский Инвалидный дом, петербургская Екатерининская больница, прочие больницы и богадельни, а также школы. По представлению генерал-прокурора Сената князя Куракина назначили официалов Кавалерского ордена: одного обер-церемониймейстера, нескольких церемониймейстеров, секретарей и герольдов.

Павел I самолично разработал все мельчайшие детали устава, правила ношения и пожалования орденами, порядок их старшинства, а также утвердил образцы орденских знаков и кавалерских костюмов. В архиве Капитула Российских орденов сохранилось подробное добросовестное описание торжественных одеяний орденских официалов, причем не забыли и о двух куклах, специально облаченных в парадные наряды кавалерственных дам Большого и Малого креста ордена 2-го класса Св. Екатерины.

Одеяние герольдов каждого ордена дополняли служившие знаком их положения серебряные жезлы, увенчанные золотыми навершиями, повторявшими соответствующий орденский крест.

Исполнить эти жезлы и поручили Егору Помо. Он украсил кресты наверший красными стеклами, имитирующими рубины, а также бесцветными алмазами-розами и горным хрусталем, в центре же поместил финифтяные вставки. Навершия каждого ордена, на всякий случай, мастер сделал в двух экземплярах. Лицевая и оборотная сторона наверший была одинаковой, поскольку в процессиях жезл обозревался зрителями со всех точек, в то время, как у обычных орденских крестов, которые подкалывались булавками к костюму над бантом орденской ленты, оборотная сторона (как второстепенная) редко отделывалась.

Может быть, именно хранящийся ныне в Оружейной палате жезл герольда ордена 4-го класса – Св. Анны некогда держал «луч славы россиян» Василий Александрович Озеров (1769–1816). Автор нашумевших в начале XIX века драм «Эдип в Афинах», «Фингал», «Дмитрий Донской», «Поликсена», он прославился, правда, не под крестным именем, а под тем, коим его называли родители и друзья и которым он подписывал свои трагедии – Владислав Озеров. Не вынеся театральных интриг и едких насмешек современников, он, погрузившись в тихое безумие, рано скончался, не дожив нескольких дней до своего 47-летия. Умница Василий Андреевич Жуковский так отозвался о безвременном уходе талантливого отечественного драматурга:

Чувствительность его сразила.

Чувствительность, которой сила

Мойны душу создала,

Певцу погибелью была.

Но на пороге своего 30-летия «певец Фингала, Поликсены» был еще полон радужных надежд и творческих планов и, вероятно, весьма авантажно выглядел в нарядной, выдержанной в ало-золотых тонах одежде, полагающейся ему как аннинскому герольду Ведь при парадных церемониях под «ротонду из красного бархата с золотым позументом и бахромою и двумя большими звездами ордена – одна на груди, другая на спине» полагалось надевать «рубаху из палевого атласа с золотым позументом и штаны из такого же атласа либо из сукна, сапоги из красного бархата с золотым позументом, шляпу тоже красную бархатную с позументом, с белым плюмажем и одним красным и двумя белыми стоячими перьями и с орденским крестом, нашитым из палевой ленты, перчатки с золотым позументом и с бахромою, на перевязи вызолоченную шпагу»^[96].

Подарок петербургского купечества Александру I на коронацию

Работы Помо весьма высоко ценились в российской столице. Сделанную им вещь не стыдно было подарить и самому императору. Недаром петербургское купечество, отлично знавшее толк в серебре, обратилось к мастеру-умельцу, чтобы тот исполнил к коронации любимого внука незабвенной «матушки» Екатерины II не просто привычную солонку, а целое настольное украшение.

В центре овального постамента с непременным пояском из плотно связанных лавров, переплетенным крест-накрест ленточками, дополненного изящной ажурной решеточкой из стеблей цветов с раскидистыми листьями, возвышается колонна – эмблема незыблемости государства. Но что только ее ни венчает! Тут и рог изобилия, и свиток законов, и чаша весов, и держава, и скипетр, сжимаемый когтями орла. В клюве одной из голов орла, посаженной на изящно склоненную шею, зажата пальмовая ветвь. Над всем этим великолепием порхает амур, зажав в деснице венок победителя и пылающий факел, обозначающий бдение, мудрость, а также грядущее процветание^[97]. В левой же ручонке (что ближе к сердцу) малыш старается удержать над высоко поднятой второй головой российского орла еще один венок, составленный всего из двух веток, но зато лавра и розы. Между ними вплетены буквы «IAE» под императорской короной, означающие ажурный вензель царственной четы. По обеим сторонам колонны отнюдь не случайно возвышаются два треножника, украшенные кольцами и свисающими цепочками. В античные времена их приносили в храмы как самый драгоценный дар, а теперь посвящали верховной чете земных богов. Оттого-то чаши-солонки, вместо голубей – птиц богини любви и красоты Венеры, поддерживают распустившие крылья одноглавые «Юпитеровы» орлы. (См. цвет. илл. 7.)

Таким образом, с помощью языка символики столичные купеческие гильдии желали грядущему монарху божественное благословение, процветание и изобилие, грядущую славу и триумфальные успехи во всех начинаниях, победы над врагами и, как говорится в наши дни, любовь и счастье в общественной и личной жизни.

Егор Помо специализируется на многопудовых серебряных вещах

При Александре I, наряду с золотыми табакерками, Егор Помо все чаще создает многопудовые серебряные вещи. В 1803 году он сделал по заказу Двора серебряный туалет для поднесения Бухарскому хану, а также большие массивные серебряные шандалы, предназначавшиеся для подарка турецкому капудан-паше. Позднее искусник успешно справился с изготовлением столового серебряного сервиза в приданое самой любимой сестре молодого императора, умной и проницательной великой княжне Екатерине Павловне, будущей принцессе Ольденбургской (а во втором браке – королеве Вюртембергской).

А в 1809 году именно Егору Помо поручили по проекту архитектора Луиджи Руска создать серебряный с позолотой оклад на образа «к надгробному памятнику великим княжнам Марии и Елизавете Александровнам в Александро-Невском монастыре в виде мраморных колонн с бронзовыми украшениями», поставленному обеим скончавшимся во младенчестве дочерям здравствующего императора и его супруги Елизаветы Алексеевны. Безутешную мать почивших крошек особенно пленила красота серебряного ангела, одной рукой сжимавшего пальмовую ветвь, а другой заботливо поддерживавшего лампаду над иконой. Увидев готовый монумент, бедная императрица вспомнила милых малышек, со смертью которых потеряла все самое ценное в окружавшем ее мире, и твердо вознамерилась украсить алмазами, принадлежавшими покойной «Лизиньке», все предметы причастного литургического прибора, вкладываемого в храм Александро-Невской лавры. Вдобавок она решила туда же впоследствии подарить Евангелие, щедро украсив его крышку-обложку диамантами, оставшимися от милой Марии, которую сама матушка предпочитала любовно называть «Мышкой» (M"auschen).

А в 1810 году «француз» Помо, работая над созданием дарохранительницы столичного храма Владимирской иконы Богоматери, настолько умело воплотил в серебре рисунок протоиерея Голубева, что прихожане долгое время считали исполненное полностью в России дивное произведение «единственным в Петербурге по искусству исполнения и ценности». Да и неудивительно. Невольно восхищало, насколько великолепно отлиты, а затем искусно собраны воедино все части дарохранительницы, по обыкновению повторяющей облик церкви. С благоговением молящиеся рассматривали на ней художественно расположенные группы в скульптурных рельефах, воплощавших историю страданий, смерти и воскресения Спасителя. Из уст в уста передавалось, что на сию дарохранительницу только серебра и бронзы ушло более четырех пудов, а сам мастер за свою работу получил гигантскую сумму – тринадцать тысяч рублей ассигнациями.

Мастеру Помо, на сей раз поименованному «Жоржем», доверили и заблаговременное исполнение различных серебряных вещей для приданого великой княжны Анны Павловны. С 1811 по 1813 годы искусник трудился над большим столовым сервизом, поражающим обилием входящих в него вещей. И неудивительно. Ведь петербургский Двор не мелочился и выделил на эту работу более тридцати пудов серебра. Помимо четырех супниц-«теринов», двух больших овальных блюд под жаркое, двух поменьше с крышками, а также восемнадцати круглых, предусмотрены еще четыре блюда для пирожных, десять дюжин тарелок, ложек, вилок и ножей, шесть рюмочниц и двенадцать бутылочниц, дюжина двойных солонок с ложечками, четыре поддона для горчицы и столько же для уксуса и масла, четыре соусника и восемнадцать ложек соусных, четыре разливные ложки и две рыбные с прорезью. К десерту стол предполагалось сервировать парой кофейников и молочников, двумя сахарницами с ложечками, не считая еще четырех дюжин маленьких чайных ложечек, восьми дюжин ложек, вилок и ножей, а также восьми разнообразных подносов. В особый же прибор для завтрака включили восемнадцать тарелок, ложек, вилок и ножей, а также одну чашу и четыре кастрюли на поддонах. Не были забыты необходимые для освещения шесть больших шандалов о четырех подсвечниках каждый и дополнительно две дюжины одинаковых подсвечников.

9 февраля 1816 года состоялась пышная свадьба младшей сестры императора Александра I с Вильгельмом Оранским, наследным голландским принцем, а через месяц Егор Помо представил счет на законченный им серебряный с позолотой кофейный и чайный прибор, весивший «только» около 12 кг благородного металла. В него вошли кофейник, чайник, хрустальный сливочник в драгоценной оправе, сахарница, полоскательная чаша, корзинка для сухарей, поднос «красного дерева с серебряною по кругу галерейкою с ручками», шесть чайных ложек, ситечко и «сахарные щипцы». Одновременно мастер представил в Кабинет сделанные им из серебра восемь соусных ложек, по четыре для сахара и для горчицы, а также сорок две ложечки для соли, чтобы дополнить изготовленный еще в 1811–1813 годах на императорском заводе большой фарфоровый сервиз.

Неделей раньше мастер завершил и «серебряный туалет Вермель», то есть парадный вызолоченный уборный стол с принадлежностями для «волосочесания» будущей королевы Нидерландской. Без позолоты, правда, остался сам стол серебряный, весивший почти 150 кг благородного металла. На него с трудом водружалось тяжеленное, всего-то более двух пудов с четвертью, «зеркало с фигурами», а вокруг красиво размещались фланкированные парочкой шандалов два рукомойника с лоханью, шесть разнообразных коробок, две корзинки, четыре «помадницы», две щетки, два «казалета-курильницы» для подогревания углями нужных предметов, две пары лотков с щипцами для завивки локонов и с непременными булавками. Булавки в случае надобности вкалывались в специально для того предусмотренные две подушки. Для полного комплекта прилагались еще колокольчик для вызывания прислуги, поддон для двух стаканов и еще один большой подсвечник.

Но и этого было мало. Русская великая княжна располагала еще вседневным серебряным туалетом, хотя и без позолоты, но зато с тем же набором вещей. Правда, общий вес их на сей раз составлял «лишь» два с небольшим килограмма, причем львиная доля его приходилась на зеркало.

Серебряных дел мастер Егор Помо сделал также дарохранительницу в виде храма, чашу для святой воды, кропило, кадило и шесть лампад для украшения православной церкви, по брачному договору устроенной для Анны Павловны во дворце ее голландской резиденции, ибо выходившим замуж русским великим княжнам запрещалось менять православную веру на какую-либо иную. Однако новые родственники наследной принцессы, ставшей впоследствии королевой голландской, были недовольны ее вероисповеданием. Ярые протестанты, они настолько пренебрежительно относились к православным священникам, служившим при ее личной придворной церкви, что даже вовремя не позвали их к умирающей, и отходная молитва была прочитана уже над усопшей 1 марта 1865 года вдовствующей королевой, а на отпевании сын-король, принц и двор преспокойно отсутствовали. Все королевские почести отдали королеве Анне Павловне (хотя и русской великой княгине-иноверке) в протестантском храме, а затем с пышностью упокоили ее в Новой Кирхе в Дельфте рядом с другими представителями династии Оранских-Нассау.

^{Гравюра Меку. Портрет великой княгини Анны Павловны}

А к бракосочетанию в 1824 году самого младшего брата Александра I, великого князя Михаила Павловича с принцессой Вюртембергской, получившей в России при переходе в православие имя Елены Павловны, царствующий венценосец подарил новобрачным дачную резиденцию в Ораниенбауме. Для срочного обновления окладов икон Богоматери и Христа Вседержителя в иконостасе домовой церкви Св. Пантелеймона в Меншиковском дворце, обратились к Георгу-Фридриху Помо. И старый мастер не подкачал. Чеканка исполнена так искусно, что создается полное впечатление, как будто легкий ветерок развевает прихотливо струящиеся складки одежд невесомо попирающих пышные облака небожителей. Кажется, что драгоценные ризы Всевышнего и Пресвятой Девы покрыты тончайшей изящной вышивкой. Серебро красиво и весьма эффектно сочетается с позолоченными лучистыми нимбами и «солнечным» сиянием вокруг Всевидящего Ока, окруженного венком «белых» клубящихся облачков с порхающими крылатыми головками шаловливых херувимов^[98].

Фёдор (Фридрих-Йозеф) Кольб

Одним из лучших петербургских мастеров первой четверти XIX века по праву считался и Фридрих-Йозеф Кольб, прибывший в Северную Пальмиру в 1793 году из епископства Вюрцбург в Баварии. После сравнительно недолгих лет ученичества у известного золотых дел мастера Кристофа-Фридриха фон Мерца талантливый юноша получил в 1798 году статус подмастерья, а в мае 1806 года сам стал мастером иностранного цеха. Коллеги по ремеслу дважды, в 1822 и 1824 годах, выбирали своего достойного собрата помощником цехового старосты. У него, соединявшего опыт золотых и серебряных дел мастера со знанием тонкостей профессии ювелира, всегда было множество учеников.

Те же 1820-е годы оказались для Кольба, теперь чаще именуемого на русский лад «Фёдором», особенно успешными. Он настолько быстро работал, что по три раза в год представлял в Пробирную Палатку для клеймения всевозможные ковши, лоханки, шандалы, перечницы, ложки, щипцы и прочее, необходимое для сервировки стола, а одновременно прекрасно справлялся с многочисленными заказами от Придворной Конторы. Работы мастера столь хороши, что в 1825 году ему доверили сделать чайный сервиз, преподнесенный вместе с великолепной коляской самим Николаем I своему шурину, принцу Вильгельму Оранскому, гостившему с супругой, великой княгиней Анной Павловной, у августейших русских родственников.

В том же году серебряных дел мастер Кольб сменил при Дворе не только бронзовых дел мастера Диннера, но и два года проработавшего там (и даже пожертвовавшего ради этого купеческими выборами) мастера-серебряника Якова Петрова, а затем заключил контракт с обязательством «делать, поправлять и очищать серебряные вещи для Высочайшего Двора».

Фёдор Кольб хорошо был известен не только в Петербурге. Слава отличного серебряника докатилась даже до таганрогских обывателей. В 1817 году в далеком городишке ждали визита самого государя, а поэтому члены местного Греческого общества решили сделать императору Александру I подарок, напоминавший бы монарху об увиденных достопримечательностях благословенного края. В античные времена здесь жили древние греки, поклонявшиеся всемогущим богам-олимпийцам. Потому-то на серебряном блюде, на коем августейшему визитеру преподнесли традиционные хлеб-соль, высочайшее «вензелевое имя» окружали колесницы Зевса, Афины, Посейдона и Деметры. Между ними Кольб, тщательно проработав мельчайшие детали, запечатлел роскошные виды окрестностей. Правда, в православном соборе теперь молитвы о процветании Таганрога, застроенного рядами одноэтажных домишек, возносились жителями Христу. Но когда-то город хранила богиня мудрости, о плодородных нивах заботилась покровительница земледелия и таинственных Элевсинских мистерий, а бурным морем управлял хозяин подводного царства, подчас немилосердно колебавший сушу. Вероятно, не без улыбки самодержец прочитал велеречивую надпись на блюде: «Вашему Императорскому Величеству счастие имеем всеподданнейше поднести. Таганрогское Греческое общество тысяща осьмисот седьмагонадесять года». (См. цвет. илл. 8.) Разве мог тогда и помыслить глава Священного союза монархов Европы, что через какие-то восемь лет он, сопровождаемый супругой и небольшой свитой, вернется в этот маленький городок, чтобы отсюда под предлогом приключившейся скоропостижной смертельной болезни, тайно скрыться в небытие.

Фёдор Кольб много работал и по заказам вельмож. Для князя Юсупова он исполнил роскошный дежене (как тогда называли сервиз для завтрака), заботливо вписанный в 1827 году в скрупулезно ведущийся «Регистр серебру, фарфору» и прочим вещам «в буфете его сиятельства»^[99].

Павел (Пауль-Магнус) Теннер и скандал в достопочтенном столичном цехе

В правление Александра I взошла звезда ювелира и серебряных дел мастера Пауля-Магнуса Теннера. Уроженец Дерпта, он в 1803 году приехал из тогдашней Лифляндской губернии в столичный Петербург и сразу был принят в мастера иностранного цеха. Но работал Теннер, чье имя вскоре переиначили в Павла, всего полтора десятилетия, ибо смерть унесла мастера в 1819 году. Однако семейное дело продолжала оставшаяся скорбной вдовицей достойная супруга Анна-Рената Теннер, бывшая родом из Данцига, а потом подросший сын.

В 1808 году Пауль-Магнус Теннер добился положения придворного серебряных дел мастера. Но досталось вожделенное место не так-то просто. Пришлось очень много работать, выполняя бесчисленные заказы Придворной Конторы. Времени катастрофически не хватало, а отсрочки не давали. Чтобы как-то выйти из положения, Теннер решил воспользоваться изделиями других петербургских искусников. И все бы хорошо, но он ставил свое клеймо на чужие творения, даже не спрашивая на то согласия их авторов, да и вообще не ставя о своих проделках в известность ничего не подозревающих трудяг. Так он поступил и с работами собрата по цеху, серебряных дел мастера Иоганна-Кристиана Прагста, прибывшего с рижским паспортом из Швеции в 1791 году. На беду Прагст, будучи весьма честолюбивым, тоже мечтал о придворных заказах. И когда он узнал о мошенничестве Теннера, которого считал каким-то новичком-выскочкой, то не выдержал нанесенной обиды и подал жалобу в цех. Собравшиеся на обсуждение неприятного происшествия полноправные члены сего корпоративного сообщества, чтобы не выносить сор из избы, еле-еле смогли примирить противников, наложив на виновника немалый штраф в 10 рублей, каковые и были внесены в общую кассу.

Отстоявшего свою честь Иоганна-Кристиана Прагста, чьи творения, как выяснилось, не уступали работам обидчика, теперь тоже стали приглашать к исполнению заказов от Придворной Конторы. Его фамилия упоминалась в документах до 1829 года. Мастер щедро делился своим опытом с учениками, не говоря уже о сыновьях Иваре-Кристиане, Даниэле-Фридрихе и Густаве-Николаусе. Еще один отпрыск Иоганна-Кристиана Прагста, Иоахим (которого также именовали Екимом, а иногда и Ефимом), получив статус серебряных дел мастера в 1824 году, изготовлял разнообразные корзинки, молочники, стаканы и тому подобные вещи.

Самой известной работой Павла Теннера стал сделанный к освящению построенного Андреем Никифоровичем Воронихиным храма и приковывающий взгляды всех приходивших в Казанский собор оклад считающейся чудотворной иконы Казанской Богоматери, почитаемой покровительницей царской фамилии и небесной заступницей России. Золотую чеканную ризу, в которой только благородного металла было «весом около 10 фунтов», усыпали очень крупные самоцветы, и на ней числилось «алмазов 96 каратов, бриллиантов 190 каратов больших и мелких, рубинов 50 каратов, изумрудов 120 каратов и, затем, множество жемчугов, принесенных в дар императрицами Мариею Фёдоровною и Елизаветою Алексеевною». Особенно хороши были венчики нимбов.

Много басен ходило о стоимости этого оклада: назывались цифры в 400 тысяч рублей ассигнациями и даже в 1,8 миллиона рублей, но сам Теннер говорил только о 300 тысячах рублей. Драгоценный дар, вызвавший много разговоров в столице, поражал не только жителей Петербурга и россиян, но и заезжих иностранцев. Один из них писал: «Не знаешь, чему больше удивляться: высокой ли стоимости драгоценных камней или необычайно тонкому и благородному вкусу художника, который их оправил – г-на Теннера, немца, которого высоко ценит весь Петербург и даже заграница за его таланты и прекрасный художественный вкус»^[100].

Однако нельзя не упомянуть, что дополнение бриллиантами, сапфирами, изумрудами и жемчугом, заимствованными из предметов, специально отданных императрицей Марией Феодоровной на украшение иконы Казанской Пречистой Девы, сделал к 8 октября 1810 года Франсуа Дюваль. Среди сонма драгоценных каменьев особенно приковывал внимание молящихся великолепный сапфир, окаймленный алмазами-розами, благоговейно пожертвованный на сей чудотворный образ великой княгиней Екатериной Павловной, достойной дочерью вдовствующей государыни^[101].

Чернильница в новомодном «стиле фараонов»

Страна седых пирамид давно манила европейцев. Еще древние греки считали ее колыбелью искусства. Да и позднее неизменно привлекали своей таинственностью как странные египетские боги Осирис, Исида и Серапис, так и их жрецы, постигшие многие секреты окружающего мира, но тщательно скрывающие их от простых смертных. Однако только в 1798 году на землю фараонов пришел Наполеон, но не только для сражения с турецкими янычарами. Французский полководец, воспользовавшись случаем, специально взял в дальний и опасный ратный поход ученых и художников, дабы те описали и зарисовали сохранившиеся памятники древней культуры. В 1802 году эти изображения увидели парижане в многотомной книге барона Вивана Денона, советника императора по вопросам искусства, простенько, но со вкусом озаглавленной: «Путешествия по Верхнему и Нижнему Египту». Вскоре сенсационное издание появилось и в Лондоне, и европейские архитекторы с радостью обратились к вожделенно новым мотивам.

Вот и Теннер, создавая чернильницу для Александра I, тщательно проработал изящные складки одеяний коленопреклоненных, закутанных в платки-«клафты» «египетских» красавиц, правда, с греческим профилем, грациозно поддерживавших нежными руками тяжелые чаши, образованные листьями лотоса, из коих поднимался цветочный бутон, увенчанный вместилищем для свечи^[102]. (См. цвет. илл. 9.)

Сувениры-подношения военачальникам от соратников по финляндской кампании

После успешного завершения не очень-то популярной Русско-шведской войны 1808–1809 годов выгодным Фридрихсгамским миром офицеры 1-го корпуса финляндской армии преподнесли серебряный позолоченный кубок, исполненный в мастерской Пауля Теннера, графу Павлу Андреевичу Шувалову, командиру Северного отряда. Храбрый военачальник, захвативший город Торнео, принудил к капитуляции отряд противника, вдвое превосходивший победителей по численности, а затем с честью проявил себя в сражении при Шелефте, за что внука двух фельдмаршалов произвели в генерал-лейтенанты. Соответственно, кубок, увенчанный рыцарским шлемом, украсили не только знамена и трофеи, но и гербы как самого графа, так и города, под которым П.А. Шувалов столь отличился. (См. цвет. илл. 10.)

Еще более выразителен по композиции дар соратников генерал-лейтенанту Николаю Михайловичу Каменскому.

Этот военачальник, достойный своего отца-фельдмаршала Михаила Федотовича Каменского, получил боевую закалку в 1799 году в легендарном Швейцарском походе. Там он проявил незаурядную отвагу в сражении на Сен-Готарде, а затем успешно совершил марш-бросок из Шахенской в Муттенскую долину через высокий снеговой хребет Росшток, когда приходилось на головокружительной высоте пробираться поодиночке по горным тропам. Павел I удостоил Николая Михайловича Каменского своим любимым орденом – Св. Анны I степени, а генералиссимус Александр Васильевич Суворов сказал отцу героя: «Юный сын ваш – старый генерал». За Аустерлиц и за Прейсиш-Эйлау молодого генерал-майора наградили орденами Св. Владимира и Св. Георгия III степени, а вскоре всю армию облетела кипящая гневом фраза, гордо брошенная возмущенным графом французскому генералу, потребовавшему в июне 1807 года ключи города-крепости Кёнигсберга: «Вы видите на мне русский мундир и смеете требовать сдачи!».

Однако по-настоящему Николай Михайлович Каменский, теперь уже генерал-лейтенант, проявил дар полководца в сражениях 1808–1809 годов со шведскими войсками. Благодаря победным боям при Куортале и Сальми, при Севаре и в Вестроботнии он внес основную лепту в завоевание территории Финляндии, за что удостоился бриллиантовых знаков ордена Св. Александра Невского. Финляндия была присоединена по Фридрихсгамскому договору к Российской империи. После недолгого перерыва Александр I, чтобы завершить войну с турками, в феврале 1810 года назначил отважного военачальника главнокомандующим молдавской армией. Сотоварищи же по финляндскому походу решили увековечить подвиги полководца, искренне любимого за доброе сердце как всеми подчиненными, так и солдатами, с которыми он не стеснялся в трудных походах разделять все невзгоды и которых лично вел в сражение во главе боевой колонны.

