|
|
Борис Вадимович Соколов
Убийство Берии, или Фальшивые допросы Лаврентия Павловича
В поисках кронпринцаБорьба против Берии, развернувшаяся после смерти Сталина, стала для Хрущева важным этапом восхождения к единоличной власти. Никита Сергеевич пустил в широкие партийные массы версию о том, что Лаврентий Павлович – это матерый враг народа, английский и мусаватистский шпион, готовивший заговор против партии и народа, да еще и развратник, каких поискать. Все эти тезисы впервые прозвучали на июльском пленуме ЦК КПСС 1953 г., посвященном разоблачению т. н. «заговора Берии», а затем были повторены в сообщении о суде над Берией и его сообщниками и о приведении приговора в исполнение.
А что же было на самом деле? Для того чтобы понять истоки так называемого «заговора Берии» (а на самом деле – заговора Хрущева и Маленкова против Берии), необходимо вернуться на несколько лет назад, в последние годы правления Сталина.
В октябре 1945 года Иосиф Виссарионович неожиданно ушел в длительный отпуск – вплоть до середины декабря и отправился в Сочи. Ходили слухи, что перед этим он перенес микроинфаркт или микроинсульт, но документальных доказательств этому нет. Вероятно, на Иосифа Виссарионовича большое впечатление произвел фильм Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный», где болезнь царя служит для выявления подлинного лица «реакционного боярства». После того как Сталин надолго пропал из Москвы, в мировой прессе стали циркулировать слухи о его болезни и даже смерти и стал серьезно обсуждаться вопрос о возможных преемниках. На хозяйстве в Политбюро Иосиф Виссарионович оставил четверку из Молотова, Маленкова, Берии и Микояна. Именно в таком порядке убывал их рейтинг. Молотов был поставлен старшим, далее следовал заместитель Сталина по партии Маленков, затем – Берия, еще остававшийся наркомом внутренних дел и уже возглавивший атомный проект, а замыкал список Микоян, нарком внешней торговли, курировавший гражданские отрасли народного хозяйства. Когда Сталин обращался не к Молотову, а к остальным членам правящей четверки, то на первом месте в шифрограммах ставил Маленкова, за ним Берию, а в конце – Микояна. Интересно, что как раз в это же время происходили вооруженные выступления в иранском Азербайджане. Телеграммы о положении здесь глава компартии Азербайджана Багиров и командующий Закавказским военным округом генерал Масленников адресовали Молотову, Маленкову и Берии, Микоян же в число адресатов не входил.
После войны главная задача, которую решал Сталин, была проблема выбора преемника, который смог бы удержать все завоеванное в 1939–1945 годах и сохранить в стране коммунистический строй. Поскольку в годы Великой Отечественной войны был сделан упор на патриотизм русского народа, что отразилось, в частности, в знаменитом сталинском тосте за его здоровье, а также в свете развернутой после войны кампании по борьбе с «безродным космополитизмом» преемник мог быть только русским по национальности. Поэтому в этом качестве сразу же отпадали Лаврентий Берия и Анастас Микоян. Климент Ворошилов плохо показал себя еще во время финской войны, и Великая Отечественная подтвердила его ничтожные качества как руководителя. Поэтому как преемника Сталин его не рассматривал. Зато первым кандидатом на роль преемника казался Молотов, которого уже с начала 30-х годов воспринимали в качестве второго человека в стране после Сталина.
Главной целью эксперимента было проверить, годится ли Молотов на роль преемника. Сталин, которому вот-вот должно было стукнуть 67 (или 66, как считалось официально), все больше задумывался, что он не вечен и уже не за горами время, когда после его смерти власть должен будет взять кто-то другой. Трагический парадокс стареющего вождя заключался в том, что преемника он хотел бы иметь немногим хуже себя самого. Чтобы был умный, решительный, преданный безраздельно делу коммунизма, способный противостоять проклятым империалистам и если не сокрушить их, то, по крайней мере, еще дальше раздвинуть пределы советской империи. Но сам же Сталин, заботясь о сохранении собственной безраздельной власти, сделал все, чтобы людей с такими качествами в его окружении не осталось. Все соратники были тонкошеие и несамостоятельные, привыкшие ловить каждое сталинское слово. Да что слово – даже вздох или кашель. А уж если великий кормчий хмурил брови…
Между прочим, Молотов хорошо относился к творчеству Эйзенштейна. Именно по его инициативе после запрета «Бежина луга», 9 мая 1937 года было принято постановление Политбюро, предлагавшее главе комитета по кинематографии Б.З. Шумяцкому «использовать т. Эйзенштейна, дав ему задание (тему), предварительно утвердив его сценарий, текст и прочее». А во время памятного разбора Сталиным на встрече 26 февраля 1947 года с Эйзенштейном и Черкасовым второй серии фильма «Иван Грозный», вызвавшей гнев генералиссимуса, Молотов сделал довольно умеренные замечания. Он подчеркнул, что сделан упор на психологизм, на чрезмерное подчеркивание внутренних психологических противоречий и личных переживаний» царя. Молотов также вспомнил Демьяна Бедного, отметив, что «исторические события надо показывать в правильном осмыслении. Вот, например, был случай с пьесой Демьяна Бедного «Богатыри». Демьян Бедный там издевался над крещением Руси, а дело в том, что принятие христианства для своего исторического этапа было явлением прогрессивным». Покойному Демьяну уже не повредишь, тем более что после «Богатырей» он исправился и с началом Великой Отечественной войны вернул себе благосклонность вождя, посмертно почтившего его выпуском собрания сочинений. А потому Вячеслав Михайлович предпочитал критиковать его, а не Эйзенштейна. Еще Молотов пожалел детей русских эмигрантов в Праге, о которых вдруг завел разговор Черкасов, заметив, что они никогда не были на Родине. Вячеслав Михайлович бодро отрапортовал по должности: «Мы сейчас даем широкую возможность возвращения детей в Россию» (притом, что кое-кто из их родителей отправился прямиком в ГУЛАГ – но об этом Молотов, естественно, умолчал). Словом, Молотов, чувствуется, искал любую возможность, чтобы не критиковать фильм Эйзенштейна, увести разговор на посторонние темы, хотя против сталинских оценок не возражал и поддакивал Иосифу Виссарионовичу, но очень в меру. И отказался читать сценарий на предмет поправок, заметив с улыбкой: «Нет, я работаю несколько по другой специальности. Пускай читает Большаков» (глава Комитета по кинематографии). И еще пошутил по поводу исполнения Черкасовым роли режиссера в новом фильме «Весна»: «И вот тут Черкасов сведет счеты со всеми режиссерами!» А один раз Молотов все-таки рискнул поправить Сталина, но поправил так, что лишь усилил аргумент Кобы. Сталин, чтобы доказать, что не надо торопиться с завершением «Ивана Грозного», привел в пример Эйзенштейну Репина, который работал над своими «Запорожцами» 11 лет. Вячеслав Михайлович поправил – 13 лет. Но Иосиф Виссарионович упрямо повторил – 11 лет. Даже возражение в подобном мелком вопросе он не терпел, по крайней мере, в присутствии беспартийной публики. После этого Молотов на всякий случай повторил, вслед за Ждановым, что «злоупотребление религиозными обрядами» в фильме «дает налет мистики, которую не нужно так сильно подчеркивать». Но в целом на обсуждении картины он был наименее кровожадным, хотя и защищать Эйзенштейна, пытаться доказать, что ряд претензий, предъявляемых картине, на самом деле беспочвенны, не рискнул. Вячеслав Михайлович чувствовал, что свою эпоху Грозного режиссер во многом списал с эпохи Сталина. Возможно, Молотов и понял, что вождь устраивает ему и соратникам по Политбюро проверку в стиле Грозного. Но даже это знание не уберегла человека № 2 в советском руководстве от ряда роковых ошибок. Вячеслав Михайлович уже отвык действовать самостоятельно и в отсутствие прямых указаний Сталина не смог найти правильную линию во внешнеполитических делах, отвечавшую желанию генералиссимуса.
Все усиливавшиеся слухи о болезни и даже смерти советского вождя, в конце концов, начали сильно раздражать Сталина. Игра зашла слишком далеко и стала угрожать сталинскому престижу. Молотова же он стал подозревать в излишней уступчивости англичанам и американцам, чтобы им понравиться и тем увеличить шансы на признание в качестве сталинского наследника. 5 декабря Иосиф Виссарионович в шифровке, адресованной Молотову, Маленкову, Кагановичу и Берии, обрушился на Вячеслава Михайловича: «Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли Геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина. Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденцию без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк Таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати. На запрос Молотову по этому поводу Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто именно допустил ошибку. Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем, и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу Вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел печати НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».
На следующий день с подачи Молотова четверка отрапортовала, что во всем виноват стрелочник – заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший должного значения злополучной телеграмме. Тут Сталина прорвало. 6 декабря Сталин обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: «Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом пассивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, т. е. Молотова, с другой стороны. Что бы вы там ни писали, вы не можете отрицать, что Молотов читал в телеграммах ТАСС и корреспонденцию «Дейли Геральд», и сообщение «Нью-Йорк Таймс», и сообщение Рейтера. Молотов читал их раньше меня и не мог не заметить, что пасквили на советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отразятся на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей, особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям? Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?
Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом кончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обычно обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.
Эту шифровку я посылаю только вам трем. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей. Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, копии ему не передавать».
После такой телеграммы вполне мог последовать арест. Все участники драмы это понимали. Маленков, Берия и Микоян уже предвкушали, что четверка превратится в тройку, а главный из потенциальных наследников разделит судьбу Зиновьева и Бухарина. 7 декабря тройка телеграфировала Сталину: «Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился.
Мы, со своей стороны, сказали Молотову об его ошибках:
1. Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете министров (иностранных дел. – Б. С.) сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров (с участием Франции и Китая. – Б. С.). Когда же ЦК ВКП(б) обязал Молотова исправить эту ошибку, то он, сославшись без всякой нужды на указания правительства, повел себя так, что в глазах иностранцев получилось, что Молотов за уступчивую политику, а советское правительство и Сталин неуступчивы (такая самовольная попытка Вячеслава Михайловича предстать в глазах западных партнеров добрым следователем, передав Сталину роль злого следователя, Иосифу Виссарионовичу ох как не понравилась. – Б. С.).
2. Мы привели Молотову другой пример, когда он противопоставил себя советскому правительству, высказав Гарриману свою личную уступчивую и невыгодную для нас позицию по вопросу голосования в Дальневосточной комиссии…
3. Мы сказали Молотову, что понадобилось вмешательство Сталина, чтобы он, Молотов, обратил внимание и реагировал на гнусные измышления, распускаемые о Советском правительстве «Рейтером», со ссылкой на парижское агентство и его московского корреспондента, и что даже после этого указания Молотов прошел мимо клеветнических телеграмм московских корреспондентов «Дейли Геральд» и «Нью-Йорк Таймс». Понадобилось снова вмешательство Сталина, хотя Молотов мог и должен был сам своевременно реагировать.
4. Мы указали Молотову, что он неправильно поступил, дав 7 ноября на банкете согласие на прием сыну Черчилля, который в это время находился в Москве, как корреспондент газеты, и хотел получить интервью у Молотова. Прием сына Черчилля не состоялся, так как мы высказались против.
5. Наконец, мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане политики уступок англо-американцам и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, Молотовым, можно сработаться
Молотов заявил нам, что он допустил много ошибок, что он читал раньше Сталина гнусные измышления о советском правительстве, обязан был реагировать на них, но не сделал этого, что свои лондонские ошибки он осознал только в Москве.
Что же касается Вашего упрека в отношении нас троих, считаем необходимым сказать, что мы в своем вчерашнем ответе исходили из Вашего поручения в шифровке от 5 декабря выяснить, кто именно допустил ошибку по конкретному факту с пропуском телеграмм московского корреспондента «Нью-Йорк таймс», а также проверить правильность сообщения «Рейтер» от 3 декабря. Это нами было сделано и Вам сообщено. Может быть, нами не все было сделано, но не может быть и речи о замазывании вопроса с нашей стороны».
Вячеслав Михайлович почувствовал, что вот-вот его могут объявить матерым английским шпионом, и бросился каяться по полной программе. Пустил скупую наркомовскую слезу перед коллегами по коллективному руководству и отправил 7 декабря красноречивую телеграмму Сталину: «Познакомился с твоей шифровкой на имя Маленкова, Берия, Микояна. Считаю, что мною допущены серьезные политические ошибки в работе. К числу таких ошибок относится проявление в последнее время фальшивого либеральничанья в отношении московских инкоров. Сводки телеграмм инкоров, а также ТАСС я читаю и, конечно, обязан был понять недопустимость телеграмм, вроде телеграммы корреспондента «Дейли геральд» и др., но до твоего звонка об этом не принял мер, так как поддался настроению, что это не опасно для государства. Вижу, что это моя грубая, оппортунистическая ошибка, нанесшая вред государству. Признаю также недопустимость того, что я смазал свою вину за пропуск враждебных инкоровских телеграмм, переложив эту вину на второстепенных работников.
Твоя шифровка проверена глубоким недоверием ко мне, как большевику и человеку, что принимаю, как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал. Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое дороже моей жизни».
И вслед за покаянной телеграммой пришло сообщение, что Молотов добился успеха, убедив западных партнеров провести очередную встречу министров иностранных дел в Москве 15 декабря в составе тройки, т. е. без участия не только Китая, но и Франции, для обсуждения вопросов, имеющих актуальное значение для США, Великобритании и СССР. Сталин сразу смягчился. Его успокоило также то, что Молотов прослезился, а в покаянной телеграмме прямо дал понять, что его жизнь в руках вождя, и не пытался оправдаться. Значит, нет у него в душе стержня, сломался соратник и никогда не рискнет выступить против вождя, чтобы приблизить свое вступление в наследство. А вот тройка Маленков, Берия, Микоян, напротив, Сталина разочаровала. Они готовы огульно охаять чуть ли не все внешнеполитические достижения СССР, забывая, что к ним причастен не только глава НКИД, но, в первую очередь, сам Иосиф Виссарионович. И отказывались признать свои ошибки.
Поэтому Сталин ответил тройке 8 декабря короткой раздраженной шифровкой: «Вашу шифровку от 7 декабря получил. Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней ряда явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с вашей трактовкой вопроса по существу. Подробности потом в Москве».
Но генсек не стал дожидаться возвращения в столицу, и в ночь с 8-го на 9 декабря отправил длинную шифрограмму, сначала озаглавленную «Для четверки». Но затем заголовок был исправлен на «Молотову для четверки». Доверие к Вячеславу Михайловичу как будто было частично восстановлено. Большое дело – вовремя поплакать.
Впрочем, вряд ли слезы Вячеслава Михайловича в чемлибо разубедили Сталина. Он-то знал, что Молотов – превосходный артист, не хуже своего племянника Бориса Чиркова, и, если надо, великолепно сыграет и слезы, и истерику.
«Дейли мэйл» еще 12 ноября 1945 года писала, со ссылкой на «хорошо осведомленные финские круги», будто «Сталин в закрытом письме, переданном на хранение в Президиум Верховного Совета, лично назвал Жданова своим преемником». При этом утверждалось, что Жданов, находившийся тогда в Хельсинки в качестве председателя Союзной Контрольной комиссии по Финляндии, «является таким же анонимом, каким был Сталин, когда умер Ленин», и что «после Берии Жданов пользуется самыми широкими полномочиями в советской системе безопасности».
Сталин, убедившись в негодности Молотова в качестве верховного руководителя страны, как бы прислушался к мнению зарубежной прессы и обратил свое внимание на «анонима» Жданова. Раз Андрея Александровича на Западе сравнивают с ним, Сталиным, каким он был после смерти Ленина, есть надежда, что Жданов продолжит правильный курс и не капитулирует перед Англией и США. К тому же его сын Юрий должен жениться на дочери Сталина Светлане. Правда, оформление брака Юрия и Светланы затянулось, в том числе из-за того, что молодые не слишком симпатизировали друг другу. Свадьба состоялась только весной 1949 года, уже после смерти А.А. Жданова. Но осуществление этой комбинации Сталин начал еще при жизни предполагаемого преемника, рассчитывая тем самым привязать его к своей семье и исключить в будущем ревизию сталинского наследия и преследования против детей генералиссимуса. Другое дело, что после смерти Жданова его сын перестал быть привлекательным зятем для Сталина, и он достаточно спокойно воспринял их развод на исходе 1951 года.
В результате опалы Молотова на первый план вышла ленинградская команда во главе со Ждановым, взявшим на себя партию первой скрипки в борьбе с «безродными космополитами».
В результате вернувшийся из Финляндии Жданов 13 апреля 1946 года был назначен вторым секретарем ЦК, отвечавшим за идеологию и оргработу в партии. Маленков же 4 мая вообще лишился поста секретаря ЦК. Прежде курировавший организационные вопросы Георгий Максимилианович, пострадавший из-за дела о приеме на вооружение заведомо бракованных самолетов, стал теперь отвечать за организационные вопросы в правительственных структурах.
Маленков в тот момент не рассматривался Сталиным в качестве своего вероятного преемника. Хрущев в своих мемуарах засвидетельствовал, что Сталин хорошо сознавал полную ничтожность Маленкова в качестве публичной фигуры: «Маленков никогда не занимал собственной позиции, не играл собственной роли. Он всегда был на побегушках. Сталин довольно образно при беседах в узком кругу говорил о нем: «Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей. Это он сделает быстрее и лучше других, а на какие-нибудь самостоятельные мысли и самостоятельную инициативу он не способен». Да он, по-моему, и не претендовал открыто на это. С Маленковым еще лет за пять до смерти Сталина, в Сочи, куда я както приехал по вызову Сталина, я однажды резко поговорил, обратив его внимание на то, что он не занимает своей позиции и проявляет бесхребетность в отношении Берии, а Берия издевается над ним. Тогда Маленков сказал мне, что он это знает, но не видит возможности, как поправить дело и избавиться от этого. Он считал, что ему быть вместе с Берией выгодно для его персоны. Впрочем, действительно так оно и было. Он поддерживал Берию, а Берия поддерживал Маленкова. Поэтому акции Маленкова и ценились высоко, хотя Сталин очень критически относился к его личным способностям руководителя».
Булганин? Булганин относился к Берии сдержанно, и когда я с ним говорил по этому вопросу и высказывал свое отрицательное отношение к Берии, он соглашался со мною.
Многие и сейчас думают, что Берия и после войны, до самой смерти Сталина, возглавлял органы государственной безопасности. Да и в строевой песне пограничных и внутренних войск пелось:
Чекисты мы, нам Родина доверилаВсегда беречь родной советский дом.Вперед, за Сталиным ведет нас Берия,Мы к зорям будущим уверенно идем.Но песня песней, а послевоенная реальность, как мы убедились, была весьма далека от нее. На практике в тот период Лаврентий Павлович имел очень мало касательства к деятельности органов безопасности. Сталин действительно освободил Берию от поста главы НКВД, но только потому, что незадолго до этого, в августе 45-го, Лаврентий Павлович возглавил Спецкомитет, главной задачей которого стало скорейшее создание советской атомной бомбы. Глупо думать, будто Сталин перебросил Берию на этот пост для того, чтобы лишить его контроля над органами госбезопасности. Ведь наряду с поисками преемника создание атомной бомбы было главной задачей, которую Сталин решал в послевоенный период, чтобы достичь в этой сфере паритета США и утвердиться в качестве одной из двух мировых сверхдержав. Правда, реального паритета в ракетно-термоядерной сфере при жизни Сталина достичь не удалось.
Не было такого паритета и при Хрущеве. Он был достигнут только во времена Брежнева. Однако еще при жизни генералиссимуса, осенью 49-го, советская атомная бомба была уже испытана, что позволило Сталину чувствовать себя более уверенно на международной арене. А к моменту ареста Берии все было готово и к испытанию водородной бомбы.
Нет никаких сомнений, что Сталин назначил Берию главой Спецкомитета отнюдь не потому, что необходимо было устранить Лаврентия Павловича от контроля над органами безопасности. Просто генералиссимус не сомневался, что Лаврентий Павлович лучше других справится с этой сложной задачей.
Как мы убедились, принципиально вопрос об уходе Берии из НКВД и замене Меркулова во главе НКГБ был решен еще осенью 1945 года, причем Берия никак не пытался защитить своего протеже Меркулова и едва ли не был инициатором смещения Всеволода Николаевича, не стяжавшего лавров в борьбе с иностранным шпионажем. Сталин, однако, предпочел видеть руководителем органов госбезопасности не предлагаемого Берией Рясного, а Абакумова, с которым ему довелось тесно работать в годы войны, когда Виктор Семенович возглавлял военную контрразведку СМЕРШ. Само по себе такое решение не свидетельствовало о недоверии к Берии. Ведь после ухода из НКВД, в марте 1946 года, Лаврентий Павлович стал членом Политбюро. При этом он остался заместителем председателя Совета министров и в какой-то мере продолжал курировать органы госбезопасности. Если бы Сталин не доверял Берии и уж тем более если бы собирался в скором времени от него избавиться, то вряд ли бы сделал его полноправным членом Политбюро. Ведь не принадлежавших к оппозиции членов Политбюро вообще не принято было судить открытым судом. В то же время, Берия отнюдь не был единственным куратором органов, к тому же руководство атомным проектом оставляло мало времени для других дел. Да и кадровых вопросов ни в МВД, во главе которого был близкий к Маленкову Круглов, ни, что особенно важно, в МВД он теперь не решал. Абакумов же и Берия друг друга не любили, что не было секретом для Сталина. И Виктор Семенович, как мы увидим дальше, скорее всего, по собственной инициативе стал собирать компромат на Лаврентия Павловича, причем этот компромат довелось использовать уже Хрущеву.
Доверял ли в тот момент Сталин Берии или нет? Хрущев в мемуарах утверждал: «После войны, когда я стал часто встречаться со Сталиным, я все больше и больше чувствовал, что Сталин уже не доверяет Берии. Даже больше, чем не доверяет: он боится его. На чем был основан этот страх, мне тогда было непонятно. Позднее, когда вскрылась сталинская машина по уничтожению людей и все средства, брошенные на достижение этой цели, а ведь именно Берия управлял этими средствами и проводил нужные акции по поручению Сталина, я понял, что Сталин, видимо, сделал вывод: если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он указывает пальцем, то может это делать и по своей инициативе, по собственному выбору. Сталин боялся, как бы при случае такой выбор не пал на него. Поэтому он и убоялся Берии. Конечно, он никому об этом не говорил. Но это становилось заметным». Далее он утверждает, что после войны из обслуги и охраны Сталина исчезли все грузины, которых там было прежде немалое количество. И исчезли, дескать, потому, что Сталин перестал доверять Берии.
Тут Никита Сергеевич, несомненно, лукавит. Грузины в сталинской охране и окружении никогда не преобладали, и вплоть до мая 1952 года личную охрану возглавлял белорус Николай Сидорович Власик. Тем более что Хрущев тут же сам и обесценивает аргумент об охранниках-грузинах, утверждая: «Так вот, когда его доверие к Берии было подорвано, все грузины враз исчезли. Сталин уже не доверял людям Берии. Но в результате своего болезненного состояния он не доверял уже и русскому обслуживающему персоналу, ибо его тоже подбирал Берия, который долгое время работал в органах госбезопасности, все кадры ему были известны, все перед ним подхалимничали, и ему легко было использовать этих людей в своих целях». Выходит, что и русских охранников подбирал Берия, и становится совсем непонятно, зачем Сталину вдруг понадобилось изгонять грузин.
Хрущев в мемуарах утверждал: «Резко усилила влияние Берии Великая Отечественная война. Он тогда возымел огромную силу. Сталин утрачивал над ним контроль, особенно в тяжелые месяцы нашего отступления на фронте. Берия постепенно стал грозою партийных кадров. Влиял он и на окружение Сталина. Там менялся обслуживающий персонал. Прежде лично у Сталина работали в основном русские. Подавальщицы и в войну остались русские, но появлялись и грузины. Шашлычник там какой-то жарил шашлыки, так он стал даже генералом, и с каждым моим приездом в Ставку я видел, как у него росли орденские колодки с лентами – свидетельство постоянных награждений за умение здорово жарить шашлык. Как-то Сталин заметил, что я присматриваюсь к колодкам на груди новоявленного генерала, но ничего не сказал, и я тоже промолчал.
А после войны – и говорить нечего! Берия стал членом Политбюро. Да и Маленков набрал силу, хотя у него периодически менялось занимаемое им положение и во время войны, и после войны. Однажды Сталин даже загнал его в Среднюю Азию. Тут-то Берия и подал ему руку помощи, а затем они стали неразлучны. Сталин у себя за обедом нередко называл их, как бы в шутку, двумя жуликами, но не в оскорбительном тоне, а вроде дружески: где, мол, пропадают эти два жулика? Тут без Берии буквально ничего уже нельзя было решить. Даже Сталину почти ничего нельзя было доложить, не заручившись поддержкой Берии. Все равно Берия, если станешь докладывать при нем, обязательно любое твое дело обставит всяческими вопросами и контрвопросами, дискредитирует в глазах Сталина и провалит.
В то же время Берия не уважал и не ценил Маленкова, а преследовал в дружбе с ним личные цели. Он мне как-то сам сказал: «Слушай, Маленков – безвольный человек. Вообще козел, может внезапно прыгнуть, если его не придерживать. Поэтому я его и держу, хожу с ним. Зато он русский и культурный человек, может пригодиться при случае». «Пригодиться» было главным у Берии. Я-то с Маленковым и Булганиным дружил с той поры еще, когда работал в Московской парторганизации. Мы часто проводили тогда вместе выходные дни, вместе жили на даче. Поэтому, несмотря на то, что Маленков выказывал некоторую холуйскую наглость относительно меня во время войны, особенно когда Сталин проявлял недовольство мною, я с ним не порывал отношений».
Никита Сергеевич также признавался, что «к рубежу 50-х годов у меня уже сложилось мнение, что, когда умрет Сталин, нужно сделать все, чтобы не допустить Берию занять ведущее положение в партии. Иначе – конец партии! Я считал, что могла произойти утрата всех завоеваний революции, так как Берия повернет развитие с социалистического на капиталистический путь. Такое у меня сложилось мнение».
Вот где собака зарыта! Чтобы оправдать последующий арест и убийство Лаврентия Павловича, Никита Сергеевич пишет в мемуарах, что Берия уже в первые послевоенные годы стремился к власти и тем самым вызывал недовольство и даже опасения со стороны Сталина. Но в подобное трудно поверить. Если бы Иосиф Виссарионович действительно подозревал бы Берию в намерении захватить власть, он бы его для начала арестовал, а потом расстрелял. Абакумова-то Сталин посадил за гораздо меньшие прегрешения – попытку «смазать» дело врачей-вредителей». И никакая незаменимость Лаврентия Павловича как руководителя атомного проекта его бы в данном случае не спасла. Сталин твердо верил, что незаменимых людей у нас нет. И с сожалением, но поставил бы во главе Спецкомитета какого-нибудь Сабурова или Шепилова.
Так что назначение Берии руководителем советского атомного проекта само по себе свидетельствовало о доверии к нему Сталина. Тем более, что по делам проекта ему приходилось выезжать в страны Восточной Европы, и в частности, в советскую оккупационную зону в Восточной Германии, откуда при желании легко можно было бы сбежать на Запад. Человека, которого он подозревал в заговоре, Сталин бы на должность со столь широкими полномочиями… И Берия должен был сознавать, что пока что Сталин ему доверяет. Вот если бы атомный проект постигла очевидная неудача (например, в какой-то момент преждевременно началась бы неконтролируемая цепная реакция и испытания закончились бы трагедией), то тогда, понимал Лаврентий Павлович, ему не сносить головы. Последует арест, а затем бессудный расстрел (или закрытый суд, если захотят пристегнуть к какому-нибудь заговору).
Сын Берии Серго утверждал, что отец не раз говорил ему, что после завершения атомного проекта (а потом – водородного проекта) Сталин его уничтожит. Но тут надо оговориться, что далеко не всему, сообщаемому Серго Лаврентьевичем, стоит верить. А данное сообщение никакими другими свидетельствами не подкрепляется. Логически же намерение уничтожить Берию после завершения атомного проекта выглядит совершенно странным и иррациональным. А Сталин в терроре, напротив, был вполне рационален и без нужды людей никогда не стрелял. А с чего ему вдруг понадобилось уничтожать Берию? Ведь даже успешно завершенный атомный проект нисколько не увеличил бы политический вес Берии, хотя бы потому, что о реализации проекта и о том, что его возглавляет Лаврентий Павлович, в партии и стране знали считаные люди. Так что с завершением атомного проекта никакой новой опасности для Сталина со стороны Берии не должно было возникнуть. Главное же, с созданием советской атомной бомбы деятельность Спецкомитета отнюдь не завершилась. На очереди была водородная бомба, а дальше должно было начаться совершенствование ядерного и термоядерного оружия. Да еще необходимо было развивать ракетное оружие, над которым, в частности, трудился Серго Берия. Так что убивать Лаврентия Павловича, пока он был во главе Спецкомитета, Сталину не было никакого резона. Зачем убивать курицу, несущую золотые яйца, зачем устранять менеджера, показавшего свою эффективность?
В качестве аргумента в пользу того, что Сталин собирался в скором времени устранить Берию, нередко приводят мингрельское дело. Дальше мы еще скажем о нем. Пока же стоит отметить, что само это дело было инспирировано Сталиным для того, чтобы не допустить роста самостоятельности грузинской политической элиты и шире – на их примере показать элитам национальных республик, что их роль ограничена строгими рамками, определяемыми союзным Центром. И послал наводить порядок в Грузии именно Берию по двум причинам. Во-первых, Берия, как бывший глава грузинского ГПУ, а затем – глава коммунистов Грузии, хорошо знал обстановку в республике. Во-вторых, Лаврентию Павловичу пришлось снимать с постов людей, которых он в свое время сам же и выдвигал, и Сталин, таким образом, хотел проверить его лояльность, и Берия эту проверку вполне успешно выдержал.
Весной 1946 года, вскоре после Пленума, на котором Маленков, как и Берия, был введен в состав Политбюро, позиции Георгия Максимилиановича серьезно пошатнулись. Это было связано с так называемым «делом авиаторов».
Это дело началось в феврале 1946 года, когда Василий Сталин сообщил отцу, что американские самолеты гораздо лучше советских, которые к тому же поступают в войска бракованными, с множеством недоделок, и массово гибнут в авариях. Абакумов как глава военной контрразведки начал расследовать проблему поставки в войска некачественной авиатехники. Вскоре он доложил Сталину, что в годы войны руководители Народного Комиссариата авиационной промышленности выпускали и, с согласия командования Военно-Воздушных Сил, поставляли на вооружение Красной Армии самолеты и моторы с заводским браком и серьезными конструктивно-производственными недоделками.
В результате происходило большое количество аварий и катастроф с гибелью летчиков, а на аэродромах не успевали ремонтировать авиатехнику, часть из которой приходила в полную негодность и подлежала списанию.
Абакумов попросил у Сталина санкцию на арест главкома ВВС А.А.Новикова, наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина, главного инженера ВВС А.К.Репина, члена военного совета ВВС Н.С. Шиманова, начальника главного управления заказов ВВС Н.П.Селезнева и начальников отделов управления кадров ЦК ВКП (б) А.В. Будникова и Г.М. Григоряна, курировавших авиапром.
Мотивировалось это тем, что на протяжении войны руководители авиапрома выпускали бракованную и конструктивно недоработанную продукцию и по сговору с командованием ВВС при молчаливом согласии курировавших поставки техники в ВВС работников ЦК партии протаскивали на вооружение Красной Армии бракованные самолеты. В результате в период с ноября 1942 года по февраль 1946 года в частях и учебных заведениях ВВС из-за недоброкачественной материальной части произошло свыше 45 тыс. невыходов самолетов на боевые задания, 756 аварий и 305 катастроф.
Однако Сталин не торопился выводить в расход руководство авиапрома и главкома ВВС. Ведь войну советская авиация все-таки выиграла, используя преимущественно те самолеты, которые поставлял наркомат авиационной промышленности. С другой стороны, начиналась «холодная война», в которой главным потенциальным противником становились США. А американская авиация обладала весьма значительным качественным, равно как и количественным превосходством над советской авиацией. В этих условиях особенно важным становилось повышение качества советской авиатехники. Сталин потребовал от Абакумова перепроверить собранные данные и выяснить масштабы злоупотреблений в авиапроме.
16 марта 1946 года была создана Государственная комиссия по ВВС во главе с заместителем министра Вооруженных Сил и членом Политбюро Н. А. Булганиным. В состав комиссии вошли секретарь ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков, начальник Генштаба маршал А. В. Василевский, Главком Сухопутных войск маршал Г. К. Жуков, а также три маршала авиации – С. И. Руденко, К. А. Вершинин и А. Е. Голованов.
Комиссия первоначально проверяла показания, данные бывшим командующим 12-й Воздушной армией маршалом авиации С. А. Худяковым (настоящее имя – Арменак Ханферянц), арестованным еще в декабре 1945 года. Его обвиняли в шпионской связи с англичанами, в службе в дашнакском отряде в 1918 году и участии в расстреле 26 бакинских комиссаров, в проживании по фальшивым документам и в злоупотреблении служебным положением, выразившимся в незаконном присвоении трофейных ценностей в Германии и Маньчжурии… Примечательно, что ордер на арест маршала оформили лишь в марте 1946 года, а обвинение в измене Родине и злоупотреблении служебным положением предъявили 22 августа того же года. Арестован же он был в Чите еще 14 декабря 1945 года.
От Худякова были, среди прочих, взяты показания против Новикова. Худяков охотно показал, что командование ВВС принимало от наркомата авиапромышленности дефектные самолеты и моторы. Самому Сергею Александровичу это преступление все равно не инкриминировалось, и он надеялся, что помощь следствию ему зачтется. Тем не менее расстрела избежать Худякову не удалось. Его казнили 18 апреля 1950 года, а реабилитировали в августе 1954 года. Возможно, Сталин хотел использовать дело Худякова-Ханферянца против Анастаса Микояна, который также был одним из руководителей Бакинской коммуны в 1918 году, но счастливо избежал расстрела. При желании можно было бы пристегнуть и Берию, который тогда служил секретарем Бакинского Совета. Однако Берию в тот момент Сталин убирать явно не собирался. Да и с Микояном решил погодить. Так что Худякова судили и расстреляли в одиночку.
Но вернемся к делу авиаторов. В марте – апреле 1946-го были арестованы Шахурин, Репин, Селезнев, Шиманов, Будников и Григорян. В ночь с 22 на 23 апреля арестовали маршала Новикова.
В ходе следствия было установлено, что нарком Шахурин и другие работники наркомата в погоне за плановыми показателями, стремясь к перевыполнению плана, запускали в серийное производство самолеты и моторы, имевшие серьезные конструктивные недоделки.
По вине Шахурина запускались в серию самолеты и моторы, не прошедшие государственных и войсковых испытаний.
По негласной договоренности с Шахуриным главнокомандующий ВВС главный маршал авиации Новиков, стремясь быстрее пополнить потери боевой техники, принимал на вооружение бракованную технику.
По делу авиаторов были арестованы: народный комиссар авиационной промышленности генерал-полковник инженерно-авиационной службы Шахурин, командующий ВВС Красной Армии главный маршал авиации Новиков, заместитель командующего ВВС, главный инженер ВВС и начальник научно-испытательного института ВВС генерал-полковник инженерно-авиационной службы Репин, член Военного Совета ВВС генерал-полковник Шиманов, начальник Главного Управления заказов ВВС генерал-лейтенант инженерно-авиационной службы Селезнев, начальники отделов Управления кадров ЦК ВКП(б) Будников и Григорян. Последние по линии партийных органов непосредственно контролировали производство авиатехники.
В ходе следствия все обвиняемые дали признательные показания.
Нарком Шахурин, в частности, заявил: «Я признаю, что антигосударственная практика поставок Военно-Воздушным Силам дефектных самолетов и моторов действительно существовала. Она приводила к тому, что в серийное производство запускались самолеты и моторы с серьезными конструкторскими недоделками, которые при массовом выпуске продукции устранить не удавалось, вследствие чего процент поставок ВВС дефектной материальной части увеличивался».
Маршал Новиков сообщил следствию: «Между мной и Шахуриным существовала семейственность и круговая порука. Шахурин неоднократно сговаривался со мной о том, чтобы я принимал от него бракованные самолеты и моторы, и эти просьбы Шахурина я в большинстве случаев удовлетворял».
Репин тоже покаялся: «Я не только не вел должной борьбы за высокое качество поставляемой Народным Комиссариатом авиационной промышленности самолетов и моторов, но в силу существовавшей в руководстве Военно-Воздушных Сил и Народном Комиссариате авиационной промышленности круговой поруки, семейственности и моих близких отношений с Шахуриным способствовал последнему протаскивать на вооружение ВВС бракованную авиационную технику».
Селезнев показал: «В практике совместной работы между руководством Военно-Воздушных Сил и Народным Комиссариатом авиационной промышленности создалась атмосфера круговой поруки. Именно в этих условиях родилась антигосударственная практика, при которой Шахурин выпускал недостаточно качественные самолеты, а руководители ВВС в лице Новикова, Шиманова и особенно Репина и меня протаскивали бракованную продукцию авиационной промышленности на вооружение ВВС».
Следствием было установлено, в частности, что был принят на вооружение трижды не выдержавший государственные испытания истребитель «Як-9у» с мотором «ВК-107а». Шахурин счел, что будет достаточно заводского испытания опытного образца. При этом нарком отрапортовал правительству, что самолет «Як-9у» успешно выдержал испытания и показал скорость 680 км в час, тогда как на самом деле первые 16 самолетов, выпущенных заводом № 61, оказались совершенно непригодными к боевому использованию. До заявленной же скорости в 660 км/час самолет далеко не дотягивал.
В дальнейшем выяснилось, что у самолета «Як-9у» крылу не хватало прочности, что неизбежно влекло к авариям и катастрофам. Самолет не имел пылефильтров, что приводило к преждевременному износу и выходу мотора из строя. Машина не была оснащена радиомачтой, из-за чего почти вдвое уменьшался радиус действия связи. Кроме того, плохо вентилировалась кабина летчика, что приводило к повышению в ней температуры до 45 градусов, что затрудняло работу экипажа.
В 1944 году Шиманов и Селезнев выезжали на завод № 301, где военпредом было забраковано около 100 самолетов «Як-9у», и распорядились продолжать приемку самолетов, несмотря на ряд недоделок. В воинские части было направлено около 4000 бракованных самолетов. На 2267 самолетах «Як-9у», поступивших в ВВС, из-за конструктивных и производственных недоделок пришлось вообще запретить полеты. Допрошенный в качестве свидетеля начальник отдела технической эксплуатации 2-й воздушной армии инженер-подполковник Н.Б. Гребенников показал: «За период с апреля 1945 г. по март месяц с.г. включительно в частях 2-й воздушной армии эксплуатировались 113 самолетов «Як-9у» с мотором «ВК-107а». При эксплуатации из-за конструктивных недоработок и производственных дефектов имели по самолету – 179 случаев дефектов и отказов, из которых 170 случаев привели к невыходу в полет и 2 случая к поломке самолетов, по мотору – 31 случай дефектов и отказов, которые привели к двум авариям самолетов, преждевременной съемке 21 мотора, 8 невыходам в полет».
Шахурину также инкриминировалось то, что в 1943 году он запустил в серийное производство с крупными недоделками самолет «Як-3» с мотором «ВК-105 ПФ», не проходившим войсковых испытаний и не испытывавшимся на прочность, вследствие чего происходили аварии и катастрофы с человеческими жертвами.
Инженер-подполковник Жуков, начальник отдела эксплуатации и войскового ремонта 16-й воздушной армии, показал: «Крупными дефектами конструктивно-производственного порядка на самолетах «Як-3» явилось отставание верхней обшивки крыла. Подобные дефекты имели место на 40 % самолетов, имевшихся на вооружении в частях. Наличие таких дефектов у самолетов приводило к вскрытию обшивки в воздухе и неизбежно, в таких случаях, к аварии, поломкам, вынужденным посадкам и в ряде случаев катастрофам».
То же самое показали и другие свидетели. В 1945 году полеты на самолетах «Як-3» были запрещены.
Тем не менее, в конце 1945 года Шахурин обратился к Новикову с предложением принять на вооружение ВВС изготовленные авиационным заводом № 31 100 дефектных самолетов «Як-3» с мотором «ВК-107». Новиков решил, что принимать 100 заведомо бракованных самолетов – это уже слишком. В результате нарком и главнокомандующий сошлись на 40 самолетах, причем 28 этих дефектных машин успело поступить в авиационные части.
Не лучше обстояло дело и с другими типами самолетов. Так, на самолетах «Ил-2» в 1942–1943 годах была выявлена непрочность обшивки крыльев из-за нарушения авиационной промышленностью технологии процесса производства. Кроме того, была обнаружена недостаточная прочность стыковых узлов крыльев самолета, в результате чего при эксплуатации самолетов «Ил-2» были случаи, когда в воздухе у самолетов отваливались крылья и происходили катастрофы, сопровождавшиеся гибелью экипажей. Заместитель главного инженера 15-й воздушной армии, инженер-подполковник Бодров показал на следствии: «Июнь – июль 1943 г. – в период подготовки нашего наступления, имел место массовый выход шасси самолетов «Ил-2» по причине течи гидросмеси из амортизационных стоек и трещин в стыковых гребенках. Для устранения этих дефектов были вызваны бригады с материалами и самолеты отремонтированы. Если бы вовремя это не было бы вскрыто и устранено, то в период нашего наступления армия оказалась бы, по существу, без штурмовой авиации».
Другой свидетель – начальник 7-го отдела Управления формирований и боевой подготовки ВВС полковник Мельников показал: «Самолет-штурмовик «Ил-2» поступил на вооружение в 1941 году. За время его эксплуатации только в строевых частях произошло 485 катастроф и аварий. И на этом типе самолета аварийность из-за конструктивно-производственных дефектов из года в год возрастала. Если в 1941 г. было 8 случаев катастроф и аварий, то в 1942 г. – 74 случая, в 1943 г. – 147 случаев, в 1944 г. – 133 случая и в 1945 г. – 123 случая». Следует учесть, что в 1945 году война продолжалась только четыре с половиной месяца, так что фактически частота катастроф по сравнению с 1944 годом увеличилась более чем вдвое.
Не лучше была ситуация и с истребителем «Як-3». У 40 процентов этих самолетов, поступивших в ВВС, произошли аварии из-за задиров верхней обшивки крыла на больших скоростях.
10 и 11 мая 1946 г. Военная Коллегия Верховного Суда СССР в составе председательствующего, председателя Военной Коллегии Верховного Суда, генерал-полковника юстиции Ульриха и членов: генерал-майора юстиции Дмитриева и полковника юстиции Сольдина, при секретарях – подполковнике юстиции Почиталине и майоре юстиции Мазур в закрытом судебном заседании рассмотрела дело по обвинению Шахурина, Репина, Селезнева, Новикова, Шиманова, Будникова, Григоряна.
На суде подсудимые полностью признали свою вину. Выступая в ходе судебного заседания, Шахурин говорил: «Показания в ходе предварительного следствия я полностью подтверждаю. Я совершил приписываемые мне преступления в погоне за выполнением плана и графика, в погоне за количественными данными. Имея сигналы с фронтов Отечественной войны о дефектности наших самолетов, я не ставил в известность председателя Государственного Комитета Обороны и в этом самое мое тяжкое преступление. Я признаю, что 800 самолетов оказались совершенно негодными».
Ему вторил Репин: «Фронт требовал самолеты, и дефекты устранялись на месте. А там в результате гибли летчики».
А Шиманов уточнил: «Бракованных самолетов за время войны было принято около пяти тысяч. Шахурин создавал видимость, что авиационная промышленность выполняет производственную программу, и получал за это награды. Вместо того, чтобы доложить народному комиссару обороны, что самолеты разваливаются в воздухе, мы сидели на совещаниях и писали графики устранения дефектов на самолетах. Новиков и Репин преследовали лиц, которые сигнализировали о том, что в армию поступают негодные самолеты. Так, например, пострадал полковник Кац».
О том же говорил на суде и Селезнев: «Масса моторов выходила из строя. Беру на себя вину, что военпреды сдавали в части формально «годные», а на самом деле дефектные самолеты».
А маршал Новиков, признавая в целом свою вину, попытался хоть как-то оправдаться: «Командовал ВВС с апреля 1942 года по март 1946 г. Порочная система приемки самолетов существовала до меня.
На фронтах ощущался недостаток в самолетах, и это обстоятельство меня вынудило не реагировать на различного рода дефекты. В итоге я запутался. К тому же я не инженер, в силу чего ряд технических вопросов я просто недоучитывал.
Основным преступлением я считаю, что, зная о недостатках в самолетах и что эти недостатки накапливаются, я не доложил Ставке и наркому обороны и этим самым покрывал антигосударственную практику Шахурина».
Действительно, Новиков военно-технического образования не имел, да и в авиацию был переведен из пехоты в 1933 году – сразу начальником штаба авиабригады, так что летать на боевых самолетах ему вообще не доводилось.
Не выбился из общего покаянного хора на суде и Григорян: «Будучи заведующим отделом ЦК ВКП(б) по авиационному моторостроению, я знал, что бывший нарком авиационной промышленности Шахурин в погоне за количественными показателями выполнял планы выпуска авиационной техники, не обеспечивая ее надлежащего качества, в результате чего авиационная промышленность выпускала значительное количество недоброкачественных самолетов и моторов, имевших серьезные конструктивные недоделки и производственный брак.
Я виноват в том, что, зная, что Шахурин выпускал и поставлял на вооружение ВВС бракованные самолеты и моторы, не принимал мер к пресечению этой деятельности.
Различными поощрениями и подарками поставили меня, как и других работников авиационных отделов ЦК ВКП(б), в зависимое положение. Получил отдельную квартиру, представлялся Шахуриным к награждениям».
Другой представитель ЦК в авиапроме, Будников, тоже постарался свалить основную вину на Шахурина: «Получал сигналы, в частности во время подготовки наступления на Орловско-Курском направлении.
Дефекты были скрыты и выявлялись только на фронте.
Шахурин не занимался работой. Он не занимался с директорами. Он не занимался с людьми. Не было борьбы с браком».
В приговоре было отмечено, что «в системе Наркомата авиапромышленности и ВВС Советской Армии существовала антигосударственная практика, приводившая к тому, что на протяжении войны и в последний период… выпускались бракованные самолеты и авиамоторы, которые затем преступным путем протаскивались на вооружение авиационных частей».
Приговор примерно соответствовал положению подсудимых в военно-промышленной иерархии. Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила: Шахурина – к 7 годам тюремного заключения, Репина – к 6 годам, Новикова – к 5 годам, Шиманова – к 4 годам, Селезнева – к 3 годам, Будникова и Григоряна – к 2 годам. Но вышли все осужденные на свободу только после смерти Сталина.
Был также наложен арест на имущество, лично принадлежавшее осужденным. Гражданский иск к ним был определен в сумме более 520 тыс. рублей. По ходатайству Военной Коллегии Верховного Суда СССР Президиум Верховного Совета СССР 20 мая 1946 года лишил Шахурина, Репина, Новикова и Селезнева воинских званий. Осужденные были лишены правительственных наград. В то же время, учитывая заслуги осужденных в годы Великой Отечественной войны, Сталин дал указание приговорить их к не слишком большим срокам заключения.
В результате «дела авиаторов» Маленков, отвечавший в Политбюро за авиационную промышленность, был на несколько месяцев освобожден от работы в аппарате ЦК и направлен в командировку в Ташкент. Однако при этом он остался членом Политбюро и Оргбюро.
Существует мнение, что само «дело авиаторов» было затеяно Сталиным (или Абакумовым) именно для дискредитации Маленкова. Однако при ближайшем рассмотрении эту версию, оказывается, невозможно подкрепить фактами.
Начнем с того, что Абакумов никак не мог сам инициировать «дело авиаторов». Прерогатива начинать дела такого уровня, затрагивающие маршалов и министров, принадлежала Сталину, и здесь он никакой самодеятельности органов госбезопасности не допускал. А уж в случае с «делом авиаторов» 1946 года совершенно очевидно. Ведь Василий Сталин с критикой положения в авиации наверняка обратился не к Абакумову, а к своему отцу. А Сталина, конечно, очень волновало состояние советских ВВС. Ведь они становились одним из основных видов оружия в начинающейся «холодной войне». И вполне логично, что следствие он поручил не главе наркомата госбезопасности Меркулову, а главе военной контрразведки Абакумову. Судьбу Меркулова он решил еще в октябре 1945 года, и в феврале 1946 года его смещение с поста руководителя органов государственной безопасности было делом нескольких недель. Абакумов уже был намечен в качестве преемника Меркулова, и, естественно, Сталин поручил следствие по столь важному делу ему, а не Меркулову. Тем более что для этого был и формальный повод. В деле о поставках бракованной авиатехники большинство фигурантов были военными, представлявшими как руководство авиапрома, так и командование ВВС. Но совсем губить руководителей авиапрома и ВВС Сталин не собирался. Никакой угрозы для себя с их стороны он не видел и допускал, что они еще могут пригодиться. Поэтому назначил им довольно небольшие сроки заключения – так сказать, в воспитательных целях. Правда, тот же Новиков, например, так и просидел в тюрьме до смерти Сталина, хотя пятилетний срок его заключения истек еще в апреле 1951 года. Вероятно, Иосиф Виссарионович так и не успел решить, что с ним делать после освобождения. В последние годы жизни Сталин из-за резко ухудшившегося состояния здоровья работал гораздо медленнее, чем прежде, и до Новикова у него просто руки не дошли, а освобождать маршала из заключения без сталинской команды боялись.
Также Сталин явно не собирался избавляться от Маленкова. Удаление Георгия Максимилиановича из Москвы на несколько месяцев носило чисто «воспитательный» характер. Сталин хотел дать урок и Новикову, и Шахурину, т Маленкову, и их подчиненным, чтобы они больше не занимались приписками и фальсификациями, чтобы не сообщали об успешных испытаниях, которых не было, и только. Никакого политического значения «дело авиаторов» не имело. Его значение было только военно-экономическим. Сталин захотел немного взбодрить собственный военно-промышленный комплекс.
То, что инкриминировалось подсудимым по «авиационному делу», они действительно совершали. И делали это, конечно, не с вредительскими целями, а только потому, что любой ценой хотели выполнить план. На следствии и суде они утверждали, что таким образом стремились приблизить победу в Великой Отечественной войне. На самом деле поставка бракованной техники в войска ни на йоту не приближала победу в войне, а вела только к бессмысленной гибели и увечьям летчиков. Бракованная же техника, если она не приходила в полную негодность в авариях или не могла быть отремонтирована на месте, возвращалась для капитального ремонта и устранения недоделок на авиационные заводы. Это, как ни странно, тоже было на руку авиапромышленности. Ведь техника, проходившая заводской ремонт, засчитывалась в выход готовой продукции. Получалось, что бракованные, тяп-ляп сделанные самолеты, на производство которых явно затрачивалось меньше времени, чем на производство нормальной, качественной техники, засчитывались еще вторично в выпуск готовой продукции, когда их приходилось ремонтировать. Таким образом, бракованная техника дважды помогала выполнять и перевыполнять планы. А в суровое военное время выполнение и перевыполнение планов означало не только премии и усиленные пайки как рабочим, так и руководителям. За невыполнение плана поставок боевой техники руководителям всех уровней, начиная с директоров завода и кончая членами ГКО, грозило снятие с должности и предание суду военного трибунала, который мог вынести любой приговор, вплоть до расстрела. Поэтому руководители были заинтересованы в выполнении планов любой ценой. И это касалось как директоров заводов, так и руководителей наркомата авиапромышленности, как военпредов на заводах, так и надзиравших за авиапромышленностью партийных чиновников и самого Маленкова. И между ними действовала круговая порука, на которую указывали материалы следствия и суда. А командование ВВС, постоянно нуждавшееся в пополнении авиатехникой из-за очень высокого уровня боевых и эксплуатационных потерь (многие самолеты разбивались из-за неопытности экипажей), готово было идти на компромисс с производителями и принимать на вооружение даже бракованную технику, если она не выглядела совсем уж безнадежной. При этом полагались на русский «авось» («авось не разобьется!»), да надеялись довести самолеты до кондиции в полевых условиях. К тому же те, кто принимал самолеты, зачастую, подобно маршалу Новикову, не имели технического образования и не могли оценить реальную опасность, которую представляли для летчиков некондиционные самолеты.
При реабилитации Шахурина, Новикова и других фигурантов «дела авиаторов» прокуратура отмечала, что «обвиняемые свои служебные обязанности выполняли добросовестно, а производственные дефекты в обстановке спешки, ажиотажа, отсутствия необходимых технологических условий были неизбежны и не могут быть поставлены в вину руководителям авиапрома и ВВС». Таким образом, фактически признавалось, что деяния, которые вменялись в вину Шахурину, Новикову и другим осужденным, представляли собой неизбывные пороки советской плановой системы. Ведь такое же положение наверняка существовало и в танковой промышленности, и в производстве боеприпасов, и в других отраслях военной промышленности. Если сажать всех виновных, некому будет руководить промышленностью. Маленков и Берия инициировали реабилитацию фигурантов «дела авиаторов» сразу же после смерти Сталина. Ведь это была реабилитация и самого Георгия Максимилиановича. А Лаврентий Павлович охотно поддержал своего союзника в Президиуме ЦК, не подозревая, что через каких-нибудь три месяца Маленков предаст его.
От «дела авиаторов» закономерно отпочковалось дело маршала Жукова. Во время следствия друг Жукова маршал Новиков написал письмо Сталину, где обвинял Жукова в зазнайстве и нескромности, в попытках приписать себе все победы в Великой Отечественной войне. После смерти Сталина Новиков писал новому министру внутренних дел Берии от 2 апреля 1953 года: «…Во время следствия меня несколько раз вызывал на допрос Абакумов. На этих допросах постоянно присутствовал следователь Лихачев. Абакумов ругал меня площадной бранью, унижал мое человеческое достоинство… угрожал расстрелом, арестом моей семьи… В присутствии следователя Лихачева он сказал, что я должен буду подписать составленное и отпечатанное заявление на имя Сталина… Лихачев давал мне подписывать по одному листу, и так я подписал это заявление… В этом заявлении приводились, как якобы известные мне факты, различные клеветнические вымыслы, компрометирующие… маршала Жукова… Абакумов на допросах в присутствии Лихачева неоднократно подробно меня расспрашивал о моих встречах и разговорах с Жуковым и Серовым…»
Новиков знал, что Абакумов – враг Берии и уже находится под арестом. Вероятно, он также знал о том, что Жуков и Берия были в неплохих отношениях. Об этом пишет и сын бывшего шефа МВД Серго Берия: «В моей памяти Георгий Константинович остался близким другом отца и просто замечательным человеком… В марте 1953 года, когда Георгия Константиновича назначили первым заместителем министра обороны, помню его разговор с моим отцом, что его обязательно надо сделать министром. Пока, сказал отец, не получилось и надо подождать немного. «Ты, Георгий, – говорил отец, – не переживай. Кроме тебя, в этой должности никого не вижу»… Жуков в узком кругу называл политработников шпиками и не раз говорил у нас дома: «Сколько же можно их терпеть? Или мы не доверяем офицерам?» Отец успокаивал: «Подожди, сразу ломать нельзя. Мы с тобой, поверь, не устоим. Надо ждать»».
В декабре 54-го Новиков выступал свидетелем на якобы открытом процессе Абакумова, после которого Виктора Семеновича тотчас же расстреляли (сейчас Верховный суд России признал, что надо было не расстреливать, а дать 25 лет тюрьмы). Стенограмма процесса, замечу, оставалась секретной вплоть до 90-х годов и полностью не опубликована по сей день. Но сохранились тезисы Новикова к выступлению на суде.
Маршал утверждал: «Арестован по делу ВВС, а допрашивают о другом… Был у Абакумова не менее 7 раз, как днем, так и ночью, что можно установить по журналу вызовов из тюрьмы… Протоколы не велись, записей не делалось, стенографистки не было… Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных деятелей Советского государства путем создания ложных показаний … Вопросы состояния ВВС была только ширма…»
Новиков цитировал по памяти следователя Лихачева: «Был бы человек, а статейку подберем… Какой ты маршал – подлец, мерзавец. Никогда отсюда больше не выйдешь… Расстреляем к е…ой матери… Всю семью переарестуем… Рассказывай, как маршалу Жукову в жилетку плакал, он такая же сволочь, как ты…» Александр Александрович так объяснил собственное малодушие: «Допрашивали с 22-го (точнее, с 23-го. – Б. С.) по 30 апреля ежедневно, потом с 4-го по 8 мая… Морально надломленный, доведенный до отчаяния несправедливостью обвинения, бессонные ночи… Не уснешь, постоянный свет в глаза… Не только по причине допросов и нервного напряжения, чрезмерная усталость, апатия, безразличие и равнодушие ко всему – лишь бы отвязались – потому и подписал – малодушие, надломленная воля. Довели до самоуничтожения. Были минуты, когда я ничего не понимал… я как в бреду наговорил бы, что такой-то хотел убить такого-то… Заявление на Жукова по моей инициативе?.. Это вопиющая неправда… со всей ответственностью заявляю, что я его не писал, дали печатный материал… Дело было так: к Абакумову привел меня Лихачев. Не помню, у кого был документ… Абакумов сказал: вот познакомьтесь – и подпишите. Заявление было напечатано… Ни один протест не был принят… Потом заставили… Это было у Лихачева в кабинете, продолжалось 7–8 часов… Было жарко мне, душно, слезы и спазмы душили…»
Из объяснений Новикова, данных восемь лет спустя, совсем в другой политической обстановке, видно: его в тюрьме не только не били, но даже не устраивали столь распространенной у чекистов пытки бессонницей. Александр Александрович не спал от нервного возбуждения, да еще от непривычки спать при освещении, круглосуточно горевшем в камере. Тем не менее, бравый маршал сломался всего за неделю. И протоколы допросов, на которых Новикова будто бы понуждали подписать заявление против Жукова, как назло не сохранились. В 1954 году, когда судили Абакумова, Жуков был заместителем министра обороны, и Новиков никак не мог признавать, что в его заявлении против Георгия Константиновича много правды. Александру Александровичу пришлось лгать, что его будто бы заставили подписать не им составленный текст. Эта версия легко опровергается: в архиве сохранился написанный рукою Новикова оригинал заявления, с которого потом была снята машинописная копия для зачтения на Высшем Военном совете. Копию маршал также подписал. Думаю, что на самом деле «сталинского сокола», дважды Героя Советского Союза следователям на Лубянке и ломать-то как следует не пришлось. Александр Александрович прекрасно знал, что виноват. Бракованные самолеты с заводов принимал, в результате случались аварии и гибли люди. В заявлении о Жукове Новиков признавал: «…Я являюсь непосредственным виновником приема на вооружение авиационных частей недоброкачественных самолетов и моторов, выпускающихся авиационной промышленностью…» Во время следствия это было квалифицировано как сознательное вредительство. При реабилитации маршала прием заведомого брака расценили как ошибки, неизбежные во всяком большом и сложном деле. В действительности же перед нами самая обычная преступная халатность, за которую Новикова, Шахурина и курировавшего авиапромышленность Маленкова вполне справедливо было бы судить. Но Маленкова, как мы знаем, Сталин от суда оградил.