Собрав необходимую сумму, офицеры Умеоского корпуса обратились к лучшим петербургским искусникам. Рисовальщик и создатель скульптурных моделей Жан-Франсуа-Ксавье Гаттенбергер (его, правда, предпочитали на русский лад именовать Францем Ивановичем), подражая модным образцам, обратился к теме триумфального столпа, увенчанного бюстом славного полководца в одеянии античного воина, что уподобляло полководца начала XIX века легендарным героям Древнего Рима. Теннер искусно исполнил в серебре сложный, изобилующий символикой декор: и меч, и щит, и шлем, и двуглавого российского орла, терзающего шведского льва, и трофеи, не говоря уже о рельефах со сценами четырех славных сражений при Севаре, Куортане, Оровайсе и Ратане, кропотливо проработав мельчайшие детали и затем заботливо все вызолотив^[103]. (См. цвет. илл. 11.)

Счастливое начало деятельности серебряных дел мастера Иоганна-Вильгельма Людвига в Петербурге

Конечно же, Теннеру помогали его талантливые подручные, но долгое время имена их не были известны. И вдруг неожиданно в 1980-е годы эрмитажные хранители обнаружили внутри колонны-памятника Н.М. Каменскому серебряную пластину с выгравированной горделивой надписью на немецком языке, переводящейся как: «Иоанн Вильгельм Людвиг уроженец Байрон (Баварии? – Л. К.) работал вместе с придворным ювелиром Теннером в 1810 году». Конечно, серебрянику, прибывшему в Петербург из Гамбурга и тогда же, в 1808 году, записавшемуся в полноправные члены иностранного цеха, несказанно повезло. Иоганн-Вильгельм Людвиг и впрямь, видно, был искусным ремесленником, однако разбогатеть и завести собственную мастерскую в Московской части, в доме Алтерота удалось ему лишь в 1832 году, а в 1849 году она уже оказалась в доме Григорьева на Разъезжей. Больше ничего об этом серебряных дел мастере неизвестно. Однако качество работ Иоганна-Вильгельма Людвига было достаточно высоким, а поэтому не только в частных собраниях в Хельсинки, но и в отечественных музейных коллекциях сохранились до наших дней исполненные им кофейники, сахарницы, конфетницы, молочники, а также отличающиеся неплохой чеканкой подсвечники^[104].

Выдающийся петербургский мастер Аксель Гедлунд (Гедлюнд)

Зато в первой трети XIX века подлинно виртуозной чеканкой и тончайшим литьем выделялся среди собратьев по ремеслу выдающийся петербургский мастер Аксель Гедлунд (Гедлюнд). Родился он 14 октября 1764 года в норвежском Норрчепинге и там же получил азы образования. Однако только 7 марта 1795 года, ему в тридцатилетием возрасте наконец-то удалось в Стокгольме добиться статуса подмастерья. Зато уже в 1799 году, получив звание мастера, из маленькой шведской столицы он переезжает в Северную Пальмиру, где вступает в члены иностранного цеха ювелиров и вскоре своими работами завоевывает известность.

Не прошло и года, как искусного шведа начинает забрасывать многочисленными заказами Придворная контора. Да и неудивительно. Достаточно только взглянуть на дивную вазу для цветов, исполненную в 1817 году. Тогда все, даже мебель, костюм и его аксессуары старались воспроизвести античные образцы, вплоть до копирования археологических находок, обнаруженных в Помпее и Геркулануме. Искусство Древней Греции и особенно Рима считались высшими идеальными образцами, поэтому современные творения должны были изобиловать цитатами из античных памятников. Потому-то три красавицы, изысканно задрапированные в хитоны и поддерживающие подобно кариатидам широкую ажурную чашу, помещены на высокий пьедестал, поддерживаемый крылатыми хищными лапами и усыпанный гирляндами и венками из победных лавров, развивающимися ленточками, некогда усиливавшими награду, колчаны со стрелами и короткие дротики. Все это великолепие не обходится без непременных рядов акантов и пальметок.

Не менее хорош и канделябр, сделанный в 1821 году. Так же торжественно вздымается на постаменте, поддерживаемом на сей раз крылатыми грифонами, мощная высокая колонна, увенчанная короной рожков-подсвечников, на коих шаловливые амуры правят оленями. И опять непременные шеренги акантов, пальметок и яйцевидных ов. Кругом царит торжество симметрии, уравновешенности, соединенной с помпезностью, столь присущей памятникам Древнего Рима времени императоров. Дивное литье и великолепнейшая проработка деталей заставляют предположить, что Аксель Гедлунд то ли сам владел искусством лепки, то ли у него были возможности приглашения профессионального скульптора. Восхищение вызывает и продуманный контраст полированного и матового серебра, приводящий к игре светотени.

Авторитет Акселя Гедлунда настолько высок среди коллег, что они его в 1814 году избирают помощником старосты цеха, а в 1816–1817 делают старостой. Обучение у маститого мастера становится весьма престижным, хотя он принципиально передавал свои знания и профессиональные навыки лишь выходцам из Швеции. С 1801 по 1822 годы талантливый наставник успешно выпустил девятерых подмастерьев.

Семейная жизнь мастера тоже сложилась сравнительно счастливо. Когда его первая жена, Гедвига-Шарлотта Хельдтман скончалась, вдовцу повезло найти достойную суженую. 5 августа 1808 года он связал себя узами Гименея с молодой вдовушкой Доротеей-Элизабет Экбек, уроженкой Ревеля. Тогда-то новобрачному пришлось узаконить свое подданство и предъявить датированный еще 1799 годом паспорт от имени шведского посланника, графа Стединга. Скончался Аксель Гедлунд 31 сентября 1833 года, но, благодаря безутешной верной супруге, дело ее мужа продержалось еще шесть лет^[105].

Литургический прибор работы Акселя Гедлунда для походной церкви Александра I

В 1812 году Аксель Гедлунд исполнил по желанию Александра I новый полный литургический прибор, предназначавшийся для походной церкви императора. От старого, сделанного из позолоченного серебра еще во второй половине «осьмнадцатого» века, до наших дней дошли напрестольный крест, дискос, потир, две тарели и лжица, к коим в 1811 году добавилась лампада, выкованная петербургским мастером «Фёдором» Кольбом. Теперь сам прославленный архитектор Казанского собора Андрей Никифорович Воронихин сочинил рисунки-эскизы будущих потира, креста-мощехранительницы, дискоса, звездицы, блюда, двух тарелей, ковшика для «теплоты», лжицы, копия, дарохранительницы и оклада евангелия. (См. цвет. илл. 12.)

Потому-то эти предметы, воплощенные в серебре Гедлундом, отличаются не только чистотой литья, виртуозностью чеканки, тщательной проработкой гравировки, но и благородством формы. Красивый оттенок позолоты празднично сочетается с радостными красками эмалевых миниатюр, и даже ангелы на чаше потира чем-то неуловимым походят на крылатых богинь победы. Однако виноградные лозы на ножке, чей стоян воспроизводит сноп пшеницы, напоминают, что в православной церкви молящиеся причащаются хлебом и вином, воплощающими тело и кровь Христовы.

Оба литургических прибора вместе с походной церковью везде следовали за императором и в течение боевой кампании 1813–1814 годов они использовались не только при традиционных службах, но и в благодарственных богослужениях, проводимых во многих освобожденных городах Европы, а подчас и прямо на полях битвы при молебнах за ниспослание виктории^[106].

В ходе преследования Наполеона Александр I последовал совету хитрого и продажного Талейрана и пошел прямо на Париж, оставив в тылу основные вражеские силы. Самодержец не прогадал: всего лишь через пять дней после выигранного им при Фер-Шампенуазе отчаянного кавалерийского сражения, августейшему предводителю коалиции удалось победить неприятеля в ожесточенной и кровопролитной битве под Парижем, когда с обеих сторон воины сражались как львы, причем только русских ратников пало шесть тысяч. Но жертвы были не напрасны. Город капитулировал.

Как пышно и велеречиво тогда писали в Петербурге, в незабвенный день 19 марта 1814 года – «французская столица отворила ворота свои победоносному войску и приняла простертую к ней рукою Российского Монарха мирную ветвь»^[107], а русские ратники с союзниками «промыслом Всевышнего и с помощью десницы Его, по преодолении бесчисленных трудов, путеводимых твердостью и мужеством, вступили в Париж. Они победоносным шествием своим погасили пламенник всемирной войны и положили начало процветшему в колеблющейся Европе благотворному для всего рода человеческого спокойствию и тишине»^[108].

При триумфальном въезде в покоренную столицу Франции государь обратился к генералу Ермолову: «Ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге?» и прибавил: «Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простячка»^[109].

Немного истории… «Апофеоз русской славы между иноплеменниками»

Спустя всего полторы недели, «Агамемнон Европы» решил с особой торжественностью провести православный праздник Пасхи, пришедшейся в тот славный год одновременно с католическим на 29 марта/10 апреля, дабы в день Светлого Воскресения Христова возблагодарить Всевышнего за дарованную им победу над супостатом. И сразу появилось множество всевозможных предметов, надписи на коих напоминали, что в этот день было «принесено в Париже, на площади Людовика XV, благодарственное Господу Богу молебствие Российским духовенством, в присутствии Императора Александра, короля Прусского и восьмидесятитысячного войска с коленопреклонением, при собрании французского Сената, генералитета и народа, за взятие сей столицы Франции 19 марта 1814 года»^[110].

Для Александра I мгновения столь пышного и торжественного возблагодарения Всевышнего стали одними из самых отрадных в его жизни: «Я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками; я даже их самих увлек и заставил разделять с нами национальное торжество наше. <…> На то место, где пал кроткий и добрый Людовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон; созваны были все русские священники, которых только найти было можно; и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!.. Торжественная это была минута для моего сердца, умилитен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтоб в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь всенародно молился вместе со своим народом, и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. <…> Мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских, теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских»^[111].

^{Дж.-П. Баджетти. Парад российских войск на площади Людовика XV в Париже 29 марта/10 апреля 1814 г.}

В тот же день, 29 марта/10 апреля Александр I, движимый благодарностью, пожаловал своему воспитателю Лагарпу орден Св. Апостола Андрея Первозванного, «желая воздать должную справедливость тем отличным попечениям и трудам, кои оказываемы были с самых молодых лет моих при воспитании моем»^[112]. Прошло чуть более десятка лет с приезда в грозное правление Павла I в Петербург Дюрока, доверенного Первого консула, когда молодые великие князья Александр и Константин Павловичи пользовались малейшей возможностью обратиться к посланцу Французской республики, лишь бы вместо привычного «господин» произнести запрещенное слово «гражданин», памятуя о столь прельстительной в атеистический век Просвещения идее: «Свобода, равенство, братство». А теперь, победив тирана, русский венценосец церковным молебном очищал Париж от скверны республиканской революции.

Большую помощь Александру I в художественной организации необычного празднования Пасхи оказал знаменитый придворный архитектор французского двора Пьер-Франсуа-Леонар Фонтен, вместе учившийся, а затем рука об руку работавший со своим собратом по профессии, прославленным декоратором Шарлем Персье. Пока оба архитектора шесть лет прилежно изучали памятники прошлого в Италии, во Франции свершилась Великая революция людьми, многие из коих бредили идеями и деяниями героев республиканского Древнего Рима. Вернувшись на родину, Персье и Фонтен издали несколько книг с многочисленными гравюрами, где проводили мысль, что напрасно искать в искусстве, внутреннем убранстве и ремесле формы лучшие, уже создали и оставили античные мастера и титаны Возрождения.

Когда же к вершинам власти во Франции приходит благодаря перевороту прославившийся своими победами в Египте и Италии корсиканец Наполеон Буонапарте, провозгласивший себя вначале Первым консулом, а затем и Императором, восхищение Персье и Фонтена древнеримским искусством (но уже времени цезарей) перешло в такое преклонение, что именно эти архитекторы стали родоначальниками стиля «Империи», или «ампира» (фр. empire), быстро «взятого на вооружение» другими европейскими архитекторами. К ставшим уже привычными акантам, пальметам, розеткам прибавляются грозные львы и химеры, бесчисленные танцовщицы в струящихся легких одеждах и крылатые богини победы, профили античных персонажей, а также лиры и прочие древние музыкальные инструменты, «воспевавшие» целые груды разнообразнейших военных трофеев. Повсюду теперь встречаются одноглавые орлы и лавровые венки, туго перевитые легкомысленными, на первый взгляд, лентами, сплетающимися в прихотливый бант.

И это не случайно. Со времен Октавиана Августа правителей Древнего Рима, отныне осуществлявших заодно и верховное командование над войском, называли «императорами», ибо даже если они не участвовали непосредственно в очередном завоевательном походе, от их имени делались все стратегические распоряжения. Победитель, уподобленный верховному божеству, поскольку облачался в вышитую золотом пурпурную тогу, снимаемую со статуи Юпитера Капитолийского, через арку триумфальных ворот въезжал под звуки музыки кифаристов и трубачей в свою столицу на колеснице, запряженной четверкой белых коней, а подчас и боевыми слонами. В левой руке могущественный властитель Рима держал пальмовую ветвь, а в деснице крепко сжимал жезл слоновой кости, увенчанный золотым орлом с широко распахнутыми крыльями и молнией в когтях. Голову триумфатора украшал ставший непременным для императора, сплетенный из лавровых ветвей венок, дополненный на затылке лентами, многократно увеличивавшими почет отличия. Но этого мало. Примостившийся сбоку на колеснице государственный раб, символизировавший летящую над героем богиню победы Викторию, держал над императором-полководцем тяжелый золотой лавровый венец^[113]. Потому-то Наполеон Бонапарт, присвоивший себе заимствованный из Древнего Рима титул Императора, буквально означавший «властитель», на церемонии интронизации возложил драгоценную, сверкающую многочисленными самоцветами корону на свою голову поверх золотого лаврового венка.

Ж.-О.-Д. Энгр. Наполеон на императорском троне. 1806 г.

А благодарная Пруссия на древнеримский манер приветствовала своего избавителя Александра I. Мало того, что русский монарх поражал всех друзей и врагов, поскольку появлялся в любую погоду лишь в щегольском мундире, да к тому же почти не покидал седла. Глава и душа антинаполеоновской коалиции всегда казался неутомимым и спокойным, хотя точностью своих распоряжений удивлял профессиональных стратегов, да и в самые критические минуты боя поражал своим бесстрашием и способностью шутить, когда кругом разрывались гранаты.

Такому полководцу, конечно же, приличествовал триумфальный императорский лавровый венец, да не простой, а золотой, с листочками, выточенными из гелиотропа – темно-зеленого полупрозрачного камня с красными вкраплениями, и оттого казалось, что лавры обрызганы капельками крови, пролитой в жарких сражениях. Каждый листочек золотом надписи напоминал о незабываемых датах таких блестящих викторий, как битвы при Лейпциге, Дрездене, Кульме, Париже и в других, ставших легендарными, местах, что привело к окончательной победе над врагом. Однако при этом многие храбрецы отдали свои жизни, чтобы за пределами Родины спасти жителей соседних государств от ига французских завоевателей, и поэтому на бантике золотой ленточки, скрепляющей обе лавровые веточки, выгравировано: «Любовь и благодарность героям России» («Russlands Helden Liebe und Dankbarkeit»). (См. цвет. илл. 14.)

Надпись «Alexander I Europas Befreier» на оправе окруженного «сиянием» золотых лучей, великолепно ограненного кристалла бесцветного и совершенно прозрачного горного хрусталя, а также изображение Всевидящего Ока в треугольнике – эмблемы Троицы и божественной вездесущей силы на этом «камне власти», предназначенном ослепительно сверкать над челом Александра I, вместе означали: само Провидение избрало русского помазанника Божия «Освободителем Европы». Да и «ягодки» лавра на обеих веточках триумфального венка отнюдь не случайно вырезаны из золотистого топаза, символизирующего не только верность, мудрость, благородство, великодушие, готовность прийти на помощь, но и полноту счастья^[114].

При памятном парижском торжественном богослужении использовалась и пара массивных, хотя и кажущихся весьма изящными, выносных подсвечников из накладного серебра работы французских мастеров 1810-х годов. После сборки воедино отдельных как отлитых, так и прессованных деталей каждый из этих светильников-треножников достигал почти метровой высоты^[115].

Присутствие в православном храме священных предметов, исполненных иноверцами, было неудивительно. Ведь еще августейший отец Александра Павловича, ставший гроссмейстером престижнейшего католического Мальтийского ордена, мечтал о единении Христианской Церкви.

И теперь, находясь в капитулировавшей столице Франции, его преемник на русском троне решил достойно возблагодарить Всевышнего. Лучшим даром небесам стал бы сделанный руками лучшего местного оружейника православный причастный прибор для благоговейного приношения особо почитаемой чудотворной Казанской иконе Богоматери, оказавшей помощь русскому воинству как в изгнании завоевателя с родной земли, так и в победном преследовании его до самого Парижа. (См. цвет. илл. 13.)

Не кто иной, как Шарль Персье, разработал эскизы всех предметов набора, не забыв о непременных пальметах, лотосах, спирально завитых стеблях с редкими листьями акантов, масках с корзинами цветов. Правда, именитому французу пришлось ввести в орнамент виноградные лозы да пшеничные колосья, а на рукоятках лжицы, копия и ножа для разрезания просфоры поместить российский герб – двуглавого орла. Всех евангельских персонажей Священной истории родоначальник стиля «ампир» привычно одел совсем не по-православному в античные костюмы. Однако от каждой детали строго проработанного рисунка так и веяло холодом, смягчаемым лишь чередованием гладко отполированных и изысканно матовых поверхностей да ослепительным блеском сплошной позолоты.

Воплотить же замысел разработчика «грамматики ампира» не случайно доверили прославленному парижскому искуснику Мартену-Гийому Бьенне, носившего звания «Ювелира Первого консула», а затем и «Императора» Наполеона, сменившегося после падения «узурпатора французского трона» на «Королевского золотых дел мастера». Чего только ни делали талантливые руки умельца для своего патрона-покровителя: им довелось трудиться и над императорской короной, и над парадным оружием, и над всевозможными аксессуарами костюма, и даже над многопредметными несессерами, столь необходимыми в спартанских условиях военных походов.

Сам Александр I стал обладателем подписных работ Бьенне, подаренных Наполеоном при Эрфуртском свидании в 1808 году, когда «союзники» ожесточенно торговались о судьбе Пруссии. Дабы загладить допущенные неловкости и грубости, французский монарх презентовал русскому свою дорожную шкатулку, содержащую внутри компактно уложенные пятьдесят восемь вещей, могущих пригодиться в путешествии. Но особенно хороша была шпага: на золотом эфесе выделялись служившие эмблемой Наполеона пчелы, орел с перунами в когтях, дополненный зубцами короны лавровый венец. С ними соседствовали античный шлем и сова богини мудрости Минервы. На трехгранном же клинке вороненой стали, если наполовину вытащить его из кожаных ножен, виднелась изысканная золотая инкрустация: тут еще красовались пальмовые ветви победителя, а также ангел со щитом, украшенным отвращающей опасность головой Горгоны Медузы с волосами-змеями. И над всем этим великолепием царили три буквы: «N.I.R.» – «Наполеон Император Властелин» (Napoleon Imperator Rex).

Обычно считалось, что французский монарх протянул свою шпагу Александру I, когда тот вошел в столовую без необходимого атрибута костюма государя. Однако сей казус вовсе не был обязан непростительной забывчивости камердинера. Просто на предшествовавшей прогулке лошадям обоих императоров довелось преодолевать довольно широкий ров. От сильного сотрясения перевязь русского самодержца лопнула, и шпага оказалась на земле. По возвращении в Эрфурт Наполеон приказал главному камердинеру Констану одну из своих шпаг передать пажу Удино, а оружие Александра I сохранить среди гардеробных вещей. Верный паж, получивший необходимые наставления, незамедлительно принес русскому монарху шпагу своего повелителя, сказав, что та дается в обмен на «предложенную» августейшим гостем Наполеону на совместной поездке верхом. Самодержец, взяв драгоценную вещь, вежливо поблагодарил повелителя французов и прибавил: «Я никогда не обнажу ее против Вас». Но военный поход Бонапарта на Россию отменил эту клятву.

Спустя столетие в Российской империи произошла революция, и вскоре с молотка пошли за рубеж многие памятники искусства и истории. Бессовестные перекупщики страстно вожделели заполучить в свои руки сокровища Эрмитажа, в том числе и реликвии Александровского времени, описанные и воспроизведенные в дореволюционном журнале «Старые Годы», а алчным чиновникам советской Конторы «Антиквариат» были безразличны как оба шедевра Бьенне, так и другие трофеи Первой Отечественной войны и победной кампании 1813–1814 годов, хранившиеся в Галерее Драгоценностей^[116].

К счастью, в 1925 году коллекцию серебра Государственного Эрмитажа пополнил литургический прибор работы Мартена-Гийома Бьенне. Исполнение знаменитым оружейником Наполеона замысла Шарля Персье оказалось выше всяких похвал: прекрасное литье, изящная чеканка и тончайшая гравировка, отличное золочение изысканного оттенка – все это выдавало руку высококлассного парижского чудодея. Особенно хороши были вычеканенные на потире композиции Благовещения, Рождества Христова, Поклонения волхвов и Несения креста, а подножие сей причастной чаши украсила русская надпись: «В пребывание Императора Александра I в Париже 1814 года». (См. цвет. илл. 13.)

Благодарный Богу самодержец преподнес творение Персье и Бьенне в дар столичному Казанскому собору 12 декабря 1815 года, в день своего рождения. В сопроводительном рескрипте к преосвященному Амвросию, митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому, государь написал: «По первом вступлении моем в столицу Франции, возжелал я сей предел священной брани ознаменовать памятником веры, побеждающей мир, в славу Верховного вождя, и дающего и венчающего победы – Христа Спасителя. В сем расположении, по повелению моему в самом Париже устроенные сосуды, употребляемые Православной нашей церковью при совершении Таинства тела и крови Христовой, ныне к Вам препровождаю. Вознесите оные в Соборном Храме Пресвятыя Богородицы на алтарь, у подножия которого полагал я и начало и конец путей, столь милосердно управляемых Провидением»^[117].

Создание в Петербурге иноземным купцом Джоном (Иоганном) Баннистером фабрики накладного серебра

Александр I, стремясь к экономии в расходах, через полтора года своего правления озаботился, чтобы даже жители столицы Российской империи могли покупать хотя и не очень долговечные, но красивые и достаточно недорогие вещи, выглядевшие исполненными из массивного серебра. На самом деле эти изделия делались из соединенных воедино вальцовкой в один тонкий лист двух пластов из меди и благородного металла, что требовало особого оборудования и высочайшей квалификации рабочих. Император 13 августа 1802 года подписал указ Кабинету: «Прибывшему сюда из Копенгагена Иностранному купцу Иоганну Банестеру на заведение здесь фабрики для делания накладного серебра, повелеваем выдать заимообразно из Кабинета десять тысяч рублей на таком основании, чтобы в первые пять лет от уплаты капитала он оставался свободным, взнося токмо с оного узаконенные проценты, в прочие за тем десять лет сверх процентов уплачивал ежегодно и капитала по тысяче рублей».

Британец Джон Баннистер вместе с семейством, с целым штатом работников, а также с нужными машинами и инструментами приехал в Петербург через столицу Дании, поскольку умельца пригласил работать в далекой России наш посланник при копенгагенском дворе. Столь льготные преференции очень поддержали заводчика, и вскоре «платировальная по аглинскому образцу фабрика», разместившаяся в доме Отто за Калинкиным мостом, уже производила драгоценную и весьма ценимую продукцию.

Головастый фабрикант одновременно проработал по протекции своего соотечественника Чарльза Гаскойна несколько лет «в службе Его Императорского Величества», успешно предприняв целый ряд технических усовершенствований в Адмиралтействе, а также на Александровской мануфактуре и Колпинском заводе.

В 1806 году британец перебрался в Москву. Получив там от графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского денег и людей на обзаведение, Баннистер, не откладывая дело в долгий ящик, продолжил «сереброплатыровальную работу в превосходнейшем виде».

Однако 1812 год внес свои коррективы. Поскольку наполеоновские солдаты полностью разгромили предприятие англичанина, тому пришлось вернуться в Северную Пальмиру. Здесь ему повезло приобрести земельный участок со зданием для фабрики у того же Калинкина моста, но на сей раз близ Пивоварни Казалетта, № 898. Теперь предприятие пышно именовалось «Ламповая и Серебронакладочная фабрика Ивана Банистера». Но когда он, чтобы перестроить ее по английскому образцу, попросил было кредиты от государевой казны, и еще 11 января 1819 года Александр I, в память об услугах, оказанных им России разными открытиями» повелел «ныне же выдать в ссуду просимую сумму», однако чиновники настолько затягивали все дело, что Баннистер успел через год разориться. Его домашняя утварь уже пошла с молотка. Лишь подоспевшие через несколько месяцев казенные деньги спасли фабрику, и она продолжала теперь работать столь успешно, что переживший много невзгод ее владелец вскоре погасил полученные кредитные суммы.

Среди изделий, выпускаемых предприимчивым британцем, особенно хороши были люстры. В 1822 году Джон Баннистер по собственноручному рисунку создал для перестраивающейся зодчим Василием Петровичем Стасовым церкви придворного Конюшенного ведомства великолепную большую люстру «из апликированной серебром меди с украшениями из чистого серебра», ныне освещающую вестибюль здания Адмиралтейства. Ее плоское плато, подвешенное на цепях, невольно поражало всех своими огромными размерами. Тем более изящными казались свисающие по его краям на кронштейнах шесть небольших лампад.