Насчет обстоятельств появления заявления Новикова могут существовать только две правдоподобные версии, ни одну из которых нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Можно предположить, что Абакумов от имени Сталина предложил Александру Александровичу сделку: сравнительно небольшой срок в обмен на сведения, компрометирующие Жукова. И маршал согласился. Вторая версия сводится к тому, что заявление о Жукове Новиков написал по собственной инициативе с целью перевести стрелки на Георгия Константиновича, отвлечь внимание следствия, а главное – самого Сталина, на «маршала победы» и тем самым добиться снисхождения для себя. Александр Александрович наверняка знал, в том числе из разговоров с самим Жуковым, что Сталин последнее время относится к нему с подозрением, и отменил некоторые его решения. В пользу этой версии говорит тот факт, что Новиков в своем заявлении покаялся также в своем поведении по отношению к Василию Сталину, который, как он полагал, затаил на него обиду за то, что тот отказался писать на него представление к генеральскому званию. И тут Александр Александрович действительно попытался перевести стрелки на Георгия Константиновича: «…Жуков хитрит и лукавит душой. Внешне это, конечно, незаметно, но мне, находившемуся с ним в близкой связи, было хорошо видно. Говоря об этом, я должен привести Вам в качестве примера такой факт: Жуков на глазах всячески приближает Василия Сталина, якобы по-отечески относится к нему и заботится. Но дело обстоит иначе. Когда недавно, уже перед моим арестом, я был у Жукова в кабинете на службе и в беседе он мне сказал, что, по-видимому, Василий Сталин будет инспектором ВВС, я выразил при этом свое неудовлетворение таким назначением и всячески оскорблял Василия. Тут же Жуков в беседе со мной один на один высказался по адресу Василия Сталина еще резче, чем я, и в похабной и омерзительной форме наносил ему оскорбления». Этого факта Жуков на Совете тоже опровергать не стал.
Какая из версий соответствует истине, повторю, мы не узнаем, наверное, никогда. Но в любом случае заявление на имя Сталина маршал Новиков писал сам. В крайнем случае следователи могли лишь подсказывать отдельные формулировки. Ведь не могли же они знать деталей: когда именно встречались Жуков и Новиков, о чем говорили. Характерно, что Жуков ни одного из приведенных в заявлении фактов на заседании Главного военного совета в июне 1946 года не опроверг.
Несомненно, Жуков в последующие оправдания Новикова, будто свое заявление-донос он писал под диктовку следователей, не поверил и после освобождения Александра Александровича из тюрьмы порвал с ним все отношения.
Заявление Новикова было использовано Сталиным для смещения Жукова с поста главкома Сухопутных войск в июне 1946 года. Тем самым Иосиф Виссарионович, как ему казалось, предотвратил возвышение нового советского Бонапарта. Однако арестовывать и судить Жукова он не стал, а опять-таки в «воспитательных целях» отправил командовать второстепенным Одесским военным округом. Хотя ряда близких к Жукову генералов арестовал и посадил, а некоторых даже расстрелял. Но самого Георгия Константиновича, несомненно, рассчитывал еще использовать. И на пленуме после XIX съезда партии в октябре 1952 года вернул Жукова в число кандидатов в члены ЦК КПСС.
В связи с делом Жукова находилась и борьба, которую Абакумов вел против бывших бериевских кадров в МГБ и МВД. Так, заместитель министра внутренних дел И.А. Серов направил 8 сентября 1946 года Сталину жалобу на Абакумова, где просил оградить от «оскорблений и преследований» со стороны шефа госбезопасности. Серова Абакумов не без оснований обвинял в близости к Жукову в бытность того командующим 1-м Белорусским фронтом и главноначальствующим советской военной администрации в Германии и утверждал, что звание Героя Советского Союза в мае 1945 года Иван Александрович получил только благодаря Георгию Константиновичу. Серов был тогда уполномоченным НКВД СССР по 1-му Белорусскому фронту и начальником охраны тыла фронта, а затем – заместителем Главноначальствующего Советской военной администрации Германии по делам гражданской администрации и уполномоченным НКВД СССР по Группе советских оккупационных войск в Германии. В 1947 году, уже после отъезда Жукова и Серова из Германии, Абакумов арестовал ряд сотрудников Серова в Германии, которые дали компрометирующие показания на Жукова и Серова, в первую очередь – в связи с присвоением трофейных ценностей. Защищаясь от обвинений, 8 февраля 1948 года Серов написал письмо Сталину, где вылил ушат помоев и на Абакумова, и на своего друга Жукова: «Сейчас для того, чтобы очернить меня, Абакумов всеми силами старается приплести меня к Жукову. Я этих стараний не боюсь, так как кроме Абакумова есть ЦК, который может объективно разобраться. Однако Абакумов о себе молчит, как он расхваливал Жукова и выслуживался перед ним как мальчик… Когда немцы подошли к Ленинграду и там создалось тяжелое положение, то ведь не кто иной, как всезнающий Абакумов, распространял слухи, что «Жданов в Ленинграде растерялся, боится там оставаться, что Ворошилов не сумел организовать оборону, а вот приехал Жуков и все дело повернул, теперь Ленинград не сдадут». Теперь Абакумов, несомненно, откажется от своих слов, но я ему сумею напомнить…
В Германии ко мне обратился из ЦК компартии Ульбрихт и рассказал, что в трех районах Берлина англичане и американцы назначили районных судей из немцев, которые выявляют и арестовывают функционеров ЦК Компартии Германии (явная ложь Ульбрихта, поскольку немцы не могли тогда выполнять самостоятельных полицейских функций в западных, равно как и в советской зоне оккупации. – Б. С.), поэтому там невозможно организовать партийную работу. В конце беседы попросил помощь ЦК в этом деле. Я дал указание негласно посадить трех судей в лагерь. Когда англичане и американцы узнали о пропаже трех судей в их секторах Берлина, то на Контрольном совете сделали заявление с просьбой расследовать, кто арестовал судей. Жуков позвонил мне и в резкой форме потребовал их освобождения. Я не считал нужным их освобождать и ответил ему, что мы их не арестовывали. Он возмущался и всем говорил, что Серов неправильно работает. Затем Межсоюзная Комиссия расследовала, не подтвердила факта, что судьи арестованы нами, и на этом дело прекратилось. ЦК партии развернуло свою работу в этих районах.
Абакумов, узнав, что Жуков ругает меня, решил выслужиться перед ним. В этих целях он поручил своему верному приятелю Зеленину, который в тот период был начальником управления «СМЕРШ» (ныне находится под следствием), подтвердить, что судьи мной арестованы. Зеленин узнал об аресте судей и доложил Абакумову. Когда была Первая сессия Верховного Совета СССР, то Абакумов, сидя рядом с Жуковым (имеются фотографии в газетах), разболтал ему об аресте мной судей. По окончании заседания Абакумов подошел ко мне и предложил идти вместе в министерство. По дороге Абакумов начал мне говорить, что он установил точно, что немецкие судьи мной арестованы, и знает, где они содержатся. Я подтвердил это, так как перед чекистом не считал нужным скрывать. Тогда Абакумов спросил меня, а почему я скрыл это от Жукова, я ответил, что не все нужно Жукову говорить. Абакумов было попытался прочесть мне лекцию, что «Жукову надо все рассказывать», что «Жуков первый заместитель Верховного» и т. д. Я оборвал его вопросом, почему он так усердно выслуживается перед Жуковым. На это мне Абакумов заявил, что он Жукову рассказал об аресте судей и что мне будет неприятность. Я за это Абакумова обозвал дураком, и мы разошлись. А сейчас позволительно спросить Абакумова, чем вызвано такое желание выслужиться перед Жуковым».
Серов также обвинил Абакумова в «самоснабжении за счет трофеев»: «Наверно, Абакумов не забыл, когда во время Отечественной войны в Москву прибыл эшелон более 20 вагонов с трофейным имуществом, в числе которого ретивые подхалимы Абакумова из «СМЕРШ» прислали ему полный вагон, нагруженный имуществом с надписью «Абакумову».
Вероятно, Абакумов уже забыл, когда в Крыму еще лилась кровь солдат и офицеров Советской Армии, освобождавших Севастополь, а его адъютант Кузнецов… прилетел к начальнику контрразведки «СМЕРШ» и нагрузил полный самолет трофейного имущества. Командование фронтовой авиацией не стало заправлять бензином самолет Абакумова на обратный путь, так как горючего не хватало для боевых самолетов, ведущих бой с немцами. Тогда адъютант Абакумова не растерялся, обманным путем заправил и улетел. Мне об этом жаловался командир авиационного корпуса и показывал расписку адъютанта Абакумова. Вот какие подлости выделывал Абакумов во время войны, расходуя моторесурсы самолета Си-47 и горючее. Эти безобразия и поныне прикрываются фразой: «Самолет летал за арестованными». Сейчас Абакумов свои самолеты, прилетающие из-за границы, на контрольных пунктах в Москве не дает проверять, выставляя солдат МГБ, несмотря на постановление правительства о досмотре всех без исключения самолетов.
Пусть Абакумов расскажет в ЦК про свое трусливое поведение в тяжелое время войны, когда немцы находились под Москвой. Он ходил, как мокрая курица, охал и вздыхал, что с ним будет, а делом не занимался… Своего подхалима Иванова… Абакумов посылал к нам снимать мерку с ног для пошивки болотных сапог, чтобы удирать из Москвы. Многим генералам и себе Абакумов пошил такие сапоги. Ведь остававшиеся в Москве в тот период генералы видели поведение Абакумова.
Пусть Абакумов откажется, как он в тяжелые дни войны ходил по городу, выбирал девушек легкого поведения и водил их в гостиницу «Москва»… Конечно, сейчас Абакумов, вероятно, «забыл» о разговоре, который у нас с ним происходил в октябре месяце 1941 года о положении под Москвой, и какую он дал тогда оценку. Абакумов по секрету сообщил мне, что «прибыли войска из Сибири, кажется, дело под Москвой должно пойти лучше». На это я ответил ему: «Товарищ Сталин под Москвой повернул ход войны, его за спасение Москвы народ на руках будет носить». И при этом рассказал лично слышанные от Вас, товарищ Сталин, слова, когда Вам покойный Щербаков доложил, что у него перехвачен приказ Гитлера, в котором он указывает, что 7 ноября будет проводить парад войск на Красной площади.
Когда Вы на это спокойно и уверенно сказали: «Дурак этот Гитлер! Он и не представляет себе, как побежит без оглядки из России». Эти Ваши слова я рассказал Абакумову, он не смеет отказаться, если хоть осталась капля совести. Эти Ваши слова я рассказал многим».
Серова Сталин, несмотря на все происки Абакумова, смещать не стал, оставив его на посту первого заместителя министра внутренних дел. Иван Александрович ведь был не только человеком Берии, но и человеком Хрущева. А Хрущева Сталин вскоре начал рассматривать как своего самого реального преемника.
Это было связано с тем, что надежды, которые Сталин питал на Жданова и его команду, пошли прахом. Андрей Андреевич страдал алкоголизмом, что вряд ли было тайной для вождя. Но Иосиф Виссарионович наверняка не ожидал, что его соратник сгорит от водки так быстро. К тому же вскоре выяснилось, что Жданов не обладал никакими организационными талантами. В Ленинграде это было не так заметно, поскольку многое там за него делал второй секретарь Алексей Александрович Кузнецов. В Москве же стало очевидно, что для роли второго секретаря ЦК, который призван был разгрузить стареющего Сталина от решения ряда оперативных вопросов, Жданов совершенно не годится. Умение писать доклады с погромными выпадами против Ахматовой и Зощенко в плане возможного будущего осуществления властных полномочий немного стоило. Во время отпуска на Черном море Сталин позвал на свою дачу Жданова и вдруг неожиданно накричал на него: «Сидит, как Христос, как будто это его не касается! Вот смотрит на меня, как Христос!» Уже в 1947 году Жданов оказался тяжело болен и постепенно начал отходить от дел. Этот процесс продолжался вплоть до смерти Жданова от просмотренного кремлевскими эскулапами инфаркта в августе 1948 года. Не исключено, что его конец приблизила кампания критики против его сына Юрия, осмелившегося критиковать «народного академика» Т.Д. Лысенко. Незадолго до этого, 1 июля, Маленков был восстановлен в должности секретаря ЦК партии.
Сталину пришлось принимать срочные меры, чтобы компенсировать ущерб от деятельности Жданова и его команды. Уже в июле 1946 года Маленков был возвращен в Москву из ссылки на периферию и фактически стал выполнять функции второго секретаря ЦК, по крайней мере, по части организационной работы. После смерти Жданова Георгий Максимилианович уже и формально стал вторым секретарем ЦК ВКП(б), т. е. как бы формальным будущим преемником Сталина. Именно в этом качестве его и воспринимали в обществе. Но Иосиф Виссарионович слишком хорошо знал Георгия Максимилиановича, чтобы понять: на роль вождя он не годится. Это Маленков в дальнейшем блестяще подтвердил, практически без серьезного сопротивления уступив власть Хрущеву.
Члены ждановской команды – председатель Госплана Н.А. Вознесенский, секретарь ЦК КПСС А.А. Кузнецов, глава правительства РСФСР М.И. Родионов, глава Ленинградской парторганизации П.С. Попков и другие особым доверием Сталина не пользовались, кандидатами в преемники, разумеется, никогда не были, зато доставляли немало хлопот своими завиральными идеями насчет укрепления российского суверенитета в рамках СССР, создания российского гимна и герба и даже объявления Ленинграда столицей РСФСР. С точки зрения Сталина, это была чрезвычайно опасная центробежная тенденция. И тут он был прав. В 1991 году решающим для полного и окончательного распада СССР стало движение за российский суверенитет. Разумеется, столь опасных мечтателей нельзя было оставлять в живых в послесталинском Советском Союзе, который они рано или поздно могли развалить, даже помимо собственной воли. Иосиф Виссарионович такого допустить не мог, вне зависимости от того, на ком он остановил выбор в качестве преемника. После смерти прикрывавшего их Жданова Вознесенского и его друзей изгнали с партийного олимпа в результате так называемого «ленинградского дела. Всего по ленинградскому делу были подвергнуты разного рода репрессиям до 2 тыс. человек, в том числе несколько сот были расстреляны. Масштабы репрессий были уже не те, что в 1937–1938 годах. По всем политическим делам послевоенных лет были казнены лишь немногие тысячи, а не сотни тысяч человек. Сталин считал, что страха он навел уже достаточно и можно позволить себе быть гораздо более либеральным, не слишком разбрасываясь кадрами. Террор стал избирательным, точечным.
Основным поводом для преследования так называемой «ленинградской антипартийной группы» стало обвинение А.А. Кузнецова, председателя Совмина РСФСР М.И.Родионова и первого секретаря Ленинградского обкома и горкома П.С.Попкова в проведении в Ленинграде Всероссийской оптовой ярмарки. Она была организована по инициативе Родионова, Кузнецова и Вознесенского без санкции центральных партийных органов. Бюро Совмина разрешило проведение лишь межобластных оптовых ярмарок, а Родионов и ленинградские руководители сделали ярмарку Всероссийской и лишь после начала ее работы известили об этом Маленкова. В ответ на информацию, поступившую от председателя Совмина РСФСР М.И. Родионова, прежде работавшего в Ленинграде, о проведении Всероссийской оптовой ярмарки, Маленков поставил на Политбюро ЦК ВКП(б) вопрос «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А.А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М.И. и Попкова П.С.» В феврале 1949 года поступил еще один сигнал в ЦК партии. В анонимном письме говорилось о фальсификациях при выборах Ленинградского обкома партии. На ленинградской партконференции руководители обкома П.С. Попков, Г.Ф. Бадаев, Я.Ф. Капустин и П.Г. Лазутин получили по несколько голосов «против», но было объявлено, что они прошли единогласно. 15 февраля 1949 года Политбюро приняло постановление об антипартийных действиях ленинградской парторганизации. Срочно прибывший в Ленинград Маленков снял всю местную партийную верхушку. На объединенном заседании бюро ленинградских горкома и обкома партии Георгий Максимилианович обвинил Попкова и его товарищей в антипартийной групповщине и противопоставлении Ленинградской парторганизации Центральному Комитету, а также в попытке создать Компартию России и тем самым расколоть КПСС. Одновременно попали в опалу и покровители ленинградского руководства. В январе 1949 года Кузнецов, а в марте Родионов и Вознесенский лишились своих постов.
В постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 15 февраля 1949 года говорилось о тесных связях руководства Ленинграда с работавшими в этом городе прежде Н.А.Вознесенским и А.А.Кузнецовым. Упоминалась и просьба Попкова о том, чтобы Вознесенский и Кузнецов «шефствовали» над городом, причем эта просьба сравнивалась с временами, когда «Зиновьев… пытался превратить Ленинградскую партийную организацию в опору своей антиленинской фракции».
К делу «ленинградской фракции был также привлечен второй секретарь Ленинградского горкома Я.Ф.Капустин, которого объявили «английским шпионом». Ему припомнили, что в 1935 году он проходил длительную стажировку в Англии, в Манчестере, на заводах Метрополитен-Виккерс, и имел любовную связь с англичанкой-переводчицей, предлагавшей ему остаться в Англии. Однажды муж англичанки, внезапно вернувшийся домой, застал жену и Якова Федоровича в костюмах Адама и Евы. Разразился скандал, который стал предметом разбирательства партийной организацией советского торгпредства в Лондоне. После ареста Капустина этот эпизод был расценен «как сигнал возможной обработки Капустина английской разведкой». Абакумов обвинил начальника ленинградского управления МГБ генерал-лейтенанта П.Н. Курбаткина в попытке замять это дело.
Курбаткин был арестован и впоследствии расстрелян. Здесь стоит отметить, что в 1939 году он сам был организатором убийства находившихся в заключении видных в прошлом троцкистов К.Б. Радека и Г.Я. Сокольникова, но это убийство ему не инкриминировали, поскольку действовал он тогда по приказу Сталина и Берии.
Другого обвиняемого – бывшего председателя Ленинградского облисполкома, назначенного первым секретарем Крымского обкома ВКП(б), Н.В.Соловьева объявили «махровым великодержавным шовинистом» за предложение создать Бюро ЦК по РСФСР и учредить компартию РСФСР. Его обвиняли также в том, что, «находясь на работе в Крыму, делал резкие вражеские выпады против главы Советского государства».
Вскоре последовали аресты и главных фигурантов дела. 13 августа 1949 года при выходе из кабинета Маленкова были арестованы Кузнецов, Попков, Родионов, а также председатель Ленинградского исполкома горсовета П.Г. Лазутин и бывший председатель Ленинградского облисполкома Н.В.Соловьев.
Вознесенскому предъявили обвинения в умышленном занижении государственных планов, в искажении и фальсификации статистической отчетности, а также в утрате секретных документов в аппарате Госплана. 9 сентября 1949 года Шкирятов передал Маленкову предложение Комитета партийного контроля исключить Вознесенского из партии и привлечь к суду за утрату секретных документов Госпланом СССР. Это предложение было утверждено опросом членов Пленума ЦК, и 27 октября Вознесенский был арестован.
Министерство госбезопасности начало собирать компромат против «ленинградцев» только тогда, когда они были низвергнуты с политического олимпа. Сам Абакумов был в хороших, дружественных отношениях с Кузнецовым. После ареста Виктору Семеновичу это вменили в вину. За министром следили, и агентура докладывала Сталину, что Виктор Семенович и Алексей Александрович дружили семьями. И Сталин решил испытать министра, поручив ему разработать обвинения против «ленинградцев», инкриминировать старому другу расстрельную статью. Но Абакумов все же попытался помочь Кузнецову, стремясь отвести от него наиболее опасное обвинение в шпионаже. На допросе бывший следователь Комаров показал: «Когда я доложил Абакумову план расследования дела Кузнецова и заговорил про шпионаж, тот, расхаживая по кабинету, принялся рассуждать вслух: «Собственно, какой у этих арестованных шпионаж? Они давно на виду, постоянно находились под охраной МГБ, каждый их шаг был известен… Начни мы ставить вопросы об их связи с заграницей, в ЦК будут смеяться…»
Абакумов часто говорил мне: «Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать». Оттого я и не стал допрашивать Кузнецова про шпионаж – кто же осмелится пойти наперекор министру?»
Вероятно, среди прочего, Абакумов опасался, что МГБ могут обвинить в «попустительстве шпионам», после чего его самого легко могут посадить на одну скамью подсудимых с Кузнецовым.
Обвинительное заключение, составленное на основании показаний, добытых людьми Абакумова, и отредактированное Сталиным, в частности, гласило: «Кузнецов, Попков, Вознесенский, Капустин, Лазутин, Родионов, Турко, Закржевская, Михеев признаны виновными в том, что, объединившись в 1938 году в антисоветскую группу, проводили подрывную деятельность в партии, направленную на отрыв Ленинградской партийной организации от ЦК ВКП(б) с целью превратить ее в опору для борьбы с партией и ее ЦК… Для этого пытались возбуждать недовольство среди коммунистов Ленинградской организации мероприятиями ЦК ВКП(б), распространяя клеветнические утверждения, высказывали изменнические замыслы… А также разбазаривали государственные средства (на организацию злосчастной Ленинградской ярмарки. – Б. С.)». Насчет Кузнецова Сталин собственноручно вписал в текст обвинительного заключения фразу о том, что он, «обманным путем пробравшись в ЦК ВКП(б)… повсюду насаждал своих людей – от Белоруссии до Дальнего Востока и от Севера до Крыма». Родионов предлагал не только создать Компартию Российской Федерации, но и учредить собственный российский гимн и флаг – традиционный триколор, но с серпом и молотом. Этого хватило, чтобы приписать подсудимым «русский национализм», намерение перенести столицу из Москвы в Ленинград и чуть ли не отделить Российскую Федерацию от СССР.
Думаю, что в этом как раз и заключалась истинная причина постигшей «ленинградцев» опалы. Разумеется, никакого заговора они не устраивали. Однако намерения сделать более самостоятельной в рамках СССР Российскую Федерацию, поднять роль Ленинграда и Ленинградской области, передав «северной столице» некоторые функции центральной власти, а в будущем сделав даже столицей РСФСР, были налицо. В проведении Ленинградской оптовой ярмарки Сталин усмотрел проявление центробежных тенденций. А этого стареющий диктатор больше всего боялся. Он видел угрозу существования государства в том, что русский патриотизм будет противопоставляться советскому. Для Иосифа Виссарионовича даже в пору беспощадной борьбы с «безродным космополитизмом» эти понятия совпадали. Просто понятие «советский» должно было быть очищено от «инородческих влияний» и «низкопоклонства перед Западом». Украинскому, узбекскому или литовскому патриотизму в сталинском СССР не было места. Пример же выделения РСФСР в такую же республику, как Украина или Узбекистан, грозил превращением СССР из фактически унитарного государства в настоящую федерацию и ростом центробежных тенденций по всему Союзу. Распад же СССР неминуемо вел и к концу коммунистической власти. Вероятно, примерно так представлял себе Сталин дальнейший ход истории в случае, если бы его преемником стали Вознесенский или Кузнецов. И ведь действительно в 1991 году распад Советского Союза стал концом правления Коммунистической партии. Да, такие наследники Сталину были не нужны, и от них надо было как можно скорее избавиться.
Главных фигурантов московских процессов 1936–1938 годов удалось заставить дать самые фантастические признательные показания без применения пыток, одной лишь силой убеждения: если будете хорошо себя вести, вас не расстреляют, и к тому же вам, как настоящему большевику, предстоит выполнить свое последнее партийное поручение. Зиновьев, Каменев и сторонники Троцкого надеялись, что Сталин убоится мирового общественного мнения и не станет казнить всемирно известных в прошлом вождей партии и Коминтерна. Бухарин, Рыков и другие правые верили, что Коба вспомнит, что они были его старыми соратниками, активно боролись с троцкистами и зиновьевцами и потому не представляют реальной опасности и не заслуживают смерти. У «ленинградцев» никаких иллюзий на этот счет уже не осталось. Опыт предшественников однозначно свидетельствовал, что признания в заговорах и шпионаже – верный путь в могилу. К тому же «ленинградцы» по складу своего характера были прагматиками-технократами, и убедить их, во имя высших интересов партии, взять на себя ответственность за несовершенные преступления было невозможно. Страх смерти понуждал подследственных отрицать выдвинутые против них чудовищные обвинения. Преодолеть его можно было только пыточными методами следствия.
Вознесенский, Кузнецов и их товарищи на следствии и на суде признали свою вину. Как выбивались эти признания, рассказал 29 января 1954 года следователям, пересматривавшим «ленинградское дело», один из немногих уцелевших, бывший 2-й секретарь Ленинградского обкома Иосиф Михайлович Турко, получивший 15 лет лагерей: «…Я никаких преступлений не совершал и виновным себя не считал и не считаю. Показания я дал в результате систематических избиений, так как я отрицал свою вину. Следователь Путинцев начал меня систематически избивать на допросах. Он бил меня по голове, по лицу, бил ногами. Однажды он меня так избил, что пошла кровь из уха. После таких избиений следователь направлял меня в карцер, угрожал уничтожить меня и мою жену и детей, а меня осудить на 20 лет лагерей, если я не признаюсь… В результате я подписал все, что предлагал следователь…»
В полном соответствии с традициями московских процессов 30-х годов, и на этот раз следователи были рядом со своими подследственными во время процесса, чтобы контролировать их поведение и не допустить отказа от ранее данных показаний. Бывший заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ полковник Владимир Иванович Комаров, арестованный вместе с Абакумовым, на допросе рассказал, как это было: «В Ленинград поехал я и еще десять следователей… Перед отъездом в Ленинград Абакумов меня строго предупредил, чтобы на суде не было упомянуто имя Жданова. «Головой отвечаешь», – сказал он». Но все прошло как надо. Имя канонизированного к тому времени Жданова на процессе не прозвучало, и в ночь на 1 октября 1950 года Вознесенский, Кузнецов и другие были расстреляны по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР.
Сохранилось письмо на имя Маленкова Амаяка Кобулова, бывшего с 1938 года заместителем министра госбезопасности Украины, а в момент написания письма, в апреле 1954 года, томившегося в Бутырской тюрьме. В этом документе приводятся сведения о широчайших масштабах репрессий на Украине и о том, что первый секретарь ЦК КП Украины не пытался сделать даже то, что мог, для того, чтобы их ограничить, первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины Хрущев был вызван Сталиным в Москву в конце 1949 года. Младший из братьев Кобуловых, отчаянно цепляясь за жизнь, пытался сыграть на противоречиях Хрущева и Маленкова и дать Георгию Максимилиановичу компромат на Никиту Сергеевича. Но спастись А.З. Кобулову не удалось, равно как и не удалось убедить Маленкова в своей версии, что с Украины в Москву Хрущева перевели в качестве наказания. Ведь производство из первого секретаря компартии Украины в первые секретари Московского городского комитета партии, да еще с добавлением должности секретаря ЦК ВКП(б), понижением назвать было весьма трудно. На самом деле Сталин вызвал Хрущева в Москву в качестве своего наиболее вероятного преемника сразу после того, как расправился с ленинградской командой.
Никита Сергеевич вспоминал: «Однажды, когда я был во Львове, Сталин позвонил мне и срочно вызвал в Москву. Шли последние месяцы 1949 года. Я ехал и не знал, что меня ждет. Могло возникнуть много неожиданных сюрпризов. Такая тогда была ситуация. Ехал я и не знал, зачем еду, куда и в каком положении буду возвращаться. Сходные переживания как-то выразил Булганин после обеда у Сталина, сказав мне: «Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь домой или тебя повезут кое-куда». Он это произнес, будучи под крепким градусом. Но ведь что у трезвого в голове, то… Булганин отразил мысли многих, если не всех нас. Сложилась общая обстановка неуверенности в завтрашнем дне. Итак, выехал я в Москву. Сталин говорит: «Довольно вам на Украине сидеть. Вы там проработали много лет». «Да, 13 лет. Время мне уходить оттуда, хотя отношение ко мне там очень хорошее, и я благодарен всем людям, которые меня окружали и помогали мне в руководстве на Украине». «Мы хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно в Ленинграде, выявлены заговоры. Неблагополучно и в Москве, и мы хотим, чтобы вы опять возглавили Московскую парторганизацию. Пусть Московская парторганизация будет опорой Центрального Комитета». Я ему: «Если Вы доверяете, то я сделаю все, что в моих силах, и охотно вернусь в Москву в качестве секретаря Московского комитета партии». «Нет, не только, вы будете здесь еще и секретарем ЦК».
Этот разговор состоялся как раз перед 70-летием Сталина. И он добавил: «Вы приезжайте ко дню моего рождения». Я и приехал к этому декабрьскому дню. Сдал дела на Украине, перебрался в Москву. Тут меня избрали секретарем МК, я начал работать по новой. Быстро увидел, что мой приезд в Москву противоречил предположениям Берии и Маленкова. У меня сложилось тогда впечатление, что Сталин (он этого не сказал мне), вызывая меня в Москву, хотел как-то повлиять на расстановку сил в столице и понизить роль Берии и Маленкова. Мне даже иногда казалось, что Сталин сам боится Берии, рад был бы от него избавиться, но не знает, как это получше сделать. Перевод же меня в Москву как бы противопоставлял нас, связывая Берии руки. Сталин, как мне казалось, хорошо ко мне относился и доверял мне. Хотя он часто критиковал меня, но зато и поддерживал, и я это ценил».
Вслед за Ленинградом Сталин провел чистку в Московской парторганизации. 20 октября 1949 года Сталину и членам Политбюро поступило письмо за подписью трех инженеров одного из московских заводов (впоследствии было установлено, что фамилии авторов письма вымышленные), где указывалось на серьезные недостатки в работе первого секретаря МК и МГК ВКП(б) Г.М.Попова.
По предложению Сталина была образована комиссия Политбюро ЦК в составе Г.М.Маленкова, Л.П.Берии, Л.М. Кагановича и М.А.Суслова для проверки указанных в письме фактов. По результатам проведенной проверки 12 декабря было принято постановление Политбюро ЦК «О недостатках в работе тов. Попова Г.М.». Там, в частности, отмечалось, что Московский комитет «проводит неправильную линию в отношении союзных министерств и министров, пытаясь подмять министров и командовать министерствами, подменять министров, правительство и ЦК ВКП(б)», что «МК и МГК ВКП(б), занимаясь в основном хозяйственными делами, не уделяют должного внимания вопросам партийно-политической и внутрипартийной работы».
Пленум МК и МГК ВКП(б), состоявшийся 13–16 декабря, признал, что ЦК «правильно и своевременно вскрыл крупные недостатки в работе Попова и бюро Московского областного и городского комитетов партии». Пленум осудил также «беспринципную позицию секретарей и членов бюро, зажим критики и самокритики, грубые нарушения отдельными руководителями государственной и партийной дисциплины, серьезные ошибки в работе с кадрами». Попов был освобожден от занимаемой должности. Вот тогда Сталин и вызвал в Москву Хрущева, который накануне Нового года был вполне предсказуемо избран первым секретарем МГК.
Стоит заметить, что по сравнению с Вознесенским и его товарищами, расстрелянными 1 октября 1950 года, Георгий Михайлович Попов, можно сказать, отделался легким испугом. Его лишь вывели из состава Оргбюро и освободили от обязанностей секретаря ЦК ВКП(б). Попов был назначен министром городского хозяйства, затем министром сельскохозяйственного машиностроения, а в 1952 году стал директором авиазавода. Все это доказывает, что никаких политических прегрешений за ним не было, и освободили его от обязанностей главы московских коммунистов только для того, чтобы освободить место для Хрущева.
Никаких прямых и ясных указаний на то, кого именно он мыслил своим наследником, Сталин, разумеется, не оставил. Прежде всего потому, что умер внезапно. Хотя, может быть, отчасти и из соображений безопасности, чтобы не провоцировать вспышки борьбы за власть в своем окружении. Ведь как названный преемник, так и те, кого преемником не назначили, могли попытаться сыграть свою игру и устранить Сталина, первый – чтобы приблизить свой приход к власти, вторые – чтобы не допустить во власть названного преемника и самими стать сталинскими наследниками, даже ценой убийства генералиссимуса.
В последние месяцы жизни Сталина над Берией, как казалось, нависла новая угроза. В Грузии расследовалось дело так называемой «мингрельской националистической группы», будто бы возглавляемой секретарем ЦК КП(б) Грузии М. Барамия, сфальсифицированное органами МГБ Грузии по команде из Москвы. Группа обвинялась в подготовке ликвидации советской власти в Грузии с помощью империалистических государств, с обвинениями во взяточничестве и национализме части грузинского партийного аппарата.
В ноябре-декабре 1951 года были приняты постановления ЦК ВКП(б) «О взяточничестве в Грузии и об антипартийной группе т. Барамия» и Совмина СССР «О выселении с территории Грузинской ССР враждебных элементов», после чего 37 партийных и советских работников Грузии было арестовано, а более десяти тысяч человек высланы с территории Грузинской ССР в отдаленные районы Казахстана. Осуществлять эти меры было поручено Берии. Но новое руководство МГБ Грузии стало собирать компромат на Лаврентия Павловича.
4 февраля 1953 года министр госбезопасности С.Д. Игнатьев направил Сталину протоколы допросов арестованного министра госбезопасности Грузии Н.М.Рухадзе.
Материалы допросов свидетельствовали о том, что Рухадзе собирал компрометирующие материалы не только на руководителей республики, но и на самого Берию. В квартире у матери Берии в Тбилиси была установлена подслушивающая аппаратура, также МГБ «разрабатывал» казавшиеся подозрительными связи мужа сестры Берии. После смерти Сталина Берия освободил и реабилитировал арестованных членов «мингрельской группы» и вернул в Грузию тысячи ссыльных.
Падение АбакумоваМинистр госбезопасности Виктор Семенович Абакумов любил пожить на широкую ногу. Он порядочно награбил трофейных ценностей в Германии, не хуже Жукова и Серова. Кроме того, к его услугам всегда были вещи, конфискованные у врагов народа. Абакумов имел две квартиры в Москве. В меньшей из них, площадью 120 квадратных метров, проживала его жена, с которой он после войны развелся, но квартиру ей оставил. Квартира была украшена дубовыми панелями, была старинная мебель красного дерева, множество ковров и богемский хрусталь. В основной же квартире, в Колпачном переулке, площадь которой была около 300 квадратных метров, проживал сам со своей любовницей, впоследствии ставшей женой Абакумова и родившей ему сына. Для того, чтобы выделить Абакумову эту квартиру, потребовалось отселить 16 семей, что и было осуществлено за счет МГБ. Квартира напоминала склад дорогих мебельных гарнитуров, заграничных холодильников, которые москвичам были еще в диковинку, хрусталя, драгоценностей, мехов, ковров и т. д. Кроме того, в квартире было 13 радиоприемников и радиол, 30 наручных часов и сотни метров отрезов ткани. Был в квартире и ящик с более чем 300 корнями женьшеня. Виктор Семенович явно заботился о собственном долголетии, не понимая, очевидно, что на его должности люди в то время своей смертью, как правило, не умирали. Был у него и личный гараж с десятками автомобилей. Виктор Семенович был заядлым автомобилистом. Еще Абакумов любил танцевать фокстрот с красивыми женщинами, за что коллеги в шутку прозвали его «фокстротчиком». Он одним из первых в советской элите стал увлекаться большим теннисом, играл в футбол, был мастером спорта по самбо.
Однако отнюдь не любовь к красивой жизни послужила причиной падения Абакумова. Виктор Семенович с энтузиазмом собирал компромат на сильных мира сего. Люди Абакумова фактически завербовали начальника охраны Берии полковника Саркисова, который начал доставлять в МГБ регулярные доклады о любовных похождениях шефа.
Бывший заместитель Абакумова генерал-лейтенант Евгений Петрович Питовранов в беседе с журналистом Евгением Жирновым вспоминал: «Время от времени Виктор Семенович звонил мне по бериевским делам: «Что-нибудь есть там от Саркисова?» Брал с удовольствием. Через какое-то время интерес к этим материалам у него пропал. Говорит: «Ты больше не бери у Саркисова это дерьмо». К тому времени сообщений о похождениях Лаврентия Павловича у него накопилось более чем достаточно. Он и пресытился, и увидел, что на этом дерьме легко поскользнуться. В сводках шла речь о женах такого количества высокопоставленных людей, что малейшая утечка этих материалов могла сделать Абакумова врагом не только Берии, но и половины руководителей партии и страны».
У Абакумова при обыске, как записали в протоколе, «в большой спальной, в платяном шкафу, в белье, была обнаружена папка с большим числом совершенно секретных документов, содержащих сведения особой государственной важности». Вероятно, там были компрометирующие материалы и на Берию.
В своем письме Сталину следователь М.Д. Рюмин утверждал, что от него требовали при допросах собирать компрометирующие данные против руководящих государственных и партийных работников. Среди тех, против кого собирался компромат, были участники советского атомного проекта Б.Л. Ванников и А.П. Завенягин.
По утверждению исследователя истории антисемитизма в СССР Г.В. Костырченко, Абакумов «с целью получения компромата на Берию в конце 1948 года даже пошел на арест его бывшей любовницы, некой Л.А. Улерьяновой, женщины легкого поведения».
Абакумов копал и под жену Молотова Полину Жемчужину, но делал он это наверняка по заданию Сталина, у которого был такой фирменный прием – сажать жен ближайших соратников, чтобы вернее привязать их к себе. Так он поступил, например, по отношению к Калинину и Буденному. А у своего помощника А.Н. Поскребышева и у маршала Г.И. Кулика Сталин жен расстрелял. Теперь пришел черед жены Молотова.
После того, как в конце 1945 года доверие Сталина к Молотову основательно пошатнулось, генсек решил держать Вячеслава Михайловича на коротком поводке, приказав МГБ возбудить дело против его жены, Полины (Пери) Семеновны Жемчужиной, урожденной Карповской (фамилия у нее была от первого мужа, Арона Жемчужина). Она была одной из активных сотрудниц Еврейского антифашистского комитета. После установления дипломатических отношений между СССР и Израилем Жемчужина на приеме в МИДе 8 ноября 1948 года по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции вела неосторожные разговоры с израильским послом в Москве Голдой Меир. Последняя вспоминала: «После того, как я пожала руку Молотову, ко мне подошла его жена Полина. «Я так рада, что вижу вас наконец!» – сказала она с неподдельной теплотой, даже с волнением. И прибавила: «Я ведь говорю на идиш, знаете?»
– Вы еврейка? – спросила я с некоторым удивлением.
– Да! – ответила она на идиш. – Их бин а идише тохтер («Я – дочь еврейского народа»).
Мы беседовали довольно долго. Она знала, что произошло в синагоге (где приветствовать Голду Меир на праздновании еврейского нового года собралась пятидесятитысячная толпа. – Б. С.), и сказала, как хорошо было, что мы туда пошли: «Евреи так хотели вас увидеть», – сказала она. Потом мы коснулись вопроса о Негеве, обсуждавшегося тогда в Объединенных Нациях. Я заметила, что не могу отдать его, потому что там живет моя дочь, и добавила, что Сарра находится со мной в Москве. «Я должна с ней познакомиться», – сказала госпожа Молотова. Тогда я представила ей Сарру и Яэль Намир; она стала говорить с ними об Израиле и задала Сарре множество вопросов о кибуцах – кто там живет, как они управляются. Она говорила с ними на идиш и пришла в восторг, когда Сарра ответила ей на том же языке. Когда Сарра объяснила, что в Ревивим все общее и что частной собственности нет, госпожа Молотова заметно смутилась. «Это неправильно, – сказала она. – Люди не любят делиться всем. Даже Сталин против этого. Вам следовало бы ознакомиться с тем, что он об этом думает и пишет». Прежде чем вернуться к другим гостям, она обняла Сарру и сказала со слезами на глазах: «Всего вам хорошего. Если у вас все будет хорошо, все будет хорошо у всех евреев в мире».
Больше я никогда не видела госпожу Молотову и ничего о ней не слышала. Много позже Генри Шапиро, старый корреспондент Юнайтед Пресс в Москве, рассказал мне, что после разговора с нами Полина Молотова была арестована…»
Замечу, что экономическая эффективность кибуцев, где все было обобществлено, основывалась на внеэкономической мотивации к производительному труду, в данном случае – на приверженности сионистской идее; по этой же причине эффективными в условиях рынка оказались коллективные хозяйства, созданные приверженцами некоторых протестантских сект в США; но сталинские колхозы обернулись трагедией для миллионов крестьян – схемы,
рассчитанные на фанатиков идеи, не работают, когда применяются к массе обыкновенных людей.
Несомненно, у той беседы Жемчужиной с Голдой Меир были очень внимательные слушатели, которые довели ее содержание до сталинских и абакумовских ушей. Иосиф Виссарионович наконец-то получил весомые доказательства для обвинения жены Молотова в «еврейском национализме». 28 января 1949 года, вскоре после того, как в рамках продолжавшейся борьбы с «космополитами» в Москве закрыли еврейский театр, газету и издательство, Жемчужину арестовали. Ей вменили в вину утрату секретных документов. Вместе с женой Молотова взяли ее технического секретаря Мельник-Соколинскую и еще несколько сотрудников главка текстильно-галантерейной промышленности Минлегпрома, которым руководила Полина Семеновна.
Как утверждал Питовранов, как-то Абакумов вызвав его и поинтересовался, «нет ли чего интересного по Молотову». «Вести оперативную работу против членов Политбюро, – вспоминал ветеран, – мы не имели ни малейшего права. Но приказ министра есть приказ. Я аккуратно, не произнося прямо фамилий, проинструктировал ребят. Они вспомнили об агентурной информации, положенной в свое время под сукно: кто-то из ближайшего окружения жены Молотова сообщал о ее, мягко говоря, не вполне скромном образе жизни.
Полина Семеновна Жемчужина была начальником текстильно-галантерейного главка Министерства легкой промышленности. Пока ее супруг надрывался в Совете министров, Министерстве иностранных дел и Комитете информации, Полина Семеновна переживала третью молодость – уделяла много времени своей внешности, принимала молочные ванны. Довольно свободно вела себя с мужчинами – на улицах, конечно, никого не ловила, но грань дозволенного перешла уже давно.
Абакумов, выслушав эту информацию, поморщился: «Слухи нам ни к чему, но направление интересное. Попробуй вместе с охраной что-нибудь организовать такое…» (его рука изобразила что-то напоминающее вращение катушек магнитофона). Мы залегендировали свой интерес к Жемчужиной и вскоре получили то, что ждал министр. Жемчужина для какого-то небольшого ремонта вызвала к себе электрика. Сделать этот молодой и симпатичный парень ничего не успел – почтенная дама почти насильно уложила его в постель. Виктор Семенович остался доволен».
Перед арестом Жемчужиной Сталин наверняка намекнул Молотову, что нет смысла защищать такую неверную жену. А опытный царедворец Молотов легко мог догадаться, откуда у этой информации растут ноги.
Тут следует отметить, что свидетельство Питовранова находит свое подтверждение в материалах следствия по делу жены Молотова. Двое подчиненных Жемчужиной в ходе следствия признались в том, что они были ее любовниками. Они весьма подробно описали все детали интимных встреч, вплоть до излюбленных поз. Неизвестно, сделали ли они эти признания добровольно или под давлением следователей или даже из-за применения к ним мер физического воздействия. Тем не менее, на очной ставке с Жемчужиной оба подтвердили свои показания. Полина Семеновна, которой уже перевалило за пятьдесят, от стыда и потрясения разрыдалась.
Следует подчеркнуть, что пытки во время следствия по делу Жемчужиной применялись весьма широко. Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко на суде над Абакумовым 14 декабря 1954 года заявил, что в 1949 году, кроме Надежды Канель, в связи с провокацией против Жемчужиной были арестованы многие из ее сослуживцев и родственников: бывший заместитель начальника Главка Иванов, директор авиационного завода Штейнберг, секретари Жемчужиной Мельник-Соколинская, Карташева и Вельбовская, родственник Жемчужиной Карповский и другие.
О том, какими бесчеловечными методами вымогались от арестованных ложные показания против Жемчужиной, дают представление показания свидетеля Штейнберга, работавшего до ареста директором одного из авиационных заводов и являющегося дальним родственником Жемчужиной. Штейнберг показал:
«…В ночь с 2 на 3 августа 1949 года я был арестован и доставлен в Лефортовскую тюрьму… Ночью того же дня я был… вызван на допрос к Рассыпнинскому, а затем переведен в кабинет к Комарову… Так как на следующих допросах я продолжал отрицать свою виновность… то на одном из последующих допросов Комаров заявил, что меня будут бить и заставят подписать эти показания. Была показана дубинка. Комаров довольно детально и со вкусом объяснил, как ею орудуют, какие последствия на всю жизнь остаются у людей, ее испробовавших, давал ее подержать, засовывал в карман пиджака и т. д.
Я отказался все же дать такие показания, и на одном из последующих допросов впервые был избит… Комаров заставил меня встать, ударил два раза по лицу, при этом выбил два зуба, а затем вместе с Рассыпнинским потащил меня к креслу и избил резиновой дубинкой… Затем на следующем допросе, когда я продолжал упорствовать, Комаров заявил, что «перейдет на пятки». Меня уложили на пол, сняли полуботинки и били этой же дубинкой по подошвам и пяткам. Всего таких допросов было семь. Все это сопровождалось ежедневными вызовами на допрос днем и ночью, ночью с 12 часов до 4, а чаще до 5 утра, при этом спать не разрешалось.
После седьмого допроса я не выдержал и сказал, что согласен дать показания как о своей, так и «вражеской» деятельности Жемчужиной».
Штейнберг подтвердил на суде, что в допросах его непосредственно участвовал Абакумов, который, обращаясь к Комарову, требовал: «Возьмите двух следователей поздоровее, побейте его в две дубинки и заставьте рассказывать». Столь же преступными и бесчеловечными методами производились допросы и бывшего секретаря Жемчужиной Мельник-Соколинской, подробно рассказавшей на суде о преступных приемах следствия, применявшихся Комаровым и Абакумовым.
На протяжении длительного времени Комаров при помощи беспрерывных ночных допросов стремился сломить волю Мельник-Соколинской и понудить ее к даче ложных показаний против Жемчужиной.
Непрерывно вызывая Мельник-Соколинскую на допросы как днем, так и ночью, Комаров, однако, ничего не записывал. Как показывает сама Мельник-Соколинская, она была приведена в состояние физической и моральной прострации.
Угрозами расправиться с семьей Мельник-Соколинской Комаров заставил ее подписать так называемый обобщенный протокол допроса, содержавший клеветнические измышления по адресу Жемчужиной. Однако даже содержавшиеся в этом протоколе гнусные измышления Комарова по адресу Жемчужиной показались недостаточными Абакумову. С этой целью подсудимому Броверману было дано задание «усилить» протокол и фальсифицировать выводы, якобы вытекавшие из показаний Мельник-Соколинской.
Протоколы с пикантными показаниями о жене Молотова могли быть использованы для зачтения на Политбюро перед снятием давнего сталинского соратника. После такого унижения Вячеслав Михайлович не смог бы оставаться среди вождей, даже если бы к суду его не привлекли. А мог быть и более традиционный вариант расправы с ним: арест – признание – закрытый суд – расстрел. По такой схеме, в частности, расправились с фигурантами «ленинградского дела», а позднее – с членами Еврейского антифашистского комитета. Но в 1949 году Сталин полагал, что выводить Молотова в расход еще рано. И ограничился тем, что в марте 49-го снял Молотова с поста министра иностранных дел и из первых заместителей перевел в просто заместители председателя Совмина. Жемчужину же судить не стали, а решением Особого совещания при МГБ отправили в 5-летнюю ссылку в Кустанайскую область.
Преследования жены Молотова начались после того, как Сталин решил разогнать Еврейский антифашистский комитет. Ранее, в 1947 году, Советский Союз поддерживал создание государства Израиль в Палестине, рассчитывая на то, что удастся оказывать преобладающее политическое влияние на местную элиту, среди которой были популярны социалистические взгляды. Однако вскоре после создания Израиля стало ясно, что новое государство ориентируется на США, а не на СССР, деятельность ЕАК, с точки зрения Сталина, утратила свой смысл. Членам комитета инкриминировали предложение, сделанное еще в феврале 1944 года, о создании в Крыму Еврейской социалистической республики как некой альтернативе палестинскому Израилю. Тогда советское правительство в идее «Калифорнии в Крыму» видело средство привлечения еврейских капиталов для восстановления советской экономики. С началом же холодной войны в сионистском движении Сталин усмотрел канал влияния буржуазной идеологии и распорядился свернуть деятельность еврейских организаций в СССР. По его приказу Абакумов организовал еще 13 января 1948 года убийство председателя ЕАК великого режиссера и актера Соломона Михоэлса, причем непосредственным исполнителем преступления был заместитель Абакумова генерал-лейтенант С.И. Огольцов. А 20 ноября 1948 года Политбюро одобрило постановление Бюро Совмина, которым Министерству госбезопасности поручалось немедленно распустить ЕАК, поскольку, «как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Членов комитета предписывалось пока не арестовывать. Аресты начались в январе 1949-го, когда взяли бывшего начальника Совинформбюро С.А. Лозовского, поэта Исаака Фефера, писателя Переца Маркиша и других членов ЕАК. Дело о «сионистском заговоре» начинал Абакумов, которому удалось выбить из арестованных признательные показания. Однако еще до суда над членами ЕАК Виктора Семеновича арестовали. Дело заканчивал новый министр госбезопасности С.Д. Игнатьев. Последний 24 августа 1951 года жаловался Маленкову и Берии: «Почти совершенно отсутствуют документы, подтверждающие показания арестованных о проводившейся ими шпионской и националистической деятельности под прикрытием ЕАК». С точки зрения Сталина, Абакумов гораздо хуже, чем покойный Ежов, умел воплощать в жизнь сценарии больших политических процессов. Не хватало фантазии и образования. В результате процесс ЕАК пришлось делать закрытым. Он продолжался необычно долго – с 8 мая по 18 июля 1952 года. Даже всегда послушная Военная Коллегия усомнилась в виновности подсудимых. Ее председатель А.А. Чепцов предложил вернуть дело на доследование, но его заверили наверху, что в Политбюро вопрос решен, и продиктовали приговор: 13 человек – к высшей мере наказания. Только одна из членов ЕАК – академик Л.С. Штерн – отделалась тремя с половиной годами тюрьмы и пятью годами ссылки.
Донос на Абакумова принес старший следователь Следственной части по особо важным делам подполковник госбезопасности Михаил Дмитриевич Рюмин. Писал он его в кабинете заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов Семена Денисовича Игнатьева, человека, близкого к Маленкову (по другой версии – в кабинете помощника Маленкова Дмитрия Николаевича Суханова).
2 июля 1951 года М.Д. Рюмин обратился с письмом-доносом на имя Сталина Он утверждал, что Абакумов сознательно тормозил расследование дела о «еврейском националисте» враче Я.Г. Этингере.
Рюмин утверждал, что по вине Абакумова не расследуются «террористические замыслы» вражеской агентуры. Михаил Дмитриевич писал в своем доносе: «В ноябре 1950 года мне было поручено вести следствие по делу арестованного доктора медицинских наук профессора Этингера.
На допросах Этингер признался, что он являлся убежденным еврейским националистом и вследствие этого вынашивал ненависть к ВКП(б) и советскому правительству. Далее, рассказав подробно о проводимой вражеской деятельности, Этингер признался также и в том, что он, воспользовавшись тем, что в 1945 году ему было поручено лечить тов. Щербакова, делал все для того, чтобы сократить последнему жизнь.
Показания Этингера по этому вопросу я доложил заместителю начальника следственной части тов. Лихачеву, и вскоре после этого меня и тов. Лихачева вместе с арестованным Этингером вызвал к себе тов. Абакумов.
Во время «допроса», вернее беседы с Этингером, тов. Абакумов несколько раз намекал ему о том, чтобы он отказался от своих показаний о злодейском убийстве тов. Щербакова. Затем, когда Этингера увели из кабинета, тов. Абакумов запретил мне допрашивать Этингера в направлении вскрытия его практической деятельности и замыслов по террору, мотивируя тем, что он – Этингер – «заведет нас в дебри». Этингер понял желание тов. Абакумова и, возвратившись от него, на последующих допросах отказался от всех своих признательных показаний, хотя его враждебное отношение к ВКП(б) неопровержимо подтверждалось материалами секретного подслушивания и показаниями его единомышленника, арестованного Ерозолимского, который, кстати сказать, на следствии рассказал и о том, что Этингер высказывал ему свое враждебное отношение к тов. Щербакову.
Используя эти и другие уликовые материалы, я продолжал допрашивать Этингера, и он постепенно стал восстанавливаться на прежних показаниях, о чем мною ежедневно писались справки для доклада руководству.
Примерно 28–29 января 1951 года меня вызвал к себе начальник следственной части по особо важным делам тов. Леонов и, сославшись на указания тов. Абакумова, предложил прекратить работу с арестованным Этингером, а дело по его обвинению, как выразился тов. Леонов, «положить на полку».
Вместе с этим я должен отметить, что после вызова тов. Абакумовым арестованного Этингера для него установили более суровый режим, и он был переведен в Лефортовскую тюрьму, в самую холодную и сырую камеру. Этингер имел преклонный возраст – 64 года, и у него начались приступы грудной жабы, о чем 20 января 1951 года в следственную часть поступил официальный врачебный документ, в котором указывалось, что «в дальнейшем каждый последующий приступ грудной жабы может привести к неблагоприятному исходу».
Учитывая это обстоятельство, я несколько раз ставил вопрос перед руководством следственной части о том, чтобы мне разрешили по-настоящему включиться в дальнейшие допросы арестованного Этингера, и мне в этом отказывалось. Кончилось все это тем, что в первых числах марта Этингер внезапно умер и его террористическая деятельность осталась не расследованной».
По свидетельству Рюмина, Абакумов грубо нарушал постановление ЦК от 17 ноября 1938 года, требующее в обязательном порядке протоколировать все допросы свидетелей и подследственных. Следователи делали лишь черновые заметки по ходу беседы с арестованными, а потом уже составляли обобщающие протоколы, что, естественно, облегчало фальсификацию дел. Поэтому люди Абакумова и не в состоянии, мол, разоблачить многочисленные происки «империалистических» разведок. Еще Рюмин утверждал, что министр госбезопасности присвоил немало трофейного имущества и проявил нескромность в быту. В этих пунктах Михаил Дмитриевич ничуть не отклонился от истины. Как уже говорилось выше, при разводе с первой женой, Т.А. Смирновой, Абакумов щедро оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке. С новой женой, Антониной Николаевной, 1920 года рождения, дочерью эстрадного артиста и гипнотизера, известного публике под псевдонимом Орнальдо (Николай Андреевич Смирнов, так что у обеих абакумовских жен были одинаковые фамилии), и своей бывшей секретаршей Виктор Семенович поселился в новой квартире общей площадью свыше 300 квадратных метров в Колпачном переулке. На одно только расселение проживавших там ранее 16 семей, насчитывавших 48 человек, было потрачено более 800 тысяч рублей. На момент ареста (а ее взяли на следующий день после мужа) у Антонины Николаевны был двухмесячный сын.
После смерти Сталина и возвращения в МВД Берии Рюмин сам был арестован. На допросе он рассказал начальнику Следственной части генерал-лейтенанту Влодзимирскому обстоятельства, при которых появился донос на Абакумова: «…К лету 1951 года я очутился в довольно неприятном, шатком положении. Помимо объявленного мне по партийной линии взыскания за допущенную мною халатность (Михаил Дмитриевич забыл в служебном автобусе папку со следственными делами; очевидно, в связи с этим делом Рюмин и попал в поле зрения отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов как подходящая кандидатура на роль главного героя затеваемой интриги против Абакумова. – Б. С.), в конце мая месяца Управление кадров МГБ заинтересовалось неправильными сведениями, которые я давал о своих близких родственниках. От меня потребовали объяснения – почему я скрываю компрометирующие данные о них? 31 мая я написал рапорт, однако и в нем скрыл, что мой отец торговал скотом, что мой брат и сестра осуждены за уголовные преступления, а мой тесть Паркачев в годы Гражданской войны служил интендантским офицером в армии Колчака.