Другая, на сей раз двухъярусная, люстра о двухсот десяти свечах, исполненная по проекту уже самого архитектора Стасова, оказалась столь хороша и так соответствовала своим декором парадному Малому Тронному залу, должному напоминать о победных викториях Петра I, что Баннистер удостоился в 1840 году придворной награды за возобновление сгоревшей императорской резиденции. Дивное паникадило накладного серебра, с протокольной точностью запечатленное замечательным акварелистом Эдуардом Петровичем Гау, долго украшало стасовский интерьер этого зала Зимнего дворца, пока во время Великой Отечественной войны взрывной волной от разорвавшегося фашистского снаряда, попавшего в соседний Гербовый зал, оно не было превращено в кусок искореженного металла^[118].

«Бриллиантщик Саурлент» – не кто иной, как золотых дел мастер Генрих-Эрнст Зауерлендер

В это же время работает «бриллиантщик Саурлент». У него ко Двору приобретались во множестве «овальные перстни бриллиантовые», в которых алмазы традиционно окружали какой-либо крупный самоцвет: цвета морской воды аквамарин, сиреневый аметист или красный, с небольшой долей рыжинки, гиацинт. Правда, как не так давно выяснили минералоги, под именем гиацинта-циркона на самом деле обычно скрывался гранат-гессонит.

Так же не сразу удалось узнать под искаженной фамилией Генриха-Эрнста Зауерлендера, прибывшего из Эрфурта, выучившегося ремеслу в Петербурге у Готтфрида Мёнха и ставшего сначала подмастерьем, а с 1806 года и золотых дел мастером иностранного цеха. Не исключено, что один из его возможных потомков, гравер Сауерлендер, имел в 1849 году свою мастерскую в доме Вейгера на Морской^[119].

«Ювелир Фёдоров»

К сожалению, до сих пор неизвестно даже имя «ювелира Фёдорова», у которого при Александре I закупалось в Кабинет много бриллиантовых перстней, орденских знаков и золотых шпаг с надписью «За храбрость», поэтому трудно судить, имел ли к нему отношение Мина Фёдоров, ставший с 1767 года золотых дел мастером петербургского Русского цеха^[120].

Братья Дюваль остаются вне конкуренции

Хотя недолгая монополия братьев Дюваль в правление Павла I осталась в прошлом, с их семейным предприятием не мог сравниться никто из петербургских ювелиров ни по его мощности, ни по качеству исполнения, не говоря уже о творческой фантазии, отличавшей их работы. Поэтому им пришлось трудиться в поте лица, чтобы к коронации нового монарха, назначенной на 15 сентября 1801 года, успеть заготовить множество подарков для пожалований. Якову Дювалю наверняка довелось приводить в порядок Большую императорскую корону, чтобы она оказалась впору Александру I.

Зато бывшему «Собственному ювелиру» монарха-предшественника безотлагательно заказали к священной церемонии в Успенском соборе Московского Кремля корону для супруги нового государя, императрицы Елизаветы Алексеевны. 3 июня 1801 года «Коллежскому Советнику и Ювелиру Дювалу» отпустили из запасов придворной Алмазной мастерской на ее «зделание» 2042 казенных бриллианта всех пяти сортов. К последнему, правда, относились самые крупные камни: один, массой 6 ⁴/₃₂ карата, выломали из перстня, а десять других, по два с небольшим карата каждый, взяли из старого «шпажного эфеса». В работе над этой «бриллиантовой короной» Якову Дювалю помогал опытнейший ювелир Жан-Франсуа Лубье, за что по повелению самодержца от 24 декабря того же года получил пять тысяч рублей.

Она, конечно же, не только ничуть не уступала по красоте короне, сделанной пять лет назад теми же Яковом Дювалем и Лубье для императрицы Марии Феодоровны, но и во многом повторяла контуры того драгоценного венца, да и размерами опять была меньше Большой Императорской короны, возлагаемой супругом-самодержцем себе на главу во время священного обряда коронации, чтобы подчеркнуть подчиненное положение жены монарха. Поэтому со временем короны цариц, создаваемые к совместной коронации августейших супругов, стали называть «Малыми». Они после смерти августейших владелиц какое-то время хранились в Кабинете, а затем уничтожались, чтобы использовать бесценные камни для создания новых вещей.

Еще в 1829 году Николай I определил судьбы корон «почивших в Бозе» матери и невестки, и, согласно его воле, в 1840 году из бриллиантов стоившего 48 750 рублей венца императрицы Марии Феодоровны создали драгоценные уборы, вошедшие в приданое великой княжны Ольги Николаевны. Чуть ранее, в ноябре 1838 года, разломали и оцененную в 68 410 рублей корону Елизаветы Алексеевны, и ювелир Иван Рудольф воспользовался ее алмазами при работе над бриллиантовым, рубиновым и сапфировым гарнитурами для старшей дочери императора, великой княжны Марии Николаевны^[121].

Однако молодая императрица Елизавета Алексеевна считала бриллиантовый венец, увенчавший ее головку при коронации, своей «большой» короной. Поскольку по традиции императрицы (правда, самодержавные), правившие в «осьмнадцатом» веке, располагали еще одной короной, официально именуемой «Малой», то после успешно прошедшего в Москве 15 сентября священного обряда Якоб Дюваль сделал еще и Малую корону, чтобы супруга Александра I могла надевать сей более легкий венец на официальных приемах.

^{Неизвестный художник. Императрица Елизавета Алексеевна в своей Малой Императорской короне. Первая половина XIX в.}

31 октября 1801 года отпустили «Коллежскому Советнику и Ювелиру Дювалу на сделание для Ее Величества Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны малой короны» десяток крупных алмазов. Каждый из них был не менее двух карат, а самые большие четыре бриллианта весили от 5 до 7,5 карат. Однако все они, хотя и стоили 15 840 рублей, относились к пятому сорту, а поэтому в прозрачной толще ограненных кристаллов просматривались заметные включения. На обе же короны ушли 2052 казенных бриллианта, оцененных в 37 854 рубля 12 ¹/₂ копейки^[122].

Кстати, не только по повелению Александра I, но и по собственноручному рисунку императора, во время предкоронационных хлопот ювелир Споль за 11 тысяч рублей не замедлил исполнить десять фрейлинских знаков с двойным шифром обеих императриц – царствующей и вдовствующей. Молодой государь не мог отказать властолюбивой матери в двойном подчинении фрейлин обоих дворов. Зато Александр I проявил себя талантливым рисовальщиком. Четко прочерченные завитки концов обеих букв позволяют в сложной вязи монограммы прочитать написанные сверкающими цепочками имитирующих алмазы стекол-стразов «Е» и «М», сообща увенчанные ажурной императорской короной^[123].

Императрица Мария Феодоровна не желала терять лучшего ювелира, а поэтому Якова Дюваля, носившего с 8 апреля 1798 года^[124] по «Табели о рангах» чин шестого класса, равнявшийся армейскому полковнику или камергеру, ввели в штат ее Двора. Работы было предостаточно. Ведь заказы регулярно поступали и от «большого» Двора. К тому же, подрастали младшие великие княжны, и для их приданого тоже надо создавать достойные уборы, либо доделывать недостающие вещи к ранее исполненным гарнитурам.

Вюртембергская бриллиантовая диадема

По типу диадемы с розовым бриллиантом^[125] императрицы Марии Феодоровны (см. цвет. илл. 15) Яков Дюваль по просьбе патронессы исполнил для супруги ее брата диадему из великолепных бразильских бриллиантов. Благо, герцог Людвиг Вюртембергский со своей законной половиной, принцессой Генриеттой Нассауской, в 1803 году недолго погостил в Петербурге у августейшей сестры. Сделанная вещь оказалась не только роскошна, но и восхитительно красива. Заказчики были довольны.

Вероятно, именно за сию диадему 16 февраля 1803 года вдовствующая императрица в присутствии герцогской четы обязалась выплатить в рассрочку Якову Дювалю 30 тысяч рублей ассигнациями вместе с нарастающими процентами, причем в счет образовавшегося долга 3 января 1811 года вместо уехавшего на родину в Швейцарию старшего брата получил под расписку шестнадцать тысяч Луи Дюваль.

Через три четверти века творение «собственного ювелира» Павла I стало украшать голову другой герцогини Вюртембергской – великой княгини Веры Константиновны (1854–1912), жены принца Вильгельма-Евгения. Нуждаясь в деньгах, эта внучка Николая I продала в 1907 году родственникам дивной красоты венец, и тот вошел в собрание фамильных драгоценностей русской императорской семьи. Те же идущие по верху крупные бриллианты, возвышающиеся на алмазных уголках, как бы зависают в воздухе, ибо серебряная оправа с золотой подпайкой совершенно незаметна. Так же с плавных, высоко взмывающих вверх, дуг «катетов» треугольника свисает вниз вереница отдельных камней, но на сей раз не капелек-бриолетов, а алмазных грушек-панделоков, отделяемых друг от друга вместо фестончиков парочкой-тройкой листиков. Опять, как и полагалось в пору господства ампира, четко выделен центр и во всем рисунке царит симметрия. Под самым большим панделоком, напоминающим то ли «око Провидения», то ли пылающее радужными сполохами сердце, на фоне густого частокола алмазных лучей, образующих арочку-«гипотенузу», переливается разноцветными огнями овальный бриллиант в 11 карат, заключенный в сверкающую рамку. (См. цвет. илл. 16.)

Кстати, эта форма диадемы, в которой сплелись черты русского очелья и головного убора супруг повелителей Императорского Рима и Византии, настолько полюбилась ювелирам, что довольно часто повторялась в дальнейшем, получив название «русской тиары»^[126].

Яков Дюваль хорошо помнил волю покойного отца. Тот желал, чтобы старший сын обязательно вернулся на родину предков, в Женеву. Но еще больше бывший «Собственный Императорский ювелир» никак не мог забыть капризы усопшего самодержца, его сиповатый голос, зловеще доходивший до крика, если монаршьи приказания сразу не исполнялись, происки придворных завистников, вынужденную разлуку с любимой женой. Ему часто вспоминалось, как однажды Павел I решил сделать щедрый дар фельдмаршалу Александру Васильевичу Суворову, дабы тот забыл годы опалы и жизнь под неусыпным присмотром в незаслуженной ссылке, куда его отправил в гневе преемник Екатерины II. К Якову Дювалю явился посланный самодержцем Фёдор Ростопчин и передал желание императора: нужно срочно доставить во дворец перстень с большим бриллиантом. Когда же «Собственный Императорский ювелир» посмел только заикнуться, что у него сейчас нет столь хорошего камня, но он тотчас же постарается выписать его из Голландии, Павел I, не воспринимая никаких разумных доводов, гневно вскричал, что ослушник его воли быстро очутится там, где его никто не найдет. На следующий день Яков Дюваль привез своему грозному августейшему патрону требуемую вещь. Довольный государь вручил сей перстень полководцу, а тот отвез дар императора любимой дочери Наталье, к тому времени бывшей замужем за графом Николаем Зубовым, и, застав ее обедающей, не нашел ничего лучшего, как кинуть ей в тарелку с супом жалованный предмет.

Сколько же решимости потребовалось ювелиру отважиться спустя несколько дней прийти к графине и признаться в невольном обмане. Ведь он, дороживший своим честным именем человек, был вынужден, дабы не ослушаться императора, вставить в перстень поддельный камень, а кроме того, чтобы не раскрылась истина, получить деньги в Кабинете за сей «бриллиант». Как Яков Дюваль тогда заклинал «Суворочку» не погубить его Бога ради и просил лишь об отсрочке месяца на два, чтобы, как только из Голландии прибудет выписанный солитер, сей уник сразу, сменив фальшивый алмаз, займет в перстне свое законное место. Как умолял он графиню сохранить тайну, испуганно повторяя: «Если государь узнает, я – погибший человек». Конечно же, швейцарец сдержал свое слово, и в назначенный срок на пальце дочери будущего фельдмаршала засверкал великолепный, стоимостью в 12 тысяч рублей серебром, «бриллиант превосходной воды, величиною в двадцатикопеечную монету». Но сколько душевных сил стоил ювелиру только один этот случай.

Молодой государь не позволял себе подобных выходок, но где гарантия, что аналогичная ситуация не повторится? К тому же младшие братья Якова-Якоба Дюваля подросли и спокойно могли продолжать налаженное семейное дело. Во всяком случае, подписи как Якоба, так и Луи Дювалей красуются под распиской в получении от императрицы-патронессы 10 000 рублей за подготовленную к 5 сентября 1804 года, дню Ангела августейшей невестки драгоценность, исполненную их мастерской^[127]. От уже только обременяющей его должности придворного оценщика штатный ювелир вдовствующей императрицы тоже постарался избавиться. Теперь можно и уезжать в милую отчизну. Но до поры следовало держать принятое решение в секрете.

Сапфировые диадемы двух русских императриц

Уже в 1803 году Яков Дюваль взял продолжительный отпуск для поездки в страну дедов и прадедов. Вернувшись, он, вероятно, вместе с братом Франсуа, исполнил для императрицы Елизаветы Алексеевны дивную сапфировую диадему. Во всяком случае, Александр I 26 июля 1805 года подписал два указа. По первому император повелел «заплатить из Кабинета Коллежскому Советнику Дювалю, по счету Мне известному, двадцать тысяч рублей», а согласно второму причиталось выдать «братьям Дювалям» 65 695 рублей.

Вторую сумму, судя по ее огромности, выплатили за исполнение для супруги царствующего государя целого сапфирового гарнитура, обычно называемого просто «убором синим с бриллиантами». Августейшая хозяйка не очень долго владела сей парюрой, в которую входили диадема, перо, пара серег, одиннадцать увенчанных алмазами-панделоками булавок, аграф, бант и два замка к браслетам, состоявшим каждый из крупного сапфира и восьми алмазных «штучек»-звеньев. 5 мая 1819 года императрица Елизавета Алексеевна, гостящая у баденских родственников, щедро презентовала роскошный сапфировый убор в Брухзальском замке под Карлсруэ принцессе Софии Голштейн-Готторп. Правда, в аграфе недоставало 74 камней, взятых 10 марта 1814 года «в переделку к гребню». Оставшиеся же от гарнитура не подаренными три фермуара какое-то время хранились в Императорском Кабинете, а два звена от браслетов в 1823 году использовали на исполнение узора-решетки при создании нового браслета для жены Александра I^[128].

Первая же выплата как раз и могла касаться сапфировой диадемы, предназначенной для императрицы Елизаветы Алексеевны. Мотивы декора очелья, изумляющего всех своей красотой, явно были навеяны более ранним шедевром Якова Дюваля, исполненным «Собственным Ювелиром» еще при жизни Павла I для дражайшей супруги августейшего властелина. Диадема императрицы Марии Феодоровны вся как бы соткана из лавровых ветвей и лент, обвивающих тяжело клонящиеся на стебельках лазоревые цветки, окружившие сверкающий в центре глубокой синевой громадный сапфировый панделок, увенчанный алмазным сердцем, и оттеняемые полоской эмали на ободке. (См. цвет. илл. 17.)

Недаром супруга Николая I оставила унаследованную ею дивную фамильную драгоценность жене своего первенца, а императрица Мария Александровна, в свою очередь, завещала диадему вместе с колье сапфирового гарнитура свекрови присоединить к коронным вещам.

Однако новое творение Якова Дюваля оказалось еще краше, в очередной раз свидетельствуя о неуемной творческой фантазии прославленного искусника. Присутствовавшие на освящении Казанского собора с изумлением и восхищением созерцали увенчивавшую изящную головку супруги Александра I диадему-корону, составленную из золотых древесных веток. Ювелир позаботился аккуратно прикрепить отдельными крупными бриллиантами к чуть узловатым «сучкам» каждый из листиков, слегка колыхавшихся на пружинках и оттого полыхавших ослепительным сиянием многочисленных алмазов. Между ветвей возвышались два огромных сапфира, невольно приковывающие взгляды своей чарующей прелестью^[129].

Через несколько месяцев после создания сапфировой диадемы императрицы Елизаветы Алексеевны бывший «Собственный Императорский ювелир» Павла I окончательно покинул в 1806 году Санкт-Петербург. Но еще долго, даже по прошествии двух десятилетий, в придворном календаре-«Месяцеслове», в разделе «придворный штат» неизменно публиковалось, что числившийся «при комнатах Ее Величества государыни императрицы Марии Феодоровны Ювелир: Коллежский Советник Яков Давыдов Дюваль находится в Швейцарии»^[130].

Луи (Луи-Этьен-Жан-Франсуа) Дюваль

Семейное дело теперь продолжали оба других брата Дювали, работавшие своеобразным тандемом. Однако самый младший из них Луи (Луи-Этьен-Жан-Франсуа), родившийся в Петербурге 15/26 мая 1782 года, недолго проработал в российской столице. Свое профессиональное образование и навыки руководства, а также общения с высокопоставленными клиентами он, как и брат Франсуа, с младых ногтей получил в семейной мастерской. В отличие от старших братьев, он не задержался с женитьбой. Его избранницей стала прелестная кузина Андриенна, дочь петербургского ювелира Франсуа Сегена и Жаклины Дюмон, родной сестры матери счастливого жениха. Бракосочетание состоялось 2/13 мая 1807 года. Вскоре один за другим стали рождаться дети.

Первенец счастливой четы, Мария-Луиза-Жаклина, появившаяся на свет в столице Российской империи 20 января 1809 года, удостоилась чести стать крестницей самой вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. 9 июля того же года Григорий Иванович Вилламов, состоявший «у исправления дел» царицы-матери, написал Франсуа Дювалю, что августейшая крестная велела через него передать ювелиру для вручения свояченице модную алмазную стрелу-«флеш» («une fl`eche en Diamans»). Однако пожалованная драгоценная гребенка оказалась не единственным приложением к этому посланию. Там же содержалось кольцо, то ли совсем сломанное, то ли у него лишь отошла нижняя часть. В воскресный день 11 июля, после посещения храма счастливая мать малышки уже с самой живой признательностью рассматривала высочайший дар, а затем попросила своего деверя повергнуть ее благодарность к стопам императрицы-благодетельницы. Назавтра довольный Франсуа Дюваль, вложив в ответное послание починенный перстень, отписал своему приятелю о чувствах, обуревавших Андриенну. Кстати, в 1827 году достигшая восемнадцатилетия Мария-Луиза-Жаклина станет законной супругой бывшего ее старше почти на три десятка лет Жакоба-Луи Дюваля, сына Якова Дюваля.

Следующая дочка, Люсиль, родилась у Луи Дюваля в 1810 году, но прожила она совсем недолго. В годину Отечественной войны 1812 года в семье наконец-то появился долгожданный мальчик, названный Жаном. Настала пора уезжать на родину предков.

Луи Дюваль покинул российскую столицу в 1814 году и вместе с женой и тремя детьми вернулся в Швейцарию, где он дослужился до члена Государственного совета, а в 1839 году ушел в отставку. Уже в Картиньи, имении Якова Дюваля, которого опять именовали Жакобом-Давидом, родился 13 октября 1814 года у Адриенны и Луи малыш, получивший имя Давид-Жакоб в честь родного дяди по отцу. Последним ребенком четы стал Этьен-Луи, увидевший свет 20 августа 1818 года.

Поскольку дети как Якоба, так и Франсуа не пошли по стезе ювелиров, то одному из отпрысков Луи Дюваля суждено было по решению отца и дядюшек продолжить фамильное дело в далекой столице Российской империи. Давид-Жакоб Дюваль 25 февраля 1843 сочетался узами законного брака с Полиной Плантамур и вскоре увез молодую жену в Санкт-Петербург, где родились Филипп-Луи (28 марта 1844 года) и Натали (18 ноября 1845 года). Однако по каким-то причинам пребывание в Северной Пальмире оказалось недолгим, и последующие чада появились у супругов уже в Женеве: София – 5 мая 1847 года, Теодор – 6 марта 1849 года и Эмиль – 21 марта 1855 года^[131].

Франсуа Дюваль – человек многосторонних дарований

Однако подлинным преемником старшего брата стал Франсуа, или Жан-Франсуа (его полное имя – Жан-Франсуа-Андре) Дюваль, родившийся в Петербурге 13/24 марта 1776 года. Он, также иногда именуемый на немецкий манер «Францем», фактически уже в 1803 году сменил Якова на должности придворного ювелира. Августейшая патронесса его очень ценила, поскольку ювелир безотказно выполнял ее поручения. Любили его и в обществе, ибо Франсуа был всегда любезен и услужлив, а, заведя полезные знакомства, старался поддерживать с кругом избранных приятелей хорошие отношения.

Особенно близко он сошелся с Григорием Ивановичем Вилламовым, личностью весьма незаурядной, необыкновенного ума и дарований, ибо однажды статс-секретарь вдовы Павла I на пари выиграл заклад, поскольку ухитрился одновременно писать деловую бумагу по-русски, разговаривать по-немецки и петь арию из французского водевиля.

Встречи с Франсуа Дювалем неоднократно описываются Вилламовым на страницах его дневника. То он видит ювелира у императрицы Марии Феодоровны при обсуждении подарков, «которые предполагалось сделать по случаю рождения великой княжны Елизаветы Александровны», второй дочери Александра I, после чего Вилламов отобедывает у друга. То заходит к приятелю для размена 300 рублей или же они вместе идут посмотреть нашумевший в столице рисунок Шебуева «Благотворительность», а затем являются в приемную к царственной начальнице, и та, вернувшись от дочери Екатерины, отдает Дювалю нужные распоряжения. Или совершенно живая зарисовка: на обеде у Франсуа Дюваля собрался тесный круг друзей: помимо Вилламова к гостеприимному хозяину пришли Гавриил Петрович Виолье, третий секретарь вдовствующей императрицы, и композитор Буальдьё, особенно прославившийся своей оперой «Белая дама». Приятели за столом вели разговор о франкмасонстве и распевали масонские гимны, а потом собрались вечером поехать в ложу^[132].

Хорошие отношения у придворного ювелира сложились и с братьями Лабенскими. Особенно часто он любил беседовать с художником Францем Ивановичем (Франциском-Ксаверием) Лабенским, заведующим Картинной галереей императорского Эрмитажа и к тому же благодаря проводимой инвентаризации прекрасно знавшим также собрания Таврического и Мраморного дворцов.

Франсуа Дюваль, ценивший все изящные искусства, и сам был талантливым живописцем-любителем. Располагая значительными денежными средствами, он, следуя примеру отца, собрал в России замечательную коллекцию работ старинных итальянских, голландских и немецких мастеров кисти. В 1812 году с некоторых картин этой галереи по заказу ее владельца художник Михайлов даже выполнил 19 рисунков, а уже по ним для каталога собрания ювелира в мастерской петербургского гравера Клаубера исполнили резцом гравюры на меди, но одно живописное произведение зарисовал и награвировал А. Бувье. Кстати, именно из галереи Франсуа Дюваля в 1805 и 1807 годах приобрели для Императорского Эрмитажа несколько картин: «Внутренность караульни» Ле-Дюка, «Вид деревни на островке реки Мааса» Ван-дер Нера и «Пейзаж» Себастьяна Бурдона.

Да и своей августейшей повелительнице Франсуа Дюваль поставлял заинтересовавшие ее живописные произведения. 5 ноября 1807 года оказались во дворце императрицы Марии Феодоровны четыре картины, приобретенные за 1100 рублей: Себастьяна Бурдона, Жака Стелла, Карло Маратти, а также «исполненная во вкусе Рембрандта» неизвестным художником. Уже в Сочельник 1808 года вдовствующая императрица могла любоваться и копией «Святого семейства» Никола Пуссена^[133].

В 1816 году и средний из сыновей Луи-Дави да Дюваля навсегда уезжает на родину в Швейцарию.

Ликвидировав дела в связи с отъездом из России, Франсуа Дюваль увез в Женеву и свою галерею, насчитывавшую около 120 картин. Составить компанию в долгой дороге он пригласил уже прославленного, несмотря на молодость, портретиста Ореста Адамовича Кипренского, отправляющегося на три года в Италию «пенсионером» императрицы Елизаветы Алексеевны. Путники в коляске Франсуа Дюваля, запряженной почтовыми лошадьми, добрались до Кронштадта, а там 21 мая (2 июня) 1816 года сели на корабль и после четырнадцатидневного плавания по бурному морю высадились в Любеке, где провели четыре дня, дожидаясь, пока выгрузят экипаж придворного ювелира, а затем 29 июня прибыли в Женеву.

Долгие часы, проведенные Кипренским в дороге, оказались для него чрезвычайно познавательными, ведь молодой живописец не напрасно считал Франсуа Дюваля «одним из лучших знатоков в художестве в Европе».

Попутчики, вероятно, много беседовали, а подчас наверняка и спорили о старых и новых мастерах кисти и резца, недаром художник поделился с А.Н. Олениным: «Мне с Г-м Дювалем было весьма приятно сие путешествие, ибо во многом мы были согласных мнений»^[134].

Столь отрадное времяпровождение в пути «при виде роскошествующей природы посреди изобилия своего» омрачило досадное происшествие под Касселем, когда «почтальон опрокинул коляску в канаву». Франсуа Дюваль отделался легкими ушибами и испугом, Кипренскому же повезло гораздо менее, и бедняга горестно вздыхал в том же письме в Петербург, что «семь радужных цветов ознаменовали под глазом падение мое», тут же шутливо описывая, как, оставшись «на дороге среди темной ночи» (пока слуга с почтальоном отправились за помощью на почтовый двор) и боясь разбойников, оба путешественника «вооружились терпением и храбростию, обнажили сабли, стучали и гремели оными, давая тем чувствовать окрестностям, что вооруженные суть на страже колесницы. Никакой змий, никакое чудовище и ни один волшебник не дерзнул к нам явиться на сражение; един токмо дождь – нас дурачил без пощады, лил ливьем. Герои вымокли, прозябли и притом дожидались целые три часа, покуда набрали двенадцать человек, кои насилу пришли и насилу! насилу! подняли коляску! она потерпела; но колесам ничего не сделалось, следовательно мы немедля отправились далее»^[135].

Прибытие в вожделенную Италию явно задерживалось, и нетерпеливый художник с неприкрытой досадой сожалел: «В Женеве я был принужден оставаться почти три месяца для излечения глаза, ушибленного под Касселем», проживая под кровом, любезно ему предоставленным прежним Яковом, а теперь Жакобом-Давидом Дювалем.

Тому же Оленину Кипренский расписывал свои впечатления: «Господин Дюваль живет прекрасно, дом у него в Женеве славный, притом хороший кабинет картин; дача в девяти верстах от города в Картини преславная, я часто любовался на пастве стадами его. Опытность людей научает вести дом наилучшим образом. За быстрой рекою Роны, между гор Салев и Жюра, отсюда видна граница Франции. После работы в хорошую погоду я прохаживался по крутому берегу Роны и отдыхал под величайшею липой, которую посадил честный Сюлли»^[136].

В Женеве Орест Кипренский написал портреты гостеприимного хозяина и его дяди – бывшего скромного пастора, а ныне члена Большого совета и видного парламентского деятеля, «славного Дюмона, которого представил ораторствующим, как обыкновенно женевцы привыкли видеть его в Совете, вдали изобразил снежные горы Алп». Обе работы молодого русского портретиста экспонировались сразу же по написании на художественной выставке в этом гостеприимном швейцарском городе, а позже А. Дюваль подарил сии живописные изображения своих предков в Публичную и университетскую библиотеку в Женеве. Находясь в Швейцарии, Кипренский сделал карандашные зарисовки и других членов семьи Дювалей^[137].

В 1845 году вывезенную Франсуа Дювалем из России весьма изысканную коллекцию итальянских, немецких и голландских картин купил граф де Морни, сводный брат будущего французского императора Наполеона III. Новый владелец отправил ее в Лондон и там под именем галереи Дюваля выставил 12 и 13 мая 1846 года на аукцион, принесший графу около полумиллиона франков. С молотка ушло и написанное самим Грёзом по заказу Дюваля «Семейство пьяницы».

Расставаясь с картинами мастеров иностранных школ, Франсуа Дюваль сохранил у себя коллекцию работ швейцарских художников, а также прекрасные античные мраморы, бронзы и камеи. Все это унаследовал его сын – швейцарский художник Этьен Дюваль. Предметом вожделения знатоков была найденная в 1784 году на вилле Адриана группа из паросского мрамора «Фавны», причем отличной сохранности. За «Фавнов», увековеченных по рисунку Михайлова Клаубером в весьма тонкой гравюре резцом на меди, король Баварский, будучи в Петербурге, предлагал Дювалю 4 тысячи голландских червонцев^[138].

Франсуа Дюваль женился 21 ноября 1821 года на прелестной Нинетте, дочери известного швейцарского художника Вольфганга-Адама Тёпфера, о котором Орест Кипренский вспоминал, что тот недаром тогда славился в Женеве, ибо «пишет Швейцарию в том роде, как Тениер писывал Фландрию». Кстати, в собрании Государственного Эрмитажа есть три картины тестя придворного ювелира русской вдовствующей императрицы, но если две из них приобретены в советское время у частных лиц, то третья – «Вид окрестностей Женевы», написанная, судя по подписи автора, в 1801 году, поступила в музей из Павловского дворца^[139]. Не исключено, что этот холст Франсуа Дюваль мог послать в дар своей августейшей покровительнице.

Любовь родителей к живописи передалась родившемуся в 1824 году Луи-Этьену Дювалю, второму сыну достойной четы, ставшему после учебы у Александра Калама неплохим пейзажистом. Других детей Франсуа Дюваля профессия отца также не привлекла. Скончался всеми уважаемый бывший ювелир Двора русской императрицы Марии Феодоровны 16 декабря 1854 года в Женеве^[140].

«Черен для пера», или «головная булавка гирляндой из мелких изумрудов»

Средний сын Луи-Давида Дюваля оказался достойным продолжателем семейного дела. Однако атрибуция его произведений затруднена из-за отсутствия на них каких-либо подписей и клейм, ибо заказчику выставлялся счет.

Руке Франсуа Дюваля можно приписать эгрет-«черен для пера», значившийся в другой, более поздней, описи русских коронных вещей как «головная булавка гирляндой из мелких изумрудов в коих 22 бриллианта», ограненных «подвескою»^[141], ибо чересчур уж близка ему по описанию в перечне драгоценностей, исполненных этим ювелиром для императрицы Марии Феодоровны в апреле 1808 года, «ветка, скомпонованная из 23 грушевидных алмазов индийской грани, бриллиантов и роз», стоимостью «за поставленные камни и работу, в 3602 рубля»^[142].

Самое удивительное, что соединительных ушек для прикрепления подвесок к оправе «смарагдовых» листочков на сохранившемся порт-султане имеется тоже двадцать три, хотя в 1838 году на гирлянде находился лишь 21 панделок «разной величины», но через три десятилетия к ним опять добавился один из двух утраченных солитеров. Однако алмазы-«грушки» индийской грани и бриллианты-панделоки отчасти объединяет только форма, напоминающая по очертаниям слегка приплюснутую каплю, фасетки же на кристалл наносились по-разному. Да и диамантовые «розы», похожие на кусочки прозрачного, посверкивающего радужными искрами льда, чересчур отличаются по цвету от ярких травянисто-зеленых изумрудов. Для большей светонаполненности самоцветов применена ажурная оправа: бриллианты окружала серебряная, а изумруды – золотая.

Вероятней всего, вскоре Франсуа Дюваль, ювелир вдовствующей императрицы, почти в точности повторил так понравившуюся его патронессе «ветвь». И вот уже вьется-завивается спиралью тоненькая золотая веточка то ли лавра, покрытая изумрудными листочками, перемежающимися со сверкающими солитерами-«плодиками», то ли маслины с бриллиантовыми цветочками и с подвешенными к смарагдовым листикам панделоками-«оливками», закрепленными подвижно и при малейшем колебании искрящимися радужными брызгами. (См. цвет. илл. 18.)

Поскольку эта «гирлянда» не упомянута среди бриллиантов императрицы Елизаветы Алексеевны, можно предположить, что это полное символики украшение под султан шляпы Мария Феодоровна подарила боготворимому сыну – императору Александру I. Хотя воспитанник Лагарпа не любил обвешивать себя драгоценностями, но в скором времени предстояло много важных встреч: тут и Эрфуртское свидание с Наполеоном в сентябре 1808 года, и сопровождаемый пышными празднествами визит в январе 1809 года в «Северную Пальмиру» прусской королевской четы, совпавший с неожиданным обручением любимой сестры Екатерины Павловны с герцогом Георгом Ольденбургским, и, главное, торжественный въезд в отвоеванную у Швеции Финляндию. Могущественный монарх 31 марта 1809 года явился во всем блеске своего величия в Або, где с удовольствием лицезрел триумфальную арку с льстивой надписью: «Александру I, войска которого покорили край, и благость которого покорила народ».

Над челом самодержавного властелина покачивался украшающий треуголку пышный плюмаж с перьями, закрепленный снизу в ажурной лаврово-оливковой гирлянде победителя, несущего покорившимся мир. Матушкин презент оказался как нельзя кстати.

Орден Золотого Руна с бразильскими топазами

А через несколько лет, когда русский государь стал освободителем Европы, вдовствующая императрица Мария Феодоровна сделала венценосному сыну не менее восхитительный подарок.

В 1814 году русскому самодержцу из Мадрида прислали драгоценную, украшенную эмалью орденскую цепь с характерной подвеской: под огнивом с вырывающимися из него языками пламени свисала шкурка золотого барашка с поникшей рогатой головкой и изящными ножками с трогательными копытцами. Благодарный испанский король Фердинанд VII впервые в западноевропейской истории наградил православного монарха Александра I самым престижным и древним католическим орденом Золотого Руна.

Немного истории… Об ордене Золотого Руна

Существование свое этот рыцарский орден отсчитывает с 10 января 1429/1430 года, ибо в XV веке календарный год обычно начинался с Пасхи. В этот день Филипп III Добрый, прозванный из-за обширности земель «великим герцогом Запада» (поскольку владел не только Бургундией, Брабантом и Лимбургом, но и графствами Фландрии и Артуа, Голландии и Зеландии, Фрисландии и Генегау, а также пфальцграфством Намюр), торжественно праздновал в Брюгге свадьбу со своей третьей супругой Изабеллой Португальской. В разгар пира, когда знатные гости отдавали должное разнообразнейшим яствам, заодно завистливо созерцая ослепляющие роскошью и кажущиеся неисчислимыми богатства, нарочно выставленные не только в громадном поставце, но и на приставленном к сей «витрине» семиметровом помосте, счастливый новобрачный встал и торжественно объявил об учреждении рыцарского ордена Золотого Руна «в честь Девы Марии и Апостола Петра в защиту веры и католической церкви», причем «не для того, чтоб прочим быть подстать, не для игры или забавы, но чтобы Господу хвалу воздать и чая верным – почести и славы»^[143].

Название ордена казалось странным, хотя еще в 1382 году правитель Неаполя Карл III Малый учредил недолго просуществовавший орден Корабля или аргонавтов, слывших тогда образцом доблести и храбрости. Просвещенный же бургундский герцог, владевший великолепной библиотекой с книгами, посвященными не только рыцарским подвигам, но и истории Востока, вне сомнений, знал из поэтической пастурели Фруассара о детях беотийского царя Афаманта, вынужденных из-за козней мачехи покинуть милую родину на волшебном златорунном баране. Несчастная Гелла, испугавшись бурных волн, не удержалась на крупе сказочного существа и упала в воды моря, названного в ее память «Геллеспонтом», а Фрике счастливо добрался до берегов реки Фасиса (ныне Риони), где принес в жертву богам спасшее его дивное животное. Шкуру златорунного барана с ножками и с увенчанной рогами головой повесили в роще Ареса. Там ее охранял вечно бодрствующий страшный дракон, извергавший из пасти пламя, чтобы никто не посмел даже приблизиться к сокровищу. Однако вернуть в Грецию золотое руно, несущее его обладателю благоденствие, удалось отважному Ясону, приплывшему в далекую Колхиду со своей верной дружиной на корабле «Арго». Потому-то редкостная смелость и небывалый успех античного героя отразились в девизе бургундского ордена: «Награда не уступает подвигу» (Pretium labore non vile), или «Цена труда – не малая»^[144].

Однако современники ехидно замечали, что жизнелюба Филиппа III Доброго так однажды пленили прелести златовласой дамы, нечаянно свалившейся на полном скаку с седла и шлепнувшейся в воду, что локон рыжих кудрей очаровательницы, заставившей вспомнить о несчастной Гелле, герцог уподобил золотому руну и прикрепил сладостную добычу к своей нагрудной цепи. Другие шептались об одном из членов правящей семьи, подобно античному Ясону счастливо избежавшем плена в Колхидской Мингрелии.

В переносном же смысле в походе за Золотым Руном видели поиск духовного озарения, обретение бессмертия и преодоление темных сторон человеческой природы, а также символ завоевания невозможного^[145]. И хотя при дворе Филиппа Доброго алхимики усердно пытались получить философский камень, все превращавший в золото, не подлежало сомнению, что подлинным сокровищем Нидерландов была обыкновенная овечья шерсть, превращавшаяся в золотые монеты, ибо из подобного руна искусными руками мастеров создавались не только всевозможные дорогие ткани, но и имитировавшие умело окрашенными нитями живопись, баснословной стоимости безворсовые ковры-шпалеры, пополнявшие деньгами казну герцогов Бургундских.

Статуты ордена Золотого Руна приняли в городе Лилле 27 ноября 1431 года, в день Св. Андрея, небесного покровителя Бургундии, на капитуле, где первыми членами нового братства рыцарей «без страха и упрека» стали 24 дворянина, давно обзаведшиеся фамильными гербами. Каждому из них глава ордена пожаловал золотое ожерелье, причем с середины драгоценной цепи ниспускалось на грудь кавалерственной персоны «подобие золотого руна». Если одна часть звеньев напоминала косой крест-распятие Св. Андрея, образуемый взаимно перекрещивающимися кремнями, от коих исходили языки пламени, то другую образовывали двойные буквы «В», символизирующие Бургундию и Брюгге (или Брабант). В статуте подчеркивалось: сие «ожерелье не может быть украшено драгоценными камнями или чем-либо другим, не может быть отдано в дар, ни продано, ни заложено, ни отчуждено по каким-либо причинам», а после смерти кавалера оно как неотъемлемая собственность ордена обязательно возвращается в капитул^[146].

Чтобы показать свое членство в сем «дружеском союзе», рыцарь обязан всегда носить знаки ордена под угрозой денежного штрафа в пользу церкви, к тому же прегрешивший, дабы подчеркнуть свою добродетель и нравственность в глазах общества, искупал допущенную небрежность еще и заказом обедни. Правда, кавалерам, одетым в полное вооружение, разрешалось надевать на шею лишь подвеску ордена Золотого Руна без непременного ожерелья.

Все орденское одеяние, даже шляпа и туфли, было красного цвета, символизировавшего как кровь Христа, пролитую на Голгофе, так: и рвение в вере, достоинство и неустрашимость, а на багрянце мантии красовались вышитые шелком и золотом не только шкурки волшебного барашка и «огнивницы», окруженные языками пламени, выбитого столкновением кремней, но и второй горделивый девиз: «Я обладаю и другого не хочу» (Autre n’aura). Правда, преемник Филиппа III Доброго, герцог Карл Смелый, столь заносчивый, что из-за пустячной ссоры с императором упустил титул короля Бургундии, даже чуть изменил французский слоган на высокомерное: «Я получил» (Je lay empris), лишь бы подчеркнуть престижность ордена Золотого Руна, чьим гроссмейстером он являлся по праву рождения. Однако последующие магистры оказались более скромными и наделенными показным христианским смирением, а посему с XVI века возобладал латинский эквивалент второй части первоначального девиза: «Ничего другого» (Non aliud)^[147].

И надо же случиться, что именно в 1430–1431 годах в Руане проходит процесс обвиняемой церковниками в колдовстве и чародействе Орлеанской Девственницы, которую впоследствии привыкли называть Жанной д’Арк. Как выяснили не так давно французские ученые, в жилах Жанны текла королевская кровь, ибо отважная воительница была плодом прелюбодейной связи королевы Изабо с герцогом Луи Орлеанским, младшим братом французского короля Карла VI – законного супруга августейшей распутницы, а поэтому приходилась герцогу Бургундскому Филиппу III Доброму по его второй жене свояченицей^[148]. Церковь заставила знать смириться с вынесенным приговором по обвинению столь высокорожденной Жанны в колдовстве и неподобающем ношении одежды, не приличествующей ее полу.

Языческие мотивы новоучрежденного ордена теперь становились не очень приемлемыми. Да и Ясон, хотя и совершил немалые подвиги в Колхиде, все-таки поступил бесчестно, тайно своровав Золотое Руно с помощью волшебства влюбленной Медеи, внучки самого бога солнца Гелиоса, а затем коварно изменил царевне, всем для него пожертвовавшей и предавшей ради прекрасного чужеземца родных отца и брата. Подобные деяния античного героя, столь недостойные для истинного рыцаря, позволяли втихомолку сравнивать их недоброжелателями герцога с тогдашней политикой Бургундии в отношениях с сюзереном – французским королем Карлом VII. Не случайно даже Ален Шартье, придворный поэт Филиппа III Доброго, не удержался от порицания главы аргонавтов: «Для Бога и людей презренны / Идущие, поправ закон, / Путем обмана и измены, – / К отважных лику не причтен / Руно Колхидское Ясон / Похитивший неправдой лишь. / Покражу все ж не утаишь»^[149].

Пришлось учредителю ордена прислушаться к советам высокообразованного епископа Шалонского и заменить язычника Ясона на не отличавшегося особой отвагой Гедеона, зато библейского персонажа, заимствованного из Книги Судей Израилевых. По молитве Гедеона, ожидающего знамения Господня, на расстеленную праведником стриженую шерсть выпала роса небесная, в то время как поле вокруг осталось сухим. Когда же Гедеон попросил подтвердить чудо, абсолютно сухое руно покоилось на влажном поле.

Этому эпизоду Старого Завета, что немаловажно, соответствовали в Новом Завете не только таинство Благовещения, но и Непорочное Зачатие Девы Марии. Ведь в руне Гедеоновом видели один из ярких символов сей тайны, ибо искупитель первородного греха Иисус зародился благодаря дарованной благодати в лоне Девы Марии подобно жемчугу, появляющемуся, как верили, в морской раковине из небесной росы «без какого-либо участия порождающего семени». И хотя об ордене Золотого Руна продолжали говорить как о Руне Ясона (Vellus Jasonis), в XV веке довольно часто встречался и другой термин — «Знаки Гедеона» (Gideonis Signa)^[150]. Но продолжалось это недолго.

Уже в 1454 году бургундский герцог Филипп III Добрый, решивший организовать крестовый поход, дабы защитить древние христианские церкви и освободить от приверженцев Аллаха территории православной Византийской империи, только-что павшей под ударами турок, собрал своих сторонников на пиршество, устроенное в Большом зале старинной резиденции в городе Лилль. На картинах и шпалерах, украшающих стены, пирующие могли созерцать подвиги Геркулеса и Ясона – самых славных героев древних времен. Ведь герцоги Бургундии возводили свою генеалогию к получившему бессмертие Геркулесу, считая, что, когда тот пересекал места их будущих владений ради свершения очередного из двенадцати подвигов по дороге в Испанию, полубогу встретилась прекрасная дама Алисия, перед чьей прелестью сын Зевса не смог устоять, и от сего союза пошел род повелителей Бургундии.

Среди разнообразных персонажей пантомимы, развлекающей участников знаменательного банкета, не замедлил вскоре появиться «во плоти» и сам «рыцарь» Ясон. Легендарного воителя сопровождала аллегория христианской Церкви, молящей о помощи против неверных как самого Филиппа III Доброго, «настоятеля пэров Франции», так и тех, кто носит знак Золотого Руна. Собравшиеся кавалеры не остались равнодушными к ее призывам и, когда на стол поставили блюдо с живым фазаном, стали над птицей, чье название напоминало по созвучию о реке Фасис, громко возглашать клятвы, что будут в предполагаемом крестовом походе действовать как подобает ревностным христианам, во имя спасения души, искупления грехов и святого крещения схизматиков. Однако молодежь предпочитала (как это делали в романах истинные паладины) произносить куртуазные обеты «дамам и фазану»^[151]. К тому времени прочно забыли о библейском Гедеоне, никого из рыцарей не вдохновлявшем на ратные подвиги.

В 1477 году единственная малолетняя наследница герцогов Бургундских Мария, дочь Карла Смелого, вышла замуж за австрийского эрцгерцога Максимилиана Габсбурга, и будущий император Священной Римской империи германской нации получил не только земли супруги, но и стал по статуту сувереном ордена Золотого Руна. Их сын Филипп Красивый женился на Хуане Безумной, наследнице королевств Кастилии и Арагона. После Филиппа I гроссмейстером ордена Золотого Руна, перенесшим орденский архив в Мадрид, оказался его первенец, избранный в 1519 году на императорский престол под именем Карла V. За три года до сего знаменательного события, будучи лишь испанским королем, он, чтобы облегчить жизнь кавалерам да и себе, отменил штрафы за отсутствие непременного ожерелья в непраздничные дни, разрешив взамен драгоценной инсигнии носить лишь знак отличия ордена либо на золотой цепочке, либо на красной шелковой ленте, продеваемой через огниво, украшенное одним драгоценным камнем.

Когда владения империи стали чересчур обширны, Карл V в предвкушении своего добровольного отречения от престола передал в 1556 году родовые австрийские и немецкие земли младшему брату Фердинанду, королю Чехии и Венгрии, ставшему вскоре императором, а сыну Филиппу II оставил Испанию и Нидерланды, не забыв о статусе гроссмейстера их повелителя в ордене Золотого Руна. Потому-то последующими магистрами ордена в течение полутора столетий обязательно были испанские короли из династии Габсбургов, вплоть до бездетного Карла II, скончавшегося в 1700 году.

Чести стать кавалерами самого вожделенного католического ордена удостаивались немногие – лишь владетельные особы и представители самых древних и знатных родов. Недаром знаменитый французский романист Александр Дюма отнюдь не случайно «наградил» орденом Золотого Руна благородного графа Де ла Фер, вымышленного героя трилогии о королевских мушкетерах.

Король Карл II Испанский Габсбург завещал свой трон внуку французского монарха Людовика XIV, поскольку женой «короля-солнца» была инфанта Мария-Терезия, приходившаяся родной сестрой владыке, обделенному счастьем отцовства. Новый повелитель Испании из рода Бурбонов, принявший тронное имя Филиппа V, сразу после воцарения стал уже с 1701 года раздавать нужным персонам ордена Золотого Руна.

Этого не могли потерпеть германские императоры Габсбурги. Однако у инфанты Маргариты-Терезии, другой сестры Карла II Испанского, в супружестве с императором Леопольдом I не было детей. Лишь в третьем браке повелитель «Священной Римской империи» обрел сыновей. Старший воцарился на отчем престоле с 1705 года, приняв имя Иосифа I, а его младший брат Карл еще при жизни венценосного батюшки стал претендовать на мадридский трон. Сей эрцгерцог в ходе войны за столь лакомое наследие захватил в 1710 году на несколько дней вожделенную столицу, хотя и не успел там провозгласить себя испанским королем Карлом III, зато вывез архив ордена Золотого Руна в Вену, а всего через год неожиданно, после ранней смерти брата, оказался на троне германских императоров под именем Карла VI.

Испанию ему так и не удалось заполучить, однако в ходе сражений к Священной Римской империи отошли земли Брабанта вместе со столичным Брюсселем и достославным Брюгге, то есть Южные Нидерланды, обеспечивавшие правомочность владения орденом Золотого Руна. Провозгласив себя законным гроссмейстером самого престижного католического ордена, император Карл VI начал награждения орденом Золотого Руна, причем, в отличие из испанских, венские знаки отныне пополнились дополнительной, располагающейся между цепью и огнивом золотой пластиной со сценой битвы Ясона с драконом. В результате самый древний и почитаемый католический орден разделился на две ветви, что признали законным после ряда скандалов и выяснения отношений лишь в 1748 году.

Царь Петр I, ставший в споре обоих гроссмейстеров ордена Золотого Руна на сторону своего современника – императора Карла VI Габсбурга, но при этом прекрасно знавший, что престижнейшим европейским орденом награждают только католиков, учредил свой Андреевский орден, специально подчеркнув в проекте устава 1720 года, что российский продолжает два уже угасших западноевропейских ордена, основанных во имя так почитаемого на Руси ее небесного покровителя: «Орден Св. Андрея, яко патрона и заступника, в Шотландии уже пресекся; а другой, учрежденный в 1430 году в честь Пресвятой Богородицы и Апостола Андрея устроенный, в Орден Золотого Руна превращен от цесаря Карла»^[152].

В «бриллиантовом» XVIII веке европейские государи, ставшие кавалерами ордена Золотого Руна (что от мадридского двора, что от венского), как только получали от суверенов-гроссмейстеров соответствующее разрешение, делали для себя лично дополнительные орденские знаки, теперь как можно пышнее украшенные драгоценными камнями, причем ювелиры старались иллюзорно передать переливы пламени от выбитого кресалом огня в геральдической эмблеме Бургундии и Нидерландов, скрывающей еще один девиз: «Удар падает прежде, блеснет пламя» (Anteferit Quam flamma micet). Теперь на смену звену-огниву, скромно украшенному одним некогда разрешенным блестящим камешком, пришел крупный «огнистый» самоцвет с отходящими от него золотыми языками «пламени», все чаще дополняемыми ослепительным сверканием граней бесценных кристаллов.

Баварский курфюрст украсил свои орденские знаки громадными вишнево-красными богемскими гранатами и редкостным голубым алмазом в 35 карат, имитирующим вспыхнувшее огниво. Не отставали от властителя Мюнхена и саксонские курфюрсты Август II Сильный и его достойный сын Август III. Избранные на польский королевский престол, они, обожавшие пышность, заказывали волшебникам камня ордена Золотого Руна, один роскошнее другого, непременно входившие в очередной великолепный набор аксессуаров костюма. В одном из них взоры участников придворных церемоний несколько десятилетий восхищал несравненный по величине и редкостному цвету «Дрезденский Зеленый» алмаз, а в другом взгляды ослепляла сплошная, ослепительно сверкающая мозаика из крупных бриллиантов. Да и сейчас в «Зеленых сводах» столицы Саксонии хранятся карнеоловый (сердоликовый), черепаховый, изумрудный, рубиновый и алмазный гарнитуры обоих Августов, и гордость дрезденской сокровищницы составляют одиннадцать знаков ордена Золотого Руна^[153].