Обдумывая сложившееся положение, я пришел к выводу, что мне удобно… выступить в роли разоблачителя Абакумова (как говорится, «перевести стрелки». – Б. С.). Так я и поступил, обвинив Абакумова не в известных мне фактах фальсификации следствия, а в смазывании дел и, прежде всего, в злонамеренном сокрытии показаний по террору…» О роли Маленкова Михаил Дмитриевич благоразумно умолчал, признав только, что писал донос в кабинете Игнатьева.
Уже 4 июля 1951 года решением Политбюро была создана комиссия по проверке заявления Рюмина. Комиссию возглавил Маленков, а ее членами стали Берия, Шкирятов и Игнатьев.
Деятельность Абакумова оценивалась как совершение преступления против партии и государства. Министерству госбезопасности предписывалось возобновить следствие «по делу о террористической деятельности Этингера и еврейской антисоветской молодежной организации». В МГБ был послан заведующий отделом партийных и комсомольских органов С.Д.Игнатьев в качестве представителя ЦК ВКП(б). На основании выводов комиссии 11 июля было принято Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О неблагополучном положении в МГБ СССР». 12 июля Абакумов был арестован. Деятельность МГБ проверяла комиссия ЦК в составе Маленкова, Берии, М.Ф. Шкирятова и С.Д. Игнатьева. Рюмина произвели в полковники, назначили начальником Следственной части по особо важным делам, а затем и заместителем министра госбезопасности.
На одном из первых допросов, которые вел первый заместитель Генерального прокурора СССР К. Мокичев, Абакумов заявил: «…У меня были ошибки, недостатки и неудачи в работе. Это все, в чем я виноват… Утверждаю, что никаких преступлений против партии и Советского правительства я не совершал. Я был весь на глазах у ЦК ВКП(б). Там повседневно знали, что делается в ЧК…»
Бывшему министру МГБ инкриминировали, в частности, недостаточное внимание к «террористическим замыслам» Якова Гиляровича Этингера, одного из плеяды «врачей-вредителей», умершего в тюрьме во время следствия. В закрытом письме ЦК «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР» на основе выводов комиссии Маленкова, Берии, Шкирятова и Игнатьева подследственный характеризовался как матерый враг советской власти и был поставлен в один ряд с фигурантами процесса «правотроцкистского блока»: «В ноябре 1950 года был арестован еврейский националист… врач Этингер. При допросе старшим следователем МГБ т. Рюминым арестованный Этингер, без какого-либо нажима (избиения резиновыми дубинками серьезным средством давления, разумеется, не считали. – Б. С.), признал, что при лечении т. Щербакова А.С. имел террористические намерения в отношении его и практически принял все меры к тому, чтобы сократить его жизнь. ЦК ВКП(б) считает это признание Этингера заслуживающим серьезного внимания. Среди врачей несомненно существует законспирированная группа лиц, стремящихся при лечении сократить жизнь руководителей партии и правительства (стареющий Сталин все чаще задумывался о смерти и подозревал, что кто-то из докторов может искусственно укоротить его век. – Б. С.). Нельзя забывать преступления таких известных врачей, совершенные в недавнем прошлом, как преступления врача Плетнева и врача Левина, которые по заданию иностранной разведки отравили В.В. Куйбышева и Максима Горького (Вячеслав Менжинский и Максим Пешков в перечне выпали из-за малозначительности этих фигур с точки зрения начала 50-х. – Б. С.)… Однако министр государственной безопасности Абакумов, получив показания Этингера о его террористической деятельности… признал показания Этингера надуманными и прекратил дальнейшее следствие по этому делу… Таким образом, погасив дело Этингера, Абакумов помешал ЦК выявить безусловно существующую законспирированную группу врачей, выполняющих задания иностранных агентов по террористической деятельности против руководителей партии и правительства…»
На следствии Мокичев допытывался: «Почему вы долго не арестовывали Этингера, а после ареста запретили допрашивать его о терроре, сказав Рюмину, что Этингер «заведет в дебри»?»
Абакумов в ответ резал правду-матку: «Руководство 2-го управления (занимавшегося контрразведкой. – Б. С.) доложило мне, что Этингер является враждебно настроенным. Я поручил подготовить записку в ЦК. В записке были изложены данные, которые убедительно доказывали, что Этингер – большая сволочь (о том, что Яков Гилярович, являвшийся также личным врачом Берии, не питает ни малейших симпатий к «отцу народов», свидетельствовали его разговоры с сыном, записанные МГБ на магнитофон с помощью подслушивающих устройств. – Б. С.). Это было в первой половине 1950 года, месяца не помню. Но санкции на арест мы не получили… А после того как сверху спустили санкцию, я попросил доставить Этингера ко мне, так как знал, что он активный еврейский националист, резко антисоветски настроенный человек. «Говорите правду, не кривите душой», – предложил я Этингеру. На поставленные мною вопросы он сразу же ответил, что его арестовали напрасно, что евреев у нас притесняют. Когда я стал нажимать на него, Этингер сказал, что он честный человек, лечил ответственных людей. Назвал фамилию Селивановского, моего заместителя, а затем Щербакова. Тогда я заявил, что ему придется рассказать, как он залечил Щербакова. Тут он стал обстоятельно доказывать, что Щербаков был очень больным, обреченным человеком…» Насчет болезни Щербакова доктор был совершенно прав. Александра Сергеевича преждевременно свел в могилу тяжелый алкоголизм. На 44-м году жизни он умер у себя на даче во время очередного запоя.
Та же участь постигла и Жданова. Думаю, неслучайно природный алкоголизм так сильно проявлялся среди соратников Сталина. К этому располагала атмосфера в Политбюро: все гадали, кто следующий окажется на плахе.
Абакумов продолжал: «В процессе допроса я понял, что ничего, совершенно ничего, связанного с террором, здесь нет. А дальше мне докладывали, что чего-то нового, заслуживающего внимания, Этингер не дает».
«Вам известно, что Этингер был переведен в Лефортовскую тюрьму с созданием необычного для него режима?» – поинтересовался первый заместитель генерального прокурора. Мокичев имел в виду пыточные условия, в которых содержали Якова Гиляровича. Здесь было не внезапно проявившееся человеколюбие, а обвинение Абакумова в том, что он устранил важного свидетеля, который не вынес тяжелейших условий содержания в карцере и умер от сердечного приступа.
Абакумов оправдывался: «Это неправильно. И Внутренняя, и Лефортовская тюрьма одинаковы, никакой разницы нет (Виктор Семенович сделал вид, что забыл разницу: на Лубянке подследственных били редко, а вот в Лефортове творили что хотели. – Б. С.).
«Вы давали указание о том, чтобы содержать Этингера в особых, опасных для его жизни условиях?»
«В каких особых?» – прикинулся незнайкой Абакумов.
«В более жестких, чем всех остальных, – пояснил следователь-прокуратор. – Ведь Этингера поместили в сырую и холодную камеру».
«Ничего особенного здесь нет, потому что он – враг, – демонстрируя непримиримость к «большой сволочи» Этингеру, отрубил Виктор Семенович. И напомнил прокурору, как оказалось, на свою голову: «Мы можем и бить арестованных – в ЦК ВКП(б) меня и моего первого заместителя Огольцова неоднократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно… Арестованный есть арестованный, а тюрьма есть тюрьма. Холодных и теплых камер там нет. Говорилось о каменном полу – так, насколько мне известно, пол везде каменный… Я говорил следователю, что нужно добиваться от арестованных правды, и мог сказать, чтобы тот не заводил нас в дебри…» Так Абакумов пытался объяснить неосторожно сорвавшуюся с языка фразу про дебри, которую «доброжелатель» Рюмин интерпретировал как нежелание разоблачать «еврейский заговор». А насчет того, что в тюрьме нет холодных и теплых камер, Абакумов врал. Сам ведь изобрел камеры-холодильники, все прелести которых ему очень скоро пришлось испытать на собственной шкуре.
Вскоре после ареста, в конце июля 1951 года, Абакумов написал покаянное письмо вождю, где отвергал утверждение Рюмина, что «я якобы намекнул Этингеру, чтобы он отказался от показаний по террору. Этого не было, и быть не могло. Это неправда. При наличии каких-либо конкретных фактов, которые дали бы возможность зацепиться, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы…»
Абакумову пытались инкриминировать смерть главы московских коммунистов А.С. Щербакова, скончавшегося 10 мая 1945 года от сердечного приступа, который стал следствием очередного запоя. Во время допросов Этингера, проходивших с участием самого Абакумова, министр требовал от подследственного признаться, «как он залечил Щербакова». Этингер же доказывал, что лечащим врачом Щербакова был Виноградов, а он, Этингер, выступал только в роли консультанта. По словам Абакумова, «называя Виноградова, он ничего отрицательного о нем не показал». Абакумов отвел все обвинения в том, что по его приказу арестованного перевели в холодную камеру, что стало, якобы, причиной его смерти. Содержание заключенного определял сам следователь, которым был Рюмин, «и умер Этингер, придя с допроса от тов. Рюмина»
«Все это было полной чушью, – вспоминал заместитель Абакумова Питовранов. – Я тоже писал объяснения для комиссии по проверке работы МГБ, которую возглавляли Берия и Маленков. Привязать Абакумова к смерти Щербакова было невозможно – тот умер в 1945 году, когда Виктор Семенович возглавлял «СМЕРШ» и не имел к правительственной охране никакого отношения. Я думаю, что Сталин это понимал».
Однако против министра вскоре выдвинули и другие, куда более серьезные обвинения. «Жалобщики писали, что МГБ скрывает правду от ЦК, – рассказывал Питовранов. – А это было правдой. По моим наблюдениям, у министра в какой-то момент вдруг появилась дурацкая вера в то, что если он о чем-то не доложит наверх, то там об этом ничего не узнают. Один сотрудник министерства перебежал к американцам, а он решил представить его погибшим. Протоколы допросов арестованных правил, решал, нужно или не нужно передавать в ЦК написанные в наших тюрьмах жалобы подследственных. Да и дальновидностью Виктор Семенович не отличался. Подумайте, компромат на Берию и Маленкова он держал в стопке белья в платяном шкафу!»
Абакумова решили напрямую связать с делом врачей. Благо, имеющиеся у следствия материалы легко позволяли это сделать. А врачам-вредителям инкриминировали уже смерть как Щербакова, так и Жданова.
«Дело врачей»Абакумова решили сделать главой «сионистского заговора». Но он ни в чем не сознавался. Между тем, еще 23 июля 1951 года заместитель министра госбезопасности С. Огольцов подал в Политбюро записку «о законспирированной группе врачей-вредителей». 22 февраля 1952 года дело было передано из прокуратуры МГБ, а курировать следствие стал все тот же Рюмин. Теперь подследственных, а кроме Абакумова были арестованы начальник Следственной части Леонов, следователи Комаров, Шварцман, Лихачев, работники секретариата МГБ Броверман и Чернов, перевели в Лефортово, где их уже начали допрашивать с применением всех мер физического воздействия – вплоть до кандалов и резиновых дубинок. Арестовали также бывших заместителей Абакумова Питовранова и Селивановского и ряд ответственных сотрудников центрального аппарата МГБ – Шубнякова, Райхмана, Белкина, Эйтингона и др., а также кремлевских врачей – Виноградова, Вовси, Егорова, Майорова и др. Было использовано письмо врача-рентгенолога Лидии Тимашук, которая сразу после смерти Жданова доказывала, что Виноградов и другие кремлевские врачи неправильно поставили диагноз Андрею Андреевичу, у которого в действительности был инфаркт. Абакумову ставили в вину, что он не отреагировал на донос врача Лидии Тимашук, в августе 1948 года сообщавшей, что кремлевские доктора неправильно лечат товарища Жданова. Правда, письмо было адресовано начальнику Главного управления охраны МГБ генерал-лейтенанту Николаю Сидоровичу Власику. Но тот, арестованный 16 декабря 1952 года за злоупотребление служебным положением и попустительство «врачам-вредителям», сразу же признал, что переслал письмо Тимашук Абакумову. Однако Виктор Семенович так и не признался, что пытался извести Сталина и потому «замазал» сигнал патриотки.
В записке Тимашук сообщалось о неправильном диагнозе Жданову, поставленном Виноградовым, Егоровым и их коллегами по «Кремлевке». Вместо правильного: «инфаркт», на чем с самого начала последней болезни настаивала заведующая кабинетом электрокардиографии Тимашук, медицинские светила предпочли «сердечную астму». Чтобы покрыть ошибку, при вскрытии свежие рубцы на сердце Жданова, свидетельствовавшие о недавнем инфаркте, кремлевские врачи характеризовали как «фокусы некроза», «очаги миомаляции» и др. Уже после смерти Сталина, когда Берия, чтобы иметь доказательства фальсификации «дела врачей», потребовал от подследственных честно рассказать о том, в чем именно они вынуждены были оговорить себя под давлением прежних следователей, Виноградов признался в записке на имя Берии от 27 марта 1953 года: «Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессором Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и методе лечения не было». Кстати сказать, это было совсем не то, что в тот момент нужно было Берии, и в сообщении МВД о прекращении «дела врачей» об ошибке в диагнозе болезни Жданова вообще ничего не говорилось. Сталин, возможно, подозревал кремлевских врачей в халатности, что было справедливо, но заодно хотел извлечь и политические дивиденды, расчистив политическое поле для преемника путем устранения «старой гвардии». Для такой цели гораздо лучше подходила версия заговора.
В 1948 году записке Тимашук не был дан ход, в частности, из-за близкой дружбы Власика с профессором П.И. Егоровым. Теперь же на кремлевских врачей обрушились репрессии.
Как пытали фигурантов дела о «еврейском заговоре», 13 января 1954 года рассказал следователям и бывший начальник Лефортовской тюрьмы подполковник Дуринов: «…В кабинете № 65 Лефортовской тюрьмы к некоторым арестованным применялись меры физического воздействия. Причем применением таких мер к арестованному генерал-лейтенанту госбезопасности Белкину руководил лично Рюмин. Сам Рюмин ударов не наносил, но говорил Миронову, Белову, Кунишникову и мне, что бить надо посильнее…»
С резиновыми дубинками следствие пошло веселее. «Врачи-вредители» признались, что злодейски залечили до смерти Щербакова и Жданова, а чекисты согласились с тем, что собирались свершить государственный переворот в интересах международной шпионской организации «Джойнт». Такой сценарий вполне удовлетворил Сталина, лично следившего за ходом расследования. Он вполне удовлетворял антисемитским настроениям вождя. Согласно дневниковой записи заместителя председателя Совета министров СССР В.А. Малышева, Сталин говорил 1 декабря 1952 г., что «любой еврей-националист – это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т. д.). Они считают себя обязанными американцам».
Абакумову 3 ноября 1952 года предъявили обвинение в том, что он «вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК КПСС, собирал материалы, порочащие отдельных руководителей Советского правительства, а также отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов; опираясь на своих сообщников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности…»
В ноябре 1952 года Игнатьев докладывал Сталину о ходе расследования по «делу врачей». Были изучены истории болезней пациентов Кремлевской больницы. Следователи оценили работу крупнейших медицинских специалистов страны как совершенно неудовлетворительную. «При изучении материалов на медицинских работников Лечсанупра вскрылась большая засоренность кадров этого ответственного лечебного учреждения лицами, не внушающими политического доверия по своим связям с антисоветскими элементами прошлой враждебной деятельности». В результате такого медико-политического чекистского исследования был сделан вывод, что там «не создавались необходимые условия для надежного лечения больных, не было обеспечено добросовестное лечение и необходимый уход… за… руководителями зарубежных компартий и стран народной демократии, в том числе за товарищами Токуда, Торезом и Димитровым».
В ходе следствия были арестованы заместитель директора санатория «Барвиха» Рыжиков, начальник Лечсанупра Кремля Бусалов, консультант Лечсанупра Виноградов. Лечившие Щербакова Ланг и Этингер умерли под следствием. Врачей обвинили в том, что они «не использовали возможности сердечной терапии, неправильно применяли сильнодействующие средства, как морфий, пантопин, симпатол и различные снотворные». Щербакову после инфаркта «злонамеренно разрешили» вставать с постели. Лечение как Щербакова, так и Жданова, как утверждал Игнатьев, велось преступно. Были арестованы все врачи, лечившие Жданова в последние годы его жизни, – профессора Егоров, Виноградов, Василенко, врачи Майоров и Карпай, патологоанатом Федоров. Последнего обвинили в том, что умышленно скрыл сведения об инфаркте Жданова.
«Следствием установлено, что Егоров и Федоров – морально разложившиеся люди, Майоров – выходец из помещичьей среды, Виноградов – примыкавший в прошлом к эсерам, Василенко – скрывший с 1922 г. свое исключение из ВКП(б), и связанная с ними еврейская националистка Карпай – все они составляли вражескую группу, действовавшую в Лечсанупре, Кремля и стремились при лечении руководителей партии и правительства сократить их жизнь» – такой вывод содержался в докладе Игнатьева Сталину.
Все арестованные дали показания о том, что они плохо относились к советской власти и являются членами организованной террористической группы, руководитель которой, профессор П.И. Егоров, «враждебно относясь к партии и советской власти, действовал по указаниям врага народа А.А. Кузнецова, который в связи со своими вражескими замыслами был заинтересован в устранении товарища Жданова». Таким образом, дело врачей оказывалось в связке с «ленинградским делом», основные фигуранты которого к тому времени уже были расстреляны.
Генерала Власика обвинили в том, что он, получив письмо Тимашук, написанное 29 августа 1948 года, уже 30 или 31 августа передал его Абакумову. В проекте обвинительного заключения, направленному Сталину, этот факт излагался следующим образом: «Абакумов и Власик отдали Тимашук на расправу… иностранным шпионам-террористам Егорову, Виноградову, Василенко, Майорову». Сталин, редактируя этот документ, не согласился с такой формулировкой и написал более определенно, что Жданов «не просто умер, а был убит Абакумовым».
В связи с «делом врачей» был арестован ряд чекистов-евреев: начальник спецбюро МГБ генерал-майор Н. Эйтингон, руководитель подразделения, отвечавшего за разработку техники радиосвязи, Е. Анциелович, начальник отдела «К» МГБ А.Свердлов, заместитель начальника 1-го Главного управления МГБ генерал-лейтенант М.Белкин, непосредственно перед арестом – заместитель начальника 2-го главка МГБ, руководитель спецлаборатории, где разрабатывались яды, Г. Майрановский, тесно сотрудничавший с МГБ начальник следственного отдела прокуратуры Л.Шейнин и др.
В сентябре 1952 года признательные показания дал заместитель начальника следственной части по особо важным делам Л.Л.Шварцман. Он утверждал, что якобы готовил террористические акты против Маленкова, причем об этом знали Абакумов, Райхман, Палкин, Иткин, Эйтингон и др. Причиной подготовки теракта будто бы послужило желание отомстить за «разгром националистов, орудовавших под прикрытием Еврейского антифашистского комитета», а впоследствии – и за разоблачение Маленковым «вражеской деятельности Абакумова». Указания же о проведении терактов Шварцман якобы получал от военного атташе посольства США Файмонвилла и от посла Гарримана. Излишне повторять, что все эти признания были получены под психологическим и физическим давлением следствия и ничего общего с действительностью не имели.
Первоначальная идея соединить «дело врачей-вредителей» с делом Еврейского антифашистского комитета не осуществилась. Руководителей ЕАК расстреляли еще в августе 1952 года. Очевидно, Сталин решил соединить «врачей-вредителей» непосредственно с Абакумовым и его подчиненными из МГБ, не размениваясь на ЕАК, который был совместным порождением Политбюро и органов безопасности и самостоятельной роли не играл. Затем для полноценного процесса предполагалось добавить к ним еще и членов Политбюро – Молотова, а возможно и Микояна, подвергшихся суровой критике со стороны Сталина на пленуме после XIX съезда партии. Неслучайно в январе 1953 года в Москву была этапирована жена Молотова. Вероятно, из нее хотели сделать связную с «врачами-вредителями». 13 января 1953 года в «Правде» было опубликовано сообщение ТАСС о том, что «некоторое время тому назад органами Государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Утверждалось, что большинство участников террористической группы были связаны с «международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой…». Следствие обещали закончить в ближайшее время.
Скорее всего, подготовка процесса против «врачей-вредителей», Абакумова и Молотова требовала еще несколько месяцев, которых судьба Сталину уже не отпустила.
После XIX партсъезда Политбюро было преобразовано в Президиум ЦК и расширено с 9 по 25 полноправных членов и 11 кандидатов (раньше было 9 членов и 2 кандидата). Но фактическая власть была сосредоточена в Бюро Президиума. В первоначальный состав Бюро были включены Сталин, Берия, Булганин, Каганович, Маленков, Сабуров и Хрущев. Позднее туда были вписаны от руки фамилии Ворошилова и Первухина. Весьма показательным являлось отсутствие в составе Бюро Молотова и Микояна, совсем недавно, в 1945 году, входящих в состав руководящей пятерки во главе со Сталиным. Это предвещало их скорое падение и гибель. Теперь же Сталин образовал руководящую пятерку для оперативного руководства жизнью страны. В нее, кроме его самого, вошли Маленков, Хрущев, Берия и Булганин. Поскольку Хрущев и Булганин в тот момент имели между собой тесные отношения, их тандем вполне уравновешивал тандем Маленков – Берия, что повышало шансы Хрущева на приход к власти.
Состав «пятерки» показывает, кому из членов партийно-государственного руководства Сталин действительно доверял в последние месяцы своей жизни.
Своей ли смертью умер Сталин?Сталин, как известно, умирал мучительно и долго. Вечером 1 марта с ним произошел инсульт. Умер же великий вождь и учитель только вечером 5 марта 1953 г., хотя лишенный дара речи, но и не в полностью бессознательном состоянии. Наверное, в редкие мгновения прояснения сознания он еще ощущал свою беспомощность, он чувствовал боль, но уже не мог произнести ни слова. Смерть, что и говорить, не самая легкая. Но у Сталина, отправившего на тот свет сотни тысяч, а с жертвами коллективизации – миллионы людей, осталось немало недоброжелателей как в нашей стране, так и за ее пределами. И сталинским оппонентам очень не хотелось смириться с тем, что диктатор все-таки умер своей смертью и в своей постели, окруженный медицинскими светилами и соратниками по партии, при его жизни старавшимися показать себя самыми верными сталинцами. Вскоре после смерти тирана многие из них, мстя за многолетний страх, с удовольствием втоптали в грязь имя Сталина, стараясь свалить на него и свои преступления, свершавшиеся по его приказу.
Поэтому когда появилась версия о том, что Сталин пал жертвой заговора своих соратников, которые то ли спровоцировали роковой инсульт, подсыпав какого-то яда, то ли ускорили конец Иосифа Виссарионовича, умышленно задержав вызов врачей, либеральная общественность встретила эту версию, впервые выдвинутую Абдурахманом Автархановым, на «ура». Но вот воспоминания Хрущева о последних днях жизни Сталина: «Вдруг звонит мне Маленков; «Сейчас позвонили от Сталина ребята (он назвал фамилии), чекисты, и они тревожно сообщили, что будто бы что-то произошло со Сталиным. Надо будет срочно выехать туда. Я звоню тебе и известил Берию и Булганина. Отправляйся прямо туда». Я сейчас же вызвал машину. Она была у меня на даче. Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15. Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным. Зашли туда, спросили: «В чем дело?» Они: «Обычно товарищ Сталин в такое время, часов в 11 вечера, обязательно звонит, вызывает и просит чаю. Иной раз он и кушает. Сейчас этого не было». Послали мы на разведку Матрену Петровну, подавальщицу, немолодую женщину, много лет проработавшую у Сталина, ограниченную, но честную и преданную ему женщину.
Чекисты сказали нам, что они уже посылали ее посмотреть, что там такое. Она сказала, что товарищ Сталин лежит на полу, спит, а под ним подмочено. Чекисты подняли его, положили на кушетку в малой столовой. Там были малая столовая и большая. Сталин лежал на полу в большой столовой. Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал и подмочился. Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам.
Прошло небольшое время, опять слышу звонок. Вновь Маленков: «Опять звонили ребята от товарища Сталина. Говорят, что все-таки что-то с ним не так. Хотя Матрена Петровна и сказала, что он спокойно спит, но это необычный сон. Надо еще раз съездить». Мы условились, что Маленков позвонит всем другим членам Бюро, включая Ворошилова и Кагановича, которые отсутствовали на обеде и в первый раз на дачу не приезжали. Условились также, что вызовем и врачей. Опять приехали мы в дежурку. Прибыли Каганович, Ворошилов, врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню. Зашли мы в комнату. Сталин лежал на кушетке. Мы сказали врачам, чтобы они приступили к своему делу и обследовали, в каком состоянии находится товарищ Сталин. Первым подошел Лукомский, очень осторожно, и я его понимал. Он прикасался к руке Сталина, как к горячему железу, подергиваясь даже. Берия же грубовато сказал: «Вы врач, так берите как следует».
Лукомский заявил, что правая рука у Сталина не действует. Парализована также левая нога, и он не в состоянии говорить. Состояние тяжелое. Тут ему сразу разрезали костюм, переодели и перенесли в большую столовую, положили на кушетку, где он спал и где побольше воздуха. Тогда же решили установить рядом с ним дежурство врачей. Мы, члены Бюро Президиума, тоже установили свое постоянное дежурство…»
Из воспоминаний Никиты Сергеевича никак не следует, что кто-то из членов Президиума ЦК или сталинских охранников умышленно задержал вызов врачей. Просто все привыкли, что Сталин долгие годы обходился без врачей. Охранники же боялись предпринимать какие-то действия самостоятельно, без санкции членов Президиума ЦК.
Хрущев утверждал, что Берия откровенно радовался смерти Сталина: «Берия, когда умер Сталин, буквально просиял. Он переродился, помолодел, грубо говоря, повеселел, стоя у трупа Сталина, который и в гроб еще не был положен. Берия считал, что пришла его эра. Что нет теперь силы, которая могла бы сдержать его и с которой он должен считаться. Теперь он мог творить все, что считал необходимым».
И в другом месте своих мемуаров Никита Сергеевич особо отметил: «Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать! Интересно, впрочем, что как только Сталин пришел в чувство и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать. Когда же Сталин опять потерял сознание и закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол. Вот истинный Берия! Коварный даже в отношении Сталина, которого он вроде бы возносил и боготворил.
Наступило наше дежурство с Булганиным. Мы и днем с ним приезжали на дачу к Сталину, когда появлялись профессора, и ночью дежурили. Я с Булганиным тогда был больше откровенен, чем с другими, доверял ему самые сокровенные мысли и сказал: «Николай Александрович, видимо, сейчас мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Да и врачи говорят, что не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?» – «Какой?» – «Он возьмет пост министра госбезопасности (в ту пору министерства государственной безопасности и внутренних дел были разделены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность – это будет начало нашего конца. Он возьмет этот пост для того, чтобы уничтожить всех нас. И он это сделает!»
Хрущеву вторит дочь Сталина Светлана Аллилуева которая в книге «Двадцать писем к другу» утверждает, что во время последней болезни Сталина, когда врачи уже не сомневались в близком конце, «только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным» – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…
В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: «Уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!»
Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощенного восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца – которого вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во многом Лаврентий сумел хитро провести отца, и посмеивался при этом в кулак, – для меня несомненно. И это понимали все «наверху»…
Сейчас все его гадкое нутро перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не я одна, многие понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что в тот момент, когда умирает отец, ни у кого в России не было в руках большей власти и силы, чем у этого ужасного человека».
Обращает на себя внимание то, что Светлана Аллилуева, в отличие от Хрущева, не утверждает прямо, что Берия радовался смерти Сталина. Она только описывает, какой Лаврентий Павлович был неприятный и ужасный человек, явно повторяя тезисы антибериевской пропагандистской кампании, развернутой Хрущевым и Маленковым после ареста Лаврентия Павловича.
А вот как болезнь Сталина представлялась в воспоминаниях и дневниках лечившего его профессора Александра Леонидовича Мясникова. Поздно вечером 2 марта 1953 года на квартиру к нему приехал сотрудник спецотдела Кремлевской больницы со словами, что его вызывают к «больному хозяину».
Машина заехала на улицу Калинина, в нее сели невропатолог профессор Н.В. Коновалов и терапевт-нефролог профессор Е.М. Тареев. Молча доехали до ворот Кунцевской дачи. Миновав многочисленные посты охраны, прошли в дом. Там уже находились министр здравоохранения А.Ф. Третьяков, главный терапевт Минздрава профессор П.Е. Лукомский, невропатологи Р.А. Ткачев, И.Н. Иванов-Незнамов, терапевт Д.В. Филимонов. Министр сообщил, что в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Симптомы сомнений не вызывали и были характерны именно для обширного инсульта.
Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова. В дальнейшем, по свидетельству Мясникова, они всегда приходили и уходили вместе. Это подтверждается воспоминаниями Хрущева о том, что к Сталину члены руководящей «пятерки» ходили не иначе как парами – он с Булганиным, а Берия – с Маленковым. Как вспоминал Мясников, Берия обратился к профессорам со словами о постигшем партию и советский народ несчастье и выразил уверенность, что они сделают все, что в силах медицины, чтобы спасти вождя. Он особо подчеркнул, что партия и правительство абсолютно доверяют консилиуму и все, что профессора сочтут нужным предпринять, со стороны руководства страны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи.
По воспоминаниям Мясникова, Сталин лежал грузный и неподвижный. Он показался ему коротким и толстоватым. Лицо больного было перекошено, правые конечности лежали, как плети. Определялась мерцательная аритмия. Артериальное давление находилось на уровне 210/110 мм рт. ст. Температура тела была выше 38 °C. При перкуссии и аускультации сердца особых отклонений не отмечалось. Наблюдалось патологическое периодическое дыхание Чейна-Стокса. При физикальном обследовании органов и систем других патологических признаков не было выявлено. Количество лейкоцитов в крови достигало 17 000 в 1 микролитре. В анализах мочи определялось небольшое количество белка и эритроцитов.
Диагноз консилиуму представлялся достаточно ясным: кровоизлияние в левое полушарие головного мозга на почве артериальной гипертонии и атеросклероза. Сразу было назначено лечение: введение препаратов камфоры, кофеина, строфантина, глюкозы, вдыхание кислорода, пиявки и, для профилактики инфекционных осложнений, пенициллин. Порядок лечебных назначений поначалу был строго регламентирован, но вскоре он стал нарушаться из-за укорочения временных интервалов между инъекциями сердечных средств. В дальнейшем, когда «пульс стал падать», а расстройства дыхания стали угрожающими, инъекции производились каждый час, а то и чаще.
Весь состав консилиума решил остаться около больного на все время болезни. Никто из профессоров не сомневался, что конец наступит очень скоро.
Утром 3 марта консилиум сообщил Маленкову, что смерть Сталина неизбежна в самом скором времени. Для Георгия Максимилиановича это не стало неожиданностью, но он выразил надежду, что медицинские мероприятия смогут если не сохранить жизнь вождя, то хотя бы продлить ее на определенный срок. Ведь требовалось несколько дней на созыв экстренного пленума ЦК и распределение постов между наследниками. Тут же был составлен первый бюллетень о состоянии здоровья Сталина на 2 часа 4 марта. Завершался он оптимистической фразой, призванной успокоить народ: «Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций организма». И тогда же всем членам ЦК и другим руководителям партии и советских органов был послан срочный вызов в Москву в связи с неизбежной скорой смертью главы партии и государства.
Следует сказать, что Сталин избегал контактов с врачами и только в редких случаях, когда, например, заболевал гриппом, обращался к их помощи. Его никогда не обследовали. Поэтому невозможно был установить, с каких пор он страдал повышенным артериальным давлением. Тут могла быть и вера в собственное здоровье, и подсознательная боязнь, что врачи обнаружат у него какое-нибудь опасное заболевание. Мясников вспомнил слова Сталина, сказанные доктору Г.Ф. Лангу, когда тот жил у больного Горького: «Врачи не умеют лечить. Вот у нас в Грузии много крепких столетних стариков, они лечатся сухим вином и одевают теплую бурку». На Кунцевской даче не было даже аптечки с медикаментами.
Как вспоминал А.Л. Мясников, Сталин все время находился в бессознательном состоянии, иногда постанывал. Только на один короткий миг окружавшим показалось, что он обвел их осмысленным взглядом. Ворошилов сразу склонился над ним и сказал: «Товарищ Сталин, мы все здесь твои верные друзья и соратники. Как ты себя чувствуешь, дорогой?» – но взгляд больного уже ничего не выражал. Характерно, что о Берии, который будто бы говорил ругательные слова о Сталине, а потом признавался в любви к будто бы пришедшему в себя диктатору, Александр Леонидович ничего не сообщает. Да и вряд ли бы Лаврентий Павлович, с его-то опытом интриг, стал бы так подставляться перед коллегами по Президиуму ЦК, да еще в присутствии посторонних – кремлевских врачей. Скорее всего, этот эпизод Никита Сергеевич просто выдумал, чтобы показать двуличность Берии и оправдать свою последующую расправу с ним.
В ночь с 3 на 4 марта дежурившим профессорам несколько раз казалось, что больной умирает. Утром 4 марта кем-то была высказана идея, нет ли у Сталина еще и инфаркта миокарда. Из Кремлевской больницы быстро прибыла молодая врач, сняла электрокардиограмму и заявила, что у больного действительно инфаркт. Это заявление повергло присутствующих в панику. Ведь «врачей-вредителей» обвиняли как раз в том, что они якобы умышленно не заметили инфаркт у Щербакова и Жданова. А в прежних медицинских заключениях о болезни Сталина ничего не говорилось о возможном инфаркте миокарда. Жаловаться на боли, характерные для инфаркта, Сталин, будучи без сознания, никак не мог. А лейкоцитоз и повышенная температура могли быть следствием как инсульта, так и инфаркта. Положение спас Мясников, заявивший, что имеющиеся во всех отведениях электрокардиографические изменения не характерны для инфаркта миокарда. Он назвал их «мозговыми псевдоинфарктными электрокардиограммами», сославшись на то, что его сотрудники из Военно-морской медицинской академии получали аналогичные кривые в экспериментах с закрытой травмой черепа. Он также высказал предположение, что такие кривые могут быть и при инсультах. Мясникова поддержали невропатологи, заявившие, что подобные изменения на ЭКГ действительно могут иметь мозговое происхождение. Вскрытие подтвердило это предположение Основной же диагноз – кровоизлияние в головной мозг – был вполне ясен и никем не ставился под сомнение. В итоге консилиум не согласился с диагнозом инфаркта миокарда. В диагноз был, впрочем, внесен новый штрих о возможности очаговых кровоизлияний в миокард в связи с тяжелыми сосудодвигательными нарушениями на почве кровоизлияния в базальные отделы мозга.
Утром 5 марта у Сталина появилась кровавая рвота. На этом фоне произошло выраженное снижение артериального давления. Эта рвота озадачила врачей. Дежуривший в тот момент Булганин, по свидетельству Мясникова, стал посматривать на профессоров с подозрением, если не со враждебностью. Он поинтересовался у Александра Леонидовича причиной кровавой рвоты. Тот указал на возможность мелких множественных кровоизлияний в стенке желудка сосудистого характера в связи с артериальной гипертонией и мозговым инсультом, приведшими к кровотечению. Предположительный характер вызвал у Булганина неадекватную реакцию. Он угрожающе заметил, что врачи пропустили у Сталина рак желудка.
По воспоминаниям А.Л. Мясникова, весь день 5 марта члены консилиума лично делали инъекции, писали дневник болезни, составляли бюллетени. А на втором этаже собрались члены ЦК. Члены Президиума ЦК подходили непосредственно к больному, люди рангом пониже смотрели через дверь. Как вспоминал Александр Леонидович, соблюдалась очень строгая иерархия: «Ближе всех находились Г.М. Маленков и Л.П. Берия, далее К.Е. Ворошилов, потом Л.М. Каганович, затем Н.А. Булганин и А.И. Микоян. В.М. Молотов в то время сам был нездоров, болел пневмонией после гриппа, но он тоже 2–3 раза приезжал на короткий срок». Последнее еще раз доказывает, что тяжело болевший Вячеслав Михайлович никак не мог организовать отравление Сталина.
Любопытно, что из воспоминания выпал Хрущев. Однако можно предположить, что по иерархии он находился на одном уровне с Маленковым и Берией. Показательно, что Булганин подходил к Сталину позже Ворошилова и даже Кагановича, хотя формально находился в составе правящей «пятерки». Очевидно, к тому времени наследники Сталина уже распределили между собой посты и выделили новую руководящую «четверку»: Маленков как председатель правительства, Хрущев как руководитель секретариата ЦК КПСС, Берия и Молотов как первые заместители председателя правительства и руководители важнейших министерств – объединенного МВД и МИД. Кстати, наличие членов ЦК на даче Сталина, о котором вспоминает Мясников, подтверждает слова Хрущева о том, что перед самой смертью Сталина был проведен внеочередной пленум, где наследники распределили посты.
Смерть наступила в 21 час 50 минут вечером 5 марта 1953 года. По свидетельству Мясникова, как только было установлено, что пульс не прощупывается, дыхание и сердечная деятельность прекратились, в просторную комнату, где лежал Сталин, тихо вошли члены Президиума ЦК, дочь Светлана, сын Василий и личная охрана. Все стояли неподвижно в торжественном молчании весьма долго, возможно около 30 минут или даже дольше.
Другой врач, лечивший Сталина, В. Неговский, свидетельствовал: «У меня не сложилось впечатления, что Берия был очень возбужден, как вспоминает Светлана Аллилуева. Да, начальствующий тон, но ничего другого сказать не могу. В отношении меня был корректен, вежлив, ничего мне не приказывал. Даже поддерживал: «Находите нужным – делайте!»
Именно Берия прекратил реанимационные мероприятия, когда стало ясно, что Сталин мертв. Врач Г. Чеснокова вспоминала: «Мы делали массаж больше часа, когда стало ясно, что сердце завести уже не удастся. Искусственное дыхание делать было нельзя, при кровоизлиянии в мозг это строжайше запрещено. Наконец, ко мне подошел Берия, сказал: «Хватит!» Глаза у Сталина были широко раскрыты. Мы видели, что он умер, что уже не дышит. И прекратили делать массаж».
6 марта было произведено вскрытие тела Сталина. Диагноз полностью подтвердился. Инфаркта миокарда не оказалось, были найдены лишь очаги кровоизлияний в сердечную мышцу. Зато вся слизистая желудка и кишечника была также покрыта мелкими геморрагиями, что и объясняло причину кровавой рвоты, случившейся у Сталина незадолго до смерти. Очаг кровоизлияния в области подкорковых узлов левого полушария был величиной со сливу. Также были найдены очаги размягчения мозга давнего происхождения, что указывало на то, что в прошлом у больного были микроинсульты. Артерии головного мозга были сильно поражены атеросклерозом и резко сужены. Как отмечалось в заключении, «результаты патологоанатомического исследования полностью подтверждают диагноз, поставленный профессорами-врачами, лечившими И.В. Сталина. Данные патологоанатомического исследования установили необратимый характер болезни И.В. Сталина с момента возникновения кровоизлияния в мозг. Поэтому принятые энергичные меры лечения не могли дать положительного результата и предотвратить роковой исход». Таким образом, Сталин был обречен с того самого момента, когда его хватил удар, вне зависимости от того, как скоро ему смогли бы оказать медицинскую помощь.
Фактическая сторона событий сомнений не вызывает. А вот традиционная интерпретация насчет злодея Берии, слишком поздно вызвавшего врачей, нисколько не убеждает. Первыми-то на сталинскую дачу прибыли Хрущев с Булганиным, но вызывать врачей сразу же не стали. Берия появился только некоторое время спустя, да и то в паре с Маленковым. Ясно, что единолично решить, вызывать или не вызывать врачей, он в принципе не мог. И уж совсем невероятно, что четверо руководящих деятелей Президиума ЦК, составлявшие его Бюро, здесь же, на даче, успели быстренько составить заговор и решили специально отложить вызов врачей, чтобы Иосиф Виссарионович уж точно не выкарабкался бы. Ведь в тот момент никто не знал, насколько безнадежно состояние Сталина. И если бы он все-таки уцелел и узнал, что соратники желали его смерти, судьбе «четверки» не позавидуешь. Кроме того, ее члены не доверяли друг другу, что тоже не создавало почвы для успешного заговора. Задержку же с вызовом врачей вполне логично объяснить тем, что Хрущев, Маленков, Булганин и Берия, узнав, что Сталину худо, элементарно растерялись. Все они привыкли, что вождь думает за них, принимая принципиальные решения, и страшились послесталинского будущего, с неизбежной борьбой за власть. Поэтому подсознательно поддерживали надежду, что товарищ Сталин, может быть, просто крепко спит, и все еще обойдется, и им пока не придется принимать на себя всю ответственность за руководство страной.
Да и не было у «четверки» непосредственной причины желать скорейшего устранения Сталина. Речь Сталина на последнем в его жизни октябрьском пленуме 1952 г. сохранилась в записи одного из его участников – секретаря Курского обкома Леонида Николаевича Ефремова. Иосиф Виссарионович там обрушился лишь на двух представителей «старой гвардии» – Молотова и Микояна: «Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.
Молотов – преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под «шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия – наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей – это, кроме вреда, ничего не принесет. Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать вредное, отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей, коммунистической идеологии и усилению идеологии буржуазной. Это первая политическая ошибка товарища Молотова.
А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это – грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предположение? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. Это – вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.
Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо.
Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Иванович? Что ему тут не ясно?
Мужик – наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству. Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна».
Так что если и были у кого основания желать скорой смерти «великого кормчего», так это у Молотова и Микояна. Но они в тот момент находились в опале, на «ближнюю дачу» не ездили и при всем желании повлиять на ход и исход сталинской болезни не могли.
После смерти Сталина Молотов понадобился Маленкову, Хрущеву и Берии, как человек публичный, часто мелькавший в газетах в бытность свою главой правительства и потому пользовавшийся авторитетом у масс. Берия и Маленков вообще были работники аппаратные, не слишком известные народу, да и Хрущева знали лишь в Москве и на Украине, причем далеко не всегда с лучшей стороны. Оставить же в составе правящей «четверки» Булганина означало бы дать решающий перевес Хрущеву, поскольку близость Николая Александровича и Никиты Сергеевича в тот момент была слишком хорошо известна. Поэтому Маленков и Берия предпочли ему нейтрального Молотова.
Однако для уравновешивания влияния Маленкова и Берии, ставшего главой объединенного МВД, близкий к Хрущеву Булганин был назначен министром обороны. Это назначение сыграло важнейшую роль в успехе заговора против Берии.
Бериевская перестройка и ее крахХрущев в своих мемуарах утверждает, что Берия в ходе дележа портфелей у гроба Сталина добивался поста главы объединенного МВД. Серго Берия оспаривает рассказ Хрущева: «В марте 1953 года мой отец… возглавил МВД СССР… Никакого желания идти на эту должность у отца не было. К сожалению, в своих нашумевших мемуарах Никита Сергеевич Хрущев не написал, как в течение нескольких дней просидел у нас на даче, уговаривая отца после смерти Сталина: «Ты должен согласиться и принять МВД. Надо наводить там порядок!» Отец отказывался, мотивируя это тем, что чрезмерно загружен оборонными вопросами. Но Политбюро все же сумело настоять на своем. Аргументы оппонентов отца были не менее вескими: он в свое время немало сделал для восстановления законности в правоохранительных органах, а сейчас ситуация такая же и требует вмешательства компетентного человека. Отец был вынужден согласиться.
Думаю, это все делалось с дальним прицелом – списать в будущем все грехи на нового главу карательного ведомства. Надо ведь было как-то объяснять народу и довоенные репрессии, и последующие преступления Системы. А отец, как признавался впоследствии сам Хрущев, действительно оказался удобной фигурой».
К сожалению, нет никаких документов, позволяющих прояснить вопрос, действительно ли Берия сам стремился встать во главе нового объединенного МВД или согласился на это назначение только под давлением других членов руководящей «четверки». Свои резоны есть и у той, и у другой версии. С одной стороны, Берия действительно мог стремиться поставить под свой контроль столь мощный инструмент, каким являлось карательное ведомство. Пост руководителя МВД вроде бы давал ему серьезные козыри в борьбе за перераспределение власти в рамках «четверки». С другой стороны, существовали веские доводы и за то, чтобы не стремиться занять это кресло, памятуя, что почти все предшественники во главе НКВД-МГБ либо умерли не своей смертью (Ягода, Ежов), либо к тому времени сидели в тюрьме в ожидании почти неизбежной казни (Абакумов). Да и непосредственного предшественника Берии, бывшего главу МГБ Семена Денисовича Игнатьева, от репрессий спасла только развернувшаяся борьба за власть. Лаврентий Павлович был настроен если не расстрелять, то посадить Семена Денисовича за фальсификацию «дела врачей» и дела ЕАК, но не успел. К тому же само по себе МВД, как и прежде НКВД, никаких серьезных акций никогда не предпринимало. Для таких акций всегда требовалась предварительная санкция высшего политического руководства, а точнее – Сталина. Да и «смену караула» в карательном ведомстве Иосиф Виссарионович за свою жизнь проводил целых четыре раза, и никаких серьезных проблем при этом для устойчивости его власти не возникало. Правда, оказавшись во главе МВД, Берия мог надеяться, что против него самого это ведомство действовать не будет. Однако опыт прошлого говорил, что потерявшего доверие Сталина руководителей НКВД-МГБ либо сначала перемещали на другой, менее значительный пост, а потом арестовывали (Ягода, Ежов), либо даже сразу снимали и арестовывали (Абакумов). Дело в том, что у руководителей НКВД на самом деле никакого реального выбора не было. Отказаться подчиниться решению Политбюро о снятии с поста для них было равносильно объявлению мятежа. Но сил для государственного переворота у НКВД-МГБ, при всем могуществе этого ведомства, не было. Красная Армия справилась бы с войсками НКВД, а кремлевская охрана (в 1953 году входившая в состав Главного управления охраны) лишь номинально подчинялась главе карательного ведомства, а фактически контролировалась лично Сталиным. Однако и тут следует сделать важную оговорку. Такое положение с карательными органами сохранялось при Сталине, в условиях жестко отлаженной вертикали единоличной власти. После его смерти, в условиях коллективного руководства, не было одного общепризнанного вождя. Между членами «четверки» шла подковерная борьба за власть. Тут такое сильное ведомство, как МВД, могло на некоторое время получить самостоятельное значение, так как эффективного контроля сверху за его главой – членом верховной «четверки» – все-таки не было.
Берия также мог стремиться возглавить МВД, чтобы сделать его одним из орудий задуманных им реформ. Ведь возглавляемый им Спецкомитет, при всем своем видимом могуществе, никакой политической роли не играл, оставаясь по сути гигантским хозяйственным суперминистерством.
Версия же Серго Берия может быть справедлива только в том случае, если предположить, что Хрущев и его коллеги по Президиуму ЦК с самого момента смерти Сталина предполагали обвинить Лаврентия Павловича в заговоре с целью свершения государственного переворота и расправиться с ним. Если заявить, что глава Министерства внутренних дел пытался совершить государственный переворот, то это будет звучать вполне убедительно для широкой общественности. Ведь МВД – министерство силовое, к тому же народ полицию обычно не любит. Совсем другое дело заявить, что государственный переворот планировал совершить глава некоего таинственного Спецкомитета, о подлинном характере деятельности которого в стране знали считаные десятки людей. Да даже те, кто знали, чем Берия занимается, вряд ли бы в легенду о подготовке переворота поверили. Каким образом тогда Лаврентий Павлович этот переворот мог бы совершить? Ведь даже атомную бомбу на Кремль ему бы сбросить никак не удалось. Запас ядерных боезарядов он не контролировал.
Но версия Серго Берия, повторю, имеет право на существование только в том случае, если Хрущев, Маленков и другие наследники Сталина с самого начала собирались устранить Берию. А такое предположение представляется весьма маловероятным. Ни Георгий Максимилианович, ни Никита Сергеевич в день смерти Сталина не могли иметь никакого понятия о том, что Лаврентий Павлович собирается начать далеко идущие реформы, которые поставят под угрозу стабильность существующей политической системы, и тем самым вынудит коллег по Президиуму ЦК предпринять решительные меры по их устранению. Да и сам расклад в Президиуме ЦК в последние часы жизни Сталина, когда наследники распределяли посты, еще был далеко не ясен. Могли быть разные комбинации, в том числе и блок Маленкова и Берии с Хрущевым по каким-то конкретным вопросам. Стоит учесть, что вплоть до ареста Берия поддерживал с Хрущевым вполне нормальные, почти дружеские отношения, и Никита Сергеевич совсем не обязательно должен был издавна видеть в нем своего опаснейшего врага, как он представляет это в мемуарах. Позднее, на июльском пленуме, на котором клеймили Берию, Никита Сергеевич утверждал, что дружба с Берией была притворной, что таким образом он только хотел выявить коварные замыслы Лаврентия Павловича.
Вновь придя в МВД, Берия сразу же столкнулся с многими проблемами. За те семь с лишним лет, когда Лаврентий Павлович не руководил карательными органами, его выдвиженцев там практически не осталось. Берии предстояло чистить ведомство от людей Абакумова и Игнатьева, особенно на местах, а это требовало значительного времени – несколько месяцев, а то и лет. Так что эффективным средством как для проведения реформ, так и для борьбы за власть МВД могло стать далеко не сразу. К тому же оба первых заместителя Берии, Серов и Круглов, были, соответственно, креатурами Хрущева и Маленкова. Это обстоятельство вскоре сыграло важную роль в успехе направленного против Берии заговора.
Хотя Берия и планировал реформы, но, по всей видимости, начал он свою деятельность во главе объединенного МВД с преступления, оказавшегося последним. Это произошло в конце марта 1953 года. Для того, чтобы рассказать о последнем преступлении Берии, необходима небольшая предыстория.
С началом в 1950 году войны в Корее Советский Союз начал кампанию, в ходе которой прогрессивная мировая общественность клеймила американских империалистов за использование в Корее и Северо-Восточном Китае запрещенного бактериологического оружия. Американские самолеты будто бы сбрасывали над корейской и китайской территорией возбудителей и переносчиков дизентерии, сибирской язвы, холеры и даже бубонной чумы. Правда, когда в марте 1952 года госсекретарь Соединенных Штатов Дин Ачесон предложил направить в Корею комиссию Международного Красного Креста для расследования фактов применения там бактериологического оружия, советский представитель в ООН заявил, что эта организация запятнала себя сотрудничеством с фашистами, и наложили вето на американское предложение. И вместо комиссии Красного Креста в Корею и Китай в апреле 1952 года отправился член бюро Всемирного Совета мира Ив Фарж. Он был видным французским общественным и политическим деятелем, одним из героев Сопротивления, пламенным борцом с коррупцией, бывшим министром французского правительства, а также популярным публицистом и писателем. Правда, лично наблюдать бактериологические бомбардировки ему не пришлось, но со слов китайских и корейских товарищей, а также тщательно подобранных ими свидетелей он подтвердил, что зловредные американцы сбрасывают на мирные китайские и корейские города и села споры сибирской язвы, а также черных ногохвосток – переносчиков дизентерии. В конце июня 1952 года ВСМ смог сформировать международную комиссию ученых, которая работала в Корее и Китае до конца августа и, по словам одного из ее членов, «произвела тщательное и подробное расследование и подтвердила факты бактериологической войны, которую вели Соединенные Штаты». Но подтвердить смогла лишь 50 случаев бактериологических атак, тогда как китайцы и северные корейцы первоначально говорили о 804 таких случаев. Но даже 50 якобы подтвержденных случаев на поверку оказались «липовыми». Члены комиссии не видели сами ни одного больного или умершего от эпидемий и никаких клинических исследований не проводили. Они опирались лишь на свидетельские показания и данные, предоставленные китайскими коллегами. Например, по поводу случаев заболевания легочной формой сибирской язвы в Ляодуне и Ляоси, члены комиссии утверждали: «Компетентные китайские ученые сообщили, что они нашли три различных объекта, зараженных бациллами сибирской язвы.
Необычным является то, что штаммы выделенных бацилл, несмотря на различие объектов, на которых они были найдены, проявляли совершенно одинаковую реакцию на ферментацию. Был проведен детальный опрос 24 очевидцев, часть которых видела падающие объекты.
В одном месте несколько человек видели, как было сброшено нечто вроде большого красного термоса, который взорвался на высоте около 10 метров над землей с появлением дыма и неприятного запаха горящего белка…
Всего было изучено пять случаев заболеваний: железнодорожника, велорикши, домохозяйки, школьной учительницы и крестьянина, окончившихся смертью. Все они заболели болезнью, протекавшей одинаково быстро, причем при последовавшем патологоанатомическом вскрытии и гистологическом исследовании была выявлена одна и та же картина.
Комиссия убедилась, что никто из умерших не занимался профессией, в связи с которой можно заразиться сибирской язвой. Очевидно, что два случая смерти были вызваны жуками, в то время как две другие смерти были вызваны мухами и перьями. Комиссия полностью удовлетворена диагнозами, сделанными китайскими научными работниками и представленными доказательствами».
Фарж утверждал, что заболевания чумой в Северной Корее вызваны заброской бацилл американцами. Он цитировал американский документ «Эпидемиология заболеваний в Корее, важных для морского флота США», изданный в 1946 году. Там утверждалось, будто «чума в Корее исчезла очень давно», тогда как в Северо-Восточном Китае с 1949 по 1950 год наблюдались отдельные вспышки бубонной чумы, а с 1950 года не было ни одного случая. «Оставаясь на точке зрения здравого смысла, – писал Фарж, – нельзя утверждать, будто обнаруженные в Корее в начале февраля этого года заболевания чумой являются следствием переноса заразы из Северо-Восточного Китая».
Члены комиссии были еще более категоричны: «По информации, полученной комиссией, за последние пять столетий в Корее не было чумы».
Однако российский журналист Евгений Жирнов нашел в российских архивах любопытный документ. 27 октября 1948 года министр внутренних дел Сергей Круглов направил зампреду Совмина СССР Молотову следующую записку:
«С предложением министра здравоохранения СССР тов. Смирнова о закрытии границы СССР с Кореей в целях предупреждения возможного заноса чумы в СССР считаем возможным согласиться. Пропуск через границу на сухопутном участке производить через поселок Подгорное и на море через город Владивосток, установив 9-дневный карантин, организацию которого в отношении военнослужащих возложить на санитарные органы Министерства вооруженных сил СССР. А в отношении гражданских лиц на местные органы Министерства здравоохранения». Получается, что чума, по крайней мере, в Северной Корее, благополучно существовала еще и в 1948 году, причем без всякого воздействия американской авиации. А советский дипломат Вячеслав Устинов рассказал Жирнову о собственном расследовании по поводу бактериологической войны в Корее: «Несколько лет спустя после окончания корейской войны, когда я был помощником заместителя министра иностранных дел Федоренко, занимавшегося Востоком, почему-то вновь возник вопрос об использовании американцами в Корее бактериологического оружия. Я изучил все материалы и подготовил для внутреннего, естественно, пользования заключение, что подтверждать использование американцами биологического оружия нечем. Я думаю, что это был пропагандистский ход китайцев и корейцев». О том же говорил другой известный советский дипломат Илья Сафронов: «В середине пятидесятых годов я узнал, что Молотов подписал документ, в котором признавалось, что бактериологической войны в Корее не было. Это был блеф с нашей стороны».
20 декабря 1952 года Иву Фаржу была присуждена Международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами». Это была солидная сумма – 100 тыс. рублей, что по тогдашнему искусственному официальному курсу составляло 25 тыс. долларов. Но потратить эти деньги Ив Фарж не успел. В марте 1953 года он прибыл в Москву за премией, а в ночь с 30 на 31 марта 1953 года погиб в очень странной автомобильной катастрофе в Тбилиси. Впоследствии распространялись слухи, будто Ива Фаржа убили потому, что он отказался подтвердить, что к фигурантам «дела врачей» не применялись пытки. Однако поверить в эту версию, призванную сделать убийство Ива Фаржа еще одним преступлением «банды Берии», могли только люди, не знакомые с реалиями первых послесталинских месяцев. Ведь на самом деле именно Лаврентий Павлович стал инициатором пересмотра «дела врачей» и реабилитации подследственных. Ему как раз очень пригодились бы сведения, будто фигурантов дела пытали, а уж в том, чтобы отрицать эти факты, он никоим образом не мог быть заинтересован.
Нет, причины убийства Ива Фаржа (а в том, что это было именно убийство, мало кто сомневался еще тогда, в 53-м) лежат в проблеме бактериологической войны в Корее. После смерти Сталина новое коллективное руководство приняло решение поскорее закончить Корейскую войну. А Фарж, сделавший имя на разоблачении применения американцами в Корее бактериологического оружия, несомненно, продолжал бы вести соответствующую пропагандистскую кампанию, которая могла бы только помешать переговорам о перемирии. Поэтому, очевидно, решено было убрать. Сделал ли Берия это по своей инициативе или, что кажется более вероятным, выполнял коллективное решение, принятое им совместно с Маленковым, Хрущевым и Молотовым, мы, наверное, никогда не узнаем точно. Столь щекотливые решения обычно в документах напрямую не отражались.
А вот еще одно свидетельство того, что утверждение о бактериологической войне в Корее было фальшивкой, сработанной советской стороной при участии корейских и китайских союзников. Соратника Берии, генерал-лейтенанта госбезопасности Амаяка Кобулова, расстрелянного в 1955 году, как свидетельствуют материалы его дела, обвиняли, среди прочего, в разглашении государственной тайны. Как утверждали свидетели, «Кобулов рассказал, что сообщения газет о том, что американцы вели бактериологическую войну, неверные, я возразил ему, сославшись на заключение врачей по этому вопросу и ученых всех стран мира. Кобулов заявил, что деньги могут все сделать».