Но всех европейских монархов превзошел французский король Людовик XV. Августейшему кавалеру ордена Золотого Руна мало было «белого» убора, в коем золото основы едва виднелось из-под сверкающих и переливающихся всеми цветами радуги «инеистых» алмазов. Поэтому для любимого государя ювелир Жакмен с резчиком Жаком Греем в 1749 году создали «цветной» комплект, куда также входил самый желанный из иноземных орденов. Фантазия умельцев на сей раз преобразила огниво с кремнями в огнедышащего дракона-хранителя шкурки волшебного барашка. Для создания тела ужасного монстра не пожалели столетиями покоящейся в сокровищнице владык Франции громадной алой шпинели, причем как крылья, так и хвост, спирально обвившийся вокруг бриллианта в 38 карат, сплошь унизывали алмазы, в большинстве своем поставленные на красную фольгу. Два топаза напоминали клубы огня, вырывающегося из пасти сказочного чудовища, заодно изрыгающей похожий на ослепительно блестящий поток голубого пламени или на язык раскаленной вулканической лавы грушевидный синий бриллиант в 67 ¹/₈ карата, с которого свисало само золотое руно.

Французский путешественник Тавернье, побывавший в Индии, нижайше преподнес в 1668 году дивный лазурный каплевидный алмаз в дар королю-«солнцу», за что Людовик XIV пожаловал верноподданному в благодарность 250 тысяч ливров. Редкостный камень в 112 ¹/₄ карат после нескольких переогранок «похудел» до 67 ¹/₈ карат, зато превратился в восхитительный «Синий бриллиант Короны», перед Французской революцией 1789 года оценивавшийся в 3 миллиона франков. Однако грабителям, похитившим восхитительную вещицу из бывшей Королевской сокровищницы 17 августа 1792 года, не было никакого дела до ювелирного шедевра, попавшего к ним в руки. Изумительный по красоте знак ордена Золотого Руна безжалостно разломали, а чтобы знаменитый «Голубой Тавернье» не был узнан, уникальный камень поскорее переогранили.

Очень опытный ювелир, чье имя так и осталось неизвестным, срезал верхушку панделока-«грушки» и преобразовал ее и довольно крупные сколы камня в бриллианты. Но лишь в 1830 году на аукционе появился «великолепнейший и редчайший бриллиант замечательной чистоты и совершеннейшей огранки», сочетавший в себе «великолепный цвет сапфира с игрой и блеском алмаза». Продавал его лондонский торговец Элиассон, а приобрел за 18 тысяч фунтов для своей изысканной коллекции самоцветов то ли голландский, то ли ирландский купец Генрих-Филипп Гопе (Норе), по имени которого дивный камень в 44,4 карата отныне стал называться «Гоп/п/е», или, на английский лад, «Хоуп». Правда, голубой бриллиант, прошедший через руки многих владельцев прежде, чем оказался в Смитсоновском институте в столичном Вашингтоне, многие пишущие на русском языке авторы все чаще предпочитают именовать, обыгрывая фамилию первого владельца, «Надеждой».

Довольно крупные сколы прославленного синего диаманта Французской Короны, иначе называемого «Голубым Тавернье», превращенные в бриллианты, еще в самом начале XIX века приобрели европейские коллекционеры^[154].

Ныне взоры посетителей выставки Алмазного фонда России радует восхитительный голубой бриллиант в 7,6 карат, купленный императрицей Марией Феодоровной на ее собственные деньги. Августейшая хозяйка носила уник в перстне, завещанном любимой невестке, обеспечившей династию продолжением рода. Подарок был поистине царским: в центре щитка ярким блеском горел и переливался алмаз поразительной чистоты, редкостного небесного, как у цейлонских сапфиров, цвета, призванный напоминать дорогие сердцу Александры Феодоровны васильки, не раз предвестивших в девичьи годы дочери королевы Луизы Прусской светлое будущее. Окаймленные золотыми полосками алмазные ромбы восхитительной ажурной оправы строгого, но изящного рисунка, четырежды повторяли необычную форму дивного самоцвета. Не исключено, что то была работа «Собственного придворного ювелира» Якова Дюваля. (См. цвет. илл. 19, слева.)

Однако вдова Павла I предписала обязательное условие: после смерти супруги Николая I редкостный самоцвет присоединится к сокровищам Русской Короны. Так и произошло в 1860 году, но голубой бриллиант по прихоти императрицы Александры Феодоровны теперь находился не в кольце, а украшал навершие модной булавки, которой можно было кокетливо подколоть шляпку к прическе или красиво расположить кружева воротничка на платье^[155].

Его форма, описанная знатоком геммологии Александром Евгеньевичем Ферсманом, как «неправильная ромбоидальная, с верхней стороны ступенчатой грани так же, как и с нижней»^[156], невольно заставляет задуматься, не обломок ли это верхушки панделока «Голубого Тавернье», ибо во времена Людовика XIV бриллиантовая форма огранки еще только вырабатывалась, а ювелиру, стачивавшему боковые углы треугольного скола, нанося новые фасеты, пришлось сохранить и несколько старых, дабы сохранить, насколько возможно, массу редкостного синего алмаза. И как жаль, что во время экспонирования в 1997 году выставки «Сокровища Романовых» в столице США так и не отважились сравнить физические параметры этого бриллианта с данными «Хоупа», а ведь они довольно близки: при изучении обоих синих раритетов в рентгеновских лучах удалось уточнить, что они принадлежат к редкой разновидности полупроводниковых алмазов типа II b, причем уник Смитсоновского института в лучах ртутно-кварцевой лампы флюоресцирует не синим, а красновато-розовым цветом. Исследование стало невозможным из-за скандальных афер российской автономной некоммерческой организации, пышно называемой «Исполнительной дирекцией проекта «Миссия доброй воли» и руководимой Михаилом Соломоновичем Гусманом, от желания урвать побольше денег совершавшим, к стыду и сожалению, многочисленные обманы как своих американских партнеров, так и отечественных участников этой выставки.

А в Бриллиантовой кладовой Государственного Эрмитажа и сейчас можно полюбоваться золотым тоненьким гладким перстнем с сердцевидным бриллиантом «около 5 гран весом, весьма синего цвета», окаймленным ажурной серебряной лентой, усыпанной мелкими бриллиантиками. Он также входил в число русских коронных вещей (может быть, его некогда носила императрица Елизавета Алексеевна), пока по повелению Николая I не оказался передан в Галерею драгоценностей императорского музея. Правда, перстень этот, «парный камню в булавке Алмазного фонда», чуть было в 1932 году не продали за границей, но то ли из-за чересчур высокой цены, то ли из-за «слишком простого» вида царского кольца, показавшегося возможным покупателям не достаточно презентабельным, синий бриллиант-панделок в 1,10 карат вернулся в родные стены^[157].

Вдохновленная получением от своего венценосного кузена шведского ордена Серафимов, Екатерина II, льстиво называемая иноземцами «Великим государем», лютеранка по рождению, перешедшая в России в православие, теперь воспылала иметь и самый вожделенный католический орден Золотого Руна. Но гордость не позволяла ей, в случае неудачи, получить открытый отказ, и императору Иосифу II, путешествовавшему в 1780 году по России вместе с «цесарским» посланником при петербургском Дворе Кобенцелем, не раз пришлось выслушивать весьма прозрачные намеки из уст всесильного князя Григория Александровича Потёмкина.

Уже 12 июля властитель Римской империи германской нации, придя от столь неожиданного предложения в сильное замешательство, обратился за помощью и советом к своей мудрой матери Марии-Терезии: монархине-соседке «до смерти хочется получить от меня в знак дружбы и признательности орден Золотого Руна, но она не знает, как у этому приступить; она понимает, что это против правил, но тем не менее страстно желает иметь принародное доказательство моей дружбы и хотела бы, чтобы для нее одной и только в ее случае, не создавая прецедента, было сделано исключение из правил». К тому времени Иосиф II хорошо успел узнать Екатерину II лично и понять, что «тщеславие есть ее единственный недостаток, и сознание того, что она могла бы стать первой женщиной, получившей такую награду, доставляет ей неимоверное удовольствие»^[158].

Однако «Северная Семирамида» была не только умной правительницей обширного государства, но и главой русской православной церкви, а поэтому императору-гроссмейстеру ордена Золотого Руна пришлось прибегнуть к тактике проволочек, о чем послушный сын через неделю уведомил августейшую родительницу: «Дела до сих пор на той же точке. <…> насчет ордена я тоже помалкиваю и, во всяком случае, не собираюсь сам его предлагать; надобно, чтобы Императрица первая об этом заговорила, поэтому я прошу В<аше> В<еличество> сохранить в тайне все, что я имел честь Вам сообщить касательно сего предмета. Полагаю, что действовать надлежит именно так»^[159]. Итак, поставленным в тупик Габсбургам оставалось только затягивать решение каверзного вопроса, пока сама Екатерина II не отказалась от своих несбыточных мечтаний.

Павел I об ордене Золотого Руна даже не помышлял. Женатому самодержцу больше грело душу избрание его вначале протектором, а затем и гроссмейстером католического Мальтийского ордена, что никак не желали признавать суверены Западной Европы.

В начале XIX века престиж ордена Золотого Руна еще более вырос. Французский император Наполеон 1, сместив с трона испанских Бурбонов и в очередной раз разгромив через год войска австрийского императора (таковым еще после разгрома под Аустерлицем стал титул повелителя Священной Римской империи германской нации), торжественно обнародовал 15 августа 1809 года в Шёнбрунне декрет об установлении своего ордена Трёх Золотых Рун. Бонапарт горделиво пояснял: «Мои орлы завоевали Золотое Руно королей Испании и Золотое Руно императоров Германии. Я хочу создать для Французской империи имперский орден Трёх Золотых Рун. Это будет мой орел с распростертыми крыльями, держащий подвешенными в каждой из своих лап по одному из старых Рун, которых он взял с бою, и он гордо поднимет вверх, в своем клюве, Руно, которое я учреждаю»^[160]. Правда, из-за несчастливого похода на Россию награждения новоучрежденным наполеоновским орденом так и не состоялись.

19/31 марта 1814 года русские ратники во главе с Александром I и войска союзников по антинаполеоновской коалиции победоносно вошли в Париж. Сразу разгорелись нешуточные страсти за награждение триумфаторов, дошедшие до своеобразного соревнования между властителями больших и малых европейских государств, благодарными за освобождение от ига французского монарха-«узурпатора». Правда, еще в славном 1814 году хитрюга Талейран с ловким Меттернихом быстро, втайне от Александра I, соединили усилия с поддерживающей их Англией, дабы ослабить позиции России. Потом были Сто дней Наполеона, окончательный разгром его при Ватерлоо, Венский конгресс. Дождь орденов продолжил проливаться на победителей, однако двуличная политика бывших «верных» союзников отразилась даже в пожалованиях орденом Золотого Руна обоими его гроссмейстерами.

Австрийский император от своих щедрот (как помнит внимательный читатель) выделил русскому царю, хотя и предводителю коалиции союзников, и христианину, но «схизматику», военный орден Марии-Терезии. Зато Франц I постарался тут же забыть, что английский принц-регент Георг, из-за слабоумия венценосного отца фактический правитель Альбиона, исповедует англиканство, а посему Великий магистр австрийского ордена Золотого Руна, не замедлив, вручил вожделенный католический орден будущему великобританскому королю Георгу IV, весьма обожавшему демонстрировать на обширной груди «коллекцию» отечественных и иноземных орденских знаков. Правда, августейшего Габсбурга вдохновило на подобный дипломатический шаг награждение того же местоблюстителя английского трона испанским орденом Золотого Руна, сделанное восстановленным на престоле королем Фердинандом VII Бурбоном.

Испанский монарх, претерпевший унижения в Байонне и долгую вынужденную ссылку в Валансэ, не считал столь уж большим грехом пожалование ордена Золотого Руна впавшим в ересь христианам-некатоликам. Посему Фердинанд VII наградил, не откладывая в долгий ящик, этим престижнейшим орденом британского фельдмаршала Веллингтона за Ватерлоо, а в 1814 году кавалером испанского ордена Золотого Руна стал Александр I, вскоре избранный главой Священного Союза монархов Европы. Но на этом Фердинанд VII не остановился и за последующее десятилетие удостоил древним католическим орденом трех русских дипломатов: посла в Испании Дмитрия Павловича Татищева, посланника во Франции и Англии графа Поццо ди Борго и канцлера Карла Васильевича (Карла-Роберта) Нессельроде, не говоря уже о родных братьях петербургского властителя.

А 27 июня 1818 года дражайшая супруга русского государя, императрица Елизавета Алексеевна, получила «Гишпанский Орден бриллиантовой с изумрудами», дополненный «лентой фиолетовой с белыми полосами». Сей испанский женский орден Марии-Луизы был после смерти вдовы Александра I, «по резолюции Кабинета 23 февраля 1827 года, отправлен к управляющему Министерством иностранных дел» для возвращения мадридскому двору^[161].

Поскольку все последующие повелители России становились кавалерами испанского ордена Золотого Руна еще при провозглашении их престолонаследниками, вряд ли случайно в утвержденном Александром II в 1856 году гербе Кутаисской губернии появилось золотое руно^[162]. Ведь именно в Колхиду приплыл с аргонавтами отважный Ясон в поисках волшебного золота. Но и в этой легенде содержалось зерно истины: местные жители с незапамятных времен устилали русла стремящихся с гор золотоносных ручьев овечьими шкурами, а через какое-то время, сжигая их вместе с осевшим золотым песком, запутавшимся в курчавых завитках овчины, добывали столь необычным способом благородный металл цвета солнца.

Присылаемые из Мадрида в Петербург знаки ордена Золотого Руна были сделаны, как правило, из золота и дополнены красочной эмалью. Однако вдовствующая императрица Мария Феодоровна, собственноручно вырезавшая золотую медаль в честь сына-«избавителя народов», не могла смириться со слишком уж скромным видом самого престижного и прославленного европейского ордена у ее обожаемого первенца, тем более, что уже не раз петербургские мастера делали знаки иноземных орденов для кавалерственных «высочайших» особ. Достаточно вспомнить о цепи прусского ордена Чёрного Орла, сделанной Жереми Позье для императора Петра III^[163].

Хотя документы о выплатах за поставленные вдовствующей императрице ее придворным ювелиром Франсуа Дювалем в 1813–1815 годах драгоценные изделия в архивных бумагах вдовы Павла I не сохранились, можно почти без сомнения предположить, что роскошный знак Золотого Руна, весь усыпанный драгоценными камнями, исполнил для Александра I именно этот представитель прославленной династии ювелиров, вероятно, вместе с другим петербургским искусником Жаном-Франсуа Лубье. Потому так хороша чеканка с обеих сторон ослепительно блестящей золотой волнистой шкурки барашка, обильно усыпанной изумительно закрепленными алмазами, полыхающими и переливающимися разноцветными огоньками. Восхитительно передана изнанка кажущейся отлично выделанной и от того мягкой овчины. Но особенно поражают своей красотой и величиной драгоценные камни, «изображающие» огниво с отходящими языками вспыхнувшего от удара кремней пламени. (См. цвет. илл. 20.) Владелец крупной столичной мастерской «Братья Дюваль», несомненно, хотел превзойти творения и фантазию западноевропейских собратьев, создавших знаки ордена Золотого Руна для своих повелителей. И это ему удалось.

Начал он с поиска самоцветов, лучше всего могущих передать иллюзию «выбитого» кресалом огня, олицетворяющего истину и знание, поглощающие ложъ и невежество и выжигающие нечистоту. Как нельзя лучше для «каменного» пламени пришелся обрамляемый сверкающими бриллиантовыми «язычками» ровный блеск розовато-сиреневых топазов, ибо (так уж совпало) для родившегося под знаком Стрельца, 12 декабря 1777 года, Александра I был наиболее благоприятен именно этот камень, как считалось, привлекающий дружбу и благосклонность окружающих, способствующий сообразительности, объективности и либерализму в суждениях и действиях, да к тому же разоблачающий тайны и интриги.

Дивные бразильские самоцветы Франсуа Дюваль намеренно заключил в изящную золотую ажурную оправу, чтобы свет пронизывал насквозь чудесные кристаллы, подчеркивая их красоту, отсутствие изъянов и изумительный цвет. Очень удачно и элегантно ювелир обыграл форму топазов. Овальное огниво как будто полыхнуло от удара огнем и с боков кресала вспыхнуло и тут же разгорелось ровное пламя, но отнюдь не унылыми золотыми «трезубцами». Оно больше похоже на крылья какой-то фантастической бабочки, обрамленные устремленными вверх, трепещущими «язычками», составленными из бриллиантов, ослепительно сверкающих и переливающихся всеми цветами радуги. В холодный блеск серебра оправы алмазов, как издавна любили делать ювелиры семейства Дюваль, изысканно вклиниваются точки золотых крапанов закрепки нежно-пурпурных самоцветов^[164].

Привозили столь красивые топазы из Бразилии. Камни и так были крупны и хороши, но из-за нагрева до 500 градусов Цельсия, как открыл в 1750 году парижский ювелир Дюмель, они изменяли свою природную оранжевую окраску на больше напоминающую «королевский» пурпур светло-фиолетовую, а иногда походили даже на красные яхонты-корунды. И до сих пор под пышным именем «рубина бразильского» скрывается торговое название ярко-розового и розово-красного с сиреневатым оттенком топаза.

Жженые бразильские топазы в первые два десятилетия XIX века были в большой моде, а поэтому довольно часто (как rubis de Brezil) упоминались в украшениях, сделанных Франсуа Дювалем для его августейшей хозяйки^[165].

Когда до Петербурга из далекого Таганрога дошла печальная весть о кончине 19 ноября 1825 года Александра I, тут же начали готовиться к церемонии погребения усопшего государя. Вдруг неожиданно выяснилось, что непонятно куда затерялись принадлежавшие покойному самодержцу ордена: недоставало шведского Серафимов, польского Св. Станислава, саксен-веймарского Белого Сокола и французского Св. Людовика. Но что самое ужасное, никак не могли найти ожерелье ордена Золотого Руна, которое после упокоения «в Бозе почившего» императора непременно следовало возвратить в Мадрид. Пришлось прибегнуть к помощи петербургского золотых дел мастера Хенрика Таппера.

К его услугам обратились не случайно. Выходцу из Финляндии, прибывшему в столицу Российской империи, повезло попасть в ученики к Карлу-Фридриху Бреденбергу, одному из лучших серебряников «Северной Пальмиры», а поэтому удостаивающемуся придворных заказов. Этот мастер иностранного цеха ювелиров, уроженец города Борго, брался обучать ремеслу лишь своих земляков и теперь с удовольствием передавал свои обширные знания талантливому и способному Хенрику Тапперу.

Понятливый ученик уже в 1808 году получил статус подмастерья и еще четыре года совершенствовался у своего учителя в познании тайн избранной профессии. Может быть, именно в это время он сблизился с Иваром (Иваром-Кристианом) Прагстом, ставшим подмастерьем в том же 1808 году. Юноша получил образование в мастерской своего отца, шведа Иоганна-Кристиана Прагста, перебравшегося в Петербург из Риги и вступившего мастером в столичный цех ювелиров еще в 1791 году, а затем, после скандала с Теннером, неоднократно работавшего для Придворной конторы. Общение с Иваром Прагстом очень многое дало Хенрику Тапперу, жадно постигавшему в общении со своим ровесником важные, дотоле не знаемые секреты работы над драгоценными металлами, и в результате он уже около 1815 года стал мастером достопочтенного цеха ювелиров. Что же касается Ивара Прагста, то он смог выдержать экзамен на это высокое звание лишь в 1822 году.

Хенрик Таппер успешно исполнял самые различные вещи. В числе его работ числятся и золотые церковные сосуды, и чеканные лампады, и золотые ножны сабли генерал-майора Эрнрота, и орденские знаки. И надо же было такому случиться: когда он уже закончил работу над цепью-ожерельем иноземного ордена Золотого Руна, неожиданно в комнатах Зимнего дворца отыскался оригинал, который и отправили в Испанию. Зато исполнительному искуснику хорошо заплатили за его труды.

К сожалению, сведения о Хенрике Таппере обрываются после 1827 года, и дальнейшая его судьба неизвестна. Но, скорее всего, мастер рано скончался. Ведь его работы ценили. Недаром вышедшую из рук золотую, покрытую черным лаком табакерку, на крышке которой красовались миниатюрные портреты Александра I и его преемника на русском престоле, обрамленные изящно прочеканенными рамками, исполненными в сложной технике четырехцветного золота, при коронации Николая I «высочайше» пожаловали графу Йохану-Фредрику Аминову, представлявшемуся среди других членов финской делегации новому монарху^[166].

Роскошный же знак испанского ордена Золотого Руна и крест прусского ордена Чёрного Орла, принадлежавшие Александру I, присоединили к коронным бриллиантам. При внесении в опись данные о происхождении вновь поступивших вещей, по обыкновению, опустили.

В 1865 году ареопаг придворных оценщиков вынес вердикт: престижнейший орден Золотого Руна, находящийся среди сокровищ Русской Короны, оказывается, декорируют не «пять бразильских рубинов», а такое же число жженых топазов, с чем через полвека согласился и видный академик-минералог Александр Евгеньевич Ферсман^[167].

Любимые серьги императрицы Марии Феодоровны

Вероятно, именно Франсуа Дюваль, и скорее всего, в 1810 году исполнил для своей августейшей патронессы наряду с какими-то другими вещами баснословно дорогие серьги-«Вишенки»^[168], ибо 1 октября он за что-то получил от императрицы-матери 50 000 рублей. Да это и не удивительно. Даже в 1865 году комиссия ювелиров, просматривавшая русские коронные драгоценности, оценила только алмазы в этих серьгах в 28 660 рублей^[169].

В отличие от правления Екатерины II, когда в украшениях царили пышные розы, затем сменившиеся нежными сентиментальными незабудками и победными триумфальными оливами и лаврами, в самом начале XIX века в моде оказались, как можно судить по архивным документам, гораздо более скромные отечественные представители царства Флоры.

Франсуа Дюваль сделал в 1811 году для императрицы-матери новый стебелек к веточке вишен из рубинов^[170]. Такие «веточки»-гирлянды тогда носили как эгрет. Еще раньше придворный ювелир представил своей повелительнице пару сережек с двумя круглыми жемчужинами под алмазными листочками^[171]. Вероятно, они очень понравились Марии Феодоровне, и мотив веточки с парой крупных ягод, выглядывающих из-под природной крыши и напоминающих соплодия вишни или черешни, стал варьироваться мастером.

И вот на толстых черешках, набранных из триады крупных (каждый по 3,5 карата) бриллиантов, под укромной защитой листиков, унизанных алмазными «капельками росы», тяжело зависли обворожительные, восхитительной «игры» бразильские алмазы-солитеры, больше похожие на сказочные «спелые вишенки». Более крупная из каждой «сладкой парочки» сих «ягод» – это громадный 11-каратный овальный бриллиант, а «вишенка» поменьше, массой «только» в 6 карат, обязана своей грушевидной формой огранке «панделоком». Все дивные камни заключены в сплошную серебряную оправу с золотой подпайкой. Поэтому Франсуа Дюваль смог применить любимый «фамильный» прием, и на листиках из-под алмазной «росы» эффектно проглядывают тоненькие золотистые прожилки основы. Тяжелые серьги, чтобы не разорвать мочки уха, пришлось снабдить специальными золотыми «скобками», которые закреплялись в пышной прическе или подвешивались к золотому ободку, накидывавшемуся на ушную раковину.

Серьги-«вишенки» стали для увлекающейся ботаникой государыни самыми любимыми. Не случайно миниатюрист Карл Кроноветтер написал портрет хозяйки Павловского дворца в год ее смерти, не забыв запечатлеть искусной кистью важные для императрицы Марии Феодоровны аксессуары парадного костюма: ни коротких рукавчиков платья для официальных приемов, ни горностаевой мантии, ни сверкающей в сложной прическе бриллиантовой короны, ни золотой с эмалью цепи со свисающим с нее алмазным крестом высшего ордена Российской империи Св. Андрея Первозванного, ни красной ленты высшего женского ордена Св. Екатерины с орденским знаком, закрепленным на банте над левым бедром (ведь вдова Павла I – гроссмейстер этого ордена), ни покоящуюся на груди собственноручно вырезанную камею с профилем супруга-благодетеля. Шею государыни огрузили три нитки крупного жемчуга, в ушах же красуются те самые, легко узнаваемые сережки^[172].

Императрица Мария Феодоровна отписала восхитительные «вишенки» в казну, но в завещании специально указала, что они туда попадут лишь после кончины супруги Николая I, императрицы Александры Феодоровны, получающей «право пользоваться <…> моими прекрасными бриллиантовыми сережками»^[173]. (См. цвет. илл. 21.)

А в последней трети XIX века даже возник обычай непременно присоединять эти серьги «в форме вишен» к дополнявшему свадебный наряд великих княжон комплекту коронных вещей.

^{К. Кроноветтер. Императрица Мария Феодоровна. 1828 г. (Бушах видны серьги-«вишенки», на голове – корона этой монархини)}

В апреле 1907 года в Царском Селе состоялось торжественное бракосочетание дочери великого князя Павла Александровича, самого младшего брата Александра III. Юная Мария стала супругой герцога Карла-Вильгельма-Людовика Зюдерманландского, второго сына короля Густава V. Новоиспеченная шведская принцесса, одновременно тогда же под венцом провозглашенная русской великой княгиней, позже с юмором вспоминала, как у нее настолько разболелись уши от тяжести серег, что на торжественном вечернем банкете она уже не вытерпела, сняла «вишенки» и, к великому изумлению кузена-императора Николая II, повесила драгоценную казенную собственность на край стоявшего рядом с новобрачной стакана с водой.

Интересно, что бы сказала изнеженная красавица Мария Павловна, если бы ей надели серьги середины «осьмнадцатого» века, принадлежавшие «дщери Петровой». Ведь вес серег с пчелками равен 70,23 грамма, да и сапфировые с фантастическими фонтанами лишь чуточку полегче (69,46 г). Не уступали им в тяжести (71,52 г) серьги лалового гарнитура Екатерины II, исполненные Леопольдом Пфистерером в 1764 году. Зато через несколько лет тот же мастер, вероятно, по желанию августейшей повелительницы, ухитрился почти в два раза более легкими (всего-то 43,51 г) сделать серьги красно-яхонтового убора. Так что серьги-«вишенки» вдовы Павла I, весившие «лишь» 26,48 г, заодно отлично демонстрируют немалый прогресс, произошедший за полвека в деле сбережения нежных дамских ушек. Однако через столетие и эти два десятка граммов казались непосильными томным прелестницам эпохи модерна^[174].

Розовый бриллиант и бразильские топазы

Той же любимой невестке и на тех же условиях вдова Павла I отписала свое «прекрасное» кольцо с розовым бриллиантом, сделанное в начале века Яковом Дювалем. Императрица же Александра Феодоровна повелела превратить подарок свекрови в булавку, которую, согласно воле дарительницы, после смерти супруги Николая I присоединили к коронным вещам^[175].

Императрица Мария Феодоровна приобрела «на собственные деньги» сей «бесподобный камень, один из редчайших камней Индии старых добыч Голконды», притом «исключительной чистоты и мягкости тона»^[176], а весом в 3 ⁵/₁₆ карата. В обрамлении уникального диаманта Яков Дюваль намеренно применил только алмазы огранки «роза» с их искристым мерцанием, чтобы яркий блеск привычного, но уже приевшегося бриллиантового ободка не помешал бы наслаждаться редкостным цветом и прекрасной огранкой розового красавца, заключенного в специально приподнятую глухую кольцевую оправу. На золотой овал ее, видный между двумя рядами роз в серебре, ювелир аккуратно нанес для усиления контраста черную эмаль. Зато сплошная вереница алмазов третьего, почти скрытого от глаз внешнего венца помещена в ажурную оправу, что придает изящество и даже некоторую легкость жуковине бывшего перстня^[177].

Когда в 1922 году разбирали коронные бриллианты, геммолог Александр Евгеньевич Ферсман, увидевший редкостный розовый алмаз, был поражен, насколько оттенок камня близок к цвету «хорошо выжженного бразильского топаза»^[178]. (См. цвет. илл. 19, справа.)

Однако именно во второе десятилетие XIX века подобные бразильские топазы становятся чрезвычайно модными при петербургском Дворе.

13 сентября 1811 года Франсуа Дюваль представил своей патронессе целый набор драгоценных украшений из топазов и бриллиантов, стоивший десять тысяч рублей^[179]. Императрица Мария Феодоровна явно хотела располагать сим великолепным гарнитуром ко времени предстоящих родов в далекой Германии ее третьей дочери, супруги герцога Карла-Фридриха Саксен-Веймарского и Эйзенахского. Вскоре оттуда пришла радостная весточка. Довольная августейшая матушка как раз в эти осенние дни еще наслаждалась жизнью в любимом Павловске и, зайдя в один из павильонов, написала в находившемся там дневнике: «Прощаюсь с моей красивой Фермой 27 сентября почти сразу после получения радостной новости о счастливом разрешении моей дорогой доброй Марии и о рождении моей второй внучки»^[180].

Не приходится сомневаться, что Мария Павловна с восхищением приняла чудесный подарок, доставленный из России. Рисунок шатонов с топазом, окруженным двойным кольцом алмазов, напоминал о розовом бриллианте материнского кольца. Только теперь двойной ободок составляли бриллианты в ажурных кольцевых оправах, соединенных между собой в единую конструкцию редкими радиальными прутками. Колье дополняли точно такие же подвески-панделоки, как у серег, а окружающие их внешние алмазные ободки, закрепленные подвижно, завершались наверху крошечным прелестным бантиком. Особенно красив, хотя и прост по рисунку был съемный фермуар: двойной ажурный ряд металлической оправы казался испускаемыми розовым камнем лучами, завершающимися ослепительным сиянием диамантов. Самой фантазийной вещью гарнитура была кулон-брошь, называемая по-французски «devant de corsage», поскольку такое украшение по тогдашней моде непременно акцентировало центр корсажа на груди очаровательниц. Крупный овальный топаз возлежал на дивном треугольном бриллианте, покоящемся, как в гнездышке, в развилке двух зеркально симметричных веточек с листочками и тяжело свисающими кистями соцветий, а на пересечении стеблей был вывязан бант, от коего тяжело, покачиваясь в алмазном обрамлении, свисала грушевидная подвеска.

Новорожденную крошку-принцессу Августу впоследствии ожидал высокий жребий: она вышла замуж за принца Вильгельма Прусского, будущего первого германского императора. А памятный убор из розовых топазов переходил от матери к дочери, пока не очутился среди сокровищ Шведского королевского дома^[181].

Уники царства минералов, дарованные императрице Марии Феодоровне заботливым супругом

Еще Павел I отлично знал об увлечении своей благоверной всевозможными минералами, предпочтительно редкостными, а поэтому старался радовать супругу в ее праздники уникальными самоцветами, оправленными в достойную оправу искусными руками Якова Дюваля, «Собственного ювелира» капризного русского самодержца.

22 июля 1797 года, в день Ангела (или тезоименитства, как тогда выражались) возлюбленной супруги монарх удостоил ее перстнем с чрезвычайно красивым сапфиром в обрамлении драгоценных бриллиантов, стоившим всего лишь 3800 рублей^[182]. Но потом подарки становились все дороже и дороже.

Ровно через год императрица Мария Феодоровна получила от предупредительного мужа «привеску»-кулон из «великолепного опала, окруженного крупными бриллиантами», на сей раз уже в 9500 рублей^[183].

Опалы издавна привлекали взоры любителей камня своей необычной красотой. Восхищался ими и автор знаменитой «Естественной истории» – погибший 25 августа 79 года при извержении Везувия Гай Плиний Секунд Старший, ибо «есть в них нежнейший огонь, нежели в карбункулах, блестящая багряность аметиста, есть морецветная зелень смарагда, и все светятся ровно в неимоверном смешении». Да и позже завораживающе переливчатые красавцы соперничали по цене с диамантами, поскольку знатоки с апломбом уверяли: «Гораздо скорее можно найти несколько сот наилучших алмазов, нежели десяток опалов без всякого порока». И вдруг с начала XIX века в Европе опалы стали считать камнями, приносящими несчастье, и к середине столетия торговля ими совершенно заглохла.

Источник смешного суеверия удалось обнаружить кандидату геолого-минералогических наук Спартаку Фатыховичу Ахметову в «историческом» романе Вальтер Скотта «Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева мрака», появившемся в русском переводе в «Северной Пальмире» лишь в 1830 году Для удобства чтения пухлый опус британца издали пятью небольшими томиками. Роман привлекал лихо закрученной интригой, звучными именами и таинственной мистикой. И что же выяснилось? Дамы берегли не только свои прекрасные очи от излишнего напряжения, но и волнуясь за безупречную гладкость лиц, боялись, что на их нежной коже от переживаний появятся нежелательные складочки-морщинки. На страницах же книги модного писателя разыгрывались нешуточные страсти.

^{В.Л. Боровиковский. Павел I в костюме гроссмейстера Мальтийского ордена. 1800 г.}

Действие «Анны Гейерштейнской» начиналось в 1474 году, события разворачивались в Швейцарии, Франции и Англии, графы, бароны и дворяне отважно сражались на войне Алой и Белой Роз, не забыты были ни герцог Бургундский Карл Смелый, ни британский король Эдуард IV, ни повелитель Франции, коварный Людовик XI, ни даже злой дух Понтия Пилата. И, конечно же, искусный романист не обошелся без парочки беззаветно страдающих влюбленных. У прекрасной леди Анны, дамы сердца храброго рыцаря Артура, оказывается, была таинственная бабушка, явившаяся будущему супругу при странных обстоятельствах. Дедушка-барон, занимавшийся чернокнижничеством, получил в награду от тех, что «являются прежде, чем пропоет утренний петел»-петух, серебряную лампаду на мраморном подножии, испещренном загадочными иероглифами. Сей ученый муж однажды, войдя в комнату замка, остолбенел, увидев, что на волшебном пьедестале вместо погасшей лампады «стояла прелестная молодая женщина в персидской одежде алого цвета. На ней не было ни чалмы, никакого другого головного убора, кроме головной ленты, продетой сквозь ее волосы и прикрепленной золотой пряжкою, украшенною огромным опалом, который при разнообразии цветов, свойственных сему камню, сиял красноватым оттенком, подобным огненной искре». Естественно, барон женился на очаровательной незнакомке, назвавшейся Гермионой.

Все бы хорошо, но баронесса никогда не расставалась со своим опалом, а, когда ей приходилось снимать его, убирая волосы в прическу, она на эти мгновения становилась необыкновенно задумчивой и молчаливой. Водруженный же на голову красавицы, дивный самоцвет странно сам менялся, как будто отражая настроения своей хозяйки: в минуты ее возбуждения он «изливал из себя пламя, подобное огненному языку, гораздо ярче обычного», при оживленном разговоре в сумерках камень «сиял ярким лучом, который, казалось, происходил от него самого, а не как обыкновенно, через отражение какого-нибудь внешнего света». Зато стоило леди Гермионе вспылить, как «темно-красные искры сыпались из таинственного Талисмана». Больше всего красавица страшилась, чтобы на сей обворожительный амулет не попала вода, даже святая. Но не убереглась.

На крестинах девочки, ставшей плодом брака барона с Гермионой, подвыпившие гости рассорились и в пылу пьяного угара обвинили любезного хозяина в колдовстве, а его достойную супругу вообще объявили злым духом. Чтобы хоть как-то исправить положение, муж при всех окропил лицо столь страшно оклеветанной жены священной влагой из церковного сосуда. Вдруг дивный «опал, на который попала одна из капель, сверкнул ярким лучом, подобно падающей звезде, и тотчас лишился своего сияния и цвета, стал простым камнем». Барон поскорее отнес в спальню Гермиону, упавшую с болезненным стоном в обморок, а затем простерся ниц перед алтарем. Когда же бедный муж ввел наконец-то прибывшего доктора в комнату занемогшей супруги, на постели лежала лишь горсточка легкого серого пепла, «как бы от сгоревшей бумаги».

Прочитав такие страсти о столь коварных свойствах опала, дамы в ужасе бросали книжку и больше уже к прочим страницам не прикасались, а имеющийся у них дьявольский самоцвет забрасывали в лучшем случае в дальний ящик или же, в худшем, топили в морской пучине. А зря. Если бы прелестницы света добрались до четвертого томика, то узнали бы, что баронессу Гермиону просто отравили жидкостью, находившейся в церковном кубке-потире, о чем и поведал опал, лишившись блеска, ибо «таково свойство этого драгоценного камня в случае приближения к нему яда». В финале же романа леди Анна и ее верный рыцарь Артур поженились, и счастливая молодая без всяких опасений изредка надевала на голову доставшийся от бабки убор, «составленный из двух ястребиных перьев, соединенных пряжкою с опалом, которого цвет, изменяющийся от преломления лучей», невольно зачаровывал всех, его видевших. Потому-то английская королева Виктория, успешно правившая с 1837 по 1901 годы, обожала опалы и любила одаривать ими своих родных^[184].

Да и при петербургском Дворе не верили в бредни об опалах, и дивный камень, не только завораживающий радужными переливами, но и испускающий изнутри ослепительные искры разноцветных лучей, не раз сверкал в украшениях императриц и великих княжон. До середины 1880-х годов среди русских коронных вещей хранился медальон «из весьма большого Опала прозрачного, малой игры, в виде сердца, осыпанный» двадцатью шестью «мелкими бриллиантами», а на соединительном с ушком звене красовался крупный солитер в 5 ⁷/₁₆ карата^[185].

Через несколько месяцев после вручения роскошного опала, государь Павел Петрович обрадовал жену в день ее рождения, 14 октября 1798 года, «великолепным восточным топазом, вставленным в кулон, обрамленный» неизбежными бриллиантами, что обошлось самодержцу «всего» в 7000 рублей^[186]. А 8 апреля 1800 года нежная супруга получила в подарок модный гребень, блистающий сапфирами и непременными бриллиантами^[187].

«Прелестные» самоцветы вдовы Павла I

Императрице Александре Феодоровне достались в 1829 году по завещанию своей августейшей свекрови еще два особо ценимые императрицей Марией Феодоровной редкостных самоцвета, однако супруга Николая I могла опять же пользоваться ими лишь при своей жизни. Оба раритета, благодаря соединительным ушкам на изящной алмазной оправе, некогда служили фермуарами. Лишь черно-белые фотографии да скупые описания донесли до наших дней красоту этих коронных вещей, затерявшихся в вихре послереволюционных продаж. Но даже такие скромные изображения могут многое сказать внимательному взору.

Ослепительно сверкающий и неподражаемо «прекрасный рубин-бале» в 45 ¹/₂ карата, не только дивного вишнево-красного оттенка, но и без единого порока, подарил императрице Марии Феодоровне 14 октября 1800 года, на день рождения, ее заботливый супруг. Тройная изящная алмазная рамка изысканно простого и в то же время элегантного рисунка как бы повторяла прямоугольные со срезанными углами контуры верхней части самоцвета. Восьмиугольные пояски из трех с лишним сотен хороших мелких роз с обеих сторон окружали более округлый ободок из полуторакаратных первоклассных бразильских бриллиантов. Ограненные розой, скромно мерцающие отдельными искрами алмазы чуть отстраняли переливающийся и полыхающий всеми цветами радуги «огонь» бриллиантов от алой шпинели, пламенеющей в центре, да к тому же помогали скрывать оправу из золота и серебра. Павел I мог быть доволен «высокохудожественным» творением рук придворного искусника.

В 1865 году дивный рубин-бале оценили в 9000 рублей, а через пятьдесят с лишним лет возглавляемая академиком-минералогом Александром Евгеньевичем Ферсманом комиссия, разбиравшая коронные вещи, уточнила, что беспорочный и чистый пурпурный камень вовсе не шпинель, а бразильский топаз. Твердость обоих минералов одинакова – 8,0 по шкале Мооса, показатели же преломления (его начали определять в XX веке) разные: у шпинели он равен 1,712–1,747, а у топаза – лишь 1,618–1,637. Эксперты, много повидавшие на своем веку, не смогли удержаться от восхищения как «неподражаемо прекрасным» самоцветом, так и «исключительной красотой» самого имеющего «огромное историческое значение» фермуара, созданного на грани XVIII и XIX столетий несомненно замечательным ювелиром.

Однако отсутствие на оправе каких-либо надписей и клейм помешало тогда усмотреть в дивной вещи искусную руку Якова Дюваля^[188]. (См. цвет. илл. 22.)

«Прелестный» же аквамарин овдовевшая царица получила от почтительного сына Александра, а к Рождеству 1811 года ее придворный ювелир Франсуа Дюваль, по желанию своей патронессы, сделал роскошный фермуар. Правда, в это время застежку – самую фантазийную часть ожерелья, составляемого из цепочки одинаковых звеньев, уже чаще именовали «серединой колье»^[189], ибо теперь модные прелестницы предпочитали ее демонстрировать, сдвигая на грудь. Достойный представитель династии чародеев камня, продумав полный изящества рисунок, затем воплотил его в драгоценных материалах, и дивный, прекрасно ограненный кристалл окружила восхитительная алмазная рамка.

В описях коронных драгоценностей «прелестный» самоцвет, «украшенный восемью крупными бриллиантами и листиками из мелких бриллиантов», называли «аквамарином», и, соответственно, камень семейства бериллов должен был иметь цвет «морской воды» (aqua maris). Ведь в зависимости от окраски берилл травянисто-зеленого цвета именуют изумрудом, темно-синего – максиксом, нежно-розового – воробьевитом (морганитом), золотисто-желтого – гелиодором.

Но наступил 1922 год. Комиссия экспертов разбирает сокровища царей, вывезенные еще восемь лет назад из столичного Петербурга в далекую от военных фронтов Оружейную палату Московского Кремля. Академик-минералог Александр Евгеньевич Ферсман, взяв в руки очередной обворожительной красоты фермуар, в центре «броши» увидел «крупный чистый», без всяких включений и пороков желтовато-зеленый камень «приятной воды», хотя «несколько холодный и мало игристый»^[190]. Опытный геммолог определил, что перед ним берилл, привезенный из Нерчинского края. Именно там, в Забайкалье, под Челябинском, в самом конце XVIII столетия нашли Адун-Чолонские копи, богатые подобными самоцветами. Но, присмотревшись внимательнее, ученый понял, что перед ним редкостный образец подлинной игры природы. С торца шестигранного столбика кристалла подобного самоцвета в его голубой толще отчетливо просматривалось желтое ядро, отчего по законам оптики прозрачный камень казался золотисто-зеленым. Потому-то такие раритеты и называли либо зелеными аквамаринами, либо золотистыми бериллами^[191].

Недаром августейшая вдова подарила своей невестке Елизавете Алексеевне, супруге обожаемого сына – императора Александра I, на день Ангела, пришедшийся на 5 сентября того же 1811 года, помимо усыпанной топазами «лиры» еще и медальон с модным «желтым аквамарином» (Aiguemarine jaune)^[192].

Потому-то отнюдь не случайно (хотя к середине века отечественные аквамарины стоили довольно дешево), столь любимый императрицей Марией Феодоровной, кажущийся на первый взгляд желто-зеленым, уникальный камень в 1865 году оценили в 200 рублей.

Дивный самоцвет плотно, как и в фермуаре работы Якова Дюваля, обвивала восьмиугольная рамка из трех десятков мелких бриллиантов, но на сей раз ее огибали напоминающие о победительных лаврах восхитительные веточки с листочками, усыпанными алмазиками-розочками. Начинались сии гирлянды от крупных квадратных, чуть более карата, бриллиантов, расположенных над центрами боковых сторон рамки, а заканчивались возле таких же диамантов, акцентирующих середины ее верхней и нижней граней. Легкое движение придавали четыре грушевидных бриллианта, чем-то неуловимым напоминающие фантастические бутоны, причем они как бы распластывались над угловыми гранями, широкой стороной обращаясь к боковым граням восьмиугольника. (См. цвет. илл. 23.)

Да и вписанные друг в друга квадраты, обеспечивающие очень удачную компоновку отдельных деталей фермуара, знаменовали рассудочное время господства ампира. Зато ажурная, кажущаяся воздушно-легкой, серебряная оправа с золотой галерейкой, едва виднеющейся между искусно закрепленными камнями, выдавала высочайшее мастерство Франсуа Дюваля, к тому времени окончательно сменившего старшего брата на посту придворного ювелира вдовствующей императрицы.

«Медальон из большого и отменного бразильского аквамарина, весьма голубоватого, осыпанный мелкими бриллиантами в виде цепи»

В сентябре 1810 года Франсуа Дюваль представил августейшей патронессе «медальон из очень большого аквамарина и бриллиантов, с дополнением из колец», стоивший 7400 рублей^[193]. Позднее, когда дивную вещь присоединили к коронным бриллиантам, чиновник, заносивший ее в опись, скупо уточнил, что «отменный» и «весьма голубоватый» камень из Бразилии осыпан «мелкими бриллиантами в виде цепи». Зато через четверть века ювелиры-оценщики Кабинета не смогли удержаться от дифирамбов очарованию самоцвета «редкостной красоты и огня синего цвета»^[194]. Да и минералогов «ферсмановской комиссии», в 1922 году описывавших сокровища династии Романовых, этот аквамарин поразил не только своей чистотой, но и размерами (4,0 x 4,2 см), а также «густым синим тоном, хотя и несколько холодным, однако прекрасным по общему впечатлению». Эксперты не удержались от соблазна вынуть уник из легкой золотой ажурной оправы. Оказалось, что «бразилец» весил 231,65 карата, или чуть более 46 грамм. Что и говорить, императрица Мария Феодоровна знала толк в камнях…

Не менее изысканно было и обрамление, казавшееся восхитительно воздушным. Мелкие бриллианты, заключенные в серебро, так унизывали поразительно тонкой работы звенья, что ажурная основа казалась почти невидимой. Лишь в нескольких точках изящная оправа прилегала к дивному аквамарину, чтобы ослепительное сверкание алмазов не помешало, а лишь подчеркнуло бы яркое сияние лазоревого раритета. Остается только поражаться искусству мастера, придумавшему ее волшебного впечатления рисунок из простейших одинаковых элементов, однако не забывшему уравновешенно «утяжелить» нижнюю часть медальона «скобкой» из семи бразильских однокаратных бриллиантов. Даже черно-белая фотография позволяет восхититься аккуратностью закрепки многочисленных камней. (См. цвет. илл. 24.)

И как же обидно, что столь незаурядное творение Франсуа Дюваля безжалостно и, наверняка, за демпинговую цену продали за рубеж, а ведь еще в 1865 году медальон стоил 4526 рублей^[195].

Диадема, чья реплика получила в наши дни романтичное название «Русское поле»

Для своей августейшей патронессы Франсуа Дюваль сделал в союзе с Лубье «исключительную по оригинальности замысла и ювелирному исполнению диадему из шести колосьев ржи с большим прозрачным кристаллом-лейкосапфиром по середине». Судя по названию (ведь «лейкос» по-гречески означает «белый»), сапфир должен был бы быть совершенно бесцветным, однако сей идеально чистый, без каких-либо включений, «немного холодный» красавец-камень оказался «с легким винно-желтым оттенком». Тонкий золотой ободок изящного венца поддерживал обе триады золотистых тучных колосьев, туго набитых алмазными «зернами» с отходящими от них усиками остей. Между ними слегка покачивались серебряные стебельки льна с алмазными листочками и вот-вот готовыми раскрыться цветками, чьи бутоны имитировали помимо крупных бриллиантов тридцать семь сказочной красоты грушевидных бриолетов, покрытых не совсем обычной сеточкой индийской грани и весивших «всего» 130 каратов. Эти диаманты «удивительной воды» поражали редчайшей обработкой: одни отличались двухконечной заостренностью, а некоторые из них – еще и слабой округлостью фасеток^[196]. (См. цвет. илл. 25.)

Создание диадемы, вероятно, можно отнести к 1808 году, поскольку еще в марте придворный ювелир вдовствующей императрицы исполнил шесть бриллиантовых колосков, а чуть позже Франсуа Дюваль получил из Императорского Банка сто пять тысяч рублей, из коих шестьдесят две он отдал мастеру Лубье^[197].

Императрица Мария Феодоровна так ценила дивную диадему, что даже в завещании выразила пожелание, чтобы та вместе с сапфировым и бирюзовым уборами, как самые дорогие украшения, отошла бы на долю умерших к тому времени дочерей Елены и Екатерины. Эти вещи должны были выкупить Николай I и его младший брат Михаил, а вырученные от продажи деньги передать осиротевшим детям покойных сестер, ибо августейшая бабушка заботилась о безбедной участи своих внучат^[198]. Потому-то с 1829 года изумительно красивый венец, ласково называемый владелицей «моя диадема из колосьев» (mon diadnme en "upis), очутился среди русских коронных вещей. А через столетие, как ни умоляли радеющие об отечестве специалисты-искусствоведы сохранить в государственном достоянии и выставить для всеобщего обозрения сей подлинный шедевр ювелирного искусства, как ни приводили доводы, что «продавать музеи, чтобы оздоровить бюджет, – все равно, что в засуху выбегать в поле и поливать его из лейки», дивный венец оказался в 1927 году на лондонском аукционе Кристи^[199].

Диадема императрицы настолько обвораживала всех видевших ее своей чарующей фантазией, что в 1980 году ее искусно повторили по черно-белой фотографии, сократив более чем вдвое длину (15,5 см вместо 34 см) и чуть изменив пропорции, Виктор Владимирович Николаев и Геннадий Фёдорович Алексахин, мастера Ювелирной лаборатории Государственного хранилища ценностей^[200].

Отнюдь не случайно первый из них поставил на реплике свое клеймо-именник «НВ» – честь, коей удостаивались единицы, ибо внес свое и в композицию, и в решение отдельных частей, устранив тем главный недостаток венца императрицы. Ведь только «необычайная легкость общей компоновки, изящество исполнения деталей и очень художественно выполненные боковые части» искупали допущенные Франсуа Дювалем «некоторую несогласованность и пустоту передней части» оригинала^[201].

Теперь узкие листья льна, на сей раз сделанные чуть более широкими, гуще сплетаются в центре, да и колосья ржи внизу совсем соединились в единый ободок. Место же дивных тридцати семи грушевидных бриолетов заняли теперь одинаковые, причем более объемные, чуть приоткрывшиеся «бутоны льна» с платиновыми лепестками, усеянными бриллиантами. Те ослепительно переливаются радужными сполохами, поскольку распускающиеся цветочки столь искусно закреплены на пружинках, что тяжело колыхаются от малейшего колебания диадемы. Золото колосьев перекликается с нежной желтизной редкостного (прекрасно заменившего цейлонский 37-каратный лейкосапфир прежней диадемы) дивного бриллианта в 35,52 карата, символизирующего солнце, создавая с «инеистыми» алмазами изысканную праздничную цветовую гамму. Кажется, вот-вот поднимется солнце, осветит поле и высушит росу, и раскроются навстречу живительным лучам цветы льна, выросшего среди уже вызревших колосьев ржи. Потому-то и получила истинно царская диадема название «Русское поле», ибо напоминает, что лен и рожь – главные богатства и слава России. (См. цвет. илл. 26.)