Сам Кобулов этого обвинения не отрицал: «О том, что американцы не вели бактериологическую войну, я говорил… Я высказывал мнение на основе донесений советника посольства СССР в Корее и посла СССР в Китайской Народной Республике Рощина». Конечно, в Пекине и Корее могли придумать историю с бактериологической войной. Но вот подкупом европейских левых общественных деятелей и журналистов наверняка занималась советская разведка.
Постоянное перемирие в Корее было достигнуто только 27 июля 1953 года, когда Берии уже, по всей вероятности, не было в живых. Однако он по праву должен считаться одним из вдохновителей решения советского политического руководства прекратить войну в Корее. Именно по его настоянию вскоре после смерти Сталина Президиум ЦК принял принципиальное решение о прекращении войны в Корее, тем более что новый американский президент Дуайт Эйзенхауэр в случае сознательного затягивания переговоров китайской и северокорейской сторонами угрожал применением ядерного оружия. И Ив Фарж, вероятно, был убит во исполнение этого решения.
Берия также предлагал нормализовать отношения с лидером Югославии Иосипом Броз Тито, которого советская пропаганда в 1953 году все еще по привычке именовала «фашистом». Такая нормализация произошла только в 1955 году и поставлена Хрущевым себе в заслугу.
Но главной переменой в советской внешней политике, за которую боролся Берия, был курс на объединение и нейтрализацию Германии примерно по той схеме, по которой в 1955 году было осуществлено объединение Австрии, ставшей нейтральной страной. Он предложил постановление о положении в Восточной Германии, принятое Президиумом ЦК 12 июня 1953 года. В постановлении, в частности, говорилось: «В результате проводимой неправильной политической линии в Германской Демократической Республике создалось весьма неблагополучное политическое и экономическое положение.
Среди широких масс населения, в том числе среди рабочих, крестьян и интеллигенции, существует серьезное недовольство проводимыми в ГДР политическими и хозяйственными мероприятиями. Это находит наиболее явное выражение в бегстве жителей ГДР в Западную Германию. Так, с января 1951 г. по апрель 1953 г. бежало в Западную Германию 447 тысяч человек, в том числе только за четыре месяца 1953 года – свыше 120 тысяч человек. Значительную часть бежавших составляют трудовые элементы… (К началу 1953 года 13 % посевных площадей остались необработанными, поскольку ее хозяева сбежали от прелестей коммунистического рая на Запад. Всего же в 1945–1961 гг. Восточную Германию покинули 2,6 млн. человек – почти 15 % ее населения. – Б. С.).
Главной причиной создавшегося положения нужно признать то, что в соответствии с решением второй конференции СЕПГ, одобренным Политбюро ЦК ВКП(б), неправильно был взят курс на ускоренное строительство социализма в Восточной Германии, без наличия необходимых для этого реальных как внутренних, так и международных предпосылок (слово «ускоренное» внес Молотов. – Б. С.). Проводимые в связи с этим социально-экономические мероприятия, как-то:
– форсирование развития тяжелой промышленности, не обеспеченной к тому же сырьем, резкое ограничение частной инициативы, задевающее интересы широкого круга некрупных собственников как в городе, так и в деревне, и лишение продовольственных карточек всех частных предпринимателей и лиц свободной профессии, особенно – поспешное создание хозяйственных кооперативов при отсутствии необходимой для этого почвы в деревне, привели к серьезным затруднениям в области снабжения населения промышленными и продовольственными товарами, к резкому падению курса марки, к разорению большого количества мелких собственников-ремесленников, кустарей и др.
и настроило значительные слои населения против существующей власти. Дело дошло до того, что в настоящее время более 500 тысяч гектаров земли брошено и запущено, а бережливые немецкие крестьяне, обычно крепко привязанные к своему клочку земли, массами стали бросать землю, свое хозяйство и перебираться в Западную Германию…»
Обрисовав мрачные результаты ускоренного строительства социализма в ГДР, постановление в своей резолютивной части предписывало:
«1. Признать неправильным в нынешних условиях курс на форсирование строительства социализма в ГДР, взятый СЕПГ и одобренный Политбюро ЦК ВКП(б) в решении от 8 июля 1952 года.
2. В целях оздоровления политической обстановки в ГДР и укрепления нашей позиции как в самой Германии, так и в вопросе о Германии в международном плане, а также обеспечения и расширения базы массового движения за создание единой демократической, миролюбивой, независимой Германии рекомендовать руководству СЕПГ и правительству ГДР проведение следующих мероприятий:
а) прекратить искусственное насаждение сельскохозяйственных производственных кооперативов, не оправдавших себя на практике и вызывающих недовольство среди крестьянства.
Тщательно проверить все существующие сельскохозяйственные производственные кооперативы, и те из них, которые созданы на недобровольных началах, а также те, которые показали себя нежизненными, распустить… Иметь в виду, что в нынешних условиях в ГДР более или менее жизненной может быть лишь такая простейшая форма производственного кооперирования крестьян, как товарищества по совместной обработке земли, без обобществления средств производства…;
б) укрепить существующие и по мере возможности создавать новые машинопрокатные станции. Помимо помощи товариществам по совместной обработке земли машинопрокатные станции должны обслуживать и индивидуальные крестьянские хозяйства на арендных началах;
в) отказаться от политики вытеснения среднего и мелкого капитала как преждевременной меры. В целях оживления экономической жизни республики признать целесообразным широкое привлечение частного капитала в различных отраслях мелкой и кустарной промышленности, сельском хозяйстве, а также в области торговли, не допуская при этом его концентрации в крупных размерах.
При распределении материальных ресурсов предусматривать выделение частным предприятиям сырья, топлива, электроэнергии, а также предоставление кредитов. Пересмотреть существующую систему налогообложения частных предпринимателей, фактически убивающую у них стимул к участию в хозяйственной жизни, в сторону смягчения налогового пресса. Восстановить частным предпринимателям, а также лицам свободных профессий снабжение по продовольственным карточкам;
г) пересмотреть пятилетний план развития народного хозяйства ГДР в сторону сокращения чрезмерно напряженных темпов развития тяжелой промышленности и резкого увеличения производства товаров массового потребления, а также полного обеспечения населения продовольствием с тем, чтобы в ближайший период можно было ликвидировать карточную систему снабжения продовольственными товарами;
д) провести необходимые мероприятия по оздоровлению финансовой системы и по сокращению административных и специальных расходов, а также по укреплению и повышению курса марки ГДР;
е) принять меры к укреплению законности и обеспечению демократических прав граждан, отказаться от жестких карательных мер, не вызываемых необходимостью. Пересмотреть дела репрессированных граждан с тем, чтобы были освобождены лица, привлеченные к ответственности без достаточных оснований. Под этим углом зрения внести соответствующие изменения в уголовное законодательство;
ж) считать одной из важнейших задач СЕПГ широкое развертывание политической работы среди всех слоев населения, решительно искореняя элементы голого администрирования. Добиться такого положения, чтобы мероприятия правительства были понятны народу и встречали поддержку среди самого населения.
Особое внимание уделить политической работе среди интеллигенции, с тем, чтобы обеспечить поворот основных масс интеллигенции в сторону активного участия в проведении мероприятий по укреплению существующего строя…
В настоящее время и на ближайший период в центре внимания широких масс германского народа как в ГДР, так и в Западной Германии необходимо поставить задачи политической борьбы за восстановление национального единства Германии и за заключение мирного договора… считать неправильной проводившуюся в последнее время пропаганду необходимости перехода ГДР к социализму, которая толкает партийные организации СЕПГ к недопустимо упрощенным и торопливым шагам как в политической, так и в экономической областях. Считать вместе с тем необходимым значительно поднять роль блока демократических партий и организаций, а также Национального фронта демократической Германии в государственной и общественной жизни ГДР.
Решительно покончить с голым администрированием в отношении духовенства, прекратить вредную практику грубого вмешательства властей в дела церкви. Отменить все мероприятия, задевающие непосредственные интересы церкви и духовенства, как-то: конфискацию церковных благотворительных учреждений (богаделен и приютов), отбирание местными властями запущенных церковных земель, лишение церкви установленной дотации и т. д. Прекратить притеснение рядовых участников молодежной религиозной организации «Юнге Гемайнде», перенеся центр тяжести на политическую работу среди них… Основной формой антирелигиозной пропаганды следует признать широкое распространение среди населения научных и политических знаний…
3. Признать необходимым оказание ГДР экономической помощи со стороны Советского Союза, особенно в области продовольственного снабжения.
4. …Принять меры к тому, чтобы пребывание советских оккупационных войск как можно меньше задевало непосредственные интересы гражданского населения, в частности, освободить все занятые советскими войсками помещения учебных заведений, больниц и культурных учреждений…
6. Учитывая, что в настоящее время главной задачей является борьба за объединение Германии на демократических и миролюбивых началах, СЕПГ и КПГ, как знаменосцы борьбы за национальные чаяния и интересы германского народа, должны обеспечить проведение гибкой тактики…»
Практически Берия собирался ввести в Восточной Германии некое подобие советского нэпа, чтобы подготовить ее к объединению с Западной Германией, где успешно проводились рыночные реформы, породившие «немецкое экономическое чудо». Интересно, что в бытность свою главой коммунистов Грузии Лаврентий Павлович проводил там сравнительно либеральную экономическую политику. Берия пошел на серьезное увеличение подсобного хозяйства колхозников, так что производимая там продукция не только обеспечивала семьи колхозников, но и могла частично продаваться на рынке. В колхозах же был сделан акцент на производство трудоемких и дорогостоящих культур, уникальных для Советского Союза, – чая, цитрусовых, табака, элитных сортов винограда. Эти культуры требовали больших трудозатрат, и, чтобы стимулировать колхозников, были увеличены размеры подсобных хозяйств. Да и сами колхозы, в отличие от российских, украинских и белорусских, имели достаточно большие доходы, чтобы выплачивать колхозникам достаточно весомые трудодни. Характерно, что голодомор 1932–1933 годов практически никак не затронул Грузию.
Восточногерманское руководство выступило против продиктованных Москвой программы реформ и отказа от ускоренного строительства социализма. 16 июня газета профсоюзов ГДР «Трибуна» опубликовала статью, в которой, ссылаясь на «немецких стахановцев», всячески приветствовала повышение норм. В тот же день берлинские рабочие, часть из которых начала бастовать еще 15 июня, вышли на улицы. 17 июня у здания правительства ГДР восставшие дрались с полицейскими. Всего в этих событиях участвовало не менее 250 тысяч человек, бастовало 110 предприятий, почти в 150 городах проходили демонстрации. 17 июня на улицах появились советские танки, но своего пика антиправительственные волнения достигли 18 июня.
Недовольство населения ГДР было вызвано происшедшим в апреле существенным повышением цен и опубликованным 28 мая решением ЦК СЕПГ о повышении на 10–30 % норм выработки, что значительно понижало зарплату рабочих.
Как писал в своем сообщении от 22 июня, уже после подавления восстания, корреспондент «Правды» в Берлине П.А. Наумов (уже через 2 дня оно легло на стол Хрущеву), «в забастовках и демонстрациях активно участвовали не только отсталые рабочие, но и часть тех, кто был до сих пор на хорошем счету, активисты, новаторы, в том числе некоторые члены СЕПГ». Он отмечал, что руководство Социалистической Единой Партии Германии проявило «полное незнание настроений масс, отсутствие связи с массами, неумение разговаривать с народом». При этом, как подчеркивал Наумов, «в массе населения сохранилась, а теперь снова подогрета ненависть к советским людям». В толпах демонстрантов по отношению советских граждан раздавались выкрики: «Русские свиньи», «Обезьяны» и т. п.
Еще в докладной записке корреспондента «Правды» П.А. Наумова утверждалось: «Операция была тщательно подготовлена – и неплохо подготовлена – заранее и направлялась из одного центра». Этот центр советские пропагандисты усиленно искали за пределами ГДР, да так и не нашли. В Восточной Германии были проведены митинги с резолюциями, осуждающими «агентов Аденауэра». В этих резолюциях сотрудники ЦК КПСС спешно заменяли последние слова на «агенты западных империалистических держав». Дело в том, что многие из восставших были против не только Ульбрихта, но и против христианско-демократического канцлера ФРГ Конрада Аденауэра. Выдвигались лозунги: «Долой Ульбрихта и Аденауэра, мы хотим Олленхауэра» (лидера социал-демократов); «Из Бонна убирайте свой навоз, из Панкова мы вывезли уж воз».
В Москве решили подавить восстание советскими войсками с использованием танков. Президиум ЦК поручил Берии ликвидацию беспорядков в ГДР. Сразу же после начала беспорядков в Берлин отправились начальник военной контрразведки Гоглидзе и заместитель начальника контрольной инспекции МВД Амаяк Кобулов. 18 июня в Берлин прибыл и сам Берия. Кстати сказать, этот факт сам по себе опровергает версию о «заговоре Берия». Какой глава заговора согласится накануне «дня Х» более чем на неделю уехать из страны, чтобы вернуться только перед самым переворотом, будто бы намеченным на 27 июня?
В ГДР Берия, вопреки распространенному мнению, не проявил особой жестокости и стремился минимизировать число жертв. Как отмечал в своем дневнике верховный комиссар США в Германии Конэнт, «русские при подавлении восстания не проявили ненужной жестокости» и «как представляется, делали все возможное, чтобы избежать кровопролития». Однако даже столь «мягкое» поведение оккупационных войск стоило жизни, по официальным данным, 30 немецким рабочим и студентам. Еще около 400 человек были ранены. По неофициальным же, вероятно преувеличенным данным, только убитых насчитывалось несколько сот человек. Часть арестованных участников выступлений, объявленных зачинщиками, получили длительные сроки тюремного заключения. Сразу после ареста Берии, 29 июня, постановление от 12 июня было отменено без лишнего шума. Линия на создание нейтральной объединенной Германии была оставлена. Обанкротившиеся лидеры СЕПГ остались у власти на советских штыках, чтобы рухнуть в бездну 36 лет спустя.
Сразу после отъезда Берии в СССР, 26 июня, состоялся Пленум ЦК СЕПГ, на котором был упразднен пост генерального секретаря партии и провозглашен переход к коллективному руководству. Вальтер Ульбрихт из генсеков превратился в одного из членов Политбюро и первого заместителя премьер-министра.
Но в июле, уже после уничтожения Берии, состоялся еще один пленум СЕПГ. На нем были сняты со своих постов министр госбезопасности Вильгельм Цайсер, главный редактор «Нойес Дойчланд» Рудольф Хернштадт и заместитель председателя Совета Министров и куратор внешней разведки Антона Аккермана. Их назвали «агентами Берии в германском правительстве», а в 1954 году вообще исключили из партии. На июньском пленуме говорили о справедливом недовольстве рабочих, а на июльском – о «контрреволюционном путче» и «фашистской провокации», инспирированной Берией и его бандой.
После восстания 17 июня советская политика в ГДР была ужесточена. Возобновилось строительство социализма, пусть и не ускоренное, а о нейтрализации и объединении велено было надолго забыть. Жители Восточной Германии продолжали усиленно «голосовать ногами», перемещаясь в ФРГ через Западный Берлин, что вызвало в 1961 году возведение Берлинской стены.
На июльском пленуме Молотов возмущался: «При обсуждении германского вопроса в Президиуме Совета Министров вскрылось… что Берия стоит на совершенно чуждых нашей партии позициях. Он заговорил тогда о том, что нечего заниматься строительством социализма в Восточной Германии, что достаточно и того, что Западная и Восточная Германия объединились как буржуазное миролюбивое государство. Эти речи Берии не могли пройти мимо нашего внимания… Для нас, как марксистов, было и остается ясным, что при существующем положении, т. е. в условиях нынешней империалистической эпохи, исходить из перспективы, будто буржуазная Германия может стать миролюбивым или нейтральным в отношении СССР государством, – является не только иллюзией, но и означает фактический переход на позиции, чуждые социализму… Во внесенном Берией проекте постановления Президиума Совета Министров по этому вопросу было предложено – признать «ошибочным в нынешних условиях курс на строительство социализма, проводимый в Германской Демократической Республике». В связи с этим предлагалось «отказаться в настоящее время от курса на строительство социализма в ГДР». Этого мы, конечно, не могли принять… Стало ясно обнаруживаться, что Берия стоит не на коммунистических позициях. При таком положении мы почувствовали, что в лице Берии мы имеем человека, который не имеет ничего общего с нашей партией, что это человек буржуазного лагеря, что это – враг Советского Союза.
Капитулянтский смысл предложений Берии по германскому вопросу очевиден. Фактически он требовал капитуляции перед так называемыми «западными» буржуазными государствами… Нам стало ясно, что это – чужой человек, что это – человек антисоветского лагеря. (Голоса: «Правильно!..»)».
Молотову вторил Маленков: «Надо сказать, что Берия при обсуждении германского вопроса предлагал не поправить курс на форсированное строительство социализма, а отказаться от всякого курса на социализм в ГДР и держать курс на буржуазную Германию. В свете всего, что узнали теперь о Берии, мы должны по-новому оценить эту его точку зрения. Ясно, что этот факт характеризует его как буржуазного перерожденца… Президиум решил снять Берию с занимаемых им постов и исключить из партии. Президиум пришел к выводу, что нельзя с таким авантюристом останавливаться на полпути, и решил арестовать Берию как врага партии и народа. (Голоса: «Правильно!» Бурные аплодисменты)».
Вывод же Советской Армии из Восточной Германии и согласие на реставрацию там капитализма означал не только шаг к окончанию «холодной войны» и отказ от распространения социализма в Западную Европу на штыках советских воинов, но и подспудное признание преимуществ буржуазного строя перед социалистическим. Раз уж не получилось в такой промышленно развитой и, согласно Марксу, вполне созревшей для социализма стране, как Германия, то, значит, что-то не так с самой марксистско-ленинско-сталинской теорией. Берия, похоже, это понял, но для Маленкова, Хрущева, Молотова, Ворошилова, Микояна, Кагановича и прочих подобное признание было смерти подобно. Жизни для себя в другой общественной системе они просто не мыслили, не видя там для себя достойного места. И они осознали, что предложения Берии подрывают всю советскую политическую и идеологическую систему. С этого момента Лаврентий Павлович был обречен.
События в ГДР показали, что меры, за которые ратовал Берия, были более чем назревшими. Восстание 17 июня было спровоцировано не постановлением Президиума ЦК КПСС об отказе от ускоренного строительства социализма в ГДР, а, наоборот, нежеланием руководства ГДР во главе с Ульбрихтом последовать рекомендациям из Москвы. Если бы немедленно после постановления от 12 июня в ГДР были бы отменены повышение цен и норм выработки, то восстание, возможно, удалось бы предотвратить.
Однако курс на нейтрализацию и мирное объединение Германии, предложенный Берией, в конкретных условиях 1953 года был утопическим. И дело было не столько в нежелании руководства ГДР отказаться от строительства социализма (в конце концов, Москва имела достаточно рычагов влияния на своих марионеток, чтобы заставить их подчиниться своей воле), сколько в нежелании как западных держав, так и основой части правящих кругов и населения Западной Германии согласиться на объединение Германии на условиях ее нейтрализации. Западных немцев тревожило, что нейтральная Германия, из которой будут выведены войска западных союзников, может легко стать в будущем жертвой советской агрессии. Ведь миллионная группировка советских войск будет находиться под боком, в Польше, и всегда сможет совершить марш-бросок и до Берлина, и до Бонна. А США, Англия и Франция, в свою очередь, опасались как советской агрессии против Германии, так и того, что нейтральная Германия для защиты от такой агрессии должна будет вооружаться, что в отсутствие контроля со стороны западных союзников может привести там к установлению реваншистского и недемократического политического режима, типа гитлеровского. Так что в объединении Германии на условиях ее нейтралитета в тот момент по большому счету никто не был заинтересован. И, в отличие от предложений Берии по поводу Корейской войны и нормализации отношений с Югославией, его план по Германии не мог быть реализован.
Лаврентий Павлович ратовал за повышение роли хозяйственных органов и соответственное ослабление роли партийных органов в решении экономических, социальных и текущих политических вопросов, предлагая на откуп последним общую стратегию и идеологию. Если бы его задумка удалась, Хрущев, курировавший партаппарат, мог превратиться во многом в номинальную фигуру. Маленков же, не имевший ни какой-либо самостоятельной политической и экономической стратегии, ни опыта хозяйственной деятельности, должен был бы во многом полагаться на советы и рекомендации Берии.
Объявленная по инициативе Берии амнистия почти вдвое сократила население ГУЛАГа, но в народе ее сразу же прозвали не бериевской, а ворошиловской, поскольку объявлена она была от лица Президиума Верховного Совета СССР и его председателя Ворошилова. 27 марта 1953 года был издан Указ, подписанный Председателем Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошиловым, поэтому в народе амнистия 53-го года называлась «ворошиловской». Из 2 526 402 заключенных и подследственных, находившихся в тот момент в тюрьмах и лагерях, подлежало освобождению 1 181 264 человека, не представлявшие особой общественной опасности. В их число входили лица, осужденные на срок 5 и менее лет, осужденные на больший срок за должностные, хозяйственные и воинские преступления, пожилые и больные заключенные, беременные и женщины, имеющие детей в возрасте до 10 лет, а также несовершеннолетние. Берия предлагал еще более широкую амнистию, которая затронула бы большинство политических заключенных (у них срок обычно был не меньше 8 лет), но коллеги по Президиуму ЦК его не поддержали. Одновременно Лаврентий Павлович добился отмены ограничений на прописку в большинстве городов и пограничных местностей. Кроме закрытых военно-промышленных городов, режимными остались Москва, Ленинград, Владивосток, Севастополь и Кронштадт. Делалось это для того, чтобы амнистированные вернулись в родные места и могли легче адаптироваться к жизни на воле. Берия подчеркивал: «Установленные ограничения для свободного перемещения и проживания на территории СССР вызывают справедливое нарекание со стороны граждан. Следует отметить, что такой практики паспортных ограничений не существует ни в одной стране. Во многих капиталистических странах – США, Англии, Канаде, Финляндии и Швеции – у населения паспортов вообще не имеется, о судимости никаких отметок в личных документах граждан не делается». После ареста Берии ограничения по прописке были без особого шума восстановлены.
Разумеется, пребывание в тюрьме никого лучше не делает, и многие безобидные бытовики или осужденные по печально знаменитому закону «семь-восемь» (от 7 августа 1932 года) за то, что подбирали колхозные колоски, в лагерях приобрели вполне уголовные наклонности. И Берии пришлось откликаться на жалобы с мест о бесчинствах амнистированных. Так, 21 мая 1953 года он писал в управление внутренних дел Краснодарского края: «…В г. Кропоткин много случаев бандитизма, воровства и других уголовных проявлений, вследствие чего местные жители опасаются ходить по городу в позднее время. Примите необходимые меры к усилению борьбы с уголовной преступностью и охраны общественного порядка в г. Кропоткин. О результатах доложите».
Тут была принципиальная разница с ситуацией конца 30-х годов, когда, ликвидируя ежовские «перегибы», подследственных и выпускаемых на свободу осужденных, чьи дела были признаны фальсифицированными, освобождало непосредственно МВД, без каких-либо публичных указов об амнистии. Тогда действительно освобожденные и их родственники могли связывать свое вызволение из застенков с именем Берии. Но совсем иная ситуация была с амнистией 1953 года. Рядовые граждане совершенно не знали механизма принятия решений в Президиуме ЦК и никак не были осведомлены о том, что амнистия была объявлена по предложению министра внутренних дел товарища Берии. Это уже потом, когда Берия был арестован и его противники стали критиковать его за негативные последствия амнистии, выразившиеся, как считало общественное мнение, во всплеске преступности, в народ было запущено название «бериевская амнистия», и на Лаврентия Павловича списали все грехи «холодного лета 1953 года».
Берия никак не мог полагаться на народную поддержку в осуществлении тех или иных реформ. Народ его попросту не знал. О «бериевской оттепели» 1939 года уже успели позабыть. А после войны и вплоть до смерти Сталина он руководил сверхсекретными проектами по созданию атомной и водородной бомб, о которых не то что народ, а в ЦК партии мало кто знал. А то, что он рассылал собственные записки вместе с постановлениями Президиума ЦК в парторганизации на места, само по себе не могло способствовать росту популярности Берии среди партноменклатуры. Скорее наоборот. Предлагавшиеся Лаврентием Павловичем реформы были для партийных работников как нож острый, поскольку ограничивали их власть и только укрепляли ненависть к «лубянскому маршалу».
Как кажется, за годы руководства Спецкомитетом Берия несколько оторвался от реальной жизни, привыкнув, что и министры, и секретари обкомов беспрекословно выполняют его распоряжения, позабыл, что это было так только потому, что за его спиной стоял Сталин, а рядом с ним, как один из членов Спецкомитета, – Маленков, курировавший партийные кадры. Может быть, думал, что после смерти Сталина его будут уважать хотя бы за то, что сделал атомную бомбу, и перестанут бояться, как главу карательных органов. Но если не широкие массы народа, то часть номенклатуры и интеллигенции продолжали бояться Берии. Они-то знали, что помимо «бериевской оттепели», когда выпускали тех, кого не успели сгубить при Ежове, были и репрессии 1939–1941 годов, и не только против соратников Ежова, но и против военных и деятелей культуры, были массовые депортации в войну, к которым Берия был непосредственно причастен. Те, кто был ближе к верхам, знали, что в случае чего рука у Лаврентия Павловича не дрогнет, хотя и без нужды и по своей инициативе, без санкции Сталина, он никого в расход не выводил.
Одной из первых мер Берии после его возвращения в МВД стал запрет на применение пыток. Этот запрет содержался в приказе по министерству от 4 апреля 1953 года: «Министерством внутренних дед установлено, что в следственной работе органов МГБ имели место грубейшие извращения советских законов, аресты невинных советских граждан, разнузданная фальсификация следственных материалов, широкое применение различных способов пыток – жестокие избиения арестованных, круглосуточное применение наручников на вывернутые за спину руки, продолжавшееся в отдельных случаях в течение нескольких месяцев, длительное лишение сна, заключение арестованных в раздетом виде в холодный карцер и др.
По указанию руководства б. Министерства государственной безопасности СССР избиения арестованных проводились в оборудованных для этой цели помещениях в Лефортовской и внутренней тюрьмах и поручались особой группе специально выделенных лиц, из числа тюремных работников, с применением всевозможных орудий пыток.
Такие изуверские «методы допроса» приводили к тому, что многие из невинно арестованных доводились следователями до состояния упадка физических сил, моральной депрессии, а отдельные из них до потери человеческого облика.
Пользуясь таким состоянием арестованных, следователи-фальсификаторы подсовывали им заблаговременно сфабрикованные «признания» об антисоветской и шпионско-террористической работе.
Подобные порочные методы ведения следствия направляли усилия оперативного состава на ложный путь, а внимание органов государственной безопасности отвлекалось от борьбы с действительными врагами советского государства.
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Категорически запретить в органах МВД применение к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия; в производстве следствия строго соблюдать нормы уголовно-процессуального кодекса.
2. Ликвидировать в Лефортовской и внутренней тюрьмах организованные руководством б. МГБ СССР помещения для применения к арестованным физических мер воздействия, а все орудия, посредством которых осуществлялись пытки, – уничтожить.
3. С настоящим приказом ознакомить весь оперативный состав органов МВД и предупредить, что впредь за нарушение советской законности будут привлекаться к строжайшей ответственности, вплоть до предания суду, не только непосредственные виновники, но и их руководители».
Опытный профессионал, Берия отлично понимал, что пытки к подследственным имеют смысл только в двух случаях. Во-первых, если посредством мер физического и психологического воздействия от арестованного можно получить информацию, поддающуюся объективной проверке, как-то: место расположения тайника или номер банковского счета и т. п. И, во-вторых, когда следователь знает, что обвинения против подследственного вымышленные и только кулаком или дубинкой, пыткой карцером-холодильником или лишением сна можно добиться от них признания. Второй вариант был наиболее распространен в практике НКВД-МГБ со второй половины 30-х и вплоть до начала 50-х.
Между прочим, Берия сам активно применял пытки как в эпоху Большого террора, когда возглавлял компартию Грузии, так и позднее, когда руководил НКВД. Один из следователей, К. Савицкий, показывал на следствии по делу Берии: «К тем арестованным, которые давали признательные показания, меры физического воздействия в процессе следствия не применялись. Но при приведении приговоров в исполнение их обязательно избивали по указанию Берия, который говорил: «Прежде чем вести их на тот свет, набейте им морду». Также один из очевидцев расстрелов периода Большого террора в Тбилиси утверждал на следствии в 1954 году: «Жуткие сцены разыгрывались непосредственно на месте расстрелов. Кримян, Хазан, Савицкий, Парамонов, Алсаян, Кобулов… как цепные псы набрасывались на совершенно беспомощных, связанных веревками людей и нещадно избивали их рукоятками от пистолетов».
Тут бросается в глаза одна странность. Берия, как глава грузинской компартии, разумеется, руководил проведением Большого террора в Грузии в 1937–1938 годах. Наверняка он инструктировал главу НКВД Грузии, его заместителей, начальников управлений. Но как-то не верится, что Лаврентий Павлович опускался до того, чтобы объяснять рядовым чекистам, как именно они должны приводить в исполнение смертные приговоры. Не царское это дело. И как-то не верится, что такой прагматик, как Берия, приказывал бить человека перед расстрелом только для того, чтобы доставить садистское удовольствие палачам. Собственные садистские наклонности, если они у него даже и были, Берия в этом случае удовлетворить никак не мог, поскольку К.С. Савицкий не упоминает, что он присутствовал на экзекуциях. На это у него просто не было времени.
Между тем, хорошо известно, что в эпоху Большого террора, да и раньше, чекисты широко практиковали пытки и издевательства над приговоренными к расстрелу, причем не только в Грузии, но и на Украине, в Сибири и многих других регионах, которым Берия никак не мог приказывать. По всей вероятности, здесь, равно как и в Грузии, издевательства над заключенными, осужденными к расстрелу, совершались по инициативе самих исполнителей и их непосредственных начальников. Савицкий же, сам повинный в подобных грехах и благополучно расстрелянный за них в 1955 году, во время допросов по делу Берии охотно свалил все на Лаврентия Павловича. Очных ставок по этому делу не проводили, так что опровергнуть Савицкого Берия не мог.
Отменяя пытки, Лаврентий Павлович рассуждал вполне здраво: если придется «колоть» реальных врагов, подозреваемых в шпионаже или заговоре или иных преступлениях, выбивать из них явки, пароли, тайники, то чекисты и милиционеры этим все равно будут заниматься, несмотря ни на какие приказы, и без всяких прокуроров – еще тогда, когда подозреваемый считается не арестованным, а только задержанным. Но в то же время Берия искренне верил, что фальсифицированных политических процессов больше не будет. Он думал, что со смертью Сталина члены высшего политического руководства получат гарантии того, что из-за разногласий и споров их будут только снимать со своего поста, но не арестовывать и не расстреливать. Здесь он жестоко ошибся.
15 июня 1953 года Берия предложил ликвидировать Особые совещания при МВД. Этот вопрос решить до его ареста не успели. Их ликвидировали только в сентябре 1953 года, но уже без какой-либо ссылки на Берию.
Берия давно уже понял неэффективность подневольного труда зэков и постарался разгрузить ГУЛАГ. Новые сложные виды вооружений требовали квалифицированного труда. Одновременно с амнистией, 21 марта, Берия направил предложение о закрытии более 20 крупных строек, на которых трудились главным образом заключенные. Прекратились работы на главном Туркменском канале, канале Волга – Урал, на гидроузлах на Нижнем Дону, на железной дороге Чум – Салехард – Игарка, БАМ и др. Все эти проекты были экономически неэффективны и вредны с точки зрения экологии.
Но Лаврентий Павлович замышлял еще более глобальные реформы. Опасаясь, что центробежные тенденции в долгосрочной перспективе могут развалить Советский Союз, он предложил хоть частично удовлетворить национальные чувства жителей республик. По замыслу Берии, руководителями компартий и основных ведомств должны были стать представители коренной национальности. Предполагалось сформировать национальные армии, учредить национальные ордена (например, в Грузии – Шота Руставели, на Украине – Тараса Шевченко, в Азербайджане – Абу Мухаммед Низами и т. д.), перевести делопроизводство на национальные языки, больше внимания уделять национальной интеллигенции. Опыт войны убедил Лаврентия Павловича, что далеко не все советские народы готовы были идти в бой «За Родину, за Сталина!».
Лаврентий Павлович надеялся завлечь народы возможностями сохранять и развивать национальные языки и культуры, служить в национальной армии, подчиняться соплеменникам, а не людям, присланным из Москвы. Надеялся привлечь на сторону центра национальные элиты, дав им реальную власть в республиках. Ведь до 53-го года в республиках Средней Азии, в Прибалтике, Молдавии и Белоруссии русские резко преобладали на всех мало-мальски значимых административных постах, вплоть до участковых милиционеров. Да и в остальных республиках их доля на руководящих должностях была значительно выше, чем доля русских в населении соответствующих территорий.
Национальные проекты Берии были краеугольным камнем затеянных им реформ, и они же, в первую очередь, привели к его падению. После падения Берии они были охарактеризованы как «буржуазное перерождение», «буржуазный национализм» и стремление «развалить СССР». Национальная программа Берии была изложена в его докладных записках о положении в Литве, Белоруссии и на Украине, по которым Президиум ЦК КПСС принял соответствующие постановления. Берия требовал большего представительства национальных кадров в органах МВД, а также в советских и партийных органах и большего учета национальных особенностей, в том числе посредством перевода делопроизводства и преподавания в республиках на национальные языки. Предполагалось учредить национальные ордена, национальные воинские формирования, увеличить экономическую и политическую самостоятельность республик, позволить им выходить на внешний рынок.
Генерал госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов вспоминал: «Я был среди тех, кому он поручил подготовить докладные записки с детальным перечнем и анализом ошибок, допущенных партийными организациями и органами госбезопасности в борьбе с националистическим подпольем в Литве и на Украине. Берия считал необходимым выдвигать местные кадры на руководящие посты, а на должности заместителей назначать людей славянских национальностей. В наших записках отмечались случаи ничем не оправданных депортаций и репрессий в отношении этнических групп, которые не занимались антисоветской деятельностью. Берия всячески настаивал на развитии национальных традиций».
Возьмем для примера одну из этих докладных записок – о положении Белоруссии и тесно связанные с ней объяснения по поводу своих взаимоотношений с Берией, данные Михаилом Васильевичем Зимяниным, всего двенадцать дней благодаря Лаврентию Павловичу пробывшему главой белорусских коммунистов. Похоже, что в Президиуме ЦК первоначально всерьез рассматривали возможность сделать Зимянина одним из соучастников Берии. Однако в ходе проверки выяснилось, что никаких близких отношений между Берией и Зимяниным действительно не было. Если Михаилу Васильевичу и пришлось в прошлом взаимодействовать с МГБ по делу П.В. Саевича, то чекистов в этой истории представлял Л.Ф. Цанава, который стал одним из злейших врагов Берии после прихода в МГБ Абакумова. После смерти Сталина Цанава был арестован по инициативе Берии как один из соучастников убийства С.М. Михоэлса. Было слишком очевидно, что Берия выбрал Зимянина на пост главы коммунистов Белоруссии только потому, что он был одним из немногих высших партийных функционеров, знающих белорусский язык. Лаврентий Павлович заботился только о том, чтобы Михаил Васильевич помнил, кому именно он обязан своим выдвижением, и потому дал ему не постановление Президиума ЦК, а записку за собственной подписью. В письме из тюрьмы Лаврентий Павлович честно признал это свое прегрешение. Требуя, чтобы партийные активы знакомили не только с постановлениями Президиума ЦК, но и с его докладными записками, Берия, очевидно, хотел добиться улучшения отношения к себе со стороны партийных кадров. Что же касается заговора, то Лаврентий Павлович никак не мог его планировать, хотя бы потому, что не располагал никакой поддержкой не только в армии, но даже и в МВД, где ему еще только предстояло расставить своих людей. Берия до ареста успел сменить лишь несколько министров внутренних дел в союзных республиках, причем не всегда – своими людьми, да привести несколько своих людей в центральный аппарат, где, однако, основная власть оставалась у первых заместителей министра И.А. Серова и С.Н. Круглова, которые в итоге выступили против Берии, встав на сторону Хрущева и Маленкова.
Михаил Васильевич Зимянин в 1947–1953 годах был секретарем и вторым секретарем ЦК компартии Белоруссии. В 1951 году он возглавлял комиссию по расследованию дела министра просвещения БССР П.В. Саевича, обвиненного главой МГБ Белоруссии Л.Ф. Цанава в шпионаже, троцкизме, двурушничестве, национализме и контрреволюционной деятельности. Зимянин поддержал выводы МГБ, и Саевич был осужден на 25 лет заключения (реабилитирован в 1954 году). После смерти Сталина Зимянин был назначен начальником IV Европейского отдела МИД СССР. 12 июня 1953 г. был рекомендован Президиумом ЦК КПСС к избранию первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. Во время проведения в Минске 25–27 июня 1953 г. Пленума ЦК компартии Белоруссии, который впервые проходил на белорусском языке и на котором доклад в качестве первого секретаря ЦК делал Зимянин, из-за ареста Берии рекомендация Президиума была отменена, и Н.С. Патоличев вернулся на пост первого секретаря ЦК компартии Белоруссии. Зимянину было предложено возглавить правительство Белоруссии, но вскоре по его просьбе он был возвращен на прежнюю должность в МИД СССР и в дальнейшем продолжил достаточно успешную партийную карьеру. В 1965 году он стал заместителем министра иностранных дел, но вскоре был повышен до редактора «Правды», а в 1976 году дорос до секретаря ЦК КПСС. Инцидент с бериевской рекомендацией никак этой карьере не повредил.
15 июля 1953 года, через три недели после ареста Берии и ровно через месяц после встречи с ним, Михаил Васильевич давал письменные объяснения Хрущеву по поводу того, почему именно его выбрал Берия на пост главы коммунистов Белоруссии: «В соответствии с Вашим поручением докладываю о содержании разговоров, которые у меня были с врагом народа Берия дважды по телефону и один раз на приеме у него 15 июня 1953 г. (это предложение отчеркнуто на полях В.М. Молотовым. – Б. С.).
Первый разговор состоялся незадолго (за 3 или 4 дня, даты точно не помню) до принятия постановления Президиума ЦК КПСС от 12 июня 1953 г. «Вопросы Белорусской ССР». Я работал тогда в МИД СССР. Позвонил работник из секретариата Берия и предложил мне позвонить по кремлевскому телефону Берия.
Я позвонил, и состоялся разговор следующего содержания. Берия спросил, как я попал в МИД? Я ответил, что был вызван в ЦК КПСС к товарищу Молотову, и состоялось решение Президиума ЦК, в соответствии с которым я и работаю в МИД СССР. Затем Берия спросил, знаю ли я белорусский язык. Я ответил, что знаю. После этого Берия сказал, что вызовет меня на беседу, и повесил трубку.
Я доложил об этом разговоре товарищу Молотову, сначала по телефону, а затем устно. Устный разговор состоялся несколько позже. Полагая, что меня могут перевести на работу в МВД, я сказал товарищу Молотову, что хотел бы остаться в МИД СССР. Однако товарищ Молотов, ничего не сказав мне о записке Берия, дал понять, что речь идет об ином предложении, против которого ему трудно возражать. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Второй телефонный разговор с Берия состоялся (также после предварительного звонка его помощника), насколько я помню, уже после решения Президиума ЦК КПСС от 12 июня. Берия предложил мне явиться к нему в понедельник, 15 июня 1953 г.
В понедельник я был на приеме у Берия вечером. Разговор продолжался примерно 15–20 минут.
Берия начал беседу с того же, что и в телефонном разговоре: как я попал в МИД? Я ответил. Берия заявил, что решение о моем назначении в МИД было ошибочным, неправильным, не мотивируя почему. Я ответил, что «мое дело солдатское». Когда ЦК решает вопрос о моей работе, я не могу рассуждать, правильно ли это или неправильно, а обязан выполнять решение, как и всякое другое. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Берия возразил: ваше дело не совсем солдатское. И даже вовсе не солдатское. И тут же перешел к следующему тезису, что белорусы удивительно спокойный народ. На руководящую работу их не выдвигают – они молчат, хлеба дают мало – они молчат. Узбеки или казахи на их месте заорали бы на весь мир. Что за народ белорусы? (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Не зная, с каким заклятым врагом партии и народа я имею дело, я принял эти слова как произнесенные не всерьез и помню, что ответил Берия, что белорусы – хороший народ.
Затем Берия спросил меня, как я оцениваю Патоличева. Я пытался дать краткую объективную характеристику тов. Патоличеву, но Берия прервал меня, сказав, что я напрасно развожу «объективщину», что Патоличев – плохой руководитель, пустой человек. (Это предложение отчеркнуто на полях В.М. Молотовым. – Б. С.). После этого Берия заявил, что он написал записку в ЦК КПСС, в которой подверг критике неудовлетворительное положение дел в Республике с осуществлением национальной политики, а также с колхозным строительством. Кратко пересказав содержание записки, Берия заявил, что надо поправлять положение, что мне предстоит это делать. При этом Берия сказал, что я не должен искать себе «шефов», как это делали мои предшественники.
Я ответил, что «шеф» в партии есть один – Центральный Комитет партии.
Берия заметил: «И Правительство». Я сказал, что это само собой разумеется, так как ЦК партии и Правительство неотделимы друг от друга.
Берия вновь заявил мне, чтобы я не искал себе «шефов». Это уже звучало как предостережение или угроза, ибо сказано было очень резко (Это предложение отчеркнуто на полях В.М. Молотовым. – Б. С.) Я ответил, что учту его совет.
Затем Берия осведомился, читал ли я его записку о Белоруссии. Я ответил, что ничего не знаю об этой записке. Берия тут же предложил сотруднику принести записку и завизировал ее на мое имя.
Вслед за этим Берия сказал мне, что министром внутренних дел БССР назначен Дечко, а также назначен ряд новых областных управлений МВД – белорусов, предложил познакомиться с ними, сказал, что надо поддерживать чекистов (с разрешения Президиума ЦК КПСС, Берия своим приказом освободил министра внутренних дел Белоруссии М.И. Баскакова и назначил министром белоруса М.Ф. Дечко, обязав его «…принять меры к укомплектованию кадров МВД Белоруссии проверенными местными кадрами». – Б. С.). Я ответил, что чекисты не могут обижаться на отсутствие поддержки со стороны ЦК КП Белоруссии. Берия заявил вновь, что «надо поддерживать чекистов, у них острая работа, а долг чекистов – поддерживать Вас». После этого Берия встал, давая понять мне, что разговор окончен, но в заключение в третий раз сказал, уже не помню в какой связи, чтобы я не искал себе «шефов».
После ухода от Берия я зашел в его секретариат, где меня ознакомили с запиской Берия в ЦК КПСС о Белоруссии. Вслед за тем мне прислали ее в Минск.
Будучи до предела загружен работой в связи с подготовкой к Пленуму ЦК КП Белоруссии, я не имел возможности глубоко размышлять над тем, почему Берия, предупреждая меня от поисков «шефов», направил мне записку, но в глубине души был несколько встревожен тем, что эту записку направил мне не Президиум ЦК, а Берия. Поэтому я записку Берия никому не оглашал, а после Пленума ЦК КП Белоруссии отправил ее в канцелярию Президиума ЦК КПСС.
Теперь, после разоблачения Берии Президиумом ЦК КПСС, я сознаю, что шаги, предпринятые Берия по отношению ко мне, были провокационными от начала до конца, а ознакомление с его запиской – попыткой подкупа или шантажа, разобраться в которой я вовремя не сумел. Глубоко сожалею, что оказался в таком положении. Но Берия я раньше не знал – никогда не был у него, не знал подлых повадок этого предателя, относился к нему как к видному государственному деятелю. Только узнав, что Берия является злейшим врагом партии и народа, я понял, насколько подлым является этот иезуит, насколько подлым было его отношение ко мне лично, раз и меня он пытался запятнать.
Заявляю Центральному Комитету КПСС, что никогда ничего общего с врагом партии и народа Берия не имел, честно боролся и буду бороться за дело нашей Великой Коммунистической партии до последнего дыхания». (РГАСПИ, фонд 82 (В.М. Молотова), оп. 2, д. 898, лл. 141–144.).
Записка Берии, посвященная положению в МАД Белоруссии, была датирована 8 июня 1953 года. В ней говорилось: «Произведенной Министерством внутренних дел СССР проверкой установлено, что аппарат МВД БССР и подведомственных ему областных и районных органов оперативными работниками – белорусами укомплектован неудовлетворительно. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
В Центральном аппарате МВД БССР из 22 начальников отделов только 7 белорусов; из 143 руководящих оперативных работников областных управлений МВД только 37 белорусов, из 1921 оперативного работника – 661 белорус; из 125 следственных работников – 33 белоруса. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.).
А если взять районные и областные органы МВД БССР, то там дело с использованием белорусских кадров обстоит еще хуже. Так, из числа 173 начальников райотделов МВД белорусов насчитывается только 33 человека.
Такое же неудовлетворительное положение имеет место и в органах милиции БССР. Так, начальник Управления милиции МВД БССР и его три заместителя – русские; из 115 начальников отделов областных управлений милиции только 36 белорусов.
Особенно неблагополучно обстоит дело с подбором национальных кадров в западных областях Белоруссии: Брестской, Гродненской, Барановичской, Молодечненской, Пинской и Полоцкой. Так, из числа 101 руководящих работников УМВД указанных областей коренных жителей этих областей только 2 чел.; из 340 оперативных работников органов МВД уроженцев западных областей 17 чел.
Еще хуже с использованием белорусов – уроженцев западных областей – обстоит дело в городских и районных органах МВД западных областей Белоруссии. Из 82 начальников горрайотделов МВД западных областей нет ни одного коренного жителя этих областей.
Такое же положение имеет место и с использованием белорусских кадров в органах милиции. Из 150 руководящих работников органов милиции западных областей местным уроженцем является только один; из 92 начальников горрайотделов милиции уроженцев западных областей всего лишь 5 чел.
МВД СССР принято решение – освободить от должности министра внутренних дел БССР т. Баскакова М.И. и назначить на эту должность белоруса т. Дечко М.Ф.; в качестве заместителей министра внутренних дел БССР назначены белорусы тт. Политико В.Т., Холево С.И., Стельмах И.М. и заместителем по милиции, он же начальник республиканского Управления милиции, – белорус т. Воронович И.Г. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Принимаются также меры к укомплектованию органов МВД БССР проверенными местными кадрами.
Для успешного решения этой задачи необходимо, однако, чтобы ЦК КП Белоруссии постоянно занимался вопросом укомплектования органов МВД белорусскими работниками.
Следует отметить, что примерно такое же положение с использованием белорусских кадров имеет место в республиканских, областных и районных партийных и советских организациях. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Неблагополучно обстоит дело с использованием на работе в партийных и советских органах западных областей Белоруссии коренных белорусов, уроженцев этих областей.
Достаточно сказать, что из 1757 работников партийных органов западных областей только 121 чел. белорусов, проживающих в западных областях. Характерно, например, что в аппарате Барановичского обкома из 63 чел. нет ни одного партийного работника из числа белорусов – местных уроженцев. Такое же положение имеет место и в аппарате Полоцкого обкома партии. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Из 152 работников горкомов партии западных областей БССР белорусов только 57 чел., а из них местных уроженцев – 5 чел. Из 1235 работников райкомов партии западных областей только 102 чел. являются коренными жителями этих областей.
Не лучше обстоит дело с использованием белорусских кадров в советских организациях западных областей БССР. (Это предложение отчеркнуто на полях В.М. Молотовым. – Б. С.) Так, из 1408 работников облисполкомов только 114 являются белорусами – местными уроженцами, а из 231 работника горисполкомов всего 25 местных белорусов; в облисполкомах и горисполкомах Полоцкой области нет ни одного работника белоруса из числа местных уроженцев.
Такое же положение имеет место среди интеллигенции.
Из 1576 профессоров и преподавателей вузов г. Минска, научно-исследовательских институтов и Академии наук БССР 738 белорусов и только 40 человек являются уроженцами западных областей БССР. Из 164 профессоров и преподавателей Горецкой сельскохозяйственной академии только 48 белорусов, причем уроженцев или же проживавших на территории западных областей БССР среди профессорско-преподавательского состава этой академии не имеется. Все дисциплины в Горецкой академии преподаются на русском языке, причем до 1935–1936 гг. преподавание в этой академии велось на белорусском языке.
Следует отметить, что делопроизводство как в республиканских, так и в областных и городских партийных и советских органах БССР, как правило, ведется на русском языке. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым двойной чертой. Подчеркивания в абзаце также сделаны двойной чертой. – Б. С.)
Наряду с неудовлетворительным использованием белорусских кадров в западных областях Белоруссии имеют место серьезные недостатки в деле колхозного строительства.
В результате отсутствия должной работы по организационно-хозяйственному укреплению колхозов среди последних насчитывается значительное количество хозяйств, где доходность колхозников является незначительной. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым. – Б. С.)
Это обстоятельство, естественно, не может способствовать заинтересованности крестьян в работе в колхозах и повышению производительности труда.
Так, в 1952 году в колхозах восточных областей было выдано на один трудодень в среднем: деньгами – 37 копеек, зерном – 1 кг и картофелем – 1,4 кг, а в западных – деньгами 27 копеек, зерном 1,3 кг и картофелем – 0,5 кг. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым двойной чертой. – Б. С.)
Средняя выработка на одного колхозника за 1952 год составила 291 трудодень, а в западных – 154 трудодня.
Такое положение, конечно, нельзя признать нормальным.
В связи с этим считаю необходимым обсудить создавшееся в Белоруссии положение на Президиуме ЦК КПСС. Нужно было бы, по моему мнению, освободить т. Патоличева Н.С. от работы в качестве первого секретаря ЦК КП Белоруссии и выдвинуть на этот пост т. Зимянина М.В. – белоруса по национальности, б. второго секретаря ЦК КП Белоруссии, недавно переведенного на работу в Министерство иностранных дел СССР в качестве начальника отдела. (Этот абзац отчеркнут на полях В.М. Молотовым двойной чертой. Подчеркивание в абзаце также сделано двойной чертой. – Б. С.)» (РГАСПИ, фонд 82 (В.М. Молотова), оп. 2, д. 898, лл. 129–132.)
Зимянин ни в коем случае не был человеком Берии. Скорее его можно было назвать человеком Молотова, который приютил его в МИДе после того, как после конфликта с Патоличевым Михаил Васильевич вынужден был искать себе новое место работы. Точно так же на пост нового первого секретаря украинской компартии Берия рекомендовал близкого к Хрущеву А.И. Кириченко, который был благополучно назначен (формально – избран) на этот пост и оставался на нем вплоть до 1957 года. Не исключено, что если бы избрание-назначение Зимянина состоялось на пару недель раньше, то он бы благополучно оставался на своем посту по крайней мере несколько лет. Михаилу Васильевичу просто не повезло в том отношении, что пленум ЦК Компартии Белоруссии проходил как раз в день ареста Берии, и поэтому Президиум ЦК КПСС решил переиграть ситуацию и оставить Патоличева на своем посту.
Что же касается политики Берии по «национализации», или «коренизации», местных кадров, то она, по замыслу Лаврентия Павловича, должна была помочь привлечь на сторону советской (коммунистической) власти национальную интеллигенцию, из числа которой можно было бы рекрутировать руководящие кадры. Таким образом он надеялся подавить активное и пассивное сопротивление в союзных республиках, особенно в недавно присоединенных Эстонии, Латвии, Литве, Молдавии, а также в западных районах Украины и Белоруссии. При этом Берия сознавал, что к весне 1953 года вооруженное сопротивление на вновь присоединенных территориях в основном было подавлено. Однако он учитывал, что национальное подполье достаточно влиятельно в соответствующих республиках, и готов был даже, при определенных условиях, вести переговоры с его лидерами.
Но все меры по увеличению доли национальных кадров, как в органах НКВД, так и в органах управления и образования, Берия собирался проводить чисто бюрократическими, советскими мерами, в директивном порядке, совершенно не считаясь с реакцией местных кадров некоренной национальности, которые резко преобладали и в МВД, и в органах власти.
Тот же Кириченко докладывал Хрущеву:
«2–4 июня с. г. состоялся пленум ЦК КП Украины с повесткой дня: «О постановлении ЦК КПСС от 26 мая 1953 г. «Вопросы западных областей Украинской ССР» и докладной записке тов. Л. П. Берия в Президиум ЦК КПСС». Пленум ЦК КП Украины прошел на высоком идейном уровне, в обстановке острой принципиальной критики и самокритики. Пленум единодушно одобрил постановление ЦК КПСС и принял его к неуклонному руководству и исполнению. Участники пленума, среди которых были и все секретари обкомов партии западных областей, показали глубокое понимание политического существа ошибок и недостатков, допущенных ЦК КП Украины и Советом Министров УССР в руководстве западными областями, и выразили готовность полностью выполнить постановление ЦК КПСС и решительно оздоровить политическое состояние западных областей. В числе приглашенных на пленуме присутствовали коммунисты – видные представители местной интеллигенции г. Львова, западных областей Украины и г. Киева, которые встретили постановление ЦК КПСС, как и все участника пленума, с большим одобрением… Большинство выступающих критиковало тов. Мельникова за допущенные им ошибки и недостатки в руководстве западными областями; грубое нарушение принципа коллегиальности и коллективного руководства; за то, что он неправильно организовал работу бюро ЦК, зазнался, неправильно относился к руководящим кадрам, а также в работе применял осужденные партией администрирование, грубость, окрики и проявлял вождизм. Отмечалось, что тов. Мельников нетерпимо относился к критике в его адрес. Тов. Мельников признал свои ошибки… В прениях по докладу приняли участие 30 человек. Доклад и большинство выступлений (21 из 30) были на украинском языке».
Как писали корреспонденты «Правды», самым ярким на пленуме было выступление писателя Корнейчука, избранного тогда же в Президиум украинского ЦК. Он долго хвалил Берию, его письмо, постановления и сказал: «Я в первый раз чую правду». Но «чуял правду» он недолго – только до июльского пленума ЦК КПСС, на котором Берия был объявлен врагом народа.
Да и на Украине принятие новой политики было не столь единодушным, как это следовало из доклада Кириченко. Особенно острая ситуация сложилась в западных областях республики, где резко преобладали русскоязычные кадры. Они почувствовали себя ущемленными и засыпали жалобами ЦК КПУ и ЦК КПСС.
Генерал госбезопасности П.А. Судоплатов вспоминал: «Разгорелся конфликт между вновь назначенным министром внутренних дел Мешиком и местными партийными чиновниками, а также сотрудниками аппарата МВД Украины. Мешик во что бы то ни стало стремился выгнать с работы хрущевского протеже Строкача, которого в 1941 году уволили из органов за то, что он не сумел вывезти часть архива НКВД, когда немцы окружили Киев. К тому же Мешик не ладил с партийными руководителями Украины Сердюком и Шелестом. Сердюк пытался отобрать у МВД дом, использовавшийся под детский сад для детей сотрудников министерства, он облюбовал этот особняк во Львове для себя и своей семьи. Сердюк послал своего помощника в детский сад, а Мешик выставил охрану. Шелест, в то время секретарь Киевского обкома партии, взял в свое пользование для охоты катер пожарного надзора и не вернул. Об этом Мешик доложил в МВД и правительство… Мешик с гордостью рассказывал мне об этих эпизодах, свидетельствовавших, по его словам, о правильной линии в национальной политике. Я сказал ему, что он дурак, если вступает в конфликты с местной властью».
На июльском пленуме, где громили Берию, Маленков процитировал донос на Берию начальника Львовского УВД Т.А. Строкача, смещенного Лаврентием Павловичем с поста министра внутренних дел Украины и потому искренне ненавидевшего «лубянского маршала»: «В апреле с.г. министр внутренних дел Украины Мешик дал мне… указание собрать и донести в МВД УССР сведения о национальном составе руководящих кадров партийных органов, начиная от парторганизаций колхозов, предприятий и до обкома партии включительно. Одновременно Мешик предложил сообщить о недостатках работы партийных органов в колхозах, на предприятиях, в учебных заведениях, среди интеллигенции и среди молодежи.
Считаю такие указания неправильными, так как органы МВД не должны и не имеют права проверять работу партийных органов, я позвонил по ВЧ лично Мешику и проверил, действительно ли он дал такое указание. Мешик подтвердил, что это его указание, и потребовал ускорить исполнение. Думая, что Мешик по ошибке или по неопытности дал такое указание, я пытался убедить его, что собирать такие сведения о работе партийных органов через органы МВД недопустимо. Мешик обрушился на меня с ругательством и с большим раздражением сказал так: «Тебе вообще наших чекистских секретных заданий нельзя поручать, ты сейчас же пойдешь в обком и доложишь о них секретарю, но знай, что это задание тов. Берия и с выполнением его тянуть нельзя, потрудитесь выполнить его сегодня же». Я не поверил Мешику, что это задание исходит от т. Берия, так как считаю, что т. Берия как член Президиума ЦК КПСС в любое время может такие данные получить в ЦК КПСС или в ЦК КП Украины.
Руководствуясь своим партийным долгом, я доложил секретарю обкома партии т. Сердюку о полученном мною от т. Мешика таком явно неправильном указании.
В тот же день вечером мне во Львов позвонил т. Берия и сказал дословно следующее: «Что вы там делаете, вы ничего не понимаете, зачем вы пошли в обком партии и рассказали Сердюку о полученном вами задании? Вместо оказания помощи вы подставляете подножку т. Мешику. Мы вас выгоним из органов, арестуем и сгноим в лагерях, мы вас сотрем в порошок, в лагерную пыль вас превратим (что характерно, Лаврентий Павлович грозил Тимофею Амвросьевичу лишь лагерями, но не расстрелом, как это наверняка было бы при Ежове, – вот знамение наступившей после смерти Сталина либерализации! – Б. С.)». И далее т. Берия в состоянии сильного раздражения несколько раз повторил следующее: «Ты понял это или нет, понял, понял? Так вот учти». На мои попытки объясниться по этому вопросу т. Берия не стал меня слушать и положил трубку.
МВД СССР 12 июня с. г. меня сняло с должности начальника УМВД и отозвало в Москву. На мою просьбу оставить меня работать на Украине мне категорически в этом отказали.
Тов. Мешик, зная о разговоре т. Берия со мною, дважды напоминал мне: «Ну, как, попало тебе от т. Берия? Впредь умнее будешь». Далее т. Мешик в издевательской форме говорил мне буквально следующее: «А т. Мельников – секретарь ЦК – плохой чекист. Он тебя как шпиона ЦК сразу выдал, звонит мне и прямо говорит, что Строкач доложил секретарю обкома Сердюку о том, что я, Мешик, собираю сведения о партийных органах. Разве так можно расконспирировать свою агентуру».
Характерно отметить, что и заместитель министра внутренних дел УССР т. Мильштейн ведет такие же разговоры. Например, в марте т. г. он мне и т. Ивашутину, бывшему заместителю министра внутренних дел УССР, говорил, что теперь все будет по-новому, партийные органы не будут вмешиваться так, как это было раньше, в работу чекистских органов. Начальники УМВД областей должны и будут независимы от секретаря обкома партии.
Генерал-лейтенант Кобулов А.З. (брат заместителя министра т. Кобулова Б.З.) также сказал мне: «Вы не учли того, что к руководству МВД СССР пришел т. Берия и что теперь органы МВД не будут в такой зависимости от партийных органов, как это было раньше. Вы не представляете себе, какими правами пользуется т. Берия. Он решительно ломает все старые порядки не только в нашей стране, но и в демократических странах».
Комментируя заявление Строкача, Маленков подчеркнул: «Как теперь стало известно, точно такие же задания Берия дал и по другим республикам – Литовской, Эстонской, Белорусской и др.».
Тут уж Георгий Максимилианович лукавил. Задолго до Пленума он вместе с другими членами Президиума читал докладные записки Берии по этим республикам и принимал соответствующие постановления. И должен был хорошо понимать, что сведения для своих записок Лаврентий Павлович получал из структур МВД.
Интереснее другое. Строкач, несомненно, сознавал, что, отказываясь выполнять прямое приказание Мешика и сообщая о нем секретарю Львовского обкома, он грубейшим образом нарушает служебную дисциплину и рискует не только лишиться должности, но и подвергнуться аресту. Опыт подсказывает, что подобные заявления подчиненных против шефа карательных органов появлялись только тогда, когда его смещение уже было предрешено на самом верху. Так было, например, когда накануне падения Ежова заявление против наркома написал начальник Ивановского УНКВД В.П. Журавлев, утверждавший, что он сообщал Ежову о подозрительном поведении ряда ответственных работников НКВД, но тот никаких мер не принял. Через четыре дня после обсуждения журавлевского доноса на Политбюро Ежов вынужден был подать заявление об отставке.
Трудно отделаться от впечатления, что и Строкач не просто так, по безотчетному порыву дыши, писал свой донос против Мешика и Берии. Тимофей Амвросиевич был креатурой Серова и Хрущева, сыгравших видную роль в антибериевском заговоре. Не исключено, что, получив приказание Мешика собрать материал о местных партийных органах, Строкач прежде позвонил Хрущеву или Серову и получил указание обратиться к секретарю Львовского обкома, а приказ не выполнять. Тем самым Хрущев и Маленков, дав возможность Берии убрать Строкача из Львова, получили весомый компромат, которым и обосновали задним числом арест Берии. А переживший краткосрочную опалу Строкач вернулся на пост министра внутренних дел Украины. З.Т. Сердюк же вскоре получил повышение, став главой коммунистов Молдавии.
Сам Строкач на том же пленуме рассказал, как Берия громил украинское МВД. Лаврентий Павлович будто бы заявил, что «нам нужны хорошие работники, чекисты, а не такие люди, которые только с трибун умеют болтать: «Ленин – Сталин!». В результате многие, включая Строкача, лишились своих постов и люто возненавидели Берию, Мешика и других бериевских соратников. В качестве «активизации остатков буржуазно-националистических элементов» Строкач расценил идею создания на Украине легендированного центра ОУН. Такие центры для различных «буржуазных националистов», включая еврейских, генерал Питовранов предлагал создать еще министру Игнатьеву. Эти центры были бы типичной чекистской провокацией, призванной выявить всех потенциальных сторонников независимости Украины и других национальных окраин, а в случае с еврейским центром – еще и активных сионистов. Никакого реального возрождения ОУН и других националистических организаций не предусматривалось.
Еще Берии на Украине ставили в вину намерение вновь открыть униатские монастыри. Лаврентий Павлович учитывал влияние Греко-католической церкви на Украине и вместо механического включения униатов в состав Русской православной церкви готов был разрешить ее деятельность, предварительно поставив ее под реальный контроль органов госбезопасности. Точно такую же операцию в конце 20-х годов он провел по отношению к Грузинской православной церкви, а в 1943 году, направив соответствующую записку Сталину, стал инициатором изменения политики в отношении Русской православной церкви. Берия готов был разрешить также деятельность неправославных конфессий на недавно присоединенных территориях: католиков в Литве и Латвии, лютеран и других протестантов в Латвии и Эстонии. Однако для партийного и советского аппарата политика Берии была слишком радикальной и угрожающей благосостоянию аппаратчиков. Поэтому его поражение было предрешено.
В составленном для Хрущева обзоре писем, пришедших в ЦК КПСС, говорилось: «В письме (без подписи) сообщается, что председатель Тернопольского облисполкома т. Пизнак на одном из заседаний облисполкома в своем выступлении заявил, что «в панской Польше и в Австрии продукция выпускалась более качественной, чем сейчас, и предложил работникам, прибывшим из восточных областей, покинуть область, так как они обойдутся без них»… Начальник Тернопольского областного управления Министерства юстиции на совещании работников управления «предложил украинцам восточных областей в течение недели покинуть область».
В заявлении (без подписи) сообщается, что за последнее время в Молдавской ССР усиленно проводится освобождение русских с руководящих постов. «У жителей русской национальности возникает вопрос, что остается им делать, куда ехать. Молдавия для них является родиной, дети родились и учатся в Молдавии»…
В письмах указывают на активизацию на местах буржуазно-националистических элементов, которые среди населения распространяют всевозможные провокационные слухи, что «Америка добилась самостоятельности для Латвии. Русских всех будут выселять. Колхозы распустим, землю разделим», что «нужно лучше ухаживать за бывшим личным скотом, так как его скоро придется забирать в личное пользование»… Тов. Озолин в письме высказывает опасение, что «если дальше положение не изменится, то русские в количестве 500 тыс. человек будут вынуждены покинуть пределы Латвии».
А секретарь заводского парткома из Клайпеды Михайлов в письме в ЦК так описывал ситуацию в Литве:
«Кадры здесь подбираются не по партийному и деловому признаку, а по национальному, независимо от качества того или иного работника, лишь бы был местный человек. Русские поголовно увольняются с работы и нигде не принимаются. Коммунист т. Николаев, который долгое время работал на заводе, был уволен и до сего времени не может устроиться на работу. В городе работы много, но никуда его не принимают только потому, что он русский. На улицах, в общественных местах местные жители с презрением высказываются о русских, заявляя, «что вы в Литве не нужны, скоро ли вы уедете отсюда, мы и без вас наведем свои порядки».
В Латвии также наблюдалось обострение русско-латышских противоречий. Комиссар милиции Иван Иванов, бывший заместитель министра внутренних дел Латвии, писал в ЦК КПСС вскоре после падения Берии: «В мае т. г. министр внутренних дел СССР Л. П. Берия через начальника Управления кадров Обручникова дал указание в один день заменить весь руководящий состав органов МВД, включая милицию, работниками латышской национальности, а всех русских руководителей и других национальностей перевести на низшие должности. На наши возражения и доводы, что мы сразу не найдем столько руководящих работников, а многие из них имеют серьезные компр. материалы, получили указание по телефону назначать, не обращая внимания на эти данные, что и было сделано…
25 июня с. г. состоялся пленум ЦК КП Латвии, на котором секретарь ЦК Калнберзин делал доклад о серьезных недостатках в партийно-воспитательной работе. В своем докладе он дал анализ состояния работы парторганизации республики и далее заявил, что вместо партийной и воспитательной работы с латышами парторганизации не занимались выращиванием латышских кадров. Привел цифры, сколько латышей работает в органах МВД и милиции и насколько мала партийная прослойка в других организациях республики. Он бросил такое обвинение, что вместо воспитательной, разъяснительной работы и убеждения латышского народа органы МГБ убили около 19 тыс. латышей, выслали в отдаленные места около 60 тыс. латышей, а органы милиции и прокуратуры арестовали и посадили в тюрьму 12 тыс. латышей и т. д. (цифры привожу грубо ориентировочные, т. к. не записывал и точно не помню). Участники пленума были в недоумении, почему он называет эти цифры и по его выражению получается, что будто бы органы изолировали не врагов, бандитов и других государственных преступников, а ни в чем не повинных людей из латышской национальности (о других национальностях он не упоминал в докладе). Далее поставил задачу немедленно заменить всех руководителей работниками латышской национальности, предложил все собрания, заседания и совещания в министерствах, организациях и предприятиях проводить только на латышском языке и одновременно все делопроизводство в республике перевести на латышский язык. Всех подробностей доклада я не помню, т. к. он делался на латышском языке, а перевод могли слушать только те, кто имел наушники, и ими не были обеспечены все присутствующие».
Иванов сообщал, что «после пленума ЦК во всех учреждениях и организациях при наличии любого количества русских и других национальностей работников разговор стал вестись только на латышском языке, все совещания и заседания стали проводиться только на латышском языке, а кто не знает языка, удаляли с совещаний. Назавтра же эти указания узнало все население, на улицах латыши стали упрекать русских в том, что они оккупировали Латвию и латышам не дают проходу. В ряде магазинов, если не знаешь латышского языка, продавцы не обращают внимания и отпускают товары в последнюю очередь… Национальная вражда начала разгораться с каждым днем все больше и больше. Работа в учреждениях и предприятиях почти приостановилась, т. к. каждый работник сидел и ждал, когда его уволят и как будет решена его судьба, ибо никакой перспективы он не видит. Настроение среди рабочих и служащих, да и вообще населения нездоровое».
Если бы Берия имел больше времени для проведения своей национальной политики, скорее всего, произошло бы глобальное обострение межнациональных противоречий практически во всех союзных республиках, причем как в среде номенклатуры, так и в широких народных массах. Лаврентий Павлович не учитывал ни сопротивления партийного и государственного аппарата, ни того обстоятельства, что в ряде регионов, в частности в Прибалтике и на Западной Украине, просто не имелось достаточного числа национальных кадров, лояльных советской власти. Он наивно надеялся, что если на пленумах компартий союзных республик вместе с постановлениями Президиума ЦК КПСС будут обнародованы и его докладные записки, на основе которых были приняты соответствующие постановления, то новые выдвиженцы коренных национальностей будут считать себя обязанными именно ему, Берии, и в случае чего не дадут его в обиду. На самом деле те немногие, кто сумел извлечь выгоды из бериевской «перестройки», дружно осудили ее творца на июльском пленуме. Падение Берии было неизбежно.
Глава литовских коммунистов Антанас Снечкус на июльском пленуме, посвященном разоблачению «заговора Берии», заявил, что тот «невероятно раздул реакционное влияние католической церкви», собирался прекратить глушение вещающих на Литву иностранных радиостанций, а также имел переговоры с арестованным МВД 30 мая 1953 года главой литовского подполья капитаном И. Жемайтисом и предлагал МВД Литвы «создать при помощи Жемайтиса националистическую организацию».
По словам Снечкуса, постановление о замене русских кадров литовскими вызвало в республике целую волну слухов: «Русские будут высланы из Литвы, а высланные кулаки вернутся в Литву, за русскими будут высланы и литовские коммунисты. Мы этих литовских коммунистов перебьем, как кроликов. Вот всех русских уже увольняют, вообще они бегут из Литвы. В милиции и других учреждениях останутся только литовцы и некоторые русские, но пусть они не надеются, что там свобода им будет. Мы всех их переловим, как кроликов. Русские коммунисты из Литвы уезжают, а литовские коммунисты будут повешены, когда придут американцы и англичане. Русские коммунисты уйдут, а литовцев всех перебьем. Вот так развязываются буржуазно-националистические элементы».
Трудно сказать, какого рода организацию во главе с капитаном Жемайтисом собирался создать Берия. То ли речь шла о мнимой антисоветской организации, вроде пресловутого «Треста» 20-х годов, предназначенного для поимки эмигрантских эмиссаров и деятелей настоящего литовского подполья. То ли Лаврентий Павлович замыслил создать легальную национально-культурную организацию, чтобы расколоть подполье и привлечь на свою сторону часть «буржуазных националистов». Если верно последнее предположение, то получается, что Берия готов был пойти на широкий блок со сторонниками литовской независимости, вероятно, на условиях предоставления республике реальной автономии и включения некоторых деятелей оппозиции в правительство. Иначе трудно объяснить намерение провести ускоренную замену русских кадров в Литве национальными. Для такого мероприятия просто не нашлось бы достаточного числа лояльных советской власти литовцев с соответствующим уровнем образования. И Берия не мог не знать настроений в Литве и надеялся достичь соглашения со сторонниками литовской независимости.
Необходимо признать, что план Берии по созданию такого объединения республик, которое выступало бы в качестве единого сильного государства по отношению к внешнему миру, а внутри себя имело бы равноправные республики, со своими армиями, полициями и без решающей роли центральной власти, был откровенно утопичен. В идеале Берия, возможно, имел в виду создать нечто вроде новых Соединенных Штатов Америки, только в Евразии. Но реформировать советскую экономическую и политическую систему в направлении свободного предпринимательства и реального федерализма в короткий срок не представлялось возможным. Начинать в таких условиях с укрепления суверенитета союзных республик означало верный путь к развалу государства. Заменой централизованного планирования из Москвы могло стать только централизованное планирование из столиц каждой из республик, а это неизбежно вело каждую из них к отделению из СССР. Но даже если бы такую реформу удалось осуществить и лишь потом начать предоставлять дополнительные права республикам, не было бы никакой гарантии, что республики, в свое время отнюдь не добровольно включенные в состав СССР и удерживаемые силой красноармейских штыков и чекистских наганов, не попытаются обрести подлинную независимость, наполнив реальным содержанием декоративные МИДы и опереточные национальные армии.
Заговор ХрущеваКоллег Берии по Президиуму ЦК КПСС напугало, что Лаврентий Павлович чересчур резво взялся за проведение реформ, реабилитацию фигурантов нескольких громких дел последних лет правления Сталина и разоблачение «культа личности». Они увидели угрозу для самого существования коммунистической власти в действиях Берии. Тем более что буквально сразу же после назначения Берии главой нового объединенного МВД на него посыпались доносы в Президиум ЦК. Вот только для примера один из них: «Товарищи Хрущев и Маленков!
Обратите внимание на хитрого мингрельца Берия. Он подлый аферист, националист. Кроме мингрельца для него никто не существует. Прислал Какучаю в МВД (имеется в виду генерал-майор Варлам Алексеевич Какучая, назначенный министром внутренних дел Грузии 16 марта 1953 года, но уже 10 апреля перемещенный на пост начальника контрразведки Закавказского военного округа; возможно, что его уход был вызван в том числе и данной анонимкой. Но не исключено, что причина здесь была глубже. Берия замыслил поставить под особый свой контроль Грузию и в связи с этим решил назначить министром внутренних дел гораздо более близкого себе и известного в политическом отношении В.Г. Деканозова, к тому же не мингрельца, как Какучая, а грузина осетинского происхождения, уроженца Баку. Это перемещение спасло Какучае жизнь – ему дали только 15 лет, но погубило Деканозова, расстрелянного вместе с Берией. – Б. С.) заместителем – 90-летнего пердуна Церетели (Шалва Отарович Церетели – арестован в 1953 году после падения Берии, а расстрелян в 1955 году; он был не кулак, а князь, и сравнительно молодой – 1894 года рождения. – Б. С.), безграмотного, ничего не знающего кулака. Берия Л.П. освободил врагов народа – мингрельцев после смерти Сталина. Мингрельцы говорят, если бы Сталин был жив, Берия не мог отпустить мингрельцев. Сейчас все наши русские палку не могут перевернуть без Берия, сел на голову русских. Дядя жены Берия – Исодор Гегечкори – гремит в Америке, меньшевик, и многие родственники. Берия, аферист, сейчас будет устраивать всех мингрельцев. Рухадзе не враг народа, у него был богатый материал на Берия, и за то уничтожили материалы на него (Николай Михайлович Рухадзе, министр госбезопасности Грузии в 1948–1952 годах, снятый с поста и арестованный за недостаточную активность в разгроме мингрельской группы; это было сделано при участии Берии, поскольку после ареста Рухадзе обвинили в том, что он собирал компромат на Лаврентия Павловича. – Б. С.). Допросите сами Рухадзе, пришлите в МВД Грузии русских, не хотим мы мингрельцев-аферистов во главе с Берия. Удалите его к черту со своими мингрельцами. Мы любим русских, справедливых людей. Теперь жизнь грузинов копейки не стоит. В больших местах будут мингрельцы, а остальные будут страдать. Сами проверьте, в МВД будут все мингрельцы. Берия вас угробит, если его не удалите. Меня не ищите, меня не найдете».
Судя по времени пребывания Какучаи на посту министра внутренних дел Грузии, эта анонимка поступила в Москву в конце марта или в начале апреля. Она сама по себе свидетельствует, сколь сложным было положение Берии и его ставленников в системе МВД, где им противостояли сплоченные группировки ставленников Игнатьева и Абакумова. Хрущев и Маленков, судя по всему, автора анонимки искать не стали, но совету неизвестного доброжелателя из рядов грузинского МВД последовали и убрали Лаврентия Павловича не только из руководства союзного МВД, но и из жизни тоже. Однако перед этим, возможно, они, демонстрируя коллективное руководство в действии, ознакомили с текстом доноса самого Берию, что повлекло за собой замену Какучаи Деканозовым. А саму анонимку Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич сохранили. Она пригодилась им тогда, когда потребовалось доказать намерение Берии использовать органы МВД в качестве орудия для борьбы за власть. Кроме того, здесь был намек на связь Берии с грузинскими меньшевиками, что также впоследствии пригодилось для обвинения Берии в «буржуазном перерождении».
Вероятно, Хрущев и его товарищи полагали, и не без основания, что ослабление контроля центра над союзными республиками, передача большей власти национальным кадрам, что и предлагал Берия, а также передача больших полномочий хозяйственным и советским органам существенно ослабят власть собственно партийной номенклатуры и приведут к росту центробежных тенденций. Поэтому и решено было арестовать, а затем и уничтожить Берию.
Наиболее подробные свидетельства из участников заговора против Берии оставил в своих мемуарах Хрущев. Никита Сергеевич утверждал, что «мы получили после смерти Сталина тяжелое наследство. Страна была разорена. Руководство ею, сложившееся при Сталине, было, если так можно выразиться, нехорошим. Собрались в кучу разношерстные люди. Тут и неспособный к новациям Молотов, и опасный для всех Берия, и перекати-поле Маленков, и слепой исполнитель сталинской воли Каганович. В лагерях сидело 10 миллионов человек (на самом деле – вчетверо меньше. – Б. С.). Тюрьмы были переполнены. Имелась даже особая тюрьма для партийного актива, которую создал по специальному заданию Сталина Маленков. В международной обстановке не виделось просвета, шла вовсю холодная война. Нагрузка на советский народ от примата военного производства была неимоверной».
Хрущев так охарактеризовал бериевские предложения по национальному и германскому вопросам и по борьбе с культом личности руководителей: «Я не раз говорил Маленкову: «Неужели ты не видишь, куда клонится дело? Мы идем к катастрофе. Берия подобрал для нас ножи». Маленков мне: «Ну, а что делать? Я вижу, но как поступить?» Я ему: «Надо сопротивляться, хотя бы в такой форме: ты видишь, что вопросы, которые ставит Берия, часто носят антипартийную направленность. Надо не принимать их, а возражать». – «Ты хочешь, чтобы я остался один? Но я не хочу». – «Почему ты думаешь, что останешься один, если начнешь возражать? Ты и я – уже двое. Булганин, я уверен, мыслит так же, потому что я не один раз обменивался с ним мнениями. Другие тоже пойдут с нами, если мы будем возражать аргументированно, с партийных позиций. Ты же сам не даешь возможности никому слова сказать. Как только Берия внесет предложение, ты сейчас же спешишь поддержать его, заявляя: верно, правильное предложение, я «за», кто «против»? И сразу голосуешь. А ты дай возможности высказаться другим, попридержи себя, не выскакивай и увидишь, что не один человек думает иначе. Я убежден, что многие не согласны по ряду вопросов с Берией».
Маленкову на этот раз пришлось крепко задуматься. С одной стороны, с устранением Берии он терял важного соратника в руководстве, контролировавшего одно из двух силовых министерств. Это здорово ослабляло его позиции в предстоящей борьбе за власть. Но, с другой стороны, Берия не проявил желания переходить вместе с Маленковым к конфронтации с Хрущевым, а тем более использовать в этой конфронтации силовые методы. Наоборот, даже заигрывал с Никитой Сергеевичем. Маленков мог подозревать, что если не принять сейчас хрущевское предложение, то Никита Сергеевич попытается сговориться с Берией против него, Маленкова. Тем более что Хрущев прямо дал понять: министр обороны Булганин с ним заодно.
Главное же, бериевские инициативы вызвали сильную озабоченность у всех членов Президиума ЦК, опасавшихся как за устойчивость своего положения, так и за прочность системы в целом. И Георгий Максимилианович согласился ликвидировать Берию, надеясь в будущем одолеть Хрущева с помощью «старой гвардии» – Молотова, Кагановича, Ворошилова. Неслучайно после смерти Сталина по инициативе Маленкова Ворошилов и Каганович получили важные назначения председателем Президиума Верховного Совета СССР и заместителем председателя Совета Министров, а Молотов был произведен в первые заместители председателя Совмина. Кроме того, Маленков учитывал, что его человек, С.Н. Круглов, остается у Берии заместителем и после падения Лаврентия Павловича имеет все шансы возглавить МВД.
Хрущев рассказал в мемуарах, как формировался заговор против Берии: «Мы видели, что Берия стал форсировать события. Он уже чувствовал себя над членами Президиума, важничал и даже внешне демонстрировал свое превосходство. Мы переживали очень опасный момент. Я считал, что нужно срочно действовать, и сказал Маленкову, что надо поговорить с другими членами Президиума по этому поводу. Видимо, на заседании такое не получится, и надо с глазу на глаз поговорить с каждым, узнать мнение по коренному вопросу отношения к Берии. С Булганиным я по этому вопросу говорил раньше и знал его мнение. Он стоял на верных позициях и правильно понимал опасность, которая грозила партии и всем нам со стороны Берии. Маленков тоже согласился: «Да, пора действовать». Мы условились, что я прежде всего поговорю с Ворошиловым, поеду к нему. Имелась какая-то комиссия, в которую входили и Ворошилов, и я. Я решил использовать это обстоятельство, позвонил Клименту Ефремовичу и сказал, что хотел бы встретиться с ним, поговорить по такому-то вопросу. Ворошилов ответил, что он сейчас приедет ко мне в ЦК. «Нет, – говорю, – прошу меня принять, я сам приеду к тебе». Но он настаивал, что это он приедет. В конце концов, я настоял на своем. Мы условились с Маленковым, что после разговора с Ворошиловым (это было перед самым обедом) я приеду домой, зайду к Маленкову, и мы отобедаем вместе. Мы жили тогда с Маленковым в одном доме на улице Грановского, 3, и в одном подъезде, только я на 5 этаже, а он этажом выше.
Приехал я к Ворошилову в Верховный Совет, но у меня не получилось того, на что я рассчитывал. Как только я открыл дверь и переступил порог его кабинета, он очень громко стал восхвалять Берию: «Какой у нас, товарищ Хрущев, замечательный человек Лаврентий Павлович, какой это исключительный человек!». Я ему: «Может, ты зря так говоришь, преувеличиваешь его качества?». Но я уже не мог говорить с ним о Берии так, как было задумано. Моято оценка была совершенно противоположной, и я бы своим мнением поставил Ворошилова в неловкое положение. Он мог не согласиться со мной просто из самолюбия: только что, когда я вошел, он восхвалял его, а потом сразу перешел на мою позицию, которая сводилась к необходимости устранения Берии. И я перебросился с ним словами по вопросу, о котором официально договорился по телефону: чепуховый какой-то вопрос. И сейчас же вернулся обедать, как мы условились с Маленковым.
Рассказал Маленкову, что у меня ничего не получилось, что я не смог поговорить с Ворошиловым, как было задумано. Я полагал, что Ворошилов мог так говорить, рассчитывая, что его подслушивают, и говорил это для «ушей Берии». С другой стороны, он считал меня близким к Берии, потому что часто видел нас втроем: Берию, Маленкова и меня. Значит, и тут он говорил это для Берии, что тоже свидетельствует об обстановке, которая вынуждала людей идти на такие приемы поведения и брать грех на душу против своей совести.
Мы договорились с Маленковым, что далее я поговорю с Молотовым. Молотов был тогда министром иностранных дел. Он мне звонил несколько раз сам, говорил, что хотел бы со мной встретиться в ЦК и поговорить по вопросам мидовских кадров. Я воспользовался одним из таких его звонков и сказал: «Ты хотел со мной встретиться? Я готов. Если можешь, приезжай, поговорим с тобой о кадрах». А когда он приехал, я ему сказал: «Давай о кадрах, только не мидовских». И начал высказывать ему свою оценку роли Берии. Говорил, какая опасность грозит сейчас партии, если не остановить начатый им процесс разгрома партийного руководства. Молотов, видимо, сам немало думал об этом…
Поэтому, как только я заговорил с Молотовым, он полностью со мной согласился. «Да, верно, но хочу спросить, а как держится Маленков?». «Я разговариваю сейчас с тобой от имени и Маленкова, и Булганина. Маленков, Булганин и я уже обменялись мнениями по этому вопросу». «Правильно, что вы поднимаете этот вопрос. Я полностью согласен и поддерживаю вас. А что вы станете делать дальше и к чему это должно привести?» – «Прежде всего, нужно освободить Берию от обязанностей члена Президиума ЦК, заместителя председателя Совета Министров СССР и от поста министра внутренних дел». Но Молотов сказал, что этого недостаточно: «Берия очень опасен, и я считаю, что надо пойти на более крайние меры». «Может быть, задержать его для следствия?»
Я говорил «задержать», потому что у нас прямых криминальных обвинений в его адрес не было. Я-то мог думать, что он был агентом мусаватистов, как об этом говорил Каминский. Но такие факты никем не проверялись, и я не слышал, чтобы имело место хоть какое-то разбирательство этого дела. Правда ли то было или неправда, однако я верил Каминскому, потому что это был порядочный и сугубо партийный человек. Но в отношении провокационного поведения Берии все у нас было основано на интуиции. А по интуитивным мотивам человека арестовать невозможно. Поэтому я говорил, что его надо задержать «для проверки». Это как раз было возможно.
Итак, мы договорились с Молотовым, а потом я рассказал все Маленкову и Булганину. И мы решили, что следует форсировать ход дела, потому что нас могут подслушать или кто-либо нечаянно проговорится, сведения о наших шагах дойдут до Берии, и Берия нас просто арестует. Тогда же мы условились, что я должен поговорить с Сабуровым, тоже членом Президиума. Сабуров очень быстро ответил мне: «Я полностью согласен». И тоже спросил: «А что Маленков?». Об этом спрашивали все, с кем я заговаривал. Кагановича в то время в Москве не было, он находился на лесозаготовках, проверял, как идут там дела. Когда Каганович вернулся, я попросил его заехать в ЦК. Он приехал вечером, и мы сидели с ним очень долго. Он подробно мне рассказывал о Сибири, о лесозаготовках. Я его не останавливал, хотя у меня голова была занята совершенно другим. Я проявлял вежливость, тактичность, ждал, когда его тема иссякнет.
Когда я увидел, что наступил конец, то сказал: «Это все интересно, о чем ты рассказывал. Теперь я тебе хочу рассказать, что делается у нас». Каганович сразу навострил уши: «А кто «за»?». Он поставил так вопрос, чтобы разведать, каково соотношение сил. Я сказал, что Маленков, Булганин, Молотов и Сабуров согласны, так что, собственно говоря, и без него у нас имеется большинство. Тогда Каганович заявил: «Я тоже «за», конечно, «за», это я просто так спросил». Но я его правильно понял, и он меня понял. Затем спрашивает: «А как же Ворошилов?». И я ему рассказал, какая у меня получилась неловкость с Ворошиловым. «Так он тебе и сказал?». «Да, он стал хвалить Берию». Каганович выругался в адрес Ворошилова, но незлобно: «Вот старый хрыч. Он неправду тебе сказал. Он сам мне говорил, что просто невозможно жить дальше с Берией, что он очень опасен, что он может на все пойти и всех нас уничтожить». «Тогда нужно с ним побеседовать еще раз. Может быть, с ним поговорит Маленков? Мне-то лучше не возвращаться к этому разговору, чтобы не ставить его в неловкое положение». На том и согласились.
Каганович спрашивает: «А Микоян?» – «С Микояном я по этому вопросу еще не говорил, тут сложный вопрос». Мы все знали, что у кавказцев Микояна и Берии существовали наилучшие отношения, они всегда стояли один за одного. И я сказал, что с Микояном поговорить, видимо, надо попозже. О новом разговоре я поведал Маленкову, и он тоже согласился, что с Ворошиловым в данной ситуации лучше поговорить ему. Теперь оставался Первухин. Маленков: «С Первухиным я хочу потолковать сам». – «Учти, что Первухин – человек сложный, я его знаю». – «Но и я его знаю». – «Ну, пожалуйста!» Он пригласил Первухина к себе и потом звонит мне: «Вызвал Первухина, рассказал ему все, а Первухин ответил, что подумает. Это очень опасно. Я тебе это сообщаю, чтобы вызвать его поскорее. Неизвестно, чем это может кончиться». Я позвонил Первухину. Он приехал ко мне, и я ему рассказал все в открытую. Михаил Георгиевич ответил: «Если бы мне Маленков все сказал так, как ты, так и вопросов у меня не возникло бы. Я полностью согласен и считаю, что другого выхода нет». Не знаю, как именно Маленков говорил ему, но кончилось так.
Таким образом, у нас со всеми членами Президиума дело было обговорено, кроме Ворошилова и Микояна. И мы с Маленковым решили начать действовать в день заседания Президиума Совета Министров СССР. На заседании Президиума Совмина я всегда присутствовал: в протоколе было записано, что я должен принимать участие в таких заседаниях. На этих заседаниях отсутствовал Ворошилов. Поэтому мы решили, созвав заседание Президиума Совмина, пригласить Ворошилова. Когда все соберутся, открыть вместо заседания Президиума Совмина заседание Президиума ЦК. Условились еще, что я перед самым заседанием побеседую с Микояном, а Маленков – с Ворошиловым.
Утром того дня я был на даче. Позвонил оттуда Микояну и пригласил его заехать за мной, чтобы вместе отправиться на заседание Президиума Совета Министров СССР.
Микоян приехал, и тут я провел беседу. Она была очень длительной. Припоминаю, что мы разговаривали часа два, подробно все обговорили, а потом еще несколько раз возвращались к обговоренному. Позиция Микояна была такой: Берия действительно имеет отрицательные качества, но он не безнадежен, в составе коллектива может работать. Это была совершенно особая позиция, которую никто из нас не занимал. Пора было кончать разговор, времени оставалось только на то, чтобы прибыть на заседание. Мы уселись вместе в машину и уехали в Кремль. Приехали. Перед началом заседания Микоян зашел в свой кабинет, а я поспешил к Маленкову. Пересказав ему свой разговор с Микояном, я выразил сомнения и тревогу в связи с таким его ответом. К тому времени Маленков уже поговорил с Ворошиловым. «Ну, и как? Он по-прежнему хвалил Берию?». «Когда я ему только заикнулся о нашем намерении, Клим обнял меня, поцеловал и заплакал». Так ли это было, не знаю. Но думаю, что врать Маленкову было незачем.
Выявился и такой вопрос: мы обсудим дело, задержим Берию. А кто именно его задержит? Наша охрана подчинена лично ему. Во время заседания охрана членов Президиума сидит в соседней комнате. Как только мы поднимем наш вопрос, Берия прикажет охране нас самих арестовать. Тогда мы договорились вызвать генералов. Условились, что я беру на себя пригласить генералов. Я так и сделал, пригласил Москаленко и других, всего человек пять. Маленков с Булганиным накануне заседания расширили их круг, пригласив еще Жукова. В результате набралось человек 10 разных маршалов и генералов; их с оружием должен был провезти в Кремль Булганин. В то время военные, приходя в Кремль, сдавали оружие в комендатуре. Мы условились, что они станут ожидать вызова в отдельной комнате, а когда Маленков даст им знать, то войдут в кабинет, где проходит заседание, и арестуют Берию».
Из всех членов Президиума ЦК, по признанию Хрущева, наибольшую трудность в плане антибериевской обработки представлял Микоян, поскольку у них с Берией существовали «наилучшие отношения, они горой стояли друг за друга». Однако Анастас Иванович, хотя и был не в восторге от предстоящей ликвидации «друга Лаврентия», предупреждать его о заговоре не стал, понимая, что песенка Берии уже спета, раз против него восстали все члены Президиума ЦК, определенно имевшие поддержку армии.
В заговор против Берии были вовлечены и его заместители Круглов и Серов. Генерал госбезопасности Е.П. Питовранов, продолживший успешную карьеру в КГБ во времена правления Хрущева, в беседе с Евгением Жирновым вспоминал о последних неделях пребывания Берии во главе МВД: «То, что в Кремле что-то затевается, было понятно… Саша Коротков из разведки после смены руководства госбезопасности тоже не страдал перегруженностью. Раза два в неделю мы с ним играли на кортах «Динамо». Как-то Саша сказал, что со мной хочет сыграть его друг и постоянный теннисный партнер – заместитель министра внутренних дел Иван Александрович Серов. Почему бы и не сыграть?
Встретились. Играл он очень неплохо. Но было видно, что он встретился со мной не для разминания рук и ног. Он перед войной был наркомом внутренних дел Украины, и с тех пор близость Серова к Хрущеву ни для кого секретом не была. Не составляла тайны и страсть Серова к трофейному добру. Когда он работал после войны в Германии, его почти в глаза называли хапугой. Абакумов даже пытался его за это посадить. Их вражда дошла даже до того, что офицерам госбезопасности запретили общаться с коллегами из МВД, где Серов был первым замом, без санкции руководства. Но теперь все это казалось далеким прошлым.
– Слушай, – говорит Серов, – у тебя дача-то есть какая-нибудь?
– Что вы, Иван Александрович, Господь с вами, – отвечаю.
– Приезжай к нам на дачу, погуляем.
Приехал я. Дача у него была в Жуковке, недалеко от дачи Горького. С первых же минут я узнал главный секрет успешной карьеры Серова. Сам он никакими особыми талантами, кроме сильной воли, не отличался. Частенько зарывался. Но жена его была большой умницей. Как говорили в старину, ста соток стоила. Пока мы беседовали за обедом, она несколько раз включалась в разговор и очень точно поправляла его. Причем делала она это исключительно тактично. Я понял, что во многих случаях решения вместо него принимает она. Служебных дел в разговоре мы почти не касались. Как я понял, Серов от Сашки Короткова знал о моих нынешних делах почти все. Обсуждались какие-то посторонние проблемы: немного театр, немного спорт. И только в конце Серов как-то обиняком поинтересовался: огорчат ли меня новые перемены в министерстве? Я ответил, что все, что идет на пользу стране и партии, меня только радует.
Было очевидно, что эта встреча – своеобразные смотрины, отбор людей в новое руководство госбезопасности. Правление Берии подходило к концу: товарищи по Политбюро решили от него избавиться. Благовидным предлогом стала версия о подготовке им какого-то заговора. Конечно же, никакого заговора не было. Я никогда не входил в круг лиц, которым доверял Берия, но о подтягивании войск МВД к Москве не мог не знать. Ничего подобного не было. Это плод фантазии Хрущева».
25 июня, едва вернувшись из Германии, где он был 10 дней, Берия просил у Маленкова санкции на арест Игнатьева (по другим данным, из Берлина он вернулся в Москву вообще утром 26 июня, за несколько часов до заседания в Кремле). Но к тому времени заговор против Лаврентия Павловича уже полностью сложился. Заговорщики перешли к действиям.
Для ареста Берии привлекли военных. Впоследствии участвовавшие в этой акции маршалы Г.К. Жуков и К.С. Москаленко по-разному рассказывали, как брали Берию. Каждый стремился приписать себе главную роль. Кому же верить? Неожиданное подтверждение правоты одного из маршалов пришло от Маленкова при обстоятельствах, исключавших неискренность с его стороны.
Когда в июне 1957 года пленум ЦК громил «антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова», Георгий Максимилианович пытался напомнить товарищам о своих былых заслугах, и в частности указал на свою роль в организации ареста Берии: «Берия разоблачить было не так просто. Мы тогда опирались на военных товарищей в этом деле в самый нужный момент, нам оказал решающую услугу в этом деле товарищ Москаленко. К нему в трудный момент мы обратились с товарищем Хрущевым, мы были без сил и средств…» На пленуме Маленкова не пинал только ленивый. Его утверждения опровергали на каждом шагу и с удовольствием. В зале присутствовали и Жуков, и Москаленко, но ни один из них на этот раз с Георгием Максимилиановичем спорить не стал. Значит, слова Маленкова о решающей роли Москаленко в создании группы генералов для ареста грозного Лаврентия Павловича – святая истинная правда. Да и как иначе объяснить, почему в команде, арестовывавшей Берию, было так много офицеров и генералов из штаба Московского округа ПВО, который возглавлял Кирилл Семенович. Поэтому рассказу Москаленко мы в основном можем доверять. Его я и хочу процитировать:
«В 9 часов утра (25 июня 1953 года. – Б. С.) мне позвонил по телефону АТС Кремля Хрущев, он спросил: «Имеются в вашем окружении близкие вам люди и преданные нашей партии так, как вы преданы ей?..»
После этого Хрущев сказал, чтобы я взял этих людей с собой и приезжал с ними в Кремль к председателю Совета Министров СССР товарищу Маленкову, в кабинет, где раньше работал Сталин.
Далее Хрущев закодированно намекнул, чтобы взяли с собой оружие. «Он сказал чтобы я взял с собой планы ПВО и карты, а также захватил сигареты. Я ответил, что заберу с собой все перечисленное, однако курить бросил еще на войне, в 1944 году. Хрущев засмеялся и сказал, что сигареты могут потребоваться не те, которые я имею в виду. Тогда я догадался, что надо взять с собой оружие. В конце разговора Хрущев сказал, что сейчас позвонит Булганину. Я подумал, что нам предстоит выполнить какое-то важное задание Президиума ЦК КПСС.
Вскоре после этого последовал звонок министра обороны маршала Булганина, который сказал, что звонил Хрущев и предложил мне сначала прибыть к нему, т. е. к Булганину… Со своей группой я прибыл к министру обороны. Принял меня товарищ Булганин одного. Он сказал, что звонил Хрущев, вот я тебя и вызвал. Нужно арестовать Берию… Сколько у тебя человек? Я ответил: со мной пять человек… На что он ответил: «Очень мало людей… Кого, ты считаешь, можно еще привлечь, но без промедления? Я ответил – вашего заместителя маршала Василевского. Он сразу почемуто отверг эту кандидатуру. Я спросил, кто находится сейчас в министерстве из влиятельных военных. Булганин ответил: «Жуков». Тогда я предложил взять Жукова. Он согласился, но чтобы Жуков был без оружия…
И вот в 11.00 дня 26 июня (а звонок Хрущева был 25.6.) мы по предложению Булганина сели в его машину и поехали в Кремль… Вслед за нами на другой машине приехали Жуков, Брежнев и др. Всех нас Булганин провел в комнату ожидания при кабинете Маленкова, затем оставил нас и ушел в кабинет к Маленкову.
Через несколько минут вышли к нам Хрущев, Булганин, Маленков и Молотов. Они начали нам рассказывать, что Берия в последнее время нагло ведет себя по отношению к членам Президиума ЦК, шпионит за ними, подслушивает телефонные разговоры, следит за ними, кто куда ездит, с кем члены Президиума встречаются, грубит со всеми и т. д. Они информировали нас, что сейчас будет заседание Президиума ЦК, а потом по условленному сигналу, переданному через помощника Маленкова – Суханова, нам нужно войти в кабинет и арестовать Берию. К этому времени он еще не прибыл…
Примерно через час, т. е. в 13.00 26 июня 1953 года, последовал условный сигнал, и мы, пять человек вооруженных, шестой товарищ Жуков, – быстро вошли в кабинет, где шло заседание. Товарищ Маленков объявил: «Именем советского закона арестовать Берию». Все обнажили оружие, я направил его прямо на Берию и приказал ему поднять руки вверх. В это время Жуков обыскал Берию, после чего мы увели его в комнату отдыха Председателя Совета Министров, а все члены Президиума и кандидаты в члены остались проводить заседание, там же остался и Жуков».
Из рассказа Кирилла Семеновича получается любопытная картина. Жукова к операции привлекают только в самый последний момент, и на всякий случай оставляют без пистолета. Значит, Хрущев и Булганин ему не вполне доверяют. И к тому были некоторые основания.
После ареста Лаврентий Павлович забрасывал Маленкова («дорогого Георгия»), Хрущева и других коллег отчаянными письмами, где указывал на свои былые заслуги. 1 июля он писал: «Тт. Маленков и Молотов (другой вариант расшифровки – Микоян. – Б. С.) хорошо должны знать, что Жуков, когда его сняли с генерального штаба по наущению Мехлиса, ведь его положение было очень опасно, мы вместе с вами уговорили назначить его командующим фронтом и тем самым спасли будущего героя нашей Отечественной войны, или когда т. Жукова выгнали из ЦК – всем нам было больно». Если не врал Берия, глядя в глаза скорой смерти, то данное письмо доказывает, что они с Георгием Константиновичем были совсем не в плохих отношениях.
Хрущеву, Маленкову и их сторонникам очень нужен был авторитетный военачальник, присутствие которого подбодрило бы генералов, идущих на лихое и непривычное дело: арестовывать маршала. Правда, среди заговорщиков был министр обороны маршал Булганин, но он популярностью среди генералитета не пользовался. Подготовку команды для ареста Берии Хрущев поручил генерал-полковнику Москаленко, возглавлявшему Московский округ ПВО и хорошо знакомому Никите Сергеевичу по войне. Именно по хрущевской рекомендации Кирилла Семеновича осенью 1943 года назначили командовать 38-й армией, освободившей столицу Украины. Но Москаленко не был сколько-нибудь широко известен. Да и сегодня его чаще всего вспоминают лишь в связи с арестом Берии. Другое дело – Жуков, первый заместитель Булганина. Его присутствие могло произвести впечатление даже на кремлевскую охрану, если бы она вдруг вздумала заступиться за своего шефа. Но Хрущев и Маленков наверняка были осведомлены о контактах Жукова и Берии и опасались, вдруг «маршал победы» встанет на сторону «лубянского маршала» и, не дай Бог, устроит перестрелку на заседании Президиума. Вот и решили на всякий случай не давать ему пистолета. Но Георгий Константинович быстро сориентировался в обстановке.
А вот как описывает арест Берии помощник Маленкова Дмитрий Суханов, в кабинете которого военные ждали маленковского сигнала: «А в кабинете Маленкова произошло следующее. Неожиданно Маленков предложил изменить повестку заседания и рассмотреть вопрос о Берия, который хотел совершить государственный переворот.
Маленков поставил на голосование:
– Кто за арест Берия?
Голосовали «за» – Первухин и Сабуров. Против – Молотов, Ворошилов, Каганович. Воздержались – Хрущев, Булганин, Микоян.
Молотов обрушился на Маленкова с обвинением в произволе. Вот в этот момент Маленков нажал кнопку вызова. И вошли военные во главе с Жуковым…
Маленков повторил предложение об аресте Берия. Теперь, при военных, все проголосовали «за». Маленков приказал Жукову арестовать Берия, что маршал и выполнил, подняв Берия с кресла и завернув ему руки за спину.
Прежде чем увести Берия в комнату отдыха, чтобы ничего не знала его охрана, ожидавшая в приемной, Жуков спросил Маленкова: «Может быть, арестовать и членов Президиума ЦК, бывших в сговоре с Берия?» Маленков не принял предложения маршала Жукова, не хотел, чтобы его обвинили в диктаторстве. Это был крупный политический просчет Маленкова, за который он позднее поплатился. А маршал Жуков обрел врага в лице Н. С. Хрущева…
Главной фигурой и решающей силой при аресте Берия был маршал Жуков, при нем, вторично голосуя, никто не осмелился даже воздержаться, все стали «за».
Эти воспоминания абсолютно расходятся со всеми другими свидетельствами, но никакого доверия не вызывают. Суханов искренне ненавидел Хрущева за то, что после падения Маленкова Никита Сергеевич его, Суханова, посадил за хищение облигаций у одного из осужденных по делу Берии. Поэтому он хотел максимально очернить дорогого Никиту Сергеевича. А чтобы обелить Георгия Максимилиановича, Суханов запустил «утку» о том, что Маленков предотвращал заговор самого Берии, собиравшегося после коллективного просмотра членами Президиума ЦК премьеры оперы Юрия Шапорина «Декабристы» в Большом театре арестовать их и совершить таким образом государственный переворот. Ее даже и опровергать не надо из-за полной абсурдности.
Но и версия о том, что члены Президиума ЦК обсуждали тему ареста Берии прямо на заседании, не согласовав позиции, и первоначально предложение Маленкова не собрало большинства, так что пришлось переголосовывать под дулами пистолетов бравших Берию генералов и полковников, не кажется убедительной. И Маленков, и Хрущев были опытными аппаратными деятелями и знали, что единогласие членов президиума по таким острым вопросам надо готовить заранее. Да и запись Маленкова, сделанная во время заседания, свидетельствует, что против ареста Берии был один только Микоян.
Разоблачение мнимого «заговора Берия» и особенности расследования этого громкого дела фактически положили начало восхождению Н.С. Хрущева к единоличной власти в партии и стране.
В архиве сохранились черновые наброски Маленковым речи, которой он открыл заседание 26 июня, и его конспективные записи прозвучавших там предложений. Это – единственный сколько-нибудь достоверный источник сведений о том, как именно снимали со всех постов Лаврентия Павловича, так как стенограммы этого заседания не велось. Георгий Максимилианович заявил коллегам по Президиуму: «Враги хотели поставить органы МВД над партией и правительством. Задача состоит в том, чтобы органы МВД поставить на службу партии и правительству, взять эти органы под контроль партии. Враги хотели в преступных целях использовать органы МВД. Задача состоит в том, чтобы устранить всякую возможность повторения подобных преступлений. Органы МВД занимают такое место в системе государственного аппарата, где имеется наибольшая возможность злоупотребить властью. Задача состоит в том, чтобы не допустить злоупотребления властью».
Дальнейшая часть маленковской речи сохранилась только в очень отрывочных записях. По ним можно судить, что Георгий Максимилианович предложил вновь разделить только что объединенное МВД на собственно Министерство внутренних дел и Комитет государственной безопасности: «Большая перестройка; исправление методов; агентура; внедрять партийность (возможно, речь шла о том, что надо запретить внедрять агентуру в среду партийного руководства. – Б. С.).
Комитет (очевидно, государственной безопасности. – Б. С.) – внутри взоры на врагов, друзей защищать, вне – разведку наладить. МВД – задача – лагери должны проверять…»
Другие участники заседания уличали Лаврентия Павловича в «безапелляционности», в том, что он «подавлял коллектив». Также припомнили Берии и чересчур либеральные предложения по изменению политики в западных областях Украины и Белоруссии и в Прибалтийских республиках («факты – Украина, Литва, Латвия. Нужны ли эти мероприятия. Что получилось, как стали понимать? МВД поправлял партию и правительство. ЦК – на второй план»). Припомнили и «самостийные» действия по «венгерскому вопросу», когда Лаврентий Павлович вылез с кандидатурой Имре Надя, не обговорив ее со всеми членами «четверки». При этом Микоян предложил освободить Берию от поста первого заместителя правительства и назначить министром нефтяной промышленности (о том же пишет в мемуарах Хрущев). Уже один этот факт рушит все легенды о том, будто Лаврентий Павлович организовал заговор и планировал государственный переворот. Где, в какой стране, человека, обвиненного в столь серьезных преступлениях, в наказание разжалуют из первых вице-премьеров в простые министры? Если бы на заседании фигурировали какие-то конкретные факты, уличавшие Берию в подготовке переворота, Анастас Иванович никогда бы не рискнул выступить с подобным предложением. Ведь это был бы прямой путь к тому, чтобы быть объявленным бериевским соучастником со всеми вытекающими отсюда последствиями. Присутствовавшие-то хорошо знали, что Микоян был одним из тех, кто рекомендовал Лаврентия Павловича на работу в Москву.
На заседании Президиума также поступило предложение передать управление охраны высших должностных лиц под непосредственный контроль ЦК, а то, как заявил Маленков, «С утра до вечера шагу не шагнешь без контроля!» И потребовал: «Наша охрана – у каждого в отдельности (подчиняется. – Б. С.) тому, кого охраняет (без доносов)» (прежде существовало двойное подчинение – МВД и тому члену Президиума ЦК, которого данные «топтуны» охраняют). И еще один пункт беспокоил Маленкова: «Организация прослушивания – ЦК – контроль. Товарищи не уверены, кто и кого подслушивает».
Тут уж, думается, Георгий Максимилианович лукавил. Ведь он вместе с Никитой Сергеевичем и другими членами Президиума распрекрасным образом смогли спланировать и осуществить заговор против Берии, несмотря на то, что Лаврентию Павловичу подчинялась и кремлевская охрана, и служба «прослушки». А дело, наверное, в том, что охранники членов Президиума, хоть и подчинялись формально МВД, но предпочитали в первую очередь слушаться своих подопечных, от которых им немало перепадало разных благ. Больше того, рискну предположить, что если бы Хрущев и Маленков, глава правительства и глава партии, да еще и Ворошилов – формальный глава государства, да еще несколько членов Президиума вызвали бы к себе начальника кремлевской охраны и приказали бы ему арестовать Берию как матерого американского, германского или японского шпиона, он бы этот приказ без колебаний выполнил.
Вероятно, Маленков или Микоян заявили на Президиуме: «Пост министра внутренних дел у товарища Берия – он с этого поста контролирует партию и правительство. Это чревато большими опасностями, если вовремя, теперь же не поправить».
Создается впечатление, что почти до самого конца заседание шло так, что Берия, хотя и почувствовал опасность, никак не сознавал, что она – смертельная. Он наверняка понял, что его собираются снять с поста главы МВД, вероятно, вывести из Президиума ЦК, лишить поста первого заместителя председателя Совета Министров и назначить на какую-нибудь рядовую министерскую должность – например, министра нефтяной промышленности. Уже наметили, как распорядиться с бериевским наследством: «МВД – пост дать другому (Круглов) + ЦК… Специальный Комитет – в Министерство. Сабуров и Хруничев (назывались возможные руководители нового министерства. – Б. С.)». И как гром среди ясного неба прозвучало для Лаврентия Павловича заключительное требование Маленкова арестовать его, Берию, и появление Москаленко с Жуковым и еще несколькими генералами и полковниками.
В записи Маленкова сохранились загадочные слова: «Суд – подг. Особое совещание. Факты». Очевидно, уже на заседании Президиума было решено предать опального шефа МВД суду по типу Особого совещания, которое сам же Берия и предлагал упразднить. Тем самым фактически предрешался и смертный приговор. Прецедентов, чтобы Особое совещание оставляло в живых попавшего ему в руки члена Политбюро, до сих пор не было. И, чтобы оправдать применение высшей меры, уже начали подбирать факты под версию о «бериевском заговоре». Но, как кажется, даже Особым совещанием Берию судить поостереглись, уничтожив вообще без суда.
Высокопоставленных военных привлекли к аресту Берии прежде всего потому, что хотели заручиться лояльностью армии. Как-никак, положение в стране относительно нестабильное. Коллективное руководство тем безоговорочным авторитетом, каким обладал Сталин, не пользуется. Всех вместе членов «четверки» боятся гораздо меньше, чем одного генералиссимуса. А процесс превращения «четверки» в «тройку», да еще столь неэлегантным образом, когда неугодного вождя арестовывают с явным намерением в скором времени расстрелять, сам по себе носит дестабилизирующий характер.
Единственным крупным военачальником, популярным среди офицерства и находящимся в тот момент в Москве, был маршал Жуков. Его свояк маршал Василевский не отличался ни сильной волей, ни особой популярностью в войсках, поэтому его в расчет не брали. Его соперники по этой части, Рокоссовский и Конев, находились далеко от столицы: Рокоссовский – в братской Польше министром обороны, Конев – на Западной Украине, командует Прикарпатским военным округом, войска которого сражаются с остатками УПА. Значит, полезнее всего сейчас Жуков. Если он будет участвовать в задержании Берии, то можно быть уверенным, что офицерская масса арест одобрит. Не столь важно, что Жуков в неплохих отношениях с Берией. Ведь сам Георгий Максимилианович до самого последнего момента другом Лаврентия Павловича считался! Хотя и здесь подстраховаться не мешает. Поэтому оружия Георгию Константиновичу на всякий случай не дали и подключили к заговору лишь в самый последний момент, чтобы не успел подготовить свою собственную игру. А преданному Хрущеву Москаленко наказали присматривать за Жуковым.
Как убили БериюПосле ареста Берии перед наследниками Сталина встала проблема, что же делать с Лаврентием Павловичем. Требовалось убедить как номенклатурную общественность, так и широкие народные массы, почему вдруг верный соратник Сталина в одночасье превратился во врага народа. По целому ряду причин обвинять Берию в проведении незаконных массовых политических репрессий было нецелесообразно. Во-первых, Маленков, Хрущев и компания еще не созрели для того, чтобы осудить сталинские репрессии, хотя бы потому, что все победители Берии имели к ним самое непосредственное отношение. Как раз особая активность Берии, настаивавшего на том, чтобы сделать публичными фальсификацию «дела врачей», «ленинградского дела», убийства Михоэлса, развенчать «культ личности» Сталина и т. п., стала одной из причин возникновения заговора против него.
Во-вторых, в Большом терроре 1937–1938 годов, непосредственно затрагивающем партийную верхушку (его осуждение вызвало бы наибольшее одобрение в номенклатурной среде), Берия играл далеко не ведущую роль. Наоборот, именно он по указке Сталина прекратил «ежовщину» и даже реабилитировал кое-кого из арестованных. Все это было хорошо известно в партии и народе. Что же касается послевоенных репрессий, то к ним Берия вообще не был непосредственно причастен, всего лишь одобряя некоторые из арестов и приговоров, как член Политбюро. Но делал он это вместе с тем же Хрущевым, Маленковым, Кагановичем, Ворошиловым и другими коллегами, так что выдвигать против него обвинение такого рода казалось бесперспективным.
Большая же часть репрессий 1939–1945 годов, к которым, включая самую масштабную из них – расстрел 22 тыс. польских офицеров и гражданских лиц в Катыни и других местах, к которым Лаврентий Павлович имел самое непосредственное отношение, оставались в 1953 году в строжайшем секрете и никак не могли быть обнародованы.
Оставалось придумывать какой-нибудь заговор во главе с Берией, да искать какие-то его происки в качестве заместителя председателя Совета Министров. И, конечно, полезно было попытаться сделать из него иностранного шпиона. На худой конец можно было попытаться обвинить Лаврентия Павловича в морально-бытовом разложении, то есть в развратных действиях с особами противоположного пола. Правда, тут и некоторые коллеги Берии по Президиуму ЦК, в частности Булганин, сами были не без греха. Но поскольку им такие обвинения до поры до времени никто бы предъявить не рискнул, можно было смело клеймить Лаврентия Павловича за аморальное поведение. Такой вариант казался беспроигрышным, благо в распоряжении тех, кто сверг Берию с олимпа власти, оказались списки бериевских любовниц и информация о его донжуанских похождениях, в свое время предоставленная его адъютантом полковником Саркисовым Абакумову.
В единственном сохранившемся списке, который вел бывший начальник секретариата Берии Саркисов, значились фамилии 39 женщин. Позднее молва увеличила это число до 500 и даже 800, сделав Лаврентия Павловича настоящим сексуальным гигантом. Хотя, вероятно, Берия действительно нравился женщинам, и это с удовольствием вменили ему в вину товарищи по партии – ревнители высокой морали. На июльском пленуме секретарь ЦК КПСС Н.Н. Шаталин утверждал: «Президиум Центрального Комитета поручил мне в служебном кабинете Берия в Совете Министров разыскать документы, относящиеся к деятельности бывшего Первого Главного управления… Просматривая содержание сейфов и других мест, где могут храниться документы, мы натолкнулись на необычные для служебных кабинетов вещи и предметы. Наряду с документами мы обнаружили в больших количествах всевозможные… атрибуты женского туалета. Вот краткие выдержки из описи: дамские спортивные костюмы, дамские кофточки, чулки дамские иностранных фирм – 11 пар, женские комбинации шелковые – 11 пар, дамские шелковые трико – 7 пар, отрезы на дамские платья – 5 отрезов, шелковые дамские косынки, носовые платки иностранных фирм, шелковые детские комбинации, еще некоторые детские вещи и т. д., целый список в 29 порядковых номеров. Нами обнаружены многочисленные письма от женщин самого интимного, я бы сказал пошлого содержания. Нами также обнаружено большое количество предметов мужчины-развратника. Эти вещи говорят сами за себя, и, как говорится, комментариев не требуется».
Целомудренный Николай Николаевич не стал, однако, уточнять, что именно за вещи из арсенала развратника, не требующие комментариев, были найдены в служебном кабинете Берии. Можно только предположить, что их список мало чем отличался от списка приспособлений для разврата, найденных при обыске у первого наркома внутренних дел СССР Г.Г. Ягоды (там, правда, список состоял из нескольких сот названий – по любви к роскоши первый нарком внутренних дел значительно превосходил Лаврентия Павловича): коллекция порнографических снимков – 3904 штуки; 11 порнографических фильмов; коллекция трубок курительных и мундштуков (слоновая кость, янтарь и др.), большая часть из них порнографические – 165; резиновый искусственный половой член – 1. Между прочим, Ягода оборудовал у себя на даче домашний порно-кинотеатр. Может, и у Лаврентия Павловича было нечто подобное? К сожалению, протокол изъятого у него после ареста до сих пор не опубликован, и судить о найденном пока можно только по выступлению Шаталина.
Он также сообщил любопытные подробности об амурных похождениях Лаврентия Павловича: «…Для большей убедительности этой стороны дела я зачитаю показания некоего Саркисова, на протяжении 18 лет работавшего в охране Берия. Последнее время он был начальником охраны.
Вот что показал этот самый Саркисов: «Мне известны многочисленные связи Берия со всевозможными случайными женщинами. Мне известно, что через некую гражданку С. (разрешите мне фамилию не упоминать) Берия был знаком (в показаниях фамилия сказана) с подругой С., фамилию которой я не помню. Работала она в Доме моделей, впоследствии от Абакумова я слышал, что эта подруга С. была женой военного атташе. Позже, находясь в кабинете Берия, я слышал, как Берия по телефону звонил Абакумову и спрашивал – почему до сих пор не посадили эту женщину. То есть сначала жил, а потом спрашивает, почему не сажают в тюрьму (вот это уж чистая фантастика, позволяющая заподозрить, что свои «чистосердечные показания» Саркисов писал под диктовку следователей. Виктор Семенович и Лаврентий Павлович друг друга, мягко говоря, недолюбливали, а выражаясь проще, терпеть друг друга не могли. Не такой дурак был Берия, чтобы требовать, да что требовать, даже просить Абакумова посадить надоевшую любовницу, которая к тому же на следствии могла рассказать много разного, его, Берию, компрометировавшего. Тем более что Абакумов Берии не подчинялся, а подчинялся только самому Сталину. – Б. С.)?
Кроме того, мне известно, что Берия сожительствовал со студенткой Института иностранных языков Майей. Впоследствии она забеременела от Берии, ей сделали аборт. Сожительствовал Берия также с 18—20-летней девушкой Лялей. От Берия у нее родился ребенок, с которым она жила на даче (очевидно, дочка этой Ляли и была упоминаемой Серго Берия будущей женой сына члена Политбюро В.В. Гришина. Отмечу, что при редактировании текста стенограммы Шаталин уточнил: «с которым она сейчас живет на бывшей даче Обручникова». – Б. С.).
Находясь в Тбилиси, Берия сожительствовал с гражданкой М., после сожительства с Берия у М. родился ребенок, которого, по указанию Берия, я вместе с порученцем Витоновым отвезли и сдали в детский дом в г. Москве.
Мне также известно, что Берия сожительствовал с некоей Софьей, телефон такой-то, проживает по такой-то улице, дом такой-то. По предложению Берия в санчасти ей был сделан аборт (при редактировании стенограммы Шаталин уточнил, что аборт был сделан через начальника санчасти МВД Волошина. – Б. С.). Повторяю, что подобных связей у Берия было много.
По указанию Берия я завел целый список женщин, с которыми он сожительствовал. (Смех в зале.) Впоследствии я этот список уничтожил. Однако один список сохранился (восстал, как феникс, из пепла? – Б. С.), в этом списке указаны фамилии, номера телефонов 25–27 таких женщин. Этот список находится в моей квартире, в кармане кителя (в правленой стенограмме Шаталин сделал здесь следующее примечание: «Список, о котором говорит Саркисов, обнаружен, в нем значится 39 фамилий женщин». Замечу, что у Пушкина донжуанский список был втрое больше. Возникает также вопрос, почему Саркисов хранил этот список в кармане кителя, где тот должен был бы помяться или истрепаться. Если ему иной раз по просьбе Берии приходилось порой звонить кому-то из любовниц, то удобнее было бы держать этот документ в служебном кабинете. К тому же с мая 1953 года Саркисов уже не был начальником бериевской охраны, а работал помощником начальника отдела в 1-м Главном управлении МВД. Поэтому совершенно непонятно, почему Берия не изъял у полковника более ненужную тому бумагу. Вообще, с этим списком возникает больше вопросов, чем находится сколько-нибудь точных ответов. – Б. С.). Год или полтора назад я совершенно точно узнал о связях Берия с проститутками (так он пишет). Он болел сифилисом, лечил его врач МВД такой-то. Подпись – Саркисов».
Тут надо оговориться, что проституции в СССР формально в тот момент не существовало. И то, что Берия имел связи именно с проститутками, Саркисов, похоже, заключил только на основании того, что его шеф болел сифилисом. В отредактированной стенограмме по этому поводу говорилось совершенно определенно: «Год или полтора тому назад я совершенно точно узнал, что в результате связей с проститутками он болел сифилисом». Любопытно, что проститутки здесь – во множественном числе, хотя сифилисом он наверняка заразился только от какой-то одной женщины. И сразу же необходимо оговориться, что нехорошую болезнь Лаврентий Павлович мог спокойно подхватить как на профессиональной жрице любви, так и любительнице, занимавшейся сексом не ради денег, а только ради удовольствия.
Заключительный вывод Шаталина звучал весьма патетически: «Вот, товарищи, истинное лицо этого претендента, так сказать, в вожди советского народа. И вот эта грязная моська осмелилась соперничать с нашей партией, с нашим ЦК (который, пожалуй, своей неповоротливостью действительно напоминал слона. – Б. С.). Этот самый грязный человек пытался внести раздор в ряды нашего Президиума, в ряды Центрального Комитета нашей партии, внести недоверие, то есть нарушить то самое, чем сильна наша партия. Но этому человеку не удалось, и никому не удастся этого сделать. В момент, когда наш Центральный Комитет, когда весь народ, вся наша партия, Президиум нашего Центрального Комитета едины как никогда, никому не удастся помешать строить или выполнять те предначертания, которые нам завещали товарищ Ленин и товарищ Сталин.
Я, товарищи, считаю, и все мы вместе, видимо, считаем, что с помощью членов Центрального Комитета наш Центральный Комитет и Президиум Центрального Комитета, очистившись от скверны, выгнав из своих рядов этого провокатора и авантюриста, я бы сказал, раскрепостившись от него, не имея теперь помех, пойдем все вместе вперед еще более едиными и выполним те заветы, которые даны нам товарищем Лениным и товарищем Сталиным». Образ негодяя-развратника призван был оттенить разоблачительный пафос, поскольку ничего более-менее конкретного вменить Берии так и не удалось.
Несомненно, у грозного хозяина Лубянки были свои поклонницы. Но нередко партнерши доставлялись в его особняк насильно, а порой это были обычные проститутки, которым платили по существовавшим рыночным расценкам – от 100 до 250 рублей за визит. Так, по крайней мере, утверждают некоторые публицисты, в частности Кирилл Столяров, ссылаясь на показания Саркисова и Надараи, содержащиеся в до сих пор секретном деле Берии. Однако непонятно, почему тогда в показаниях Саркисова, которые зачитывал на июльском пленуме Шаталин, говорилось лишь о его предположениях, что Берия знался с проститутками, причем только на основании того, что Лаврентий Павлович подхватил сифилис.
К делу были пришиты исповеди нескольких жертв бериевской похоти. Вот одна из них: «Я пыталась уклониться от его домогательств, просила Берию не трогать меня, но Берия сказал, что здесь философия ни к чему, и овладел мною. Я боялась ему сопротивляться, так как опасалась, что Берия может посадить моего мужа… только подлец может пользоваться зависимым положением жены подчиненного для того, чтобы овладеть ею…» А вот рассказ школьницы, самый жуткий из всех: «однажды я пошла в магазин за хлебом по улице Малой Никитской. В это время вышел из машины старик в пенсне, с ним был полковник в форме МВД.
Когда старик стал меня рассматривать, я испугалась и убежала… На другой день… к нам пришел полковник, оказавшийся впоследствии Саркисовым. Саркисов обманным путем, под видом оказания помощи больной маме и спасения ее от смерти, заманил меня в дом по Малой Никитской и стал говорить, что маму спасет его товарищ, очень большой работник, очень добрый, который очень любит детей и помогает всем больным. В 5–6 часов вечера 7 мая 1949 года пришел старик в пенсне, т. е. Берия. Он ласково со мной поздоровался, сказал, что не надо плакать, маму вылечат и все будет хорошо. Нам дали обед. Я поверила, что этот добрый человек поможет мне в такое тяжелое для меня время (умерла бабушка и при смерти мама).
Мне было 16 лет. Я училась в 7 классе. Потом Берия отнес меня в свою спальню и изнасиловал. Трудно описать мое состояние после случившегося. Три дня меня не выпускали из дома. День сидел Саркисов, ночь – Берия». На суде человек, похожий на Лаврентия Павловича, в своем последнем слове признал, что, вступив в интимную связь с несовершеннолетней, совершил преступление, но отрицал, что это было изнасилование.
Бывали и курьезные случаи. Одна из любовниц Лаврентия Павловича будто бы заявила на допросе: «Берия предложил мне сношение противоестественным способом, от чего я отказалась. Тогда он предложил другой, тоже противоестественный способ, на что я согласилась». Этот неразрешимый ребус появился на свет благодаря потрясающему целомудрию советских следователей, так и не решившихся доверить бумаге, какими именно способами секса искушал герой-любовник с Малой Никитской свою пассию. Кстати, некоторые показания бериевских подруг внушают серьезные сомнения. Например, одна из них, артистка Радиокомитета М., которой, кстати сказать, Лаврентий Павлович помог получить квартиру в Москве, утверждала, что последняя их встреча состоялась 24 или 25 июня 1953 года, причем Берия попросил М. на следующую встречу, намечавшуюся через три дня, прийти вместе с подругой. Однако из-за ареста «лубянского маршала» встреча не состоялась. Но, как мы помним, накануне своего падения Берия десять дней был в братской ГДР, где железной рукой наводил порядок, и возвратился в Москву лишь утром 26-го, отправившись прямо с аэродрома на роковое заседание. Поэтому ни с кем из любовниц накануне он встречаться никак не мог. У него, как говорится, стопроцентное алиби. Возможно, М. что-то напутала, и их свидание в действительности состоялось накануне отлета Лаврентия Павловича в Берлин. Хотя допрашивали артистку всего два-три месяца спустя после драматических событий, и так быстро забыть даты было мудрено. Скорее можно предположить, что М., как и другие любовницы Берии, говорила то, что хотели от нее следователи, выдумывая все новые и новые похождения злодея-любовника, а допрашивающие даже не задумывались о правдоподобии того, что им сообщали.
Между прочим, допрашивавшие Берию Руденко и Москаленко почему-то ничего не знали о поездке Берии в Восточную Германию и потому не усомнились в показаниях его любовницы. А может быть, они же эти показания и продиктовали, включив сюда и нелепицу о свидании, будто бы запланированном Берией в день заседания Президиума ЦК.
Кстати сказать, большинство свидетельниц наверняка выставляли себя жертвами насилия, чтобы их не заподозрили в симпатиях к поверженному «врагу народа». Поэтому сегодня трудно сказать, кто из бериевских партнерш отдавался добровольно, а кто – по принуждению.
Материалы Саркисова о любовных похождениях Берии, собранные Абакумовым, стали настоящей находкой для свергнувших его коллег, поскольку ничего весомого в подкрепление версии заговора найти не удавалось. Да и в предыдущей деятельности Лаврентия Павловича особого криминала, по меркам того времени, сыскать не удавалось.
На июльском пленуме секретарь ЦК А.А. Андреев порадовал присутствующих таким откровением: «Берия добивался всячески, чтобы все члены Политбюро были чем-нибудь отмечены, чтобы были с пятнами, а он, видите ли, чист. И на самом деле, смотрите, к нему ничего не предъявишь – чист». Члены ЦК дружно рассмеялись. Они-то догадывались, что Маленкову, Молотову, Хрущеву и прочим не составляло труда искупаться в дерьме и без всякой помощи Лаврентия Павловича.
Искренний, здоровый смех участников пленума вызвал и Ворошилов, когда привел такое доказательство, что Лаврентий Павлович не пользовался авторитетом у подчиненных, – после ареста Берии ни один чекист не написал письмо в его защиту, где говорилось бы: «Что вы сделали с нашим великим вождем, как мы будем обходиться без нашего Берии?..» Партийные руководители хорошо знали, что таких писем не было и тогда, когда арестовывали предшественников Берии: Ягоду, Ежова, Абакумова. Да и вздумай Сталин отправить Климента Ефремовича «в штаб Тухачевского», за него не посмел бы заступиться ни один из командиров и комиссаров Красной Армии.
За Лаврентием Павловичем были и реальные преступления: репрессии невиновных в Грузии в 30-е годы, расстрел польских офицеров в 40-м, казнь советских генералов и политзаключенных в 41-м, депортация «наказанных народов», тысячи, десятки тысяч загубленных жизней (но все же не сотни тысяч, как у Ежова, и не миллионы, как у «кремлевского горца»). Однако ответственность за все эти преступления он делил со Сталиным и другими партийными руководителями. Наследники генералиссимуса пока не готовы были заклеймить за необоснованные репрессии его самого, боясь окончательно подорвать веру народа в коммунизм.
Многие коллеги Берии по Президиуму ЦК чужой крови пролили гораздо больше, чем Лаврентий Павлович. Хрущеву в самый разгар террора довелось возглавлять Московскую парторганизацию, а с января 38-го – Украинскую. В обеих было неизмеримо больше членов, в том числе ответственных работников, чем в подведомственной Берии Компартии Грузии.
Помимо бытового компромата, Хрущеву и его товарищам требовалось также найти хоть какой-нибудь компромат политического характера на Берию.
Сперва им показалось, что искомое можно найти у управляющего делами Совмина СССР Михаила Трофимовича Помазнева. В свое время он, будучи заместителем председателя Госплана, написал письмо Сталину о недостатках в работе Госплана, и оно было использовано для низвержения Вознесенского. А в записке Помазнева на имя Маленкова и Хрущева от 6 июля 1953 года «О деятельности Л.П. Берия» фигурировали очень страшные обвинения. Например, Лаврентию Павловичу инкриминировался вызов на Президиум Совета Министров Хрущева в связи с неудовлетворительным положением с завозом картофеля и овощей в Москву зимой 1952/53 годов: «Берия требовал от тов. Первухина М.Г., чтобы тов. Хрущев обязательно был на заседании Президиума Совмина, чтобы разбор этого дела был поручен обязательно тов. Хрущеву Н.С. Он этого добился, хотя тов. Первухин не хотел этого делать». А почему бы, спрашивается, не обсудить проблемы обеспечения столицы овощами в присутствии главы московских коммунистов? Это решение Берии кажется вполне естественным, и вряд ли при этом он собирался как-то «опустить» Никиту Сергеевича. И уж совсем забавно звучит обличение в том, что Берия распорядился выделить комнату техническому секретарю месткома Большого театра некой Рахматуллиной. Помазнев с гордостью докладывал, как о каком-то подвиге: «О выделении комнаты Рахматуллиной Берия звонил мне минимум 6–7 раз. Выделение комнаты Рахматуллиной удалось задержать». Несчастной машинистке, очевидно, самым достойным образом проявившей себя на любовном фронте, оставалось утешаться тем, что ее все-таки не сделали соучастницей «заговорщика» Берии.
Из того, что сообщал Помазнев, нельзя было соорудить ни приличного судебного дела, ни сколько-нибудь громких разоблачений для общественности. Подумаешь, задерживал принятие решений, давал неверные указания по распределению квартир. Во-первых, этим и другие высокопоставленные чиновники грешили. Во-вторых, все это в лучшем случае тянуло на служебную халатность, а не на расстрельный приговор. А оставлять Берию в живых ни Хрущев, ни Маленков, ни Молотов не собирались. Колебания на этот счет как будто были только у Микояна, который был одним из тех, кто выдвигал в свое время Берию на чекистскую и партийную работу. Анастас Иванович опасался, что суровый приговор Берии ударит и по нему. Но под влиянием более высокопоставленных членов Президиума ЦК Микоян свои сомнения быстро преодолел.
Поскольку бериевского заговора в действительности не было, следователи хватались за все, что могло скомпрометировать Берию в глазах широкой общественности. Племянник жены Берии Теймураз Николаевич Шавдия к моменту, когда он в июле 1941 г. попал в немецкий плен, был еще очень молод – ему исполнилось только 18 лет. Вряд ли он был убежденным противником советской власти – родственные связи к этому отнюдь не располагали. Он просто очень хотел жить, оттого и записался в Грузинский легион, а потом служил в немецкой полиции в Париже. Арестовали его после начала в ноябре 1951 года т. н. «мингрельского дела», когда прежнее руководство Грузии, в основном лояльное Берии, было обвинено в «мингрельском национализме» и смещено со своих постов, а частью арестовано.
3 июля 1953 года заместители министра внутренних дел С.Н. Круглов и И.А. Серов писали Молотову о деле Шавдия: «В Министерстве внутренних дел Союза ССР содержится под стражей осужденный военным трибуналом Закавказского военного округа к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет за измену Родине ШАВДИЯ Теймураз Николаевич.
Как видно из материалов архивно-следственного дела, Шавдия был арестован б. Министерством государственной безопасности Грузинской ССР 10 февраля 1952 года.
Основанием для ареста послужили свидетельские показания о том, что он, находясь в действующей армии, в конце июля 1941 года был пленен немцами. В период нахождения в плену Шавдия, изменив родине, добровольно вступил в «Грузинский национальный легион» немецкой армии. Как показали свидетели, батальон, в который был зачислен Шавдия, принимал участие в боях против Советской Армии под Туапсе. В 1943 году грузинским белоэмигрантом Шавдия был привлечен для службы в немецкой полиции и направлен в Париж. В Париже Шавдия как полицейский участвовал в расстрелах французских патриотов, английских и американских парашютистов и нес охрану заключенных. Там же он неоднократно посещал своего дальнего родственника лидера меньшевиков Гегечкори Е.
На допросе 29 февраля 1952 года по этому вопросу Шавдия показал:
«…Гегия (военнопленный) предложил поехать к Гегечкори на квартиру и познакомиться с ним в расчете на то, что он сможет оказать нам материальную поддержку. Гегечкори встретил нас приветливо и начал расспрашивать меня о моем отце. Когда я сказал, кто мой отец, Гегечкори сразу вспомнил его и воскликнул: «Неужели Коля имеет такого отца!» Далее Гегечкори вспомнил о некоторых наших общих родственниках, в частности, о моей тетке Нине Теймуразовне (далее вписано от руки: Берия. – Б. С.), урожденной Гегечкори. Я понял, что он был хорошо осведомлен о жизни, деятельности и составе семьи дяди. Он даже знал, что у них есть сын по имени Серго».
Шавдия получал от Гегечкори материальную помощь, а также поддерживал связь с другими грузинскими эмигрантами.
В апреле 1945 года Шавдия в качестве сопровождающего музейные ценности, награбленные меньшевистским правительством при бегстве из Грузии в 1921 году, прибыл в СССР. Этому предшествовали следующие события.
В Париже Шавдия состоял в хоре бывших военнопленных грузин. Во время репетиции Шавдия узнал, что в зале присутствует советский консул Гузовский (полковник госбезопасности Александр Александрович Гузовский возглавлял легальную резидентуру НКГБ во Франции под прикрытием должности советника посольства и генконсула в Париже. В 1952 г. был арестован и осужден ОСО при МГБ СССР на 10 лет лишения свободы. Вскоре после ареста Л.П. Берии освобожден. – Б. С.) и попросил руководителя хора военнопленного Нижарадзе передать Гузовскому просьбу о том, чтобы он сообщил в Москву о его нахождении в Париже.
Через эмигранта Гегелия (находится под следствием в МВД Грузии) Нижарадзе передал просьбу Шавдия, и после репетиции Гузовский имел с ним беседу. Через некоторое время Шавдия по предложению Гузовского явился в консульство. В беседе Гузовский, расспросив подробно о его родственниках, заявил, что он имеет указание заместителя министра иностранных дел СССР Деканозова сообщить в Москву, если что-нибудь станет ему известно о Шавдия.
Здесь же Гузовский выдал Шавдия 3 тысячи франков и в дальнейшем оказывал ему денежную помощь, в общей сложности около 10 тыс. франков.
В одну из встреч Гузовский сообщил Шавдия, что вскоре в Париж прилетит секретарь ЦК КП Грузии Шария, с которым он отправит его на родину.
В феврале 1945 года Нижарадзе передал Шавдия, что Шария прилетел в Париж и вызывает его в консульство. (В письме Серова и Круглова – явная путаница с датами. Раз Т.Н. Шавдия уже в апреле 1945 г. вернулся в СССР, а до этого в феврале 1945 г. встретился с П.А. Шария, то он никак не мог впервые встретиться с А.А. Гузовским в апреле 1945 г. Вероятно, эта встреча произошла не в апреле, а в январе 1945 г. – Б. С.)
Явившись к Шария, Шавдия рассказал ему обстоятельства пленения и о своей службе в «Грузинском национальном легионе» немецкой армии. Тогда же Шария заявил ему, что он имеет указание из Москвы доставить Шавдия на родину. Позднее Шавдия и другой военнопленный Меладзе зашли в консульство к Гузовскому, и он им объяснил, что они оба полетят в СССР вместе с Шария в качестве охраны музейных ценностей. Таким образом, Шавдия 11 апреля 1945 года прибыл в Советский Союз.
Изменническая деятельность Шавдия подтверждена его личным признанием, показаниями свидетелей и очными ставками.
Характерно отметить, что о предательской и изменнической деятельности Шавдия б. Министерству государственной безопасности Грузинской ССР (министр Рапава) было известно еще в 1946 году.
12 и 15 мая 1946 года, будучи допрошен в МГБ Грузии, Шавдия дал показания о своей предательской деятельности, рассказав о добровольном вступлении в «Грузинский национальный легион» немецкой армии, службе в немецкой полиции в Париже, участии в расстрелах, а также о встречах и беседах с лидером меньшевиков Гегечкори.
В то время в распоряжении МГБ Грузии были также и свидетельские показания арестованных соучастников Шавдия, однако подвергнут аресту он не был по той причине, что является племянником жены (вписано от руки: Берия. – Б. С.).
Допрошенный 11 марта 1952 года бывший министр государственной безопасности Грузинской ССР Рапава показал:
«Шавдия Т. явно не был арестован потому, что он является родственником (племянником) Нины Теймуразовны (вписано от руки: Берия), урожденной Гегечкори».
Проведенным в 1952 году следствием ничего нового по делу Шавдия добыто не было, а лишь подтверждены все те данные, о которых было известно МГБ Грузии еще в 1946 году.
Из лагеря, где отбывал наказание Шавдия, он был доставлен в Москву по указанию КОБУЛОВА.
Данное обстоятельство полагаем использовать в следствии по делу (вписано от руки: Берия. – Б. С.)». (РГАСПИ, фонд 82 (В.М. Молотова), оп. 2, д. 898, лл. 133–136.)
Вряд ли Шавдия действительно довелось собственноручно расстреливать французских патриотов – скорее это фантазия следователей. Причем, как можно предположить, и в 1952-м, и в 1953 г. следователей гораздо больше интересовала не служба бериевского племянника в германской армии и даже не переброска его, минуя фильтрационные лагеря, в Советский Союз с помощью одного из спичрайтеров Берии П.А. Шария (кто бы из партийных функционеров уровня Берия в подобной ситуации поступил иначе?), а в первую очередь – пребывание Шавдия в освобожденном союзниками Париже. Тут открывались заманчивые перспективы. При необходимости можно было представить дело так, что Теймураз был завербован американской и британской разведкой и стал связным между ними и Лаврентием Павловичем. При желании можно было бы сюда и организацию «Джойнт» приплести. Неслучайно Шавдия посадили, но не расстреляли. Берегли, на случай, если придется создавать дело против Берии. Сам же Лаврентий Павлович, вновь став главой МВД после смерти Сталина, племянника освободить не успел, хотя и распорядился об его этапировании в Москву для пересмотра дела. Этот факт пытались использовать в спешно создаваемом деле о заговоре Берии, но так и не смогли. Вероятно, факт «отмазки» племянника от лагеря показался наверху слишком мелким. Это преступление не могло особенно взволновать ни народ, ни номенклатурную общественность. Вариант шпионской связи Берии с Англией и США через Шавдия, во-первых, был слишком сложен, во-вторых, не слишком политически актуален, поскольку после смерти Сталина даже те, кто устранил Берию, все же хотели снизить градус противостояния с Западом. В итоге дело Шавдия инкриминировать Берии не стали. А Теймураза Николаевича в 1955 г. амнистировали.
Более серьезные сведения предоставил старый чекист Яков Мхитаров-Мрачный. Он писал секретарю ЦК П.Н. Поспелову: «Я бы хотел довести до Вашего и до сведения Центрального Комитета нашей Партии о ряде фактов, связанных с вражеской деятельностью авантюриста Берии и его неразрывной составной части – Багирова М. Д. По тем обрывочным сведениям, которые доходят до меня, мне кажется, что многое из того, что в свое время раскрывало и выявляло политическое и моральное нутро Берия – Багирова, известно Центральному Комитету лишь частично или не полностью».
Среди преступлений Берии Мхитаров-Мрачный называл то, что в 20-е годы Лаврентий Павлович стал доверенным лицом председателя Азербайджанской ЧК Багирова и являлся хранителем утаенного от государства чекистского «общака» – драгоценностей, конфискованных у арестованных и расстрелянных.
Мхитаров-Мрачный утверждал, что уже тогда Берия имел большую слабость к женщинам: «Еще в 1921–1922 гг. на чистке партийной организации АзЧК, Председателем которой являлся Багиров, а фактически его заместителем – Начальником секретно-оперативной части – Берия, одной из сотрудниц (Кузнецовой Марией) Берия разоблачался в попытке изнасиловать ее в своем кабинете, но, получив решительный отпор и желая заставить ее замолчать, предложил ей драгоценное кольцо из числа хранившихся у него в кабинете в сейфе ценностей. Этот относительно «небольшой» штрих, но в те времена чудовищный по характеру и сигнализирующий о моральном облике чекиста, падкого и способного на служебное преступление из-за обладания женщиной, был совершенно нетерпим на столь ответственнейшем посту. Но благодаря Багирову то дело было замято, а Кузнецова вскоре под благовидным предлогом уволена из органов».
Доносчик указал на еще один компрометирующий Берию факт: «Во время чистки партии обнаружилось, что главный комендант АзЧК Жариков Александр в 1918–1919 годах был офицером Каспийской Военной Флотилии и за особую активность приказом Командующего этой флотилией известного белогвардейского генерала Бичерахова награжден Георгиевским крестом за «особые заслуги». Известно, что «особые заслуги» офицерского состава Каспийской Военной Флотилии, а следовательно, и Жарикова под командованием генерала Бичерахова могли выразиться в лютой расправе с большевиками… Несмотря на требования коммунистов исключить Жарикова из рядов партии, по настоятельному требованию Багирова – Берии он был оставлен в рядах партии и в органах, а всевозможные в дальнейшем его преступления (присвоение ценностей расстрелянных и осужденных) проходили безнаказанно».
Компромат был и на других людей, работавших вместе с Берией в начале 20-х годов в Закавказье. МхитаровМрачный утверждал, что «в 1921 году Берия – Багировым Начальником Иностранного Отдела (ИНО) АзЧК был назначен Голиков Владимир, сын известного в Баку торговца предметами религиозного культа. Несмотря на многократные сигналы коммунистов, обсуждение вопроса на партсобраниях и на чистке партии об антипартийной сущности Голикова, несмотря даже на состоявшиеся постановления парторганизации об исключении его из рядов партии как «примазавшегося» к партии и затесавшегося в органы чужака, Берия – Багиров настойчиво требовали и добились сохранения его и в партии, и в органах на упомянутом выше ответственнейшем посту почти в течение десяти лет. Мало того, Голиков ими был введен в состав членов Коллегии АзЧК-АзГПУ. И только в 1928 году обнаружилось, что в период Гражданской войны 1918–1919 годов Голиков был активнейшим белогвардейцем, начальником белогвардейского карательного отряда, предававшего своим отрядом огню и мечу крестьян-бедняков в Саратовской области (не очень понятно, как Голикову удалось это сделать. Ведь в ходе Гражданской войны белые саратовскую губернию не занимали. – Б. С.). Отряд этот по своей свирепости был известен среди терроризованного им беднейшего крестьянства под названием «голиковцы». После упорного запирательства вначале, изобличенный фактами, документами и свидетельскими показаниями, Голиков признал свою принадлежность к белогвардейщине, был арестован и направлен в Тбилиси. Однако вместо заслуженного им расстрела, благодаря Берия, через некоторое время Голиков был освобожден и благополучно пребывает в Баку и в настоящее время».
Но компрометирующие факты социального происхождения и биографии можно было найти при желании у очень многих представителей советской номенклатуры, в том числе и у тех, кто продолжал успешно трудиться на своих постах и после падения Берии. Например, у Б.Л. Ванникова, заместителя Берии по Спецкомитету, матушка в дореволюционное время держала известный на весь Баку бордель. Так, во всяком случае, утверждалось в письме инженера И.И. Нечаева, адресованном Маленкову. Там приводились и другие компрометирующие Ванникова факты, в частности, его странное освобождение после ареста грузинской контрразведкой и связь с некоторыми лицами, которые, возможно, являлись агентами этой контрразведки. Но поскольку Ванников был вполне лоялен как к Маленкову, так и к Хрущеву и считался опытным технократом, то прошлое неподходящее социальное происхождение ему в вину не ставили, и он продолжал трудиться на ниве реализации советского атомного и водородного проектов в качестве 1-го заместителя министра среднего машиностроения. Сыграло свою роль и то, что для процесса над Берией Ванников был малоподходящей фигурой. Ведь он был связан с Берией почти исключительно по атомному проекту, а сам этот проект оставался тайной за семью печатями.
В доносе Мхитарова-Мрачного было и кое-что поинтереснее. Старый чекист утверждал, будто Берия был агентом контрразведки мусаватистского Азербайджана: «Секретным отделом АзГПУ в 1929 году было обнаружено личное дело Берия, как агента, состоявшего на службе в мусаватской контрразведке. Оно демонстрировалось на партийных собраниях и активах АзГПУ, коммунисты которого требовали немедленного привлечения к ответственности Берия, явно проникшего в органы вражеского агента-провокатора, и Багирова, уличаемого в прикрытии этого вопиющего акта, а также преступных деяний и своих, и Берия».
Мхитаров-Мрачный считал, что Берии помог избежать ответственности полномочный представитель ОГПУ в Закавказье Станислав Реденс: «Благодаря усилиям Багирова и Реденса и тех, кто ими был введен в заблуждение, Берия не только не был разоблачен, но стала усиленно распространяться версия Багирова о том, что «работал Берия в мусаватской контрразведке по заданию большевистской партии». Их обличителям же был пришит ярлык «групповщиков», почти весь состав органа рассеян и заполнен бесчестными, заведомо сомнительными чекистами».
Реденса, расстрелянного в 1940 году, спросить о связях Берии с мусаватистской контрразведкой уже не представлялось возможным. Но сама идея показалась Хрущеву и Маленкову перспективной. Но нужно было найти дело, о котором упомянул Мхитаров-Мрачный.
И Хрущев обратился к Меркулову, который служил вместе с Берией в Закавказье в 20-е годы. Никита Сергеевич вспоминал: «Когда Руденко стал допрашивать Берию, перед нами раскрылся ужасный человек, зверь, который не имел ничего святого. У него не было не только коммунистического, а и вообще человеческого морального облика. А уж о его преступлениях и говорить нечего, сколько он загубил честных людей!» Ну, положим, сам-то Хрущев загубил народу побольше, чем Берия, но не писать же об этом в мемуарах.
Хрущев утверждал: «Спустя какое-то время после ареста Берии встал вопрос о Меркулове, который в то время был министром Госконтроля СССР. Я, признаюсь, раньше с уважением относился к Меркулову и считал его партийным человеком. Он был культурным человеком и вообще нравился мне. Поэтому я сказал товарищам: «Тот факт, что Меркулов являлся помощником Берии в Грузии, еще не свидетельствует о том, что он его сообщник. Может быть, все-таки это не так? Ведь Берия занимал очень высокое положение и сам подбирал себе людей, а не наоборот. Люди верили ему, работали с ним. Поэтому нельзя рассматривать всех, кто у него работал, как его соучастников по преступлениям. Вызовем Меркулова, поговорим с ним. Возможно, он нам даже поможет лучше разобраться с Берией». И мы условились, что я его вызову в ЦК партии. Вызвал я Меркулова, сообщил, что нами задержан Берия, что ведется следствие. «Вы много лет с ним проработали, могли бы помочь ЦК». «Я с удовольствием, – говорит, – сделаю все, что смогу». И я ему предложил: «Изложите письменно все, что сочтете нужным».
Прошло сколько-то дней, и он написал большой текст, который, конечно, остался в архиве. Но эта записка ничем нам не помогла. Там были общие впечатления, умозаключения, вроде некоего сочинения. Меркулов пописывал кое-что, включая пьесы, и привык к сочинительству. Когда я послал его материал Руденко, тот прямо сказал, что Меркулова надо арестовать, потому что следствие по делу Берии без ареста Меркулова затруднится и окажется неполным. ЦК партии разрешил арестовать Меркулова. К моему огорчению, выяснилось, что зря я ему доверял. Меркулов был связан с Берией в таких преступлениях, что сам сел на скамью подсудимых и понес одинаковую с ним ответственность. В своем последнем слове, когда приговор был уже объявлен судом, Меркулов проклинал тот день и час, когда встретился с Берией. Он говорил, что это Берия довел его до суда».
Но хотя Хрущев и пообещал Меркулову, что прошлая близость к Берия не будет поставлена ему в вину, Всеволод Николаевич, много лет проработавший в высших эшелонах власти, прекрасно знал, чего стоят обещания такого рода. И стремился заранее оправдаться и доказать членам Президиума ЦК КПСС, что был вовсе не так близок к Берии, особенно в последние годы, как это было принято считать. Но Хрущев, как и следовало ожидать, обещания не сдержал, объявив Меркулова одним из главных пособников Берии. В сентябре 1953 года Меркулов был освобожден от должности министра госконтроля. 18 сентября его арестовали. Его судили вместе с другими соратниками Берии и приговорили к высшей мере наказания. 23 декабря 1953 года Меркулова расстреляли.
Очевидно, что Меркулова в данном случае погубила совсем не недостаточная откровенность в отношении Берии, а характер его близости с Лаврентием Павловичем. Ведь Всеволод Николаевич был связан с Берией прежде всего совместной работой в органах госбезопасности. Следовательно, его очень убедительно можно было представить одним из главных участников бериевского заговора и вывести на процесс, пусть и закрытый.
Письма Меркулова, имевшие гриф «секретно», Хрущев разослал всем членам Политбюро. Первое из них датировано 21 июля 1953 года. А в нем Всеволод Николаевич писал:
«Прошло уже немало дней после Пленума ЦК КПСС, на котором были оглашены в докладе товарища Маленкова и в выступлениях товарищей Хрущева, Молотова, Булганина и других членов Президиума ЦК убедительные факты преступных, антипартийных и антигосударственных действий Берия.
Но каждый день, чем больше вдумываешься в это дело, тем с большим возмущением и негодованием вспоминаешь само имя Берия, возмущаешься тем, как низко пал этот стоявший так высоко человек. Докатиться до такой низости и подлости мог только человек, не имеющий ничего святого в душе. Правильно говорили на Пленуме ЦК, что Берия не коммунист, что в нем нет ничего партийного.
Естественно задаешь вопрос, как это могло произойти, когда началось перерождение Берия, превращение его в авантюриста худшего пошиба, врага нашей партии и народа. Не бывает так, чтобы такие вещи происходили внезапно в один день. Очевидно, в нем шел какой-то внутренний процесс, более или менее длительный.
Так как мне пришлось довольно близко соприкасаться с Берия по совместной работе в Тбилиси в годы 1923–1938, то я в соответствии с вашим предложением задаюсь целью проанализировать, где находятся корни нынешних преступных действий Берия с тем, чтобы помочь до конца разоблачить его.
Мне думается, они кроются в характере Берия.
Анализируя в свете того, что ныне мне стало известно о Берия, его поступки и поведение в прошлом, придаешь им сейчас уже другое значение и по-иному воспринимаешь и оцениваешь их.
То, что раньше казалось просто отрицательными сторонами в характере Берия, недостатками, которые свойственны многим людям, теперь приобретает иной смысл и иное значение. Даже так называемые «положительные» стороны в характере и работе Берия сейчас выглядят в другом свете.
У Берия был сильный, властный характер. Он органически не мог делить власть с кем-нибудь.
Я знаю его с 1923 года, когда он был зам. председателя ЧК Грузии. Было ему тогда всего 24 года, но эта должность его и тогда уже не удовлетворяла. Он стремился выше.
Вообще он считал всех людей ниже себя, особенно тех, которым он был подчинен по работе. Обычно он старался осторожно дискредитировать их в разговорах с подчиненными ему работниками, делал о них колкие замечания, а то и просто нецензурно ругал. Он никогда не упускал случая какой-либо фразой умалить человека, принизить его. Причем иногда он это делал ловко, придавая своим словам оттенок сожаления: жаль, мол, человека, но ничего не поделаешь!
А дело сделано – человек в какой-то мере уже дискредитирован в глазах присутствующих.
Я не могу сейчас конкретно вспомнить, про кого и что именно он говорил, но его выражения, вроде: «Что он понимает в этом деле! Вот дурак! Он, бедняга, мало к чему способен!» и т. д. – я хорошо помню. Эти выражения часто срывались у него с уст, буквально как только после любезного приема затворялась дверь за вышедшим из его кабинета человеком.
Так он вел себя в отношении вышестоящих его работников в нашем присутствии, в присутствии его подчиненных. По всей вероятности, такой же тактики держался он и в других местах, где нас не было.
Но так он поступал не всегда и не со всеми. Пока человек был силен, он держался с ним подобострастно и даже приниженно. Я помню, как-то в моем присутствии ему позвонил по телефону бывший тогда секретарем Заккрайкома ВКП(б) Мамия Орахелашвили – тогда еще он был в силе и ничем не скомпрометирован. Надо было видеть, как даже внешне изменился Берия, говоря с ним по телефону, как часто он повторял: «Слушаю, товарищ Мамия, хорошо, товарищ Мамия» и т. д. Можно было подумать, что Мамия присутствует в кабинете и Берия видит его перед собой, и фигура, и лицо, и поза его изменились, выражая последнюю степень подобострастия. Эта картина меня страшно поразила в свое время.
И надо было видеть, как Берия обращался с тем же Мамия Орахелашвили, когда положение того пошатнулось. Берия стал тогда совсем другим человеком, властно, грубо и нахально обрывавшим Орахелашвили на заседаниях крайкома.
Умело действуя и прикрываясь интересами партии и Советской власти, Берия сумел постепенно одного за другим выжить или арестовать всех тех, кто стоял у него на пути к власти в Грузии и Закавказье. Каждую ошибку, каждый промах своих противников Берия ловко использовал в своих интересах. Он предусмотрительно писал систематически в ЦК Грузии информационные записки о недостатках в районах, что позволило ему впоследствии доказать, что он-де «своевременно предупреждал».
Восстание крестьян-аджарцев в Хулинском районе Аджаристана в феврале 1929 года, вызванное ошибочными действиями местных властей по вопросу о снятии чадры, было хорошо использовано Берия против тогдашнего руководства ЦК КП(б) Грузии (то восстание вспыхнуло в марте 1929 г. из-за попытки властей закрыть медресе и обязать всех местных мусульманских женщин снять чадру. Берия был категорически против столь радикальных мер в кампании по борьбе с религией. Но руководство Аджарии его не послушало, и восстание предотвратить не удалось. Берия руководил его подавлением. Было убито около 30 повстанцев и 8 солдат ГПУ. Около 200 повстанцев ушло в Турцию. Власти вынуждены были разрешить ношение чадры, открыть медресе и не принуждать женщин и девушек посещать школы. Было сменено руководство Аджарии. 6 апреля 1929 г. он представил доклад о событиях в Аджарии, на котором полпред ОГПУ в Закавказье С.Ф. Реденс оставил резолюцию: «Настоящий доклад, объясняющий с точки зрения ГПУ Грузии причину событий в Аджаристане, а также и выводы, настолько исчерпывающий, что специального доклада по этому вопросу ЗакГПУ давать не будет, вполне солидаризуясь с этим докладом». Вину за восстание Берия возлагал прежде всего на руководство Хулинского уезда, а не на руководство ЦК КП(б) Грузии. – Б. С.).
Когда думаешь теперь об этом, напрашивается вывод, что действия Берия, направленные якобы на исправление ошибок в районах Грузии, проводились Берия не потому, что того требовали интересы партии и народа, а для того, чтобы продвинуться выше. На тот период личные интересы Берия совпадали с интересами государственными, и ему, как говорится, идти было до поры до времени по пути.
Он в тот период, работая в Грузии и Закавказье, и не мог действовать иначе, так как был бы разоблачен давно.
Скрывать до поры до времени свои планы и намерения, выжидать удобного случая – вот тактика, которой, как теперь мне ясно, придерживался Берия все годы до смерти товарища Сталина.
Нет никакого сомнения в том, что Берия, постоянно демонстративно проявлявший преданность и любовь к товарищу Сталину, делал это не потому, что действительно любил товарища Сталина как вождя, учителя и друга, а для того, чтобы приблизиться к товарищу Сталину и тем самым приблизиться к власти. Этот вывод я делаю на основе следующего. Накануне похорон товарища Сталина, в воскресенье, Берия вызвал меня к себе в кабинет и предложил принять участие в редактировании его речи на предстоящих похоронах товарища Сталина. В кабинете Берия, когда я туда приехал, были уже Мамулов, Людвигов, Ордынцев, а позднее Берия вызвал Поспелова П.Н. Я обратил тогда внимание на поведение Берия. Он был весел, шутил и смеялся, казался окрыленным чем-то. Я был подавлен неожиданной смертью товарища Сталина и не мог себе представить, что в эти дни можно вести себя так весело и непринужденно.
Это и дает мне основание теперь в свете уже известного сделать вывод о том, что Берия не только по-настоящему не любил товарища Сталина, но, вероятно, даже желал его смерти, чтобы развернуть свою преступную деятельность.
Берия шел к власти твердо и определенно, и это было его основною целью, целью всей его работы в Грузии и Закавказье.
В 1930 или 1931 году (я точно не знаю, так как работал в это время в Батуми) Берия удалось побывать лично у товарища Сталина. Я не знаю, как это произошло, думаю, что с помощью тов. Серго Орджоникидзе.
Видимо, Берия, будучи у товарища Сталина, имел возможность в соответствующем свете изобразить тогдашнее партийное руководство Грузии и Закавказья. Припоминаю, Берия как-то сказал мне, что в разговоре с ним товарищ Сталин спросил его, Берия: «Ты что, секретарем ЦК хочешь быть?» – и Берия якобы ответил: «Разве это плохо?»
Из этого разговора и из других, о которых у меня не осталось конкретных воспоминаний, я знал, что Берия хочет стать секретарем ЦК Грузии и Заккрайкома ВКП(б).
Как известно, в октябре 1931-го ЦК ВКП(б) так и решил вопрос: назначил Берия первым секретарем ПК Грузии и секретарем Закавказского краевого комитета ВКП(б).
Надо сказать, что Берия действовал все время очень осторожно и умно и никогда не давал оснований подозревать его в политической нечестности. Что же касается отрицательных черт его характера, тогда они мне казались обычными человеческими недостатками. А недостатков было немало.
Так, например, он ценил людей лишь постольку, поскольку они были ему нужны в данный момент или могли быть нужны в будущем. Когда же они переставали быть ему нужными, он просто отворачивался от них, а при случае даже мог дать им пинок в спину.
Я, например, припоминаю, каким внимательным был Берия и как он ухаживал за Власиком (начальник охраны Сталина. – Б. С.), пока еще сам не стал достаточно близок к товарищу Сталину, чтобы иметь возможность пренебречь Власиком.
Берия мог иногда издеваться довольно грубо над маленькими людьми, всецело от него зависящими. Так, например, у него на даче в Гаграх работал агрономом некий Зедгенидзе. Берия часто приглашал его к себе к обеду, но целый обед над ним измывался грубо и плоско, заставляя несчастного агронома, человека уже немолодого, краснеть и потеть.
Еще один штрих. Как известно, характер человека нигде так ярко не проявляется, как в игре. Тут видишь, честен ли человек, способен ли он на самопожертвование в общих интересах команды, сливается ли он с коллективом или старается выпятить себя и т. д. Я неоднократно наблюдал Берия в игре в шахматы, в волейбол. Для Берия в игре (и я думаю, и в жизни) важно было выиграть во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой, даже нечестным путем. Он мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть. И такая «победа» его удовлетворяла.
Иные, может быть, скажут – это мелочь, шутка. Но я считал и считаю, что это нечестно и в известной мере характеризует Берия как человека.
Я привожу эти факты для того, чтобы дать представление о Берия, как о человеке непартийном, как о человеке, поступки которого определялись в первую очередь личными интересами.
Общая культурность и грамотность Берия, особенно в период его работы в Тбилиси, была невысокой. Берия тогда буквально не мог написать стилистически грамотно несколько строк.
Я никогда или почти никогда не видел, чтобы Берия читал что-нибудь, кроме газет. Уже будучи в Москве и видя Берию в составе руководства партией и страной, я подумывал иногда: неужели он не работает над собой? Ведь он имел все возможности брать специальные уроки марксизма-ленинизма, прикрепив к себе лучших московских преподавателей. У меня даже была мысль дать ему такой совет. Ведь без марксизма-ленинизма нельзя правильно участвовать в управлении страной. Но подать такой совет я все-таки не решался: не такие были у нас в это время отношения, да и случая подходящего не было.
Может быть, Берия в Москве и занимался, я этого не знаю, но что касается Тбилиси, то там он книг в руки не брал.
Разумеется, доклады на пленумах Заккрайкома и ЦК КП(б) Грузии, на съездах Грузинской компартии в основном составлялись для него его помощниками, в том числе и мною. Это, конечно, было в порядке вещей.
Что касается книги «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», то это особый вопрос. За такую книгу, вообще говоря, можно было автору дать степень кандидата исторических наук, и, конечно, подпись на книге должен был ставить подлинный ее автор. Эта книга – не отчетный доклад партийного органа, хотя и называлась она в подзаголовке докладом на партийном активе.
Относительно этой книги и о том, как она была написана, я могу сказать следующее:
Когда, как и при каких обстоятельствах пришла Берия мысль сделать доклад на тему «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», я не знаю.
Впервые о существовании такого доклада я узнал летом 1935 года, когда как-то утром был вызван Берия к нему на дачу в Крцахисы (в нескольких километрах от Тбилиси).
Приехав на дачу, я нашел там уже ряд работников Заккрайкома и ЦК КП(б) Грузии из обычного окружения Берия. Помню Бедия – зав. агитпропом, Хоштария – тогдашнего первого помощника Берия. Было еще несколько человек, но я не могу их сейчас вспомнить. Они были заняты редактированием доклада, вернее, одной из глав доклада, который, как я тут же узнал, назывался «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» и который Берия должен был сделать на Тбилисском партийном активе.
В душе я удивился, почему Берия раньше не привлек меня к составлению этого доклада: может быть, он считал меня некомпетентным в этой области, тем более что при составлении этого доклада необходимо было пользоваться документами на грузинском языке, которого я не знаю. Во всяком случае доклад был готов полностью и я только принял участие совместно с другими в редактировании готового текста.
Кто написал доклад? Активное участие принимал в нем, безусловно, Бедия, бывший в то время зав. агитпропом Заккрайкома.
На Пленуме ЦК КПСС в июле т. г. секретарь ЦК КП Армении т. Арутюнов кроме Бедия назвал также Павла Сакваралидзе. Фамилию эту я смутно помню, но кто такой Сакваралидзе, кем он был и что с ним стало, я не знаю.
Полагаю, что подробности составления этого доклада должны быть известны Хоштария Семену, бывшему тогда помощником Берия. Хоштария одно время занимал должность зам. министра земледелия СССР и в 1951 г. после известного мингрельского дела был направлен в Грузию.
Припоминаю такой эпизод. Свой доклад Берия делал в летнем помещении одного из тбилисских клубов. Текст доклада перед выступлением вручил Берия Хоштария. Видимо, Хоштария не проверил страниц доклада, и они оказались перепутанными. В середине доклада Берия заметил, что страницы подложены не в порядке. Произошло замешательство, пока Берия разыскал в папке нужные страницы.
Этот доклад Берия был или послан, или лично доложен (я этого не знаю) товарищу Сталину, который внес некоторые, насколько мне известно, небольшие поправки. Затем доклад вышел отдельным изданием.
Для меня было, конечно, ясно, что эта работа не могла быть и не была сделана Берия. Это не было в его возможностях. Доклад был обширный, являлся научной работой и, во всяком случае, требовал большого количества времени для розыска и отбора соответствующих исторических документов в архивных учреждениях Грузии и Закавказья.
Я не думаю также, что Берия внес в редакцию этой работы много своих мыслей и формулировок. Для этого нужно было знать историю, знать документы. Я никогда не видел, чтобы Берия сидел за этой работой.
Мне было в душе, признаюсь, немного стыдно за Берия: как можно поставить свою подпись под чужим произведением. Это даже не плагиат, а нечто большее.
Единственным извинением для Берия, которое я позже в душе придумал, было то, что подпись Берия на этом труде придавала ему большее значение, чем какая-либо иная подпись. Она позволила книге сыграть значительную роль и в конечном счете принесла большую пользу партии.
Лица, приписывающие мне авторство этой книги, просто не в курсе дела.
Я полагаю, понятно, для чего Берия организовал написание этой книги.
«Работа» Берия являлась одним из способов завоевания расположения товарища Сталина, одной из ступеней приближения его к товарищу Сталину, приближения его к власти. Все делалось для этой цели.
Ряд докладов, сделанных Берия на пленумах Закавказского краевого комитета ВКП(б) и ЦК КП(б) Грузии, на съездах компартии Грузии готовил я с помощью многих других работников аппарата.
Некоторые статьи Берия, помещенные в «Заре Востока» или в «Правде», и отдельные выступления готовились также мною, чаще всего совместно с другими работниками вдвоем, втроем или даже вчетвером – Бедия, Шария, Кудрявцевым, Григоряном и др.
Берия придерживался при составлении докладов и статей, если можно так выразиться, своеобразного «бригадного» метода работы. Он обычно созывал для этой работы много людей – зав. отделами, секретарей и др. Конечно, и Берия вносил свои поправки в текст и подавал мысли, которые затем облекались нами в литературную форму. Но в конечном счете было трудно установить, кто же является подлинным автором того или иного доклада или статьи.
Я иногда возражал против такого метода, считая, что чем больше людей привлекается к подобного рода работе, тем больше времени идет на пустые разговоры и пререкания. Однако Берия за редким исключением со мной не соглашался.
Это понятно: нельзя сейчас или очень трудно найти автора статьи или доклада.
Берия применял еще следующую уловку: когда доклад или статья были готовы и начиналась последняя правка, опять, как правило, собиралась группа работников, принимавших участие в подготовке, и, естественно, вносились в текст окончательные изменения. Эти изменения в печатанный на машинке текст Берия обычно вносил собственноручно, несмотря на то, что это задерживало общую работу, так как Берия писал медленно и у него не всегда ладились окончания слов, особенно прилагательных в различных падежах.
После окончания работы листки со своими «поправками» Берия передавал помощнику для хранения.
Может быть, я ошибаюсь, но мне казалось, что это делалось для того, чтобы в будущем при разборке архива Берия была обнаружена «его работа» над докладами и статьями. Полагаю, что такого рода материал может быть обнаружен и сейчас в личном архиве Берия.
Хочу остановиться теперь на обстоятельствах, связанных с разговорами о службе Берия в мусаватской разведке.
Я отчетливо понимаю теперь важность этого дела, но, к сожалению, у меня сохранились по этому вопросу несколько смутные воспоминания. Объясняется это тем, что я в свое время не придавал особого значения этим разговорам, тем более что Берия отрицал правильность этих разговоров и не проявлял в связи с ними никакой нервозности.
Дело было так. Как-то Берия, будучи еще в Тбилиси (дату не помню), вызвал меня и сказал, что враждебно настроенные к нему люди распускают слухи о том, что он, Берия, якобы работал в 1919 году в Баку в мусаватской разведке. На самом деле это-де не так. В мусаватской разведке он, Берия, никогда не работал, а работал по заданию партии в молодежной азербайджанской организации «Гуммет», что об этом имеются документы в партийном архиве в Баку и что мне необходимо съездить в Баку, разыскать эти документы и привезти их к нему, а то, мол, его враги могут сами разыскать эти документы и уничтожить их, и тогда он, Берия, ничем не сможет доказать свою правоту.
Я верил тогда Берия, знал с его слов, что у него врагов немало, и, разумеется, никаких сомнений в правоте его рассказа у меня не было. На другой же день я выехал в Баку.
В Баку в партийном архиве я без особого труда нашел одну или две папки (сейчас точно не помню). В них имелось два или три документа за 1919 год, в которых упоминалась фамилия Берия. Это были очень короткие протоколы Бакинского комитета партии, а может быть, ЦК, написанные на четвертушках писчей бумаги. Помню, что на протоколах фигурировала подпись Каминского (Г.Н. Каминский – в 1920 году председатель Бакинского Совета и секретарь ЦК КП(б) Азербайджана, в 1934–1937 годах нарком здравоохранения РСФСР. 10 февраля 1938 года расстрелян, в 1955 году реабилитирован. – Б. С.).
Как я ни напрягаю память, я не могу сейчас точно вспомнить содержание этих протоколов. У меня осталось только в памяти, что записи в них носили незначительный характер. В них не было прямого доказательства правоты слов Берия о его работе в организации «Гуммет». Но косвенно они подтверждали это обстоятельство, по крайней мере, у меня в памяти сохранилось именно такое представление об этих документах (речь в документах, по-видимому, шла о том, что Берия работал в мусаватистской контрразведке по заданию левой организации «Гуммет», близкой к коммунистам. – Б. С.).
Я перелистал в архиве еще немало папок, но больше никаких документов с упоминанием фамилии Берия не нашел. Через день я вернулся в Тбилиси, захватив с собой папки.
Когда Берия ознакомился с документами, он, по-моему, остался ими доволен. Очевидно, ничего другого он и не ожидал найти. Он взял их у меня и положил в свой сейф.
Когда в 1938 году Берия уезжал в Москву на работу в НКВД СССР, он поручил мне отправить в Москву его бумаги и документы. Я разобрал ящики его стола и его сейф и нашел упомянутые выше папки. Все бумаги Берия, а также мои собственные дела я зашил в несколько мешков из бязи, запечатал и, насколько помнится, отправил их в Москву фельдсвязью.
В Москве в конце 1938 года или в начале 1939-го как-то вечером Берия спросил меня, где находятся упомянутые папки. Я ответил, что они у меня в сейфе, зашиты в мешках. Он предложил принести их к нему в кабинет, что я и сделал. Когда я пришел к нему с папками, он мне сказал, что вопрос о его якобы службе в мусаватской разведке снова поднимается, что товарищ Сталин потребовал от него объяснение и что он должен это объяснение написать сейчас же. С его слов я сделал набросок его объяснения по этому вопросу на имя товарища Сталина. В это объяснение были полностью переписаны указанные документы из папок, касающиеся Берия. Текст объяснения состоял из комментариев к этим документам и, насколько я припоминаю, заканчивался утверждением, что он, Берия, никогда в мусаватской разведке не работал. В этом был смысл всего объяснения.
Берия внимательно пересмотрел текст, внес некоторые уточняющие поправки, затем собственноручно переписал его начисто. При этом он торопился и посматривал на часы. Видимо, ему надо было ехать на «ближнюю». Затем он взял беловик вместе с черновиком, положил их в папку с документами и уехал, сказав, что он должен эти папки показать товарищу Сталину. С тех пор я этих папок или папку не видел.
О результатах своего доклада товарищу Сталину Берия мне ничего не говорил, и я его, конечно, не спрашивал, как никогда не спрашивал о его разговорах с товарищем Сталиным. Так как после этого ничего не случилось, надо полагать, что товарищ Сталин удовлетворился объяснениями Берия.
Папки должны храниться, по-моему, в личном архиве Берия или среди бумаг товарища Сталина. Вряд ли папки могли пропасть, так как Берия ими дорожил. Возможно, об этих папках что-нибудь знают Мамулов или Людвигов, но я этого не могу утверждать наверное.
У меня не осталось в памяти заслуживающих внимания воспоминаний о рассказах Берия о своем прошлом, о работе его в Баку. Помню, что эти рассказы были краткими и случайными. Кроме того, что написано в его биографии в Большой Советской Энциклопедии, у меня сохранилась в памяти одна деталь, что Берия работал в комиссии по экспроприации буржуазии в Баку.
Вот примерно, что я ныне припомнил и что я счел нужным в первую очередь (подчеркнуто В.М. Молотовым. – Б. С.) сказать о Берия.
Более подробные данные о Берия и моей работе с ним изложены в другом, более обширном письме, которое мною подготовлено, перепечатывается и будет представлено дополнительно» (РГАСПИ, фонд 82 (В.М. Молотова), оп. 2, д. 898, лл. 145–156.).
Тут необходимо отметить, что уже первое письмо Меркулова должно было разочаровать Хрущева и его коллег по Президиуму ЦК КПСС. Нельзя же, в самом деле, всерьез инкриминировать человеку то, что он пытается делать карьеру и стремится стать секретарем Закавказского крайкома партии. Или что он старается использовать других людей в своих интересах, или что он говорит о своей любви к Сталину только для того, чтобы приблизиться к власти. Также вряд ли произвели на читателей письма большое впечатление данные о том, что Лаврентий Павлович плохо владел русским письменным, и поэтому речи и статьи за него писали спичрайтеры. Такова была обычная практика среди высших партийных и советских работников. Вот насчет книги об истории большевистских организаций в Закавказье обвинение в плагиате решили все-таки предъявить. Ведь это всетаки был серьезный исследовательский труд, с привлечением архивных источников, хотя его выводы, конечно же, были заданы заранее. Только для того, чтобы было похоже на настоящий плагиат, книгу из плода коллективного труда (как было на самом деле) превратили в труд одного заведующего отделом агитации и пропаганды Закавказского краевого комитета партии Ермолая (Эрика) Алексеевича Бедия, который вскоре действительно был репрессирован. Только сделал это Берия не потому, что хотел избавиться от свидетеля плагиата. В прошлом Бедия был связан с внутрипартийной оппозицией и в этом качестве подлежал непременному репрессированию в рамках террора 1937–1938 годов. Тем более что его расстрельный приговор был вынесен Сталиным и другими членами Политбюро (имя Бедия есть в так называемых «Сталинских списках» – списках арестованных, приговор которым выносило Политбюро). Другой же соавтор книги, Петр Шария, благополучно уцелел.
Перспективным казалось только досье о службе Берии в мусаватистской контрразведке. Но и здесь получалось, что документы этого досье вроде бы оправдывают Берию. Иначе бы он вряд ли стал бы их показывать Сталину и вряд ли бы стал ими дорожить. Тем не менее, досье это стоило найти. Там могли обнаружиться хоть какие-то документы, которые, вырвав из контекста других документов досье, можно было попытаться представить как свидетельство того, что Берия служил у мусаватистов.
Однако второе письмо Меркулова, датированное 23 июля, оказалось столь же разочаровывающим, как и первое. Всеволод Николаевич писал: «Я знал Берия почти 30 лет. И не только знал, но в отдельные годы этого периода был близок к нему, не раз бывал у него дома в Тбилиси.
Разумеется, за все эти годы я никогда ни на минуту не подвергал сомнению его политическую честность. Он никогда не давал мне повода усомниться в его преданности и любви к товарищу Сталину.
Но теперь в свете того, что я узнал о преступных действиях Берия, перебирая в памяти прошедшие годы, я уже другими глазами смотрю на факты и события, связанные с Берия.
Исходя из предложения, сделанного мне Вами, я попытаюсь далее проанализировать то, что я видел и слышал, бывая с Берия, и что сохранилось у меня в памяти. При этом мне, к сожалению, придется также говорить о себе, так как иначе не будет понятен характер отношений Берия ко мне и моих – к нему.
С сентября 1921 года я начал работать в ЧК Грузии в должности пом. уполномоченного. Осенью 1922 года заместителем председателя и начальником секретно-оперативной части (СОЧ) ЧК Грузии был назначен Берия, приехавший из Баку.
Перед майскими праздниками 1923 г. группа чекистов задумала выпустить печатный сборник под названием «Чекисты – Первому Мая». Типография в ЧК Грузии была своя, и поэтому технически выпуск такого сборника не представлял трудностей. Всего в этом сборнике вместе с обложкой насчитывалось 12 или 16 страниц обычного журнального формата. Заполнен он был статьями и заметками сотрудников ЧК Грузии. Была в сборнике статья за подписью Берия, но, как говорили, эту статью писал не Берия, а некий Логинов, прибывший в ЧК Грузии незадолго до этого из ОГПУ.
Я также принял участие в этом сборнике, написав нечто вроде статьи или фельетона под заголовком «Я и Мы».
Статья была достаточно наивной, не блистала особыми достоинствами, но все же своим стилем и содержанием она резко отличалась от всего другого помещенного в сборнике материала, в общем, довольно бледного и шаблонного, так как сборник этот был подготовлен и издан буквально в течение нескольких дней.
Моя статья обратила внимание Берия. Хотя она была подписана псевдонимом, Берия, конечно, узнал, кто автор, и вызвал меня к себе познакомиться.
Очевидно, именно тогда Берия увидел во мне человека, владеющего пером, умеющего литературно излагать свои мысли, т. е. он увидел во мне то, чего он был сам лишен и чего ему никогда недоставало, – грамотность.
Должен сказать (сейчас, спустя 30 лет, я, полагаю, могу это сделать без риска быть обвиненным в самовосхвалении), что в тот период, несмотря на свои 27 лет, я был наивным, очень скромным и очень застенчивым человеком, несколько замкнутым и молчаливым. Речей я не произносил и так и не научился произносить их до сих пор. Язык у меня был словно чем-то скован, и я ничего с ним не мог поделать. Другое дело перо. С ним я умел обращаться.
Не был я также никогда ни подлизой, ни подхалимом или выскочкой, но держал себя всегда скромно и, думаю, с чувством собственного достоинства.
Таким я и предстал перед Берия, когда он меня тогда вызвал. Не надо было быть особо проницательным, чтобы понять все это, и мне думается, что Берия с первого взгляда разгадал мой характер. Он увидел возможность использования моих способностей в своих целях без риска иметь соперника или что-либо в этом роде.
Короче говоря, в конце того же мая месяца 1923 г. я был назначен Берия начальником Экономического отдела ЧК Грузии (в это время я работал в ЭКО уполномоченным или старшим уполномоченным, не помню, была ли тогда такая должность).
Вскоре в ЧК Грузии прибыл некий Станский (Иосифа Фомича Станского (Парухова) его племянник Марк Перельман характеризует как «члена партии, подпольщика с дореволюционных времен, юриста, кончавшего Петербургский университет и некогда стажировавшегося у самого О. Грузенберга, известного адвоката, защитника Бейлиса и публициста. Человеком Станский был серьезным и еще при Временном правительстве занимал пост председателя Военного трибунала Закавказского фронта». – Б. С.). Его надо было устроить на ответственную работу. Берия вызвал меня и спросил, не буду ли я возражать, если он назначит Станского начальником ЭКО, а меня его заместителем.
Вынужден здесь снова сказать о себе несколько слов: во мне никогда не было и нет и тени честолюбия (что, может быть, плохо), я никогда не гнался и не гонюсь за должностями, наградами, орденами и пр. Я об этом и товарищу Сталину писал в 1946 году. Думаю, что знающие меня люди могут подтвердить эту черту моего характера. Должность, положение никогда не имели для меня значение. Для меня важно было, чтобы характер и содержание самой работы меня удовлетворяли и чтобы она была мне по силам. Поэтому я, конечно, сразу же согласился на предложение Берия.
Я упоминаю об этом незначительном случае, во-первых, для того, чтобы указать, что Берия на этом факте легко мог убедиться с первых дней своего знакомства со мной в отсутствии у меня честолюбия и, во-вторых, для того, чтобы попутно сказать, что Берия в дальнейшем не раз предлагал мне разные должности, более высокие, чем я к тому времени занимал, и я каждый раз отказывался.
Моя искренность в этом вопросе, очевидно, настолько была тогда ясна Берия, что он в более поздние годы даже считал возможным обходить меня, не считаться со мной. Так, например, когда в 1936 г. в связи с 15-летием со дня советизации Грузии орденами и медалями было награждено большое количество работников, Берия не включил меня в это число.
Как-то мы отдыхали в Гаграх, и товарищ Сталин должен был приехать на обед к Берия. К этому дню в Гагры были вызваны из Тбилиси многие работники. Во время обеда Берия по очереди представлял товарищу Сталину всех своих работников и о каждом говорил несколько слов, но я был пропущен, хотя на обеде присутствовал.
Тогда Берия, очевидно, не считал нужным этого делать. Но в 1938 г., когда я его упрашивал не выдвигать мою кандидатуру на должность первого заместителя наркома внутренних дел СССР, он не обратил внимания на мои доводы.
Позже, обдумывая этот вопрос, я понял, что мое выдвижение на эту должность было осуществлено им главным образом потому, что в его окружении из чекистов я был единственным русским, которого он хорошо знал.
Возвращаюсь к 1923 году.
Станского через несколько дней перевели начальником Адм. ХОЗУ или управделами, и я вновь был назначен нач. ЭКО.
В сентябре 1923 г. Берия на практике убедился, что я могу быть ему полезен: он поручил мне составить доклад о работе ЧК Грузии по борьбе с грузинскими антисоветскими партиями. Моя задача заключалась в том, чтобы свести в одно целое и отредактировать уже написанные доклады разных групп секретного отдела ЧК Грузии. Ввиду срочности я вынужден был прямо диктовать доклад на машинку. Я работал 24 часа подряд, сменились 4 машинистки, и доклад был в срок отправлен в Москву.
При Берия в ЧК-ГПУ я занимал должности – начальника ЭКО (1923–1927 гг.), начальника Инфаго и политконтроля (1927–1929 гг.), зам. председателя и нач. СОЧ ГПУ Аджаристана (1929–1931 гг.) и начальника секретного отдела Зак. ГПУ (май-октябрь 1931 г.).
Должен сказать, что на работу руководимых мною отделов (за исключением ГПУ Аджаристана) Берия не обращал почти никакого внимания. Все свое внимание он сосредоточил на работе двух основных отделов – СО (борьба с антисоветскими партиями и антипартийными группировками) и КРО (борьба со шпионажем и бандитизмом).
Я мог в любое время без доклада зайти в кабинет Берия (этим правом, впрочем, пользовались тогда и другие начальники отделов), но доложить дела руководимых мною отделов мне удавалось относительно редко и наспех, так как Берия, не обращая на меня внимания, вызывал к себе сотрудников других «своих» отделов и с ними занимался. Я должен был уходить, а когда наступал конец занятиям, Берия вызывал меня и говорил: «Давай твои дела отложим на завтра, а сейчас пойдем постреляем». Тут же он вызывал по телефону коменданта с патронами, еще 2–3 сотрудников-стрелков, и мы шли в тир стрелять.
Часто и на другой день повторялась та же история. Лишь когда истекали сроки отсылки информационных донесений в ОГПУ, Берия наспех просматривал мои информации, и они отсылались. Работой же отделов КРО и СО Берия занимался лично, вплотную и подолгу.
Берия, очевидно, понимал, что от успешной работы этих двух отделов (СО и КРО) зависит его служебное положение, его продвижение выше к власти. А продвижение к власти, как я теперь уверен, было его основной целью в жизни. Грузинские меньшевики и другие антисоветские партии, как известно, были в Грузии сильны, находились в глубоком подполье, и их надо было разбить во что бы то ни стало. Берия понимал также, что только товарищ Сталин может дать ему возможность подняться выше. И потому задача Берия была обратить каким-либо образом на себя внимание товарища Сталина. Но как это сделать? Успешная работа в ЧК Грузии в части разгрома меньшевиков и других антисоветских партий была, мне кажется, одним из этих способов.
Думаю, что представил Берия товарищу Сталину Серго Орджоникидзе. Именно с ним сперва Берия завязал отношения, ездил к нему, когда Серго Орджоникидзе отдыхал в Боржоми и, кажется, в Кисловодске.
По характеру своему Берия был очень крутым, жестким, грубым и властным человеком, не любившим делить власть с кем-нибудь. Хотя при решении оперативных вопросов он обычно собирал совещания начальников соответствующих отделов, вызывал часто и рядовых работников, непосредственно занятых той или иной разработкой, но это делалось только для того, чтобы разобраться в деле, а затем самому принять решение.
Но когда Берия хотел или это было ему нужно, он мог быть любезным, гостеприимным хозяином, показать себя хорошим товарищем, внимательным и чутким. Берия старался это делать в отношении своего ближайшего окружения, понимая, что от того, как будет работать его окружение, зависит его собственная судьба.
Другое дело люди, занимавшие официальные посты, люди, которым он должен был подчиняться по работе.
Обычно он старался осторожно дискредитировать их в разговорах с подчиненными ему работниками, делал о них колкие замечания, а то и просто нецензурно ругал. Никогда не упускал случая какой-либо фразой умалить человека, принизить его.
Я не могу сейчас конкретно припомнить, про кого и что именно он говорил, но помню его выражения, вроде: «Что он понимает в этом деле! Вот дурак! Бедняга, он мало к чему способен» и т. д. Эти выражения часто срывались у него с уст, буквально как только затворялась дверь за вышедшим из его кабинета человеком.
Надо сказать, что присылавшиеся из Москвы на пост председателя Зак. ЧК люди (Павлуновский, Кацнельсон, Кауль) действительно не блистали особыми способностями. Берия умело их выживал одного за другим, пока, наконец, не добился назначения себя на этот пост. Сделавшись председателем Зак. ГПУ и полномочным представителем ОГПУ в Закавказье, Берия на этом не остановился.
Следующей ступенью для него были – секретарь ЦК КП(б) Грузии и секретарь Заккрайкома ЗКП(б).
Но прежде чем дальше излагать события, я должен коротко остановиться на истории с Павлуновским.
Это было, кажется, в 1927 или 1928 году. Начальником секретного отдела ЧК Грузии был тогда Валик, начальником КРО – Залпетер, начальником ЭКО – Ершов, начальником Инфаго – я. Председателем Зак. ГПУ был прислан некий Павлуновский, который всем нам, начальникам отделов, не понравился. Мы не любили к нему ходить на доклад, так как он плохо разбирался в сложных условиях Грузии и Закавказья, а оперативную работу знал слабо. Конечно, и Берия, по своему обыкновению, всячески старался дискредитировать Павлуновского в наших глазах. Отношения с Павлуновским Берия и всего аппарата обострились.
Между тем в этот период Берия почему-то воспылал большой дружбой к начальнику ЭКО Ершову и стал его заметно выделять, а нами открыто пренебрегать, хотя до этого ко всем нам он относился одинаково ровно и хорошо. Берия перестал нас принимать, и работа явно страдала, особенно по линии СО и КРО, где требовались ежедневные указания. Мы собирались переговорить с Берия о создавшемся положении, но не успели этого сделать, так как Берия внезапно уехал в Москву в командировку, фактически даже не попрощавшись с нами. Тогда Валик и Залпетер решили пойти и рассказать Павлуновскому о том, что оперативная работа в аппарате вследствие странного поведения Берия находится под угрозой срыва. Павлуновский был весьма обрадован, получив в свои руки козырь для борьбы с Берия.
Вначале о таком повороте дела я ничего не знал, но позже Валик и Залпетер рассказали мне о своих посещениях Павлуновского, объяснив это мне необходимостью вывести оперативную работу из того тупика, в который ее завел Берия. Из неправильно понимаемого тогда мною чувства товарищества (я, конечно, считал товарищами Валика и Залпетера, а не Берия, бывшего нашим начальником) я согласился по их просьбе вместе с ними пойти к Павлуновскому.
Мне тогда казалось по моей наивности, что я помогаю товарищам в их оперативной работе. Но скоро я увидел, что речь идет не об оперативной работе, а о борьбе против Берия, в которую меня втягивают. Павлуновский вынудил меня даже написать официальный рапорт с просьбой откомандировать меня в Москву, так как-де «я не могу работать с Берией». Этот рапорт, насколько мне известно, находится в архивных делах б. Заккрайкома ВКП(б).
Склок, по характеру своему, я не переносил. Создавшаяся обстановка меня мучила, Павлуновский, у которого я был всего раза три, мне не нравился, и я вообще перестал ходить и к Павлуновскому, и к Берии, кроме как в случаях крайней служебной необходимости. А по содержанию моей работы в Инфаго такие случаи бывали, к счастью, редко.
Вскоре, однако, эта склочная история как-то сама собой затихла. Павлуновского убрали из Закавказья, позже в разное время уехали из Тбилиси также Залпетер и Валик. Мои отношения с Берия стали налаживаться, хотя, конечно, не без шероховатостей.
По причине этих шероховатостей, а также из личных соображений семейного порядка я просил Берия перевести меня из Тбилиси куда-нибудь в район, и в феврале 1929 г. Берия направил меня в Батуми заместителем председателя и начальником СОЧ ГПУ Аджаристана.
Я счел нужным остановиться на этой истории с Павлуновским, так как она, к сожалению, во многом определила в дальнейшем мои отношения к Берия. Я в какой-то мере чувствовал себя виноватым перед Берия, который, так сказать, «простил» меня. Это заставляло меня в дальнейшем лучше думать о Берия, чем он заслуживал, и, в свою очередь, не раз «прощать» Берия случаи его пренебрежения мною, факты грубоватого со мной обращения, главным образом в Москве.
Теперь в свете новых данных о Берия я спрашиваю себя, почему он «пощадил» меня после случая с Павлуновским, когда он мог меня уничтожить, как говорится, одним пальцем, как позже он сделал это с Валиком и Залпетером, расстреляв их после прихода в НКВД СССР. Я думаю теперь, что я все-таки тогда был ему нужен и он не находил подходящего человека из числа русских. А расправиться со мной он мог в любое время и позже. К тому же он, безусловно, понимал, что я по натуре своей не способен интриговать, а история с Павлуновским, расцененная мною в одном письме, посланном ему в 1931 г. из Батуми, как ошибка с моей стороны, давала ему известную гарантию, что она не повторится. Берия также понимал, что для этого он должен сохранить хотя бы видимость хороших отношений ко мне. Действительно, в дальнейшем Берия изредка, но умело делал по отношению ко мне «жесты», которые поддерживали периодами начинавшее угасать во мне убеждение о том, что он хорошо относится ко мне. Теперь я уверен в том, что это был только строгий, точный расчет холодного, жесткого карьериста, делавшего свои ходы в большой, задуманной им вражеской игре против Партии и Советской власти.
В Батуми я проработал 2 с лишним года. В мае 1931 г. Берия вызвал меня из Батуми для участия в составлении доклада о политическом положении Грузии. Большое место в докладе занимало, насколько я помню, положение в Аджаристане, что и было причиной моего вызова.
Через несколько дней я был назначен начальником организованного тогда секретного отдела Зак. ГПУ и в Батуми больше не вернулся.
Я спрашиваю себя сейчас, почему Берия понадобилось в мае 1931 г. перевести меня из Батуми в Тбилиси. Я полагаю, Берия считал, что наступает последний этап его борьбы за власть с руководством КП(б) Грузии и Заккрайкома ВКП(б) и что ему понадобится грамотный человек. Упомянутый выше доклад о политическом положении Грузии являлся одним из моментов этой борьбы. Дальнейшие события подтверждают это предположение, так как уже через 5 месяцев Берия достиг своей цели, став в ноябре 1931 г. первым секретарем ЦК Грузии и секретарем Заккрайкома ВКП(б). В следующем году он поднялся еще выше, став первым секретарем ЗКК ВКП(б).
Берия предложил мне идти к нему на работу помощником. Я согласился, хотя должность оказалась в дальнейшем не очень приятной. Хуже всего было то, что я не мог располагать своим временем, был связан с Берия часами его работы, должен был сидеть у него в приемной. Меня раздражал звонок, которым Берия меня вызывал, и я даже его испортил. У Берия была практика работать непосредственно с заведующими отделами Заккрайкома. Почту ему докладывал зав. особым сектором крайкома Саруханов, и мне приходилось работать только тогда, когда надо было готовить какой-либо доклад или выступление. Берия сам понял, что я недоволен характером работы и обстановкой, потому что пересадил меня из своей приемной в отдельную комнату, себе назначил секретаря, а позже перевел меня на должность заведующего совторготделом Заккрайкома ВКП(б). Затем я занимал должности зав. особым сектором и зав. промышленным отделом ЦК КП(б) Грузии.
Став секретарем Заккрайкома и ЦК КП(б) Грузии, Берия часто ездил в Москву и, как правило, брал с собой меня, а также тех, кто был ему нужен по делам, по которым он приезжал в Москву. Берия любил пошуметь в веселой компании, послушать скабрезные анекдоты, выпить и т. д. Для этих целей я был неподходящим, и он брал обычно с собой также людей, которые его веселили, играя, по сути дела, роль шутов. Таким был, например, Широков, в то время работник Управления погранохраны.
Меня он брал в Москву, как я понимал, на тот случай, если вдруг понадобится что-нибудь написать. А писать почти всегда что-нибудь приходилось.
Например, в Москве я готовил для Берия статью в годовщину смерти С. М. Кирова для газеты «Правда», речь на похоронах Серго Орджоникидзе, несколько раз совместно с другими готовил выступления Берия на сессиях Верховного Совета СССР, часто писал по взятым из Тбилиси материалам докладные записки в различные наркоматы.
В Москве почти каждый вечер Берия вызывался к товарищу Сталину. Останавливался Берия сперва в гостинице «Селект», позже в подготовленной для него квартире в районе Самотечной площади. Я жил отдельно в гостинице, и Берия при необходимости вызывал меня по телефону.
Должен сказать со всей ответственностью, что у меня никогда за все время общения с Берия не было с ним того, что называется задушевной беседой. Берия никогда не говорил со мной по душам, никогда не посвящал меня в свои планы и намерения, за исключением текущих. Я мог только догадываться иногда по отдельно брошенным им замечаниям о том, что он намеревается делать. О себе, о жизни в Сухуми и Баку Берия рассказывал мало и редко в первые годы моего знакомства с ним. У меня не осталось в памяти ничего особого от того, что всем известно и что заслуживало бы внимания.
Из событий периода работы Берия в Закрайкоме и ЦК КП(б) Грузии заслуживает внимания история с написанием книги «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», а также обстоятельства, связанные с разговорами о службе Берия в мусаватской разведке. Об этом я написал подробно в другом представленном Вам 21 июля с. г. письме, и потому эти вопросы я здесь обхожу.
Считаю также нужным уточнить один момент. Мне казалось – и так я и написал, – что после того как Берия составил объяснение на имя товарища Сталина по вопросу о его службе в мусаватской разведке, он взял с собой привезенные в свое время мною из Баку папки с некоторыми архивными документами, касающимися этого вопроса, и более их мне не возвращал. Так почему-то рисовала мне это обстоятельство память. Оказывается, как мне показал тов. Руденко, это было не так. Я не могу, к сожалению, и сейчас вспомнить точно все обстоятельства, но одно ясно, что Берия или вернул мне эти папки на хранение после показа их товарищу Сталину, или же в какой-то момент (может быть, тогда, когда Берия переходил на постоянную работу в Совет Министров СССР) он поручил мне упаковать его архив и тогда вернул эти папки. Я, очевидно, по его указанию сделал тогда особый сверток из бакинских дел. Повторяю, я и сейчас не могу точно вспомнить, как было дело. Если бы я помнил факт упаковки мною этих дел, я бы, конечно, об этом написал! Мне неприятно, что память подвела меня.
Берия, вероятно, был недоволен своим назначением в конце августа 1938 г. к Ежову заместителем наркома внутренних дел СССР. Берия рассчитывал на перевод в Москву на работу, но, видимо, не думал, что ему придется работать в НКВД, да еще заместителем Ежова. Прямо он об этом не говорил, но это чувствовалось из его отдельных замечаний.
Он предложил мне ехать с ним, и я согласился.
Вскоре Берия выписал из Тбилиси ряд работников: Кобулова, Мамулова, Деканозова, Шария, Капанадзе, Эсиава, Гагуа и др. Приехало из Грузии так много работников, что позже Берия пришлось часть из них откомандировать обратно, т. к., кажется, товарищ Сталин обратил на это внимание.
Отношение Берия ко мне в Москве переменилось.
В Тбилиси у Берия была практика каждый воскресный день созывать у себя на даче руководящих работников Заккрайкома и ЦК КП(б) Грузии, в том числе бывал, конечно, и я. В Москве он перестал меня звать к себе домой, и за 15 лет моего пребывания в Москве я у него дома не по службе был не более 2–3 раз, и то в первые месяцы пребывания в Москве.
Здесь он приблизил к себе Кобулова и именно с ним часто по окончании ночной работы уезжал домой или на дачу.
Кобулова в Тбилиси я почти не знал и познакомился с ним ближе здесь, в Москве. С его слов я знаю, что в Тбилиси Берия, оказывается, крепко его поддерживал в оперативной работе и давал ему различные задания в период своей работы в Заккрайкоме.
Хотя в конце 1938 г., когда Берия стал наркомом внутренних дел СССР вместо Ежова и, несмотря на мои просьбы не делать этого, выдвинул меня своим первым заместителем, он в оперативной работе все же опирался главным образом на Кобулова.
Сейчас мне совершенно ясно, что Берия выдвинул меня на эту должность главным образом только потому, что я был единственным русским из его окружения. Он понимал, что назначить первым заместителем Кобулова или Деканозова он не может. Такие кандидатуры не будут приняты. Оставалась одна моя кандидатура. Думаю, что Берия понимал, по крайней мере внутренне, что я не был приспособлен по своему характеру для этой должности, но другого выхода, видимо, у него не было.
Полагаю, что позднее, в 1941 г., выдвигая мою кандидатуру в качестве народного комиссара госбезопасности в период кратковременного разделения НКВД на НКГБ и НКВД, Берия также исходил при этом из тех же самых соображений. Товарищ Сталин, очевидно, от него требовал назвать кандидатуру, и он назвал меня.
Вскоре после начала Великой Отечественной войны, как известно, НКВД и НКГБ вновь объединились. Я опять занял должность первого заместителя наркома внутренних дел СССР. Однако должен сказать, что, как и раньше, целый ряд поручений Берия давал, минуя меня, непосредственно Кобулову, Фитину и другим работникам. Сейчас можно назвать это бесцеремонностью по отношению ко мне или же методом работы, но факт остается фактом. Во время войны товарищ Сталин несколько раз лично направлял меня в командировки по специальным заданиям. Так, я ездил в Ленинград, Сталинград, Краснодарский край, в Прибалтику, но Берия в свои поездки во время войны брал с собой обычно Кобулова. Это, видимо, бросилось в глаза товарищу Сталину, потому что был такой случай. Товарищ Сталин поручил Берия и т. Щербакову съездить в Горький, посмотреть, как там обстоит дело в связи с участившимися бомбардировками города немцами (Решение о посылке комиссии в Горький было принято Сталиным 5 июня. В состав комиссии были включены Л. П. Берия, В. Н. Меркулов, секретарь ЦК ВКП(б) А. С. Щербаков, председатель Моссовета В. П. Пронин и командующий ПВО территории страны М. С. Громадин. Комиссия прибыла в Горький 7 июня 1943 года, после очень сильного налета люфтваффе на город в ночь с 6-го на 7 июня, когда были разрушены и сгорели многие заводы. Особенно пострадал ГАЗ, где был полностью уничтожен единственный в стране колесный цех, производящий автомобильные колеса. Поскольку немцы особенно интенсивно бомбили и поливали зажигательной смесью именно этот цех, у Сталина наверняка появилась мысль о наличии в Горьком немецких агентов. В задачу комиссии входило разобраться в ситуации, сложившейся в городе в результате массированных налетов немецкой авиации. Берия посетил Горьковский обком ВКП(б) и штаб корпусного района ПВО. По воспоминаниям летчицы В. Бояркиной-Шиловой, он шел по коридору и со всеми встречными здоровался за руку. Берия отправился на автозавод. Пораженный картиной увиденных разрушений, он подозвал к себе начальника Горьковского корпусного района ПВО генерал-майор артиллерии А.А. Осипова и плюнул ему в лицо. Ближе к вечеру Берия лично проинспектировал 784-й Зенинтно-артиллерийский полк, одна из батарей которого находилась в Автозаводском парке. Зенитчица Анна Сорокина вспоминала: «Личный состав батареи был выстроен в ряд, после чего к нам обратился Берия. Он сказал: «Что вы делаете?! Автозавод является важнейшим промышленным объектом страны, вашему полку поручено защищать его, но вы плохо справляетесь с поставленной задачей. В результате завод уже выведен из строя и продолжает получать большие разрушения»». Тут прозвучал сигнал воздушной тревоги, и вскоре на высоте около 4000 м появились два бомбардировщика Ю-88. Их задачей было зафиксировать результаты последнего налета на автозавод. По воспоминаниям Сорокиной, увидев «юнкерсы», Берия воинственно вынул пистолет, и его примеру последовала охрана. Но вскоре Лаврентий Павлович предпочел покинуть расположение зенитчиц, осознав, что с пистолетом против «юнкерса» не повоюешь. Генерал Осипов был снят с должности и назначен начальником Горьковского зенитно-артиллерийского училища. – Б. С.). Берия предложил Кобулову его сопровождать. Однако в самый последний момент, минут за 35 до отхода поезда, Берия позвонил мне и сказал, что должен поехать я, а не Кобулов. В поезде на мой вопрос Берия несколько раздраженно сказал, что таково указание товарища Сталина.
Я замечал также, что Берия периодами старается держать Кобулова несколько в тени, особенно в такие моменты, когда в связи с какими-либо острыми делами, которые, кстати говоря, вел сам Кобулов, можно было ожидать проявления неудовольствия со стороны товарища Сталина. В этих случаях Берия выдвигал на передний план меня, ставя меня под удар, хотя понимал, что Кобулов лучше меня знает и лучше сумеет доложить тот или иной острый вопрос.
Признаюсь, мне было тогда, по приезде в Москву, страшно тяжело работать в НКВД СССР, чего я никак не ожидал, едучи в Москву. С одной стороны, у меня не оказалось поначалу достаточных оперативных навыков (от Инфаго ЧК Грузии или ГПУ Аджарии до ГУГБ НКВД СССР – дистанция огромного размера), с другой стороны, новые чекистские «методы», применявшиеся тогда и неизвестные мне до того времени (я ведь уже 7 лет был на партработе), меня крайне угнетали, несмотря на то, что по этому вопросу было известное разъяснение ЦК ВКП(б) (о допустимости применения мер физического воздействия во время следствия. Имеется в виду шифротелеграмма И.В. Сталина секретарям обкомов, крайкомов и руководству НКВД – УНКВД о применении мер физического воздействия в отношении «врагов народа» от 10 января 1939 года. 4 апреля 1953 года Берия издал уже упоминавшийся приказ по МВД СССР «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия». – Б. С.).
В 1943 г. товарищ Сталин дал указание вновь выделить НКГБ из НКВД и назначил меня наркомом госбезопасности СССР. С этого времени встречи мои с Берия, оставшимся наркомом внутренних дел СССР, стали, естественно, реже, хотя товарищ Сталин, вызывая меня, обычно вызывал и Берия, и наоборот. Я имел тогда возможность наблюдать, как вел себя Берия в присутствии товарища Сталина, как он никогда ему не противоречил, обычно поддакивал с явно подобострастным видом, говоря: «Правильно, товарищ Сталин! Верно, товарищ Сталин!» и т. д. И лишь выходя из кабинета товарища Сталина, Берия принимал свой обычный самоуверенный вид. Удивляло меня это очень. Но, полагаю, Вы об этом знаете лучше меня, и я не буду приводить здесь своих наблюдений.
Одновременно с разделением НКВД, насколько мне припоминается, выделился в самостоятельное управление так называемый СМЕРШ, начальником которого стал Абакумов. Абакумов оказался, пожалуй, не менее честолюбивым и властным человеком, чем Берия, только глупее его. Абакумов вскоре после своего назначения сумел ловко войти в доверие товарища Сталина, главным образом, как он сам говорил, путем систематических, почти ежедневных докладов товарищу Сталину сводок о поведении ряда лиц из числа крупных военных работников.
Ряд случаев убедил меня в том, что Абакумов, карьерист и интриган, хитро и тонко чернит меня перед товарищем Сталиным. Ловко использовав против меня известное провокационное шахуринское дело (Меркулов заблуждался, когда связывал с шахуринским делом свое снятие с поста министра госбезопасности. Авиационное дело начало разворачиваться только в январе 1946 года, когда Шахурин был снят со своего поста. Принципиальное же решение о смещении Меркулова с поста наркома госбезопасности, как мы помним, было принято еще осенью 1945 года, во время отпуска в Сочи. Берия против этого решения не возражал и предложил свою кандидатуру в преемники Меркулову – главу НКВД Украины генерал-лейтенанта В.С. Рясного. Однако Сталин предпочел начальника СМЕРШ генерал-полковника В.С. Абакумова. В мае 1953 г. Шахурин, Новиков и другие осужденные по «авиационному делу» были реабилитированы по инициативе Берии и при поддержке Г.М. Маленкова. – Б. С.), Абакумов в мае 1946 г. стал министром госбезопасности СССР. Сумев обманным путем войти в доверие к товарищу Сталину, Абакумов перестал считаться с членами ПБ, и Берия, насколько я заметил, стал бояться Абакумова как огня.
Как говорится, нашла коса на камень.
Поэтому в качестве председателя комиссии по приемке-сдаче дел МГБ Берия фактически потворствовал проискам Абакумова, который в процессе приемки от меня дел всячески старался найти против меня какие-либо материалы, а не найдя материалов, вынужден был извращать факты. Я не имел возможности защищаться документально, опровергнуть «материалы» Абакумова, так как аппарат МГБ был уже в руках Абакумова. Я должен был ограничиться тем, что акт сдачи дел подписал с обширными замечаниями.
У меня тогда сложилось твердое мнение, что Берия смертельно боится Абакумова и любой ценой старается сохранить с ним хорошие отношения, хотя точно знает, что Абакумов – нечестный человек. Фактически, как мы теперь знаем, два врага партии и народа старались тогда перехитрить друг друга.
Процесс сдачи дел МГБ затянулся на 4 месяца, и только в августе 1946 г. вышло известное решение ЦК обо мне в связи с моим освобождением от работы в МГБ. Я был назначен затем заместителем начальника Главсовзагранимущества и уехал за границу. Это назначение состоялось по инициативе товарища Сталина. Я расценивал его как выражение доверия со стороны товарища Сталина, учитывая, что я был послан за границу, несмотря на освобождение с такого поста, как министр госбезопасности СССР. Настроение у меня было самое отличное. Я всей душой отдался новому делу, старался быстрее его освоить. Освобождение от работы в МГБ, где мне было, особенно последнее время, так тяжело, радовало меня, а не огорчало.
Однако я полагал, что история с моим уходом из МГБ доставила Берия ряд неприятных моментов. Берия сам говорил мне, что из-за меня он имел от товарища Сталина много неприятностей. И хотя, как было сказано выше, Берия в период приемки и сдачи дел МГБ занимал не очень благожелательную ко мне позицию, тем не менее, находясь в Румынии в 1946 г., вдали от родины, под влиянием минуты я написал ему под Новый год теплое, несколько «литературное» письмо, полагая, что оно несколько сгладит оставшийся у Берия, возможно, неприятный осадок от всего этого дела. Мне теперь стыдно за это письмо, и я краснею от внутреннего негодования на себя, вспоминая, какие теплые слова я адресовал Берия, этому авантюристу и проходимцу, который, видимо, смеялся в душе, читая лирические излияния человека, к которому у него, вероятно, уже давно не было никакого человеческого чувства.
Отчуждение и безразличие Берия ко мне я заметил сам, когда вернулся из-за границы, но я по-прежнему неправильно анализировал положение. Мне казалось, что в связи со мной у Берия создалась сложная ситуация с Абакумовым.
Абакумов, я точно знал, ненавидел меня и писал на меня товарищу Сталину и в ЦК кляузы, которые, однако, не достигали поставленных Абакумовым целей, так как при проверке оказывались фальшивыми.
Берия же, как я полагал, тогда считал, что если Абакумову удастся скомпрометировать меня, то в какой-то мере косвенно будет в глазах товарища Сталина скомпрометирован и Берия, и потому неоднократно уговаривал меня «не портить отношений с Абакумовым, звонить ему, поддерживать с ним связь».
Считая Абакумова мерзавцем и карьеристом, рискуя оказаться жертвой какой-либо удачной провокации со стороны Абакумова, я все-таки не хотел следовать совету Берия и года два даже не подавал Абакумову руки.
С 1946 г., после моего назначения в Главсовзагранимущество, я, по-моему, окончательно перестал быть нужным Берия и видел его, за редким исключением, только на заседаниях Совета Министров СССР.
Можно привести ряд фактов, когда Берия демонстративно игнорировал меня, особенно если при этом присутствовал Абакумов. Что же, это было в характере Берия и меня нисколько не удивило!
В 1948 г., узнав об очередной кляузе Абакумова, я хотел поговорить о ней с Берия и пришел к нему в приемную, но он меня не принял, передав через секретаря, что вызовет сам, и, конечно, не вызвал, как я и ожидал.
Приступив к работе после первого инфаркта в прошлом году, я как-то снова зашел в приемную Берия. Однако он опять меня не принял, хотя у него никого не было. К этому времени Абакумов был уже арестован, и потому отказ Берия принять меня показался мне просто обидным, и я немедленно ушел из его приемной. Не хочет видеть меня, думал я, ну что ж, его дело! Не он один меня знает!
Хотя товарищ Сталин, как известно, сам поставил вопрос о моем освобождении из МГБ, я знал, что товарищ Сталин продолжает доверять мне. А доверие товарища Сталина было для меня, как и для каждого из нас, все! Знал я об этом из целого ряда фактов. Так, вскоре после моего назначения в Главсовзагранимущество на одном из дипломатических приемов Власик по секрету передал мне, что в случайном разговоре с ним товарищ Сталин прямо заявил о том, что он мне доверяет.
В мае 1947 г., представленный тов. Микояном, я был утвержден товарищем Сталиным в качестве начальника Главного Управления советским имуществом за границей.
Кажется, в следующем, 1948 г. был случай, когда тов. Молотов вызвал меня и сказал, что намечается создание министерства советского имущества за границей, и спросил, согласен ли я занять пост министра в этом министерстве. Я понимал, что предложение было сделано по указанию товарища Сталина.
В феврале 1949 г., как известно, по инициативе товарища Сталина Совет Министров СССР принял постановление об одобрении моего доклада о работе Главсовзагранимущества за 1949 г.
Затем в 1950 г. именно товарищ Сталин назвал меня как кандидата на должность министра госконтроля СССР. И я определенно знал, что всем этим действиям товарища Сталина по отношению ко мне Берия не только не способствовал, но, может быть, даже противодействовал им.
Я чувствовал себя почти реабилитированным после освобождения от работы в МГБ в 1946 г. Последующий арест Абакумова показал, что я был прав, когда в ответ на кляузы Абакумова писал о нем товарищу Сталину как о личности подозрительной.
Неожиданно товарищ Сталин скончался. Я только за месяц до этого приступил к работе после второго инфаркта, и мне тяжело было перенести этот удар. Я всегда считал, что умру раньше товарища Сталина. Накануне похорон товарища Сталина Берия неожиданно позвонил мне на квартиру (что он не делал уже лет восемь), расспросил о здоровье и просил приехать к нему в Кремль.
У него в кабинете я нашел Мамулова, Людвигова, Ордынцева, позже пришел т. Поспелов. Оказывается, надо было принять участие в редактировании уже подготовленной речи Берия на похоронах товарища Сталина. Во время нашей общей работы над речью, что продолжалось часов 8, я обратил внимание на настроение Берия. Берия был весел, шутил и смеялся, казался окрыленным чем-то. Я был подавлен смертью товарища Сталина и не мог себе представить, что в эти дни можно вести себя так весело и непринужденно.
Теперь в свете нам известного о преступных действиях Берия я делаю вывод, что Берия не только по-настоящему не любил товарища Сталина как вождя, друга и учителя, но, вероятно, даже ждал его смерти (разумеется, в последние годы), чтобы развернуть свою преступную деятельность. Это, конечно, стало мне ясно сейчас, но тогда я объяснял поведение Берия его умением держать в руках свои нервы, как и подобает настоящему государственному деятелю.
Несколько дней спустя я даже счел своим долгом предложить Берия свои услуги для работы в МВД, так как полагал, что в связи со смертью товарища Сталина международная и внутренняя обстановка может потребовать усиления работы МВД, мои знания и опыт в этой области могут пригодиться, и я окажусь полезным Берия в этой работе, хотя, признаюсь, работа в МВД меня уже мало привлекала, тем более в сравнении с самостоятельной работой в Госконтроле. Однако Берия отклонил мое предложение, очевидно, как я теперь полагаю, считая, что я не пригожусь для тех целей, которые он намечал себе тогда, беря в свои руки МВД. (Действительно, 11 марта 1953 года Меркулов написал короткое письмо Берии: «Дорогой Лаврентий! Хочу предложить тебе свои услуги: если я могу быть полезным тебе где-либо в МВД, прошу располагать мною так, как ты сочтешь более целесообразным. Должность для меня роли не играет, ты это знаешь. За последнее время я кое-чему научился в смысле руководства людьми и учреждением, и, думаю, теперь я сумею работать лучше, чем раньше. Правда, я сейчас полуинвалид, но надеюсь, что через несколько месяцев (максимум через полгода) я смогу уже работать с полной нагрузкой, как обычно. Буду ждать твоих указаний. Твой Меркулов». Однако Берия давно, еще в годы войны, разочаровался в деловых качествах Меркулова. А в качестве спичрайтера он уже был ему не нужен. Скрывать тот компрометирующий его факт, что он сам предложил Берии свои услуги, Меркулов никак не мог. Во-первых, при их встрече присутствовал ряд свидетелей, также привлеченных в качестве подследственных по делу Берия. Во-вторых, генеральный прокурор Руденко располагал письмом Меркулова к Берии с предложением использовать его в МВД. – Б. С.)
В тот день я виделся с Берия в последний раз.
Когда в мае месяце т. г. я дважды просил у него по телефону приема, он сказал мне – и неожиданно довольно сухо, что сам мне позвонит, – обычный прием, когда люди не хотят принять человека.
Можно было бы в заключение сказать здесь о некоторых возникших у меня соображениях в связи с необычайно активной деятельностью, которую Берия развил после кончины товарища Сталина, сказать о его нежелании иметь главного контролера по МВД и брошенной им во время обсуждения этого вопроса на Президиуме Совмина фразе: «Что они (т. е. Госконтроль) могут проверять в МВД, сперва их самих надо проверить!», что доказывает, что он не желал иметь никакого контроля над собой, даже ограниченного узкими рамками финансово-хозяйственной деятельности.
Но я полагаю, что эти соображения в настоящее время уже не имеют значения.
Хотя Вы, тов. Хрущев, сказали мне 11 июля т. г., что мне не инкриминируется моя близость в прошлом к Берия, я все же счел необходимым рассказать здесь, когда и как эта близость возникла, в чем она заключалась и как развивалась на различных этапах моих отношений с Берия.
Отрицательные черты характера Берия, о которых я выше говорил, были мне, конечно, известны, но я никогда не подозревал Берия в политической нечестности и не думал о том, что он может оказаться врагом Партии и народа, авантюристом худшего пошиба, буржуазным перерожденцем и агентом международного империализма. И, однако, это теперь непреложный факт, убедительно доказанный в докладе товарища Маленкова на Пленуме ЦК КПСС и в выступлениях членов Президиума ЦК.
Думая о том, что произошло, хочется проклясть день и час моего знакомства с Берия, с этим авантюристом, врагом Партии и народа, своим преступлением запятнавшим биографии десятков и сотен честных людей, которые волею сложившейся обстановки были когда-то в какой-то степени близки к нему.
Я хочу одновременно сказать Президиуму ЦК нашей партии, что на протяжении всей моей сознательной жизни я был чист перед Партией, Родиной, перед товарищем Сталиным и теперь так же чист перед нынешним руководством Центрального Комитета нашей Партии». (РГАСПИ, фонд 82 (В.М. Молотова), оп. 2, д. 898, лл. 157–175.)
Как из первого, так и из второго письма действительно вытекает, что Меркулов был нужен Лаврентию Павловичу прежде всего как спичрайтер речей и документов на русском языке. Ведь Всеволод Николаевич был не только высокопоставленным чекистом и генералом армии, но и драматургом, чья пьеса «Инженер Сергеев», изданная под псевдонимом «Всеволод Рокк», в годы Великой Отечественной войны шла на сценах ведущих театров страны. Что же касается решения чисто оперативных и политических вопросов, то здесь Берия больше доверял Б.З. Кобулову и другим лицам из своего окружения из числа коренных тифлисцев, хотя бы потому, что с ними многие вопросы он мог обсуждать на родном грузинском языке. Русский Меркулов, кавказских языков не знавший, так и остался для Берия чужаком. И своим первым заместителем в НКВД Берия вынужден был назначить Меркулова прежде всего из-за его русской национальности, поскольку понимал, что двух кавказцев во главе НКВД, грузина Берию и армянина Богдана Кобулова, Сталин не потерпит.
Из писем Меркулова явствует, что первые более-менее тесные контакты Берии со Сталиным относятся только к началу 30-х годов, в преддверии назначения Берия главой коммунистов Грузии и Закавказья, и что человеком, рекомендовавшим его Сталину, скорее всего, был Серго Орджоникидзе. Поскольку Орджоникидзе был одним из положительных героев советского коммунистического мифа, то его связи с Берией даже в перестроечное время замалчивались советской историографией. Вторым же человеком, рекомендовавшим Берию, по всей вероятности, был Анастас Микоян. Он мог знать Берию еще по Бакинскому Совету в 1918 году, и они точно контактировали во время последующей подпольной работы в Закавказье.
Хрущева и его товарищей по Президиуму ЦК письма Меркулова интересовали, прежде всего, с точки зрения поиска компромата на Берия и лиц из его окружения, из которого можно было бы составить какие-либо обвинения, пригодные для суда. Но Всеволод Николаевич в значительной мере не оправдал их ожиданий. Многое из того, что написал Меркулов, ни для следствия, ни для членов Президиума ЦК никакого интереса вообще не представляло. Неужели Хрущева и его товарищей могло потрясти, как Берия любил издеваться над теми, кто ниже его по положению, или что в своих действиях он исходил исключительно из своих личных интересов и стремился захватить как можно больше власти, подняться как можно выше в партийно-государственной иерархии. Ведь все то же самое можно было сказать о любом из членов Президиума ЦК, да и о функционерах более низкого уровня. То же самое можно сказать об утверждениях, что Берия не читал книг или плохо знал русский язык. Ведь Меркулов видел его главным образом на работе, а там-то Лаврентий Павлович уж точно ничего, кроме газет и документов, читать не мог. Иначе бы его обвинили в том, что в рабочее время читает постороннюю литературу. А уж совет Берии нанять учителей по марксизму Меркулов наверняка и не думал Лаврентию Павловичу давать, чтобы тот не посчитал бы его за провокатора или же за идиота. Так и представляешь себе Берию, с затаенным дыханием внимающего мудрости парочки «красных профессоров». А ну как впоследствии кого-нибудь из этих профессоров признают «извратителями марксизма»? В каком положении тогда оказался бы Лаврентий Павлович? Что же касается владения русским литературным языком, то Никита Сергеевич владел им ничуть не лучше, чем Берия.
Подобная ерунда могла Хрущева и его коллег только раздражать. Для солидных обвинений она не годилась.
Вот насчет работы Берии на мусаватистов – это было уже кое-что. Но и тут Меркулов разочаровал членов Президиума ЦК. С его слов выходило, что имеющиеся документы свидетельствуют в пользу Берии. А вот тот факт, что явное противоречие в показаниях Меркулова и, очевидно, Берии, о судьбе документов по поводу связей Лаврентия Павловича с «Мусаватом» не закончилось так и напрашивающейся очной ставкой между ними, наводит на мысль, что к моменту написания второго меркуловского письма, т. е. к 23 июля 1953 года, Берии уже не было в живых.
Еще одним доказательством версии, что Берия был убит задолго до суда, может служить то обстоятельство, что на следствии Берия, если верить опубликованным показаниям, отрицал свою службу в мусаватистской контрразведке, а перед Специальным Судебным Присутствием заявил: «Я долго скрывал свою службу в мусаватистской контрреволюционной разведке. Однако… даже находясь на службе там, не совершил ничего вредного». Отчего было ему не сказать, что к мусаватистам был послан по заданию Орджоникидзе (это ведь установило проведенное по поручению Сталина расследование) и что никогда он службы в мусаватистской контрразведке не скрывал, честно писал об этом в автобиографии!
Из второго письма Меркулова видно, что его предположение о том, что досье о службе Берии в мусаватистской контрразведке должно находиться либо у Берии, либо в бумагах Сталина, не нашло своего подтверждения. Либо Берия заявил на допросе, что досье он вернул Меркулову, либо следователи осмотрели сталинский и бериевский архивы и никаких следов досье там не обнаружили. Тут следует отметить, что, раз досье содержало сведения, в целом благоприятные для Берии, он должен был бы стараться как можно скорее прояснить следователю, в роли которого выступал сам генеральный прокурор Р.А. Руденко. Кстати сказать, по преданию, когда Руденко уже после ареста Берии явился допрашивать Абакумова, тот спросил: «Ну что, Никита теперь у нас стал самым главным?» «Как ты узнал?» – поразился Руденко. «Ну кто же, кроме него, назначит тебя, мудака, генеральным прокурором?» Роман Андреевич поднаторел на фальсификации политических дел еще в период Большого террора 1937–1938 годов, когда он был прокурором Донецкой области, так что фальсификация дела Берии было для него занятием привычным. Здесь же представлялась возможность точно установить, где искомое досье, найти хоть какую-то конкретику, на которой уже можно было строить нужные для стороны обвинения версии. Но никаких намеков на возможность очной ставки с Берией в письме Меркулова нет. Значит, проводить очную ставку было уже не с кем: к 23 июля Лаврентия Павловича уже не было в живых. А убили его в промежуток между 2 июля, которым датировано его последнее письмо из заключения, и 23 июля, когда было написано последнее письмо Меркулова.
Историки давно уже установили, что никакого «заговора Берия» с целью захвата власти не было. А был, наоборот, заговор Хрущева, Маленкова и других членов Президиума ЦК КПСС против Берия. И после ареста надо было решать вопрос, что с ним делать дальше. По характеру своей прежней деятельности Лаврентий Павлович знал очень много того, что могло серьезно скомпрометировать тех, кто низверг его с пьедестала власти. Вместе с тем, Берия по опыту Н.И. Ежова, дело которого он сам фабриковал, прекрасно понимал, что в живых его не оставят. И на следствии, а тем более на суде мог бы рассказать много интересного и о Хрущеве, и о Маленкове, и о Молотове, например, о роли Маленкова в организации «ленинградского дела», и о подвигах Хрущева на ниве репрессий в Москве и на Украине, а также огласить много иного компромата. Эти сведения могли дойти до отдельных членов Президиума ЦК и использоваться ими в борьбе за власть. А эта борьба отнюдь не прекратилась со смещением Берии и постепенно переходила в противостояние Хрущева и Маленкова. И в обострении этой борьбы Берия мог видеть свой единственный шанс на спасение. Положим, разглашение в ходе следствия и суда секретных данных, связанных с руководством Берией атомным проектом, Хрущева, Маленкова и прочих особо не волновало. Достоянием широкой общественности они бы все равно не стали и миф о «злодее Берия», с именем которого не должно было быть связано ничего хорошего, не разрушили бы. А, с другой стороны, участники атомного проекта все равно были прекрасно осведомлены о роли в нем Берии. А вот того, что в ходе следствия и суда над Берией всплывет серьезный компромат на них, члены Президиума ЦК наверняка опасались. Поэтому убийство Берии до суда, а потом инсценировка судебного процесса с использованием двойника представляется вполне вероятным сценарием. Сын Лаврентия Павловича Серго впоследствии утверждал со ссылкой на членов специального судебного присутствия, что на процессе был не его отец. Правда, он, конечно, свидетель пристрастный. Но есть и другие свидетельства, позволяющие предположить, что Берия был расстрелян задолго до суда над ним.
Сейчас нам пора обратиться к последним письмам Берии из заключения. Они, кстати сказать, вполне доказывают справедливость утверждения Меркулова, что Лаврентий Павлович плохо владел русским языком. В тюрьме у Берии спичрайтеров и секретарей не было, письма приходилось писать самому от руки, и в них сильно страдали и орфография, и грамматика, и пунктуация.
Вот самое первое письмо Берии из тюрьмы, датированное 28 июня 1953 г.:
«Товарищу Маленкову
Дорогой Георгий.
Я был уверен, что из той большой критики на президиуме я сделаю все необходимые для себя выводы и буду полезен в коллективе. Но ЦК решил иначе, считаю что ЦК поступил правильно. Считаю необходимым сказать, что всегда был беспредельно предан партии Ленина-Сталина, своей Родине, был всегда активен в работе. Работая в Грузии, в Закавказье, в Москве МВД, Совете Министров СССР и вновь в МВД все, что мог отдавал работе, старался подбирать кадры по деловым качествам, принципиальных, преданных нашей партии товарищей. Это же относится к Специальному комитету, Первому и Второму главным управлениям занимающихся атомными делами и управляемыми снарядами. Такое же положение Секретариата и помощников по Совмину. Прошу товарищей Маленкова Георгия, Молотова Вячеслава, Ворошилова Клементия, Хрущева Никиту, Кагановича Лазаря, Булганина Николая, Микояна Анастаса и других пусть простят, если что и было за эти пятнадцать лет большой и напряженной совместной работы. Дорогие товарищи желаю всем Вам больших успехов за дело ЛенинаСталина, за единство и монолитность нашей партии, за расцвет нашей славной Родины.
Георгий, прошу, если это сочтете возможным семью (жена и старуха мать) и сына Серго, которого ты знаешь не оставить без внимания.
Лаврентий Берия»
В этом письме еще нет никаких фактов. Берия еще не пришел в себя после внезапного ареста и, кажется, питает иллюзию, что ему удастся остаться в живых. Надо отдать должное Лаврентию Павловичу. В этом, по сути, предсмертном письме он не только о себе хлопотал (хотя прямо ничего не просил, намекал только, что за хорошую работу, за атомную бомбу и ракетное оружие, можно бы и не расстреливать). И не только о семье, которую Маленков, конечно же, не оставил без внимания: жена Нина и сын Серго были тотчас арестованы. Берия просил и за своих сотрудников, вплоть до помощников и секретарей. Говорил, что подбирал людей только по деловым качествам, наивно надеясь, что их минует опала. Может, потому, что никакой настоящей вины не чувствовал. Ведь не только государственный переворот не готовил, но даже никого из членов Президиума смещать не собирался.
Через два дня, не имея реакции на первое послание, Берия написал вновь. Теперь он решил, что, если покаяться не в настоящих ошибках, а в несуществующих грехах, которые ему инкриминировали, жизнь, может, и сохранят. Главное же, в этом письме Лаврентий Павлович, вероятно, в глубине души уже не надеявшийся, что выйдет из этой переделки живым, подводил итоги своего жизненного пути.
Но уже в следующем письме от 1 июля факты присутствуют. Лаврентий Павлович указывает на свои былые заслуги, надеясь, что их учтут и не будут наказывать слишком сурово. Он также подчеркивал, что предложения о реабилитации ряда лиц, которые он вносил на Президиум ЦК от имени МВД, были предварительно согласованы с Маленковым и Хрущевым. Однако такого рода свидетельства как раз и могли напугать адресатов письма, поскольку показывали их тесные связи с Берия. Вот этот текст:
«Товарищу Маленкову
Дорогой Георгий!
В течении этих четырех тяжелых суток для меня, я основательно продумал все, что имело место с моей стороны за последние месяцы после пленума ЦК КПСС, к[а]к на работе, так и в отношении лично тебя и – некоторых товарищей президиума ЦК и подверг свои действия самой суровой критике, крепко осуждая себя. Особенно тяжело и непростительно мое поведение в отношении тебя, где я виноват на все сто процентов. В числе других товарищей я тоже крепко и энергично взялся за работу с единственной мыслью сделать все, что возможно и не провалиться всем нам без товарища Сталина и подерж[ать] делами новое руководство Ц. К. и Правительства. В соответствии с имеющимися указаниями Ц. К. и Правительства, укрепляя руководство МВД и его местных органов, МВД внесло в ЦК и Правительство по твоему совету и по некоторым вопросам по совету т. Хрущева Н. С. ряд заслуживающих политических и практических предложений, к[а]к то: по реабилитации врачей, реабилитации арестованных по т. к. называемому менгрельско[му] национальному центру в Грузии и возвращение неправильно сосланных из Грузии, об амнистии, о ликвидации паспортного режима, по исправлении искривления линии партии допущенной в национальной политике и в карательных мероприятиях в Литовской ССР, Западной Украине и западной Белоруссии, но совершенно справедлива твоя критика, критика т-ща Хрущева Н. С. и критика других товарищей на Президиуме ЦК; с последним моим участием, на мое неправильное желание вместе с решениями ЦК разослать и докладные записки МВД. Конечно, тем самым в известной мере принизили [значение] самих решений Ц. К. и, что создалось недопустимое положение, что МВД, как будто исправляет Центральные Комитеты Коммунистической партии Украины, Литвы и Белоруссии, тогда к[а]к роль МВД ограничивался только выполнением указаний ЦК КПСС и Правительства. Хочу прямо сказать, что с моей стороны настаивать на рассылке докладных записок было глупостью и политическим недомыслием, тем более ты мне советовал, что этого не следует делать. Поведение мое на заседании Президиум[а] ЦК, и Презид[иума] Совмина, очень часто было неправильное и недопустимое, вносившее нервозность и излишнюю резкость я бы сказал, к[а]к это сейчас хорошо продумал и понял, иногда доходило до недопустимой грубости и наглости с моей стороны в отношении товарищей Хрущев[а] Н. С. и Булганина Н. А. при обсуждении по германскому вопросу, конечно я здес[ь] безусловно виноват и заслуживаю всякого осуждения. В то же время я, также, к[а]к и все вы, старался внести предложения в президиум направленные на правильное решение вопросов, к[а]к корейский, германский, ответы Эйзенхауэру и Черчилю, турецкий, иранский и др.
Поступок мой при приеме венгерских товарищей, ничем не оправданный.
Предложения о Надь Имре (агенте НКВД-МГБ с многолетним стажем, пытавшемся осуществить в Венгрии экономические рыночные реформы; Берия предложил его на пост председателя Совета Министров Венгрии; глава Венгерской компартии Матиас Ракоши вынужден был принять это предложение по требованию советского руководства. – Б. С.) должен был не я или кто иной вносить, а тебе надо было сделать (тогда Берия полез поперек батьки (Маленкова) в пекло. – Б. С.), а тут я выскочил идиотски, кроме того, наряду с правильными замечаниями я допустил вольность и развязность, за, что конечно меня следует крепко взгреть. Но должен сказать со всей честностью сам тщательно готовился и заставлял своих помощников готовится к заседаниям Ц. К. и Правительства, чтобы в меру своих сил и способностей помочь в правильном решении обсуждаемых вопросов. Если же вносились мной инициативные вопросы, то несколько раз пересматривал вместе с товарищами, работающими со мной, чтобы не ошибиться и не подвести Ц. К. и Правительство. У меня остался в Совмине, я не успел представить тебе докладную записку и проект решения об упорядочении наградных дел, над этим я провозился около двух месяцев. Вопрос об этом, к[а]к ты знаешь мы с тобой долго вынашивали еще [при] жизни товарища Сталина. В отношениях с товарищей с которым [и] я работаю, всегда старался быть принципиальным, партийным, требовательным, чтобы порученное им дело выполнялись, к[а]к это требуется в интересах нашей партии и нашего Правительства. Никаких других отношений с указанными товарищами у меня никогда не было. Взять, хотя бы руководящих работников в МВД. Т-щей Круглова, Кобулова, Серова, Масленникова, Федотова, Стаханова, Питовранова, Короткова, Сазыкина, Горлинского, Гоглидзе, Рясного, Судоплатова, Савченко, Райхмана, Обручникова, Мешика, Зырянова и многих других, кроме помощи им в работе, требований, чтобы лучше организовать борьбу с врагами Советского Государства, как внутри страны так и вне ее, у меня не было. Да и указанные товарищи работали к[а]к положено настоящим партийцам. Т-ща Серова с бригадой по оказании помощи Московской и Ленинградской милиции просто загонял, чтобы сделать все возможное навести порядок в работе милиции указанных городов, и сделать необходимые выводы и предложения для других Республик. Безусловно, под руководство[м] Партии, Правительства работу МВД, можно было в течение не более года наладить, к[а]к внутри страны, так и [на] зарубежные страны и обеспечить квалифицированный совет органам безопасности стран Народной Демократии для это[го] людей в МВД, больше чем достаточно, только нужно кропотливо и неустанно работать. Я в нач[а]ле говорил, что я перед тобой виноват, что не сумел себя поставить, к[а]к я это был обязан сделать, это самая непростительная ошибка. Тем более, это очень досадно, что мы дружно, честно по партийному работали в течении многих лет и тяжелых и грозных военных, и восстановительный период нашей страны. Все ценное в моей жизни связано [с] совместной работе с тобой. С первых же дней в 1938 г. по наведению порядка в МВД, твое участие в приемке и сдаче дел, укрепление кадрами МВД при твоей помощи, – большая, напряженная работа во время войны в Государственном Комитете Обороны когда, волей партии нам было поручено: тебе организовать в необходимых количествах в соответствующих предприятиях министерств – выпуск самолетов и моторов, а мне – вооружения и боеприпасов, или вопросы формирования для фронта, совместная работа в Оперативном бюро Совнаркома СССР по организации народного хозяйства во время войны, когда понадобилось крепко подержать работу транспорта, были направлены оба мы с тобой с тт. Кагановичем Л. М. и Микояном А. И. для налаживания железнодорожного транспорта, которы[й] играл исключительную роль. Первые недели войны, когда нечем было прикрыть Запад[ный] фронт – которы[й] немец сильно теснил, наша совместная работа по созданию под руководством Государственного] К[омите]та Ставки и лично товарища Сталина резервного фронта для защиты подступов к Москве, одних только для резервного фронта было организовано 15 полнокровных, чекистских войсковых дивизий. Одновременно посылка тебя на Сталинградский фронт, меня на Кавказский. Надо прямо сказать, что мы самым добросовестнейшим образом относились к успешному выполнению поручений Партии, Правительства и товарища Сталина, никогда не жалели сил и энергии и не знали страха. После войны совместная работа в Комиссии по восстановлению разрушенных районов. Особо должен отметить нашу совместную активную многолетнюю работу в Специальном Комитете при Совете Министров по созданию атомного оружья а позже по системам «Комета» и «Беркут» – управляемых снарядов Никогда не забывал я твое большое товарищеское человеческое отношение ко мне, когда я по известным тебе [причинам] в подавленном настроении вылетал в 1948 г. в район Семипалатинска Каз[ахской] ССР где, к[а]к известно успешно завершилось испытание атомного оружья. К[а]к тебе хорошо известно, а последнее время и – т-щу Булганину Н.А., организации контролируемые Специальным К[оми]тетом, Первое и Второе Главные управления и их предприятия и научно-технические силы, лаборатории, конструкторские бюро и институты представляют колоссальнейшее достижение, это гордость нашей страны. Я тебе вскольз[ь] докладывал, и поручил составить для Правительства подробный доклад о состоянии наших атомных дел. Уже в этом году должны произвести несколько взрывов, в том числе одной модели сверхмощной равной 250–300 тысяч тон[н] тротила (речь идет о предстоящих испытаниях водородной бомбы, которые успешно прошли в августе, но находившийся в заключении Берия об этом своем последнем успехе, по всей вероятности, так и не узнал. – Б. С.).
По «Беркуту» (ракета ПВО. – Б. С.) испытания закончены удачно. Теперь все дело обеспечить производство в серии и соответствующими кадрами и в этой области делается очень много соответствующими министерствами. Главное на основе «Кометы» (противокорабельная ракета. – Б. С.) и «Беркута» есть колоссальные возможности дальнейших улучшений в области управляемых снарядов к[а]к в смысле точности, так и по скорости и дальности. Специальный доклад готовится для правительства. Эти оружья надо двигать вперёд, это настоящее будущее которым надо вооружить армию нашей Страны. США и Англия придают этому исключительное значение. Повторяю все это, достигнуто потому, что этого хотела Партия и Правительство, но хотел сказать, и тут мы совместно работали. Почти одновременно освободили тебя из ЦК а меня из МВД и стали работать в Совнаркоме. Повторяю дружно стали работат[ь], также честно и по партийному вместе с т-щами Молотовым В. М., Кагановичем Л. М., Булганиным Н. А., Ворошиловым, Микояном А. И., а после перехода в Москву и с т. Хрущевым Н. С. и другим[и]. Своей работой, своей преданностью своему ЦК и своему Правительству мы убедили товарища Сталина, что он был не прав в отношении нас. Я не говорю о всевозможных поручениях, которые давались нам ЦК, правительством и лично т-щем Сталиным в с[в]язи с чем приходилось очень часто и кропотливо работать, всегда мы старались быть принципиальными объективными, не было у нас других интересов, так сложилось, что мы, чуть ли [не] каждый день встречались в течении десяти лет и разговор у нас всегда был только о делах, о людях, к[а]к лучше организовать ту или иную работу и к[а]к лучше выполнить имеющиеся поручения. У меня всегда была потребность с тобой посоветоваться, и всегда для дела получалось лучше. Я видел в лице тебя старшего, опытного партийного деятеля большого масштаба, талантливого, энергичного и неутомимого, прекрасного друга и товарища, я никогда не забуду твою роль в отношении в ряде случаев, и особенно когда хотели меня связать с событиями в Грузии (в связи с мингрельским делом. – Б. С.). И когда не стало товарища Сталина, я не задумываясь назвал тебя, также, к[а]к и другие товарищи, Председателем Правительства, и считал и считаю это единственно правильной. В дальнейшем я еще больше убедился в этом, что именно ты успешно поведешь вместе с руководящим коллективом ЦК и Правительство.
Поэтому, моя трагедия в том, что как я уже выше говорил, на протяжении свыше десяти лет [мы] были настоящими большевистскими друзьями, работали с душой на самых различных сложных условиях работы, были в сложных переплетах и никто не расстроил нашу дружбу, столь ценную и необходимую для меня, а теперь исключительно по моей вине, потерял все что связывало нас. Хочу сказать несколько слов в отношении товарищей.
Вячеслав Михайлович! У меня всегда было прекрасное ровное отношение к Вам, работая в Закавказье мы все высоко ценили, считали Вас верным учеником Ленина и верным соратником Сталина, вторым лицом после товарища Сталина, это наглядно можно было видеть в отношении Вас Закавказской организации. Если спросить мою семью, Вам могут рассказать очень много хорошего о Вас с моих слов.
После переезда в Москву, если не считать дел, если помните Мальцева – работавшего в Архиве и Слезберг – которые велись, по прямому указанию т-ща Сталина (имеются в виду арестованные в связи с делом жены Молотова П.С. Жемчужиной в 1939 году Н.В. Мальцев и А.Я. Слезберг, от которых требовали показаний на Жемчужину и впоследствии расстреляли. По поводу этого дела генеральный прокурор Р.А. Руденко заявил 14 декабря 1954 года во время суда над Абакумовым: Абакумов хорошо знал, что еще в 1939 г. Берия, Кобулов, Меркулов и другие участники антисоветского заговора путем избиений и пыток стремились получить ложные доказательства якобы осуществлявшейся Жемчужиной антисоветской деятельности. Абакумову было известно, что в 1939 году для этого были арестованы сестры Юлия и Надежда Канель, врач Белахов, начальник одного из управлений Наркомпищепрома Слезберг, от которых путем избиений и пыток вымогались ложные показания в отношении Жемчужиной. Судьба этих людей была трагична. В результате избиений и пыток Юлия Канель умерла в тюрьме, а Белахов и Слезберг были без суда расстреляны по преступному распоряжению Берии. В 1939 году Надежда Канель была заключена в лагерь. – Б. С.), что может очевидно подтвердить т-щ Анастас Иванович и кое-кто и другие, я не знаю ни одного случая, чтобы меня можно было упрекнуть в отношении Вас. Наоборот, Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо, и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче, Вы вопрос поставили ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей Родины, я Вас тогда целиком подержал и предложил Вам немедля вызвать на совещание т-ща Маленкова Г. М., а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его [в необходимости] немедленной организации Комитета Обороны Страны со всеми правами. Совместная работа в Комитете, Ваша исключительная роль в области внешней политики, Ваше прекрасное отношение ко мне в бытность на конференциях (я об этом многим товарищам рассказывал) в Тегеране, Ялте и Потсдаме, где к[а]к знаете я и не был делегатом, а был по роду своей работы, хотя Вы и настаивали.
Я привел бы и другие факты, но скажу одно, что я не раз говорил, тот кто ссорит Молотова со Сталиным, тот совершает чудовищное преступление перед нашей страной и нашей партией. Я думаю, что это могут подтвердить т-щи Маленков Г. М. и Микоян А. И. и др. Очень часто, раньше, а еще недавно тов-щ Сталин называл сводниками Маленкова Г. М. и меня, имея виду Вас и Микояна.
Климент Ефремович! То же начну с Закавказья, мы Вас крепко любили, я по поручению руководящих органов Грузии, ездил специально в Москву в ЦК и [к] т. Сталину и настоял прислать Вас в связи с пятнадцатилетием Советской Грузии.
В начале войны товарищ Сталин сильно обругал меня и назвал политическим трусом, когда я предложил назначить в тяжелые времена переживаемые нашей Родиной известных все[й] стране т-щей, Вас и Буденного, командующими фронтами. Обругать обругал, а, чуть позже т-щ Сталин назначение провел. Это, я думаю, товарищи подтвердят. С т. Маленковым Г. М. очень часто говорили между собой и с другими товарищами о предложении т-щу Сталину назначить Вас председателем Президиума Верх[овного] Совета, и только теперь было это проведено. Всего не скажешь.
Никита Сергеевич! Если не считать последнего случая на Президиуме ЦК, где ты меня крепко и гневно ругал, с чем я целиком согласен, мы всегда были большими друзьями, я всегда гордился, тем, что ты прекрасный большевик и прекрасный товарищ и я не раз тебе об этом говорил, когда удавалось об этом говорить, говорил и т-щу Сталину. Твоим отношением я всегда дорожил.
Николай Александрович! Никогда и нигде я тебе плохого не делал. Помогал честно и как мог т. Маленков Г. М. и я не раз о тебе говорили т-щу Сталину, к[а]к о прекрасном товарище и большевике. Когда т-щ Сталин предложил нам вновь установить очередность председательствования, то я с т. Маленковым Г. М. убеждали, что этого не надо, что ты справляешься с работой, а помочь мы и так поможем.
Лазарь Моисеевич и Анастас Иванович. Вы оба знаете меня давно. Анастас меня направил еще в 1920 году из Баку для нелегальной работы в Грузию. Тогда еще меньшевистскую от имени Кавбюро РКП и Реввоенсовета, XI армии, Лазарь знает 1927 г. и не забуду никогда по[мо]щи, оказанной мне по партийной работе в Закавказье, когда вы были секретарем ЦК. За время работы в Москве можно было многое сказать. Но одно скажу, всегда видел с Вашей стороны принципиальные отношения, помощь в работе и дружбу, я со своей стороны делал все, что мог.
Товарищи Первухин и Сабуров, говорили, что у меня было привилегированное положение при жизни т-ща Сталина, это же не верно, Георгий, ты это лучше других знаешь, знают это и другие члены Президиума. В действительности когда я работал в Закавказье, а потом в Грузии, ЦК ВК(б) и т. Сталин крепко поддерживали и помогали в работе, и работа хорошо шла и лично я был [в] восторге. Но скоро после перевода в Москву, когда немного навели порядок в МВД после Ежова, т. Сталин выделил МГБ из МВД, особый отдел передал Наркомату Обороны и только в начале войны, когда надо было остановить бегущие – отступающие наши войска, был вновь об[ъ]единен МВД – возвращен Особый отдел из Наркомата Обороны и после проделанной работы по остановке бегущих войск, когда было расстреляно несколько десятков тысяч дезертиров, созданы заградительны[е] отряды и др. – вновь было выделено МГБ. Т-щам, которые близко работали в Политбюро, ведь это им хорошо известно. Что же касается моего отношения к т. Сабурову, то т. Маленков Г. М. и я отстояли его на посту Председателя Госплана, а т. Первухина, конечно, по заслугам, я представил и провел [в] Героя [Социалистического] Труда.
Все это может быть, мне не следовало в моем положении писать, но прошу Вас мне это простить. Дорогой Георгий, прошу тебе понять меня, что ты лучше других знаешь меня. Я только хотел как лучше сделать, конечно в пределах своих возможностей, вместе с Вами страну могущественей и славной, думать иначе обо мне просто недопустимо моей голове. Конечно, после того, что произошло, меня надо призвать крепко к порядку, указать свое местно и крепко одернуть, чтобы было помнить до конца своей жизни, но поймите дорогие товарищи, я верный сын нашей Родины, верный сын Партии Ленина и Сталина и верный ваш друг и товарищ. Куда хотите, на какую угодно работу, самую маленькую пошлите, присмотритесь, я еще могу верных десять лет работать, и буду работать всей душой и со всей энергией. Говорю от всего сердца, это неверно, что раз я занимал большой пост я не буду годен для другой маленькой работы, это ведь очень легко проверить в любом крае и области, совхозе, колхозе, стройке, и умоляю Вас, не лишайте меня быть активным строителем, [на] любом маленьком участке славной нашей Родины и вы убедитесь, что через 2–3 года я крепко исправлюсь и буду Вам еще полезен. Я до последнего вздоха предан нашей любимой Партии и нашему Советскому Правительству.
Лаврентий Берия.
Т-щи прошу извинения, что пишу не совсем связно и плохо в силу своего состояния, а также из-за слабости света и отсутствия пенснэ (очков).
Дорогой Георгий и дорогие товарищи, я сейчас нахожусь в таком состоянии, что мне простительно, что так приходиться мне писать.
Георгий, прошу тебя понять меня, что ты лучше других знаешь меня. Всей своей энергией я только и жил, как сделать нашу страну. Все мое желание и работа были (далее неразборчиво. – Б. С.).
Задание подготовил к[а]к тебе известно по твоему совету по Югославии[,] а также задание для П. Кот. (? – Б. С.) прощупать Мекесфранца (? – Возможно, имеется в виду Пьер Мендес-Франс, видный французский политический деятель, один из лидеров левоцентристской партии радикалов и управляющий МВФ, ставший премьер-министром и министром иностранных дел в 1954 году и прекративший французскую войну в Индокитае. – Б. С.) Кобудто я интриговал перед т. Сталин[ым], это если хорошо вздуматься просто недоразумение[,] что это не верно, Георгий[,] ты то это хорошо знаешь[,] наоборот все т[оварищи (? – Б. С.)] М[икоян] и Молот[ов] хорошо должны знать, что Жук[ов,] когда [его] сняли с генер[ального] штаба по наущению Мехлис[а], ведь его полож[ение] было очень опасно, мы вместе с вами уговорили назначить его командующим [резервным] фронтом и тем самым спасли будущ[его] героя нашей (? – Б. С.) Отеч[ественной] войны, или когда т. Жуков[а] выгнали из ЦК – всем нам было больно» (далее неразборчиво. – Б. С.).
В этом письме Берия признает свою неправоту больше по форме, а не по содержанию. И напоминает, кому в прошлом помог, и, в свою очередь, благодарит за прошлую помощь. Такой тон письма мог только встревожить Хрущева и Маленкова. Ведь в дальнейшем Берия мог озвучить и совсем неудобные для них моменты, например, о роли Маленкова в разработке «ленинградского дела».
Последнее письмо Берии из заключения коллегам по Президиуму ЦК датировано 2 июля 1953 года. Вот его текст: «Товарищам Маленкову, Хрущеву, Молотову, Ворошилову, Кагановичу, Микояну, Первухину, Булганину и Сабурову. Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого не допустили, прошу немедленно вмешательства, иначе будет поздно. Прямо по телефону надо предупредить.
Дорогие т-щи, настоятельно умоляю Вас назначить самую ответственную и строгую комиссию для строгого расследования моего дела, возглавить т. Молотовым или т. Ворошиловым. Неужели член Президиума ЦК не заслуживает, того, чтобы его дело тщательно разобрали, предъявили обвинения, потребовали бы объяснения, допросили свидетелей. Это со всех точек зрения хорошо для дела и для ЦК. Почему делать, так к[а]к сейчас делается, посадили в подвал, и никто ничего не выясняет и не спрашивает. Дорогие товарищи, разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении члена ЦК и своего товарища после 5 суток отсидки в подвале казнить его.
Еще раз умоляю Вас всех, особенно тт. работавших с т. Лениным и т. Сталиным, обогащенных большим опытом и умудренных в разрешении сложных дел т-щей Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна. Во имя памяти Ленина и Сталина, прошу, умоляю вмешаться, и незамедлительно вмешаться, и Вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен, верный Ваш друг и товарищ, верный член нашей партии.
Кроме укрепления, мощи нашей Страны, и единства нашей Великой партии у меня не было никаких мыслей.
Свой ЦК и свое Правительство, я не меньше любых т-щей поддерживал и делал все, что мог. Утверждаю, что все обвинения будут сняты, если только это захотите расследовать. Что за спешка и притом, очень подозрительная.
Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать, разве будет плохо, если т-ща реабилитируют. Еще и еще раз умоляю Вас вмешаться и невинного своего старого друга не губить. Ваш Лаврентий Берия».
В этом письме сквозит одна мысль: дорогие товарищи, не убивайте, не дайте своему бывшему товарищу погибнуть без суда и следствия. Лаврентий Павлович в тот момент всерьез опасался, что в самом скором времени, может быть в ближайшие часы, будет убит прямо в бетонном подвале без суда и следствия. Теперь он решил все отрицать и настаивать на своей полной невиновности. И от потрясения, связанного с арестом и пятидневным заточением в полной изоляции, как кажется, потерял реальное восприятие действительности. Только этим можно объяснить веру Берии, что его собираются убить злодеи-тюремщики, которые действуют без ведома «старых товарищей» из ЦК. Маленков, Хрущев и другие члены Президиума не хуже арестованного знали, что никакого заговора он не готовил. И потому проводить расследование, а тем более «реабилитировать товарища» никто из них не собирался.
После 2 июля Берия писем больше не писал. Официально это объясняется тем, что ему больше не давали карандашей и бумагу. По отношению к человеку, над которым ведется следствие, подобный запрет выглядит довольно странно, если не сказать абсурдно. Ведь у подследственного всегда может возникнуть желание дать показания в письменном виде. Но как раз откровенных показаний Берии Хрущев, Маленков, Молотов и другие члены Президиума ЦК боялись больше всего. Возможно, если верить свидетельству майора М. Хижняка, после 2 июля Берию на допросы и вызывали. Но, вместе с тем, велика вероятность, что он был расстрелян в промежутке между 2 и 23 июля 1953 года, причем время расстрела скорее было ближе к конечной, а не к начальной дате.
Серго Берия утверждал в мемуарах: «В пятьдесят восьмом я встретился со Шверником, членом того самого суда (над Л.П. Берией. – Б. С.)… Могу, говорит, одно тебе сказать: живым я твоего отца не видел. Понимай как знаешь, больше ничего не скажу.
Другой член суда, Михайлов, тоже дал мне понять при встрече на подмосковной даче, что в зале суда сидел совершенно другой человек, но говорить на эту тему он не может…»
В связи с этим сын Лаврентия Павловича склонялся к мысли, что на суде вместо его отца присутствовал двойник.
Необходимо отметить, что фрагменты нескольких протоколов допросов «лубянского маршала» на следствии историки публиковали. Н.А. Зенькович, например, цитирует допросы, происходившие 23 июля и 7 августа и касавшиеся авторства книги «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье». Берию обвиняли в присвоении чужой рукописи, изданной в 1935 году под его именем. Лаврентий Павлович своей вины не признал. Он настаивал, что «этот доклад (сделанный Берией на собрании Тбилисской парторганизации в июле 35-го. – Б. С.) готовился по моей инициативе, я был главным участником подготовки материалов к докладу, помогал мне в сборе материалов филиал ИМЭЛ города Тбилиси. Принимало участие в подготовке этого доклада около 20 человек, и около 100 человек было принято бывших участников того времени. Я отрицаю, что я делал это с целью втереться в доверие к Сталину. Я считал совершенно необходимым издание такой работы…»
На следующем допросе Берию спросили о судьбе одного из создателей доклада бывшего заведующего отделом агитации Закавказского крайкома партии Эрика Бедии, поводом для ареста которого будто бы послужило его заявление во время дружеской вечеринки, что не Берия, а он, Бедия, написал злополучный доклад. Лаврентий Павлович отрицал, что распорядился арестовать Бедию из-за его неосторожного заявления. Отрицал Берия и то, что знал о расстреле Бедии по приговору тройки.
Тогда Берии предъявили заявление бывшего завотделом ЦК компартии Грузии Кало Орагвелидзе, будто бы явившееся основанием для возбуждения дела против Бедии: «На квартире у меня в 1936 году в связи с болтовней Сефа о том, что он писал доклад Л. Берии, Э. Бедия заявил, что не Сеф, а он сам, Бедия, сделал этот доклад, который прочитал Л. Берия». Но Лаврентий Павлович все равно отрицал, что арестовал Бедию из мести: «Указания я об аресте не давал, но о деле Бедии докладывали мне, наверное, докладывал Гоглидзе».
Руденко продолжал: «Из дела Бедии усматривается, что он был обвинен в подготовке совершения террористического акта над вами?»
«Впервые слышу», – удивился Берия.
«Почему дело Бедии не было направлено в суд и на каком основании оно было направлено для рассмотрения во внесудебном порядке на тройку?» – допытывался прокурор.
«Первый раз слышу», – уверял Берия. Отрицал он и то, что ранее знал о расстреле Бедии во внесудебном порядке.
На суде же Лаврентий Павлович утверждал: «Несколько человек бралось написать книгу «История большевистских организаций в Закавказье», но никто не написал. Бедия и другие лица составили книгу, а я по ней сделал доклад. Затем эта книга была издана под моим авторством. Это я сделал неправильно. Но это факт, и я его признаю. Бедия был связан с Ломинадзе. На основании этих данных он был арестован и расстрелян. Но это ни в коей мере не связано с его участием в составлении книги…»
Стремясь опровергнуть Берию, член суда Москаленко зачитал показания чекиста Савицкого, принимавшего участие в аресте Бедии: «Об аресте Бедии Берия не только знал, но он, Бедия, был арестован по его указанию. Бедия до ареста работал редактором газеты «Коммунист» и без санкции Берии Бедия арестованным быть не мог».
Что без санкции Берии редактора «Коммуниста» арестовать не могли – это сущая правда. Данная должность входила в номенклатуру ЦК компартии Грузии, и первый секретарь Берия обязан был визировать списки на арест этой категории работников. Но тот же Савицкий на следствии показал, что Бедия действительно был связан с Ломинадзе и другими правыми. Так что, скорее всего, Бедию расстреляли за правый уклон, а отнюдь не за излишнюю болтливость по поводу творческой истории книги о первых большевистских организациях в Закавказье. Точно так же другой болтун Сеф вполне мог быть расстрелян как зиновьевец, а не как истинный автор книги «К истории большевистских организаций в Закавказье».
Сегодня трудно сказать, является ли протокол допроса Берии по поводу книги подлинным или он составлен задним числом уже после его смерти на основе письма Меркулова и других архивных материалов.
В письме Меркулова вполне убедительно доказывается, что Берия никак не мог быть автором нашумевшей в свое время книги «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье». Действительно, для создания столь объемного труда у Берии просто не было времени. Можно вполне согласиться с Всеволодом Николаевичем, что эта книга была плодом коллективного творчества, в котором он сам, по причине незнания грузинского языка, играл далеко не главную роль, а всего лишь редактировал на последней стадии русский текст. А вот то, что он, Меркулов, был возмущен тем, что Берия присвоил себе авторство книги, позволительно усомниться. К тому времени то, что доклады за партийных вождей писали референты, было уже делом обычным и ни для кого не составляло тайны. Наверняка и Сталин, когда Берия прислал ему на одобрение свой доклад, прекрасно понимал, что тот его не писал. Конечно, Берия давал самые общие указания исполнителям, что именно и в каком духе они должны писать об истории большевизма в Закавказье, да и они сами догадывались, что роль товарища Сталина надо всячески возвеличивать, а тех, кто в дальнейшем стал его врагами, – принижать или не упоминать вовсе.
Тем не менее книга «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» была использована как один из пунктов обвинения против Берии.
Почему же следствие и суд так много уделили внимания пустяковому, в сущности, вопросу: сам ли Берия написал злополучную книгу. Ведь Лаврентию Павловичу инкриминировали вещи куда более серьезные: измена родине, заговор, умысел на теракт, перед которыми обвинение в плагиате просто меркло. Почему же так цеплялись за книгу? А вот почему. Обвинения в плагиате, равно как и в моральном разложении, были очень хороши для последующего распространения среди широких партийных и непартийных масс. Хотя бы потому, что соответствовали, пусть отчасти, истине. Обвинения же в заговоре были весьма неконкретны. Никаких фактов просто не было. Поэтому о заговоре была пущена в народ версия (ничего общего не имевшая с действительностью), будто Хрущев и Маленков упредили Берию в последний момент, что буквально на следующий день министр внутренних дел собирался арестовать в Большом театре весь Президиум ЦК.
Как признает Андрей Сухомлинов, один из немногих исследователей, кому посчастливилось работать со следственным делом Берии, «в уголовном деле я насчитал около 30 протоколов допросов, составленных лично Руденко. Явление уникальное. Нынешние генеральные прокуроры в допросах практически не участвуют…» Возможно, загадка разгадывается просто: Руденко не мог никому доверить фальсификацию протоколов допросов уже убитого Берии.
Сухомлинов также утверждает, что «в штабе (Московского военного округа. – Б. С.) даже не смогли сфотографировать его, Берия, как положено, – анфас и в профиль. Ограничились комическим фото штабного фотографа. Дактилоскопирование, т. е. получение образцов отпечатков пальцев, – обязательная процедура в МВД при аресте – также не производилось». Писательница Елена Прудникова высказала обоснованное предположение, что фото Берии просто изъяли из семейного альбома Берии во время обыска, а затем поместили в дело.
По словам Сухомлинова, «материалы дела пестрят противоречиями… Берия говорит, что список на расстрел 25 человек в 1941 году готовили Меркулов и Кобулов, а последние заявляют, что это не так. Церетели и Миронов показывают, что жену полпреда Бовкун-Луганца убил молотком Влодзимирский, а Влодзимирский говорит, что этого не делал. Кобулов вообще ничего «не помнит».
В этих случаях по закону для собирания и последующей оценки доказательств проводятся очные ставки. Ничего сложного здесь нет. Тем более, все обвиняемые в одном городе. Берется охрана, сажаются в кабинете друг против друга два допрашиваемых, и им поочередно задаются контрольные вопросы. Составляется протокол. Это очень важное и нужное следственное действие… Так вот, по делу Берия очных ставок вообще не проводилось. Такого следственного действия для Руденко «не существовало». Мне думается, что это нарушение было допущено умышленно. Следствие считало все доказанным и без проведения очных ставок… По этой же причине в деле нет ни одной экспертизы, ни одного следственного эксперимента, не применялась судебная фотография. Сплошные упрощенчество и примитив. Это первое.
Второе. Все эпизоды преступной деятельности Берия расследованы поверхностно, без глубокого исследования необходимых обстоятельств. Допустим, по притянутому «изнасилованию» Ляли Дроздовой. Она показывает, что в 1949 году «попала в особняк Берия». Как это попала? Зачем и почему? Не выяснено. Далее она же, впрочем, как и некоторые другие потерпевшие, показывает, что «Берия совершил изнасилование». Записано так: «Он меня изнасиловал». А как и что он делал конкретно – об этом ни слова. А нужно, отбросив стыдливость, с использованием знаний физиологии и гинекологии… подробно разбираться – что, где, когда, как, куда, зачем и почему. Об этом знает каждый начинающий следователь… Почему так поверхностно велось дело?
Отвечаю: судьба Берия и остальных была предрешена. Оставались формальности».
Но сколько-нибудь здравомыслящего читателя тезис о том, что многочисленные нестыковки и отступления от правил следственного производства в деле Берии объясняются исключительно убежденностью следователей в его виновности, не слишком впечатляет. Следователь очень часто бывает убежден в виновности подследственного, но, чтобы убедить в этом суд, и протоколы пишет, и экспертизы назначает, и фотографии подследственного анфас и в профиль делает, и отпечатки пальцев снимает. А в деле Берии ничего этого нет. Ну, ни странно ли это?
Как признает Сухомлинов, «само дело на 90 процентов состоит не из подлинных документов и протоколов, а из машинописных копий, заверенных майором административной службы ГВП (Главной военной прокуратуры. – Б. С.) Юрьевой. Где находятся оригиналы, можно только догадываться. Ни один прокурор не позволит представить ему дело без оригиналов. Это неписаное правило прокуратуры. И нарушил его Руденко».
А действительно, почему в деле нет оригиналов допросов того же Берии? Неужели Хрущев и Маленков захотели взять их себе на память и вытребовали их у Руденко? Или, что вернее, большинства оригиналов в природе вообще не существовало, а копии, лежащие в деле, были сфабрикованы Руденко и его подручными. Хорошо известно, что копию документа гораздо проще подделать, чем его оригинал. Те же немногие протоколы допросов Берии, которые действительно были (если были), подверглись впоследствии серьезному редактированию, как по содержанию, так и по датам допросов. Оригиналы же, скорее всего, за ненадобностью уничтожили. Что же касается протоколов допросов других подследственных – Меркулова, Богдана Кобулова и прочих (а эти допросы, вне всякого сомнения, имели место в реальности), то и они в большинстве случаев подверглись существенному редактированию и потому также представлены в деле Берии почти исключительно копиями.
Также, по словам Сухомлинова, все показания в судебном присутствии даны в копиях, причем далеко не первых. Он особо подчеркивает, что «по правилам судебного делопроизводства во всех уголовных делах, на каком бы уровне они ни рассматривались, оригинал приговора должен храниться в материалах дела и должен быть подписан всеми членами суда.
В нашем же деле оригинала приговора нет. Куда его отправили, можно только догадываться, а машинописная копия приговора судьями не подписана. Написано «верно», стоит печать Военной коллегии Верховного суда СССР и подпись полковника юстиции Мазура, который возглавлял группу секретарей. С точки зрения судебного делопроизводства все неправильно. Уверен, в делопроизводство суда опять вмешалась «инстанция».
Это что касается приговора. Теперь о протоколе.
Протокол судебного заседания заканчивается указанием о том, что 23 декабря 1953 года в 18 часов 45 минут Конев огласил приговор и объявил судебное заседание закрытым.
Протокол подписан Коневым и всеми секретарями. Без труда можно определить, что этот экземпляр протокола далеко не первый… Короче, не уголовное дело, а сплошные копии».
Сухомлинов не задается вопросом, почему вдруг все участники следствия и суда по делу Берия, начиная от генерального прокурора и кончая простым делопроизводителем, стали так дружно пренебрегать всеми нормами следственного и судебного производства. Он боялся признаться себе, что на самом деле Берия был убит еще до суда, поэтому следственные и судебные действия с ним осуществлять не было никакой возможности. Материалы бериевского дела, пусть даже в изложении Сухомлинова, это убедительно доказывают.
Почему же суд провели несколько месяцев спустя после смерти главного обвиняемого? Потому, что неведомому двойнику требовалось время, чтобы выучить роль, да и от назначенных Берии в соучастники Кобулова, Меркулова и прочих необходимо было получить хоть какие-то показания, чтобы хватило материала для судебного спектакля. И, главное, для приговора, который один только и публиковался в газетах.
Прежде чем понять, когда и как умер «лубянский маршал», я хочу предоставить слово его тюремщику – коменданту штаба Московского округа ПВО майору Михаилу Хижняку. Вот что он сообщил в интервью газете «Вечерняя Москва» 28 июля 1994 года: «…Вышли из здания (Совмина. – Б. С.) генералы Москаленко, Бакеев, Батицкий, полковник Зуб, подполковник Юферев – адъютант командующего, полковник Ерастов. Среди них Берия. В автомашину слева от Берии сел Юферев, справа – Батицкий, напротив Зуб и Москаленко. Тронулись. Впереди – «ЗИС-110», за ним – автомашины с пятьюдесятью автоматчиками. Минут через сорок-пятьдесят приехали на гарнизонную гауптвахту…
Двадцать седьмого меня вызвал командующий (К.С. Москаленко. – Б. С.) и сказал, что мне поручен уход за Берией. Я должен готовить пищу, кормить его, поить, купать, стричь, брить и, по его требованию, ходить с дежурным генералом на его вызов… Когда командующий сказал, что я прикреплен к нему, мне сказали: «Несите пищу». Пошли генерал Бакеев, полковник Зуб, и я понес пищу… Хорошая пища, из солдатской столовой. Он сидел на кровати, упитанный такой мужчина, холеный, в пенсне. Почти нет морщин, взгляд жесткий и сердитый (было отчего сердиться! – Б. С.). Рост примерно 160–170 сантиметров. Одет в костюм серого цвета, поношенный. Сперва он отвернулся, ни на кого не смотрел. Ему говорят: «Вы кушайте». А он: «А вы принесли карандаш и бумагу?» «Принесли», – ответил командующий. Он тут же начал писать… Когда я дал ему кушать, он эту тарелку с супом вылил на меня – взял и вылил (для майора Хижняка солдатский суп, наверное, был хорош; Берия же привык к более изысканной пище и, скорее всего, воспринимал то, что ему принесли, как лагерную баланду; да и аппетит после всего происшедшего у Лаврентия Павловича, точно, исчез – от переживаний и произошел нервный срыв. – Б. С.). Все возмутились. Строго предупредили. Но бумагу и карандаш ему оставили. В тот раз есть он вообще не стал…
Я был ежедневно, до двенадцати раз в сутки. Скоро его перевели в штаб округа на улице Осипенко, 29. Там мы пробыли три-четыре дня, а потом там же перевели в бункер большой, где был командный пункт, во дворе здания штаба…»
На вопрос корреспондента, сколько продолжался суд над Берией, Хижняк ответил: «Больше месяца. Ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Они работали с 10 до 18–19 часов. Конечно, с перерывом на обед». Бывший комендант опроверг также распространенные слухи, будто перед расстрелом Берия на коленях просил пощады: «Не было этого. Я же с самого начала до конца был с ним. Никаких колен, никаких просьб… Когда его приговорили, мне генерал Москаленко приказал съездить домой (Берия жил на углу улицы Качалова (Малой Никитской. – Б. С.) и Вспольного переулка) и привезти Берии другой костюм (до того он был все время в сером, в каком его арестовали в Кремле). Я приехал, там какая-то женщина. Я сказал, кто я такой. Мне надо костюм. Она мне его подала. Черный…
Я переодел его. Костюм серый я сжег, а в костюм черный переодел. Вот когда переодевал, он уже знал, что это уже готовят его.
С двумя плотниками мы сделали деревянный щит примерно метра три шириной, высотой метра два. Мы его прикрепили к стенке в бункере, в зале, где были допросы. Командующий мне сказал, чтобы я сделал стальное кольцо, я его заказал, и сделали – ввернули в центр щита. Мне приказали еще приготовить брезент, веревку. Приготовил… Готовили весь вечер… Привел я его. Руки не связывали. Вот только когда мы его привели к щиту, то я ему руки привязал к этому кольцу, сзади».
По словам Хижняка, перед казнью Берия вел себя «ничего»: «Только какая-то бледность, и правая сторона лица чуть-чуть подергивалась… Я… читал в газетах и книгах, что перед казнью завязывают глаза. И я приготовил полотенце – обычное, солдатское. Стал завязывать ему глаза. Только завязал – Батицкий: «Ты чего завязываешь?! Пусть смотрит своими глазами!» Я развязал. Присутствовали члены суда: Михайлов, Шверник, еще Батицкий, Москаленко, его адъютант, Руденко… Врача не было. Стояли они метрах в шести-семи. Батицкий немного впереди, достал «парабеллум» и выстрелил Берии прямо в переносицу. Он повис на кольце.
Потом я Берию развязал. Дали мне еще одного майора. Мы завернули его в приготовленный брезент и – в машину. Было это 23 декабря 1953 года, ближе к ночи. И когда стал завязывать завернутый в брезент труп, я потерял сознание. Мгновенно. Брыкнулся. И тут же очухался. Батицкий меня матом покрыл. Страшно жалко было Берию, потому что за полгода привык к человеку, которого опекал…» (опека, согласимся, несколько своеобразная).
Подчеркну, что картина, которую рисует непосредственный свидетель расстрела «лубянского маршала», разительно отличается от того жалкого конца Берии, который приписывает ему народная молва, – воющий от страха, захлебывающийся слезами узник, обмочившийся со страха.
Если верить Хижняку, то получается, что в летнем легком костюме, в котором он был арестован 26 июня 1953 г. на заседании Президиума ЦК КПСС, его в декабре возили в здание Верховного суда. Да он бы мог насмерть замерзнуть при перевозке. О том же, что ему доставили пальто и какие-либо теплые вещи, Хижняк ничего не сообщает. Правда, по другой версии, суд над Берией происходил в том же бункере штаба ПВО, где его держали в заключении. Однако тут тоже возникает неувязка. Неужели Маленков и Хрущев всерьез боялись, что по пути в суд Берию могут отбить его сторонники? Или они верили, что Лаврентий Павлович – сам дьявол и по пути в суд может бесследно исчезнуть из автозака, и потому держали его в подземном бетонном бункере, который мог выдержать и ядерный взрыв? Оттуда, дескать, и сам дьявол не выскочит.
Но шутки в сторону. Хижняк вообще полагает, что суд над Берией и его сообщниками продолжался «больше месяца. Ежедневно, кроме субботы и воскресенья». Но в действительности суд над Берия и его сообщниками продолжался всего шесть дней – с 18 по 23 декабря 1953 года, причем 19 и 20 декабря как раз приходились на субботу и воскресенье. При этом ничего не говорится о том, что 19 и 20 декабря судебных заседаний не было. Вероятно, Хижняк имел в виду не суд, а следствие. Но тогда напрашивается версия, что суда над Берией в действительности не было и Лаврентия Павловича расстреляли сразу же после завершения весьма короткого следствия, которое стремилось больше не выяснить, а скрыть факты.
Я хочу процитировать два документа, касающиеся смерти Берии и тех, кого судили вместе с ним. Вот первый документ:
«Акт 1953 года декабря 23-го дня. Сего числа в 19 часов 50 минут на основании предписания председателя Специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года за № 003 мною, комендантом специального судебного присутствия генерал-полковником Батицким П.Ф., в присутствии Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Руденко Р.А. и генерала армии Москаленко К.С. (за участие в аресте Берии Кирилла Семеновича пожаловали следующим чином. – Б. С.) приведен в исполнение приговор Специального судебного присутствия по отношению к осужденному к высшей мере наказания – расстрелу Берия Лаврентию Павловичу».
И подписи: «Генерал-полковник Батицкий. Генеральный прокурор СССР Руденко. Генерал армии Москаленко».
А вот второй документ:
«Акт. 23 декабря 1953 года зам. министра внутренних дел СССР тов. Лунев, зам. Главного военного прокурора т. Китаев в присутствии генерал-полковника тов. Гетмана, генерал-лейтенанта Бакеева и генерал-майора тов. Сопильника привели в исполнение приговор Специального Судебного Присутствия Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года над осужденными:
Кобуловым Богданом Захарьевичем, 1904 года рождения,
Меркуловым Всеволодом Николаевичем, 1895 года рождения,
Деканозовым Владимиром Георгиевичем, 1898 года рождения,
Мешиком Павлом Яковлевичем, 1910 года рождения,
Влодзимирским Львом Емельяновичем, 1902 года рождения,
Гоглидзе Сергеем Арсентьевичем, 1901 года рождения,
к высшей мере наказания – расстрелу.
23 декабря 1953 года в 21 час 20 минут вышеуказанные осужденные расстреляны.
Смерть констатировал – врач (роспись)».
Попробуйте, как в известном тесте на внимательность, найти десять или больше значимых различий, кроме фамилий осужденных, между этими двумя однотипными документами. Прежде всего, можно сказать, что в одном Хижняк был точно прав – врача при казни Берии не было. Потому что под актом о расстреле Лаврентия Павловича нет подписи доктора, констатировавшего смерть. Это – первая бросающаяся в глаза странность. Как же так, в отношении второстепенных участников заговора позаботились все оформить в полном соответствии с юридическими нормами, честь по чести, а смерть главного заговорщика даже забыли удостоверить врачебной подписью. Неужели только затем, чтобы дать почвы для слухов, будто бы расстреляли не Берию, а кого-то другого, тогда как живой Лаврентий Павлович скрывается то ли в Аргентине, то ли в Швеции?
Чувствуется, что акт о Берии составляли торопливо, пропустив, в частности, год рождения осужденного. А ведь это тоже важно для однозначной идентификации личности казненного. Вдруг в стране существуют два Лаврентия Павловича Берии, различающиеся лишь датами рождения!
Вот насчет присутствия при расстреле Берии членов Специального Судебного Присутствия (прости, читатель, за невольный каламбур) Хижняк, думаю, ошибся. Во всяком случае, в акте о приведении приговора в исполнение они никак не упомянуты. Разве только как зрители пришли поглазеть на казнь некогда грозного «лубянского маршала», попросив не заносить их имена в протокол?
Есть и другая странность. Первый акт подписали, кроме непосредственного исполнителя приговора генерала Батицкого, прокурор Руденко и генерал Москаленко. Известно, что двое последних были единственные, кому Президиум ЦК доверил допрашивать Берию во время следствия. Больше никого из прокуроров, следователей и генералов к преступнику, знающему самые большие государственные секреты, во время следствия и близко не допускали. Только майор Хижняк ухаживал за Лаврентием Павловичем, как сиделка за больным, но не имел права даже словом с ним перемолвиться. Подпись генерального прокурора Руденко на акте о расстреле Берии вполне уместна. Не вызывает, казалось бы, вопросов и подпись Москаленко: Кирилл Семенович был одним из членов Специального Судебного Присутствия, судившего Берию. Странно, однако, что акт пришлось подписывать Москаленко, а не председателю Судебного Присутствия маршалу И.С. Коневу. Неужели Иван Степанович отказался? Вроде нет. В архиве сохранилось предписание Конева коменданту Специального Судебного Присутствия генерал-полковнику И.Ф. Батицкому немедленно привести в исполнение приговор в отношении осужденного Л.П. Берии и представить акт. На этой бумаге имеется резолюция: «Приговор приведен в исполнение в 19.50 23.12.53 г. Батицкий». Предписание, что характерно, отпечатано на машинке, а акт о расстреле Берии почему-то написан от руки. Присутствовать же при том, как исполняется его предписание, маршалу почему-то не захотелось. Хотя вроде был человек не робкого десятка. Может, бывший подчиненный генерал Москаленко да генеральный прокурор Руденко настоятельно порекомендовали Коневу поберечь нервы и не присутствовать при казни?
Вызывает удивление и то, что у Батицкого, Руденко и Москаленко не было времени подождать два часа, чтобы подписать второй акт – о расстреле остальных осужденных. Да и вообще непонятно, почему не расстреляли всех сразу, а казнь второстепенных обвиняемых отсрочили на целых полтора часа. И доверили подписать акт об их расстреле лицам куда менее значительным – заместителю министра внутренних дел Луневу и заместителю главного военного прокурора Китаеву. А кто был непосредственным исполнителем приговора над Кобуловым, Меркуловым и др., из текста документа вообще не ясно. То ли расстреливали осужденных сами Лунев и Китаев (что маловероятно – не царское это дело – при их должностях), то ли упомянутые во втором акте генералы Гетман, Бакеев и Сопильник, то ли безвестные офицеры комендатуры.
Вспомним, что члены Специального Судебного Присутствия, председатель ВЦСПС Н.М. Шверник (которого, по мнению Лаврентия Павловича, «народ не знает») и секретарь Московского обкома партии Н.А. Михайлов, как утверждает Серго Берия, заверили его, что на суде был не его отец, а совсем другой человек. Справедливости ради отмечу, что еще один член суда, председатель Совета профсоюзов Грузии М.И. Кучава, в беседе с автором книги «Тринадцать «железных» наркомов» генералом МВД В.Ф. Некрасовым заявил, что на судебном заседании присутствовал сам Берия, а не его двойник. Только Лаврентий Павлович был без своего знаменитого пенсне, и обнаружилось, что он страдает косоглазием. Между прочим, если сохранилась медицинская карта бывшего шефа МВД, можно попытаться проверить, действительно ли он косил. Что любопытно: бывший глава грузинских профсоюзов не заметил, чтобы Берия за время пребывания в тюрьме заметно похудел. Это тоже настораживает: неужели Лаврентий Павлович не понимал, что его ждет, и сохранил отменный аппетит, тем более что питаться приходилось из солдатской столовой (как у нас кормили и кормят солдат – известно).
Все эти бросающиеся несоответствия можно объяснить тем, что в действительности Берию расстреляли значительно раньше, чем остальных, – на несколько недель или даже месяцев, причем без какого-либо приговора суда. Поэтому не хотели привлекать врача как лишнего свидетеля такого несоответствия. Скорее всего, и предписание привести в исполнение приговор в отношении Берии 23 декабря за подписью Конева, и акт о приведении в исполнение в этот же день приговора над Берией за подписью Руденко, Москаленко и Батицкого были составлены задним числом, через много месяцев после убийства Берии, и предназначались, что называется, «для истории». Хотя вполне вероятно, что, как минимум, Руденко, Москаленко и Батицкий действительно присутствовали при убийстве Берии и Батицкий лично это убийство осуществил.
Что характерно, Хижняк ничего не говорит о том, что перед расстрелом Берии зачитали какой-либо приговор. Майор, вероятно, полагал, что приговор Лаврентию Павловичу зачитали на суде. Если же суда не было, то, выходит, своего приговора Берия так и не услышал, хотя по приготовлениям наверняка понял, что его будут убивать.
Характерно и то, что если акт о кремации тела шести подельников Берии сохранился, то акт о кремации тела самого Берии – отсутствует.
У Хрущева, Маленкова и других членов Президиума были веские основания не оставлять Берию в живых до суда. Лаврентий Павлович очень много знал такого о каждом из членов высшего партийного руководства, что они никак не хотели доводить до сведения коллег. Недаром сразу после ареста Берии по распоряжению Хрущева был уничтожен архив бывшего шефа МВД. Специальная комиссия сожгла, не разбирая и не читая, 11 мешков документов, о чем составила соответствующий акт. Но сам Берия наверняка знал содержание многих пикантных бумаг на память. К тому же наследники Сталина не знали точно, каким именно компроматом на них обладает Берия, и решили не искушать судьбу.
В приговоре, вынесенном Берии посмертно, а его соратникам – по завершении комедии суда, утверждалось: «Став в марте 1953 года Министром внутренних дел СССР, подсудимый Берия, подготовляя захват власти и установление контрреволюционной диктатуры, начал усиленно продвигать участников заговорщической группы на руководящие должности как в центральном аппарате МВД, так и в его местных органах.
Намереваясь использовать для захвата власти органы МВД, подсудимые Берия, Деканозов, Кобулов, Гоглидзе, Мешик и Влодзимирский противопоставляли Министерство внутренних дел Коммунистической партии и Советскому правительству. Установлено, что заговорщики принуждали работников местных органов МВД тайно собирать клеветнические, фальсифицированные данные о деятельности и составе партийных организаций, пытаясь таким преступным путем опорочить работу партийных органов. Берия и его сообщники расправлялись с честными работниками МВД, отказывавшимися выполнять эти преступные распоряжения.
В своих антисоветских изменнических целях Берия и его сообщники предприняли ряд преступных мер для того, чтобы активизировать остатки буржуазно-националистических элементов в союзных республиках, посеять вражду и рознь между народами СССР и в первую очередь подорвать дружбу народов СССР с великим русским народом».
В приговоре также было заявлено: «Установлено, что, тщательно скрывая и маскируя свою преступную деятельность, подсудимый Берия и его соучастники совершали террористические расправы над людьми, со стороны которых они опасались разоблачений. В качестве одного из основных методов своей преступной деятельности они избрали клевету, интриги и различные провокации против честных советских работников, стоявших на пути враждебных советскому государству изменнических замыслов заговорщиков и мешавших им пробраться к власти. Используя свое служебное положение в органах НКВД – МГБ – МВД, подсудимые… занимались истреблением честных, преданных делу Коммунистической партии и советской власти кадров…
Насаждая произвол и беззакония, участники заговора на протяжении ряда лет производили аресты невиновных людей, от которых затем путем применения избиений и пыток вымогались ложные показания о совершенных или готовящихся контрреволюционных преступлениях…
Как установлено судом, подсудимые Берия, Меркулов, Деканозов, Кобулов, Гоглидзе, Мешик и Влодзимирский лично избивали и истязали арестованных невиновных людей, а также отдавали приказы о применении массовых избиений и истязаний арестованных подчиненными им работниками НКВД – МВД…»
Таким образом, в приговоре прямо не утверждалось, что Берия собирался предпринять конкретную попытку государственного переворота. Создать правдоподобную картину такого переворота у творцов приговора фантазии не хватило. Ведь любому мало-мальски здравомыслящему человеку было ясно, что одними внутренними войсками, без поддержки Советской армии, переворот не свершишь. А утверждение же, что Берия пытался привлечь на свою сторону армию, не годилось, поскольку могло бросить тень подозрения на военных. Да и москвичи хорошо знали, что в те июньские дни в столицу вошли отнюдь не внутренние войска, подчинявшиеся Берии (хотя такого рода слухи усиленно распространялись с санкции Президиума ЦК), а части московского гарнизона, переброшенные по приказу Булганина на случай, если в деле с арестом Берии возникнут какие-либо непредвиденные осложнения.
Что же касается содержащегося в приговоре утверждения о причастности Берии и его соратников к пыткам и репрессиям ни в чем не повинных людей, то этот тезис во времена Хрущева станет основным в пропаганде, призванной снять ответственность за репрессии с коммунистической партии на руководителей карательных органов.
Что же на самом деле произошло тогда, весной и летом 53-го? Один из сталинских наследников попытался изменить природу Советского государства, сделать его немного более цивилизованным, отказаться от практики массовых репрессий, предоставить больше прав национальным окраинам и постепенно привести страну к рыночной экономике. Трудно сказать, предполагал ли Берия со временем ввести демократию или собирался идти по тому пути, который несколько десятилетий спустя назвали китайским. Он подразумевает движение к рыночной экономике при сохранении однопартийной системы. Никакого развернутого плана реформ Берия нам не оставил, что, кстати, совсем не означает, что такого плана у него в действительности не было. Но Лаврентия Павловича погубило то, что он слишком резво взялся за дело, и товарищи по Президиуму ЦК КПСС обоснованно заподозрили его в намерениях подорвать существующую советско-партийную систему власти и реставрировать в стране капитализм. Самое интересное, что, хотя объективное значение затеваемых Берией реформ сводилось именно к реставрации капитализма, сам Лаврентий Павлович, как и много лет спустя Михаил Горбачев, похоже, этого не осознавал и искренне верил, что можно будет безбедно существовать в обновленном Союзе, где у республик будет больше прав, а всевластие партийной бюрократии будет ограничено. Берия был хорошим администратором, но плохим политиком. Его административные способности вынуждены были признавать даже его враги. Так, Молотов, нисколько не сочувствовавший Берии, на июльском пленуме 1953 года вынужден был признать: «Он выполнял большую работу, он талантливо работал в организации ряда хозяйственных мероприятий, но послушайте, мы ведь используем и вредителей, заставляем и их работать, когда это нужно, мы из бывших вредителей делаем людей, которые приносят пользу, когда они видят, что невозможно идти по прежнему пути».
После падения Берии было предрешено и падение Маленкова. Георгий Максимилианович лишился в лице Лаврентия Павловича не только опоры в карательных органах, но и, что еще важнее, политического стратега. Пусть Берия предлагал политику, которая в итоге вызвала отторжение у подавляющего большинства членов Президиума ЦК. Но без него Маленков вообще оказался не в состоянии предложить коллегам по высшему партийному органу хоть какую-то внятную политику и вчистую проиграл Хрущеву борьбу за власть. В итоге десталинизацию и публичное осуждение массовых репрессий довелось осуществить Никите Сергеевичу, по пролитию невинной крови ничуть не уступавшему Лаврентию Павловичу. Но Хрущев постарался провести десталинизацию так, чтобы вывести из-под удара систему, свалив всю вину за репрессии на Сталина и руководство карательных органов, но постаравшись не затрагивать основу созданной при Сталине системы партийно-государственного управления (хотя в частностях он и пытался ее модернизировать, но больших успехов здесь не достиг). Поэтому и сумел остаться у власти после XX съезда партии еще восемь с половиной лет…
И последнее. В нашей книге, я надеюсь, приведено достаточно доказательств, чтобы читатель поверил, что Берию убили без суда в считаные недели после ареста. Думаю, что этот факт сознают и российские власти. Но они не спешат отменить приговор Специального Судебного Присутствия в отношении Берии по причине того, что он к моменту вынесения приговора давно уже был мертв. И причина здесь – не только в нежелании вернуть наследникам Берии незаконно конфискованное имущество. Куда важнее, думается, опасение того, что подобное решение будет воспринято в обществе как реабилитация Берии. Но ведь на самом деле ни о какой реабилитации Берии говорить не придется, если будет установлено, что при жизни в отношении него вообще не было вынесено законного судебного приговора. И убийц его, Батицкого и прочих, наказывать все равно не придется, как из-за истечения срока давности, так и по причине их смерти. В моральном же плане Берия, разумеется, реабилитации не подлежит. И его преступления доказаны, если не юристами, то историками. И в истории Лаврентий Павлович навсегда останется фигурой двойственной. С одной стороны – глава одного из самых крупных и успешных проектов в советской истории по созданию ядерного и термоядерного оружия и смелый реформатор, с другой стороны – кровавый палач, по приказу Сталина загубивший десятки тысяч невинных людей. Глупо выделять в Берии только светлую, или, наоборот, только темную сторону. Они существовали в тесном единстве. И воспринимать Лаврентия Павловича надо именно в этой его двойственности – как талантливого администратора и выдающегося палача.
Оглавление
В поисках кронпринца Падение Абакумова «Дело врачей» Своей ли смертью умер Сталин? Бериевская перестройка и ее крах Заговор Хрущева Как убили Берию