«Бахрома»-«франж» – это вам не отдельные «зубы гарпии»

В первом номере «Северного Меркурия» за 1805 год столичные франтихи упоенно читали: «Ожерелья теперь наиболее в моде так называемые: Feston a dents de Harpie». Правда, иногда подобные колье предпочитали именовать не «гирляндой зубов гарпии», безобразной и безжалостной полуженщины-полуптицы, а просто «зубами дракона»^[202]. Заостренные пирамидки отдельных камней, свисающих с ровной низки колье, действительно напоминали гирлянду редких клыков в щербатой пасти отвратительного и мерзкого существа. Вероятно, так обозвал подобное ожерелье какой-то острослов, увидев его на шее дамы, самозабвенно портящей, а то и вовсе уничтожающей репутации соперниц злыми сплетнями. Удачное ехидное и двусмысленное название понравилось и быстро привилось в легкомысленном свете.

Однако при русском Дворе дамы могли из-за избытка алмазов позволить себе более дорогие вещи. Теперь само ожерелье набиралось из множества подвесок, тесно прилегающих друг к другу, образовывая густую бахрому, по-французски именуемую «франж» (la frange). Поскольку в Европе тогда подражательниц петербургским мотовкам почти не нашлось, такое колье получило еще название «русского» (le collier russe).

В начале XIX века каждая великая княжна получала сверх приданого к свершившейся свадьбе от брата-императора чудесный подарок. Первую франж, ценой в 6000 дукатов, исполнил Яков Дюваль, получивший 13 июля 1804 года по изустному повелению Александра I «за работу зделанного им из казенных бриллиантов склаважа для Любезной Сестры Моей Ея Императорскаго Высочества Великой Княгини Марии Павловны, Наследной принцессы Саксен Веймарской; и за добавленныя к оному собственныя его розы» 1288 рублей 75 копеек^[203]. А затем настала очередь Екатерины Павловны, побыстрее, лишь бы избежать брака с «выскочкой» Наполеоном Бонапартом, вышедшей в 1809 году замуж за герцога Георга Ольденбургского. Ей, любимой сестре, августейший брат вручил на свадебные торжества бриллиантовую франж работы Франсуа Дюваля, стоившую 29 775 рублей 75 копеек. Правда, в другом архивном документе драгоценное украшение значилось «склаважем брилиянтовым»^[204].

Поскольку «бахрома» занимала в начале XIX века важное место в гарнитурах женских украшений, то она отнюдь не случайно числилась в сделанных тем же ювелиром-искусником бриллиантовом и жемчужном уборах приданого самой младшенькой дочери Павла I, великой княжны Анны, в феврале 1816 года ставшей супругой наследного принца Нидерландского^[205].

Не удержалась от соблазна и сама августейшая маменька. Среди фамильных бриллиантов императорской семьи более века хранилось дивное колье. Задумка ювелира при всей простоте оказалась чрезвычайно эффектна. В восхитительной «франж» предусмотрительно пронумерованные алмазные полоски, из-за завершающего внизу каждую индийского грушевидного диаманта напоминавшие своеобразные палицы, чередовались с почти вполовину меньшими пирамидками-«сосульками». Находящиеся с оборотной стороны звеньев колечки позволяли прикрепить нанизанное на три шелковые нити ожерелье к бархатному полумесяцу воротника, а то и прямо к вырезу платья. Высота зубцов плавно уменьшалась от центра ожерелья (где «горел» и переливался всеми цветами радуги панделок в 5,5 каратов), к его концам, завершаемым простенькой застежкой, образуемой петелькой и крючком. Из-за плотности примыкания звеньев-«лучей» друг к другу, верхняя часть «бахромы», сомкнувшаяся вокруг шеи прелестной дамы, казалась почти сплошной, ослепительно сверкающей пластиной, напоминающей широкий серп луны. Созданию волшебного впечатления гармонии помогал изумительный подбор бриллиантов, в основном бразильского происхождения, искусно закрепленных в ажурную серебряную оправу с золотой подпайкой^[206]. (См. цвет. илл. 27.)

Франсуа Дюваль в поисках вдохновения, несомненно, обращался к творениям старшего брата. Ведь, если внимательней присмотреться, простой и элегантный рисунок «бахромы» – не что иное, как луч в звездах ордена Св. Апостола Андрея Первозванного, исполненных в 1797 и 1799 году Яковом Дювалем для своего августейшего патрона^[207]. Но теперь, благодаря творческому озарению, охватившему автора новомодного склаважа, этот луч видоизменился: увеличился с семи до пятидесяти девяти деталей-«палиц», а соответственно, и расползся в длину до 40 см.

Однако воплотить в драгоценных материалах столь удачную идею Франсуа Дюваль, конечно же, смог лишь с помощью Жана-Франсуа Лубье, по праву уже много лет считавшегося одним из лучших ювелиров Петербурга. Правда, заслуженному мастеру уже исполнилось 66 лет^[208], а поэтому, скорее всего, кудесник камня подбирал нужные алмазы и отрабатывал их размещение на восковой модели, пользуясь помощью родного сына Жана-Пьера.

Не исключено, что императрица Мария Феодоровна именно за эту бриллиантовую «бахрому» обязалась 28 октября 1810 года выплатить престарелому искуснику в течение года не только 15 000 рублей банковскими ассигнациями, но и наросшие за период погашения долга дополнительные шесть процентов от этой суммы. Однако августейшая заказчица не заставила долго ждать, и даже ранее означенного срока, уже к 9 сентября 1811 года Лубье получил условленные 15 777 рублей 50 копеек. Императрице осталось только с легким сердцем перечеркнуть свою гатчинскую расписку^[209].

Дивное ожерелье много десятилетий радовало своей красотой обитательниц Зимнего дворца, давно заметивших, что бархатный полумесяц с нашитой на него сверкающей «франж», можно закреплять и в прическе, причем перевернутая роскошная «бахрома» становилась похожа и на модную диадему, и на русский девичий «венец»^[210]. Особенно актуальным стало подобное применение эффектного аксессуара после 1834 года, когда Николай I издал указ о придворном «национальном» платье, и отныне незамужним фрейлинам полагалось носить на голове драгоценные повязки, а дамам – кокошники с закрытым верхом, дополненными вуалью.

Капризным августейшим заказчицам так полюбился элегантный рисунок «франж» Франсуа Дюваля, что ювелиры не только во второй половине XIX, но и в начале последующего столетия зачастую повторяли понравившийся образец почти точно, по сути лишь меняя число зубцов-«палиц» в роскошных диадемах, щедро изобилующих самоцветами. Именно подобную «русскую тиару» подарил Александр II своей дочери Марии в 1874 году к ее свадьбе с герцогом Эдинбургским именно подобную «русскую тиару», впоследствии перешедшую к внучке царя-«Освободителя», королеве Марии Румынской. Прошло два десятка лет, и Ксения, одна из дочерей Александра III, пожелала выйти замуж за «Сандро», как называли родные великого князя Александра Михайловича. Счастливый жених порадовал свою суженую, вручив ей перед свадьбой вариант работы Франсуа Дюваля, только на сей раз именно диадема, благодаря предусмотрительности ювелира Эдуарда Болина, могла легко превращаться при желании в колье^[211].

На торжественных церемониях лики особ русского царствующего дома обрамляли полумесяцы из ослепительно сиявших на кокошниках бриллиантовых лучей, похожие, скорее, на сверкающий нимб святых. Уж на что был мастеровит прославленный живописец Иван Николаевич Крамской, но и он подчас отчаивался в попытках похоже передать волшебное марево, «висящее» над алмазами, испускающими вороха разноцветных искр, ибо даже словами было «эффект бриллиантов решительно не определить», поскольку они «в таком огромном количестве имеют переливающийся блеск»^[212]. Тем не менее, работая в начале 1880-х годов над портретами супруги Александра III, императрицы Марии Феодоровны, художнику удалось воплотить красками на холсте дивную лучезарность ореола кокошника, подчеркиваемую мягким светом, исходящим от вереницы жемчужин ободка царственного венца.

Даже в далекую сибирскую ссылку последняя императрица Александра Феодоровна не забыла захватить помимо других диадем свой «полумесяц бриллиантовый с пятью большими бриллиантами до 70 карат», якобы подаренный «царю турецким султаном», а потому и оцененный в 1933 году тобольскими экспертами в 310 000 рублей^[213].

Тем более печально, что как ни хороша была «образцовая» бриллиантовая «франж», созданная ведущими петербургскими ювелирами начала XIX века, ее не обошли распродажи «дорогих, но ненужных побрякушек» на зарубежных аукционах в конце 1920-х годов.

Табакерка с портретом императрицы-матери под «алмазным стеком»

В честь состоявшегося 18 апреля 1809 года бракосочетания великой княжны Екатерины Павловны с герцогом Георгом Ольденбургским граф Александр Сергеевич Строганов придумал вместе с давно прославившимся своими фантазиями художником-декоратором Пьетро Гонзаго чем по-настоящему можно удивить участников торжественного придворного бала. Маскарад, устроенный в придворном Эрмитажном театре, вызвал подлинную сенсацию у казалось бы привыкших к пышным зрелищам царедворцев. Глазам собравшихся предстала роскошная «хрустальная палатка», ослепительно переливавшаяся всеми цветами радуги от яркого пламени горящих свечей, находившихся изнутри и снаружи. Амфитеатр зрительного зала окружила высоко поднимающаяся изгородь из бесчисленных стеклянных трубочек, гирлянды коих увенчивались наверху букетами из страусовых перьев. Все это напоминало волшебные сказки «Тысячи и одной ночи». Даже сдержанный отец новобрачного, герцог Петер-Фридрих-Людвиг Гольштейн-Ольденбургский, и то не мог сдержать восхищения^[214].

Празднество оказалось столь великолепным, что вдовствующая императрица Мария Феодоровна захотела достойно вознаградить верного слугу. Самым лучшим подарком царедворцу явилась бы табакерка с августейшим портретом. Ее-то матушка новобрачной и повелела исполнить своему придворному ювелиру. Но Франсуа Дюваль оказался в это время настолько завален другими работами, то дабы успеть к назначенному сроку, ему пришлось воспользоваться привезенной из-за границы табакеркой, сделанной модным парижским мастером Пьером-Андре Монтабаном^[215]. Французская вещица была действительно элегантна: золото основы сплошь прикрывали пластины черепахового панциря и только на крышке, красиво контрастируя с черным фоном, сияли две накладки, сделанные из эффектно прочеканенного благородного металла. Оставалось только сменить миниатюру, украшавшую центр золотого прямоугольника, что и сделал Франсуа Дюваль, прикрыв портрет императрицы Марии Феодоровны не простым, а «алмазным стеклом», как иногда называли плоские «портретные» алмазы.

Только 22 ноября 1809 года ювелир отдал августейшей повелительнице готовую табакерку, отметив в счете, что переделка обошлась ему в полторы тысячи рублей, причем 200 рублей из них Дювалю пришлось отдать некоему неназванному миниатюристу за портрет монархини, прикрывавший же лик императрицы алмаз, ограненный «таблицей», был казенным.

Но как может многое сказать о человеке крошечная деталь, на которую часто даже не обращают внимания. Написав дату «22 ноября», как: «9bre 22.»^[216], то есть «novembre 22», Франсуа Дюваль показал не только свое знание французского языка, но и собственную образованность. Знатоки античной истории помнили, что римляне, стремясь польстить правителям «столицы мира», втиснули между шестым месяцем июнем и следующим за ним сентябрем два месяца, в чьих названиях увековечили обожаемых правителей Юлия Цезаря и Октавиана Августа. Отныне сентябрь, обязанный своим именем «семерке»-«septas», стал в веренице из двенадцати месяцев после июля и августа лишь девятым, а следующие за ним октябрь, ноябрь и декабрь – соответственно, десятым, одиннадцатым и двенадцатым. Название последней троицы образовывали числительные «octo» – «восемь», «novem» – «девять» и «decem» – «десять», к коим прибавлялось в конце дополнение «-ber», перешедшее позднее в некоторых европейских языках в «-bre».

И вот уже с XVII века в среде образованных людей возникает мода обозначать при письме четыре последних месяца года, указывая перед «-bre» (или «-ber») лишь нужную цифру: «7bre» = сентябрь, «8bre» = октябрь, «9bre» = ноябрь, «10bre» = декабрь. Все было простенько и со вкусом: отлично свидетельствовало о немалой учености и знании латыни, а также хоть немного экономило время при скорописи. Кстати, в том счете, где наряду с табакеркой для подарка графу A.C. Строганову проходят и другие работы ювелира, именно так написаны названия месяцев последнего квартала 1809 года.

Жалованный портрет Александра I, дарованный великой княжне Екатерине Павловне на ее обручение с принцем Георгом Ольденбургским

Каждую треть года Франсуа Дюваль представлял августейшей патронессе сводные счета на различные вещи, указывая, кому те были вручены и по какому случаю. Заботливая матушка баловала свою ненаглядную дочку Екатерину прелестными украшениями, даримыми на день рождения и именины великой княжны. Чаще всего преподносились фермуары: бриллианты окружали то «бразильский рубин» (как тогда называли привозимые из далекой Южной Америки алые турмалины), то дивный, очень крупный отечественный зеленовато-голубой аквамарин, то, наоборот, большой бриллиант окаймляли алмазы огранки «роза». В 1808 году Катрин получила от августейшей маменьки красивую «стрелу» из изумрудов и бриллиантов, а также очаровательные бриллиантовые серьги с четырьмя большими жемчужинами.

^{О.А. Кипренский. Принц Георг Ольденбургский. 1811 г.}

А вскоре, во время пребывания прусских короля и королевы в гостеприимном Петербурге, 1/13 января 1809 года состоялось торжественное обручение принцессы с герцогом Петром-Фридрихом-Георгом Голштейн-Ольденбургским, сложное имя которого в России быстро переиначили в Георгия Петровича.

На пальчике сговоренной невесты красовался перстень с солитером в 18 тысяч рублей, а на груди ее жениха ослепительно сверкали бриллиантовые знаки высших русских орденов: Св. Андрея Первозванного и Св. Александра Невского.

Однако больше всего взгляды присутствовавших при торжественной церемонии приковывал медальон на груди обворожительной нареченной, пожалованный ей от венценосного брата: из-под громадного плоского бриллианта в 34 карата, «размером с франк», виднелся лик любезного самодержца. Фантастической была и цена сказочного медальона – 88 842 руб.^[217]

Великая княгиня чрезвычайно ценила это пожалование. Даже выйдя после кончины Георга Ольденбургского вторично замуж и став королевой Вюртембергской, Екатерина Павловна не забыла в написанном ею в июне 1817 года завещании, специальной статьей оговорить переход «портрета нашего возлюбленного брата, императора российского Александра, украшенного большим бриллиантом», к своему старшему сыну от первого брака, принцу-тезке венценосного дяди Александру (Фридриху-Павлу-Александру) Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургскому. Мало того. Сия драгоценная памятная вещь становилась даже не фамильной, переходящей к старшему в роде, а государственной. Ее, отныне неотчуждаемую, обязаны были по воле первоначальной владелицы выставлять при дворе герцогства Ольденбургского на обозрение желающим.

^{Неизвестный художник начала XIX в. Портрет великой княгини Екатерины Павловны, королевы Вюртембергской}

Поскольку первенец великой княгини Екатерины Павловны, дожив лишь до девятнадцати лет, скончался неженатым, то с 1829 года бесценная реликвия перешла к его младшему брату, принцу Фридриху-Константину-Петру Шлезвиг-Гольштейн-Ольденбургскому (1812–1881), вскоре переехавшему на родину матери по приглашению августейшего дядюшки, императора Николая I^[218]. Младший отпрыск Георга Ольденбургского, называемый теперь на русский лад «Петром Георгиевичем», столь много и достойно трудился на благо нового Отечества, зачастую тратя собственные средства на нужды просвещения, что благодарные россияне в 1889 году воздвигли на Литейном проспекте в Санкт-Петербурге памятник герцогу, выбив на постаменте слова: «Просвещенному благотворителю». Женился Петр Георгиевич на принцессе Терезе Нассауской (1817–1871), и от этого брака пошло потомство этой русской ветви герцогов Ольденбургских.

Драгоценный медальон с портретом Александра I впоследствии оказался у внука герцога Петра Георгиевича, принца Петра Александровича Ольденбургского (1868–1924), ставшего супругом великой княжны Ольги, дочери императора Александра III. Брак оказался неудачным, и в конце 1915 года был с разрешения царя Николая II расторгнут. Великая княгиня Ольга Александровна утратила все свои остававшиеся в Петербурге бриллианты в революционные годы. Неясно, успел ли ее экс-супруг вывезти фамильные драгоценности за границу, а поэтому судьба жалованного портрета Александра I, некогда исполненного Франсуа Дювалем, к сожалению, неизвестна.

Перстень канцлера с портретом императора под алмазом за проделки «Анны Ивановны» и «Наташи»

Вдовствующая императрица, когда прошли свадебные торжества, решила вознаградить за верную службу усердных царедворцев, внесших немалый вклад, чтобы ее дочь Екатерина избежала опасности стать второй супругой Наполеона, ненавистного дерзкого узурпатора древнего престола «наихристианнейших» французских королей. Перстни со своим портретом в 3800 и 3850 рублей матушка новоиспеченной супруги герцога Ольденбургского пожаловала «Министру иностранных дел графу Румянцову» и «Гофмаршалу Графу Толстому»^[219].

Награды именно этим придворным были даны не случайно. Мария Феодоровна не ошибалась. Такая угроза действительно существовала, ибо еще в 1807 году, на Тильзитском свидании российский самодержец предложил Наполеону выдать свою любимую красавицу-сестру за Жерома Бонапарта. Однако сам повелитель французов счел такую партию для братца, которого он сделал Вестфальским королем, чересчур хорошей, и тот женился на принцессе Екатерине Вюртембергской, кузине Александра I. Сам же Наполеон, став счастливым отцом детей от своих возлюбленных, теперь неотвязно раздумывал о появлении на свет законного наследника. Нужно только развестись с Жозефиной и связать себя узами брака с какой-либо принцессой, связанной узами родства с древнейшими европейскими владетельными домами, да к тому же способной обеспечить рождение потомства, дабы дать начало новой династии. Все больше он склонялся к женитьбе на сестре русского государя. А чтобы оградить себя от возможных соперников, даже запретил покорным ему королям Баварии и Вюртемберга предлагать их родным свои руку и сердце русской высокородной принцессе.

Действительно, у великой княжны, единодушно именуемой «красой России», отбою не было от претендентов в мужья. Сначала сватался было кузен Евгений Вюртембергский, затем долго и упорно добивался ее расположения баварский кронпринц Людвиг, потом прусский принц Генрих и австрийские эрцгерцоги Фердинанд и Иоганн, а также Леопольд Саксен-Кобургский.

Правда, сама честолюбивая и умная принцесса мечтала заполучить в мужья австрийского императора Франца I, когда тот неожиданно овдовел 3 апреля 1807 года, ибо при родах тринадцатого ребенка скончалась его вторая супруга Мария-Терезия Неаполитанская. Александр I, знавший своего союзника не понаслышке, пробовал отговорить Катрин от задуманного. Мало того, что Франц старше в два раза, он еще и неопрятный грязнуля, плешивый безвольный урод, слабак телом и душой, да к тому же такой трус, что, боясь скакать на лошади галопом, требует, чтобы ее вели (как было при Аустерлице) под уздцы. Но Катиш, как ее называли родные, только смеялась: Франца можно и помыть, а идеальный красавец Адонис ей и не нужен, глупость же, угрюмость и косноязычие тоже можно при большом желании исправить. Однако император бывшей Священной Римской империи предпочел уже 6 января 1808 года взять в жены черноокую кузину Марию-Людовику д’Эсте Моденскую, а вдобавок запретил своим младшим братьям и думать об обворожительной русской княжне.

«Като», естественно, немного повздыхала, но, чтобы проверить чары своих обольстительных темно-голубых глазок, искрившихся веселостью и умом, завела роман со славным военачальником – князем Петром Багратионом. Ее вовсе не останавливало, что тот был женат и исполнял обязанности коменданта Павловска. Правда, князь оказался человеком чести в отношениях с дамами: когда его высокородная пассия вышла замуж, он сжег все компрометирующие ее бумаги.

Но тут уж не дремала августейшая маменька. Она вызвала в Петербург сына своей сестры Фредерики Вюртембергской, отпрыска младшей ветви Гольштейн-Готторпской династии, принца Георга Ольденбургского, дабы тот стал служить русскому престолу. Выпускник Лейпцигского университета приехал в Северную Пальмиру в апреле 1808 года, а уже в июне Мария Феодоровна вызвала Георга в Павловск и объявила, что в суженые ему прочат великую княжну Екатерину Павловну. Следовало подстраховаться перед грядущим вторым свиданием Александра I с Наполеоном в Эрфурте.

Оно состоялось с 15/27 сентября по 2/14 октября 1808 года. Наполеон на встречу привез наряду с искушенным в тонкостях дипломатии, ловким и изворотливым Талейраном, носившим титул герцога Беневентского, и свиту из своих вассалов – многочисленных королей, герцогов и принцев, чтобы блеском и пышностью двора поразить русского монарха. Вместе с Александром Павловичем в Эрфурт приехали среди прочих царедворцев графы Николай Петрович Румянцев и Николай Александрович Толстой, а также Михаил Михайлович Сперанский. Начались сложные переговоры.

К немалому удивлению Александра I в гостиной любезной княгини Турн-и-Таксис, он вдруг услышал из уст Талейрана, бывшего министра иностранных дел Франции, коему сам Наполеон вверил вести переговоры с русским монархом, вкрадчивые речи: «Государь, для чего вы сюда приехали? Вы должны спасти Европу, а вы в этом успеете, только если будете сопротивляться Наполеону. Французский народ – цивилизован, а русский народ – не цивилизован; следовательно, русский государь должен быть союзником французского народа». Союзник Бонапарта было опешил, думая, что это провокация, но не подал и виду Да и трудно поверить, что его высочество светлейший князь и владетельный герцог Беневентский, великий камергер Императорского двора, вице-электор Французской империи, командор ордена Почетного Легиона, князь древнейшей и знатнейшей французской семьи Талейран-Перигор решился на тайную измену своему повелителю.

^{Гравюра с работы Боссельмана. Шарль-Морис Талейран-Перигор, герцог Беневентский, русский агент «Анна Ивановна»}

Однако «хромой бес», почувствовав изощренным умом, что созданная корсиканцем империя стала клониться к закату, всерьез решил переметнуться к новому хозяину. В Эрфурте «достойный и верный» Талейран по утрам советовал Наполеону, как лучше укрепить франко-русский союз, а вечерами в апартаментах очаровательной княгини Турн-и-Таксис заклинал Александра I не только не идти ни на какие уступки, но и ни в коем случае не выдавать Екатерину Павловну за французского императора. Воспользовавшись случаем, Талейран выпросил у самодержца разрешить его племяннику жениться на богатой наследнице курляндских герцогов. Благодарный русский государь лично испросил согласие на брак принцессы у ее матери. Доротея Курляндская стала герцогиней Дино, а поскольку курляндские герцоги материально зависели от Российской империи, то теперь слишком меркантильный свекор красавицы мог вполне легально получать деньги из русской казны.

^{Ж.-Б. Изабе. Миниатюрный портрет Наполеона, подаренный им в Эрфурте Михаилу Михайловичу Сперанскому. 1808 г.}

Наполеон ничего не подозревал. Александр I решил, что все разведанные нужные сведения Талейран будет затем непосредственно передавать русскому министру иностранных дел Николаю Петровичу Румянцеву при как бы нечаянных встречах в парижских салонах. Потому-то высокопоставленный дипломат после Эрфурта перебрался, под предлогом заключения договора с Англией, в Париж, где прожил до 3 (15 по ст. ст.) февраля 1809 года, а затем срочно выехал на родину. Не исключено, что покинуть столицу Франции пришлось из-за событий, случившихся неделю назад. Когда Наполеон узнал, что высшие чины его двора, бывший министр иностранных дел Талейран и министр полиции Фуше, редкостные интриганы, ради личного обогащения предающих все и вся, ранее непримиримые враги стали появляться рука об руку в парижских салонах, он сразу заподозрил неладное и срочно вернулся из Испании. В присутствии придворных на вечернем приеме 28 января (н. ст.) во дворце Тюильри, император чуть ли не с кулаками налетел на Талейрана, коря того за двуличие, и в заключение назвал «дерьмом в шелку», достойным повешения на решетке Карусельской площади. Хитрюга, понявший, что Наполеон ничего не знает о его платной работе на Петербург, молча выдержал истерику монарха, и только пробурчал лакею, подавшему ему плащ: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан». В ответ на «выволочку», утром следующего же дня Талейран нанес визит министру венского двора Меттерниху, после чего стал платным агентом еще и австрийцев.

^{Дж. Доу. Министр иностранных дел Николай Петрович Румянцев}

Николай Петрович Румянцев очень опасался, что могут вскрыться его подлинные связи с Талейраном, ибо у Бонапарта было несколько полиций: Жозефа Фуше, следившего за всем населением наполеоновской империи, можно было не принимать в расчет, однако существовала и другая, еще более тайная, специально наблюдавшая за самим Фуше, а за обеими этими присматривал главный директор почт Лавалет. Но накануне отъезда французский монарх вручил Николаю Петровичу свое письмо к самодержцу, содержащие строки, что «никто, кроме графа Румянцева, по его талантам и полнейшей осторожности», не склонен для блага мира осуществить предначертания обоих повелителей. Находясь в дороге, в Мариенвердере близ Кёнигсберга, русский министр иностранных дел получил датированное 17 февраля/1 марта с приказом остановиться и ожидать на месте приказаний Наполеона относительно австрийских дел, ибо считал возможным только графа Румянцева вести переговоры с венским двором. Николай Петрович ознакомил французского государя с этим письмом, добавив, что поскольку почти достиг русской границы, ему удобнее ожидать соответствующих повелений Бонапарта в Петербурге.

Между тем хитроумный Талейран отправил 10 февраля письмо Александру I, в коем предложил новый путь передачи добытых секретов: теперь некий многознающий чиновник, месье Дюпон, верный и умеющий держать язык за зубами клеврет герцога Беневентского, должен передавать тайные известия сотруднику русского посольства в Париже Карлу Васильевичу Нессельроде, а тот – посылать в Северную Пальмиру шифровки, предназначенные для передачи Александру I, на имя статс-секретаря Михаила Михайловича Сперанского. Для Талейрана придумали несколько псевдонимов, причем некоторые были весьма непритязательными: «мой кузен Анри», «мой друг», «юрисконсульт» или «наш книгопродавец». А кто мог заподозрить хромоногого герцога Беневентского в «красавце Леандре»? Самыми же пикантными стали присвоенные вальяжному аристократу секретные клички «Анна Ивановна» и «Та». При ссылках на сведения, поступившие от Фуше, криптограммой указывалось, что они заполучены от «Бержьена», или «президента». И кому бы в голову пришло, что под шаловливым именем «Наташа» скрывался ужасный «ходячий мертвец» Жозеф Фуше, тот самый (по словам Стефана Цвейга) «тысячеглазый, бдительный калькулятор» с «безграничной, почти магической осведомленностью», ухитрявшийся «просунуть хвост, где голова не лезет». Оба платных изменника родине стоили друг друга и, хотя вращались в разных слоях общества, отнюдь не случайно французы прозвали министра полиции «Талейраном сволочи», из-за чего высокорожденный аристократ очень переживал.

Талейран не забывал при удобных случаях польстить Николаю Петровичу Румянцеву, восхваляя в собственноручных посланиях мудрую деятельность русского дипломата, особенно восхищаясь заключенным 5 сентября 1809 года Фрихрихсгамским миром со Швецией, утвердившим за империей Александра I земли шведской Финляндии, а уважаемому министру иностранных дел через два дня доставившим звание Государственного Канцлера.

^{Неизвестный художник. Жозеф Фуше, герцог Отрантский, русский агент «Наташа»}

«Анна Ивановна» и «Наташа» вначале поставляли весьма важные сведения, но потом поток их начал иссякать, особенно когда 3 июля 1810 года Наполеон уведомил герцога Отрантского, что больше не нуждается в его услугах. Счастье прожженного интригана, что новый министр полиции Савари, имевший титул герцога Ровиго, оказался слишком доверчив, поверив обещаниям Жозефа Фуше постараться быстро привести все передаваемые дела в идеальный порядок. Четыре дня и четыре ночи поднимался дым из трубы камина, чересчур опасные бумаги исчезли в огне, теперь разрушены системы регистрации и шифры, запутана прежде четкая нумерация, из досье исчезли имена важных доносчиков.

Но для петербургского Двора гораздо более важными представлялись теперь донесения того самого полковника Александра Ивановича Чернышева, который, как помнит внимательный читатель, лихо провернул дельце подавления угодной Александру I кандидатуры наполеоновского маршала Бернадота на шведский трон. Отчаянный резидент русской разведки в Париже ухитрился подкупить писца французского Военного министерства и стал регулярно получать от чиновника-предателя копии «наисвященнейшего документа, в котором хранилось военное счастье» страны – общую роспись войск Бонапарта по всей Европе с перечислением численности всех полков. Так уж получалось, что Наполеону подлинник сей важнейшей бумаги доставляли чуть позднее, нежели дамскому угоднику, красавцу Чернышеву.

Однако вернемся в 1808 год. 28 ноября при петербургском дворе произошло важное событие. Как вспоминали приближенные царской семьи, еще утром 28 ноября великая княжна Екатерина Павловна за завтраком шутила и смеялась над своим кузеном, страдающим поносом, но не скрывающим своих нежных чувств к обворожительной Като. А вечером собравшиеся у вдовствующей императрицы Марии Феодоровны неожиданно услышали громогласное объявление распорядителя, предварившее торжественное появление «ее императорского высочества с нареченным женихом принцем Ольденбургским». От свалившегося на него счастья, принца Георга даже посетило поэтическое вдохновение, и он после куртага записал пришедшие ему в голову тяжеловесные немецкие стихи: «Моя самая большая заслуга в том, / Что я не испугался красивейшего из своих соперников; / Благодаря чему сегодня я в радостном упоении / Могу поблагодарить его за мое будущее счастье».

В апреле 1809 года великая княжна Екатерина Павловна, ускользнув от притязаний Наполеона, стала замужней дамой, получив на свадьбу драгоценные украшения работы Франсуа Дюваля, не причисляемые к приданому: от августейшей матушки – эгрет-«ветвь» (une Branche) из жемчугов и бриллиантов, стоимостью в 11 500 рублей, а от брата-императора – модный бриллиантовый склаваж-«бахрому» в 29 775 рублей 75 копеек^[220].

Однако французский император не отказался от своего желания заключить династический союз с Романовыми и теперь с удвоенной силой стал мечтать о младшей сестре упущенной прельстительницы, хотя великой княжне Анне Павловне 7 января исполнилось только четырнадцать лет.

^{Ф.-Г. Фюгер. Великая княжна Екатерина Павловна. 1805 г.}

Особенно его притязания усилились к концу 1809 года, когда война с Австрией успешно закончилась 14 октября мирным договором в Шёнбрунне^[221]. И, может быть, за ранние донесения о конкретных планах Наполеона относительно ее младшенькой дочери благодарная императрица-мать Мария Феодоровна пожаловала 18 октября всезнающему графу Николаю Петровичу Румянцеву в знак особой милости «табакерку с камеей Ея Императорского Величества»^[222].

15/27 декабря Бонапарт наконец-то развелся со своей первой супругой Жозефиной Богарне. А уже на следующий день маркиз Коленкур, французский посол при петербургском дворе, официально просил у Александра I руки его младшей сестры для Наполеона, обещавшего в обмен усиление русских позиций в Польше. Растерянный самодержец написал 4 (26 н. ст.) января 1810 года любимой умнице-сестре Катиш в Тверь, что поскольку Бонапарт всерьез «положил глаз на Анну», то «мое собственное мнение состоит в том, чтобы не идти навстречу желаниям человека, причинившего нам столько неприятностей и даже вызвавшего ненависть к себе. Это лучше, чем ответить ему согласием с тяжелым сердцем»^[223]. Оставалось лишь насколько возможно тянуть с ответом. Прошла неделя, вторая, третья.

Наконец 23 января/4 февраля 1810 года Александр I уведомил Коленкура, что его мать Мария Феодоровна согласна на брак, но из-за молодости невесты свадьбу можно будет провести лишь через два года. Депешу с этим ответом посол в тот же день отправил в Париж. Но пока курьер скакал со срочным донесением, Наполеон уже понял, что получит из Петербурга завуалированный отказ. А тут еще австрийцы, смертельно боявшиеся, что если русская великая княжна Анна станет супругой французского императора, могущество их древнего государства окончательно умалится, «без малейшего колебания, с величайшей и трогательной готовностью» сами предлагали родственный союз. Бонапарт так жаждал скорее жениться на эрцгерцогине Марии-Луизе, что послал в Вену маршала Бертье провести свадьбу по доверенности, согласно брачному договору, фактически списанному с контракта Людовика XVI и тоже австрийской эрцгерцогини Марии-Антуанетты. Мария-Луиза официально стала французской императрицей уже 11 марта, а настоящую свадьбу Наполеон со своей женой отпраздновал в Париже почти через месяц, 2 апреля. Обо всех перипетиях династического брака рода Бонапартов с древним домом Габсбургов регулярно в Петербург докладывала «Анна Ивановна», за что сия «дама» получила 3 000 франков.

^{Гравюра с работы Боссельмана. Мария-Луиза, императрица Франции}

Довольный таким исходом дела самодержец пригласил маркиза Коленкура и дипломатично попросил поздравить Наполеона со сделанным выбором, поскольку не только тот хочет иметь детей, но и «вся Франция этого желает. Решение, им принятое, и есть самое предпочтительное». Тут Александр I не удержался и добавил: «Какое счастье, что возраст моей сестры нас остановил», а «медлительность, на которую вы сетовали тогда, была делом благоразумия»^[224]. Тем не менее, чтобы хоть как-то насолить петербургскому Двору, злопамятный французский император отказался ратифицировать полностью подготовленный Николаем Петровичем Румянцевым договор по польским делам.

А 28 апреля 1810 года Александр I изустно указал «заплатить Дювалю по счету 423 рубля из Кабинета, за переделку перстня с портретом Его Величества, всемилостивейшее пожалованного Канцлеру Графу Румянцову». Сам счет ювелира, представленный еще 19 апреля, позволяет понять, почему же столь мала сумма оплаты? Но она складывалась лишь из стоимости двух однокаратных бриллиантов, портретной миниатюры и оценки самой работы. Остальные алмазы – и портретный камень в 4 ¹⁴/₃₂ карата, и 14 окружающих его бриллиантов в пол карата, дополненных шестнадцатью крупными розами, – были казенными. А четырьмя месяцами раньше, 21 декабря 1809 года, тот же Франсуа Дюваль переделал подобный бриллиантовый перстень для обер-гофмаршала графа Толстого, окружив портрет российского государя, скорее всего, аналогичным двойным ободком из сверкающих диамантов^[225]. Если годом ранее оба царедворца успешно посодействовали великой княжне Екатерине Павловне избавиться от брака с корсиканским безбожником, волею судьбы узурпировавшего французский трон, то теперь они избавили от реальной опасности самую младшую сестру самодержца, а потому и удостоились награждением перстнями с портретом царствующего государя. Выше для придворных было только пожалование табакеркой с ликом монарха. Зато перстень не так громоздок, да и в глаза не так бросается, что для дипломата бывает немаловажным.

Жалованный портрет Александра I от августейшего властелина фельдмаршалу Гудовичу

Но и «большой» двор нуждался в услугах талантливого ювелира. Аналогичные документы (только визируемые к оплате Александром I) содержали перечни сделанных мастерской Франсуа Дюваля драгоценных украшений, жалуемых императрицей Елизаветой Алексеевной. Некоторые работы исполнялись непосредственно по повелениям царствующего монарха. Именно придворному ювелиру матушки доверил государь Александр Павлович сделать в 1812 году свой портрет для вручения Ивану Васильевичу Гудовичу (1732–1820), дослужившегося ревностными верностью и преданностью до чина фельдмаршала, дабы отметить заслуги уходящего в отставку военачальника, отдавшего служению Отечеству более полувека^[226].

Талантливый военачальник храбро сражался под Хотином, при Ларге и Кагуле, командовал Кубанским корпусом. С семитысячным отрядом в 1791 году он штурмом овладел турецкой крепостью Анапой, упорно обороняемой пятнадцатитысячным гарнизоном, а чуть позже завоевал для Российской империи Тарковское шамхальство и Дербентское ханство. Испытал Иван Васильевич и милости Павла I, даровавшего ему титул графа за верность присяге Петру III в дни екатерининского дворцового переворота, и страшные годы царевой опалы. При Александре I Гудович – главнокомандующий войсками в Грузии и Дагестане, и, если бы не потеря глаза и навалившиеся хвори, маститый старец еще, конечно же, сражался на благо Отчизны, однако с 1809 года ему довелось служить на гражданском поприще, ибо российский самодержец доверил ему почетный пост главнокомандующего в Москве.

В Белокаменной бодрый восьмидесятилетний старец показал себя врагом всяких новомодных вольностей. Иван Васильевич был настолько предан своему августейшему благодетелю, что до мелочей старался выполнять указы императора, даже если казались, на первый взгляд, абсурдными. Как известно, Александр I был близорук, однако принципиально не носил очков и не терпел их на носах приближенных, считая сие неприличной вольностью. Еще при его августейших предшественниках на троне считалось наглостью смотреть младшим по возрасту или чину на старших через очки, а разглядывание чужого лица в упор вообще воспринималось дерзким жестом. В крайнем случае можно было изящно поднести ненадолго к глазам более аристократический лорнет, чтобы рассмотреть внимательнее какую-нибудь миниатюрную вещицу, но при дворе пользоваться очками император запретил. Не случайно Лев Толстой заставил не «светского» Пьера Безухова, только что вернувшегося из-за границы, сделать бестактность, появившись в очках на приеме в чинном салоне Анны Павловны Шерер, доверенной фрейлины вдовствующей императрицы.

Вот и Иван Васильевич Гудович не терпел в подвластной ему Москве ношения очков молодежью. Он собственноручно срывал предосудительный предмет с носа «дерзких провинившихся», приговаривая: «Нечего вам здесь так пристально рассматривать!». Над подобными слабостями маститого генерал-фельдмаршала, сенатора, кавалера всех высших российских орденов да к тому же и члена Непременного государственного совета оставалось только втихомолку посмеиваться. Правда, однажды остроумцы все-таки не выдержали и провели по московским бульварам кобылу в очках и с шутливой надписью: «А только трех лет»^[227]. Сии «подвиги» престарелого Гудовича невольно заставляют вспомнить незабвенных героев грибоедовского «Горя от ума», особенно полковника Скалозуба…

К счастью москвичей, пробарствовав три года в Первопрестольной, в феврале 1812 года их престарелый главнокомандующий наконец-то ушел в отставку, уехав в пожалованное ему еще Павлом I украинское имение, где стал наслаждаться жизнью: завел прекрасный оркестр из крепостных, псарню, заделался страстным охотником и почил «от совершенного истощения сил» в 1820 году, немного не дожив до девяноста лет^[228].

Шпага Кутузова и перо Платова

В славном декабре 1812 года, когда войска Наполеона с позором спешно покидали пределы Российской империи, Франсуа Дюваль завершил работу над исполняемой по повелению императора «шпагой золотой, украшенной лаврами из изумрудов и бриллиантов», предназначенной мудрому фельдмаршалу Михаилу Илларионовичу Кутузову-Смоленскому^[229]. Главнокомандующий русскими войсками удостоился парадного оружия за победу, одержанную 6 октября в кровавой битве при Тарутине над французским корпусом Мюрата, носившего пышный титул короля Неаполитанского. На донесении об одержанной после полуторамесячного затишья виктории, практически решившей плачевную судьбу армии Наполеона, теперь вынужденного покинуть Москву, «без лести преданный» Александру I граф Аракчеев 31 октября 1812 года написал, что «Его Императорское Величество» жалует победителю «шпагу, богато украшенную алмазами, с лавровыми венками»^[230]. Франсуа Дювалю выдали казенные изумруды, добавив к ним бриллиант весом в 5 ¹/₂ карат, остальные же материалы ювелир использовал собственные. Свою работу, продлившуюся полтора месяца, и золото мастер оценил в 2400 рублей. Всего же 25 125 рублей составила стоимость сей монаршей награды полководцу, к середине декабря уже успевшему изгнать грозного супостата за пределы России. И отнюдь не случайно в сопроводительной Высочайшей грамоте к золотой с драгоценными каменьями шпаге присутствовала многозначительная фраза, обращенная к Михаилу Илларионовичу Кутузову: «Сей воинственный знак, достойно вами стяженный, да предшествует славе, какою по искоренению всеобщего врага увенчает вас Отечество и Европа»^[231]. А в Новый год войска перешли рубежи отчизны, дабы сопроводить «узурпатора трона потомков Капетингов и Бурбонов» до самого Парижа, попутно освобождая европейские земли, попавшие под пяту французских захватчиков.

К сожалению, драгоценная шпага победителя Наполеона не уцелела от разрушительного действия времени, как и «брилиянтовое перо с вензловым Его Императорского Величества именем и с лаврами», чьи листочки опять имитировались травянисто-зелеными смарагдами, пожалованное для ношения на шапке знаменитому казацкому атаману и генералу от кавалерии графу Матвею Ивановичу Платову, сделанное тем же ювелиром в апреле 1813 года не только по «изустному» указу самодержца, но и «по апробованному им 22 февраля в городе Калише рисунку»^[232]. (См. цвет. илл. 30.)

Столь необычная высокая награда была не случайной. Донские казаки, чуть не захватившие французского императора ночью 13 октября 1812 года близ реки Лужи, были грозой для «Великой Армии» противника. Одна лишь весть об их появлении вселяла во французов такой страх, что те спешно снимались с биваков, зачастую даже не рискуя сражаться с жестокими и безжалостными кавалеристами, чей глава обычно отчитывался начальству в рапортах, что «неприятель пардона не просил, а российские войска, быв разъярены, кололи и били его». Именно казаки войска Донского разгромили корпус маршала Даву, а на остатки драпавших после их сокрушительного удара воинов корпуса маршала Нея устроили «живое подобие звериной травли». Только при преследовании врага, отступавшего от Малоярославца до Ковно, казаки под личным предводительством Платова захватили 50–70 тысяч пленных, более 500 пушек, 30 знамен и все золото и серебро, награбленные французами в Москве. Население Пруссии да и других немецких земель встречали прославленного атамана как победителя, окончательно сокрушившего по признанию самого Наполеона французскую армию. Мирные жители удивлялись дисциплине казаков, хотя воины-ополченцы Платова вовсе не получали продовольствия и должны были добывать его сами. Не останавливаясь ни на один день для отдыха, атаман-граф со своими войсками прошел от Немана до Данцига.

Во время визита Александра I в Англию в 1814 году британцы чествовали всевозможными торжествами находившегося в императорской свите «Зарейнского» атамана, поскольку видели в нем самого славного героя войны с Наполеоном. Оксфордский университет поднес Платову докторский диплом, город Лондон – золотую саблю с эмалевым гербом Великобритании и Ирландии и с его вензелем. Портрет русского графа занял почетное место в королевском дворце, а принц-регент пожаловал Матвею Ивановичу свой портрет, осыпанный драгоценными каменьями, «в знак почтения, уважения и удивления к бессмертным подвигам, подъятым для пользы отечества своего и для спасения Европы»^[233]. Простые же люди стремились воочию увидеть того самого генерала Платова, обещавшего, как утверждали лубочные картинки, отдать не только 50 тысяч крон, но и свою красавицу-дочку в жены герою, доставившему бы ненавистного Бонапарта живым или мертвым к столь патриотичному отцу. Кстати, передать царившее тогда в Англии искреннее восхищение предводителем казачьих войск, смешанное с благодарностью, как, впрочем, и отношение к «почтенному старику» обоих российских братьев-самодержцев, великолепно удалось Н.С. Лескову в «Левше».

Английские художники, портретируя атамана Донского казачьего войска, не забывали написать на его шапке драгоценное жалованное перо, ставшее своеобразным атрибутом Матвея Ивановича Платова^[234]. Московский же мастер Андрей Григорьев исполнил несколько почти одинаковых серебряных, покрытых позолотой блюд. На каждом искусно вычеканены под оком Провидения увенчанный графской короной вензель и герб организатора ополчения донских казаков, окруженные всевозможным оружием, жалованными орденами, а на почетном месте красуется императорская награда. По борту одного из блюд в отдельных рамках читаются выведенные чернью не шибко грамотные надписи: «ТЕБЕ ПОТЧЕНЫЙ ГРАФЪ ОТЕЦЪ УСЕРДИЕ НАШИХЪ» «СЕРДЕЦЪ ТЫ НАМЪ ДОСТАВИЛЪ СЛАВУ И ПОЧЕТЪ», к тому же поясняющие причину дара: «ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗЪ ФРАНЦУСКАГО ПОХОДА», а заодно указывающие, что сия вещь поднесена «1814 ГОДА ОТЪ ОБЩЕСТВА МИХАЙЛОВСКОЙ СТАНИЦЫ». Другое же, тоже серебряное, блюдо через два года вручило герою Отечественной войны 1812 года благодарное Общество новочеркасских торговцев^[235].

Немного истории… Тайные языки прелестниц

В галантный «осьмнадцатый» век дамы любили пользоваться бессловесными, но красноречиво изъясняющимися языками мушек и вееров. Теперь кокетливые мушки отошли с пудреными париками в прошлое. Зато неизменные позиции остались у вееров, правда, на какое-то время уменьшившихся в размерах, но это отнюдь не мешало щеголихам вести безмолвный разговор с поклонниками. Хитрые красавицы, чтобы их амурные шашни не так-то легко было раскрыть ревнивым мужьям, непрерывно совершенствовали тайный язык влюбленных.

В 1820-е годы появился язык перчаток. Особенно любезна сердцу была выроненная разом пара перчаток, свидетельствовавшая: «Я вас люблю», а якобы «нечаянно» оброненная перчатка говорила влюбленному желанное «да». Зато ничего не было страшнее кавалеру, чем видеть свою пассию теребящей перчатки рукой, ибо сие означало жестокое «нет»^[236].

Никуда не ушел и язык цветов. Он не только, в зависимости от моды, слегка корректировался^[237], но и совершенствовался, поскольку барышни и дамы еще в Век Просвещения увлеклись ботаникой. Да так серьезно, что в Германии в 1805 году во время пребывания там Александра I берлинские дамы ради доказательства уважения к русскому императору – защитнику и избавителю их родины от притязаний Наполеона – носили «букеты под названием александровских», собранные из цветов, составляющих по начальным буквам своих немецких названий имя «Alexander». Без большого букета на груди или хотя бы маленького в волосах ни одна порядочная женщина не смела нигде появиться: ни в общество, ни в театр, ни на гулянье. А вскоре и русские дворяне узнали, что для создания нужного эффекта следует объединить воедино нежный анемон (Anemone), горделивую лилию (Lilie), веточку дуба с желудями (Eicheln), амарант (Xeranthenum), стебелек акации (Accazie), пышный цветок гвоздики (Nelke), скромные «веселые глазки» (Dreifaltigkeitsblume), вьющийся плющ (Epheu) и, наконец, красавицу-розу (Rose)^[238].

В это время тексты любительских литературных опусов зачастую таили более или менее скрытые акрограммы. Граф Григорий Иванович Чернышёв (1762–1831), обер-шенк высочайшего Двора, считался современниками одним из самых любезных людей в свете, славился умом и приветливостью. Бонвиван и душа общества, граф поражал окружающих своим красноречием и образованностью, обожал театр, но, следуя отчему примеру, был таким большим мотом и любителем роскоши, что имения его в течение восьми лет находились в опеке у заботливого Гаврилы Романовича Державина. Правда, лишь немногие знали, что расточительный богач был канцлером верховного органа, руководившего сетью масонских лож. Подкосила счастливую жизнь Григория Ивановича судьба сына Захара и зятя Никиты Михайловича Муравьёва. После восстания декабристов Захара разжаловали в рядовые, а милая Александра, верная супружескому долгу, самоотверженно уехала в Сибирь вслед за обожаемым мужем, сосланным на каторжные работы. Сиятельный граф окончательно удалился в губернский Орёл, где, впав в мистицизм, скончался от горести и скорби по близким. Но в счастливые годы вельможа любил пописывать на французском языке, на коем изъяснялись аристократы, и из-под его пера выходили не только громоздкие драмы, но и прелестные весёлые стихи.

Светские петиметры, любившие волочиться за изящными «Психеями», особенно ценили пользующийся в своё время огромной популярностью галантный, полный галльского остроумия акростишок «Модное объяснение в любви», сочинённый знатоком женских сердец. Ни одна прелестница не могла устоять перед чарами пронзительных строф графа Григория Ивановича Чернышёва. Она млела от страстных слов, зажигающих огонь в крови, голова кружилась от жарких клятв, и вскоре очаровательница готова была покориться сладостному чувству и раскрыть свои нежные объятия любезнику, вкрадчиво произносившему:

Жить для тебя одной! Вот обет, который я даю.

Верь сей сладостной клятве, внушенной мне моим сердцем.

Нет счастья без тебя! Всё теряет свою прелесть!..

Один взгляд твоих очей – вот истинное блаженство!

Среди горестей одно только твоё единственное слово,

Слово восхитительное, правда, когда оно произносится от сердца,

Решит отныне мою блуждающую судьбу!

Это слово — «люблю тебя». Да, пусть, вместо всякого ответа,

Твои уста и взоры мне признаются в этом!..

Я думаю, что заслужил его моею безмерной нежностью…

Ужель ты не согласишься разделить со мной этот пламень?

Скажи же, повтори за мной: тебя, одного тебя, я люблю!

Но если бы красавица могла сии любовные вирши сама увидеть и прочитать в оригинале, да ещё выделяя первые слова каждой строки! Очаровательницу ожидало бы страшное разочарование, в очередной раз убеждающее в коварстве мужчин:

Ne vivre que pour toi! С est le voeu que je fais.

Crois `a ce doux serment; mon coeur seul me l’inspire.

Pas de bonheur sans toi! Tout devient sans attraits!

Un regard de tes yeux, voil`a le vrai d'elire!..

Seul, au sein du malheur, un seul mot de ta part,

Mot charmant, il est vrai, quand le coeur le prononce,

De mon sort d'esormais va fixer le hasard!

Ce mot est un «je taime» que, pour toute r'eponse,

Que ta bouche et tes yeux maccordent cet aveu!..

Je crois le m'eriter par ma tendresse extreme,

Te refuseras – tu de partager ce feu?..

Dis! R'ep`ete avec moi: cest toi, toi seul, que jaime!

Ведь в страстном признании в любви читалась составленная жестоким сердцем фраза: “Ne crois pas un seul mot de ce que je te dis” – «Не верь ни единому слову из того, что

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно